Ана Ананас и её криминальное прошлое [Фил Волокитин] (fb2) читать онлайн

Фил Волокитин Ана Ананас и её криминальное прошлое

      An August summer night…

Scorpions «Wind of Change»

ПОСРЕДИ ЛЕСА СТОИТ ЧУТОЧКУ ГОРОДА

1

Угораздило же нас из огромного города в маленький переселиться!

Эта мысль не давала покоя с тех пор, как мы с отцом пересекли границу, и, вроде бы, должна начаться новая жизнь. Скажете, в новой жизни можно было забить себе голову чем-то поинтереснее? Нет, город, в который мы переселились, был таким крохотным, что мыслей серьёзнее просто в голову бы не пришло. К тому же, я долго не понимала, для чего вообще люди мотаются с места на место. А главное, зачем было переселяться из маленького города в большой? Представьте, что все люди вдруг взяли моду переселяться из больших городов в какой-нибудь маленький? Маленький город просто взорвался бы, ушёл бы в песок, лопнул бы от переизбытка желающих…

Не помню, делилась ли я этими мыслями с папой. Но припоминаю, как он сказал мне, что другого большого города поблизости нет. А может и не говорил. Вообще-то, на сборы оставался один день, и раздумывать, какой город больше подходит, было решительно некогда.

Сейчас я уже почти ничего не помню и готова со всем соглашаться. Но всё равно, версия адвоката Фрайданка о похищении в полном беспамятстве не канает. Чёрт побери, меня вовсе не похищали в беспамятстве. И уж никакой родительской опеки меня точно никто не лишал. Рядом постоянно бегал и суетился мой папа.

Зовут меня Аной. Второе имя тоже запомните – Ананас. Настоящая фамилия тоже имеется. Но её-то я как раз вспоминать не хочу. Если Ананасом меня зовут теперь все, пускай так на всю жизнь и останется.

– Эх, и угораздило же нас уехать из большого города в маленький, – повторяла и повторяла я эти слова, ещё совершенно не подозревая, что скоро буду повторять их на новый лад: – Эх, и угораздило же нас уехать из маленького города в большой! Эх, и угораздило…

Я ещё многого в то время не понимала. Да и папа не то, чтобы прям уж совсем быстро соображал. По крайней мере, точно не знал заранее, чем наш переезд обернётся. Так что начну я, пожалуй, с того, что помню сама. Пускай это называется «с самого начала».

Маленький город, о котором я говорю – это где-то на севере. Не то, чтобы совсем глухомань, но и на карте мира его не увидишь. Я тоже была пузатой мелочью в те времена. Было мне семь с половиной лет. Говорят, в таком возрасте сменить место жительства – раз плюнуть. Всё равно ты не помнишь из прошлого ничего… ну, скажем, почти ничего.

Помнить «почти ничего» – это, наверное, помнить то, что только вчера перед тобой были автомобили и набережные. А потом вдруг, бац, ты открываешь глаза. И вокруг тебя один сплошной лес! И посреди леса стоит чуточку города.

2

Новый город был не только маленьким. Он был холодным как замороженный сок. Заснеженным, как самая запущенная морозилка. Не сказать, что до этого мы жили сильно южнее. Но не думаю, что без курток в апреле здесь было холоднее, чем раньше.

Разница между маленьким городом и большим не так уж и сильно бросается в глаза, когда ты сама ростом с валенок. Что-то, конечно, бросалось… Машин в старом городе было побольше, а неба поменьше! А воды вокруг было хоть и полно, да только она была совсем не такой, как та, прежняя. Вот и всё, что я помню о том большом городе, где я родилась – вода и машины. Зато с момента переезда я начала запоминать окружающий мир так, будто мне в каждый глаз вшили по фотообъективу. И помнила все, плоть до мельчайших подробностей.

Сейчас я могу вспомнить каждую ракушку, вбитую в бетонные стены таможенного домика, одиноко стоящего в лесу. Помню то, что место было битком набито полицейскими и ту тесноту тоже помню. Помню, что пахли полицейские кофе. Такого откровенно вонючего кофейного запаха я больше нигде припоминаю, вот так.

Помню, каким важным казался на фоне этих полицейских папа. Он казался очень взволнованным. А я вот не волновалась ни капельки. Лежала себе на широченном кожаном кресле, валялась поперёк, смотрела, как люди в форме заполняют всякие бумаги, а те, знай себе шелестят.

Увидев, что я проснулась, лысый полицейский в голубой форме отсыпал мне целую горсть чёрных, похожих на черноплодку, конфет. Подмигнув, он скорчил фигу из четырёх пальцев и махнул рукой – спи! Знаете, до чего я обрадовалась, что можно спать дальше! Тут же принялась досыпать, не вынимая чёрных конфет изо рта, завернувшись в чью-то чёрную куртку. Чувствовала себя в тот момент прекрасно. Мне казалось, теперь дела пойдут куда лучше, чем раньше. К тому же, я чувствовала, что в связи с переездом никакой старой школы в моей жизни не будет. И все последующие жизненные неприятности собиралась пережить очень легко. Думала – бац, теперь всё в ажуре! Лишь бы не ходить в свою старую школу. Лишь бы железный звонок не дребезжал по утрам. Лишь бы будильник на телефоне не свистел противной папиной песенкой.

После пересечения границы папин телефон лишился всех старых настроек и папа сменил будильник на телевизор. Теперь он просыпался только под новости. А я просыпалась в школу под звуки коров. Коров было две – одна пегая, вторая гнедая. Проходя под нашим окном в семь утра, они звякали колокольчиками так сильно, что будильник заводить уже было бессмысленно. Запах навоза будил ничуть не хуже. Коровы прошли мимо и всё – в носу на весь день запах навоза, а в голове звон колокольчиков.

Я морщила нос, не понимая, зачем коровам тащиться в поле сквозь город. Можно же по железной дороге пройти. Всё равно летом эта дорога зарастала по пояс травой. А зимой превращалась в снежную горку и блестела под фонарями как кусок автомобильного бампера.

В конце концов, я привыкла, что коровы у меня теперь вместо будильника. Какая, в конце концов, разница, под что просыпаться в школу?

Новая школа понравилась мне с первого взгляда. Звонок там звенел так же противно, как в старой. Дверь была такой же скрипучей. А грязный потрескавшийся линолеум казался ещё потресканей и грязней. Зато на каждом уроке в новой школе звучала музыка – приглушённая, льющаяся из ниоткуда. И я с удивлением обнаружила, что кроме папиной музыки существует что-то другое. Например, ритмическая гимнастика. Или современный металл. Или техно в двести ударов в секунду (их невозможно было сосчитать, не сбившись, поэтому включали техно только на математике).

В моей старой жизни, была лишь одна папина любимая магнитофонная кассета. Цветом она была точь в точь как бок у недожареной курицы, зрелище на редкость неубедительное. Но папа ничего не слушал, кроме неё. К шести годам, я знала эту кассету наизусть, изредка поражаясь тому, что помимо этих шестидесяти минут, на свете существует что-то иное. Называлась кассета «Добро пожаловать в хард-рок кафе», а на нашем с папой языке – просто «Добро пожаловать».

Каждое утро папа ставил «Добро пожаловать» и не выключал допоздна. К шести годам я уже не просто знала всё наизусть, а могла пересказать на двух языках смысл песен. Это было просто. Ни в одной из них особого смысла не было. Вначале пелось, что рок-н-ролл послан с небес. Потом чей-то голос пищал про сияние славы. К этому моменту я уставала от глупостей, и папа по моей просьбе проматывал – до самой крутой песни на этой кассете. Самая крутая песня называлась «Ветер перемен». Там только свистели. Это мне нравилось уже по-настоящему. Я могла высвистеть все наизусть. Конечно, если папа не стоял над душой и не просил ему просвистеть всё ещё раз, помедленнее.

Потом снова шли песни, которые папа обожал переводить вслух. Вначале я путалась, стараясь уловить общий смысл по-русски. Потом, мне показалось, что по иностранному всё-же понятнее. В конце концов, я сделала вывод, что вся музыка на белом свете должна быть свистом про ветер перемен и белибердой про сияние славы.

Сейчас пришло время рассказать вам о маме.

Когда папа ставил свою музыку дома, мама была от нас далеко. Она работала по вечерам. Она была среди актрис какой-то там балериной. Кажется, мама и сама была чуточку актрисой. И слегка балетмейстером. Поэтому музыку она терпеть не могла. Вообще никакую. Особенно терпеть не могла мама папин свист про «Ветер Перемен» и всё к нему прилагалось.

Когда мама возвращалась с работы, папа тигром прыгал на наш магнитофон и выключал наше «Добро пожаловать», пряча провод в кармане. Делал он это с грохотом, достойным сиянья славы. Поэтому музыка у нас с папой была одна на двоих – мама в ней ничего не понимала.

– Блеейз о глори!!! Сияааание слааавы!

Долгое время я представляла себе это «Хард-рок кафе» в виде большого полупустого помещения, где на столах пасутся глупые сказочные единороги. Где-то в глубине сердитые старушки раздражённо визжат друг на друга под аккомпанемент солирующей электрогитары! А потом вперёд выходят суровые дядьки. С хриплыми голосами. Эх! И всё это в сиянии славы! Эх! Сияние славы у меня ассоциировалось только с папой. Потому что мой папа был абсолютно такой же глупый, сказочный единорог!

3

Имя Аня – отнюдь не такое уж редкое.

Можно штук сто Ань найти за минуту, просто подходя к каждому на улице и спрашивая, как тебя зовут. Таких Ань в нашем классе набралось на шесть человек. По всей школе если посчитать, то, наверное, вышла бы целая тыща Ань, а раз так, то считалось, что все Ани у нас одинаковые.

Понимая, что они в чём-то и вправду все одинаковые, Ани между собой не общались. Даже не поздоровались ни разу. Просто затравленно переглядывались, стараясь не смотреть в глаза, а главное, надеялись, что в ближайшую минуту никто не произнесёт имя Аня. В конце концов, мне стало казаться, что я растворяюсь как сахар среди остальных Ань. Если бы не фамилия Романова, которую учительница считала красивой, то я, пожалуй, растворилась бы в этих Анях по-настоящему.

Конечно, фамилия тут не причём. Просто в большом городе было слишком много народу; прямо как в маленькой стране, а может быть и большой. В одной только школе было народу как в маленьком городе. И странно, что при таком количестве народу, одиночества было хоть ложкой черпай.

Переехав в чуточку города, стоящего посреди леса, мне пришлось привыкать к одиночеству иного рода. Новая школа была частью города и тоже располагалась посреди леса. Это сразу же настраивало на лесной и дремучий лад – не школа была, а настоящая ведьмина избушка, пряничный домик. Стены были из бетона с вкраплениями цветного стекла. Не обратить внимания на разноцветную школу, стоящую в глухом лесу было нельзя. Табличка, оповещающая о начале занятий, выглядела яркой и праздничной – просто какая-то цирковая афиша, а не табличка. При входе было написано огромными пряничными буквами – «Первая школа Южной Карелии – обучение с 1833-го года». Рядом вставлены в вечную рамку фотографии первых учеников: сын крестьянина Амундсена и сын крестьянина Эка. Никто не знал, какими были из себя эти крестьяне Амундсен с Эком, но их сыновья выглядели точь в точь, как вампиры, только в миниатюре. У обычных вампиров рост ведь, вроде как, выше среднего должен быть? А эти двое были совсем маленькие, точно больные. Эдакая пара нахохленных летучих мышей в сюртуках, рядом с огромными как слон воспитателями.

Поначалу я шарахалась от каждого нежданного стука в дверь. Думала, это крестьянин Эк с крестьянином Амундсеном приходят по мою душу. Но потом привыкла и к этому. А стучали в двери вороны.

На первом уроке, я с удивлением выяснила, что с 1833-го года учащихся так и не прибавилось. В классе, по-прежнему, училось двое учеников – я и ещё одна девочка, которую звали Яна. Представляете, как мне повезло? Яна – это же не просто Яна, это Аня наоборот! Разве не совпадение?

Чёрт бы с этими совпадениями, если бы совпадали только наши имена. Фамилия Яны была той же, что у двухсотлетнего крестьянина – Эк!

Поначалу это совпадение нагоняло страх. Но, в конце концов, Яна Эк стала мне лучшей подругой. Внешне она напоминала одетого в шорты лося. А ещё она была единственным человеком, с которым я могла говорить. Прочие жители города посреди леса не обращали на меня внимания. Думаю, лосей, желающих пообщаться со мной, можно было встретить значительно чаще.

Яна Эк была наполовину финской национальности, а наполовину шведской. Характеры половинок тоже разнились. Финская половина Яны Эк была сделана из обычной девочки. А во второй половине то и дело просыпался отчаянный мужчина швед. Швед этот был древним-предревним. Он плохо помнил, что было после битвы при Гёйле. В моменты пробуждения древнего шведа в Яне Эк, моей задачей было нажать тревожную кнопку на телефоне и Яну оперативно убирали с глаз долой. Говорят, её везли в специально оборудованный санаторий. Там её шведской половине устраивали шикарную жизнь, полную мармелада и мультиков. От такой беспечной жизни древний швед бунтовал. Он рвал на себе пижаму с цветочками и бросался в окошко. Но при виде мятных пастилок в обёртке от шведского флага он слегка успокаивался. Пастилки были действенным средством от безумия шведа, но настоящую причину болезни Яны такими пастилками было не победить.

Воспитательница Ярвинен часто рассказывала отцу, что лишь я одна способна подружиться с обеими половинами Яны Эк. Конечно. Разве можно отказываться, когда с вами пытается подружиться грозный шведский головорез? Что ещё, спрашивается, оставалось делать, кроме как подружиться?

Подружиться, то мы подружились. И с Яной и с её древним викингом. Но как я с этими половинками разговаривала, не зная, ни шведского, ни финского языка – не могу вспомнить. Говорите, пела ей про сияние славы? Да, наверняка. Наверное, это меня и спасло.

Короче, мы стали подружками. Яна была непредсказуемой. Аня русскоговорящей. В школе с нами возились, как с двумя престарелыми хомяками. Так прошло несколько месяцев. Всё это время мы с отцом ждали маму. Но она не приехала.

4

Чуточку города посреди леса за это время как стояло себе, так и стояло. Казалось, ничего на свете не может сменить картинку, каждое утро открывающуюся из окна. На картинку были коровы и озеро. Озеро было похоже на огромный плевок. Дальше шёл лес, начинающийся сразу от горизонта. По ночам в воздухе парило несколько летучих мышей с лицом крестьянина Амундсена. Теперь они меня уже не пугали, а развлекали.

Чувствовалось, всё, что было видно из окна, простоит здесь ещё пару тысячелетий. И пускай города посреди леса было всего на чуточку. Зато свободных мест для людей хватило бы еще на миллион таких же семей, как моя.

Правда, это мне лишь казалось.

В просторной квартире (которую в маленьком городе выделяли сразу на несколько приезжих семей) мало-помалу становилось тесно. Уверена, что теснее всего здесь стало после нас с папой. Наши соседи – целая африканская деревня – те даже чемоданы не распаковывали, спали кто, на чём горазд. Один лишь папа обосновался здесь так, будто собрался провести в этой квартире всю жизнь. Вещей у него все прибавлялось и прибавлялось. Помимо чудом вывезенной папой стопки журналов «Керранг» размером с пень, ветер перемен приносил папе всё новые и новые предметы. Пней из журналов постепенно скопилось два, потом три, а потом мы и вовсе перестали считать эти пни, потому что нам надоело…

Дело даже не в том, что в нашем маленьком городе, папа умудрялся кое-чего покупать. Дело в том, что однажды он съездил по делам в большой город. И там с папой что-то произошло. Вернувшись, он часами насвистывал свой «Ветер перемен» вместо того, чтобы говорить по-нормальному. Наконец, он признался, что побывал на настоящей гаражной распродаже. С тех пор, каждая гаражная распродажа приносила нам новые вещи. Иногда это был книжный улов, иногда пластиночный. Иногда это было и вовсе не пойми что или мусор из коробки «Бесплатно». Африканская деревня, жившая с нами нос к носу, страшно сердилась и часто спрашивала, когда мы уедем. А папа всё ждал и ждал. Он ждал, когда приедет мама и со всем разберётся.

Наконец, папе надоело ждать.

Однажды, сходив в туалет, он поскользнулся на стопке журналов и сильно ушиб ногу. С утра папе позвали врача. После врача он сказал:

– Все, Анька. Хватит. Теперь мы будем делать что захотим. И жить где захотим будем тоже!

На этих папиных словах африканская деревня весело засмеялась и зааплодировала. Через неделю папина нога прошла. За это время, он действительно собрал барахло в чемодан. Говоря точнее, для этого потребовалось сразу три чемодана. А главное, он заказал с существенной скидкой билеты на самолёт. Вот какой он был у меня молодчина.

Наступил день отъезда. Африканская деревня окончательно поверила в сказку. Маленькие кучерявые дети, тёти с арбузными задницами и мужчины в вышитых рубашках махали папе, высовываясь из форточек, и кричали – «Спасибо тебе, Ветер Перемен!». Редкие прохожие на единственной улице в городе смахивали слезы. Яна Эк бежала за автобусом до аэропорта с водопадом соплей на щеках. Упираясь руками в стекло автобуса она кричала что есть сил: «Приезжайте опять! И запомните меня на всю жизнь! Меня зовут Яна Эк, древний викинг».

Несмотря на то, что с заказом билетов папа не сплоховал, улететь «куда захотим» не получилось.

В аэропорту места вдруг оказались заблокированными через компьютер. На выходе из аэропорта, папу встретила фрёкен Ярвинен, моя воспитательница. Она приехала на красивом лаковом мотороллере. Я даже не знала, что она водит такую лаковую красоту. Обняв нас с папой так, как будто мы только что прилетели, фрёкен Ярвинен сказала, что так дела не обтяпываются.

– Хватит валять дурака. Хватит изображать из себя ещё одного древнего викинга, – громко орала она. – Хватит с меня Яны Эк! К вам здесь хорошо относятся. Вы только вдумайтесь, Яна Эк, сроду ни с кем не дружившая, теперь ходит с куклой. На кукле спичками выжжено её имя наоборот. Это пойдёт в краеведческий музей! Вы должны быть благодарны за решение таких сложных задач нашим муниципалитетом. Не говоря уже об уважении моих личных амбиций воспитательницы. Помните, я – та, что желает всем только добра!

Желания фрёкен Ярвинен не расходились с делом. Оторопев с трёх папиных чемоданов, каждый объёмом с грузовое такси, фрёкен пообещала выделить нам под жильё свою комнату, и я очень обрадовалась за африканскую семью. Вот только папа начал надменно капризничать. В нём тоже иногда просыпался древний викинг. Точнее, единорог. Эх! Впрочем, голос воспитательницы Ярвинен был убедительным и папа покаялся. Он принялся трепетно ждать. Ждал он ещё полтора года.

5

Выйдя через полтора года из самолёта, папа повертел головой, втянул носом воздух и страшно обрадовался.

– Вот где простор! – сказал он. – Вот где галактика!

– Это взлётная полоса, – сказали ему пилоты.

– Всё равно, – заупрямился папа. – Это просторный простор. И ещё эти башенки на горизонте!

Однако, центр нового города ему не понравился.

– Интересно, куда подевались все ёлочки? – недовольно спросил папа, не вынимая изо рта сигареты.

Действительно, ни одной ёлочки в центре города не было.

В предыдущем маленьком городе ёлочками было усеяно практически всё. Собственно, он и стоял прямо посреди леса. А здесь, вместо леса, было много деревьев. Высажены они были прямо на тротуар, кадками. Между кадками шаталась куча туристов с фотоаппаратами. За каждым туристом следовала стая ворон. На углу хорошие люди продавали заранее намазанные маслом булочки к кофе. Люди покупали их и жевали прямо на ходу. Крошки потом разбирали вороны. При этом, ни те, ни другие, между собой не ругались. Вот такая была эта аллея. Я так и сказала папе – шик, блеск, красота! Просто невероятная красота, особенно если сравнивать с той скучной чуточкой города, стоящего посреди огромного леса. А папа посмотрел на меня внимательно, купил про запас сигарет в табачном ларьке и сказал:

– Ну, тогда вперёд! С песней!

Мы засвистели про ветер перемен и направились вперёд по пешеходному тротуару.

Когда закончился пешеходный тротуар, и началось пространство, частично заставленное автобусами с такси, над головой появилось что-то огромное, с маленькой башенкой. Огромное здание! Честно сказать, картинка была немного знакомой. Сердце прямо заныло от нахлынувших воспоминаний. А папа чертыхнулся и отставил в сторону чемодан

.

Город был чем-то похож тот прежний, большой, откуда мы приехали в первый раз. Такие же набережные. И никакого тебе леса на горизонте.

Собственно, города здесь было вовсе не чуточку. С непривычки всё вокруг казалось каким-то большим. Всё кипело, жужжало, кусалось или старалось нас укусить. Людей вокруг было непривычно много. Между домами и церквями текла жизнь не похожая ни на две предыдущие. Одну из церквей кто-то пытался небезуспешно сломать. Другую ободрали аж до самой кирпичной кладки. Зато на набережных оказалось полным полно лебедей, уток и прочих прекрасных птиц. Я тут же помчала к ним с недоеденной булочкой наперевес.

Папа заморщился. У него была аллергия на птиц. Правда, не на лебедей с утками, а на перья от попугайчиков. Но и с лебедями у него отношения тоже не складывались. Просто, если вокруг тебя сплошные птицы, то рано или поздно и до попугайчиков может дойти. Сам не заметишь, как наглотаешься аллергических перьев. Или съешь кого-нибудь из них по случайности, едва успев открыть рот.

Наглядевшись, как я кормлю булочкой лебедей, папа приуныл окончательно. Хотя он и объяснял, что загрустил просто так, от навалившихся вдруг обстоятельств, мне показалось, причина папиного уныния не в этом. Он приуныл, потому что вспомнил слова фрёкен Ярвинен – никаких перспектив! На волшебной денежной карте папы лежала пара сотен евро выездного пособия, но перспектив у нас не было никаких. Любой бы сдался на нашем месте. Но только не папа. Такой уж он был человек. Вряд ли мы оказались бы здесь, если бы он давал слабину и расстраивался по любому поводу.

Вместо того, чтобы расстраиваться понапрасну, папа начал пристально всматриваться в окружающих. Скоро начали происходить чудеса. К папе подошёл дядька с седыми усами. Он был таким толстым, что у нормального человека его усищи дошли бы до пят, а у него лишьдо пояса. На каждом пальце сверкало два жестяных перстня. Там, где его усы сходились в один, торчала опасная запонка в виде старинной бритвы.

– Майн херц блут, папа, – пропел толстяк моему папе. – Таких раздолбаев, как ты, я узнаю из тысячи.

От смущения папа понял его слова. На немецком! Том самом языке, который он целых два года учил под руководством воспитательницы Ярвинен. По крайней мере, слово «раздолбай» он точно узнал!

Удивительным было то, что я понимала всё лучше папы. Не потому ли, что два года учила в школе язык, мешая шведский с немецким? Когда выяснилось, что я учу шведский вместо немецкого и наоборот, воспитательница Ярвнинен (а она по образованию лингвист) сказала, что так тоже бывает и разрешила мне продолжать.

Жалко, что толстяк не был лингвистом. Поэтому не особенно понял моего папу. Папа объяснял это тем, что его немецкий был слишком хорош и культурен для этого города. Вот он и не мог подобрать нужных слов! Поэтому он просто пропел в ответ: «Майн херц блут, папа…».

А этот с запонкой поднял вверх палец и закивал.

Он располовинил усы щелью доброй улыбки и доброжелательно пробурчал:

– Прима! Им принцип – я! Армянское радио!

Папа на всякий случай переспросил:

– Прима?

А бородач сказал:

– Толь.

– Вы случайно не армянин? – на всякий случай задал вопрос папа.

А бородач вместо ответа помотал бородой.

И папа тоже бородой помотал.

Вместе они стояли друг против друга такие похожие, но объясниться между собой не могли.

6

Толстяк с запонкой поперёк шеи был соломинкой, за которую нам обязательно надо было держаться. И папа держался за эту соломинку как мог. Он долго подбирал слова по-немецки. Но усач в ответ ему только и мог сказать:

– Прима!

А потом, неопределённо махнув рукой, он пригласил следовать за ним. Мы втроём почесали куда-то, за черту города, за лес, за парки, за объездную дорогу, одним словом куда-то совсем далеко, в страшный лес.

Папа нервничал. И я нервничала вслед за ним. Не могу сказать, чтобы мы чувствовали опасность. Но когда перед глазами вдруг замаячили ёлочки, папе стало не по себе. Слишком похоже на то, что мы нарезаем круги вокруг леса. Видимо, папа решил, что нас снова отправят туда, где посреди леса стоит чуточку города.

Но бородач поминутно оборачивался. Он улыбался до ушей и показывал большой палец вверх, то и дело твердя: «Прима, папа, прима!». А папа с каждым шагом становился всё более молчаливым. По спине, сквозь рубашку бежал летний стремительный пот. На дворе стоял календарный ноябрь. На небе сходились две серые тучи.

Странно, но там, куда мы пришли, ситуация радикальным образом переменилась. Тучи развеялись, показав солнце. Солнце было какое-то бледное, совершенно седое. Зато при виде этого седого солнца, усач сделал ноги на ширине плеч и расслабленно потянулся в разные стороны.

– Репербан, – просто сказал он.

Вот это да! Перед глазами папы стояла родная картинка. Невероятная, до боли знакомая, картинка цвета жареной курицы: цвета той кассеты, которую папа называл «Добро пожаловать» и слушал, сколько я помню себя.

– Да это же хард-рок кафе! – завопил папа. – Хард-рок кафе! Он выглядел совершенно счастливым.

Довольный собой, бородач с запонкой ещё раз поднял палец вверх, а потом сел на непонятно откуда взявшийся мотоцикл и испарился. Мы опять остались одни. Но на сей раз папа уже чувствовал себя увереннее. Лицо его перестало обтягиваться фартуком из морщин. Когда оно стало гладким и сияющим как фольга, он начал приставать к прохожим, спрашивая, где можно продать свой музыкальный инструмент. Музыкальным инструментом папе служила старая, осклабившаяся ржавыми отверстиями губная гармошка.

В процессе продажи губной гармошки мы выяснили главное – здесь к папе относятся хорошо. Все, с кем бы папа не заговаривал, общались с ним запросто, иногда с песней. Думаю, это не только из-за хард-рок кафе. И дело тут вовсе не в губной гармошке. Просто, за версту было видать, что люди эти бодного поля ягоды с моим папой.

Всё новые и новые бородатые толстые дядьки в банданах с изображением черепов обступали папу и принимались хлопать его по спине совершенно по-свойски.

– Майн херц блут, паппа! – орали они в ухо папе непонятные слова – Раннинг Вайлд, паппа! Сан Паули, паппа! Веттер Перремен! Веттер Пррремен!

– Прима! – храбро защищался мой папа.

Он всё пытался продемонстрировать им татуировку с «ветром перемен» у себя на спине. Но жизнь потрепала его спину так, что там остались лишь какие-то потертые от непрерывного шелушения буквы. Буквы эти вызвали скорее смех, чем восторг у бородачей. Но смех этот был доброжелательным и добродушным. В конце концов, один бородач треснул папу по спине особенно сильно и по-заговорщицки сообщил:

– Мы тебя ждали.

А потом добавил загадочно:

– Кавабунга!

7

Кавабунга!

Снежный ком не успел бы скатиться с горки быстрее, чем я поняла, что теперь мы живём в сумасшедшем доме, под названием Репербан.

Место не было похоже на чуточку города посреди леса, там, где мы прожили два года. Не было оно похоже и на водоворот машин на фоне одетой в гранит раскисшей речки, где я родилась. От других улиц города этот Репербан отличался, как включенная лампочка отличается от перегоревшей. Вокруг было полным-полно светящихся вывесок, расплывчатых, как альбом с акварельными рисунками. Улица, составлявшая большую часть района, наполовину служила проезжей частью. Но столпотворения машин не наблюдалось. Светофор будто брал тебя под руку, приглашая проходить через дорогу. А машинам наоборот приказывал тормозить. Чем дальше ты шёл, тем больше казалось, что идёшь по ковбойскому городу – с вывесками и распивочными на каждом углу. Люди были одеты в бороды и сапоги. Не только мужчины, но и женщины тоже. Кроме того женщины носили кожаные шляпы. Ещё чаще – кожаные трусы, одетые на голое тело. Поскольку на дворе стоял, между прочим, ноябрь, большая часть женщин одевалась в мохнатые пушистые разноцветные сапоги. Почти все вокруг громко смеялись. Все вокруг пили. Но злыми и пьяными вроде бы не были.

Удивительно, что мы с папой даже не приспосабливались к жизни на Репербане. Просто поплыли как все, по течению и всё. Даже в школу меня умудрились записать чуть ли не в первый день. Директор школы оказался занудным, но свойским. Он носил джинсовую жилетку с леопардовым воротником, а ещё кепку, как у клоуна, только кожаную. При его виде я засмеялась. Он выглядел как представитель хорошей племенной породы собак. Усы директора были тщательно расчёсаны и доставали до конца галстука. А весь кабинет был завешен картинками с футболом и черепами. Мне показалось, директор держал наготове ручку, едва только мы вошли в кабинет с документом в руке. Вторая рука его уже шарила в ящике стола в поисках печати. Всё, что нам следовало сделать, это поставить подпись и унести учебники домой. Но папа вдруг некстати смутился. Он попросил директора немного подержать учебники у себя. С тем, чтобы унести учебники домой обстояли далеко не так просто. Шататься туда-сюда по улицам с учебниками в руке было неудобно.

– Подождите, пожалуйста, мы скоро придём, – пообещал папа.

– Приходите, конечно, – беспечно ответил директор.

Придти поскорее не получилось. Следующие два дня мы провели сиднем на улице. Под попы клали красивый, расписанный черепашками чемодан. Чемодан этот был найден чуть ли не на помойке. Зато к нему была приторочена дружелюбная подпись «Забирайте, не бойтесь. С вами Иисус».

– А вдруг здесь подвох? – забеспокоился папа. – Может, Иисус не хочет быть с нами?

Он нервно разглаживал головной платок, украшенный черепом; тоже на улице подобрал. Я пожала плечами.

– По крайней мере, ему уже удалось уберечь тебя от болячки.

С утра папа подобрал ещё и забытый кем-то пивной бокал и машинально допил содержимое. Я уже чувствовала, что привычка подбирать всё на улице приведёт его к появлению болячки на губе, а та будет мешать играть на губной гармошке. Но сегодня с нами и вправду был Иисус. Болячки не появилось. Под попами был прекрасный чемодан, найденный на помойке. Вот только крыши над головой по-прежнему, не было.

Тогда мы отправились навестить те чемоданы, что так и стояли в одиночестве у «Хард-рок кафе». Хозяин «Хард-рок кафе» прямодушно сказал, что раз уж они и так здесь стоят, то и нам место хватит. Так мы стали жить в «Хард-рок кафе». На ночь стелили скатерть вместо белья, а с утра заваривали пиво как кофе. Редкие посетители взяли за правило кидать нам бумажные десятки. Но папа всё равно думал о своём.

– Дело в шляпе, – всё твердил он.

Но где такая шляпа была – непонятно. В конце недели папа отдал все десятки хозяину. В десятках у нас нужды пока не было. А вот в крыше над головой была.

В понедельник пришла пора возвращаться в школу.

Директор школы уже беспокоился, боялся, что службы опеки надавят на него, и он окажется дерьмом в их глазах. Собственно говоря, проблемы в том, где жить, директор не видел. Ведь до того, как стать директором, он и сам жил на улице тридцать лет. Точнее, в машине. Теперь он начал папу туда идти жить подбивать.

– Жить в машине, это тоже своего рода школа, – приговаривал директор, – такая школа, что не приведи Господи.

Он любил размышлять вслух:

– Всё же вам надо найти жильё для девочки. Иначе службы надзора сломают мне дверь. И перегрузят школьный почтовый ящик. Понимаете?

Папа не понимал. В конце концов, он даже рассердился слегка. Разумеется, на себя. На меня-то он сроду никогда не сердился. А на директора школы и сердиться было не за что.

– То есть, если мы найдём жилье, – переспросил папа, – школьный почтовый ящик не перегрузят?

– Как повезёт, – вздохнул директор. – Очень сложно найти сейчас жильё на Репербане. Очень сложно…

Но нам повезло и на этот раз. Это всё потому, что мы с папой были на пару везучие.

8

Начнём с того, что на Репербане, действительно, редко сдаются квартиры внаём. К тем, кто ищет жильё, относятся как к нарушителям спокойствия. Обзаведясь жильём, мы с папой будем точно так же считать, но пока мы торчали на улице. Мыкались тудасюда, не зная, что делать.

Ситуация была на редкость дурная. Папа уже без пяти минут как работал в шикарном «Хард-рок кафе», а я, тоже почти без пяти минут, числилась ученицей самой настоящей гамбургской ганцтагшуле. Но жителями Репербана нас пока никто не считал. А нам очень хотелось стать именно жителями. Пусть территория вокруг школы была заставлена палатками и вагончиками на колёсах, а директорская жилая машина сияла в самом центре путеводной звездой, нам требовалось жильё настоящее, чтобы похвастаться им перед органами опеки. Вообще, эти органы придумали мудрый закон. Иначе все дети начинали бы жизнь с того, что на первый же свой день рождения просили вагончик, палатку и спальный мешок впридачу.

Так вот, теперь каждый день папа сидел в интернет-кафе и расплачивался коричневыми монетками, которые дал ему на счастье директор школы. Поиски квартиры в Интернете к успеху не приводили. Хозяин кафе, уставший от бесконечной коричневой мелочи, посоветовал почаще обращать внимание на объявления в супермаркетах. Но там не сдавали квартиры. Гораздо чаще продавали ненужные вещи. Ненужными оказывались либо лыжи, либо катер либо старинный мопед. А на другой день снова – либо мопед, либо катер, либо старинные лыжи.

Мы обошли все супермаркеты, но объявлений о сдаче комнаты не нашли. Папа вконец занервничал и ушёл смотреть на воду. Просто так, лишь бы успокоиться. В конце концов, папа досиделся на набережной до того, что в руках у него оказалось маленькое объявление, написанное мелким почерком, на клетчатой бумаге. Маленькую, замерзшую, уставшую летать взад-вперёд бумажку принесло к папе ветром. На первый взгляд это был лишь обычный листочек в клеточку и папа отшвырнул его сапогом. Он ещё недостаточно верил в сказку.

Зато я в сказку верила. Я поймала листочек в клеточку раньше, чем ветер унёс его в сторону противоположного берега. Текст на листочке был таким: «Готова сдать комнату. Только тем, кто не говорит по-турецки».

Ниже был указан телефон и адрес. Прямо на Репербане!

Когда папа понял, о чём идёт речь, он плюхнулся в лужу от радости. Как же нам повезло, что по-турецки мой папа совершенно не разговаривал!

Пока папа названивал в дверь, я присела на чемодан. Помоечный чемодан уже давно треснул пополам от плохого обращения. Вещи рвались наружу. Отступать было некуда.

Сперва дверь приотворилась на щёлочку. Потом на цепочку. Потом сразу настежь – видно, по ней долбанули ногами. Из дверного проёма сурово глядела немолодая женщина с лопатой наперевес. Видок у неё, как, впрочем, и у нас, был слегка озадаченный.

– Здрасьти, – сказал папа. – Это я. Тот, что не говорит по-турецки.

Он путано объяснил, почему он по-турецки не говорит.

В ответ женщина нехотя кивнула.

– Я Лиза, – сказала она, продолжая держать лопату наперевес. – Я из Москвы.

Но в Москве уже давно не живу. Живу здесь. Но чаще живу в Калифорнии.

В ответ на это папа церемонно раскланялся и пропел.

– Майн херц блут паппа…

Хозяйка долго глядела на поющего папу, сжимая лопату в руках, как будто раздумывая – может, бить сразу? Но, в конце концов, улыбнувшись, она пригласила нас идти следом за ней. Лопату из рук хозяйка не выпускала.

Поднимаясь на второй этаж, мы успели пропахнуть запахом серы и синюшной мази, которой лечат ссадины и синяки. Во всём остальном, дом был в превосходном состоянии. Комната напоминала автобус, разве что только без кресел. Окна были по всей стене. Обоев в комнате не было. Каких-нибудь приятных обиходных бытовых мелочей тоже. Половину потолка занимала огромная самодельная вытяжка. Под ней была расположена маленькая газовая плита. Из-за вытянутой наружу и наверняка сломанной ручки, плита выглядела как старый патефон. Всё, вместе с ушастой вытяжкой, напоминало огромный доисторический граммофон с рупором. Вместо кресел на пол был брошен старый, уписаный в кесю матрас и вязанка раздёрганных соломенных пуфиков. На стене был ковёр. Под потолком болтались дамские веера. Они были похожи на веера, что обычно бывают под задницей у павлинов.

Входя в роль опытного квартиросъёмщика, папа подёргал за давно не стираную занавеску. Занавеска тут же отвалилась и продемонстрировала романтический вид на типичные репербанские красные фонарики. Глядя, как папа мыкается, хозяйка приободрилась. Сейчас она выглядела почти доброжелательной. Сев на стул, она сказала с какой-то особенной теплотой:

– Я то что? Тут, на Репербане сплошные Бармалеи. И я их страшно боюсь. Оттого у меня в руках лопата.

Она взмахнула своей лопатой так, что комната немного проветрилась.

– Бармалеи… – пробормотал папа, прислонившись спиной к стене.

Отступать в такой маленькой комнатке было некуда.

– Да! – Хозяйка отставила лопату в сторону. – Бармалеев я не люблю. Но вы, кажется, какой-то особенный Бармалей. Не такой, как все. Оставайтесь. Вы это заслужили. Будете меня защищать, когда я приеду из Калифорнии.

Но, знаете что? Она так и не приехала из своей Калифорнии, эта Лиза. Замуж вышла или ещё что-то. В силу вступили какие-то немецкие законы и правила. И мы стали жить в этом маленьком закутке, радуясь, что не остались зимой на улице.

Улица называлась фамилией какого-то Оннезорга. «Оннезорг» – по-немецки значит «без забот». И жили мы, надо сказать, с тех пор, без забот, то есть в своё удовольствие.

9

Уж что касается Бармалеев, то тут Лиза была совершенно права. Бармалеи окружали нас со всех сторон, куда ни посмотришь. Скоро я научилась выделять репербанского Бармалея на фоне толпы. А уж когда стала взрослой, это помогло мне в жизни несколько раз, и навряд ли то же самое можно было бы сказать, перепутай я Бармалея с небармалеем.

Как же я отличала Бармалеев от остальных? Сложно сказать. Как отличить их, скажем, от Лизы, которая была настроена против Бармалеев так, что уехала в Калифорнию. Кто-то скажет, мол, у репербанского Бармалея есть борода. А у кого из взрослых её нету? Говорят, джинсовые куртки они носят без рукавов, а кожаные без капюшонов? Но ведь на папе была точно такая же куртка – джинсовая, а в рюкзаке кожаная. Говорят, радушие и дебиловатость написаны на бармалейском лице? Вот это уж точно. Бармалеи с таким лицом стояли почти на каждом углу, готовые, если что, моментально прийти на помощь.

А ещё Бармалеев со всего мира тянет на Репербан как магнитом. Остальные, небармалеи расселяются по другим странам. За пределами Репербана не так уж и часто получается настоящего бармалея повстречать. А небармалеев, наоборот, тянет сюда как магнитом. От небармалея на Репербане за километр несёт торопливостью, желанием фотографировать все вокруг или найти общественный туалет, который не смотрится как пластмассовый. И, на наш взгляд, выглядели эти туристы как дураки. Впрочем, репербанские Бармалеи выглядели ещё хуже, стоило им ненадолго покинуть родные края. Никто из них даже в центр города не выбирался. На туристов, Бармалеи посматривали свысока и немного печалились об окружающем мире. Они знали о мире лишь то, что Бармалеям там приходится плохо.

Но как же всё-таки выглядит настоящий гамбургский бармалей с Репербана. Вида он донельзя странного, как будто ему недавно стукнуло лет сто пятьдесят. При этом, он старается выглядеть моложаво. Сложно представить? Тогда поскорей представляйте себе лесного ужа с бородой Деда Мороза. Сверху прилепите ему усы в форме подковы. Добавьте морщин. И уберите всю элегантность, которая только может быть заложена в человеке. Пускай Бармалей общается, хлопая всех подряд по плечу. Получилось?

А теперь самое главное. Хоть Бармалей и выглядит зверски, он в жизни он не обидел и мухи. Поэтому, вместо того, чтобы от его вида заплакать и убежать, хочется уткнуться в Бармалея, как в плюшевого медведя. Прямо как в папу иногда. Папа и был самый настоящий Бармалей. Первый Бармалей в моей жизни!

Ни в одной стране нет ничего похожего на репербанских Бармалеев. И если вы все таки где-то углядели странного лесного ужа с бородой Санта-Клауса в каких нибудь далёких краях, имейте в виду – это маленький заплутавший, запутавшийся в жизни Бармалей с Репербана.

Некоторые считают, что Бармалеев по миру хоть пруд пруди. Но иногда человек с таким видом запросто может оказаться, скажем, священником. Рано или поздно священник перевесит в нём Бармалея. Тайный Бармалей может сидеть в долго не возвращавшемся из рейса, рехнувшимся в пути моряке. Но едва только моряк возвращается, он сразу же перестанет быть Бармалеем. Часто встречаются Бармалеи среди рокмузыкантов. Но по ним судить точно нельзя. Музыкант может быть Бармалеем лишь внешне, а внутри им не быть. Разобраться можно только вблизи. Настоящего Бармалея должно быть видно издалка, за километр.

Мама давно говорила папе, пытающемуся найти работу не хуже её – «приведи себя в порядок, чтобы на Бармалея похожим не быть». Папа сопротивлялся, как мог. И теперь он, выходит, сам среди Бармалеев живёт. А мама нас, получается, бросила.

Не могу сказать, что все эти Бармалеи быстро со мной подружились. Это только мой папа сразу стал Бармалей! Получив комнату и перезнакомившись со всеми подряд, он обрёл уверенность в завтрашнем дне, слился с толпой и стал совершенно неотличимым от тех, кто живёт здесь всю свою жизнь. Я же была не Бармалеем, а девочкой. У меня не было бороды и дела в отношении моего бармалейства обстояли не очень.

Впервые выйдя на улицу без папы, я слегка ошалела от такого количества бородатых ужей вокруг. Правда я думала, что такое здесь каждый день, а оказалось – это был такой бармалейский мотоциклетный парад. Парад Гнева для мотоциклистов! Мотоциклист это, конечно, тоже не совсем Бармалей! Но когда проезд по городу стоит ощутимых денег, каждый Бармалей будет в душе чуточку байкером.

– Ана! – обрадовался первый байкер в шеренге. – Возьми себе!

Он протянул мне какую-то тряпку, похожую на шарф (всё-таки больше она походила на тряпку).

– Привет, Ана, – заорал, проезжая мимо второй Бармалей. – Смотри не обкакайся! Зацени, какой я сегодня! Страшный-престрашный!

Страшный! Стало смешно! Я хмыкнула, а следующий, проезжавший мимо байкер снял шлем и пошевелил бровями и ушами в разной последовательности.

– Привет Ана! – прохрипел он, теперь уже без всяких комментариев.

Тогда я набралась храбрости и построила своё первое предложение на немецком языке:

–Привет!

Давно уже это было…

Когда я возвратилась домой, началось что-то невероятное.

У дверей нашей квартиры дежурил парень. Кажется, он ждал меня. Уши у него были, что ручки у ночного горшка на старых картинках. Это был начинающий Бармалей. Бороды, как и у меня, не было. Но на лесного ужа со своими ушами парень уже былпохож – будьте здоровы.

«Ну и уродец», – решила я.

А парень с ушами сказал:

– Привет, Ана, – и добавил нарочито низким голосом, – не вы ли потеряли этот прекрасный байкерский шарф?

– Найн! – огрызнулась я. И прошмыгнула к себе в квартиру.

А там уже – чего скрывать – радостно ойкнула, присела на стул и едва не расплакалась. Чёрт побери, это было приятно!

10

Как же давно это было!

Помнится, вселившись в квартиру, мы вымыли всё вокруг так, что пузыри поднимались наверх к потолку ещё целую неделю.

Соседи хмыкнули и пришли в гости. Собирались на пиво, хоть их приглашали на чай. Зато пиво они принесли сами. Кроме того, они оставили на столе мелких денег, чтобы покрыть расходы на имбирные сухари. С собой у них было несколько кусочков оранжевого имбиря дополнительно, «экстра». Соседи пили с ним пиво вприкуску. Дурацкий имбирь оказался ядрёным и обжигал рот. Это было как, если бы вам пришло в голову лизнуть зажжённую спичку.

Среди наших соседей была настоящая бабушка-бармалей по фамилии Шпиннеманн Шапошникова, а звали её Дульсинея Тобольская. Работала Дульсинея в местной полиции. Родилась она в русском городе Тобольск. Правда это было жутко давно, и никаких родственников у неё не осталась. Но таинственная кличка приклеилась на всю жизнь – Дульсинея фон Тобольск! Бабушка-бармалей ей ужасно гордилась.

Как только имбирь на столе закончился, Дульсинея ловко вытащила из кармана кулёк сухофруктов. Я просто в осадок выпала. Господи, подумала я – неужели никто здесь не есть нормальных конфет? И от волнения свалила из комнаты под благовидным предлогом.

Теперь-то мне уж совсем смешно с того, что когда-то я желала всем этим незваным гостям хорошенькой смерти. А о некоторых и вовсе думала нехорошо.

