Дневники 1941-1946 гг. [Владимир Натанович Гельфанда] (fb2) читать онлайн

 Гельфанд Виталий Натанович  Дневники 1941-1946 гг.

1941

26.04.1941

*** но вернусь к Бебе. Понравилась она мне в самом конце учебного года, в 5 классе. Как это произошло — совсем не помню. Знаю только, что до этого не было даже намеков на какие-то чувства к ней и, больше того, я даже не помню о ней ничего, и вообще, до момента моего увлечения ею она ни разу не показалась на горизонте моей сердечной досягаемости.

27.04.1941 Воскресник.

После воскресника болит голова. Много впечатлений. Надо многое обдумать, много припомнить и тогда уже все записать. Лучший источник воспоминаний — кровать. И так — в кровать, в воспоминания, в сон. До завтра…

01.05.1941

Но и на завтра и на послезавтра не пришлось рассказать о литературном воскреснике, который был 27 апреля. Вот уже первое мая, опять новые события и опять никакой возможности этим вечером написать о них. Что ж, вероятно придется отложить до завтра. Вот только до какого завтра?..

02.05.1941

Нет, сегодня. Наконец сегодня! Значит, о воскреснике? Что ж, слушай, мой дневник, вбирай в себя, мой единственный друг — друг моей души.

Просматривая свежий номер «Днепровской Правды», нашел долгожданное, и, я думаю, запоздавшее сообщение о воскреснике.

Давно, очень давно, не созывался воскресник и поэтому программа предстоящего литературного воскресника обещала быть очень интересной. Лелея эту надежду, пошел к Лене Малкиной, с которой и условились пойти на это мероприятие.

Встретил ее в подъезде, спускающейся с лестницы. Было уже двенадцать двадцать дня и я торопился. Лена захотела позвать с собой одну девочку, ученицу 8 класса. Я не стал возражать.

Когда я увидел эту девочку, то вспомнил, что уже не однажды встречал ее в лектории — на лекциях, посвященным литературе. Ее тоже звали Леной.

Пока она собиралась прошло еще минут десять. Но вот, наконец, отправились. По дороге из разговора с ней (с Леной N2) я узнал, что она очень начитанна, весьма развитая и толковая девочка. Eще больше я смог узнать о ней после.

Но о воскреснике. Приехали мы на трамвае, в час дня приблизительно. Я вошел первым, мои спутницы за мной. Я прошел дальше и сел, но они некоторое время оставались стоять у двери. И поэтому то, что говорил человек с красивыми, кажется, черными глазами, низким лбом и самодовольным лицом — не слышал — был занят мыслями о брошенных у дверей Ленах. И только когда они, наконец, сели — Лена Малкина сказала что это и есть тот самый Уткин, которого она уже однажды слушала в каком-то институте и о котором она мне рассказывала. Лишь тогда я стал прислушиваться к его словам.

Он говорил много, красиво, каждой фразой своей навязчиво подчеркивая свою популярность в Москве:

— Поэт должен быть оригинальным, не похожим на других. А у нас по стихотворениям молодых начинающих поэтов нельзя узнать не только личных (отличительных) мотивов творчества, не только переживаний и наблюдений, но даже пола. Это происходит оттого, что профессия литератора многим начинающим кажется легкой. Оттого-то они и не уясняют себе всей сложности писательского труда. Я вижу, что сейчас уже идет к тому, что выработают строгий критерий для писателей, который сильно поурежет крылышки любителям легкой славы, что заставит их приняться за свою основную работу.

Мы знаем, что сейчас везде на производстве идет сокращение штатов за счет работников не справляющихся с занимаемыми должностями. Литераторы тоже должны сократить свои штаты, спустить в шахту неспособных поэтов. Об этом я уже говорил на очередном собрании ССП под моим председательством. Имейте в виду: я выступал после С. Кирсанова! Вот я могу зачесть отрывок из моего выступления, — и он стал читать о своем выступлении в Москве из «Литературной газеты», услужливо предложенной ему местными литераторами, сидевшими в президиуме.

«Уткин говорил…», «Уткин внес предложение…», «Уткин подчеркнул…» и т.д. и т.д. — читал он, захлебываясь своим самолюбием. Наконец, видимо поняв, что далеко зашел в самовосхвалении, прервался… чтобы вновь к нему вернуться после небольшой паузы и уже не расставаться с ним до конца. Перешел к песне. Конечно и здесь он остался верен себе:

— Часто меня спрашивают, как вы относитесь к Лебедеву-Кумачу. Вот на этот вопрос и хочу я вам здесь ответить. Чем объясняется популярность Лебедева-Кумача? А объясняется она любовью русского и других советских народов к песне.

И тут он оттолкнувшись от Лебедева-Кумача перешел к дореволюционным песенникам: Сумарокову, Мерзлякову и многим другим. Были приведены также Уткиным отрывки из их песен.

— Но все они — продолжал Уткин — давно забыты, а многие известны только литературоведам. И это популярные в свое время песни! Но рядом стояли такие поэты как Пушкин, Лермонтов — не песенники, и они не только не забыты, их знает и любит по сей день весь советский народ.

— Поэт Маяковский не написал ни одной песни, — на этом основании Уткин, позволил себе отнести песню к жанру не чисто литературному, а как жанру, являющемуся придатком к художественной основной поэзии.

Популярность Л.-Кумача, он объяснил той же любовью народной к песне:

— Лебедев-Кумач — песенник. В этом его сила и отличительная черта. Его заслуги оценены нашим правительством, которое считается со вкусами народа, распевающего от края и до края песни Лебедева-Кумача. Однако стихи Лебедева-Кумача слабы. Я не раз говорил об этом своим друзьям-поэтам, Ясееву и другим. И однажды, когда Василий Иванович Лебедев-Кумач прислал мне для редактирования сборник своих стихов, я прямо написал ему в письме, что стихи никуда не годятся и что ему не следует их печатать. (Но он не послушался самого Уткина (!) и все-таки выпустил сборник своих стихов. После этого оба поэта не разговаривают).

Несколько раз он повторил, что Москва — центр, а Днепропетровск — провинция: «У нас в Москве уже изжито такое положение в творчестве. Может к вам в провинцию это еще не дошло?» «У нас в центре все уже знают, a в Днепропетровске, вероятно, еще не известно».

— У нас в Москве уже давно созданы условия, при которых любой писака не может сделаться поэтом. Нет у нас в центре теории общего котла, которая распространена повсюду. Пишет Маяковский, например, пишу я — пишем кровью, и нам предлагает какой-то поэт, пишущий грязью с водосточной трубы, объединить наши стихи с его стихами. И это вместе: творчество Уткина, Маяковского и еще какого-то нестоящего внимания поэта, должно являться поэзией. Да я даже знаться не желаю с ним! Поэт — цветок. Я — цветок! И я буду возиться там с кем-то!? У меня был такой случай: хотел со мной познакомиться некий писака. Но я его даже не подпустил к себе. Поэт должен быть до конца оригинальным. А это ли оригинальность: знакомиться за руку с каждым и всяким?

И дальше больше, больше и больше… Говорил он, что с его, уткинской легкой руки, по всей Москве распространилась фраза поэта Баратьского «Я имел скромность не пойти вслед за Пушкиным»… Говорил столько…, впрочем, всего не упомнишь.

Но вот он закончил и началась дискуссия.

Первым выступал Ортенберг (критик) — человек с солидным возрастом, лицом типичным для большинства критиков, хищным придирчивым взглядом и лысиной на почтенной голове. Все его выступления неудачны: неглубоки, бессодержательны и до крайней степени придирчивы. Его часто и много критикуют те, на кого в свою очередь обрушивается он. Над ним смеются и бросают в его адрес обидные оскорбления. Но он не унывает, не теряется и снова выступает, обвиняет, нападает.

Вот и сегодня он, так сказать, выступил. Я тоже не переношу этого Ортенберга, еле скрываю свою досаду когда он выступает. Но сегодня… Я готов был аплодировать (и аплодировал), когда тот говорил.

— Вы, говорите, провинция, — с горькой иронией начал Ортенберг, — что ж, да, провинция…

Во время выступления Ортенберга, Уткин, нахально развалившись на стуле, перебивал говорившего, каждую вторую реплику начиная: «А вы знаете что такое лирика?!»…

02.07.1941

Война изменила все мои планы относительно проведения летних каникул. Уже сдал почти все испытания, осталась только математика — мой самый нелюбимый и трудный предмет. Дал себе слово заниматься неустанно и ежедневно для того, чтобы быть летом свободным и хорошо провести летние каникулы.

22 числа прошлого месяца посетил вместе с Олей и ее подругами Валей Иашковой и Майей Белокопытной Малый театр, который тогда у нас гастролировал. Шла комедия Островского А.Н. «Правда хорошо, а счастье лучше». Комедия ставилась знаменитыми народными артистами союза и республики и прошла с большим успехом, несмотря на свойственную раннему Островскому слабость сюжета.

Веселые и возбужденные постановкой, мы покинули зрительный зал драматического театра Горького.

По улицам суетилось множество людей. Трамваи были переполнены и люди висели на подножках, так, что нам с трудом удалось сесть и выбраться из него на нужной остановке.

У Оли узнали, что Германия объявила нам войну. Это было ужасно и неожиданно.

Ее вызвали в школу; и так, как олиной мамы не было дома, я тоже пошел с ней. Там все ребята были уже в сборе. Комсомольцы и не комсомольцы клеили окна, рыли ямы, хлопотали, шумели и вообще все были в необычном состоянии.

Но вот все стали собираться у репродуктора, подошел и я. По радио выступал т. Молотов. Началась война — пришлось согласиться со свершившимся фактом.

На другой день я отправился в рабфак.

18.09.1941 Ессентуки

Сегодня месяц с того дня, как я покинул Днепропетровск. 17 августа мой город, город парков, город-красавец, подвергся бомбардировке, первой с начала войны.

Я видел разрушения и дым нескольких пожаров, которые возникли в городе от бомбежки. Я слышал о жертвах — о множестве убитых и раненных на вокзале, об оставшихся сиротах.

Город постепенно пустел, и население его редело с каждым днем. Казалось нелепым это бегство жителей из города. Первого числа сюда приезжали еще жители Бесарабии, западных областей Украины и Белоруссии, жители Одессы и Каменец-Подольска. Они приезжали сюда жить и это не вызывало недоумения — все были уверены, что немцы не придут в Днепропетровск, что их не допустит Красная Армия в этот важный для страны промышленный регион.

Я продолжал покупать книги, приобретать газетные статьи, посещать областную и рабфаковскую библиотеки, и даже не подумал забрать из ДИРа документы.

Налеты вражеских самолетов не прекращались. И по ночам редко приходилось спать — то дежуря, то сидя в щели при воздушных тревогах. Несмотря на частые налеты, фашистам не удалось принести городу достаточно значительных разрушений — город был хорошо защищен, все радовались и восхищались противовоздушной защитой города. На подступах к Днепропетровску было сбито много вражеских коршунов. Но город волновался. Каждый день был происходили неожиданные события.

Начали эвакуацию семьи членов горсовета и милиции. То и дело слышались сигналы автомобильных гудков — днем и ночью город оставляли тысячи его жителей. Начали растекаться слухи. Остающиеся в городе с негодованием смотрели на убывающих. Некоторые стали даже поговаривать, что убегают одни евреи, мол у них припасено золото, поэтому они и удирают.

С фронта тоже приходили нехорошие вести. Наши войска оставляли один за одним города: Смоленск, Гомель, Коростень, Белую Церковь и Житомир. Фронт неотвратимо приближался, усиливались налеты немецкой авиации. Каждый день, каждый миг был полон напряжения и тревоги. Остановились заводы Петровского, Ленина, Кагановича, Молотова, станкостроительный и многие другие. Промышленность города-гиганта быстро сводилась на нет. Из города то и дело отправлялись эшелоны, вывозящие станки и оборудование остановленных заводов. Эвакуация усилилась, достать билеты на поезд стало совершенно невозможно.

Наша семья засуетилась. Стали и мы готовиться к отъезду. Я смеялся над подготовкой — до фронта оставались сотни километров. Но через несколько дней мне пришлось горько сожалеть о своем неверии в оккупацию города вражескими войсками.

Числа одиннадцатого был произведен налет, с незначительными жертвами, но с большими потерями для промышленности — горели нефть и бензин. 16 числа произошло крупное воздушное нападение на город.

27.09.1941

Позавчера был в музее «Домик Лермонтова». В этом домике я побывал еще в 37 году. Теперь вторично, с большим интервалом между первым и этим посещениями.

Не стало некоторых предметов, которые раньше занимали центральное место в музее. Например отсутствовал большой деревянный ящик черного цвета и камень подле него, принимаемые доверчивыми посетителями за гроб и могильный камень Лермонтова.

Меня особенно поразила бедность музея. Отсутствие ценных и редких вещей, принадлежащих Лермонтову или так или иначе с ним соприкасающихся. На вопрос мой, чем отметил музей столетие со дня смерти Михаила Юрьевича, экскурсовод ответил, что в городском театре состоялось заседание юбилейного комитета, но в домике ничем существенным эта дата не отмечалась. На мое замечание, что не повезло Лермонтову в сравнении с Пушкиным, экскурсовод ответил, что Лермонтову всегда не везло, и впервые натолкнул меня на мысль, что и в 1914 году — столетие со дня рождения, как и в этом — со дня смерти, была война.

После осмотра экспонатов и чтения книги записей впечатлений, я оставил довольно несвязную запись. Знай, мол, наших, и я мужик-купец.

После музея пешком исколесил весь проспект и прилежащие к нему улицы, зашел в библиотеку, где неожиданно встретил преподавателя математики 10 школы Днепропетровска и завпеда *** Моисеевича, не раз беседовавшего со мной о литературе, и однажды направившего меня с литприветами к своему другу — писателю Альбертону.

Поздно вечером, усталый и изголодавшийся, вернулся назад — к тете Поле. Ведь дома-то у меня нет!..

06.10.1941

Лежу в постели. Ночую у тети Поли. У бабушки грязно, дымно и она все время кашляет. Утром рыл погреб до 12 часов. Люблю это занятие. Хотел также, как дома, вырыть глубокую пещеру вглубь погреба, но устал и оставил на другой раз.

Вчера впервые посетил всеобуч. Завтрак меня задержал и я, нормально не поев, отправился рысью на место сбора, чтоб не опоздать. Но когда пришел — увидел, что еще не все собрались.

Занятия начались в 9. Нам дали четырех руководителей. Те разбили взвод на четыре отделения. Pасположились на траве и командир взвода стал знакомить с дисциплинарным уставом. Мозолила глаза несдержанность руководителей и взаимное стремление рисоваться перед нами; неавторитетными приемами добиться авторитета.

Начальник взвода показался мне робким и менее волевым, чем остальные командиры, но намного начитанней и культурней. Во время беседы каждый из командиров отделения попеременно перебивал другого, то и дело вставляя замечания, добавления или поправки. Так-что мы даже не знали, кто из них старше. Так прошло много времени, в течении которого занятия прерывались курением-отдыхом. Наконец, в разгар занятий и рисовки наших начальников, явился инструктор — военрук одной из школ.

Нас вновь разбили на отделения и назначили новых командиров в каждое из них. Военрук прочел небольшую наставительную речь и удалился, так же торжественно как и пришел.

Командиром нашего первого отделения (9 человек самых высоких во взводе) стал бывший кавалерист времен гражданской войны. Он, пожалуй, самый славный среди остальных командиров — более образованный и, кажется, строже других.

Во время очередного «курения» мы проголодались и набросились на огородик, который был засажен капустой и полностью опустошили его.

Вечером был в кино вместе с одним парнем из Бесарабии — моим тезкой и одногодкой. Он работает трактористом в колхозе. Мы неплохо провели время. Впервые за последние два года я скушал столь крупную порцию мороженого.

Кино «Златые горы» — среднее впечатление.

Сегодня получил открытку от тети Бузи из Ленинграда. Сразу написал ответ — пусть хоть мое письмо немного облегчит ее положение.

07.10.1941

На рассвете пришла Галя и сказала, что дядя Люся просит мои галоши! Опять наглая выходка. Он у меня просит галоши или новые сапоги. А я то… я без галош где быть должен? Дома сидеть целый день? Ну уж нет.

Отказал, конечно. Ведь мне еще идти сегодня на занятия по всеобучу.

Галя рассказала, что от мамы получилось письмо и что ей очень плохо живется. Бедная мама! А дядя Люся, этот «преданный брат», спокойно читает ее письма и нагло требует, чтоб я ее вызвал, помог, хотя знает не только о моих денежных средствах, которых у меня нет, но и о моих возможностях, которых у меня тоже нет. Мерзавец! Он может так легко вызвать маму, может так легко помочь ей, а не делает этого, перекладывая вину на меня.

На занятиях по всеобучу проходили винтовку. Все это теоретически мне давно известно. Командира нашего отделения не было — его перевели в другое место. Так что пока мы без командира. Ребята попались неплохие. Выделяется только один. Считает себя сильным и дерзко обращается с остальными. И есть еще один, старше нас всех (1903 года), — очень несчастный человек. У него плохая память, ему трудно маршировать и выполнять нужные движения. Над ним все постоянно хохочут. Мне тоже иногда бывает смешно, но в большинстве случаев просто по-человечески жаль. Сегодня он подошел ко мне и долго со мной разговаривал, объясняя свои промахи и оправдываясь.

Из сообщений по радио: по всему фронту идут бои. Самая приятная сводка. Лишь бы пока не отступали, не отдавали города. Конечно, основное желание — чтобы мой дорогой Днепропетровск вновь стал советским. Это мое самое сильное желание.

Ленинград почти окружен. На его подступах ожесточенные бои. В Ленинграде тетя Бузя и Нюрочка. Муж тети Бузи — командир пулеметного взвода, он в народном ополчении. Молодец! А все-таки боишься за его судьбу. Но в первую очередь за судьбу дорогих тети Бузи и Нюрочки. О тете Ане ничего не знаю. О дяде Сене с семьей — тоже. Они, скорее всего, в Орске.

Вечер, поздний вечер. 21 час. Только что закончил выписывать из географии зарубежные страны, враждебные и дружественные нам в этой войне с Германией. Сравниваю их экономические и, в первую очередь, человеческие ресурсы. Наши силы — силы антигитлеровской коалиции — велики и несокрушимы. Победа за нами. Я в этом уверен.

Но пока тяжело сознавать свое положение. Трудно примириться с мыслью, что мой город в руках немцев. Там мои книги и одежда. Возможно, от всех вещей моих уже ничего не осталось. Трудно переживать мамино положение, а еще трудней определить, что сулит мне будущее, устремленное в неизвестность, так жестоко и коварно вторгшимся Гитлером.

Где мое место там, на фронте? Или может… Будущее покажет.

08.10.1941

Сегодня записался в местную библиотеку. Взял Мопассана и Клаузевица — обоих давно хотел прочесть. Мопассана, правда, читал рассказы, а Клаузевица — отдельные статьи в газетах. Теперь имею возможность ознакомиться с романом Мопассана и книгой Клаузевица «О войне».

Целый день провел в квартире. Читал и слушал радио.

Подвиги некоторых бойцов и отдельных частей вызывают гордость и изумление. Так один боец, сделав из своей одежды чучело, заставил немцев несколько минут обстреливать его из пулеметов и минометов, а сам этим временем изменил позицию обстрела, открыв ответный огонь.

Все радиопередачи неизменно сопровождаются тети Полиными комментариями, которые часто раздражают и мешают слушать. Сама тетя Поля очень добра и заботливо ко мне относится. Она вообще очень щедра (не со мной одним) за что я ей чрезмерно благодарен. Ее преданная заботливость надолго останется светлым местом в моей памяти.

Вечером пришел из колхоза папа. Пришел уставший и с неизменно испорченным желудком. Он и сегодня не преминул пожурить меня, кажется за то, что я слишком близко к его лицу придвинулся и облокотился на спинку стула.

09.10.1941

Утром опять занятия по всеобучу (с 9 до 11). У меня нерешительные движения в строю, что обращает на себя внимание.

Наши войска оставили город Орел. В час дня передавали о боях за этот город. Позже, в хлебной лавке, одна из покупательниц, обратившись к продавцу, рассказывала, что она де слышала по радио, что Орел три раза переходил из рук в руки, (я слышал два раза) и что Вязьму тоже занимали немцы, но их отбили. Я решил вмешаться и сказал, что это не так и для того, чтобы что-либо заявлять надо это тщательно проверить.

Вечером к Анечке пришла подруга и сообщила «последнюю новость» — Красная Армия взяла Орел. Вот как распространяются слухи!

11.10.1941

Вчера призвали в армию дядю Исаака. Это было непредвиденно и внезапно. Целый день провозились мы на огороде и вечером, придя домой, встретились с этой новостью.

До поздней ночи провожали мы его, измученные волнениями и суетой. Аня плакала немножко. Тетя Поля героически перенесла вечер расставания, не уронив ни одной слезы.

И вот его уже нет. Только воспоминания остались от вечно веселого и деятельного дяди Исаака. Сегодня первый день без него. Тетя Поля только и говорит о голоде и холоде, с которыми дяде Исааку придется встретиться. Ей очень тяжело примириться с мыслью, что он не придет больше с работы, что не слышен будет его голос. Я ее понимаю. Бедная тетя Поля! Она тешит себя мыслью, что дядя Исаак уехал не на фронт, а в обоз, но я понимаю, что вероятнее всего его взяли на фронт, хотя не подаю вида, что знаю истину, горькую и тяжелую.

13.10.1941

Сегодня был теплый и ласковый день. Удивительны контрасты природы здесь на Кавказе. Позавчера был снег и холод, а вчера и сегодня необычайно теплый, нежный и неощутимо соблазнительный день.

Много часов провел в парке за чтением Мопассана. Пробовал писать стихи, но ничего не получилось. Кругом крутились люди. И такого укромного места как в парке Шевченко, здесь нет. Прозой писать не пытаюсь, так как для этого нужно много времени, а у меня почти все оно занято чтением.

Вчера у меня произошли новые столкновения с учениками по всеобучу. Во время строевых занятий я неправильно сделал движение и это вызвало отраду некоторых хулиганов, которые в этот день могли вволю показать себя во всей душевной красоте, так как имели дело с одним и притом слабохарактерным командиром.

Началось с того, что после каждого небольшого движения он провозглашал столь любимое здесь «покурим» и объявлял перерыв, так, что мы в этот день значительно больше гуляли, чем занимались. Многие видели, что этот начальник отделения (остальных не было) явно потворствует срывам дисциплины и, больше того, желая сохранить свой авторитет, поощряет всякую шалость и проступки, нередко граничащие с хулиганством.

Этим он, конечно, еще больше подрывал свой авторитет и некоторые отпетые сорванцы позволяли себе даже командовать им, проявляя открытую форму саботажа и срыва занятий. Ругань, свист — не только не пресекались, но наоборот — он сам (видимо, с той же целью поддержки своего пошатнувшегося авторитета) матерно ругался при всех.

И тогда, во время занятий, в меня стали лететь камушки. Это возобновлялось после каждого перерыва. Наконец, во время одного из «покурим», кто-то полез в карман моего пальто с намерением достать оттуда бутылку с кефиром. Я перевесил пальто. В результате часть кефира пролилась, а часть я выпил, чтобы не было соблазна.

В это же время, у одного хлопца, родом из Запорожья и бежавшего оттуда, забрали перочинный ножик, и он, после долгих просьб вернуть, отчаявшись получить ножик назад — расплакался. Всхлипывая, он говорил, что он не работает, что негде устроиться, что он здесь без матери и отца живет у тети, и нож этот ее — видимо желая у них вызвать этим к себе снисхождение. Но это разожгло еще большие страсти, сопровождаемые ржанием и только после долгих просьб и угроз командира отделения удалось принудить их отдать нож.

Еще и я сделался жертвой забав этих несдержанных ребят. Ни просьбы прекратить шалости, ни угрозы с моей стороны ни к чему не привели, a только больше разожгли их пыл. Особенно выделялись двое: среднего роста, беловолосый, светлоглазый и почти безбровый парень и другой, изрядно нахальный, маленький, с сильным голоском. Целый день не давали они мне покоя, задевали и словом и действием, измывались, как только могли. Сначала я отвечал им и даже решил избить этого маленького нахала но, видя, что перевес в силе, количестве и инициативе на их стороне — отступил, отмалчиваясь на всенепрекращающиеся козни.

Наконец зашли в помещение. Тут они устроили мне еще одну пакость: незаметно вытащив у меня бутылку, они покрутили ее передо мной и на просьбы отдать — не возвращали. Я решил, что это ничего не даст и, решив не обращать внимания на все это, углубился в чтение. Трое из них залезли под стол, в том числе белобрысый. Через некоторое время они снова мне показывают бутылку, доверху наполненную мочой.

После занятий они приготовились, видимо, меня бить, но мы разошлись дорогами, и у них ничего на этот раз не вышло.

15.10.1941

Сегодня опять холодно, дождливо. Ночь необычайно темная — ни зги не видно.

По радио ежедневно передают новости, одну неприятнее другой. Вчера немцы взяли Вязьму, позавчера — Горянск, а сегодня — о ужас! — Мариуполь. До каких пор это может продолжаться? Чем окончится это новое наступление! Теперь под угрозой уже и Москва и Донбасс и Харьков. В опасности Ростов, Крым и Кавказ. Сегодня новое Калининское направление. Что будет завтра? Какой еще город попадет в лапы гитлеровцев на разгром и разграбление?

Где они англичане, где американцы? Или они тоже бессильны против Гитлера? Но факты отрицают это. Но цифры отрицают это. И все говорит о победе над немцами нашей коалиции, о полном разгроме фашистов СССР, Англией и США. «Но… Когда?» — говорит не однажды тетя Поля и я с ней согласен. Сколько людей погибнет, сколько территории поглотит фашизм прежде, чем будет оказана сколь либо существенная помощь со стороны Англии и Америки нашей стране?

По радио говорят, что английская авиация сражается на нашей территории. Вчера от Советского информбюро передавали о действиях партизан в окрестностях Днепропетровска. Группа партизан проникла ночью в город и уничтожила связками гранат и бутылками с горючим много немецких солдат и офицеров, расквартировавшихся в общежитии Металлургического института. Того института, где я занимался, того общежития, которое я освобождал в начале войны от студентов-жильцов, и где потом селили раненных.

Это уже не впервые передают о действиях партизан в городе и области. Славно дерутся партизаны, и, пожалуй, как ни в одной области страны.

На всеобуче нам сказали, что положение серьезное и мы должны быть готовы в любой момент быть призванными на фронт.

Сегодня занятия прошли спокойно и «белобрысые» меня не трогали.

От тети Бузи ничего нет. Ленинград крепко держится и его войска контратакуют противника. От мамы получил письмо — все настаивает, чтоб я учился.

16.10.1941

Тетина квартира превратилась в постоялый двор. Вчера сюда пришли два еврея и заявили мне (тети не было дома), что привезли ей семечек, что хотят их ей подарить и пр. пр. Наконец, после долгих посулов, они перешли к действительной цели своего визита — сообщили о своем хотении переночевать. Сидели долго, сводя с ума своим разговором, лишая возможности писать, читать или что-либо делать.

Пришла тетя Поля и они сразу, даже не упомянув о семечках, перешли к делу. Я подсказал, и тетя Поля сама предложила купить у них семечки. Они не отрицали, но и не выражали согласия. На утро, хорошо выспавшись и покушав (тетя Поля сделала картошку и сварила чай), они собрались уходить. Я напомнил тете Поле о семечках и, когда она вновь предложила купить их, купить, повторяю, — хитрые евреи обещали принести целый мешок через два часа. Но, конечно, ни этих людей, ни семечек мы больше не видели.

Сегодня опять двое. Опять евреи. Старики «мужска и женска пола». Опять пришли, когда тети Поли не было, в 4 часа. И, признаться, эти еще больше надоели, чем вчерашние. Особенно старик, который, с самого своего прихода, — это в 4, и до появления тети — в 8 часов… пел! То ли молитвы, то ли другие, божественные песни. А старуха, — что еще хуже, до ужаса хуже! — вычесывала вшей. Тетя не умеет отказать, и они этой ночью остаются у нас.

Сколько их уже у нее перебывало, сколько ночевало со дня моего приезда! Ума не приложу, где они берутся. А с ними вши, другая разная нечисть и вонь в квартире.

21.10.1941

Папа уже совсем не бывает дома. Все в колхозе. Даже ночует там.

Два дня подряд сопровождал Анечку на балет и на постановки в госпитали. Первое выступление прошло не плохо, но на втором, по ряду причин, они все — члены кружка — выступили слабо.

Аня танцует превосходно, как настоящая балерина. Но ее тонкая вытянутая фигура рядом с ее сотанцором — единственным мальчиком в балете (ему 16 лет), намного маститее и короче Ани, производит несколько удручающее, своим тандемом, впечатление. Ее подруга Рая оскандалилась в первом выступлении и во втором не участвовала.

Несколько дней собирался писать маме письмо, но сегодня, узнав, что она думает днями приехать — бросил это.

События разворачиваются ужасно быстро. Гитлер бросил свои полчища на Москву, на Донбасс, Ростов, Калинин, Тулу. Фашисты несут большие потери. Сотни танков, самолетов и тысячи людских жертв оплачивают это кровавое наступление немецко-фашистских мерзавцев. Мы тоже несем большие потери. Теперь, когда я уже ко всему привык, что связано худшим с этой войной, мне вспоминается, каким невероятным и неосуществимым казалось в начале войны падение Киева, Одессы, оккупация далеко отстоящих от границы: милого Днепропетровска, Днепродзержинска, Полтавы, Николаева, Орла, Брянска, Мариуполя, Мелитополя, Кривого Рога.

Конечно, по сравнению с Францией, Бельгией, Голландией, Польшей — наши войска героически сражаются с немцами. Но если сравнить СССР с плохо вооруженным Китаем, с героической Испанией и безоружной Албанией, то становится немного странно и много стыдно за свою страну. В такой срок, такая страна да лишилась такой значительной территории. Правда, немцы хорошо вооружены не только своим но и всеевропейским оружием. Ими захвачены все заводы Европы, ограблены народы и за счет этого снабжены также войска немцев. Фактически против нас ресурсы (военные и экономические) всей Европы, за исключением Англии и Швейцарии. Поэтому, как-бы в оправдание самому себе и стране своей, я уговариваю и уверяю себя, что все страны Западной части Европы, формально не участвуя, фактически способствуют своими ресурсами немецкому наступлению. Но тут же я вспоминаю виденное мною в пути при эвакуации из Днепропетровска и, кажется, что мы сами вольно или невольно снабжаем немецкую армию.

Я все бичую себя: зачем не сжег, не изорвал в клочья 8 противогазов, которые наша семья не могла взять? Зачем оставил немцам, не порвал, не выкинул, все то, что не мог захватить с собой? И тут я бросаю упрек государственным органам за плохую и непродуманную организацию эвакуации. За то, что они не приказывали взламывать замки оставленных квартир и забирать все ценное, чтоб оно не досталось немцам; за то, что не уничтожалось все до основания, как это было в 1812, при отступлении и при оставлении сел и городов нашими армиями.

22.10.1941

Сегодня — четыре месяца войны. Но по радио об этом, как и о новых итогах войны за этот период — ни слова.

На Западном направлении происходят грандиозные схватки, в результате которых наступление немцев, кажется, приостановлено. На Южном — ничего не известно. Время скажет.

На всеобуче снова подвергся издевательствам хулиганов, которых побаивается сам командир отделения и, всячески потакая, даже ругался с командиром другого отделения в угоду им. И, что особенно им на руку, — бесконечно объявляет перерывы.

Когда они меня забрасывали (буквально так) камнями, он отвернулся, делая вид, что не замечает этого. А потом один из них, азербайджанской национальности, преследуемый репликами и одобрениями других, нанес мне удар по лицу. Командир отделения записал нас обоих на разговор к майору. Это меня немного успокаивает и радует, возможностью высказать все, что мне приходится претерпевать.

Был у дяди Люси. Принял меня холодно. Он не работает. Собирается ехать дальше. Вызвал маму телеграммой, но ответа еще нет, и сама она тоже не приехала.

Сегодня я дежурил ночью с 12 до 4 часов утра и посему спешу прервать свои записи. Сейчас 9.

23.10.1941

Евреи. Жалкие и несчастные, гордые и хитрые, мудрые и мелочные, добрые и скупые, пугливые… и…

На улицах и в парке, в хлебной лавке, в очереди за керосином — всюду слышится шепот. Шепот ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам.

Евреи — воры. Одна еврейка украла в магазине шубку. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он говорит, что голодает. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной Армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели нам на голову. Словом, евреи — причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать — внешность и речь не выдают во мне еврея.

Я люблю русский язык. Люблю, пожалуй, больше, чем еврейский, — я даже почти не знаком с последним. Я не хочу разбираться в нациях. Хороший человек всякой нации и расы мне всегда мил и приятен, а плохой — ненавистен. Но я замечаю: здесь, на Северном Кавказе, антисемитизм — массовое явление. Отчасти в этом виновны и сами евреи, заслужившие в большинстве своем ненависть у многих местных жителей.

Так, одна еврейка, например, в очереди заявила: «Как хорошо, что вас теперь бьют». Ее избили и после этого хотели отвести в милицию, но она успела улизнуть.

Таких действительно мало бить. Такие люди-евреи еще большие антисемиты, нежели любой русский антисемит. Она глупа и еще длинноязыка.

Но все-таки я не люблю этих казаков за немногим исключением. Украинцы меньшие антисемиты. Русские Запада — Москвы, Ленинграда — еще меньшие. Я не понимаю, как можно быть таким жестоким, бессердечным и безбоязненным, каким является Северокавказский казак.

На всеобуче, к слову, открыто (во время перерыва), в присутствии командиров отделений ребята рассказывают, что во время бомбежки Минеральных Вод, евреи подняли крик, начали разбегаться, побросав вещи, а одна женщина-еврейка подняла к верху руки, неистово и пронзительно крича. Слушатели смеялись и никто не попытался пресечь эту наглую антиеврейскую пропаганду. Мне было обидно за евреев. Гнев душил меня, но я не смел слова сказать, зная, что это еще больше обозлит всех против меня и вызовет взрыв новых издевательств надо мной.

Сегодня написал три письма. Маме, тете Бузе и дяде Леве.

Днем был папа. Он стал еще невозможней. Когда он зашел — началась воздушная тревога. По радио надоедливо напоминали об этом. Я сказал, что у нас в Днепропетровске не повторяли так часто и что это действует на нервы. Папа перебил: «Я спешу, столько дней не был, а ты мне глупости говоришь!» Это меня обидело, а когда через несколько минут и ему надоело, (он сказал, что это неприятно действует на слух) я напомнил ему, что за такие же слова он меня только что ругал.

26.10.1941

Сегодня, вместо занятий во всеобуче, целый день работали в колхозе на уборке капусты. Вырывали руками. Все, за исключением только одного, во главе с младшими командирами (звание, присвоенное им у нас во всеобуче) — хулиганы, антисемиты и мерзавцы.

Целый день мне приходилось выдерживать массу оскорблений, издевательств и грубых шуток. Во время очередных издевательств этой неотесанной своры, я удалился подальше от них и, выбрав хорошее место, улегся на траве, принявшись читать Фейхтвангера «Изгнание», который на всякий случай захватил с собой. Не знаю, долго ли я пробыл здесь, но они вдруг вспомнили обо мне, стали искать и, найдя, навалились на меня всей своей гурьбой. Когда я, наконец, вырвался и прибежал к «лагерю», они и там доставали меня.

Я решился. Быстрым шагом направился по направлению домой. Когда месторасположение нашего отряда скрылось из виду, у меня возникла неожиданная, наверно, глупая мысль: пробраться по-пластунски снова как можно ближе к «лагерю». Так я и сделал.

Натыкаясь на колючки и давленые помидоры, я пополз. Наконец, когда я был уже совсем близко к цели, я решил под прикрытием очень надежного кустика перекусить, дабы освободиться от еды, которая мне не только мешала, но и привлекала к себе внимание некоторых сорванцов.

Я съел кусок хлеба с мясом, и тут меня опять осенило: я решил оставить несъеденным больший кусок хлеба и, если придется туго, — употребить его в ход — разделить по кусочку между ними.

Сказано — сделано. И я пополз дальше. Только я подобрался к самим ребятам, как командиры с помощью колхозного деда решили пойти на кухню. Все пошли по направлению ко мне и я, решив не обращать на себя внимание, — быстро пополз в сторону, с ужасом понимая, что мне не уйти от их взоров. Они, конечно, увидели меня и испуская дикие воинственные крики бросились ко мне, как псы. Я быстро поднялся и предложил им по кусочку своего хлеба. Это подействовало и дало неожиданные результаты. Они сразу утихомирились и я, стараясь подкрепить эффект, рассказал, как меня искали две колхозницы и милиционер (в действительности одна девочка, пасшая коров), заметившие меня во время ползания. Они, де подумали, что я шпион.

Ребята посмеялись и долгое время меня не трогали, только за столом вновь разгорелись страсти: в меня полетели камни и надоедливо-противные остроты. Это и продолжалось все время работы после обеда.

Завтра опять учеба. Хуже ада она для меня. Иногда во время занятий находят на меня такие отчаяния что, кажется, бросился бы в огонь, на смерть, на все что угодно, только бы не это.

После занятий зашел к дяде Люсе. Он уехал не попрощавшись. И, что больше всего обидно, — мама должна встретиться с ним в Минводах и даже не написала, чтоб я приехал туда повидаться. Из Минвод они думают ехать дальше.

Только что приехала тетя Поля. Она рассказывала об ужасах бомбежки Минвод и Невинки. Недаром даже здесь в Ессентуках начали объявлять тревоги. Я очень рад что тетя вернулась благополучно. Я ужасно переволновался.

29.10.1941

Занятия прошли сравнительно спокойно. Пару раз кто-то бросил в меня камнем и попал по голове, но я сдержался, не ответил. Один мерзавец прозвал меня «Абрамом», не знаю за что — я с ним ничего не имел. Но я и на это не обратил, вернее, сделал вид, что не обратил внимание.

Всякий раз, когда я слышу антисемитские выходки, не только по отношению к себе — душа наполняется безудержным гневом, возмущением и обидой.

Нас, очень удачно для меня, разделили на две половины по 10 человек в каждой. В мою половину попали почти все тихие и порядочные парни, которые никогда не цеплялись ко мне.

Сегодня от мамы получил открытку.

Дядя Люся уехал в Минводы, не сказав, что, наконец, списался с мамой и решил с ней выбираться дальше в тыл. Когда я узнал о его отъезде от хозяйки квартиры, в которой он до этого жил, меня это огорошило своей неожиданностью. Ведь только накануне, за день до отъезда, я был у него. Он сказал, что готовится уезжать, но еще не получил телеграмму об отъезде в Минводы от мамы и тети Евы. Дядя Люся поступил как мерзавец и нахал. Мама тоже очень хорошо поступила! Быть так близко и не захотеть повидаться со мной. Не могу найти причины ее действиям.

Еще о многом хочется сказать, но поздно. Мысли плохо работают и слипаются глаза. Быть может завтра выберу лучшее для этого время.

30.10.1941

Шесть часов утра. Точно взрыв бомбы, поразило меня сегодняшнее сообщение Советского информбюро о сдаче противнику Харькова. С меньшим сожалением и печалью выслушал я сообщение о сдаче всего Донбасса. Но Харьков!… Впрочем, я не знаю, занят ли он сейчас немцами, Донбасс. Теперешние сводки так запутанны и так несвоевременны, что трудно разобраться в действительных фактах, событиях и настоящем положении дел, как на фронте, так и в тылу.

Но я верю. Я продолжаю слепо доверяться всем сообщениям правительства и центральных газет, хотя каждая новая подобная потеря заставляет меня все более разочаровываться и все менее доверять подобным заявлениям.

Так взятие Одессы, или, как сообщалось, «оставление ее нашими войсками по стратегическим соображениям» почти не вызвало недовольства и неверия в добровольно-вынужденную сдачу города. Но Харьков — тут теперь я не верю, что добровольно, по стратегическим соображениям. Крупный город, наводненный машиностроительной, военной и всякого рода другой промышленностью, имеющей величайшее значение для страны, особенно теперь, в военное время — оставлен немцам «по стратегическим соображениям»!

Ужас охватывает меня. Что будет дальше? Харьков стоил нескольких миллионов немецких жизней, а отдан так дешево — 120 тысяч человек, если цифры еще и соответствуют действительности.

Падение Киева было воспринято мною безболезненнее. Это падение было сопровождено многодневными и ожесточенными боями под городом и неоднократным занятием его окраин неприятелем. Но Харьков! Его падение можно сравнить только, разве что с Днепропетровским падением, как по значению, так и по своей внезапности.

Впрочем, с Днепропетровска и области сегодня весточка — опять действия партизан. Мне кажется, что партизаны здесь более решительны и действенны, чем регулярные войска и, будь они немного лучше вооружены и имей они большие силы и более опытных предводителей, они б горы, не то, что фашистов, переворачивали.

Семь часов с минутами.

Радуют еще меня действия сербских партизан, истерзанной фашистами Югославии. В течение короткого периода они уничтожили десять тысяч немецких и итальянских фашистов.

Существование советского Харькова радовало меня, вселяло в меня уверенность в победе, бодрость духа и надежды в лучшее.

31.10.1941

Сегодня у меня большой, радостный и печальный день. Радостный потому, что я увидел впервые за два месяца маму. Печальный потому, что мне пришлось вновь с ней расстаться.

Было так. После занятий, которые, кстати, прошли для меня сегодня благополучно, зашел на квартиру где жили Шипельские, — днепропетровские соседи тети Евы (они, оказывается, тоже выехали). С прибитым настроением я возвращался домой. Что теперь делать? К кому обращаться? Где мама? Даже не сообщить, даже не вызвать меня к себе в Минводы, откуда они с дядей Люсей потом уехали в направлении Баку. Все дядя Люся виноват. Это он наговорил ей на меня, заставив маму уехать, не повидавшись и не попрощавшись со мной. Почему я не зашел к нему утром перед занятиями? Ведь я знал дядю Люсю, ведь мог ожидать такого исхода дела. Нет, это я сам виноват. Почему не интересовался живей, ходом подготовки дяди Люси к отъезду? Почему не засыпал, особенно в последнее время, маму письмами?

С этими невеселыми мыслями я и приближался к тете Полиной квартире, где сейчас живу. Открыв дверь, вдруг почувствовал чье-то присутствие, узнал родной и привычный голос в квартире. Быстро открыл комнатную дверь. Так и есть — мама. Слезы. Как не люблю я подобную сентиментальность. Слезы. Как тяжело давят они на мое сердце, терзают его и жгут. Слезы матери, даже пусть слезы счастья, — что может быть хуже этого? Слезы радости, слезы горя, слезы тоски о прошлом и отчаяния перед будущим.

Я не умею плакать. Кажется, никакое горе, никакая печаль не заставит меня проронить слезу. И тем тяжелее видеть, как плачет родной из родных человек. Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она не перестала плакать.

Но вот миновали первые минуты этой встречи с мамой, и наш разговор принял обыденную форму. К маме вновь вернулось прежнее состояние, в котором она пребывала до моего появления. Говорили о дяде Люсе. Я сказал, что он ужасно некрасиво поступил, не сообщив маме и не известив меня о своем отъезде из Ессентуков. Еще хуже, что он не пожелал помочь маме в ее беде, — не хотел вызвать в Ессентуки, облегчить ей положение.

Мама оправдывала дядю Люсю. Даже пыталась обвинить меня в бестактном к нему отношении. Говорила что у меня нет родственных чувств, что я в такой тяжелый момент отказал ему в галошах, а он был болен и неужели два часа нельзя было пересидеть дома.

Тетя Поля, присутствовавшая при этом, молчала, соблюдая нейтралитет.

Я объяснил, что в тот момент, когда дяде Люсе нужны были галоши — я был на всеобуче и бросить занятия не мог.

— Ты лодырь, ты не хотел даже бабушке достать хлеба. Ты целыми днями книги читаешь и радио слушаешь. Почему ты не поступил на работу? Ты сел на тетину шею и решил, что так и нужно.

Я отвечал, рассказывал, объяснял, но она перебивала, не давая говорить и, заставляя говорить громче обычного.

— Чего ты кричишь не своим голосом? — прервала вдруг меня мама и лицо ее исказилось злобой. Передо мной была все та же, прежняя мать…но… Прежние картины и картинки нашей совместной, долгой жизни, мелькнув, прошли передо мной. Меня бросило в жар. Лицо матери, было чужим и неприятным, как тогда, как в те, давно забытые мною мгновения, когда ею, в минуты наших ссор, пускались в ход и стулья и кочерга и молоток — все, что попадалось под руку.

— Я отвык от такого отношения. Вот уже два месяца я прожил в спокойной обстановке и не хочу, и не буду возвращаться к новым ссорам и бесчинствам твоим. Скоро на фронт добровольцем поеду, забуду, как так с тобой жить.

— Ну что ж, не хочешь, так и не нужно. Значит, все потеряно для меня в тебе, и я тебя вычеркну, совершенно забуду о твоем существовании, и голос ее стал прежним, обыденным.

Я ушел во двор. Когда вернулся, разговор переменился и стал снова сердечным и приятным.

Тетя предложила маме покушать, но она, несмотря на то, что проголодалась, отказалась от еды и только выпила стакан чаю.

Я предложил маме проводить ее до Минвод. Тетя Поля приготовила нам хлеб с повидлом, дала денег на дорогу и несколько кусочков сахара.

По дороге мы много говорили, делились впечатлениями, переживаниями, перспективами. Прежняя натянутость разговора исчезла.

Я спросил маму, как она попала к тете Поле, как она встретилась с бабушкой.

Бабушка произвела на нее гнетущее впечатление: состарилась, похудела и стала еще неряшливей, чем когда-либо была. Но приняла она ее хорошо и охотно поддерживала с ней разговор. Даже успела нажаловаться на меня, что я ей не всегда достаю белый хлеб и что я лентяй. С тетей Полей она встретилась по-родственному и они, вместе, наплакались изрядно.

Я напомнил маме содержание ее писем, в которых она снова придиралась к папе. Она ведь знала, что придется сюда еще приехать, увидеться с родными, зачем тогда себе позволяла эти явно враждебные и задирчивые письма?

— Я от своих слов не отказываюсь — убеждала мама. Твой отец — противный и мелочный, а его родные хорошие люди и я к ним ничего не имею.

Тут мне вспомнились брань и насмешки, которыми она наделяла бабушку, тетю Полю и Нюру, еще в Днепропетровске, но я ничего не сказал.

Вскоре мы приехали в Минводы. О дальнейших впечатлениях в другой раз.

02.11.1941

Утро провел с тетей Полей на толкучке. Тайком от нее купил журнал «30 Дней» за 50 копеек. Люди продают все. Мало людей найдется, умеющих поступить так, как мы — все оставить, и ничего даже не продать.

Днем был в бане. Впервые за полмесяца. Все остальное время, помимо всеобуча, провел в очереди за хлебом.

Сегодня я бабушке достал свежего хлеба за 4 рубля 10 копеек кило. Она была в восторге и даже предложила мне немного сметаны. На прощанье она сказала: «Если тебя заберут, я буду очень за тобой скучать».

03.11.1941

В Минводах было спокойно и даже не видно следов недавней бомбардировки. Только маскировка привокзальных зданий защитной окраской говорила о постоянном ожидании новых вражеских налетов и о тревоге, связанной с этим.

В привокзальном саду было много людей. Беженцы. Они были грязные, измученные и напоминали о нашей с мамой эвакуации из Днепропетровска.

Тетю Еву с семьей мы нашли сразу. Она немного похудела, но, закаленная работой, приобрела более здоровый вид лица. Дядя Толя не изменился, а Санька не только не похудел, но и не потерял своего прежнего, ехидно-глупого выражения. Я уверен, на 99 %, что это он тогда выкинул из моего портфеля половину содержимого — статей и рецензий о литературе, писателях и их работах. Тогда же пропала и моя статья о Маяковском, помещенная, если не ошибаюсь, в 39 году в газете «Щастлiва змiна», анонимка, посланная двумя девчонками нашего 8 класса на имя «Гельфанда-сына» и другое.

Тетя Ева, когда меня увидела — расплакалась, мама — тоже, не отказывая ей в поддержке.

Вскоре они погрузились на открытую, груженную углем платформу поезда, на Махачкалу.

05.11.1941

Позавчера взялся на учет в горкоме ВЛКСМ. По моей просьбе прикрепили к первичной организации школы им. Кирова, где учится Аня. Вся организация выехала на рытье окопов. Осталась только одна девушка, на которую и возложена роль временного секретаря комитета.

В горкоме комсомола мне предложили работу, с чем я радостно и согласился.

На сегодняшний день я работник ремонтно-восстановительной колонны связи 4 линейного участка. Начальник — очень толковый и сердечный человек. В первый день он обстоятельно осветил передо мной и еще двумя стариками условия работы. Работа серьезная, но и немногим выгодная: на всех работников накладывается броня. Ни в армию, ни на трудовой фронт они привлечены быть не могут.

Ставка пока 166 с чем-то рублей. Со временем — 201. Наиболее опытные уже сейчас получают 250–260 рублей. Карточку тоже получу, попозже, на 600 грамм хлеба. Находиться буду на казарменном положении. Все время на чеку. В нужное время дня и ночи могу быть направлен в любое место вверенного района — Пятигорск, Кисловодск, Минводы, Ессентуки.

Обмундирование пока не выдают и не известно выдадут ли. Работать надо в своей одежде.

Ну а пока хочу спать. Не выдерживаю. 9 часов 30 минут.

06.11.1941

Позавчера снова был у моего начальника. Сдал паспорт, написал заявление и договорился на вчера, позвонить ему узнать о времени и дне выхода на работу.

Уходя, забыл там галоши. Вчера решил не звонить, а зайти самому.

Утром, перед всеобучем, задумал побродить по базару, поискать теплый тулупчик для работы. По пути встретился с папой. Он сказал, что есть два тулупа: один у него, другой у тети Поли. Это намного облегчило мой денежный вопрос.

Звал его тоже поступить на эту работу, но он отказался, напомнив только, что мама просила меня выехать отсюда в Дербент.

На всеобуче было шумно и дымно, но меня не трогали. Проходили, кажется, гранату, но ни я, ни другой присутствующий на занятиях, за исключением может быть говорившего, ничего не слышал. После занятий я сказал командиру отделения что работаю и что, вероятно, не смогу посещать всеобуч. Он посоветовал поговорить с Казимировым, старшим лейтенантом, ведающим этим делом.

Был у того во время перерыва и успел углядеть обрывок картины, которая пускалась для развлечения сотрудников клуба медсантруда.

Взял серый хлеб в военной лавке — вот уже несколько дней в городе нет такого. Есть только черный в 90 копеек и белый в 4.10. И тот и другой одинаково невыгоден. Первый из-за плохой выпечки и постоянной черствости, второй из-за стоимости. Лавочнику сказал, что забыл дома военную книжку, и он отпустил хлеб, сказав, что видел меня не однажды и только поэтому верит мне.

Казимиров напугал меня законом и сказал, что от всеобуча меня не освободит. Разочарованный пришел я домой.

Вечером принес почтальон московскую «Правду» за 28 и 29 октября. С 14 числа «Правду» не получал. В это же время пришла Аня и принесла повестку на окопы. Тут я уж совсем потерял надежду и предался мечтам о преимуществах окопов, о девушках, которых сейчас там несчетное число.

Аня обрадовалась, и заявила, что пока я иду на окопы, она будет спать с Раей в комнате. Сейчас она ночует у бабушки.

Связанный всем этим и разочарованный крушением перспектив, я отправился к своему начальнику. Он меня выслушал, сказал, что ни на какой трудовой фронт я не пойду, тут же написав справку для горсовета. Насчет всеобуча — сказал — поговорит с комиссаром военкомата, и все будет улажено.

Сегодня рано утром первым делом направился хлопотать насчет освобождения от ночных дежурств и трудового фронта.

Долго никого не было — ни зам. председателя горсовета, ни начальника штаба МПВО. Вскоре туда пришел по своим делам мой начальник. И тоже, не застав никого, сказал мне ждать, а, добившись своего, прийти к нему и уехал в Пятигорск.

Сегодня впервые за свою жизнь ходил в «когтях». Пока неплохо получается, но когти слишком свободны и спадают. Боюсь провода.

Сегодня буду ночевать здесь, в общежитии

Ночью топили печку. Я принес воды. Со мной еще один человек пожилых лет, опытный и старый работник. Мы на казарменном положении.

Он попил чай с медом, я водички.

Подушка жесткая. Я набил ее колючками ***, которые огромной кучей навалены здесь во дворе. Сверху прикрою ее одеялом, которое с собой принес.

Спешу спать. Вдруг позовут ночью и я не успею выспаться.

Аня сегодня в восторге: одна с Раей в квартире.

Я взял с собой оставшийся кусок хлеба. Аня будет недовольна. Ну и пусть. Она ведь съела хлеб, который я себе дома приготовил.

07.11.1941.

Октябрьская площадь, 39. Здесь мое помещение. Только что вернулся сюда из города после двухчасового отпуска на обед.

Да, мой друг (давно я так тебя не называл), да мой дневник! Кончилась праздная жизнь. Теперь я рабочий, настоящий рабочий и нахожусь на казарменном положении. «Не мала баба клопоту, купила порося». Так и у меня. Вместо воинской службы выбрал непосильную, на мой взгляд, работу. Решился, и теперь повернуть не могу назад, не такой я человек.

Но… испугался слез матери, поддался ее просьбам и решил уйти от воинской службы. Что броня? Не лучше ли веселая окопная жизнь, жаркая воинская служба, сопряженная с опасностями, кровавыми боевыми этюдами и самопожертвованием во благо Родины. Так нет — одинокое затворничество в подчинении нескольких начальников, зубрежка неинтересного, ненужного и нудного материала и вместе с тем необходимость этой зубрежки, бросающая меня в ужас, куда хуже самой опасной схватки с врагом. Там ты знаешь, что можешь быть в первых рядах. Здесь же тебе надолго обеспечено последнее место и низкий заработок, каких бы усилий ты не прикладывал.

09.11.1941

В общежитии спят два рабочих, опытных и имеющих стаж. Оба они пожилых лет и с одним из них я уже вчера ночевал. Из всех рабочих я один, наверно, не смыслю в работе, и каждый будет с удовольствием командовать мною и задвигать на задний план.

Один начальник, видимо, сильно хочет, чтобы я скорее ознакомился с работой и усиленно нажимает на меня, журит часто и говорит, чтобы я ухватился за него обеими руками. Ему, видимо, очень нужны рабочие, если он не побрезговал даже таким как я.

Трудная для меня наука. Что-то тяжелое, неумолимое, окутало мой разум. Чувствуется, что в глубине меня где-то, скрыт богатырский размах, неиссякаемый источник энергии, сильный ум и безудержные удаль и смелость.

ХХ.11.1941

*** столбами. Дорога крутая, почти везде по склонам проходит.

Туда ехал с одним бесарабским евреем***

Перед отъездом заправляли лошадей и, когда я, не зная как их заправлять, остался стоять без дела, начальник сказал: «С одним евреем еще можно работать, но с двумя никак. С одним, вероятно, придется расстаться». И это сказал внешне порядочный и культурный человек. И не первый раз я от него, между прочим, слышу такие высказывания.

Так, на днях, когда надо было напоить лошадь, и конюх этого не сделал вовремя, он сказал, обращаясь ко мне, видимо не предполагая тогда еще во мне еврея: «У них, наверное, в натуре заложена лень, у этих евреев». В другой раз: «Торговать вы умеете, а работать нет».

1942

03.05.1942

Кончились первомайские дни, кончился выходной день, а я все тут, в Ессентуках.

Вчера получил письмо от Оли из Магнитогорска. Она работает браковщицей на заводе. С ней в том же городе живут Ира Радченко и Майя Белокопытова. Они учатся в металлургическом институте, и последняя из них записалась добровольно в армию медсестрой.

С Бусей она переписывается, а Лены Мячиной адрес прислала мне. Я порадовался письму, сразу ответил Оле и написал Лене открытку. Теперь дожидаюсь нетерпеливо ответа.

От мамы, как назло, не получаются письма. А сколько я написал ей!.. Счету нет. В другие места: тете Ане, дяде Исаку и прочим, тоже писал много писем, но молчание жестокое только лишь является ответом на труды мои. Это наталкивает меня на мысль, что мои письма и письма ко мне перехватывает кто-то. Сегодня не писал писем — надоело.

Вечером вчера посмотрел кинофильм «Маскарад», по одноименной пьесе Лермонтова. Мне стыдно признаться кому ни будь, но я эту пьесу всю не читал, в то время когда прочел массу малоизвестных и нередко неинтересных книг. Фильм произвел потрясающее впечатление. Женщины и девушки многие плакали.

04.05.1942

Сегодня приехал с фронта дядя Исак. Он похудел здорово. Много рассказывает о своей жизни в армии, но ничего о фронте — он не видел даже убитых, так как на передовые позиции не допускался, и перевозили они раненных только. Ради его приезда мы с Нюрой отменили посещение театра, в который давно собирались.

Писем нет ни от кого. За что меня так испытывает судьба? Сейчас ночую у бабушки, лежу в постели с папой вместе.

21 час. Пора на покой, сон.

06.05.1942

Сегодня произошло решающее событие в моей жизни — меня призвали в армию. Кадровым красноармейцем. Я был совершенно неподготовлен, а призвали внезапно в 9 часов утра: на 10 явиться с вещами в военкомат. Пришел в 11, но это оказалось тоже слишком рано.

Целый день длилась канитель с призывом. Я за это время успел сняться с учета в горкоме ВЛКСМ и выписаться из библиотеки городской и курортной.

Расстался со всеми очень тепло. Папа больше всех огорчился моим призывом, но хотел, чтоб я много вещей с собой не брал. Он прав.

Тетя Бузя даже расплакалась при расставании — нервы у нее сильно расшатаны. Аня была как всегда весела, только улыбка ее приобрела в этот день грустноватый оттенок. Нюра оставалась, какой всегда бывает. Бабушка говорила, что она меня больше всех любит, и что очень страдает что ***

07.05.1942

В поезде. Еду в армию из Ессентуков в Майкоп. Ручка сломалась, приходится пользоваться карандашом.

Что у меня на душе сейчас? Какие ощущения я переживаю? Скажу прямо — нет уже той грусти и отчаянья, охвативших меня в первый день (т.е. вчера) призыва, когда я узнал, что не еду в военную школу. Хотя так хотелось получить побольше знаний военных, чтобы во всеоружии встретить фашистских вандалов. Но — время впереди и еще ничего для меня не потеряно.

Сегодня отправил письмо в Ессентуки — открытку с портретом Д. Дидро. В Армавире прогулялся по главным улицам и на базаре. Сало — 150 рублей килограмм, но я не купил.

В нашей команде, оказывается, все беспартийные, за исключением меня. Это хорошо — буду проситься политруком.

Все зеленеет, все цветет, на широких просторах земли Советской. Хочется жить, работать, и наслаждаться природой, и потому еще сильнее проникаешься ненавистью к гитлеровской шайке разбойников. Месть, священную месть везу я в своем сердце.

08.05.1942, Майкоп.

Лагеря. Красивая природа. Я сижу на крыше землянки, отведенной под карантин для вновь прибывших бойцов. В нескольких шагах от меня крутой обрыв. У подножья обрыва неширокий низменный бережок многоводной и бурной реки, стекающей откуда-то с гор. Горы снежные, далекие, раскинулись где-то очень высоко. Утром на горизонте вырисовываются их очертания, солнце блестит в их задумчивых куполах — они манят своей недоступной прелестью. Выступают над землей, вдруг, подобно голубоглазым красавицам, захотевшим мне понравиться. Их не скрывают ни стелющиеся змейкой по земле пугливые холмики, ни сердитые карликовые горки, ни другие возвышенности, так часто встречающиеся на Кавказе.

11.05.1942

Целый день не занимались: в баню ходили, уколы делали.

Отправил за пределами лагеря все четыре письма к маме в Ессентуки, Оле и тете Ане. Может теперь дойдут.

После бани замполитрука прочитал очередную сенсационную новость из газеты: немцы применяют газы на Крымском участке фронта. Сейчас, спустя пару часов после лекции, красноармейцы обсуждают совместно с политруком последствия, могущие истекать отсюда. Политрук уверяет, что не надо теряться и что мы, а также союзники наши, обладаем намного большими силами, нежели гитлеровцы.

Уколов я не делал — как я буду заниматься, маршировать, когда они (уколы) так болезненно на мне отражаются.

Старшина сзывает чего-то бойцов, как-бы не на уколы… Нет, точно не на уколы. Меня не трогали. Ушел за полотно железной дороги.

Женщины разыскивают своих мужей. Одна нашла — какая радость на ее лице! Только меня никто не разыщет и никто не придет — хоть бы скорей на фронт послали. Хочется поскорей вернуться домой, живым или мертвым, но скорее. А умирать не хочется и не верится в подобное несчастье. Верую в свою судьбу, хотя она не раз меня подводила. Хочу быть впереди в предстоящих боях, но иногда в мою душу закрадывается тень сомнения и становится страшновато за себя: а не струшу ли? Не испугаюсь? Нет! Тысячу раз — нет! Хоть бы скорее в бой.

12.05.1942

Сегодня вторично за мое пребывание в лагерях ясно вырисовываются на горизонте снежные горы Кавказа. Они далеко-далеко отсюда, еще дальше, чем Эльбрус от Ессентуков.

Тетя Поля, папа и все остальные члены семьи моей снабдили меня хлебом, салом, повидлом, сахаром, сухарями, пышками и пр. и пр. Все это получилось ликвидировать в несколько приемов, ибо здесь не разрешают хранить продукты, чтобы люди не травились.

Двумя часами позже. Тренировались в посадке, на платформе вагонов. Сейчас подготовка к присяге. Командир вызывает людей с противотанкового взвода и каждый зачитывает плакат с текстом присяги. Командир разрешил нам почиститься, побриться и привести себя *** Помкомроты приказал заниматься, а после обеда будем давать присягу. На днях (позавчера, кажется), меня вызвал военный комиссар роты и спросил, могу ли я писать. Я ответил, что пишу стихи и увлекаюсь литературой.

— Надо его в редколлегию — сказал он присутствовавшему тут же командиру.

— А немецкий язык знаете? — спросил он затем.

Я ответил, могу писать и говорить, что понимаю, но не быстрый разговор.

— А если надо будет говорить медленно, и у нас есть переводчик-словарь? Так значит, сможете?

Сейчас я решил поднажать на немецкий, дабы слова мои не оказались голословными.

Перед обедом командир нашего взвода дал мне задание переписать начисто список красноармейцев взвода. Сейчас ожидаю обеда возле столовой.

ХХ.05.1942

*** горы-великаны тоже приветствовали нас своим воинственным взглядом, всем своим видом выказывая решительность; казалось, вручи им оружие — они бросились бы во всесокрушимую атаку на проклятых изуверов, посягнувших на их спокойное существование, на их красоту могучую. Мягкий ветер, слегка встрепенув зеленоглазую травку, понесся нам вслед подхватив песню горячую, гордо льющуюся из наших уст, проникающую в душу каждого, кто любит жизнь и свободу.

Два раза уже вблизи от Новороссийска наш поезд окунулся в два длинных, недосягаемых для ласкового света солнца, туннеля, надолго погрузив все вокруг во мрак густой и непроглядный. Только к вечеру мы приехали сюда.

Теперь нам осталось, как показывает карта, 145 километров, пока мы достигнем берегов Крыма. Там разгорелись ожесточенные бои и, как говорится в последнем сообщении Совинформбюро, бои идут уже в районе города Керчи. Новороссийск сильно пострадал от бомбежек, но защитники его готовы к любым испытаниям.

С самого двадцатого числа, мы находимся здесь. К вечеру двадцатого пошел сильный дождь и не переставал поливать нас своей холодной, отвратительно мокрой водой целые сутки. Нам негде было укрыться — спать приходилось под дождем. К большому удивлению своему спал хорошо и проснулся лишь когда меня разбудили товарищи.

21.05.1942

*** это было первое крупное мое испытание за всю службу в РККА. Правда, оно было куда легче переносимо мною чем, например, обивка гололеда, рытье мерзлых 1,5–2 метровых рвов, в снежную метель, рубка дров по колени и выше в снегу, в стареньких ботиночках и холодной телогрейке.

Однако, одно обстоятельство намного облегчало условия работы и испытания с ней связанные — теплая постель, где можно отогреться и отдохнуть.

Вечером нашли квартиры. Каждый взвод себе. Меня перевели в минометный взвод. Я сам попросился. Во взводе ПТР было много лишних людей (и я в том числе).

В минометном взводе коллектив значительно лучше пэтээрского и командир взвода (мой однолетка) славный парень и любит, к тому же, литературу. Он младший лейтенант. Закончил 8 классов школы.

Стал изучать миномет. Младший лейтенант назначил меня командиром 4 отделения. Но отделения по существу у меня нет. Дали мне одного человека, немощного и больного. К тому же он ничего не может и не хочет делать. Другого, полагающегося в мое отделение человека, нет.

Был на совещании младших и средних командиров, на котором зачитывались приказы генерал-майора Пожарского. Многие сержанты и прочие командиры, не признавая во мне равного, презрительно на меня косились, как на случайно затесавшегося в их семью человека. А командир роты сказал лейтенанту: «Его и назначили командиром?!» Тот подтвердил. «Гельфанда?!» — опять спросил ротный и, махнув рукой, отошел.

Ну что ж, я докажу ему, что могу быть командиром, хотя действительно, какой из меня сейчас командир, да и не над кем командовать мне. Но все-таки мне льстило, что я нахожусь в одном ряду с лейтенантами и политработниками.

Позавчера стреляли из винтовки. Как волновался я и нервничал. Но сверх ожиданий результаты получились замечательными — пять зарядов попали в цель.

28.05.1942

Вчера опять стреляли из винтовок. Я дежурил в столовой. Вызвали внезапно. Целился плохо (совсем можно сказать не целился, ибо на огневую позицию пришлось бежать), без внимания и в результате — ни одного попадания. Вот что значит зазнаться хоть немного.

На кухне дежурил целый день. Наелся как никогда ранее в другие дни. Много увидел из закулисной стороны столовской жизни.

Утром порубили дрова (перепилили их) вместе с красноармейцем нашего взвода, членом партии Сухаревым (он хорошо знаком со старшим поваром). Я с младшим поваром резал колбасу, Сухарев курил. Колбасы хотелось до беспамятства, но я не решался попробовать хотя бы кусочек. Подошел сержант пулеметного взвода, попросил колбасы и, не дожидаясь разрешения повара, хватанул со стола большой кусок. А кусочков было считано.

Начали приходить за завтраком. За сухарями. Был тут и командир роты, и старший помощник его. Сержант подошел вторично и украл второй, меньший кусок со стола. И никто не заметил это, ни один человек, кроме меня и поваров, но те ничего не сказали. Я так захотел, так сильно захотел колбасы, что и себе попробовал взять кусочек. Повар заметил и, когда все разошлись, сказал мне что при всех брать колбасу нельзя. Так провалилась моя невинная затея, похожая на воровство.

Когда я шел в наряд на кухню, мне советовали украсть деревянную ложку, так как моя неглубокая железная очень неудобна. Но я не смог ни попросить, так как был уверен, что мне не дадут, ни уворовать, так как знал, что поймаюсь.

Воровство здесь процветает на каждом шагу, вопиющее и безграничное. Повар, к примеру, вместе с этим Сухаревым что-то украли на кухне. К ним пришла женщина с двумя полными графинами вина и они, услав меня предварительно по воду, обменялись с ней товарами. Колбасу он крал, оглядываясь на меня (когда я писал), масло тоже, когда послал меня за дровами, (я успел заметить, как он что-то завернул в бумагу и положил в карман). Потом масло опять, когда «по воду». К вечеру он был пьян, и накормил всех нас хорошо и сытно.

Мы с Сухаревым (вернее, благодаря ему) больше всех наелись в это день. Но наработался я тоже, как никогда: ведь Сухарева-то он щадил за мой счет, и мне приходилось одному и котлы мыть и воду носить и чистить и резать и бегать и прочее, прочее, прочее…

29.05.1942

Вчера стрелял из миномета. Замечательный день у меня вчера был, особенный!

Идти на место стрельбы, на огневую позицию было далеко и трудно. Миномет впился в спину мою, привалился ко мне, как будто боялся отстать от меня, потеряться. Еле покрыли мы с ним расстояние это до огневой.

Первыми стреляли артиллеристы на 500 метров. Только один снаряд первого орудия попал в цель. Второе стреляло лучше. Снаряды один за другим ложились около цели и несколько раз угодили прямо в нее. Первый раз в жизни мне приходилось наблюдать стрельбу из орудий.

Но самой интересной была стрельба из минометов. Редко кто видел минометный огонь, начиная от бойца и до высшего командования. Батальонные минометы начали первыми свой огневой рассказ. Они поведали нам много нового, доселе невиданного. Мина летит долго, но наблюдать за ее полетом трудно. К тому же миномет очень неточно бьет в цель и, чтобы попасть из него в нужное место, необходимо высокое мастерство всего расчета.

Ни один из стрелявших минометов не попал в мишень, и редкие мины упали близко возле вехи. Разрывы мин почти так же сильны, и шум от них так же мощен, как и у орудийных снарядов. С одного и того же положения, при одном и том же прицеле мины ложились на различном расстоянии.

Ротные минометы оскандалились. Два миномета соседней с нами по огневой позиции роты выстрелили совсем неудачно — мины упали в 50–60 метрах от нашей позиции, осколки брызнули во все стороны и некоторые рядом со мной. Один осколочек стукнул по моему каблуку. Люди рассыпались по земле. К счастью все обошлось благополучно, никто не пострадал.

На линии огня присутствовали батальонный комиссар, старший политрук, капитан и полковой комиссар с тремя шпалами. Капитан приказал из ротных минометов прекратить стрельбу, но помощник командира нашей роты отдал распоряжение обоим, не отстрелянным еще минометам, произвести выстрелы. Мы выстрелили. Мой выстрел оказался самым точным среди остальных всех. Мина упала над целью, выше ее, метров на 30–50. У соседа моего, Фогельмана, оторвало при выстреле прицельное приспособление.

Я предложил комиссару батальона испытать мины тех минометов, из которых выстрел оказался неудачным. Комиссар не разрешил, сказав, что жизнь моя и каждого дорога и рисковать он не позволит но, посоветовавшись с капитаном, нехотя и сомневаясь, разрешил.

Я взял мину, которую все считали отсыревшей (она действительно была мокрая) и опасной для произведения выстрела и направился к своему миномету. Комиссар пошел со мной. Всех людей с ОП удалили. Я остался один со своим минометом. Выстрелил. Мина пошла хорошо и комиссар, облегченно вздохнув, подошел ближе. Я попросил произвести еще выстрел. Мне разрешили. Потом выпустил еще и еще одну. Все они шли хорошо, но в цель не попадали — все рядом. Я закончил. Комиссар подошел ко мне и протянул руку: «Спасибо вам». Я ответил рукопожатием.

Это был знаменательный, славный день для меня.

31.05.1942

Дописывал сегодня. Сейчас меня послали в наряд — посыльным в штаб батальона. Пока что служба эта меня сильно не обременяет. Можно писать. Посмотрим как будет дальше.

Вчера опять стреляли из минометов. Командир 3 отделения заболел и мне дали двух человек из его расчета. Мой человек был в наряде.

Еще до стрельбы, когда я устанавливал миномет на ОП, ко мне подошел комиссар и спросил результаты стрельбы. Я сказал, что еще не стрелял, что только устанавливаю миномет. Он ушел. Пришел наш взвод (я ехал на машине, вместе с матчастью), и началась стрельба.