Была среди наших гостей одна длинная-предлинная тётка. Она пила пиво так, будто гвозди глотала. Выглядела она как самый настоящий кованый гвоздь. Худая была на редкость и носила плоскую кепку поперёк головы. А лицо у неё было таким, будто древние вавилонцы выбивали его по доске клинышками. Одеждой тётка напоминала червяка в трауре. Странно, что одежда её была пёстрой. Но пестрота эта выглядела какимто обманом. Тётку-гвоздь я сразу отметила как самую неприятную личность. Должно быть, потому что тётка не сводила глаз с отца. А когда папа спросил, почему она это делает, та сказала, что он похож на трёх бывших мужей и на дедушку Генриха одновременно.

Услышав такое, папа заметно напрягся. Особенно с дедушки Генриха. Хотя и с двух бывших мужей тоже. А тётка-гвоздь продолжала пить пиво, хлопая пробками, перемешивая с пивом имбирь, сухофрукты и острые язвительные замечания.

– Так-так, – сказала она, когда я появилась в комнате, устав сидеть в туалете. – Вот это выражение лица! Поглядите-ка на ЭТОТ сухофрукт! Не понимаю, как мы не встретились с этой мрачной фигурой раньше.

Между прочим, я тоже не сразу поняла, как можно напоминать своим видом мрачную кочергу с приклеенными глазками и быть такой въедивой тёткой!

– Кем вы работаете, фрау Берта? – сбил тётку с толку вопросом отец. Он понял, что пришла пора бежать мне на помощь.

Оказалось, Берта Штерн работает тёткой в меховых сапогах. Стоит себе рядом с кинотеатром «Спарта». Она очень радовалась тому, что в её жизни всё сложилось именно так. О такой работе можно только мечтать и так далее. Во-первых – свежий воздух. Тот самый морской свежий воздух, который превращает людей в костлявую кочергу, если не прикладываешь усилий, чтобы этому воспрепятствовать. Другие меховые тётки в её возрасте пьют антиобветривающие таблетки и едят по три сырых яйца в час – ну, а ей хоть бы хны.

– Кроме того, я любопытная, – продолжала Берта Штерн. – Мне страсть как есть дело до того, что происходит вокруг. Очень люблю наблюдать. Целыми днями за всеми наблюдаю. Да и с девчонками нашими общаться мне тоже нравится.

– А с мальчишками? – насмешливо спросила бабушка полицейский-бармалей по имени Дульсинея.

Берта пропустила её вопрос мимо ушей

– Смотреть за людьми – почти как кино смотреть. Чаще всего просто так стою, всех разглядываю, – шепнула она папе и подмигнула.

По её стремительно удлиняющемуся носу было видно, что врёт наша Берта с три короба.

11

Бездельничать на Репербане не принято. Помню, как папа обрадовался своей новой работе. Явился он на неё, конечно же, в первый же день и, разумеется, вовремя. Дёрнув за дверь, папа отметил, что внутри никого нет, а сама дверь закрыта.

Он подёргал дверь, подождав полчаса. Всё ещё было заперто. Проходивший мимо Бармалей посмотрел на часы и успокоил папу, что наверняка в том есть особенная причина. Оказалось, и правда была – хозяин вышел покурить. При этом не сигарету, а трубку. И, не куда нибудь, а на стадион «Миллернтор» – смотреть, как идёт подготовка к матчу футбольной команды «Санкт-Паули».

О хозяине и одновременно папином первом работодателе можно рассказывать бесконечно. Этот первый папин работодатель – звали его херр Павловский – носил тот же набор футболок, как и отец. Они потом долго сравнивали и удивлялись. Набор полностью совпадал, несмотря на разделявшие их многие годы, сотни километров и некоторый языковой барьер. Оба они носили дурацкие бороды. Свою бороду херр Павловский заплетал в косу, а косу заплетал в другую косу повторно. Таким образом, получался небольшой канатик. За него Павловский дёргал, когда на него нападал возрастной склероз. Выглядело это очень комично.

В свой первый выход на работу, папа немедленно принялся делать также, – просто чтобы ему понравится. На такое херр Павловский смущённо сказал, что копировать его специально – это уже чересчур. Они и так слишком похожи. Папа тут же сделал неутешительный вывод. Там где он жил раньше, «уж чересчур» – означало «вали отсюда».

– Что же мне делать, чтобы остаться на этой работе? – взмолился тогда папа и погладил вместо бороды небольшой шильдик с надписью «Хард-рок кафе». – Я очень хочу здесь остаться!

В тот момент я приготовилась реветь, решив помочь, чем могу. Ведь всё это было и в моих интересах. Но тут произошло неожиданное. Опередив меня, херр Павловский сам вдруг стал рыдать, будто слон, которому не дали сахара. Скоро к нему присоединился школьный директор, зашедший на кружку пива (сахара ему тоже не дали, впрочем, по этому поводу он особенно не рыдал).

Павловский говорил, что ждал такого работника уже давно. А директор добавил – пусть мы и не хотим жить с ним в машине, но он всё равно докажет всем что русские во время войны ему ничего плохого не сделали. Ни во время холодной, ни той, что раньше была.

Тогда папа треснул обеих изо всех сил по спине. И запел по -немецки про русскую тройку. А директор, поднатужившись, подтянул ему песенкой про первую двойку в дневнике – тоже на чистом, немного ломаном русском.

Закончилось тем, что Павловский выключил всё электричество из розетки и объявил перерыв. Такой уж он был хороший человек, этот херр Павловский.

С тез пор задачей папы было обслуживание клиентов «Хард-рок кафе». Он был аккуратен в этом деле и талантлив как чёрт. Странно, что через несколько месяцев «Хард-рок кафе» разорилось.

Херр Павловский, почесав пузо, очень удивился. Он сказал, что разориться на таком туристическом месте можно лишь, расстаравшись как никогда (кафе стояло в аккурат рядом со спуском к воде, куда ходят толпы туристов). Впрочем, к тому и шло уже несколько лет, признал он. Меньше надо было пить пиво, закрывая кафе в самый разгар слёта байкеров.

– Кавабунга! – махнул волосатой рукой херр Павловский. – Мы откроем другое кафе. И это будет уже не кафе, а водка-бар. А это безобразие спишем за долги к чёртовой матери.

Через неделю папа уже вёз на велосипеде огромную светящуюся вывеску размером с праздничный транспорант. На ней было написано – «Кавабунга». Это было любимое слово Павловского.

А спустя ещё несколько дней херр Павловский вдруг умер. Никто по нему особенно не горевал. Наоборот – все веселились так, будто это был городской праздник. Только редкие посетители «Хард-рок кафе» из тех, кто был с ним незнаком, смахивали слезу, когда господина Павловского хоронили.

Похороны Павловского проходили по высшему классу. Свидетельство о смерти было написано на шести нескреплённых между собой листах и заверено у дьявольского нотариуса, который работал в магазине «Мелочь для Хэллоуина». Магазин принимал посетителей один лишь месяц в году. Всё остальное время нотариус занимался такими вот дьявольскими свидетельствами.

Следуя указаниям из дьявольского завещания, Бармалеи положили Павловского в лодку. А потом превратили её в погребальный костёр. Из распахнутых дверей «Кавабунги» играла песня про русскую тройку, на которой надо в большой город въезжать. И ещё про первую двойку в дневнике, с которой налегке шагать вовсе невесело. Огонь горел аж до самого неба. Под конец, приехали пожарные и принялись со всеми ругаться. Чуть ли не до самого заката ругались. А на закате лодка с херром Павловским вдруг сам собой поплыла куда-то далеко-далеко. Пришлось потом конвоировать её обратно вместе с буксиром.

12

Встав во главе водка-бара «Кавабунга!» вместо херра Павловского, папа окончательно влился во все события, происходящие на Репербане. По крайней мере, можно сказать с уверенностью, что он вписался в пейзаж нашей улицы, став её полноправной деталью.

Без херра Павловского всем стало скучно, и папа как мог его заменил. Сейчас мне даже странно, что когда-то всё вокруг происходило без папиного участия.

Господин Романов стоял у спуска к набережной и курил в точности, как херр Павловский. Проходившие мимо туристы вынимали фотаппарат, едва только его заприметив. А папа небрежно выбивал трубку и кивал бородой на табличку – там висел прейскурант; папа с трубкой – пятьдесят центов, папа за работой – шестьдесят или больше.

Одновременно с выколачиванием трубки, папа принимал пустые бутылки. Он лихо метал их точно в цель – в пластмассовые ящики рядом с кассой. Здесь, в Германии, все магазины обязаны принимать бутылки. Однако многим это делать попросту лень. Не такая уж это почётная профессия в Германии. Куда менее почётная, чем эти бутылки находить и сдавать, например.

Узнав о том, что тут в ходу приём бутылок, папа сразу сказал «Боже, как это прекрасно». И решил посвятить этому занятию большую часть рабочего дня. Это тоже стало частью его профессии. Бутылки смотрелись красиво. Они были маленькие и пузатые. На этикетке был изображён якорь. Он, вроде как торчал из нарисованной попы. Но под попой была надпись «Астра». И я всё время ломала голову, при чём тут цветок.

Вечером папа делал из бутылок «Астры» пепельницы и свечки для антуража кафе. По утрам их мыли, отскабливали засохший воск и отдирали приклеившиеся снизу чинарики.

Всякая ерунда из четырёх чемоданов тоже пошла на украшения. Советская ёлочная мишура, например. Некоторые Бармалеи специально приходили сюда подёргать повешенных за бороду дедов морозов.

Когда папе ещё писала письма мама, он постоянно раздумывал, как ей ответить, чем же он теперь занимается.

Сейчас она перестала писать.

Жаль!

Теперь на вопрос мамы, кто он теперь, папа он мог ответить с гордостью – владелец кафе «Кавабунга», Гренадирштрассе дом шесть!

И это была действительно правда.

13

Надо вам сказать, что кафе на Репербане называют не кафе, а «водка-барами».

Собственно, это и есть настоящий бар с водкой. Что, впрочем, не означает, что только водку там продают. Просто «водка» и «бар» было стандартным понятием для всех заведений на Репербане. Всё равно, что какие-нибудь «соки-воды» на родине.

Днём в водка-барах полным-полно детей. Для них был предназначен пузырчатый чай, весело закипавший в маленьких вазочках. Торговать пузырчатым чаем страшно невыгодно по сравнению с водкой. Но папа, скрипя зубами, продолжал покупать невероятные приборы для кипячения пузырей, потому что был детолюбом.

Ещё папа был благодарен судьбе, что может вот так запросто хозяйничать в собственном заведении. Поэтому был готов продавать непопулярный пузырчатый чай себе в убыток. Впрочем, вечерами случалось и так, что завзятые Бармалеи стояли на улице с тем же пузырчатым чаем. Это считалось нормальным, но не особенно популярным занятием.

Гораздо большей популярностью пользовались на Репербане «маленькие проказники». Иногда их ещё «хлопальщиками» называли. «Проказник» или «хлопальщик» – милипусечная бутылочка с весёлой рожицей и надписью «хлоп». Внутри бутылочки налита водка с запахом зубной пасты. Её примерно столько, сколько уксуса вы отлили бы себе в винегрет – совсем мелочь, но всё-таки Бармалеям было приятно.

Разновидностей «хлопальщиков» и «проказников» было не перечесть. Можно было найти и с ягодным вкусом и с жвачечным и даже со вкусом какого-то блевантоса. И конечно баров с «проказниками» на нашей улице было ещё больше – около ста. Все хозяева баров друг с дружкой дружили, не говоря уж о посетителях.

Таким вот нехитрым образом, вписавшись в пейзаж Репербана, папа одновременно обзавёлся и новыми друзьями. Когда папу спрашивали, с какого момента он здесь живёт, он искренне пожимал плечами и загадочно бормотал: – «Кажется, что я жил здесь всегда. Не помню, что было до этого». Друзья уверенно хлопали «хлопальщиками» в подтверждение.

Отпетых Бармалеев в друзьях у папы теперь было штук сто, и это едва ли меньше чем конкурирующих баров. Если про всех буду рассказать, то история запутается окончательно. Перечислю лишь основных Бармалеев – самых закоренелых.

Наибольшим почётом на Репербане пользовался сын херра Павловского. Он занимался жонглированием на автостраде, шнырял между машин на оживлённом перекрёстке под двумя уходящими в небо башнями. Звали его Траурный Эммерих. Траурный – это по-немецки грустный, хотя не припомню, чтобы Эммерих при мне таковым был. Не был он и на Бармалея внешне похож. Только подойдя и заглянув в глаза, можно было провалиться в них как в колодец и добыть на дне этот опознавательный знак – Бармалей реппербанский отъявленный!

Раньше Эммерих служил профессиональным жонглёром из цирка «Ронкалли». Он любил показывать, как жонглируют в цирке по настоящему, а не только на автостраде.

А уж жонглировать по-настоящему он умел всем, что можно поднять в воздух хоть на долю секунды – хоть апельсинами, хоть обойными гвоздиками, в общем, дофига чем! Например, визитными карточками. Например, на ветру, когда ветер вырывает из рук карточки и уносит. Выглядело это очень красиво.

За разговором Эммерих мог оборвать тебе пуговицы на пальто. А потом, пожонглировав пуговицами с полчаса, пришить всё обратно. Листьями осенними жонглировать он умел, жонглировал часами на пару с деревом! Ну а коронным номером Эммериха было жонглирование кошкой и тойтерьером Тобольской Дульсинеи одновременно!

Почему-то для заработка на автостраде, Эммерих выбрал наименее зрелищный из всех своих трюков. Он жонглировал тремя невзрачными, обтянутыми изолентой палками. Жонлировал быстро, уверенно. Но те, кому довелось увидеть, как Эммерих обойными гвоздиками жонглирует, а потом начинает вдруг теми же гвоздиками фехтовать, всегда спрашивали почему он жонглирует на публике двумя скучными палками. Эммерих объяснял это просто. С тремя палками у него оставалось больше времени на то, чтобы обойти все машины с полиэтиленовым мешком и собрать в него побольше денег. А аплодисменты непрофессионалов его не интересовали.

Каждое утро Эммерих занимал своё место у перекрестка, тощий, седоволосый, уверенный, будто и вправду на страже нашего Репербана стоял. Иногда он начинал изо всех сил драться палками сам с собой. А как только включали красный свет на проезжей части, он уверенно выходил к машинам. И если Траурный Эммерих не запутывался в свисающем клочьями драном шмотье, он на тридцать секунд становился полноправным хозяином автострады. Пусть на тридцать секунд, зато настолько полноправным, что случайно споткнувшись о камешек, подметал асфальт, будто пол. Туристы видели его, едва только появлялись на Репербана. А когда уходили, Эммерих в шутку напоминал, что он тут на страже. И таким образом получал с каждого центов по двадцать.

Так что грустить по-настоящему Грустному Эмериху было некогда. Поговаривали, что траурным его называли вовсе не из-за грустей, а из-за столкновения с похоронной процессией. В тот день он жонглировал так хорошо, что покойник вылез из гроба и побежал через проезжую часть аплодировать.

В друзьях у папы ходил некий профессор Петерманн, продававший свою честь и то, о чём лучше не спрашивать. С этим профессором мало кто мог общаться больше пяти минут, но папа за разговорами, бывало, провожал его прямо до дома. Кстати или некстати, он подружился с ужасными кожаными близнецами Сачковскими, а также трансгендерным немецким голландцем по имени Миша Аугенбах. При звуках имени «Миша», сердце папы дрогнуло – он вспомнил, что лучшего друга из прошлой жизни тоже Мишей зовут!

Но здесь имя Миша оказалось голландским. И голландец Миша Аугенбах, привыкший к тому, что с ним никто не общается, честно предложил все отношения прекратить. Но папа прекращать отношения отказался. Он был настоящий друг из тех, что поётся в песнях, мол не разлей вода и можно пойти на медведя.

Из странных папиных знакомых ни на минуту нельзя забывать о предводителе банды мотоциклистов, которого, впрочем, не звали никак. Внешности он был самой заурядной. Вовсе не бармалеевской. Определить его возраст было невозможно. С лысыми Бармалеями это иногда происходит. На вопрос как же его всё-таки звать, предводитель байкеров отвечал хриплым насмешливым карканьем. Похоже, что у всех местных были разные версии на его счёт – иногда даже немного обидные.

Папа стал называть его дедушкой Фантомасом и обращался на вы. Дружба неожиданно наладилась. Я даже скажу вам так – мало что у папы ладилось также хорошо, как дружба с предводителем байкеров. Предводитель банды байкеров стоял за отца горой. Поэтому папа выделил ему специальный, фантомасовский столик в кафе «Кавабунга».

Короче, друзей у папы появилось так много, что я ему даже поначалу завидовала.

У меня-то по первому времени и вовсе не было здесь друзей. Должно быть, потому, что я старалась специально понравиться всем кому не попадя. Думала, у меня это получится так же ловко, как плевать наугад и стрелять из рогатки. В конце концов, я поняла, что на Репербане надо вести себя как пират на захваченном корабле, а не как десятилетняя девочка.

14

При внимательном рассмотрении, обитатели Репербана делились как бы на две категории. Те, что из первой, мечтали уехать отсюда, как только подешевеют дома хотя бы в паре километров от нашей улицы. Их так и называли – «дети за пределами Репербана».

Их родители одной ногой крепко держались за Репербан. Другой будто нащупывали мелкие места в каталогах недвижимости. Некоторые, конечно, уезжали. Но далеко не всегда.

Вторая половина ни о чём не жалела и не сомневалась, что останется здесь навсегда. Из них получались настоящие Бармалеи. Всё же, как ни крути, на Репербане жить было выгодно. В первую очередь, это социальный фонд и соответствующий уровень жизни. Социальный фонд без социального лифта. Так говорили не мы, а родители. Но дети повторяли за ними как попугаи. Поэтому я запомнила всё наизусть. Означало это то, что для жителя Репербана был гарантирован свежий воздух в избытке, бесплатная мебель с помойки, три многоуровневых супермаркета с названием «Крохобор» и возможность парковать спортивную яхту недалеко от квартиры. Конечно, если такая яхта у кого-то была.

С детьми «за пределами Репербана» я так ни разу и не пересеклась – за одним небольшим исключением, о котором я расскажу позже. Зато мне часто приходилось наблюдать, как в школе эти дети держатся друг дружку и выходят из класса шеренгой.

По мнению родителей таких детей, Репербан был переполнен криминального вида взрослыми. С одной стороны, они были правы. Могло показаться, что места для обычных детей тут нет. Но в том-то и дело, что это только на первый взгляд так казалось.

На улице таких детей не увидишь. Вместо того, чтобы гулять по улицам, серьёзные не по годам мальчики «за пределами Репербана» отправлялись вниз по реке, держа в кармане удостоверения рыболова и удили рыбу телескопическими удочками. А нарядные девочки «за пределами Репербана» сидели день-деньской дома и коллекционировали всякие шибздики. Если же детям за пределами Репербана приспичивало погулять по настоящему, они спускались с родителями в метро. Там, под землей, не выходя на воздух, они пересаживались на электричку и выходили в тех предместьях Гамбурга, где уже ни о каких Бармалеях не слыхивали. В пригородах типа Оттензена, жили отставные капитаны (точнее, те редкие гамбургские капитаны, в которых не наблюдалось ничего бармалейского).

Жизнь «за пределами Репербана» проходила в глубине кварталов, в аккуратных домах с табличками «не бросать рекламный мусор». Если дом не сильно уходил во дворы, и фасадом всё-таки косил в сторону Репербана, взрослые зашторивали жалюзи и отгораживались от неоновой рекламы. Вечерами обитателей таких домов увидеть было нельзя даже в окошко. Очень жаль. Ареал их обитания нас очень интересовал.

Нельзя сказать, что я часто ломала себе голову над вопросом, что это за дети такие – за пределами Репербана, нечего мне было искать в их компании. Ловить рыбу я не умела. Собирать дурацкие шибздики от медового и имбирного печенья у меня не хватало терпения (честно говоря, предназначенное для коллекционирования печенье попросту терпеть не могла). В бутылочках от «маленьких хлопальщиков» я ни черта не понимала. «Хлопальщики» были для меня на одно лицо. Их собиратели, составившие некогда самый модный клуб «за пределами Репербана» тоже были какие-то одинаковые. Просто не дети, а бутылки от «хлопальщиков».

Единственный человек, с которым я общалась постоянно – Рената Колицер. Впрочем, она мне никакая не подруга была и подружились мы совершенно случайно.

Живя «за пределами», Рената Колицер никогда не гуляла по Репербану одна. Лишь однажды она сунулась на ночной Репербан по веской причине. Дескать, в полнолуние её всегда тянуло на свет. В ту ночь было как раз полнолуние, которое, впрочем, не задалось, и луна светила недостаточно ярко. В результате Рената попёрлась на не тот свет. Свет исходил от красных фонарей Репербана. Далеко не все заведения у нас круглосуточные, как многие считают, но всё же некоторые из круглосуточных можно найти, если идти на свет от красных фонариков.

Папе тоже не спалось в эту ночь. Он отправился на поиски окурков. Дело в том, что когда ему не спалось, то всегда страшно хотелось курить. Курить папа как раз бросал, но всё же, иногда, в полнолуние выбегал за окурками.

Место, где они встретились с Ренатой, было довольно окурочное. Орудуя под красным фонарём, где полным-полно света, папа рассчитывал на солидный улов и приготовил под свои окурки молочную кружку. Но вместо окурков он обнаружил воющую на фонарь девочку.

К этому моменту, папа мой наконец выучил, где на Репербане нельзя появляться маленьким детям. От ужаса он сделал глоток из кружки, в которую окурки собирал. И, поскольку долго не мог отплеваться, перепоручил Ренату мне, вызвонив из дома в три часа ночи. Я не стала отказываться. Всего-то и нужно было перевести Ренату через дорогу и сдать в полицейский участок.

Конечно, столкнувшись с тем, что имею дело с ребёнком «за пределами Репербана», я постаралась сделать всё так, чтобы комар носу не подточил. Пока мы сидели на ступеньках «Вахты Давида», Дульсинея Тобольская вынесла нам чаёк и крендели. А напарник Дульсинеи телефонным звонком вытащил из кровати Ренатиного отца.

– Какой ты благоразумный человек, Ана. Приходи к нам чаще, – сказал отец Ренаты, подтягивая пижаму и, помолчав, добавил шёпотом: – Это пойдёт нашей жеманной дуре на пользу.

Я сдержала своё слово и стала приходить чаще.

Надо сказать, наше общение действительно пошло Ренате на пользу. Если бы я с этой сумасшедшей Ренатой не познакомилась, то она наверняка рехнулась бы в одиночестве. Превратилась бы в маленького злобного лепрекона, чахнущего над сокровищами в темноте.

О сокровищах Ренаты Колицер следовало бы завести отдельный разговор. Желательно с психиатром.

Была у неё острая форма помешательства на всём маленьком. То, над чем она чахла годами, было не так-то просто разглядеть с первого раза. Сперва её сознание поработили милипусечные куклы. Потом на смену пришли маленькие игрушечные пирожки в маленьких игрушечных печках. Потом маленькие бутылочки из-под «хлопальщиков». В потом всё что угодно, лишь бы оно было маленьким. Это маленькое она держала в маленьких коробочках. Некоторые коробки были побольше, некоторые поменьше, но больше спичечного коробка не было ни одной.

Бутылочки от «хлопальщиков» Рената одевала, шила им комбинации из резиночек для волос. Потом рассаживала их в порядке и разыгрывала сцены, которым позавидовали бы Барби, Кен и Человек-муравей, если только бы их познакомили вместе.

Родители Ренаты могли позволить купить ей детский электромобиль, но Рената предпочитала играть в бутылочки. В конце концов, она по уши увязла в новой штуке – общественном Интернете. Там-то она и выискивала новые виды бутылочек, уменьшающихся в сторону полной милипусечности и увеличивающихся в цене. За одних лишь «хлопальщиков» сороковых годов можно было купить четыре детских электромобиля. Детский электромобиль, между тем, у неё тоже был. Он стоял в прихожей, заменял тумбу для зонтиков.

Родители Ренаты Колицер были врачами. Они работали по очереди на огневых рубежах и могли позволить не только детский электромобиль, но, скажем так, ещё и небольшой танк или скорую помощь. Раньше они работали с гуманитарной помощью в России. Оттого, всякий раз, когда я приходила в гости, они забрасывали меня шоколадом и клюквой в холодном сахаре. Это были остатки гуманитарной помощи. Запасы помощи казались бесконечными. К клюкве Рената была равнодушной, а шоколад ей было нельзя.

Играя в милипусечные куклы, мне часто хотелось повесить Ренату к люстре за конский хвост её волос, закатав в комбинацию из толстой резины. А ещё лучше, если бы пришёл кто-нибудь нормального размера и подавил бы здесь всё это маленькое. С хлопаньем, как грибы сорта «дедушкин табак». Я постоянно вспоминала викинга Яну

Эк и жалела, что такой подруги нет со мной рядом. Именно так она бы и поступила с этой Ренатой – повесила бы за волосы и подожгла. А милипусечные игрушки утопила бы в Альстере или Эльбе.

Папа на это сказал, чтобы я поменьше думала. Жизнь – штука преходящая и скоро я забуду свою Яну Эк. А может – только подумайте – может, когда-нибудь тоже начну собирать шибздики вместе с Ренатой. И всё, то, что было раньше, забудется. Именно таким образом папа забыл нашу маму. Такую же Ренату, к слову сказать. Впрочем, может и не Ренатой мою маму звали. Я уже была ни в чём не уверена.

15

Поглядывая, как папа, с трубкой в зубах подвешивает под потолок здоровенную керосиновую лампу, я понимала, что шансов на то, чтобы стать полноценным ребёнком у меня нет. Жизнь, конечно полна сюрпризов. Но ведь и от судьбы не уйдёшь. Вероятно, у каждого из нас есть какая-то своя жизненная загогулина. Не стоит лепит свою жизнь с папы. Тем более новую. Если я буду брать с него пример во всём, то у папы вырастет дочь с бородой и в бармалейской бандане!

Носатая Берта Штерн, сказала, что с одной стороны я, безусловно, права. А с другой, посоветовала мне следовать тому, что подскажет мне сердце. Потом она показала мне своё. Сердце Берты Штерн было вытатуровано синей краской на её левой сисе. И я сделала вывод, что Бертино сердце в порядке. Моё же орало из своей клетки как невоспитанный попугай. Особенно, когда я представляла себя похожей на Ренату!

Обладая могучим примером папы-бармалея перед глазами, я обожала смотреть на поведение бармалейских детей издалека. На первый взгляд оно казалось простым и безмятежным. Перенимай не хочу! Делай что хочется! Но в том-то и загвоздка была! Переплюнуть бармалейских детей в простоте и беспечности было невероятно сложно. Обычное «проще некуда» – это совсем не про них. Всегда можно сделать проще, чем кажется поначалу. Вот они и старались переплюнуть друг друга в том, чтобы быть проще. Вместо книжек у бармалейских детей была роликовая доска. Это считалось социальной проблемой. Но с другой стороны, это заменяло репербанским детям и телефон и общественный Интернет.

Здесь, на Репербане, в этот Интернет я первый раз вышла в шестнадцать лет от роду. А вот на скейтборд меня поставили быстро, объяснив, как можно уехать подальше. Уехала на нём чёрт знает куда. В Гамбурге на улицах всегда ветрено. И правду говорят, что на скейтбордах кататься опасно.

Шаг за шагом я училась вести себя как потенциальный испорченный Бармалей. Адаптироваться толком не получалось. Ведь одно дело, когда ты бармалеишь по свойски с родными, друзьями по школе и просто знакомыми. И совсем другое, когда ты ведёшь себя безмятежно в одно, как говорится, рыло, исключительно для себя!

Нельзя сказать, что бармалейские дети от меня прятались. Проблем с общением не было. Они легко шли на контакт. Но узнав кто я такая, церемонно раскланивались и исчезали. Видимо в моем характере их что-то смущало. Целый год я пыталась угадать что. Я избавилась от всего розового в гардеробе. После визитов к Ренате я научилась использовать папин суровый одеколон (у Ренаты Колицер вечно пахло принцессиным платьем с отдушками). Это привело к тому, что местные начали ко мне принюхиваться. Это давало надежду, что я меняюсь в сторону бармалеистости не по дням, а по часам. Чтобы это проверить наверняка, один из самых маленьких, и злобных Бармалеев на Репербане – его звали Ходжа Озбей – специально столкнул меня вниз с парапета. А его лучший друг по имени Олли Нож-для-Огурцов подхватил меня снизу и закружил в ритме танго.

Во время этой процедуры я орала как сумасшедшая. Маленькие Бармалеи сказали, что это было боевое крещение. А ещё сказали: «Добро пожаловать на Репербан».

Впрочем, после этого ничего не изменилось. Олли и Ходжа пошли своим путём, по своим делам. А я по своим. Я ведь и так жила на Репербане. Уже почти год. И ни в каком их «добро пожаловать» уже давнымдавно не нуждалась.

В отличие от большинства эмигрантов, опасавшихся выйти на улицу без немецких разговорников, с языком проблем у меня не было никаких.

Учить язык? Вы это серьёзно? Язык учится сам по себе. Просто вызубриваешь несколько слов в день, а потом слушаешь, о чём говорят на улице. Наконец, поднатуживаешься и заговариваешь с первым встречным. А если трудно, то представляешь себе, что ты на сцене. Будто спектакль играешь. И заготовленные где-то внутри слова выпрыгивают из твоего организма сами собой.

Особенно хорошо мне удавались всякие немецкие поддакивалки. Я могла общаться со всеми, пользуясь одним лишь словом – wirklich. Но общаться с помощью одного слова быстро наскучило. И я выучила от скуки ещё несколько слов. А потом ещё и ещё. Наконец немецкий язык окончательно вошёл в мою голову.

Стать репербанским Бармалеем оказалось гораздо сложнее, чем выучить язык. Учить языки по сравнению с этим делом – какая-то ерунда на верёвочке.

Как я уже и говорила, я не умела играть ни в скат, ни в петанк, ни в «Братец не сердись, а то я тресну тебя палкой». Этому тоже пришлось учиться, и я научилась.

Сложнее обстояли дела с фамилией. Моя красивая фамилия, Романова, как не переиначивай её на немецкий лад, в Романофф, приносила одни неприятности. Дошло до того, что меня стали рисовать на стенках в костюмах царей. Папа, которого, между тем, уже давно называли Николаем Веттер-перемен, а никаким не Романовым, лично попросил это прекратить. По крайней мере, что-то придумать по этому поводу. На Репербане с фамилией русских царей – это совсем не по бармалейски.

Узнав, о том, что на Репербане можно обходиться без документов, папа пошёл вабанк. Он навеки записал себя в истории города, как Николай Веттер-перемен, сделав это официально, через ратушу. Звучало даже похлеще чем царь Николай Романов. Но Бармалеям понравилось.

Я немедленно захотела поменять имя на такое же идиотское. Но папа сказал, что эти финтифлюги мне не подходят, ведь документов у меня всё равно пока нет. Службы опеки не простили бы издевательств над именем несовершеннолетнего. Поэтому я оставалась для всех Аной Романовой. Зато уже с одним «н».

Ситуация немного улучшилась, когда вдруг по Репербану пополз слух, что у меня криминальное прошлое. Все немедленно захотели со мной дружить. Я гордилась этими слухами, хотя не совсем понимала, о чём идёт речь. Даже не знала толком что это – криминальное прошлое!

Потом снова появился Олли Клингер. Тот самый, который тогда кружил меня в танго на набережной. Он был ужасный ребёнок и разумеется Бармалей разбармалейнейший. Слово «домашний» и Олли настолько не вязались между собой, будто это были две веревки намыленные. Олли был настолько антисоциален, что иногда даже дома не ночевал – а где ночевал неизвестно. Из домашних животных у него был игрушечный заводной карась в ванной. И ещё раскрашенный в цвета футбольной команды хомяк. Хомяком он владел напополам с папой.

– Какое же у тебя криминальное прошлое, если у тебя и клички-то нет? – презрительно спросил однажды обладатель домашнего карася, поигрывая картами с голыми тётеньками.

Олли носил кличку Нож-для-Огурцов. Родители называли его ласково «огурчиком».

Следовало ли мне и дальше оставаться просто Анной Романовой? Или, может быть, Аной, как здесь говорят – с одним «эн»? Но здесь, на Репербане, Ан вроде как хватало и без меня. И Анн – с двумя «эн», как меня называли до переезда. И просто Энн по английски. И даже Анна Энкидус у нас тут была одна, из старинного рода шумеров. Даже Ан, с одной «эн» здесь нашлось бы, по меньшей мере человек сто пятьдесят. Была в нашем доме, например, соседка Ана, которую называли Анчоусом. И была ещё одна Ана, бедная школьная учительница. Бедная, потому-что звали её Ана Мария Берта Аннегрет Винегрет и это не сокращалось.

Количество знакомых Ан с одной «н» вокруг меня стремительно увеличивалось. Однажды в разговоре между этими Анами промелькнул первый намёк на прозвище – Ананас!

– Ананас в ванной! – завопила одна турецкая дама, увидев, как я топаю вниз по лестнице без одежды, обернувшись одним полотенцем – Ананас! Пользуйтесь другим туалетом. Ах Хотценплотц! Ах лесной разбойник! Ананас в ванной! Ананас в ванной!

Чтобы вам было понятно, Хотценплотц – это тот же Бармалей. Только по-немецки. Ну, а почему Ананас? Непонятно. Наверное, перепутала меня турецкая дама с кем-то другим.

Но главное не это. Главное то, что теперь Ананасом меня стали называть все, даже те, кто не знал, что я Ана.

– Чёрт с вами. Ананас так Ананас.

Мне понравилось. Я уцепилась за свое новое прозвище обеими лапами.

И вот с этого момента-то и всё пошло как по маслу.

Я прижилась здесь, на Репербане и стала Аной Ананасом на всю оставшуюся жизнь. Как будто песочные часы перевернули и время пошло заново. Не вспять, а по какой-то совершенно непредсказуемой траектории. Может быть, это и совершенно неправильно – переворачивать песочные часы своей жизни в одиннадцать лет. Но меня это почти не волновало. Главное – чтобы папа был счастлив. А папа был счастлив как никогда.

МЫ ЖИВЁМ НА РЕПЕРБАНЕ!

1

«Мы живём на Репербане» – подвела, я однажды итог своей короткой, не особенно бурной, но уже вполне полноценной жизни. Чтобы эта мысль окончательно созрела в моей голове, понадобилась куча времени. Уже третий год шёл с тех пор, как мы поселились здесь. И всего только первый, с тех пор, как мне перестало быть стыдно за то, что я Анна Романова. Редкое репербанское утро за это время казалось таким солнечным. А сейчас даже трава на улице высохла. И я даже не взглянула на свои старые тяжёлые резиновые кеды, а вместо них, вынула из фанерного ящика кожаные босоножки. Настоящие женские босоножки!

Надевала я их от силы пару раз. Оба раза приходилось от них мучительно избавляться. В обычное время я предпочла бы тонуть в папиных болотных сапогах или пользоваться другой резиновой обувью. Но с появлением солнца на Репербане жить по старым правилам уже не хотелось. Сегодня можно было и помучаться. Может тогда и настоящее лето скорей бы пришло.

Кожа на босоножках, это вам не какой-то резиновый кед. От долгого бездействия она скукоживается и твердеет. Надо было поскорее разнашивать босоножки, пока те не превратились в хлам – это было ясно как божий день за окном, даже если этот ясный день собирался испортиться, не дотянув до вечера. Я набралась смелости и натянула босоножку на ногу. Кожа повела себя как живая. Зелёная полоска набросилась на ногу, будто змея. Ногу стянуло так, что на миг показалось, будто я в гипсе. Испугавшись, что сейчас лишусь ноги ради красоты, я сдёрнула босоножку и зашвырнула её подальше. А потом вытащила резиновый кед и затянула его на ноге шнурками – так сильно, как только могла.

Кед, вообще-то был рассчитан на папину ногу. Но если как следует затянуть шнурки, я могла носить его, правда не снимая. На Репербане, обувь снимали, разве что только ложась в постель. Дождь ежедневно полоскал городской асфальт, выполаскивая липкую уличную хлябь, заодно вымывая песчинки, застряшие в подошвах. Лучшие люди города расхаживали по квартире, не снимая обуви!

Что же касается мусора, которого можно нанести в дом, то, при таком ветре, мусор на улице не бросают. Иначе бы он летал в воздухе, как, скажем, снег. Из мусора на тротуаре валялись лишь упаковки от чипсов. Они были лёгкими; ветром их приносило обратно, как только ни убирай. Улица всегда была наполнена мягким уютным шуршанием от летающих обёрток.

Напялив второй кед, я занялась летним чаем. Приготовленный папой холодный чай с запахом ягод был заварен ещё вчера. Оставалось перелить его куда следует. Впрочем, это было вовсе не обязательно. В качестве проявления самостоятельности, можно было вообще отказаться от чая. Выпить кофе, к примеру. Или добавить в чай каплю папиного «шилкина», чтобы понять как это – пить алкоголь. Но пробовать алкоголь я пока ещё не решилась. Зато к определённому этапу своей жизни на Репербане, я научилась пить настоящий свежезавареный чай, а не только холодный, как маленькие. С недавних пор я приспособилась даже кофе хлестать. На людях я переливала его в пластмассовую бутылочку с надписью «молочный коктейль». Так, к слову, делали все бармалейские дети на Репербане.

Обитателям Репербана было глубоко наплевать, что туристы, посещающие Репербан, провожали детей с кофейными стаканчиками слегка ошалевшим взглядом. Странные эти туристы. Сейчас никто никому не может запретить пить кофе на завтрак. Но однажды какая-то правильная семья устроила истерику в гамбургском новостном портале, накатав статью «Дети и кофеин». С тех пор, самым писком моды в городе стало переливать детям кофе в пластиковые стаканчики из-под «Мильбоны».

Честно говоря, вкус настоящего убийственного чёрного кофе, я пока ещё не оценила. Если уж я и пила его, то сразу с тремя килограммами конфет за щекой. Только не подумайте, что конфеты у меня за щекой были сладкими. Всем прочим конфетам, я предпочитала солёные чёрные лакричные кнопки, которые впридачу к солоноватости пахли так, словно в них кошка нагадила. Это были те первые конфеты, с которыми я когда-то заснула во рту. Помните, я расказывала – в тот первый день на границе посреди леса, где стоит чуточку города?

Хорошая погода за нашим окном мало-помалу начинала брать своё. Солнце едва научилось выглядывать из-за туч, а воздух уже был слегка спёртым и летним. Но не думайте, лета ещё никакого нет. Лето начинается, дай бог, в июле, а заканчивается, разумеется, задолго до Октоберфеста. Независимо от времени года, гамбургский морской ветер, холодный как утренний чай, всю ночь простоявший на подоконнике, завывает на Репербане двадцать четыре часа. Он будет выть, несмотря на солнце, мух, конец июня и окончание учебного года. Насчёт летнего солнца, скажу так: пусть все и носят здесь противосолнечные очки, но на самом деле эти очки не противосолнечные вовсе. Скорее противоветренные. Это чтобы пачки от чипсов, гонимые ветром, не лезли в лицо. И мелкие, почти невесомые чаячьи какашки не маячили перед глазами.

Я открыла окно и вздохнула полной грудью. В рот попыталась влететь то ли весенняя, то ли летняя муха. Я вовремя захлопнула рот и поздоровалась с миром одними глазами. Открывать рот при таком количестве уличных мух было рискованно.

2

С улицы мне закричал знакомый вам тип с ушами как у ночного горшка. Тот, что первым заметил во мне личность, помните? Он ещё подарил мне байкерский шарф.

Звали его Бюдде. Бюдде Фегельман. Несмотря на прохладную погоду, Бюдде Фегельман щеголял по Репербану в гавайских трусах. Трусы были огромные и хлопали на ветру, будто флаг. На свитер Бюдде набрасывал тёплую куртку. А уж поверх куртки надевал плащ-палатку и, в довершение, поверх шей навязывал кашмирский оранжевый шарф. Главное правило репербанского лета – чтобы горло было в тепле, а ноги двигались побыстрее.

Я высунулась в окно по пояс. Несмотря на солнце, моросил дождь. Дождь здесь, это просто какое-то проклятие. Девочки «за пределами Репербана» шли в школьный автобус, надев полиэтиленовые капюшоны с рогами как у чертей. Что это значило? Что с сегодняшнего дня школа идёт к чёрту? Главное дожить до последнего в этом году школьного урока, а потом уже начинались каникулы.

– Бюдде! – завопила я, высунувшись из окна по попу. – Ты не опаздываешь на автобус?

Но Бюдде спокойно выставил на ладони маленький скейтборд. Ногой он опёрся на тот, что побольше.

– Всё в порядке, я еду на круизере.

Роликовая доска Бюдде, которую он звал круизером, была размером с ладонь. Впервые увидев такое, я перепутала её с игрушечной машинкой для малышей. Если приноровиться, то на этой милипуське можно было лететь, как на крыльях. Запросто доехать до любого конца Репербана за секунды, если захочется. А вот ланчбокс с едой за спиной у Бюдде выглядел повнушительнее любого скейтборда. Скейтов туда влезло бы штуки две. Как раз перед летними каникулами Репербан посетила мода на такие ланчбоксы. Не простые, а как будто для великанов. Одно из неписаных правил наступающего лета, вероятно, было таким – не ходить в школу без ланчбокса величиной с гроб. Видишь кого нибудь с гробиком за спиной и отворачиваешься, чтобы беды не накликать. А на самом деле это всего лишь коробки с едой, чтобы завтракать.

Мой ланчбокс, разумеется, был тоже по моде, размера XL. Папа должен был собрать его ещё с вечера. Я протянула к ланчбоксу руки, собираясьзакинуть внутрь, кроме еды, ещё и пару учебников. Открыв его, я затряслась от гнева. Потом, изо всех сил ударила по нему кулаком. Коробка гулко откликнулась. Я покатала внутри ланчбокса шарик от футбола.

Больше внутри моего замечательного ланчбокса ничего не было. Должно быть, эта модель называлась «шаром покати».

Всю неделю папа выбирал мне это пластиковое чудо. Он потратил всё, что было отложено на летнюю обувь. Это был чудесный шаг с его стороны, настоящее проявление отцовской любви. Ничего, что оно было выражено в коробке для завтраков. Главное, что в это раз папа постарался найти не то, что он покупает мне обычно навырост. Навырост – это значит, раскрашенное в черепа, названия рок-групп или чёртиков. Потом, когда вещь изнашивается, папа тихонько забирает её себе.

Короче, папа купил мне колоссальный ланчбокс, в котором можно было держать единорога. Он и разрисован был единорогами. По затратам, это вышло сопоставимо тому, чтобы купить игрушечный аэродром из лего. Но лего, на счастье папы, я совершенно не интересовалась. Совершив это благородный поступок, папа иссяк и всё пошло не по плану. Сегодня я ненавидела и его и пустой ланчбокс, хотя планировалось, что с утра должна обрадоваться тому, какой он красивый и доверху наполненный.

Я долбанула по нему ещё раз, на этот раз уже ногой. Другая коробка давно бы треснула, а этому гробику хоть бы что. Мне стало ещё грустнее.

– Ауфштеен! – заорала я громко.

Надо сказать, что будить моего папу задача совершенно не из простых. Если объяснять ему что-то с утра, он лишь покладисто кивает головой и улыбается. Сам он при этом, будет продолжать храпеть сквозь три подушки. Естественно, проснувшись, он ничего не вспомнит. При этом постоянно уверяет меня, что я ему что-то не договорила.

Это называется у него «заспать информацию».

Оттянув папе веки, я заорала прямо в ухо.

– Папа, ты забыл оставить мне поесть! Я не вернусь теперь домой никогда! Я в школу опазываю! После этой процедуры, я услышала булькающий храп без намёка на понимание. Ну и ладно.

3

Спустившись вниз, я запустила ланчбокс в мусорное ведро. Его тут же начала обследовать маленькая нахальная чайка. Бюдде её прогнал. Ожидая меня, он что-то грыз, запивая кофе из бутылки с «Мильбоной».

Я было пошла за ланчбоксом, но поняла что играть с чайкой за пять минут до начала урока – не самое лучшее время. И кофе пить с Бюдде тоже не стоило. Во первых, потому что можно было опоздать, а во вторых, потому что мне тоже немедленно захотелось чегото подобного.

Но Бюдде хитро сказал:

– Вам маленький или большой

– Давай маленький, – пробормотала я.

Бюдде убрал кофе за спину и протянул скейт.

Внутри меня всё затряслось. На маленьком скейте я ещё ни разу в жизни не каталась. Большой я хоть видела издалека, а маленький был пока что в наших краях новинкой.

Бюдде поставил меня на доску и сильно толкнул. Сам он тут же понёсся вперёд на большом скейтборде.

Прощай навсегда, – крикнул он в ухо, перед тем, как обогнать меня на четыре корпуса. Западный ветер дул в спину. Он уносил Бюдде в сторону школы.

Я разогналась и летела по Репербану достаточно ровно. Надеялась, что прохожие, падающие на моем пути, будто кегли, меня остановят. Но те лишь помогали, разворачивая в правильную сторону. До школы я докатила всего за пару минут, не удержавшись оттого, чтобы закончить своё эффектное появление полицейским разворотом. Взлетая на площадку перед ганцтагшуле, я ударилась коленкой и прикусила язык. Бюдде, приехавший на секунду раньше меня, от души захохотал. А Барсук, сидящий на ступеньках, внимательно посмотрел в мою сторону и спросил:

– Когда Джеронимо упал с самолёта – что он сказал?

Я всё ещё раздражённо мотала головой, пытаясь придти в сознание.

– Я. Он сказал – я.

В ожидании смеха Барсук вытянул подбородок вперёд. Но, как и все шутки Барсука, эта была не из категории шибко понятных.

– Иди в класс, Барсук, – прокричали из окна незнакомые девчёнки «за пределами Репербана». – Опоздаешь на второй этаж. Урок начинается.

Мы с Бюдде опаздывали, хоть и учились на первом. Пешком дорога до школы занимала каких-то пятнадцать минут. Но и пятнадцать минут тратить на то, чтобы ходить пешкомбыло обидно. Я задумалась. Скейт мог быть хорошим подспорьем. Скоро я раздобуду такой же, как у Бюдде и буду ездить на нём всегда. Жаль, что учёба заканчивается, а каникулы начинаются. Ездить особо некуда.

Пускай сейчас коленки у меня в лиловых синяках, а подбородок напоминает обеденный стол, но уж за эти каникулы я успею вырасти, подумала я. Я буду напоминать настоящего Бармалея! (Главное, чтобы борода на этом подбородке у меня не росла, а всё остальное меня устраивало).

4

Ганцтагшуле под названием «Каждый день Санкт-Паули», на первый взгляд, выглядела как обычное современное здание. В дизайне повторялись стандартные элементы стекла и стали. После появления новёхоньких парт-трансформеров, нас умудрялись путать с секцией мебели в супермаркете «Крохобор». Как и супермаркет «Крохобор», расположенный в том же здании, школа была частично прозрачной. Поднимаясь с первого на второй этаж, можно было играть в рыбок в аквариуме.

На втором этаже супермаркета «Крохобор» продавали скобяные изделия и кружевные трусы. А тут на втором этаже была другая школа. Вопрос, чем мы, нижние, отличаемся от той школы, что наверху, являлся загадкой, которую я безуспешно пыталась решить все три года жизни на Репербане. Она была сродни той, что загадывал Барсук, то есть не поддавалась решению.

Наш друг Бруно (по фамилии и одновременно кличке – Барсук) ходил в верхнюю школу. Кроме него там училась куча девчонок. Олли, Бюдде и все остальные мои приятели учились внизу. Девчонкой среди них была я единственная. Никто из нас не интересовался, чем, собственно, наверху занят друг Барсук в компании двенадцати кобылиц, живших «за пределами Репербана». Мы даже не знали их по именам. У нас, в нижней школе всё было просто как две ноги в тапочках. Олли, Бюдде, Ходжа. И я. И ещё какой-то козёл лет на шесть лет старше нас всех вместе взятых.

Позанимавшись немного обществознанием, а заодно выяснив, почему при слове «культура» Ганс Йост хватался за пистолет, мы услышали, как часы за окном пробили двенадцать. Тут все хором вздохнули.

Даже козёл перестал записывать умные мысли в тетрадь. В полдень нас обещали отпустить восвояси.

– Всё, – сказала Марина, наша учительница. – И да свершаться каникулы! Дуйте отсюда врассыпную.

Мы дунули так, что стекла во всём здании задрожали.

На предложенный Бюдде сейт я уже не полезла. Торопиться было некуда. К тому же, ветер дул в сторону Грустного Эммериха. А мы, то есть Бюдде, Олли и Барсук, договорились дуть в сторону противоположную – там, где раскинулся Вальтер-Мёллер парк. Гнать на скейте против ветра на Репербане никому бы не пришло в голову – это всё равно, что машину за собой тащить, гружёную кирпичами.

Скоро нас догнал задержавшийся по делам Ходжа Озбей. «Ходжа» – по-турецки чтото вроде профессора. Именно Ходжа считался на Репербане самым умным. В школе он то и дело задерживался, чтобы поспорить с учителями.

– Вы уже жрали? – спросил запыхавшийся Ходжа Озбей.

Он выглядел озабоченным.

– Я жру знания, – Бюдде стукнул ладонью по шее.

– Я жру камень, – сказал Барсук и погрыз кусок стены. Предварительно он содрал со стены штукатурку.

Ходжа присел на тротуар, свалив попутно пару велосипедов:

– Со знаниями, вроде, покончено, – сообщил он, отдышавшись как следует. – Каникулы в самом разгаре.

Барсуку наскучило есть стенку и он принялся за рукав.

Ходжа добавил:

– У капитана сегодня пицца. С зелёным горошком и ветчиной.

– Экспериментальная, – пробормотал Барсук, внутренне содрогнувшись.

Ходжа взял себя за шиворот и трижды дёрнул.

– Не экспериментальная, а убийственная! Я могу наполнить ваши боксы до самых краёв или устроить пикник для нищих.

Я вспомнила про пустой ланчбокс и пожалела, что его выбросила. Ланчбоксы ребят тоже оказались почти пустыми. У Олли Ножа-для-Огурцов внутри его чёрной коробки которую можно запросто перепутать с футляром для контрабаса, валялась сухая баранка. У Бюдде в глубине великолепного умнобокса, настроенного в режим «космонавт», плескался фрикадельковый суп в полиэтилене. Барсук продолжал есть свой рукав. Он напоминал растолстевшего жирафа, копающегося в помойке.

Ходжа оглядел пустые коробочки и объявил военный совет. Военными советами Ходжа мучал нас постоянно. На них он пропагандировал то ли идею бесплатной еды, то ли отрицание принципов потребительства. Мы же считали, что отрицание принципов потребительства не имеет ничего общего с той бесплатной едой, о которой говорил Ходжа. Дело в том, что огромный и бородатый Ходжин папа по имени капитан Ибрагим, любил угощать репербанских детей едой на выброс. Не на вынос, а именно на выброс. Это называлось у него «экспериментальными пиццами» или «бесплатной едой».

Капитан был хозяином турецкого кафе, которое не имело ничего общего с пиццерией. Пиццы представляли собой неудавшиеся фрагменты текущего меню, а также те блюда, с которыми капитану не удалось справиться. На первый взгляд, они казались отвратительно спекшимися, слипшимися или перегорелыми выварками. Но не менее от этого вкусными, надо признать – таково свойство турецкой кухни. Ходжа любил придумывать папиным вываркам громкие названия. И обожал фотографировать это на телефон. На фоне общей непопулярности телефонных сетей в Санкт-Паули Ходжа Озбей оставался единственным, у кого в телефоне можно было фотографировать. Из фотографий там присутствовала только еда, и при этом экспериментальная. Остальное он удалял. Ходжин подход к фотографированию напоминал хорошо подстриженную лужайку.

Еда – ерунда, – сказал Олли Нож-для-Огурцов.

Cломав баранку пополам, он закрыл свой контрабасный ланчбокс на два ключика.

– Есть надо редко, – добавил он. – Есть надо так, чтобы постоянно сосало под ложечкой. И ещё куковало в желудке.

Сообщив эту глупость, Олли закуковал. Докуковав, он запустил половинкой баранки в Бюдде. Это был вызов. Бюдде недовольно нахмурился. Вызова Олли не принял, потому что своими бесконечными вызовами Олли надоел не меньше, чем Ходжа желанием накормить всех подряд.

– Куковало в башке… – пробормотал Бюдде и повертел пальцем у виска.

Несмотря на отвергнутый вызов, Олли Нож-для-Огурцов был доволен. Говорил он всегда убедительно. Но если бы он не зажевывал свои слова рассыпным мармеладом, это звучало бы это убедительней в десятки раз. Если бы не предательский мармелад, который Олли Нож для Огурцов постоянно держал во рту, быть ему диктором на каком-нибудь гамбургском телевидении. Что же, таким был наш Олли. Нож… но не для мяса, а для огурцов.

Пока Бюдде выливал суп из ланчбокса, Ходжа подтянул шорты и хитро переспросил, под какой ложечкой Олли хочет, чтобы ему сосало. Он заранее наметил зону удара. Но Олли, опередив его, конечно же сразу пошёл на таран. Он врезал Ходже головой в солнечное сплетение. Ходжа с трудом удержался на ногах. Они забоксировали. В шутку. Затем всерьёз. А я, несмотря на то, что была судьёй, схватила мощный хук, не успев понять, что бокс зашёл слишком далеко.

– Эй, – возмущению моему не было предела.

Ходжа уже бил Олли по ушам, копируя азиатский бой без правил.

– Заканчивайте! – потребовала я.

– Ни за что, женщина – сказал Олли, отбоксировав Ходжу в сторону. Теперь боксировать ему пришлось с тенью, потому что Ходжа ушёл от удара на другую сторону переулка. Женщин Олли Нож-для-Огурцов и вправду не очень любил. Такой он был человек.

5

Препирательства завершились звонком единственной женщины, имеющей на Олли влияние. Этим человеком была его мама, фрау Клингер из поликлиники, её можно было узнать заранее, по звуку сигнала в Оллином телефоне. Он был единственным, который не симулировал вой зверей или зловещее шуршание кукурузы. Мамин звонок озвучивался песней хомяков «Хамстерданс». От звука хомячей песни Олли заранее приходил в себя и готовился к серьёзному разговору с родителями. Мы злорадно улыбались, пользуясь поводом послушать всё, что последовало за «Хамстердансом». Олли забыл убрать громкую связь, и было слышно, как мама в резкой и поэтичной форме требует, чтобы сын поел вовремя.

– Где? – держал Олли удар, с самурайской улыбкой.

– У меня в поликлинике, – приказывал голос мамы из телефона.

Олли презрительно щурился. Мы знали, что, в конце концов, ему придётся сказать «Хорошо» и повесить трубку. Вот какая мама у Олли суровая. А Олли был в своём репертуаре – несомненно, нож. Но, извините, для огурцов, а не для всего остального. Подозреваю, что когда Олли никто не видит, он слушается маму беспрекословно. Но родители редко вмешивались в его дела, так что Олли действительно делал то, что ему хочется, а не то, что хотят от него.

Вы уже поняли, что Олли среди нас был самый крутой. Точно также Ходжа Озбей считался у нас самым умным. Оба они утверждали, что это наследственное. Если кто-то начинал сомневаться, то только в наследственности, ведь по уровню интеллекта Ходжин отец был стопроцентный репербанский Бармалей, свирепый и простодушный как бегемот. А папаша Олли, наоборот, был тихий безумец. Он постоянно решал политические кроссворды и слушал по радио классику.

Барсук наш был просто Барсук, обычный парень, разве что толще других ребят на пару размеров. Ему капитально не везло с репутацией. И нашему другу, Бюдде Фегельману, тоже с репутацией не везло – он был не особенно умный и не особо крутой. Даже толстым он не считался. Он был просто Бюдде и всё. Вообще-то у фрау Фегельман был магазин ёлочных игрушек и работал он круглый год. Эта особенность резко выделялась на фоне окрестных «водка-баров». Но таким крутым, как Олли, Бюдде всё равно было не стать. Вот он лишний раз и не выделывался.

Возможно, поэтому я дружила с ним больше, чем остальными. И, наверное, по этой причине разрешала ему меня по дороге в школу встречать. А вы уж было подумали, я всем позволяю с собой до школы идти? Фигушки.

В общем, Бюдде высказал предложение не засирать голову, а раздобыть чего-нибудь, где придётся. В чём-то он был прав. Полизушки нам выдавали бесплатно. Но в «Кавабунге» временно отменили мороженое, а машина с пузырящимся чаем сломалась. Перехватить что-то в поликлинике у мамы Олли не представлялось возможным. Тот холодильник, в котором врачи держали еду, был в былые времена фармацевтическим. Пахло оттуда чем-то ужасно приторным, даже если туда положить простой чёрный хлеб. Но запах от экспериментальных пицц Капитана Озбея был ещё более подозрительным.

– Всё-таки мясо есть мясо, – защищал честь отца Ходжа. – Его надо есть, чтобы не выглядеть сухим дрищом из караван-сарая.

В конце концов, Ходжа оглядел нас и вздохнул. Подходящего примера для караван сарая он не нашёл. Сухих дрищей среди нас, вроде как, тоже не было.

Олли, тем временем, успел раскрутить Ходжу вокруг своей оси. Провидение должно было указать нам сторону, в которую идти. Кафе «Ибрагим» располагалось на западной стороне Репербана. Но Ходжа, как назло, остановился лицом на восток, там, где была поликлиника мамы Олли.

– Я туда не пойду, – взбесился Олли, вытирая липкие руки о штаны. – Мой выбор – чипсы, кола и жевательный мармелад. Диета Джоди Фостер.

Я спросила:

– Кто такой Джоди Фостер?

– Не знаю. Так говорит мама, когда я ем чипсы.

– Русская кухня, – предложил Бюдде, просто так, чтобы что-то сказать.

А толстый Барсук задумался:

– Когда я хочу есть, мне на ум всегда приходит что-то турецкое. Но турецкого мне никогда не дают. Потому что тогда у «Санкт-Паули» выиграет «Бешикташ» и полюса земного шара поменяются местами – он засмеялся, – Когда это произойдёт, магазин родителей разорится. И все вещи для футболистов будут мои.

– Слово за женщиной, – неожиданно сказал Ходжа.

Слово «женщина» в Ходжиных устах имело определённый вес и произносилось с акцентом. А единственной женщиной в нащей компании была я.

– Я не хочу никуда идти, – буркнула я. – Тем более в поликлинику. Там пахнет разорвавшейся петардой.

Петардой там, к слову, действительно пахло. Ещё с Рождества.

– Я хочу экспериментальную пиццу, – вздохнула я, в очередной раз вспомнив, что я сегодня даже не завтракала.

Олли вдруг фыркнул и согласился на пиццу.

– По крайней мере, это брутально, – провозгласил он

Да, и в конце концов, мы не собираемся торчать в «Ибрагиме» целыми днями. Мы возьмём все с собой, – подхватил Ходжа.

Экспериментальную пиццу можно было запросто получить от капитана на вынос. Все знали, что капитан Озбей терпеть не может, когда отказываются от еды. И тогда он сразу же гневается и швыряется в нас едой. Навынос. Разумеется, всё это тоже бесплатно.

– Идём. Только осторожно, – сказала я, вспомнив, как однажды экспериментальная пицца на вынос была выброшена Ходже вслед и попала Бюдде за шиворот.

– Попробуйте меня заставить, – заорал Олли Нож-для-Огурцов. Он запустил ногой скейтборд Бюдде в сторону ступенчатого спуска. Все побежали ловить скейтборд. Иначе бы он упал в Эльбу. А я пошла в сторону забегаловки капитана Озбея одна, медленно-премедленно. В связи с безобразным утренним поведением собственного отца мне было о чём подумать.

6

Перед тем, как упрекать папу в том, что он не следит за моими делами, следовало бы загнуть пальцы в крестик. Так обычно делают, когда врут с три короба. По правде сказать, он за мной следил. Просто ему не хватало терпения. Иногда времени. Иногда отец лишал меня внимания из-за собственной легкомысленности. Мысли его были такими лёгкими, что на них не смогла бы усидеть бы и божья коровка. Про легкомысленность мне объяснила бабушка Дульсинея. Ведь по законодательству родители должны уделять ребёнку время свободное от собственной работы. Особенно если ребёнок в семье единственный. А до какого возраста – никто толком не знал.

Думаю, имелись в виду совсем малыши. Смешно было бы родителям уделять все свое время Олли, который только и думает, как бы свалить от них поскорей.

Я помню, как однажды Дедушка Фантомас сказал, показывая на отца, разливающего сироп в жестяные мисочки, предназначенные для специй.

– Это мой сынишка. И ты мой сынишка (имелась в виду я, Ана Ананас). Мы все живём в зоне пристального внимания друг за другом. И никогда не перестанем друг за другом следить.

Глубокого смысла в его словах я в то время не нашла. Но про пристальное внимание запомнила.

Следовало признать, что со своими друзьями – будь то дедушка Фантомас, или прочие Бармалеи – отец общался куда чаще, чем со мной. Настолько часто, что зачастую забывал о моём существовании. А иногда и вовсе терял чувство реальности. Скажем, при виде тощей, как гвоздь Берты Штерн точно терял. Я прямо чувствовала, как почва шуршит и уходит у него из под ног, всякий раз когда он её видит. Впрочем, это позволяло мне делать то, что мне хочется. Я научилась вынимать свою руку из его руки и уходить по своим делам незамеченной. Думала, ну и ладно. Однако неощутимая поначалу обида всё накапливалась и накапливалась. Лежала мёртвым грузом где-то в глубине души. Рано или поздно она должна была выплыть наружу, как это однажды сделал давным-давно затонувший в Эльбе речной трамвайчик.

Вломившись в кафе, мы принялись привлекать внимание Капитана Озбея. Внимания было немного. Наверное, прошло уже полчаса, а мы всё сидели и сидели без еды. Чтобы сделать мне приятное, ребята выбивали пальцами по столу песню про сияние славы. Ходжа Озбей, надолго застрявший в туалете, подстукивал кулаком в дверь. Бум! «Надо было идти в «Кавабунгу», думала я, выстукивая пальцами ритм всё по новому и поновому: – В Ка-ва-бун-гу! В Ка-ва-бун-гу! Там, в «Кавабунге» хотя бы телевизор с мультфильмами есть. А здесь тебе, конечно, не привычный «водка-бар» и никаких развлечений не предполагается. Даже спортивного канала у капитана Озбея не было. Вместо него был игральный автомат. Хотя к автомату детям нельзя было приближаться ближе, чем на пару шагов, мы всегда с интересом наблюдали за другими играющими.

«Шиш-Искандер» был обычной закусочной. Она работала по принципу «ешь и беги»: внутри неё только и делали что ели и убегали. И таких закусочных с турецкой кухней в Гамбурге миллион. Но от миллионов других закусочных заведение «Шиш-Ибрагим» отличал невероятно стильный декор. Представьте себе усилия Ходжиного отца, капитана Ибрагима Озбея, бросившего полжизни на то, чтобы его забегаловка выглядела как пещерка взбесившегося Алладина. Сам капитан уверял, что декорирование в стиле «взбесившийся Алладин» получилось случайно. Так происходит, если годами не убирать. Ну а, чем ещё можно объяснить шторы из копившихся десятилетиями ёлочных игрушек. А посудные раковины из ящиков письменного стола? На посудных полках посуда давно не помещалась. Они были набиты расчлененкой из плеймобилей, в которые играл Ходжа до того, как стал взрослым. На этой пластиковой расчленёнке годами копился налипший, ничем не смываемый жир. Ребёнок, лизнувший «плеймобиль» с полки автоматически попадал в инфекционную клинику.

Само собой, в «Шиш-Искандере» было два этажа. Покажите мне забегаловку на Репербане, где бы не было второго этажа, служащего спальней! Но тут верхний этаж служил не только спальней. Он был и домом и ванной на целую футбольную команду, а ещё парикмахерской – в свободное время капитан обожал подстригать усы и купаться. Нижний этаж их жилища, он же закусочная легко превращался в жилое пространство, если потребуется. Требовалось это по вечерам, когда посетители выбирают себе куда более развлекательные заведения и можно немного передохнуть.

Неудивительно, что Ходжа Озбей знал каждый сантиметр закусочной. По ночам Ходжа спал на тех столах, за которыми мы сегодня сидели. Он стелил надувной матрас, заворачивался в турецкий плед и всё – это было его логово. Папа же отправлялся наверх, принимал ванну и спал прямо там, чтобы никого не смущать.

Выйдя из туалета, Ходжа раскидал барахло, накиданное вокруг без всякой системы. На правах хозяина он расставил стенды по новой системе и вдобавок разгрёб гору пустых коробок, оставшихся после Всемирного Дня Пиццы (разумеется, неэкспериментальной).

Потом он подошёл к стойке заказов и посмотрел на отца как полицейский с Давидовой вахты..

– Клингеры просили передать, что их сын очень и очень голодный.

В ответ, капитан Ибрагим Озбей издал неопределённый звук. Схватив со стола сразу три зелёных стакана, он изобразил при помощи них гусеницу. Потом пошевелил усами. Это действия не возымело.

– Вовсе не это просили передать Клингеры, – сказал капитан, поняв, что Ходжа не испугался зелёной гусеницы. – Они сказали, что «Шиш- Ибрагим» закрывается навсегда. Ай-ай. Так оно и произойдёт. Если не сегодня, то завтра. Ай-ай. В прошлый раз никто не стал есть экспериментальную кукурузу. Пришлось её выбросить.

Ходжа не унимался:

– Клингеры просили передать, что согласны даже на экспериментальную кукурузу.

После этих слов Капитан Озбей хлопнул в ладоши. Помощник капитана навалил на тарелку такую гору еды, что впору было разбирать вилами для навоза. Это был экспериментальный кебаб. Картофельный гарнир к кебабу был нарезан кубиками. Кебаб был подан вперемежку с намятыми при помощи вилки гороховыми фрикадельками. Сверху на это безобразие был вывален мелко нарезаный шиш-кейк. Шиш-кейк был одним из гениальнейших изобретений господина Ибрагима. Уникальность шиш-кейка заключалась в совмещении сладкого, жирного, мясного и невкусного.

В качестве первого блюда, помощник капитана налил по миске застывшего чечевичного супа. Суп оказался жутко-прежутко холодным. Чтобы поесть, следовало

пробить тоннель сквозь ледяные айсберги. Щёлкая по супу ногтём, Ходжа метнулся к микроволновке. У микроволновки скопилась небольшая очередь из посетителей, желающих разогревать кебабы. Капитан Озбей предлагал это сделать бесплатно каждому индивидуально. Таким образом, он здорово экономил время. Некоторые из разогревающих с большим удивлением смотрели на нас. В наших руках было что-то поехавшее, типа супчика из чечевицы, с коркой льда (в разогретом виде он, может, и неплох, но будучи замороженым действительно представлял собой тошнотворное зрелище).

Чтобы избежать слухов, папа Ходжи во всеуслышание назвал супчик экспериментальным ледяным хумусом. Одновременно, он вычеркнул из меню истинный хумус. Впридачу, он содрал со стойки наклейку с картинкой, так чтобы ничто не напоминало, как это блюдо выглядит по-настоящему.

Капитан Озбей представлял собой подлинный образец османского Бармалея. Думаю, на Репербане он оказался путём порока, разбоя, и мелких пакостей. По крайней мере, мне так казалось со стороны. Можно позавидовать любому, кто имеет счастье с таким опасным Бармалеем дружить. А противникам его наоборот, ничего хорошего не светило.

– Закусочная «Жри и Беги». – сказал нам капитан очень сурово. – Постарайтесь закончить до того, как пробьёт два часа! У меня и так мест не хватает.

– Минуточку… это не все.

Ходжа был в ударе. На тарелке не хватало сладкого.

– Всё! – проревел капитан и ударил кулаком по столу.

Вслед за капитанским рёвом раздался спуск воды, такой как будто Эльба вышла из берегов или на Альстере заработали все речные фонтаны одновременно.

– Всё будет в порядке господин Ибрагим, – сообщил Олли, выйдя из уборной и застегивая ширинку на три булавки, каждая размером с часовую отвертку. – Мы разберёмся сами.

– Пожалуйста, – вдруг жалостливо попросил капитан Ибрагим. – Мне в буквальном смысле слова некогда. Ай-ай. Готовлю для одних сумасшедших свадебный торт по старинному, полузабытому рецепту!

7

Красный огонёк духовки горел в полутьме. Он напоминал глаза оборотня. Капитан открыл духовку и вытащил то, что он называл свадебным тортом. Потом взвесил торт на руке и вынул из нужных мест зубочистки. Те из нас, кто засомневался, что капитан готовит настоящий свадебный торт были посрамлены. Торт поражал воображение. Особенно количеством взбитых сливок. Сливками капитан также залил и всю территорию кухни. Скептически глядя на торт, он нервно водил усами.

Ходжа первым принялся ковырять вилкой застывший от вязкости десерт, перед этим не забыв сфотографировать его на телефон. Выглядело это начинкой блинов со склизским, на первый взгляд творожным сиропом – но, нет, боже мой, это был фарш! Ходжа задумчиво сфотографировал композицию. К еде он относился вдумчиво. Ел он за четверых, обстоятельно. Впрочем, по тому, кто как из нас ел, можно было написать диссертацию по психологии.

Олли вытащил откуда-то китайские палочки и тыкал ими во все стороны, будто ниндзя. Залпом выпив экспериментальный хумус, он принялся изображать что закуривает палочку вместо сигары. Барсук отказался от первого блюда и с расстояния вытянутой руки влил в себя чай. Бюдде в этот момент давился омлетом.

Что до меня, то я успела лишь аккуратно надкусить турецкий пончик со смешным названием «Женский пупок». Надо сказать, мне ужасно понравилось. Когда вырасту, всегда буду всегда есть такое. Ни холодное, ни горячее. Не запеченое не сырое. Буду есть только «Женский пупок». Иначе жизнь пройдёт вхолостую. Когда мы заканчивали, пожилой господин, коротающий время за игровым автоматом громко сказал.

– Мне, пожалуйста, такую же штуку!

– Что вы имеете в виду, – капитан повернулся к нему.

– Бублик? Или что вот это из теста?

Папа Ходжи снял улыбку с лица.

– Нэт, – сказал он грозно, – мы не подаём бублики. Это женский пупок. Называется так, потому что он действительно похож на женский пупок. Этот экземпляр у нас слегка не удался.

– Что, женский пуп у вас не удался? – процедил сквозь зубы пожилой и выместил ярость на рычагах однорукого бандита. – А что у вас вообще удалось в жизни?

– Ай-ай, – рявкнул Капитан Озбей. – У нас тут всё бывает.

– Что, скажете, кофе вам удался? – не унимался пожилой тип, показывая на пиалку застывшей смоляной жижицы.

Тут Капитан Озбей скромно промолчал.

– Знаете, он ведь бывает в аккуратных маленьких чашечках? Аккура-а-а-атных! Маа-а-аленьких! Не литр помоев в чём-то большом как таз, понимаете?

Старикан показывал на жидкость, которой только что булькал Барсук. Не отвлекаясь от своего занятия, Барсук сделал пожилому скандалисту ручкой.

– Это не кофе, а чай. Турецкий. Он же гамбургский. Кофе мы не торгуем. Нэт! – папа Ходжи обвёл рукой ассортимент, написанный мелом на стенке закусочной.

Действительно, кофе, как в маленьких чашечках, так и в больших в ассортименте отсутствовал. Зато на столе у капитана он стоял. Чашечка была ни маленькой, ни большой. Чашечкой она не была тоже. Манеру турецких бармалееев пить горячее из стеклянных напёрстков, капитан Озбей презирал. Кофе он вливал в себя из двухлитровой эмалированной кружки, заваривая его туда чистяком. Такого диковинного метода в отношении кофе придерживались на Репербане лишь он и ещё парочка правовых нигилистов.

Пожилой господин недовольно задёргал рубильником игрового автомата.

– Папа будет сердиться, если этот тип когда-нибудь выиграет – толкнул меня в бок Ходжа.

– Ясное дело, – кивнула я. – Ай-ай будет.

Тут Олли шёпотом сообщил комбинацию, которая, по его мнению, обязательно приведёт к выигрышу. Пожилой господин зашевелил бровями. Он хотел что-то сказать. Но вместо этого рванул ручку у автомата. А когда опять проиграл, начал негодовать. Так громко возмущаться на Репербане, конечно, не принято. Ведь игральные автоматы есть далеко не везде. А схлопотать отказ в посещении заведения можно запросто. Особенно, если ты день деньской сидишь у игрального автомата и возмущаешься качеством кофе – тем более того, которого нет.

Долго ли коротко, автомат опять зажужжал. Я с любопытством поглядывала на мельтешение маленьких хамелеонов и денежных гусениц на экране. На какой-то момент мне показалось, что теперь пожилому лысому точно свезёт. Но лысый всё мазал и мазал. Цепочки из хамелеонов не получалось. Денежная гусеница в самый неожиданный момент рвалась напополам, и монетки разлетались по всему экрану с хрустальным звоном.

В конце концов, пожилой господин грозно посмотрел на автомат и сказал: «Ну, держись». Он выудил из нагрудного кармана купюру в пятьдесят евро. До того, как он засунул бы её в автомат, оставалась доля секунды!

– Бинго, – прошептал Капитан Озбей, ещё не веря в успех с пятидесятиевровой бумажкой. – Динго! – вдруг откликнулся чей-то истошный крик с улицы.

8

Капитан вздрогнул. Дверь распахнулась. Внутренний интерьер закусочной «Шиш Ибрагим» озарило ярким сиянием.

Я вовсе не хочу сказать, что из-за туч показалось солнце. Это было бы не по репербански и даже не по гамбургски. Но сияние, тем не менее, шло. Вместо солнца на пороге появился невысокий, но яркий тип, похожий мальчика с бородой. Это был первый, из тех пресловутых барист, что мне удалось увидеть.

Называть его баристой, кстати, придумала вовсе не я. Это слово прошипел капитан Ибрагим Озбей. Он, как будто узнал лицо мальчика. Ничего обидного в этом «бариста» не было. Но звучало-то как противно! Да и мальчик с бородой выглядел, как не пойми кто. Чтобы баристой его называть, я, кстати, даже слова такого ешё толком на знала. Уверена вообще, что мало кто его знал. Неспроста говорят, мы здесь на Репербане совсем дремучие.

– Духи моря нашептали, что не удалась пиратская вечеринка в детском саду, – прокомментировал появление маленького бородача кто-то из бармалеев. Ьармалеи хлестали чай в глубине, под пышной антипчелиной марлей. Громко хохотали, хлопали кулаками по столу, теряя еду из-под зубов. Всем было весело.

Бородатый мальчик шикнул в сторону бармалеев и показал им глаза змеи. Так называется комбинация на кубиках, когда выпадают две единицы. Кубиков, правда, у мальчика не было. Зато в его руках появился невиданный телефон. Размером с лопату. И глаза змеи он показал на его экране.

Бармалеи насупились и стали задумчиво чесать кулаки, но вступать в бой не решились. У них с мальчиком были разные весовые категории. Пожалуй, только бороды у них были одинаковые по могучести.

– Я Динг, – свирепо прорычал мальчик. – Массимильян сотрёт вас в порошок, если вздумаете меня тронуть пальцем.

Стараясь рассмотреть Динга как можно внимательнее – мальчик он или не мальчик., я подумала, что назвать его совсем уж взрослым было нельзя. Впрочем, и на ребёнка он тоже смахивал мало. Пусть даже и с расхристанной бородой, на местного Бармалея он не был похож. Выглядел так, как будто с другой планеты к нам прилетел. Голова Динго была подстрижена клочковатыми перьями – со стороны это казалось мне оперением попугая, которого ободрал кот. Но если приглядываться, можно было заметить, что клочковатость эта – следствие некоторой перепомаженности. Такое бывает. У декоративных собак на выставках, например.

Что же касается растительности на лице мальчика Динга, та была идеально ухожена. И все предметы одежды тоже были подобраны идеально. Как будто эрдельтерьер надел на себя фиолетовую футболку и отправился ровнять бороду в парикмахерскую. Такое вот складывалось впечатление от этого Динга.

Стряхивая с себя капли дождя, Динг уронил пачку листовок. Листовки рассыпались по полу. Поднимать их эрдельтерьер не стал. Только пнул ногой, и они устлали пол всей закусочной на манер первого снега.

– Повторяю, – орал мальчик-эрдельтерьер на весь «Шиш-Ибрагим», теперь уже в репродуктор. – Меня зовут Динг. Я из кафе «Супермен Ча-ча». Мы открылись. Да, мы открылись, чёрт побери!

Динго был настоящим гипнотизёром. Если он не управлял в свободное время массами, то я не знаю, кто справился бы с этим лучше. Думаете, Нож-для-Огурцов справился бы? Нет. Олли был повержен в немой шок уже после слов «мы открылись». Он ушёл в туалет второй раз за десять минут. А мы сидели и ждали, чем весь этот гипноз обернётся.

Капитан оставил листовки без внимания. Он кивнул на мокрую швабру. Дескать, будь ты хоть Динг, хоть Кинг, хоть Бонго, главное не будь свинтусом, убери за собой.

Но Дингу было некогда. В его нагрудном кармане истошным воплем заверещал ещё один телефон. Динго вытащил его из кармана одним пальцем. Здорово придумал, этот Динг – рекламировать своё заведение в телефон. Теперь он был в центре внимания. Никто не хотел упустить ни секунды из того, о чём он станет сейчас говорить. Говорил он теперь не во всеуслышание, а шёпотом, будто по большому секрету.

– Да-да, теперь у нас есть всё. Да, фрау Альбертина. У нас и пицца и кофе имеется, – страстно шептал Динго в телефон, мигающий всеми оттенками радуги. – Внимание к посетителям тоже в ассортименте. Мы любим вас и не любим других! Шучу. Кафе «Последнее утешение Христа по дороге в Эбои». (тут все вокруг вздрогнули) Шучу! (тут все с облегчением вздохнули). Ради вас, фрау Альбертина, мы сменили название и теперь называемся просто «Супермен Ча-ча». Запомните этот час навсегда. «Супермен Ча-ча», вы меня поняли? Запомните. Как вирус «Ча-ча»! (все вздрогнули повторно) Шучу. Как вирус… но только кафе!

Ясно же, что никакой фрау Альбертины не существовало! Но это не помешало всем в неё немедленно поверить. При слове «Вирус Ча-ча», лысый пожилой дёрнул рычаг както по особенному и неожиданно обыграл автомат. Тут уж несчастный капитан Озбей грохнул кулаком по столу со всей сили, выругался, облил торт горчицей и в довершение сплюнул прямо в него. А Динг вразвалочку подошёл к счастливому лысому. Он сунул ему в руки листовку. А потом тут же отнял. В ажиотаже лысый отвоевал листовку обратно и принялся яростно вчитываться.

– Кофейный картофель! – было зачитано лысым уже не только для фрау Альбертины, а для всех посетителей кафе «Шиш-Ибрагим». – Кофе с песка. Французский разговорный клуб! И так далее! Что и так далее?

Капитан в ярости выплеснул на плиту половник масла.

– А далее, вкуснейший кофе на кокосовом молоке, – добавил Динг. – Кофе наливается с небольшой высоты! Кофе варится в раскалённом песке и подаётся в горшочке. Внимание к посетителям подразумевается.

Ходжа подобрался ближе ко мне, слегка подвинув сидевшего рядом Бюдде, и положил руку на плечо:

– И каково будет мнение обо всём этом женщины?

– Женщины? – переспросила я. Тут до меня снова дошло, что единственная женщина в «Ибрагиме» это я.

Действительно, какое может быть мое мнение?

Бородатый мальчик, как бы он не был прилично одет, не показался мне таким уж к себе располагающим. Впрочем, не буду скрывать, своего будущего жениха я представляла похожим. В моих рассуждениях присутствовала логика принцессы. Наверняка, это из-за излишней бармалеистости собственного папы. Вообще-то я дико злопамятная. Ещё вчера была уверена, что выйду замуж за какого нибудь дикобраза, вроде собственного отца. А теперь с прошлым было покончено. С сегодняшнего утра представляла своего будущего жениха молодым, худеньким и ухоженным. Пускай он будет морщинистым, но с аккуратно подстриженной бородой. А вовсе не перевёрнутой вверх ногами кожаной рождественской ёлкой с соплями!

Но этот тип… Будь я даже самой дурацкой из всех принцесс, отшила бы Динга с порога!

9

– Вот где, чёрт побери, я буду пить настоящий кофе! – удовлетворённо крякнул лысый, забирая выигрыш у раздосадованного капитана.

Капитан Озбей вытирал масло, шевеля усами, как рак.

– Слышали, господин Шиш-Ибрагим? – наставительно говорил старикан, – Почему нельзя было заняться кофе раньше. Это так сложно? Да хоть бы и не было это сложным, почему бы не сделать так, как я хочу? Я ведь хожу сюда исключительно из-за лотереи.

– У нас тоже есть игровые автоматы, – шепнул ему на ухо Динго.

Тут капитан яростно защёлкал ножом о нож. Он включил шлифовальную машину и показал её мальчику Динго в качестве иллюстрации. Такой шлифовалкой принято снимать мясо с турецких кебабов. В руках профессионалов, таких, как папа Ходжи, процедура срезания мяса выглядит самой настоящей резней. Шлифовалка, направленная в вашу сторону – гамбургский намёк на то, что шуток здесь не понимают.

– Я выметаюсь, – заторопился бородатый мальчик-эрдельтерьер. – Но мы увидимся. Обязательно встретимся. С вами, господин Ибрагим нет, а со всеми остальными, надеюсь, да. Всем остальным – привет!

«Должно быть, настоящий кофе это неплохо» – подумала я, пытаясь чем-то запить «Женский пупок». Снизу пончик оказался уж больно непропечёным, а сверху уж очень сильно хрустел. Всё в нём кричало об экспериментальности.

Перед уходом, бородатый мальчик Динго положил очередную пачку листовок прямо на игровой автомат. В этом и заключалась его тайная цель. Уж больно рьяно все потом принялись разбирать эти листовки!

Папа Ходжи листовки проигнорировал. Он с гневом выключил плиту и вышел в подсобное помещение.

Вид оседающего на глазах торта пугал. Но появившийся из туалета Олли снова воодушевился.

– Ну надо же, – рассуждал он. – это уже второй пришёл. Или третий? Нет, второй, потому что сам пришёл… А, если сам пришёл, значит…

Ходжа цыкнул на Олли, показал на меня глазами. Открыв рот, он продемонстрировал с его помощью контуры ананаса.

– А-НА – прошептал Ходжа так чётко, что глаза его чуть было не вылетели из орбит. – А-НА. НАС. На последнем слоге он подавился.

– Что, – недовольно спрсила я.

– Папа, ты ананас в пиццу не клади, – крикнул Ходжа, – Все смеяться будут. Капитан тихим голосом ответил из-за штор:

– Не буду.

Олли сбежал в туалет. За водой. В третий раз. Спуск воды раздался незамедлительно. Олли всё не выходил и не выходил. Казалось, он был занят там чем-то другим. Звуки были такими, будто в туалете устраняли свидетелей. На самом деле это Олли разговаривал сам с собой.

Ходжа повесил на дверь табличку «Закрыто».

– Быстро дожевываем, – сказал он.

Бюдде не к месту попытался отвлечь меня рассказом о том, почему Ходжу называют профессором на самом деле. Барсук в это время отправился успокаивать капитана.

– А вот закроется «Шиш-Ибраги-и-и-им», – слышались через стенку завывания капитана. – А вот появится чёрт с граммофоном…

– Спокойно! – плач его перекрывали возгласы Барсука. – Чёрт с граммофоном ещё не пришел. Может и не придет никогда. И «Шиш-Ибрагим» никогда не закроется!

Ходжа, Бюдде и Олли пытались заглушить разговор, заходясь чудовищным кашлем, который они исполняли на манер канона «Братец Якоб». Готова поспорить, что все они были в сговоре!

Я всё доела, вытерла губы салфеткой и пробарабанила пальцами напоследок. Конечно, я убрала за собой. Ведь я была здесь единственной женщиной. И мне всегда было присуще чувство ответственности. Даже в таком странном заведении, как «ШишИбрагим», я аккуратно вытерла стол, и отнесла загаженую чашку в раковину. Убирать за другими побрезговала. Ходжа учинил целый на нервяке сущий потоп, в котором плавали обломки кораблекрушения – сухарей, фрикаделек и недоеденного пончика Конечно, в другой раз бы ему пришлось всё убрать. Что касается порядка в закусочной, папа у Ходжи и вправду был довольно строгий.

Выйдя на улицу, я уже совсем было собралась пнуть скейт Бюдде в сторону парка, но Ходжа остановил его ногой. Вообще-то мы собираемся идти в другую сторону, сказал он. И Бюдде Фегельман вдруг сразу же стал чужим, заторопился. А Олли пробормотал:

– Дайте мне пять, – он набирал на телефоне какой-то номер. – Пять евро. Нас ждёт киноклуб и кролик. Барсук и Бюдде со мной. А ты оставайся.

– Почему оставайся? – удивился Ходжа. – Деньги то у меня.

– Ты провожаешь даму до дома, – отрезал Олли.

С этими словами, он забрал у Ходжи всю мелочь.

10

В современном мире провожать даму до дома без денег считается некрасивым. Даже на Репербане. Наверное, поэтому Ходжа так грустно и долго смотрел на удаляющююся компанию под предводительством Олли, который оставил его без цента.

В конце концов, Ходжа перевёл взгляд на меня. От моего вида он немного воодушевился, хотя и украдкой вздохнул, когда Бюдде исчез за поворотом. А я всё думала, ну и странный же у них сленг. Класть ананас в пиццу или не надо? Что они хотели этим сказать? Если спросить меня, то я была уже готова согласиться с тем, что класть куда попало ананасы вовсе не обязательно. Но здесь явно имелось в виду желание от меня избавиться. Да ещё на самом интересном месте. Интерес у меня вызывали кролик и киноклуб. Кино и кролики! Это звучало куда интереснее, чем фастфуд и скейтборды.

Ходжа страшно разнервничался. Но уже спустя минуту-другую, он взял себя в руки, глубоко вздохнул и, потянув меня за рукав, предложил на выбор – бесплатное кредитование у его дяди Рашида, бесплатное кино сквозь забор на свежем воздухе, бесплатный бильярд, бесплатное проникновение в зоопарк, кража билета на водные лыжи, и, наконец, вечер в стиле «кофе с мороженым» (но тоже в кредит). Потом Ходжа вспомнил, всёэто, кроме мороженого, предполагало поездку на метро, то есть за деньги. А деньги у Ходжи забрал Нож-для-Огурцов.

Надо сказать, что Ходже единственному из нас выдавали десятку на обед, даже несмотря на работу отца в пункте общественного питания. Мой папа тоже вращался среди еды. Но он давал мне в день три пятьдесят. В принципе, мороженым я могла на эти три пятьдесят обожраться. Но кролика хотелось увидеть гораздо сильнее.

Я решила, что с меня хватит и сбросила Ходжину руку с плеча.

– Так не пойдёт, – сурово отрезала я.

– Почему?

– Потому что ты не мой ухажёр, – объяснила я, чувствуя себя при этом жестокой и полной коварства красавицей. – И у тебя нет денег. Ты просто мой друг. Ходжа. Это всё на что ты можешь рассчитывать.

Ходжа грустно вывернул правый карман. Потом левый. Подсчитав остатки коричневой мелочи, которой Олли побрезговал, делая вывод, что денег на женщину у него действительно нет.

– Прости… – начала я примирительно.

– Ай-ай! – сказал Ходжа с интонацией своего папы..

Он уже набирал чей то номер.

– Завтра у отца всё будет бесплатно, – сказал Ходжа.

После этих слов он рванул по направлению к повороту на Хамбургер Берг, за которым скрылся Олли и остальная компания. В мою сторону больше не оборачивался. А я шла домой. В шесть вечера, в самый разгар каникул – и вдруг домой! Чувствовала себя так, как в первые дни на Репербане. Меня никто не ценит. Перекинувшись парой фраз, все только и делают, что пытаются об этом забыть. Я шла домой и впервые плакала, теряя слезу где-то в районе подбородка!

11

На следующий день опять лил дождь. На Репербане снова было не так весело, как хотелось бы в каникулы. Если уж рассказывать всё до конца, то в этот день было вообще невесело. Чего мне хотелось? Хотелось повеситься. Причём невзначай. Чтобы никого этим поступком не рассердить, не обидеть.

Наверное, так всегда чувствуешь себя в дождь. В Гамбурге он льёт как из ведра каждый день, но про это я уже говорила. Дождь лил себе, да лил. Второй день летних каникул оказался ещё более тоскливым, чем первый.

Никто не позвал меня на прогулку. Ходжа, пообещавший увидеться, куда-то пропал. Я пробовала ему звонить. В телефоне пели песенки, оповещающие о том, что хозяин вне зоны действия сети или выключен. От нечего делать, я начала слушать эти песенки как радио. Вдруг всё-таки Ходжа ответит? Но песенки были какие-то однообразные. Прослушав песни с припевами «Кузо-кузо» «Оф-оф» и «Белаим-белаим» я быстро устала. А потом и деньги на телефоне закончились. Народ на улице, тем временем, принялся рассаживаться по скамейкам, не обращая внимания на дождь. Время клонилось к закату.

Сидя на подоконнике и завернувшись в скатерть, я подводила итоги дня. Версию о том, что меня бросили на произвол судьбы, рассматривать не хотелось. Всё-таки, я им уже давно не какая-то Романова. Я им давным-давно Ана Ананас!

Капли дождя стекали по нашему маленькому пластиковому окошечку без намёка на занавеску, а я размазывала слезу и пыталась высидеть грустные яйца. Так сказал папа. Он появился в моём обижательном углу лишь на секунду, чтобы не закрывать свою «Кавабунгу» на ключ. Он просто вышел на перерыв. Из «Кавабунги» он притащил с собой булькающий чай, который даже не булькал. Такой чай я отвергла. А ехидную фразу про грустные яйца почему-то запомнила.

Никогда ему этого не прощу. Я ведь и про пустой ланчбокс в последний день учёбы ещё не забыла!

Высиживая яйца на подоконнике, я отметала одну версию за другой.

А что, если Бюдде, Барсука, Ходжу и Олли просто забрали на каникулы? Взрослые каникулы, когда родители могли нас действительно куда-нибудь забрать, случались ближе к августу и длились неделю. К тому моменту веселье сдувалось как воздушный шарик.

А пока мы веселились в начале каникул, взрослые на Репербане работали не покладая рук.

Спустя ещё полчасика, мне надоело выдвигать версии и страшно захотелось собаку. Потом маму. В конце концов, мне захотелось, чтобы отец никуда не уходил, а был ко мне пристёгнут на поводке вроде карманного тойтерьера (видела такого у девочки из школы на втором этаже). Это чтобы его никогда не потерять. Можно ещё постоянно напоминать о себе резким дёрганьем за ошейник (дёргать хотелось всё сильнее и резче).