Первая моя мина упала метров на 10 ближе цели. Вторая выше, метров на двадцать. Две последующих — в самый центр мишени. По совету командира роты (он все время присутствовал рядом) стал вести огонь тремя минами сразу. Первая попала в середину цели, две других метрах в пятнадцати от нее, правее.

Стали думать, гадать, куда бить. Выбрали с командиром роты место подальше, но когда я начал уже подготавливать выстрел — он раздумал, сказал мне бить в старое место. Изменил прицел и направление ствола. Скомандовал расчету выстрел. Мина упала в… самый центр мишени. Следующая мина тоже попала в цель. Итого пять мин из десяти — попали в цель, пять — упали недалеко от цели, кольцом окружив ее. Результаты были лучшие, нежели в батальонном миномете (хотя он стреляет точнее), который только двумя минами обозначил направление цели остальные, разбросав далеко в стороне от нее.

Жалко, что не было тогда комиссара батальона. Только командиры роты и взвода наблюдали за стрельбой. Теперь я оправдал свое назначение. Пусть вспомнит командир роты, как он сказал «Гельфанда?! Командиром?!». Сержант руководил вместе с командиром взвода стрельбой и результаты худшие намного, чем у меня. Я сам наводил на цель, сам составлял данные и устанавливал дальность по крану. Расчет только опускал мины в канал ствола — производил выстрел. Восемь мин опустил Кузнецов и две Бессарабов.

Командир взвода говорил, что нам присвоят звание сержантов (командирам расчетов), но пока что мы — это я и еще двое командиров отделений, остаемся без званий. Правда, нам выдали компас, очень точный и удобный, светящийся ночью (с фосфором на стрелках). Я одел его на руку вместо часов, которые так мечтал приобрести, но по сей день не приобрел.

01.06.1942

Сегодня выезд. Куда — не сказано, но поездом на Север.

Вчера меня выделили посыльным в наряд по штабу батальона. Вернее, позавчера вечером. Но только со вчерашнего дня мне пришлось фактически побегать. До этого я отдыхал, как говорится, душой и телом, всецело отдавшись писанине.

Написал стихотворение «Миномет», письмо, и вел записи в дневнике. Только часов в 12 меня послали в хозвзвод, потом в третью роту, потом в штаб УРА и, наконец, на поле.

В штабе УРА мне дали письмо, предназначенное лично командиру батальона. Я передал. Через час-полтора он пришел в штаб и приказал передать во все роты, чтоб комиссары и командиры рот и батарей явились к нему, занятия прекратив и разместив людей по квартирам.

Меня послали в расположение нашей и третьей роты. Я передал приказ комиссару нашей роты. Ротный тоже присутствовал здесь, и обе роты начали строиться. Второй и четвертой ротам сообщили другие. Вскоре все командиры и комиссары рот собрались у комбата, который зачитал приказ, о котором не хочу распространяться здесь, на страницах дневника, тем паче, что я был единственным, за исключением разве что часового, человеком из рядовых кто слышал этот приказ. Многое из этого приказа нам огласили потом на собрании младших командиров, на комсомольско-партийном, комсомольском и собрании комсоргов. Нас призывали к бдительности, организованности и дисциплине. Везде мне надо было присутствовать.

После зачтения комбатом этого приказа старшее командование разошлось. Дежурного и его помощника приказали снять. Меня оставили. Я стал просить смены, так как здорово набегался и меня сменили человеком с нашего взвода. Так закончился мой наряд.

Вечером в поезде. Сегодня комиссар сообщил нам наше направление — Харьковское!

Взялся за боевой листок. Передовицу и стих написал, статьи собрал. Остается переписать в газету. Темнеет и трясет в вагоне — условия трудные для писания. Отложу.

02.06.1942

Едем, едем — хорошо ехать! Только теснота необычная. Жутко сказать — целая рота размещена в одном вагоне. Люди здесь разные…

Больше всех из всего командного состава мне нравится комиссар. Он всегда подтянутый, волевой. Глядя на него и сам становишься взрослее, серьезнее. Он, может меньше меня, учился (читает, например, он хуже меня) меньше меня знаком с литературой, а в некоторых случаях и с политикой (он говорит, что Прага находится в Австрии), однако если б я еще сто лет учился, я не стал бы таким подтянутым и дисциплинированным, как он. Наш комиссар образец среди всех, встречавшихся мне политработников.

03.06.1942

Степь, степь, степь… Гладкая, как стол, тихая, как-будто немая, травянистая, точно свежеиспеченный пряник, сдобренный ароматами; душно пахнущая своими степными цветами. Степь, степь, степь. Бескрайняя и зеленая.

Подъема еще не было. Мы едем все-таки в Сталинград. Солнце поднялось, чтобы видеть нас и заалело багрово. Как хорошо, солнце! Нам никогда с ним не расстаться, не правда ли, мой дневник?! Я не расстанусь с жизнью, как и с тобой, никогда на свете и, в особенности теперь, когда жить так хочется. Мы победим! Проклятые немцы, стремящиеся поработить нас, будут разбиты и уничтожены!

Говорят, что до Сталинграда осталось не больше 150 километров. Ростовскую область мы давно оставили позади.

Широкие, как море, необъятные, как океан, раскинулись степи здесь. Редко встретить удастся отдельную группу хат, полустанок или другие признаки человеческого существования. Степь, только степь, поросшая густым бурьяном, одиноко греется на солнышке, мечтательно глядя на такое же необъятное по своим просторам голубое небо.

На одном полустанке опустил письма в ящик — одно тете Ане, другое Оле. Третье письмо — маме, везу с собой. Опущу в Сталинграде.

Кончились сельские степи, теперь тянутся калмыцкие, а населенных пунктов все нет как нет.

Командир взвода заставляет остричь волос. Какая неприятность, а ослушаться приказа нельзя.

04.06.1942

Вчера, в соседнем эшелоне старший сержант, заряжая автомат, выстрелил и ранил троих человек, находившихся в вагоне. Двое получили тяжелые ранения. Вот что значит неосторожность! Эшелон задержан перед отправлением. В вагон, где это случилось, пришел генерал-майор — дивизионный комиссар. Это было уже в Сталинграде.

Город начался отдаленными на десять-пятнадцать километров от него пригородами. Крыши домов, как и сами дома — деревянные. Много было домов очень древних, но красиво исполненных и расписанных. Долго-долго тянулся этот деревянно-древний, приволжский город, когда начался, наконец, через несколько станций, Сталинград.

Впервые увидел знаменитую Волгу-реку. Здесь она была не шире Днепра, а возможно даже и уже.

Вечером. Сейчас сижу в степи, в том месте, которое и по карте не сыщешь. Комары мучают и доводят до бешенства.

05.06.1942

С утра вчерашнего дня не спал. Дневалю. С вечера шел дождь и капал на голову и за шею сквозь открытую форточку вагона.

Сейчас четыре часа. В восемь сменяюсь. Замучен я вчерашними бесконечными посылками по воду почти на каждой остановке. Командиры здесь все молодые, некоторые — мои сверстники. Но держат себя они слишком высоко. Не так дисциплинированно и стойко, как высоко. Так, например, лейтенант Ткалич, он 23 года рождения, ходит часто без пояса. Шалости и шутки у него детские, но попробуй с ним заговорить — он набросится на тебя и раскричится. Смешно очень он отдает приказания. Наш младший лейтенант Егоренко строже и дисциплинированней, но на комсомольские собрания не ходит.

Девять часов вечера. Темнеет.

Сегодня комиссар целый день обрабатывал нас политически. С каждым днем он мне все больше и больше нравится своей стойкостью, силой воли и неистощаемой энергией.

Сегодня он долго отрабатывал с нами дисциплинарный устав. Когда же его вывел из терпения боец Оглы своей неусидчивостью, он гневно стал внушать, кто он по происхождению и как он будет вести себя на фронте: «Если встречусь с нерадивыми элементами — рука у меня не дрогнет», и этим он еще больше полюбился мне.

Какой это замечательный человек! Сын рабочего, он стал учиться уже при советской власти и закончил два курса высшего учебного заведения. Имеет звание педагога. Но война не дала ему возможности доучиться и направила в ряды РККА для политической работы.

06.06.1942

Вечереет. Мы подъезжаем к Купянску, миновав недавно его сортировочную станцию. Только что здесь прошел дождь, да и сейчас продолжает еще накрапывать. Нам везет на дожди. Куда бы мы ни ехали — всюду наш путь сопровождается плохой погодой и дождем. Возможно, это и к лучшему: небо затянуто — на нас не могут налететь вражеские самолеты.

Сейчас находимся в прифронтовой полосе. Родная Украинская земля широко раскинулась повсюду. Но местность мне эта незнакома — я тут никогда не бывал.

Горю желанием попасть на Днепропетровский фронт, если таковой существует. Как отрадно и легко было бы сражаться за свой родной город. Но где бы мне ни довелось драться с врагами — я не отступлю и не струшу.

Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом. Буду проводить политическую работу, с которой до некоторой степени знаком и которая мне близка. В боях даю себе клятву быть первым и добиться звания лейтенанта, которого мне, волей случая, не довелось еще получить в училище. Многое еще мне не знакомо, многое непонятно, но буду учиться, чтобы больше знать. Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь.

Я не умирать еду, а жить, одерживать победу, бить врагов Родины своей. Буду бить их из миномета и словом — таковы мои мысли и чаяния. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу мою, которая да сбережет меня от вражеских пуль. Опираясь на эту веру, буду бесстрашен в бою, буду в первых, лучших рядах защитников Родины.

Писем написал очень много. Мои товарищи по оружию смеются надо мной за то, что много пишу. А я не могу не писать, хотя и не хочу, чтобы надо мной смеялись. Написал за свой путь из Новороссийска на фронт — маме в Ессентуки, в Магнитогорск, Астрахань, Дербент, и Лене Лячиной в Нальчик. Б. Лившиц еще не написал.

08.06.1942

Дождь, дождь бесконечный, ленивый, напоминающий Новороссийский. Правда, земля здесь тверже и не киснет под ногами после дождя, не липнет к ногам и не образует болота. Сегодня засветло мы должны были покинуть село, но остались здесь, по-видимому, из-за дождя. Нам выдали много сухарей и неприкосновенные запасы в виде концентратов каш и горохового супа-пюре.

11.06.1942

Из селения Кабанье вышли 9 июня. Вчера дошли до места, покрыв за это время 55 километров. Пока разместились в садике у одной из деревенских хат.

Вчера был дождь. Спрятались в хлеве соседней хатки. Сегодня нам, комсомольцам, объяснили нашу задачу. Командирам взводов и редакторам газет тоже объяснили ее. Так, что мне довелось трижды присутствовать на летучих собраниях.

12.06.1942

Со вчерашнего вечера, с пяти его часов, и до восьми часов сегодняшнего утра рыли блиндаж для нашего расчета. С 8.30, примерно, и до 4 вечера — отдыхали (если не принимать во внимание ходьбу на один километр за обедом).

Сейчас роем запасную позицию впереди основной. Позади основной предстоит вырыть еще две запасных позиции.

По дороге сюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением, какие недалекие мысли выражены в них. Просто не верится, что эти листовки написаны с целью пропаганды перехода людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент — это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова, что «мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны», — могут подействовать кое на кого. Далее там указывается на то, что «жиды», дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично.

В ответ на то, что евреи сидят в тылу — я могу сказать, что только в одной нашей роте насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около 11 миллионов евреев) — слишком много. Насчет боязни евреев быть комиссарами — мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую они чушь несут. Я не только как еврей попытаюсь не избежать звания комиссара боевого подразделения, но буду добиваться горячо, страстно и цепко этого, как русский, советский.

Листовки никому не показывал кроме командира нашего взвода. Их тут очень много разбросано по полю — и наших и немецких.

Писем давно никому не писал — не было адреса, а сейчас нет свободной минуты. Пишу сейчас, когда мой напарник, единственный мне подчиненный боец моего отделения работает — роет окоп. А я, покопав, отдыхаю. Комары кусают безжалостно. Сколько их тут…

13.06.1942

На рассвете. До света работал — рыл окоп. Сейчас копает Хаустов — боец моего подразделения. Этот человек вызывает во мне брюзгливую жалость: он не так стар, как выглядит, не так слаб, как хочет казаться. Окопы, например, копает скорей и лучше меня, так как привык к физическому труду с детства. Но миномет, лопату и другие тяжести мне приходится носить самому: он говорит, что болят суставы. Пойти куда-либо он тоже не может.

Сначала мы были вместе во взводе ПТР. Потом нас перевели в минометный взвод. Меня назначили командиром, его определили в мой расчет. Это сильно ущемило его самолюбие.

Еще в Новороссийске он говорил мне, что болен сердцем и отсутствием зубов. Жаловался, что не вынесет выстрела и при первом же бое умрет от разрыва сердца. Когда же у нас проходила учебная стрельба, он ничуть не пострадал, однако стрелять из миномета побоялся, и мне пришлось опускать мины самому. Как было сказано выше — я в этом ничуть не раскаивался, но он, Хаустов, так и не выстрелил ни разу. Во время вторых минометных стрельб он стоял часовым и на огневом рубеже не присутствовал.

Когда мы приехали сюда он стал напевать мне совершенно другое: слушать и исполнять приказы мои не станет; затем вдруг стал говорить что я отдаю неправильные приказы. Иногда он просто зло издевался надо мной, командуя в присутствии остальных бойцов взвода: «Гельфанд, ко мне!», или, посылая меня к командиру взвода сказать, что он не будет со мной работать и слушаться меня.

— Ну, как, ты говорил лейтенанту, что я тебе сказал? — спрашивал он.

15.06.1942

Сегодня счастливый день — комаров нет и можно спокойно писать.

Весь взвод наш, за исключением двух человек охраняющих боеприпасы, улегся спать. С фронта непрерывно доносятся глухие и тяжелые выстрелы, похожие на раскаты грома. Передовые позиции отсюда недалеко. Часто гостят здесь вражеские самолеты — при одном из налетов один из наших бойцов был убит и двое ранены.

Ночью со всех сторон поднимаются ракеты. Долго висят в беспросветной тьме, освещая пространство и затем медленно начинают опускаться за горизонт; а на встречу им новые и новые ночные светила подымаются ввысь, ослепляя небо.

Лейтенант видимо забыл, что нам нужно заканчивать рытье складов и первый уснул после завтрака. За ним все остальные легли спать, не напоминая ему о складах. Сегодня уже пятый день как мы роем окопы, предназначенные для оборонительных боев.

Выстрелы как-будто стали отчетливей и ближе и политрук роты «тайком» нам сообщил, что на днях мы должны столкнуться с врагом.

Хочется спать, но еще больше хочется поговорить с тобой, дневник, высказать сокровенное, что накопилось. И я не сплю.

16.06.1942

Оказывается, немцы вели наступление против наших войск на Харьковском участке фронта. А я-то и не знал. Только сегодня, по рассказам товарищей и из «Красноармейской газеты» за 13 число, это стало известно.

Сегодня по радио, рассказывали красноармейцы нашего взвода, сообщили, что наступление немцев на нашем, Харьковском направлении, приостановлено.

Прервусь. Небо рассвирепело и шлет почти беспрерывно на меня дождь.

Через 15 минут. Как не грозны тучи были, а дождя все-же на этот раз не последовало. Ветер пошел мне на встречу и отогнал их отсюда, назойливых, чтоб не мешали писать. Хватит с них целой ночи, в течение которой они поливали меня своим холодящим дождем. Спасибо тебе ветер буйный украинский. Будем вместе гнать так же черные полчища немцев, тучами хлынувших на землю нашу.

Едут всадники сюда. Опять прервусь — ведь я на посту.

Всадники, два незнакомые мне лейтенанта, тоже проехали мимо.

Сейчас уже канун 16 числа, а я все еще не имею возможности списаться с родными. Им я пишу — боже мой, сколько мной им уже написано — счет потерял. А они не могут писать мне. Нет адреса. Какая горькая, неотвратимая досада! Как бы мне хотелось побывать сейчас дома, повидать родных, отдохнуть пару деньков, понежиться в постели, услышать ласковое слово отца, матери, увидеть лица родных моих — сколько пожеланий связанно с домом! Не перечесть! А пища!? — хотя бы раз в десять дней видеть одну порцию из тех, что считались дома обыкновенными и невкусными.

С каким восторгом слушал бы я сейчас наставления моего папы милого, казавшиеся мне раньше надоедливыми и лишними. Сколько я отдал бы за жесткую трепку матери любимой, только бы увидеть ее на минуту. А Днепропетровск… Как много нежных чувств и приятных воспоминаний вызывает во мне жизнь и учеба мои в городе этом. А радио! — сколько дней я не слышал ни одного слова его. А газеты, а карты, а книги!… Все оставлено мною. Только изредка мне удается урвать минуту свободную, дабы почитать, пописать, помечтать немного.

Все книги, что вез я с собой — отдал бойцам на курение. Только одна Иванова о Лермонтове осталась пока у меня. Нести невозможно. НЗ пищи, куда входят концентраты и сухари (на пять дней и того и другого), патроны 85 штук, и еще кое какие необходимые вещи — все это страшно тяготит, но и необходимо в то же время. В противогазе стихи ношу, дневник старый, ессентуковский, и этот; бумагу, карты (которых тоже оставил минимальное число), чернила в верхнем боковом кармане, в котором ручка, карандаш, блокнот и прочие разности. В левом боковом кармане тоже полно. И все это нужно. И все это я не могу и не должен выбросить.

Чернила… Эх, недавно забегала по тебе, дневник мой, быстрая ручка, сея на просторах твоих белоснежных, синие полчища букв. После того, как командир взвода ПТР не по праву заставил отдать ему мои чернила, я уже было потерял надежду писать ими. Я уже вооружился химическими карандашами. И вот, неожиданно, пришел ко мне санинструктор и предложил обменять мою пачку табаку на его сухари, на сахар, на что угодно. Все условия его я отклонил, предложив свое — бутылочку чернил. Он согласился, но так долго с этим тянул, что я успел раздать и обменять половину пачки на селедку, ручку и сахар.

Оставшуюся часть пачки хорошего турецкого табака он был готов выменять на предложенные мною чернила. Но он решил меня обмануть и в чернильницу всыпал марганца. Попробовал я пописать — замечательный красновато-фиолетовый цвет, лишь водянистый немного. Он стал подогревать бутылочку, взбалтывать, и все это с самым серьезным видом. Я спешил тогда на рытье окопов и мне некогда было раздумывать. Поверив его уверениям, что чернило устоится и не будет водянистым — я отдал ему табак. Когда же на другой день (вчера) я попробовал писать — оно действительно стало ярче намного, но как только я отводил ручку от уже написанного, замечал, что слово начинало желтеть и постепенно становилось еле заметным, своими очертаниями становясь похожим на ржавчину.

Больше санинструктора я с тех пор не встречал. А чернила я все-таки сделал, разведя химический карандаш в воде. Победа осталась все же за мной, ибо мое дело правое.

Со вчерашнего дня дневалю возле оружия и боеприпасов. Младший лейтенант стал относиться ко мне насмешливо и недобросовестно, хотя и выделил меня в командиры. Всегда он выделяет меня в наряды больше других, не в наказание, а по привычке и унижает честь и права человеческие и командирские, назначая, к примеру, в дневальство и при рытье окопов рядовых бойцов старшими надо мной. Отчитывая меня в присутствии бойцов, а также доверяя всяким жалобам на меня, как на командира, что не должно иметь места по уставу в Красной Армии.

Больше того, когда у меня произошло страшное по принесенным мне мучениям, расстройство желудка, он, по навету подчиненного мне бойца, признал это симуляцией и заявил, в присутствии красноармейцев, чтобы я больше ему не жаловался ни на какие болезни. А проверить в санчасти подлинность моего состояния не пожелал.

Вообще наш командир взвода находится под влиянием людей, умеющих рассказывать и способных трепать языком. Уверен, что расскажи я ему пару ругательных анекдотов погнуснее, и отношение его ко мне сразу бы переменилось — плохо память у меня ни к черту.

А сейчас пока что спит боец Бессарабов, командует он же. А командир отделения, в котором этот боец находится, ночью не спит, стоит на посту. Днем тоже из кожи лезет, выполняя приказания своего бойца. Кто же будет подчиняться мне в бою, если я сам вынужден подчиняться бойцам, которыми командовать должен?!

А потом, когда нет командиров, он, говоря о лейтенанте, начинает рассуждать, что во главе роты стоят одни пацаны, что сами бойцы их постреляют и что он, Бессарабов, знает больше командира взвода, ибо служит три года, а он, командир, всего лишь три месяца. Вот тебе и авторитет командира! До чего доводит малейшее уклонение от устава.

Если я не заслуживаю звания командира — можно снять меня с этой должности, предоставив бойцам быть старшими надомною. Но я начинаю вступать в обсуждение действий командира, а это не по Уставу. Ладно, молчу об этом. Молчу, как рыба.

Опять комары появились. Ох, и надоедливы же они. И в глаза лезут и в уши и в нос — просто оказия какая-то — ни писать, ни читать, ни даже сидеть спокойно они не дают мне, грешному.

Орудия и в правду не бьют со стороны фронта, и самолетов меньше стало. Что дальше будет?

18.06.1942

Выстрелы стали глуше. Фронт, по-видимому, удалился значительно. Взводный ушел вместе с командиром роты выбирать новую позицию для рытья окопов где-то впереди прежней. Кормить со вчерашнего дня стали нас лучше. Появилось консервированное мясо в супе. Хотелось бы полакомиться хлебом свеженьким — ведь я так давно не ел хлеба — одни сухари. Табак вчера выдали нам. Это хорошо, что я не курю. С санинструктором договорился обменять его на молоко. Он извинился передо мной и дал мне чернильницу — невылевалку, загладив свою вину.

Ну а сейчас лягу отдыхать — все спят, только я один бодрствую.

Вечером на новой позиции. Рою совместно со вторым отделением землянку — окоп для батальонного миномета. Нам, как об этом сообщил младший лейтенант Егоренко (наш комвзвода), ротным минометам землянки уже вырыты впереди стоящими подразделениями, которые, хотя еще ничего не знают, будут переброшены вперед для занятия и подготовки новых позиций. Какое разочарование ожидает их!

Сегодня к вечеру мошкара опять появилась. Она не дает вольно вдохнуть, широко раскрыть глаза и рот. Она лазит по всему телу и ест его, пьет кровь мою, страшно действуя на нервы. Я давлю, отгоняю и убегаю от этих надоедливых мошек но, увы, борьба моя безрезультатна. Писать приходится, зажмурив глаза, полузатаив дыхание и беспрерывно мотая головой.

Землянка уже готова. Теперь остается только накрыть ее сверху от дождя и от прочих шуток природы.

Только что здесь пролетал вражеский самолет. Он имеет какую-то странную форму — на хвосте у него прикреплена прямоугольная фигура, предназначенная неизвестно для чего. Он делал два залета, но под огнем зениток и прочих небесных трещоток, улетел. Я думаю что он еще вернется, ибо он слишком настойчиво стремился к ему ведомой цели, не страшась выстрелов рвущихся рядом снарядов.

Принесли ужин. Надо подкрепиться после работы. Потом, если скоро не стемнеет, стану продолжать.

После ужина. Мы, оказывается, находимся в полукольце. С трех сторон от нас, на расстоянии не более 30 и не менее 18 километров, находится фронт. Только одна сторона, с которой мы пришли свободна от боев. Окопы мы роем в направлении Изюма (по объяснениям местных жителей Изюм и Барвенково находятся впереди нас километров на 18). Слева от нас Купянск, возле которого тоже, по словам людей (ведь газет и радио видеть не приходится) сейчас развернулись ожесточенные бои. Справа, на северо-запад — Харьков, в 120 километрах от нас, не более, и весь фронт Харьковский. Только позади нас узенькая полоска территории, свободная от вражеского присутствия и схваток с врагом.

Говорят также, что на нашем участке (Изюм), немцев отогнали на восемь километров. Говорили, что нам помогло орудие, называемое «Катюшей», сжигающее все на своем пути. Сегодня болтают другое: виновником победных событий на данном участке фронта является англо-советский договор и переговоры, с ним связанные, об открытии второго фронта. Немцы, дескать, испугались и отправляют свои войска во Францию, заменяя их венгерскими и румынскими. Не знаю чему можно верить, но ясно одно: положение наших войск здесь улучшилось и стоит ожидать переброски нас вперед, если войска, сражающиеся на фронтах, сейчас будут наступать.

Адреса у нас нет пока. Вот уже дня два-три не пишу писем — надоело писать, не имея ответов. Интересно подсчитать, сколько писем я написал за период службы в армии. Жалко, что я не вел счета. Теперь буду. Интересно также, сколько писем получили мои адресаты, а также получили ли дома (в Ессентуках) мою посылку из Майкопа и фотокарточки, посланные из Новороссийска доплатными письмами.

19.06.1942

Волнует меня вопрос, где сейчас папа. Не призван ли он в армию. Где дядя Люся, Сеня и дядя Исаак. И многие другие вопросы необходимо выяснить мне, но ответы точно застряли в непролазном болоте отчаяния, тоски и безвыходности положения. Что я могу сделать, чтобы списаться с родными? Ничего, только сидеть, сложа руки. Но сколько так можно ждать?

Вчерашний самолет опять визитировал сюда сегодня утром, но улетел, нахально покружив, как и раньше, над головой.

Под вечер

Страшно испорчен желудок. Понос и рвота. Ходил к санинструктору, но его не застал. Еще утром бойцы нашего взвода передали ему о моей болезни, но он только посоветовал (опять же через бойцов) мне ничего не есть, никакой другой помощи не оказав. Сейчас не знаю где его искать.

Писарю передал три письма в Ессентуки. Адрес на всех стрелковой роты, которую мы поддерживаем. Авось дойдут!..

20.06.1942

Здорово я, однако, разохотился писать в армии! Еще никаких особо знаменательных событий не произошло, а полтетради мною исписано. Надо сократить аппетит к писанию.

Наконец, сегодня явился санинструктор. Он сказал, что я умышленно отравляю себе желудок в надежде на госпиталь. Сказал, будем лечить на месте дисциплиной.

Все бойцы стали говорить, что я много пью воды, и он пригрозил мне трибуналом, если я не прекращу воду пить совершенно. Дав мне выпить слабительного, он ушел.

Ходил на двор, однако ничего не получилось. Или желудок настолько укрепился, или опять запор или же просто вся отработанная пища уже вышла из желудка во время моих сильных поносов.

22.06.1942

Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом на эти места.

Пишу в землянке. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него рвота. Руки трясутся и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свой страх перед бомбежкой, но теперь, уже не стесняясь, открыто признается мне, что больше терпеть не может — нервы и сердце не выдерживают — это вчерашний герой, который прошлой ночью матюгался на меня и говорил, что я «сырун», при первом же бое наделаю в штаны, оставив его погибать в бою.

Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, я бы сказал, образумить этого человека абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: «Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!».

Вчера вечером у нас произошел один из повседневных споров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я только могу себе представить. «Какой ты командир? Да ты дурак. Ты глупей всякого дурака»…

23.06.1942

Сегодня тоже не прекращаются бомбежки. Только что закончил писать письма маме в Ессентуки, тете Ане и дяде Леве, по одному. Вчера, нет, позавчера, отправил маме письмо. Итого пять. Теперь веду счет им.

Сижу в землянке, на рубеже обороны. Хаустов продолжает болеть со вчерашнего дня. Он сильно струсил при налетах и испортил себе желудок. Все приходится делать самому.

Вчера пришил себе два сигилька, как их здесь называют — два треугольничка на каждую петлицу и стал сержантом. «Вот чудо: в завтрак подходил к нам боец, в обед — сержант», — говорили повара, указывая на меня.

Хаустов стал миленьким. Я отдал ему свой табак, забочусь о его болезни, и он больше не ругается — лежит или спит, вскрикивая во сне.

Санинструктора не нашел нигде, хотя ищу его со вчерашнего дня. Спрашивал комиссара, командира роты, взвода. Командир роты обещал прислать его, но не прислал.

Нашему лейтенанту читал отрывки из своего дневника. Было там и о нем. Он с радостью слушал, когда я хвалил его, но дальше были места, где я о нем нехорошо отзывался, и я имел нетактичность прочесть ему это. Он обиделся. Сюда больше не ходит. А парень неплохой. Дружить бы с ним я мог. Только какое-то препятствие стоит на пути к дружбе с ним, невидимое, но ощутимое. Иногда оно исчезает, и он говорит со мной тепло и задушевно как друг, однолетка. Но это бывает редко. По-видимому, я сам виноват в этом.

25.06.1942

Обстановка здесь сильно изменилась. Сейчас будем уходить из нашего блиндажа-землянки, хотя привыкли и уходить не хочется. Но коварный враг угрожает нам с фланга, в то время как мы приготовились отражать его с фронта. Три дня враг бомбил окрестные деревушки, оставляя кровавые следы разрушений.

26.06.1942

Привал. Едем на машине в сторону восхода солнца. Проехали уже свыше 100 километров. По дороге большое количество военных. Все направляются в ту же сторону что и мы, или мы в ту же сторону, что и все. Масса машин.

Мирные граждане повсеместно эвакуируются. В воздухе гудят высоко-высоко, так, что не видно сразу их, вражеские самолеты. Не может быть, чтобы наши войска собрались оставить такую огромную территорию, столько всего немцам. Войска, вероятно, перебрасывают для подкрепления другого фронта.

Только сейчас я представляю себе ясно, из какого ада мы вырвались. Мы находились в мешке, который постепенно закрывался и, пробудь мы на месте этом до нынешнего утра, нам не довелось бы выбраться оттуда. Мы бы были окружены, взяты в плен или перебиты.

Впервые издали я увидел действие нашей «Катюши». Она зажигает все на своем пути, ровным рядом поднимая языки пламени и дыма на всей обстреливаемой территории. Но и «Катюши» здесь не помогли. Больше всего в случившемся виновата вражеская авиация: три дня ни на минуту не затихали разрывы бомб, несомые беспрерывными потоками немецких самолетов. Вражеские коршуны налетали волнами, по 28 самолетов и подвергали всю землю вокруг огню и дыму. Небо хмурилось от разрывов бомб и шел дождь, не приостановивший, однако, варварских налетов фашистов. В конце третьего дня немцы сбросили на месте полуразрушенной ими деревушки, (с правого фланга наших позиций) парашютный десант автоматчиков, который бил в спину нашим войскам, находящимся на передовой.

В штабе батальона заинтересовались причиной выстрелов, перестрелки в селе и комиссар роты сказал о необходимости выслать разведку, чтобы узнать, что там происходит.

27.06.1942

Я попросил его назначить в разведку меня, но ротный назначил двух других сержантов. Мне не повезло. Не удалось рискнуть. А рисковать мне нравится. Не довелось узнать много нового, близко наблюдать и, возможно, вступить в бой.

Чернила у меня взял комиссар, но, против ожидания, вернул на другой день. Теперь снова пишу чернилами.

Отосланные в разведку имели интересное и рискованное приключение и вернулись с важными сведениями относительно хода событий впереди нас. Оказалось что фронт еще далеко, а против наших частей действует группа автоматчиков-парашютистов.

Село, подожженное утром бомбежками, продолжало гореть. Я попросил бинокль и, по рассказам и наблюдениям из бинокля, сделал выводы относительно создавшегося положения. Впереди нас, откуда мы ожидали противника, фронт удален на 18–20 километров. Западнее этого направления фронт еще дальше. На Восток от нас, с правого фланга, откуда мы меньше всего ожидали врага, а также на северо-запад, с тыла, враг не более четырех километров от нас. Причем, если днем там действовали десантные группы противника, то к вечеру перед нами была уже регулярная армия, прорвавшая один из участков фронта. Мы оказались в мешке, который закрывался и был готов нас сдавить, в конце концов, сплошным кольцом. Тогда бы спасенья не было, но, к счастью, мы вовремя ушли. Чем там закончились бои, куда девались наши войска там сражавшиеся — мне не известно. Только передвижение войск на этом направлении нельзя было не заметить, ибо они запрудили все дороги своей несчитанной массой.

Купянск, говорят, наполовину в наших руках (станция), наполовину (город) в руках немцев. Отсюда эти город и станция очень близко находятся — не более 10 километров. Бои здесь более напряженные, нежели на прежнем участке фронта, но наши (по разговорам всех) не отступают, а наоборот жмут немцев.

По дороге сюда я встретил восемь «Катюш». Все они тщательно закрыты чехлами, замаскированы, но легко было заметить, что каждая имеет по восемь дул.

Комаров здесь еще больше, чем на прежнем месте и они надоедливей и опасней. Самолетов в небе куда меньше и они летают на огромной высоте — высоко-высоко видны лишь маленькие их очертания.

Наши самолеты тоже летают в небе, над нами. Впрочем, где наши и где не наши определить теперь трудно, ибо немецкие стервятники прилепили на своих грозных, замаранных тысячами невинных жизней крыльях, красные звезды. Немцев мы узнаем по бомбежкам и стрельбе по ним наших зениток. У них есть теперь какие то новые типы самолетов с двойным хвостом. Это паршивые штуки: летают низко, по-видимому, разведчики.

Газет не читал я с самого 22 числа, так что происходит на фронтах и в стране, мне не известно. Автобиографию написал, заявление подал еще раньше. Хочу в партию — она мне поможет пробиться в политруки. Сержанство, как и другой пост командирский, мне не по душе — не умею я командовать. А политработа — для меня.

Где-то потерял этой ночью значок КИМа. Он у меня открутился, вероятно, когда я боролся с комарами во время сна. Сколько я его не искал — не нашел. Мне везет — в каждом новом месте я должен что-нибудь потерять. На прежнем, например, потерял карандаш с ножиком-наконечником.

Написал только что четыре письма в Ессентуки маме, в Магнитогорск и Б. Лившиц. Думаю отослать в редакцию некоторых газет свои стихотворения — незачем мне их мариновать, не такое время теперь. А стихи злободневны, хотя, возможно, и не безупречны.

28.06.1942

Наш младший лейтенант говорит, что дневник и другие записи следует вести простым карандашом, но никак не химическим и не чернилами. Бойцы также уверяют меня в этом. Они утверждают, что это гарантия сохранения написанного от дождей и от воды при переправах.

Письма вчерашние только что сдал писарю.

Живот раздулся сегодня у меня от пищи. Давно я так не наедался как сегодня. Мне вспоминается время, когда я жил у тети Поли, где наедался так, что штаны приходилось расстегивать и ослаблять поясок. Сейчас я тоже по-домашнему распоясался. Боюсь за желудок свой — ведь я ел и кашу молочную и кислое молоко и сладкое, и все это в большом количестве.

Весь день сегодня я живу на молоке. Здесь много коров и бедные местные жители, напуганные беспрерывным гудением и разрывами снарядов из дальнобойной артиллерии, продают или меняют все, что у них есть. Сейчас им ничего не жалко, даже жизней своих детей. Единственная у них забота — это корова, которая кормит их и поддерживает. Хлебом здесь трудно разжиться, но я достал. Яиц и других продуктов питания нет.

Война разорила крестьян и отравила им жизнь. Они недовольны и немцами, сеющими бомбы, и нами. Кто-то уворовал курицу, два других забрали у местных обитателей гусей. Еще одни во время артобстрела повыбивали стекла в одной хатке и хотели туда забраться.

Думаю, что многое тут неверно. Жители просто хотят порисоваться, показаться обиженными, снискать у солдат к себе сожаление и поиметь моральную поддержку в часы испытаний. Но доля правды здесь имеется. В семье не без урода. И в Красной Армии находится немало головотяпов, которые ни с чем не хотят считаться, объясняя свои действия войной.

Их бы надо стрелять, и, думаю, так и поступит с ними наше командование при повторении подобных самоуправств.

Снаряды здесь рвутся как на передовой, хотя до боевых позиций отсюда не меньше пяти километров. Вчера осколком снаряда убило корову, другой — отбило ногу. Бойцы раскупили мясо. Мы не успели, хотя наши батальонные минометы расположены неподалеку оттуда. Выстрелы так оглушили наших минометчиков, и они так растерялись, что, обычно всегда первые в подобных ситуациях, вернулись ни с чем.

Магазин разбит, школа разбита и еще много других зданий пострадали от обстрела. Весь процесс обстрела я наблюдал своими глазами. Видел мертвую корову и разрушенные здания. Военные объекты, а так же войска — не пострадали и, выходит, что мины-то немцы побросали напрасно, невозместимо их стоимости по принесенным убыткам. Жалкие и бестолковые фрицы! Наша «Катюша» вам покажет, как нужно стрелять, а артиллерия поддержит ее своей огневой шквальной музыкой.

Только что мне сообщили, что едем на передовую. Наконец-то началось! Понюхаю пороху! Пора собираться.

В лесу. Движемся к передовой. Мы прикреплены к какой-то армии. «Будем сдерживать противника с фланга…» — услышал я обрывки из объяснений комиссара. Газет давно не читал — с 22.VI. О положении на фронтах ничего не известно. На данном участке, надеюсь, увижу воочию.

Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг — отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Пусть она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие.

Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении, сколько ни будь значительной, струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге — жду и даже больше того — стремлюсь к нему!

До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки потому, что это было далеко в стороне от меня. Не знаю, но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, прячущимся в общей массе красноармейцев, а стать знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отечества.

Комары жить не дают — пьют кровь, путают мысли и доводят до исступления своим гудением и количеством. Кончаю пока писать, ибо нет мочи выдерживать этих несносных насекомых. Как их здесь много!

01.07.1942

Какой, однако, бессовестный этот Хаустов! Какой неприятный человек! Вчера целый день он спал. Я не будил его, так как, во-первых стирал и писал в это время, и во-вторых решил дать ему выспаться, чтобы к вечеру он мне тоже не мешал. Но не тут то было!

— Вставай, Володя, мины уже близко рвутся — тормошил он меня после каждого разрыва вражеского снаряда, напуганный и растерянный.

Вечером ходил я по ужин и до 12 ночи ожидал, пока привезли его. Хаустов оставался сторожить миномет с минами и наше личное имущество. Пришел — он спит.

— Вставайте, Хаустов! Хаустов, проснитесь! — Вылез.

— Вы что же, товарищ Хаустов, спите, когда на вас лежит охрана военного имущества? Ведь вы не в тылу!

— Вздремнулось — отвечает — спать дюже хочется.

— А вы помните, что вы творили, когда я предложил однажды, будучи еще в тылу, пойти в ближайшую хатку переночевать? «Нельзя идти. Тебе спать хочется, какой же ты командир. Да ты хоть меня расстреляй, а я не пойду. А вдруг в боевую готовность миномет поставить придется» — Так? Мы ведь были в тылу, и хатенка та была всего в нескольких шагах от нас. Нет, вы настояли на своем, вам хотелось, как и теперь, делать все не так как говорю я. В дождь и сырость мы провели ночь на улице, в то время, как остальные отделения и батальонные расчеты с лейтенантами, разместились по квартирам. Вы сказали: « Пусть буде так. Ты лягай сейчас, а я сбужу тебя, когда мне дюже спать схочется». И я лег. Но не успел я даже вздремнуть, как вы разбудили меня:

— «Вставай Володя, уже светает» — и я стоял до самого утра, хотя был разбужен вами в начале ночи — часов у нас не было, и вы этим пользовались. А теперь, когда мы на передней линии фронта, вы позволяете себе, находясь на посту, спать! Да за это действительно стрелять мало.

Тогда он ничего не ответил. Ночью нам предстояло закончить рыть окоп, ибо днем было невозможно это сделать, так как наша позиция находилась на открытой местности и была под наблюдением врага.

Мы поели и приготовились к копке, к часу ночи. Для того чтобы не носиться с минометом и всем остальным я предложил ему одно из двух: или я иду рыть окоп (там надо было только поровнять немного и замаскировать) а он остается сторожить наш шалаш, или наоборот.

— Я пойду, — сказал он — но тут же, спохватившись, полез на попятную, — а хочешь — ты иди. Или нет! — надо вместе идти. Один я не пойду!

— Тогда я пойду, а вы сидите.

— Так, — говорил он, — мы оба ничего делать не будем. Один будет спати, другой вертеть лопаткой. Надо обоим идти.

— Хорошо, берите лотки с минами, я миномет и давайте же, наконец, идти!

— Я не буду их нести. Все надо оставить здесь, а с собой взять только вещевую сумку, винтовки и противогаз.

Долго пришлось его убеждать, упрашивать, уговаривать, прежде чем он согласился со мной. Он пошел копать, я остался охранять шалаш.

Через пол часа вернулся, доложил, что все готово и стал укладываться спать. Но пришел Кузнецов — боец второго отделения, звать его за завтраком. Он и здесь хотел на меня переложить: говорил, что он работал, а я сидел и прочее. Я ему объяснил, что когда я ходил за ужином — он спал, до этого весь день — спал, а я ни на минуту не прилег.

— Кто же виноват тебе, что ты не спал? — изумился он, — надо было спать, когда я копал. А днем я тоже не виноват, надо было тебе тоже лечь и соснуть.

— Стало быть, следовало разбудить вас и самому лечь?

— Зачем будить? Лягали б спать и все.

Трудно с ним столковаться. Но на этот раз за ужином он пошел. Поели. Уже стало светло. Я стал укладываться и предложил ему через два часа разбудить меня.

— Нет, не будэ по твоему! Я буду спать!

Ну, думаю, ладно! Посмотрю, сколько у него совести есть. Сейчас уже около трех часов дня, а он все спит. Вставал покурить в 12 часов.

— Ну, Хаустов, выспались?

— Нет, еще буду спать.

— А мне спать не нужно? Эгоист вы, Хаустов, и бессовестный человек!

Он ничего не ответил, стал прогуливаться около нашего шалаша.

— Ну, ложитесь спать, Хаустов, — и он … пошел. Лег где-то в стороне, полежал, покурил, перешел в шалаш и — завалился в спячку.

Как мне командовать им? Миномет с минами, он говорит, бросить придется. Ключ для миномета, он говорит, не нужен и, издеваясь надо мной, говорит, что закопает миномет. Да ну его к черту, и писать о нем не хочется, но и не писать тяжело. Лейтенант в его присутствии говорит, что я строг с ним, что с ним надо быть мягче и прислушиваться к нему как к старшему по возрасту.

Вчера написал письма маме, в Ессентуки, Оле, тете Ане и в редакцию газеты «Сталинский воин», куда послал свое стихотворение «Здравствуйте, милые сердцу места».

Перестрелка вчера была сильнее. Бедный Хаустов чуть не умер, когда неподалеку падали осколки разорвавшихся мин (я ходил за ужином). Сейчас буду его будить. Хватит ему спать!

А природа здесь — только чтоб стихи о ней писать. Жаль голова в тумане — спать хочется, умираю.

Изредка где-нибудь засвистит снаряд и снова тихо, только кукушка кричит — беззаботно, может быть, ей. Весь лес: ку-ку, ку-ку, надоедливо гудят комары и птицы щебечут растревоженно, пытаясь перекричать одинокого соловья, но тщетно. Веселая птичка — соловей. Oн не молчит ни минуты.

Низко над головой летит самолет. По-видимому, разведчик. Чей? Трудно определить — с обеих сторон его не обстреливают. Все стихло. Он улетел. Только ветер шумит листвой деревьев, разгоняя шумное щебетанье лесных птиц.

Я весь опух от укусов маленьких мошек и отвратительно уродливых комаров, проникающих даже под рубашку, чтоб только укусить.

02.07.1942

Недавно вернулся с села, в котором находились до прихода сюда. Лейтенант разрешил пойти поискать чего-нибудь из еды. Оттуда, оказывается, эвакуируются, или, откровеннее сказать — принудительно выселяются жители. Уже третий день страшная картина наблюдается мною: выбитые стекла оставленных жилищ, заколоченные двери и ставни, перья и головы недавно резаных курей, плачущие женщины и голые ребятишки, прибитые непрерывными окриками сердитых матерей.

Коров, оказывается, увели всех, не выдав селянам даже расписок. Одну женщину, отказавшуюся расстаться с коровой, какой-то лейтенант пристрелил — ранил в живот, и она сейчас умирает. Никто даже не пытается спасти ее.

Жители деревни рассказывают, что у них изымаются произвольно и насильно куры, гуси и прочая живность бойцами и командирами нашими. И, как бы иллюстрацией к их рассказам, впереди меня появилась кибитка, доверху груженная овощами и резаными гусями. Им не хватало хлеба и бойцы, предводительствуемые лейтенантом, ходили по хатам, спрашивая у жителей хлеб. Жители деревни, а там остались одни старики, женщины и дети, негодуют и грозятся пойти сюда, на передовую, требовать защиты у бойцов. Они отчаялись и готовы на все. Конечно, мародерством занимаются единицы, основное большинство не позволило б себе подобного. Но тем необходимей пресекать все эти деяния, чтоб не повадно было другим. Пресечь быстрее и наказать виновников этого недостойного наших красноармейцев грабежа.

Их надо стрелять, мародеров, нарушающих воинскую дисциплину, порочащих честь и славу нашей замечательной, народной Красной Армии.

Люди были злы на нас, бойцов, и у них трудно было чего-либо достать за деньги или поменять. Только искренним сочувствием и горячим негодованием против их обидчиков мне удалось, вызвав симпатию, купить яиц. В другом месте мне дали вареного мяса, в еще одном девушка 25 года рождения вынесла кусочек хлеба, в третьем-четвертом угостили обедом (дал им, правда, коробок спичек). Молока не было, и купить ничего другого не удалось.

Там же, в селе, я узнал от писаря, что мне есть письмо (но, что его передали сюда), хотя боец нашего взвода мне сказал, что письма остались там. Какая досада, быть там и не отобрать свои письма. Однако на передовую я возвратился сытый и удовлетворенный тем, что много узнал и увидел, хотя, лучше бы всего этого не знать.

В нашем шалаше оказались гости с третьего отделения. Они накрывают свою землянку плетнем, который тут же плели, и не хотели днем быть на своей, открытой для врага, более чем наша, позиции. Я, на радостях что наелся, раздал всем им свою пайку табака. Мясо спрятал. Хаустову отдал выпрошенные мною сухари. Бессарабов заискивающе косился на меня взглядом — ему хотелось, чтобы я поделился между всеми и мясом. Наконец он не вытерпел, встал и громко, так, чтобы слышали сидящие поодаль бойцы других подразделений, стал говорить, что я нечестно поступаю, не делясь мясом, хотя бы с Хаустовым. Хаустов бурчал и поддакивал. Когда тот ушел, Хаустов стал говорить что он и так перекусил и что с него «будя».

Он хитер, Хаустов, лицемерен и это, вместе с его манерой грести все под себя, вызывает брезгливое отвращение.

Он болен, к тому же, туберкулезом (по его словам) и я когда-либо заражусь от него — ведь я ем вместе с ним. А ему и сухари другой не дал бы на моем месте, за все обиды, оскорбления, неприятности и позаглазные поношения перед людьми, которым он меня подвергает систематически и неустанно.

Сегодня стрелял батальонный миномет. Выпустил пятнадцать мин и ни одной не попал в цель. Сколько денег ушло на их изготовление и все разбросали зря. Дали б мне пострелять — бил бы мой миномет хоть наполовину ихнего.

Вечером вчера отдал, наконец, парторгу свою автобиографию, теперь осталось собрать рекомендации двух партийцев и бюро комсомольской организации.

Сейчас уже вечер и скоро за ужином пора. Триста грамм сухарей (а нам выдали еще меньше) недостаточно для бойца в таких условиях. Сейчас дополучу, наверное.

03.07.1942

Ко мне нагрянул какой-то майор. Кричал, ругался, что мы не на огневой позиции, угрожал неприятностями и говорил, что немцы так не воюют. Записал фамилию, имя, отчество и еще что-то из моей красноармейской книжки.

Когда пошел докладывать лейтенанту (с ним были капитан и старший лейтенант, как я узнал, специалисты по составлению карт на географической местности). Я разговорился с ним, и когда он узнал, что я пишу, — стал говорить со мной откровеннее. С нами был еще связист Ципкин, член партии. Начали с того, что капитан заявил, что тоже писал когда-то, и что в нашем возрасте или становится слишком мечтательными (художниками, поэтами, изобретателями) — так я его понял, или слишком распущенными — хулиганами. Но это, говорил он дальше, до 25–26 лет. За рубежом этого возраста многие расстаются с мечтательностью.

Перешли на политику. Я поделился с ним, что в тылу иначе смотрел на жизнь и особенно на ход военных действий на фронтах Отечественной войны, чем теперь, когда я увидел все собственными глазами. Газеты приукрашивают многое, многое скрывают или замалчивают, а я раньше всему верил, что узнавал из газет.

Заговорили о картах и о положении на фронтах. Капитан сказал, что у нас карты сейчас плохие, хуже немецких, так как наше командование не думало, что немцы займут такую территорию, так далеко вглубь, и карты составило только до Киевской области включительно. Немецкий же двуфлюзеляжный самолет-разведчик, снимая местность, увеличивает и складывает из кусков снимки, потом получает отличную карту местности, где всякая мельчайшая деталь нанесена. Я выразил удивление неуязвимостью разведчика-самолета двухвостого нашими снарядами, рвущимися рядом с ним.

— Эти самолеты сделаны из специального металла, — пояснил он. И дальше стал объяснять положение на фронтах.

По его словам, наши части одержали ряд крупных побед над немцами и вот-вот должны были завершить полное окружение Харькова. Оставалось каких-нибудь десять километров и немцы проиграли бы битву на Харьковском фронте. С Севера от Харькова наши войска сосредоточили большие силы для этого. Тогда немцы, наоборот, сгруппировали еще большие силы с Юга и двинули их, при сильной поддержке авиации, на армию (номера уже не помню, позабыл), еще не участвовавшую в боях. Страшные налеты с бомбометанием — до 800 самолетов — вызвали панику и растерянность среди личного состава. Армия дрогнула и в панике бежала. Командующий армией видя такое дело, приказал ликвидировать окружение и спасаться кто как может. Не встречая сопротивления, немцы овладели значительной территорией и окружили огромную группу наших войск. Многие прорвались из кольца окружения, многие ушли к партизанам, но большинство попало в плен. Орудия побили самолеты, много вооружения, не уничтоженного нашими бежавшими войсками, попало в руки немцев. И только у Изюма наступление немцев было задержано. А ведь наши войска обладали уже значительной, недавно отвоеванной у немцев территорией. Даже часть Днепропетровской области была в наших руках, и вот-вот должен был быть занят Павлоград. Теперь же все это осталось у немцев: и Балаклая, и Лозовая, и Барвинково, и Чугуев, и Сватово, и Купянск. Об Изюме, правда, он еще не имел сведений, но в том положении, в котором Изюм находился, устоять было бы трудно.

Таким образом, выйдя из полукольца и окружив наши войска, немцы, в свою очередь придвинулись к основной своей цели, захватив Кавказ, присвоив себе его нефть. Приблизились к планам пробиться в Индию, на соседние с японскими войсками, дабы совместно действовать против наших миролюбивых стран — СССР, Англии и США.

Попробовали они пробиться через Ростов — орех оказался не по зубам. Тогда решили действовать опять окружением и двинули свои силы на Курск, на Воронеж, на Валуйки — на весь регион этих двух областей, дабы занять их.

Только что разорвалась мина неподалеку батальонного полкового миномета. Рядом упало несколько осколков, свистя и воя на своем пути. Я надел каску и лежу за толстым деревом, но мина вряд ли будет спрашивать у меня позволения упасть рядом. Но черт с ними, с минами. Я целиком положился на судьбу, а она меня не отдаст смерти в руки, не погубит меня, выручит. Мне не страшна смерть, хотя жизнью я дорожу, конечно, больше всего на свете — я просто смело гляжу опасности в глаза.

Сегодня утром видел троих, раненных осколками мины. Двое не так сильно — в руку, один — опасно в ногу. Они шкандыбали в село, где есть пункт первой помощи. Для них война временно, а может быть кой для кого и навсегда, закончена. Но мне хочется быть в строю, воевать до победы, на благо Родины — каждому так, наверно, хочется — живым и невредимым — до конца. Но о положении на фронтах…

Газеты сейчас сообщают, что наши войска ведут бои с наступающими немецкими войсками на Курском направлении. Отныне я понимаю ситуацию глубже и шире, нежели до этого моего разговора с капитаном. Теперь я знаю цели этого наступления, и догадываться могу о последствиях в случае успеха в осуществлении плана. Если немцев не остановят — они могут нас отрезать, и я, вместе с другими бойцами этого участка фронта, попаду в окружение. Это худшее из того, что угрожает мне сейчас. Но в партию я все же поступлю, не пострашусь ни пыток, ни терзаний. И в плен живым, по-моему, не сдамся.

Анкарский процесс, по словам того же капитана, закончился присуждением нашим гражданам советским тюремного заключения. Какая вопиющая несправедливость! Не дали людям даже высказаться публично и обвинили ложно. Это пощечина грубая нашей стране. Турки начинают примазываться к немцам, по-видимому, испугавшись их, гады.

Оля написала два письма, но этого, конечно, недостаточно — всего не отразишь, что накопилось за период между днем моего призыва и днем получения письма в ночь на 2.V??. С бабушкой она тоже спорит и говорит, что это «черствый эгоист». Понятно, что этими словами не исчерпываются все думы ее о бабушке, но мне многое понятней стало.

Только что читал газету за первое число. Умер Янка Купала. Какая огромная потеря, но война перекрывает ее.

На Курском и Севастопольском направлении ожесточенные бои. По-видимому, на Курск направлено наступление немцев ***

04.07.1942

Сегодня, когда я ходил за завтраком часа в 3,5 ночи, Хаустов опять уснул. Я пришел, взял лежавшие рядом с ним винтовки и перенес на другое место, и от миномета перенес некоторые наши вещи — он не слышал. Разбудил. Стал говорить, что за это могут пострелять нас и что так на передовой не делают. Он назвал меня говном, ….ным в рот, и прочей матерщиной.

05.07.1942

На рассвете, когда было еще темно, пришел, наконец, младший лейтенант. Хаустов принес мне завтрак и лейтенант сказал, что выберет вместе со мной позицию, когда я поем. Однако он не сделал как сказал, и выбрал позицию без меня, с Бессарабовым и Хаустовым. Когда я сказал, что она не годится — приказал мне замолчать.

Хаустова прельщала выбранная позиция близостью к соседнему расчету Бессарабова — легкостью рытья ее. Ему, Бессарабову, лейтенант сказал помочь нам и тот, воспользовавшись случаем, нажаловался на меня, что я, дескать, с ним (Бессарабовым) грубо разговариваю. Лейтенант отозвал нас обоих и стал поносить меня за нехорошее обращение с таким же сержантом, как и я.

— В чем заключается это дерзкое, грубое обращение? — спросил я недоуменно, — откуда взялась такая претензия?

— Говорите, Бессарабов, — сказал младший лейтенант.

И тот стал говорить несвязно, что он мне сказал однажды, что нужно так делать что-то, а я ответил, что сам знаю…

— Укажите конкретно, в чем выражалось ваше указание, и когда я его не выполнил (не странно ли, командир отделения обязан выполнять — так требует младший лейтенант — приказания бойца, пусть даже в чине сержанта).

— Замолчите — прервал меня лейтенант. — Он знает вдесятеро больше, он самый старший во взводе, вы должны его слушаться и выполнять то, что он говорит, ибо он опытнее вас. Вы знаете, что я вас поставил на пост командира отделения только потому, что вы грамотнее Бессарабова (эти слова дали лишний козырь в руки этому человеку). Он копает хорошо, а вы долбитесь лопаткой, на что ему (Бессарабову) смотреть противно и он сам берет и начинает за вас копать (мы всего один раз копали вместе и никогда Бессарабов не копал за меня).

Вечер. Сейчас уезжаем (уходим) отсюда, куда не знаю. Хаустов говорит, что он слышал будто бы мы выходим из окружения.

06.07.1942

Село Вольшанка, кажется. Оно находится в тридцати километрах от того хутора, в котором мы стояли. До передовой отсюда нам следует пройти свыше ста километров.

Миномет удалось погрузить на машину. Идти будет легче, но тяжесть остается: вещмешок, противогаз, скатка, винтовка. У меня лишний груз, сравнительно с остальными красноармейцами — тетради, карты и пр. Будем, вероятно, участвовать в боях на Курском направлении, некоторые высказывают предположение, что под Ростовом. Точно ничего не известно.

07.07.1942

Ворошиловоградская область. Мы где-то около Славянска, в селе Туманово. Поздно пришли. Машин еще нет. Страшно устал, сил нет писать. Сейчас опять двигаться будем. Ноги опухли, покрылись мозолями и чирьями. Тяжело и хочется спать.

Жители готовятся к эвакуации. У одной женщины удалось достать пол литра молока.

Мысли путаются. Лучше оставлю записи свои…

Только что немцы бросали листовки. В них они называют нас плохими вояками и говорят, что на нашем месте, они за это время, были бы в Берлине. Глупые они и хвастливые — почему же, за это же время, им до Москвы дойти и занять не удалось?

11.07.1942

Шесть дней выходим из окружения. Нет ни сил, ни терпения. Идем пешком, по меньшей мере, километров двести. Мне они кажутся, эти несколько дней, месяцем, годом, чем-то невообразимым и тяжелым, похожим на кошмарный сон. Мытарства все не кончились. Сегодня будем занимать оборону, защищать, прикрывать отход и эвакуацию частей, имущества, войск.

Имею много интересного рассказать, но сильно устал, не могу.

12.07.1942

На привале в селе. Отдохнуть и поесть не успел. Приказано собираться. Когда же мы выйдем, наконец, из этого проклятого окружения? Только успеем выйти и расположиться на отдых, как оказывается, что немцы подобрались снова. Позавчера наперерез нам бросились…

13.07.1942

12 числа записать ничего не успел — комиссар забрал дневник. Сейчас, во время привала — вернул.

ХХ.07.1942

Село Заозерское, Ростовской области. Здесь мы вчера ночевали — дождь помешал нам продолжить свой путь. Грязь не дала двигаться дальше.

Нас, немного отбившихся от части взвода минометчиков, — половина взвода, в команде с младшим лейтенантом, санинструктором, бойцами Пушки, Моторина, Кузнецова, Гончаренко, Александрова и еще двух. Всего нас не то 10, не то 11 человек. Сейчас опять вместе — несколько дней, как ходил один.

Впереди нас ожидают большие трудности, возможно, гибель. Немцы очень решительно, быстро и организованно действуют, с дисциплиной воюют. В этом источник их силы. Людские ресурсы, а также материальные, у нас несравненно больше, но использовать их как положено мы не умеем.

Позавчера, около одного из сел поймал живую курицу и ел, сплевывая пух и перья, пока не стошнило. Тошнит до сих пор и кружит в голове.

Боже, какая сила шла на Восток впереди и позади нас, сколько техники и вооружения…

18.07.1942

Сегодня, оказывается, 18 число. До ближайшего селения 13 километров.

Лейтенант хотел наказать меня — посадил верхом на лошадку. Вначале это было для меня действительно наказанием — ведь я никогда раньше не ездил верхом, но потом я настолько привык, что позволил себе даже писать на лошади. Это было не слишком удобно, зато много спокойней, чем в другом месте — никто не мешал, если не считать раскачивающуюся подо мной лошадь.

19.07.1942

Если правильно, то сегодня 19.V??. Сейчас в селении, до которого во время моей вчерашней записи в дороге оставалось 13 километров.

Ночь ночевали здесь. Приехали поздно, день был пасмурный, и сразу положились. Здесь работают еще некоторые общественные предприятия, хотя скот, колхозное и совхозное имущество а также банк — эвакуированы. Работают аптечка и магазин школьных принадлежностей. Военных здесь масса. Перед нами прибыл полк и разместился по всем закоулочкам. Нам не осталось места и потому пришлось вновь переезжать через речку на Западную окраину села, где мы уже были.

Ночью пошел дождь. Я чувствовал сквозь сон его крупные, леденящие капли, густо устилавшие все вокруг. Сжался в клубок, подвернул под себя противогаз, накрывшись шинелью, но это, конечно, не помогло. Я промок до ниточки. Единственное, что осталось сухим — это противогазная сумка с тетрадями и верхняя часть туловища с боковыми карманами, где хранятся блокноты, фотокарточки и документы — эти места я наиболее берег.

В воздухе непрерывный гул самолетов. Непонятно, чего ожидают наши? Не нового ли десанта впереди? Им, видите ли, хочется побольше выжать из этой местности необходимых продуктов. Мед достали в пасеках. Много меду. Теперь меняют его на хлеб. Пшеницу понабирали в амбарах мешками и тоже меняют с крестьянами на хлеб, муку и пр. Хотят остаться здесь, чтобы набрать побольше хлеба, ибо, по их словам, за Доном много не наменяешь.

Младший лейтенант просто заносчивый мальчишка, хитрый, хотя и недалекий по уму, но практичный. Живет, как и все мое окружение, только для себя. Этому он научился, видимо, еще в училище. Сильно поддается влиянию бойцов и по любому совету готов все делать, вернее, заставить делать все меня и других, менее практичных в жизни и, следовательно, менее нужных и полезных ему для компании, бойцов. Но таких мало — раз, два и обчелся.

Мины выбросили они из повозки еще в то время, когда впереди нас был десант немецких автоматчиков (по словам прибившегося к нам младшего лейтенанта, бывшего соученика нашего командира взвода) разбивший наш и его, — 27 и 28 батальоны. Я не знал. В то время я не позволил бы им этого сделать. Минометы бросили под руководством младшего лейтенанта недалеко отсюда, километрах в двадцати, в селении не то Кухтачево, не то Вихлянцево. На мое замечание ему, что в приказе Сталина сказано о необходимости строжайшего сбережения военного имущества при любых обстоятельствах, лейтенант ответил: «Вы не понимаете обстановки, товарищ Гельфанд, вы не знаете в каком мы сейчас положении» и приказал мне принести лопату, чтобы закопать оружие. Я попросил оставить хотя бы один ротный миномет, (он весит всего лишь 10 килограмм), на что лейтенант мне ответил «несите его тогда сами на плечах». Ясно, что я нести один не смог бы, будучи на территории усеянной вражескими десантами.

Сейчас я пасу лошадей. Проклятье, они далеко заходят, и приходится без конца прерываться и гнать их обратно. Это мне уже надоело. Погоню их сейчас в сад, где мы расположились.

20.07.1942

Хутор Беленский. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне — бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия в этом постыдном бегстве. С каждым днем я не перестаю убеждаться, что мы сильны, что мы победим неизменно, но, с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, у нас нет должной дисциплины, и от этого война затягивается, поэтому терпим неудачи.

Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, над нами, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода.

Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу.

Сегодня я стоял на посту ночью. На рассвете пришла соседская женщина и тайком сообщила, что в селе немцы, что она сама их видела. Пришли, рассказала, они ночью и один из них, видимо старший, потребовал документы у ночевавших у нее бойцов. Он строго разговаривал с ними, спрашивал какой они части, почему не со своими подразделениями, куда идут и пр. Ее, женщину, он спросил, не красноармейка ли она, и когда она сказала, что нет, он приказал постелить им спать. Она уложила их и прибежала сюда сказать. По-русски все они плохо разговаривают.

21.07.1942

Вчера вечером к нам пришли командир нашей роты с другими командирами из офицерского состава батальона. С ним были ответственный секретарь комсомола младший политрук ***, парторг батальона *** и политрук Малов. Последний интересовался судьбой комиссара батальона, разыскивал его, но безрезультатно. Все командиры рассказывали, что когда на батальон напали немцы, он вел себя мужественно и отважно. Немцы (это были десантники) неожиданно ударили по батальону с тыла, из автоматов. Батальон размещался тогда по всему селу, на виду, и являлся хорошей мишенью для противника. Во время боя в село пробралось несколько немцев, попытавшихся поджечь сарай (это было ночью), и комиссар собственноручно застрелил двух фрицев, выползавших из подожженного сарая. В то время как большинство людей растерялось — комиссар беспрерывно отстреливался, давая отпор врагам. Командиру нашей роты сказал выводить людей, и сам ринулся в самую гущу битвы. Больше его никто не видел. Немцы наделали большой переполох в батальоне, и тот частично разбежался, частично попал в плен, многих потеряв убитыми и раненными. Парторг батальона (!!!) сорвал с себя знаки отличия (на нем их не было, когда он к нам вчера приходил).

Вчера ночью мы вышли из села. Наш взвод ехал на подводе и у себя поместили мы трех командиров. Остальные, а их было больше, чем рядовых, шли пешком. Когда мы отъехали от хутора не более четырех километров — остановились, так как не знали куда ехать дальше и вообще на какую дорогу мы попали.

Николаевка, где до сих пор была переправа, по рассказам многих занята немцами. Впереди, по хуторам и дорогам, тоже, по слухам и разговорам, высадились десанты. Толком, однако, ничего не известно. Сейчас, утром, мы движемся дальше на повозке. Только что наш младший лейтенант узнал, что в Николаевке никого нет и разговоры о немцах — вымысел. О нашем селе тоже ходили подобные слухи и всем пешеходам, спасавшимся от плена, выходившим из окружения, говорили, что село занято немцами.

Командир роты говорит, что если бы я был с ними — я побросал бы все тетради и дневники, но я твердо уверен, что сохранил бы все и сохраню, удайся мне сохранить свою жизнь и выбраться живым отсюда. Но со мной судьба. Не она ли остановила наш взвод, не с ней ли мы отстали от батальона, которому угрожала опасность.

Но мне хотелось бы, чтоб не так все было. Видеть все, участвовать в схватке, проявить героизм, показать, испытать себя и выйти победителем, — вот чего мне хотелось бы. Но нет добра без худа, как и наоборот.

Подъезжаем к хутору. Отсюда разузнаем подробности о дороге, чиста ли она от противника. Комиссар — о нем печется мое сердце. Неужели он погиб или попал в плен? Не может этого быть, ведь он такой милый и отважный, прекрасный и честный человек. Такие люди не должны погибать — этого требует справедливость.

Солнце всходит ласковое и хорошее, в хуторе поют петухи. Все хорошо в природе. Плохи только люди, которые войны придумали, которые убивают друг друга. Мы не умеем пользоваться жизнью, которая так прекрасна, не умеем наслаждаться ею и любить ее.

22.07.1942

Ночью перебрались на другой берег Дона. Переспали, отдохнули в прибрежной деревушке и двинулись дальше. Я решил пренебречь всеми правилами приличия и стыдливостью дабы не помереть с голоду. Да и не я один. Вся изголодавшаяся, изнуренная, оборванная и жалкая наша масса, избежавшая окружения и плена, все силы свои и старания прилагает на добывание пищи. Хутор Камышевский.

26.07.1942

Из хутора Камышевского, что неподалеку от Дона, двинулись догонять наши воинские части, военную комендатуру, которая перед самым нашим носом уехала в соседние хутора.

25 километров до Мартыновки.

Пришли, а там никого нет. До Кутейниково еще километров с 30. Опять никого нет. И только здесь, в Зимовниках удалось, наконец, нагнать части воинские, комендатуру и формировочный пункт.

Вчера вечером, приехав сюда, мне повезло — встретился человек — зав. какого-то пункта, по взиманию налогов с населения и торговых точек. Он-то и подвез меня на своей одноколке до самых Зимовников, угостил в дороге пышкой. Вдобавок я нашел по дороге пару огурцов и подзакусил хорошо. Но и этим дело не кончилось. Когда мы расставались — он предложил мне в любое время при нужде прийти к нему — он и накормит и поспать у него можно будет. Я поблагодарил за любезность, и мы попрощались.

В селе встретился с красноармейцами, которые поведали всякие неприятные разности относительно формировки прибывших из различных участков фронта, а также, подобно мне, выбравшихся из окружения. Говорили, что всех прибывших сюда сразу собирают в группы и отправляют на фронт, сопровождая под усиленным конвоем автоматчиков, и морят голодом. Еще болтали, будто бы всех заставляют носить тяжелые грузы и не дают отдохнуть после утомительного и трудного выхода из окружения. Советовали не оставаться тут, а идти на Сталинград, где должна находиться 3 ((38 ?)) армия с которой, по словам Егоренко (мл. лейтенанта), мы воевали на фронте.

Дождь помешал моим намерениям и, переждав пока он немного затихнет в одной хатенке, пошел к тому доброму человеку, с которым сюда приехал. Там поужинал хорошо и лег спать. Спал много, как никогда. Утром позавтракал яичницей с хлебом свежим, и пошел опять узнавать, добиваться встречи со своими.

Я решил походить, поискать, может, увижу что-либо, узнаю. Половину поселка обошел никого из наших не встретив. Уже подошел к станции, но раздумал, решил не ходить больше и повернул обратно. На обратном пути наткнулся на пункт пограничной охраны НКВД. Там отобрали у меня винтовку и оставшиеся в подсумке 36 патронов, выдав расписку. Мариновали там меня целый день до вечера. Пищи никакой не давали и разговаривали со мной строго. Это мне очень не понравилось. Я думал идти было самому, искать формировочный пункт, но у меня отобрали документы, и пришлось ждать.

Сейчас я нахожусь на формировочном пункте, куда меня привели под охраной. Здесь мне не сказали ни слова о местонахождении нашего УРА, но заявили, что все одиночные или групповые бойцы численностью не более батальона, попадающие в расположение данного пункта, остаются, по приказу командования, здесь.

Никого из нашего батальона, ни даже из нашего УРА, я не встречал. Сердце наполняется досадой: неужели я глупее всех что попал, не в пример остальным, как рыба в сети?

28.07.1942

Долго, долго я крутился по лагерям, где разместилась вся пойманная 51-й армией, масса измученных бойцов, младших и средних командиров. Ни одного человека, знакомого мне не встретил я здесь, как ни искал. Весь я погрузился в такое одиночество, что и передать трудно.

Попросил у комиссара этого формировочного пункта 51-й армии каких либо продуктов или хотя бы хлеба.

— Посидите — сказал он мне. — Вас вызовут.

— Но, простите, я целый день сижу здесь, и мне говорят все «посидите».

— Неверно, вы не могли сидеть целый день здесь потому, что за день у меня сегодня прошло очень много людей, а вас я впервые вижу. Посидите. — повторил он и отошел прочь.

Я решил уходить. Стал спрашивать бойцов относительно шансов на успех при совершении побега. Один из бойцов, находившийся тут уже несколько дней, посоветовал идти на Котельниково, где, вроде, должен быть военно-пересыльный пункт. Уходить посоветовал он огородами, минуя посты охранения.

— Если — говорил он, — попадешься пограничному охранению НКВД, то может быть тебе большая неприятность. Тебя могут объявить дезертиром и направить в особый отдел. Если попадешься нашим или другим воинским частям, тебя могут препроводить обратно сюда, причем ты получишь, наверняка, встрепку. Но я на твоем месте, имея документы (красноармейскую книжку мне вернули), не оставался бы здесь, — поддавал он жару. Я рассмотрел его: без обмоток, в изорванной одежде, он заставил меня отвернуться. И я решился.

Поздно вечером я пошел по селу вдоль по улице, выходившей в степь. Если кто-то встречный на меня смотрел подозрительно — я делал вид, что направляюсь в ближайшую хатенку спросить молока и хлеба. Я был к тому же голоден изрядно.

В одной из окраинных хаток я остановился. Хозяйка угостила меня молоком со свежей пышкой и разрешила мне переночевать в саду. Дома она боялась меня положить, так как были беспрерывные облавы на бойцов.

Я дождался утра, ибо ночью ходить по селу не разрешалось — оно было на особом положении ввиду близости фронта. Хозяйка дала мне в дорогу с собой пышку.