Казалось, больше терять мне здесь было особенно некого. Олли был далеко не самый лучший мой друг. Ходжа последнее время перегибал палку с ухаживаниями. Серьёзнее всех меня обидел вчера Барсук – он даже не попрощался. Я-то думала что мы дружим. А этот чёртов зануда Бюдде меня даже не поддержал. Тот, хоть и попрощался, но смотрел при этом на Олли, как он на это отреагирует.

Дверь кухни неожиданно открылась. С папой общаться не хотелось. Я показала пальцем в сторону и бармалейским голосом скомандовала:

– Вон немедленно!

Но это был не отец. Это была Берта Штерн.

Берта подошла ко мне и потрепала по голове, надолго остановившись на макушке, будто выискивая вшей.

– Что друг мой любезный, – спросила она, – Грустные яйца высиживаешь?

Я сбросила руку резким поворотом головы и неожиданно для себя снова едва не разревелась. Опять эти яйца! Но я постаралась сделать свой голос железным.

– Ещё раз услышу про грустные яйца…

– Прости, – подняла руки Берта. Потом в шутку хлопнула ими по спине.

Я отодвинулась

– Да что с тобой такое? Поделись своим горем.

– Мне плохо, – поделилась я горем. – И я, наверное, скоро умру.

– И что? – не особенно удивилась Берта

– Как что? – удивилась вместо неё я. – Мне некому передать всё накопленное!

– У тебя что, нет друзей? Даже подружки? – спросила Берта Штерн. – Я могла бы ей стать. Хочешь?

От ужаса я чуть не взвыла. Представила себе, как Берта в зелёном домашнем трико на голое тело путает свой будильник с моим. Или, ещё хуже, что мы вместе с ней подпираем стенку, стоя в мохнатых разноцветных сапогах и хихикаем над пожилыми мужчинами.

– Конечно, я не хочу, – подчёркнуто холодно отказалась я. – У меня уже есть подруга. Рената.

– Ты могла бы познакомить меня с ней. Это будет четвёртая Рената в моей жизни. А у тебя какая, по счёту?

– А у меня вторая, – сказала я, вдруг вспомнив про маму. – Но у вас с ней ничего общего нет, фрау Штерн. Вы даже с ней непохожи.

– Почему, – неожиданно заинтересовалась Берта Штерн.

– Потому что вы постоянно одеты в одно и то же, – ляпнула я первое, что пришло в голову. Лишь бы Берта отвязалась.

Но та не отвязывалась. У неё звонил телефон, а она всё сидела рядом со мной и думала. Наверное, яйца высиживала.

– Ну, это ты зря, – сказала Берта Штерн, наконец. – Ценить надо внутренний мир человека. А не его внешний вид, каким бы он не был.

И ушла, люфтуя задницей в кожаной юбке.

12

После ухода Берты Штерн, я почувствовала себя лучше. Задумав проверить, нужна я кому или нет, я отправилась к Ренате Колицер. Идея передать всё накопленное поколениями, мне нравилась. А чтобы не слишком шокировать её благоразумных родителей, я решила сменить папину бандану в зеленые огурцы на обычный платок. Вместо лосин я надела растянутую осеннюю юбку с подтяжками. Ещё я напялила пожарного цвета резиновый плащ, непонятно откуда взявшийся. Кажется, папа пару раз использовал его в качестве антипригарного покрытия, пока с ужасом не понял по запаху, что плащ был предназначен для промышленных рыболовов. Теперь он висел на гвоздике, довольно вызывающе. Остаётся только догадываться, почему он до сих пор не выкинул этот плащ. Наверное, потому что промышленный рыболов считался на Репербане уважительной профессией. Но на рыбака я не смахивала ни капли. В этой куртке я напоминала скорее смесь медведя Паддингтона с грибником.

К сожалению, с этим уже ничего нельзя было поделать. Ничего более летнего, чем прорезиненная куртка, в гардеробе моём не нашлось. И, махнув рукой на всё, я влезла в огромные резиновые сапоги, в которых папа, бывало, заземлял проводку. Начиналась новая жизнь. Начинать я её, как вы помните, предпочитала со смены обуви.

Лужи на улице стояли уже примерно по пояс. Но и сапоги заканчивались в районе поясницы. Значит, по крайней мере, лужи были нипочём. А вообще, сейчас мне было не до того. Я размышляла о том, что Рената Колицер, должно быть, и вправду моя единственная подруга. Остальные сбоку припёка. Их было не жалко совсем.

Покопавшись в ящике папиного стола (служившего складом случайных игрушек или пепельницей в зависимости от того, кто на него претендует), я набрала маленьких вещей. Это, конечно не жизненный опыт, но тоже сойдёт, чтобы передать. Особенно для Ренаты.

С того момента как мы виделись в последний раз, мелочёвки скопилось немало. Специально я не выбирала ничего. Просто ссыпала весь арсенал доставшихся киндерсюрпризов, значков, сплющенных монеток с видами Гамбурга и прочей скопившейся мелочёвки в огромный папин рюкзак. Ещё я расцарапала себе запястье о значок с надписью « Клуб Дебил». Клуб Дебил, думала я. Интересно, где я такой значок подцепила?

На улице я принялась считывать с неба текущие данные. Дождь вовсе не собирался останавливаться. Погода становилась всё хуже и хуже. Зато, хоть мой костюм Паддингтона был оправдан на сто процентов. Продефилировав, скрипя резиной по Хольстенштрассе, я вдруг увидела всю честную компанию – Олли, Бюдде и Барсука. На небольшом расстоянии от ребят шёл одетый в намокшую ушанку Ходжа. Он подсчитывал коричневую мелочь. Должно быть, ему на что-то не хватало опять.

Надо сказать, вся честная компания меня не замечала. Очень даже подчёркнуто не замечала. Я пока решила не обижаться. В этом прорезиненом Паддингтоновском лапсердаке не узнать меня было проще простого.

– Эгей, Барсук… – крикнула я.

Барсук дёрнул головой. А потом с гримасой схватился за шею. Остальные не могли повернуть ко мне головы, хоть и старались. Эмоции были скрыты. У Олли под глазом наливался жирный лиловый бланш в половину лица. На Ходжу высыпали ведро жирного мусора. Лицо Бюдде Фегельмана было разлиновано полосками пота. Барсука же, судя по трём царапинам, каждая толщиной в шнурок от ботинка, трепали львы, а может быть тигры.

Я осторожно подошла и стёрла с лица Барсука капельку крови. Перед тем, как дать мне стереть кровь, он вопросительно посмотрел на Олли. Олли нехотя разрешил. Я стирала кровь долго, уж сама не зная чего ожидая.

– Ана Ананас, иди домой, – сказал мне Олли, наконец. – Или тусуйся где-нибудь.

Жди нас у Ибрагима. Только не раньше чем… через четыре часа.

Взглянув на него с намёком, я надеялась, что выгляжу не обиженно, а, скажем, свирепо. Уж очень хотелось показать глупому недомерку Олли, что у меня есть собственное мнение на этот счёт. И уж точно теперь домой я не пойду ни за какие коврижки. Я сердито продемонстрировала ему свою ладошку в крови. Больше похвастаться было нечем:

– Кровь на моих руках!

Кровь там была теперь уже не только от значка с «клуб-дебилом» (я пропахала себе руку, копаясь в рюкзаке), но и от таинственных Барсуковых ран. При желании можно было диагностировать, что я была просто залита кровью. Увидев, в какой клюквенный кисель превратилась моя рука, я и сама немного опешила. Но чтобы не подавать остальным виду, представила себе, что это и есть клюквенный кисель. В доказательство этого осторожно лизнула руку. Кого я копировала в этот момент уж и не вспомню.

13

Кровь на вкус была точь в точь как карамелька, упавшая в соль. Я поморщилась. А Олли Нож-для-Огурцов облизнулся. Он следил за моими действиями как вампир за анализом крови. Ему понравилось.

– Кровь – это правильно, Ана, – сказал он. – Лизнёшь крови – рассердишься. Только всё равно тебе это не по зубам. Поэтому, лучше иди гуляй, играй в куклы.

Ходжа вдруг перестал считать мелочь. Он гордо поднял голову, выжал намокшую ушанку и сказал с такой гордостью, словно был моим личным рекламным агентом:

– У Аны Ананас криминальное прошлое. Думаю, ей можно всё рассказать.

Ходжа приобнял меня так, будто я была его старой подругой. Сам он был весь в липкой грязи, поэтому пользоваться таким поводом, чтобы узнать всё у меня не было никакого желания.

Я аккуратно сбросила Ходжину руку.

– Ходжа совершенно прав, – сказала я как можно суровее. – Пришло время рассказать мне всё. Иначе криминальное прошлое заговорит вместо меня.

Подкрепить слова было нечем. Банда мини-бармалеев смотрела в мою сторону заинтересованно, но иронически. Даже Барсук. Даже Ходжа, подмигивал остальным через свой бланш. А Бюдде вообще глядел сквозь меня. Он отвлёкся на пролетавшую мимо ласточку.

Всё ещё не зная толком, как следует заканчивать подобные заявления, я вынула из кармана самоубийственный папин пугач. Пугач тот был сделан из гвоздя и куска железной трубки – обёрнут изоляционной лентой, и пах газовой плитой не хуже, чем у Олиной матери в поликлинике. На кой-то чёрт я его взяла с собой к Ренате не знаю. Им даже её пугнуть толком не получилось бы, потому что никто здесь не знал, что это пугач.

Когда-то давно, не зная, откуда пугач взялся в ящике письменного стола, я уже его боялась. Знала, что от гнутой трубки со вставленным внутрь гвоздём можно было ожидать чего угодно. Папа то и дело подливал масла в огонь, называя пугач самоубийственным. Эх, да если внутрь трубки настругать головок от спичек, да побольше, эх да если ещё и швырнуть о землю так, что гвоздь на резинке шибзданёт по этим спичкам внутри, то получится взрыв! Самый настоящий взрыв, от которого можно по-настоящему пострадать, а не какой-то там игрушечный взрывчик для малышей из детского садика.

Помнится, однажды папа грохнул пугачом на заднем дворе. Пришлось делать это под надзором бабушки Дульсинеи. Грохоту было и вправду хоть отбавляй. Наверное, не меньше, чем от взрыва гранаты. Тобольская прочистила уши и потребовала сдать оружие немедленно. Нервы её, видать, подвели. А папа, засмеявшись, объяснил, что работает его самоубийственный пугач только от тех спичек, среди которых он родился – то есть отечественных. От местных, репербановских, безопасных и самоневозгорающихся, толку было как с козла молока.

Что же касается именно факта наличия дома огнестрельного оружия, то держал папа пугач на память о друге, который когда-то сильно подорвался на этом пугаче. Точнее на пистонах. Друг забил внутрь пугача не спичечных голов, а настоящих пистонов. Но и он, подорвавшийся на пистонах, тут не причём. Причина была в том, что в компании ухаживающих за подорвавшимся, в тот момент была наша мама, за которой он немедленно начал ухаживать. Так что этот самострел напоминал ему о безвозвратно ушедших днях. Теперь-то уж точно ушедших.

– Действительно самоубийственный пугач, – задумчиво сказала бабушка Дульсинея Тобольская, – Как всё-таки хорошо, что в наши дни так просто подорваться на пистонах нельзя. Время нынче другое.

Памятуя о словах Дульсинеи о старом времени, я вытащила пугач из кармана без всяких опасений.

Я была уверена, что никто не поймёт, что я держу в руках. К тому, что все вдруг попятятся в стороны, я была не готова. Но Ходжа от неожиданности пукнул. Бюдде вытащил из ушей перегоревшие провода плеера. А Барсук профырчал как барсук:

– Криминальное прошлое!

Лишь Олли оставался спокойным. Правда, по текущей из его носа сопле, было видно, чего ему это стоило.

– Ты носишь оружие? – удивился Барсук, – ты же девчонка, чёрт побери?

Пришлось в доказательство помахать пугачом прямо перед его носом.

Барсук сказал обиженно:

– Это нечестно. Даже нам не дают пользоваться оружием. Я могу вымогать, скажем, жвачку у стариков. Или даже придушить учительницу голыми руками. Но… если я сделаю из подручных средств какой-нибудь гром в сортире типа твоего, меня переведут из верхней школы в вашу нижнюю. А ну, дай сюда посмотреть.

Передав Барсуку пугач, я вздохнула с облегчением. Я не имела ни малейшего представления о том, как им пользоваться, да и головки от спичек забивать туда не умела. Но Барсук со знанием дела натянул резинку пугача и взмахнул готовый грохнуть им об асфальт. Ходжа Озбей перехватил пугач. Он рассмотрел его и даже отковырял несколько полос изоленты, чтобы посмотреть какого качества изнутри жесть.

– Такие поделки в тюрьме делают, – авторитетно сказал он. – Я видел на сайте.

При помощи такого самострела был оглушён охранник в тюрьме «Санта-Фу»!

– Я в курсе, – сказала я. – Ведь у меня криминальное прошлое.

Барсук кивнул, отдавая мне самострел.

– «Санта-Фу», это серьёзно. Сдавай оружие, – приказал Олли.

Я посмотрела ему прямо в глаза. Потом покачала головой.

– У нас благородные принципы. Никакого оружия. Если вытащил оружие, то уж изволь применить. Но ты не будешь его применять, Ананас. Дай честное слово. Тогда я отвечу на все вопросы.

– Честное-пречестное, – соврала я и решительно спрятала синюю трубку подальше.

Врать не моргая, я научилась ещё с Яной Эк.

– Чего хочешь ты знать? – голос у Олли страшно ломался.

Он из кожи вон лез, чтобы выглядеть передо мной, как выдающийся, потомственный Бармалей. Сейчас он даже не таскал мармелад из кармана. Но ломающийся голос ему явно мешал. Олли скорее напоминал ведущего телешоу, переодетого для смеха нахальным ребёнком. Типа, он вёл себя как подставной Бармалей готовый подложить свинью другим, уже настоящим Бармалеям.

– Вопрос на вопрос, – злорадно определила я правила. Я чувствовавала себя настоящим Бармалеем и хозяином положения.

Вопросы-ответы? Это по-детски, – Барсук присвистнул. – Может быть, лучше поиграем в вышибалу, как в детском саду? В братец не сердись? Или в дочки-матери?

– Это вопрос? – спросила я, как ни в чём ни бывало.

Олли вдруг махнул рукой и засмеялся.

– Хорошо, – его голос стал настолько высокий, что даже ломаться дальше не мог – Твоё право, Ананас. Но правила, всё же, мои. Во-первых, ты не можешь уйти от ответа.

А во-вторых… – Олли ещё раз задумался.

– Что, во-вторых? – спросила я.

Бюдде, Ходжа и Барсук стояли с ошеломлённым выражением лиц. Как будто у каждого в штанах было по ежу с банкой йода. Ананас вступает в большую игру, наверное, думали они, вот ещё новости! Но это было ещё только начало. Надо было выпендриваться. Выпендриваться до последнего. Уж очень хотелось поставить эту недоделанную банду на место!

– А во вторых… первым твой ход, – сказал Олли и отвернулся.

Что бы такого спросить для начала? Я не имела ни малейшего понятия. Поэтому спросила сущую ерунду.

14

– Кто из вас может ответить на вопрос… ну это… почему у меня криминальное прошлое? Или как там его? – я слишком долго подбирала слова.

Надежда была на то, что кто-то, наконец, даст мне внятный ответ. Криминальное то, криминальное сё, каждый день только и слышишь о своём криминальном прошлом. Понятно, что это как-то это связано с моим папой. Но ведь Репербан Репербаном,

Бармалеи Бармалеями, а случись что-нибудь серьёзное из области криминала, бабушка Тобольская с уверенностью расколола бы это дело как орех. И папа мой – будь он настоящим представителем криминалитета, конечно, сел бы в тюрьму лет на пятнадцать (Я специально сгустила краски! Надеюсь, этого не произойдёт никогда).

– Вопросы по существу давай. – запрыгал на месте Барсук. – Завязывай издеваться. – Никаких издевательств. Просто хочу знать, как вы сами представляете себе это криминальное прошлое, – отрубила я с нахальным видом.

– Эээ, смотри… – Олли был сбит с мысли и никак не мог сообразить, что к чему. Наверное, он рассчитывал, что разговор пойдёт совсем о другом. Но игра в вопросы это серьёзно. Сейчас он мне всё выложит, думала я и в мыслях уже потирала руки.

– Я понимаю это так… – Нож-для-Огурцов ещё раз надолго задумался… – криминальное прошлое во всяких странах это вещь… ну такая вещь, одним словом. Никто толком не знает, что за этим может стоять. Даже по телевизору теперь редко показывают всяких политических беженцев. Их показывают только после того как их выслали обратно или посадили в тюрьму «Санта-Фу», – он помолчал ещё немного и добавил увереннее. – А твой папа здесь. Поэтому никто не знает, что за вами стоит. От него можно ожидать чего угодно, понимаешь?

– Чего угодно, это как понимать? Баллистические ракеты? Бомба-вонючка в аэропорту?

Я старалась понять, честное слово.

– Допустим, из-за своего прошлого он возьмётся вдруг кофе варить, – с глупым видом ляпнул Барсук.

– Папа работает в водка-баре. Некогда ему кофе варить. – Я даже топнула ногой. – Он никакой не политический беженец. Может он и беженец, но самый обычный. Уяснили?

Может быть, я и уяснил. А сейчас мой вопрос – напомнил Олли. – Хотелось бы, раз уж такое дело, поинтересоваться, чем отличается политический беженец… так говорится?.. от самого обычного? Ну, того, кем является твой папа.

Тут я задумалась. Вопрос вернулся ко мне в обратку, а Олли всё-таки выкрутился.

– Можно мне ответить? – неожиданно задал вопрос Ходжа.

– Можно. Только тогда потом я ещё раз спрошу, – мстительно сказал Олли.

Нечестно, подумала я. Но было интересно, что спросит Ходжа. Он ведь у нас самый умный. Всё-таки Ходжа, а не какой то там Олли Нож-для Огурцов с тремя не особенно извилистыми извилинами. Ходжа начал издалека:

– Папаша тот ещё политический беженец. Он здесь, на Репербане живёт. И от него никто не ожидает подвоха. Он наполовину курд, а наполовину рак. И ещё инвалид. А ещё его отравили, но вы – то все в курсе…

Я была не в курсе. Капитан Ибрагим Озбей, лихо управляющийся с шлифовальной машиной никогда не казался мне инвалидом. Отравили? Нашли, понимаешь, кого травить.

Он сам кого хочешь отравит.

– Не замечала, что ли? – Ходжа Озбей скрестил руки на груди. – Ты рака когданибудь видела? Не лобстера. Именно рака?

Я и слова такого не слышала в немецком – «рака». Но как только Ходжа показал мне его, то сразу вспомнила. Маленькие, зелёненькие, пятится назад, вместо внутренностей какая-то каша.

– Именно, что каша. – Ходжа хмыкнул. – Синдром речного рака. Его отравили недоброжелатели. После отравления капитан Озбей может есть только продукты переработки. И сразу же на отхожее место. А вы над ним издеваетесь. Не издевайтесь над ним. Я же сто раз просил. Он тоже беженец. Политический. У меня всё.

– Мы больше не будем издеваться над гоподином Ибрагимом, – торопливо замял тему Олли. – Господин Ибрагим это настоящий репербановский папа. И мы знаем чего от него ожидать.

Тогда я возмутилась:

– Так ведь и мой папа тоже настоящий репербановский папа!

– Хорошо, пускай господин Вэ-Пэ тоже репербановский папа, – Олли поморщился – Но репербановский папа – это только начало. Кто устанавливает эти законы? У кого из нас репербановские родители, а у кого не совсем? Помните, что господин Веттер-перемен, Ананасовский папа – один из последних кого наши родители приняли в свою компанию?

– Лично я никогда не сомневался в херре Вэ Пэ. Херр Вэ Пэ точно не будет варить кофе в маленьких чашечках! – заявил Бюдде.

В подтверждение слов, он вынул из рюкзака литровую пластиковую баночку с надписью «Миллер. Жидкий шоколад».

– Правильно. Сейчас страсти кипят в основном вокруг кофе, – сказал Олли. – Это социальный маркер. – Он оглядел каждого, чтобы удостовериться, что все поняли что такое «социальный маркер».

Все, кроме меня, яростно кивали.

– С кофе все только начинается. – Ходжа принялся объяснять так, будто стоял в ганцтагшуле на кафедре. – Кого-то мы принимаем таким, какой он есть, пусть он хоть трижды политический беженец с криминальным прошлым. Но потом человек меняется. В чужих есть много такого, что расходится с принципами жизни на Репербане. Мы ничего не имеем против туристов. Мы ничего не имеем против магазинов «Але-Гоп». Это надо для экономики. Но когда человек начинает пить кофе из маленьких чашечек – это уже полное дерьмо.

– Причём же здесь кофе? – спросила я.

Ходжа сказал:

– Пресвятой Хотценплотц, он же херр Павловский когда-то сказал, что всё плохое начнётся с кофеен на территории Санкт-Паули. Он приказал сопротивляться, если таковые появятся. Крестовый поход против кофе – так, кажется, он сказал. Правда, в конце концов, в полицейском департаменте ему дали по шапке. Но дело в том, что Репербан считается заповедником старой жизни. А Павловский последний из тех, кто несет бармалейское слово на «греховной миле», да и вообще здесь, в Санкт-Паули. С тех пор, мы говорим чужаки, а подразумеваем кофе. Это старый гамбургский устав. К нему относятся с уважением. И все кофевары мира шарахаются от нас как от ненормальных.

Из дальнейших слов Ходжи следовало, что бывает, разумеется, и нормальный кофе. Например, тот, который принято пить на ходу. Или как его папа – из двухлитровой кружки. Или, допустим, тот, что Бюдде переливает в пластиковые баночки с надписью «Мильбона жидкий шоколад». Или просто, чёрт возьми, кофе, который берётся из автомата! Так что дело вовсе не в кофе, как таковом. Дело в принципе!

Когда-то давно население Санкт-Паули составляли одни Бармалеи. Все они стояли на парапете в шортах и майках. В самую плохую погоду, ветреную или дождливую, даже в снег и метель, они пили вовсе никакой не кофе с ликёром из маленьких чашечек. Они пили пиво. Холоднючее и колючее, как кока-кола, забытая в дальнем углу морозилки на несколько дней. Ни о каких изысканных кофейнях на Репербане и речи быть не могло.

Это пришло потом, вместе с неправильными перерепербанциями…

– Что такое «перерепербанция», – перебила я.

– Это значит, что Репербан вымирает! – Ходжа был суров, голос его напоминал блеяние. – Нас становится меньше. Оттого твой папа и был сразу же принят в их компанию. На этом свете так мало людей, способных почувствовать дух настоящего Репербана. Большинство людей уж слишком большие охотники до чашечки кофе в буржуазном комфорте. И если так будет продолжаться, то когда нибудь здесь, вместо заповедника старой жизни, будет один большой плавательный центр. Или спа. А вы с господином Вэ-Пэ уедете также легко, как и приехали. А нам… нам здесь держаться ещё и держаться.

– На самом деле мы ужасно любим тебя, Ананас – признался Бюдде, на нервной почве расчесав себе задницу, – мы даже не представляем, что нам здесь делать, когда ты уедешь.

Барсук кивнул. Ходжа накинул мне на голову удавку из платка, но промахнулся и затянул её на причёске. Олли попытался заломать мне руки за спину, но потом закружил в танце.

Тут на меня тоже какой-то восторг нашёл. В полном восторге я вытащила из кармана самострел и извсех сил бахнула им об асфальт. Должно быть, там всё-таки были спички! Взрыв был такой, что у продавца булочной даже парик слетел. Без парика он стал похожим на гусеницу.

Мы рванули вперёд, несмотря на то, что ветер дул не в ту сторону.

– Ладно, – прокричала я на бегу. – У нас честная ничья. Но у меня ещё один вопрос. Самый что ни на есть распоследний. Где этот ваш киноклуб? Когда вы покажете мне, наконец, кролика?

Все вдруг заглохли, как будто речь пошла не о кролике, а о сексе.

– Погода сегодня будет хорошая, – пропыхтел наконец Ходжа. На бегу он вскрыл ужасную шоколадную новинку под названием «Киндер-пингви-сюрприз». – Хочешь пингви?

Киндеры у Ходжи были тоже экспериментальными. Редко, когда в них было что-то, кроме стихотворных приветствий. Иногда попадался пластмассовый хлипкий браслет. Или барабанчик.

– Покажите мне кролика, – заорала я Ходже в ухо. Он припустил от меня с утроенной силой. Я бросилась догонять. Мы с Ходжей вырвались далеко вперед. Остальные безнадёжно отстали. Вскрыв, на бегу, шоколад в третьем турецком киндере,

Ходжа вытащил дебильный национальный барабанчик. Он яростно запустил его прямиком в урну. Где-то там, за нашими спинами Олли с Бюдде принялись обсуждать наперебой, какой прекрасный это был гол. Хотя гол, если честно был так себе – с расстояния полуметра попала бы и я. Даже на бегу бы попала.

Они не хотят со мной разговаривать по-серьёзному, дошло до меня. Я остановилась как вкопанная. И все пробежали мимо, как будто меня не существовало.

Понятно. Меня опять не принимали всерьёз. Но я не забыла про галочку у себя в голове – киноклуб. Ах да, ещё кролик. Кролик – вот главный вопрос, который мне предстояло выяснить. Всё остальное было лишь небольшой пристрелкой.

ЗАВЕЩАНИЕ ХЕРРА ПАВЛОВСКОГО

1

Знаете, мне до сих пор кажется, что Яна Эк прилетает ко мне по ночам и тужится, стараясь изобразить из себя заправского викинга. Получается у неё не очень хорошо. Всё больше выходит похоже не на викинга, а на недоразумение с оперных афиш, где изображены оперные певицы. Впрочем, должна признать, всё равно получается страшно.

Яна садится на край стола, заменяющего нам с папой книжный шкаф, а потом перелетает на комариную сетку. Оттуда она дразнится, показывает язык, сыплет проклятиями – одним словом проделывает всё, что может прийти в голову девочки с синдромом древнего викинга.

Это моя лучшая подруга, думаю я в таких случаях и от страха чуточку замираю. Потом приходится просыпаться и вспоминать, что подруг у меня, в сущности, нет. Зато есть Бюдде, Барсук, Олли и Ходжа. Есть еще куча папиных знакомых, которые относятся ко мне замечательно, но в счёт не идут. Есть ещё Берта Штерн. Но о дружбе с такой женщиной я не хочу заводить даже речи.

От этого мне становится тоскливо и я начинаю скучать по Яне Эк.

Тогда я иду к Ренате Колицер, вот как сейчас. В очередной раз пытаюсь примерить на неё статус лучшей подруги.

Стукнувшись к Колицерам на Шутцштрассе, дом шесть, я вломилась в ухоженную милипусичную комнату Ренаты прямо в одежде. С меня градом тёк пот. Куртка воняла так, будто я много лет спала на витрине Фишаукционсхалле рядом с омарами. Воздуха не хватало. Впрочем, окна были распахнуты настежь, а из комнаты Ренаты открывался потрясающий вид на Репербан. Освещения от красных фонариков с улицы было более чем достаточно. Ни одна лампочка в доме не горела и тени ползли по стенам такие, что хоть фильмы ужасов тут снимай…

– Где это ты так запыхалась? – недовольно спросила Рената.

На запах она не обратила внимания. Сразу заинтересовалась тем, что я вывалила из грязного брезентового папиного рюкзака для продуктов. Ради такого события даже настольная лампа была включена, почему-то тоже вся красная и от неё светлее не стало. В своей белой футболке и свете красной лампы, Рената напоминала объеденый гусеницами мухомор. По мухомору ползали всякие мелочи, а Рената косилась на меня, как на незнакомого кота, неожиданно появившегося в квартире. Я сразу почувствовала себя лишней, мешала ей дружить с её мелочью. Странно даже не то, что Рената Колицер считалась моей лучшей подругой. Странно, что других вариантов подруг Репербан просто не мог мне предложить!

– Рената, разреши, я здесь с тобой посижу. – закричала я, увидев что меня сейчас выгонят. – Дай попить. Я запуталась во всём что можно. Рената, я гибну,

– Это маленькая чашечка с деленьицами, – Рената уже сортировала «запас» по новой системе, – по ней надо мерять, да?

В ответ я чиркнула пальцем по горлу, показав, как я хочу пить.

– Попить возьми в холодильнике, – сказала Рената. – Но ничего вкусного я после шести не пью. Там только минералка солёная. И всё же, для чего эта чашечка?

То была, кстати, никакая не чашечка, а бывшая папина пепельница чёрт знает для какого табака, но я по привычке не обращала на это внимания. А Рената уже возилась с микрометром для парных моделей и про всё благополучно забыла.

Полоская горло невкусной минеральной водой и подсчитывая красные фонари за окном, я вдруг спросила у моей так называемой лучшей подруги, что она думает насчёт всяких там кофе и всего остального.

– Что я думаю? Думаю, что это просто ах, – доложила Рената, размешивая маленькой ложечкой в новой микроскопической чашечке пластмассовый клубничный сироп с блёстками. Наверняка на уровне молекул сироп тоже был меньше обычного. Или блёстки были какими-то не такими.

– Что значит ах?

– Кофе это очень и очень ах… особенно сейчас, когда кофе стал некофейным. Можно добавлять туда аромат. И ещё всякие запахи.

Тут я решила выяснить всё про аромат некофейного кофе до конца. Чуть не подавившись минералкой от любопытства, я спросила у Ренаты, почему это некофейное, с запахами, всё равно называется кофе?

– Вообще-то, я сказала не кофе, а «просто ах» – сказала Рената и напустила на себя взрослый вид. – Скоро поймёшь. Времена меняются. Когда, наконец, закончится это вечное безобразие вокруг большой гавани, все так и пустятся делать наперегонки кофе. Хороший и разнообразный кофе. В том числе и для нас с тобой. И окружающий мир перестанет сходить с ума.

Рената Колицер снова замолчала. А я принялась размышлять, что она имеет в виду под безобразием вокруг большой гавани. Ведь гавань – штука растяжимая. Может она имеет в виду рабочих в доках или, скажем, работу парома через Эльбу? Но Рената имела в виду нашу греховную милю – хотя таких слов, как «греховная» она не произносила никогда. Она всегда называла наш район по идиотски, пользуясь стерильным лексиконом мамочек «за пределами Репербана». Для них наш район был просто «большой гаванью», а не «греховной милей», как для остальных.

Мне стало интересно, существуют ли в шаговой доступности примеры сошедшего с ума окружающего мира.

– Ты же почти не выходишь из дому, – подколола я Ренату. – Откуда тебе знать про окружающий мир?

Но Рената уверила меня что знает. И ничуть не стесняясь, привела в пример моего отца. Вертя в руках папины маленькие скрепочки в виде утят, она принялась рассуждать, что до тех пор, пока наш район осваивают всякие бородатые чудища, ничего хорошего от «большой гавани» ждать в будущем не приходится.

Конечно, я и без неё знала, что мой папа не пример для подражания. Но Ренате даже в голову не пришло, что слова «чудище» в адрес чьего-то папы может показаться обидным. Пусть мы и не были настоящими подругами. Но папа-то, ведь это он спас её в тот раз у фонаря. Он сыграл какую-то роль в жизни Ренаты, притом положительную. Неужели он всё равно не считался нормальным человеком?

На моих глазах Рената превращалась в мамочку «за пределами Репербана». Только они рассуждают так:

– Такие как твой папа, завтракают, когда остальные обедают. – бубнила она заученным текстом, – Выбирают себе неправильных женщин на всю жизнь… Завтракают, когда остальные уже обедают… А потом удивляются, почему в будущем их преследуют неудачи. Они состоят из неудач на двести процентов. Ничего хорошего от них не жди…

Я ещё помнила папин номер с ланчбоксом. Лишь поэтому пока не почувствовала желания разбить Ренате об голову её фарфоровую куклу Аншье. Это была единственная нифига не маленькая вещь, которой Рената дорожила. Кукла была ростом с индюшку. Рано или поздно я всё же разобью её башку с помощью этой Аншье – успокоила я себя и переспросила ещё раз насчёт неправильных женщин в жизни папы. Получается, ведь, это и про меня можно сказать. То есть, и я, выходит, неправильная? Я состою из неудач?

И тоже, получается, завтракаю, когда остальные обедают?

Рената приятно улыбнулась:

– Ну что ты. Ты же беспризорница. Это все знают. Скоро в твоей жизни что-то изменится. Да и папа твой тоже не самый конченый. Ещё вполне есть шанс стать нормальным. Скажем так, были здесь идиоты прямо-таки репербановского масштаба.

Типа херра Павловского. Хорошо, что большинство из них уже умерли.

– Умерли? – почесала в голове я.

Над этим тоже стоило подумать.

– Давай, лучше, во что нибудь поиграем. – Рената старалась быть тактичной, впрочем, по своему, по колицеровски.

– В вопросы и ответы? – предложила я.

В вопросы и ответы играть Рената со мной бы не отважилась бы никогда. Вопросы и ответы – не занятие для слабаков. Но всё равно ей было бы полезно. Лучше, чем сидеть целыми днями и микроскопических пупсиков перебирать. Как же зла я была в тот момент, на эту Ренату! Раз Рената не ответила, я задала первый вопрос.

– Почему же ты тогда сидишь здесь и никуда не выходишь? Получается, тоже «завтракаешь, когда остальные обедают»?

Я показала на поднос с микроскопическими тартинками на её столе. После этих слов, Ренату Колицер надолго замкнуло.

– Когда-нибудь я отсюда уеду, с этой греховной мили – впервые она назвала Репербан правильно. – А может и с Гамбурга навсегда. И очень может быть, что причина будет в том, что здесь никогда не будет хорошего кофе. Так говорят многие, когда вырастают и уезжают.

– Ты всё равно не сможешь пить кофе по настоящему, – хихикнула я.

– Почему?

– Потому. – голос мой был злорадным, – У тебя давление и припадки от яркого света, как у вампира, ведь так?

Рената пожала плечами.

– Настоящий кофейный кофе я и не пью… Я пью акантоцереусный. Этот кофе мне можно. И ещё это, как его, – верблюжеколючковый можно. Всё это вкусно. И на мое состояние действует исключительно хорошо…

– Акантоцереусный кофе будете, девчата, а? – в подтверждение её слов, выглянула из кухни мама Рената. Она старалась быть со мной вежливой, правда иногда переигрывала. – Привет, Ана. Ты уже знаешь, каков на вкус акантоцереусный кофе?

Какие вообще новости в вашей бармалейской жизни?

Я пожала плечами.

– Как там твой папа? – спросила мама Ренаты.

– Живёт жизнью чудища, – буркнула я. – Впрочем, бывают чудища и похуже.

Из тех, что умерли. Теперь им всё можно простить.

Мама Ренаты в удивлении приподняла брови.

– Спасибо за акантоцереусный кофе, мамочка, – сказала Рената, слегка ломаясь и кривляясь (впрочем, не больше обычного).

Я промолчала. Но когда мама Ренаты ушла, заорала, что было сил. Чашки с кофе на подносе зазвенели мне в голос. Запах приторного одеколона из этих чашечек бросился в нос:

– Ты же не пьёшь после шести?? Издеваешься? Ты сказала, что кофе должен быть кофе! А это что?

– Это не кофе. Это аканторетус, нечто среднее между колой и жевательной резинкой с ароматом скошеной травы, – благодушно сообщила Рената, делая большой глоток благоухающей жижи. – Попробуй. На вкус неплохо.

Я не стала пробовать. В отместку Рената провела мне небольшой спецкурс по ненатуральным кофейным сортам. Даже не подозревала, что такой дебилизм существует в реальности. Думала, может, выдумывает всё она, больной человек. Понимаете, если человек интересуется только маленьким и выходит из комнаты лишь по большой нужде, это может сказываться на психическом самочувствии. Детский кофе со вкусом творожных сырков – можете себе представить такое? А как бы вам понравился болотный кофе? Такой, оказывается, тоже бывает. Рената пила его один раз, но он пришёлся ей по душе. Хотя на самом деле и это был не кофе. Вот сибирский кофе был уже почти кофе, правда не сибирским (от настоящего сибирского можно было умереть, если пить до совершеннолетия. Он был просто забористым, а не кофейным. Как будто насыпали лакрицы в чай. От него пробирало.

Рената добавила, что от всего этого великолепия ей приходится отказываться, пока общественным питанием здесь рулят такие дикари, как мой папа. Про папу она уже не говорила, но примером мог быть он или, скажем, капитан Озбей. Или братья БиничкиБркович-Вукович по кличке красные кхмеры (их называют так не потому что они и вправду кхмеры, а потому что лица у них красные, и кашляют они одинаково – «Кхмер-кхмер»). Короче, банда Бармалеев. Хорошо, что сейчас можно заказать по Интернету некоторые кофейные ингредиенты. Но вообще-то, это ужасная трагедия, что кофейни на Репербане не приживаются.

– А вот приживаются, – возразила я, стараясь говорить небрежнее. – Появилась у нас вроде одно местечко. Супермен Ча-ча!

Тут Рената Колицер надела обычную свою маску безразличия ко всему окружающему (кроме маленького стаканчика, в котором она продолжала помешивать блёстки чем-то напоминающим швейную иглу расплющенную на конце). Но я-то видела, что волшебное слово «Супермен Ча-ча» её зацепило!

Я подошла к окну и принялась смотреть на красный платан, раскинувшийся под окнами. Потом на припаркованный у дома малолитражный, почти пластмассовый «жук», тоже красный. Потом на подготовку к демонстрации на той стороне улицы (конечно красной, а какой же ещё). Выждав сколько могла, я развернулась лицом к Ренате Колицер, посмотрела ей в глаза и постучала пальцами по клубничным обоями.

Тут Ренату наконец прорвало:

– Что ты имеешь в виду? Опять «Супермен Ча-ча»? Надолго ли в этот раз?

– Не знаю, – сказала я неуверенно, поскольку действительно не знала, о чём идёт речь. – Я потому и интересуюсь, потому что хочу туда пойти.

– Ты?

– Агась, все туда ходят – плела я, продолжая глядеть куда угодно, только теперь уже не Ренате в глаза.

– Ещё там работает мой друг. Его зовут Динг. Он крут.

Моя подруга схватилась за сердце.

– Нет! Раньше в «Чаче» работал Бонго!

Я пожала плечами. Рената взволнованно хлебнула своего верблюжеколючкового кофе и начала говорить.

– Когда мне было столько же лет, сколько тебе, мы познакомились с Бонго. Он словно загипнотизировал меня. Я поняла, что это мой единственный шанс. Иначе у меня никогда в жизни не будет нормального парня. И я пришла на свидание, несмотря ни на что. Правда, закончилось это плохо. Херр Павловский гнал нас с рындой в руке аж до противоположного берега Эльбы!

На этих словах обычный надменный вид Ренаты Колицер слетел, будто в её сторону дул штормовой ветер. Она заплакала.

– Плюнь. Теперь всё будет в порядке, – успокаивала я её, – можешь не беспокоиться. Будет теперь тебе и Бонго и Конго. И что за дикость, гнать людей с рындой… Вообще, скоро на Репербане будет куча кафе. И аканторетусный кофе не надо заказывать по Интернету.

Пожалуй, мне ещё долго придётся мне отмываться от этого жуткого количества вранья. Я врала вдохновенно. Не задумываясь ни на секунду. Я даже не знала, зачем это делаю. Скорее всего, ради любимой подруги Ренаты. А впрочем, может и просто так. Не уверена.

2

Ладно. Пускай у Колицер зуб тает на всякие кофейные дела. Может, это определённый вид извращения. А, может, и нет. Наверняка это самый обычный бзик. Так рассуждала я, скрипя ногами по насквозь промокшей резиновой велосипедной дорожке.

Может, она ненавидит всех вокруг просто так? Нельзя же так ненавидеть человека просто за то, что он продаёт хлопальшиков, а не кофе? А может, это просто у неё такой взрослый взгляд на вещи, которого мне не понять. Скажем, война Алой и Белой Розы произошла не из-за настоящих роз, и всё оказалось гораздо сложнее, чем я думала в детстве. Только в детском саду кажется, что всё вокруг просто. Может, Ходжа с Олли не просто так копают связи чужаков с кофе. Но должна тут быть и другая причина, просто более доступная. Специально для таких дур, как я, раз уж я в это ввязалась.

Так ни в чем и не разобравшись, я лишь разозлилась. Шипела под нос проклятия, как чёрт загнанный на Михелеву колокольню. А вернувшись домой, я решила что самое время сорваться на ком-нибудь. Уверена, если бы у нас сидел кто-то из соседей, типа Берты Штерн, я бы точно разорвала такого гостя наместе. Но в моём распоряжении был один только папа. Его-то я и планировала разорвать на куски.

Господин Веттер-перемен сидел на перевёрнутом ящике письменного стола и смотрел по телевизору новости. Периодически он ударял кулаком по стене. Внутренне он негодовал не хуже меня. С экрана телевизора на него глядел мрачный, официально одетый мужчина с зубами, очень похожими на расколошмаченное пианино. Папины шорты были забросаны улыбками из колбасных обрезков. Пепел от сигареты он стряхивал прямо в валяющийся на полу сандаль.

– Полицию вызывали? – буркнула я, имея в виду своё появление.

Он не услышал, потому что ругался вполголоса

– Да уж, такой рептилии…. – тут папа ударил кулаком в стену так, что штукатурка зашуршала под обоями.

Я испугалась.

– Папа! – заорала я что было сил прямо ему в ухо. – Зачем ты ведёшь себя, как политический беженец?

С этими словами я треснула по выключателю. Загорелась настольная лампа. Её я направила её папе прямо в глаза.

Папа от неожиданности чуть с ящика стола не упал:

– Чего?

– Ты ведь политический беженец, верно?

Не понимаю, – папа отчаянно чесал в затылке, пытаясь понять, с чего я вдруг напала на него как волк на козлёнка.

– Ведь это из-за тебя у меня криминальное прошлое? Так говорят Барсуки, Клингеры, Колицеры… – Что ты мелешь? – осторожно спросил отец.

Он очень старался, чтобы это «мелешь» прозвучало небрежно.

– Я никого не мелю, – завопила я. – Никто не хочет со мной дружить, кроме четырёх репербановских мини-бармалеев! Только откровенно трёкнутых, устроивших крестовый поход против кофейных швулей Бармалеев…

– Не говори слов, которых не знаешь, – поморщился господин Веттер-перемен. Он не любил новых немецких слов. За всё проведённое здесь время он так и не выучил ни одного слова на сленге.

– Каких интересно слов я не знаю? – окончательно рассвирепела я – Прожжённых? Репербановких? Швулей? Может быть Бармалеев? Или, может, ты думаешь, что я не знаю, как будет по-немецки крестовый поход? До сих пор путаю его с перекрёстком?

– Таких, как политический беженец! – крикнул папа в ответ. – Такими словами не разбрасываются.

Интонации отца из полупридурковатых вдруг стали тяжеленными как кирпич. Такими же серьезными они были, когда я однажды прыгнула папе на ногу и выбила ему коленный мениск. В тот день я особенно остро ощутила, что папа не столько предмет для игр, сколько живой человек, способный к серьёзной реакции. Скажем так, детство моё в тот момент слегка подзакончилось.

– У тебя криминальное прошлое… – заорала я. – Ты… ты забыл положить еды в мой ланчбокс! – В доказательство своих слов я бы растоптала коробку для завтраков, но вспомнила, что уже отдала его чайкам. Ладно. Ланчбокса всё равно ни капельки было не жаль. Папу тем более.

– Сегодня я тоже не ужинала!

Последнее обвинение было дурацким (могла бы и дома поесть, но предпочла шляться по всяким Ренатам Колицер!).

Переваривая информацию, папа глядел на обгрызеную колбасу и сопел. Часы показывали четверть двенадцатого. Магазин уже был закрыт. Заказывать пиццу из позднего заведения «Цвай пункт нулль» денег бы всё равно не хватило. Папино замешательство окончательно довело меня до истерики.

– Мама бы никогда этого не позволила! – завопила я.

Не знаю, что на меня нашло. Раньше я так не орала. И уж точно не напоминала ему про маму.

– Знаешь что, – загремел, наконец, господин Веттер-перемен. – Больше сюда никогда не приходи. Сейчас ты у меня на собственном опыте поймёшь, что значит беженец. А я буду сам по себе. – Он вырвал у меня из рук ключи и забросил на шкаф – Что будешь делать?

– Буду вещи свои собирать!

И я действительно кинулась собирать вещи.

После визита к Ренате их осталось совсем ничего. По правде сказать, у меня никогда не было много вещей. Это просто оттого, что мне ничего не надо и меня здесь ничто не держит, – решила я. Сразу же стало не так тревожно.

Я уложила в рюкзак деревянного чешского крота. Потом совершенно бесполезную книжку о том, как связать Берлин спицами из пряжи. Затем я обследовала холодильник и нашла там колоду карт. Под конец, завязав в узелок зубную щётку и положив её вместе с другими вещами в рюкзак, я медленно вышла на улицу как бродяжка. Снова шёл дождь.

Отец высунулся из окна

– Анька, – крикнул он в окно. – Немедленно домой. Я пошутил. Но, разумеется, я сделала вид, что не слышу.

3

Дождик на улице уже почти перестал крапать.