Когда я отошел далеко от села, мне вздумалось свернуть на дорогу. Там встретился мне патруль, проверивший мои документы. Я показал расписку, что у меня отобрали винтовку с патронами. Там стояла печать погранвойск НКВД и патруль, посмотрев на нее, даже не прочтя содержания, разрешил следовать дальше.

По дороге я нагнал группу с призывниками 24 года, которые направлялись из Шахт в Сталинград.

Встрепенулся, пролетев чуть ли не задевая лапками, над головами, воробей, и сел недалеко.

— Жид, жид полетел! — бросились они за птичкой с криком, сшибая его палками. Я быстро отстал от них.

— Боец, куда идешь? — окликнул меня лейтенант боевого эскадрона, расположившегося в степи на отдых. Я рассказал. Они, бойцы (все калмыки), пригласили меня покушать с ними. Я не отказался.

Варили они пару барашек. Жирные, признаться, эти барашки были. Я хорошо подзакусил.

Калмыки — славный народ, гостеприимные и добрые, угостили меня по приказу их лейтенанта, вдобавок, сухарями. Я почитал им стихи, отрывки из дневника. Они спросили какой я нации. Я страшно не люблю ни сам спрашивать, ни когда меня спрашивают об этом. Сказал русско-грузин. Отец, дескать, русский, мать — грузинка. Один из них, заявил мне: вы русские, нехороший народ, не любите нацменов, никогда не окажите им помощи, поддержки, не выручите в беде. Вы бы не угостили калмыка, если бы тот оказался в вашем положении. Что ему было тут сказать? Я ответил, что все люди неодинаковы, и что среди всех наций есть часть плохих людей.

Рассказал им случай как был оставлен нашим лейтенантом, когда мы шли по пути из Мартыновки на Кутейниково. Было так: в Мартыновке меня встретил младший лейтенант с Моториным и его другом, младшим лейтенантом Анатолием из другого батальона. Они предложили мне ехать с ними.

В одном из селений, неподалеку, в десяти километрах от Мартыновки, нам встретился парень 25 года рождения, который там учительствовал (это было калмыцкое селение). С ним мы пошли в сад нарвали яблок. Я нарвал полную пилотку вкусных, сочных яблок. Одна калмычка наварила нам мяса и сделала пышек из наших продуктов, добытых в прошлом селении……

*** тому парню лейтенант подарил ракетник с тремя ракетами и дал пострелять из пистолета. Из моей винтовки он тоже настрелялся изрядно. Словом, парень был в восторге, и ему настолько понравилось с нами, что он, хотя ему нужно было в Зимовники ехать на другой день (там он живет), перенес к нам пару мешков муки и поехал на нашей конке.

В дороге начали скрипеть колеса. Их надо было смазать чем-то. Послали меня. Не успел я обернуться, как они уехали, побросав на дороге мои вещи. Яблоки забрали, бросив на дороге пустую пилотку. Гранату вытащили из шинели и оставили у себя — рыб глушить.

Больше я их не встречал. А ведь это не первый случай, когда младший лейтенант Егоренко оставляет своих бойцов. Помнится мне еще один подобный факт, вопиющий несправедливостью командира нашего взвода. Это было как раз перед тем, как наш батальон разбили немцы.

Мы шли. Не доходя деревни дорогу стали обстреливать. Все растерялись, отстав от нашего взвода, предводительствуемого тачанкой. Егоренко тоже отстал, отстала и лошадь, на которой любил ездить он верхом и в упряжке, но которая усталая, голодная и непоеная брела дальше. Еще два бойца отстали и шли где-то сзади. Только началась стрельба из минометов, мой командир бросил лошадь не разнуздав, и побежал что духу есть к тачанке. Он вперед, я — за ним. Повозка тронулась и никакие окрики уже не могли остановить ее. Я решил обогнать их и пошел по прямой дороге через поле, пренебрегая опасностью, возмущенный трусливым бегством большинства бойцов. Они же свернули в сторону, чтобы миновать опасное место, и окольным путем понеслись вперед, аж пыль столбом!

И все-таки я настиг их. Их лошади сильно устали и от бешеной гонки трусливых беглецов еле плелись дальше.

— Товарищ лейтенант ведь не делают так — бросить бойцов в минуту опасности и бежать без оглядки, когда вашим подчиненным может угрожать гибель.

— Где я вас должен разыскивать, чтоб подождать, Гельфанд?

— Да я же был рядом, кричал чтоб остановились, ругался, наконец, когда нагнал уже почти было вас в дороге. Я шел все время рядом с санинструкторской повозкой, которая следовала за вашей, но отстала, когда бежали вы. Вы же командир, комсомолец. Это не по-товарищески и не по-комсомольски, где же тут взаимная выручка в бою? Мне не было страшно, но боль ног и справедливость заставили меня идти прямой дорогой, догонять вас. Вы же командир, комсомолец. Как вы могли допустить такое трусливое бегство, когда там оставались ваши бойцы.

— Хватит разговаривать. Сволочь вы, товарищ сержант — проговорил он скороговоркой, и больше мы к этому не возвращались.

Выслушав мой рассказ, калмыки согласились со мной и поведали мне, как один русский их угостил вином тайком от товарищей. Значит, есть и хорошие люди среди русских — такой они сделали вывод. Расстался я с ними через пару часов сытый и довольный этой встречей.

По дороге я заметил паровоз доверху наполненный бойцами. Когда через полчаса нагнал его на полустанке — вижу, как будто меня ожидают. Я обрадовался, не знал еще куда он едет, ведь до Котельниково километров 70.

Какова же была моя радость, когда я узнал, что он едет именно до Котельникова. Как я доехал до места — не буду говорить — трудно, конечно, пришлось мне, ибо паровоз так был набит доверху, что можно было сорваться оттуда — давили кругом отчаянно, но доехал, и быстро сравнительно.

30.07.1942

На вечерней проверке.

Только сейчас могу писать, несмотря на страшную головную боль и трудности письма в это время и при данных обстоятельствах. Завтра, может даже сегодня уже, если не будет темно, опишу дальнейшие приключения мои и причину, по которой не смог сегодня писать.

Письма тоже не писал. Письма отправил когда приехал сюда, 28 июля.

31.07.1942

Утром перед завтраком во взводе при пересыльном пункте. С 28 числа я здесь. В школу отсюда без знаний устава попасть трудно. В УР свой тоже вряд ли попаду, но буду настаивать, чтобы меня послали туда.

Здесь 118 УР и в нем все нации. Вчера сюда приезжал представитель 9 армии. Он набирал своих людей для отправки в Астрахань, где эта армия сейчас находится. Если бы мне удалось туда попасть, тетя Аня, которая там сейчас работает, помогла бы мне устроиться в какое-нибудь военное училище. Страстно хочу быть политработником. Особенно сейчас, после выхода из окружения. Безобразия, которые я наблюдал за это время, возмутили меня и пробудили во мне желание бороться со всеми видами недисциплинированности и нарушениями воинской присяги, однако с моим сегодняшним воинским званием противодействовать этому трудно. Был бы я комиссаром — всеми силами я бы противостоял отрицательному в армии, боролся бы за дисциплину, воспитывал бы в бойцах своих отвагу, мужество. Не словами, как комиссар нашей роты Могильченко, а своим личным примером. И что я, боец, младший командир, могу сегодня сделать без разрешения среднего командира? Ни выстрелить, ни сделать замечание бойцу, и, тем более младшему и среднему командиру, при неправильных их действиях, порой граничащих с предательством. Как, например, случай с минометами, выброшенными по распоряжению младшего лейтенанта во время нашего пребывания в окружении, хотя можно их было сохранить и вывезти. Ну что же я мог поделать? Не тащить же их, в самом деле, на своей спине сотни километров.

Отсюда, оказывается, никуда не выпускают, так что сфотографироваться и побриться мне не удастся сегодня. Напрасно я не согласился отдать всю пачку (20 листов фотобумаги) за семь снимков. Очень интересно запечатлеть на фотографии свой вид, в котором я пребываю все время, начиная с выхода из окружения и по сей день.

Итак, продолжу свои воспоминания. Котельниково. Большое село городского типа. Его называют поселком, но чаще городом. Прошелся по главным улицам — все разрушено бомбежками. Много зданий с выбитыми стеклами, разваленными стенами и внутренними перегородками. Жители эвакуируются. Совет депутатов труда выехал, сельсовета и сельпо нет, общественные учреждения и магазины закрыты. Работала только одна столовая, в которой можно было позавтракать, но только позавтракать в 9 часов утра — один раз в день, да и то не всем. Работала еще милиция, и существовал райком комсомола. Больше ничего.

Обратился в райвоенкомат, который жил еще в лице одного человека, чтобы обеспечили меня и второго бойца питанием. Назавтра было обещано получение 400 грамм хлеба.

Я не стал ожидать милости и направился на станцию. По дороге окликнула нас женщина, которую смутил и обратил на себя внимание наш жалкий и измученный вид. Она привела нас в квартиру и угостила тюлькой, не совсем свежей, правда, но сытной и хлебом поцвевшим. Но и это было для нас хорошо. Другая женщина из этого же дома принесла нам пару пышек.

Мы разделились. Этот приятель, по его словам, сбежал из плена. Немцы, он говорил, хорошо ко всем отнеслись — каждому пленному дали по десять рыбёшек и хлеб. Он был ранен и немцы, дескать, доставили ему бинты и прочее, а наш санитар, тоже попавший в плен, перевязал ему рану на голове. Я не верю его словам, хотя он выглядел (без пояса, без пилотки и документов) действительно побывавшим в плену.

Я решил присмотреть за ним, так как полагал и сейчас продолжаю думать, что он завербован немцами как шпион и провокатор, но на вокзале потерял его из виду. Сколько не искал — найти его не удалось. Во время этих поисков наткнулся на эшелон эвакуирующихся в Сталинград. Мне удалось втиснуться в один из вагонов.

Это было вечером 27-го числа. 28-го я прибыл в Сталинград. В вагоне эвакуирующихся меня угостили кусочком сала и чаем с сахаром, на дорогу дали хлеб.

На вокзале встретился с одним пареньком. Он был босой и без документов. На выходе из вокзала нас задержали, но солдат, которого послали доставить нас в комендатуру, не захотел с нами ходить и отпустил, объяснив, где комендатура находится.

Новый товарищ мой, оказывается, был уже здесь, и его отправили в другое место, где части его не оказалось, и на второй день он снова вернулся сюда.

Мы пошли в садик, где и решили расположиться, но этот парень здорово чесался — вши ползали по нему, и я решил с этим попутчиком расстаться.

Поехал искать пересыльный пункт. Нашел его, но меня в нем не принимали. Там собирались раненные и ученики разных школ. Направили на Историческую, 38. Допоздна спрашивал у людей и милиции эту улицу, но никто о такой не знал.

Расположился вблизи этого пересыльного пункта прямо на улице, вместе с рабочим батальоном, бойцы которого, узнав что я с фронта, пригласили меня остаться на ночь с ними. Им было разрешено расположиться там, в то время как меня могли задержать и отвести в военную комендатуру, где неизбежна трепка нервов и мозгов.

Я им рассказывал многое из увиденного, говорил о патриотизме бойцов и о силе нашего оружия. Но чем же объясняются наши неуспехи на фронте? Что я мог им на это ответить? Не мог же я им сказать, что первую роль тут играет измена и трусость многих высших командиров, неорганизованность действий и трусливость некоторой части бойцов. Мне самому стыдно в этом сознаться. И я молчал.

Утром встал рано. По улицам ходили пешеходы, и валяться было неудобно.

02.08.1942

Попал в 15 гвардейскую дивизию под командованием генерал-майора ***. Батальонный комиссар *** ознакомил нас с историей дивизии. Рассказал, что дивизия участвовала в финляндской, польской кампаниях, и с первых месяцев войны участвовала в Отечественной. За разгром группы генерала Клейсе под Ростовом эта дивизия, имевшая другой номер, но уже орденоносный, в финляндских боях получила звание гвардейской и второй орден. Так что она гвардейская, дважды орденоносная. Все полки здесь гвардейские, бойцы и командиры многие — орденоносцы. Батальонный комиссар с двумя шпалами в петличках тоже орденоносец, кажется, красного знамени. Командиры все здесь кадровые. В дивизии не было ни одного случая отступления без приказа или трусливого бегства. Даже из этого беспорядочного отступления она вышла целиком, почти сохранив весь свой людской состав и технику.

После беседы с комиссаром нас выстроили перед командиром дивизии. Он собственноручно распределял бойцов по полкам, спрашивая у каждого специальность.

Комдив — мастистый, большой человек с крепким баском, высоким лбом и добрым, простым выражением глаз. Он дважды орденоносец. В числе орденов — орден Ленина.

Старший политрук прочел нам последний приказ т. Сталина. Этот приказ — замечательный приказ, правильный приказ, но было бы лучше, если бы он был издан несколько дней раньше, до отхода наших войск с Харьковского фронта. Но ничего не поделаешь. И то очень отрадно, что во время всеобщего брожения и недовольства появился такой славный приказ, сумевший развеять страхи, растерянность и неуверенность в наших рядах и в рядах народных масс, постепенно нарастающие в результате временных, но крупных неудач Красной Армии. Сталин прав, что у немцев, хоть они и противники, хоть они и не имеют возвышенных целей защиты отечества как мы, можно многому поучиться.

В приказе т. Сталина за № 227 прямо и открыто говорится, что у нас нет дисциплины, минимальна организованность — что и является причиной неудач. Каждое слово приказа соответствует мыслям моим во время выхода из окружения.

Силы у нас много, вооружения достаточно чтобы разгромить захватчиков. Об этом и говорит т. Сталин: «Наши заводы работают на полном ходу, выпускают все больше и больше вооружения фронту». Я и сам наблюдал массу новейшего и современнейшего вооружения, беспрерывным потоком двигавшегося на фронт. И нас разве не вооружили минометами 1942 года выпуска? Зачем же мы их бросали, зачем оставляли, отступая. Кто виноват во всем этом, и как избежать повторения подобного? Как забыть утомительное и позорное отступление армий наших? О, если б знал т. Сталин обо всем этом! Он бы наверняка принял меры. Мне кажется, что он не осведомлен или же неправильно информирован командованием отходящих армий. Какова же моя радость теперь, когда я услышал приказ вождя нашего — Сталина. Он, кажется, все знает, он как бы присутствовал рядом, на фронте. Мысли его сходны с моими мыслями. Как отрадно это сознавать.

Мы поняли очень много. У нас теперь не должно быть и мыслей об отступлениях, хотя многие продолжают думать, что наша страна огромна, людские ресурсы неисчерпаемы и неисчислимы — и можно отступать. Но так думают те, которым недорога уже и так достаточно поруганная Родина. Ни шагу назад! Нам некуда больше отступать. Мы и так много потеряли с оставленными немцам Донбассом и Украиной; брошенными более 70 миллионов населения.

Теперь, после временных неудач на фронтах, многие сомневаются в возможности окончательного разгрома и уничтожения немцев, но на это можно лишь сказать: враг не так силен, как это кажется. Его можно и нужно остановить. Его нужно выгнать с нашей земли. Для этого нужна дисциплина и организованность.

После зачтения приказа мы долго разговаривали, обсуждали и отдыхали. Многие пошли в сад рвать фрукты.

Я залез на дерево, сорвал несколько груш, но не успел слезть, как попался вместе с группой бойцов. Пришел хозяин сада в сопровождении военного, который и отвел нас к комиссару. Я заявил от имени всех, что этого больше не будет, и военный смягчился, хотя старик долго еще замахивался на меня палкой. А я и действительно не знал, что есть хозяин у этого сада. К такому я привык уже здесь на фронте — что все покинуто, все без хозяев. Пока я разговаривал, защищался — остальные улизнули. Я еще немного поизвинялся и тоже ушел. А могла быть крупная неприятность.

После продолжительных процедур знакомств, переписей и бесед нас раздали по полкам и батальонам, отправив на машинах каждую группу в свою часть. Меня направили в Райгород, за Сталинградом, севернее его километров на шестьдесят.

Здесь нас тоже пропустили через огонь, воду, трубы и ругань командиров. Мы, правда, расхлябаны теперь и страшны на вид, многие из нас в штатской одежде, но…

Командир полка приказал нас накормить и назавтра отправить на Волгу купаться и стираться. Мы разместились на улице под сараем, но пошел дождь и все разбежались кто куда условившись о месте завтрашнего сбора.

Трое человек пошли искать укрытие вместе: я, красноармеец Япченко и еще один боец. Япченко, оказывается, тоже из Днепропетровска, занимал там различные ответственные посты и сказал, что знает моих родителей. Мы с самого пересыльного пункта вместе и у нас завязалась некоторая дружба, с того самого времени, когда у меня украли буханку хлеба, выданную на дорогу. Тогда-то он и предложил мне хлеб. Я, конечно, не остался в долгу, угостив его яблоком, огурцами и арбузом — мне удалось это все достать во дворе, где не было хозяев.

Два домика, найденного нами за забором двора, были под замком, третий — нет. Я толкнул дверь, и мы очутились в небольшом помещении, где и разместились.

На утро выяснилось, что это баня. На рассвете стали собирать нас и, выстроив, повели на Волгу. Было холодно, моросил дождь, но нам приказали раздеться и идти в воду, одежду — постирать.

Мне вспомнился в этой связи приказ Николая построить железную дорогу Москва — Петроград, в плане которой он начертил линейкой прямую линию между этими двумя городами, но в одном месте линейка была с изъяном и в этом месте получилось небольшое искривление. Так, сохранив ответвление, и была построена эта ветка, исключив логику инженеров. Все повторяется: лейтенант не напомнил командиру полка, что погода сырая и холодная, дабы тот отложил купание в реке. Командир полка — «прониколаил» линейкой.

Купались в шесть часов утра под дождем. Конечно, почти никто не купался. Многие простирали гимнастерки и брюки, которые так и не высохли до этого вечера. Я же ничего не стирал и, накрывшись шинелью, лежал до окончания «купания». Потом нас повели в расположение штаба полка, где выдали оружие, покормили с горем пополам и повели в степь за селом, где батальон занимает оборону.

Степь здесь голая, заросшая низкорослым бурьяном, который тоже сохнет, страдая от жары и безводия (а Волга рядом!). Здесь часто верблюды встречаются и я думаю, что они единственные существа, чувствующие себя уверенно тут и сейчас.

Воды сюда не подвезли ни вчера, ни сегодня утром (4.V???), когда я продолжаю вчерашнюю запись. Воды у нас нет. Ходим грязные и не целиком обмундированные — мне выдали только обмотки. С едой тоже плохо: утром и вечером одна и та же пища — водичка с крупой и, не каждому встречающимися, кусочками мяса.

Мы еще первые. В батальоне всего два десятка людей, да командиры одни. Люди постепенно будут прибывать. Может тогда лучше будет?

Узнал свой адрес, сейчас письма буду писать.

15.08.1942, приблизительно.

*** разговор. Но я ничего ему не ответил.

Пока он был командиром взвода, он еще не особенно старался навредить мне, ибо занимаемая должность для старшины была высокая, и ему льстило это. Но как только пришел новый лейтенант — он стал помкомвзводом, заняв сержантскую должность. Это больно задело его старшинское самолюбие, он стал министром без портфеля, хотя и с папкой. С этих пор он не давал мне жить, задавая всякие каверзные вопросы, которые приводили нередко к спорам. Портфель, равный по значимости старшинскому одинаковым окладом, заставлял его идти на всякие ухищрения, дабы сбить меня с толку, заставить сказать то, чего не нужно.

Так он говорил: «Тебе комиссар батальона приказал раздавать нам газеты. Почему ты их не приносишь?» Я отвечал, что без политрука не имею права этого делать.

— Но приказ-то тебе был дан?! — говорил он в надежде, что я самовольно возьму у политрука газеты, тем самым вызвав его недовольство на себя.

Много еще подобных вопросов задавал он мне всякий раз, когда приходил в окоп. Наконец, позавчера, это ему удалось и так крепко удалось, что он в никоей мере об этом не мог и мечтать — так быстро и просто удовлетворив свои желания. И все это получилось по моей глупости и необдуманности.

Политрук приказал мне вместе с новым командиром заполнить анкеты на желающих вступить в комсомол, собрать рекомендации от комсомольцев и коммунистов и анкеты затем отнести секретарю комсомольской организации полка.

Я беседовал с кандидатами. Смотрел их работу, узнавал биографии и настроения. Несмотря на непродолжительность моего знакомства с ними нашел нужным дать двоим бойцам рекомендации.

Лейтенант Голиков рекомендовал в комсомол своего бойца, а два бойца с третьего взвода никак не могли получить рекомендации, ибо Зиновкин медлил с этим.

В прошлый раз он говорил, что поручится за Акльбекова — даст ему рекомендацию, но тот подходит неправильно к этому вопросу и требует ознакомить его с уставом. 14 числа, когда я пришел во взвод, он стал говорить совсем иное: он не может поручиться за Акльбекова, так как чувствует, что тот не особенно стремится быть комсомольцем. В чем выражается это предчувствие его, он мне так и не объяснил, но сказал, что не может ручаться за человека, которого не видел в бою. А вдруг тот окажется предателем? Сдастся в плен, струсит? Значит, ответственность падет на него, Зиновкина, рекомендовавшего в комсомол. Затем он открыл красноармейский устав партии и стал читать из него выдержки о том, что в партию принимаются люди проверенные в бою, показавшие образцы мужества и героизма. Я ответил, что немало есть примеров, когда прием в партию и комсомол оказывал большое влияние на человека и тот оправдывал это звание бесстрашными действиями на фронте. Партия и комсомол это немного разное, но и туда, и в комсомол принимают для воспитания непартийных людей в духе исключительной преданности Родине и беспредельного героизма. Бояться ответственности никогда нельзя, не следует, особенно в этот момент, когда Родина находится в опасности. Вот и в газетах, скажем, ежедневно можно прочесть о приеме в партию и комсомол непартийных бойцов, пожелавших вступить туда.

Но он уклонился от прямого ответа и завел разговор о другом. Не знаю, почему мы вдруг стали говорить об ошибках. Или что я ошибся — не ошибся, дав рекомендации бойцам непроверенным мною, или, что он может ошибиться при данной ситуации. Но спор у нас зашел так далеко, что я, не помня себя, стараясь, чем можно только защитить свое мнение, сказал: «Со всеми случаются ошибки. Сталин тоже ошибся, когда сказал, что с занятием Керчи положено начало освобождению Крыма, а потом оказалось, что Крым оккупировали немцы»… и тут же прервался, поняв, что я сказал и кому я сказал.

Мне и сейчас кажется, что это сон, что я не говорил этого, ибо мысли у меня не такие. А человек с такими мыслями не высказал бы их вслух и, особенно в присутствии коммуниста. Неужели я мог позволить себе такую необдуманность, неужели мог хоть на минуту засомневаться в гениальной прозорливости вождя своего, которого так незабвенно, так преданно и горячо обожаю?!

Я замолчал, сам пораженный своими словами. Лейтенант и боец, случайно оказавшиеся здесь, не заметили ничего особенного, а на лице Зиновкина я заметил вначале радостный смешок, а затем непродолжительную задумчивость.

Все это было мгновенно, миг один, лейтенант и боец не успели обратить даже внимание на эту нашу паузу в разговоре, но Зиновкин… тот недаром стал старшиной, он будет скоро, возможно, и лейтенантом, не так благодаря своим военным познаниям и умениям, как умением топтать, проходить по поверженному им человеку. Он все заметил, обдумал, понял, какие огромные выгоды принесет ему эта моя оплошность, эта случайно мной брошенная фраза.

— Сталин ошибся? — спросил он. — Да ты понимаешь, что ты говоришь?! И ты это заявляешь в присутствии бойцов?!

— Где бойцы? — спросил я.

— А это кто, не боец? — указал он на ***.

Я ответил, что присутствует всего лишь один боец, кроме того, я сказал эту фразу необдуманно, совсем не то имея в виду, что сам не могу объяснить, чем эта моя фраза вызвана к высказыванию была. Но Зиновкин не удовлетворился.

— Спроси любого бойца, может ли Сталин ошибаться? Вот ты скажи, — повернулся он к бойцу — правильно ли он сказал?

— Нет! — ответил тот.

— Вот видишь, и больше ***

20.08.1942

5 писем: маме, дяде Леве, тете Ане, Оле, и в редакцию дивизионной газеты «На защиту Родины», статью «Побольше бы таких минут».

23.08.1942

Написал статьи «Мы сильны» и «Мы готовы к бою». Первую хотел отправить в газету «Сталинское Знамя», вторую в «Сталинский воин». Запечатал в конверт, но отправить не удалось. Письма теперь не ходят, связь с внешним миром прервана. Еще у меня лежат не отправленными письма тете Ане и открытка маме в Среднюю Азию.

Газет тоже нет. В последних сообщениях Совинформбюро говорилось о взятии немцами Майкопа и о боях в районе Минвод, Черкасска и Краснодара. А в газете за 10 число говорится уже о боях в районе Пятигорска.

Как там Ессентуки? Не сданы ли немцам? Это всего сейчас вероятней, но мне хочется думать, что Ессентуки еще в наших руках. Хоть бы скорей газетку прочесть.

Выпустил пятый по счету номер «Боевого листка». Написал специально для него стих «Глаза большие, синие». Все статьи от передовицы и до мелких статьишек писал сам, только фамилии под заметками поставил других, не пожелавших не то что писать — побеседовать со мной. Некогда им. Карикатуры рисовал тоже сам.

Вчера стреляли мы из миномета. Мой расчет уничтожил и рассеял много гитлеровцев и даже вражескую автомашину с боеприпасами. Два наших взвода в целом уничтожили и разогнали до трех рот пехоты противника. Это ягодки. Яростный натиск немцев мы сдержали, но те основными силами обошли нас и окружили полукольцом.

Где-то совсем уже близко стреляют по нам из орудий и минометов. Снаряды и мины рвутся здесь рядом, а осколки залетают даже в окопы. Старшего сержанта Саранова ранило двумя осколками в живот. В хозвзводе убило лошадь.

С продуктами у нас совсем паршиво и в день мы получаем только 300 граммов хлеба, и тот намок во время бегства хозвзвода через озеро, когда мы уходили из обстреливаемого села. Село разрушено. Много убитых людей и животных валяются прямо на дорогах. Жители разбежались.

После перестрелки с врагом меня совершенно оглушило и я второй день ничего не слышу на правое ухо.

30.08.1942

Сегодня отошли без боя на другой участок обороны. Километров на 10–11 ближе к Сталинграду. Ушли ночью, незаметно, немцы не знали о нашем отходе. Только утром, когда мы прямо с марша стали окапываться здесь, появилось несколько ***

03.09.1942

Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда — тебе, думается, достаточно понюхать запах корней — вот они, в руке у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. И зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все-равно все наравне со мной, и радости и горести общие наши…

Сейчас рано темнеет. Корни сидят глубоко в земле и их долго выкапывать пришлось. Угостил и бойцов, насколько можно было угоститься из полторы кружки, что мне удалось сварить — ведь я грел чай вместе с Горшковым.

Письма сегодня не отправил — не было ездового.

Немцев наши, оказывается, отогнали далеко от сарая; об этом я узнал из своих наблюдений и со слов лейтенанта.

Прочел сегодня статьи о Тчедуше, Павленко, о Стальском Сулеймане, о Лермонтове, из тех, что еще остались у меня.

Дни стали коротки и не успеваешь заметить, как они теперь кончаются. А в остальном чувствую я себя неважно, очевидно этим мясом отравился, хотя и не все мясо, как другие, поев. Слава богу, четвертый теленок, плененный, но не успевший быть зарезанным, удрал.

Только что встал. Долгое время лежал, переворачиваясь с боку на бок в надежде заснуть, но тщетно. Мухи и прочая дрянь не дают спать — кусают.

Утром приехал ездовой, привез четыре фляги. Передал через него написанные в Астрахань (два), Магнитогорск, Среднюю Азию, Ппс 1532, центральное пересылочное бюро Москвы, в Ленинград, дяде Василию и в Дербент, письма.

На наблюдательном устаешь стоять, ибо жара еще сильная и солнце душит жаром. Чай теперь буду пить ежедневно, независимо от того будет сахар или нет — теперь у меня есть коренья. Сегодня тоже хлебнул с пол кружки. Выпросил, в буквальном смысле, у Корнеева. Он что-то сильно стал нахален со мной, кричит на меня — не уважает, очевидно. Но я его заставлю присмиреть.

Холодное сегодня поделил с двумя бойцами — сам не смог одолеть, зато воды пил без счету. Из выданных нам продуктов, лейтенант взял себе всю чистую муку и масло, а ржаную, недомеленную — отдал нам. Досталось на отделение по четыре кружки. Горшков, получая, заявил вполне серьезно, и я уверен, так он и сделает: « Я раздам всем по пол кружки, а остальное себе заберу». Эх, сражает он меня. Я бы разоблачил кое-кого… И эти люди представлены к награде. За что? Этого никто у нас не знает. Понравились политруку — вот ответ.

Сейчас уже солнце зашло. Пора кончать. Дни коротки донельзя и ты не успеваешь за них ухватиться.

ХХ.09.1942

Когда же я, наконец, узнаю число?

Солнце уже у самого горизонта. Я на наблюдательном пункте. Как, спрашивается, могло случиться, что я такой горячий патриот своей Родины занимаюсь посторонними делами? Но чем же мне еще заниматься? Я, Терещенко, и меньше всех Горшков (тот ухитряется), весь день разделяем с собой на наблюдательном пункте. Но в сущности, что это за наблюдение? Рядом с нами, шагов триста впереди — большая высотка, наблюдательный пункт стрелков. Мы же наблюдаем из очень неудобного места, откуда ничего не видно. Сидеть, не отводя глаз от позиций противника — утомительно, да и результатов наблюдение почти никаких не дает. Горшков, идя на наблюдательный пункт, говорил сегодня: «Буду вшей бить, все равно делать нечего». А придя с наблюдения, похвалился: «Я сегодня на посту пять патронов выпустил!»

— В противника? — поинтересовался я.

— Да нет же, он далеко и его не видно. Просто в воздух.

Вот так мы и воюем. Тратим патроны понапрасну, когда каждым нужно поразить врага, стоим напрасно на наблюдательном пункте — девять человек стоит у нас ночью на посту. И выходит, что не отдыхает никто ни днем, ни ночью, кроме лейтенанта и командира взвода и толку никакого от этого. Все можно было сделать не так, расставить силы рационально, использовать возможности наши по-другому.

А вчера старший сержант Скоробогатов, которого я прославил, кстати, в далеко не искреннем, писанном исключительно по заданию, стихе, «Будем все герои, братцы!», поставил меня ночью часовым во вторую смену ночи, хотя я полдня провел перед этим на наблюдении.

ХХ.09.1942 Бузиновка

Большое красивое село. Хаты чисто выбелены глиной. Жители слегка нахмурены, но сквозь хмурость и грусть, отмеченную на их лицах за время хозяйнячинья немцев, проглядывает великая радость и торжество по поводу прихода нас, русских.

Ночью пришли мы сюда. Было темно, поздно. Но жители не спали. Только за день до нашего прихода сюда, немец ушел безо всякого боя, убежал.

Один мальчишка бойкий радостно рассказывал бойцам о своем счастье: немцы, перед уходом своим пригнали скот в это село, раздали жителям для откорма, но, убегая, угнать с собой не успели. Много скота осталось теперь у местных жителей.

Ночь переспали мы в этом селе. Я устал страшно от ходьбы. Мозоли на ногах пришли в ужасное состояние. Покоренные за этот день километры дали о себе знать и отдаются болью.

За время пути вчера имел повторный инцендент с лейтенантом. Когда командир роты предложил кому-либо взять опорную плиту и перенести ее на переднюю повозку (эта совершенно не двигалась — тяжела была), я взялся за это дело, с дуру не рассчитав своих сил, расстояния между повозками (600–700 м.), тяжести повозки и груз, который я нес помимо этого (автомат, вещи). Я, конечно, добежал до повозки, уложил плиту, но с огорченьем узнал, что не только не упрочил этим свое положение среди бойцов и командиров, но напротив, понизил свой командирский авторитет. Все думают: пусть сам таскает, раз выполняет приказания вместо бойцов.

Только уложил плиту — лег на землю, уставший. Догнала повозка. Командир роты приказал разгрузть еще заднюю подводу. Лейтенант приказал мне. Я отказался, объяснив отказ усталостью.

— Я приказываю взять!

— Не могу и не возьму! — ответил я.

— Я приказываю! — взвизгнул он, как мальчишка.

Но я, конечно, не стал.

Он мне сказал, что объявляет наряд вне очереди. Затем обратился к Скоробогатову, чтобы тот заставил меня нести плиту всю дорогу.

Ночью нам сообщили, что должно начаться наступление. Объяснили задачу. Начался митинг. Я выступил и выступил политрук. Командир рассказал обстановку. Мы приготовили ориентиры, вещи и одежду привели в порядок.

В 5 часов должен начаться бой.

06.09.1942

Третий день мы ведем ожесточенные бои с противником стремящимся перейти в наступление. Ни днем, ни ночью не затихают выстрелы из винтовок, автоматов, минометов и орудий всех калибров, которыми немцы неустанно засыпают землю, пытаясь сломить нас своею мощью, поколебать дух наш.

Бесконечно свистят и, вскрикивая, пискливо зарываются в землю пули. Вгрызаются с шипеньем и воем, разлетаясь десятками смертоносных осколков, снаряды.

Но все это зря. Редко-редко, и то, волей случая, немцам удается достичь цели. Сотни же тонн металла, беспощадно ковыряя землю, не приносят нам никакого вреда. Зато мы бьем, когда противник идет в наступление или находится вблизи нас — горе ему! Редко, но метко!

Горы трупов, масса уничтоженной техники — вот они, результаты нашего огня.

Вчера немцы несколько раз пытались перейти в наступление, то с правого, а потом все время с левого фланга нашей обороны. Весь день не прекращалась артиллерийская канонада, а к вечеру подняли, гады, такую трескотню, такой гул, что и передать трудно. Это они обстреливали село. Нашу оборону они не трогали, знали, что нам они не в состоянии принести вреда ни живой силе, ни технике. И озверелые мерзавцы стали остервенело разрушать село своими огневыми средствами. Принялись воевать с мирным населением, которое ничего им не сделало и ни в чем перед ними не повинно.

Дальнобойными пушками, отстающими от фронта на 10–15 километров, они подожгли лес, и тот горел до нынешнего утра.

Всю ночь и сегодня не прекращается стрельба из всевозможных орудий и оружий. Немцы никак не могут свыкнуться с мыслью о своем поражении, хотят наступать, хотя вчера получили от нас знатную трепку. Сколько их, кровожадных убийц, вчера поплатилось жизнью за свои преступления. Но это ягодки. Наш счет только начался. Мин у нас много, гранат, винтовок и ППШа.

Сегодня на рассвете после усиленной артподготовки пьяные фрицы вновь двинулись сюда. Вначале двигались по одному — их встретили ружейным огнем. Лейтенант Черных из первого взвода собственноручно уложил трех немцев. Затем пошли вражеские танки. Много их подбили наши противотанковые орудия.

Немецкие самолеты — корректировщики, бросают над нашими позициями ракеты, но и это не помогает им. Выходит, разбрасывают попусту снаряды. Эх, и глупые же они, неумелые стрелки.

Мы-то знаем за что воюем и поэтому глаз наш зорче немецкого, снаряд точнее, пуля у нас не столь дура, как в руках немцев. Сегодня оказывается не 6-е, как я думал, а 7-е число. До конца этого года осталось 115 дней. За этот период должна решиться судьба многих стран и народностей в связи с разгромом немецких и всяких других фашистов, который назревает, который неизбежен в этом году.

Сейчас уже несколько часов на нашем фронте затишье. Только изредка пронесется далеко над головами одинокий снаряд, ухнет о землю, завизжит обиженно, или пуля, шлепнет о металл. И снова тишина. Противник, видимо, отчаялся в своих попытках одолеть нас, несмотря на численное и техническое свое превосходство на этом участке.

Ему никогда, сколько бы ни было у него сил, не заставить нас ослушаться приказа товарища Сталина, никогда не вынудить нас отступить. Мы — гвардейцы, и с гордостью отстаиваем, и впредь не перестанем отстаивать это славное имя, присвоенное Родиной.

Недавно я был в библиотеке села Чепуршское, разбитой бомбежкой фашистских каннибалов. Сколько книг, альбомов, словарей, сколько различных жемчужин культуры и искусства погибает от рук, ужасных врагов наших. Я взял несколько книг и мы читаем их с помкомвзводом Кукайло. Малой энциклопедии у меня было два тома — сейчас один при смене огневой позиции остался. Собрание сочинений Маяковского и литературные исследования о Глебе Успенском — очень интересные книги.

Книги я уже прочел. Сегодня отдохнул впервые за несколько дней боев, которые были не для отдыха. Мы славно поработали.

Меня все не покидают мысли еще раз наведаться в библиотеку за новыми книгами. Ведь эти я достал в ночное время при свете луны, и выбрать хороших книг из-за отсутствия света не сумел. Но это будет зависеть от обстановки и от разрешения младшего лейтенанта или политрука.

Писем не пишу и не получаю ни от кого уже несколько дней. Газет тоже нет. Что там делается на Кавказе, в Калининской области? На нашем участке я вижу все воочию, а на других что?

Где теперь мои родные? Что стало с моими стихами, дневниками, книгами? Как хорошо было бы, если б их спасли Нюрочка или тетя Берта.

Бои на Кавказе в последнее время шли в районе Моздока и Прохладного. Сейчас у меня замечательная карта из энциклопедии — карта Орджоникидзенского края и я могу отмечать на ней все события происходящие там и связанные с войной.

В районе Прохладного (по газетам) положение улучшилось и наши войска заняли даже у противника один населенный пункт. На других участках немцы перешли к обороне, а в районе Калинина отбросили врага на 40–50 километров, освободив при этом 610 населенных пунктов и в их числе города Зубцов, Карманово, Погорелое и Городище. Это из вечернего сообщения 26 августа. С этого времени, т.е. с 31 числа, я газет не читал. Ничего нового не знаю пока.

08.09.1942

Странное дело — за все время пребывания на фронте я не видел ни одного убитого человека, а под огнем врага побывал не раз. Вот и сегодня небольшие осколочки от снарядов несколько раз угодили в меня. А во время сегодняшней, ночной ходьбы за ужином и вскоре за завтраком, пули свистели над самым ухом моим. На этот раз я сам напросился, чтоб меня послали в деревню, преследуя единственную цель — порыться в книгах, выбрать себе для чтения подходящее.

Вечером, когда ходил за ужином, я разузнал расположение кухни и нынче на рассвете решил по пути в хозвзвод заглянуть в обезображенное двухэтажное здание партийной библиотеки.

К несчастью ночь была темная, рассвет пасмурный и я ничего не смог выбрать, схватив четыре первые попавшиеся толстые книги, из которых две оказались томами произведений В. И. Ленина, а две других историей ХV??? и Х?Х веков. Что ж, я не прочь получше ознакомиться со словом великого Ильича и историей стран земного шара, и с историей нашего великого государства в частности.

Начну с Ленина. Статья «О двоевластии» — прочту, когда стихнет немного артканонада, которая заставляет меня быть настороже и не отвлекаться посторонними вещами. И пока нет приказа открыть огонь — я записываю, ибо страшно не люблю когда время у меня проходит впустую.

Закончил читать книгу В. Хандрос «Творческая работа корреспондента». В ней автор инструктирует, учит редакторов и корреспондентов, как, по его мнению, писать, выбирать тему, работать со своим произведением. Автор, вероятно, старый, опытный журналист и у него в книге имеется ряд ценных указаний. В книге много цитат наших вождей и писателей.

Вот что говорит автор о необходимости писать свежо и интересно, понятно для широких масс: «У сонного автора и читатель спит». И тут же приводит высказывание Калинина по этой же теме: «Корреспонденция должна быть не фотографией, а художественной картиной…» К этому я и стремлюсь, чтобы все мои статьи были художественны как по смыслу, так и по содержанию. Но я чувствую, что я слишком многоречив в своих писаниях и часто не употребляю нужные, краткие и верные слова, заменяя их массой ненужных.

Сейчас поймал себя на безобразном неумении писать давно знакомое мне слово «Корреспонденция». До сих пор я писал его или с одним «р» или «корресподенция». Мне стыдно сознаться себе, что это случилось от невнимания при чтении. Часто бывает, что я и сам удивляюсь, почему я не знаю об иных, общеизвестных фактах, вещах.

У меня есть большие прорехи также и в литературе. Я перечел столько книг, столько различных материалов и статей о писателях и их произведениях, что и припомнить, пересчитать трудно. Но читал-то я не по-людски — бессистемно, хотя и пользовался рецензиями на прочитанное. Бездну книг я прочел, о которых многие и не слышали, авторов и названий коих никогда не встречали даже люди с высшим образованием. Но главные, самые выдающиеся произведения не прочтены мною, такие как «Тихий Дон» Шолохова, «Война и мир», «Воскресенье», «Анна Каренина» Льва Толстого, «Преступление и наказание» Достоевского, «Обрыв» Гончарова, «Клим Самгин» Горького, «Падение Парижа» Эренбурга, «Сыновья Фейхтвангера» — я не читал. Или читал только отдельные части и отрывки из этих книг. Только недавно, в последние два года, я принялся за ликвидацию этих прорех. Перечитал известные мне давно из рецензий на них в газетах и журналах: «Сын Америки» Р. Райта, «Изгнание» Фейхтвангера, «Лота в Веймаре» Манна, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Петр ?» А. Толстого, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского и многое другое.

Еще один недостаток у меня имеется, тоже связанный с отсутствием системы в моей работе. Я не записываю наиболее нравящихся и необходимых мне слов и оборотов. И у меня, при всем этом, память абсолютно никудышная. Как-будто специально для меня В. Хандрос вещает в своей книге: «Все, что услышал, прочел — записывай, не копи в голове, это самая дырявая копилка». Забудешь, а то еще хуже — перепутаешь. И, далее говоря о том, что многие любят по памяти говорить, разглагольствовать, о чем не знают — автор приводит образец ответственного отношения к каждому своему слову на примере великого Ленина, который отказался дать совет по одному вопросу потому, что не знал его исчерпывающе.

В этой связи ловлю себя на болтливости нескромной и ошибочной, когда говорил, что Карл Маркс изучил русский язык в 80 лет. Оказывается, ему было 50, когда он взялся за изучение русского.

09.09.1942

День подходит к концу.

У меня в окопе был политрук. Он долго объяснял задачи командира отделения. Крепко, но справедливо ругал меня за то, что в моем расчете не были свернуты скатки, и за другие неполадки в отделении за которые я ответственен. В частности за то, что я не знал до сих пор количество имеющихся в расчете мин и число мин, выпущенных нами.

Ошибки исправляю на ходу. Количество мин посчитал, скатки скатал.

Красноармеец Сазонов, политрук и ротный представляются к правительственным наградам. Сегодня политрук писал боевые характеристики на них. Сазонов из третьего взвода своим ротным минометом уничтожил 40 фашистов, не допустил неприятеля к нашему дзоту. Сейчас он легко ранен.

Днем немцы обстреливали все поле и село. Снаряды падали рядом. Пули ударялись о миномет тоненько звеня. Голову нельзя было поднять — так густо обстреливалась местность, и все-таки мы не имеем урона ни в живой силе, ни в технике. Немцы это почувствуют скоро.

10.09.1942

Сегодня весь день на нашем участке фронта затишье. Ожидается большое наступление немцев при сильной танковой поддержке. Миномет стоит в полной боевой готовности. Стреляли рано утром — произвели два выстрела. Весь день вместе с политруком, который находится у меня, копаемся в книгах. Я вырезаю необходимый мне материал по литературе, политрук — по истории ВКП(б).

Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне политрук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т.д. Так именно я и буду писать впредь.

11.09.1942

Не хочу пропустить ни одного дня и каждую свободную минуту использовать для записи дневных впечатлений.

Вчера ночью спать не пришлось — рыли ходы сообщений к стрелковому батальону, который мы поддерживаем. Сегодня тоже, видимо, придется копать. Весь день спал и сейчас, к вечеру, поднялся по боевой тревоге. Наш расчет произвел один залп. Батарее в целом удалось одним выстрелом четырех минометов подавить огневые точки неприятеля, точно накрыв цель.

Политрук сегодня был целый день у меня. Я очень рад этому и уже привык к его присутствию так, что без него мне становится тоскливо.

12.09.1942

Ночью стреляли. Выпустил 11 мин, три раза у меня произошла осечка. Очень досадно мне было что так получилось.

Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями? И винтовка у меня блестит теперь и миномет в порядке. Каждое мое действие под контролем внимательным и чутким. Как бы было замечательно, если бы все бойцы и командиры находились под таким руководством, как я. Замечания я получаю ежеминутно. Это мне невероятно помогает. Я очень благодарен ему за все. Душа моя радуется, грудь вольно дышит. Хорошо, когда находишься под постоянной опекой — ошибок никогда не сделаешь.

Сегодня получили газеты. Бои идут в районе Моздока, Сталинграда и … Новороссийска. Неужто очередь и за последним? Нет, не бывать этому. Скоро наступить должен перелом.

Писем не получаю и не пишу уже.

Кукайло только что направили учиться в военную школу. Меня никогда не пошлют никуда. Я вечно буду последним, как бы я не старался. За что меня наказывает судьба, чем я провинился перед ней?

13.09.1942

Кукайло распрощался со мной вчера ночью пообещав писать. В какую школу его направили — неизвестно.

Политрука сегодня весь день не было. Он пришел ко мне только один раз — принес списки лиц представленных к награде и данные о нашей дивизии (в связи с недавно исполнившимся ее трехлетием) для боевого листка. Я остался помкомвзводом и командиром расчета. Теперь у меня забот полон рот.

Ночью опять стреляли. Я выпустил 10 мин, опять была заминка со стрельбой.

Днем спал, писал боевой листок. Ночью был дежурный и опять стрелял. Не заснул ни на минуту. Спать хочется, но надо проводить читки и беседы среди бойцов — ведь я агитатор.

Уже вечереет. Надо спешить.

14.09.1942

Сегодня были письма.

Всю ночь стоял на посту часовым. Несколько ночей подряд уже не сплю.

17.09.1942

Сегодня написал большое письмо Оле. В нем вызывал на соревнование в учебе и бою сокурсников. Приветствовал всех знакомых, в частности Майю, Туло Лену. Маму просил поругать за молчание, послал также стихотворение «Глаза большие, синие».

Ночью спал хорошо. Сейчас я помкомвзвод. Кукайло еще здесь. Его пока не отправляют — пересматривают документы и пр. А Новороссийск оставлен нашими войсками. Самый трудный участок фронта в данный момент остается наш — Сталинградский.

18.09.1942

Только что написал письма маме, Оле, в Дербент и в Ппс № 1532 ***

27.09.1942

Говорят, что сегодня 27/?Х, но я еще точно не знаю.

Со старшиной (от тети Ани) пришло сегодня письмо (второе, за все мое пребывание в армии). Прислала чистую открытку для ответа (я ей писал когда-то, что бумаги нет). Ответ написал сейчас, но старшина уже уехал. Отошлю завтра. Я им уже и так передал четыре письма.

Ночью стреляли. Выпустил две мины с зарядом «5». Утром до самого дня просидел на наблюдательном пункте. Перестрелка не утихала очень долго. Наши продвинулись, очевидно, ибо немцы стреляли уже между домиком и сараем посредине и вправо оттуда. Наша артиллерия подожгла тот длинный сарай, что находился в стороне от села вместе с этим и еще другим домиком. Тот домик мы подожгли раньше. Теперь остался только один домик. Сарай сгорел дотла. Видел двух немцев по ту сторону озера, которые передвигались двумя еле заметными точечками. Я выстрелил и они скрылись.

Теперь относительно вещей. Разорили меня окончательно, ограбили. Конечно тут не без политрука обошлось, больше того — он главный зачинщик или, вернее, человек способный и, вероятно, совершивший это паршивое дело. Лазили у меня повсюду и результатом обыска явилось хищение или, мягче сказать, конфискация: котелок, издавна нравившийся младшему политруку, два кусочка мыла, два коробка спичек, одна пара нижнего белья и трусы. Компас, который единственный являлся показателем (внешним) моего равенства среди лейтенантов и других командиров роты и, главное — литературный материал, составлявший для меня единственную отраду, ту сферу, в которую я мог целиком погружаться, забывая на время всю горечь и тяготу моей армейской жизни. «Французская литература» — большая, подробная статья из истории (не помню точно какого) века. Журналы литературные или, как их там — «Записки академии наук» — очень ценный журнал с богатейшим библиографическим материалом. Номера журналов «Красная новь» и «Новый мир», исключительно ценные материалы из газет, особенно старых, за 34–35 годы. Журнальные статьи, а также некоторые книги о писателях и литературе. Чернильница с чисто зелеными чернилами, которую я перед этим запечатал уже сургучом и еще многое, многое, о чем не упомнишь. Были там еще две газеты, в которых писалось о моих политинформациях и беседах, как агитатора.

В сущности, бесед под таким заголовком я не проводил и нигде не затрагивал в разговорах этого вопроса, разве кроме «Боевого листка»: «Беседы о боевых традициях своей части» — так называлась статья, фамилию автора которой я позабыл. Но в смысле агитации я немало сделал для роты. Бесед, читок и информаций провел гораздо больше, (скажу, не хвастая) чем другие агитаторы и, пожалуй, лучше других. Поэтому мне было приятно иметь эти газеты, я чувствовал, что в них, хоть в некоторой степени отмечена моя неблагодарная дотоле работа.

Когда заметка была опубликована — подозвал меня к себе политрук, дал мне два экземпляра (Горшкову, например, он дал три экземпляра), и заявил: «Вот видишь, как я о тебе забочусь (статья эта, кстати, написана на основании моих политических донесений), видишь, как я отмечаю твою работу, а ты, неблагодарный, газет не выпускаешь ежедневно и недоволен часто, говоришь, что не ценю я твоих усилий».

На самом же деле в политических донесениях он совсем не сообщал о моих беседах, даже о тех, на которых сам присутствовал. И только поймался на этом однажды, когда у нас в роте был комиссар, который спросил бойцов какие беседы велись и те однозначно указали на мои. Комиссар удивился — почему о моих беседах нет ничего в политдонесениях, и дал выговор политруку. До того он информировал, что провел такие-то беседы, политинформации, хотя редко беседует с бойцами и, тем более, на политические темы. Он даже читает плохо.

Но не об этом я веду речь… эти газетки он, значит, так же спрятал или ликвидировал. Оставил: консервы (банку), помидоры, коробку спичек (неполную), некоторые газетные обрезки, бумаги (часть); уворовав, кроме того, тетрадные листки чистой бумаги и целую тетрадку. Кружку оставил, но нет ни одной книги, за исключением «О писателях»: Лермонтове, Маяковском, М. Андерсене-Нексе и Ванде Василевской.

«Ленин о литературе», «Беседы с начинающим автором», «Крокодилы», «Огоньки» — все исчезли.

Есть у меня маленькое подозрение на Кукайло и лейтенанта Черных, которые врядли могли остаться безучастными в этом деле, но главная роль за политруком, ибо консервы и другие мелочи ярко свидетельствуют об этом. Кроме того, лейтенант Соломкин сказал мне, что чернила у политрука, газеты забрал Черных, а книги политрук отдал старшине и тот закрыл их в ящик. Вот и вся история.

Ночью перед этим, после нескольких дней просьб, мне удалось уговорить лейтенанта отпустить меня на старые позиции. Однако когда я уже было двинулся пешком и был (мысленно) уже у цели моего визита, надежды мои внезапно рухнули с встретившимся мне помощником командира роты. Он приказал мне вернуться. Больше лейтенант Голиков меня не пускает. А я б с рук вырвал компас, отнял бы силой то, что добыл ценой жизни, под обстрелом, все то, что так ценно для меня.

Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник, и что писать в нем!

30.09.1942

Закончить вчера не успел. На наблюдательный пункт пришел командир взвода вместе с командиром роты. Оказывается, вся рота переехала сюда.

Ночью вновь прибывшие рыли себе окопы, тогда же стреляли из миномета. Выпустили ужасно много мин — наши шли в наступление и мы их поддерживали. Сегодня, вероятно, уйдем отсюда. Командир роты и политрук полагают, что в Дубовый Овраг. Его отбили этой ночью у немцев.

Ротный и политрук слишком мягко со мной разговаривают. Правда, политрук не преминул меня сегодня пожурить за кружку, которая запылилась во время стрельбы ночной, за патроны Корнеева, что были разложены сверху окопа. Но… улыбаются мне, и ротный сказал политруку, что «Гельфанда надо в партию».

Приходом нового пополнения они весьма озадачены, тем более что в числе их имеются еще два еврея, о чем мне уже не раз говорили политрук с ротным: «Из них один хорошо грамотный, а один хорошо роет окоп, хоть и еврей. Вы можете теперь вместе с грамотным выпускать боевой листок».

Однако, командир взвода и старший сержант со мной резки и надменны. Сейчас вновь послали меня на наблюдательный пункт. Я попросил разрешения сложить вещи и приготовиться к пути, но командир взвода сказал «Немедленно на наблюдательный пункт! Я приказываю! И будете стоять допоздна!».

А Горшков совсем не стоял сегодня. Он выдумал моду ставить вместо себя бойцов, заявляя: «Я специально для этого выучил человека. Научи его так, как я — тогда и ты сможешь ставить за себя. Он у меня сержантом будет!», и ему потворствуют в этом деле. Вот что обидно.

Кукайло еще здесь, и теперь он командир отделения. «Надо мной теперь стали так издеваться, как раньше над тобой» — заявил он мне сегодня.

Книги мои и вещи, оказывается, есть где-то в роте вместе с нижним бельем. Компас у политрука, он оказывается «выпал» и политрук его поднял. Чернила, думаю, там же, мыла они не видели, а спички (три коробки) видели у политрука в сумке.

Относительно международного положения политруку тоже ничего сейчас не известно. Число он сказал мне. Писем не писал сегодня, адрес теперь у нас другой, еще не знаю его.

Сегодня нам сказали, чтоб у каждого был листок бумаги с адресом и фамилией.

13.10.1942

Давно не писал. А за это время столько событий!

В часть нашу пришло новое пополнение. Среди них сержанты и старшие сержанты. Старшего сержанта поставили нам командиром взвода, Скоробогатова — командиром отделения. Старший сержант слишком придирчив и неприятен. С ним мы не ладим, хотя внешне стараюсь с ним не иметь ничего общего. Лейтенант тоже криклив. Дело дошло до того, что сегодня они поставили меня третьим номером, сняв с командиров отделения. Недаром ко мне в суп заскочила лягушка этой ночью, я укусил ее посередине и чуть было не съел.

От папы получил письмо. Все родные за исключением его остались в Ессентуках. Он в Дербенте. От мамы получил два письма. Дядя Люся не в армии, а вместе с ней. От тети Ани четыре письма. Сегодня же написал письма маме, одно письмо Сане, два папе, два тете Ане, два Оле, одно Майе Б.

Вчера приняли кандидатом в члены ВКП(б). Политрук славный человек. Хорошо отнесся ко мне, поддерживал во время приема. В моей боевой характеристике он написал, что я уничтожил 90 немецких солдат и автомашину с солдатами противника.

Сейчас новый командир послал всех за бревнами для накрытия строящегося блиндажа. Я остался, отговорившись тем, что дежурил.

Вчера получил письмо от Майи Белокопытовой. Ответил ей двумя открытками. Маме отправил 700 рублей. Уже совсем темно. Мне надо идти на пост.

22.10.1942

Теперь я третий номер в расчете. Было так: однажды, при проверке знаний миномета у личного состава нашего взвода, я не ответил на один вопрос. Все бойцы моего расчета ответили на отлично, а я ведь их обучал. Старший сержант сказал, что я не работаю с расчетом и что заставляю заниматься с бойцами Ягупова.

Вечером всех командиров собрали и командир взвода объявил, что я отстраняюсь от командования расчетом, а на мое место назначается сержант Абдулкадыров, который был самым отстающим в расчете Лайко. Меня перевели к Лайко. А на другой день политрук сказал, что я назначаюсь замполитом. Я страшно обрадовался, хотя политрук сказал, что должность политрука отменяется и, следовательно, непрочна теперь и должность замполита. Не сегодня-завтра и ее могут отменить, если не переименуют.

Но вскоре я убедился, что любая должность без звания ровно ничего не значит.

Теперь я ежедневно стою на посту по три часа, а сегодня даже четыре с половиной, потому, что дежурный проспал и не сменил вовремя часовых. Дежурным был Лайко.

В расчете меня называют Гельфандом, а Храмошин, издеваясь надо мной, зло везде и всюду, стараясь унизить меня и авторитет мой, называет меня «жидовский замполит».

Плохо стало мне теперь. Книги мои Лайко рвет и жжет на огне, вещи выбрасывает. Даже то, что я под голову положил — материалы, часто необходимые для бесед и читок — тоже подверглось частичному уничтожению. Теперь я сам себе не хозяин и у меня прибавилось начальства, все бойцы стали ко мне относиться без уважения, как раньше.

Так, сегодня, например, я проводил читку. Один из бойцов, по фамилии Байрамашвили, несколько раз подымался во время пауз и нетерпеливо спрашивал «это все?» — собираясь уходить. Я сказал ему, что объявлю когда закончу, но это не помешало ему повторять свои фокусы. Тогда я сказал, что после беседы все уйдут, а он останется и я с ним прочту всю газету от начала до конца. Приказания моего он не выполнил, и когда все стали уходить, он вышел тоже. Я сказал, чтоб он доложил командиру роты, что он не выполнил моего приказания, но и этого он не сделал. Тогда я доложил старшему сержанту Скоробогатому об этом бойце. Скоробогатов — командир расчета, где Байрамашвили служит третьим номером. Тут же присутствовал лейтенант, который возмутился, что я не послал Байрамашвили к нему, а направил сразу к командиру роты, и — отменил мой приказ. Вот так!

Писем стал я получать много. Получил за время пребывания в этой дивизии два письма от тети Ани, четыре от Оли, два от мамы, одно от папы и одно от Майи Б. Ответил Майе и Оле, много написал маме и папе.

Пришлось мне раз подежурить на кухне в хозвзводе, как замполиту. Там не знали, конечно, о моем положении и отнеслись ко мне хорошо. Капитан хозвзвода угостил меня отличной кашей с маслом, которую варили для него и для старшин. В этот день я отъелся за все предыдущие и отдохнул от ежедневных постов, на которых мне приходится теперь бывать.

К великому моему сожалению, минометного батальона теперь уже не существует. Его разбили по стрелковым батальонам, а вместе с ним и хозвзвод. Теперь мы в составе второго стрелкового батальона, и получаем пищу оттуда.

Сейчас думаю ответить Майе Б. и написать родным по письму, а то уже темнеет. Боевые листки у меня выходят очень редко, что является предметом придирок Храмошина.

Только что был политрук и сказал, что меня хотят поставить командиром расчета в третьем взводе. Это облегчит условия моей работы.

23.10.1942

Эту ночь смотрел за работами по отрывке наблюдательного пункта и ходов сообщений. Спать ночью не пришлось. А вчера тоже целый день копал, в то время как бойцы расчета во главе с командиром и ночью спали (даже на часах не стояли) и днем вчера не работали. Теперь у меня одним командиром больше и он посылает меня и четвертый номер бойца куда потяжелей на работу.

Сегодня впервые в жизни пил водку, сразу двести грамм ухлопал. Закусил последним кусочком хлеба, так что остаток дня я без хлеба. Водка немного вскружила голову, но пьян я не был, хотя политрук с лейтенантом смеялись, говорили, что больше пятидесяти грамм они мне не дадут (они не знали, что я двойную норму выпил).

В роте теперь у нас три взвода 82 мм. Третий взвод 50 мм. минометов передали стрелкам. Младшего лейтенанта Кизарева тоже туда отправили, а сюда прислали Голикова.

Ночью я походил по передовой, забрался на позиции противника. Дошел туда — там трупы, по виду — румынов.

ХХ.10.1942

Сегодня получили наши вещи со старых позиций. Я, кстати, давно не писал, с самого ухода из нашей роты, о чем даже дневнику моему ничего не известно. Сейчас я на посту — на наблюдательном пункте. Расскажу после.

21.12.1942 Ленинск.

Сегодня второй день как я переезжаю из одного госпиталя в другой с панарицием большого пальца правой руки. Думаю, что пока мы прибудем на место, я буду совершенно здоров. Сегодня решился взглянуть при перевязке на палец — он страшно изуродован — лишен ногтя.

Санчасть полка.

29.12.1942

Сегодня 9 дней как я езжу со своим панарицием большого пальца. Уже доехал почти до Саратова и не знаю сколько еще буду ездить. Рана моя, очевидно, уже зажила — я не чувствую такой боли как раньше, жаль только правая рука пишет иероглифами, которых могут испугаться ***

Какие мерзавцы имеются, какие бешеные антисемиты. Кроме того, трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6–7 (скажу, не преувеличивая) вечера. В 5 часов утра должен быть ужин, но его не получаем вовсе. Причем пища жидкая — вода одна с манкой вперемешку, да и то три черпачка всего. Хлеба — 600 грамм, масла — 20 грамм и 40 сахара.

Много других ужасающих неполадков, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто обзывают всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне «жид» и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели.

Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Он серьезно разговаривал со всеми, все со всем соглашались, но как только он ушел — посыпали в его адрес и в адрес всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас стемнело и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар.

В перевязочной мне сказали (сестра) что я пролежу здесь, вероятно, месяца полтора, но я не верю.

Позавчера я написал письмо маме. Вчера маме, папе и в Магнитогорск Оле. Им я писал, что пробуду здесь не больше 10 дней, но не знаю, как оно будет в действительности.

1943

25.01.1943

Вот уже полтора месяца минуло с тех пор как я попал в санбат и расстался со своими, к счастью. К моменту моего выбытия из части положение мое там стало крайне шатким и неприятным.

В то время, когда большинство старых бойцов и командиров получали медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» (нисколько ни того, ни другого не проявившие), я заболел с пальцем. Меня стали обвинять, главным образом Зиновкин, в нежелании работать, в боязни холода, в лени, и даже в умышленной симуляции болезни. Ничем нельзя было доказать ему обратное, что я всеми силами стремлюсь преодолеть свое нынешнее состояние и работать по-прежнему.

Темно, завтра об этом продолжу.

Сегодня узнал, что наши войска заняли Старобельск на Украине и уже дошли до Безопасной и Красной Поляны на Северном Кавказе, а вчера овладели Армавиром. С каким волнением я раскрываю карту и отмечаю на ней нами отвоеванные города. Когда началось наступление на Северном Кавказе, я еще был на передовой. Алагир и Котляровская — стали первыми нашими завоеваниями. С тех пор я с жадностью жду освобождения Ессентуков, Пятигорска, Кисловодска — моей второй Родины. Только что Совинформбюро принесло радостную весть о взятии Красной Армией Моздока, Нальчика и, наконец, Минвод, Георгиевска, Пятигорска, Кисловодска. И только на следующий день после сообщений о Пятигорске и других городах я узнал, что освобождены дорогие и милые мои Ессентуки, которые, по всей вероятности, так и остались мне родными. Теперь меня не покидает мысль, что они свободны.

С первых же дней освобождения Ессентуков я послал туда несколько писем, а также письма в Дербент, в которых поздравил папу с этим знаменательным для нас обоих событием. Впрочем, папе я писал еще и до освобождения Ессентуков, поздравлял его с предосвобождением их, но ни от кого я по сей день ответа не имею. В Зимовниках, Мартыновке, Кутейниково и Котельниково я побывал еще во время злополучного выхода из окружения, так что их освобождение было особенно приятно мне. В Армавире же я был только раз, когда ехал в часть в Майкопе.

Маме вчера добыл справку, что я действительно находился в госпитале. В штабе ее обещали сами отправить по назначению.

26.01.1943

Не до писания. Узнал о страшной неблагодарности, которую встретила моя доверчивость.

27.01.1943

Когда я шел в этот госпиталь со станции, путь мой лежал через село Миловка, единственное впереди всей остальной группы прилежащих к нему деревень, немецких Шанталь, Шанфельд.

В одной самой крайней хатенке по направлению к селу Шанфельд я встретил человека, который тоже был ранен и находился там на излечении. Я обрадовался: теперь я мог с ним вместе отправиться в село и безо всяких блужданий попасть на место. Со мной было две сумки: одна кожаная, румынская — трофей, и другая сухарная, выданная на фронте. В одной были дневники и портреты некоторых писателей, в другой, сухарной — книги, бумага, чернила и прочее.

Пришли в село. Он привел меня в дом к своей знакомой. Мне надо было выйти и я, оставив сумки, на минуту покинул хату. Когда я вернулся — мой новый товарищ вдруг засобирался, и мы отправились в дорогу. По пути он предложил мне поселиться с ним в одной палате. Это был очень симпатичный человек, с первого взгляда располагающий к себе. Он много рассказывал об условиях в госпитале, о плохом питании там и о причинах его частых (он не раз ходил к Михай) посещений села: «Жить сейчас трудно, голодно, и я решил подыскать себе невесту, способную поддержать меня на время моей жизни в госпитале». Это было несправедливо, но в его устах выглядело вполне естественно и казалось, иначе и нельзя было в его положении на его месте поступить. Я верил и доверял каждому его слову.

Когда мы стали подходить к госпиталю, он вдруг мне предложил: «Знаешь, когда придешь в госпиталь, тебя накормят и сразу поведут в баню. В бане всегда крадут вещи, причем это делают сами рабочие из ранее больных, дежурящие там. Поэтому я советую оставить все у меня, а самому пойти скупаться, затем, даже если тебя не направят в четвертый корпус — прийти и лечь в третью палату, со мной рядом». Я засомневался — вдруг обманет? Но он меня успокоил тем, что показал палату, место свое, и назвал свою фамилию — Мизонов.

После бани, в которой, кстати, никаких пропаж не произошло, я пришел в палату, которую мне прежде показывал Мизонов и лег на соседних с ним нарах. Документы свои я не решился оставить в палате Мизонову и на время своего купания, передал на хранение сестре, которая мне их возвратила в полной сохранности.

То обстоятельство, что Мизонов часто отлучается в село, радовало меня — я мог им передавать кое-какие вещи для обмена на хлеб. Я дал в первую же его отлучку для обмена мыло, сахар и кое-что из личных вещей. Но когда он принес всего кусочек хлеба, грамм на 300–400, в обмен на все, я решил больше ничего ему не давать. В другой раз он, одевшись во все мое (как и в первую свою ходку, уже при мне): ботинки, фуфайку, шапку, обмотки, и даже портянки — у него нет ничего этого — мне поручил получить на него обед. Соседи советовали мне съесть его хлеб обеденный, мотивируя его долгом передо мной за то, что я даю одежду свою, но я не решился на это — захочет — сам даст.

Пришел он поздно вечером. Принес много хлеба — на сахар и мыло он опять наменял, по кусочку раздав бойцам. Себе он оставил буханку хлеба, несколько пышек, несколько пирожков и много прочих лакомств. Кусочек не более 100 грамм он дал мне. Вот тогда-то я и пожалел, что не съел его 400 грамм от обеда. Позже он уже не брал у меня ботинок (может быть, неловко было) говорил, что тесны они на него и в них холодно. Но фуфайку и все остальное, он почти не снимал с себя. Я продолжал свое — уважительно относился к нему.

Палата действительно оказалась хорошей. Антисемитов почти не было здесь и я, за исключением нескольких случаев, забылся. Только почему-то у меня стали пропадать открытки. Пропала замечательная открытка, окаймленная украинскими рушниками, с Шевченко. Пропала книга классики марксизма-ленинизма, пропало несколько журналов. Это ребята выкрали на курение — думал я, и стал лучше прятать и закрывать. Но и это не помогло.

Обед, ужин и завтрак я всегда приносил Мизонову в палату, ибо ему не в чем было ходить в столовую. Когда я обнаружил еще ряд пропаж — я стал давать свои сумки на хранение Мизонову. Теперь я был уверен, что все-то будет в сохранности и, даже когда через несколько дней не нашел в сумке двух булавок английских, пуговицу и два конверта — решил, что их сам где-то положил или затаскал. И вдруг, за несколько дней перед самым моим отъездом в Карпенку, когда я ходил за справкой в Шанталь для мамы, обнаружил, вернувшись, свою газету у Мизонова. Он разорвал ее пополам, поделив половины между собой и Степановым (тот в этот день был дежурным по кухне). Кроме того, он дал Степанову полпачки табака, что мы получили вдвоем — за что тот его целый день кормил до отказу. Мне же, несмотря на то, что я таскал ему пищу, что табак и газета были моими, Мизонов, явно не чувствуя угрызений совести, еды не предложил. А приносил я ему по полному котелку супа, полные банки каши, часто раза в три-четыре больше нормы. Лишь к вечеру, когда он был снова на кухне, нажрался там до отвала — принес мне двойную порцию, и то по указанию Степанова.

После истории с газетой я впервые стал не доверять ему. Я стал носить с собой кожаную сумку, а сухарную перепоручал хранить другим.

В один из обходов врачей я оставил сумку на верхних нарах. Гляжу — и Мизонов мой слез на обход — этого еще не бывало. С нар впервые слезли все — Мизонов подействовал примером. Но лишь только врач приступил к обходу — Мизонов вновь полез на нары. Это бросилось в глаза, и я стал думать о причинах его маневров, предположив, что он хочет избегнуть осмотра тем, что опять полез наверх. Но ведь он уже давно был выписан и нахождение его здесь мотивировалось только отсутствием обуви. В то же время я стал беспокоиться об оставленных мною вещах — госпиталь доживал последние дни и было много краж, я мог лишиться всего. Залез к себе наверх, осмотрел сумки — все в порядке. Пошел за информбюро и на перевязку. Вернулся — заглянул в сумку — нет папирос, вместо них пустая коробка, набитая ватой. В этот день я перевязку больше не делал. Пошел в палату с намерением найти вора.

Вором был Мизонов. Папиросы он мне вернул сам, на основании многих улик — Степанов сказал даже в каком кармане они у него, так как Мизонов его угощал. Поймал я его во время обеда. Я не пошел на обед и, после разговора с глазу на глаз, потребовал под угрозой скандала возвращения их. Он долго отрицал свое воровство, но припертый к стенке возвратил папиросы. Украденные открытки он употребил на карты (на них еще были надписи «Вовочке», «Привет Вове из Ессентуков» и «На память от тети Ани». Даже пуговицы ***

31.01.1943

Сегодня написал семь писем — удовлетворил потребность свою. Маме, папе, Оле, в Ессентуки, в роту свою, тете Ане до востребования в Молотов, д. Жоржу на завод в Астрахань — их обоих очевидно уже нет там, на квартире, кончилось мое счастье.

Сюда привели еще трех человек, нерусских. Я даже не знаю, какой они нации. Они все страшно нахальны. Везде лазят. Один при мне, якобы рассматривая сумку, сунулся смотреть ее содержимое. Я хотел отнять у него сумку и перелил чернила. Сейчас один ушел. Двое разговаривают не по-русски. Один рассказывает, а другой все время гортанно вскликивает. Нервы не выдерживают писать. Прекращу.

01.02.1943

Встал сегодня рано, но успел только к концу последних известий.

Наши войска взяли в плен 16 генералов, много полковников и пять тысяч пленных солдат и офицеров. В районе Сталинграда, как показали пленные генералы, было не 220, а 330 тысяч человек. Тем большая заслуга Красной Армии на остальных участках фронта. Наши войска продолжают успешно наступать в районе Воронежа — заняли свыше 40 населенных пунктов, две железнодорожные станции. На Северном Кавказе заняли станцию и город Белореченский. Когда я ехал еще в Майкоп, я помню, что мы долго стояли на этой станции, ибо, как нам сказали — это последняя станция на линии Туапсе — Армавир. А на Майкоп отсюда идет отдельная линия. Так оно и было.