Расположившись под красным фонарём, рядом с тусовкой полуночников, у места, где детям находится нельзя, я уверенно снесла кнопку быстрого вызова под названием «Папа». Только потом я посмотрела на общую картинку – что же у нас получается? Оставалось четыре контакта. Точнее пять. Барсук, Бюдде, Ходжа, Олли, ну и Рената Колицер, разумеется. Не особенно раздумывая над тем, что я делаю, я набрала тот номер, что был выше всех. Нож-для-Огурцов почему-то был указан первее, чем Бюдде. Как бы мне об этом не пожалеть, думала я, нажимая на вызов. Но звонок уже пошёл. Жалеть было некогда.

После пары гудков послышался недовольный голос Олли. Звучал он на фоне цикад, ночного шума и проезжающих мимо такси:

– Ананас? Тут всем, знаешь ли, некогда…

– Олли, – зачастила я в перекладину своей раскладухи с безбожным русским акцентом, так, чтобы полуночники не поняли. – Олли, спорить я больше не буду. Твоя взяла. Мой папа – политический беженец. И я больше не буду играть в вопросы не по правилам. Но надеюсь, я имею права на новые три вопроса, да? Настоящие три вопроса, а не просто так, верно?

Олли помолчал. Кажется, ему было некогда. Он пыхтел в трубку и говорил на бегу – Так что с вопросами? – поторопила я.

– Лады. – Нож-для-Огурцов вдруг перестал пыхтеть. Наверное он остановился – Ровно в одиннадцать будь у музея эротического искусства… Успеваешь?

– У эротического? – Будто был выбор! – Да!

Когда я подбегала к музею, часы били без четверти, и уложилась я ровно в пять минут. Неплохо для человека с неудобным рюкзаком на спине.

Закрытый по причине ремонта эротический музей лишь впустую мигал светодиодными росчерками. Но под вывеской с надписью «Варьете Божественный Марципан» сидело три чёрные фигуры. Фигуры топали ногами в одном порядке. Потом в другом. Наконец, они перекладывали ногу на ногу, и продолжали стучать дальше. Это действительно было немного похоже на варьете.

По запаху имбирной жвачки я определила в одной из фигур Барсука. Из всей нашей компании коротко стриженых, он один носил волосы. К тому же, недавно он взял за привычку при разговоре дёргать головой, отбрасывая назад по местным меркам пышную, вьющуюся шевелюру. Остальные фигуры в чёрном просто кивали головами в знак общего приветствия. Узнать, кто был кто, пока не получалось.

– Собрались? – буркнул из под капюшона голос, который только что отвечал мне по телефону. – Покидаем тылы!

– Ещё пять минут, – попросила фигура повыше других.

Это, конечно, был Бюдде. Он перекуривал.

– Пять минут, – потребовала фигура голосом Барсука. – Пописаем на дорожку.

Ананас, не смотри!

Я отвернулась.

– Почему закрылось «Хард-рок кафе»? – мне не терпелось задать первый вопрос.

– Оно закрылось потому что одни бородатые сошлись против других бородатых. – буркнул кто-то мне в спину голосом злого волшебника. – Кофейники объявили войну Репербану.

– Это ведь не из-за моего папы? – на всякий случай уточнила я.

– Твой папа здесь не причём. Он просто жертва обстоятельств. Только сам об этом пока не знает.

Какой-то волшебник со вкусом высморкался. Уверена, это был Ходжа.

И слава богу, – сказал высморкавшийся. – Он не причём, будь он хоть величайший папа на всём Репербане.

После таких слов я пожалела, что закатила скандал своему отцу. Хотя, не поругайся я с ним, я никогда бы не увидела столько друзей в костюмах бездомных волшебников.

– Ну… величайший папа на Репербане, это не так! Мало каши ел. – сказал один из капюшонов. Говорил он голосом Барсука и, должно быть, сравнивал моего отца со своим. Барсук-старший напоминал разукрашенную спортивными лозунгами пивную бочку и претендовал на звание величайшего куда больше.

– И очень хорошо! – закричала я. Я всегда боялась, что моего, пока ещё обладающего человеческой фигурой папу, когда нибудь разнесёт до размеров старшего Барсука или что тот по неосторожности лопнет.

– Какова наша задача? – сказал голос с писклявинкой. Пописав, обладатель писклявого голоса вышел из тени. Капюшон зацепился за ветку пихты и Олли тут же перестал быть похожим на чародея.

– Наша задача – достать очкариков до глубины печёнок, – напомнил Барсук, так и не показавший лицо. Капюшон держался на нём простым напряжением шевелюры.

– Довести их до белого каления, – раздались голоса. – Сделать так, чтобы они провалились сквозь землю от злости.

– А если не получится … – Олли зловеще нахмурился.

Ответа не последовало. Такая ситуация не рассматривалась в принципе и сказано это было лишь для угрозы.

– Расскажите, что произойдёт, если ничего не получиться, – потребовала я.

Это был мой третий вопрос. Больше вопросов в запасе не оставалось.

Все тяжело вздохнули. Капюшоны упали на лица до подбородка всем без исключения.

– Как что? – провозгласил Ходжа мрачно. – Всё случится по предсказанию херра Павловского. Кофейники расползутся по всему Репербану, как тараканы. И, в конце концов, здесь останутся только они. Они покорят Репербан своей респектабельностью. А все мы уйдём на дно Эльбы. И никто не будет плакать о нас.

– А можно хоть одним глазом увидеть это завещание-предсказание? – мне всё еще не верилось, что можно раздуть настолько широко такую пустяковую проблему, как кофе.

Но Олли был на последней стадии тревожности. Он должен был вот-вот психануть.

– Вопросы закончились. Иди домой.

Вместо ответа я показала ему папин рюкзак для продуктов. В нём был спальник, термос, книжка как связать Берлин, зубная щётка и колода карт, которую я нашла в холодильнике.

– Мне надо прокантоваться с кем нибудь до половины третьего, – быстро обрисовала ситуацию я. – Из дома я ушла. Показываться на глаза отцу не собираюсь. Вдва часа папу безудержно тащит спать, а спит он до половины одиннадцатого… Так что надо продержаться хотя бы до двух.

– Спятила? – забеспокоился Ходжа, глядя на меня так, словно я уже была замужем. – Тебе придётся одной бродить до двух ночи?

Часы в этот момент пробили одиннадцать.

Я сурово кивнула.

– Ну хорошо. – вздохнул Олли. – твоя взяла. Мы берём тебя с собой. Может, тебе и стоит увидеть сегодняшнее шоу собственными глазами.

Я сделала вид, что так и должно быть (шоу увидеть очень хотелось).

– Слышала? Забираем с собой!

Слышала. Если Олли Клингер хотел меня этим напугать, то совершенно напрасно

Меня один раз уже пугали тем, что забирали с собой. Закончилось это такой вот прекрасной, не побоюсь этого слова, насыщенной приключениями жизнью на Репербане.

4

Часы пробили одиннадцать раз, а потом ещё один раз – бам! – значит, было пятнадцать минут двенадцатого. На повороте с Хафенштрассе мы свернули с тротуара и ломанули через кусты за церковную ограду. Протиснувщись между кустами, мы оказались у маленькой, чуть ли не пластмассовой двери с надписью «Кафе Супермен Чача». Утренние часы и ночные часы разнятся».

Олли с Ходжей дёрнули за колокольчик по очереди. Колокольчик ответил отвратительным хрустальным звуком. Бюдде забросил в рот жвачку и встал в стойку кунгфу. Барсук, некстати в этот момент разикавшийся, виновато замыкал шествие сзади.

Дверь открылась. Оказалось в «Супермене Чаче» полуночников чуть ли не больше чем в районе фонарей. Я узнала того самого пожилого господина, обыгравшего автомат. Он наворачивал кофе со сливками так, что за ушами трещало. Кроме того, он совал мелочь в старинный автомат для игры на старые деньги. Обеими руками, без остановки! Старых, никому не нужных денег у него, наверное, было как грязи.

За стойкой бара клевал носом напескоструенный, до блеска выбритый очкарик. Он был весь в новомодных татуировках – выглядел так, как будто дети из дебильного детского садика мелками разрисовали его невзначай. Ходжа говорил, что носить такое теперь страшно модно. Не знаю. Если такая мода дойдёт до нас, то мы действительно уйдём на дно Эльбы.

– Кто в этой разрытой могиле главный? – с порога взял быка за рога Олли.

Никто не решился ему отвечать

– А ну, бариста! – повыл Олли в темноту. В руке его опасно сверкала зубочистка. – Слышишь? Иди сюда. А то я сам приду за тобой.

– Бариста к вашим услугам, сынок, – вырос сердитый татуированый глист у нас за спиной. – Что тебе от меня надо?

Олли сплюнул на пол.

– Я тоже бариста. – раздался раздражённый голос того, что был разукрашен мелками. Представившись, он положил голову на стойку и принялся наблюдать за нами из этого положения.

– И я бариста. – вылез из-за стойки ещё один тип.

Все, кроме пожилого любителя игровых автоматов оказались баристами. Они окружили Олли. Но Олли всё равно было не запугать.

– Кофе мне! – прорычал Олли. Он пнул стул ногой. – Кофе немедленно.

– Спокойно, детищки! – осадил его бариста, который тусовался за стойкой – Хорошая шутка про кофе! Жаль только, вам кофе нельзя. Слишком буйные. Зовите родителей…

– К тому же, мы закрываемся, – напомнил тот, что был раскрашен мелками.

– До закрытия ещё куча времени, – возразил татуированный глист. – Но детям до восемнадцати здесь находится нельзя. Даже если они обитают на Репербане.

На это Олли Нож-для-Огурцов лишь повторил стальным голосом:

– Кофе по взрослому. Мне и всем остальным.

Барсук злорадно захохотал, показывая отсутствие трёх передних зубов. Выглядели мы как настоящая банда разбойников. Бариста пожал плечами и потянулся, чтобы задвинуть шторы поплотней.

– Знаете что, сэр – Олли начал приставать к тому, что дремал на стойке, разбудив его лёгким ударом в лоб: – За всю свою жизнь я выпил столько кофе, сколько у вас в жопе заноз. Поэтому, сейчас вы сделаете мне латте и капучино одновременно. И ещё русиано. И макиато с эстретто. И ещё что-нибудь.

– И ещё по-венски, – сказал Бюдде, доставая пластиковую бутылку с «Мильбоной».

– Заноз? В жопе? – бариста занервничал, – У меня в жопе нет никаких заноз!

– Будут, – пообещал Барсук.

Нет, серьезно чуваки, –сказал бородатый – Идите домой. Или вы думаете, что я налью вам взрослого кофе?

– Налейте невредного, анцеторетусного, – неожиданно блеснула познаниями я.

Злые чародеи, путаясь в одеяниях вытащили кто монетку, кто две, кто-то шуршал бумажкой: – Анцеторетусный дай! Ну! Дай! Быстро!

Ходжа Озбей смущенно шепнул:

– У меня все деньги на карточке.

Но Олли Нож-для-Огурцов подбил его руку и карточка Ходжи приземлилась на стол:

– Вот так! Попробуйте только сказать что весь анцеторетусный кофе в этом заведении не продаётся!

Но татуированный глист уже закрыл жалюзи и погасил свет.

– Нет такого кофе, – открестился он. – Никакого анцеторетусного кофе я не видел в глаза. До свидания.

– Почему это нет? – вдруг заорал один из барист с выражением лица безумного профессора. – Ну-ка, дети, идите сюда. Жиральдо нальёт вам кофе. Анцеторетусного… Какого хотите!

Музыка стихла. Даже мрачный попугай в клетке и тот повернулся в нашу сторону, словно спрашивая, по какому, собственно, праву мы здесь находимся. В этой тишине Жиральдо рассмеялся профессору прямо в лицо

– Да ни за что, – сказал он. – Чёртов ты сукин сын, Массимильян! Чтобы я детям кофе наливал? Совсем рехнулся.

И добавил специально для Олли голосом, будто вылитым из пластмассы:

– Пока я за стойкой, никакого кофе детям не будет.

После этих слов, бариста погасил свет и выкинул нас из заведения, ухватившись за капюшоны волшебников одной рукой. Ногой он резко дал под зад всем по очереди.

У меня и капюшона-то не было. Поэтому меня схватили просто за шиворот. Я почувствовала себя мешком, полным картофеля. Было жутко обидно.

5

– Всё видела? – то и дело дёргал меня за рукав Ходжа. – Кофейные короли! Будем продолжать раскачивать их дисциплину. Авось всё само развалится так, как в прошлый раз.

– В тот раз с нами ещё был господин Павловский, – грустно вспомнил Барсук.

Он начал пересказывать уже известную историю, как Павловский гнал на тот берег Эльбы рындой некоего Бонго, а девочка по имени Рената плакала ему вслед. В его исполнении история напоминала библейскую притчу. Наконец, Бюдде, зевая, сказал, что всё-же рассчитывал в здешнем заведении на кофе. И сейчас срочно нужно его чем-нибудь заменить. Хотелось спать, а времени уже натикало почти час ночи.

Рядом с «Супеменом Чачей» стояла урна. Олли наподдал по ней ногой. Оттуда вывалился стаканчик. На стаканчике я увидела надпись – «Моча».

– Внимание!! – сказала я. – Моча – смешное русское слово!

Мне захотелось разрядить обстановку. Но обстановка не разряжалась.

– Да хоть в слова играй – зевнул Ходжа Озбей, запихивая капюшон под водолазку.

И мы начали играть в слова. А что ещё нам оставалось, чтобы скоротать вечер до двух часов, пока отец не отправится спать?

– Вот не нравится мне слово «бариста», – рассуждала я, шагая по пустой ночной набережной.

Олли что-то буркнул в ответ из-под своего капюшона. Дескать, что уж тут говорить

Да уж. Странно было, что именно плохого я нашла в обычном слове. Вначале я думала, что это всё из-за двух букв «эр» подряд, но Ходжа меня поправил – с одним «эр» будет правильно, а читаться будет ещё мерзее – бариста!

Наконец мы расположились за давно покинутым посетителями столиком зонтичного кафе и открыли пакет затвердевших от времени леденцов. Барсук вытащил намазной фарш с ремоладом. Олли разрезал пополам затвердевшие вчерашние булочки. Принялись ужинать.

– Бариста – красивое слово, испанское – объяснял Ходжа с набитым ртом.

Олли взглянул на него с такой кислой физиономией, что из неё можно было сварить русские щи без применения уксуса.

– Это слово происходит от слова «бар» и означает человека, который проводит всё время за стойкой. Понимаете, слово комбинированное, заимствованное. Поэтому оно так глупо звучит.

– А как будет по-итальянски «унитаз»? – поинтересовался Барсук.

Ходжа посыпал фарш мармеладками и отправил всё это в рот. Потом он вспомнил, что мармелад не еда, залил весь рот ремоладом и прожевал всё это дело, ни разу не подавившись.

– Зачем тебе? – удивился он.

– Может, я тоже хочу скомбинировать слово, – сказал Барсук и задумчиво подвинул мармелад к себе. – Из унитаза и того, кто проводит всё свободное время на нём…

– А может они всё-таки итальянцы? – перебила я. – Может быть это вообще ненадолго. Потусуются год и уйдут. Найдут свою нишу, как вьетнамцы со своим «Фо»? Или «Фу»?

– Хе, – поправил меня Бюдде. Впрочем, это его «хе» могло быть просто скептическим смешком.

– Никого же не колышет эти вьетнамские кафе, правильно?

Бюдде ещё раз задумчиво повторил свое «Хе». Кажется, его на этом заклинило.

– Ты не понимаешь, – горько сказал Ходжа. – Не надо путать кафе и кофейни. Кафе это просто способ получить удовольствие от еды. А кофейни – начало конца Репербана. К тому же, к этому неизбежно приходишь, когда начинаешь с итальянства. А итальянство всегда было модно в сфере питания. Под его жернова попал даже мой папа. Когда капитан начинал работать в Вуппертале, ему приходилось быть и Жервасией и Киприано. И, видимо, скоро быть ему синьором Киприано опять. Только вот как кофе готовить, совсем непонятно. Он сейчас вообще всё позабыл.

Уже светало. Компанию на пирсе нам составлял флагшток и пьяная чайка.

– Как всё-же будет по-итальянски «унитаз»? – не унимался Барсук, доедая последнюю мармеладку.

– Никак, – рассердился Ходжа.

Он протёр очки и вышел из-за стола:

– Я ухожу домой. Кнопка кабельного телевидения жрёт папины деньги. Если я не буду смотреть телевизор по ночам, он откажется от подписки. И тогда мне придётся ложиться спать в восемь вечера.

– Я тоже пойду. Только пускай Ананас научит меня напоследок какому-нибудь русскому слову, – сердито сказал Барсук. – Типа того, что она сказала в кафе. Правда, то слово было не смешным. А сейчас мне ужасно хочется посмеяться. Иначе я сдохну с тоски. И не засну сегодня, это уж точно.

– Ёклмн, – предложила сходу я. – Брандахлыст. Балясина. Малевич.

Что всё это значило, уже и не помню.

Барсук задрал ногу на уровень головы и хмуро оповестил:

– По сравнению с этим дристой-баристой, смешные русские слова звучат совсем не смешно! И он был, пожалуй, прав.

Добавить тут было нечего.

6

Я приползла домой после двух ночи, уставшая как рыбак; вспомнила о ссоре с отцом только тогда, когда обшарила все карманы и не нашла ключей. Но дверь оказалась открытой. На столе лежала записка: “ Ешь пирог, рыбу в горшке и пончики». Интересно где это папа раздобыл рыбу в горшке в половине третьего ночи?

Есть сейчас, если уж и хотелось, то чего нибудь быстрого и холодного. Больше из вежливости, я освободила пирожок от полиэтилена и поковыряла внутри. На часах было почти три часа ночи.

– Папа, скажи… а кофе настоящий, он вредный? – крикнула я на всю комнату.

То ли я впрямь запамятовала, что мы с отцом с сегодняшнего дня на ножах. То ли попрежнему считала себя ущемлённой в правах и думала, что в связи с примерным поведением имеет смысл пойти на мировую? А может, я была уверена наверняка, что он спал. Поэтому не удивлялась, что никто не ответил.

В общем, я сделала попытку включить свет – лампочка, которую я вечером использовала при выбивании показаний из папы, уже не работала. Щелчки выключателя отдавались эхом пустой квартиры. Храпа, вечно сопровождающего сон отца, не было слышно вообще. Или слышно? Не слышно. Значит, не спит. Может, обиделся? Не мог же он, действительно, уйти, оставив вместо себя записку про рыбу в горшке и пончики?

Наконец, я обнаружила папу в моей собственной кровати. Моя кровать была вещью неприкосновенной! Для сна отец использовал обычный матрас, который просто бросал на пол: так у него меньше болела спина. Двуспальная кровать полагалась мне, потому что я спала звездой и страшно брыкалась. И папа знал, как я щепетильна и чопорна в отношении спальных мест. Никогда бы не позволила залезать на кровать, не снимая сапог. И уж тем более спать в ней в одежде.

Спать! Само собой разумеется, что ещё делать папе в половине третьего ночи – он и должен был это делать! Но почему он не лежал на полу как обычно? Почему попёрся в мою кровать? Потому что я ушла из дома, вот почему, наверное, вспомнила я.

Как я и подумала, папа вовсе не спал. Господин Вэ-Пэ просто лежал, но в каком-то полуобмороченном состоянии. Зачем-то перед носом он держал огромную книжку с картинками, «Виммельбух». Виммельбухи пользовались большой популярностью на Репербане. Ничего вокруг себя папа не видел и не слышал. Наверное, искал гномика.

И чертёнка.

Увидев меня, он аж подскочил.

– Анька? – спросил он. – Ты же вещи, вроде, свои собирала вчера? Не видела мою маленькую пепельницу с деленьицами?

С ужасной досадой я отметила, что по поводу нашей ссоры он даже не переживает. Я спросила дрогнувшим голосом:

– Скажи, кофе вреден или нет? И сколько раз в день его можно пить? И правда ли, что детям его нельзя? И почему все вдруг стали пить именно кофе?

К моему удивлению, папа немедленно принялся отвечать.

– Видишь ли, – сказал он развязнее и дружелюбнее, чем обычно – Когда то, давным-давно, весь кофе в мире был одинаковым. И мир был одинаковым вместе с ним.

Поэтому мы готовили и пили все, что есть и не парилсь.

– Разве сейчас мир такой разный? – спросила я и села поближе.

– Да, слишком разный. Раньше все любили и кофе и пиво и группу «Раннинг Вайлд»…

– Ну, а теперь? – наседала я.

– А теперь… в этом мире многие вещи устарели. Вместо них появились новые. Соя, глютен и так далее. И, конечно новый кофе. Лично я считаю, что кофе просто должен оставаться честным. Как пиво. Как стакан воды. Как любовь с первого взгляда. Как татуировки в виде черепов и жизненных принципов…

Виммельбух папы уже давно выпал у него из рук, а он всё разглагольствовал и разглагольствовал. Я подвинулась ближе. Скорее всего, он уже был готов о многом мне рассказать, но неожиданно что-то защекотало меня под задницей. Оказалось, все это время я сидела на закопанной под одеялами Бертой Штерн. Она уже не могла больше терпеть и хихикала прямо в голос. От этого было ужасно щекотно.

– Господи! Что вы забыли в моей кровати, Берта Штерн? Это мерзко! – заорала я. Я не просто орала, а взрывалась ненавистью ко всему окружающему.

Дурные глаза Берты постепенно обретали форму. Не переставая хихикать, он запищала на весь дом каким-то сдавленным дурным голосом:

– Нашла!

Тыкнув пальцем в старый, любимый, сто раз мной читаный виммельбух, Берта подчеркнула длинным ногтём изображение маленького толстого чёрта. Этого чёрта никому не удавалось найти.

– Он? – Берта захохотала во весь голос. – Он!

Тут я схватила её за трусы и постаралась выкинуть Берту вместе с ними в окошко.

На следующее утро папа не вставал с моей постели до того, как на работу идти, Думаю, он проделывал это из чистой вредности. По его мнению, после скандала с разрыванием на две части трусов Берты Штерн, виноватой себя должна была чувствовать я, а не он. Но я не чувствовала себя виноватой.

Конечно, пришлось перегнуть палку с этими трусами. И, кстати, это не помогло. Папа всё равно лежал на моей кровати в одежде. А с ним рядом лежала длинная Берта. Они копались в моих «Виммельбухах», периодически разражаясь ругательствами на двух языках, и курили по очереди из маленьких трубочек. Наблюдать такое было невозможно. Надо было срочно противодействовать.

Прогнать Берту не получилось, поэтому я снова сбежала. Только не смейтесь сейчас надо мной. Если я ухожу и возвращаюсь, а потом опять ухожу, значит именно того мне и надо. На этот раз к уходу я подготовилась основательнее.

7

Зашвыривая спальный мешок и пенку в кусты акации, я ухмыльнулась. С гордостью посмотрела на светившую с неба луну. Если скажете, что я плохо обделываю такие делишки, как уход из родительского дома, получите от меня в глаз!

– Все дела сделала? – спросил Ходжа.

Он стоял рядом и ждал, когда я закончу прятать спальные причиндалы. Неподалёку орали сирены от машин и играла дискотека. Страха остаться одной не было.

– Если сделала, то идём. Покажу тебе наш киноклуб.

– А кролика? – спросила я.

– И кролика тоже…

Непонятно с чего я решила, что киноклуб действительно должен быть похожим на киноклуб. Думала, будет что-то со стульями, складывающимися пополам и ещё большими плюшевыми занавесками, чтобы солнце ненароком не засветило в тот момент, когда показывают фильмы. Но ничего подобного я не увидела. Кролика, кстати, тоже не нашла. Вокруг были только разбитые стёкла и вымазаный в краске бетонный пол. Мы находились внутри огромного холла какого-то старого общественного здания.

«Анан-аас!», – крикнула я внутри – «Анан-аас!». Эхо разнесло по сторонам на расстояние километрадругого.

Ходжа нетерпеливо потянул меня за рукав. Оказалось, что здание с разбитыми окнами – это только парадная часть. Мы спустились в грязный и тесный полуподвал. Перед входом можно было увидеть полустёртую надпись «Террорист Карлос».

Затем мы спустились по лестнице в полуподвал. Запах был спёртым. Пахло резиной с какашками. Спускаясь, приходилось то и дело переступать через лужи, натёкшие со стен. Впрочем, если не обращать внимание на запах и сырость, внутри было вполне себе ничего. Можно даже сказать, было довольно уютно.

На стенках висело штук пятнадцать плакатов со старым французским кино, там где все персонажи носят пальто и на редкость суровы. Каждому из суровых французов кто-то располосовал глазки бритвочкой. Получилось, как будто они взирают на нас торжественно, с тайным смыслом. Наверняка поэтому и «киноклуб», догадалась я. Но потом всё-таки увидела старый кинопроектор и экран размером с салфетку. Под проектором, на пивном ящике сидел потасканный тип с едва пробивающимися усами. На вид лет четырнадцать. Глаза у парня были красными как барбарис.

Тут я поняла, что мне не приходилось видеть этого парня раньше. Как бы вам объяснить? Понимаете, мы здесь все ходим в одну школу. И не просто так эта школа разделена надвое, репербанские дети не просто так у всех на виду и не просто так они делятся на две категории. Я видела специальное дело о школьниках в руках нашей бабушки Дульсинеи. Там были обозначены наши имена и дурные привычки. Степень опасности наших перемещений тоже была обозначена. Если бы не эти карточки, мы никогда не узнали бы, что Ходжа Озбей поёт в хоре пожарников. Но этого барбарисного в списках не было. И в школе про него слыхом не слыхивали. Значит, он был не наш.

– Королёк Конинхен, – представил барбарисного типа Олли. – Кролик. Не подумай только что он у нас тут за главного.

Королёк недовольно сверкнул красными глазками.

– То есть, вы хотите сказать, что это и есть ваш так называемый кролик? – разочарованно спросила я.

– Да! – хором сказали ребята.

– И это ваш так называемый киноклуб? – протянула я.

– Да!

– Почему же я раньше не видела этого кролика?

– Он скрывается от полиции! – чувствовалось, что Ходжа просто перед ним трепетал.

– И его прошлое покриминальнее твоего, – гордо сказал Олли. – Покриминальней некоторых, что уж тут говорить!

После слов «криминальное прошлое» Королёк перевёл взгляд на меня. Всё еще без особого интереса, но уже с оттенком доброжелательности. Наконец, разгладив пальцами морщину как пластилин, Королёк пропищал с еле распознаваемым оттенком дружелюбия:

– Привет сокорешникам!

– Меня зовут Ана. – холодно ответила я.

– Это моя девушка, – подмигнул вдруг Ходжа и помахал Корольку рукой через моё же собственное плечо. Я с негодованием сбросила его руку.

– Меня зовут Ана Ананас, – поздоровалась ещё раз я, желая знать как к этому Корольку подкатить – по человечески или по кроличьи.

– Моё имя Кролик Королёк Конинхен.

И опровергая всё сказанное до этого Олли, Кролик добавил:

– Главный здесь я.

Мне было по барабану, кто главный. Всё равно сложившейся субординации в нашей банде я не понимала. Если это и была игра, то совсем детская. Будто игра в пряталки. Я не удивилась бы, если главным здесь оказался домашний Оллин карась или второстепенный персонаж из мультфильма «Якари». Ну, а Нож-для-Огурцов принимал субординацию к сердцу куда ближе, чем остальные. Он разобиделся и надулся. Все бросились подбадривать его, хлопать по плечу, говоря:

– Временно Олли! Временно, да, Королёк?

Тут Королёк Конинхен провозгласил:

– Какая разница, кто у нас главный? Вы не забыли, зачем мы вообще здесь собираемся!

После этого он предложил мне присесть на ящик. Сам оседлал полуразвалившийся барный стул и выдал с интонацией школьной училки:

– Начинаем как обычно. Внимание, ритуал. – Королёк махнал рукой, – Эх, да поехали что-ли. Эй! Аудио!

Никто не слушал. Ему пришлось ударить по столу рукой. Действия это не возымело. На столе, заваленном всякой всячиной, нашлась китайская палочка. Поколотив по столу китайской палочкой, Королёк получил некоторую порцию заинтересованности.

– Аудио! – заорал Королёк, так громко, что от стены оторвался кусок старых обоев. Бюдде, спохватившись, включил магнитофон. Он тут же завыл песню про то, что горит школа. В Гамбурге эта песня весьма популярна. Королёк потряс над головой большим глазированным цветочным горшком. Из горшка выпала сложенная втрое бумажка. Мы проводили её взглядами, а Королёк ещё и успел подстелить под неё кусок простыни кроваво-красного цвета

– Вот оно, – благовейно сказал Королёк, который после процедуры с простынёй благовейно закрыл глаза и потирал руки – Вот оно, завещание херра Павловского.

Завещание выглядело совершенно затрёпанным. Оно было сложено много раз, зачастую неправильно. А потом переложено заново. А потом ещё и ещё раз переложено, уже второпях. В результате получилось, что-то вроде пиратской карты, которой пользовались-пользовались, да и выкинули за ненадобностью. Вместо указания, где лежат сокровища, внутри было что то похожее на список для магазина. Слова были накорябаны нетерпеливой, уставшей от жизни рукой.

– С этого начинается у нас каждый день – шёпотом сказал Бюдде. – Кому то обязательно надо совершать перед встречами ритуал. Мы же здесь все разные! Зато ритуал у нас один и тот же.

– Вы каждый день вытряхиваете из цветочного горшка бумажку? – удивилась я.

Бюдде важно кивнул:

– Да. Это же завещание господина Павловского.

– А что, собственно, в нём? – спросила я громко. – Что в завещании-то?

Тут все посмотрели на меня с жалостью. Ходжа даже издал стон. Дескать, глупость моя переходит все возможные границы. А Королёк с интонацией заправского философа продекламировал:

– Кто эти люди? Зачем они приходят сюда. И кто их привёл?

– Я привёл. Это моя девушка… Ана Ананас, – упрямо повторил Ходжа. А потом быстро добавил: – Она глупая и много чего не знает!

Это было совсем неожиданно и даже обидно. Я решила, что пришла пора наступить ему на ногу посильнее. Но Ходжа буркнул мне на ухо:

– Так надо.

Тем временем, Королёк включил ещё один вариант песни про горящую школу, теперь уже на пластинке.

– Пластинки успокаивают, – сказал Королёк и бросил на меня хитрый взгляд. – Успокаивают, верно, Ана Ананас?

– Кого успокаивают? – нахохлился Олли. – Тебя? Ты ведёшь себя как заправский чёрт с граммофоном!

Он явно был недоволен. Всё, видать, оттого, что его не назвали главным.

– Крутятся, Олли-шмолли. –объяснил Королёк. – Потрескивают они, понимаешь? Отбрасывают тень, наконец. Игла ходит вверх вниз, разве не видно?

Пластинка и правда отбрасывала трепещущую тень на выкрашенную в зелёный цвет стенку. В ответ Олли картинно бухнулся с ногами на диван и включил телевизор. Показывали мульт про Якари. Вскрыв банку колы, Олли растянулся, занимая с ногами три места, как сделал бы уже вполне сложившийся Бармалей.

– В задницу спокойствие! В задницу всё. – провозгласил Олли бармалейским голосом. – Что там у нас на повестке? Новобранцы, – перечислял он, – проверка боем? Что там ещё?

Ходжа открыл блокнот.

– Пункт восьмой. Эманация кофейных хмырей. День первый. Новобранец освободительной армии Санкт-Паули Ананас показал себя с лучшей стороны, проявив недюжинное самообладание…

Я показала двумя пальцами на свои глаза и ткнула в ходжину сторону. Но Ходжа, не обращая внимания, продолжал:

– … что привело к некоторым сложностям в отношениях с родителями и отказом от родного дома. – Всё? – скучным голосом спросил Королёк.

– Да – захлопнул блокнот Ходжа.

– Как и ожидалось. Нечего тут обсуждать. Наш человек, ясное дело.

Моргнув своими барбарисными глазами, Королёк засунул пластинку обратно в конверт.

– Завтра идём на зачистку улиц. Пункт девятый – террор. Сегодня смотрим по телевизору только боевики и полицейские фильмы. Хотите, можете смотреть здесь. И хватит шептаться… – прикрикнул он на Олли с Ходжей. – Кто не остаётся на просмотр фильмов, покиньте, пожалуйста, киноклуб.

– Кролик, тут это самое… – озадаченно потёр голову Олли, – Мы ведь так не решили как себя с ними вести.

– Решили, – сказал Королёк. – Уличное насилие. С завтрашнего дня. Пусть оно завтра всех сплотит. И уравняет. А потом разберёмся.

– А если меня не уравняет, к примеру? – спросил Бюдде.

– Придётся тогда тебя другим способом уравнять! – показал кулак Королёк. Разговор на этом закончился и мы вышли на улицу.

8

Очередная попытка освоить карманный скейтборд Бюдде потонула в Оллином безразличии. Он утверждал, что женщинам можно лишь на заднем сидении машины сидеть и нельзя прикасаться к управлению даже велосипедом. Спорить с ним, дураком, не хотелось. В результате мы так и прошатались до конца дня, ничего не делая. Только к двум ночи принялись вяло подбрасывать войлочный мяч. Этим мы вызывали интерес Траурного Эммериха, присевшего рядом. Эммерих собирался запузырить хлопальщика другого в честь окончания работы. С пузырьком в руке, Траурный Эммерих проконсультировал нас дважды, а затем, поджав ноги и устроившись на ступеньке что твой сыч, принялся смотреть, как мы орудуем тремя его мячками одновременно.

– У вас лёгкая рука, Ананас, – сказал он, когда мне первый раз удалось не попасть себе на голову. – У вас всё получится.

Но Олли и это пришлось не по нраву.

Хлопая вторым хлопальщиком, Эммерих отправился спать. А куда? Туда, куда одному лишь Эммериху известно. Жонглировать Эммерих заканчивал поздно. Машинам ведь всё равно когда ездить мимо Санкт-Паули. Я едва спохватилась. Судя брезжившему рассвету над «Вахтой Давида», шёл уже третий час. Папа в такое время обычно уже спал, особенно если был под влиянием новостей и лёгкого ужина. На этот раз, я решила не заходить домой. Хотелось воспользоваться спальником, не зря же я с ним возилась!

Спальник так и валялся в кустах акации. А Ходжа взялся помочь дотащить его до тихого палисадника рядом с церковью. По дороге ещё пенку где-то нашел. В общем, старался казаться галантным.

Мы пёрли неподъёмный спальник с тяжеленной прорезиненной пенкой прямо по ночному Репербану. Считается, что заполночь детям ходить здесь нельзя. Приезжий народ удивляется, когда узнаёт, что мы не карлики из цирка «Ронкалли». Почему то все туристы уверены, что детей на Репербане нет. Неправда – вот мы, прём по ночному Репербану матрас. Ночью улица у нас горит как новогодняя ёлка. Пару раз кто-то из небармалейских ночных туристов поинтересовался – не поздновато ли для детей? Но мы оставили этот вопрос внимания.

Я то и дело оглядывалась, пытаясь понять, что это рядом со мной так бурлит. Наконец до меня дошло. Это в организме у Ходжи закипала ревность. Закипала она оттого, что я наотрез отказалась от того, чтобы называться его девушкой (а я бы отказалась, даже если мне пришлось бы ради этого руку Ходжину отпилить, а вместе с рукой ещё и и голову). Теперь он хотел загладить свою вину идиотскими оправданиями.

– Вот смотри, – объяснял он. – Я не могу ничего поделать. Я говорю «девушка».

И рука поднимается сама собой.

Тут, правда, рука его поднялась сама собой. Пришлось сбросить её побыстрее.

– С языка слетает – ты моя девушка и всё тут. – продолжал Ходжа, – Чем я могу загладить свою вину, не знаю. Но ты только скажи…

– Забудем, – сказала я, сбрасывая Ходжину руку в очередной раз, – расскажи мне лучше что там, в завещании херра Павловского. И куда это мы завтра идём?

– А я и сам плохо помню текст завещания – неожиданно сказал Ходжа, – Считается, что весь этот сыр-бор все должны знать наизусть. Вроде как, там написано, что когда-нибудь вместо общественной гавани здесь будет кофейня. А вместо пап и мам будет татуированный чёрт c граммофоном!

Я попыталась представить себе татуированного чёрта с граммофоном в руке. Получалось не очень. Что еще более странно, получалось очень похоже на этого Королька. Дело, может, в пластинке, которую он ставил дело? Ну и что, подумаешь пластинка, что в этом такого, в конце-то концов – ну, чёрт, ну с граммофоном в руке? А татуировки? У моего отца тоже татуировки имеются – на спине, названия групп из репертуара «Добро пожаловать». У каждого из Бармалеев такие есть. Что с ними не так? Пластинки господин Веттер-перемен тоже имел, хоть и не слушал. В общем, попадал под определение «чёрт грамофонный татуированный» на сто процентов. Может это Павловский сам про себя написал?

– Завтра здесь будет настоящий разбой, – пообещал Ходжа, выковыривая из носа кровоподтёк. – В прямом смысле слова ужасный. Это я обещаю. Будем делать всё возможное, чтобы предсказание херра Павловского никогда не сбывалось.

Тут я попрощалась и пошла спать. Палисадник у церкви оказался запертым. Пришлось залечь на газоне.

9

Спать под звёздами на весеннем мокром газоне, оказалось невероятно сложным делом. Ничего общего с романтическим приключением под луной эта ночёвка не имела. Интересно, как спят на улицах бездомные, думала я, а сама ворочаясь на траве. Как спят опустившиеся бармалеи, например, те, что живут на улице с матрасами, собаками и стаканами от пепси-колы в качестве кошелька? У меня не вышло. Я срезалась на самом простом – не получалось закрыть глаза и расслабиться. Делать вид, что спишь, разумеется, кое как ещё можно. Но выспаться по-нормальному ну совершенно никак.

Ладно, я сама виновата, умудрившись лечь под фонарь без отражателя. Он был единственный такой яркий на всю округу. Но это ещё можно было предугадать, а вот что последовало за этим – нет.

В три часа ночи вдруг заработали удивительные поливательные фонтанчики из тех, что помогают декоративной капусте к лету дозреть. Я лежала под холодным душем, сжимала зубы до хруста, но решила доказать, что Ана Ананас не сдаётся ни при каких обстоятельствах. Только, когда трава превратилась в сплошную мокрючую лужу, я поняла, что пора линять. Перебегая из одного места в другое, я нашла себе сухое местечко. Там меня начал донимать лис, охотящийся на малиновку. Оба они бузили до тех пор, пока лис малиновку не придушил. После этого волшебные фонтанчики сработали повторно. Тут уж моё терпение лопнуло окончательно. Я резко встала и не обнаружив сна ни в одном глазу, почесала по Репербану без матраса, ругаясь себе под нос. Теперь я уж точно была похожа на отъявленного бездомного. Меня поддерживало лишь то, что дом у меня всё-таки был. Я три раза нажала на кнопку с фамилией Веттер-перемен, не отрывая пальца от той, что посредине. Дверь под этим воздействием открылась, и я прокралась к себе на второй этаж. Там я сбросила куртку и легла спать под ванну.

Конечно, под ванной было сыро. Но не сырее, чем на улице в пять утра. Особенно, если сравнивать с душем из поливальных фонтанчиков. Ванну вы нашу всё равно не представите, поэтому объясняю. Она огромная, старинная, на высоких ножках. Такую конструкцию не так часто встретишь в современных домах. Каждый, кто приходил в гости и мыл руки после туалета, считал нужным прищёлкнуть языком и сказать, что ванн с такими высокими ножками больше не делают.

Забравшись под неё, я убедила себя в том, что когда я стану взрослой, мне будет легче чем сейчас. С этой мыслью, я сладко заснула. В моём сне опять была Яна Эк. Красивая, в лакричном чёрном плаще. Пахла она, соответственно, тоже лакрицей.

– Скоро ли придёт чёрт с граммофоном в руке? – на всякий случай спросила я у Яны.

– Скоро. Он заберёт тебя с собой, – холодно сказала она. – И мы, наконец, увидимся.

– Когда это произойдёт? Сегодня утром?

– Вот ещё, – прошипела Яна Эк. – Не стоит портить такое прекрасное утро.

Яна Эк оказалась права – воскресное утро оказалось прекрасным. Папа спал каксурок, а я с важным видом разгуливала по квартире. Обычно я хожу по лестнице так, чтобы ненароком не скрипнуть. Но сейчас, от радости, я обезумела настолько, что даже съехала по лестнице кувырком. Ещё я думала о том, что надо-таки раздобыть скейтбордную доску. Может и не такую ловкую и скоростную как у Бюдде, но чтобы чуть что, и ты уже прибыл на место.

Надо сказать, когда я что-то хочу по настоящему, а не прикалываюсь, значит мне весело. Я взлетела обратно на второй этаж, с топотом пьяных слонов, даже не удосужившись перемахнуть через скрипучие ступеньки. Ступенькам было сто лет в обед. Они выполняли функцию дверного звонка для тех, кому лень его устанавливать.

– Папа! – закричала я в открытую дверь. – Я ушла на разбой! Я буду там… где может произойти непреднамеренное убийство!

Как ожидалось, папа снова заспал информацию. А за спиной послышалось:

– Эхм.

Я обернулась и увидела, что за мной пристально следит левый глаз Дульсинеи Тобольской. Левый – потому что дверь открывалась вовнутрь, и правым глазом смотреть неудобно. А Дульсинея, как и все полицейские (кроме тех, что были избраны для неожиданных ситуаций) была хорошо натренированной правшой. И если понадобилось бы стрелять, то стрелять она стала бы только справа.

– Шутка, госпожа Шпиннеман, – как можно шире улыбнулась я

– Шутка ли в десять утра? – патетически прогремела Тобольская на весь этаж. То был зычный голос заправского полицейского. – Шутка ли в воскресенье? Шутка ли – орать когда Вахта Давида отходит ко сну! Ничего нового в голову не пришло, чтобы будить всех жильцов на периметре? Я посажу тебя за незаконное проникновение с оружием. Хотя ты без оружия… (тут Дульсинея задумалась) … но всё равно. Ты ведь ушла из дома? Да? Я тебя правильно понимаю?

Я кивнула против собственной воли, раскрыла все карты – ушла из дому, да.

– Вот и не возвращайся никогда!

Дульсинея захлопнула дверь. Я шумно выдохнула. Я не ожидала от полиции такой прыти. Стоило мне только поспать под окнами часа два, как вахта Давида об этом узнаёт и оказывается при этом информирована лучше меня…

В одном Дульсинея Тобольская была права – без оружия выходить из дому не стоило.

Вернувшись домой за оружием, я чуть было не наступила на лежащую поперек собственной кровати Берту Штерн. Голая, худая и извивающаяся точно глист, она спала навзничь. По спине Берты вилась татуировка «Все овцы, кроме мамы». Поспешив плюнуть в её сторону три раза, я предпочла немедленно забыть о том, что кровать моя, а Берта совершенно голая. Я ещё помнила, что сама виновата. Я ушла из дому. Теперь здесь даже кровать не моя. И вахта Давида об этом знает.

Так, оружие… Мне явно был нужен нож. Не для огурцов, разумеется, ха-ха. Столовый!… но, пожалуй, лучше даже выбрать что-нибудь пострашнее.

Я обыскала весь дом. Никаких столовых ножей не нашла. Должно быть, папа опять забыл их на первом этаже в общей посудомойке. В утреннем солнечном свете я проклинала нашу полупустую квартиру, в которой никогда ничего не найти. Когда у меня будет куча денег, все мои вещи будут лежать в специальных ящичках. Распределено будет всё – от носков, до таблеток от посудомоечной машины. Даже ничего должно лежать в специальном ящичке с надписью «Ничего».

Когда нибудь я буду жить одна… Но, в любом случае, это произойдёт не так скоро. Долго задумываться о разных там перспективах на будущее я не могла себе позволить. Обойдясь одним единственным ящиком, который у нас был, я вынула папин громобойный пугач. Пускай отечественных спичек к нему нет, с пугачом в руке было спокойнее.

Надвинув на брови кепку, и развернув её козырьком назад, я тихо прокралась мимо дверей бабушки Дульсинеи Тобольской. Уличная дверь была открыта. Я бесшумно миновала её и выскочила на воскресный пустой Репербан.

10

– Долго ты спишь, – недовольно сказал Нож-для-Огурцов.

А Бюдде, забрасывая в рот пачку жвачку, добавил:

– Мы уже полдела сделали.

Я возмутилась:

– Что это значит «полдела сделали»?

– Извини, о тебе мы забыли совсем, – сказал Ходжа.

Я выставила вперёд пугач. Но Олли посоветовал мне его спрятать.

– Воскресное утро, – прошипел он, – все спят. Никаких выстрелов. Договорились, девочка-маньяк?

– Договорились.

С ними был парень, которого я тоже видела на Репербане впервые. Длинный и тощий, типичная рыбья кость в длинном свитере, он смотрел на нас свысока. Но для такого взгляда у него был слишком дурацкий свитер. Форменный, синий и ещё к нему была пристрочена нашивка «клуб домоводства Бостельбек».

Клуб домоводства это хорошо, думала я. Понятно, по крайней мере, откуда этого типа взял Олли. Должно быть, он тоже был ему друг, вроде Королька Коннинхена. Но почему именно Бостельбек? Неужели в тайне от всех Олли посещал кружки домоводства?

– А знаете, я бариста-радар, – хвастался длинный домовод из Бостельбека. – У меня чутьё на такие дела. А вы знаете, что такое чутьё? Вот то-то и оно, что не знаете!

В конце концов, юный бариста-радар треснулся со всего размаха лицом о фонарный столб. Чутья у него поубавилось. А потом он и вовсе ушёл, хотя мы старались над ним не смеяться.

– Этот сухарь был лишним, – сухо прокомментировал Ходжа его уход. – Слишком много трепался.

– Воистину у него был видок трепача! – согласился Бюдде. – Больше мы подкрепление из Больстенбека не позовём.

– Пожалуй, да, – засуетился Олли. – мы не можем держать среди нас дурацкого трепача из Больстенбека. Кто сказал, что разбойное нападение уравняет всех на свете? На свете существует только Санкт-Паули! В дальнейшем мы будем из этого исходить. Я так и скажу Кролику. Никакого Больстенбека! Я на всякий случай скрестила пальцы.

Если вы считаете, что охота на барист даётся легко, то вы ошибаетесь. На пустынном воскресном Репербане их выследить совсем нелегко. Спустя час бессмысленного шатания мы вдруг увидели Динга, который лакомился мороженым. Олли сказал, что мы его выследили. Но Динг по любому должен был оказаться возле кафе. Ходить по заведениям с пачкой листовок – его работа.

Бородатый мальчик был одет в узкие джинсы и футболку с надписью «Кофе хочется». На носу его небрежно болтались очки, которые Ходжа сходу определил как «иронические». Что-то ироническое в образе Динга действительно было. Без смеха в его сторону было невозможно смотреть.

Поедая мороженое, Динг нервничал. Он высунул язык наружу так далеко, что слюна капала на воротник. Листовки в его руках выглядели совершенно измочаленными. Казалось, что-то должно было произойти с секунды на секунду. И вот, наконец, произошло:

– Бросай мороженку. – гаркнул Барсук.

– Узнаёшь? – почти дружелюбно спросил Олли.

Динг снял иронические очки, прищурился, но вместо того, чтобы что-то сказать, вдруг припустил бегом по одной из велосипедных дорожкек.

– Внимание всем постам, – сказал Олли в телефон, держа его на манер рации – объект убегает. Кто нибудь слышит меня? Комиссар!

На комиссара откликнулся Ходжа Озбей. Благодаря нему, Динг был пойман рядом с музеем эротического искусства. Позорно споткнувшись на пачке своих же листовок, он рассадил ногу. Теперь Динг недовольно сидел, разминая её и подпирая спиной рекламу «приапического фламенко». Мы окружили его, прижали его к стене и сурово ждали обвинения.

– Смерть бариста! – вынес Олли приговор.

– Дети, – сказал басом Динг. – Пожалейте меня. Да, я сам виноват в том, что произошло. Уж так получилось.

– Позвольте, – галантно сказал на это Олли Нож-для-Огурцов и перетянул баристе запястье пушистым наручником (они раздавались бесплатно рядом с музеем в рекламных целях). Затем он надел ему тёмные очки, чтобы тот ненароком кого-нибудь не загипнотизировал. В них Динг оказался похожим на Терминатора.

– Что мы будем с ним делать? – шепнула я. – Оставим здесь?

– Зачем? – скривился Бюдде. – Лучше отправим к таким же злодеям как он.

– На тот свет?

Я не думала, что на свете есть так уж много мест, где таких как Динг не считают злодеями.

– Пока нет, – извиняющимся голосом повторил Олли.

А Ходжа рассердился:

– Женщина! Помоги конвоировать злодея. Не задавай лишних вопросов.

Он пнул Динга так, чтобы он шёл вперёд. Динг потрусил вперёд. Мы шли, как будто собаку выгуливали. На подходе к киноклубу, сделали вид, что интересуемся недавно открывшейся сосисочной «Карри 24». Динга мы держали под обе руки по очереди, стараясь ни в коем случае не смотреть ему в глаза. Главное, чтобы он свой гипноз в ход не пустил. Уж мы-то знали, что это сработает.

Убедившись в том, что воскресным утром народу на улицах нет, банда спустилась вниз. В мрачном подвале, располагавшемся ещё ниже полуподвального киноклуба было холодно до задрыга. По сравнению с киноклубом, показавшимся мне довольно уютным, подвал был какой-то пещерой. Как зал для физкультуры или ангар какой нибудь. Потолок вот только был низковат, а вообще – играй хоть в футбол, хоть в баскетбол, хоть марафоны на дальние дистанции бегай.

Ходжа посветил фонариком в угол. Там сидели двое барист – бородатый и небородатый. Они умоляюще заламывали вверх руки в пушистых наручниках. Бородатый оказался давешним Массимильяном из «Чачи». Второй был средней, непримечательной внешности. Ходжа утверждал, что приметил его в первую ночь в туалете, пока Олли требовал себе кофе налить. Баристы хлебали Ходжины экспериментальные пиццы прямо с пола, нагнувшись над мисочками, как комнатные собачки.

– Меня ждёт блинная, – бормотал незнакомый тип со шрамированным лицом, но без намёка на бороду. – Меня ждёт блинная… Всего лишь блинная… Никакого кофе.

Только блинная. Пожалуйста…

Увидев меня, он уцепился рукой за юбку. Ходжа предупреждающе зашипел.

– Добрая девочка! – с итальянским акцентом прошептал бородатый Массимильян, протягивая волосатые руки. – Развяжи мне руки, добрая девочка.

Я состроила ему рожу. Рожа удалась. От запаха кофе сконцентрированного в душном подвале, мне стало нехорошо. Но Ходжа сказал, что это не из-за кофе, а из-за холода. Лёгкий озноб всегда быстро проходит. Или просто привыкаешь к холоду, как запертые здесь баристы!

Наш патруль медленно выдвинулся в сторону метро «Санкт-Паули». Олли Нож-для-Огурцов шевелил носом, вынюхивая кого-то по переулкам. Бюдде с Барсуком шагали рядом, готовые, если что, вытащить из под земли любого появившегося на Репербане врага. Ходжа, который в процессе этих похождений настырно добился моей руки (всего лишь взяв её в свою руку, разумеется) шагал важно, здороваясь с каждым, кто по его мнению был достоин оценить эту дикую, на мой взгляд, сцену – Ходжа и Ананас! Идут вместе! Бывает же такое, чёрт побери, бывает же такое!

11

Следующий бариста был обнаружен рядом с Фишмарктом.

Это был отъявленный бариста. Настоящий король барист и, наверняка, редкий злодей. Одет бариста был в великолепные велосипедные шорты. На ногах его было полно татуировок; они напоминали проверку гелевой ручки. Мы специально обошли баристу со всех сторон, чтобы удостовериться, что татуировки не бармалейские. Пока бариста вертелся, пытаясь обернуться к кому-то из нас лицом, мы уже выяснили, что нам нужно.

– Дети, где в этом районе можно найти туалет, – заговорил бариста. – Мне кажется или в Гамбурге это непросто?

Если разговор зашёл о туалетах, тот тут было о чём поговорить! Туалеты на Репербане бесплатные, но бестолковые. Это знают все. Никто не сунется в такой туалет просто так. Однако, решающим для посещения этих туалетов было слово «бесплатно». Сюда даже писать бежали со всего Репербана, даже если это совсем не по пути. А уж какать к нам бежали от самой ратушной площади.

– Я провожу вас в туалет, мадам – невозмутимо сказал Олли баристе.

Он заранее сделал подобие чубчика из куска растворимой лапши на своей лысой голове, чтобы быть похожим на идеального мальчика. Однако бариста раскусил Олли в два счёта. Идеальные мальчики не носят футболок с надписью «Сатанинский Водевиль». И торчащих в плечах джинсовых курток гвоздей тоже не носят.

Бариста отошёл в сторону.

– Я не мадам. Ступай прочь, извращенец.

Тут Ходжа вытолкнул меня вперёд. Я постаралась выглядеть как можно более обаятельно. Расцвела будто роза в горшочке.

– Девочка, – сказал бариста, – Я вижу, у тебя на футболке кофе и блинчики.

На слове «блинчики» он причмокнул.

Кофе и блинчики, ну и позор, спохватилась я! Но я не специально подбирала футболку. Папа неудачно постирал её по принципу «два в одном» и пришлось надевать первую попавшуюся. А поскольку отец никаких женских футболок не надевал, пришлось сделать вывод, что принадлежала эта футболка ненавистной мне Берте.

Я промурлыкала и сказала первое, что пришло в голову:

– Эдакий у вас интересный акцент… С причмокиванием.

Бариста улыбнулся. На нервной почве я засвистела «Ветер Перемен». Единственное, что могла вспомнить в таком состоянии.

– Как тебя зовут, – тепло отозвался бариста.

– Ана Ананас – я продолжала высвистывать, точно дудочник из Гаммельна.

– Вот что Ана Ананас! – воскликнул бариста в ответ. – Ты-то мне нужна. Видишь туалет. Подержи дверь. Они тут почему-то не закрываются!

Я пошла с ним в сторону пластикового городского туалета. Но тут Олли выскочил как будто из-под земли

– Момент маль! – сказал он. – Позвольте. С вами в туалет иду я.

Он протиснулся вперёд расстегнувшего свои велосипедные шорты баристы. Затем он ловко, как Зорро, уложил его головой прямо внутрь отверстия унитаза. Макнув опешившего баристу туда пару раз, Олли вытащил смоченную чем-то липким тряпочку и дал всем присутствующим знак – пора кантовать!

Избранная мной тактика работала как швейцарские часы. Олли назвал тактику в мою честь – «Кофе и блинчики». С её помощью мы вырубили ещё четырех потенциальных барист. К вечеру, уже прочесав все улицы, мы сошлись на том, что ещё никогда Репербан не выглядел таким репербанистым. Теперь вокруг нас были одни Бармалеи. Барсук сказал, что шесть барист в день совсем неплохой улов. Кроме того, он добавил, что без меня бы никто не справился.

– Именно то, что я говорил вам всю жизнь! – поднял большой палец вверх Бюдде. – Ананас не подведёт!

Олли сурово осмотрел на мои «блинчики». Он, по-прежнему, считал, что женщине в такой банде отъявленных головорезов не место. Хотя, в целом да, подтвердил он, наконец, нехотя. Ананас это силища.

Проходя мимо «Супермена Чачи» мы с удовлетворением увидели на двери табличку «Закрыто».

12

Олли сказал, что самое время пойти перекусить в поликлинике. Мысль о холодильнике, пахнущем формальдегидом, не особенно радовала, тогда как все остальные варианты, где бы поесть, оказались забитыми под завязку. Мы уже готовились вдохнуть формальдегид, как вдруг из-за поликлиники вышел Королёк Конинхен. Он затащил нас в переулок, прислонился к стенке за мусорным контейнером и осмотрелся по сторонам. На лице его выступила испарина. Под глазами были светоотражательные полоски, как у американских солдат.

– Всем привет, – перемигнулся Конинхен с Олли – Как идут дела? Всё успешно?

Голос Королька был торопливым и дребезжащим. Он поминутно озирался на окна и вообще вёл себя как завзятый подпольщик.

Пока Нож-для-Огурцов важно докладывал ему, как идёт работа по зачистке улиц, я не поленилась и рассмотрела Королька при дневном свете. В такие моменты бывает жалко, что в разных там телефонах нет увеличительных луп как в швейцарских ножах. Почему бы, собственно говоря, не впендюрить в телефон здоровую лупу, как у комиссара Кугельблица – именно на такие случаи!

Пришлось обходиться без лупы. Я и так увидела достаточно, чтобы почувствовать к Корольку неприязнь. Ну и мерзким же он был при дневном освещении. Шея Королька была толстой как у лося. Щёки и нос какие-то морщинистые и обвислые. А ещё эта испарина по всему лицу! Если бы не отсутствие морщин и не рост ниже среднего, я бы никогда не подумала, что это унылое чудище – наш ровесник. Обвинять незнакомого человека в том, что он похож на лилипута, сбежавшего из цирка «Ронкалли» както глупо. Но дела с внешностью Королька действительно обстояли хуже, чем у лилипута из «Ронкалли». Цветом лица и одутловатостью этот тип напоминал экзотический фрукт. Хурму! Вот на что он был похож больше всего! Хурма, да ещё и несвежая.

Кролик и сам на меня то и дело косился. Думаю, у него давно сложилось мнение на мой счёт. Без всяких причин он стал дразнить меня маленькой безотцовшиной. Я угрюмо молчала. Мало того, что этот тупой жиртрест забыл как меня звать, так он еще и делал вид, что не догадывается о существовании моего папы. Безотцовщиной меня называла только Рената и то, чтобы понапрасну позлить. Какой бы беспризорницей я не чувствовала себя последние дни, каждый из репербановских Бармалеев знал, что ананасовский папа – Николай Веттер-перемен из водка-бара под дьявольским названием «Кавабунга!». Тот самый Веттер-перемен, который однажды спас Траурного Эммериха от чести быть задавленным мерседесом с марокканскими номерами. Тот, которого всюду прославляют байкеры во главе с наиопаснейшим дедушкой Фантомасом. Тот, что ходил покупать маркеры по ткани, чтобы разрисовать подвенечное платье, которое нашёл в мусоре рядом с домом, просто так, для игры. А Королёк ничего об этом не знал. Он подначивал меня и говорил, что я шляюсь по улицам как демимонденка. Кто это такая не знаю и знать не хочу. Но на такое надо было отвечать.

– Знаешь кто ты такой, Королёк? Ты хурма! – выпалила я, глядя ему прямо в глаза.

Хурма была русским словом, казавшимся мне потешным.

– Хурма. Хурма перезрелая!

Я лишь надеялась, что по-немецки это слово окажется неприличным. А Ходжа первым догадался, что за фрукт я имею в виду. Он заорал: – Каки, каки! Так будет понемецки хурма. Тут всё взорвалось. Бюдде заржал первым, а за ним все остальные.

– Идущие на смерть приветствуют тебя… Каки, – в перерывах между смешками шипел Барсук.

Корольку, а теперь уже наверняка Каки, на всю оставшуюся жизнь, приходилось только огрызаться:

– Сейчас кто-то из вас серьёзно пострадает.

Пострадал, в конце концов, Бюдде. Он у нас парень добрый. Бюдде примирительно протянул Корольку руку, в которой он сжимал сигарету. А Королёк со всей силы ударил его в солнечное сплетение. Бюдде сразу согнулся пополам. А разогнувшись, от злости сожрал свою сигарету вместе с фильтром и всеми прилипшими на неё песчинками. За это время Королёк успел убежать.

Сплюнув, Бюдде Фегельман сообщил, что следовало бы пересмотреть субординацию нашей банды, если никто не хочет, чтобы его посадили в «Санта-Фу» за непреднамеренное убийство

– Эх ты, – укорил его Олли, – Вечно ты вперед вылезаешь. В «Санта-Фу» собирается. А сам просто сдачи дать не может.

На том, собственно говоря, наша разбойничья вылазка и закончилась.

13

– Ну что, сегодня ты дома? – спросил меня Ходжа.

– Нет, – сказала я, – На улице. Я сегодня ночую на улице.

Задумчиво посмотрев на небо, я пыталась определить сегодняшнюю погоду. Звёзды в небе горели как матовая светодиодная лента. Воздух просто стоял. Такое в Гамбурге случается редко. Стоя под красивыми молочными звёздами я пожалела, что теперь дома ночевать не смогу никогда. Всё из-за этой старой ведьмы Берты Штерн. Я считала ниже собственного достоинства появиться перед её глазами хоть один лишний раз, не говоря уже о том, чтобы жить с ней вместе.

Что касается ночёвки под ванной, то тут было ясно, что мне места там нет. Сегодня был выходной и под ванной вымачивался полный таз папиных трусов. «Трусы выходного дня» – это был совершенно бармалейский папин лайфхак, который позволял экономить воду на тридцать процентов.

– Поужинаем, что ли, на променаде? – спросил Ходжа довольно бодро.

– Ужинайте, балуйтесь, – сказал Барсук, – а мне надо домой. У меня тревожные вести.

Бюдде пожал плечами.

– Может, разрешите остаться на ночь в киноклубе, комиссар? – выдвинула предложение я. – Ведь Кролик ваш, вроде ушёл.

– Нет. Он теперь всегда будет жить там, этот кролик. – сказал Ходжа. Ресницы его вдруг возвышенно зашевелились, и сам он стал вдруг романтическим. В конце концов, он хлопнул своими турецкими резиновыми ресницами и сказал:

– Мы проведём с тобой ночь на берегу Северной Эльбы. Вместе. И ты ни капли об этом не пожалеешь.

Ребята запихали друг друга локтями в бока и захихикали. Мне захотелось провалиться сквозь асфальт. Например, в какой нибудь из заасфальтрованых притоков Северной Эльбы. Но времени веселиться не было. Барсук, посчитав, что и так слишком много юмора на сегодняшний день, смылся – у него были тревожные глаза. Бюдде тоже собирался уходить. А Олли, отойдя в сторону, названивал по телефону маме, уверяя, что вот-вот придёт ужинать.

– Как же твоё кабельное телевидение? – растерянно спросила я.

За кабельное телевидение я хваталась, как за спасительную соломинку.

В ответ Ходжа Озбей гордо помотал головой:

– Я больше не могу смотреть платные каналы. Ай-ай! Для человека с моим уровнем интеллекта на телевидении не может быть ничего интересного!

Я бросила взгляд на место, где обычно стоит Берта Штерн. Берта махала мне рукой. Выглядела вполне дружелюбно. А я думала лишь о том, как это плохо, когда все вокруг тебя предают. О том, что папа сейчас дома один и чувствует себя распрекрасно.

В принципе, я ничего не имела против ночной прогулки. Закат был чудесным, ветер с Эльбы заметно потеплел. Стало похоже на лето. Пожалуй, ради этого ощущения, я готова была прогулять хоть всю ночь.

Дорогу к набережной замело какой-то липкой дрянью. По забытой привычке, я подумала, что это снег, а оказалось, просто чайки в ожидании лета изгадили спуск к набережной.

14

В кустах, облепленных пауками, Ходжа Озбей обнаружил гору пластиковых бутылок. Кто-то заботливо упаковал их в пакет с надписью «На здоровье». Этим воспользовались пауки. Отбив бутылки у пауков, Ходжа издал торжествующий вопль. Вопль был таким, будто он столкнулся с бандой головорезов, а сам был при этом вооружён. Он орал на всю набережную, пока не сдал бутылки в ночной магазин, где отходя от кассы, принялся швырять деньги на ветер, вздумав потратить их на сигару и шампанское «Красная шапочка». Но продавец сказал, что ни о какой «Красной шапочке» и речи не может быть. Кроме того, Ходже пришлось выслушать проповедь по поводу курения. В конце концов, по совету продавца, он ухнул часть денег на сладкую имитацию маленьких бургеров. Бургеры казались сделанными из тянучки, но на самом деле это был чистый гудрон Вместо трёх центов сдачи, продавец протянул Ходже фильтр от кофейной машины:

– Смотри не усрись. – хмуро сказал он, вычёркивая тянучки из ценника.

«Красную шапочку» удалось купить в другом магазине, где Ходжа убедил продавца, что сохранит бутылку до совершеннолетия. Бутылка шампанского требовалась ему лишь «для ощущения целостности вечера». Я осторожно спросила, что он имеет в виду. Как должна повлиять на целостность вечера «Красная шапочка»? Ходжа и сам толком не знал. Просто надеялся, что с бутылкой шампанского уж точно всё будет тип-топ.

Ладно, хоть маленьких бургеров из тянучки он набрал, хоть отбавляй. Есть хотелось так, что сосало под ложечкой. То, что эту мелочь так обожала Рената, меня уже не смущало.

Мы сидели на мокрой набережной и лопали резиновые бургеры. Поглядывали на запечатанную бутылочку «Красной шапочки». Пытались понять, что такое «целостность вечера». Бутылка была мутно зелёной? c красной фольгой на горлышке. Странно, но от неё и вправду создавалось праздничное настроение – скажем, как от рождественской ёлки или тыквы на Хэллоуин. Да и тянучка оказалась вполне себе праздничной. По мне, так это и была настоящая репербанская пища. В отличие от биологически безупречных маленьких бургеров, которые любит Рената Колицер, наши бургеры были просрочены до такой степени, что Ходжа мог спокойно наколоть ими дров или спилить пару ореховых кустов рядом со школой.

Когда разговариваешь о всякой ерунде, не обходится и без разговоров о смысле жизни. Во время такого разговора, Ходжа прибодрил меня, сказав, что не только я не в силах понять истинного смысла того, что творится последнее время в жизни на Санкт-Паули.

Вот, скажем, Ходжа Озбей. Он ведь не всю жизнь провёл на Репербане и даже в Гамбурге жил не всегда. И он тоже не всё понимает с первого раза. Кроме него ни черта не понимают здесь Олли и Бюдде (это уж совсем по секрету). Они не живут на Репербане с рождения – один из Берлина приехал, второй аж с нидерландской границы в Вестфалии. И поэтому тоже не догоняют. Один лишь Барсук в Гамбурге родился и вырос – по крайней мере, рос до своих двенадцати лет. И ходит он в верхнюю школу, а не в нижнюю. Может, поэтому, Барсук никогда не загружает себя вопросами. Живёт, как живётся и всё тут. Наш Барсук никогда бы не стал и думать о жизни. Из меня же с Ходжей экзистенциальные вопросы попёрли, едва только мы начали разговор по поводу традиционного репербанского образа жизни.

Ходжа признался, что в кофейной истории для него просто дофига непонятного. Искать смысл в записках Павловского было всё равно, что удить рыбу в мутной воде. Самое странное, что в завещании не нашлось ни единого слова о женщинах. Всё о мужчинах – кофе, да чёрт с граммофоном в руке! Будто женщина не может кофе попить, в самом деле. Как можно женщин не упоминать, да ещё и в таких делах, как будущее целого квартала Санкт-Паули!

Ходжа кипел. Я лишь кивала. По женщинам Ходжа был мощнейшим специалистом. Почувствовав на своей шкуре, сколько головной боли может принести жизнь, когда становишься предметом исследований Ходжи Озбея, я решила со всем соглашаться. Держалась до тех пор, пока он не дошёл до объяснений, чем женщины отличаются от мужчин. Здесь меня возмутило многое. Ходже пришлось признать, что я была проинформирована о женщинах больше чем он. Впрочем, это не мешало ему в ответ на каждый мой довод отчаянно спорить. Он вносил коррективы во все известные и неизвестные факты о женщинах. «Красная шапочка», стоящая на кнехте, была у нас чем-то типа путеводного маяка. Более примитивного, хотя и располагающего к размышлениям о женщинах, дизайнерского решения, чем у неё на этикетке, выдумать невозможно.

Глядя, как отражается в её толстом стекле Регельтурм, я все думала: эх, господин Павловский. Не учитывать роль женщин в таком тонком вопросе! Вот так образ мысли для наивного гамбургского Бармалея, который не высунув голову за пределы Репербана, всех срисовывает по собственному образу и подобию. Жена господина Павловского была верна ему всю свою жизнь и ушла в мир иной за год до его собственной смерти. Оттого и наличия женщин среди предателей старик не учёл. Я же считала, что женщины тоже вполне могут быть прожжёнными баристами. Им только дай шанс.

– Поэтому Олли и думает, что тебе нельзя давать тебе шанса, – сказал Ходжа Озбей. – А я тебе доверяю.

– Мне уже все равно, – преувеличенно бодро ответила я. – Я вам не пример. Давай другие примеры, женский пупок.

Тогда Ходжа предложил для примера Берту Штерн. Конечно, она была больше похожа на Бармалея, а не на граммофонного чёрта. Хотя татуировки у неё и были. Но отнюдь не бессмысленные как у барист, а самые настоящие бармалейские, с намёком на здравые мысли – чего стоила та её знаменитая надпись «Alles Fotzen ausser Mutti» («Все овцы кроме мамы»). Были там и другие картинки. Скажем, якоря, гарпуны, корабли с наполненными ветром парусами и пылесосы с подписью «Держитесь подальше от кухни». Но это были честные татуировки на всю жизнь. А легкомысленные подруги барист носили татуировки ни к чему не обязывающие, которые Ходжа называл «ироническими». Такие татуировки можно было запросто смыть жидкостью для снятия лака. Порой это были всего лишь временные, наведённые при помощи химического фломастера татуировки. В общем, косметика. Берта Штерн её не носила.

Тогда, для контраста мы взяли двух её подруг с именами Ханна и Халочка – ведь те носили на лице тонну косметики. Но Ханна с Халочкой казались такими страшными, что тянули на чёрта и так, без всякого граммофона. В конце концов, мы исключили из списка женщин с косметикой и без. Всех! Напоследок, Ходжа сказал, что теперь будет присматриваться к женщинам внимательнее, чтобы понять, что к чему. Сейчас женщины мимикрируют под Бармалеев так быстро, объяснял он, что могут легко ввести в заблуждение. Разве что бороду им не отрастить никогда. Если у мужчин-барист присутствие иронической бороды можно было считать обязательным, то у женщин такую функцию выполняли цветастые платья в стиле ретро. Такое не пришлось бы в голову на себя нацепить Берте Штерн. Правда, в таких щеголяли туристы из тех стран, где не принято выходить на улицу в домашнем. Но там свои замашки. Что же касается того, что под платьем, то ни я ни Ходжа толком не знали, что тапод ним должно было быть. Что поделаешь! Не будешь же ты ловить для проверки подруг барист на пляже в Эльбштранде! Поэтому, мы решили на этом остановиться.

– Вчерне мы обрисовали, – вздохнул Ходжа и потянулся к «Красной Шапочке» (чтобы убрать её в мой рюкзак). – Думаю, больше у женщин с мужчинами различий нет.

– Как же? А парики? А натуральные шубы, – возмутилась я, предполагая, что рано или поздно дойдёт и до этого, но запнулась. Довести мысль о шубах до конца было некому. Что такое натуральная шуба и зачем она нужна, Ходжа Озбей не знал.

А дальше, следите очень внимательно.

Объясняя Ходже, чем отличается натуральная шуба от шубы с искуственным мехом, я привела в пример тётку, оказавшуюся на пирсе вроде бы случайно.

Надо сказать, я совершенно не придала значения тому, что женщина эта, будучи вся в иронических татуировках и шубе цвета морской волны без рукавов, следила за мной изза угла так пристально. Лицо у неё было обиженным, а губы смотрели уголками вниз. Глаза… По крайней мере, она стреляла в мою сторону, то и дело сверяясь с чем-то бумажным в кожаном кошельке. И ещё сверяла часы с городскими. Наверняка это было связано с тем, что в три часа ночи мы сидим на тумбе у причала, болтаем ногами и говорим о разных пустяках.

Я приветливо помахала рукой в сторону тётки. Та немедленно отвернулась. И я тут же забыла о ней. Мало ли на улицах нашей греховной мили городских сумасшедших? Не обращать же внимание на каждого?

15

– Давай показания!

Дульсинея Тобольская прижала меня к стене, перекрывая пути к отступлению.

– Рассказывай, что у тебя, чёрт возьми, происходит?

Огромными морщинистыми ручищами она показала, что мне кирдык.

– Если не расскажешь, в чём дело, я выбью из тебя показания прямо на «Вахте Давида». Разговор будет продолжаться в присутствии понятых. Объяснить тебе, что такое «в присутствии понятых», милая девочка?

– Нет. Мне известно, что такое «в присутствии понятых»!

Я вежливо отвела её «кирдык» руками и показала – сдаюсь!

Дульсинея указала на скамейку у поворота на площадь Шпильбуден. Вытащив по пакетику лакрицы и, распечатавая один за другим, старуха начала пристрастный допрос. Допросу я не препятствовала. Общалась с полицейской я всегда дружелюбно.

А она, в свою очередь со мной. Секретами с ней я делилась, разумеется, только личными. О том, что работаю в банде матёрых репербанских бармалеев, я разумно умалчивала.

Пристальное внимание полицейских с «Вахты Давида» к моей персоне понятно. Всю неделю я болталась по городу. Слонялась днями, ночами и на рассвете, шаталась даже тогда, когда заядлым посетителям полночных водка-баров хочется спать. Само собой, я постоянно попадала в поле видимости патрулирующей службы «Вахты Давида». Ведь это только так кажется, что всем на Репербане на тебя начихать. Но на самом деле все улицы здорово патрулируются. У здешней охраны правопорядка хватает головы на плечах, чтобы делать это без лишней помпы. Если они видят, к примеру, что Ходжа Озбей возвращается после школы без куска чего-то там экспериментального несколько дней подряд, то рано или поздно примутся наводить справки. Барсук любил рассказывать, как его однажды случайно занесло в эротический паноптикум «Тиволи» за бесплатным мороженым, а вернулся он в сопровождении трёх взрослых полицейских, которые сдали его на руки старшему Барсуку. Наверняка, что-то подобное происходило сейчас со мной. Хорошо хоть вместо трёх полицейских мной занимается бабушка Дульсинея!

Постепенно рассказ о себе начал доставлять удовольствие. Выдавливать из себя объяснения оказалось гораздо интереснее, чем до бесконечности их переживать внутри. Через час я почувствовала, что окончательно выговорилась.

– А началось все с ланчбокса. – заключила я. – Ненавижу пустые ланчбоксы. И Берту Штерн. Её ненавижу больше всех.

– Знаешь что Ана Ананас. Возвращайся-ка ты лучше домой, – стальной голос полицейской бабушки перестал быть колючим и доставучим. – От Берты Штерн, какой бы она не была, больше толку, чем неприятностей.

– Ладно.

Я послушно напялила на спину рюкзак и собралась уходить.

– Скажи, ты уже подросток? – остановила меня Дульсинея Тобольская.

– Наверное, да, – протянула я неуверенно.

– Не всегда можно по внешнему виду понять. Бывает так, что минута разницы в возрасте имеет значение…

Я не поняла, к чему она клонит.

– Если ещё не настоящий подросток, то думаю, ты к этой Берте быстро привыкнешь. – объяснила Тобольская.

При мысли о том, что придётся привыкать к Берте Штерн, я наступила сама себе на ногу и заныла. Наверное, я всё же подросток.

Дульсинея внимательно следила за моей реакцией.

– Можно я ещё немного поночую у друзей? – взмолилась я – Ещё пару дней. Пока не привыкну к тому, что Берта живёт у нас? Понимаете, она очень тощая. И татуировки на ней меня раздражают. Они честные. Но отвратительные.

– Хорошо, – сказала Дульсинея. – Только имей в виду, что у тебя не так много времени.

Видя, что я совсем опустила нос, старуха добавила.

– Ты хотя бы точно знаешь, кто твой отец. Это уже неплохо.

– Мой отец – политический беженец – с гордостью ответила я.

Дульсинея записала что-то в блокнот и исчезла.

После разговора с Дульсинеей Тобольской я принялась валять дурака прямо на улице. Скорее, от нервов, а не от природной репербанской наглости. Я представила себе, что разговор с полицейскими не окончен. Потом изобразила на лице всю тяжесть своего криминального прошлого и прицелилась ей вслед из указательного пальца. Но игра в преступность уже перестала меня занимать. После разговора с Дульсинеей, я задумалась как бы половчее с этим покончить.

То, что мы похищаем людей и, скажем так, мучаем их, было очевидно. И каким бы не был Олли изворотливым, ясно одно – при бармалейских методах выслеживания, нашей банде долго не продержаться. Но, с другой стороны, ведь и Дульсинея тоже легко могла принять сторону нашей банды! Ведь написано же в завещании херра Павловского – «Все до единого жители Санкт-Паули.». Все до единого, понимаете? Значит «Вахта Давида» должна быть на нашей стороне!

В следующее воскресенье мы поймали ещё бару барист. Мы шли, наслаждаясь свободной от врагов улицы. «Супермен Чача» был закрытна железную дверь, фонарь облепили пауки, а на двери висел амбарный замок с надписью «Кэтлин любит Штрауса по полной». Такие замки влюблённые вешают себе на шею. Или на городской мост. Может, просто других замков в суматохе было не найти, а вешать надо.

К фонарному столбу прислонился тот самый пожилой господин, который выиграл тысячу в гусеницу у автомата капитана Озбея. Он грустно рассматривал вывеску и повторял вслед за ней: – Закрыто, чёрт побери… Закрыто…

16

Самое непереносимое время на Репербане – летом, когда вечерние сумерки перестают спускаться на город. Вывески и фонари на фоне летнего неба кажутся совершенно лишними. За зиму мы так привыкаем к искусственному освещению, что чувствуем себя неуютно, когда вывески не горят ярче рождественской ёлки. Обитатели Репербана щурятся в летние дни как вампиры – забытые на восходе, потерявшие ключи от квартиры вампиры или ещё каким-то образом отлучённые от домашних дел упыри.

Такими вампирами сейчас были мы – я, Ходжа, Олли Барсук и Бюдде. От Олли Клингера можно было тянуть провод, чтобы удостовериться, что он не окончательно перегорел. Бюдде в такие дни начинал нервно моргать правым глазом. Ходжа – левым. Особенно нервным, мрачным и измочаленным казался Барсук. Мрачнее Барсука была только последняя туча перед затяжной хорошей погодой.

Я не удержалась и спросила, сколько можно киснуть и с чего такой сплин.

– Дом с привидениями, – ответила туча. – Остаёмся одни, с отцом. Теперь на два дня. Соседи уже делают ставки…

– Делают, но не все, – успокоил тучу Бюдде Фегельман. Он жил с Барсуком в одном доме.

– Одни делают ставки, загадим ли мы квартиру в первый же день. Вторые, что выплывем из дерьма ближе к полудню второго. – уточнил Барсук, ненадолго выйдя из сомнабулического состояния.

– Здесь ты сам смотри, Дахс – Олли развёл руками. – Может, тебя в гости с ночёвкой позвать? А старикан твой один в этот раз остаётся.

– Этого ни в коем случае нельзя допустить! – Барсук едва не подавился булочкой с кремом. – Если папа останется дома один, то мы опять попадём в новости под заголовком «Дом с привидениями».

Барсук знал что говорил. Едва только Барсучьей маме приспичивало уезжать из норы, все принимались ждать статьи «Дом с привидениями в семье владельца футбольного магазина». Многие настраивались на статью заранее. Журналистам новостного портала «Мопо» ни разу не надоедало полоскать эту тему.

– Ни в коем случае – посерьёзнел Нож-для-Огурцов. – Впереди один из самых ответственных дней. Если мы попадём в «Мопо», то нас раскроют. Мне всё равно.

Но когда придёт чёрт с граммофоном…

Барсук только руками развёл:

– Пусть приходит. Я беру выходной.

Олли схватился за голову.

– Папа с утра репетирует как есть над раковиной и тренируется вытирать стену спиртом от жирных разводов. – устало сказал Барсук. – Готовить-то все равно придётся.

Остаётся только надеяться, что асбестовая сковородка не подведёт.

– Асбестовая сковородка? – переспросил Олли.

Всезнающий Ходжа объяснил:

– Это типа старых патронов у лампочек, которые не сгорают, а ещё больше накаливаются от напряжения.

Барсук кивнул.

– Мыть её не надо, сковородку эту. Мой старикан постоянно горит на мытье посуды. То со средством моющим перебор, то вдруг раковина запердит. А асбестовую посуду ты просто кидаешь в огонь и через секунду она уже чистая. Удобство ведь, нет?

– Удобство! – загоготал Бюдде – Зови, когда будет пожар. Посуду кидать в огонь будем!

Я было принялась расссказывать поучительную историю о том как моя бывшая подруга Яна Эк устроила пожар из ничего, одной силой мысли. А Бюдде сказал, что с идиотами это бывает. Тогда я рассердилась и сказала ему, что идиот он сам и вдобавок лысая устрица. Но потом извинилась. После недели, проведённои на набережной я чувствовала себя усталой и выброшенной на произвол судьбы.

– Если ещё кто-то хочет идти домой, сделайте одолжение. – сердито сказал Олли.

Ходжа попытался приклеиться к моей руке и увести гулять на свидание. Но мне уже надоело проводить ночи за философскими разговорами и бургерами из резины. Кстати, шампанское «Красная Шапочка» по-прежнему лежало у меня в рюкзаке. Оно было нашей путеводной звездой почти всю неделю; от неё сильно болела спина и плечи.

В отличие от Ходжи, Олли не видел проблемы ни в этих бессонных ночах, ни в трагедии дома с привидениями.

– Барсук, забирай Ананаса с собой. Ей ночевать негде. Не спит человек уже неделю. Её легко могут за это на улице взять в оборот.

После таких слов, мне больше всего на свете мне хотелось взять в оборот его самого. Но сейчас я могла думать лишь о том, как развалюсь на барсучей кровати, какой бы она не была. Поэтому я схватила за руку Барсука и не прощаясь с ребятами взяла курс на Шрёдерштрассе. Предполагалось, что Барсук станет вырывать мою руку и примется жестикулировать, как Ходжа. Но, оказалось, Барсук предпочитает держать меня за руку крепко. Со стороны посмотреть, так просто идеальная пара из нас получилась. Мы пёрли через приготовившийся к ночной жизни Репербан напролом, молчали и держались при этом за руки. Неудивительно, что давешняя меховая тётка нами залюбовалась. Она переградила дорогу и быстро сфотографировала нас на телефон.

От недосыпа я треснулась головой о пустое место. Странно. Только что здесь был телефон меховой тётки.

– Извините, – буркнула я. – Я что-то устала, хочу спать.

Тётка хотела мне что-то сказать вслед, но передумав, махнула рукой, села в такси и уехала.

17

По дороге Барсук успел нырнуть в ночной магазин и перехватить несколько пачек туалетной бумаги. Также, он разжился набором пластиковой посуды (из тех, что продают за безумные деньги). Ещё Барсук приобрёл новую клеенчатую скатерть с паровозиком Томасом. За всё это дурное великолепие он отдал бумажку в пять евро. Ещё и обрадовался идиотской покупке как лось, представляете? Я тут же сказала, что ничего бесполезнее в жизни не видела

– Кому бесполезная, а кому нет – возразил Барсук, разглядывая клеёнку на свет.

Я хмыкнула. Думаю, Барсук уже готовился есть над раковиной, правда еще немного в себе сомневался. А может быть не в себе. Наверняка, в той клеёнке. Потому что полезной она совершенно не была. Я же видела.

Мы поднялись на второй этаж полупустого, пахнущего краской, непонятно каким образом выходящего на Репербан сразу двумя стенами, дома. На лестнице я ударилась о гигантские ящики для цветов; цветы оказались лианами. Задыхаясь от спёртого лианистого воздуха я решила, что первое, что мне потребуется от Барсуков – это раковина. Уж скорей бы они у начинали над ней есть!

Обстановка дома у Барсуков была точь в точь, как в фарфоровой башне. Как тут можно есть, я даже не знаю. Даже у Ренаты Колицер я не видела столько вещей. Даже ей не приходило бы в голову расставлять всё это на полках и подписывать. Обладая щепетильностью редко выходящего из собственной комнаты интроверта, ей таких высот не достичь никогда!

Здесь, начиная с тапочек в коридоре, все было расставлено по местам. Места были подписаны желтым, красным и зелёным фломастером. Вещи на них обозначены розовым, некоторые имели наклейку с черной обводкой. Если сравнивать барсучью квартиру с нашей, где всё высилось над головой стопками и пыталось убить, а из украшений были одни лишь часы, который, впрочем, не ходили, а висели просто так, ради тиканья или пиканья – это выглядело впечатляюще.

Разуваясь, Барсук вытащил из своих видавших виды ботинок шнурки, а потом повесил их на специально отведённый для этого дела крючочек. На это он потратил минут пятнадцать. За это время я успела рассмотреть барсучью нору внимательно. По форме она была треугольной. Нора мягко смыкалась на маленьком розовом девчоночьем телевизоре. Телек подпирал портретуродливого беззубого футболиста в деревянной раме. Всё вокруг было увешено футбольными лозунгами, а пространство перед телевизором напоминало небольшую лужайку. На ней стоял адски неудобный лакированный столик. Вещи, должно быть, съезжали с него, как с катка, но он был пустым. Ну, а вообще, во всей квартире царил идеальный порядок. Барсучья нора оказалась на редкость уютной, разве что только развернуться в ней было нельзя. Впечатление уютности норы складывалось ещё и от продуманной освещённости. Видать, Барсуки тратили электричество разумно и экономно. Свет горел только тот, что был нужен в данный момент, а по истечению надобности сам по себе выключался.

Крючок для шнурков барсуковых ботинок въехал в стену, напугав меня не на шутку. Странной формы стол перед телевизором казался пугающе пустым. На нём держались только вещи с магнитами. Например, магнитная пепельница предназначенная для остатков того, что ты не догрыз – чипсов и вафелек, а ещё попадающихся в шоколаде кусочков орехов.

На искусственной лужайке перед телевизором восседал папа Барсук. Это был видавший виды Бармалей с логотипами футбольных команд, выжженых каленым железом и сигаретами на запястьях.

– Не заговаривай с отцом, – шепнул мне Барсук, – Не обращай внимания. Он уже наверняка спит сидя. Спятил от одиночества.

Но Барсук-старший не казался спятившим. Аккуратно, со всех сторон, он обгладывал чипсы, слизывая с них хумус. Из наглухо застёгнутого китайского халата с драконами торчала салфеточка, на котором виднелась надпись – «Предохранялочка». Размером салфетка повторяла его форму бороды и кажется, действительно служила для того, чтобы каким-то образом её предохранять.

– Ну что, папа, всё хорошо? – осторожно поинтересовался Барсук, тщательно закрывая за собой дверь.

– Нет. Сегодня мы точно засрёмся! – сказал папа Барсук зловещим голосом.

Он выудил из пакета с чипсами огромный подарочный пиратский сундучок. Доев чипсы до последней крошечки, он поставил сундучок на полку с десятком таких же, потом встал и, кряхтя, направился к мусорному ведру. По дороге он наградил меня рукопожатием, попутно сняв с моего плеча пыль, которую я подцепила на лестничной площадке, причесал мне волосы. Крошки и ореховые скорлупки папа Барсук собрал в другую руку, затем аккуратно выбросил. Но не в мусорное ведро, а в идеально отмытую ради такого случая пепельницу.

– Когда уже еда? – спросил он, будто требовал лошадь и шпагу.

– Приступаем, – сказал Барсук, разворачиваясь в сторону до блеска отполированной кухни.

Барсук повязал вокруг своего отсутствия талии фартук. Потом он достал макароны из специального ящика (так и написано – для спагетти!) и задумался. Наконец он объявил о решении – паста будет сварены по особому, никарагуанскому рецепту! В процессе приготовления никарагуанских макарон выяснилось, что каждую спагетину следовало окунуть в отдельный вид соуса и проварить отдельно. Но это ещё не всё. Ещё и бульон следовало обязательно вынуть и процедить. Думаете это идиотизм? Так это вы ещё всего того, что за этим последовало не видели!

Я было взялась помогать, но поняла, что за Барсуком не угнаться. Еду он готовил проворно как дьявол. С плитой общался, будто заправский повар из ресторана. В каждой руке держал по фасеточному ножу и орудовал ими как бритвой. Всю посуду Барсук немедленно перемывал заново, едва успев прикоснуться к ней рукой во время готовки. Вилки он складывал отдельно от ложек. Сильнейшего моющего средства ушло на удивление мало. В качестве сковородки Барсук использовал мерзкий, скрипучий, похожий на керамическую посуду кирпич. Должно быть, это и была та самая асбестовая сковородка. Я едва дождалась, пока спагетти по никарагуански оказались на столе. Выглядели они крайне неаппетитно. Но зато пахло от них убойно – будто это была еда для слонов.

– Как ваше здоровье, господин Дахс? – спросила я у барсучьего папы, подирижировав в воздухе вилкой. Сейчас он мне даже нравился. Как кот, который то и дело умывается языком и лапой. На улице, при виде его колыхающейся туши, я ломала себе голову, как же ест этот толстяк – из корыта или из миски. А здесь поняла что, в принципе, он мог бы спокойно есть с руки. Как котик!

Перед тем, как ответить на мой вопрос о здоровье, папа Барсук вытащил из-за пазухи градусник размером с бутылку. Я удивлённо отставила вилку:

– Покашливаю – сказал господин Дахс и вдруг, что было сил, харкнул в белоснежный платочек.

– Папа, дай платок – строго сказал Барсук. – Ты всё вокруг засморкал.

Папа Барсук был не в состоянии расстаться с платочком

– Он продизенфицирован. А ты у нас болеешь. Разве не так? – укорил Барсук папу.

– Он уже не такой чистый, – грустно сказал больной и вытащил из полиэтиленового пакетика новый платок, этот был лишь самую малость побелоснежней, чем до этого.

– Засрёмся мы с тобой, Бруно, – сказал Барсук-старший ещё раз и посмотрел на часы. – Засрёмся как пить дать!

Никарагуанские спагетти дымились. Младший Барсук красиво выложил их на подогретой тарелке, там они практически таяли. Тарелки были ничего себе, довольно изысканные. Похожи на японские, те, что из «Каппы». В этой «Каппе» всегда красивые тарелки. Я и сама подумывала о том, чтобы такую спереть. Бруно зажег керосиновую лампу толщиной с карандаш. Ужин при свечах! Я ухмыльнулась. Я уж было думала увидеть здесь последние дни семейки Адамс, а столкнулась с образцовой немецкой семьёй из журнала «Биг биг».

Съела я всё быстро, а Барсуки рассматривали каждую макаронину на свет и озабоченно делились соображениями на предмет того, когда придёт время засраться. Мне стало скучно. От нечего делать я вертела в руках всякие безделушки, стоящие в аккуратном порядке на полочках. Одна из них привлекла внимание тем, что стояла впереди всех. От неё пахло весенним поленом и шишечками.

– Что это? – удивилась я.

– Разве ты не знаешь? Это шишница, – удивился папа Барсук.

– Для белочки, – пояснил Бруно.

– А где белочка-то? – удивилась я.

– Смотри, – сказал старший Барсук и поставил шишницу на окно.

Через минуту и вправду белочка застучала в окошко. Барсуки аккуратно отщёлкнули ставни. Белочка была не одна. Она пришла с другой, ещё более пушистой подружкой. Горностай это был или может быть ласка – уж не знаю. Мы кормили белочку с рук. А её подруге старший Барсук еды не давал и лишь грозил строго пальцем – Ах ты, маленький плутишка.