Теперь, не найдя на своей карте, я долго думал об этом знакомом мне названии и, только найдя ее на большой карте в госпитале, вспомнил об этом ***

02.02.1943

По-прежнему нахожусь на квартире. Нас разбили по взводам, в зависимости от местожительства, но это до сих пор ни в чем не улучшило своевременной и без толкотни раздачи пищи. Два раза на день при 800 граммах хлеба мы получаем по полмиски жидкости, называемой здесь супом. Это все.

Рана не заживает сейчас и напротив начинает сильнее болеть. Перевязку не делал с 28 числа. Лечения никакого. Мозоль и отмороженные пальцы беспокоят ужасно.

Радио встал рано слушать но, придя в сельсовет, узнал, что передача уже закончилась. Политрук сказал, что наши войска взяли Сватово и Лабинск.

Целый день читал историю ВКП(б) и материалы сессии Верховного Совета СССР. Многое из этого мне знакомо, кое-что и нет. Развиваю свой политический кругозор.

Дня два назад прочел «Гекльберри Финна» Марк Твена.

Писем не писал, стихов тоже.

03.02.1943

На палец наложили гипс, но он вновь нагноился так, что все проступило, присохло и трудно было бинт оторвать от пальца. Гипс положен был на 10 дней, по объяснениям сестры для покоя пальцу. Сейчас будут делать то же самое вновь.

Сегодня сообщили по радио о полном освобождении Сталинграда от немцев и ликвидации последнего оплота фашистов — группы, включавшей 4 генерала, 2500 офицеров, 91 тысячу солдат, а также огромное количество имущества ***

Сегодня на квартире один из бойцов — татарин, украл хлеб у хозяйки. Та поймала его на месте преступления. Вечером я обнаружил пропажу у себя железной ложки.

04.02.1943

Хозяйка выгнала вора-бойца. Нас осталось 3. Утром встал как всегда рано. Всю ночь не смог заснуть и только ворочался на боку. На дворе было еще темно. Стал умываться. На горизонте слегка занялось красно-синим румянцем солнце, пророча ясную погоду.

На передачу не опоздал — даже пришел раньше на пол часа. Ровно в 7 часов по московскому и в 8 по местному началась трансляция последних известий, из которых узнал, что наши войска взяли Купянск, Красный Лиман, Рубежную и Пролетарскую на Украине. Я нашел у себя на ***

15.02.1943

Сегодня, наконец, были взяты долгожданные Ростов и Ворошиловград. Известие поистине ошеломляющее, тем более, что оба города взяты в один день. Радость всеобщая.

Утром к радио опоздал. Всю ночь, не переставая ни на секунду и перебивая мне сон, болел правый висок. Наутро встал поздно, хотя и не спал, все надеялся на прекращение боли но, не дождавшись, так и ушел с головной болью. Узнал об освобождении Ростова, Ворошиловграда и Красных Сулин от других. Районных центров никаких, но и на этом достаточно.

Татарин, что со мной в квартире, смешит своей глупостью и невежеством. Он говорит, что Ростов больше Донбасса, что в Донбасс приезжают люди на три года поработать и затем разъезжаются и поэтому население Донбасса малочисленно. Ругает нашу власть совместно с кулацки настроенной хозяйкой дома. Хозяин, хотя и глуховат, но всегда принимает мою сторону. Хозяйка, наконец, начинает оправдываться: «Против Советской власти мы не против, если б не было такого мошенства, а мы привычны до всякой власти». А ведь муж ее и зять — члены партии, и муж — бывший председатель колхоза. У дочери ее погиб на войне муж — она ругает и обвиняет во всем Ленина и Сталина.

17.02.1943

Вчера мы втроем сговорились и, когда хозяйка ушла, набрали себе по карману семечек. Так она все равно не дает, хотя целый день они (хозяева) грызут, и, несмотря что мы отдали им все свои конфеты — по 7 штук — грызут сами.

Сегодня нашими войсками взят Харьков. Эта победа взволновала и обрадовала всех. Меня даже больше всех.

Поэму «Сталинградская эпопея» не смог много продолжить. Во-первых, читал сборник «Сталин» за 39 год, посвященный 60-летию нашего вождя, во-вторых, пытался написать стихотворение, посвященное освобождению Харькова, но ребята мешали — отставил. Вечерком взялся за поэму, но написал только три четверостишья — мне хозяйка сплетничала ***

19.02.1943

Сегодня меня выписали в часть, но когда я спросил, уеду ли я отсюда раньше 23 числа, врачи, посоветовавшись, решили меня оставить до вечера 23, ибо я должен буду выступать со стихами.

Письма написал сегодня маме, папе и родным в Ессентуки. Прочел комедию Щедрина «Соглашение».

Днем Горчин прочел мне письмо сестры-хозяйки, которая пишет о нас «квартиранты, и их обуздаем». Это из-за кусочка хлеба, который тот боец искал, но так и не нашел.

Палец на ноге болит ужасно. Резали до крови, но так и не вырезали окончательно.

23.02.1943

Сегодня день Красной Армии. Здесь я доживаю последний день. Будет вечер — я выступлю со стихами. Помощник начальника госпиталя — устроитель вечера, сказал: «Будете читать, пока не устанут слушатели. Все стихи неплохи».

24.02.1943

Контора госпиталя. После чтения стихов на вечере одна девушка из Гомеля (фамилию и имя я еще не решаюсь спросить у нее), подозвала меня к себе и долго восторгалась моими стихами. Польщенный и обрадованный, я, в свою очередь, выразил ей свою признательность и обещал подарить на память несколько стихов.

Сейчас, когда я переписываю для нее стихи, она подошла и попросила написать и о Тамаре… я понял ее намек и ответил, что возможно, если я здесь еще пробуду, то напишу и о ней для нее. Ее имени до сих пор не знаю (ей мое уже знакомо). Она молода, училась на первом курсе института, но не успела окончить — война.

27.02.1943

Сегодня разругался с хозяйкой — высказал откровенно ей все, что о ней думал. Она ругалась как никогда еще нецензурно, ругала «еврейню, що посiдала на нашi шиi», ругала Советскую власть, потом побила жестоко внука своего Кольку, называя его «советский выводок», «советская блядь», и все время кричала «сволочи, вас научат еще жиды» и т.д.

Он ее называл «германской фашисткой» и прочее, отчасти будучи прав в своих эпитетах. Подробней о нашей ссоре я напишу, когда позволит время.

В итоге, обругав меня по последнему слову матерщины, она сказала, чтоб я уходил туда-то и туда-то (повторение всего, или хотя бы части сказанного недопустимо). И, хотя она пообещала запереть дверь и не впускать меня — я не уйду (как это сделал невинно обвиненный ею в воровстве) товарищ, пока меня не выпишут, а это будет завтра, очевидно…

01.03.1943

Село Логиновка.

Сегодня я с 10 утра двинул из госпиталя в Красный Кут, имея при себе запас продовольствия (600 грамм крупы, 250 голландского сыра, 50 грамм бараньего сала и 4 килограмма хлеба) на пять дней и письмо одной сотрудницы госпиталя своей сестре в Красный Кут, где я надеюсь переночевать.

Вчера я неожиданно узнал, что сегодня первое. Я думал, что в том месяце будут еще 29 и 30 числа.

Итак, я отправился в путь 1 Марта, когда мне исполнилось 20 лет.

Мне выдали две справки. Одна о том, что я не получал денег в госпиталях (за два месяца) и справка о ранении (с дополнением, что я, как раненный на Сталинградском фронте, имею право на получение отличительного значка для раненных). Выдали мне также новую и хорошую фуфайку с воротничком. Старую я продал за 500 рублей и пол фунта сливочного масла. Выдали портянки теплые. Нижнее белье осталось мое.

По дороге, не доходя до Логиновки (сюда от Карпенки 18 километров) у меня закружилась голова, стало мигать в глазах, потемнело, и заболела голова. Только в самом селе судорога (так я это назвал) прекратилась, но голова болит и сейчас.

Так неважно проходит мой день двадцатилетия. Плюс к этому треть хлеба и почти все другие запасы съел уже. Со мной по одному направлению и с продаттестатом на двоих, старший сержант Горжий. Он трижды ранен, родом из Перещепино, Днепропетровской области, на Украине.

06.03.1943

Три с половиной дня провел я в Красном Куте. Ночевал у сестры-сотрудницы Кархенского госпиталя. Спал на полу. Временами было холодно, но тепло по сравнению с тем, что перетерпел я за время моих скитаний. Горжий, который получил аттестат и направление на свое имя, пользуется этим, управляет мною, хозяйничает над общим пайком. Жалею теперь, что разрешил ему получить документы на нас двоих, а не отдельно каждому.

В первый же день пребывания в Красном Куте посетил редакцию районной газеты «Сталинский путь» с намерением напечатать там свои стихи, но редактор сказал, что в настоящее время они ничего кроме сводок Совинформбюро не печатают.

Узнал там свежую сводку об успехах наших войск, а еще я узнал из разговора с сотрудником редакции, что в Красном Куте живет и преподает на курсах военных комиссаров (замполитов) Лев Израилевич Гладов. Эта весть обрадовала меня и я решил во что бы то ни стало разыскать его, тем более что я был занят мыслью о поездке в Москву, сопряженной с трудностями и риском большим. Поэтому хотелось посоветоваться с Гладовым.

Директор школы ? 80, в которой я учился, автор ряда статей на исторические темы, печатавшихся в днепропетровских газетах, хорошо знавший меня лично был мне особо необходим как советчик и консультант, так как занимал немалый военный пост и чин.

Он работал в высоком двухэтажном здании, но я долго блудил, пока до него добрался. Сначала я попал в роддом, затем в райисполком и лишь после этого — в здание военно-воздушной школы, курсанты которой показали на дом за базаром и церковью — там находились курсы.

По дороге я встретил двух женщин, которые мне даже адрес его домашний сказали.

К редкой для меня удаче я застал его дома. Он сразу узнал меня и обрадовался. В петличках у него по три кубика — звание старший лейтенант. Он много расспрашивал обо всем, изумлялся как я его нашел и добрался до него. Я сказал, что мне его отрекомендовали как редактора крупной Днепропетровской газеты. Он пытался оправдаться и говорил, что даже не имеет понятия, откуда в редакции взяли это. Спрашивал о родителях. Удивился, когда узнал, что они разошлись. Интересовался, когда я выехал из города и кого из литераторов и высоких лиц города я видел в последние дни перед эвакуацией из Днепропетровска.

Я назвал только Циммерманн, ибо больше никого не помнил. Он с сожалением сообщил, что у Циммермана были больные дети и ему нельзя было уехать.

09.03.1943

Вчера, наконец, добрался до Сталинграда. Поезд вез очень быстро и мы менее чем за трое суток доехали сюда. Поезд завез до самого знаменитого города, где только недавно закончились бои таким славным успехом наших войск и таким бесславным поражением немецких (каких еще не знала история).

Километра три пришлось идти пешком. Только перейдя Волгу мы сумели сесть в машину, на которой и приехали в город. По дороге видели страшную картину разрушений на окраинах города. Скалы, что круто спускались к Волге и все Сталинградское побережье великой реки русской, были усеяны множеством блиндажей, обломками техники и вооружения противника. Между двух скал, близких друг к другу своими остроконечными вершинами, лежал огромный, разбившийся о них немецкий самолет со свастикой. Сгоревшие подбитые и искореженные танки, танкетки, автомашины, орудия, в том числе самоходные пушки, пулеметы, пара наших «Катюш», масса железного лома и человеческих трупов.

Трупы, между прочим, почти все собраны и погребены. Однако, на всем пути к Сталинграду и в самом городе нам встречалось еще много трупов, собранные в кучи и еще не собранные, одетые и с оголенными задницами. Дети и женщины, кое-где попадавшиеся нам, тянули куда-то зацепленные железными рогачами полуистлевшие *** человеческое происхождение. Кругом кипела работа по восстановлению разрушенных мостов *** от огромнейшего тракторного завода остались одни обломки, полуобвалившиеся трубы и стены от близлежащих зданий, причем некоторые держались на тонких основаниях огромными кусками, которые, казалось, вот-вот обвалятся при малейшем колебании даже ветра.

Еще более страшную картину разрушений и смерти мы встретили в городе. В центре его. Огромные многоэтажные здания были полускелетами, не сохранившими нисколько былой своей прелести довоенного периода. Улицы, поражавшие своим великолепием до прихода сюда немцев, теперь были изрыты и изуродованы ямами *** Особенно меня поразила картина разрушения одного здания, у входа которого живописно красовались два льва. Теперь одного вовсе не было, а другой был разбит снарядами и вырисовывавшийся из-под отбитой оболочки гипса красный кирпич создавал впечатление крови на белом теле израненного зверя.

От многих зданий остался один след: кровати, чайники, самовары, обломки кирпича и прочее. Несколько зданий каким-то чудом сохранились и теперь дымили своими квадратными коробками. Это немного оживляло картину мертвого города, бывшего ранее таким огромным и суетливо-живым. Впрочем, город не совсем умер. В нем уже вновь начинало биться сердце советской власти. Здание Воропаевского райкома ВКП(б) и ВЛКСМ вполовину разрушенное, дымило из окон ***

Где-то за городом слышались частые взрывы. Это подрывали минные поля наши саперы.

По городу — группы военнопленных, грязные и жалкие на вид — немцы и румыны возили на колясках и телегах разные грузы. За ними ходил одиночный конвой. Под развалинами зданий валялись намокшие книги наших классиков, немецкие книги, одежда, щетки всякие, вазелин и прочее. В одном месте я нашел два куска мыла — оно не растаяло и сохранилось. В другом — атлас на немецком языке, в котором отсутствовал (был вырван) СССР.

Горжий все старался уйти от меня, не давал останавливаться; не дал походить по городу, лишил возможности больше увидеть и узнать. Однако и то, что мне удалось увидеть, не всякому дано. Был бы я один — остался здесь на пару дней и собрался бы огромный материал о настоящем падении Сталинграда — особенно с рассказов очевидцев. Но он все торопил, крутил мною, пользуясь аттестатом и направлением, что выданы по моему соглашению на его имя.

Проходя по городу, мы встретили патруль из двух человек. Оба молодые бойцы, они рассказали о последних боях в городе, участниками которых были. Их дивизия выловила последние остатки немецкой армии и пленила фельдмаршала Паулюса. Один из красноармейцев указал мне на огромный многоэтажный, оскелетившийся дом, в подвале которого был пленен главнокомандующий 6 армией Паулюс. Другой рассказал о трофеях, которые кучами захватывали наши бойцы, также личные вещи. В подтверждение оба показали свои руки, увенчанные великолепными немецкими часиками. Зажигалки, ножики, шоколад, — всем этим вдоволь насытились наши воины. Целые тюки с шоколадом и продовольствием отбирались у немцев. Запросто снимали и вешали себе на плечи все понравившееся. Часы и любое желаемое снимали, указывая «абы на кого». Полковники были очень заносчивы даже в час их пленения, а фельдмаршал Паулюс не хотел вести переговоры с лейтенантом и требовал, чтобы с ним говорило лицо повыше, позначительнее. На прощание они мне подарили румынскую складную ложку-вилку***. Ее нужно будет почистить, ибо она заржавела. Теперь у меня есть ложка взамен украденной в госпитале из шинели, когда я ходил на перевязку.

Мирные жители в Сталинграде еще не живут, но уже ходят по городу, что-то возят, таскают в мешках и кошелках (женщины и мальчишки). Они живут по окраинам города.

Трамваи не ходят — разрушены электростанции и разворочена местами линия. Пригородный ходит, но редко. Дальнего следования курсирует регулярно. В городе много военных — все гвардейцы. Есть надежда, что меня направят ***

Через пару часов мне удалось сесть на машину, которая довезла нас до Бекетовки. В дороге нам попадались сотни пленных, определенные уже в лагеря, где они работали. Но только раз человек сто военнопленных вел крупный конвой (ранее встречались один — два конвойных на группу, теперь человек пятнадцать). Это были, несомненно, отборные головорезы — на погонах у них было по два кубика и прочие отличительные знаки. Все они были хорошо одеты, некоторые были в очках. Проезжая мимо одного лагеря я увидел, как по нему бродила нарядно одетая немка в теплой черной шубе и шапке. Это очевидно немецкая переводчица или медсестра или врач.

Из Бекетовки (она почти не разрушена) я пошел пешком по ***

Еду на Котельниково. Продовольствие кончилось и привелось менять табак (грамм 80) на три сухарика. Я их съел, но еще голоден. Спал на вокзале, на холодном каменном полу, как и все другие бойцы, так, что пройти нельзя было — тесно. Лежали буквально один на другом. Ночью проверяли документы два лейтенанта НКВД. Всю ночь лежал с закрытыми глазами и чесался остервенело. Вши, величиной с жуков, ели меня беспощадно, не давая покоя.

Они и сейчас объедают меня всего, пьют кровь — от них не избавишься. Какое мучение — бессонница мучает, но вши еще больше. Я закусываю до крови губы от нетерпения и боли — чесаться и искать вшей в вагоне на публике неудобно.

За три дня я покрыл расстояние от Красного Кута до Сталинграда, а совсем недавно проезжал уже станцию Авгонерова. В Красном Куте долго пришлось проторчать в ожидании поезда.

По адресу одной из сотрудниц госпиталя (родом из Бесарабии) и по нации еврейки, которая часто рассказывала мне о своей жизни и о тяжести своего положения и которая попросила доставить в Красный Кут ее письмо сестре, мне удалось поселиться на квартиру. Хозяйка дома, где я прожил несколько дней — преподаватель иностранных языков, переводчица. В Бухаресте служила при советском посольстве, преподавая иностранные языки. И, таким образом, научилась свободно говорить по-русски. Сейчас она не работает. Муж ее — зубной врач, коммунист. Очень оригинальный тип румынского коммуниста. Из интеллигенции. Он много рассказывал о своей работе, в частности о литературной работе среди солдат в армии, где служит год. Интеллигенцию, как и евреев (большинство интеллигенции было в Румынии евреи) не любили в армии, видя ее преимущество над собой, культурное и интеллектуальное; его заставляли голым ложиться на пол в казарме и прочее. Доктор мне рассказывал о методах своей борьбы с командованием армии.

Живут они, доктор и его семья (так рассказывала мне его жена) исключительно благодаря приношениям клиентов. Раньше они выгоняли всякого, кто приносил взятку или подачку, а теперь без этого жить нельзя: зарплата и паек маленькие.

Каждую ночь я отрывал по просьбе жены врача доску от соседнего забора и приносил на растопку. Горжий ничем не помогал и, однажды, даже привел к ним товарища в квартиру, с которым улеглись спать, совсем не спросив у хозяев разрешения.

11.03.1943

Вчерашняя сводка информбюро весьма опечалила всех. Восемь городов в Донбассе оставили наши войска. В том числе Краматорскую, Славянск, Лозовую, Павлоград и Красноград. Рухнули мои надежды на освобождение в этом месяце Днепропетровска. Что может дальше быть? Не отступление ли, как в прошлом году? А ведь я еду на фронт. И мне страшно не хочется опять, как и в прошлом году, отступать, выходить из окружения на расстояние в сотни километров. Особенно паршиво в этом случае раненным, которые не умея двигаться, обречены на гибель или плен.

На поезд здесь в Котельниково очень трудно попасть ***

Вчера утром бродил с Горжием по базару и городу. Базар представляет собой двух — трех теток с молоком (50 рублей литр) в окружении многих покупателей — красноармейцев. Один, не желая стоять, предложил 60 рублей за литр, другой 70. Так бойцы сами создают цены.

На вокзале Горжий решил *** кожу и умываться. Я предложил пойти поискать квартиру, но он отказался.

Учитывая сообщение коменданта о том, что поезд будет после обеда, я решил рискнуть и пошел сам в село искать квартиру. По пути, зайдя в парткабинет, узнал информацию.

В первом же доме, куда я направил свои стопы, мне разрешили остановиться.

Я сам принес воды, хозяйка подогрела, я умыл хорошо лицо и руки.

12.03.1943

Весна. Солнце весь день светит и пригревает. Сегодня впервые в нынешнем году, встречаю что-то похожее на весну. Отъехали только что из Куберле, где простояли вместе с нашим еще несколько эшелонов полсуток.

Вечереет. Думаю слезть на станции «Пролетарская». В Зимовниках вчера долго искал человека принимавшего меня у себя на три дня в прошлом году. Нашел на месте хаты и забора землянку. Хату разрушило. Хозяина нет — призвали в армию. ФИО: Иван Максимович Еременко.

13.03.1943

Ночевали на станции Двойной. Здешние жители — казаки.

Сталинградцы, выгнанные оттуда в эти места немцами, говорили, что здесь плохие люди, что они не пускают даже на квартиру переночевать. Но, к счастью, нам повезло. В первой же хате куда постучали приняли и разрешили переночевать. Хозяева — старик и старуха, угостили медом и кипятком. Спать положили на деревянной кровати. Было тепло и приятно. Насекомые не мучили — я снял все с себя: и фуфайку, и шинель, и гимнастерку. Зато сейчас они опять дают о себе знать.

Утром встали рано, закусили пирожками и медом. Мед серый какой-то, со специфическим вкусом перца. Хозяйка рассказывала о немцах. Жили они здесь, как и в предыдущих селах, что я проезжал. Пятеро немцев. Старикам и старухам выдавали хлеб бесплатно. Молодежь заставляли работать. Жителей не убивали, хотя все что хотели — забирали. Бывало, румыны грабили. Особенно цыгане, имеющиеся тут в избытке, у них воровали. Стояли они у хозяйки один раз. Пришли, вырвали замок (было холодно). Но ничего в хате не трогали. Затопили имевшимися нарубленными дровами и легли спать. Хозяева застали их спящими.

За каждого убитого немца убивали сразу жителей — правых и неправых. Так что о партизанах здесь и не думали. Вблизи станции Двойная группа людей сговорившись, за издевательства, ранила выстрелом в ногу из револьвера одного немца. Весь поселок, в котором это произошло, фашисты сожгли дотла, а оставшихся без крова жителей погнали в Германию. Хорошо еще предупредили жителей выйти оттуда, а то бы все погибли. Евреев всех вывезли: расстреляли даже годовалых детей.

Утром был на базаре. Две женщины продавали яйца — 50 рублей десяток. Дорого (в Красном Куте, правда, 100 рублей десяток).

Пошел по хатам. Никто не хотел продать молока и яиц. Только одна женщина вызвалась продать молоко. Я предложил ей мыло, грамм 50. Она пекла хлеб — предложил портянки в обмен на буханку. Она дала еще и пышку к молоку. Тоже рассказывала о немцах. Она жена коммуниста. Ее вызывали на допросы, таскали по комендатурам. Больше русские. Их было много здесь, украинских и казачьих полков.

Проезжал также генерал Краснов. Немцы думали с его помощью организовать здесь былое казацкое кулачество — не вышло. У сестры *** бывший полковник, трижды орденоносец, коммунист, сдавшийся немцам в плен и бывший у них в услужении. Теперь он руководит полком русских изменников, перешедших на сторону врага. Ордена он носил в кармане. Он открыто показывал их обеим женщинам. Немцы его заслуг не отнимали. Он всегда доказывал этой жене коммуниста и политрука Красной Армии, а так-же ее сестре, что русские сюда не придут, что победят немцы и прочее. Женщины спорили с ним, доказывая ему обратное.

Евреев и здесь уничтожили всех поголовно. Коммунистов брали на учет и расстреляли только самых ответственных. Остальных не успели. Расстреляли также одну пионервожатую и двух комсомольцев. Жены коммунистов работали без отдыха на оккупантов и получали лишь 200 грамм хлеба, но по словам этой гражданки, местные жители симпатизировали немцам. И, когда те оккупировали их территорию, стали выдавать евреев, коммунистов, и просто друг друга врагу. Староста выехал с гитлеровцами, убоявшись возмездия. Долго местная женщина рассказывала мне о немцах, о зверствах, чинимых ими на нашей земле.

Хлеб испекся. С великим удовольствием пробовал я домашний, горячий крестьянский хлеб.

Гудок паровоза прервал мои разговоры. Спрятав хлеб, поблагодарив хозяйку и распрощавшись я поспешил на поезд, который уже стоял у водокачки. Паровоз собрался напиться воды.

Когда поезд тронулся — перед взором моим опять пронеслись обширные поля сельских степей, усеянные сплошь побитыми танками, пушками, автомашинами и прочим ломом грозной вражеской техники, брошенной им при отступлении.

Вскоре показалась станция Пролетарская. На фоне бесконечных желтовато-серых полей она выделялась своими большими, когда-то красивыми зданиями. Подъезжая к станции, увидел здесь еще более страшные следы опустошительных разрушений, чем в прежде минуемых пунктах. От станции и от всех прилегающих к ней построек остался лишь страшный след обломков. В станице на улицах зияли колоссальной величины воронки от бомб весом не менее тонны. Все это больно сжимало сердце досадой и безудержным гневом на отвратительных и звероподобных людей-гитлеровцев, виновников всех этих бед и страданий нашего народа.

Здесь поезд остановился. Рядом стояли два эшелона, выехавшие из Зимовников раньше нас. Так что на быструю отправку в Сальск нечего было надеяться. Комендант сказал мне, что один из поездов уйдет через два часа. Я поверил и поспешил в село купить поесть.

Яиц не достал. В одном месте случилось натолкнуться на кислое молоко по 50 рублей за литр. Я взял поллитра за 25 рублей. Поел. Хозяйка налила еще поллитра, сладкого. Наелся донельзя. Вздулся живот и я решил дать передышку своему накормленному желудку — остался посидеть немного. Стал расспрашивать хозяйку о немцах.

Она охотно рассказывала. Было холодно. У нее их много стояло. Приходили группами и в одиночку, приказывали хозяевам сходить с постели и сами ложились спать туда. Хозяйничали в доме как могли, женщин при этом не стеснялись. К мужчинам были настороженны и подозрительны. Попадались и хорошие люди: они угощали детей конфетами, были вежливы, держали себя как гости, а не захватчики, не обманывались насчет перспектив своих и не обманывали других.

У хозяйки этой квартиры одно время (перед отступлением своим) стояло несколько немцев. Они говорили ей часто: «Рус придет, матка, даст тебе пулемет, и ты будешь пук, пук на немец?» Она отвечала, что боится ружья и пулемета и никогда не станет их брать в руки. Ответ всегда удовлетворял их и они одобрительно кивали головами.

«Ты ждешь русских?» — спросил однажды у нее немец. Она ответила: «Как же мне не ждать, когда мой муж с ними дерется». Один из немцев улыбнулся, но лица других посерели. «Нет, нет, — поспешила она их успокоить — мужа моего давно уж нет в живых». Этот немец, который улыбался, когда другие обозлились за ее ответ, был очень добрый и сочувствовал женщине. Он часто говорил ей, в отсутстствие других своих совоинов, что Красная Армия близко и что русские скоро вернутся. Так оно и получилось. Накануне своего отхода они предложили хозяйке уйти за километр, а сами, установив у одной из стен пулемет, стали отстреливаться из хаты от наступающих наших войск. Это было ночью. А наутро в станицу вступили красные. Немцы при своем отходе расстреляли многих жителей Сальска. Здесь же расстреливали одних евреев и немного коммунистов (наиболее ответственных).

Эти рассказы о массовых казнях ни в чем неповинных евреев заставляют меня с еще большей тревогой думать о дорогих родных моих из Ессентуков, об их судьбе. Как бы мне съездить туда, узнать хоть что-либо, ведь от Сальска до Минвод сущие пустяки. Попрошу коменданта на пересыльном пункте разрешения съездить в Ессентуки, хотя вряд ли мне что-либо удастся. Насчет немцев я навсегда решил — нет врагов для меня злее и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания. В тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие, как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, лижут им ж…., а те их лупят по продажным собачьим харям.

Впрочем, пленных расстреливают немцы много, особенно при отступлении. Раненных пленных добивают.

Сейчас устроился на квартиру ночевать. Поезд не идет — где-то впереди разрушен мост. Лягу спать. Ах, да! Сегодня, говорят, взяли Вязьму. Я от многих это слышал, но пока не доверяю рассказам, пока не прочту сам информбюро.

17.03.1943

14 марта, после ночевки на Пролетарской в семь часов утра пошел с Горжиевым на базар. Горжий опять крутил мною и заставлял почти бежать за ним. Это вывело меня из терпения и я раздраженно попросил его идти нормально.

— Менi надо швидко. А тоби як не надо, то я не пiдгоняю — ответил он, не снижая темпа своей ходьбы.

Я отстал. Мозоль сильно мучила меня. Когда я пришел на базар, Горжий уже купил хлеб (променял на бритву) и торопил меня на вокзал. Но я не спеша купил молоко и кушал его возле продавщицы. Тогда Горжий говорит: «Пiду на вокзал, буду тебе тамо ждать». Я согласился. Он ушел. Но когда я уже подходил к вокзалу — поезд, оставив за собой белый прощальный дымок, ушел. Горжий уехал. Он все время старался почему-то убежать от меня. На перроне его, конечно, как и нигде, не было. Люди на станции сказали, что вслед пойдет еще поезд, но не скоро.

Я зашел в один дом возле станции. Хотел посидеть, отдохнуть. В комнате было темно, тесно и сыро. Хозяева мне посоветовали взять попутную машину. Я так и сделал. Было ветрено, но солнце светило жарко. День был теплый, безоблачный, весенний — идти было хорошо, только медленно. Меня сильно беспокоила, часто заставляя останавливаться и отдыхать, нога.

Так дошел я до полустанка. Ни один шофер меня, как и многих других пешеходов на машину не брал. Гнев вызывали эти люди — обюрократившиеся шофера, нисколько не заботящиеся о близких, о людях своей Земли, защищающей ее ценой своей жизни.

Возле полустанка отдохнул, осмотрел брошенный и разбитый немецкий танк и пошел дальше.

Сальск. Сейчас я стою здесь на квартире. Целый день я провел здесь. В город сегодня не ходил. Завтра схожу на базар.

Только что возвратился домой с базара. Цены на хлеб повысились. Купил шесть яиц за 30 рублей, поллитра молока за 25, три стакана семечек за 5, кусок хлеба грамм на 800 за 35. Итого у меня ушло только за день 95 рублей.

Вчера совсем никуда не ходил. Целый день слушал рассказы ребят о немцах. Позавчера купил десять яиц за 65 рублей, пять пирожков за 15, четыре стакана семечек за 10. Таким образом у меня осталось 544 рубля в наличии.

В городе на почте узнал весьма неприятную новость. Наши войска по приказу командования эвакуировали Харьков.

В фотографию опоздал. Редактора газеты так и не нашел (честно, и не искал его особенно).

В баню пускают только раненных Сальска. Мне обещали что пропустят, только я не стал ждать — было холодно, у меня все равно не было мыла, и я решил отложить это дело на завтра. В парикмахерской, кстати, я побывал еще позавчера — побрился и постригся за 5 рублей.

Сегодняшних новостей не знаю. Почта их еще не принесла. Отправил два письма: в Ессентуки и Дербент.

Возвращаясь, еще с улицы, заметил вывешенное на ветер одеяло, которым я укрывался здесь и в комнате пустую разобранную кровать и двух красноармейцев. Я решил, что их привели сюда на квартиру, но оказалось хуже — хозяйка видимо решила от меня избавиться, по причинам мне неизвестным. Я предполагаю, что, во-первых, из-за скупости (ведь пришлось вчера вечером хозяевам пригласить меня за стол). Ужин был славный! Варенные «тыйшлых» (тесто с масленой подливой) — и я ел, пока они не кончились. Хозяйка (ее мать и сын уже поели) ела со мной из одной посуды. Когда же тарелка опустела, она стала есть уже из кувшина, чтобы не делить со мной оставшееся.

Сама хозяйка — бригадир в колхозе. Имеет много трудодней, корову, кур, но все прячет и старается не брать постояльцев, ибо их приходится иногда кормить — «садить за стол» — как она выражается. Другое обстоятельство: вчера ночью я пересыпал перед сном одежду, найденным мной порошком немецким, предназначенным против вшей. Хозяйка, видимо, решила, что я очень завшивел. А они, между прочим, боятся не всяких вшей, а пришлых. «У мене своя воша» — говорил хозяйский сын, когда я спросил его, не от вшей ли он болел (во время прихода сюда немцев) тифом. «Це бойцi от вший болеють, а мы нi. У нас бувае тiльки своя воша. Тiльки чужа приносить тiф». Эта боязнь чужой воши, впрочем, вполне понятная, возможно и послужила поводом моего изгнания из квартиры.

Бабка сказала, что «Приходiли з с/с и казалi, чтоб вiн йшов в город, шукати соби хату, а до нас, чтоб ми без дозвiлу комiнданта не пускали».

Я пока что решил побыть здесь, пописать (ведь не выгонят же они меня до вечера) а потом искать квартиру.

Мне положительно сегодня не везет. И с Харьковом, и с квартирой, и с фотографией. Пойду искать квартиру. Шесть яиц только что съел за один раз.

18.03.1943

Сегодня фотография не работала. Был на почте — отправил письма. Было холодно и руки замерзли. В баню не ходил.

Вши опять закусали. Оказывается, я их вчера не всех выжарил утюгом. Сейчас опять грею утюг — буду жарить.

В редакции — ни какого результата — ни редактора, ни секретаря не застал. Оставлять стихов не хочу. В 11 часов был на квартире где и провел весь день, до конца.

Хозяйка два раза угощала пышкой, а вчера вечером — затиркой. Хозяева бедные, по сравнению с предыдущими, но щедрые.

Темно. Ничего я сегодня не успел написать. Даже досадно.

На фронте без изменений.

19.03.1943

Сегодня, напротив вчерашнего, круглый успех у меня везде.

Сфотографировался, отпечатал на машинке и сдал редактору ? часть поэмы, сходил в баню и продезинфицировал белье — надеюсь, избавился от вшей. Склеил конверты на почте, узнал сводку и читал в райкоме партии газету. И даже семечки на базаре дешево купил — три стакана за 4 рубля.

Видимо завтра начнутся неудачи и с редактором и с остальным. Тем более что машинка в стихах наделала массу ошибок — он и читать не захочет — скажет безграмотный автор.

Быть здесь доведется до 22.

20.03.1943

Сегодня написал пять писем: в Дербент, Таджикскую ССР, Саратовскую область, Ессентуки, Магнитогорск.

Был у редактора. Послезавтра за результатами.

Почти весь день провел в райкоме ВКП(б) в ожидании аудиенции к секретарю райкома.

Вечером оказался случайным участником собрания колхозников, где обсуждались вопросы о хлебе и о сборе с населения зерна в помощь Красной Армии. Присутствовал бывший председатель колхоза. Теперь председатель колхоза — бывший при немцах староста. Это редкий случай ***

Вечером приходили проверять есть ли здесь красноармейцы. Как бы меня не потурили отсюда еще до 22 числа.

21.03.1943

Сегодня у меня был весьма успешный базарный день. Может внешность моя или какие либо другие причины вызывают у всех такую реакцию по отношению ко мне, не знаю. Но факт остается фактом.

Толку, что продавали за 30 рублей — мне удалось получить, после долгих уговоров, правда, и колебаний хозяйки, за 10. Молоко — за 20 рублей поллитра (его продавали за 50 рублей литр), яиц вареных — за 33 рубля (продал один пацан). Картошку 2 килограмма — за 20 рублей (продавали по 40). Хлеб купил за 60 рублей буханку, правда он оказался на одну треть кукурузным (сволочь торговка тут таки надула, не одного меня, правда).

Было холодно. Я замерз и зашел погреться в одну из близлежащих к базару хат. Там как раз женщины пекли сырники и блинчики из муки и на масле. Меня угостили. Так что мне насчет пищи крупно повезло в этот день. Картошку я отдал хозяйке и она сварила вкусный суп с лапшей и картошкой.

22.03.1943

Получу сегодня фотокарточки и узнаю насчет ? части моей поэмы. Если получу положительные результаты, сегодня же заявлюсь в пересыльный пункт — хватит лодырничать, пора и на фронт.

Теперь уже здесь погода теплая. Весенняя по-настоящему. Небо безоблачное, синее, и нередко сюда заглядывают оттуда непрошеные гости — самолеты немецкие. Но только и всего. Хозяйничать здесь им не дано. Наши «ястребки» прочно охраняют город.

Вчера сводки не слушал. Бабские языки, опережая и сводку, и факты, и цифры, распространяют самые невероятные новости ежедневно. Одну разительнее другой. Так, вчера говорили, что Харьков немцы даже не брали и что наши войска вышли из города, думая взять в кольцо противника. Но тот не вошел туда и теперь наши вновь вернулись в город. Позавчера говорили, что немцы заняли Ставрополь. 19 говорили, что наши оставили Ботайск и Новочеркасск. Вчера — что наши заняли Чернигов (последнее принес из госпиталя раненный старшина). Что США и Англия предложили нашему правительству отдать им часть территорий СССР и те взамен этого введут сюда свои войска и выгонят немцев (говорил один лейтенант). Хозяйка дома где я нахожусь — каждому слуху верит и придает значение. Меня же эти сплетни раздражают только и смешат своей несуразностью.

Сейчас хочу еще поработать над стихами и написать несколько писем. Затем пойду в город. Я живу на самой окраине его, которую отделяет от Сальска две балочки. Недалеко отсюда течет речка. Она видна со двора, названия ее не знаю.

Фотокарточки получил.

Был в редакции — там новый редактор, литератор по призванию. Сам пишет пьесы и стихи. Он обещал просмотреть поэму и результаты сообщить через день. Решил остаться подождать. Спросил его относительно гонорара, как выплачивают его. Но он меня не так понял и сообщил, что после опубликования. Случайно в разговоре я упомянул, что мне необходим один экземпляр (я два экземпляра отдал в редакцию) стихотворения, отпечатанного на машинке, быть может я опубликую его в другой газете. Но он заявил, что обычно принято печататься в одной газете. «Во всех случаях мы стремимся удовлетворять интересы автора, даже если произведение слабо — мы даем консультацию. Вы можете быть довольны, что я сам литератор и смогу разобраться в ваших вещах. Наша газета невелика, материал в ней помещается очень ограниченный, но это не мешает мне, как литератору, уделить художественному отделу должное внимание. Литературные произведения послужат ценным пособием-материалом для агитаторов».

На этой квартире, где пишу сейчас эти строки, решил больше не оставаться. Сейчас буду искать другую квартиру, ибо здесь я уже очень долго, дней пять — соседи могут заявить. При проверке пострадаю и я и хозяйка, тем более что хозяйке надоело приглашать меня за стол, когда они кушают в моем присутствии. И она даже сейчас не угостила меня пирожками (вся семья ела), пышками, когда ели все. И только вечером, часов в 8, угостила супом, но без хлеба и то, после долгих колебаний. Видимо все уже поели, и остатки она все же решила мне дать.

На почте написал сегодня пять писем. Маме и родным в Среднюю Азию, в Магнитогорск, в Дербент папе, в Ессентуки.

23.03.1943

Вечером вчера распрощался с хозяйкой. Принялся искать квартиру. Обошел несколько хат, пока, наконец, в одну пустили. Хозяйка молодая, красивая, однако страшно скупая. Утром подала пол тарелочки борща и намеками дала понять, чтоб искал другую квартиру. Спал на полу под соломой.

Наутро опять — разные хозяева и собаки встречали меня неприветливыми взглядами и лаем. Наконец впустили. Хозяйка не возражала, чтоб я остался, но два деда в один голос завопили, что без разрешения правления, без бумажки, они не могут позволить ночевать. Посылали меня в правление, говорили, что только спровадили трех человек и прочее. Вперед выставляли аргумент, что нужно кормить, а у них забирают хлеб, последний. Мешков семь заготовлено для отнятия, а сколько тогда у них осталось?!

Я вынул свой последний кусочек хлеба, тонко разрезал его и положил на плитку освежить. Они кушали оладьи с кислым молоком. Когда я стал есть хлеб — хозяйка налила мне кислого молока. Теперь у меня кроме маленькой луковицы ничего не осталось за душой. Что дальше делать — не знаю. Сейчас только 9 часов, а мне предстоит прожить целый день еще.

Сейчас 6 часов вечера. Только что возвратился после поисков хлеба. Кстати, неудачных, на новую свою квартиру. В три часа дня, проголодавшись, я спросил хозяйку, не продаст ли она мне хлеба за 30 рублей, которые якобы у меня остались. Я надеялся на их доброту, думал, что они предложат мне (за деньги) буханку хлеба. Но нет. Хозяйка не угостила меня и не продала за деньги ни грамма хлеба. Мне пришлось идти добывать хлеб по хатам.

В первых двух хатах отказали. В третьей отсюда хате хозяйка отрезала мне порядочный кусок хлеба и угостила вареным горохом. К ней приехал раненный под Ростовом сын 23 года рождения. Он посоветовал мне ходить просить хлеб, ибо за деньги мне не продадут. И я пошел еще в одну хату, где хозяйка, вынув буханочку и перерезав ее пополам, дала половину мне и принесла один сморщенный огурец. Денег не взяла. Фамилия ее Мусиенкова Христина Вакиловна. У нее муж, два сына и дочь на фронте. С ней осталась одна девочка Катя (Петровна). Мужа хозяйки звать Петр Акимович. Много рассказывала хозяйка о нужде своей, о том, что у нее, как и у всех колхозников, отбирают хлеб ныне, горько жаловалась на судьбу, отобравшую в ее семье четырех человек и угнавшую их туда, где гибель. Дочь грамотная ушла добровольно и говорила матери, что так нужно Родине. Много рассказывала о немцах. Жалея мою молодость, советовала уйти к немцам (после того даже, когда я сказал ей, что коммунист). Я возразил, что с немцами мне не по пути, как бы хорошо они не вздумали ко мне относиться. Во-первых, я не люблю быть лакеем (а немцу нужно лакействовать — я не говорил ей еще, что я еврей, и что немцы со мной не цацкались бы, попади я им в руки). Во-вторых, я не хочу быть изменником своего народа, своей Родины. Лучше погибнуть, чем предать свой народ, свое государство. Все равно возмездие ждет всех многочисленных изменников, по-холопски прислуживающих ныне фашистским оккупантам. Ты прав, сказала тогда она мне. Моя дочь тоже так говорила когда уходила на фронт. Когда я стал уходить — хозяйка дала мне и вторую половинку хлебинки.

24.03.1943

Утром выпал снег. Весь день был холодный и ветреный и сейчас холодно. Опять холодно. Спал на соломе — было мягко и легко спать. Ночью хорошо выспался. Мозоль мучает беспрерывно. Терзает всю ногу жестоко.

Наши войска оставили Белгород. Вновь положение на фронте ухудшилось. Под Таганрогом тщетно бьются наши части и по сей день. Враг хорошо укрепился. Странно, почему Таганрог не обходят, ведь столько жизней он отнимает у Красной Армии. Не весело мне теперь. Неужто опять я попаду в такую историю как окружение, отступление, неужто опять доведется мне этим летом бить ноги на протяжении сотен километров пути. Ведь я так не хочу повторения прошлого лета, так не хочу убегать один и вместе со своей армией, от врага, пятиться под его нажимом. Разве мы не в состоянии остановить его на Украине, в Курской области, как остановили под Сталинградом? Это больной для меня вопрос, ибо я на днях вновь попадаю в часть. Куда попаду? На Ростов или на Украину? Это тоже важный вопрос, терзающий мой рассудок.

26.03.1943

Хозяев фамилия — Пастернак. Дарья Петровна, Надежда Кирилловна и Кизил Федотович.

Хозяева, где я живу, весьма состоятельные колхозники. У них есть и хлеб, и масло и прочее. Словом, я попал, наконец, на такую квартиру, о какой мог только мечтать с самого моего прибытия в Сальск. Борщ с промасленной сдобной пышкой, кислое молоко, сладкое молоко с великолепным домашним хлебом, жареный лук на сливочном масле — всем этим вдоволь наедаюсь я здесь каждое утро и вечер с первого дня моего заселения в эту квартиру. Фамилия хозяев, если не ошибаюсь, Буткуль. У них есть белявенькая девчушка Нюся, с которой я занялся учебой. Она учится в первом классе, но учится плохо, хотя не лишена известной сообразительности. Я решил помочь ей научиться работать, думать. Результаты кое в чем сказались. Но за три дня, конечно, трудно восполнить то, что потеряно в течение года.

Примеры она стала решать правильно. Но только после вторичных попыток. Читает совсем плохо. Пишет чисто, но безграмотно. Посетил вчера школу. Говорил с учительницей. Школа-четырехлетка обслуживается всего-навсего двумя учителями. Та, с которой я беседовал, была одновременно и директором школы. Вся школа состоит из одной комнаты-класса. В этой комнате одновременно обучаются 1-й и 2-й классы. На одном таком уроке я присутствовал с разрешения учительницы. Урок математики был в первом классе. В четвертом — география. Учительница написала примеры на доске, задала решать их ученикам, а в это время спрашивала учеников старшей группы заданный урок географии. Выходило, что и половины внимания едва уделялось ученикам каждого класса. Я заметил, что это смешение классов затрудняет учебу. «А кто мне будет платить, если я стану отдельно заниматься с каждой группой, в 1-й группе ведь только 4 человека?» И, отчасти, она была права.

В редакции еще вчера договорился насчет поэмы. Редактору хотелось побольше выпустить из моей поэмы стихов, чтобы только немногое поместить, поэтому он был чрезмерно придирчив. Больше всего ему понравился разговор Гитлера с Паулюсом. И менее всего последние, заключительные четырехстишья, якобы насыщенные плакатным, ложным пафосом. Итак, после 3-х часового спора и обсуждений поэмы, он решил поместить только «Разговор с Паулюсом» и, если будет место в другом номере, начало поэмы. В Сальске будет выходить с 19. IV. литературная страница, в 1-м номере которой, он думает поместить отрывок из моей «Сталинградской эпопеи». Оставил 2 стихотворения — «20 лет» и «Мы придем», написанные от руки. Заскочил в райком ВКП(б), где машинистка отпечатала мне 2 экземпляра «Эх еще ударим-ка», «20 лет» 3 экземпляра и 4 экземпляра «Ты пришел».

Написал вчера заказное письмо в Дербент, в которое положил свою фотокарточку.

На пересыльном пункте позавчера никого не застал, а к вчера еще не набралось до ночи 70 человек (меньшую партию не посылают). На Батайск 170 километров за 10 дней пешком. Сегодня, очевидно, отправят. Я поздно вечером вчера все же вернулся на квартиру, хотя и зарегистрировался на пересыльном пункте. Утром выпил 3 стакана горячего молока с хлебом, а только что поел борщ с мясом. Жаль уходить отсюда. Я дал девчонке в благодарность за все — бумагу чистую, а дедушке-курцу книгу «Литературные очерки» М. Серебрянского, на курение. Больше ничем мне их не отблагодарить.

27.03.1943

Станица Егорлыцкая.

Вчера опять целый день промучили нас на пересыльном пункте. Несколько раз выводили на построение. Тех, кто ночевал там — заставили работать, так что выиграл тем, что ночевал на квартире вдвойне — и спал хорошо, и питался, и не грузил на голодный желудок овес, как другие десять бойцов. Только к вечеру, когда надо уже было идти, нам дали продовольствие на два дня (300 грамм хлеба, стакана полтора крупы и грамм по 20 масла) и сказали, чтоб двигались. Но мы все же решили отложить на утро наше движение.

Вчера задумал я написать несколько писем, но едва написал (да и то не закончил полностью) письмо маме. Сегодня весь день провел в пути. Писать было некогда.

Две комнаты отвели для ночлега бойцов на пересыльном пункте. 70 человек, конечно, не смогли поместиться там, и часть направилась в поиски квартирного ночлега. Стал и я искать квартиру, но как назло не нашел — всюду отказывали, мотивируя постановлением «Не пускать никого на квартиру без бумажки от коменданта». А заходить далеко от места ночлега команды не хотелось, ибо сбор был назначен на 6 часов. Махнув рукой на ненайденные удобства, вернулся в отведенные нам комнаты и кое-как улегшись на грязном, замусоренном куске незанятого пола, продремал с перебоями ночь. Ноги свешивались у меня над головой, ноги шевелились у моей шеи, ноги толкали меня в спину, в бока, били по ногам. Руки тоже давились отовсюду. Спать, разумеется, спокойно было нельзя.

Утром отправились. Сменял ботинки на валенки, чтобы легче было идти с моей мозолью. Но идти было еще тяжелей, неудобней. На машину не брали. Случайно мне удалось сесть на подводу (одному из всей команды), доехать до станции Трубецкой. На Трубецкой сел на товарный поезд, что обогнал меня еще в пути из Сальска, и попался мне тут, на станции. Этим составом доехал до станции и районного центра Целина, где поезд остановился надолго. Там набрал семечек три кармана — были рассыпаны на станции — сейчас пожарил их. Сел на эшелон, что стоял тут еще со вчера (эшелон с танками) и на нем доехал сюда.

Здесь тоже долго искал квартиру — всюду отвечали надоевшее «У нас есть уже». Причиной всему — отнятие у крестьян излишков хлеба — они теперь не хотят кормить бойцов, как делали раньше. Когда уже сильно утомился — нашел квартиру. Поужинал полмиской картофельного супа с хлебом.

Опять начинают тревожить насекомые.

Утром завтра здесь базар будет — схожу. Поменяю кальсоны на сало и еще на что-нибудь.

28.03.1943

Буханочку хлеба за 15 рублей, булочку за 3 рубля, поллитра кислого молока — вот и все мои покупки. Кальсоны скинул с себя, хотел менять на сало, но давали всего лишь грамм 300–400 — недостаточно.

Хозяйка угостила борщом, хлебом из кукурузы. Остальное ели сами, мне не предложив. Только что закончил письмо маме, начатое еще 26. После базара пошел на почту, слушал сообщения Совинформбюро и передовицу «Правды», посвященную Максиму Горькому. Сегодня день рождения его.

На фронте без существенных перемен.

29.03.1943

Станица Мечетка. От дороги железной она два километра. Вчера вечером прибыл я сюда на машине. Дело так было. Проискав по всему селу сало и не найдя его (немцы, болезни и отчасти сами хозяева, вывели их (свиней) из числа населяющей станицу живности), я уже было собрался уезжать. Но в одной хате, куда я зашел уже просто отдохнуть по пути к железной дороге, меня угостили супом и хлебом, а боец находившийся там, посоветовал мне пойти в рядом стоящую пекарню и там попросить хлеб. У них бывает бракованный и они дают, если просят бойцы. Но здесь ничего не вышло — хлеба не дали. Я пошел на станцию.

Пересекая шоссейную дорогу, я наткнулся на грузовую автомашину, груженную продовольствием для госпиталя. Попросил подвезти. После колебаний долгих (связанных с кражей хлеба и сапогов, с машины таким же случайным пассажиром в чине лейтенанта), шофер согласился меня подвезти. Итак, я приехал в Мечетку — районный центр Ростовской области.

Опять здесь, как и в прочих, ранее посещаемых мною деревнях, долго искал ночлег. Начал с Северной окраины станицы. Нашел. Но вижу, что долго мне здесь не жить — хозяйка скупится. Это главное. Кофем угостила вечером, сказала — вынимай свой хлеб, мой — сырой, недопечёный. Утром ничем не попотчевала. Тогда вынул хлеб, стал есть. Налила полстакана молока, оправдываясь, что корова не доится. Сейчас печет для дочери хлеб и булки. Дочь у нее сидит за работу у немцев официанткой. Она ей носит передачи. Посмотрю, угостит ли меня она, когда напечет булочек.

Только что отсюда уехали две девушки — жители Новочеркасска. Одна из них — учительница. При немцах, когда шла мобилизация девушек для отправки в Германию, они бросили квартиру и переехали недалеко отсюда, на хутор. Сейчас собирались возвращаться в свой город, но слухи о бомбежках напугали их и они решили отложить свои намерения до освобождения Таганрога. Здесь рассказывают, что Таганрог уже несколько раз переходил в наши руки, но наши не закрепились в нем. Это не просто слухи, а рассказы побывавших там шоферов.

В селе еще не был. Сейчас рано, но к 12 часам думаю исследовать его. Исхожу вдоль и поперек, поищу сало, найду лучшую квартиру.

30.03.1943

Мечетка. Нашел квартиру на удивление скоро. Хозяйка говорила, что не трудно пустить переночевать, но трудно кормить. Но я решил, что как-нибудь перебуду, так и заявив хозяйке. Она согласилась пустить.

Вечером на ужин дала суп из молотой кукурузы с картошкой. Сегодня утром — такой же, и немного вареной картошки.

Весь вчерашний день искал редакцию местной газеты, почту, фотографа и сало. Кто ищет — тот всегда найдет. Правильно говорится в песне. Нашел и я. На почте узнал сводку — без изменений на фронтах. В редакции и у фотографа убедился о плохом состоянии дел там. Во первых из-за отсутствия редактора и бумаги, во-вторых, из-за отсутствия материала. В редакции обещали посмотреть стихи неизвестно когда, а фотограф мог сфотографировать только на документы. Я там и там отказался от всяких начинаний.

Сала здесь нигде не было, только в одном месте наткнулся на торговку, видимо владевшую этим базаром. Она отрезала грамм 400, но потом, решив, что и это много, отрезала оттуда кусочек грамм на 100, предложив оставшееся сало в обмен на кальсоны. Мне хотелось ей в это время дать по морде, тем более что она сама говорила, что немцы забирали у крестьян сало, не спрашивая их на то разрешение. А бойца она хотела обсчитать на кусок сала. Но я не стал толковать и взял в обмен на снятые с себя кальсоны 300 грамм сала. 100 грамм я съел еще вчера, остальное оставил — хочу довезти до Ростова на случай голода там.

Когда я шел по направлению в центр отсюда, мне встретилась женщина, несшая два мешка. Оба были тяжелые. Она, перенося на определенное расстояние один, возвращалась за другим. Так у нее уходило много времени и сил. Я вызвался ей помочь. Ей оставалось до дома квартала два-три. Когда я принес ей один мешок — она вынула из мешка хлеб и отрезала мне кусок, грамм на 300.

01.04.1943

Зерноград. Город, или вернее всего — рабочий поселок. В центре остатки былой красоты. Памятник Ленину с отбитой головой. Одно туловище с вытянутой вперед рукой. Я интересовался историей разрушения этого памятника. Жители рассказали, что он был разрушен не сразу. Во время наступления на этом участке, немцы прямо по шоссе двигались дальше, на Мечетку. Там они через много дней после взятия последней впервые показались в Зернограде. Они засели там, где большие дома ровным квадратом обступили памятник. Однажды, очень долго глумившись над образом нашего вождя, обезобразили его памятник. На пьедестале осталась надпись «Ленин». Теперь около разрушенного памятника братские могилы. Вчера вечером, проходя по улицам Зернограда, я увидел там ***

*** желтый лоб, да пара закрытых глаз вырисовывались на белом покрывале, протянутом через весь гроб, в котором покоилось тело. Больше ничего нельзя было видеть. Был выстроен почетный караул. Гроб вынесли, вслед за ним вынесли знамя *** Какой-то старший лейтенант открыл митинг. Он сказал несколько слов об усопшем, из которых я только запомнил, что покойный — Герой Советского Союза и фамилия его Долг***, если не ошибаюсь, Сергей Сергеевич. Звание его — старший лейтенант.

Раненные на балконе противоположного здания, занятого под госпиталь, во все время митинга и погребения шутили, смеялись, даже неловко было. Затем гроб на веревках опустили вниз. Я не стал больше ждать и ушел искать ночлега.

Дорогой читал известия — ничего существенного.

*** полковой направил к коменданту, но без волокиты не обошлось. Поздно вечером я наконец-то попал на квартиру в большом трехэтажном доме в центральной части города. Жители — все рабочие совхозов. В их рассказах уже не услышишь «русские» по отношению к советским войскам, как повсеместно я слышал от жителей всех предыдущих городов и деревень, начиная с Котельниково и кончая Мечеткой, а «наши», «немцы». В этих выражениях не видно резкого отделения себя, тоже русских, от своего народа, общества, армии.

Сейчас сходить возле госпиталя. Хочу узнать известия, и может мне здесь аннулируют мое несчастье — мозоль?!

03.04.1943

В госпитале приписали какую-то мозольную жидкость. Выжечь мне не обещали, так как для этого нужно продержать меня с ней в госпитале несколько дней, а этого они так просто не могут, но это уже кое-что, хоть какое-то средство. Мазать нужно несколько дней, потом попарить и срезать часть, и снова мазать, после *** после того, как я получил свою жидкость, собрался уходить из Винограда — Верблюда.

Возле регулировщика мне сразу удалось сесть на машину и через какой-то час, или даже того меньше, я был здесь, в Котельниках.

Долго искал квартиру. На краю села нашел. Хозяйка попалась нехорошая. Колхозница, но не взялась меня даже угостить чем-либо. Попросила у меня бумагу. Дал ей большой лист, из которого мог бы сделать тетрадку на несколько листов. Продаст она его. Теперь пожалел что дал. У нее и кушать-то нечего.

Ночью пришел еще один боец, калмык, очевидно. Несмотря на ее требования показать справку — самовольно расположился в квартире так и не показав ей разрешение из с\с (у него его не было). Ночью он стал похабничать с хозяйкой, говорить, что ляжет с ней, довел ее чуть ли не до обморока.

Она причитала, что и спать не ляжет, будет бояться. Я и сам засомневался — а вдруг и правда подрежет и ее и меня, чтобы ограбить. Человек он хулиганистый, не армейский. Спорил со мной, доказывал, что большинство украинцев с немцами, на стороне немцев (он считал, что я украинец потому, что назвался родом с Украины). Я возражал, что украинцев 40 миллионов, и если бы даже треть нас предала, то были бы многие миллионы предателей. И говорить, что большинство украинцев предатели он не имеет права, ибо на стороне немцев всего несколько тысяч изменников.

Он спорил, нападал и, наконец, договорился, что я спорю, как еврей. Я опять стал доказывать, убеждать, что нельзя оскорблять целые народы… Так мы и не договорились ни до чего.

Хозяйка сказала ему, что я русский. Так она решила по разговору моему. Но ночь я спал все-таки спокойно, позабыв о страхах. Зато хозяйка не спала. Наутро она нас рано подняла. Мне сказала, что ей надо на базар, а другому бойцу, что ей надо уходить и она запрет хату. У нее было двое детей.

На базаре купил маленькую булочку хлеба, грамм на 200, за 14 рублей. Одна женщина, торговавшая кислым молоком, налила мне стакан бесплатно. Поел.

В одном месте отдохнул после вторичных поисков квартиры. Женщина отрезала три кусочка хлеба, грамм на 300.

Квартиру нашел, опять таки на другом конце села. Кормить нечем — сразу предупредили хозяева. Но я согласился. Они интеллигенты. Муж — преподаватель химии, физики, естественных наук в средней школе. Был начальником штаба батальона, попал в плен немцам, при ранении бежал, прятался, и при отступлении немцев вернулся домой.

Сейчас я собираюсь дальше, к Ростову. Был тут в райкоме, читал сводку газет. Узнал о лауреатах Сталинской премии нынешнего года, от литературы. Опять Толстой А.Н. за старое, Корнейчук, Леонов, Василевская, Рыльский, Исаковский М.В., Вересаев В.В., Серафимович А.С. — по 100 тысяч. Бажов, Соболев Л.С., Алигер М.И., Симонов, Габрилович Е.С. — по 50 тысяч.

Сегодня встретился со своей командой. Многих бойцов не было. Получил хлеба ячменного грамм 600–700 и кружку пшена.

Старшину пришлось очень долго ждать — до часу дня. Некоторые бойцы волынили, лезли в душу своими нападками.

— Мы вас(!) знаем, вы(!) только любите по госпиталям да по тылам отсиживаться, а не воевать. Ты нас не считаешь за людей, раз не хочешь ехать с нами. Ты хотел отстать от нас и для этого отбился.

Особенно изощрялся в антисемитских выпадах один калмык. Грамотный и хорошо изъясняющийся по-русски, он больше всех надоедал своими приставаниями.

Старшина разрешил все споры: «Езжай куда хочешь, но чтоб вместе с нами был в Ростове. Кто в день нашего прихода не явится в запасной полк, на того подаю рапорт как на дезертира». Мне ничего больше и не нужно было. Все разошлись по хатам.

На шоссе — девушки-регулировщики. Разговорились. Они 22 года рождения, из Москвы. Призваны по мобилизации в июне прошлого года. Часть их всегда находится в тылу, близкому к фронту. Я решил, что это хорошо, так как риска меньше, но они говорили, что и здесь очень опасно, что часто шофера наскакивают машинами на девушек. Одна, зеленоглазая — учительница. Окончила педагогический техникум, преподавала химию и физику в 5–7 классах. В день девушки стоят дважды, по шесть часов.

Девушки были славные. Одна даже немного красива. Весело улыбались, разговаривали, и, несмотря на дождь, с ними было хорошо. Они заинтересовались моими документами. Посмотрели фотокарточки, поразились переменам лица моего.

— Ты видишь, какой он был раньше! — Восторженно заметила одна из них, заставив залиться меня краской — еще красивее!

— Да, как вы похудели, изменились — дополнила вторая.

Они усердно старались посадить меня на машину, но все, как назло, дальше этого села не шли из-за грязи. Я распрощался и отправился на поиски квартиры.

Нашел сразу. Здесь много детей — мал мала меньше. Они обступили, галдят и мешают писать. Но ночевать здесь необходимо — земля еще мокрая и машины не ходят.

04.04.1943

Всю ночь напролет шел дождь. В квартире этого не чувствовалось. К утру земля немного обсохла и я думаю попробовать ехать дальше. В хате горела плита и всю ночь было так жарко, что я вынужден был снять с себя все и спать нагишом, прикрывшись шинелью. Женщины спали тоже совсем раздетые, в одних нижних рубахах, а девчонка, 27 года рождения, в одних трусах.

Спал я неважно. Вечером меня хозяева угостили кашей. Ел со своим хлебом.

Помогал весь вечер хозяйке крутить самодельную мельничку, в которой они мололи пшеницу.

05.04.1943

Вчера добрался с грехом пополам в Злодейскую. Ехал машинами, но то ссаживали, то буксовали, и большую часть пути прошел пешком.

Так что в Зверево приехал и попал на продпункт много позже других из нашей команды. На продпункте получил продукты на два дня: хлеб, полкотелка муки, кусочек мяса, ложечку соли (мясо дали, правда, на день). В дополнению к этому пообещали назавтра вместо мяса накормить обедом.

На кухне месили тесто, резали мясо, чистили картошку, и мы, предвкушая вкусное кушанье, согласились ждать обеда. Ждать довелось очень долго. Наступил вечер, когда нас пригласили в столовую.

Столовую обеспечивала, видимо, воинская часть, и она была красиво украшена портретами, газетными фото, лозунгами и плакатами. Один грамотно-въедливый старик-калмык, обратился с речью к Сталину, к его портрету, в которой жаловался на тяготы и лишения, переносимые красноармейцами всвязи с войной.

Бойцы смеялись, шутили с официанткой. Но вот принесли обед. За нашим столом сидел старший сержант-регулировщик. Ему принесли второе: пюре картофельное с мясом. Мы думали тоже получить второе и потому суп съели быстро, не обратив внимания на его вкус и количество. Спросили о втором. Второго не обещали. Все зашумели, вспомнили, каким вкусным был проглоченный впопыхах, нераспробованный суп. Стали ругаться и кричать, в особенности на официантку, которая теперь уже не улыбаясь, широко разводила руками, указывая на свою невиновность и не желавшую вызывать начальника: «Идите сами беседуйте с ним». Наконец его вызвали, но добились мало чего. «Кто поел суп, те могут выходить, кто не ел — тому подадут суп с галушками».

Когда мы вышли из столовой — пошел дождь. Надо было искать квартиры. Вся наша братия, сплоченная недодаденым вторым, отправилась в хуторок, что полкилометра вправо от совхоза, где продпункт, если смотреть в сторону Ростова. Злодейское оставалось влево от железной дороги.

Квартиры не нашли — всюду полно бойцов, все направляются в Зверево. Пошли назад. Я и еще один из нашей команды остались, и, после недолгих поисков, нам удалось найти квартиру. Хозяйка, встретившая нас неплохо, варила вареники с сыром, пекла пирожки. Нас ничем не угостила, напротив, забрала полчашки от моей каши для *** еще до того, как я начал есть. К ней приехал муж из госпиталя, больной. Она его угощала.

Когда я спросил дочь хозяйки (хозяйка вышла), можно ли сварить кашу, она ответила: «Не знаю, я не хозяйка». Это было утром уже. Вечером я съел кусочек хлеба и лег спать на своей шинели — хозяйка ничего не дала подстелить. Наутро, кое-как умывшись, отправились в дорогу.

Со двора барака отъезжала машина. Было очень грязно (всю ночь шел дождь) и машина скользила, не шла. Я попросил шофера подвезти — он отказался. Тогда я сам, когда никто не видел, запрыгнул внутрь. Машина была накрыта брезентом. Я сел на скамейку. Только когда мы проехали километров пять шофер заметил меня, поругал, но не выгнал. Еще немного проехав остановил, решил ждать пока подсохнет дорога. Я вылез. Сзади шло много машин — стал махать. Шофер одной из них, притормозив, усадил в кабину. До Батайска ехал с ним. Он молодой, но самый знающий из всех четырех, ехавших под его началом, машин. Он старший сержант. Рука у него была перевязана и из-под бинтов проступила высохшая уже и запыленная дорогой кровь. Я, в порыве благодарности за взятие меня, дал ему свой бинт.

За несколько часов мы доехали. В кабине сильно качало и подбрасывало до потолка, на что шофер сердито ругался, честил дорогу.

Вышел в центре Батайска. На продпункте наших не было. Пошел прогуляться. Встретил на шоссе эвакуирующихся из Матвеева Кургана. Вещи у них были на тачке гружены, сзади привязана тощая и печальная коровенка. Тачку везли старик и мальчишка спереди, одна женщина пожилых лет сбоку и одна сзади. Я прошелся немного с ними, хотя мне было не по пути. Расспрашивал.

Матвеев Курган противник бомбил ежедневно. Там голод и жить *** наши войска от Матвеева Кургана недалеко, в сторону Таганрога, на Запад продвинулись дальше всего и перешли за лиман. Хату свою они оставили красноармейцам на блиндажи. Идут в Ставропольский Край.

Сейчас здесь налет вражеской авиации. Небо гудит моторами, земля громыхает выстрелами зениток. Дрожат стекла и стены комнаты, но хочется, несмотря на все, рассказать где я сейчас нахожусь, похвалить хозяев квартиры за их доброту и человечность.

Много-много домов обошел я в поисках жилья, но нигде не пускали, говорили «У нас стоят». Здесь тоже мне сказали обычное «У нас стоят», но потом одумались, и я услышал долгожданное «оставайтесь». Остался. Попросил сварить кашу из оставшейся у меня пшенной крупы, но хозяева … угостили борщом вкусным с картошкой и рыбой, хлебом и дали поллитра молока свежего! Ел медленно, заставлял себя так. Насколько мог — затянул радостную встречу свою с пищей.

Спал я в отдельной комнате на кровати. Хорошо и удобно. Сейчас я здесь и пишу. Только что написал три письма в Среднюю Азию, Дербент и Магнитогорск.

Известий вчера не слыхал, сегодня тоже. Позавчерашние известия узнал в редакции местной газеты. Газетка выходит здесь махонькая, и редактор сказал, что даже свой материал они не имеют возможности всегда помещать полностью. Все из-за отсутствия бумаги. Он мне показал прошлогодние номера, выпущенные здесь до прихода немцев. Они были вчетверо больше и состояли из двух страниц каждый. Теперь в Батайске ничего нет. Ни фотографий, ни магазинов, ни непокоробленных взрывами зданий — налеты здесь почти ежедневны.

Кстати, сейчас уже нет налета, хотя и отбоя тревоге тоже не было.

Много зданий разрушено и много целых пустуют — люди эвакуировались. На почти всех дверях висят замки. Разрушения принесены самым различным уголкам города — и центру и окрестностям. Бомбы бросаются неприятелем беспорядочно. Сам Батайск, оказывается, не является пригородом Ростова и отделен от него степью в расстояние 11–13 километров (не 8, как я полагал).

Сегодня ясно, безоблачно, и солнце тепло согревает и землю и воздух.

Команда наша собирается ночевать здесь, но я поеду в Ростов, пусть даже без продуктов. Здесь два обстоятельства, но самое главное — желание побродить по Ростову, повидать, сфотографироваться вторично и отпечатать в газете свои стихи. Второе — антисемитизм, преследующий меня везде, где собирается группа.

Крымов. Сам не русский, но антисемит и шовинист. Это тип, подобный Сеньке-еврею (с производства) и еще многим нерусским людям, способным осмеивать свой народ, нападать на него вместе с русскими антисемитами, предавать его интересы в угоду собственному благополучию. Таких любят, такие везде в числе счастливцев. Взять Сеньку. Он дразнил евреев и чистил их под общий смех и одобрение. Его любили за это. Я же всегда спорю и доказываю, что никакая нация и народ в целом плохими не бывают, а находятся отдельные люди, да, быть может преобладающие в какой-то конкретной нации, обладающие скверными качествами. Со мной спорили, меня не любили за это.

Помню одного украинца, утверждавшего, под общее одобрение многих, что украинцы все трусы и предатели и большинство (!) их перешло на сторону врага. Я и тут стал доказывать, что большинство — значит больше половины, а украинцев 40 миллионов и, если б даже половина их перешла на сторону немцев, то это составило бы 20 миллионов, а разве это так в действительности?

Меня готовы были ненавидеть за невозможностью доказать мне обратное, и теперь Карымов, он был *** я был там замполитом. Он — старшиной одной из палат. Вместе нас выписали. Никогда я не слыхал от него ничего плохого, и вдруг … стали говорить о начпроде, ругать его. Кто-то сказал, что он еврей (хотя тот и был русским).

— Евреи все такие, все мерзавцы — подметил вдруг Карымов, — они и в госпитале засели. Выписали меня, когда рана еще не залечилась. Где хорошо — там евреи — жиды и жидовки. Их недаром немец стреляет. С нами тоже «Абгам» — закончил свою тираду он, театрально махнув рукой в сторону меня.

— Он и на фронте еще не был, гад — сразу в госпиталь — подхватил другой.

Это меня задело. Я накричал на него.

— С какой стати, дурак, ты называешь меня гадом? На каком основании? — он не ответив, поспешно ретировался.

Я слышал, что защищать евреев или какую-либо другую нацию, будучи ее представителем, неправильно, и называется это как-то вроде национализма. Поэтому я сказал:

— А вы знаете, какой вы нации?!

— Какой? — раздалось вокруг.

Я ответил — Советской! Мне не важно, какая другая нация есть у каждого, мне важно, что это за человек. Это главное. И если Карымов сегодня по дороге ругал сам свой народ, к которому он сам принадлежит, называя его трусливым и вороватым, я считаю это ничем иным как предательством, изменой своему народу. Никогда не бывает плохих наций, есть люди, представители наций, порочащие свою, пусть даже за счет унижения других.

Меня поддержали узбеки, казахи и некоторые русские. Остальные, подняв вой, в буквальном смысле слова ***

07.04.1943

Ростов. Хозяйка страшная антисемитка. Безграмотная, но много воображающая о себе. Верит в бога. Не подозревая во мне еврея, почем попало чистит мою нацию. Ночевать вторую ночь она не позволила. Все время говорит: «Какой у нас воздух плохой» — она хочет меня выжить скорей. Сейчас ухожу.

08.04.1943

Как только вышел из квартиры — пошел на базар. Там не успел сделать нескольких шагов, как меня подозвал какой-то военный с красной повязкой на руке:

— Товарищ военный подойдите-ка пожалуйста сюда — и он, отведя меня в сторону, предъявил документ об его полномочиях. Потребовал мои документы. Я предъявил справки из госпиталя.

— Пойдемте-ка со мной к коменданту. Он вас направит к замполка. Я пошел.

— Вы, кажется, хотели купить что-то на базаре? — спросил он меня дорогой.

— Да.

— Тогда пойдемте, купите — сказал он.

На базаре я ничего не нашел кроме жареной рыбы, которую и купил за 15 рублей. За мной в это время уже следовало восемь человек, исключая этого, с повязкой.

Привели меня в комендатуру. Там помучили, подержали полдня. Дорогой меня окликнул боец из нашей (задержанных) группы. Он сюда приехал раньше команды, несколько дней шлялся и, наконец, его забрали вместе со всеми.

Сейчас я на пересыльном пункте. Ночевал на квартире. Отпросился у дежурной по п.п., так как валенки насквозь промокли — здесь несколько дней не прекращаются дожди. Спал на диване, на мягких перинах — по-домашнему. Это, наверно, в последний раз, сладостный последний денечек. Такое блаженство я испытал. Теперь опять буду спать где попало и шинель мне заменит любую перину, а локоть самые мягкие подушки. Кончался праздник — кончалась мирная тыловая, домашняя жизнь.

Ростов так и не увидел как следует. В первый день прибытия дошел до главной улицы, почитал сообщения Совинформбюро, еще немного прошелся у кинотеатров. Но пошел сильный дождь, и я вынужден был поспешно ретироваться на квартиру. Во второй день, как я уже писал, мне удалось дойти только до базара. Правда, во время следования от базара в комендатуру и из комендатуры на пересыльный пункт и оттуда, наконец, в запасной полк, я повидал немало улиц и зданий города. Трамваи стоят невесть с каких пор без движения. Стекла выбиты в каждом вагоне. Здания многие разрушены. Но сравнивать Ростов по причиненным здесь войной разрушениям со Сталинградом, конечно, ни в коем случае нельзя. В основном город еще целый и живой. Чего нельзя сказать о Сталинграде.

Самые большие и красивые дома в большинстве случаев разбиты или разрушены до основания. Кое-где одни стены остались, кое-где остовы от стен. Четырехэтажные и меньшие дома, сохранились во многих местах. А одно-двухэтажные — почти не пострадали. Тревоги в городе часты, но бомбежек еще не было.

Мост через Дон восстановлен. Но деревянный, на понтонах (больших железных лодках). Железнодорожный, в местах, где он разрушен — залечен деревянными вставками. Дон мне показался маленькой, незаметной речушкой. И я, когда переезжал через него, не подумал что это Дон. Мне даже почему-то показалось, что он течет где-то на запад от Ростова, но потом, взглянув на карту, увидел что ошибся.

Сейчас я в запасном полку. Утром банился и у меня сняли прическу — «политику», как ее здесь называют. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Расческа теперь моя ни к чему. Несколько раз проводил я ею, по привычке, по голове — она только царапала больно то место, где еще недавно была черная прядь моей любимой «политики».

Вечереет. Становится темно. Заканчиваю.

09.04.1943

Сегодня большинство людей нашего взвода (нас, гвардейцев, определили во второй взвод) отправили на работу на аэродром. Меня, в числе больных и босых оставили в казарме (из-за валенок). Заставили оставшихся мыть полы и убирать помещения. Потом стали собирать комиссию.

Я еще вчера просил санинструктора помочь мне ликвидировать мозоль, но он только засмеялся мне в лицо и сказал, что о таком пустяке не следует даже разговаривать. Я решил с ним действительно не разговаривать, а пойти на комиссию. Несмотря на многократные угрозы гауптвахтой (десять суток) я все же решил пойти на комиссию, авось мне там помогут.

Сейчас отсюда (с санчасти) сбегал на базар с одним грузином-бойцом. Я сказал ему, что там могут задержать и направить в комендатуру патрули, но он храбро заявил, что не боится, и что его не поймают. На базаре он углубился в самую гущу рынка. Я, приобретший однажды опыт, ходил с краю, стараясь избегать всех военных похожих на патрулей. Но вдруг совсем неожиданно подходит ко мне старший сержант и спрашивает документы. Насилу отпросился у него, чтоб отпустил. Без оглядки бросился сюда, в санчасть. Сопутчика моего действительно не задержали, хотя я и думал (он долго отсутствовал), что его отправили в комендатуру.

Отсюда, из запасного пока, оказывается, посылают в военные школы.

Я сблизился здесь с одним сержантом — Гусевым Борисом Григорьевичем. Мы вместе думали попасть в военную школу. Он рассказал мне по секрету свою историю. Он окончил десять классов живя в Москве. Имел и сейчас еще имеет много высоких знакомых там. Был интендантом. Но многие люди пытались путем дачи взяток откупиться от воинской службы. Многие в интендантстве брали взятки. Взятками соблазнился и мой приятель. Всю интендантскую службу во главе с полковником, после суда разжаловали и отправили на передовую. Так из лейтенанта по званию, техника-интенданта по должности, мой нынешний товарищ превратился в сержанта. Теперь он тщательно скрывает свою историю и мечтает попасть в военное училище. Сейчас он, как и большинство наших бойцов, на работе.

Вечером. Собрались на партийное собрание. Много высоких начальников здесь.

Еще по нескольким улицам Ростова прошелся сейчас. Увидел скверик, проспект еще один ростовский.

Впервые встретил в Ростове, за мое пребывание здесь, красивую девушку. Она и сейчас прогуливается по тротуару мимо меня. Но мне и думать нельзя о девушках и я, отворачиваясь, начинаю мыслить о другом. О евреях. Зачем я еврей? Зачем вообще существуют нации на свете? Принадлежность к еврейской нации является неизменным моим бичом, постоянным мучением, от которого нельзя сыскать спасения. За что не любят евреев? Почему мне, как и многим другим, приходится скрывать свое происхождение?

10.04.1943

Вчера на полковом партсобрании обсуждались очень серьезные вопросы, затрагивающие честь и славу полка. После приема трех человек в кандидаты ВКП(б) собрание перешло ко второй части повестки дня. Выступил майор *** помощник начальника политотдела тыла 2-ой армии с докладом по поводу безобразий, обнаруженных в полку при проверке. Несколько случаев дезертирства, невыполнения приказаний, случайных отравлений, членовредительства и т.д. Отсутствие агитационно-политической работы, воспитательной работы. Долго говорил майор. Когда он закончил, начались прения. Выступало много людей, в том числе полковник и его заместитель по политчасти, подполковник. Выступление подполковника произвело исключительное впечатление. Я еще не встречал в армии такого сильного оратора.

12.04.1943

Сотни километров освобожденной советской территории, тысячи городов, деревень и миллионы населяющих их жителей, испытали на себе беспримерные злодеяния фашистских чудовищ в образе людей. От Сталинграда до Сальска, от Сальска до Майкопа и Ворошиловграда, от Сталинградской до Курской области, от Смоленских лесов до полей Калининской области и вплоть до самого озера Ильмень, всюду вопиют о мщении, страшные следы фашистских разбоев.

*** красавец, город-гигант Сталинград стал неузнаваем за время хозяйничанья у его стен немецко-фашистских мерзавцев. Огромные многоэтажные дома превратились в руины. Улицы сплошь изрыты воронками. Асфальты великолепных проспектов и бульваров наполовину перестали существовать. Парки разрушены и осквернены устроенными в них фашистами кладбищами своих солдат и офицеров. Уцелевшие здания музеев и общественных учреждений превращены в уборные. Всюду видны следы разрушений, следы чудовищных преступлений современных выродков человеческого рода.

Котельниково, большое как город, недавно еще живое и красивое село и районный центр — превращено теперь в полуживое и израненное место. Куберле, Пролетарская, Зимовники — в каждом из этих пунктов с еще большей очевидностью вырисовываются следы кровавого немецкого сапога, истоптавшего наши советские земли. Жители, не успевшие еще оправиться от страха, со слезами на глазах рассказывают о причиненном им горе, стыде и унижении. В одном доме на станции Зимовники мне рассказывали, как немцы избили пятилетнего ребенка только за то, что он из детской любознательности подошел к их вещам. Много жителей, особенно цыган и евреев, было умервщлено в Сальске. В Пролетарской немцы заставляли бесплатно работать не успевших выехать оттуда коммунистов и их родственников, за малейшую провинность — били, издевались, грабили их имущество, причем не щадили даже детей.

В Трубецкой, Целине, Цорлыцкой, Мечетке, Кагальницкой, Зернограде и в Батнийске — всюду немцы чинили произвол и насилие над беззащитными мирными гражданами нашей страны. По-разбойничьи врываясь в квартиры мирных жителей, оккупанты выгоняли, вселяясь сами, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем. Иногда у них проявлялась жалость, и жильцов оставляли дома, но сгоняли с кроватей и располагались сами. Жильцы вынуждены были забиваться в страхе по уголкам своих комнат, ежеминутно ожидая смерти.

На станции Верблюд в поселке Зерноград немцы расстреляли много жителей перед своим отступлением. Еще задолго до этого, в первые месяцы оккупации Зернограда, немцы выдали временные паспорта всем коммунистам и комсомольцам, им семьям и родственникам. Всех их немцы собирались расстрелять, и только стремительное наступление наших войск помешало осуществлению этого зверского замысла, и свыше 200 жителям из числа намеченных к казни удалось спастись.

«Мстите немцам!» — говорят измученные пятимесячным пленом люди. «Не дайте им вернуться сюда снова — грабить, жечь наши города и села, надругаться над нашим народом и увязнуть ***

13.04.1943

Четыре месяца исполняется сегодня со дня моего выбытия с передовой. Сейчас я в запасном полку. Выпустил ротную стенгазету. Вчера написал два письма маме и в Магнитогорск.

С первого дня я не хожу на занятия. Работаю с газетой. Сейчас я подготавливаю следующий, майский номер ее.

Здесь есть один еврей-боец. Хотя он и имеет некоторые привычки не нравящиеся мне, как, например, сильно размахивает руками при разговоре, крутит у собеседника пуговицу, тянет за руку во время разговора — он все же близок мне и симпатичен. Ибо он также презираем, как я, его так же не любят, как и меня. И хотя я, обладая привычками культурного человека, лицом своим похож скорее на грузина или армянина, что мешает распознавать во мне еврея — фамилия моя вскрывает сразу корни моего происхождения.

14.04.1943

Сижу в президиуме партийно-комсомольского собрания совместно с беспартийными. Доклад делает заместитель командира роты по политчасти лейтенант Авраменко.

Сегодня весь день работал над оформлением стенгазеты. Переписал с помощью девушки Саши передовицу майского номера, а также свое стихотворение. Шура — девушка из Ташкента, 22 года, окончила десять классов. Она хорошенькая на лицо и наиболее чистая от всякого разврата из всех здешних девушек — сестер и санитарок. Я слегка увлекся ею. И с удовольствием проводил сегодня время возле нее.

Заглавие в стенгазету написала тоже она. Шура хорошо рисует. Сегодня я оставил с собой Бориса Гусева. Он не хотел идти на занятия и попросил меня оставить его переписывать газету. Но когда он стал писать, оказалось что почерк его не подходит для этого. Пробовал и комсорг роты, замполит — старший сержант Славин. У него был лучший почерк, но и он не подошел. Шурин почерк, был наиболее приемлем, но хотя я и не закончил газету — завтра обязательно пойду на занятия, ибо многие думают, что я симулирую, прячусь, на самом деле ничем не занимаясь.

Командир взвода, лейтенант *** антисемит. В первый день моего прихода сюда, когда я назвал во время записи в канцелярии роты свою фамилию, он спросил меня — «Ты не еврей, случайно?» Я ответил, что «да». И когда на второй день моей неявки на занятия он меня увидел недалеко от строя на улице — заставил встать в строй, хотя я и имел разрешение замкомроты остаться. Я не смел ослушаться приказания и пошел на занятия. Только случайная встреча с политруком позволила мне продолжить работу. Политрук заставил комвзвода, несмотря на все его нежелание, отпустить меня в казарму. Вчера на занятиях, мне рассказывали бойцы, он говорил заместителю командира роты по политчасти, чтобы тот любого, даже безграмотного человека заставил выпускать газету вместо меня. «Это хитрый народ — говорил он — они любыми путями увильнут от работы и занятий». Понятно кого он подразумевал под этим «они».

А сегодня утром он долго искал меня и спрашивал бойцов «где Гельфанд?». И, когда я, наконец, встретился с ним в коридоре, он спросил: «Вы все еще пишите?». «Да» — ответил я. «До каких пор это будет продолжаться?». «А вот, пока закончу газету» — сказал я. Он ничего не ответил. После него помкомвзвод несколько раз спрашивал, когда я пойду на занятия. Я знаю, что комвзвода завтра будет меня гонять и мучить, но не пойти на занятия я больше не могу.

Люди спят во время доклада замкомроты по политчасти. Устали.

Сегодня произошел у нас серьезный случай, могущий повлечь за собой плохие последствия. Один из бойцов нашей палаты-комнаты поймался с шинелью, которую он стащил на днях из машины начальника управления штабом Южного фронта, майора. В ней (шинели) были секретные документы и майору объявили выговор, отдали под суд и, очевидно, исключат из партии. Он заявил этому бойцу Дмитриеву, что застрелит его собственными руками, если не получит документов.

15.04.1943

Готовлю материал в следующий номер газеты. Шура тоже симпатизирует мне и исполняет все мои желания, касающиеся редактирования газеты. Командир роты назвал сегодня меня своим корреспондентом:

— Где мой корреспондент? — спросил он, и, когда нашел меня глазами, пригласил пройти с ним к газете. Там указал на необходимость заклеить надпись старого ***

Вечер. Ротное собрание. Присутствует какой-то капитан. Командир роты ведет вступительную речь. Рядом со мной сидит Шура. Она только пришла сюда.

Закончил командир роты. Говорит политрук. Он малограмотен, но речь его пафосная.

— Трогает за сердце нас матушка Украина, ждет нас, сынов своих… — неоднократно повторял он вчера, и сейчас повторяет. Он украинец и любит свою Родину. Эта любовь его к своей (и моей так же) Украине, очень трогательна и понятна мне.

Капитан Кучеров Сергей Иванович — командир второго батальона — держит слово. Он говорит о необходимости учиться даже для бывалых людей, фронтовиков. Лейтенанта Авраменко он называет Авриенко — не знает еще своих людей, видно недавно здесь. Говорит, что он депутат. Зачитал телеграмму, присланную ему с производства. Говорит складно, умно, грамотно, убедительно и просто. Хорошо слушать, приятно даже.

16.04.1943

Вчера после собрания поздно легли спать, а встали сегодня — еще темно было. Часы, по своей неисправности, сильно забежали вперед, и подъем был у нас в четыре часа.

Утром вышел на зарядку, затем на построение, как положено. Но после командир взвода не позволил мне остаться в казарме и, хотя идет дождь, заставил меня в валенках идти на занятия. Всем, особенно антисемитам, это доставило большое удовольствие и они не преминули произдеваться в этой связи надо мной: стали требовать, чтобы мне дали винтовку, нацепили противогаз. И, хотя противогазов на взвод всего пять штук, мне все-таки дали нести один. Помкомвзвод сбегал за винтовкой, и, за неимением таковой, принес карабин. Некоторые стали кричать, чтобы мне дали винтовку, и помкомвзвода исполнил и это их желание, заменив карабин винтовкой — все-таки тяжелей!

Сейчас лежим в поле. Я решил все снести и выполнить, что прикажут. Проклятая жизнь!

17.04.1943

Вчера мне все же удалось не пойти на занятия, и я написал несколько статей для газеты, одну большую, под названием «Обзор боевых листков».

Сегодня утром командир роты всех без исключения, даже девушек, выгнал на занятия. Но было уже поздно и пока мы дошли занятия окончились. Все вернулись обратно.

После завтрака опять пошли на занятия.

Сейчас беседа санинструктора. Хабибуллин — сержант-самозванец, страшно нахальная сучка. Маленький, заносчивый татарин со звонким голоском дворняги-собачонки. Он ко всем лезет, со всеми ругается и всеми командует. Из Сальска он вместе со мной в одной команде был направлен сюда. В дороге он утверждал, что является младшим сержантом и на петлицах у него было по одному секильку. Придя сюда, он вызвался быть командиром отделения. Когда спрашивал его командир, он заявил, что сержант, и через день прицепил себе еще один секилек. Когда я спросил его для чего он это сделал (документов на сержанство у него никаких нет), он ответил, что сейчас и средние командиры не имеют никаких документов, оправдывающих их звание.

А сейчас он пристал ко мне: «Сними винтовку!». Я, конечно, не выполнил его глупого и незаконного требования, не снял винтовку. Тогда он стал вырывать ее у меня. Завязалась борьба, после которой ремень на винтовке был оборван. Я привязал ремень, а он, ругаясь: «Еврей!, я тебя застрелю! говно!», производил жалкое впечатление. Но я только смеялся над ним. Смеялись бойцы и командиры, которым он уже надоел своим лающим голосом и склочным существом. «Дурашка ты, собачонка лягавенькая, и ты берешься быть командиром?!» Он не нашелся что ответить, и еще долго и исступленно лаялся. Вот так их, гадов, обуздывать надо!

23.04.1943

Ростов. Запасной с.п. В поле на занятиях.

На днях получил зарплату — 125 рублей. Какова же была досада многих младших командиров, и в том числе Хабибуллина, получивших всего по 20 рублей.

Вчера у меня был крупный неуспех, или, вернее, ряд неуспехов в быту и учебе. Стрелял на 200 метров — плохо. Из 10 патронов ни одним не попал в цель.

Получил два наряда вне очереди от комроты за то, что купил стакан семечек. Он запрещал покупать их. Многие бойцы и командиры покупали их до и после меня, и ни одному не досталось за это. А на меня донесли свои же бойцы, товарищи. Хочу поговорить с замкомроты, написать рапорт о своем желании на фронт.

Вчера написал письмо в Магнитогорск с фотокарточкой.

24.04.1943

Дмитриев отделался строгим выговором с предупреждением на ротном комсомольском собрании. На днях его выпустили и он ходит на занятия.

Сегодня купил еще семечек. Лущу их так, чтоб никто не видел.

Вчера дезертировал или исчез каким-то образом старший сержант, медаленосец, член ВКП(б), агитатор нашего взвода Гайсек. Лейтенанта, командира нашего взвода, направили на пересыльный пункт как красноармейца, рядовым. Документов у него, что он имеет звание нет. Только в красноармейской книжке написали, что занимал должность в ЗСП командиром взвода. Так ему и нужно мерзавцу, антисемиту. Помкомвзвода теперь комвзвода. Свое назначение он ознаменовал двумя нарядами вне очереди одному красноармейцу. Приказал ему две ночи подряд не спать и работать, а после этого ходить на занятия за то, что тот не вовремя вышел на построение. Помкомвзводом назначен сержант-орденоносец Маслов.

Сейчас готовлюсь к выступлению на полковом партсобрании. Сержант Маслов освободил меня от занятий ради этого. Он хороший парень, хотя и старше меня намного. С ним я поделился сегодня своими бумажными переживаниями.

На партсобрании записался в прениях по докладу полковника. (Полковник Аликанов). Но было очень много выступавших, а я записался одним из последних. Половину из списка не пропустили решением общего собрания. Лейтенант Авраменко выступил. Ему пришлось самому отдуваться за дезертирство и другие безобразия в роте. Позже он мне сообщил, что ему дали восемь суток ареста только потому, что вместо заслужившего наказание среднего командира назвали его, Авраменко фамилию. Замкомроты лейтенант Авраменко вообще очень простой и сердечный человек. И, имей он образование, он бы высоко поднялся по служебной лестнице.

Вчера отобрали девять человек из нашей роты для отправки в училище на средних командиров. Однако сегодня, оказывается, отменили эту посылку. И все из-за этого проклятого карантина.

Еще 24-го мы вышли на полковые учения, на расстояние в 19 километров отсюда к Новочеркасску. Вчера мы отправились сюда. Я ехал на машине. Сегодня пришла рота. Кузин, боец по прозвищу Рыжий, долго кричал, что я симулянт, что нас, евреев, давно следует перестрелять, что я «проклятая еврейская морда». А когда я сказал ему, что он не соображает что говорит, и это будет говорить потом, в другом месте, он стал бросаться, душить меня, пока я его не оттолкнул как следует. Большинство сочувственно ему ухмылялось, а некоторые, как Хабибуллин и один поляк, открыто поддерживали его.

29.04.1943

Три дня назад составляли на полковых учениях списки кандидатов в училище на средних командиров. Я был болен — 38,5?. Но когда замкомроты попросил меня составить характеристики на этих лиц, я, скрывая болезнь, решил написать. Когда написал — замкомроты, по моей просьбе, записал в школу и меня.

Сегодня после бани ожидаем на ОВС своего дообмундирования. За эти два-три дня отдохнул и хорошо поел. Только этой ночью не спал, ибо всех курсантов командир роты выставил для усиления караула, во время формирования и отправки маршевых рот из батальона.

Выпустил стенную газету и наполовину подготовил третий номер (майский).

Сегодня купил три булочки за 50 рублей. Итого: за два дня потратил 125 рублей.

Вчера записывали в училище. Записался в минометное отделение. Здесь в запасном полку был один лейтенант-еврей. Сегодня его отправили отсюда в штаб. Он побывал в плену, сумел скрыть свою национальность, фамилию — и спасся. Он много рассказывал об ужасах плена.

Написал вчера два письма в Дербент отцу и в Среднюю Азию матери.

30.04.1943

Возле штаба училища. Прошел «медкомиссию». Я пишу в кавычках потому, что это был всего-навсего поверхностный осмотр врача. Писарь записывал некоторые данные из автобиографии. Отсюда, оказывается, выпускают сержантов и младших сержантов тоже, не только средний комсостав. Многих отсылают в штрафные роты за малейшее нарушение дисциплины.

Узнал адрес этой части: полевая почта 05958.

01.05.1943

Письмо в редакцию газеты «Сальский большевик».

Уважаемый товарищ Бадальян! Прошу переслать мне опубликованный в вашей газете отрывок из моей «Сталинградской эпопеи» и причитающийся мне гонорар. Также очень прошу сообщить, какие из оставленных мною стихов Вы опубликовали. Я сейчас на курсах средних командиров обучаюсь минометчиком. Стихи я и сейчас пишу. Смогу также присылать Вам корреспонденцию с курсов. Отвечайте, пожалуйста, как можно быстрее. Поздравляю Вас с днем 1 мая и желаю Вам большой плодотворной работы на благо Родины. Уважающий Вас глубоко и искренне, Владимир Гельфанд.

Весь день сегодня отдыхал. Пища вкусная и сытная. Концерт артистов Госэстрады. Выступали: Тамарина, Кириллова, Жаров и другие.

Написал письмо в Среднюю Азию с фотокарточкой и в Магнитогорск родным со справкой для мамы, в редакцию «Сальский большевик», в госпиталь села Карпенки, в Дербент папе с фотокарточкой.

Прошли здесь большую программу. Заниматься будет трудно. Все будет зависеть исключительно от меня самого. Партийная и общественная работа, а также стихи и проза могут тормозить ход моей учебы. Об этом приходится задумываться. Посмотрю завтра на занятиях как обстоит дело.

Хозяева на квартире хорошие. Водку сегодняшнюю и спички (коробку) я отдал им. Ребята на курсах как-будто тоже неплохие.

03.05.1943

Закончились майские праздники. Вчера был концерт самодеятельности. Я записался в программу последним. Однако выступал первым, открыв своими стихами концерт. Имел большой и шумный успех. Комсостав подошел в конце моего выступления, все офицеры восторгались стихами. Командир нашего взвода с гордостью рассказывал, что я в его подразделении. Ротный тоже остался доволен и пожал мне руку. Не понимаю, почему стихи мои кажутся несовершенными и недоработанными только литераторам-профессионалам, таким как Шихтер и Ор, а народу всегда нравятся.

Евреев и здесь не любят. Дразнят «Абгам и Йошка». Поэтому, когда я сказал что я еврей, на меня многие неприязненно посмотрели, некоторые с тех пор стали дразнить. Только стихи сгладили (надолго ли?) антагонизм между мной и коллективом.

Сейчас в степи. Занятия по баллистике прошли неплохо. Пока мне все понятно и доступно.

07.05.1943

Вчера исполнилась годовщина моего пребывания в армии.

Вечером был на репетиции. Репетировали только мое выступление. Со мной полковник, подполковник и капитан — начальник клуба.

Сейчас занятия по тактике. Перерыв.

08.05.1943

Вчера весь взвод наш выделили в наряд. Я остался, так как меня вызывал полковник на репетицию. Однако она не состоялась.

Вчера отослал письма маме, папе. Сейчас тороплюсь, ибо замкомроты хочет использовать меня в писарском деле. Сказал, чтобы я явился к нему через два часа после завтрака.

09.05.1943

Вчера был на совещании агитаторов. Подполковник выдал всем агитаторам по две тетради. Провел инструктаж относительно бесед, которые мы должны будем провести.

17.05.1943

Несколько дней не писал — совсем не было времени. За этот период написал ряд писем маме, папе, в Магнитогорск, в Сальск — в редакцию газеты, в госпиталь.

Сейчас политподготовка. Большинство курсантов не интересуется политикой и вспоминают о ней только перед уроком. Несколько раз мне пришлось проводить занятия, во время которых нужно было упрашивать курсантов прослушать приказы т. Сталина за № 195 и 95. Но мало кто захотел прослушать их. Теперь карлик-уродец, кривляка Попов, стал жаловаться преподавателю, что я не читал и никому не давал читать приказы. А на дом я дал как минимум семерым.

Командир расчета нашего сержант Костенко — ужасный мерзавец, расист и беспардонный юдофоб. Ежедневно он издевается надо мной, заставляет постоянно таскаться с минометом и прочее. Однажды он открыто заявил, что я «еврейская морда, что Абрамы все хитрые и скользкие» и т.п. В другой раз, на заданный ему вопрос «Чем я хуже тебя?» во время новых издевательств его, ответил надменно и нагло, глядя мне в лицо: «Как чем? Ведь я русский, а ты кто?!…»

Курсант Кружилин сочетает в себе еще больше мерзости и расизма. Тот и «Кукурузой» меня через «г» называет, и «Абрамом» через то же «г», и «Кривой винтовкой», которую, якобы, любят носить евреи не желая по-настоящему воевать…

Однажды после беседы с агитаторами, которую проводил подполковник, я заявил ему об этих фактах. Он обещал ликвидировать подобные безобразия. И действительно, об этом говорили на комсомольском собрании. Об этом узнали от секретаря партбюро капитан Захаров, командиры роты и взвода. Меня вчера вместе с парторгом вызвали к капитану, где он опросил меня подробно (и парторга) о положении в роте. Я рассказал ему все, но просил не винить нашего командира, лейтенанта Сатарова, со стороны которого я никогда не встречал антисемитизма, а напротив, всестороннюю поддержку и доброе ко мне отношение.

20.05.1943

После беседы об этом мы перешли к политическим, насущным вопросам. Я рассказал, что собираюсь провести беседу о борьбе в Тунисе и успешном завершении ее. Капитан обещал дать материал для беседы и сказал, чтобы я сообщил ему о дне и времени, чтобы он смог присутствовать. Это будет очень удачно для меня: создаст тишину, порядок и смирение.

После этого разговора капитан Захаров привел меня к себе на квартиру, где вручил богатый материал — статью «Победоносное завершение союзниками войны в Северной Африке» полковника М. Толченова в «Красной Звезде» за 13 мая.

Капитан Захаров — высокий, чернобровый, с мужественным и спокойным лицом. Толковый, политически развитый (что редко встречается теперь), образован и сердечен. Подполковник — еще выше ростом, лыс, усат — похож на старого генерала. Раньше он был редактором центральных газет СССР. Знает Суркова лично и многих других, печатавшихся у него поэтов. Это в высшей степени образованный человек, особенно в литературе. Он взял у меня стихи для просмотра. Много стихов прослушали они вместе: полковник и капитан — начальник клуба. Чтение затянулось до позднего вечера.

Полковник же — толстый, низкого роста, почти шарообразный человек, весь морщинист лицом. Он полная противоположность подполковнику и капитану Захарову — высоким, стройным и худым.

Начальник клуба капитан Горовцев — в прошлом кинорежиссер. Отлично поет, образован и … с бритой головой (очевидно плешь). Первое впечатление — наш географ в 8 классе, завпед 80 школы, что был до Исаака Абрамовича Инбера. Горовцев похож, и сочетает в себе этих двух, хотя, конечно, и имеет свои отличительные черты.

22.05.1943

Петр Иванович — так зовут капитана Горовцева.

Вчера он вызвал меня на репетицию — курсы дают сегодня концерт для райкома ВЛКСМ. Это будет — сказал капитан — репетицией для выступления на концерте самодеятельного армейского масштаба. На концерте будет много девушек-комсомолок.

Читал стихи «Глаза большие, синие», «Мы пройдем» и ? часть поэмы. В этом концерте принимает участие курсант ***, в прошлом кинорежиссер. Он хорошо, со вкусом умеет читать стихи. Просил ему дать прочесть мои. Я согласился, но переписанных начисто у меня не оказалось.

Сейчас в средней школе. Мало молодежи. Одни девушки. Человека три — юноши. Все они или калеки, или слепцы. Один из них, комсомолец, читает доклад по какой-то теме, мне непонятно даже по какой. Тут и об успехах Красной Армии, и об англо-американских успехах, и желаниях Германии заключить мир, и о вассальных странах, и о кризисе в них, но, в общем, получается обо всем и ни о чем.

Некоторые девушки довольно таки красивы.

Вышло не так, как думали комсомольцы (комсомолки) — они хотели встретиться с нами как друзья, потанцевать, повеселиться. А мы явились сюда в роли артистов.

Сейчас мы расселись в зале, где проходит собрание. Девушки рыщут глазами по нам, улыбаясь. Вошел капитан — начальник клуба и девушки заулыбались еще сильней. Здесь сидят многие наши преподаватели, в том числе капитан (преподаватель танка) и старший лейтенант Губарец (тактики).

Позже выступил. Шумно аплодировали. Конферансье, кинорежиссер ***, назвал меня красноармейским поэтом. Остальные все тоже хорошо выступили, тем более что слушатели неприхотливы. Особым успехом пользовались капитан и помощник ***

ХХ.05.1943

В школе сегодня, на занятиях курсант Малометкин продолжал строить козни против меня. Он подговорил некоторых неустойчивых курсантов и те, во время урока иной ***

Левицкий — хороший парень. Я с ним до этого ничего не имел. Однако сейчас, когда мы были должны идти обратно в расположение роты, и я сказал Бекасову (у нас такой порядок носки) чтобы он нес ствол орудия (я нес сюда) — все стали шипеть что я хитрый, что евреи вообще такие, а Левицкий выкрикнул несколько раз: « Що казати, комерцiйний народ!»

Панов сейчас, когда я пишу, тоже болтает: «Вот я знаю, этот воевать не будет, им только писать…» И ко мне обращаясь: «Вот ты не серчай, но ты почему пишешь? Это люди больные в тылу могут сидеть, но не ты. Ты же здоровый человек, а пишешь. В тылу хочешь отсидеться?». «Послушай! — отвечал я ему — разве мне нельзя писать, и почему ты так необдуманно бросаешь слова: в тылу, тыл… Ведь ты не знаешь где я был. Я, возможно, больше тебя воевал. И как ты можешь говорить о человеке, не зная его нисколько? Я так же, как и ты был на фронте, как и ты, нахожусь здесь, учусь…». «Ты был в тылу. Кто видел тебя на фронте? Там вашего брата нет, и никто вас там не видел, хотят ***

Халкин — полковник.

Неподчинение командирам — Карымов.

Полий — массовая работа.

Дезертирство, шпионаж, многие не являются на занятия. Кража рыбы.

Шатилов.

Никому (кроме Подойникова) ничего не давать. Пропажа дневника на тактике, случай с таблицей и карандашом — Замула. Лопатка — Бекасов.

Тщательно беречь свои вещи (3 линейки, карандаши пропавшие и проч.)

Стараться сдерживаться при выкриках Панова. На выкрики Костенко не обращать внимания, точно его совсем не существует. С Малометкиным избегать споров.

На занятиях в строю и вообще, где бы то ни было, прекратить грызть семечки.

Лейтенанту не отвечать на придирки, а поговорить с ним отдельно.

Не глядя ни на кого, приносить с собой все — скатку, лопату, противогаз.

Систематизировать свои действия, не распыляться в работе по мелочам.

Натренироваться в наводке прицела и корректировке огня (Подойников и пр.)

07.06.1943

Вчера написал и опустил в ящик два письма — маме (в Среднюю Азию) и Магнитогорск.

Сейчас в поле после стрельбищ. Все ушли обедать, а я остался ждать машину.

Тринадцатого будет шесть месяцев моего нахождения в тылу. Командир взвода у нас теперь старший лейтенант Захаров. Написал письмо в Карпенский госпиталь. Пишу письмо папе.

Мне идет смена — прервусь.

12.06.1943

Под выходной. В карауле.

С курсантами имел целый ряд столкновений. Анищенко — помкомвзвод. Ничего себе парень, но со мной не ладит, любит делать мне замечания, назначать посыльным и прочее. Он младший сержант, но решил, что он самый высокий начальник среди прочих курсантов.

Подойникова я всегда уважал, да и он тоже относился ко мне с уважением. Но когда я попал к нему в расчет, поведение его резко изменилось. Он кричит и, я думаю, не уважает меня ни на йоту. А жаль, очень жаль, его мнением я дорожил.

24.06.1943

От папы получил уже девять писем. Послал сегодня ему еще одно письмо — я много пишу. От мамы, родных и знакомых до сих пор ответов нет.

Позавчера исполнилось два года войны нашей страны с фашистской Германией. День этот ничем особенным не выдавался над остальными. Даже еда была повседневная: суп с галушками, тюлька, суп с рисовой кашей и колбасой.

Вечером было партсобрание. Присутствовал ответственный секретарь партбюро капитан Захаров. Он выступил с докладом о роли партийной организации роты в боевом и политическом воспитании курсантов. Много ругал Малометкина и Беловсета за нарушения воинской дисциплины, Баерстанова и Пташкина за неуспеваемость.

28.06.1943

Вчера был концерт. Я выступал со своими стихами. Читал «Глаза большие, синие», «Девушкам». Третье не разрешили читать — кто-то, откуда-то посторонний приказал капитану. После концерта я спросил подполковника, в чем причина запрета на третий стих. Он ответил что «оно вульгарно, в нем отсутствуют рифмы». Насчет первого я еще могу согласиться, но насчет второго мог бы поспорить.

На концерт я предложил пойти хозяйке, но навязалась Дора, эта домашняя проститутка. Неудобно было отказать, пришлось взять и ее с собой.

02.07.1943

Кино. В клубе. О Сталинграде. День, по сравнению с другими, прошел у меня неплохо.

Знания у меня без плана и порядка уложились в голове, образовав там такой сумбур, усугубленный, кроме того, какой-то скрытой болезнью парализующей мой мозг, что только привычка моя и потребность оставлять все на бумаге, быть может, дадут мне возможность, вернувшись к этому когда-то потом, вспомнить и понять сегодняшнее, страшное и непонятное.

ХХ.07.1943

*** на партсобрании говорили обо мне. Началось с выступления капитана Клименко, и за ним всех, под одну с ним, заводилой, дудочку. Малометкин особенно. В своем выступлении он бил себя в грудь и кричал (вслед за похвалой капитана) — я исправился! В то же время он предательски говорил о своем друге «этого ничем не исправишь, на него ничего не действует (о Костенко), этот никак не реагирует…» и закончил мною.

Было неловко слушать и то, как капитан Клименко и все партсобрание, так безответственно отнеслось к его восклику: «Гельфандом нужно закончить!»

И это сказал не кто-либо, а Малометкин, тот, который сидел на ротной гауптвахте, тот, который, после того как его выпустили, попал на городскую гауптвахту, а придя оттуда, заслужил новую, ротную; о котором говорят на всех партсобраниях как о самом первом нарушителе дисциплины, который, несмотря на свое хвастовство и вранье перед членами партии насчет улучшения своего поведения — сегодня не явился на проверку, зарядку, политподготовку. И придя, наконец, после завтрака на огневую — спал, потом ел абрикосы. На тактике, во время занятий лег в окоп и до окончания их проспал, игнорируя преподавателя старшего лейтенанта Губарца, за что получил предупреждение. Винтовки он, как правило, не носит. И этот человек был удостоен права так нагло заявить обо мне собранию. Не знаю, что уж дальше можно сказать. А ведь это пример не единичный.

08.07.1943

Весь день сдерживался. Все курсанты, которым приходится вести занятия по тактике, уже по привычке при разборе называют мою фамилию. Только Подойников вчера не затрагивал меня ни одним словом. Занятия прошли вчера неплохо, но Замула, который был назначен командиром расчета, установил миномет совсем в противоположную сторону от противника. И вел стрельбу, отлично зная, где находится «противник».

Сегодня на уроке Малометкин спал. Из-за него подняли на ноги взвод. Спал Замула, спал Анищенко. Вторично его вместе с Чухлебовым из третьего взвода заставили выйти на середину и его строго отчитывал преподаватель бронетанковых войск майор Авденин.

Только что получил два наряда вне очереди. Опять незаслуженно. Еще когда мы становились в строй и была отдана команда: «Равняйсь!», Замула стал дергать за мою сумку руками. Я сказал ему: ведь ты не маленький, понимаешь, что из этого может получиться неприятность. Он прекратил, но когда мы двинулись — подставил мне ножку. На вторичное предупреждение он не реагировал и вновь пытался подставить мне ножку, но, когда он подсунул свою ногу за мою, я неожиданно подсек и он упал на руки; вскочив, стал драться. Помкомвзвод сделал ему замечание и направил нас докладывать к командиру взвода. Замула доложил: «Помкомвзвод послал меня доложить, что я ударил Гельфанда».

Два наряда вне очереди обоим — отрезал ст. лейтенант Захаров, и не дал мне даже рассказать, как что было и почему произошло.

Придя в строй, Замула хвалился, что ему десять суток ареста дали и мне тоже. Затем перешел на пять, а потом только признался что два наряда — весь подвиг его оказался незначительным. Он еще стал говорить, что вел себя мужественно когда получал наряд и даже обрадовался этому, а я, дескать, испугался, растерялся и струсил. Дурак.

25.08.1943

Вчера сдавал последний экзамен — огневую. Ответил, против ожидания, на все вопросы. Лишь дополнительно заданные о ШУ и КУ спутали меня. Получил «хорошо». Теперь у меня такие оценки:

Политика — отлично

Тактика — отлично

Топография — отлично

Танко-истребительное дело — отлично

Артиллерия — отлично

Уставы — отлично

Химия — хорошо

Огневая — хорошо

Связь — хорошо

Строевая — хорошо

Военно-инженерное дело — хорошо

Физподготовка — хорошо

Испытания кончились; я — офицер! На испытаниях присутствовал капитан Клименко — командир нашей роты, старший лейтенант Захаров — командир взвода, и майор Козлов — преподаватель огневой.

Вчера от Советского информбюро поступило радостное сообщение о взятии Харькова нашими войсками. В боях под Харьковом сражалась и моя дивизия — 15-ая гвардейская, в которой я пребывал до госпиталя около шести месяцев. Жаль только, адреса ее не знаю, а то бы написал письмо туда.

От тети Ани было позавчера письмо. От дяди Левы — сегодня. Он чудаковат немного. Когда ему написал, что капитан не отдает письма пока я не научусь строевому шагу, он (дядя Лева) решил, что то — его письмо, и написал специально капитану Клименко чтобы тот возвратил письмо, ибо «письмами не шутят». А письмо он мне возвратил на пятый день.

Сегодня получил форму. Не знаю, даст ли мне капитан сапоги. Боюсь, не даст. Он вообще не любит меня.

29.08.1943

Крюково, Ростовской области.

26 числа после зачтения приказа получил звание младшего лейтенанта. Теперь ношу звездочки на погонах. Как-то странно и непривычно: «Товарищ младший лейтенант» — это немного смущает, я не привык еще к этому званию.

Когда меня одевали, старшина сказал выдать мне ботинки. Я отказался получать их и, когда пришел командир роты, я обратился к нему с просьбой выдать мне сапоги (он обещал раньше). Но теперь он и знать ничего не хотел об этом — «Сапог ты не получишь!» — отрезал категорически. Когда я стал настаивать — пригрозил револьвером, обругал хорошо при курсантах и приказал замолчать.

Я отказался от ботинок и стал требовать только обмотки. Обмоток мне не давали. И я, несмотря на то, что был в наряде, остался ждать окончания выдачи обмундирования, чтобы все-таки добиться своего. О сапогах я уже и помышлять перестал.

Пришел полковник и сразу обратил внимание на мой вид. Я объяснил ему все. Он, записав по памяти мою фамилию, распорядился выдать мне сапоги. Однако, как только полковник Шапкин ушел, они вновь принялись издеваться надо мной. Выдали 46 номер сапог, в то время как мне нужен был 43. После долгих споров и пререканий удалось получить 42.

Победив там и отобедав, я отправился в строевую часть исполнять обязанности связного. Там делать было нечего и я попросил майора помогать ему в сортировке личных дел курсантов (для отсылки на присвоение звания).

Все личные дела взвода были в моих руках, в том числе и мое. В моем листке поощрений и взысканий не было ни того и ни другого. Даже благодарность полковника приказом по курсам, не была внесена в мое личное дело. В партхарактеристике было, однако, написано, что имел я предупреждение на партсобрании за пререкания с командиром взвода. В остальном ничего плохого в моем личном деле нет, как говорится, «за исключением пустяка».

На другой день после того как нас обмундировали, мы были собраны для отправки с курсов. Некоторые из нас по приказу направлялись в часть, в число этих попал и Подойников Миша и Левицкий. Я в числе почти всего нашего взвода, к великому сожалению своему попал в резерв. Теперь опять нас гонять будут.

Прощался со многими: с майором из строевой части, с капитаном-инженером, с капитаном Клименко и старшим лейтенантом Захаровым. Не смог попрощаться с майором Дмитриевым, подполковником Лихановым, капитаном Горовцевым, старшим лейтенантом Гоусом, капитаном Жадановым и другими — их не было.

Последним прощался с полковником. Его теплое рукопожатие надолго осталось со мной. Какой хороший, добрый человек. Не гордый, не кичливый, несмотря на его чин и должность. Я никогда не забуду как он хорошо и заботливо относился ко мне, всегда выделяя меня из общей массы курсантов, часто интересуясь моими здоровьем, учебой и писаниной. Сапоги он мне выдал наперекор всему и вразрез с желанием командира роты отправить меня в часть в обмотках. Впрочем, и командир роты в конце совершил таки акт милосердия, выдав мне шинель в обмен на тряпку (что я отобрал у хозяйки, уворовавшей мою шинель. Я отомстил той изрядно, забрав из дому все туфли и в тот же день продав их за 800 рублей).

Решил сфотографироваться. На окраине Ростова, откуда должен был быть отправлен в село Крюково, зашел на базар где и сфотографировался на пятиминутке у лилипута. Всего изготовил он 11 снимков но, к сожалению и досаде моей, испортил все. Выкинул я 220 рублей. И за отсутствием лучшего поотсылал эти.

Сюда, в Крюково, приехал только сегодня. Две ночи переночевал на окраине (Северо-западной) Ростова. Последнюю ночь в огородах я поохотился маленько, ибо был голоден после привычной курсантской пищи, разбаловавшей мой вкус и аппетит.

30.08.1943

Денег у меня осталось мало.

Вчера и позавчера писал письма. Сегодня буду продолжать — во все концы, пока свободен. Завтра снова начнутся занятия.

Нас разбили по ротам. Командир минометной роты Шутиков — тщеславный человек, — в погоне за славой и чинами поспешил сюда раньше всех приехать. Теперь он свирепствует. Не успел он много времени покомандовать нами будучи помкомвзводом на курсах. Сбросили мы его, и он никогда не поднимался выше командира отделения. Только изредка, в отсутствие помкомвзвода Анищенко (тоже хорошей птицы), он спешил замещать его, прокатываясь по самым мягкотелым курсантам. Мне от него доставалось чаще других, но и всем остальным он не нравился, так как добивался чтобы равные ему перед ним на цыпочках ходили и дрожали в его присутствии. Но у нас народ не из пугливых и по его не выходило. Он жаловался, докладывал командиру взвода, роты, за что и получил кличку «сексот». Теперь он добился того, чего жаждал.

У него мы с Племаковым узнали адрес свободной квартиры и заняли ее. Спали вместе на одной кровати. Кровать мягкая, пружинная. Комната большая. Только мух много.

Сегодня и завтра мы остаемся без пищи и только первого нам выдадут продукты, ибо в селении Саултан-Залы, где мы, 15 человек, получали продукты — нас надули. На всех получил один аттестат младший лейтенант-пулеметчик. Мы не посмотрели что там написано, а он проворонил, прошляпил, и кладовщица вписала нам лишний день пользования продуктами. В результате 15 человек без еды. Не знаю, как мы перебьемся эти дни после четырехмесячной сытой жизни на курсах.

Сегодня пока еще не голоден — недавно съел остатки своего пайка, кашу и сухари. Но купить здесь трудно, все много дороже чем в Ростове и базар только раз в неделю. Все село заполнено военными, преимущественно офицерами, много капитанов и даже подполковников.

Командиром роты тоже младший лейтенант. Начальник штаба резерва капитан ***, бывший помкомроты на курсах — черненький представитель азиатных народов — не знаю точно какой нации. Он тихий, славный парень, культурный. Роста ниже среднего.

Комсостав здесь чересчур надменен. Бекасов влип в историю. Когда его попросил дежурный лейтенант уйти подальше от штаба, он его назвал на «ты»: «Что ты, мол, в самом деле!». Тот ему заявил что, мол, «ты еще сопляк, ты только с курсов вышел и так со мной разговариваешь!». Бекасов ответил ему матюком. Лейтенант потребовал, чтобы Бекасов подошел к нему. Вмешался какой-то капитан с медалью, дошло до драки… Бекасова направили к майору, где он получил двое суток и угрозу разжалования.

31.08.1943

Сегодня у меня день поста. Кушать нечего. Решил выкручиваться из положения. Утром пошел в правление колхоза и выписал огурцов 4 килограмма, на себя и Георгия Плешакова. Достал кусочек хлеба. Поел, но сейчас опять голоден.

В пути нас надули здорово весовщики, написав в аттестате что выдали продукты на три дня, фактически выдав на два. Свои аттестаты вся наша группа лейтенантов из 15 человек сдала, получив взамен один общий аттестат, который взял один из нас — Бобров. Тот не посмотрел на правильность написанного и уехал. Только здесь мы настигли его. Так мы и прогавили паек за одни сутки.

Здесь многие ходят с медалью «За оборону Сталинграда». Я решил, пользуясь свободным временем, возобновить хлопоты о медали. Начальник штаба резерва, капитан, сказал, что на днях мы переедем во второй эшелон и там можно будет об этом говорить, ибо там есть медали.

04.09.1943

Село Маныч. Латоновского с/с, Матвеево-Курганского района.

Сюда прибыл вчера на рассвете. Из Латоново, куда завез нас (офицерский состав) шофер. Он не хотел нас везти и даже пытался драться с командиром второй роты, лишь под угрозой револьвера утихомирился, но завез нас на семь километров западнее Соколовки, где разместились наш штаб и кухня. Но там все мы поместиться не могли и переехали частично (вся рота) сюда, в хутор Маныч.

07.09.1943

В Маныче пробыли два с половиной дня. Ел арбузы без нормы и молоко. Со мной опять поселился Тишаков. Спали на полу. Мух много и они буквально съедали нас днем и ночью.

Семья у моих хозяев большая: две девушки, одна 24 года — Маруся, другая 26 — Надя. Старушка — мать девушек и двоих детей. Они отнеслись очень внимательно к нам, ко мне особенно. Я взял у них адрес чтобы писать.

Когда приказали всей роте выстроиться с вещами, я распрощался с хозяевами и ушел. На дорогу захватил пышку (хлеба не было) и четыре арбуза. Два съел дома.

На построении выделили 20 минометчиков для отправки в часть. Я оказался вычеркнут из этого числа и настаивал на отправке. Когда всю партию все-таки отослали, командир роты вдруг почему-то спросил: «Кто еще из минометчиков остался?». Все разбежались, попрятались за домом: и Замула, и Кружилин, и Герасимов — никто не обмолвился словом, показав свою трусливость и нежелание служить своему отечеству. «Я остался» — заявил я перед притихшими командирами. «Гельфанд здесь останется» — заявил командир роты резерва — он прослышал, что я пишу стихи и редактирую газеты и не хотел со мной расставаться. «Нет — сказал я, — Мне хочется воевать, а не в тылу оставаться». «Гельфанду не терпится. Ну ладно, идите, замените Киселева, а он подождет следующей партии».

И я пошел. Два дня мы ехали, шли. Дорогой встречали полуукраинские-полурусские хутора и деревни, жители которых рассказывали нам о немцах, о том, как они (немцы) жили, грабили, хозяйничали, убивали но, вместе с тем… плакали, кляли Гитлера, ели сухой, заплесневелый хлеб (по 200 грамм) и драпали, застигнутые врасплох, бросая свои ложки и недоеденную кашу, отступая. Два немецких трупа, нагишом уложенные в окопы пехотные, мне повстречались в стороне от дороги. В пути нашел я также две немецких листовки, исключительно антиеврейские. Там они насмешничают над еврейскими именами и обычаями и, в конце концов, призывают «громить жидовское правительство, ввергнувшее Россию в войну». Вот он и единственный козырь, за который они ухватились с отчаяньем утопающего. Рассчитывая на неприязнь к евреям, которая еще не совсем изжита в России со дня Октября, немцы намереваются хоть этим подействовать на мысли и чувства советских людей. Но поверить врагам и клюнуть на их удочки могут только маловерные люди и врожденные предатели. Я же докажу мерзавцам гитлеровским, кто такие советские евреи, как они любят Родину, ненавидят фашистов, готовы на любые подвиги во имя разгрома иноземных пришельцев. Сохраню листовки, чтобы потом когда-либо приклеить их плененному мною лично немецкому офицеру или борзописцу на лоб. Я дождусь этого момента, я исполню свое намерение.

Сейчас мы в Хутке, где находится штаб 248 дивизии, в которую я направлен. Здесь, совместно с моими товарищами по курсам Плешаковым, Анищенко, Гостевым, Ткаченко и другими, ожидаю старшего команды, который вместе с шестью бойцами где-то едет еще. Двух младших лейтенантов встретили мы вчера в пути и затем здесь. Они еще со дня выпуска с курсов были направлены сюда и до сих пор (дней 15, как они рассказывают), не могли найти дивизию. Были в отделе кадров, их поругали там, пригрозили отправить в штрафной батальон, но потом послали, дав точный адрес, сюда. А вчера их отправили уже в командировку в тыл за пополнением. Вот такие люди редко отвечают за свои действия. А ведь мотание, в то время как ждет фронт, равносильно измене. Но для них все сошло безнаказанно. И еще много и много людей таким поведением своим затягивают войну, вредят Отечеству.

08.09.1943

Сейчас нахожусь в резерве при полку. Просил старшего лейтенанта, что заправляет строевым отделом полка, разрешить сходить мне на передовую и лично наблюдать за действиями минометчиков. Но тот не разрешил.

— Может ты еще хочешь пойти в качестве рядового бойца в штыковую? Нет, нельзя на передовую — там убить могут — ответил он безапелляционно, как-будто я приехал сюда от снарядов и пуль прятаться. Обидно даже немного стало.

Уф, проклятые немцы! Прервали меня на самом интересном месте. Стали обстреливать хутор из миномета в разгар моего писания. Вокруг стали кричать, чтоб я ушел под дом. Я не геройствовал и отошел под стенку дома.

Сегодня отправил много писем, написанных еще вчера: папе, тете Ане, Лямошке, Майе, Оле.

Я попал в 899-ый полк 248-ой стрелковой дивизии 28-ой армии Герасименко. Адрес мой: полевая почта 28318.

Пополнение еще не прибыло и выходит что командиров очень много, а командовать некем. Создался резерв дивизии и резерв полка. В полку нас больше двадцати человек среднего комсостава. Есть здесь и старшие лейтенанты, и лейтенанты, но больше всего нас, младших лейтенантов. Проблема командования взводом меня очень волнует и тревожит. Справлюсь ли? Особенно трудно будет в управлении и корректировании огнем. Глазомерная подготовка тревожит мою мысль.

09.09.1943

Ночью немцев выгнали. Наши части далеко продвинулись вперед. Сейчас будем трогаться и мы.

Ночью я несколько раз выходил. Видел ракеты на передней линии, но выстрелов не было. Я все мечтал о продвижении, но мне казалось это только мечтой, ибо все было спокойно. Перед рассветом уже кто-то крикнул «В ружье! Подъем!».

Кто-то сказал про Сталинград и другие города, про триста населенных пунктов, что заняли *** люди, зашевелились, но не поднимались. На рассвете стали поднимать нас. Лошади оказались запряженными и имущество наше на колесах. Ждем приказ двигаться. Впереди трофеи и много нового, много зрелищ, предопределяющих нашу победу.

Вперед помчала конница, оглашая тишину громыханием колес и повозок.

Вечер. Прошли мы, то есть продвинулись вперед, километров на 5–6. Враг остановился у железной дороги, окопался, и никакими силами его нельзя было оттуда выбить. Так мы и остались здесь по сейчас, до захода солнца. Ночью, по общему мнению, противник уйдет под прикрытием темноты. О виденном в занятом нами селе и о трофеях, расскажу завтра, повернутую ***

15.09.1943

Село Захаровка.

Здесь, наконец, догнал свой комендантский взвод, где я числюсь сейчас, до прихода пополнения вместе со всем офицерским, резервом.

Это было позавчера утром. Подполковник Рыбкин, командир нашего полка, вызвал нас всех, офицеров, и сказал: «Хватит, проболтались без дела. Пора и повоевать».

Старшего лейтенанта он назначил старшим над нами. Тот распределил места и мы стали отрывать парные окопы. До самого вечера мы были в земле. Старший лейтенант сразу приобрел важную начальственную осанку, стал приказывать, ругать нас. Так, на меня напал за то, что, как ему думалось, я не ходил на оборону с утра, а где-то околачивался и на оборону поздно пошел. В то время как на самом деле я с самого утра просидел в окопе вместе с одним младшим лейтенантом и пришел только тогда, когда пришли наши офицеры подменить меня с санкции старшего лейтенанта, а на самом деле — самостоятельно.

— Я вам приказываю немедленно уходить на оборону! — кричал старший лейтенант.

— Я и так пойду, — отвечал я — без вашей ругани и ваших приказаний.

И пошел в свой окоп.

Там застал двух младших лейтенантов — Германова и еще одного. Германов решил остаться со мной, а тот ушел. Прокопали глубже окоп, шире, но в длину не копали, и он оказался коротким. Я нанес соломы и мы устлали его. Было тепло, мягко, но коротко. Всю ночь я не мог заснуть как следует — то и дело просыпался, ибо скорчившись, как говорится в три погибели, тяжело было лежать. До самой темноты и после наступления ее немцы не прекращали перестрелки с нами. Затем наступила тишина. Только ракеты пугливо ***

*** я неоднократно просыпался, вставал, и, шатаясь как пьяный, выходил оправляться. От внезапного подъема кружилась голова и я опять вваливался в окоп, нечеловеческими усилиями предохраняя себя от падения. Наутро я встал еще до восхода солнца, опять шатаясь на ходу, спросонку осмотрелся и вдруг заметил, что оборона пуста. Только где-то метрах в 200 от нас приготовились к отъезду грузовые машины с прицепами-пушками 45 мм.

Быстро встали, собрались. Машины с пушками не брали — шли пешком. Позже узнали, что полк наш еще ночью ушел вперед, и мы отстали километров на двадцать. Долго пришлось нагонять. Пешком, потом на машине.

В одном из сожженых сел мы наткнулись на случайно уцелевшую хату. Хозяйка не знала что ей делать от радости что спаслась. Всех соседей угощала едой и помогала имуществом. Нас она очень тепло встретила и хорошо угостила прекрасным украинским борщом с курятиной и арбузами. Потом повела нас в сад, где мы переели фруктов — яблок и слив.

На другой день мы догнали своих.

Только что прошли Андреевку — районный центр Запорожской области. Она наполовину сожжена. Столбы телеграфные вдоль дорог срублены до пней. Всюду огонь, всюду плач взволнованных нашим приходом, утешенных жителей; но вместе с тем глубоко опечаленных разорением и зверствами фрицев. Даже скот те убивали, а имущество грабили и жгли.

— Как жаль, что вы вчера не пришли — говорят бедные, настрадавшиеся люди. — Днем раньше б, тогда была цела бы наша хата, был бы жив наш скот и цело имущество.

Мы рвемся вперед, на юг и на запад — бить немцев. Сергеевка, Захаровка пройдены нами. Первая, еще Сталинской области, разорена до ужаса — вся в огне, дыму и пепле. Там замечательные сады, и яблоки оттуда по сей день сохранились у меня (я попал туда в момент своего отрыва от части). Одна хатенка сохранилась на всю деревню.

Хутора Новоселовка, Андреевка менее пострадали, чем все другие, но тоже горели во многих местах. Здесь течет какая-то речушка.

22.09.1943

Еще немного продвинулись. Теперь в резерве остался я один. Большинство младших лейтенантов отправили по частям в резерв дивизии, а также в командировку за пополнением. Но даже и теперь мне приходится идти пешком.

Вчера сел на бричку из батальонного обоза. Всю ночь спал и слишком далеко зашел к передовой. Попал под артиллерийский обстрел, наткнулся на бахчу. Целый день жил дынями и арбузами.

Встретил Богатского. Он здесь командует штрафниками. Кричит и ругается так, что слушать страшно. Вот он — тихоня-курсант! Теперь он гроза! Ныне так преображаются люди.

По сообщениям информбюро узнал колоссально-радостные новости: Бердянск, Брянск, Павлоград, Кировоград, Духовщина, Прилуки, Лубны, Хорол, Пирятин, Борисов, Новгород, Новороссийск ***

Два часа ночи. Взяты Синельниково и Чернигов.

Меня направили во второй батальон. Здесь командир роты дважды орденоносец и медаленосец капитан Хлыстов.

Здесь три командира взвода, я — четвертый и капитан — пятый. Так что — хоть отбавляй.

Письмо отправил папе, вчера — маме.

24.09.1943

Оказывается здесь восемь средних командиров со мной.

Трое, во главе с капитаном и вместе со своими взводами, ушли вчера на другую ОП. Я с тремя младшими лейтенантами и двумя расчетами решил остаться здесь. Четвертый день как мы ни шагу.

Вчера написал стихотворение «Вперед, советские солдаты!». Писем вчера не писал и записей в дневнике тоже не вел.

Пребываю здесь как бы в резерве. Не на должности. И никто ничего мне не говорит, не указывает. Я сам себе хозяин. Вчера захотел арбузов — пошел и нарвал. Вообще, арбузов объедаюсь я тут. И дынь тоже. По пятнадцать за один раз. Не раз меня дрисня такая прохватывала! (извини за выражение, мой дневник) что ой-ой-ой! Но желудок мой крепче стали. Выдерживает все лишения и снова за работу! С сегодняшнего дня — как положено. Но арбузоедство я, конечно, не бросаю, и сегодня съел, по меньшей мере, штук пять.

На днях видел старшего лейтенанта-химика с курсов. Он был там командиром химзвода. Теперь он находится при армии (в штабе) и приехал сюда для проверки (комиссии) нашей работы боевой. Он обещал писать (я дал адрес ему) и взялся передать в армейскую газету одно из моих отпечатанных на машинке стихотворений.

Секретарь комсомольской организации полка — младший лейтенант Бахандан — хороший парень. Вчера он был здесь и мы разговорились. Он очень жалел, что не знал меня раньше, а то поставил бы меня на комсомольскую работу комсоргом батальона. Штатная должность. Я обещал ему помогать в работе, главным образом пером и словом. Мы вчера вместе ходили на бахчу и часа два охотились на арбузы. Хорошее дело! Но не всякому оно дано в настоящий момент. Сумки я не нашел и часть тетрадей и записи приходится носить в сапогах.

Часто я думаю насчет звания и наград. Мне очень обидно, что до сих пор я не имею никаких наград, хотя неоднократно заслуживал их. Всему виноват мой характер: спорил часто, не ладил с начальством. Другие, менее меня отличившиеся или вовсе ничего хорошего не сделавшие на благо Родины, как Зиновкин, к примеру сказать, — сейчас награждены и имеют звания. Звание и я сейчас получил, но что толку, если я теперь даже не гвардеец. Я согласился бы быть сейчас рядовым, но с орденом. Осталось мало времени, но я постараюсь его использовать, отличиться. Стыдно без ордена или хотя бы медали, выходить из этой войны, совестно даже.

Сейчас находимся вблизи Мелитополя. На нашу дивизию возлагается роль сковывающей группы. Совсем недалеко отсюда лежит село Астраханка.

От стрельбы минометов звенит в ушах. Сейчас нам приказано поддержать штрафную роту своим минометным огнем. Нас четыре средних командира, так что я почти безучастен. Лишь совещательное значение имею я сейчас.

Письмо в редакцию «Красное Знамя».

Уважаемый товарищ редактор! Посылаю Вам свое последнее стихотворение-песню, написанное мною вчера, для опубликования на страницах Вашей газеты «Сталинско-Красное Знамя». Ваши замечания и указания очень прошу переслать мне по адресу: Полевая почта 9318 Т. Гельфанд Владимир.

При опубликовании допускаю сокращения четырехстиший или принятие приведенных мною вариантов, вместо неугодных Вам. Если для Вас желательно — могу прислать другие свои стихи фронтовые, а именно… Заканчиваю на этом.

Тепло приветствую Вас и Ваших сотрудников, желаю Вам большой плодотворной работы на благо нашей могучей Родины.

С уважением, Ваш Владимир Гельфанд. 24.?Х.43.

26.09.1943

Утро. Началась сильная артиллерийская подготовка. Немцы отвечают, но слабо. Очевидно пойдем в наступление. Снаряды рвутся поблизости. Немцы активизируются. Разбудил младшего лейтенанта на НП. Он пошел.

27.09.1943

Наблюдательный пункт (НП) полка. Большой выдающийся курган. Немцы хорошо знают, что здесь НП. Не раз они посылали сюда ночью разведку за «языком». Снайперы-наблюдатели не сводят глаз отсюда. В бинокль и простым глазом смотрят они, патрулируют пространство.

Кругом кургана масса воронок от мин и снарядов. Немцы яростно обстреливали курган, но снаряды ложились вокруг него, у подножья. В курган они так и не попали. А боеприпасов у них мало. Так что они оставили пока курган в покое.

Наблюдал в стереотрубу за противником. Фрицы свободно и открыто ходят по передовой во весь рост. Многие без рубашек — загорают, некоторые вшей ищут друг у друга в голове. Иные по телу с такой яростью ловят их (и на рубашках), что кажется, там им числа нет.

Рыжих много, но есть и черные. Стоят, улыбаются, ходят, лазят в окопы или лежат на поверхности. Они, совсем не окапываясь, расположились в рощах. Беспечны, как-будто у себя дома. Наблюдения, правда, не прекращают. Какой-то в бинокль наблюдал все время, потом пошел оправляться и передал бинокль другому. Так они меняются все время.

В селе взрывают хаты и амбары. Каждый день видны столбы густого то белого, то серого, то красноватого дыма.

30.09.1943

Позавчера немцы накрыли нас своим артогнем. Да так точно, что только чудо какое-то спасло нас всех и ни одного не убило, не ранило. Я остался последний в окопе во время артогня. Решил не выходить — будь что будет. Но снаряды рвались так близко и такой силы они были, что мой окоп разрушило от сотрясения и меня всего присыпало землей.

Темень. Завтра закончу.

01.10.1943

Самая первая передовая из всех передовых.

У нас существуют различные понятия слова «передовая». Коренные обитатели тыла, никогда не видавшие настоящего фронта, но причисляющие себя почему-то к числу фронтовиков, называют «передовой» территорию, отстающую от таковой на 10–50 километров. Фронтовые тыловики, что в 5–10 километрах от нее, называют «передовой» полосу в 2–3 километра от передних цепей. А мы, минометчики, считаем «передовой» территорию, отстоящую от ближайших немцев в 800 метров.

Но все это, конечно, не передовая в полном смысле слова, ибо впереди еще есть люди. Передовая, самая настоящая — это окоп, в котором я сейчас нахожусь. Впереди меня ни одного нашего человека. Впереди меня в густой заросли деревьев, в земной, разползшейся по земле зеленокудрой травке, в подсолнухах, в складках местности и в глубоких земляных окопах притаился враг.

Отсюда до немцев 300 метров, не более. Я долго всматривался в сторону противника, но ни одного фрица не заметил, хотя они должны быть хорошо видны отсюда. Маскируются.

Я задумал выявить огневые точки врага стрельбой из автомата, но тщетно — выпустил целый диск и лишился патронов. Противник не отвечал. Он притих в своей звериной злобе и притаился коварно в земле.

Рядом со мной пополнение. Слева, справа и сзади меня. Их только вчера сюда прислали. Они в гражданской одежде. Не им ли я посвятил вчера свое стихотворение?

Вчера я принял взвод и решил перейти к нему поближе, хотя землянка, в которой я находился до этого, была накрыта, обширна и глубока — я проработал над ее устройством три дня или около того.

Младший лейтенант Чернявский по приказанию командира роты остался в резерве, и я принял его «взвод». Пишу взвод в кавычках, ибо количество людей в нем меньше, чем в нормальном минометном расчете — пять человек и один миномет.

Ночью командир роты, старший лейтенант ***, передал через адъютанта своего, чтобы я выдвинулся к командиру стрелковой роты и пронаблюдал огневые точки противника. Я пошел сегодня еще до восхода солнца. Пришел, а командир стрелковой роты говорит, что от него нельзя ничего заметить, ибо противник находится в лощине. На местах расположения взводов противник хорошо виден, даже пехота его: как ходит, откуда стреляет. Но все это видеть можно только ночью или вечером, а сейчас немцы бездействуют.

— А можно ли туда добраться и далеко ли до взводных окопов?

Он указал мне на еле заметный холмик слева впереди себя, но несколько раз предупредил, что сейчас днем идти опасно и рискованно, даже ползком трудно пробраться — посадка засажена сплошь их снайперами и на всякое шевеление по засеченному месту открывают ураганный огонь. Многих бойцов, таким образом, немцы вывели из строя. Но иначе чем ползком двигаться нельзя.

Он посоветовал мне дождаться пока взойдет солнце, которое собралось уже вот-вот взглянуть на свет божий, просыпаясь от недолгого ночного сна.

Я переждал немного, минут тридцать и двинул в путь-дорогу. Это был риск, но риск благородный. А я люблю риск, если нужно для пользы дела. Только мне удалось пробежать во весь рост до середины пространства между бугорком и отдельными деревьями, у которых расположился КП роты, как открыли огонь фрицы и пришлось остальной путь ползти, только изредка делая коротенькие перебежки. От бугорка было меньше половины пути до окопов, и я благополучно покрыл это расстояние.

Здесь встретил двух младших лейтенантов с курсов. Один — командир пулеметного взвода, другой — стрелкового. Они заросли бородами, гимнастерки и шаровары-брюки на них чистые, в отличие от моего — я успел измазаться на арбузах так, что и узнать трудно в моем костюме свежий материал — ведь я недавно только получил обмундирование, всего месяца два назад.

Говорят о смерти ребята, о том, что их жизнь — это постоянный риск.

Только что противник обстрелял нашу территорию — посадку в километрах двух-трех отсюда, из минометов. Направление примерно я засек. Остается уточнить только ночью по вспышкам пламени при выстрелах их действительное местоположение (ибо немцы ведут огонь кочующими, по всей вероятности, минометами) и их количество. Сколько их — трудно определить, но не меньше четырех находятся за близлежащей посадкой в направлении отдельных деревьев.

А тот обстрел нашей позиции закончился для нас благополучно. После первых выстрелов ребята побежали в посадку, а я стал одеваться, ибо был нагишом: в брюки, сапоги и под рубашку насыпалось много земли и пыли. И я, не очень-то обращая внимание на отдаляющиеся разрывы, стал одеваться и отчаливать отсюда подобру-поздорову.

Еще несколько снарядов разорвалось в двух-трех метрах от землянки моей. На позиции осталось нас трое: я и два бойца — Панов и ***. Осколок огромной величины, пробив крышку от ящика с минами, которым я накрыл свой окоп, с визгом врезался в землю, каким-то чудом не зацепив меня.

Обстрел не прекращался, и снаряды ухали и ревели, рассыпаясь вдребезги от соприкосновения с землей. Кругом все гудело и дрожало, я был еще и еще обсыпан землей и оглушен. Наконец побежали последние бойцы — я остался один. Быстро ухватив сумку с дневниками и кое-какие тетради, я пустил драпака от того места, которое казалось теперь мне адом.

Немец не видел нас. ОП нашу, очевидно, выдала «рама», накануне летавшая над нами. Даже когда мы убегали, он продолжал обстрел позиций наших, и только когда уже стали добегать до посадки, фрицы сделали доворот, посылая вдавливающие в землю ***

05.10.1943

Позавчера днем старший лейтенант сказал, чтобы я собирался за «Максимками». Что за «Максимки» он не знал и сам. Нужно было взять три подводы и отправляться в штаб полка. Я был удивлен такому приказу, ибо, если это пулеметы «Максимы», то их надо было б брать в боепитании, а не в штабе. Разве что другие, поскольку в штабе? Но все же поехал куда приказано было, прихватив с собой старшину и трех ездовых.

В штабе разъяснилось, что «Максимки» — это «Максимы» и ехать за ними нужно в тыл полка, то есть в запасной учебный полк, что стоит от посадок до самого села Астраханка. В этом полку обучается пополнение.

Командир полка, когда я обратился к нему с вопросом по поводу «Максимок», спросил в упор: «Знаешь ли ты, где стоит полк?». «Не знаю» — отвечал я. «Так что же вы тогда знаете?» — спросил он. «Я знаю передовую где рота расположена, батальон, где ОВС, боепитание, начфин, тыл батальона — обоз, и, наконец, где штаб полка». Он ничего не ответил на это, но только заметил, что старшина должен знать и стал давать мне указания по «Максимкам».

Их надо было взять в учебном полку вместе с расчетами (по пять человек на пулемет) и лентами (десять лент на пулемет). Всего надо было получить пять пулеметов. Третий батальон должен был получить столько же. С наступлением темноты их надо было доставить на передовую.

Я спросил полковника нельзя ли их сейчас довезти до посадки, где находятся тылы нашего батальона и затем, с наступлением темноты, выдвинуть на передовую. Но он заметил лишь мне: «Какой вы непонятливый человек! Я ведь сказал не выдвигать до темноты!» После чего разразился продолжительной нотацией, в конце которой заставил повторить приказание три раза. Написал записку своему новому помощнику, на котором теперь лежит обязанность возни с пополнением, подполковнику Захаркину.

Старшина, как я выяснил, не знал расположения полка. Мне довелось вторично расспрашивать насчет дороги, но к подполковнику я снова обратиться не решился, — пошел к майору Хоменко, начальнику штаба полка. Тот объяснил сразу, коротко и ясно.