Наконец, белка сожрала всё из шишницы и упрыгала.

Закрывая за белочкой, папа Барсук ещё раз взглянул на часы. Голосом диктора он безутешно продекламировал:

– Двадцать один пятьдесят три.

Бруно заухал:

– Засрёмся, папа. Ещё нет полуночи.

Горло моё запорошило. Мне немедленно захотелось сделать что-то ужасное. Я ушла в туалет, где открыла бутылку «Красной Шапочки», взболтала её и сделала мощнейший глоток. Всё вышло наружу. Непереваренные никарагуанские макароны расползлись по унитазу как длинные червяки. Я оставила всё как есть и отправилась спать в чём была. Заснула я кое-где, но точно не на кровати. Гости с ночёвкой, – стучало у меня в голове, – никогда не ходить больше в гости с ночёвкой!

18

Итак, больше никаких ночёвок вне дома. Ради этого я была готова помириться с отцом. Надо было приходить в себя. Этот день был ответственней некуда. Пока мы ходили кормить барист, Барсук разговаривал сам с собой и о чём-то раздумывал. Странно! Барсук не был из породы раздумывающих по любому поводу. Как то он сказал, что в погоне за зайцем, гончая никогда не использует заранее приготовленный план. И мы знали, что он следует этому правилу.

Наблюдая, с каким отрешённым видом Барсук крошит баристам в молочко булочку, Королёк сказал:

– Вот это я понимаю. Настоящее самоотречение. Готов поклясться, что именно этот дерзкий пухль наловит нам ещё два десятка очкариков! Держитесь его, ребята, держитесь этого пухля, уравнивайтесь в его сторону. С такими, как он, хочешь не хочешь, а придётся арендовать новый подвал для барист!

Но вот, уже под самый конец, когда пришло время отправляться за новыми баристами, наш дерзкий пухль, взял, да и смылся. Только и слышно было, как за Барсуком хлопнула дверь. Королёк так и застыл с пирожком в руке. А один из пленников-барист поглядел в сторону двери и завыл. Не могу сказать, что картина была из весёлых и жизнеутверждающих.

В результате, охота на барист была отменена во второй раз подряд. Взбесившийся Королёк объяснял это тем, что без Барсука я не могла бы контролировать действия Олли

(Нож-для-Огурцов, как вы помните, легко приходил в ярость, работая на грани дозволенного), а Ходжа оставался без пары. Что же касается Бюдде, то он был слишком заметен. За последние несколько месяцев господин Фегельман вытянулся и ростом напоминал если не каланчу собора Михеля, то достаточно рослого взрослого. Это привлекало лишнее внимание. Рисковать Корольку не хотелось. Короче, мы получили выходной, а говоря по-корольковому – дырку в расписании. Этой дыркой Королёк был ужас как недоволен. Его правая рука – Олли – тоже был дьявольски сердит. Наделённый особыми полномочиями сын Бармалея Олли Нождля-Огурцов считал, что в нашей странной компании всё держится на суровейшей дисциплине. Теперь, когда дисциплина рухнула, степень сердитости Одди можно было замерять какими-нибудь зетта-геттатерра амперами.

А знаете что самое интересное? Перед тем, как свалить из подвала Барсук смотрел на меня. Так, будто просил разрешения. Будто я здесь командую, а не Олли и не Королёк! Совершенно точно вам говорю. После ночевки у Барсуков, я уже не могла толковать его взгляды неправильно.

Чтобы успокоить шалящие нервы, мы отправились пить газированный чай в Кавабунгу. Я соскучилась по папе и поэтому не возражала.

Господин Веттер-перемен, как ни в чём не бывало, налил всем пузырчатую жидкость разных цветов. Он даже не стал смотреть, как хорошо мы ей булькаем. Он даже не поинтересовался, откуда у меня карманные деньги. Говоря точнее, он даже не вникал, что у меня их не было. Ему было пофиг, что Ходжа платил за меня, вот и всё.

После оплаты моего чая, речевой аппарат Ходжи не затыкался. Его и так знали как самое большое трепло на Репербане, но теперь всяк недоумевал – с цепи сорвался наш Ходжа и всё это в связи моей ночёвки у Барсука. Упиваясь газированным чаем, с пузырчатой пеной у рта, он указывал мне на обязательность нашего очередного свидания. Щёлкал доказательствами, как при решении уравнений. Дескать, если я так запросто отправляюсь в гости с ночёвкой к Барсуку, то почему бы теперь к нему в гости с ночёвкой не сходить! Но он не знал, что я была согласна гулять лишь до десяти вечера. Потом всё. К этому времени наш договор с Дульсинеей Тобольской истекал. После этого я была готова стать примерной девочкой «за пределами Репербана».

Мне ужасно хотелось, чтобы отец, мрачно стоящий у стойки, расслышал всё как следует. Раз уж он не реагировал на гости в ночёвкой, то интересно, как он запел бы, на словах «свидание с Ходжей». Но папа опять заспал информацию. Причём, на этот раз, стоя. Свистел себе про ветер перемен с удвоенной силой. И звенел посудой громче обычного.

Такое игнорирование меня просто взбесило. Больно нужно мне было это свидание с намёком на самостоятельность, если папа мой никак на это не реагирует!

До свидания оставалось два часа. За это время Ходжа планировал переодеться в чистое и раздобыть карманные деньги. А я тосковала у причала в одиночестве. Стояла на кнехте и поплёвывала в воду как бывалый моряк, пользуясь тем, что во рту у меня ещё оставалась дырка для последнего зуба.

– Ты что стоишь здесь совсем одна, Ана Ананас? – удивился трансгендерный нидерландец Миша Аугенбах, таща за собой лестницу для помыва витрины. В глазах у голландца светился встроеный огонёк. Будто у робота. Такие огоньки себе встраивают люди, посещающие дискотеки. Говорят, это остаётся на всю жизнь и, в конечном счёте, страшно задалбывает.

– Я не стою. Я жду. А сама чего не знаю, – сказала я взрослым голосом.

– Папа про тебя спрашивает. И волнуется. По своему, разумеется, волнуется, но всё таки сильно…

По своему, да?! После этих слов я решила, что лучше буду стоять этом месте всегда, чем помирюсь с папой.

19

На свидание Ходжа опоздал примерно на полчаса. Я уже начала подпсиховывать. Насколько точно он опоздал, сказать не могла, потому что половину портовых часов закрывала чаячья задница. Наконец кавалер появился.

Стараясь быть неотразимым, Ходжа Озбей зачем-товыбрал на свидание одежду в цвет щей из варёной свёклы. Видок у него был натруженным будто у окоченевшего водолаза, – дышал парень тяжело, все у него было красным, даже носки! В руках Ходжи трепетал букетик искуственных алых роз, которые продают в магазине, где все за евро. Ято знала, что это были за цветы! Они скрипели как пенопласт и разваливались прямо на глазах. Такие букеты были самым ходовым товаром в магазине «за евро». Стоили даже не евро, а полтора. Наверное, из-за этой нестыковочки я эти цветы и запомнила.

Другой неожиданностью явилось вот что: следом за Ходжей на свидание припёрся дерзкий пухль – Барсук. Пухль был тоже с букетом, но на этот раз уже из настоящих фиалок, а не из пластмассовых. Откуда он его взял, оставалось лишь удивляться. Впрочем, что мне до его фиалок! Гораздо больше, чем фиалковому букету в руках Барсука я удивилась самому его присутствию на нашем с Ходжей свидании.

А помните, когда-то ведь я и мечтать о таком успехе не могла! Когда-то я просто желала, чтобы на меня просто внимание обратили? Теперь желающих обратить внимание стало больше чем надо. Хоть вешай их на дверь ванной вместо полотенец. С букетами тоже был перебор. Одна из любимых моих пословиц «два лучше, чем один» в данном случае не работала.

Раздумывая, что делать дальше, я перевернула цветы вниз бутонами. Потом потрясла букеты, стряхнула пыльцу. Затем вернула их в исходное положение. С каждым разом я чувствовала, что выгляжу всё глупее и глупее. По крайней мере, выдрючиваясь с цветами, я уже не так сильно привлекала к себе внимание репербановских бармалеев. Проехавший мимо дедушка Фантомас посмотрел на эти цветы с отчаянной грустью, как будто мы провожали в последний путь покойника. Сам он, впрочем, выглядел не менее драматично – тащил ёлку поперёк седла велосипеда. Я взялась было махать Фантомасу букетами, но потом забоялась, что он кого-то заденет. Фантомас радостно помахал мне в ответ, а потом отвлёкся и чуть не свалился в Эльбу вместе со своим рождеством. Испуганная чайка взлетела и показала время – без десяти семь.

– Молодцы что пришли – я изобразила на лице улыбку и на всякий случай уточнила. – Мы ВСЕ идём на свидание? Или не все?

– Я ненадолго, – быстро сказал Барсук (Ходжа не мог вымолвить не единого слова, только жестикулировал возмущённо) – Хочу сказать, что папа пришёл в себя. Он очень просит прощения.

– У кого просит? – удивилась я.

– Да у тебя! – выдохнул Барсук – Это от папы цветы. Папа вовсе не хотел, чтобы тебя так тошнило.

В задумчивости я продолжала вертеть букетами как пропеллером. Один из них успел сломаться и отправился в мусорный бак. Кажется, это был Ходжин букет. Надеюсь, что Ходжа не сильно обиделся.

– Мы, кстати, засрались по самое не хочу, как только ты легла спать, – на этих словах Барсук снова разволновался. Голос его стал мелко дрожать. Букет Барсука последовал вслед за Ходжиным.

– Нет, правда, правда, правда, мне весьма жаль, – хихикнула я, избавляясь от остатков лепестков на руках.

Может, мне и было действительно жаль. Только вот смех меня разбирал совсем не жалостливый.

А Барсук сказал:

– На кровати остались следы от чьих-то сапог.

Тут даже Ходжа вздрогнул.

– Сапог? Каких сапог? – удивился он.

– Чьих-то сапог. – Барсук сверился с бумажкой. – Женских. Сорок второго размера.

Все непроизвольно окинули взглядом мои кеды.

Стало понятно, что бывшие папины кеды были примерно сорок второго размера, Барсук разнервничался ещё больше. Он вытащил градусник из кармана, и тут же стал выглядеть как уменьшенная копия собственного отца. Конечно, градусник был не таким здоровым, как у старшего Барсука, но всё равно, казался слишком внушительным, чтобы таскать его в кармане без повода.

При виде этого огромного градусника, меня согнуло пополам со смеху. Я даже икать стала. Барсук был такой смешной. Лишь бы он поменьше расстраивался. Ради этого, я вполне бы могла пойти со на свидание с ним вместо Ходжи.

(Да, ей-богу мне всё равно. Вот, правда, вот честное слово. Просто мне нравился Бюдде. Жаль, я ему не нравилась. И ещё жаль, что ни на какие свидания меня не приглашал. Только постоянно заставлял кататься на скейте).

20

Ходжа Озбей, одетый во всё красное, медленно закипал. На моих глазах он превращался в свёклу в кастрюльке. Присутствие Барсука, дарящего мне цветы, не вписывалось в его планы. Дошло до того, что он ожесточённо выхватил из рюкзака ещё одну «Красную Шапочку» и взметнул её, готовясь вытащить пробку.

– Ходжа, – остановила его я, – если ты собираешься пить на свидании «Красную Шапочку» из горлышка, я.. я…я хочу рядом со мной был Барсук. Это, если ты не хочешь, чтобы я привела сюда вахту Давида. В качестве телохранителя.

На словах «Красная Шапочка» горло моё начал драть чудовищный спазм. Ходжа, наконец, взял себя в руки.

– У нас треугольник. Любовный. Ай-ай – сказал он гордо. – Пойдёмте уже скорее в кафе. Только будем держаться за руки. Пускай от зависти лопнут. Пусть у них глаза вылезут на затылок

У Барсука, вовсе не предполагавшего очутиться в любовном треугольнике с Ходжей, на затылок полезло ВСЁ. Даже капельки пота. Капли постоянно просачивались сквозь поры на его толстой шее. Но теперь они поползли вверх. Если вы не понимаете, о чём я, просто поверьте, что это довольно смешное зрелище. Давясь со смеха, я вынула из кармана салфетку и принялась вытирать эти капли. Барсук негодовал, но терпел.

Когда стало понятно, что промокнуть потеющего Барсука как следует не удасться, Ходжа потащил нас в магазин рядом с набережной.

– За мороженым, – грозно сказал он. – Только пускай толстяк платит сам.

Магазинный работник безразлично швырнул нам мороженое в одинаковых зеленых обертках.

– Ходжа, что такое любовный треугольник? – осторожно спросил Барсук, вынимая из кармана кошелёк.

Слопав по мороженому у Давидовой вахты, мы пытались втолковать Барсуку, что такое любовный треугольник. Он не понимал. В конце концов, нам надоело. И тут Барсук неожиданно захохотал.

– Если уже двое пап есть, зачем тогда мама? – спросил он, сгибаясь пополам от смеха

Ходжа попытался объяснить и про мам, но его опять заклинило на любимой теме – на женщинах.

– Вот, ребятки, глядите: потенциально подруга бариста. – тыкал он мороженым в женщин, сидевших за столиком – Жаль, что не местная. Из Японии. А эта может из Герцогии. Или Боснеговины. Ай-ай..

Предполагаемая подруга баристы шестидесяти с хвостиком лет ласково улыбнулась и отложила вязание. Но Ходжа уже тыкал пальцем в следующую:

– А эта? Видели? Глядите, какая она декоративная.

Видели. Наверняка, уже в третий раз я увидела эту тётеньку, похожую на декоративную куклу. Раньше я значения этому не придавала. Теперь она показалась мне страшной.

– Линяем отсюда, – не выдержала я.

– А если двое мам будут, а не папа? – Барсук, всё еще думал о нашем любовном треугольнике..

– Неважно. – завопила я так, что все обратили на нас внимание. – Оно меня преследует, – я старалась говорить о преследовании так, чтобы было слышно на вахте Давида.

Тётка открыла объятия.

– Анна, – плотоядно сказала она.

– Мотаем отсюда!

Я потащила обоих участноков любовного треугольника наискосок через дорогу на красный свет. От неожиданности Барсук уронил градусник на асфальт. Не знаю, где он взял вообще этот прибор, но в Гамбурге такой градусник считался опасным. Он был огромный как цирковой, а ртуть была настоящей и разлилась она на том месте, где мы только что стояли. Собралась в два выразительных шарика. Глаза змеи!

Мы ломанули на красный свет через улицу. Две машины недовольно перехмыкнулись сигналами. Перебегать через дорогу на красный свет у нас нельзя, будь ты хоть триста раз репербановский Бармалей. Лишь Траурному Эммериху было дано особое разрешение. Потому что Эммериха так просто на пяти километрах в час не собьёшь. И когда тётка, совсем непохожая на Трарного Эммериха попыталась повторить наш манёвр, водитель высунулся из окна и поставил её на место, прокричав что-то грубое. А хозяин парикмахерской, показывая вниз, туда, где капельки ртути собрались в шарики, требовал немедленно всё убрать.

Мы уже были на другой стороне улицы. Тётка не обращала внимания на парикмахера.

Она подняла длинный нос вверх и вынюхивала:

– Анька, – заорала она, вынюхав меня на той стороне улицы. – Анна Романова!

– Уходим дворами, – шипела я, поворачивая голову от одного элемента любовного треугольника ко второму.

Заметая следы, я потащила Ходжу с Барсуком подальше от ртути, парикмахера и декоративной тётки. Оказалось, заметатель следов из меня ещё тот. Декоративная тётка перекрыла нам путь. Она стояла, торжествующе побоченясь, с выражением лица победителя.

– Ну, что же ты, Анечка, – каркнула она на уже довольно подзабытом языке. – Не узнаешь что ли меня, дуреха тупая?

– Что-то не узнаю, – испуганно соврала я.

Врать пришлось по-немецки. По-русски мне уже так не соврать. Оказалось, я совсем разучилась на нём разговаривать.

– Ну, ты и дуболом. А ещё юбку красивую носишь – укорила меня декоративная тётка. Она устало облокотилась на стенку, стараясь отдышаться – Это же я. Твоя мама.

МОЯ ДЕКОРАТИВНАЯ МАМА

1

Вот ни за что не поверила бы. Но интуиция… Она услужливо посказала мне, что именно эта декоративная тётка и была моя мать. Именно та, что не приехала в чуточку города посреди леса. Та, из-за которой папа не спал ночами и ждал. Та, в конце концов, которая работала в прошлой жизни в театре – это я ещё помнила. А больше я уже не помнила ничего.

Когда я последний раз видела свою маму, у неё были короткие волосы и никаких татуировок. Несомненно, и то, что раньше она красила губы ярче. И одевалась совершенно не так. Не могла же она постоянно переодеваться и менять парики, пока мы с папой не видим.

Как же она изменилась!

Со стороны её можно было за подруг Берты Штерн. Но бертины подруги, даже на беглый взгляд, носили гораздо меньше одежды. А на декоративной маме тряпок было хоть отбавляй. И шарф, намотанный прямо до глаз, и сапоги, и шляпа и леопардовые треники!

Я украдкой взглянула на своих друзей. Все уставились на «декоративную» маму, как будто та и впрямь была декоративной. А уж когда она заговорила со мной на декоративном языке! Уже то, что она заговорила со мной, и я ей ответила на том же самом языке, казалось невероятным. Но слово «мама» было понятно каждому. По крайней мере, можно было догадаться, о чём идёт речь.

– Это чья-то мама? – первым догадался умница Барсук.

– Да, – шёпотом сказала я.

– Вот эта вот декоративная? – уточнил он.

– Прямо в точку.

– Погоди, может ешё не твоя? – засомневался Ходжа. – Выглядит как чужая.

– Моя… – под строгим взглядом декоративной мамы я всё вспомнила.

А декоративная мама потёрла виски и вдруг начала читать стихотворение. По крайней мере, мне так показалось. На самом деле это не были стихи, просто язык её был слишком распевен и мелодичен.

– Трах – тибидох, – бормотала она, – это же надо меня не узнать, трах-тибидох, совсем видать замордована…

– Ведь ты её понимаешь? – спросил Ходжа. – Что она говорит, понимаешь ты или нет?

– Читает стихотворение, – пожала плечами я.

– Так она, получается, у тебя шубу носит? – спросил Ходжа, потрогав мамин рукав.

Он не забыл ничего из того, о чём мы говорили на набережной.

Барсук, разумеется, про шубу ничего не знал:

– Как это – шубу?

– Ну вот… – ткнул Ходжа пальцем в маму, не находя нужных слов.

Та предостерегающе зашипела.

– Да шуба это то, где такое… как сапоги Берты Штерн, – сказала я с видом знатока.

– Прощупать надо, – перебил меня Ходжа.

Пощупав декоративную маму, он солидно прокомментировал:

– Да, да, натуральный мех. Шуба, шуба…

В ответ на это щупанье мама резко оттолкнула Ходжу. Я её понимаю. Компания реперанских детей могла, кого угодно достать. И уж если Ходжа Озбей вознамерился прочитать лекцию по шубам, используя декоративную маму как ознакомительный материал, вряд ли от него получится так просто отвязаться. А тут ещё и Барсук присоединился. Он просто немножко туго соображает. Ему нужно минут десять, чтобы что-то сообразить. Зато соображает он на свой манер. Не так, как все, а по-своему. И остановить его тоже сложно.

– Вас пускают в этом на футбольные матчи? – поинтересовался Барсук.

Вслед за Ходжей он тряс маму за рукав, будто старался его оторвать.

– Это натуральная шерсть? Или мех? Или пончо?

– Мама, это Барсук, – с трудом подобрала я русские слова для мамы. – Он спрашивает, пускают ли вас в этом на… футбольные матчи. И спрашивает не искусственный ли на вас… мех?

– Ничего глупее в жизни не слышала! – рассердилась мама.

– На матчи её не пустят. Обливать краской пришлось бы с ног до головы, – сказал Барсук со знанием дела, – Расход краски слишком большой. Никому не понравится. Поэтому вас и не пускают на футбольные матчи.

Гордясь своим неожиданно нарисовавшимся знанием двух языков, я начала переводить направо и налево. От признаков маминого дружелюбия не осталось и следа – теперь маму просто трясло от ярости. Впрочем, и любопытство осталось.

– Почему он Барсук? – спросила мама.

– Барсук? – удивилась такому простому вопросу я. – Дахс. Фамилия у него такая.

Декоративная мама захохотала

– Этот Барсук у тебя не из категории воображаемых?

Пока я думала над ответом, она впилась мне в руку ногтями. – Не будем время терять. Потом разберёмся.

2

Она явно не представляла, куда меня тащить. Вскоре мы уткнулись в набережную. Там мама окончательно запуталась, и металась из стороны в сторону. Оба моих ухажёра бежали за нами, чуть ли не наступая на пятки. Вид у них был угрюмый и «судьбоносный». Именно «судьбоносно» рекомендовал нам выглядеть Олли при поимке барист. Едва ли Барсук с Ходжей видели в этих двух ситуациях разницу. Барсук размахивал воображаемой бейсбольной битой. Ходжа делал вид, что перезаряжает ружьё. Скоро ему надоело делать два дела одновременно, и он безнадёжно отстал. Ходок из нашего Ходжи неважнецкий. Про толстого Барсука нечего и говорить. А мама, даже на каблуках, неслась вперёд быстрее, чем на роликах. Увидев, что Барсук с Ходжей отстали, я повисла на руке декоративной мамы, задерживая её решительную каблучную поступь. Я не боялась остаться с мамой одна, просто подозревала, что Ходжа страшно обиделся. В концеконцов, у нас с ним свидание. А тут… будто всё будто на свете старается этому свиданию помешать!

Бедняга Ходжа пыхтел где-то вдалеке. Он подтягивал свои красные латексные штаны до подбородка. Но те всё равно спадали от быстрой ходьбы. На Репербане штаны шьют с расчётом на то, что никто никуда не торопится.

– Они так и будут за нами бежать? – закричала декоративная мама. – Раздражает безумно!

Будь у декоративной мамы хвост как у кота, она била бы хвостом по тротуару. Мне не хотелось её раздражать лишний раз. Я и так уже решилаа, что сама во всём виновата.

– Это мои друзья, – тщательно подбирая русские слова, попыталась донести до неё я. – У меня с ними свидание.

– С двумя друзьями свидание? Дура что ли? – декоративная мама повертела указательным пальцем у висков. – Может ты ещё и беременная в двенадцать-то лет?

Поняв, о чём идёт речь, я насупилась и выдернула руку из её руки, притом оцарапалась о её тяжеленный браслет из колечек:

– Мне одиннадцать!

– Пускай одиннадцать. Но нельзя же так надо мной издеваться, – декоративная мама перешла на плаксивый тон. – Я летела три дня, чтобы увидеть тебя…

Теперь она вправду плакала. Я удивилась. Её слова звучали по-другому, совсем посерьёзному и плакать у неё получалось вовсе не декоративно. Тут уж и Ходжа с Барсуком, застеснявшись, отвернулись в сторонку. Один из них ковырял ногой щебёнку, насвистывая песенки, второй пердел губами, не умея толком свистеть.

– Знаете что, – сказала я друзьям по-немецки, а сама рассылала мысленный sos во все стороны, – дайте мне пробыть с этой тёткой хотя бы полтора часа. Я разберусь. А вы пока раздобудьте мне чего нибудь экспериментального.

Дело действительно требовало рассмотрения, отнюдь не немедленного. Хорошо, что до «Ибрагима» пилить через весь Репербан. Я надеялась, что уж за это время мы с мамой всё утрясём и навсегда распрощаемся.

– Проследите, чтобы она не ела, мадам, – с достоинством сказал моей маме Ходжа. – Скоро мы принесём настоящей еды.

Идиотская привычка говорить о еде, когда нервничаешь – главная отличительная черта Ходжи Озбея. Так и будет Ходжа до конца жизни спрашивать, слопал кто-нибудь что-нибудь или нет…

В животе, между прочим, и впрямь заурчало.

Мама тотчас же перестала хныкать и немедленно сфотографировала меня сразу с двух ракурсов.

– Голодный ребёнок, – с удовлетворением сказала она. – Довели дочь до голодного обморока.

Её поведение опять вернулось к декоративной манере. Не успевший уйти Ходжа выудил блокнот, пометив там что-то.

– Dekorativität, – мрачно изрёк он при том, – das ist es, was Baristinnen von uns allen unterscheidet!

3

Миновав все кафе и распивочные на Репербане, мы подошли к супермаркету «Крохобор».

В супермаркете декоративная мама быстрым, дерзким, коротким взглядом обвела колбасные ряды. Закончив осмотр, она обратилась ко мне.

– Чего тебе сейчас хочется, радость моя?

Я только пожала плечами.

– А вот представь себе, что ты уехала вдруг навсегда? – не сдавалась мама. – Что бы ты взяла с собой на покушать?

Несмотря на презрение, мама старалась быть со мной любезным собеседником, пусть и не очень слушала, что ей говорят. Это радовало больше чем вечный папин пофигизм.

– Ну? По чему бы из еды скучала?

Я закатила глаза, давая понять, что скучала бы по многим вещам.

– То, без чего ты не можешь жить, мы и купим с тобой прямо сейчас. – пояснила мама и нагнулась поднять кредитную карточку. Она размахивала ей во все стороны как пистолетом и уронила.

Едва только представив картину, что я уезжаю навсегда, я немедленно начала скучать по многим вещам. Перечислить всё, без чего я не могу жить, было невозможно. Я жуткая сволочная обжора и не всегда понимаю, что мне по-настоящему нравится. Съев что-то одно, я немедленно начинала скучать уже подругому.

– Ударим по карри! – сделала я, в конце концов, выбор.

Карри это и вправду крутая штука. Ударить по кетчупу с карри я была готова в любую секунду.

– Что это значит – ударим по карри? – поморщилась мама.

Я подвела её к полке с кетчупами и обстоятельно рассказала где карри, а где что. Произвело это не совсем тот эффект, что я ожидала.

– Есть вот такое дерьмо? Ни за что! – завопила декоративная мама, схватившись за голову.

– Тогда, может, ударим по африканским перцам в рассоле? – я взглянула на маму внимательно, стараясь понять, что ей самой не хватает

– То же дерьмо, – помотала головой она – Сочетание несочетаемых ингредиентов. И слишком много масла… Если хочешь посадить печень – полный вперёд. На могиле я поставлю памятник твоему кетчупу.

Я обиделась.

– Карри не дерьмо. Это самый лучший кетчуп на свете.

– Дерьмо каких мало, – упрямо стояла мама на своём.

Понимая, что спор ни к чему не приведет, я схватила две банки зелёного горошка и посмотрела на маму выжидательно. Может, мама вегетарианка? Вегетарианцев у нас на Репербане полным-полно. Я знала, что на тему еды с некоторыми из них надо общаться спокойно, как с террористом, который берёт заложников.

– Что это – поза? – поморщилась декоративная мама. – Бери что хочется. И, вообще, оставь в покое горох. Мне-то ведь всё равно, что ты кушаешь!

Я пожала плечами и обрадованно рванулась обратно к бутылкам с карри. Теперь мама пронзила бутылку таким взглядом, что кетчуп внутри забурлил как бульон в преисподней.

– Ты меня в могилу сведёшь, Анна Романова – грустно, но гордо сказала мама.

Взяв две бутылки мате, она направилась к кассе.

– Всё бери, – мама повернулась ко мне, собираясь расплачиваться. – Хоть весь магазин. Но имей в виду, что готовить я тебе это не буду.

Логики в этом не было. Подразумевалось, что она будет только смотреть, как я ем? Я была не против. Но до чего же странный выбор сделала она сама. Мате у нас, если кто-то и пил, то только сходив предварительно к стоматологу (ужасный мате прекрасно заживлял ранки во рту, ну а больше, пожалуй, ни на что не годился).

Устав думать, я схватила что ни попадя и рванулась за мамой к кассе. Взглянув, не расстроилась; ладно, против шарлотки и кабачков я ничего не имела. Обиднее всего было, что я ничего не могла объяснить. Выложить душу не могла или как там это говорится по-русски. Короче, я совершенно отвыкла от русского языка. Папа, который никогда не говорил больше трех предложений в час – он перешёл бы на русский с лёгкостью. Он вообще перескакивал с одного языка на другой со своими тремя предложениями как полиглот. Может быть пока стоит делать, как папа? Поменьше говорить и всё решится само собой?

Выходя из супермаркета, мама замахала рукой. Это, чтобы вызвать такси, поняла я. Но зачем вызывать такси так, как она – размахивая кредитной карточкой и выбегать на проезжую часть? Я наблюдала за мамой уже почти как за ненормальной.

Обменявшись взглядами с водителем такси через закрытое стекло, декоративная мама сбавила гонор.

– Прощай навсегда… – закричала она вслед и вдруг спросила: – Неужели расчётные карты у вас не принимают?

– Какие карты? – не поняла я.

Но мама слушала только себя.

– Пускай подавятся. Где тут метро? – скомандовала она, разыскивая взглядом чтото высокое.

Выше супермаркета тут не было ничего. Я решила помочь её найти метро. Это было несложно. В сущности, мама стояла, облокотившись на его ограждение.

– Прокатиться под землёй по Репербану хотите? – спросила я, показав на туннель уходящий под землю. – Это будет стоить два пятьдесят…

– Нет, мы едем ко мне. В какой-то там Оттенсен – сверилась мама с телефоном – Боже мой. Действительно, я там живу. В Оттенсене. Ну и названьице. В общем, едем туда.

Но маминым планам поехать в Оттензен не было суждено осуществится.

– Вот и мы, – послышался голос Ходжи из-за спины. – мы вам поесть принесли.

Банка горошка выпала из рук. Она попала маме прямо по ноге, отчего та случайно вонзила мне в ногу каблук, и я на мгновение почувствовала себя в свободном полёте.

– Мы взяли с собой два десятка перепелиных яиц. – доложил Бюдде. Он тоже был здесь.

Почесав глаз половинкой лимона, Барсук выругался.

– Господин Ибрагим не знает, что делать с этими яйцами.

– Мы тоже не знаем, – признался Ходжа, – но говорят, что если пить их сырыми, то хлопот потом не оберёшься.

Я заинтересовалась яйцами. Ну её нафиг, декоративную маму. Пусть сама ищет метро.

– Тут в супермаркете была бесплатная микроволновка, – обрадованно сказала я. – Давайте забабахаем королевскую яичницу.

– Нельзя, – грустно покачал головой Бюдде.

– Королевская яичница делается только для королей, – объяснил Ходжа.

– Тогда для принцесс тоже можно, – погладила я несуществующую корону.

– Зафигачим лучше обычных, колумбовых яиц, – сказал Бюдде и пукнул.

– Как это – колумбовых? – я заинтересовалась.

– Когда ты разбиваешь кончик яйца… – начал объяснять Бюдде.

– Оно сырое? – поняла я. – И оно вытекает?

– Нет. Ты заворачиваешь всё вытекшее в фольгу из «Колумбуса» и подаёшь к столу недоваренным. Что вы смеетесь? Меня капитан Озбей научил!

Мы захохотали громко, по-бармалейски.

– Что вы ещё принесли? – спросила я, придерживая ногой горошек, чтобы тот не укатился на проезжую часть (он всё равно укатился. Прощай, горошек..).

– Ох, да, вот еще… – сказал Ходжа, примеряя два пальца в рот и набирая в грудь воздух.

На свист из полицейской машины выскочила бабушка Дульсинея.

– Мы ещё эту старую даму прихватили с собой. Но это она сама увязалась, – успокоил меня Ходжа – Да, госпожа полицейская?

– Именно, – сказала бабушка Дульсинея, гладя его по голове. Другой рукой, она передала мне укатившийся в сторону горошек.

4

Передавая мне в руки горошек, Дульсинея успела внимательно рассмотреть декоративную маму. Та встала под её взглядами побоченясь и вела себя фамильярно. Полицейская перекрыла дорогу и грозно, хрипло, почти как в фильме выразила желание задать пару вопросов. А мама разразилась в ответ русской речью. Поняла этот диалог на двух языках полностью только я. У меня уже почти начало получаться думать на двух языках одновременно. Но выяснилось, что на европейских языках мама не собирается говорить, зато требует, чтобы её родной язык воспринимали как сверхевропейский. И я довольно скоро запуталась. Когда я вообще перестала что-либо понимать, Дульсинея Тобольская перешла на русский язык.

– Шпунтик. – облаяла Дульсинея маму. – Спутник. Владивосток. Гуттаперчевый. Всё, я потренировалась. Я вас воспринимать, но не говорить сама. Иной словой я слушаю мясо и начинаю теперь провертеть документ.

Тут у всех челюсти и отвисли.

– Вот так язык, – восхищённо сказал Барсук. – Вот это мощь! Документ провертеть! Вот это я понимаю!

– Ты ничего не понимаешь, – сердито зашипел на него Ходжа. – Понимает этот язык только Ана Ананас. И если бы не Огурчик, быть ей давно самой главной!

Тут я, надо сказать, обрадовалась – почти как тогда, когда Бюдде принёс мне шарф. Вот он, кстати, прямо на мне. Я тихонько его погладила.

Пока мама обменивалась словарным запасом с бабушкой Дульсинеей, мы успели сбегать в «Крохобор», проверить теорию «колумбовых яиц». Разумеется, мы с ног до головы извазюкались. Нет, яйца не взорвались в микроволновке. До микроволновки мы не дошли, потому что разбили половину яиц ещё по дороге.

– Что это у вас? Никак, праздник? – спросила продавщица. Уложив ящики с кофейными фильтрами, она принесла тряпку и с любопытством смотрела, как Ходжа пытается собрать ей одновременно белок и желток.

– У нашей подруги мама приехала, – пропыхтел Ходжа. – Опекунша. Но сейчас её саму опекут… Так что это вовсе не праздник.

Но Ходжиным предсказаниям не суждено было сбыться. Также как, впрочем, и маме не удалось увезти меня в Оттензен. Декоративная мама и Дульсинея Тобольская пришли к компромиссу. Полицейские с «Вахты Давида» всегда выбирают тактику компромисса, когда общаются с кончеными скандалистами.

– В общем, так, – сказала Дульсинея Тобольская, появившись в дверях магазина. – Мы договорились. Мама может тебя забрать. Так можно делать, как выяснилось. Мир сошёл с ума, но ничего не поделаешь.

– Это точно, – Ходжа кивнул головой.

– Завтра пойдёшь с ней. Я проконтролирую. А сейчас к отцу возвращайся. Расскажи ему про все дела.

С этими словами, полицейская вручила мне шоколадное яйцо, нехорошо усмехнулась и, оставив машину, пешком поплелась в сторону «Давидовой вахты».

– Сколько уже дома не ночевала? – спросил Бюдде.

– Недельку, – призналась я. – Возвращаться сейчас это… – тут я заткнула рот. Декоративная мама вряд ли должна была слышать про то, что я дома не ночую. Пусть даже на немецком языке.

Впрочем, мама слышала только то, что ей хотелось услышать.

– Вот мы уже и договорились с полицейскими. С тобой наверное тоже получится договориться, – усмехнулась она. – Но Романов ни о чём не должен знать. Он ведь отпускает тебя гулять, когда тебе хочется? Просто скажи, что ты уходишь гулять навсегда. И дело с концом.

– Так не пойдёт, – сказала я решительно. – Есть всякие службы… эээ. Здесь на Репербане без них никак. Они работают с тройной энергией….

Что ещё за тройная энергия? Я и сама не знала. А мама, по прежнему, слушала только себя. Теперь она рассуждала о пользе морского воздуха для иссушенной городом кожи.

Наверное, перепутала, решила, что мы живём не на Репербане, а где-то на Балеарах.

– Я заберу тебя в нормальный город, – решила она. – И будет там все как обычно.

Под нормальным имелся в виду тот город, из которого мы с папой когда-то приехали.

Странно, что с утра я бы даже не вспомнила как выглядит моя мама. А сейчас мою голову точно полили удобрениями. Там колосилось поле воспоминаний, от которых хотелось поскорее отделаться. Куча навоза, о котором не хотелось и вспоминать – Так что, поедем со мной сейчас? – спросила мама, поглядывая на часы.

– Куда? В Оттензен?

Нет, в Россию, – мама думала о чём-то своём, – Берёзовый сок, блины, мишки, парам-пам-пам… Ты хочешь дружить с белым мишкой?

– Не хочу. У меня и так есть друзья, – объяснила я, – Например, папа. Или та полицейская…

– Да? Ты и вправду так считаешь? Полицейские тебе друзья? Два дебила непонятной национальности? А папа? Хорошо, что я не вижу, как выглядит сейчас наш Романов…

– Он сменил фамилию, – поспешно сказала я. – Теперь он не Романов. Он – Веттер-перемен.

После этих слов мама долго глядела за горизонт, держась за сердце.

– Мда, дела… – промычала она – Ладно. Может, покажешь мне здесь хоть одного приличного человека в этой дыре. А что? Договорились? Приличного! Лучшую подругу, или вроде того, поняла? И тогда я изменю свое волевое решение. Может быть, изменю…

Знаете, о ком я сразу подумала! О Ренате Колицер! Если показать Ренату вне дома, без её идиотской коллекции маленьких вещей, то для моей мамы она вполне могла прокатить за нормальную. Остальные друзья не выдержали бы малейшей проверки. На мою маму не производили впечатления даже полицейские с «Вахты Давида»… Но я знала, что Рената уж точно произведёт.

Вот только как их познакомить? Никак не придумывалось. Если бы не каникулы, то можно было бы заарканить Ренату Колицер, встретившись с ней предварительно перед школой. Но сейчас, в каникулы её из дому не выкуришь даже, если разведёшь под дверями костёр, это уж точно!

5

Я чувствовала себя шпионом в полицейском сериале.

По инициативе бабушки Дульсинеи (ладно, пускай чуточку по моей собственной), я провела остаток вечера дома. Берта Штерн тоже была здесь. Она называла меня колобком и угощала смешным печеньем в виде настоящих пиписек.

Я жевала пиписечное печенье и думала, что жизнь-то налаживается. Дела и вправду обстояли не так уж и плохо. Теперь, под надзором Давидовой вахты, я могу гулять одна, никому и в голову не придёт за меня беспокоиться. Вспоминая о том, как было паршиво спать в кустах, я с удовлетворением отметила, что у меня есть собственный дом. Не дом, конечно и даже не квартира в доме, но хотя бы свой угол есть,ладно? Оставалось только выкурить из этого угла Берту Штерн. Вот тогда бы вся эта история пришла к логическому завершению.

В какой-то момент я даже расчувствовалась. Чмокнула папу в щёку перед сном, чтобы он больше не вздумал меня далеко отпускать. После ночёвок на улице я готова терпеть рядом даже тощую Берту. Конечно, не всю свою жизнь, а какое-то время.

Господин Веттер-перемен от таких новостей чуть не прослезился. Настоящая семья, бубнил он с утра, в перерывах между чисткой зубов и питьём колы из баночки. Он наверное думал что я проведу всё утро в постели. Он даже принёс мне туда холодную баночку пепси-колы. Однако, к этому моменту, я уже одевалась, чтобы выйти на улицу. Колу я выпила на ходу. А поблагодарить папу забыла.

Рванула я, в общем, не просто так, а к Ренате Колицер. Думала, даже если маме её не не удасться продемонстрировать, то может хоть пригляжусь повнимательнее, намотаю на ус, как дети моего возраста общаются со всякими мамами. До этого мне это и в голову не приходило забивать голову такими мыслями. Теперь же любопытство рвало меня на части, как дерут зубами сахарную вату.

С фрау Колицер я столкнулась уже на лестнице. Ни малейших признаков доброжелательности она не проявила:

– Немедленно уходи, – без всяких предисловий прошипела она.

Столь резкая смена настроения фрау Колицер была для меня неожиданностью.

– Все уже знают, что на тебя заведена база в Давидовой вахте, – продолжала фрау Колицер. – Все знают, что ты бегаешь от родителей. Все знают, что ты беспризорница. Наглядевшись на тебя, я заперла дома дочь.

Я тут же высказалась, дескать, запирать Ренату Колицер дома вместе с её игрушками бесполезно. Она и так никогда не ходила гулять.

– Я опасаюсь дурного влияния на Ренату. – объяснила фрау Колицер. – Скоро мы отсюда уедем. И мне бы не хотелось, чтобы её что-нибудь здесь удерживало.

Чтобы Ренату что-то держало на «Греховной Миле»? Как будто под язык попал кусок миндаля из пирога!

– Мне бы с Ренатой поговорить, – попросила я. – Знаете, я просто обязана с ней поговорить, раз уж вы навсегда уезжаете.

– Даже в глаза ей посмотреть не дам, – сказала Ренатина мама, нервно дёргая молнию на застежке.

– Хорошо, – решила я. – Можно я поговорю с Ренатой через замочную скважину?

Ни говоря ни слова, мама Ренаты затопала вниз. Я подождала ещё немного. Запрета не последовало. Может, замочной скважины у них не было или чего.

Замочная скважина, между тем, была. И была она размером с небольшое оконце. Сквозь неё можно было различить, где заканчивается коридор квартиры Колицеров. И даже вид из протиивоположного окна виден был.

Рената, должно быть, прислушивалась к тому, что за разговор у нас с её мамой произошёл. На их лестнице всё слышно, да ещё и с соответствующим лестничным усилительным эхом, будто в бассейне.

Папа, смеясь, рассказывал, что у немцев никогда не появляется желания хорошо проконопатить квартиру. И конечно никому в голову не придёт изолироваться от проходной. Наверное, у нас была единственная глухая железная дверь на весь Репербан. Впрочем, будь там деревянным хотя бы косяк или какие-нибудь трещины появились, отец забил бы дверь войлоком пополам с поролоном – он-то у нас любит полную изоляцию. По счастью, наша дверь была и железной и обитой войлоком уже заранее. Потому что раньше там жила Лиза, боящаяся Бармалеев. А у Колицеров была обычная немецкая, деревянная дверь с трещинами толщиной в руку, выкрашенная белой краской, как садовый забор. Пахла она довольно противно.

Не зная с чего начать, я попробовала поговорить в замочную скважину как в микрофон.

– Рената Ко-о-о-олицер, – голосом привидения сказала я. – Это я, Анна-а-анас. Я пришла знакомить тебя с твоей мечтой по имени Ди-и-инг. Напоследок… – добавила я, отбросив привиденческий голос – ну, перед тем, как вы отсюда уедете.

– На кой чёрт он мне сдался, этот твой Динг, – проворчала Рената. Она торчала у двери, прямо под замочной скважиной.

– Что, тебе уже Динг не принц? – опешила я.

– Не знаю, – промычала Рената. – Он мне вообще-то нравится! Но ведь мы переезжаем!

– Предложение действительно только сегодня, – поторопиласс сказать я, жалея что не могу сквозь дверь двинуть Колицер по затылку.

Рената задумалась.

– И что тебе за это надо?

– За это будешь моей лучшей подругой!

Дверь незамедлительно раскрылась, и тут уже я получила удар по зубам.

Ты и так моя лучшая подруга, – хмуро сказала Рената Колицер, открывая объятия. – И я буду по тебе сильно скучать. Но мы все равно не увидимся. Потому что если не увезут меня, то увезут тебя. Ты ведь знаешь, как это происходит.

Звучало это примерно, как звучит удар по зубам дверью (которая, вроде, должна была быть на замке). Но странно; извиваясь в объятиях Ренаты, мне и правда захотелось сделать для неё что-то хорошее. Просто так. На прощание. Хотя, что это я несу, какое прощание? Не могут они взять и увезти меня отсюда. А Ренату, зачем её увозят? Так они увезут отсюда всех женщин. И тогда Репербан вымрет. Вымрет также трагически, как вымирает невдалеке от нас деревня для гомосексуалистов.

Пусть лучше Рената и Динг подружаться. Это всё что я могу для неё сделать сейчас, раз уж я теперь не могу её сразу убить… мою лучшую, хм, подругу.

Ощущения, каково это – иметь лучшую подругу уже давно притупились. А мне ведь ещё представлять Ренату Колицер маме – думала я. Притом представлять как совершенно нормальную, не истеричку. Не зареванную дуру, какой она выглядела сейчас.

6

Если в мире бы был какой-нибудь международный гостевой день, то он, несомненно, праздновался бы сегодня – ведь после похода к Ренате я, ни секунды не медля, отправилась в гости к Олли Клингеру. Клингеры проживали в местечке среди берёз. Там реально росла полудохлая березовая роща, по её имени райончик и назывался.

Конечно, выбирать что попало березовой рощей на Репербане в те времена особенно не приходилось, потому что других рощ у нас быть не могло. «Берёзовым» местом на Репербане считалось граффити при сходе к мосту. Там сидел русский актёр Штирлиц на опушке леса, в окружении берёз, разноцветных флагов и розовых треугольников. Прочие репербанские берёзы давно раскисли и потрескались. Но это нормально. В конце концов, здесь у нас настоящий город, а не чуточку города, который посреди леса стоит.

Чтобы выйти к Олиной березовой роще, надо было миновать казино «Каминер». Дальше, за баскетбольной площадкой, но не доходя до многоэтажек, можно было увидеть угловой дом с тремя этажами. Он был единственным на этой улице из кирпича, среди обычных гамбургских белых строений. Я посмотрела наверх, в надежде, что поговорю с Олли через балкон. Клингеровский балкон на втором этаже пустовал. Зато на третьем вешали бельё. А на первом была выставка дегенеративного искусства.

– Осторожно, воздух, – завопила с балкона толстая бабушка. – Убьёт, берегись, головы! – кричала она.