Я поехал. Старшину оставил, ибо ехать ему было ни к чему. Там сразу наткнулся на зам. командира полка по политчасти. Он взял записку, прочел и направил меня на одной повозке в Астраханку, где находится штаб, две повозки посоветовав оставить в посадке, ибо мне все равно придется возвращаться сюда, к посадке. Я поехал.

Там подполковника Захаркина не оказалось и приказание насчет «Максимов» отдал заместитель его, капитан, заметив при этом: «Узнаю в этом командира полка (он назвал по фамилии) — это его очередное чудачество» (Сыбкина).

Я отправился (имея на руках письменное приказание) к посадкам, где располагалась рота пулеметчиков. Захватил с собой агитатора полка — капитана Андреева, которому нужно было в штаб, что на передовой — теперь у нас два полка и два штаба. Дорогой прочел стихотворение агитатору, рассказал ему об искажении того редакцией «Кировца». Он пообещал поругать редакторских чиновников, так безжалостно отнесшихся к моему труду и передать (на днях он должен был там быть) мое письмо в редакцию. Но письмо я так и не передал — оно еще не дописано.

Приехав к посадке я застал там концерт с музыкой и пением. Обратился к подполковнику, — тот приказал вызвать командира пулеметной роты. Побежал сам, думая успеть прочитать на совсем недавно открывшемся концерте свое стихотворение «Пополнению», так кстати написанное мною.

Командир роты — тот самый старший лейтенант, что командовал нами, когда мы окапывались в резерве полка для обороны его КП. У него в роте только один лейтенант, остальные — командиры взводов из пополнения. Характерно, что когда я привез их в батальон и их спросили: «Кто у вас командир взвода?», они ответили в один голос: «Тут пацан один», и потом стали звать: «Алешка, скорей сюда!». Командир батальона пожурил их за такое отношение к командиру.

Капитана-агитатора отправил на подводе, и пока командир роты не пришел, обратился к капитану (замкомполка) с просьбой прочесть свои стихотворения. Тот сказал, что слышал мою фамилию и читал стихи мои. Я прочел.

Встретил много младших лейтенантов, с которыми был в резерве.

Ночью привез и сдал пополнение. Но спать не пришлось. Посреди ночи стали звонить насчет подвод и их пришлось отправлять обратно. Когда ехали туда — все волновались, спрашивали: «А как на фронте? Не страшно ли? Не слишком ли опасно?». Некоторые говорили: «Я боюсь, как бы не убили меня. Мне страшно». Но когда возвращались, ни один не будучи даже раненным, — храбрились, считали себя уже обстрелянными и повидавшими фронт.

Из пяти пулеметов только один оказался рабочим и был оставлен с четырьмя человеками расчета на передовой. Остальные, отстреляв одну-две ленты, более не стреляли — были перекосы и *** извлек, а в теле не оказалось.

Остальные я увозил обратно. Дорогой подобрали раненного. Он меня узнал и спросил: «Это вы, товарищ лейтенант, были в окопе, что впереди нас и что-то писали?».

«Да, я».

«А я попросил у вас закурить…».

Вспомнил я тот день моего пребывания на передней стрелковой линии. Теперь один из этих стрелков был ранен во время отрывки хода сообщения.

С рассветом, отведя людей на место, вернулся в роту. Оказалось, что обе роты разделились и моя ушла поддерживать 3-ий батальон. К вечеру я нашел роту, упрекая себя за доверчивость и послушание, которые сделали меня игрушкой в руках хитрого старшего лейтенанта. Предвидя, что роты разделятся, он решил использовать меня в качестве козла отпущения.

Ночью здесь было жарко. Всю артиллерию полка сосредоточили на этом участке. Мы постреляли (только по моему расчету — 5 или 6 ящиков мин). Немцы активно отвечали, и снаряды падали то недолетом, то перелетом неподалеку от нас так, что осколки долетали до наших окопов.

Несмотря на сильную артподготовку — атаку и наступление провалили. Немцы открыли сильный огонь из всех видов орудий, подпустив пехоту близко. Подполковник звонил, просил чтобы вернулись на старые места, хотя цель была достигнута и посадка была в наших руках. Видя, что мы ушли, — немцы поспешно вернулись в посадку. Людей в нашей пехоте оставалось мало, более 40 человек было ранено, четверо убито и столько же пропало — человек 60 осталось у всего батальона.

Ночью пришлось окапываться по-пехотински и занимать оборону нам, минометчикам, так как впереди никого не было. Хорошо еще, что немцы не контратаковали.

На всех фронтах нет заметного продвижения. В газете читал, что вся Орловская, Сумская, Харьковская, Смоленская, Полтавская области и Донбасс очищены от немцев.

Наступает вечер. Солнце зашло. А я не написал даже письма.

06.10.1943

Ночью не спал — дежурил, проверял посты.

Утром сообщили по телефону, что в посадке со стороны противника накапливаются неприятельские танки. Готовимся к встрече.

Уважаемый товарищ редактор!

Стихотворение «Вперед, советские солдаты!» читал в Вашей газете. Но никак не могу признать на него своего авторства, ибо только три четырехстишья действительно написаны мною, остальные же, целиком или частично, принадлежат чужому перу. Недоволен я такой бесчувственной правкой моего стихотворения.

Не желая обидеть Вас, я все же не могу пройти мимо факта искажения моего стихотворения и хочу просить, чтобы в дальнейшем Ваши литературные правщики не допускали такого вольного отношения к произведениям, стоящими мне известных трудов и стараний.

Не первый раз я печатаюсь в газетах, но ни разу стихи мои не искажались до такой степени, чтобы я не мог в них признать своей руки. Стихотворение «Вперед, советские солдаты!» помимо всего прочего сокращено Вашей газетой до пределов невозможного. Слова заменены безграмотными, вроде «бежат», когда надо «бегут» (от слова бег, но «побежали» — корень меняется).

«Бежат, бежат, фашисты — каты». Слова «каты» и «солдаты» — оба существительные, а одноименные (по частям речи) рифмы теряют силу звучания. Тогда, как «обратно» куда лучше, по отношению к «солдаты».

Фраза «Лишь сверкает тучный зад» — меня возмутила ужасно. Ведь под этим всем моя подпись! Мало того, что рифма «зад» сюда насильно втиснута (конечно, зад — назад — замечательная рифма (!)), но здесь «зад» и неуместен, и не нужен. Вновь созданная фраза поражает еще и своей вульгарностью. И потом, почему обязательно зад у гитлеровцев должен быть тучен? И почему он сверкает? Получается, что все свое старание автор (то есть я) приложил к описанию «тучного», да еще «сверкающего зада» бегущих немцев?! Кроме того рифма совершенно теряется в данном стихе с постановкой сюда этой фразы.

В следующем стихе рифма «трудов» к слову «городов» заменена гораздо более слабой — «врагов», помимо прочего исказив мысль мою последней фразой в значительной степени.

В пятом стихе упущена рифма, и первая фраза «Нам говорил наш вождь, наш Сталин» — весьма неудачна, по сравнению с выброшенной: «Нам говорил комбат когда-то». В итоге получилось полуистерзанное рукой правщика стихотворение, в котором ничего почти не осталось от замысла автора, но зато добавились какие-то отнюдь не поэтические фразы, предельно искажающие содержание и форму стиха.

Сегодня посылаю следующее свое стихотворение, посвященное пополнению. Оно звучит более злободневно, чем предыдущие и, надеюсь, Вы его поместите безо всяких искажений. В крайнем случае, если Вам не полюбится уж настолько какой-нибудь из стихов — выбросите его целиком, но не исправляйте, ибо все это — мое время, труды и переживания.

С уважением и приветом, Ваш младший лейтенант Владимир Гельфанд.

Пишите обязательно. Хоть выругайте, но пишите.

06.10.1943

Сегодня, когда я заканчивал свое письмо в редакцию, к нам пришел старший лейтенант. Это, как оказалось, был корреспондент газеты «Кировец». Фамилия его Червонный.

Мы долго разговаривали, и я передал с ним письмо редактору. Стихотворение «Пополнению», он сказал, напечатать нельзя, ибо это, якобы, раскрывает военную тайну. Просил присылать стихотворения и фронтовые зарисовки прозой. Я обещал.

Старший лейтенант говорил, что я буду присутствовать обязательно на конференции читателей, которая будет на днях. Почта, говорил он, идет медленно, поэтому лучше будет отправлять стихи-прозу через пункт сбора донесений, но писать прямо в редакцию газеты «Кировец».

Сегодня у меня ночь свободная. Завтра дежурю на НП.

Весь день варили курятину и крольчатину из разной живности, оставленной в селе (в подвалах).

Зам. командира по политчасти проводил беседу по уставу с коммунистами. Словом, масса событий.

07.10.1943

Сегодня весь день дежурю на НП.

Сейчас формируется 1-ый батальон, и мы пока находимся в третьем и поддерживаем его.

Мечтаю стать комсоргом батальона, но все это только лишь мечты, хотя, может, при желании сильном я мог бы добиться этой должности у комсорга полка. Он как-то жалел, что не поставил меня комсоргом батальона, а теперь, к сожалению, я его не вижу.

08.10.1943

Написал вчера письма маме, папе, и в редакцию «Кировец» послал два стиха — «Украина» и «Миномет».

Сегодня ничем полезным не занимался, если не брать, что еще на один штык углубил свой окоп.

Мы теперь перешли в третий батальон в роту лейтенанта Соколова. Мне должны дать еще один расчет. Узнал новости: Невель взят, Кириши и Кубань очищена. И также в трех местах форсирован Днепр. В том числе возле Кременчуга. Посмотрим, что дальше будет.

09.10.1943

Со вчерашнего вечера по сегодня только разговоров и хлопот, что о наступлении ожидающейся армией нашей.

С рассвета началась артподготовка. Мы выпустили мин 400, артиллерия била, шли танки и летела на флангах авиация. Но противника не сломили. Продвинулись всего лишь метров 500.

Сейчас наша пехота в 150 метрах от посадки, за которую долго дрались (днями). Но это, конечно, не продвижение.

Противник помалкивал. Только теперь он открыл артогонь. Он перехитрил нас немного — приберег на всякий случай снаряды. Здесь осталось 4 миномета — два моих и два младшего лейтенанта Канаткалиева, но младший лейтенант безучастно отнесся ко всему, и мне пришлось руководить всей батареей. Ничего получилось. Один раз, правда, путаница вышла с дополнительными зарядами, и мне пришлось долго переспрашивать.

Сейчас темнеет и снова ночь. Мне некогда вести записи.

11.10.1943

Вчера весь день стрелял. Выпустил мин 700, чтоб не соврать. Сколько постреляли «огурцов», как их здесь по телефону именуют, никто нас не спрашивал, но, сколько их осталось — спрашивали ежеминутно.

Весь день противник молчал, на наши выстрелы не откликался. Я по-прежнему оставался один хозяйничать над четырьмя минометами. Младшего лейтенанта Канаткалиева Мизамгалима (в месяц рожденный, что ли, мизам — месяц) попробовал для разнообразия поставить покомандовать за себя, но он так начал свою работу, что я решил оставить эту свою затею.

— Вставить мина на стволы, — раздалась команда, и все прыснули со смеху.

Он только наблюдал за стрельбой сидя в одном из своих расчетов. На меня же пала и хозяйственная (подвоз мин, водки, продуктов), и боевая (подготовка мин, протирка их, чистка минометов, отрывка щелей, расстановка людей и порядок на батарее, и сам процесс стрельбы), и политическая (раздача и читка газет) работа. Я с удовольствием командовал во весь голос (ветер относил мои команды и надо было громко кричать), ощущая на себе взгляды проходящих мимо нас бойцов и начальников, восхищавшихся, наверняка, одновременностью выстрелов и красотой стрельбы.

Днем подошел ко мне младший лейтенант Колесник и спросил разрешения разместиться его батарее на наших трех свободных ОП. Их 2-ой батальон в период подготовки наступления на случай прорыва противником нашей обороны, некоторое время находился в резерве дивизии.

На месте их обороны остались лишь одна стрелковая рота, два 82 мм миномета и еще кое-что. Теперь их прислали сюда. Я разрешил, восхищаясь и радуясь мысленно своей властью и правами, удивляясь в душе своей серьезности и взрослости. Ведь до войны я ничего не знал, кроме детских забот и ребяческих шалостей, кроме литературы, книг-учебников, да тетрадей всевозможных.

Колесник, кстати, еще моложе меня, на взгляд совсем ребенок. Так и хочется его обнять и прижать при встрече к себе. Это голубоглазый, красивый 19 летний паренек с чистым и нежным, почти детским лицом. Я люблю его светлое и чистое, как у девушки, личико ребенка.

Он протянул мне руку, и я крепко и по-отечески пожал ее, обняв его. Колесник, получив мое разрешение, стал выдвигаться на ОП. Но на самой позиции его ребята подняли такой гвалт и хождение, что мне пришлось неоднократно бегать туда, кричать, требовать, чтобы они не маячили немцам и ходили пригнувшись. Но заставить их пригибаться было проблематично — большинство ребят было из свежего пополнения, греки по национальности. Им трудно было втолковать что-либо — они плохо понимали русский язык. Бедный Колесник несколько раз подходил ко мне и с таким простодушием говорил, что у него голова от них кружится и болит, что мне казалось, будто это у меня болит и кружится. Я как мог утешал его, рассказывал о своих трудностях, о том, что мне тоже приходится иметь дело с новичками. Мне казалось глаза его прояснялись, он отходил от меня бодрее, собраннее.

Постепенно на ОП появилось 4 расчета, во главе с младшим лейтенантом Артуняном и командиром роты старшим лейтенантом ***. Артунян тоже молодой парень — грузин. Черноглазый брюнет с красивыми чертами лица, он нравится мне своим взглядом прямым и острым, своей улыбкой простодушной. Когда он не смеется — он очень серьезен и мужественен. Он высок ростом, деловит, но наивен в поступках своих. Курсы младших лейтенантов он кончал в той же школе и у того же Клименко в роте, что и я. Но, хотя прошло уже более шести месяцев с тех пор, он все еще младший лейтенант.

Он ходатайствовал насчет переаттестации и вполне, на мой взгляд, заслуживает ее. Русским языком он владеет свободно, по его словам — лучше, чем грузинским. Он только немного метушлив (суетлив, в переводе с украинского), но весьма сообразителен.

Старший лейтенант *** хитер как лиса, опытен в комбинациях всевозможных, хладнокровен и спокоен, пока поблизости не рвутся снаряды. Захочет — любого перехитрит и обманет, особенно людей моего характера, в ком, как основное качество, преобладают доверчивость и вера в человека.

Все они, и некоторые бойцы в том числе, приходили, приветствовали меня и радовались встречей со мной. Я тоже радовался, тепло пожимал руки тем, с которыми провел более полумесяца боевой жизни, и с которыми меня разлучила судьба, перебросив в другой батальон.

К вечеру у нас осталось 70 мин и старший лейтенант, у которого тоже были мины — подходил, кричал, просил, требовал, настаивал, чтобы мы выбросили еще 50 мин, ибо пехота надеется только на нас. Я объяснял, что не могу, что я не хозяин, что у меня мало мин, что командир роты запретил стрелять, но он продолжал настаивать вместе с каким-то майором (кажется, замкомбата по политической части). Я тогда не вытерпел и предоставил ему право разговаривать с командиром роты по телефону. Он звонил, звонил, но не дозвонился, ибо в линию были включены и батальон, и полк, и прочие и прочие — каждый кричал и ругался, мешая разговаривать. Бросив трубку он ушел, говоря, что меня бы он отправил на передовую, чтобы я почувствовал каково сейчас стрелкам.

Встретил комсорга полка, которого так долго мечтал повидать. Он был рад не менее моего. Ходит согнувшись, так как шею его обсели чирьи. Я напомнил ему насчет штатной должности комсорга батальона, но он сказал (чего я больше всего опасался), что комсорг батальона уже назначен, и пожалел вместе со мной об этом. Ведь я мог ему так много пользы принести своим пером, и у меня было бы больше времени и возможности для писания. Мы расстались, и он пообещал заходить ко мне почаще.

Парторг полка дал мне анкету для вступления в партию. Мне остается написать заявление и автобиографию (анкету я заполнил, а остальное не мое дело). Я кандидат уже около 10 месяцев. Пора переходить в члены. Я хочу поспешить, пока меня еще не знают здесь. Разругаюсь или поспорю с кем-либо из начальства, и партии не видать мне тогда, как ушей своих без зеркала. Ведь то же и на курсах случилось, где мне предоставлялась со временем возможность для вступления в ВКП(б), но я разругался с Клименко.

Вечером пришли с НП ротный Соколов и лейтенант Запрягайло. Привезли спирт для питья, спички, хлеб, мины. После этого я пошел к своей землянке и начал ее накрывать. Там засел Артунян и шутил, что будет очень благодарен мне за накрытие землянки для него. Но опять началась стрельба, и я вынужден был взять с собой сумку и идти на позицию.

Стемнело. Привезли ужин. Я поел, и, захватив с собой вещи, отправился в землянку. Там сидела Рая — еврейка-санитарка-медаленосец. Она была у телефона, который сверху окопа. Я копаю просторные и удобные окопы, и поэтому предполагал, что мой окоп займет кто-либо из лейтенантов, или командир роты или же, наконец, его КП. Так оно и получилось, тем более что был он очень глубок и мягок — устлан травой и сеном, имел ступеньку-скамейку.

Я попросил, чтобы мне очистили землянку, но командир роты отказался. Я сидел вместе с Раей разговаривал. Вещи свои я тоже перенес туда. Позже пришел связист.

Фамилия связиста Першиков. Это большой, пожилой, лет 38–40 человек. Себя он считает умудренным жизнью и командиров ни во что не ставит, держа себя надменно и заносчиво со всеми. Он стал меня выгонять из моей, собственными руками вырытой землянки. Я выгонял его. Вдруг начали рваться снаряды, и всем троим нам пришлось притаиться на дне ее. Потом связист ушел, ибо нам втроем в землянке было тесно и опасно — земля вздрагивала вокруг и стенки землянки, дрожа, ссыпались на лицо, за ворот и на голову.

Я накинул шинель на голову и, дергаясь при каждом новом гроханье снаряда о землю, прижался ко дну окопа. Рая тоже. Она как и я не сильно боялась и до сердца ее боязнь доходила только в момент взрыва. Долго так падали снаряды — то справа, то слева, то впереди и казалось — сам ад низвергал их, чтобы попугать нас или ранить со злости. О смерти я не думал и только опасался ранения. Прятал руки и голову — самое необходимое в жизни. Снаряды грохали уже на правом фланге, где помещалась наша рота. Оттуда как угорелые помчались налево вдоль посадки люди, и я не мог понять — чьи они и откуда.

Наступило затишье. Люди возвращались, и среди них я узнал командира роты и лейтенанта Зачапайло или Запрягайло, не знаю как его зовут там. Старший лейтенант и его шатия от всей души смеялись над трусостью наших бойцов и командиров, и те обиженно озирались им в ответ.

Они вернулись на позиции. В это время подошел связист и начал снова пугая применением силы выгонять меня, — обещая вышвырнуть(!) меня(!) из моей(!) землянки. Я наоборот настаивал, чтобы убирался он. Связист ругался и угрожал. Рая ушла, и я лег в окопе, подостлав под себя палатку. Из-под головы вырвался маленький белый кролик и заметался по землянке. Это был мой старый друг, которого я ласки ради брал к себе вот уже три ночи подряд, но всегда он уходил от меня, хотя обитал возле моего окопа. Я взял кролика и так лежал. Связист ругался. Потом, заявив, что он меня не считает за командира потому что я не в его батальоне, и как бойца он меня вышвырнет из окопа. Я возмущался поведением этого зарвавшегося сержанта-связиста и потребовал от старшего лейтенанта призвать его к порядку, но ничего не помогало. Тот прямо по мне пошел к телефону и остановился, поставив ногу на грудь. Я вышел из землянки, вырвавшись из-под него, и дрожа от возмущения обещал ему рассчитаться на следующий день. Он отвечал «пожалуйста» и победно усмехался улыбкой скотины.

Не успел я вещи вынести и кроля, как ко мне прибежали два бойца, испуганно провозглашая: «Товарищ лейтенант, во время обстрела у нас двоих ранило и двоих убило». Я бросил вещи, бросил кроля и побежал к своим.

В окопе, подле миномета лежал, тяжело стеная вновь назначенный мною командир расчета Матросов (у первого врученного мне миномета). Он был тяжело ранен. В другом месте был ранен в руку Крюков-боец. Это все из моего взвода. Крюкова я не знал почти, но Матросова знал хорошо, уважал за его бесстрашие и хладнокровие при артобстрелах, а еще за его изумительно интересные сказки, которые он нам рассказывал по вечерам. Он знал их бессчетное количество, и каждая была длинней и интересней предыдущей. Я побежал в санчасть, что была впереди нас в посадке, мысленно радуясь случаю уйти из этого ада. Снаряды начали вновь рваться и грохотать, и это мучительно действовало на нервы, заставляя невольно трепетать видавшее виды сердце.

Дорогой я встретил два трупа бойцов из взвода Канаткалиева. Они были убиты во время рытья могил для стрелков — их направили на край посадки для погребения. Там же были ранены и мои. В санчасти батальона заправляла медсестра Маруся со второго батальона. Она сказала, что не может их (бойцов) перевязать, ибо осталась одна на всю санчасть с четырьмя раненными. Возвращаясь, я побаивался проходить через это страшное место, куда и сейчас обрушивались снаряды и где произошла эта трагедия, забравшая человеческие жизни.

Пришли подводы за раненными. Старший лейтенант уже был здесь и тоже боялся выходить отсюда, сидя в окопе с раненными. Я решился и, переборов страх, бросился мобилизовывать ребят, чтобы сами перевязали и подготовили раненных. В нескольких шагах ухнул огромный снарядище и осколки со звериным визгом посыпались кругом. Я вовремя упал в канаву и чудом ни один осколок не зацепил меня. Побежал. В окопах было полное безмолвие. Командир роты лейтенант Запрягайло и все бойцы — позарывались в щели и ждали смерти с минуты на минуту. Еще несколько снарядов завыло исступленно в воздухе и грохнулось об землю. Я бросился в щель, и когда наступило затишье кратковременное, стал подымать ребят. Рая бесстрашно перевязывала раненного, и мне было жаль, что никто не видит ее бесстрашия. Она заслуживала еще не одной награды.

С трудом удалось заставить двух бойцов помочь погрузить раненных на подводу, которая уже стояла тут. Кучер торопил — боялся, бойцы ежились от страха и холода (в этот день дул холодный, как и сегодня, зимний ветер) и метались вокруг раненного Матросова, у которого все тело болело, и не было места, за которое можно было взяться. Я взял его за руки, остальные двое за туловище, и, невзирая на крик, ухватили его, с трудом погрузив на подводу. Не успела она отъехать, а люди спрятаться — как вновь зашумели в воздухе снаряды. И так всю ночь: они вздымали землю, и та дрожала как обезумевшая в душевной лихорадке.

Половину ночи я сидел с ребятами, подбадривая их в моменты обстрела. Потом меня позвал Канаткалиев в свой окоп, и мы всю ночь пролежали, согнувшись от тесноты и вздыхая при каждом новом разрыве снаряда.

Наутро противник бросил еще несколько снарядов и больше до настоящего времени не стрелял пока. Когда я вышел из землянки, то нашел кругом такую массу колоссальных воронок и разрушенных окопов, что и вообразить себе трудно.

У Канаткалиева пропал без вести боец, и я пошел смотреть его среди убитых. Подошел — вижу три трупа. Присмотрелся — тот самый телефонист, что ругался со мной, лежит мертвый. Я изумился, но решил, что мне показалось. Еще рассказывают лейтенант и бойцы, что во второй минометной роте ранена санитарка и убито два человека. Дальше Артаньян приходит и говорит: «Ты счастливый человек. Тот окоп, где ты хотел остаться — разворочен весь снарядом, а связист убит и Рая контужена тяжело». Пошел, посмотрел. Действительно, от окопа, что был почти в мой рост, теперь ямка только глубокая осталась. Земля вокруг того места изрешечена и продырявлена глубоко массой осколков. Деревья вокруг срублены по корень; котелки, фляги растерзаны в куски железа. Так я и не успел написать рапорт на этого человека — судьба сама разделалась с ним. А может он специально подослан был судьбой в жертву, во имя моего сохранения?

Но я должен жить, и живу наперекор всему, и даже смерти, ибо с моей смертью умрет свет, и книга не будет написана мною. Я должен быть великим человеком. Без этого мне нельзя умирать. Старший лейтенант тоже говорил, что мне следует благодарить его за свое спасение и вообще за то, что он заставил меня убраться из окопа.

Сейчас холодно, паршиво. Закрылись палаткой и сидим с Канаткалиевым в своей тесной земляночке. Хочу написать еще автобиографию и заявление в партию.

Мелитополь, говорят, взят, но газет не имеем и не знаю пока точно ли это.

13.Х, или черт его знает, какое число.

Два дня и днем и ночью шли. Вышли позавчера вечером. В одной из деревень отдохнули в посадке шесть часов и снова весь день и всю ночь ходу, не евши, не пивши. Лошади падали в дороге, а люди шли и шли. Какие мы все-таки выносливые! Покрыли 50 километров. Шли на юг, к Мелитополю. Но и сейчас мы находимся, по словам жителей, километров 18–20 от него.

Еще за день до нашего ухода со старых позиций летели гуси, и все почувствовали приближение зимы, потом пошел дождь, и ветер, наступая, стал разгонять тучи, но ветер этот — зимний, холодный, северный, и пыль от него невозможная. Вот уже третий или четвертый день не ослабевает холодное дыхание северного ветра. Было еще темно сегодня, когда мы сюда пришли, окопались, но снова поступило распоряжение уходить на новые места, окапываться. Мне особенно было жаль уходить, ибо там, где я разместился, был глубокий окоп, а на новом месте предстояло зарываться в землю заново.

Люди тоже были недовольны: все запылены от ветра и черные от пыли, уставшие от ходьбы и полуторасуточной бессонницы. Несчастные пехотинцы, и я в том числе, их командир. До сих пор в голове проносятся картины движения ночью. Острая боль в ногах, резь в глазах воспаленных от ветра, бурные выделения из носа и жар болезненный возле ноздрей, холод в прооперированном в госпитале пальце правой руки.

Движемся, движемся без привала, изнывая от голода и усталости, бессонницы и от желания пить.

Ночь темная. Ветер холодный, но холода не чувствуешь — один только палец мерзнет в ходьбе. Мимо нас, то обгоняя колонну, то навстречу ей, то и дело шныряют машины, создавая невероятную пыль. Эти мельчайшие частички земли лезут в глаза, накапливаясь и разрезая их, лезут в ноздри, мешая дышать, лезут в легкие, оседая там тяжело.

Движемся, движемся. Ног не чувствую — одно шевеление колонны и ощущение, что ноги мои производят движение сами, а я вроде и не властен над ними. Шевелятся колеса повозок, люди движутся, те, что вблизи меня, а чуть подальше, кажется, что стоят без движения — темно. Привал? На минутку мелькает радостная мысль, но нет. Расстояние не уменьшается между передними и нами. Значит, идут впереди.

Движемся, движемся. Чувствую только тяжесть в ногах и голове. Чувствую одну боль в теле и мысли бегут и бегут, не успевая ухватиться одна за другую. Лягу — мелькает в голове, но тот час же отбрасываю эту мысль — ведь я командир взвода. От бойцов требую, чтоб не отставали, а сам отстану. И кто ж тогда будет взводом руководить? Иду, иду, еле шевеля ногами, проклиная все на свете, весь проникаясь жалостью к себе и бойцам-страдальцам. Начинают болеть лопатки в ногах (ляжки, как их называют здесь).

Ветер теребит плащ-палатку, оставшуюся у меня после Матросова. Пыль заедает глаза и кажется — нет пощады ко мне со стороны судьбы. Хочется чего-нибудь хорошего, облегчающего боль мою, и я начинаю думать, что все-таки я дойду, боль пройдет после отдыха, и я снова буду бодр и работоспособен. Но эта мысль долго не держится в голове и на ее место приходит старая: о привале, отдыхе, привале как можно быстрее, сейчас, в сие мгновение. Хочется лечь, упасть даже посреди дороги и уснуть непробудным, спасительным сном. Но ведь я не один. Ведь 14 бойцов моих идут радом и тянут ноги, не думая, может быть так, как я. А я должен быть стойче их, бойцов моих. И я иду, забыв о боли и усталости.

Двое бойцов заболело — их надо поместить на подводу. Сажаю их — лишь бы не отстали. Проверяю людей: все идут, только одного нет — Карлова. Переживаю, и остальные мысли покидают меня на время. Но он нашелся. Ко мне возвращается спокойствие и мысли, касающиеся самого меня.

Привал. Я падаю прямо на дороге, закутываюсь в палатку и командую ложиться ребятам. Те долго не заставляют себя просить, укладываются вокруг меня. Кое-кто ложится мне на ноги, кое-кто на плечо — но мне не больно, а даже тепло и радостно, что и у меня есть свои «орлы», способные любую задачу выполнить.

Первый расчет, где командиром сержант Лопатин (парторг роты), самый обученный, но послушный менее остальных. Второй расчет менее обучен, но послушнее. Третий расчет — новички все, но самые исполнительные, хотя все старички. Командиры расчетов: Лопатин, Бирюков, Засыпко.

Бирюков — молодой парень, знающий наводку, но ленивый и не заботящийся о своих людях, больше думающий о сне. Я его думаю заменить Слетой, если мне только удастся забрать его, выхлопотать у командира первого взвода лейтенанта Савостина.

Дорогой я встретил младшего лейтенанта Бакандыкова (комсорга полка), и долго шел вместе с ним, разговаривал. Поделился с ним остатком воды, что была у меня во фляге.

Он назначил меня членом комсомольского бюро полка, и просил помочь в выпуске газеты посвященной комсомолу. Вообще — он свой, хороший парень.

Он получил полевую сумку (я не получал), говорит, одним командирам рот давали. Узнал у него маршрут следования: мы должны были пройти села Дачное, Южное, и остановиться у села ***.

Дорогой напоролся на комбата Бондовского, что был у нас на курсах командиром роты.

— Почему отстали? — набросился он.

Я молчал. Он опять задал вопрос. Не узнавая его, решил, что это какой-то ротный спрашивает. Он опять спросил. Я посмотрел в лицо прямо и увидел черное, заросшее и грязное лицо небольшого человека, спрашивающего с таким строгим, начальственным видом.

— Я не отстал — с досадой, надеясь, что он отвяжется, ответил я.

— А что ж вы?

— Я людей собираю.

— А почему не отвечали? Вы кто?

— Командир взвода.

— Командир взвода, командир взвода — заговорил он недовольно, — подумаешь, командир взвода! — и ушел.

Я спросил у Запрягайло кто он, и только тогда узнал, что разговаривал с комбатом Бондовским.

Сейчас мы недалеко от фронта. Люди усиленно болтают, что Мелитополь взят наполовину. Говорят, наши продвинулись, а мы здесь бездельничаем. Сегодня или завтра, по всем видам, уйдем на переднюю линию — нас взяли, очевидно, для прорыва под Мелитополем. Но все это только лишь предположения, точно ничего сказать нельзя.

17.10.1943

Кажется, 17 число.

Вчера произошел один из случаев жизни моей, откуда вышел живым я каким-то чудом.

Красные чернила кончились и мне приходится разводить карандаш химический зеленого цвета, а пока просто этим карандашом писать и, не смотря на то, что идет сейчас сильный дождь — чистой воды негде достать. Остаток чернил я накапал из бутылочки на тетрадь и всосал в ручку.

Сижу в окопе, вырытом для меня бойцами, ибо сам я копать не мог — рука болела ужасно после вчерашнего, о котором расскажу особо. Окоп свой накрыл плащ-палаткой, но она дырява и вдобавок на ней оказалась земля сверху и крупные капли воды, просачиваясь, грязно падают на меня. Поэтому я еще на голову набросил шинель и, согнувшись в три погибели, взялся за ручку. Фрицы тоже из-за дождя, очевидно, не стреляют и на душе как-то легче.

Наши артиллеристы все-таки колотят в сторону противника, а дождь все идет и идет непереставая.

ХХ.10.1943

Мы сидим клином на немецкой обороне. Только вчера днем мы находились на сравнительно безопасном участке (немцы не могли нас отрезать и окружить) в 6–7 километрах от Мелитополя, южнее его. Теперь мы в 12 километрах от города.

На прежнем месте стояния мы чувствовали себя гораздо тверже и увереннее, хотя от снарядов спасения не было. А здесь мы находимся в весьма неприятной игре, очень опасной — чуть-чуть ошибочно поведут высшие командные чины и вся затея наша лопнет и уведет в пропасть (к гибели) всех находящихся здесь людей (а их столько, что и не счесть).

На вчерашней позиции снаряды безудержно носились и рвались около нас, и так близко, что при одном свисте пролетающих снарядов мы гнулись, вздрагивали и ожидали смерти, или (в лучшем случае) ранения.

Характерный случай произошел со мной (больше ни с кем опасней случаев не было за последнее время). Судьба и на этот раз оказалась со мной и за меня. Когда я лег в окоп отдохнуть — начали рваться снаряды. Я взял в окоп с собой качан от капусты и принялся его чистить. Вдруг разорвался снаряд. Так близко, что оглушил меня. Окоп завалило, меня присыпало землей и, наконец, что-то больно стукнуло меня по руке, по подбородку, по губе, по брови. Я сразу решил, что тяжело ранен, ибо ничем пошевелить не мог, а по лицу бежали струйки крови. Несколько минут не мог встать. В голове шумело, и впечатление от произошедшего не вылетало из головы. Наконец, выбравшись, я решил сделать перевязку. Когда я вышел, все воскликнули «Жив?!», и потом «Ранен!». Я посмотрел на воронку и изумился — снаряд упал как раз на краю окопа у моих ног. Стенку развалило, но ног не зацепил ни один осколочек, а в лицо угодил. Не контузило меня именно благодаря тому, что снаряд упал перелетом, и вся его сила была направлена в сторону от меня. Лицо мое находилось от разрыва на расстоянии моего роста, плюс стенка окопа. Оглянулся я на ящики с минами, что лежали впереди окопа (если считать с нашей стороны, с тыла нашего) — они все были истерзаны осколками. Я чудом — опять чудом — уцелел. А когда я осмотрелся в зеркало, то к радости великой убедился, что только поцарапан небольшим осколочком. Он пролетел, очевидно, один зацепив лицо в трех местах и оставшись, кажется, в последнем — в брови. Но он не тревожит меня. А руку только ударил плашмя осколок побольше, ибо даже отверстия раны не было, хотя кровь все-таки пошла. Так я отделался и на этот раз.

После этого случая взял двух бойцов и отрыл окоп почти в рост человеческий, накрыл его и расширил. Было замечательно, но уже к ночи надо было выбираться из него, бросать.

Здесь я тоже вырыл глубокий и уютный окоп, просторный очень, настелил травы наземь и накрыл, насыпал земли сверху. Сейчас ночь, и я пишу в своем окопе при свете двух свечей.

Пули на поверхности свистят, хотя мы в лощине. Так неприятно, что аж сердце щиплет. Это первое неудобство здесь (на предыдущей позиции пули не свистели). Снаряды, а иногда и бомбы с самолетов бухают по селу, и некоторые недолетом падают близко от нас.

Пока у нас, кроме легкого пулевого ранения у одного бойца, ничего еще не случилось. Клин, этот клин, которым мы врезались, беспокоит меня. Бойцы у меня не плохие, но с дисциплинкой у них неважно и заботы обо мне нет. Так, например, оставляют часто без завтрака, ужина, а вчера чуть не остался я на позиции — не предупредили, ушли. Если б не лейтенант Запрягайло, сообщивший мне об уходе со старых позиций — так бы там и сидел. На зов мой не отзываются и редко приходят, пока сам не подойдешь и не пожуришь их за это.

Писем не писал со времени дня ухода от позиций, где мы воевали все время нашей дивизией и полком. Не получаю тоже.

Спать хочется, завтра писать буду.

Да, Пятихатки, говорят, заняты и большие трофеи и пленные взяты.

20.10.1943

20, кажется.

Сутки прошли спокойно. Только сегодня противник немного обстрелял нас из шестиствольных минометов, но свои угостили.

Сегодня началось новое наступление, поддержанное слаженной работой минометов, артиллерии, танков, «Катюш» и авиации. Радостью было нам, когда авиация, тучей проносясь над нашими головами, бомбила врага.

Вдруг у самых позиций просвистели несколько бомб. Какой-то летчик-дурак (на самолете были красные звездочки, и летел он вместе с другими нашими бомбардировщиками) не осмотревшись как следует, бросил по своим одну за другой несколько бомб. Все вздрогнуло, из земли поднялся столб пыли, земли и дыма. Стена моей землянки задрожала и осыпалась. Бомба упала как раз в болото, что в 15 шагах от наших позиций. Добро еще у нас никого не повредило, но среди наших соседей, очевидно, есть жертвы — люди ходили повсюду, не скрываясь от авиации и радуясь ей, краснозвездной стае соколов советских.

Только что пришел командир роты — лейтенант Соколов — и повернул стволы минометов совсем в другую сторону. Там, куда вели мы огонь раньше, противника уже не было.

Только что пошли вперед наши танки, за ними пехота. Всюду разрывы снарядов. Мы вели огонь, но сейчас пока не ведем — не ударить бы по своим. Артиллерия замолкла и дым, устлавший от глаз всю землю, рассеивается. Пехота в атаке. Гул авиации не прекращается. Она у нас хорошо работает сегодня, если б не этот нерадивец-летчик, сбросивший бомбы на нас.

Савостин много из себя ставит, и сегодня даже позволил себе сказать: «Я приказываю сделать то-то и то-то». Но я сказал, что и слушать его не хочу. Но когда вели огонь, — я уступил ему, пусть командует! В бою важнее единоначалие.

Соколов и Запрягайло со вторым взводом в другом месте — здесь нельзя было всем минометам расположиться. Противник всю территорию обстреливает и невозможно найти на всем нашем участке живого места, свободного от воронок. Я даже удивляюсь, как он, немец, не обнаружил нас здесь. Нам помогает село, что метрах в ста сзади нас расположено. Только отдельные недолеты случайных мин и снарядов рвутся в 40–50 метрах от позиций наших, а то и совсем рядом в 5–10 метрах.

Вот и сейчас завывая, падают, разрываясь мины шестиствольных минометов врага.

Сейчас я написал 5 писем: маме, родным в Магнитогорск, папе, тете Ане, дяде Люсе.

Нахожусь в своей землянке, которую самостоятельно вырыл и оборудовал. С некоторого времени мне удается доставать доски и палки на перекрытия и я, хотя везде мы стоим не более 2–3 суток, рою окопы глубже и просторнее, чем раньше. Затем накрываю сверху. Дверцы наверху моей землянки очень узкие и я вылазию только когда требуют общественные и военные интересы. А так сижу здесь, все больше раздетый — без шинели, — здесь не холодно.

Вши замучили меня. Их такая масса и все они такие мелкие, что хотя я и делаю каждый день ревизию у себя в белье, уничтожая их тысячами, на новый день их опять много и они грызут мое тело с прежним натиском. Глисты тоже мелкие и из-за них я вынужден потреблять много пищи, но всегда быть голодным — эти маленькие беленькие червячки, пожирающие пищу мою в желудке моем — неистребимы. Выводил я их чесноком и луком, но и, в то же время, от сладостей не отказывался, и не вывел.

Землянка у меня мягкая — я много сюда настелил травы, сделал в стенке нишу для свечей, и за вчерашнюю ночь сжег пять немецких восковых лампочек-коробочек. Осталась одна. Теперь читать ночью не придется.

У ног в углу я сделал что-то вроде уборной — ямку. И ночью, чтобы не выходить под пули (снарядов не так много кидают), оправляюсь туда по небольшим делам, а также выбрасываю туда всякий мусор.

Известий сегодня не знаю, но, говорят, взяли Пятихатки — много трофей и пленных. Почитаю сам, тогда буду судить об этом.

Во взводе у меня 14 человек. Помкомвзвод у меня малограмотный, кажется, 4 класса окончил. Но все это не мешает ему быть командиром. Он сержант, очевидно, не впервые помкомвзводом и чувствует себя среди начальства и подчиненных твердо. На мой зов редко откликается, даже часто отмахивается рукой, будто не слышит. Приходится долго кричать, пока он приходит. На подчиненных крепко кричит, те его слушают и расчет его лучший во взводе. Он воспитанник командира роты. Тот его сделал минометчиком, присвоил звание и всегда с восторгом отзывается о нем. Лопатин двемедаленосец (за отвагу и трудовую доблесть) — обе он получил от Соколова. Так он исполнительный, только, если б являлся своевременно, когда его зовут.

Вообще, все здесь разбалованы и недисциплинированны. И бойцы и командиры. Все одинаково поступают, когда зовет их командир.

Махов окончил ВУЗ, но боец. Человек крайне противный, дурноватый и нахальный. Он высоко о себе думает и дерзит. Сегодня, когда я стал требовать свой хлеб (он оказался у Махова), тот сказал что не знал чей это хлеб и отломал корочку, съев ее. Когда же он вернул остатки — там было не больше половины. Я отказался взять этот огрызок, тогда он вынул другую половину хлеба и отдал.

Таковы бойцы некоторые. Трудно с Маховым, но есть еще Карлов. Тот безразлично относится ко всему и, несмотря на свой возраст, крайне неповоротлив (он 25 года). Минометное дело никак не прививается ему, хотя он окончил 4 класса — и такое образование редкость в моем взводе. Почти все 2–3 класса, только один — ВУЗ, Бирюков — 9 классов.

Любит зато Карлов погулять, «полазить» по деревне в поисках продуктов и еще черт знает чего, поэтому часто и отстает в походах. В стрелки его тоже жалко отправлять, но и у себя держать не хочется.

Бирюков сварлив и неопытен к командованию расчетом, да и ленив вдобавок, а так — парень молодой (24 года) и грамотный.

Обо мне и о товарищах своих все мало думают, часто оставляя меня без пищи, а один раз, вчера, чуть было не оставили одного при смене ротой позиций и при переходе сюда. Все зато страстно думают о пище для себя и заняты всецело своими личными интересами. Другие хоть бы все погибли — каждого не касается. Что за люди теперь на свете?

Засыпко призван, как и весь его расчет, в этом месяце, но общественной заинтересованности и дружбы между ними больше, чем у старожил. Весь расчет его из старичков состоит. Уважения у них много больше ко мне и ко всем командирам, чем у старых вояк. Я люблю этот расчет, хотя он новый и неопытный и с грамотностью плохо у них дело (больше трех классов нет).

Все. Противник отогнан. Клин расширился невообразимо. Один танк наш загорелся. Видел их экипаж. Он цел. Снаряды от вражеских танков катятся по земле, рикошетя. А больше ничего уже не летает — ни пули, ни снаряды — так далеко отогнан враг. Вперед движется пехота и прочие ***

26.10.1943

Мелитопольский плацдарм.

Позавчера фрицев прогнали с прежнего участка обороны. Выгнали танками, минометами, катюшей, пушками, авиацией, наконец.

30.10. или 1.11.

Столько событий и случаев произошло в жизни моей со дня моей последней записи.

Сейчас вечер. Почти совсем темно. Солнце давно село. Мы подошли к озеру Сиваш, или, как его иначе называют, «Гнилое море». Оно является заливом Азовского.

Здесь заняли оборону. Пока, очевидно, до завтра. Ведь это первый раз мы можем отдохнуть и поспать более двух часов. Последний раз, где я хотел описать «Игру судьбы» — еще два случая, чуть было не ставшие для меня роковыми, я был у села Акимовка, на северо-восточной окраине его, где размещалась опытная станция. Оттуда и начался наш безостановочный путь до самого Сиваш озера. Акимовка, Петровка, Сиваш — крупные села, которые мы прошли за это время.

Продвигались с боями. Снаряды рвались вокруг да около, неся смерть. Многих ранило, многих убило — особенно пехота потеряла. Сейчас фактически у нас пехоты нет. Остались в батальоне минометчики, пулеметчики, санчасть, и прочие «тыловики» по-пехотински.

Мои родные Днепропетровск и Днепродзержинск освободили мои доблестные собратья по оружию. Об этом я узнал еще вчера или, кажется, позавчера из газет, которые я держу у себя.

От папы получил два письма.

Полтора суток бродил, отстав от своих — обо всем подробней в свободное время. Сейчас уже совсем темно и я не вижу букв своего письма.

02.11.1943

Партсобрание полка. Командир полка полковник Паравишников, его зам по политчасти капитан Чертовской, агитатор полка капитан Андреев.

4 или 5.11.1943

Чехово. Ночью подошли сюда, сделав 25 километров. Это расстояние впервые покрылось быстро и незаметно. До Днепра отсюда километров 70.

Крым отрезан. Позавчера ночью нашу колонну бомбили фрицы. Бомбы попали в центр 2-го батальона. Пострадали и минометчики. Ранен был капитан — дважды орденоносец Хлыстов, ранены младший лейтенант Герасимов, с которым я вместе учился, лейтенант Киримов и младший лейтенант Колесник. У моего бойца Пластуна убило брата.

Старшего лейтенанта со второй минроты сняли и хотят отдать под суд, ибо он растерял матчасти минометов. Хуруленко назначен на его место.

Игра судьбы, о которой мне хотелось рассказать, трижды касалась моей жизни за это время. Первый раз — когда снаряд, прорвав стенку моего окопа, целиком улетел прочь и разорвался лишь на верху балочки, где мы стояли. Я тогда глубоко врылся в землю по длине, и это обстоятельство спасло меня.

В другой раз меня постигло еще более опасное происшествие, оставившее неизгладимое впечатление на всю мою оставшуюся жизнь.

Возле опытной станции села Акимовка, в лесопосадке, что перед станцией, заняли мы оборону. Вскоре туда подошли санитары 2 батальона и расположились в окопах (одиночных и глубиной в три штыка). Среди них была и Марийка, та самая Мария Федорова, с которой я не раз беседовал, будучи во втором батальоне и которая так часто веселила минометчиков своей болтовней и смехом. Некрасивая и чуть горбоносая, но симпатичная астраханка, она была постоянным гостем нашей минбатареи.

Теперь я вновь увиделся с ней и долго с интересом разговаривал. Мы сидели в одном окопе. Она показывала мне свой пистолет ТТ и просила поставить на предохранитель. Потом ребята из моего взвода принесли мне соленых огурцов с перцем, и я угощал ими Марию. Мы кушали их с хлебом, и она наслаждалась вкусом украинских солений. Кругом рвались, ухали и гудели снаряды, поднимая то близко то далеко густой серый дым разрывов. Мария, обычно совсем не боязливая и решительная, была сейчас уныла и растеряна. Она вдруг стала говорить о смерти и еще о многом страшном и тоскливом: «Я чувствую, что нам всем не жить здесь сегодня … Здесь такой ужас … И зачем только я сюда пришла … Я могла остаться там, в санбате … Знаешь, я так боюсь одна … Я не выдержу сидеть в окопе». Я обещал, что вырою окоп на двоих, и успокаивал ее как мог. Потом снаряды стали пролетать рикошетом над самой головой с таким ужасным шипом, что казалось, что они специально пугают, издеваясь над человеческими нервами.

Вдвоем было нельзя сидеть в одиночном окопе — была опасность попадания осколков и пуль, трещавших над самым ухом — разрывных. Я решил перейти в другой окоп, что был рядом. Окоп был помельче и находился в метре от первого. Только поменял я окоп — новый заурчал снаряд, зашипел неистово и с остервенением ударил в землю. Я упал навзничь, в окопе почувствовав страшный толчок вдруг в уши и голову. На минуту не мог прийти в себя, и, когда опомнился, понял, что был разрыв снаряда. Пилотки у меня на голове не оказалось, с носа брызнула кровь и до одури заболело в висках. Сбросив с себя землю, присыпавшую меня, встал и стал звать Марию. Она не отзывалась. Было уже темно, и я решил, что ее присыпало в окопе. На мой зов пришли санитары и обнаружили на месте Марии и ее окопа одно месиво. Снаряд, пролетев по поверхности земли метров шесть и сделав в земле длинную канаву, упал, разорвавшись в окопе Маруси. Понятно, что от нее не осталось ничего.

У самой моей головы, оставив небольшой лишь слоек земли, между мною и своим движением, промчал снаряд. Канава, проложенная им, служила ярким свидетельством опасности, которая могла мне угрожать, сверни снаряд, буквально несколько сантиметров в сторону, ближе к моему окопу.

Пилотки я так и не нашел. Лишь наутро я обнаружил ее метрах в трех от спасительного окопа, в котором тогда находился. Марию наутро раскопали, расковыряли. Нашли одну ногу, почки и больше ничего. Да, — и пистолет ТТ нашли санитары. Марию зарыли и оставили в земле безо всякого следа и памяти. Я приказал своим бойцам сделать Т-образную табличку, и, надписав на ней маленький некролог в память Марии, установил ее. Так закончила свой жизненный путь Мария Федорова, 19 года рождения, астраханка, медаленосец и кандидат ВКП(б), старшина медицинской службы. Недавно, в дни Октября, приказом по полку Мария была награждена посмертно орденом Отечественной войны ? степени.

На другой день наши войска выбили противника из Акимовки и значительно раздвинулись вперед, во все стороны света.

Мы двигались ночью за боевыми порядками нашей пехоты. Когда мы вышли из посадки, я вспомнил, что забыл шинель командира роты, которую он мне дал после этого случая с Марией на подстилку спать. Я вернулся за шинелью и, мигом взяв ее, побежал догонять своих. Я бежал на звук отдаления подвод с пол часа и когда добежал до двигавшейся по Акимовке колонны, то оказалось, что это 400-какая-то дивизия.

Я потерял свою часть. До самого рассвета я метался из конца в конец Акимовки, попал на колонну 547-ой, если не ошибаюсь, дивизии. Потом наткнулся на 347-ю. В селе нашел немецкие консервы, массу журналов и листовок на немецком языке, в которых везде фигурировала отвратительная морда вожака немецких разбойников — головореза Гитлера, выступающего перед своей шайкой. Нашел также коробочку, доверху наполненную сливочным маслом, сухари, семечки. Этим и жил весь день: чтением и съедобными остатками немецкой роскоши.

Днем, оторвавшись, наконец, от 347-ой дивизии я наткнулся на 118-ю, соседку нашу. Потом встретил начальника строевой части полка старшего лейтенанта Полушкина и тот мне указал вероятное нахождение нашей дивизии (он был на коне и тоже искал наш полк). Однако в том месте, куда указал Полушкин, дивизии не оказалось, и я продолжал блудить по полю до самого вечера.

Кругом попадались знакомые номера дивизий, но своей я так и не находил. Со 118-ой дивизией я вновь встретился уже в полдень. Там встретил Сатарова — бывшего своего комвзвода, кем он был на курсах. Он замкомбат теперь. Сатаров угостил меня хлебом, и я подкрепился немного. Потом встретил трех офицеров и двух бойцов, прибывших откуда-то из армии с корреспонденцией для нашей дивизии. Они заехали на машине слишком близко к противнику и их обстреляли из пулеметов. Машина отказала, и им пришлось ее бросить на произвол судьбы до темноты, когда можно было б взять ее на буксир.

Вдруг один из офицеров заметил рядом со своей машиной еще одну. Мои новые спутники в один голос решили, что то немецкий танк и галопом пустились бежать к скирдам, как-будто могли найти там спасение. Я с сожалением посмотрел на этих трусливых людей и решил пойти проверить страшные догадки моих спутников по несчастью. Кроме ракетницы у меня ничего не было, и я, зарядив ее ракетой, двинулся на встречу неизвестности. Мои друзья далеко отошли назад к скирдам соломы и оттуда в страхе и любопытстве наблюдали за мной. Когда я приблизился метров на 15 к машине — увидел, что там никого не было — машина стояла одна на виду у противника. Внизу я заметил большое движение по дорогам и улицам большого села с церковью, далеко выделяющейся своей высотой, массивностью и блеском купола. Машины то тут то там сновали на немецкой стороне и казалось, что немцы не чувствовали ни близости фронта, ни опасности быть обстрелянными нашей артиллерией.

Высота, на которую я взошел, была свободна от войск воюющих сторон, и обороны ничьей здесь близко не было. Обойдя кругом машины и попав под пулеметный обстрел немцев, я возвратился к напуганным хозяевам ее, и рассказал им о действительном положении вещей.

Я решил идти вперед и направо, правее другого села с мельницей, что находилось рядом и справа от села с церковью. В этом селе, где виднелась далеко ветряная мельница, оказался 905-ый полк. Уже стемнело, когда я вышел из села.

Ночью наткнулся на минометчиков 905-го полка, где командиром взвода был Замула, мой соученик по курсам. Он сказал, что наши должны находиться правее села с мельницей километров 5 (по фронту). Ночью я нашел свой 899-ый полк. Попал в батальон. Хуруленко командовал минротой. Там встретил Герасимова, Киримова (с одним знаком по курсам, с другим — по работе во втором батальоне) и Канаткалиева. От них пошел искать село, где должны были находиться мои.

Пошел в указанном направлении. Дул сильный ветер, ночь была темная, и из-за туч виднелось всего несколько звезд. Я выбрал звезду и по ней стал двигаться, но когда уже прошел порядочный путь, звезды вдруг не стало. Все небо заволокло густыми непроглядными тучами, стал моросить дождь. Кругом по горизонту пылали пожары, учиненные немцами при отходе, а также затеянные врагами еще во время пребывания своего по эту сторону от подожженных сел. Трудно было определить где наши, где противник, и я не находил выхода из своего отчаянного положения. Я и свистел, и кричал во все горло, но ни один человек не отзывался. Я решил рисковать, и, зарядив, единственное оружие — ракетницу — бросился бежать в одном из выбранных наудачу направлений. Кругом дул ветер, темень окутала небо и землю, издеваясь над моим положением. Я бежал, крича и ругаясь во все горло, взывая ко всему живому. Но лишь ужасающее молчание встречало меня повсюду. Один лишь ветер задорно посвистывал мне вдогонку, подхватывая мои окрики, уносил их неизвестно куда.

Вдруг, о радость — человек! Свой или чужой — кто его знает, но, наверное, свой. Я стал звать его и что есть силы побежал к нему. Но он вел себя странно и, как будто дразнясь, убегал от меня, не давая приблизиться ни на шаг. Потом я заметил, что он что-то копает. Я удивился, стал звать его еще сильнее, но когда он чуть приблизился к моим глазам — я с горечью увидел, что он продолжает убегать. Копнет землю и бежит дальше. Еще нагнется, копнет — и опять бежит. Что за чудак? Зачем он убегает и для чего копает землю? Нет, догоню его! — сказал я себе и еще сильнее побежал навстречу пугливому человеку. Выбежал на дорогу, что как раз вела в направлении его. Он, видимо, бежал дорогой. Бежать мне стало легче, и я догонял его еще стремительнее. Постепенно человек стал уставать, приближаться, увеличиваться в моих глазах. Но бежал он тем же манером, копая землю и пригибаясь. Наконец он совсем вырос и остановился, покачиваясь из стороны в сторону. Я бежал из последних сил и, приблизившись, увидел на его месте какой-то шевелящийся предмет — не то столбик, не то бревно. Досадное разочарование охватило меня при виде отдельных столбиков, вырисовывавшихся среди черного поля. Никакого человека, и вообще, ни одной живой души не было поблизости. Разочарованный вконец я приблизился еще на несколько шагов к очертаниям каких-то разрушенных, на мой взгляд, построек, из которых самое большое было принято мною за человека. И вдруг, о счастье! — я увидел мельницу. Ту самую мельницу, на которую мне указывал Хуруленко. Еще несколько десятков шагов — и передо мной раскинулось село, с его домами, хатами, улицами и садами. Я достиг каким-то неведомым образом такого желанного мною места. Теперь оставалось отыскать свой батальон и свою роту.

КП 2 батальона я нашел быстро. Там переночевал. В селе, правда, забыл у дороги великолепный немецкий эсэсовский костюм, найденный еще в начале своего странствования по дивизиям и полкам 28-ой армии. Но я о нем не жалел особенно и как счастью был рад отдыху и сну.

Наутро я отправился на розыски своей роты. КП своего 3 батальона нашел сразу, но роту, как ни странно, до самого вечера найти не мог. Капитан *** замкомбат по политчасти, не знал тоже о местонахождении минной роты, и, ругая меня за то, что отстал, требовал, чтобы я немедленно разыскал ее. Связной от минроты, боец моего взвода Карлов, тоже не знал где находится рота. Только к вечеру я случайно наткнулся на своих.

Соколов не ругался. Он был рад своей шинели, но у меня с повозки пропала вещевая сумка, а там были два полотенца, портянки, носки, наставления и уставы воендела, газеты, чистая бумага, письма, две порции хлеба, масса немецких свечей-лампочек, сушеные фрукты, бритва, мыло, помазок, кружка, котелок с крышкой, ложка, перчатки, фонарик и многое другое, чего и не вспомнишь сразу. Теперь пищу мне получает кто-либо в свой котелок, вытираюсь я носовыми платками (штук 6 пропало с сумкой) оставшимися у меня двумя.

С тех пор я больше не терял своей части и прошел с ней путь до самого Сиваша, и от Сиваша до сюда.

Ново-Петровка — селение, у которого мы стоим. В километрах семи назад село Чехово, которое мы прошли, идя сюда.

Все левобережье Днепра очищено от гитлеровцев, и в их руках остался только узкий плацдарм протяжением по фронту километров в 100 и в глубину 30, который и составляет наш участок фронта. Мы стоим напротив Николаева. Противник здесь сильный. Панцирный полк имеет.

28-я армия ушла на формировку и наша, 248-я стрелковая дивизия, перешла в третью гвардейскую армию. Таким образом, мы теперь полугвардейцы. Нам достаточно небольших усилий и звание гвардейцев обеспечено.

Киев очищен от немцев и, далеко продвинувшись вперед, наши войска овладели в районе Киева городом ***. Крым отрезан от противника. Наши войска имеют плацдарм в районе Керчи протяжением от 10 и более километров.

Читал октябрьский приказ и доклад тов. Сталина. Безумно люблю, когда т. Сталин выступает. Все события в ходе войны становятся настолько ясными и обоснованными логически ***

Намек, опять этот тонкий, но дружелюбный намек союзникам, насчет второго фронта. Немцев, оказывается, больше теперь против нас стоит. Чехи молодцы — сдаются в плен и переходят к нам во всеоружии. Об этом, правда, Сталин не сказал, но ирония по отношению к союзничкам Гитлера и к самим гитлеровским головорезам холодная, но жгущая ирония, ни на минуту не сходит с уст вождя, когда он говорит о «пышках и о синяках и шишках», про которые не думали орды разбойников, нападая на нашу страну.

Сегодня мы в первом эшелоне — 905-ый полк поменялся с нами местами — мы пришли на готовые позиции.

У меня ординарец Глянцев. Он страшно труслив, но трудолюбие его не имеет границ. Временами он бывает чрезмерно заботлив обо мне. Теперь, когда один из минометов у меня пробило осколком — их осталось два, с расчетами. Во взводе 11 человек. Сержант Лопатин, командир расчета Засыпко, Глянцев и 8 остальных. Расчет свободно может существовать в составе 5 человек, и Глянцева я взял поэтому себе в ординарцы.

Вчера написал ему письмо домой — он неграмотный. Ходатайствует перед производством об отзыве его из армии как специалиста. Семья у него большая — 5 детей: старший — 12 лет, младший — грудной ребенок. Жена работать не может — ребенка кормить и пестовать надо. Так что положение его семьи незавидное, тем более что он житель Мариуполя, а в городах с продуктами трудней.

Картошку, фасоль и прочие разности я достал вместе с Кубриным в хуторке, что в 200 метрах от немцев. Его яростно обстреливают из артиллерии и минометов, и Глянцев мой побоялся идти туда. Я журил его, но страх не переборешь. Он за то варит и носит продукты.

Взяли город Фастов, за Киевом. Наши, конечно.

13.11.1943

Перебросили нас на другой участок, левее 905-го и 902-го полков. У нас, кажется, 3-ий Украинский фронт, а не Южный, как было раньше. Армия наша ушла на формировку и нас передали в 3-ю гвардейскую. Тем лучше. Не люблю бесславных дивизий и армий. Может и мы вскоре заделаемся гвардейцами — в гвардейской армии это легко.

Теперь мы стали получать только «Кировец» — дивизионную газету. Во вчерашнем номере за 12 число из сводки за 11 узнал о взятии города Радомышль, железнодорожных станций Тетерев, Чернявка, районных центров Брусилов, Корнин и многих других. Это все в районе Киева.

В Крыму (вчера по радио передали), якобы, взята Керчь и 26 тысяч пленных. Это нам сказал наш телефонист Калинин, но я пока еще нигде об этом не читал.

Накатал вчера два письма маме и папе. Получил за три месяца около трех тысяч рублей. 2000 отправил аттестатом папе, 700 рублей на заем отдал, а 47, кажется, за перевод денег уплатил.

Глянцев сейчас варит картошку. У нас в запасе осталось всего 7 картофелин. Но есть еще фасоль, горох и лук. Здесь мы нашли готовую землянку и расположились вдвоем, но землянка большая и в ней холодно.

Большой палец правой руки безбожно мерзнет. Ноги я перевязал бинтом, ибо невозможно переносить боль отмороженных пальцев.

Сегодня все время летает и бомбит авиация наша, явно где-то здесь наступаем.

Мы опять во второй эшелон попали, очевидно, нас перебросили для поддержки наступления. Немцев здесь сила страшная и они упрямы, как бараны, ничем и никак их не выбьешь, не погонишь. Это единственный участок их на левобережье Днепра и они стремятся его удержать любыми средствами.

В Германии, в вассальных и союзных странах зреет недовольство.

18.11.1943 или 19.11., точно не знаю.

Вслед за Житомиром, Фастовом и рядом других городов — сегодня узнал — пала Речица и еще какой-то город.

Позавчера прорабатывал с ротой доклад тов. Сталина и приказ за ? 309. Приказ 227, что еще до подхода врага к Сталинграду был издан, позавчера опять зачитывали в роте, по приказу замкомбата по политчасти.

Разбил роту на две части, ибо целиком ее нельзя было собрать в окопах, а на поверхность выходить весьма рискованно — стреляет и наблюдает враг.

Вчера обмундировался. Выдали всем офицерам английскую форму. Устроили баню и дезкамеру. Так что совсем освежился я и ожил духовно. До этого весь день перечитывал дневники.

Ночью командир роты поставил задачу. Наш фронт собирается наступать. Одновременно все части 3-го Украинского фронта (так, кажется, наш участок называется) штурмуют вражескую оборону. Сначала огневой артминподготовкой, а затем атакой пехоты и танков. От 28-ой армии мы окончательно отбились и распрощались с нею. Теперь и газета у нас армейская — не «Красное Знамя», а гвардейская «Боевой товарищ».

С письмами только плохо. Нам сказали, что в течение десяти дней в связи с переменой армии писем получать не будем. Плохо стало и с получением газет — бывают дни, когда мы их вовсе не получаем.

Сегодня уже, несомненно, наступать не будем. День клонится к концу и ни одна из противных сторон — ни мы, ни немцы, не проявляют активности. Происходит лишь редкая арт-пулеметно-ружейная перестрелка.

Мы стреляем впервые сегодня с этой позиции. Мы впереди села Ново-Петровка, в посадке. Очевидно, командир роты хотел подавить НП, что на скирде в центре большой высоты занимаемой немцами. На позиции я один. Соколов и Савостин на НП. А Запрягайло, так же как и я в совершенно другом месте с тремя минометами находится. Ночью, по получению задачи, вблизи пехотных окопов отрыл для своих минометов три стола и ячейки к ним — запасную позицию (для продвижения вслед за наступающей пехотой в момент прорыва обороны противника). Наша задача взять Чапаево, затем Шевченко, затем овладеть высотой за номером, название которой позабыл, и оседлать грейдер. Когда наступать будем — неизвестно, но ясно, что этими днями — сегодня ли, завтра ли, но быть в готовности необходимо.

Получили водку, консервы — перед важной операцией всегда так. И бойцы догадываются, что что-то будет. Немцы, впрочем, тоже догадываются и очень тревожны. Ночью нервничали, как обычно, но стреляли меньше, а днем почти не стреляли из орудий — по-видимому, берегут снаряды. Стреляют с интервалами 1,2 часа, что впервые, особенно на этом участке, где они никогда не прекращали обстрел более чем на 20 минут.

Писем я не писал уже дней семь. Отпала охота писать, когда не получаешь ответов. С пищей — превосходно. Я себе заимел ординарца, которому отдаю свой табак, спички, которого снабжаю газетами и прочим, о котором забочусь, но который в то же время проявляет известную заботу и обо мне — готовит и достает продукты, хлеб. Кухня же наша нередко питает нас водичкой, похожей на помои, к тому же абсолютно несытной. Хотя картошка и еще кое-что валяется под ногами, на огородах и в сараях.

Вот оно! Задрожала земля. Кругом разрывы, но сюда еще не попадает. Да и ну его! Что суждено то и будет! Не стану же я из-за того бросать пера, что немцу ждать тошно стало, и он нервничает, стреляет, совершая то здесь, то там огневые налеты на нас.

Сейчас примусь за письма. Некоторые этнографические данные из своей жизни хочу написать для агитатора полка капитана Андреева и замкомполка по политчасти капитана Чертовского, обещающих дать мне рекомендации для вступления в ВКП(б) имея под руками эти сведения.

Огневой налет прекратился. Только одиночные выстрелы из орудий кое-где грохочут неохотно, часто даже не разрываясь снарядами на нашей земле. Изредка отвечаем и мы. Так в большинстве и тянутся дни на обороне, последние два дня…

Сапоги мои тесные, а валенок не выдали. Брюк теплых тоже нет. Тельники обещают дать. Бойцам уже выдали зимнее обмундирование, в том числе ватные брюки и фуфайки. Обувь — валенки — еще никому не давали. Ноги мои, отмороженные еще в Сталинградскую зиму 42-го года, мерзнут ошалело и заставляют меня почти не выходить из землянки, сидеть, укутавшись ногами в плащ-палатку и зарывшись в солому.

Неотрывно мечтаю о сладкой девушке и о блаженной любви. В глазах моих мерещится нежная, гладкая девичья грудь, такая широкая и родная, что в ней утонуть можно, забыв о горе и невзгодах. Когда же я наконец встречу ласку и любовь милого существа и почувствую трепет пробудившегося счастья в моем сердце? О, девушки, выделите ангела (а их среди вас немало), способного приголубить мою молодость, способного сделать жизнь мою счастливой и красивой.

О половых сношениях, которые с таким азартом любят восхвалять мужчины, я почему-то и не мечтаю, не думаю, ибо, не имея их никогда не могу вообразить даже. Будущее покажет, что произойдет дальше из любви моей. Но по мне — необязательно любить, имея половые сношения с любимой девушкой. А в остальном я не доктор, как говорят некоторые. Жизнь моя нужна не только мне, ибо в противном случае судьба сделала б меня уродом, лишила б меня всего, чем я обладаю сейчас и давно покинула б меня на съедение и растерзание лютой смерти, разбушевавшейся до предела в эту войну.

А раз так, то найдется и для меня красавица, будет парить надо мной прекрасный ангел любви, и прочее необходимое и неизбежное придет ко мне с течением дней. Только бы я не был ранен, не стал уродом — мечта единая моя сейчас. И вторая мечта моя — стать писателем. А что для этого надобно? Талант, трудолюбие и время.

Еще не достает мне награды. Столько воюю я и никто не оценил мои усилия. Девушки санитарки, артистки, плохонькие дивизионные завскладами — и те носят медали на груди, а я? Не заслужил, должно быть…

Грохочет «Катюша» славная, может вскоре и начнется. Нельзя сейчас так азартно расписываться, не время. Я кончаю. Темнеет. Где-то дрожит пулеметная дробь, тявкает басистое орудие, и хлюпают ружейные выстрелы.

Фронт настороженно ожидает чего-то.

24.11.1943

20-го числа наступали. Началось наступление еще невиданной дотоль артподготовкой с участием нового, могущественного представителя советского оружия — «Ивана Грозного». Об «Иване Грозном» говорили не раз до того, но никто еще ясно не представлял себе, что это за оружие, сколько стволов имеет, какими снарядами стреляет. Теперь мы впервые увидели «Ивана Грозного» в действии, и, хотя не все еще узнали, но представление сложили.

Когда раздался дружный и ожесточенный гул артиллерии, я понял, что началось то, чего мы ждали с минуты на минуту, со дня на день — артподготовка — марш к наступлению. От первых выстрелов наших орудий наполнилась дымом вся земля на немецкой стороне. По бугру, куда вели огонь наши артиллеристы, забегали и заметались фрицы и снаряды, «как на зло», рвались в самой гуще их скопищ. Особенно хорошо ложились снаряды у скирды, где были немецкие наблюдатели-корректировщики. Оттуда выбежало несколько человек, но еще снаряд — и ничего больше не стало видно.

Артиллерия врага, таким образом, ослеплена и ведет беспорядочный и неприцельный огонь.

Вдруг я заметил в стороне огненные точки, вылетавшие с огромным грохотом по направлению к немцам. Что это? Но никто не знал. Вот еще и еще засверкали, загрохотали невиданные орудия. Со злостью и ненавистью вырываясь, огненные снаряды переворачивались в воздухе, исчезали на время, отзываясь грохотом лишь на немецкой стороне.

— Иван Грозный — закричал кто-то, и все поняли — это и есть то самое орудие, предопределившее свое появление молвой надежды.

«Катюши» тоже подмогнули в нашей артподготовке. Мы стояли ошеломленные такой силой огня, такой мощью и многометностью оружия, будучи убеждены, что враг не выдержит и побежит.

Так оно и случилось. Вскоре по телефону передали, чтоб мы готовились к передвижению. Пришли подводы — нагрузили мины и двинулись вперед, уходя из того страшного места в посадке, пробудь в котором мы еще пару дней — наверняка были бы накрыты и уничтожены без особого труда вражескими орудиями.

Когда мы заняли окопы нашей пехоты (та далеко продвинулась вперед), перед нами открылась картина боя группы немецкой пехоты с нашими продвигающимися войсками на левом фланге. Мы вели огонь из минометов, винтовок и автоматов и, наверно, не одного фрица положили там. Но меня поразило бешенство немецких солдат, с которым они дрались. Их было не более батальона, они были обойдены справа и слева, находились в окружении, но это не помешало им долго сопротивляться, сдерживать нашу пехоту. Позже я увидел целую колонну пленных, которую вели внизу по балке к нам в тыл.

Вскоре началось дальнейшее продвижение наших войск. Мы дошли аж до этой балочки, сзади и справа хутора Шевченко, которой овладели к исходу дня. Задача была выполнена.

Дорогой обнаружили такую массу брошенного немцами вооружения и имущества, что и представить трудно. Нет человека, которому хоть чего-либо не досталось трофейного. Я нашел целую планшетку с немецкой бумагой, конвертами, карандашами и открытками; мыло, бритву, одеяло и прочее. Кое-кто — часы, немецкие брюки и фуфайки, теплые одеяла, оружие или что-то другое.

Мы овладели целой минометной батареей и вели огонь по немцам из немецких минометов немецкими минами. Потом стреляли из брошенной немцами 75 мм. пушки.

К вечеру на минах, оставленных в земле немцами, подорвалась наша повозка, а другая вместе с ездовым уцелела, только бричку разломило надвое. Оказывается, дорога была заминирована. Вместе с лошадьми подорвавшейся повозки погиб ездовой Ермилов, кажется. Я был очевидцем этой сцены, видел всю трагедию во всей последовательности. Как ехали обе повозки и я ждал мин, как на месте задней повозки раздался взрыв — это была повозка Пшеновского, что раскололась надвое. Он потом рассказывал, что его подбросило на бричке и он упал. Другая повозка помчала что было духу вперед, но ее настигла та же участь, но с еще худшими последствиями. Я думал, что это снаряды разорвались, но выстрелов не было — я догадался, что мины.

На другой день с самого утра началось что-то невероятное. Мы все время рассчитывали, что будем продвигаться дальше, что немец уйдет, как вдруг увидели на левом фланге — побежала пехота, поехали машины, пушки — назад на восток. Признаться, сердце захолодело от этого зрелища. Потом заговорила немецкая артиллерия. Снаряды бухали и взрывались в самой гуще убегающих, люди метались из стороны в сторону и не находили спасения от немецкого огня.

Все больше и больше людей пробегали туда в тыл с переднего края, и мне казалось, что это последние остатки нашей пехоты действовавшей слева, ибо в тыл побежало очень много людей, машин, лошадей и прочих. По телефону передали приготовить повозки и многие, побледнев, стали готовиться в путь, в драп-марш, который вот-вот, казалось, должен был совершиться. Я боялся за своих ребят и, чувствуя смятение в их сердцах, перебарывая унылость, пытался развеселить их своей жизнерадостностью. Смеялся, успокаивал. В тот самый момент, когда казалось, что немцы вот-вот ворвутся к нам в тыл, окружат нас, — пехота слева остановилась и повернула назад к танкам, что неожиданно выстояли под огнем артиллерии.

Присутствие танков подняло дух пехоты, и она повернула обратно. Радость охватила нас. Но не тут то было… Снова забила артиллерия, снова заметалась пехота и снова побежала назад, как прежде. И так несколько раз, вплоть до самого вечера.

По телефону сообщали, что наша пехота стоит на месте. Но вот наступила темнота и пехота соседа, которая, оказывается, 905 полк, вернулась на свои места. Наутро мы узнали, что погнали пехоту «Тигры» и «Фердинанды», и что отступил и побежал только второй эшелон. Первый, что на передней линии был — выстоял. Вчера примерно такая же картина была на правом фланге. Только в нашей балочке санитары перевязали шестнадцать раненных 902-го полка нашей дивизии. А убитых сколько было — неизвестно.

Опять побежали, уже на правом фланге.

Встретил одного младшего лейтенанта-минометчика из роты Клименко, что был на курсах. Он остался один с двумя бойцами со всей минной роты. Обвинял и ругал артиллерию, которая своевременно не дала помощи, и ругалась в ответ на его просьбы, на подачу огня.

Позавчера с самолета был брошен снаряд, ранив в голову двух наших бойцов. Вчера снаряд артиллерии убил трех лошадей и ездового Пшеновского, которого не раз спасала судьба до этого. Одна лошадь у нас осталась, да и та ранена.

Вчера-же окончательно оформил дела в партию. Парторг Голомага, что был во втором батальоне, теперь у нас. Он знает меня давно, и дал мне рекомендацию. Другую рекомендацию дал Лопатин и, наконец, агитатор полка капитан Андреев, с которым мы в очень хороших отношения — третью. От капитана Чертовского — зама по политчасти командира полка — не дождался. Он далеко и я не знаю где его искать.

Вчера ночью получил письмо от тети Ани. Сегодня написал четыре письма. Маме со справкой, папе со стихом, и тете Ане со стихом, дяде Люсе.

Глянцев, ординарец мой, просит, чтобы я и ему написал. Тороплюсь закончить, чтобы написать ему письма.

Весь день дождь, но перестрелка не прекращается. Немцы активничают, особенно из «Ванюш». Снаряды очень близко громыхают, так, что в землянке обваливается земля и она вся дрожит.

25.11.1943

Утром, когда еще не развиднелось, в нашу балку привели, так называемых, противотанковых собак. Эти собаки, бессознательно жертвуя собой, бросаются вместе с надетыми на них противотанковыми гранатами под танк, и, подрываясь, выводят его из строя. Собак было очень много.

Сейчас началась наша артиллерийская подготовка. Стреляем и мы из минометов. Немцы отвечают тяжелой артиллерией. «Катюша» и «Иван Грозный» наши молчат пока.

Сегодня на рассвете выдали грамм по 25 водки — это она, пока дошла сюда, «усохла».

27.11.1943

Вчера прошел ДПК, и теперь я уже окончательно член партии большевиков. На ДПК мне задали много вопросов — я первый разбирался. Капитан Андреев постарался, выполняя мою просьбу, пропустить меня первым. На все вопросы я ответил без запинки. Один вопрос, хотя и не из устава и не из истории партии, показался мне самым сложным.

— Вы пишитесь в анкете редактором стенгазеты. Вот выпустили ли вы стенгазету?

— Выпустил — ответил я, хотя на самом деле не выпустил еще, — бой помешал. Так пришлось мне соврать.

Вчера получил письмо от мамы. Ответил ей немедленно. Выслал справку из госпиталя.

С нашей роты забрали для стрелков еще 10 человек. Теперь у меня во взводе 6 человек и я седьмой.

Всю ночь слушал Руднева. Он знает хорошие песни о любви. Я вспоминал свою жизнь на гражданке, как у нас говорят, и под звуки песни жалел свою молодость, не встретившую любви и ласки женской на всем пути своем.

Вчера сменял ножик и ручку на другую ручку — самописку. Понадеялся, что она лучше, и поверил Зарыбкину, что она пишет. Потом, когда разгляделся — увидел, что она без пипетки. Выменял пипетку на мыло у бойцов, но и с пипеткой ручка оказалась негодной — перо было плохое. Позже Дьяченко принес мне ручку, тоже поломанную. Я скомбинировал из двух одну — переставил трубку-наконечник с Зарыбкинской на Дьяченкину, и ручку Зарыбкина отдал Рудневу.

С минуты на минуту у нас ожидается наступление. Противник обстреливает нас. Где-то летает наша авиация, очевидно соседи наши в наступлении.

У меня теперь три полевых и одна вещевая сумка, но все не вмещается, приходится часть носить в карманах. Главное — у меня на вооружении имеются тетради, бумага и некоторое количество газет. Вещей, как таковых, нет.

Мечтаю написать какое-нибудь душещипательное стихотворение, но все это — вопрос времени.

Наши стреляют — артиллерия, и над нами появился самолет. Но это мало, конечно, для наступления. Нет, в данный момент наступать не станем, может позже…

Только что ходил в штаб батальона узнать относительно писем и газет и познакомился там с весьма и весьма неприятной новостью относительно ночного наступления нашей пехоты.

Немцы подпустили наш атакующий батальон к своему переднему краю без единого выстрела, и затем зажали его со всех сторон. 1-ый батальон драпанул, а 2-ой и 3-ий попали в окружение. Вырывались боем. Из 60 человек 27 не вернулись. Таким образом, от двух батальонов осталось 30 человек, 4 раненых.

Наша десятка, очевидно, тоже участвовала в боях. Интересуюсь узнать их судьбу, но пока еще не знаю кто именно не вернулся. Известно только число. Обо всем об этом мне рассказал батальонный писарь Санько.

Сейчас, когда я писал, противника «Мессершмиты» сбили два наших самолета.

Бои продолжаются, особенно на левом фланге. Необходима адская артподготовка, как у Ново-Петровки, чтобы осилить и выгнать звероподобного врага с однажды выбранной им для обороны позиции.

Пишу письма. Летит вражеская авиация. 26 единиц. Но продолжу, пока еще не рвутся здесь бомбы, писать. Надо маме еще одним письмом и справкой ответить.

Написал и отправил три письма: маме, папе и Оле. Майе Б., и еще одно письмо со справкой для мамы, пока не отправил.

Хочу записать в дневник сказку свою, дабы все записи были у меня в одном месте. Итак:

Как волк сразу за двумя зайцами погнался.

Однажды, после кратковременной передышки, вслед за арт-мин дуэлью с кровожадными гитлеровскими разбойниками, будучи на одном из южных фронтов Отечественной войны, я нашел написанную на непонятном мне языке толстую книгу с истрепанной временем обложкой. Долго я вертел эту книгу вокруг да около глаз своих, но тщетны были все попытки мои понять смысл, содержавшийся в этих 1501 страницах удивительных закорючек, так не похожих на буквы и слова человеческих языков.

Книга казалась мне настолько интересной, была так заманчиво влекуща, что я решил, во что бы то ни стало понять и прочесть хотябы малость из написанного в ней.

А у нас в роте было, к слову сказать, очень много национальностей: и русские, и украинцы, и грузины, и армяне, и азербайджанцы, и евреи, и казахи, и туркмены, и греки, и даже нашелся один турок. Да-да! Вы не смейтесь — представители всех национальностей Советского Союза сражаются насмерть на фронтах Великой войны с фашизмом.

Так вот, показал я эту книгу бойцам и командирам нашей минометной роты. А личный состав у нас, надо сказать, очень грамотный и любит книги читать на своем родном языке. Иной раз в передышках между боями как начнут наши воины книги читать вслух — уши затыкаешь — столько звуков и такое многообразие содержания вылетает в одну человекоминуту из стольких человеческих уст.

Но тут произошло нечто неожиданное — никто сразу при виде книги не сумел ни слова понять и прочесть в ней. Ребята мои, надо признаться, приуныли от такого неожиданного конфуза, растерялись, опечалились и в первую минуту не могли даже выронить ни единого звука из своего многоголосого коллектива. Но потом заговорили все сразу: и по-русски, и по-украински, и по-грузински, и по-азербайджански, и по-казахски, и по-туркменски, и по-гречески, и по-татарски, и даже турок-боец стал сам с собой на своем языке так громко разговаривать, что казалось, он хочет перекричать всех.

Я с трудом устоял на месте при виде столь шумного обсуждения ротой занимавшего меня вопроса, и, выслушав множество советов относительно отыскания ключа-ответа к моей находке, ушел, или вернее убежал, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от боли в висках.

Больше решил я этого вопроса не поднимать, хотя книгу не бросал, мечтая втайне, когда-нибудь потом разрешить волнующий меня вопрос.

Вскоре начался бой. Вокруг падали снаряды, земля вздрагивала и низвергалась то и дело столбиками комков и пыли высоко вверх. Канонада артиллерии с каждой минутой становилась все напряженнее и сокрушительней. Кругом все гудело и казалось — сама земля гудела в унисон нашим минометным стволам, зло выплевывавшим навстречу врагу мины.

Вскоре противник ослабил пальбу, но мы продолжали обстрел с прежней силой и, после полуторачасовой артподготовки, пехота наша пошла в атаку.

К вечеру противник был выбит из населенного пункта, и у одной из его окраин наша рота заняла огневые позиции. Ночью наступило затишье, честно завоеванная передышка. Укладываясь спать, я вновь вспомнил о моей неразгаданной находке, как вдруг подошел ко мне сержант-украинец по имени Панас, который тоже все время думал об этой любопытной книге. Он был известным у нас коллекционером и, естественно, интересовался всем древним и малопонятным.

Это был молодой белокурый парень с красивыми глазами небесного цвета — цвета незабудок. Среднего роста, быстрый и живой — он был душой нашего коллектива.

Крепко не любил Панас немецких нашественников, и, казалось, никто не мог сравняться с ним в ненависти к врагам Отечества — два ордена на его груди и медаль за отвагу крепче слов свидетельствовали о любви и преданности коммуниста Панаса своей Родине. Еще до войны учился Панас в педагогическом институте на филологическом факультете, но случившаяся война призвала его в ряды защитников страны, и он бросил не задумываясь учебу, не успев окончить 3-й курс института.

— Знаете что, товарищ лейтенант, — сказал Панас, — для прочтения этой книги необходимо непременно обратиться к Николаю Федоровичу.

Я внимательно посмотрел ему в глаза, ибо мне казалось, что он шутит. Николай Федорович — это большой серый пес породы имярек, найденный нами еще щенком в одном из освобожденных нами городов подле Сталинграда зимой прошлого года. Эту умную и понятливую собаку Панас сумел приручить к себе, откормил, и со временем из неказистого щенка, вырос большой статный пес, похожий на волка.

С первого дня Панас, воспитывая своего приемыша, обучал его всем премудростям собачьих наук. Мы смеялись над повседневными занятиями Панаса со своим воспитанником, но он доказывал нам правоту и необходимость своих трудов, не обращая на наши шутки внимания, кропотливо и настойчиво продолжал свои занятия с собакой.

Назвав пса Николаем Федоровичем и дав как следует привыкнуть к своему новому имени, Панас стал обучать его постепенно человеческому языку. И, как это не покажется невероятным, теперь Николай Федорович свободно владеет человеческой речью, хотя разговор его и отдает врожденным собачьим акцентом. Тут уж ничего не смог поделать Панас — ведь против природы далеко не попрешь!

Но вернусь к своему рассказу. Советуя использовать в качестве дешифровщика Николая Федоровича, Панас был серьезен, намерения его целиком внушали доверие.

— Эта книга, по-моему, написана на зверином языке, а Николашка — самый грамотный и самый ученый из всех собак, каких знаем мы, и, уверен, без его вмешательства нам не обойтись.

Я, подумав, согласился, и оказавшийся поблизости пес принялся за разбор и чтение книги.

Панас оказался прав. Только одному нашему псу смогло быть понятно и доступно для чтения это произведение звериного сочинительного искусства.

Я размещался в глубокой и просторной землянке, в которой когда-то, очевидно, прятались мирные жители от немцев. Но теперь, когда немцы угнали все население деревни с собой, землянка оказалась пустой и ничейной. В ней были стол, две кровати и масса вещей, свидетельствующих о еще недавней обитаемости ее. Мы зажгли трофейные немецкие лампы-свечки и всю ночь просидели над книгой, оказавшейся летописью звериных государств.

Николай Федорович с увлечением читал и переводил нам целые главы увлекательных и поучительных вместе с тем историй, написанных на родном ему языке. Одну из этих историй я хорошо запомнил и попытаюсь рассказать вам.

В одно далекое историческое время покрытое плесенью столетий, в одном из великих звериных государств правил огромный и ненасытный Волк Великан. У этого Волка была большая и страшная пасть, вмещающая тысячу зубов и сто клыков. В эту пасть мог запросто поместиться за один раз большой звериный город, с его садами, улицами и бульварами, с его пригородными хозяйствами и пастбищами, с его жилищами и всем-всем разношерстным его звериным населением.

Страшен был правитель Волк Великан. Все его боялись и повиновались ему. И государство его было настолько большое и богатое к началу его царствования, имело такое изобилие всего, что передать и вообразить трудно. В нем было столько городов и деревень с сотнями и тысячами жителей-зверей, больших и малых, сколько было волос на длинном, густом чубе Волка, свисавшего на его глаза, а может и много больше. Однако за время своего прожорливого хозяйничанья в своем зверином государстве Волк Великан умудрился опустошить и ограбить свои земли, свои владения. Он пожрал весь скот, всю рыбу в морях и реках, попил все молоко, и, сохранив неудовлетворенным и неутоленным свой аппетит, оставил всех жителей своих без еды и питья.

— Ничего, — говорил Волк, высасывая последние пчелиные соты, — ваша сытая жизнь впереди. И роняя слюни от предвкушения сладкой поживы, указывал на два великих соседних государства, которые были еще огромней и богаче государства его.

Царствовали там звери-великаны похожие на зайцев. Они были так богаты мясом, шерстью, рыбой и вином, так густы лесами и широки полями, что дух у Волка и изголодавшихся его подданных захватывало от предвкушений сытости.

Волк давно, еще будучи Волчонком-подростком-правителем, зарился на них.

Между государством Черного Волка Великана и государством Ясноглазых Зайцев Великанов был целый ряд мелких государств: государство Хитрой Лисы, Морского Зверя, Кичливой Мартышки, Веселой Белки и Тихого Крота.

И вот в один из Дней Великого Голода вздумал Волк насытиться мясом Зайцев Великанов. Наточил клыки, заострил когти, и двинулся в путь-победный-дорогу.

Долго шел Волк, сметая и пожирая, кусая и пугая, побеждая и разоряя города и государства. Не осталось в пройденных им местах ни зверя, ни птицы, ни рыбы, ни даже зеленой травы и кроны деревьев в лесах.

И пустился он тогда за непокоренными еще Двумя Великанами Зайцами. А говорит пословица: «За двумя зайцами не гонись!». Но Волк был настолько кровожаден, так окрылен задарма съеденным им безнаказанно уже в чужих государствах, что не послушался ни разума затменного своего, ни совета, который не могли дать ему разожравшиеся при всех этих бесчинствах шакалы-прислужники, падаль уминающие. И он погнался за обоими Великанами, неистово щелкая зубами, пуская жадную, голодную слюну.

Но не долго бежали Зайцы. Один, добежав до Синего Моря, прыгнул со всего разбегу на остров зеленый и встал на берегу. Удивился Волк. А Заяц постоял — постоял и вдруг, превратившись в Синего Слона, стал поливать Волка ненасытного холодной струей морской, из хобота длинного, змееобразного.

Испугался Волк, продрог весь, изголодался. Не знавал он доселе отпора еще, неповиновения.

Погнался он тогда за другим Зайцем. Но и здесь — не тут то было — опять не повезло зарвавшемуся хищнику.

Недолго гнал он Зайца, но много земель он его разорил и разграбил, питаясь в пути-погоне. А Заяц стоит, его дожидается у большой и широкой реки. Подбегает Волк — глядь, а Заяц уже превратился в Слона Красного, и поливает Волка леденящей струей с реки.

Окоченел Волк, задрожал, забил чечетку зубами своими клыкастыми, и — посыпались они, покрошились. Оторопел Волк. Стоит, подбирает с земли осколки зубов своих, швыряется ими в Красного Слона. Долго стояли они друг напротив друга перекидываясь и водой обливаясь. Замерз Волк, обессилел, а Слон еще большим сделался, еще длиннее хобот его, и вода холоднее, Волка поливающая.

Стал Волк уходить, — а Слон за ним. Волк прибавил шагу, но и Слон не отставал, поливая его ледяной, запасенной еще в речке, водой. Побежал Волк — а Слон за ним, не отпуская его ни на шаг. Долго так бежали они, пока не добежали до огромной горы, окаймленной цепью остроконечных скал и широкой речкой со стороны бегущих.

Заперся Волк в горе этой, а сам гонцов-шакалов к себе на родину шлет, помощи просит.

Но только помощи не пришло, и только весть одна с гонцом принесена была, дурная весть — другой Слон, Синий Слон, идет на их землю из заокеанского острова, идет-движется в его страну великую и разоренную. Испугался Волк. Озлобел еще больше от страха, съел гонца, и отправил послов к Синему Слону заокеанскому с просьбой о мире и пощаде.

Ничего не ответил Слон, только хобот грозно приподнял и еще упорнее стал продвигаться к Земле Волчьей.

Услыхал Волк, что не удалось послам его мир заключить, разгневался, начал земли Слона Красного жечь и грабить, зверей убивать и увечить. И Слон Красный, так долго охраняя загнанного в горы Волка лютого, у горы-острова пил воду из реки-пояса, окаймлявшей гору, и выпил всю до дна. Стал он тогда скалы ломать, крепость Волкову крушить, выгонять зверя. Побежал в страхе Волк к земле своей, но нигде не отставал от него Слон, везде настигал его.

Видит Волк, что не убежать ему от расплаты и превратился он тогда в Зайца Черного Быстроногого. Он бежал, скакал, через леса и горы, поля и реки, города и деревни, но Слон везде настигал его. Видит Волк — нет спасения ему, и стал через послов своих, не съеденных еще, просить-добиваться мира-снисхождения у Слона Красного, но тот лишь усмехнулся в ответ, и преисполненный презрения и ненависти стал яростнее еще преследовать Зайца Черного.

Совсем обезумел Заяц Черный, чувствуя свой близкий конец, голодный и бесславный.

Так загнали Слоны Великана кровожадного на самый край звериного мира, и тот от страха стал прежним Волком, потерял свои ноги быстрые, шерсть пушистую.

Собрались звери всех земель, стали над Волком Великое Звериное Правосудие вершить. И будучи отданным на растерзание жителям всех разоренных им земель и государств, Волк не оставил после себя и следа на все исторические времена, кроме тягостных воспоминаний обиженных и пострадавших от жестокостей его зверей.

А оба Слона Великана, обратившись вновь в миролюбивых и свободолюбивых Зайцев, и поныне управляют своими и Волчьим государствами, на благо и радость звериную.

27.11.1943

Устал уже. Вечереет. Я решил ежедневно переписывать по две страницы и для этого оставил место в тетради. А сейчас немножко попишу стихи.

Вечереет. Сегодня был на редкость солнечный, хотя и морозный день.

Фрицы бомбят все время наших право — и левофланговых соседей.

28.11.1943

Бомбят, гады. Соседняя балочка, что метрах в ста или того меньше отсюда, подверглась бомбежке 26-ти самолетов противника. Теперь еще 20 кружатся над нами.

После тех 20-ти, что отбомбили свою порцию, новая шестерка появилась и улетела куда-то на фланг. Сейчас еще 18 штук летит.

Темнеет.

Отправил письмо тете Ане.

30.11.1943

На НП с Запрягайло.

Командир роты после разговора, который мы вели с ним и Савостиным однажды, на замечание Савостина о том, что командир роты все время на НП, а мы в землянках, сегодня решил послать меня, как тогда подметившего: «Он сам и виноват — может высылать командиров взводов и оставаться при роте».

Я не жалею. Здесь я хорошо увидел оборону нашу и немецкую, увидел фрицев. Подводы нескончаемым потоком двигались по высоте, и где-то далеко впереди сливались с горизонтом. По телефону передал, что замечено большое скопление противника.

Внизу, вблизи от переднего края, несколько немцев несли на носилках раненного, скорее всего офицера, так как много людей уходило с ним в тыл. Они несли его пока не дошли до дороги. Я передал свои наблюдения, и артиллеристы открыли по ним огонь — дорога была хорошо пристреляна. С первых же двух снарядов их группка была рассеяна, но раненного не бросали — двое побежали вдоль дороги, унося в носилках свою бесценную ношу.

Позже, по той же дороге, из двигавшихся двух повозок от огня артиллерии одна была подбита, а другая умчала в балку. Немцы, когда стих огонь, стали возиться у подводы и вскоре ее отталкали куда-то. Еще позже четыре человека, двигающиеся в сторону от фронта, опять же недалеко от этой дороги, на определенных интервалах один от другого что-то мерили — может быть минировали поле?

Подводы, обозы движутся и сейчас слева направо по дороге, что на высоте слияния с горизонтом. Небо тоже неспокойно сегодня: сначала 13 самолетов, потом 7, потом 10 бомбили различные участки нашей обороны. Ново-Петровку бомбила семерка «мессершмитов», остальные буйствовали на флангах. Бомбили со страшно большой высоты.

Сейчас два фрица копаются в кукурузе — чего они там делают?

Снайперы щелкают неустанно. Немецкие снайперы. Вот только что, едва я высунул голову чуть-чуть повыше, над самым ухом прожужжала пуля.

Фрицы отсюда очень близко и мне хорошо сверху видны их окопы, котелки, каски. Наши окопы лежат тоже как на ладони. Позиции у фрицев более выгодные против наших. Хутор Шевченко, где залегли стрелки, весь истерзан — в нем всего несколько хат, но и от тех нескольких остались лишь одни стенки, без дверей и окон. Хутора, что у немцев, тоже оскелечены.

Телефонист наш — фантазер порядочный. Ему передаю: движутся две подводы, он перефразирует — десять. Ему говорю: шесть подвод, — он передает: тридцать. Так что, у тех, кто запрашивает обстановку, может сложиться представление совсем другое, чем на самом деле. Но с другой стороны он прав: движение замечено большое и целый день по высотам. Очевидно перегруппировка сил у немцев. А перегруппировку сил делают в большей части перед наступлением. Во всяком случае, из всего виденного можно заключить, что противник к чему-то важному готовится.

Теперь обстановка: левые соседи продвинулись весьма далеко вперед, километра на два от нас. Правые соседи — шляпы, и нас подвели (902 полк — двоечка, по телефону) когда мы, то есть наша пехота, продвинулись вперед, заняв окопы противника, и левого соседа не поддержал. Противник, воспользовавшись промахом этим, окружил пехоту с флангов, и, бросая ракетами, стал сжимать кольцо. Созвонились. Связь была еще цела с батальоном. Был дан приказ о планомерном отходе. Но пехота при виде создавшейся обстановки, стала отходить еще до приказа. В результате планомерного отхода не получилось — отходили кто как мог. Утро застало отходящих, возвращающимися на свои позиции, поодиночке и группками.

Семнадцать человек остались лежать в поле до вечера, до темноты. Поздно вечером пришло еще четыре человека. Таким образом, пропало без вести всего-навсего четыре человека. Во втором батальоне примерно такие же потери.

Видел откуда бьют немецкие «Ванюши». Они стоят километрах в двух отсюда в балке.

01.12.1943

Сегодня ничего не успел написать. Утром кашу подогревал, днем банился — замечательную баню мы себе устроили. Прожарил белье. Позже пришел младший лейтенант из редакции, что с наших курсов и что у Рыбкина в адъютантах служил. Теперь он представитель редакции «Кировец» и приехал сюда за материалом.

Сейчас на НП. Соседний полк наступает. Немец положил пехоту нашу с самого начала выступления: артогонь ответный дал, что называется. Снаряды рвались близко отсюда, и осколки долетали до блиндажа.

Снайперы охотятся не смыкая глаз. Наш НП они хорошо проследили, и не успеешь высунуть бинокль понаблюдать — свистят пули.

Заметил наблюдателей фрицевских. Открыл огонь Хуруленко. Своим начальникам я не решился сказать об этом. То мин мало, то еще чего… Накрыл цель.

02.12.1943

Ночью вызвали за партбилетом в дивизию. Она расположена (это я думаю, что вызван в штаб дивизии) в Ново-Петровке. В два часа ночи получил билет. На фотографии я получился чумазый какой-то, черный, как цыган. Впервые снимался с усами.

Рапорт, с просьбой выдать мне взамен кандидатского билета справку о том, что я находился в 5 гвардейской стрелковой дивизии, подал. Майор заместитель начальника политотдела обещал удовлетворить мою просьбу.

Всю ночь блудил в поисках ночлега. Был туман и слякоть, так что я несколько раз падал в пути.

Савостин и Запрягайло обманули меня, пообещав еще в политотделе обождать (они вышли первые) — когда я вышел, их уже не было. Я остался с лейтенантом Резенковым. Мы долго пробродили в грязи, стучали и ругались с военными. Пришлось однажды мне даже раму вынуть, и чуть было нас не отправили на тот свет какие-то начальнички, но все благополучно обошлось.

Ночевали там, где наш старшина Урасов находится.

Днем пришел и сразу Соколов на НП отправил, где и пишу это.

Отправил 4 письма. Правильнее — написал, и сегодня отправлю — маме, папе, тете Ане, дяде Люсе. Маме впервые намекнул о необходимости сближения вновь с папой.

04.12.1943

Вчера ночью ходил на передний край к стрелкам за людьми. Был у Булатова в 9 роте и в 8 роте, где взял по три человека в каждой (мы отдали им 9). Из старых наших людей забрал одного Чипака. Двоих взял молодых, 23 и 24 года, а остальные три, тоже вроде не плохие, хотя возрастом постарше.

У Булатова большой, вместительный блиндаж. С ним вместе живут старший лейтенант ***, лейтенант Брамен, младший лейтенант Комагорцев и еще два командира взводов. У них тепло, тесно и весело. Все шутят насчет нашей стрельбы, насчет жизни нашей. Называют нас тыловиками и говорят, что не стали бы нас кормить за нашу стрельбу плохую.

Жить стрелкам, действительно, куда хуже нашего. Даже ночью там нельзя головы поднять — всю ночь немец стреляет из пулеметов и винтовок, преимущественно разрывными пулями.

Командир 8 роты — нацмен, не то узбек, не то казах. Он живет куда хуже Булатова, и блиндажа такого, и света, в частности, не имеет. У него маленький крытый окопчик на двоих, где он живет со своим ординарцем.

Когда я пришел в роту, то не застал командира ее. Он был у старшего лейтенанта Кияна, созвавшего совещание командиров рот и взводов, и мне довелось бегать за ним под обстрелом метров 200 и минут десять. Потом обратно в 8 роту, и затем в 9.

Позвонил Соколову и допустил большую ошибку, назвав 8 роту по телефону незашифрованно. Старший лейтенант Докучаев, услышав, начал ругаться — «Я вам дам, 8 рота!», чем еще больше усугубил. А когда я пришел в 9 роту, он меня встретил там и начал отчитывать. Я объяснял, что у меня случайно вырвалось это слово, и что я не знал кода.

Когда я собрал всех нужных мне людей — ушел вместе сними в свой тыл. Разговаривать громко нельзя было — только шепотом. Немец все слышал и неоднократно перекрикивался голосом с нашими передовиками. « Эй, рус, почему не наступаешь?» И прочее. А стоило нашим крикнуть, как тот час же минометно-пулеметный огонь наносился на то место противником.

Газет вчера не читал. Писать не писал, вообще, вчерашний день, говоря по-украински, «марно провел».

Сейчас положение у нас очень напряженное — в любую минуту может явиться приказ о наступлении и мы готовы выступать. «Грозных» навезли и артиллерии неисчислимо, только неизвестно, станет «Грозный» нас поддерживать или соседей, ибо наш участок не столь важный, как их.

06.12.1943

Теперь я здорово зажил! Проделали мне печку. Весь день горит она у меня и тепло ее напоминает мне дом.

Руднев перешел ко мне в землянку и мы теперь вдвоем. Он проделал свет. Просит меня написать его девушке письмо, но сегодня уже некогда. Темно. Ночь. Я пишу при свете бензинового коптильника.

Сегодня был у меня, ну кто бы ты подумал, мой дневник? — Онищенко Алексей! Он в 962 полку, в батарее 120 миллиметровых минометов. Рассказал много новостей. Одна весьма печальна — Плешаков погиб. Хороший был парень. Перед смертью он работал начальником штаба батальона.

Стихи мои они читали в газете, и это было случайным напоминанием для них обо мне. Читал он мне письма свои от любимой и просил составить стихотвореньице для нее. Я теперь хоть отведу душу написанием стихов — посвящений чужим девушкам, раз своей нет у меня.

Еще одна весьма неприятная весть — умер, престарелый уже, академик-коммунист Емельян Ярославский. С большим прискорбием известил об этом Совнарком и ЦК ВКП(б) нашего Союза.

07.12.1943

Вчера получил квитанцию на посланные папе 2000 рублей. От него писем не имею, и не знаю, получил ли он деньги. Мама настойчиво просит о справке, но что я могу сделать? Справки ей старые выслал, а добиться здесь новых невозможно. Кроме аттестата мне ничего не обещают для родных. Да и аттестат лишь в 44 году. Положение мое аховое: и отцу помогай и матери. А как — никто из них не подумает. Если бы они жили вместе — я бы имел постоянно один адрес, и посылал в одно место и справки, и деньги. А так я распылил свою помощь, и в оба места едва-едва чего-либо поступает. Даже письма не доходят мои.

Вчера написал два письма маме и папе. Сегодня мечтаю еще написать.

Я на НП. Мороз сердитейший. Руки-ноги замерзли и в сердце холод. Фрицев почти не видно, только слева за целый день показалось человек шесть: копаются в огородах, ищут чего-то. Рама летает над нами, высматривает оборону. Артиллерия била наша по бугру на горизонте. А фрицы обстреливали из минометов посадку, что перед входом в Шевченко с нашей стороны.

Голод тоже стучится мне в желудок, и тот отзывается лишь унылым урчанием. Больше сказать нечего. Сейчас туман прояснился, и стало видно хорошо оборону.

08.12.1943

Сейчас проводил беседу с ротой по докладу товарища Сталина. Зачитывал доклад, а потом объяснял и спрашивал. В газетах опубликована декларация от имени руководителей трех государств — Сталина, Рузвельта, Черчилля о совместных военных действиях против Гитлера и его сообщников с трех сторон — Востока, Запада и Юга. Декларацию я зачитывал перед строем роты. Кроме этого была опубликована в сегодняшнем номере декларация об Иране, а также сообщение о праздновании в Тегеране 69-летия Черчилля, в котором приняли участие Сталин, Молотов и Рузвельт с женой и сыном Черчилля. На стол был подан пирог с 69 свечами. Воображаю, что это был за вечер! Хотя бы одним глазом присутствовать мне там. Больше ничего не хотел бы в данный момент.

Я весьма и весьма рад сближению наших руководителей с руководителями Великобритании и США. Так рад, как был огорчен когда-то сближением с Германией — страной мракобесия. Это большая, необходимая дружба цивилизации и демократии. Черт с ним, что обе союзницы буржуазные страны. Война сделала то, чего не смогли сделать десятилетия мирной жизни — объединила, наконец, нас в борьбе и ненависти к антисемитам, шовинистам, варварам-гитлеровцам.

Из сводки узнал, что наши войска заняли Александровск на Украине и на других участках продолжают продвигаться вперед, овладевая все новыми и новыми, думается расколошмаченными, населенными пунктами.

Наше наступление, что назначено было на сегодня — временно отложили по приказу свыше.

Сейчас обучают новичков. Обучают группу разграждения. В бане перемыли всех. Вчера была баня. Я не купался, так как был на НП. Теперь опять в батальоне три стрелковых роты, из которых меньшая насчитывает 40 человек.

Кругом подтянули большие силы, и опять «Иваны Грозные» остановились сзади нас. Работа артиллерии обещает быть интересной и гибельной. Немцы не имеют права устоять.

Вчера у нас ходили слухи, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали декларацию и ноту, в которых требовали от Германии немедленного вывода войск к 12 числу, иначе поведется война с трех направлений. Интересно только, как эта «правда» пришла к нам, еще до опубликования самой декларации?!

В Ленинграде обстреливаются минами из орудий жилые кварталы, не имеющие военно-стратегического значения и свободные от *** Немцы варварски участвуют в этой гадости. Они поплатятся в свое время за все. Мои родные, погибшие от рук варваров, постоянно перед глазами моими и совесть зовет и зовет справедливо меня — мстить беспощадно.

Сейчас у меня спит замкомбат по политчасти — старший лейтенант Киян. Он пришел ко мне посидеть, но когда я стал читать ему свои произведения — заснул. Ну и неспокойно же спит он. Эти кляксы он наделал, ворочаясь и жестикулируя во сне.

Сейчас уже темнеет. Камин у меня в землянке еле теплится, неудобно подбрасывать дрова. Руднева нет — он наружи. Погода сегодня не особенно холодная, хотя уже начался зимний месяц.

Немцы утром молчали. Мы сделали небольшую артподготовку в результате которой они испугались и разнервничались — стреляют весь день сегодня. Командир полка приказал убрать из села Ново-Петровка все батальонное хозяйство, стало быть, нужно место для кого-то свыше. А село уже не вмещает новых посетителей.

Вчера в ночь и сегодня под утро получал комсоставскую пищу: вкусно, сытно и питательно. Суп с картошкой и кусками поджаренного мяса, и на второе жаркое с подливой — это вчера. Сегодня суп такой же, и на второе кабачковая каша.

09.12.1943

Выпал снег. Такой мягкий, пушистый, и в большом изобилии. Началась зима. Но на дворе — то есть за стенами моей землянки — тепло и снег тает. Грязи много, и это мне не нравится. Лучше б морозец нагрянул.

Один из бойцов, что попал к нам в роту от стрелков — Лозовский, находится у меня во взводе. Ему, как и мне, 20 лет. Он даже на пол года моложе меня. Я решил сделать его ординарцем. Пригласил к себе в землянку — его землянка сырая и холодная. Нарубил он мне дров, перемыл котелки, в общем, парень на ять.

Сегодня я мылся в бане и белье парил от вшей. Удивительно только почему вдруг после бани у меня зачесалось тело — ведь до этого я не чувствовал ничего. Может, не уничтожила их дезинфекция?

Писем не писал. Уже ночь. Снова ночь. Только что привозили ужин, поел уже. Свет наладил, и он горит без перебоя. Печка догорает. Вчера похитили у меня котелок — стрелки, черти! Глянцев ругался и кричал. Завтра моя очередь на НП дежурить.

Сегодня накатал три стиха. Один закончил и переписал в дневник, два недоработал. Написал письмо Оле. Завтра на НП, наверное, еще больше напишу, в особенности там.

10.12.1943

Часов в девять утра, когда я уже было решил что не буду на НП дежурить, меня вызвал Соколов и сказал: «Подежуришь на НП часа четыре, а потом тебя сменят». Я обрадовался что не весь день мне стоять, и сказал ему, что давно надо было так делать. Старший лейтенант — замкомбат по строевой, присутствующий при этом, говорил, чтобы докладывал о всяких перегруппировках, замеченных на стороне противника. Я пошел, взяв с собой Глянцева одеяло, плащ-палатку, телефон и сумки. Лозовскому заказал вареную картошку.

Однако пробыть на НП довелось до половины четвертого. Ноги намокли, замерзли, и я с трудом стоял, наблюдал за противником. Глянцев не умеет говорить по телефону. Так, один раз он стал говорить: «Товарищ лейтенант просит командира роты подойти к телефону…». Я не дал дальше ему договорить. В другой раз он заявил, что мы разговаривали с НП. Пришлось мне и наблюдать, и разговаривать, а дел было много.

Вся земля побелела, и все предметы отчетливо видно на фоне белизны серебристого снега, устлавшего все вокруг. Я долго наблюдал, замечая вдали отдельные фигуры немцев, группки их, двигавшиеся где-то в отдалении километра на два. Как вдруг справа, на месте бывшего зеленого поля, у самого края его, где виднелся небольшой курганчик, я заметил фигуру наблюдателя-немца и внизу возле него сидящего снайпера. Позвонил по телефону, и Соколов предложил корректировать стрельбу по немецким наблюдателям.

Открыли огонь. Первая мина упала 1–20, правее цели. Указал необходимый доворот. Вторая упала 0–40 от цели, но дальше ее значительно. Третья, по недоразумению, упала в створе с целью, но в метрах 10–15 от наших позиций. Сказал повторить, и мина упала в 0–10 от цели. Скомандовал доворот. Мина накрыла цель, и фрицы забегали по горизонту. Их было двое. Один пробежал немного и упал, другой впрыгнул в окоп.

Скомандовал «беглый». Первая мина из серии «беглым», заставила убегать и второго, но последующие — вторая и третья, разорвались подле него. Я заметил потом, что он нагнулся над чем-то. Думал, что над убитым, но спустя долгое время он не менял положение — очевидно и он был убит или ранен.

После того, как уничтожил снайпера и наблюдателя, стал еще внимательнее наблюдать за противником, и заметил целую группу немцев, двигавшихся из отдаленного, Безымянного хуторка в ближний к нам. Потом заметил вражескую пушку у ближнего Безымянного хуторка, слева, возле отдельно стоящего дерева. Передал по телефону. Потом в этот же хуторок спустилась та самая группка людей, и я заметил, что несли они две платы, два ствола от миномета и сидя *** Вызвал Соколова ***но другом ***

12.12.1943

Ничего особенного не случилось у меня за нынешний день. Не вылазил из землянки. Писал днем, писал ночью, сжег три пэтээровских патрона (из него у меня лампа сделана) бензину.

Написал стихотворение, письмо папе. Вчера получил письмо от тети Ани, но накануне отправил ей письмо, и опять не писал больше.

Газет не получали сегодня. По вчерашним сообщениям, наши войска в районе Кременчуга освободили от немецких нашественников город Знаменка.

Наш фронт — 4-ый Украинский.

На дворе мороз колоссальный. Я вышел минут на десять умыться и оправиться — и заморозил за это время ноги. Сейчас сижу разутый совсем и греюсь. Лозовский топит печку. Дров он раздобыл много в деревне, и в землянке очень тепло.

Сегодня (только что) наша автомашина подвозила на левом фланге, сзади нас, пушку 76 мм. Немцы заметили и обстреляли. Машина ушла, и немцы долго ее обстреливали, но не попали.

Сейчас спустилась ночь на оборону, и пушку удалось укатить с открытого места.

14.12.1943

Получил письмо от папы, датированное 22.Х?, и от тети Ани за 15.Х?. Папино письмо, впервые из всех полученных от него, имеет в конце букву «Ы». Все пять писем тети Ани — на «Х» — 2 батальон.

Написал всего два письма — маме и тете Ане. С Рудневым писал письмо его дорогуше, от имени Руднева. Но в письме том прошу, чтобы она или ее подружки по школе, написали мне письмо — все это именем Руднева

Взял у Соколова несколько адресов его девушек. Двум из них он разрешает передать привет от его имени, а остальным писать не хочет.

Папа и тетя Аня, да и мама тоже, в один голос заявляют, что от меня нет писем, когда вся рота знает и удивляется частоте, с которой я их пишу — ежедневно по два-три письма. Майе Белокопытовой написал тоже несколько писем, и хочу еще написать. Оле тоже. Ее подругам собираюсь. Почему же никто из них мне не пишет?

Написал Лялечке письмо, послал открытку с рисуночком детским и надписью под ним «Для милого дружка и сережка из ушка». Чудненькая голубоглазая девочка вынимает из ушка «сережку для милого дружка» — мальчика. Другой мальчик, который, очевидно, не мил ей и не дружок — стоит нахмурясь в стороне, завистливо поглядывая черненькими глазенками на счастливого своего соперника.

Перед вечером Запрягайло стал задираться со мной. Ну и завелись. По всей земле проволокли друг друга и, в конце концов, я одолел его. Несколько раз я был сверху его, но брюки измазал основательно, и вообще — неудобно было перед бойцами. Но он как маленький, не понимает слов, и одно дело прыгает на меня, задирается. Влез в землянку и набедокурил — все вверх дном перевернул, хорошо еще не взял ничего. У меня сверху лежала бумага и дневник, письма, конверты и сумка.

К вечеру, попозже туда, бросил мою вкладную книжку, что им передал для меня начфин, на двор. Вообще-то, он крайне несерьезен — 24 года, а Митрофан Митрофанович Запрягайло.

Сегодня немцы стреляли по единственно уцелевшему домику хутора Чапаево, что в метрах 50 от нас. Снарядов двадцать выпустили, но только одним попали в дом, да и то вскользь, по боку. После этого еще два-три снаряда выпустили и оставили, видно надоело им. Вот она цивилизация немецких варваров! Бойцы с горькой иронией говорили: «Немцы нам дрова заготавливают. Вот сейчас добьют этот дом, и мы пойдем, соберем дров».

Несмотря на обстрел, возле дома прятались люди, они ***

ХХ.12.1943

*** набрать дров для топки. Пишу при свете догасающего камина, проделанного в стенке моего окопа.

Вчера был на ПП. Туман непроглядный был кругом, но пришлось отбывать. Когда развиднелось — заметил наблюдателей фрицовских. Открыл огонь по телефону. Хотел минометом, но Соколов дал всей батареей и я не мог скорректировать — разрывы были очень далеко, и даже не видно их было почему-то, только одна мина упала метрах в пятидесяти от наших стрелковых окопов.

Ночью фрицы открыли такую бешеную артподготовку, что страх. В особенности по Ново-Петровке. Старшина Урасов рассказывал, что всех лошадей поразгоняли вражеские разрывы в селе.

От нас метрах в пятнадцати тоже упал один снаряд. Сегодня упал близко возле артиллеристов. Немцы активничать начинают. Очевидно у них есть боеприпасы, и вдоволь.

15.12.1943

Опять догасающий камин — очаг света.

Утром написал и отправил письмо папе. Сейчас писал Майе Б., Соколовой, девушке Юле Петровой. Больше некогда, хоть и есть куда писать мне.

Был сегодня у нас капитан Андреев, беседы проводил. Он очень хороший человек и по-отечески заботлив, в особенности ко мне.

Ночью копали ход сообщения.

У Савостина газета свежая и в ней портрет Сталина, Рузвельта, Черчилля вместе снятых. Сталин постарел маленько. Он в военной маршальской форме, Рузвельт — в штатском — у него умное и хитроватое дипломатическое лицо. Черчилль — толстяк в военной форме. Савостин восхищается Рузвельтовой физиономией.

Разговаривал с Савостиным насчет жизни и несправедливости, повсюду царящей. Савостин говорил, что повидав несправедливость, обман, преследование людьми мелочных интересов, он решил после войны уйти от суеты, от жизни городской и поселиться в деревне, где заняться хлебопашеством.

16.12.1943

Ночь копал. Я не спал — отмерял направление и протяженность работ. Днем дежурил на ПН. Ни одного фрица, да и к тому же и бинокля под рукой не оказалось. Далеко на горизонт опустился и стоит хмуро-серый туман.

Читал. Почти ничего не написал. Газет сегодня не было. Писем нет. Два письма, что вчера написал — сегодня отправил.

Спать хочется: усталость и бессонница.

18.12.1943

Позавчера в ночь был вызван на партбюро батальона: я член бюро. Повестка: «Подготовка к партсобранию». Вчера в 14 часов партсобрание. Присутствовал капитан Андреев. Он доцент, оказывается, и политрук гражданской войны еще 1926 года, член партии.

Выступал и я, вторым, после старшего лейтенанта Кияна. Выступали комбат, капитан Андреев, наши минометчики из боепитания, военфельдшер, начальник особого отдела и прочие. После собрания пошли сразу на партактив трое от нас: старший лейтенант Киян, парторг Голомага и я.

Там выступали большие люди дивизии, был командир корпуса — генерал-майор Горохов. Он очень умный человек. Грузный, большой и красивый.

Поздно вечером вернулся домой, предварительно зайдя со старшим лейтенантом и парторгом в хозвзвод и покушав плотно с водкой.

Капитана Андреева я выдвинул в президиум.

Сейчас наступать будем. Каждый взвод действует самостоятельно. Все зависит теперь от моей инициативы.

Артподготовка — полчаса, и затем — вперед!

Ночью спал у меня комиссар. Долго разговаривали и не спали.

Получил письмо от мамы. Больше писать некогда.

21.12.1943

Плачевен исход наступления. Мы почти на старых позициях. После артподготовки продвинулись и заняли Безымянный хутор. Но ночью немцы с криками ринулись в контратаку. И пехота, и мы стояли совсем близко от немцев, в контратаке чуть было не попав врагу в лапы. Но подробности после. Сейчас артперестрелка.

Две наши артперестрелки ни к чему хорошему не привели, а наступать надо. Мы на другом месте, где более опасно. Немцы обстреливают болото, а мы-то как раз на его склонах.

На Витебском участке, говорят, снова продвижение.

24.12.1943

Написал три ответных письма маме, папе, тете Ане. Вчера получил от них такое же количество. Сейчас получил шестое уже по счету письмо.

Наступление наше приостановилось в самом начале своем. Пехота продвинулась не более километра. Правда, соседи справа потеснили вчера противника до самого Днепра.

Позавчера противник контратаковал нас ночью. Довелось удирать, особенно нам, минометчикам.

Всю ночь рыл землянку. Дело уже было к рассвету — сильно устал и приготовился спать. Но вдруг всех подняли: «Быстрей собирайтесь!». Бросил лампочку с горючим, плащ-палатку и Савостина топор. Он потом ругался. Соколов, Савостин и Запряйло выбрали себе место в стрелковых окопах противника — там сидели. Тогда все это и случилось. Бежали изо всех сил. Пехоту нашу значительно потурили, но и сейчас она сидит в немецких окопах. 965 отстал и не вытеснил немца ни на метр.

Вчера ночью немцы опять ходили в атаку, немного оттеснили нас, но утром артиллерия выбила их, и погнала на прежние места. Потеряли они около 300 человек при этом. Еще сегодня днем лежало много убитых и раненных на ничейной земле — немцы не могли их убрать.

Поймали восемь немцев сегодня. В первый день наступления видел раненного немца. Язык. Клял Гитлера. Вот когда они только начинают понимать! Его перевязали, и он сам пошел в сопровождении нашего раненного в тыл.

Просиднин и Булатов ранены.

Сегодня переходит на эти позиции и Запрягайло. Я живу вместе с Савостиным. Вместе рыли землянку, оборудовали точку. А теперь я приболел порядком: насморк, кашель и боль в глотке, знобит все тело и кости. Савостин не верит и ругается. Говорит, что не хочет быть для меня нянькой и заставляет рубить дрова. Мне весьма неудобно мое положение и я делаю все, несмотря на слабость.

Ночью немец делал большие артналеты.

26.12.1943

Получил вчера еще одно письмо от мамы. В нем она сообщает, что ее премировали валенками, просит справку. А ведь я ей высылал много справок. Не получила, очевидно.

Над нами здесь все время висит Дамоклов меч. Кругом, то далеко, то совсем близко, рвутся немецкие снаряды, мины. Только чудо какое-то спасает меня от смерти. Сегодня перед рассветом снаряды стремительным воем вонзились в болотце, что внизу, метрах в двух от нас. Землянка вся содрогнулась, но не больше.

Капитан Чертовской ранен позавчера, или еще раньше, днем. Помню, как он шел по передовой во весь рост. Я сказал ему, что снайперы обстреливают, указал на склонившийся в ходу сообщения труп и на другие, кругом валявшиеся тела бойцов — всех убитых снайперами. Но Чертовской только рукой махнул. По-видимому, был пьян. Позже я узнал, что он ранен в ногу и живот.

Убит командир роты Петров. Насмешник большой был он. Его, старший лейтенант Боровко — наш комбат, отправил во второй батальон. Там он и убит.

Вчера ночью у меня забрали одного человека в стрелки. Выделил Лозовского — новичка. Но он очень хороший парень и мне жаль его.

В газетах новый гимн вместо интернационала. Тут, конечно, не без влияния союзников.

Написал только что письмо маме.

23 или 26 сегодня? Савостин пишет 23, а я 26.

27.12.1943

Сегодня было две артподготовки, но безуспешных. Только на правом фланге, где участвовали в артподготовке «Иваны Грозные», некоторое продвижение.

Письмо маме уже второй день держу и не могу отправить — не является почтальон.

С болезнью улучшается. Опасения мои напрасны — все-таки избежал госпиталя.

Уже ночь. Печку распалил до предела. Савостин спит, а я решил пописать. Где-то на улице повели немца. Он случайно заблудился и попал к нам, об этом говорили часовые.

27.12.1943

С Савостиным долго беседовал сегодня на бытовые темы. Он все толкует насчет деревни, садика, ручейка, спокойной от сует и трудностей жизни. Жена-хозяйка, даже пусть неграмотная, некрасивая, но здоровая, трудолюбивая.

Я насчет литературы все твердил; он же попробовал отвлечь меня от любви к писанию, уговорить, что я неталантлив, не имею способностей быть писателем. Он даже попробовал сам написать стихотворение, уверяя, что лучше меня напишет, но, конечно, у него ничего не получилось.

Долго еще он внушал мне, что я буду обыкновенным щелкопером, не более, а потому буду испытывать и нужду и лишения. С карандашом за ухом буду стоять в очереди за куском гуся, которого мне не хватит. А у него в это время будет несчитанный запас гусей, свиней и прочих живностей и он не будет бесцельно стоять за последние гроши в очереди.

Позже он пошел на НП. Я топил печь и решил назло ему, Савостину, еще больше писать. Заточил карандаш, приготовил бумагу, как вдруг, прибегают:

— Товарищ младший лейтенант, вас к телефону. — Пошел. Спрашиваю, кто вызывает?

— 89, — отвечают.

— Я вас слушаю.

— Вы что окончили? — Ответил.

— Так вы младший лейтенант?

— Да.

— А стрелковое дело изучали? — тут я решил, что меня хотят отправить в стрелки и сердце мое чуть-чуть екнуло, но потом решил: все равно нигде не погибну, но ответил: «Нет, не изучал, только минометное».

— А не можете ли вы мне посоветовать кого-либо?

— Нет, этого я не могу.

— Очень жаль, а нам нужны стрелковые офицеры.

Позже опять вызвали.

— Щетинин. Вы меня знаете? Слышали меня?

— Да, слышал.

— Так вот, нам нужен корреспондент. Я узнал, что вы можете им быть, и хотел бы вас забрать к себе в редакцию. Вы согласны?

— Да, но я должен быть с людьми, и изучать людей. Я согласен быть вашим корреспондентом, но находясь здесь.

— А так, чтобы вас отозвать для своей газеты совсем?

— Так я не могу. Я должен быть здесь, с людьми.

— Да, но вы, по-моему, уже достаточно с ними ознакомились. Так что если вы согласны, буду договариваться выше насчет вас.

— Я не возражаю.

Пошел к Соколову, рассказываю ему, а в это время телефон в третий раз вызывает. Пошел.

— Суботин, начальник контрразведки. Ящики. Как наладить подсчет, и почему они пропадают?

— Не знаю.

— Так вот, 1986 рублей разобьем на вас четверых и взыщем.

Опять пошел к Соколову. Вдруг снова… «С вещами быть на «Гомеле». Но прежде, чем туда идти — подойдите к телефону». Начали дознаваться, кто вызывает. Выяснилось, что всю эту комедию разыграл Савостин.

Потом он радовался и смеялся, как ловко он меня надул. А погода была к тому же неважная — ходить, грязь месить.

Вечером комсорг Колмагорцев младший лейтенант, весельчак и трофейщик — убит. Он полез за телом старшего лейтенанта Петрова, а у того было много трофеев: часы золотые немецкие, трое женских часов, портсигары, цепочки, два револьвера и многое другое. Взяли труп они вчетвером, но вдруг разорвалась мина. Колмагорцев и боец были убиты разорвавшейся миной, а двое других с перепугу забежали аж в другой батальон. Саперы говорят, что труп Петрова был заминирован немцами, и сейчас он еще лежит, не разминированный. Этой ночью должны извлечь мины.

Кипнис, бывший комсорг батальона — убит. Он, еврей, в звании красноармейца сумел быть комсоргом батальона. Но как только прислали сюда лейтенанта — его отправили в роту комсоргом и командиром отделения. Его убила мина и пулеметная очередь. Комсорг-лейтенант обо всем этом мне рассказал.

Ночью выдавали валенки. Бойцы мне получили, но у меня оказались один 39 один 42 размера.

28.12.1943

Сейчас на НП. Пишу письма домой.

Руднев украл бинокль и дал мне. Соколов прослышал от бойцов, что я взял сюда ящик жечь, ругался, что голову оторвет за него. Я не хотел неприятностей и стал искать выход из положения. Руднев пообещал выручить и через минут десять гляжу — тащит ящик. Позвонил Соколову: достали ящик. Ничего. Не ругается больше, удовлетворен.

А пока за письма. Напишу папе и Федоровским.

29.12.1943

Ночь поздняя. Писал рассказ. Немцы совершают временами (по ночам) сильные и беспокойные артналеты, очень короткие. В такие минуты всякий раз я подготавливаю свои вещи — на фронте всяко бывает.

Сегодня достал немного картошки — здесь всюду кучи валяются. Оттепель, и часть оттаяла, но снизу мерзлая. И она хорошей оказалась. Варил, кушал с маслом.

Мы стоим в балочке за Шевченко. Перед нами большущий фруктовый сад — его уже на половину изрубили. Нам жалко, печально, но не будешь же мерзнуть и пропадать, щадя сад, и мы рубим его без зазрения совести — люди пропадают и сад жалеть не время. Я сегодня тоже нарубил веток и топил ими целый день. Особенно хорошо идет на топку абрикос.

Ходил на КП батальона, отдал письма и взял газеты.

В районе Витебска прорыв линии фронта по глубине. Взят городок и другие населенные пункты. Много трофеев, пленных.

Черчилль заболел, но пишут — выздоравливает.

Савостина нет. Он вчера показал еще одну сторону своего характера. Я разжигал печку и задремал — он начал вопить. Тогда я заявил: «Топи сам!». Он начал выгонять меня и заставлять замолчать. Мы поругались. Он весьма заносчив, самолюбив и думает, вероятно, что на нем свет стоит, а остальные люди должны вращаться все вокруг. Даже Соколовым он крутит по-своему, неохотно повинуясь его приказам.

30 или 29.12.1943

От тети Ани получил письмо от 8.Х??.43. Это седьмое письмо от нее. От папы — четыре. От мамы — шесть.

Савостин ушел, и я еще написал часть рассказа. Много не удается — мешают. То Руднев со своими песнями, то Соколов со скандалом за ящики.

Он очень хороший человек и я напрасно его обидел, не выполнив приказания насчет ящиков — сжег один, а с него высчитывают. Трое суток домашнего ареста, говорит, даст мне с занесением в личное дело. А может и не занесет, не даст ареста?

Сюда перешел Чернявский со своей ротой.

Газет еще не получал. Сейчас напишу несколько писем, а потом продолжу. Бумаги у меня очень мало. Дневник кончается, и даже писем не на чем скоро будет писать.

31.12.1943

Передовая. КП стрелковой роты. Тесно, хотя блиндаж очень большой. На дворе слякоть, грязь, но ветер холодный, и я пришел сюда. Замерз, особенно ноги. Тут младший лейтенант Подбельский, Маслаков, Рогачев.

Подбельский был, оказывается, уже в плену, в штрафбате, и после плена звание младший лейтенант носит уже более года. Так он рассказал мне, в ответ на вопрос, не с одних ли мы курсов.

На Житомирском фронте, где действуют войска 1-го Украинского фронта — большие успехи. Взяты Коростень, Черняхов, Сквира и 250 других населенных пунктов. В районе Запорожья наши войска прорвали фронт, овладели островом Хортица на Днепре, пригородом Запорожья на правом берегу Днепра. Заняты еще населенные пункты. Много их. Для нас это наступление играет немаловажную роль. Если там хорошо нажмут, то фрицы могут попасть в окружение. Прямая угроза нашим прямым противникам.

Неприятель тоже заволновался теперь. Говорят, что по имеющимся сведениям, глубоко в тылу немцы отводят свои силы на правый берег Днепра. Но здесь он дает еще жизни: обстреливает передовую еще сильнее, чем прежде. Впрочем, это, до некоторой степени, признак отхода.

Эйзенхауэр назначен главнокомандующим сил вторжения союзников на Европейский континент. Он заявил в своем выступлении, что вторжение в Европу не должно и не может помешать действиям союзников в Италии. Югославские партизаны Тито насчитывают 250 тысяч человек — 26 дивизий, вооруженных артиллерией, минометами, отвоеванных у противника. Они имеют свою печать, радио, железную дорогу, связь, авиацию и прочее, необходимое для ведения современной войны. В Италии Ортона пала под нажимом союзников.

Вчера на НП дежурил. Соколов сказал, что в наказание за ящик пошлет меня опять сюда. Но я захотел на передовую.

Всему виноват Савостин. Он пришел к Соколову, злорадствуя и намекая, что необходимо послать меня еще два раза на НП. «Ты же обещал» — упрашивал он, глядя Соколову в глаза. Я смотрел и с трудом мог выносить его подлость, затем не вытерпел и пошел, принес три перекладины с ящиков, что он повыдергивал накануне.

На НП написал письмо дяде Люсе, и по просьбе красноармейца Чипака, написал его родным.

Потом стали говорить по телефону об ожидающемся наступлении пятерки (то есть 905 полка), просили поддержки огнем.

Пришел Соколов стрелять. Пятерка наступала неудачно. Мы стреляли. Потом Соколов мне передал описание боевых действий роты. Для чего — ни он, ни я, ни Митрофан Запрягайло не знали. Соколов лишь сказал мне, что старший лейтенант Киян поручил составить, и передать мне это описание.

Я прочитал Соколову свой, неоконченный пока, рассказ, и они с Запрягайло пошли.

Вдруг позвонили.

— Вас вызывает немедленно в Ново-Петровку 30-й — передал мне телефонист.

Я решил, что опять Савостин балует, и позвонил Соколову. Соколов отправился на КП батальона «на балку», узнать насчет вызова. 30-й — это капитан Андреев. Комбат не разрешил мне никуда уходить — так передал мне Соколов.

Вечером от парторга (наш парторг — Голомага отозван в полк) младшего лейтенанта Епифанова узнал, что вызывал меня Андреев для того, чтобы дать мне задание, рассказать о боевых традициях своей части. Для этого, очевидно, и составлялась сводка действий минроты Соколовым. Ему, между прочим, привесили еще одну медаль «За отвагу» — он счастливец. Только нас, командиров взводов, он не хочет награждать. Шутил, что медаль даст, если я засеку ОТ противника, но это, конечно, только шутки.

Сейчас вспоминали со связистами боевые дела нашего батальона, место, где из-за посадки более чем полмесяца бились безрезультатно. Нами командовал тогда подполковник Рыбкин. Очень много людей погибло из стрелков. Редко кто остался из тех дней.

Потом нас перебросили южнее Мелитополя. Посадку ту немцы оставили, как стало известно, без боя, после нашего ухода. Стояли во втором эшелоне. Перешли Молочную вслед за первым эшелоном, заняв оборону возле одного сада и большого красивого дома в центре его. Мы стояли несколько дней. Там было много помидоров, огурцов, капусты, моркови и мы объедались. Варили картошку, кабак.

Затем пошли вперед и вскоре перешли все в первый эшелон. Стояли в полевом, большом и узком клину. Расширяли его. Кругом были горы и балки, и наш полк наступал, хотя и неудачно. Соседи имели успех и вскоре клин мы расширили, ликвидировали. Стали продвигаться и вскоре попали в еще более узкий и дугообразный клин. Кругом нас обстреливали. И справа, и слева, и спереди совсем близко раздавались выстрелы артиллерии и пулеметов, в особенности 6-ти ствольных. Пулеметы врага не давали нам прохода. Лишь едва проходимый узенький коридорчик соединял нас с большой землей. Пришли танки, пришли свежие мотомеханизированные соединения. Наступали и мы и соседи. Постепенно клин расширили, наш батальон перешел на левый фланг. Стрелки заняли оборону впереди бригадного двора. Мы позади его. Были свежие сушеные фрукты: вишни, яблоки, груши. Были мука, картофель, компот, сало и мясо. Жили мы хорошо. Там я добыл у мертвого румына блокнот. Подле него лежали фотографии — их я отдал Чертовскому. Здорово там постреляли, повоевали. Потом справа нажали наши танки. Немцы драпанули, и мы далеко продвинулись вперед. Захватили 6 шестиствольных минометов, пушку, много других трофеев и вооружения. Немцы остановили нас только подле одной посадки. Там налетела авиация: бомбила нас, обстреливала из пулемета. Побило лошадей, людей поубивали бомбы, но мы остались целы.

Потом опытная станция, где убили Марию, и вывело снарядом мой миномет из строя. После этого опять насели на немцев и опять далеко загнали на Запад. Там я отстал и нагнал своих после целого ряда приключений и хождений по различным полкам и дивизиям. Нашел своих к концу следующего дня в деревне с мельницей, имени ее не помню. После той деревни много боев и деревень было. Немец все отходил и на промежуточных рубежах закреплялся, встречая нас сильным огнем. Много людей вышло из строя, и так аж до Сиваша. После Сиваша и после перехода многодневного неизвестно куда, мы очутились в Чехово и затем в Ново-Петровке.

Дольше всего мы находимся здесь.

Сегодня наши начали артподготовку. Соседи. Опять пятерка. Но опять неудачно. В бинокль наблюдалось движение, суета в траншеях: вот поднялась пехота, перебежками по одному пошли вперед. Забила немецкая артиллерия, и пехотинцы повернули назад. Таким образом, наша артиллерийская подготовка успеха не имела. Немцы усиленно обстреливают наш передний край. Здесь особенно близко рвутся все время снаряды большой силы.

Позже. По телефону передали, чтоб я немедленно, если только есть возможность уйти с передовой, явился в дом ? 60 в Ново-Петровке. Пошел. Немцы обстреливали всю местность из пулеметов, так, что очень трудно среди белого дня покинуть передовую. Но я рискнул. Не первый раз мне приходится рисковать. Речка не вся оттаяла — снизу лед прочный. Так что я, чуть намочив ноги, перешел ее два раза.

Пришел на КП батальона. Комбат Боровко сказал, чтоб я шел побыстрее в Ново-Петровку. Кто такой 33 он не знал, но связист сказал, что замкомполка по политчасти. Явился в роту. Оставил бинокль, вымыл руки, лицо и пошел. Да, попил еще немного чаю, что Савостин приготовил. А я ему потом отдал табак.

В Ново-Петровке, в доме 60 застал какого-то капитана. Я спросил «Кто вызывал?». Он ответил — «Я», и рассказал что от меня требуется.

— Вам придется много поработать и принести этим самым пользу всему полку. Возможно, дня три придется поработать. Завтра с утра явитесь к нам, а сейчас идите: мойтесь, брейтесь, отдыхайте.

Написал письмо маме.

1944

01.01.1944

Вот и новый год. Сейчас пойду к 33. Утро.

Старший лейтенант Шакуров — парторг полка. Капитан Суслин — зам. по политчасти.

Пришел. Уже было часов 10–12. Замкомполка не было, только парторг и комсорг Бикандыков в квартире.

Писал письмо Оле. Посетителей там было очень много, так что много не написал.

Разговаривал с капитаном Кестельбоймом — (он еврей), который является парторгом тыла. Он пятнадцать лет в партии, старый житель этой дивизии и многих в ней знает — он мне рассказывал. О себе тоже постарался рассказать не жалея красок, скрывая свое бахвальство фразой: «О себе не удобно говорить». Сейчас он работает где-то в тылу и помимо основной работы имеет партийную нагрузку парторга, всяких там ОВС, ПФС и прочее.

Разжился бумагой.

02.01.1944

Весь день писал. Написал письма маме, папе, дяде Жоржу, дяде Мосе.

04.01.1944

Написал две больших статьи о капитане Андрееве и о Соколове. Написал и отправил четыре письма: Майе Б., папе, тете Ане и дяде Люсе. Получил четыре письма: от мамы два, от папы и тети Ани по одному. Эти письма они держали на передовой четверо суток. И хотя многие из минометчиков были здесь — никто не привез раньше. Лишь вчера одно письмо привез Савостин, а позже ездовой доставил остальные.

05.01.1944

Написал письма тете Ане и маме. Весь день переписывал свои труды.

09.01.1944

Вчера получил пять писем. От мамы два, от папы, от тети Ани и от Нестеренко — по одному. Сейчас уже ответил Нестеренко. Отвечаю тете Ане. Маме и папе тоже отвечу — надо подумать.

12.01.1944

Позавчера получил четыре письма. Три от папы и одно от дяди Левы.

Сегодня Руднев мне отдал три письма от мамы, папы и д. Жоржа. Сейчас отвечаю. В Астрахань — дяде Жоржу, дяде Леве в Дербент, маме в Магнитогорск. Маме выслал справку.

Ночью в ожидании. Ужинал при свете камина, догасающего, бледного и холодного. Балочка. Ближе к стрелкам чем прежде, но опять таки в районе Шевченко.

Вчера только вернулся на ОП после десятидневного отсутствия. До этого находился в Ново-Петровке, что в пяти километрах отсюда, где писал материал для выставки, статью о Соколове, о Кияне, об Андрееве и о боевом пути полка. Меня отпустил замкомполка на время, нужное ему для собирания материала по истории полка. Он хочет, чтобы я это писал.

Пришел позавчера перед вечером. Солнце ужу село и свет его еле держался над землей. Землянки не было. Соколов, Запрягайло и Савостин — живут вместе. При них ординарец Ращенко. Они не хотели меня пускать, и говорили, чтоб я приказал отдать ***

Привезли ужин. Ночь темная. Редкая ружейно-пулеметная перестрелка. В воздухе кукурузник, но чей — неизвестно. Оставлю дневник до рассвета, когда приедет завтрак. Карандаш затупился.

14.01.1944

Написал письмо тете Ане со стихом, посланным в «Боевой товарищ» — «Гремят бои». За эту ночь и день написал два стихотворения. Одно — для Соколова, любовно-фронтовое.

Сейчас ночь. Приказали приготовиться и взвод приготовить, в полный боевой вид привести. Поэтому упаковал вещи и дневник, который, кстати, кончается. Туда я буду вписывать свои стихотворения.

Печка в землянке. Перекладинами от ящиков с минами топлю — больше нечем. Осталось три штуки, четвертая догорает.

Немцы все стреляют. Сегодня наша авиация работала. Опять один какой-то сбросил мелкие бомбы на нашу территорию.

Свистят пули поверх землянки.

Только что написал письмо Оле. Теперь три письма. Мушняну написал письмо в редакцию с запросом о родных.

Старшина назло выдал мне при обмене белья старую, прогниженную рубашку и кальсоны. Было темно, когда переодевался и сразу это не заметил.

Партсобрание далеко заполночь. Я секретарствую.

15.01.1944

Правые соседи наступали при поддержке самолетов, но продвинулись всего на 80 метров. Фрицы бешенные теперь.

Послал стихотворение «Идут бои» и Нине-2 в редакцию «Сталинское знамя».

Немцы обстреливают. Один Ванюшин снаряд упал на бугре метрах в пяти от меня. Вся землянка осыпалась, завалилась, печь-труба упала. Пришлось восстанавливать. Сердце замирает при каждом подобном выстреле — передать трудно. Но теперь не страшно — не стреляют сюда.

Ночь. Темень безумная. Сейчас набрели сюда дивизионные саперы. Они разведывают местность.

15.01.1944

Началась артиллерийская подготовка. Действуют соседи. Слева — большая пятерка, и справа — большая двойка. Их задача — поравняться с нами, а нам задача — в случае успеха поддержать их продвижение.

Вчера ночью написал два письма. Папе и тете Ане со стихотворением «Пополнению», но не отправил. Несколько дней подряд пишу письма другим лицам. Вот Петру Соколову — нашему командиру роты написал два письма для его девушки Нины. Потом Калинин попросил ответить его дочурке маленькой, которая просит прислать статью в местную стенгазету, а он не знает, как лучше ответить, чтобы не обидеть ее чувств. Раньше Рудневой девчурке написал. Гаянцевой жене — два письма, Чипаку — письмо домой и т.д.

Только что хлебнул сто грамм водки, а ее разбавил сахаром и глаза мои, в первую минуту чуть посоловели. Теперь все прошло.

В газете опять ерундовину обо мне написали. Эту газету я имею у себя. А пока спешу закончить — уж больно сильная артиллерийская подготовка на флангах. Может чего получится? Начинаем мы стрелять.

16.01.1944

Написал письма в редакцию «Красной звезды» Таленскому Н.А. — статья «Старший лейтенант Киян» и стих «Нине». В редакцию газеты «Кировец» майору В. Щетинину стихотворение «Гремят бои». Маме и папе написал. Итого 4 письма.

Ночь. Свет кончается, а я ни одного протокола не составил. Ведь на ротном партсобрании я тоже секретарьничал, выступал по некоторым вопросам.

Лучина из целлулоида (с кабины самолета) догорает. Спешу закончить.

17.01.1944

Ночь. Только что всех подняли, приказали приготовиться. Оказывается, противник снова наступает.

Спички, как назло, отсырели. Пришлось половину коробки вычиркать, но ничего не получилось. Тогда чиркнул одну за другой две группки спичек, и они, пошипев, вспыхнули. Лучина от целлулоида-самолета кончилась. Пришлось разжигать печку, но, опять таки, бумаги не было — сжег целую газету и не растопил. Тогда схватил солому и камыш (у меня его здесь еле-еле), минут десять раздувал и запалил. И сейчас раздуваю. Хорошо еще, что ничего за это время не случилось — в темноте я много растерял бы, если б драпать пришлось.

Перекинул кашу.

17.01.1944

Получил 6 писем. 1 от мамы, по одному от дяди Люси, тети Ани, тети Любы, и 2 от Оли. Мама расстроила меня. Она, очевидно, забывает о тяжести настоящего времени и продолжает оскорблять папу. Папа совсем напротив поступает. Мама опять называет его мелочным, говорит, что он хнычет и жалуется. А на самом деле он даже не хочет использовать моих денег, пишет, что для меня будет держать их, и даже на мое желание соединить их — не отвечает отказом. Совсем иное делает мама.

Оля стала ужасно грязно и бестолково писать. Самый худший шрифт моего письма не идет в сравнение с ее чёрканием, а ведь она в институте. В общем, она разочаровала меня кругом. Я так ведь ждал и любил ее письма. Адресов девочек не присылает. О Лене и Майе сообщает только, что потеряла с ними связь и что Майя выехала в Москву, а я ведь ей столько писем отправил!

Тетя Аня хорошо пишет, приятно, но немного наивно. Так же она пишет: «Попросишь у своего начальника отпуск в Днепропетровск», будто не понимает, что ни я, ни начальник не можем устроить мне эту поездку туда — ведь я на войне, и кто немцев бить будет, вдруг я разъезжать стану? И другие наивности есть.

Дядя Люся не письмо, а записку написал. Пишет, что, возможно, выедет. Письма холодом пахнут.

Тетя Люба обвиняет в постоянной перемене адресов. Письмо у нее короткое — открытка. Ни словом не заикнулась о Лялечке.

Вообще, на всем и на всех печать занятости, напряженной работы, — поэтому и письма короткие.

Мама пишет, что обеспечит мое обучение после войны. Она забывает, очевидно, что я не ребенок и имею уже заработок.

Оля пишет, что Нестеренко ей рассказал о каких-то наградах, якобы имеющихся у меня, и что мы с ним жили как братья. Меня это немного трогает, но и смешит. Возможно, он хочет пожить лучше, вот и притворяется. Тут, дескать, меня за брата считают, кормят и ухаживают. Так сейчас все военные поступают, ибо это лучший для нашего брата выход в жизни.

18.01.1944

Я сейчас слегка пьян — выпил грамм триста. В глазах подтемнело, они как бы сузились, а голова отяжелела и тянется к плечу. Шалит, не свалится, я не пускаю!

В землянке не топлено, но я достал перекладин и буду топить когда отрезвлюсь.

Ручка тяжела, как точно не перо держу, а брусок железа неподъемного, и в груди огонь. В груди тепло, а в голове плохо — мысли сумбурничают. Они опьянели, их опутало что-то, похожее на туман, а писать как хочется, но оглупевший разум не может овладеть мыслями — нет единоначалия в моей голове. Командиром надо назначить одно из полушарий — пусть исполняет свои обязанности — оглашает арест не подчиняющимся также глазам. А глаза, глупенькие, стесняются наверно, или стыдятся что я выпил маленько — ничего, на то и война, привыкать надо!

Эх бы мне еще сюда девушку горячую, как водка эта — и глаза б шире смотрели. А пока остается песню петь. Хорошо стало, и снаряды не рвутся. Дескать, пьяному все нипочем. Но ведь не совсем пьяный я. Чуть трезвости у меня есть — даже холод чувствую, я ведь не топлю ничем, хотя и планки есть, но решил их придержать — пусть привыкнут ко мне и к моей квартире.

А пар врывается в щель, оставленную мною, это холод — к черту его! А ведь я не столько выпил, чтоб опьянеть. Неужели я настолько слаб? Что если с немцем столкнуться придется с глазу на глаз? Нет, гнев сильнее слабости.

6 писем получил вчера, помню, а от любимой нет письма. Где эта любимая? Где-то в облаках, да мыслях лишь витает… но такая раскрасавица, такая умница она… Эх, далась мне война и фрицы распроклятые! Ах любимая девушка-краса, приди, пожалуйста, обними мое сердце, оно сохнет, бедное…

Снаряды молчат, очевидно образумились. Только зенитчики активничают — не знаю наши или немецкие, и самолет не знаю чей. По всей вероятности наш, но тогда выстрелы чего с нашей стороны звучат? Мне наверно кажется, ведь я сейчас балбес чистый. И снаряды забалбенились — летают где-то далеко, не приближаясь ко мне. Им, железным, где б летать.

А в груди раздолье! Только ноги мерзнут, несмотря на валенки. Холод все же пробрался в мою берлогу. «Weg» — говорю я ему по-немецки, но он не слушается. Придется применить оружие, но ведь нет у меня оружия-то. Позор воевать без пистолета. Добуду в бою. Даже с холодом не могу справиться, а с немцем-то ведь трудней.

Дед мороз в белой пилоточке. Удивляюсь, как ему не холодно. И дышит сюда белым душистым паром, в единственную щелочку, дышит дурак. И трубу заморозил. Палкой его! Палки нет. Ну его! Темно станет, ночь мала, надо выспаться за ночь. Днем. Нет, это не день, это мне просто кажется — снег ведь белый, вот он и блестит, вот он и морозит ноги и руки, тело, горящее сумбуром. А что значит сумбур? Это что-то смешное, вроде войны и мира, любви и холода всепроникающего.

Опять самолет. Нет, это наш самолет, фашистам нет места в небе нашем голубооком.

Полдень. Отрезвился, выспался. Занимаюсь освобождением сумки от писем, не имеющих особой важности — места для них не хватает. Газеты тоже; выбираю наиболее ценные статьи — вырезаю, остальные долой.

21.01.1944

Сегодня снялись со старых позиций. Двигаться будем неизвестно куда.

Ночь поздняя, темная. Жаль, спать ночью не придется.

Послал второе письмо в «Правду». Сегодня ничего не писал. То вшей бил, то ручку починял, спать, тоже не спал.

По радио весть о взятии Новгорода.

Здесь в комнате битком набито: и отъезжающие, и мы, и новоприбывшие. Стрелки сегодня прибыли. Их еще не кормили, и еще долго им придется ждать. Куда мы пойдем? В тыл на доформировку, на отдых, или же на другой участок фронта?

Вчера отправляли на курсы танкистов Горбатюка. Старшина скандал устроил, хотел ехать сам. Его уговаривал К., обещал произвести в офицеры. «Что мне звездочки! — говорил он надменно в моем присутствии — повесите мне младшего лейтенанта, только место в армии занимать…»

22.01.1944

Рассвет. Только что пришли в Белозерку. Бойцов разместили в большой хате, что по соседству, а мы здесь — лейтенанты и связисты.

Спать хочется.

Вечер. Темнеет. Сейчас уходим.

23.01.1944

Гавриловка. Круглое село. Дома расположены кругообразно.

Шли всю ночь, с вечера прошли не менее 40 километров.

2-ая польская дивизия имени Генриха Домбровского под командованием полковника Войцех Бевзюк.

Отдельная югославская добровольческая часть в СССР под командованием подполковника Месич Марко.

02.02.1944

Ночью в хату набилось полно людей — она точно проходной двор. Хозяева всех приветливо встречают и зазывают к себе. Дело в том, что живут они богато по сравнению с мало-лепетихскими: имеют корову, барашек, картошку и, главное, молоденьких девушек, которые могут говорить и нравиться.

При немцах они, очевидно, с неменьшим азартом гонялись за молодыми фрицами. И многие замечают, входя сюда, что там, где есть девушки, немец не разграбил хозяйство.

Павел торопится — боится потерять свою часть. Мне некуда торопиться — должность моя уже, очевидно, занята и кроме того — необходимо позавтракать прежде чем уходить, ибо по аттестату продуктов мне не получить: проел еще вчера.

03.02.1944

Партсобрание. Капитан Пичугин зачитывает нам секретный приказ о наступлении.

04.02.1944

Константиновка. Стоим в одном километре. После «отдыха», уставших и обессиленных двинули на фронт. Дорогой грязь, слякоть, дождь взялись совсем доконать нас. Идти невообразимо тяжело, стоять невообразимо холодно. В деревнях, избранных для нас, нас даже на чердаки не пускали. Промокли насквозь, к тому же изголодались.

В квартиры-чердаки полезли насильно, невзирая на плач хозяек. С пищей кое-как перебились, выменяв одеяла.

Три дня мы не видели хлеба во рту. На второй — убили подстреленную немцами лошадку, добили умирающую кобылу, тоже раненую снарядом. Весь день ели конину и перебивались сырой кукурузой, а потом нашли в одном доме спрятанную картошку и тоже перекусили.

Сегодня хлеб Руднев принес.

Снаряды неистовствуют — ранило Гореленко, Иващенко, минометчиков Соловьева и других.

Землянка никудышная. Холодно. Условия безобразные. Грустно и темно. Но не писать не могу — пишу на ощупь. Руднев и Засыпко со мной. Снаряды ложатся по бокам, и я мысленно прошу рваться их подальше.

Писем не получал и не писал.

05.02.1944

Константиновку немцы оставили вчера ночью. Мы узнали об этом, когда они не стали отвечать на выстрелы нашей артиллерии и пулеметов.

Всю ночь не спал из-за зубной боли, которая просто таки невыносима. Все нервы передергивает и болит голова.

Вчера нам утром подвезли кашу, вторично за эти пять дней. И хлеб.

Из батальона вышло из строя 7 человек, 2 ранено.

На рассвете вошли в село. Пехота — еще ночью, и к нашему приходу успела напечь пышек и наварить картошки. Мы опоздали, и нам досталась одна картошка, но вдоволь — от пуза. Запил грязной, желтой от мути водой. В животе урчит.

Отсюда, из-за безбрежных равнин степи, вдали виден Днепр.

В селе ни одного человека, кроме собак ничего живого немцы не оставили. Это впервые, ни одному человеку не удалось скрыться и остаться в селе, не говоря уже о скоте и птице. Хаты целые. Поле кукурузное за селом.

Окопались, дали несколько выстрелов по впереди лежащему хуторку. Немцы стреляют по Константиновке через наши головы. Только что упал снаряд совсем близко, а я еще не окопался. И зуб терзает так, что места себе не нахожу.

Не так далеко разорвалась шрапнель, свистят пули, а поле чистое-чистое — ни бугорка, ни единой неровности, за которой можно бы было укрыться.

06.02.1944

Подошли еще ближе к противнику. Ночью. Соколов еще до этого пошел на КП батальона узнать задачу, но был ранен шальной пулей в руку. Теперь Запрягайло командует. Мне он передал свой взвод и половину моего. У Савостина остался его взвод полностью и расчет Лопатина я отдал ему.

Местность совершенно открытая, что и голову высунуть нельзя. Противник обороняется одними пулеметами и винтовками. Ночью особенно рьяно обстреливает. Я как раз пошел за лесоматериалом для землянки. Пошел с Горбатько. Близко ничего не нашли, решили идти в деревню. Я зашел с ним слишком далеко и, боясь заблудиться, если остаться самому — пошел с ним.

Пришли в село. Попросил его сходить со мной в хозвзвод, где мои вещи остались, но он не согласился, и сказав, что ему там нечего делать, взял необходимый дрючок и стал собираться уходить. Меня он ждать не хотел. Пришлось, схватив первые попавшиеся палки от уборной, вонючие, черные и промозглые, догонять.

Подошел к колодцу. Боец один набирал воды в котелки.

— Дайте, пожалуйста, напиться — говорю ему.

— Сам набери, буду я для тебя еще воду таскать — отвечает.

— Но, товарищ боец, ведь из-за глотка воды вы мне советуете целое ведро вытаскивать. Неужели для вас составляет большую ценность глоток воды?

— Не составляет, а хочу, чтоб ты сам потаскал, как я.

— А что если я вас заставлю вытащить? Ведь я могу это сделать!

— Смотри! А то я заставлю, кажется, — проговорил он угрожающе.

Но тут Горбатько сам взялся вытащить воду.

— Конечно, может он тебя заставить, ведь он лейтенант, — попугал Горбатько грубияна-бойца.

Такое обращение здесь сейчас сплошь и рядом. Даже у нас в роте вчера я подошел к красноармейцу Ковалевскому, попросил у него котелок, но тот дерзко и нахально ответил мне: «Уходите ради бога от меня, не морочьте мне головы!»

Вчера этого бойца передали мне во взвод. Теперь его следовало бы проучить, но я не могу мстить и придираться к человеку беспомощному против меня.

Хороший человек у меня Засыпко. Спокойный, добрый, исполнительный. Пожилой и усатый. Он тракторист, комбайнер. С большим увлечением может часами рассказывать мне о своей работе в колхозе, о процессе работы на тракторе, о хорошей, зажиточной жизни своей до войны, о сале, масле и сливках, сам делал которые; яйцах, домашнем хлебе, борще с перцем, курятиной и чесноком. Обо всем том, что мы сейчас не видим. И даже не всегда представляем себе ясно. Это было давно.

Сейчас небольшая земляночка на двоих сырая и холодная, сидеть в которой можно только согнувшись, покусываемыми вшами да блохами. На шинели, сапогах, руках, на всем теле и обмундировании — грязь, въевшаяся, кажется, навсегда, неискоренимая в наших условиях. Грязь, набранная за весь десяти, или еще больше дневный период времени в походах и продвижениях, в боях и преследовании противника. На дворе и сейчас грязь, впитаем которую после мы, упрочим существующую. Воду пьем из луж — мутную и невкусную — на губах песок оседает и на зубах хрустит.

Орудия почти бездействуют с обеих сторон. Маленькие пушки наши, частично и 76-мм., действуют, ведут огонь по врагу, но каких усилий стоило подвезти их сюда… Два ящика с минами 82 мм. нам везла одна бричка, запряженная двумя парами лошадей всю ночь, доставив груз только к рассвету. А пушки… — и говорить не стоит, как сложно было их сюда доставить. Немцы свои давно повывозили, чтобы не бросить в случае нажима с нашей стороны. Строчат одними пулеметами. Даже минометы отсутствуют у них сейчас, но держатся, гады.

А Днепра не видно отсюда. Это мне показалось с первого взгляда.

Всю ночь вдали горели села. Немцы, очевидно, отчаялись удержать этот свой плацдарм и собираются сматываться.

07.02.1944

Несколько раз вчера просил Запрягайло отпустить меня днем в хозвзвод за вещами, но тот отказал, мотивируя отказ подготовкой к наступлению.

Ночью привезли суп с галушками, и хотя галушек было мало и суп оказался жидким, я и мои товарищи по оружию впервые за несколько дней почувствовали себя наевшимися. Посреди ночи привезли перловый суп, но он оказался невкусным и я его поел с большим отвращением, хотя чувствовал голод. Съел, правда, все, что выдали.

Еще было темно через час после завтрака, как нас подняли по тревоге. Я не спал, и что немец ушел, догадывался еще ранее. Так оно и получилось. Мы шли часа два, по бокам слышалась пулеметная трескотня; где-то совсем недалеко слева — орудийные раскаты. Я радовался и мечтал втайне увидеть Днепр. О, тогда я сумею записать в дневнике свои впечатления, и мне будет отрадно, что вчерашнее предположение теперь окажется явью на деле.

Вдруг засвистали трассирующие светящиеся пули, захлопали разрывные, загремели дальнобойные. Все положились на землю. Дальнейший путь проходил под непрерывным обстрелом неприятеля: много раз приходилось ложиться, спасаясь от режущего и косящего потока пуль. Но идти оставалось недолго. Наступил рассвет, когда наша пехота остановилась, а вслед за ней и мы.

Немцы окопались совсем близко на буграх, что влево от выдающихся над местностью курганов. Им очень хорошо было видно все, что делалось на нашей стороне. Было, правда, еще слегка серовато вокруг, когда мы стали окапываться, и противник ощупью преследовал нас своим огнем. Но мы успели все же окопаться, и достаточно глубоко, чтобы защитить себя от пуль и осколков в кукурузе. Однако «немец» — очень подозрительная штука. Вскоре он стал щупать все поле вокруг, и особенно кукурузное, своим надоедливым минометным огнем. Особенно он давал жизни, когда по полю мимо нас проходили отдельные группки людей. Он, видимо, решил, что здесь есть люди и стал долго и аккуратно прочесывать местность. Одна мина попала в центр нашей позиции и вывела из строя миномет, пробив двуногу и плиту. Другая ранила в палец Дьяченко и разбила в щепы котелок, ведро, сумки и прочее. Тогда мы не стали пускать через наши позиции людей, но это, конечно, не помогло. Людям военным все на войне нипочем — и ругань, и угрозы, и предупреждение, и простой человеческий язык. Стали отгонять, приземляющихся возле нас, проходимцев. Немного помогло, но не все подчинялись, и немцы продолжали стрельбу.

Вечереет. Солнце опустилось низко, почти касаясь горизонта. А фрицы проклятущие, все садят и садят из минометов по нашей кукурузе. Небольшой участочек кукурузного поля они бесперебойно и настойчиво обстреливают вот уже почти на протяжении всего дня. Даже удивительно — как это ни одна мина не задела ни меня, ни других, или даже не упала в окоп. А ведь их он столько набросал, враг, на этой площадке, что и сосчитать трудно. И справа и слева и по бокам все изрыто воронками. Вот слышится глухой звук — это выстрел. Ждешь: секунда, другая, третья, четвертая … наконец — разрыв, крякающий, беспощадный, неотвратимый. Вот несколько — целый десяток выстрелов, и длинная очередь буханий. Комбата Рымаря ранило.

Написал письмо тете Ане, а там — бах, бах, бах, бах. Ноги замерзли. Третий день нас не кормят хлебом. Опять бах, ба-бах, ба-бах… «Що ж, скiлькi ти iх кидатимеш iще?» — говорит, сидящий со мной в окопе Засыпко. Я присоединяюсь к его возмущению. «Знову, знову» — шепчет задумчиво он, и раздаются разрывы. Затем отдаленней и опять ближе.

Сегодня обещают привезти сухари, и мы с Засыпко с нетерпением ждем захода солнца — это самое хорошее время. Там и ужин придет и выстрелы, может быть, прекратятся. Неужели им не надоест? Бьют и бьют. Нескольких человек ранили, нескольких убили здесь неподалеку. А зачем мы здесь стоим? Ведь мы и стрелять не стреляем, и миномет-то у нас один на роту. Только людей под огонь врага вывели. А тот все садит и садит.

Солнце скрылось за занавесью горизонта. Если жив останусь — напишу завтра подробней.

Мы стоим у какого-то большого села, что на юг от нас. Между селом и нами — шоссейная дорога, и, кажется, железная. Отсюда видны только телефонные столбы и три мельницы. Немец на курганах. Одно время он перестал было стрелять, хотя кругом двигалось много военных — решили, что он ушел. Но недолго так длилось, всего с полчаса, а потом снова как начал стрелять — не передать.

Холодно. Окоп не накрыт и материала для накрытия нет. Если не уйдем — пропаду от холода. О сне и речи тогда быть не может.

Ели с Засыпко кукурузу, которую кое-как на огне поджарили. А то бы пропали вовсе. Ведь это который день мы не едим нормально, и хлеба вовсе не видим.

29.02.1944

Ново-Александровка.

Вчера, позавтракав в Сергеевке свежим картофельным пюре, отравился вместе с П. Сушиковым.

Дорогой, на правобережье Днепра, отыскивая часть свою, не доходя Михайловки, встретил на переправе в плавнях капитана Кестельбойм. Он рассказал, что по дороге на главную переправу я увижу слева скирду, где и находится ОВС. Там готовится к отправке их трофейная, немецкой марки машина. Она едет как раз на передовую. Костельбойм посоветовал, чтобы я передал его приказание (взять меня на машину) шоферу.

Машины на месте не оказалось. Вошел в землянку начальника ОВС капитана Побиянова. Тот написал записку и сказал чтобы я бежал на переправу — там стоит машина и лейтенант Голубев в ней. Помчался.

Переправа стояла. Трактор потопил одну из понтонных лодок, и ее заменяли новой. Там застал Голубева и машиной доехал до ***

Ночью под Зеленым Гаем. В темноте пишу.

Сегодня нашел хозвзвод, но, не пожелав мерзнуть, дожидаясь отъезда подвод, пошел в Ново-Александровку, где решил временно пересидеть.

Вскоре показалась подвода и я пошел за ней, но не угнался, потерял из виду и окончательно сбился. Долго блудил, ноги устали и проголодался.

Потом выяснил, что наши расширяют плацдарм по берегу Днепра. Вчера ночью взяли Гавриловку и Анновку, а сегодня на рассвете Зеленый Гай.

Свернул на Гавриловку. Кругом были балки, овраги, курганы, лесные заросли — местность сильно пересеченная. Наткнулся на немецкие блиндажи. Бросился собирать трофеи, но ничего не нашел кроме трех свечек и немецких журналов.

Сбился с дороги. Стал искать — гляжу, передо мной вырастает большая обрывистая возвышенность, под ней балка и журчание ручейка. А вокруг ни живой души. Заметался из стороны в сторону. Вдруг встретил человека. Он шел, как предполагал сам, на Гавриловку. Пошли вместе. Дальше заметили девушек — они собирали по блиндажам немецкое барахло и забирали свое, что немец унес: веники, примуса, кастрюли.

Дальше встретил обоз. Это был наш обоз — радости моей предела не было. Деревня оказалась Анновкой. Урасов, увидев меня, почернел от печали неожиданной. Письма мои — торжествующе заявил он мне, с весельем в глазах — сожжены все, все до одного. Я не поверил, думал обманывает.

Пошел искать воду, хотя ноги были избиты и устали. Вскоре ездовые и прочие солдаты при хозвзводе поехали. Меня ни Урасов, ни Соловьев не посадили. Вторая обида. Вот как ныне уважают офицера. Правда, Янковский тепло поприветствовал меня: «Не могу не приветствовать!». Не знаю, однако, насколько искренна его встреча.

Анновка плакала. В одной хате заметил толпу людей. Зашел — вижу распростертый труп девушки. Голова ее вся перевязана бинтами, ноги красные и опухшие. Она голая, но накрыта простыней. Ушел разочарованный и печальный.

Был приказ двигаться, и рота пошла вперед, но лишь успели пройти шагов 200, как начался сильный артналет. Вместе со старшинами спрятался в балочке. Снаряды рвались рядом на бугре в селе Зеленый Гай, через которое предстояло проходить, и впереди, куда ушли наши. Сошло у меня благополучно, но среди пехоты имелись убитые и раненные. Об этом я сейчас узнал. Еще какой-то начальник штаба, нашего или второго батальона, ранен.

Надо спать, хоть сидя в блиндаже, что за бугром в 300 метрах от 3 с.д. Комбат майор Рымарь и лейтенант Ростовцев на полу разложились. Соловьев и Луковский тоже. А мне приходится сидя.

Сейчас начало первого. Завтра мне 21 год исполнится, а рука поет и поет.

01.03.1944 Анновка.

Всю ночь не спал — сидел на стуле — лежать негде было, а вздремнуть сидя я тоже не смог: ноги замерзли и кругом толкотня была. В блиндаже спали Рымарь-майор, Ростовцев и старшины. Для меня места не оказалось.

Сегодня взяли хлеб на два дня. Буханку. В кармане у меня было две банки консервов: одна рыбных, другая — я и сам не знал чем начинена была. Решил идти искать квартиру.

В Зеленом Гае места не оказалось. Чуть было не забрел в злополучное Дудчино, о котором мне еще на переправе рассказал подполковник, как о месте расположения дивизии. В Зеленом Гае встретил женщину гражданскую. Гражданских там осталось вообще 4 семьи. Она-то мне и сообщила, что по соседству Дудчино (я уже было вышел на окраину Зеленого Гая, смежную с этим селом). Повернул в Анновку.

Дорогой противник обстреливал: пришлось пройти пoнизу, вдоль берега по-над плавнями. Дорогой проверял немецкие блиндажи. В последнем, из прошедших мою ревизию, решил подзакусить. Вынул хлеб, банку консервов рыбных, — поел. Отдохнул и пошел дальше.

Путь свежий, весенний. Травка проглядывает уже повсюду. Тает все. Солнце появилось посреди дня и ласково усмехнулось мне в лицо.

Сделал перевязку. Майор Суслин был в перевязочной и узнал меня сразу. Он снова на своей должности. Пичугин — агитатором.

Сегодня обнаружили на одной из окраин села труп старшего лейтенанта Кияна. Немцы, очевидно, добили его раненным. Какой ужас! Какой позор и укоризна всем этим мелочным, несчастным людям, не забравших, не вынесших его с поля боя. Ведь они, пожалуй, все вместе не стоили старшего лейтенанта. Да, эти люди любят получать чины и награды, но и готовы бросить своего друга и товарища, пусть даже начальника, на гибель и растерзание во имя спасения собственной шкуры. Они готовы жечь письма, торговать вещами лишь только выбывшего на время соратника по оружию. Они способны на все. Мало сейчас, особенно в военное время людей, способных на самопожертвование ради спасения близких, знакомых им людей. Мало. А большинство мелочных, преисполненных животных страстей.

Сейчас, после перевязки, остановился при комендантском. Здесь много места. Спит здесь резерв — офицеры. Закусил консервами и колбасой. Сытно поел. День рождения — так ты проходишь у меня.

Темнеет. Фриц, гад, беснуется. Бьет, бьет, обстреливает — гром орудий не смолкает.

Только что погрузили на подводу раненную женщину. Ее ранило осколком при бомбежке, она кричит и плачет: «Дождалась браточкiв, а вони не хочуть спасать мене». Но, слава богу, ее погрузили на подводу.

Напишу несколько писем и этим закончу праздничный день.

03.03.1944

Гавриловка.

Вчера пришел сюда из Зеленого Гая на ночевку. Опять совершил глупость: зашел в разваленную хату. Меня прельстило, что хозяева откапывали продукты — думал хорошо живут. Но хозяева не только убоги и мелочны, но и скупы безмерно. Понабирали они, правда, барахла. Три шинели, однако, ни одной мне даже не предложили, хотя видели что я совсем раздет.

Вчера стал кушать хлеб, — вошел хозяин.

— Что это у вас, хлеб? А мы уже давно хлеба не видели!

Я отрезал ему скибку. Он отломил от нее «детям по кусочку». Я дал и детям. А меня даже ужином не угостили.

Зато вшей я набрался за ночь! Полную пригоршню вычесал расческой. И по телу еще лазят. Сейчас жду ужина и затем пойду снова в Зеленый Гай. Ведь хлеба у меня осталось грамм 200.

Только что пришел в Зеленый Гай. Здесь резерв находится, решил спать с ними.

04.03.1944

Написал три письма — маме, папе и дяде Люсе.

Наша дивизия переехала на 7 километров вправо, а я решил пока остаться здесь, в Зеленом Гае.

Жители, где я снял квартиру, кажется бедные, и насчет жизни будет скверно. Но подожду денек, посмотрю. А пока я своим хлебом перебиваться буду.

05.03.1944

Александровка.

Отправил письмо тете Ане.

Сегодня немец сделал на село-совхоз крупный артналет. Я попал в самое пекло. Поспешил спрятаться и набрал полные сапоги воды.

06.03.1944

Гавриловка.

Написал одно письмо маме.

Ночевал здесь, совершив ночной переход из совхоза Александровки, села Ковалевки. Полночи проблудил, но не важно — зато поел нынче сытно: суп, каша и хлеб (выменял за табак). Выменял буханку, но половину отделил хозяевам. Они живут в 17 номере.

Из газеты узнал о желании Финляндии выйти из войны и о ведущихся в связи с этим переговорах. Дай бог!

Сейчас ухожу на передовую, опять в Александровку.

07.03.1944

Вчера пришел сюда (в совхоз Александровка) поздно вечером. Своих хозяйственников на старом месте не нашел. Пошел искать, когда встретил дорогой кухню, старшину Галкина, Урасова, Тютюнникова и других. Пошел с ними в роту.

На передовой увидел замкомбата по политической части. Он, по-моему, неплохой человек. Его молоденькая жена спит с ним — вот хорошо кому, счастливый человек! Редко кому дается счастье такое — воевать с женой!

В Александровке долго искал ночлег. Люди хуже зверей стали. По несколько человек в одной хате находится и не пускают. Тесно им!

В одну хату полуразрушенную вошел. Не пускали — «секретный отдел» — мотивировка. Наконец согласились дать место в сарайчике. Там была солома и, пусть сарай без двери, было сухо, хотя на дворике шел дождь. Переспал. Как светать начало, пошел искать хозвзвод.

Моросил дождь, дул ветер — было холодно, а в хозвзводе даже костра человеческого или какого-либо не было. Хорошо было только Рымарю — он помещался в палатке, отделанной из плащ-накидок. Внутри палатки горела печь и из нее шел приятный душок. Я постоял, посмотрел с завистью и пошел в село искать притулку, как по-украински говорится.

Попал в санчасть 320 с.д. Здесь много раненных, ухода за ними никакого — всего один санитар. Подвода с медикаментами и врачами еще не переправилась. Люди страдают нечеловеческими муками. Двое за нынешнюю ночь и утро скончались, хотя их можно было бы спасти, при наличии лучших санусловий.

От папы получил письмо за 30.I.44. Насчет аттестата ни словом не упоминает, а ведь прошло уже около двух месяцев, как я ему его выслал.

Память крутит по-прежнему, но я думаю пойти на передовую как только станет мне лучше. Первая неделя весны миновала и на дворе все пасмурно, грязно, холодно, снег еще не везде растаял.

08.03.1944

Александровка.

Погода сырая, мокрая, моросит меленьким дождем. Но мне все нипочем — я обосновался в хорошей (после степного холода), уютной и, главное, теплой комнате. Трещит затопленная печь. Приятно думать, что еще один день пройдет хорошо для меня, и я избегну холода и мокроты надворной.

Сюда пришел вчера вечером, когда уже и без того серое небо, заволакивалось темной мутью ночного времени. После непродолжительных поисков ночлега мне удалось напасть на удачное местечко.

В соседней комнате ОВС 416. Когда я, их найдя, спросился переночевать, мне наотрез отказали, заявив, что у них ночевали капитаны и украли самогон. Спросил относительно этой комнатки.

— Там помещается 13 офицеров, среди них майор и подполковник.

Я понял, что они врут, ибо в такой комнатке вряд ли могла поместиться такая масса народу, к тому же такие высокие чины не покусились бы на эти условия.

Зашел, спросил можно ли переночевать. На койке сидел какой-то человек, по-видимому, офицер. Он ответил отказом. Но когда я сказал, что я лейтенант из 9, он позволил мне остаться.

Много меня расспрашивал. Из разговора я увидел, что он весьма серьезный и представительный человек. Стало уже совсем темно. Лица и формы я его не видел, но по тому, как он говорил о капитанах, майорах и полковниках, решил, что он, по меньшей мере, капитан. Но он оказался комсоргом полка. Бурскер — фамилию его я слышал не раз из газет и от Бихандыкова. Он пишет стихи и любит литературу. Медаленосец.

Ночью не мог заснуть: среди ночи к нам постучались корпусные связисты. Они затопили, стали печь пышки. Их было трое. Потом, когда уже все легли спать — немец начал стрелять по селу. Методично, в течение всей ночи он обстреливал весь участок, где размещалось село. Снаряды падали совсем близко.

Вши тоже мучили. Лейтенант Бурскер не спал, а когда начался артналет противника, такой налет, что земля подпрыгивала — он ушел в момент непродолжительного затишья вон из Александровки к себе на КП. Но у меня КП не было, и я вынужден был долежать до рассвета. С рассветом ушли и связисты. Я остался один.

Соседи не имеют печки, кухни — вот они и топят-варят в моей комнатушке. У меня тепло. Днем я прожарил утюгом вшей на одежде. Они лопались и выделялись жирным в складочках рубашки. Ох, и сколько же их было! Стало невтерпеж бороться с ними. Я бросил на середине, оделся — стало немного легче.

Днем немец еще беспросветнее забил по деревне. Снаряды падали со всех сторон от нашего домика. Снаряды, к счастью, были маленькие и, хотя ложились рядом, вреда нам не приносили. Но в хатенке, что по соседству с нашей, случилась целая трагедия, заставившая их немедленно после налета очистить жилплощадь. Снаряд упал у самой двери домика. Одному оторвало ногу, троих ранило осколками. Было там и криков и суеты!

В другом месте, как ошалелая сорвалась тройка лошадей с кухней и помчалась по улице, а снаряды все ухали и ухали, подгоняя их страх.

Еще в одном месте бегала обезумевшая серая лошадь. Она не знала где остановиться и металась, вскрикивая. Люди метались кто куда, широко раскрыв полные ужаса и волнений глаза. Это было страшно видеть.

Вечером пошел в хозвзвод. Там получил хлеб — больше ничего не было — 800 грамм на два дня. С продуктами туговато. Поужинал кукурузным супом, нежирным, противным, но выбора не было.

09.03.1944

Взял с собой одного болеющего по ранению минометчика (он тоже находится при хозвзводе). Выпил перед уходом грамм 200 водки.

Голова болела надоедливо, но водка помогла мне уснуть. Посреди ночи вши разбудили меня. Они наползли еще в большем количестве и кусали, кровожадные, ненасытно, без всякой жалости. Я ворочался, чесался, но бесполезно. Перед утром вздремнул, и мне даже что-то приснилось, но быстро опомнился и проснулся. Что снилось?

Рассвет был серым и холодным, но вши… не понимали этого — им было тепло и сытно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военного времени.

Только что немцы выдумали новый артналет на деревню тяжелыми снарядами. Не знаю, из каких соображений они раскидывают их вокруг да около нашего дома, на расстоянии 4–5–6 метров. У соседей с ОВС вылетели все стекла, и они надумали сейчас сделать у себя печку. Дыма хоть отбавляй. У них особенно, но и у нас хватает.

Сейчас устрою жарильню вшам, и смерть, а потом — в санчасть на перевязку.

Прожарился, будто заново на свет народился.

На стенке моей комнатушки надпись: «Виiжаем направлэния на Трифановка». По-видимому немцы перед отступлением оставили.

10.03.1944

Село Украинец.

Ночь. При восковом свете.

Вчера вечером возвращался из санчасти, когда услышал, не доходя до села, разрывы снарядов. Немцы обстреливали тяжелыми ту окраину, где находился мой заветный ночлег, моя маленькая, теплая комнатка. Снаряды долго выли, в последний раз высоко взвизгивая, уже перед падением. Это сильно действовало на нервы, заставляя сердце трепетать перед каждым разрывом, а визг и вой долго летящих снарядов понуждал плотнее прижиматься к полуразрушенным стенкам домов. Нечеловеческими усилиями воли удалось добраться до хаты. Но лишь только я дошел до соседнего дома, огромной величины снаряд тряхнул о землю и зазвенел массой осколков и осыпающихся стекол. Я вовремя спрятался в брошенную кем-то щель. Когда все стихло, я поднялся и бросился в хату. Там оставался боец, поселившийся со мной, и я волновался за его судьбу. Все стекла вылетели, угол хаты отвалился, и внутри хаты никого не нашел.

Спал в холодной хате. Дул ветер. К утру ноги закоченели. Поспешил убраться с села, пока не рассвело, ибо опасался нового налета. Но каково было мое изумление, когда я увидел свободное движение по обороне.

Противник, оказывается, ушел. По дороге длинной вереницей тянулись вперед на запад обозы, шли люди, двигались тылы. Передовая давно уже покинула прежнюю оборону противника и занималась преследованием его.

Кухня и повозка с двумя лошадьми и ездовым поехала вслед за передовиками. Бoльшая же часть обоза осталась и готовилась, в ожидании одного майора. Ему еще не приготовили котлет. Наконец, когда котлеты были готовы и он поел, мы двинулись. Когда дошли до того места, где была оборона — увидели много трупов наших бойцов, двое из них были офицерами, но в лица распознать невозможно было.

Шли долго до вечера.

11.03.1944

Когда подошли к селу Украинец, увидел 11 пленных. Один русский был среди них. Они говорили, что им был приказ дождаться темноты и отступить.

Я поместился вместе с резервом офицерским на окраине села. Женщин здесь очень много, они почти в каждой хате. Немцы спешили, и им было не до них.

В этой хате молоденькая девушка, но сюда набилась такая уйма людей, что пришлось спать скрючившись, да и то толкали в бока и в зад ногами. Почти не спал.

Палец разболелся, как в последний день перед операцией. Сегодня пойду в санчасть.

Покушать за счет хозяев нам тоже не довелось. Своими консервами (банка на 8 человек) закусывали.

12.03.1944

Суханово.

Вчера вместе с резервом пришли сюда. Здесь оказался строевой отдел и санчасть нашего полка. Нашел великолепную квартиру. Хозяева гостеприимные, хлебосольные. Сжарили мне картошку на остатках свиной консервированной тушенки, имевшейся у меня. Тушенки было мало и картошка плохо прожарилась, но поел с большим аппетитом. Хозяйский хлеб вкусный, пожалуй еще вкусней картошки. Наелся до предела, как в Ессентуках когда-то.

Двое ребят из резерва хотели ко мне перейти, но не довелось и мне здесь остаться надолго. Среди дня, когда я вышел — мою квартиру занял медсанбат нашей дивизии. Я как раз ходил на перевязку в санроту.

Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо было. В санроте посмотрели, и оказалось, что вторично на том же пальце появился панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез, чем прежде. Палец заморозили. Операцию делали в санроте, ибо я не хотел идти в медсанбат. Еще до операции, когда замораживали палец, меня стало тошнить, а во время операции я совсем обеспамятел. Давали нашатырь нюхать, но долго еще меня тошнило и в глазах было темно. Я очень мнителен и нервы мои чувствительны ко всякой боли.

Вскоре мне стало легче и я ушел. Дорогой, однако, палец отошел от обморожения и так заболел, что мне казалось, что не выдержу. Поспешил на квартиру. Пришел — медсанбат уже хозяйничает там: стелет матрасы, одеяла, укладывает подушки.

Лег на одну из постелей, но не мог улежать — сел, но не смог усидеть — встал, но и стоять плохо было. Заходил по комнате. Нервы взбудоражились, сердце застучало жалобно, но плакать я не умею.

Как назло тут пришла проститутка, что вместе с Васильевой смеялась надо мной, когда я приходил в первый раз туда. Она завела песенку, что мне придется уходить, ибо помещение занято раненными и для того, чтобы в нем находиться, нужно иметь направление от санроты в медсанбат. Я еще пуще разнервничался, но не хотел скандала и ушел молча искать квартиру.

Нашел, но хозяйка даже не предложила мне ничего поесть и когда я сам попросил сварить мне картошку (она варила ведро для бойцов и командиров, что пришли позже меня), ответила «конечно». А у них, к тому же, была мука и свои продукты — у меня, кроме двух кусочков хлеба — ничего (мне их дала на дорогу прежняя хозяйка).

Позже пришел майор-доктор с двумя старшинами и двумя бойцами. Они все бегали и суетились вокруг майора, как-будто он был бароном или помещиком. Ухаживали, варили для него вкусную еду, но он не хотел есть: выпил чай и оладьи поел. Меня никто не угостил.

Позже, когда совсем уже стемнело, старшины начали ворковать вокруг меня, чтобы я уступил майору место и лег на полу (мне, как первому поселившемуся, а также из-за болезни, хозяйка уступила койку). На полу же было тесно и неудобно. Людей набилось много, и повернуться нельзя было от тесноты, особенно с рукой больной.

Я не соглашался. Майор стал искать место в соседней квартире, но там для него оказался испорченным воздух, хотя была хорошая лежанка. Снова взялись обхаживать меня. Я объяснял, что не могу на полу спать с больной рукой, но им ничего не нужно было знать.

— Старший будет лежать на полу, а младший на койке? Где это видано?!

Майор, грузин или азербайджанец по национальности, прикрыл глаза и притворился спящим, но когда он увидел, что у них ничего не получается, встал и проговорил:

— Лейтенант, лейтенант… встань с койки! Ляжешь на полу!

Мне стало страшно неловко, я покраснел от обиды и унижения, но в присутствии мирных граждан не хотел ему ни грубить, ни стыдить его, ни вообще объясняться с ним, с этим нахалом-помещиком. Я встал и лег на полу.

Майору постелили несколько одеял, подушку. Видно было, что он привык к этому обхаживанию и тыловой жизни. Он был, кажется, начальник медслужбы Двойки Большой.

Всю ночь мучался и только к утру заснул. Но сон мой был прерван приказанием — «Будите его, будите!» и «Эй, боец, боец, вставай!» — бесцеремонно тормошили меня старшины, хотя знали, что я старше их по званию. Они вытащили из-под меня плащ-палатку, что расстелили еще вчера — я спал рядом с одним из старшин, пошумели и ушли.

Наступил рассвет. Рука мучила. Я решил встать. Вдруг увидел — заблестело что-то в соломе. Подумал, что это моя серебряная ложка, но это оказался ножик складной немецкий. Я взял его, конечно, и спрятал. Эта вещь весьма необходима в условиях фронтовой жизни.

С утра хозяйка ушла. Я ждал до полудня, но она не приходила. Детям оставила буханку хлеба — они ее ели все и ели. Я перебивался семечками. Полежал, посидел и пошел из дома.

В одной хате хозяева предложили сами затирку, но без хлеба — его у них не было. Поел и пошел дальше. Наконец, набрел на эту хату. Здесь был один боец с нашего хозвзвода. Он искал медсанбат для лечения зубов — вся щека у него распухла. Завтра пойдем вместе.

Немец ушел километров на 45. Догонять далеко, но и уходить не хочется.

Погода сегодня пасмурная, сырая. С утра шел снег, а сейчас моросит дождиком. И хозяева, к тому же, такие хорошие. Побрили меня, умыли, и даже голову помыла мне самая молодая, мать четверых детей. Она мыла и приговаривала «мой сыночек», и рассказывала, что так же мыла она своего мужа. Поесть тоже дали. А сейчас уложили спать. Как дома.

Поспал маленько, но скоро проснулся.

Староста приходил. Он, говорят, плохого людям не делал, но боится злых языков. Спрашивал совета, что ему делать? Он остался сам, хотя немцы его угоняли. Я посоветовал не бояться и взяться за восстановление хозяйства, за уборку кукурузы и прочее. Особенно посоветовал ему не выделять из общего крестьянского фонда муку и другие продукты всяким проходимцам без проверки документов, ибо этим могут воспользоваться авантюристы для обмена на самогон и спирт. Он поблагодарил.

Интересовался, что с ним будет в дальнейшем, как поступят с ним органы власти.

Вечереет. Болит голова и ноет тело, а руку и передать трудно, крутит как. Хватит писать, тяжело.

13.03.1944

Сегодня день хороший. Солнце, но слегка ветрено, холодновато.

Сейчас на квартире эвакуированных из Сталино Жуковых. Они очень сердечны, городские люди, делятся последним, не как деревенские.

Думал ехать дальше, на своих, конечно. Фронт уже километров 90 отсюда. Надо догонять. Пойдем сколько сможем.

Уже вечереет, а до деревни, что у нас на пути, километров семь.

14.03.1944

Чехово или хутор Конский Загон.

День сегодня великолепно-солнечный, теплый, мягкий. Говорят, по-старому сегодня 1 марта. Теперь началась уж настоящая весна.

Орудийных выстрелов со вчерашнего дня не слышно. Фронт неизвестно как далеко, может даже у Буга. Может Николаев и Херсон уже у нас? Известий не слышу, газет давно не читал. Последнюю газету видел, кажется, за 10-е число, но сводки там за 7-е.

Поели вкусную жареную картошку. Непочатый — боец из хозвзвода, с которым я сейчас двигаюсь вместе, достал сала. Наелись до отказа. Он, Непочатый, богат деньгами — дал хозяйке сотню или две, так что теперь она на все согласна, чтобы нам удружить. Деньги решают все.

Вечер. Солнце уже низко над землей. Ново-Кубань, дом ? 70. Лахтионова Матрона Демьянова, Тина.

15.03.1944

В хуторе осталась одна хорошенькая девочка 24 года. Она пряталась от немцев, избегала их, и те ее называли гордой. Несколько раз они лазали к Тине, но мать чуть глаза им не выцарапала, и враги отстали. Тина заболела, отощала, но сохранила девственность, не стала одной из соблазненных неприятелем и уехавших с ними в Германию.

Непочатый уговорил меня ночевать в другой квартире (через дом), предпоследней от окраины. Там он достал самогон, картошку, сало.

Ходил к Тине побеседовать. Разговаривал с ней, а потом и с ее матерью допоздна, пока стемнело. Но рука — боль неимоверная, мешала мне спокойно беседовать, и я поспешил уйти, чтоб не выказывать людям своих страданий и не заставлять их еще и за меня переживать.

Выпил два стакана самогона, но не опьянел, а только отяжелел в ногах. Рука болела всю ночь, только перед утром вздремнул, но тот час же проснулся, спохватившись, что необходимо двигаться дальше. Узнал у одного майора из 416 с.д. дальнейший маршрут.

Херсон занят нашими. Он посоветовал двигаться на Николаев.

Рука мучает безжалостно. Медсанбат в Новосибирске. Вчера я видел как он проходил. Может он перевяжет мне руку там, ведь я 4 или 5 дней перевязки не делал после операции.

Непочатый намекнул, что он отдал и шинель, и деньги, и палатку. Мне неудобно стало, и я отдал фуфайку хозяйке, фрицевскую. Теперь я снова в одной шинели, а Непочатый выменял у хозяйки мою фуфайку на плащ-палатку. Пусть носит на здоровье — мне не вековать во вражеской одежде.

День обещает быть великолепным. Сейчас двигаться будем дальше. Фронт, по словам майора, 50–60 километров отсюда.

Новосибирск. Наткнулся на одну часть. Военврач был очень любезен. Делали ванночки, но даже они не размочили повязку — пришлось отрывать. Вместе оторвался и кусок мяса. Перевязали мне руку.

Юдиндорф — по-немецки. Колхоз Чкалово 2 участок — по-советски.

Бывшее еврейское село-хуторок. Немцы расстреляли всех евреев и позакапывали в противотанковом рву, вплоть до малолетних детишек. «До ляльки» — как говорят крестьяне. После непродолжительного перехода из села Новосибирск, остановились здесь на ночлег.

Погода весь день была дождливой, сумрачной, и казалось, конца-края не будет этим быстро бегущим, нахмурившимся облакам небесным. От горизонта до горизонта небо передернуло серой пеленой.

В хате было тесно, но ветер не пробирался сюда, в квартиру, сквозь толстые стены и чувствовались лишь его голодные шорохи за окном. Но я хотел найти квартиру с девушкой, мечтая провести лучше время. Мне рассказывали, что на хуторе остались девчата. Нашел только одну, правда, весьма приятной наружности девушку — замужнюю, хотя и однолетку мою. Договорился насчет квартиры, но мой спутник боец Непочатый предпочитает сытно покушать, и я из-за него остался в первой, найденной им, квартире.

Поели, и Непочатый решил перейти в другую, почище. Я посоветовал пойти в мною выбранную. Вечерело. Квартиры все были заняты и мы, проходив порядочно времени по селу, вернулись на старое место. Та хата, что я выбрал, была уже занята.

Утром решили в путь. На дворе поднялась невообразимая метель. Снег сыпет беспрестанно, пытаясь вновь затоптать, приподнявшуюся от многодневного сна и зазеленевшую на солнышке, землю. Ветер сшибает с ног. Ветер шумный и злой. Он сердится и грозно скалится в лицо, от него становится страшно и тоскливо.

7 километров думаю сделать сегодня. Раньше мы рассчитывали на километров 18–20 продвинуться.

Узнал, что наши войска форсировали Буг. Херсон давно наш.

Фрайдорф. 8 километров совершил добавочных. Теперь до Калининдорфа осталось не более 12 километров. Слегка выглянуло солнышко из-под светло-серой небесной шапки во время нашего пути, спряталось, и больше не показывалось. А ветер… он мечется, рвется куда-то, прыгает и играет. Дикий ветер. Он хочет возврата зимы, но тщетно: весна уже в силе.

После перевязки стало мне легче. Врач наложил мазь Вишневского на рану, чтоб не приставала к бинту кровь. Ведь, шутка сказать: вся вата и часть повязки была окрашена ссохшейся кровью. И все это пристало к пальцу. Разбинтовать нельзя было. Больше часа держал в ванночке, но до конца не отмочил и, когда ее отрывали, вслед за марлей потянулась и кожа. Перевязал он легко и аккуратно. И, хотя я чувствую сейчас боль, но несравненно меньшую, чем прежде.

По радио хорошие известия: наш фронт форсировал Буг; на одном из участков окружена немецкая воинская группировка. Хороши дела и на других фронтах. Тяжело, правда, с подвозом вооружения, боеприпасов и продовольствия. Так, вся тяжелая и средняя артиллерия находится еще здесь. С продовольствием тоже так. И боеприпасы. Это создает большие трудности для успешного наступления и вообще для ведения боя.

Фронт отсюда далеко-далеко. Орудийного гула не слышно. Рассказывают, наши уже в 13 километрах от Николаева. В основном фронт у Буга остановился. Пока.

Остановился в одной квартире у края села. Молоденькая девушка 28 года рождения, почти девочка, но уже большая. Красивенькая, однако еще не искушенная в любви. Смотрит, смотрит и молчит, как будто хочет узнать неизведанное. Смотрит бесконечно своими прекрасными голубыми глазами. Миленькое-миленькое созданье! Жаль, что я не твоих лет, а то я б показал тебе, что такое любовь.

17.03.1944

Поселок Червоно-Любецке по другую сторону реки от Калининдорфа.

Остановился у хорошей, доброй хозяйки, спасавшей от гибели несчастных евреев и горько сожалеющей сейчас о смерти многих их от рук немецких палачей.

Рассказывала об ужасной трагедии убийства еврейского населения, разыгравшейся с первых дней хозяйничанья немецких разбойников на Украине.

Сегодня разговаривал с одним сотрудником красноармейской газеты. Старший лейтенант. Допоздна разбирал стихи мои, кое-какие обещал напечатать. Он личным секретарем Тычины был, друг Голодного.

Яцеленко Параска Антоновна — хозяйка квартиры. Мать. Два сына у нее летчики. Она так похожа на Горьковскую «Мать». Мужа убили в Германии и она сейчас одна. Книги советские и портрет Сталина сохранила. Книги закопала в землю, а портрет висел на стенке и при немцах, только под портретом Тараса Шевченко.

Угощала всех военных последним и лучшим из того, что у нее имелось: сахар, повидло, компот из фруктов.

Картошку отдал ***

30.03.1944

Развалины. Миновал за эти два дня Варваровку, Ново-Ивановку. Ночевать буду здесь.

Много пленных румын, есть пленные немцы.

Хозяева негостеприимны. У них остались коровы, но до сих пор не угостили даже молоком. Врут, что в первый час прихода сюда наших, они угостили всех вином, молоком, сметаной. Сейчас они едят, пьют и не предлагают, и вряд ли предложат.

31.03.1944

*** заявил, что это за нахальство распоряжаться моим супом, но хозяйка, с моего же разрешения налила супу, когда я увидел, что пришел командир роты. Я ведь не знал, что это для него. И, кроме того, Лепин заявил мне, что я, дескать, не имею права являться туда, где расположен командир роты.

— Конечно, ведь я не пойду туда, где комбат находится, без его вызова не пойду. Так и вы должны поступать.

Это больше всего задело меня. Запрягайло и Колесник повседневно находятся там, где Третьяк, а мне нельзя туда даже входить. Даже Горбатько и иже с ним, неотлучны. Но я смолчал, сдерживая обиду.

— Нарядов вы тоже не имеете права давать не своим бойцам. И еще вы не будьте о себе такого высокого мнения. Я буду вынужден ходатайствовать, чтобы вас от меня перевели. Вы меня не уважаете, не уважаете бойцов. Объяснений не надо, — закончил он, когда я попросил слова. — Мне достаточно того, что бойцы о вас говорят.

— Нет, говорят не бойцы, а Запрягайло, — вот что обидно. Склоки, ложь — я думаю, этого не должно быть среди нас. А еще обидней, что вы не хотите меня выслушать, верить мне, и что показания любого человека для вас авторитетней, чем действительность, рассказанная мною.

Третьяк относится теперь с недоверием ко мне.

Вчера угостил я его медом. Кстати, с медом опять ерунда получилась. Зашел мой взвод в помещение, выбранное мною для отдыха в Варваровке. Запрягайло и своих туда ввел. Двое из его бойцов пошли по хатам побираться. Я оставался на улице некоторое время. В хату меня позвал старший сержант Полтавец: «Идите, товарищ лейтенант в хату, там ребята мед-повидло едят». Когда я пришел — уже все поели, встали из-за стола. Пригласила хозяйка и меня, но я решил лучше купить за деньги оставшуюся четверть банки меда. Заплатил хозяйке 50 рублей. Банку, правда, со стола не убрал. Пришел Пустовой и Аминов. Стали есть варенье, а потом и за мед взялись. Ребята сказали им, что мед куплен. Пришел Руднев, тоже стал ложкой есть. Ему сказали, что мед мой. И тогда Руднев стал разглагольствовать, что, коль я не спрячу его, — они все поедят. А позже Запрягайло подошел ко мне и сказал: «Ты опять подлость сделал: отобрал мед у бойцов, что ели его и заплатил свои 10 рублей». И потом, не удовлетворившись этим необоснованным упреком, подошел к бойцам и стал среди них пропагандировать эту выдумку.

Я заявил, рассказал обо всем парторгу. Рассказал и о прежних склоках Запрягайло. Епифанов обещал поговорить с ним.

Яблоневка. Сейчас пойду дальше — на Чапаево. Санчасти своей не нашел здесь, видно она уже где-то впереди.

01.04.1944

Анатолиевка, Суворовского района.

Ночевал в Суворовке, что в двенадцати километрах отсюда. Хату занимал эвакуированный гражданин, возвращавшийся после освобождения к себе на родину за Буг. Совершил двенадцатикилометровый переход. Погода была совсем лето. Дошел легко. Пошел дождь и я поспешил в квартиру.

В комнате сидели две молодые девушки: Ковалева Надежда Ивановна и Барбелат Людмила Федоровна. Одной двадцать два, другой двадцать пять. Обе боевые, бойкие девчата. Хотят на фронт. Первая совершила много подвигов при спасении от эвакуации сельчан.

В день прихода наших она выбежала навстречу, несмотря на предупреждение румын: «а то убьем». Когда вошли наши — она, и кто-то еще — побежали навстречу, и первый был сражен пулей.

02.04.1944

« *** — с подполковником, я вдруг вспомнила, что у меня сидит еще замурованный один молодой парень. Я его спрятала в скалы, в глубокую яму и заложила яму такими камнями, что с трудом могла поднять. Его убежище я так тщательно замаскировала, что румыны и немцы, строившие там свою оборону, не смогли обнаружить его.»

Вместе с бойцами мы отрыли человека — он натерпелся страху! Несколько раз фашисты проходили по его щели, а потом установили там свою пушку. Совсем рядом.

Надя была руководителем и организатором борьбы с врагом, саботажа его постановлений. Два раза ее возили в Одессу на допросы, два раза — в Суворовку. Сидела она и в немецком гестапо, но расторопность выручила ее. Немцы обвиняли ее в связях с партизанами и организации передач из Москвы. Последние известия по радио, сведения о местонахождении наших войск — все это известно было Наде и немедленно передавалось жителям окрестных деревень.

«Надя у нас герой!» — заявляет Люда. Казаки ее чуть было не расстреляли, и обе девушки наперебой рассказывают, как это было.

— Надя была в степи. Казаки приехали за ней домой и, не застав, поехали верхом в степь. Там они поставили ее на 10 шагов, но потом отложили свое намерение и сказали: «Жди здесь, мы еще одну партизанку разыщем», и поскакали дальше в степь. Люди, присутствовавшие при этом, посоветовали Наде бежать. Она так и сделала. Пригибаясь и прячась в степной растительности, она скрылась в деревне, там переоделась в одежду старухи и ушла из округи.

Казаки, приехавшие за ней, остались ни с чем. Больше они ее не смогли найти.

— Это ее заслуга, и всех нас — ее друзей и подруг, что у нас остались все до одного мужчины. Это мы, их перепрятывая, спасли от эвакуации — рассказывала Людмила. — А на днях мы были в Одессе. В машине, где мы ехали, было полно румын. Так мы их изрядно попугали: «Знаете, господа, Сталин только развертывает свои силы. Он скоро придет в Румынию и Германию и отомстит вам жестоко!». И румыны в ужасе схватывались за головы.

03.04.1944

Снег, снег, снег.. Что еще за погода? Думаю двигаться на Червону Украинку. Вчера задержался здесь, встретив друзей из резерва.

Палец перевязал тут в больнице.

Уже сильно просрочил свое прибытие в часть, но сегодня думаю догнать. А погода, как на зло, испортилась, и так не хочется выходить из теплой квартиры на волю.

Анатолиевка, Телегуло-Березанский район,

Николаевская область, Садовая, 5

Ковалевой Надежде.

Одесская область, Ананиевский район,

село Байталы

Людмиле Барбелат.

04.04.1944

Капустино. Вчера пришел сюда, попал на партийное собрание и удивился. На партсобрании не было начальства нашего батальона. За исключением начальника штаба и парторга Петрушина со второго батальона, все люди незнакомые мне. Кончилось собрание, и я отправился в роту, где узнал о преобразовании двух батальонов в один — «второй». Комбат и все руководство батальона отослано куда-то в резерв. Мне указали новый расчет и еще одного командира расчета. Теперь у меня 10 человек. Со мной — 11.

Я сдал в дезкамеру одежду, а бойцам приказал почистить миномет и личное оружие.

Командира роты пригласил кушать со мной яички, но он был занят. Вдруг он явился вместе с Запрягайло и лейтенантом из резерва.

— Товарищ лейтенант, передайте взвод лейтенанту, — указывая на вновь прибывшего, заявил ротный.

Позже вызвал меня новый комбат капитан-золотопогонник Пархоменко. Он ругал меня за якобы самовольный уход из части и сказал, что в наказание направляет меня в строевой отдел — в резерв.

Да, теперь позабыли эти люди, командир роты Третьяк в особенности, о том времени, когда я остался один на роту в самый трудный момент, под Анновкой, откуда драпали. Тогда я нужен был. Савостина убило, Запрягайло был при хозвзводе, и Третьяка не было при роте. Я задержал пехотинцев, минометчиков отправил к переправе, спас и матчасть, и людей. Третьяк тогда сам говорил, что если бы матчасть растеряли, то его бы расстреляли за это. Даже мины вынесли из оставляемого участка, и потом открыли огонь по немцам! Третьяк появился только тогда, когда уже все уладилось и пехота ***

06.04.1944

Сычавка. Вчера еще был снег, а сегодня теплый, необыкновенно солнечный день.

Написал письма маме, папе, Ане Лифшиц, тете Ане, Майе Белокопытовой, Ане Перкиной — итого шесть писем.

Сейчас иду в Визирку.

07.04.1944

Хутор Вороновка.

Ночевать буду здесь, в стороне от дороги. Всю ночь ходили люди, просили есть, просили переночевать.

Сейчас с подвозом трудно: дороги не просохли, а транспорт не успевает за передней линией двигаться.

Гул стал слышен отдаленней, чем прежде — фронт удалился. Очевидно, наши перешли уже за второй лиман.

Крапает дождь на дворе, а мне предстоит длинный путь. До Визирки 4 километра.

09.04.1944

Одесса. Вторая застава. Вчера ночью вместе с передовыми частями чужой дивизии вошел в город.

11.04.1944

Одесса.

Несколько дней назад я познакомился в резерве со старшим лейтенантом Басюком. Ему 22 года, молодой, интересный. Рассказал, что одессит, что дома есть родные, подговорил меня идти вместе в Одессу первыми.

После нескольких дней скитаний мы, наконец, вошли, вслед за наступающими частями бог ведает какой части, на окраину Одессы — станцию сортировочную. Остановились в одном доме неподалеку от железной дороги. Группа домов этих расположена отдельно от других строений.

Вошли, и застали в доме траур и слезы. Посреди комнаты лежал женский труп. Голова трупа-женщины была перевязана и вокруг стояла лужа крови. Девяностолетняя старуха-мать, молодой муж и стайка детишек навзрыд плакали рядом.

Нас угостили молоком и муж мертвой рассказал нам об обстоятельствах гибели своей молодой жены.

Была ночь. Немцы накануне издали приказ никому не показываться на улице с наступлением темноты. Женщина выглянула в приоткрытую дверь, немец прицелился и хладнокровно застрелил ее. День освобождения стал для семьи днем траура. Я не мог долго видеть страдания их — мы перешли в соседний дом, там и заночевали.

Ужинали: по стакану вина, вкусное жаркое, сало. Опьянел — вино было крепкое. Лег спать после двухдневной бессонницы, связанной с ночными хождениями.

Гремел кругом бой, очень жесткий и страшный. Трескотня не прекращалась ни на минуту, орудийные залпы гремели бесконечно. Уснуть нельзя было. Потом пришел Павел, разделся и тоже лег. Всю ночь не спали, и только перед рассветом вздремнули.

Наутро фронт отодвинулся значительно, и мы пошли с Павлом на 1-ю заставу. Зашли к его любовнице. Там остановились. Маруся бросилась Павлу на шею, и соседи дворовые говорили, что «муж Марии пришел». Павел холодно к ней отнесся и рассказал после, что это не главная его любовница.

Она прижималась к нему, нежилась, но он холодно и грубо отодвигал ее. Так протекала эта встреча. Наконец Павел собрался уходить. Меня оставил на квартире с Марусей. У нее живет одна девушка 22 лет. Она длинная, противная, хотя лицом ничего.

Когда Павел «ласкался» со своей, другая говорила, что муж убит, и что в моем лице она надеется найти достойную замену. Приготовила мне воду, помыла голову и спину, постирала нижнее белье и платочки. Но любезности ее я не мог выносить и, понятно, не отвечал ей взаимностью. За все только вежливо благодарил, хотя она намекала настойчиво, что одной благодарностью мне не отделаться.

Возле железнодорожного полотна, в будке 191, живет симпатичная девушка, 23-го года. Она не красавица, но и не дурнушка, однако с ней очень приятно разговаривать. Когда я пошел за трофеями — она тоже со мной пошла. Нашел и отдал ей немецкое обмундирование, себе бритву. Она нашла платочек и подарила мне. Позже пригласила меня к себе в квартиру. Родные угостили меня оладьями и мамалыгой.

Несколько раз в течение двух дней забегал к ним, и всякий раз был угощен медом, кипятком и прочим.

12.04.1944

В доме у родственников Павла. Костецкая улица.

Павла радостно встретили, расцеловали — какой он счастливый! Рассказали об ужасах немецкого хозяйничанья в Одессе, о партизанах одесских, о коммерсантах.

Вечер. Недавно вернулся из города после большого и интересного экскурса по его улицам. Видел массу трупов, обломков машин и прочих остатков, уже разобранных трофей врага.

На одной из улиц в центре Тираспольской улицы мы увидели большую толпу людей. Подошли ближе и увидели виселицу — автомашину, на которой стояли три мерзавца: два румына и один русский. Один из румын был сильно расстроен и еле держался на ногах от предчувствия смерти. Два других гада ничем не выдавали своих чувств, и глаза их смотрели безразлично в толпу. Ни страха, ни гнева, ни злости, ни мольбы — ничего не читалось в этих жутких разбойничьих, предательских глазах. Я подошел ближе и выслушал приговор. Потом отъехала машина, они стянулись с борта и повисли в воздухе. Средний, безразличный румын, забился ненадолго в судороге, и все кончилось. Два других даже не шевельнулись — в агонии они были слабее среднего. В тот же миг им накинули таблицы с надписью «Казнен за такие-то провинности».Последние слова приговора и момент казни сопровождался овацией собравшихся одесситов. Бесчинствовали эти разбойники в Анатолиевке. Так они и остались висеть.

После этого мы пошли посмотреть порт, море, оперный театр, вокзал. Увидели костел, собор, памятник Пушкину, высокую церковь, на которой при немцах кто-то вывесил наверху колокольни красный флаг. Больше всего мне понравился оперный театр. Трудно даже рассказать, какие великолепные архитектурные узоры и оформления были на его стенах. Ознакомились с историческими положениями о театре, об условиях его возникновения и прошли по наиболее выдающимся местам. Особенно Потемкинский вход великолепен. А также зрительный зал — стулья в нем мягкие, сцена, и за сценой — железобетонные своды для охраны сцены, и пр. и пр.

До этого я расхваливал перед Павлом и его родственницей Лидой свой город, рассказывал о его преимуществах перед Одессой, но после театра мне оставалось только помалкивать. Он — второй в мире по красоте. Даже немецкие мерзавцы, и те не решились посягнуть на это редкое сокровище. Они, правда, потом стали каяться и бомбы бросать, но не угодили, и только один кусочек лепного потолка обвалился.

У двери театра собрались артисты на митинг. Это было трогательно и радостно. Артисты были готовы дать спектакль для Красной Армии завтра, но мы, к сожалению, двигаем с Павлом.

Порт весь разрушен, и сейчас еще горят его постройки. Вокзал тоже разрушен и сожжен до основания. Перед его входом висит еще один румын, за насилие и расстрел мирных граждан.

В Одессе много красивых девушек. Некоторые, правда, чересчур модничают и расфуфырены до красноты. Этого я не люблю. Простота красит человека. Почти все они смотрели на меня влюбленными или вернее восторженными глазами, и это доставляло мне удовольствие. Я определенно нравился многим, тем более что я был в новой офицерской форме и шинель носил внакид. Только вот держать себя я с ними не умею, и страшно боюсь того момента, когда придется разделить постель с девушкой. Страшно сказать — мне 21 год, и я до сих пор не имею насчет этого понятия и опыта. «Живой п…. не видел», — смеются товарищи, и это верно. Ведь я не знаю, как даже приступить к этому; или попробовать может на уже видавшей виды?!

Вчера, правда мертвую видел, но не пригляделся к тому, что у нее меж ногами находится, — постеснялся, а о живой и говорить не приходится…

Только картинки меня забавляют. Вчера, правда, Мария, что живет с павловой Марией, намекала на это дело, и даже почти открыто предлагала, но мне она не нравится, и мне противно с ней бы было.

На дороге встретились со знакомой Лидии, польской старушкой Чубановой. У нее три сына: двое на фронте, а один увезен в Германию — и она страдает. Она захотела меня принять у себя за сына, повела к себе.

Павел с Лидой ушел домой, тем более что его поджидала Нина. Долго не задерживался — взял Одесские газеты, пошел тоже к Лиде. Оттуда вместе с Ниной пошли сюда, к сестре Павла. Нина решила нас по пути завести в свой особняк, как она выражается, и мы пошли.

Ее мать — добрая хозяйка и женщина. Поговорили немного. Мать заметила мне, что я очень похож на Нину, как брат родной. Вдруг появился ликер на столе, и мы выпили по полтора стакана.

Поздно ночью вернулись к сестре Павла. Они уже спят, а я все пишу и не успеваю излить дневных впечатлений на бумаге. Адресов теперь у меня уйма, и я боюсь перепутать их.

Случайно встретил здесь одну днепропетровскую. Шел в уборную и заблудил. Пошел возвращаться — нет калитки. Решил через забор перемахнуть, и наткнулся на проволоку колючую, когда на пути встретил ее. Из разговора узнал, что она из Днепропетровска эвакуирована и собирается туда выезжать, а сестра ее жила в 4 номере на улице Жуковского. Записал ее адрес и ей дал свой.

Группу пленных видел — три немца, два русских и одна девушка. Красивая, но дрянь — изменница или проститутка.

Читал приказы о возобновлении работ на производстве, о призыве лиц призывного возраста. О взятии Одессы. Командующие, генерал-полковник Цветаев и генерал-майор Горохов, тоже упоминаются в приказе.

Время позднее, сердце мягкое мое не может так долго переживать тяжелых впечатлений от оставленных врагом разрушений и пепелищ, оно настаивает, чтоб я прекратил свои записи. Глаза мои тоже устало слипаются — воля не в силах с ними совладать. Иду спать. Завтра может чего допишу, если не уедем рано.

14.04.1944

Вчера решили трогать. Утром я забежал к павловым Мариям. Забрал свое нижнее белье, попрощался с ними, отобрал свою фотокарточку, что взята была ими нахально, записал адреса и дал свой адрес.

Потом отправился за стеклами. Достал в парниках большие и длинные стекла — 6 штук, но их у меня отобрали охранявшие помещение местные жители, угрожая майором. Взял только два стекла и несколько маленьких. Маленькие занес в будку 191 к Галине. Распрощался и с ней. Большие — занес сестре Павла. Днем двинули.

Дошли до сухого лимана, и уже хотели было идти дальше, как встретили майора — начальника контрразведки дивизии. Он сообщил нам, что часть наша ушла в тыл в направлении Раздельной. Пошли обратно.

В Одессе что-то взрывалось. Когда мы пришли на заставу — взрывы затихли. Это, как оказалось, взорвался оставленный немцами минный склад боеприпасов. Все небо заволокло густым облаком дыма, который стремился уплыть как можно выше, в широкий небесный океан.

Мы пришли в город когда уже смеркалось. Идти дальше нельзя было — сильно устали. Решили еще ночь побыть в Одессе. Начали договариваться, как проведем время. Павел, после моего признания о несведущности в этом вопросе, пообещал устроить и научить половому сношению с девушкой. Посмеявшись, дал слово сделать меня таким же профессионалом, как и он сам.

Дома сестра ему посоветовала подойти к двум девушкам, якобы интересным и хорошим. Прельстила тем, что они играют на гитаре и прочее. На деле оказалось, конечно, не так — просидели до ночи за столом, разговаривая и играя в карты.

В два часа ночи вернулись к сестре Павла. Спать не ложились, попили чай и пошли догонять своих. Догнали их на третий день, после многих странствий, приключений и мытарств.

Сейчас мы находимся невдалеке от Раздельной, в хуторе Владимировка — два километра от станции.

На станцию прибыл вчера машиной после того, как я вторично отстал на ночевке в одном из сел.

Получил сегодня множество писем, но не ответил еще, так как мешают посторонние — бойцы, заполнившие комнату и усевшиеся без разрешения за стол.

Хочу написать стих об Одессе, а письма разбирать завтра буду.

От Ани получил четвертое письмо. Одно от Лившиц, одно — от незнакомой девушки Короткиной Ани (немного малограмотна, но содержательна), от Оли, от тети Ани три, дяди Жоржа, тети Любы, мамы — три, папы — два.

Ответил всем. Два письма написал на имя родных погибших лейтенанта Савостина и старшего лейтенанта Кияна, в которых извещал об их гибели.

Написал Короткиной Ане — незнакомой сотруднице дяди Сени, написал Оле.

19.04.1944

Глинное на берегу реки Турчанка в днестровских плавнях.

Позавчера еще пришли сюда наши пехотинцы, наш полк и вся дивизия, с намерением переправиться на другую сторону Днестра. Пехота, минометчики, артиллерия и даже часть «Катюш» переправились в плавни, но неожиданно вода в плавнях стала прибывать и затопила их постепенно. Никто не успел опомниться, когда вода поднялась по колено людям и создалась угроза гибели орудий. Много пушек и «Катюш» уже нельзя было вывезти.

21.04.1944

Чебручи.

Галаем был отдан приказ полковнику Паравишникову, вывести людей и технику из угрожающего района.

Днем на Глинное налетели самолеты врага. Они бомбили, и несколько бомб средней величины упало во дворе, где находился комендантский взвод. Я в это время убежал в подвал и находился там до окончания бомбежки. Женщина-хозяйка плакала и кричала. Бойцы и командиры — военные, опасались, что в подвале может убить волной, ибо отдушины-выхода наружу не было, но все обошлось благополучно, и только снаружи были убиты четыре лошади. Тела двух были прямо таки разрублены во многих местах, две других были убиты взрывной волной.

Гражданские стремглав выбежали из села, жители с котомками на плечах и отчаянными причитаниями побежали прочь оттуда, но паники не получилось — много военных оставалось в Глинном и жителей это успокоило.

Вечером хоронили подполковника, убитого бомбежкой. Позже был получен приказ об уходе под Чебруги, чтобы в другом месте переправиться через Днестр. Здесь, в Чабругах, реки Турчанки нет, но форсировать Днестр за ночь не удалось, так что полк и поныне пребывает в плавн