Заинтересовавшись тем, как можно быть убитым воздухом и я подняла глаза кверху. Это было ошибкой. Меня облили с ног до головы. Вода подванивала, в ней полоскали грязную тряпку. – Прости, – раздался крик сверху, – я таз держу на руках уже десять минут…

Я простила. Мне было не до того. Я заранее всех простила.

Заранее зная, что не одна Рената у нас тут со странностями, я решила не удивляться ничему из того, что увижу дома у Олли. Я и не удивлялась. Просто стояла и думала, зачем он волочёт за собой чемодан. Зачем оттуда торчат чёрные брюки, в которых сроду никто не ходил здесь на Репербане? Шорты, которые Олли только что примерял, а теперь держал в руках, тоже были похоронного цвета. И шарф, чтобы горло было в тепле, предохраняя от всевозможных болезней, тоже был чёрным как воронье крыло.

– Хочешь кислую конфету? – спросил Олли, изображая радушного хозяина. – Нет. Дай-ка мне лучше ключ от подвала.

Олли удивился.

– Зачем?

– Дай, – я старалась говорить небрежно. – Мне приспичило.

– Начинается! – Олли посветлел лицом, – Криминальное прошлое!

– Что вы заладили – криминальное прошлое? – рассердилась я, припомнив слова мамы Ренаты. – Было бы криминальное прошлое, я бы уже во всех газетах была.

Олли смотрел на меня, как на комика Отто, продающего слона на панели.

– Ну, ты отсталое поколение – сказал он. – Новости уже давно не узнают из газет. Новости узнают из Интернета!

Нож-для-Огурцов потащил меня в комнату, где родительский компьютер с наклейками «Скорость» вскипал от перенапряжения. Я с интересом наблюдала, как он трещит – у нас компьютера не было. Нож-для-Огурцов безжалостно перезагрузил его через кнопку и открыл интернет. Новостной портал «Мопо» был в закладке. Нужная новость успела убежать далеко вниз, и он долго искал её, хмурясь и чертыхаясь.

– Вот! – сказал он, наконец. – Со вчерашнего дня. Про тебя пишут.

Я с удивлением увидела свою фотографию. На ней я была маленькая, лежала поперёк кресла в тесной квартире. Рядом стоял папа, усатый как дьявол и пока ещё не очень седой. Я вчиталась в текст. По нему выходило, что декоративная мама приехала в Гамбург не просто так. Она подняла настоящую бучу и дала интервью новостному порталу не один раз. «Правозащитник Романов из последних сил держится за Репербан», – прочитала я. Потом сдвинула курсор ещё немного вниз. Под этой надписью белело глупое лицо моего папы в теперешнем бармалейском обличии – лысый безобидный, бармалеистый уж с бородой. А ещё ниже декоративная мама. Очень красивая, но какая-то опасная. А может мне показалось. Балерина Рената Романова – было написано под фотографией. Руки её были сложены так, словно только что резали что-то ножом.

Тут я поняла, что показывать декоративной маме Ренату Колицер уже бесполезно.

Мама встала на тропу войны. Но я всё равно схватила со стола Оллин ключ от подвала (такой заметный, старинный, уже несколько раз виденный ключ, невозможно было ошибиться) и принялась действовать, как при готовке блинов – поскорее переворачивать и не думать. Обратной дороги не было. Милипусик Колицер теперь была моей лучшей подругой. Я не могла её кинуть, наобещав что-то с три короба, правильно?

Техника переворачивания блинов мне всегда удавалась. На глазах у Олли, я открыла платяной шкаф и переворошила пожитки. Подумав, я отложила в сторону футболки с логотипами клубов «Дер клошар» и «Альтес Медщен» вытащив ту единственную, которая по моему мнению могла подойти для сегодняшних дел. На ней бородатый мужчина в заячьих ушках увлечённо жрал оранжевую морковку.

Через пару минут я шла по улице в этой дебильной футболке и не обращала внимания на окружающих. Дверь в киноклуб была завешена прошлогодней афишей, и я рещительно её содрала. Отворить тяжёлую дверь подвала удалось далеко не с первой попытки. Ключ дико заржавел. Непонятно как следовало пользоваться им в экстренной ситуации. Я бы давно сменила замок, если бы меня кто-то об этом спрашивал.

Свет я включать не стала. Боялась, как бы баристы не выскочили как тараканы. Пока я открывала дверь, глаза привыкли к темноте, и всё стало видно без всякого света.

Двое из барист дрыхли под столиком. Один ел из миски. В четвёртом я с трудом узнала Динга. Он совершенно преобразился, став похожим на собаку ещё больше, чем раньше. Преодолев отвращение, я подошла к нему и потеребила за ухо. А он меня в ответ укусил, ещё и слюнями облив.

– Слушай, Динг, – начала я инструкцию, вытирая кровь вперемежку со слюнями. – Скоро я представлю тебя своей подруге Ренате. С этих пор, она будет твоей подругой тоже. Веди себя с ней хорошо. Тогда твоя миска всегда будет полной.

На слове «миска», ближайший ко мне бариста ударил по миске рукой. Но Динг лишь скучно зевнул.

Не хочу я миску, – он нервно почесал живот, уже покрывшийся коростой и струпьями. – Мне надоело. Я хочу бутерброд с крабами и ветчиной.

Разговор на человеческом языке давался ему с трудом. Теперь, перед тем, как сформулировать простую фразу, Динг думал целую минуту. Я повторила инструкцию, заострив внимание Динга на том, что крабов у меня нет.

– Просто выпусти меня отсюда, – сказал Динг. – Я согласен на всё.

– Для Ренаты ты мой лучший друг, ясно? – напомнила я, снимая велосипедную цепь с Динговых ног. – Иначе Ходжа из тебя выбьет дерьмо. Или обольёт тебя кислотой. Или возьмёт в заложники. Помнишь его? Для него это как щёлкать семечки.

Тут я услышала сдавленный смех. Это был смех Олли. Он беззвучно хохотал, обеими руками схватившись за живот. Его просто складывало пополам.

– Вовсе у тебя нет никакого криминального прошлого, – сказал Нож-для-Огурцов, но так, чтобы никто не услышал. Динг тем временем воткнул в уши наушники, постепенно обретая свой первоначальный вид мальчика с бородой. Теперь он был ещё наглее, чем раньше.

– У тебя даже не получается ему угрожать. Но продолжай. Я в тебя верю.

Олли помог мне запереть дверь.

– Наверное, ты один такой остался. Ну, из тех кто верит в меня. – сказала я грустно.

Я вспомнила Ренатину маму и дурацкое декоративное интервью моей собственной, декоративной мамы. В какой-то момент я даже подумала, что на мои сообщения никто из ребят не придёт. Но я ошибалась.

Ходжа ждал нас у вахты. Бюдде догнал по дороге и теперь плёлся, подталкивая ногой скейтборд. Их появление было кстати. За Дингом нужен был глаз да глаз и, пожалуй, ещё несколько.

– Полиция! – закричал этот подлец, проходя мимо Давидовой вахты.

Но Олли оперативно наступил ему на ногу. В подошве у Ножа для Огурцов торчал кованый гвоздь, который он ещё в детстве нашёл у ратуши. А Динг был одет в лёгкие тапочки. Гвоздь прошил их насквозь, там, где большой палец размыкается с… – не знаю с каким! Не с указательным же, на ноге, в самом деле!

– Я тоже не знаю, как называется этот палец, – успокоил меня Бюдде.

– Слыхал? – пригрозил Олли в сторону Динго ремнём. – Ещё один писк и ты уйдёшь на дно Эльбы без пальца.

Рядом с эротическим варьете мы увидели Барсука. Он сигнализировал нам обеими руками. При этом, он чуть не сверзился с фонаря, на который залез для того, чтобы его было виднее. Ловко у Барсукв это выходило. Всё-таки за недели тренировок мы научились работать оперативно. Держась за фонарь одной рукой, Барсук ещё и жестикулировал отчаянно, будто кричал – Рената, Рената!

Да, Рената Колицер шла по Репербану, как пират по доске. Она несмело трогала руками водосточные трубы, будто хотела убедиться, что дело происходит не в компьютерной игре. Один раз она попыталась тыкнуть в проходящих мимо Бармалеев пальцем. Потом никак не могла обойти лужу. Она старалась над ней пролететь.

Я резко натянула Дингу поводок. Поводок хлопнул бородатому мальчику по шее. Он было рассвирипел, но при виде Ренаты расцвёл как кувшинка в болоте. Рената и вправду была очень красивой. На ней были удивительные резиновые сапоги, светящегося радужного цвета. А болоньевый плащ был покрыт наклейками с кофейными чашечками… – Ана, ты что тут не одна? – озабоченно спросила Рената Колицер.

Вдруг она увидела сидящего у моих ног Динга – ничем, впрочем, не отличающегося от Бонго, который ей так нравился.

– Здравствуйте! – сказала она. – Помните, мы виделись в антикафе?

За дни пребывания в подвале бородатый мальчик совсем разучился общаться с людьми. Уж по крайней мере точно запамятовал, как и чем надо гипнотизировать. Нам это было только на пользу. Ляпни он чего нибудь невпопад, и прощай навсегда, лучшая подруга Рената.

Рената наклонилась к Дингу, чтобы получше его рассмотреть. Она случайно втянула носом душистый аромат его волос и всё! Динг уже не вонял как подвальный пёс, но всё еще пах собакой. Теперь даже я начала сомневаться что он и в самом деле человек. Сама была не прочь заиметь такого в качестве настоящего динго или хотя бы дворняжки.

– Мы вас покинем – сказал Барсук голосом, скопированным с голоса старшего Барсука, держащего речь на родительском собрании.

– Не хочется этому мерзавцу такую прелестную женщину отдавать … – начал Ходжа.

– Идёмте гулять, – перебил его Олли.

Ходжа только махнул рукой. А потом побрёл по направлению к «Шиш-Ибрагиму» один.

7

Олли прав, опасно было оставлять Ренату наедине с Дингом. И вообще, жаль, что пришлось уйти. Ужасно интересно узнать, что у них там получится. Но я не могда не уйти. Говорю же, день визитов сегодня был, один чуднее другого. Иначе нельзя. Иначе бы провалилась операция «Дульсинея Тобольская».

Теперь я спешила в гостиницу под названием «Альтерзее Пансион», о которой раньше даже слыхом не слыхивала. Нашла этот чёртов, ни разу не виденный Оттензен, чуть было не сломав глаза о карту. Он оказался где-то в глубине Альтоны, на правом берегу, куда мы заходили относительно редко.

Проходя сквозь череду шумных улиц, я с удивлением смотрела как меняется Гамбург, прямо на глазах превращаясь в ряд уютных домиков, где нет ни единого граффити, а люди сидевшие на асфальте со стаканами пива были рабочими, менявшими этот асфальт.

Подойдя к гостинице, собранной из белых в точку, будто мороженое с шоколадной крошкой кирпичей, я нашла рецепцию и громко сказала: – Романова!

Странно, но это сработало. Никакого смеха в качестве ответной реакции не последовало. Мне просто кивнули и указали рукой вперёд.

Гостиница оказалась ужасным местом. Она больше напоминала больницу, а не гостиницу. Вместо ламп по глазам били самые настоящие лазеры. А чего стоили белые стены и крашеный в лазурь потолок… Я решила, что надо поскорее спасать маму, прозябающую здесь в холодном одиночестве. Но, оказалось, что мама прозябала здесь не одна

– Альма, – представила она подругу. Такую же, между прочим, декоративную даму с ни к чему не обязывающими татуировками. От постоянного смеха зубы подруги периодически вываливались наружу. Лицом она напоминала жизнерадостного осла в губной помаде.

– Наталка, – сказала Альма, на грани жеманности и истерики, едва не оторвав мне руку вместо приветствия.

Я ничего не поняла и переспросила. Мало ли у русских в ходу двойные имена.

– Наталка, – сказала мама.

– Альма, – с гордостью отчеканила Альма Наталка.

Внутри номера было повеселее, чем на проходной. Но всё-таки слишком светло. Мел падал с потолка прямо на голову. Окна были какие-то перепотевшие. Кухня была расположена прямо в номере. На плитке пердел суп. Он напоминал утонувший

пасхальный венок из лиственницы и источал резкий гороховый аромат. Кроме того, от супа немного отдавало одеколоном.

– Знаешь, что меня Анька попросила вчера купить? Кетчуп. Карри, вот так! – похвасталась мама.

– Карри это не кетчуп, – тихонько уточнила я.

– Тихий ужас, – ахнула Альма Наталка.

Она подняла меня к лампе, посмотрела в глаза и сказала:

– Забудь эту дрянь. Ешь твёрдое сырым, а горячее в жидком виде.

Я вывернулась из её рук на манер кота и крепко ударилась плечом об угол кровати. Декоративная мама радостно вытащила дорогой телефон и сфотографировала меня сразу с трёх ракурсов, прямо как в полицейском участке.

– Пишу в газету, Алька – сказала она. – Кровати у них никуда не годятся. Родной ребёнок шею себе чуть не сломал.

– А мой лабрадор, помнишь? – с воодушевлением подхватила Альма Наталка. – Мой лабрадор слопал пчелу в таком вот отеле. И негр за столиком сказал, что пчёл надо уважать! Ух, как я всё разнесла. Ни одного приличного отзыва не оставила.

Всё ещё не уверенная в том, что я правильно понимаю русский Альмы Наталки, я огляделась по сторонам в поисках лабрадора.

Но Альма успокоила меня, сказав, что лабрадор давно умер.

«Наверное, супу поел», – невольно подумала я, вдыхая почвяно-лиственный аромат из кастрюли.

Суп как раз подоспел. О том, чтобы его пробовать не могло быть и речи. Однако, мама потребовала:

– Ешь, я старалась.

Нахохлившись, я собрала со стола весь имбирь и мрачно запихала его в рот. Рот тут же обожгло. Я закашлялась.

– Прелесть какая, – умилилась Наталка. Она сидела на диване с ногами и красила ногти в зеленый цвет. – У тебя прекрасная дочь. Настоящий Маугли.

– С этим Маугли мы ещё разберёмся, – нахмурилась мама, отнимая у меня остатки имбиря – Как только найдём отца. Где он вообще шляется? Не могу найти ни на улице, ни в телефонной книге. Прячется от меня что ли? Пускай попрячется, гадский Романов. Ещё одно интервью и на всю жизнь перестанет.

– Папа не на улице. Он дома, – сказала я, подчёркнуто вежливо. – Сегодня же воскресенье.

Декоративная мама расхохоталась. Альма Наталка сказала:

– В воскресенье надо гулять всей семьёй! Совершать прогулки, понимаешь?

Покупки! Поездки за город. Понимаешь?

– Оттензен и так за городом… – буркнула я

– Хватит, – сказала мама – Ешь мой полезный суп и пошли гулять. Времени мало. Ещё к адвокату переться.

Полезный суп пришлось съесть. С него меня вытошнило прямо на кожаный диванчик. На фоне требухи, зелёнки и каких-то семян я была немедленно сфотографирована «для газеты».

8

У русского адвоката мне стало ещё фиговее, чем в этой гостинице. Сам он был тут совершенно не причём. Это всё из-за дурацкой мамы с дурацкой Наталкой.

Русский адвокат проживал в весьма аккуратном отдельном домике. Для Оттензена это, наверное, нормально. На дверях было написано «Государственный человек – Фрайданк». Прелесть, а не домик.

Перед тем, как затащить меня к государственному человеку, мама выдула два апероля под зонтиками. Потом она сфотографировала на фоне бокалов себя, меня и Наталку

– За клуб путешественников, – сказала мама. – Чем отзывы будут нахальнее, тем нам с тобой лучше.

– Тройбан им. С минусом. За отсутствие сервиса, – булькнула Альма Наталка: – за коктейль, который был не коктейлем.

Я сделала вид, что интересуюсь меню. Притворилась, что искала в этом меню ошибки. Помучавшись немного, я действительно обнаружила редкую ошибку на артикли и моё настроение поднялось. Я вытянула ногу вперёд, победно рыгнув так, что зонтики заколыхались без ветра. Альма Наталка от неожиданности чуть было не подавилась аперолем. Это был уже третий её апероль в этом кафе и четвёртый за сегодняшний день.

– Не делай так больше, Маугли, – строго сказала Наталка.

– Девочке скучно, – сказала декоративная мама железным голосом – Не скучай, Анечка. Сейчас дела сделаем и пойдём веселиться…

Когда мы зашли за ограду с надписью «Государственный человек – Фрайданк», я надеялась, что веселье уже в самом разгаре. Но не тут-то было. Перед тем, как войти, пришлось собрать мусор, который вывалился из ведра после того как Альма наподдала по нему, как по мячику. Мама укоризненно скривилась. Но Альма Наталка сказала, что давно хотела так сделать. Дескать, пряничные немецкие домики нагоняют на неё тоску.

Домик и вправду был пряничным. Мы шли на звук, ориентировались по картинам на стенах – те были подобраны так, чтобы соответсвовать направлению к выходу и туалету. При этом, в воздухе звучало две мелодии одновременно. Одна шла по телевизору, вторая откуда то сверху лилась. В конце концов, мы вошли в комнату, где сидел адвокат, прикрыв глаза, отдыхая. При виде адвоката мама просто расцвела. Пожалуй, она даже стала ещё декоративнее, чем обычно

– «Таблетка» и «Увлеченьице». Какая прелесть. Сделайте погромче, пожалуйста.

Пусть это звучит, – хихикнула она.

«Государственный человек Фрайданк» смотрел на маму как на распустившуюся розу.

– Чёрт побери, – сказал он по-русски – Вы и есть та Романова, значит? Дайте автограф…

– Всегда пожалуйста, – усмехнулась моя декоративная мама.

За автографом последовал серьёзный разговор. Фрайданк, будто учитель в школе зачитывал что-то вслух и сыпал терминами, которые мама не слушала. Открывая папку за папкой, распечатывая факсы он помеча жёлтым текстовыделителем разнообразные бумаги. Их он совал их маме под нос, а она элегантным жестом их отодвигала обратно. На всю катушку орал Развлеченьице. Пищала Таблетка. Может быть и наоборот. Русскую музыку я так толком не выучила..

– Посмотрите, не правда ли у меня прекрасная дочь? – монотонно говорила мама после каждого параграфа, зачитанного адвокатом. Альма Наталка стояла под портретами адвоката в компании всяких благородных людей и зверски, по-лошадиному улыбалась.

Спустя час, адвокат Фрайданк выключил экран у компьютера. Он пошевелил пальцами в знак того, что он закончил.

Мама стала вести себя совсем странно.

– Сколько шансов скажите сразу, мой лучший друг? – взяла она адвоката за галстук.

Она задышала ему аперолем прямо в лицо.

Адвокат Фрайданк скинул её руки и попятился. – Никаких, ээ…

– Но всё же, цыпа?

– Никаких шансов, – окончательно взял себя в руки государственный человек Фрайданк

– Ты продолжаешь закрывать камеру спиной, дорогая? – обернулась к Наталке декоративная мама. Та кивнула. Мама сняла кофту, оставшись в одной футболке, почёркивающей все выпуклости. Одежда гармонировала с её змеисто-тюльпанными, вовсе ни к чему не обязывающими татуировками.

– Это не камера, – устало заметил адвокат. – Это система пожаротушения номер один.

– А я тебе что говорила? – Альма улыбнулась шире, чем обычно. Я испугалась, что её зубы вот-вот посыпятся изо рта.

– Что я говорила то? Зачем тут камера? Это же не тюрьма!

Мама пожевала губами.

– Думала, она реагирует на коктейль, – задумчиво сказала она. – Из кафе напротив. Может быть, мы спустимся туда, обойдёмся без системы пожаротушения?

Альма Наталка ударила себя по шее двумя пальцами и громко пропела: «Ай не не». Я уже знала, что это значит. «Ай не не» и удар по шее Наталки – это приглашение к серьёзному разговору. Но адвокат заорал:

– Выйдите!

И вытолкнул Наталку в коридор.

– Бедный ребёнок, – обратился адвокат ко мне, вынимая из ящика стола полосатую рождественскую конфету. Он то и дело поглядывал на систему пожаротушения номер один. Наконец, он взглянул на часы и наклонился к маме. Он понюхал её волосы и зашептал её на ухо комплименты. Именно в тот момент мне приспичило заниматься русским языком. Разумеется, я не не могла не прислушаться к тому, что говорит на ухо адвокат. Жаль, плохо слышно было.

– Я на вашей стороне, дорогой друг, – услышала я, – просто потому, что я старый социалист и ненавижу жителей этого буржуазного города.

Мама довольно подхохотнула. Тут у неё подкосились ноги. Появившаяся в двери Наталка подхватила ее под руку и потащила пить новый коктейль. Я вначале поплелась за ними, а потом, плюнув на всё, озираясь, как террорист, убежала.

В этом чёртовом Оттензене даже телефон не ловил. Поэтому позвать на помощь отца не получилось.

Пришлось собирать бутылки. Это самый проверенный способ раздобыть немного денег, когда на карманные расходы тебе дают, скрипя будто крыльцо рассохшееся.

Искать долго не пришлось. Распевая песенку про осенний дождичек, я подбирала бутылки одну за другой. Наконец, в конце улицы, я увидела целый пакет с надписью «Для вас мои дорогие». По моим скромным подсчётам, пластика там было на двадцать евро. Это было просто замечательно! Я ввалилась в «Эдеку», прошла мимо всей очереди и под недовольными взглядами неторопливо принялась совать бутылки в автомат.

На выходе меня ждала полицейская. Она была одета по всем правилам американского кино. В очки полицейской можно было смотреться как в зеркало.

– Мне некогда. Нахожусь под следствием, – гордо отрезала я, не дожидаясь вопросов из под очков. – Точнее, под наблюдением. Если не верите, спросите на «Вахте Давида».

9

Заключительная конференция общества «Смерть бариста» была назначена на двадцать пятое июля. Короткие немецкие каникулы подходили к концу. Если уж и хотелось это дело продлить, то точно не скучными совещаниями. Но явка была обязательна. Так сказал Королёк, которого уже давным-давно называли не иначе как Каки.

Дадьнейших совещаний уже не планировалось. С этого дня киноклуб должен был уйти то ли под снос, то ли под заселение. Игры закончились вместе с каникулами. Грустно. Потом, наверняка, будем вспоминать, как нам было весело и грустить.

Надо сказать, к концу лета атмосфера в городе стала спокойнее. «Супермена Чачу» прикрыли, не успев толком открыть. Динго теперь часами общался с Ренатой Колицер, а остальные бариста были отправлены поездом в Бюльстенбек. Там их встречал длинный парень, «бариста-радар» который так сильно чесал языком в наш первый день знакомства. Надеюсь, он доставил баристам немало головной боли. Когда они уехали навсегда, их отсутствия никто толком и не заметил.

Моя декоративная мама особенно не надоедала. После разговора с государственным человеком Фрайданком, мы встречались с ней раз в три дня. Всё остальное время она была занята посещением оперы, театров и покупкой сувениров для знакомых актрис.

Папа в это время собирался жениться на Берте Штерн. Ему всё было по барабану. Он игнорировал всё вокруг, особенно то, что было связано с его прошлым. Теперь даже я была уверена, что там был замешан криминал. В любом случае, доказать что его прошлое было криминальным нельзя. Совершенно недоказуемо. Так маме сказали на «Вахте Давида». Это на некоторое время отбило у неё желание интриганствовать.

Ходжа Озбей, имевший с господином Ибрагимом крупный разговор на тему любовных треугольников, а потом и насчет того, что женщина должна бегать за мужчиной, а не наоборот, тоже слегка подостыл к интриганству. Пользуясь затишьем, я умудрилась сходить с Бюдде в кино и считала это своей большой удачей.

Короче, каникулы текли, как им и положено течь. Без всяких навязчивых неприятностей. Жалко только, что оно быстро закончилось. Наступил последний день этих коротких каникул.

Банда была снова в сборе. Один только Олли Клингер отсутствовал. Помните тот чемодан с которым он встречал меня, ну ведь помните же?

Чемодан этот был заготовлен заранее. Зачем? Чтобы покинуть Репербан и уехать в Берлин, бросив нас перед самым концом каникул. Не пойти в школу, в конце концов. Кинуть нас на передний край перед лицом опасности. Так считал Ходжа. Забегая вперед скажу, что он был прав лишь отчасти, но отнюдь не до конца.

Настоящая причина отсутствия Клингеров была в знаменитом на всю Германию Оллином хомяке – футбольном талисмане Вольфганге Зидке. Хомяк откинул коньки в самый неподходящий момент. Теперь его следовало похоронить по месту рождения, а это где-то в Берлине. На кладбище для знаменитых хомяков или что-то в этом роде. Не думаю, что отец Олли, знаменитый нападающий футбольной команды на пенсии, шутил. А раз не шутил, значит, так дела и обстояли.

После истории с хомяком мы вдруг поняли, как на самом деле одинок наш Нож-для-Огурцов. Нет, вы только посмотрите, с кем он имел дело до нас – рыбка-окулист по имени Пуппе, хомяк Вольфганг Зидке и дурные родители, которые тащат его в Берлин по любому дурацкому поводу. Теперь именно Олли казался мне самым одиноким из нашей бригады. Сейчас мне даже и тягаться с ним не пришло бы в голову. Эх, если бы знать всё это заранее…

Похороны знаменитого футбольного хомяка должны состояться в Берлине. Хомяк был почётным жителем берлинского Митте. Вольфгангом Зидкой его звали в честь знаменитого полузащитника «Герты». Папа Олли, игравший за «Герту» во времена бурной молодости считал, что бывший полузащитник и тренер этой команды Вольфганг Зидка, был похож на хомяка как две капли воды. А теперь, значит, этот знаменитый хомяк умер.

Может быть, вы захотите узнать, для чего это я вам так подробно рассказываю?

Фигушки. Всё поймёте, когда время придет. Это вам не детектив. Читать между строк вовсе не обязательно.

10

Я уже сказала, что атмосфера в киноклубе стояла враждебней некуда? Ругань длилась часа два, никак не меньше. Удивляюсь, как мы за это время не поседели.

Устав от такой долгой ругани, Королек перебирал пластинки, откидывая их в сторону одну за другой. Ходжа фотографировал на телефон то, что скрывает внутри себя экспериментальный пирожок с фаршем. Остальные просто смотрели друг на друга с обидой и огрызались под нос. Наконец, Королёк ударил в гонг и сказал, что война с баристами закрывается на весь осенний период. После этих слов мы чувствовали себя абсолютно потерянными.

– Похоже на итоги второй мировой. – шепнул Бюдде.

– Что бы ты понимал… – осадил его Каки-Королёк.

Он вёл себя солидно, не дёргался, выглядел точно как взрослый. Это раздражало даже больше, чем Ходжа, нервно фотографирующий еду на телефон с приложениями. Ходжа как раз закончил фотографировать. Сложив телефон, он принялся орать на Королька с новыми силами.

– Это из-за тебя придёт чёрт с граммофоном, – загремел он голосом общественного обвинителя.

В ответ Каки хитро прищурился.

– А вы не задумывались, что чёрт с граммофоном уже давно пришёл? Сидит, например, внутри вас, а?

Ход был неожиданным. Мы посмотрели друг на дружку. Но Королёк ждал более серьёзной реакции.

– Гром и молния! Он прав. У Ходжи есть телефон с приложением «граммофон» – задохнулся вдруг от ярости Бюдде. – А у Каки…

– Да-да, – подтвердил Королёк, – У Королька есть пластинки…

В доказательство своих слов он обвёл рукой содержимое полки. Он даже не мог удержаться, чтобы не поставить одну из пластинок. Королёк нас провоцировал, это факт. Пластинка называлась «Чёрт и кофе».

– Серджио, – умиротоворённо сказал он, раскачиваясь под итальянскую мандолину. – Меня зовут Серджио, а вовсе не Королёк. Это итальянское имя. Серджио.

А фамилия моя Королёв. Это уж если быть совсем точным.

– Серджио? – возмутилась я. – Так называют себя бариста.

– А я не бариста – засмеялся Королёк-Королёв, – хотя, кто знает, может, скоро и буду бариста. Если ветер перемен не подует в противоположную сторону.

Но в остальном… то, что я НЕ буду таковым – это, хм, маловероятно…

Бюдде мрачно чесал в голове. Барсук был близок к сердечному приступу.

– Ты не можешь так расуждать в четырнадцать лет, Каки. Это слишком цинично, прохрипел взрослым голосом Ходжа.

– А кто вам сказал, что могу, – вздохнул Королёк и опять засмеялся, – Мне уже давно не четырнадцать лет. Пора признаться в том, что я сильно состарился, общаясь с вами. Мне тридцать четыре. Но это не так уж… хм, это не так уж и страшно.

Каки стёр пот с лица. В воздухе запахло тональным кремом. Я затрепетала.

Морщинистый клоун, страшное существо из преисподней – вот кто он был!

Шея Королька под свитером была испрещена непонятными корявыми татуировками. Не такими татуировками, как на папе, или на дедушке Фантомасе или других Бармалеях. Татуировки были такими, будто ребёнок их выводил дрожащей рукой. И располагались они на теле так, чтобы их было поменьше видно. Их можно было спрятать под кепку или свитер с высоким воротником. А такую одежду как раз и носил наш Каки.

– Вот оно что, – дотумкала я. – Значит чёрт с граммофоном, это ты и есть!

– Да нет, говорю же, – Королёк вздохнул и показал на нас пальцем, – чёрт с граммофоном – это вы.

– Тогда ты хурма, – закричал Ходжа.

– Допустим, – легко согласился Королёк. – Я знаю, что такое хурма. Я понимаю, что такое хурма. Я ел хурму. И фамилия моя Кононов. А до этого была фамилия Королёв.

– Что он сказал, – обеспокоенно переспросил Барсук, – ещё какое-то смешное русское слово?

Королёв-Кононов сплюнул:

– Скоро я вас покину. И оставлю вместо себя одного из своих барист. Ищите чёрта с граммофоном между собой!

Минут десяти нам хватило на то чтобы начать злобно и подозрительно коситься друг на друга.

Первым нарушил молчание Бюдде

– Ты, Ходжа! – завопил он, – Игра окончена. Немедленно смывай с лица тональный крем. Ты проиграл, чёртов бариста.

Ходжа не на шутку обиделся.

– Я бариста? А кто у нас постоянно курит дамские сигареты?

– А кто постоянно фотографирует еду в свой телефон? – заорал Барсук.

Тут подозрения наполнили меня, будто я превратилась в бассейн под проливным дождиком.

– Стоп, – сказала я, – откуда ты, Барсук, знаешь, что это называется «тональный крем». Ты же не женщина!

Бюдде вдохнул в лёгкие побольше воздуха и крикнул:

– Был бы здесь Олли Нож-для Огурцов он бы знаешь, что сделал? Дал бы тебе как следует, Ананас, будь в том уверена.

Я думала, что ни один из ребят не способен на драку. Но тут, словно чёрная кошка перебежала перед нами. Молния должна была ударить в любой момент.

– Ты Барсук и ты Бюдде, – заорал вдруг Ходжа так, что со стены упал плакат с французским кино. – Может быть, хватит делить одну женщину на троих?

Вдруг заскрипела дверь.

Я обернулась. Честно говоря, ужасно хотелось, чтобы Олли сюда пришёл и разрешил все наши мелкие неурядицы. Но Олли уже был в Берлине, хоронил своего хомяка. А еcли не Олли, то кто это был? Мне показалось что призрак Яны Эк вдруг посетил эту комнату.

Но всё оказалось проще. Это ушёл Королёк. Перед тем, как слинять, он перессорил нас окончательно.

У ЗАМОРСКОГО ТАРАКАНА

1

Помню я это унылое августовское утро, предвещающее начало учебного года. Помню и буду помнить его всегда. Утро было не просто ужасным, а таким кошмарным, что просто ни в какие ворота не лезет.

Все умудрились переругаться в пух и прах. Мы не разговаривали до конца каникул. Но тут внезапно опять наступило утро первого школьного дня и Бюдде сторожил меня под окнами, как ни в чём не бывало. И всё стало как раньше. Вот только, под мышкой Бюдде теперь вместо роликовой доски были учебники. А в рюкзаке лежал древний ланчбокс с полустёртым китёнком на крышке. По этой пластмассовой коробке цвета мышиной шкурки можно было догадаться, что мода на ланчбоксы стала вчерашней. Обед в таких штуках уже не носили. Просто туда по-прежнему было удобно складывать постороннюю мелочь – начиная от карандашей и заканчивая запретными сигаретами.

Тем утром я впервые пожалела о том, что живу на Репербане. Декоративная мама (да, всё из-за неё!), пытаясь умаслить меня на переезд, рассказала, что летние каникулы в некоторых школах длятся аж три месяца – с июня по сентябрь. Тут-то меня и накрыла беспросветная зависть. У нас же каникулы с гулькину жопку. Начинаются всегда в разное время. Это чтобы не переполнять автобан – ведь все только и ждут первого дня каникул, чтобы вскочить в автомобиль и уехать из города с криками «Фериен!».

Как я жалела, что мы никуда не уехали этим летом! Может быть, всё было бы по другому, если бы удалось с папой смотаться в Траве на пару деньков. Да хоть бы и Берту Штерн взять с собой – и то было бы хорошо куда-нибудь съездить. Но мы так никуда и не съездили. И теперь, в первый день учебного года мне было тоскливо.

Тоску нагоняла не только предстоящая школа. Напротив нашего с папой окна рабочие вывешивали временную вывеску. «КОФЕ!» Слова «КОФЕ» на вывеске кто-то не поленился написать четыреста раз. Это происходило на том самом месте, ещё недавно было написано «Кавабунга»! За стойкой заведения «Кофе четыреста раз» стоял Королёк. Он был зализан, как только что вынырнувший из водоёма императорский пингвинчик. Рядом с Корольком висел на ремне древний кассетный магнитофон, похожий на граммофонный проигрыватель. Завывал граммофон голосом Таблетки и Развлеченьица. Я с грустью отметила, что предсказание господина Павловского начинало сбываться по полной программе.

– Абсолютное отсутствие конкуренции, – подмигнул Королёк, увидев, что мы с Бюдде проходим мимо. – И, заметьте – одна кофейня на весь Репербан. Видите, какая к нам тянется очередь?

– Как он умудрился так быстро избавиться от конкурентов? – удивился Ходжа Озбей, нагнав нас на велосипеде.

– Это мы избавились от ЕГО конурентов, – сказала я.

Бюдде разгонял свою доску всё быстрее и быстрее. Но ехал он «лунной походкой», чтобы меня не обгонять.

– Весь интерьер из киноклуба с собой приволок, чёрт с граммофоном… – констатировал он.

– Взрослые… – начала я.

– Взрослые уже снимают вывески, – грустным, как тромбон голосом закончил капитан Ибрахим Озбей.

Он тоже куда-то спешил, но не преминул остановиться, чтобы посмотреть, как Королёк вешает слоган «Впервые на Репербане». Прогуливающийся рядом Траурный Эммерих грустно подкинул вверх всё, что было у него в руках и первый раз за всю жизнь промахнулся. А тут ещё и дождь заморосил. И капитан Ибрагим сплюнул одновременно с первой каплей заморосившего дождика.

Одним из почётных посетителей кафе «Кофе четыреста раз» была Рената Колицер, моя бывшая лучшая подруга. Она стояла третьей в огромной очереди. Впрочем, лучшая или не лучшая подруга – теперь мне уже было плевать. За столиком её ждал новый лучший друг по имени Динг. При виде меня, он нахмурился, поцеловал Ренате Колицер руку и шёпотом облаял ребят.

– Вам по двенадцать лет, – хмуро напомнила я, заметив их поцелуй. – И вы опоздаете в школу.

– Собаке четырнадцать, – успокоила меня Рената, принимая из рук Королька коктейль. Это был шикарный коктейль, со свисающей по бокам малиной. – А в школу сегодня меня повезут родители.

Мама Ренаты как раз глушила мотор зеленого фургончика с надписью «Первая помощь». Она благодарно приняла из лап Динга кофе. Кофе был сервирован в рюмке из хрусталя, а размером рюмка была с бидон для мороженого. Мама Ренаты помахала свободной рукой. Колицеры уже никого не держали взаперти и по всей видимости никуда не уезжали.

– Подвезти тебя в школу, Ана?

Спасибо, не надо. Лучше бы вы уехали навсегда, подумала я и надвинула кепку поглубже. В это время Динг то и дело бегал к стойке, за которой стоял Королёк и раздавал скидочные купоны всем подряд.

– Я оставил нашего Динго себе, – объяснял маме Ренаты Королёк, – потому что он обладает даром гипноза. Хотите проверить?

Мама Ренаты вежливо отказалась. Зато разрешила подсунуть себе под дворник рекламный проспект.

2

Можно сказать, что первый учебный день прошёл в щадящем режиме. Нас отпустили домой сразу после приветствия – ну и шума же было в тот день. А вторым днём было мёртвое репербанское воскресенье.

Лично я рассчитывала провести первое воскресенье в этом учебном году с бармалейским размахом, но воскресное настроение ко мне не пришло. Опять какие-то грустные яйца высиживались. Перед школой я высиживала грустные яйца одно за другим. А папа категорически лёг на дно. Вдобавок у него не было денег. Поэтому я всё же решила рискнуть и попробовать провести выходной вместе с мамой.

Декоративная мама ехала на Фишмаркт. Там её ждало разочарование. Так всегда бывает с теми, кто не знает, что рынок закрывается в половине восьмого. До восьми утра ещё можно на что-то рассчитывать. Но в начале девятого утра Фишмаркт окончательно умирает. А мама собралась туда в десять утра. В принципе, тоже несусветная рань. Но у Фишмаркта свои, очень странные правила. И в десять утра там уже никого не доищешься.

Воскресные улицы были соверщенно пустыми. Перед входом в метро дремал лицом в фонарь Ходжа Озбей. Я поняла, в чём тут дело. Обычно он следил за мной, когда узнвавал, что я с мамой куда-то хожу. А сейчас он следить не мог, потому что не выспался из-зарезкой перемены режима. Проходя мимо, я осторожно потрясла его за плечо. Ходжа тут же принял боевую стойку.

– Может не стоит за собой всех друзей тащить, – поморщилась мама, вызывая по телефону Альму Наталку.

– Мы будем рядом, фрау декоративная мама, – гордо провозгласил Ходжа – Мы всегда здесь. Она наша подруга, понимаете? Ананас, переводи!

Я перевела. Но мама лишь хмыкнула, даже не удостоив Ходжу взглядом. А Ходжа строго посмотрел на меня, подозревая в том, что я не так перевожу и потребовал более точного перевода.

– Ещё «Вахта Давида» просила передавать привет всякий раз, когда бы мы с вами не повстречались, – вспомнил он.

Это удалось перевести почти точно.

– Тягаться с «Вахтой Давида» не буду, – бросила на ходу декоративная мама, – Но если станете попадаться на глаза слишком часто, я вас убью. Остаться с дочерью наедине мне никто не помешает. Ходжа невозмутимо нацепил на глаза тёмные очки и натянул кепку поглубже:

– Всегда пожалуйста.

Настоящий джентльмен.

Часы пробили десять утра. Ходжа проследовал за нами, не переставая следить, превращаясь то в столб, то в старика, интересующегося свежей газетой.

Воскресное утро на Репербане это такая штука, что кого бы ты не встретил, все вокруг спят. Спал дедушка Фантомас. Спал Траурный Эммерих, положив голову на пенёк под лысым платаном. По дороге нам встретился кто-то из бывших барист (он не спал). Тут мне вдруг стало совестно. Бариста был одинок. У него не было средств к существованию. Может быть оттого он не спал, что добывал себе пищу. На груди баристы висел значок взаимопомощи бездомных. Кажется, это был тот самый велосипедный любитель туалетов, помешанный на блинчиках. Интересно, как ему удалось сбежать от зануды из Бальстенбека?

Конечно, он меня не узнал. Я была одета в джинсы и драную кофту-мохнатуку с залысинами. Шла с мамой за руку. Потом к нам присоединилась Альма Наталка, она была затянута в кожу, как тюлень. А Ходжа в своих темных очках был похож сразу на всех знаменитых репербановских бармалеев. Он ничем не выделялся. И его тоже узнать было нельзя.

Увидев нашу компанию, бариста захрипел что есть сил: – Хашиш… хашиш… – Он что, хочет продать нам гашиш? – удивилась Наталка.

– Нет, – объяснил Ходжа – Здесь это не имеет смысла.

– Жаль, – протянула Альма, – я бы не отказалась…

– Хватит, – возмутилась мама, – В конце концов, здесь ребёнок. Точнее два. О каком гашише может идти речь?

С этими словами, мама утянула меня в заведение под название «Клуб-мате». Там её ждал тошнотворный чайный напиток c лицом колумбийского гангстера на этикетке.

– Послушай, Анна Ананас, может помощь нужна? – прохрипел в магазине Миша Аугенбах. Мы стояли в одной очереди. Он заворачивал в пакет шесть бутылок алкозельцера. Лицо его было совсем уж несчастным. Ещё хуже, чем у меня.

Вместо ответа я кивнула головой на витрину. Там Наталка что-то покупала у баристы на улице. Наверное «хашиш». Ходжа, прислонившийся к витрине лицом, напоминал поросёнка из забытого мультика. В общем, было кому помогать.

– Ладно, бывай, – махнул Миша Аугенбах рукой, – Если что обращайся.

– Если что, обращусь, – обрадовалась я.

– Что такое «ладнобывай», – заинтересовалась мама, когда он ушёл.

– Это он так свистит, – неуклюже объяснилась по-русски я. – Зубов в голове не хватяет.

Переводя, я аж вспотела от напряжения. Переключаться с языка на язык было невероятно сложным делом.

Тут мама вдруг заинтерсовалась мной по-настоязему. Она присела рядом. И, заглянув мне в рот, охнула.

– Ох, знаешь что, – сказала она. – Займись уже родными языком. А то у тебя тоже чего-то там не хватает. Я думала, тоже зубов, но тут целая, извините, история с языками. Я не хотела её извинять, но всё равно извинила. А что тут поделаешь?

3

Все будто сговорились целый день повторять эту фразу – «Целая история!».

– Целая история, – сказала бабушка Дульсинея, подняв палец вверх.

Она была одета в халат синего цвета с медузами, а полицейская форма сушилась на чердаке.

– Мы держали всех на крючке. Пока не вышли на связь с этим Кононовым – Королёвым.

Было видно, что бабушка темнит, но все хором сказали «Прозит». А кто ближе похлопали её по плечу. Всё, дескать, будет в порядке, не виновата она.

– И знаете что, – продолжала Дульсинея Тобольская. – С сегодняшнего дня, я не работаю на Вахте Давида!

Тут все заинтересованно подняли глаза.

– Я хочу кое-кому отмстить, – добавила она

– Месть надо подавать холодной – сказал дедушка Фантомас, открывая рот впервые после долгого молчания.

– Согласен, – буркнул папа. – Холодная же война была…

Мы уже обследовали подвал киноклуба. Разумеется, никого из баристового братства там не было и в помине. На полу валялся ненужный ключ от наручников. За трубой мы нашли записку. «Короли Репербана» гласили каракули на одной из них. Изображён был сам Королёк. На другой с подписью «олух» был изображен папа. А ещё все мы. Я, Ходжа, Бюдда, Олли Барсук, капитан Ибрагим и все кто имел к нам отношение – будто на школьной фотографии рядом стояли. И всё это под словом «олухи».

– Прошла холодная война, – подтвердила я слова папы..

– На этом рисунке я не похож, – заявил капитан Озбей

– Война так война, – промычал мой папа. – Почему мы об этом не знали?

– Ничего, ещё не все потеряно. Вот сделаем мы самый большой в мире PUGATSCH, господин Веттер – сказал Барсук и показал глазами на трубу парового отопления. – И всё будет в порядке.

Дульсинея сверкнула глазами:

– Никакого PUGATSCH! Я больше не желаю закрывать глаза на проявления детского криминала.

– Детского криминала мало не бывает – сказал дедушка Фантомас.

Чувствовалось, что взрослым нечего сказать в ответ. Но это, оттого, что каждый спешил по своим делам. Поэтому мы и собрались на сбор в полночь, когда никто не делает ничего особенного.

Сбор состоялся на нашей квартире, потому что из её окон было видно, что происходит в кофейне «Кофе четыреста раз». По требованию Дульсинеи Тобольской, мы объявили этот сбор «Выездной мозгодойкой». Так на давидовой вахте называют совещания перед сложными городскими спецоперациями.

В маленьком закутке, где папа готовил еду, собралось человек десять. Мы обсуждали, как теперь быть, иногда бросая взгляд на заведение Королька через окошко. Дела в кофейне шли всё лучше и лучше. Вывеска уже гарантировала, чуть ли не сорок процентов скидки.

Бабушка Дульсинея, то и дело пережевывая сигарету через нос, требовала внимания:

– Привести мерзавца к финансовому краху, – говорила она. – Устроить ему конкуренцию. Кавабунга!

– Мы будем продавать гашиш, – сказала я, вспомнив безумного бариста рядом с Фишмарктом. – Да? Здорово я придумала?

– Нет, – сказали взрослые хором.

А папа остановился взглядом в окно. Взгляд был долгим. Окончание его следовало искать где-то на противоположном берегу Эльбы.

– Что мы вообще можем сделать, не платя лицензию и всего остального? – спросил, наконец, он.

– Ничего – пожала плечами Берта.

– А если из дома торговлю будем вести?

– Из дома вы можете продавать разве что домашний лимонад, – сказала старухаполицейская. – Это единственное, что вы можете сделать. Если, конечно следовать городским правилам. Но во всех остальных случаях требуется городская лицензия.

– Нет, мы должны честно играть. Проведём гаражную распродажу, – сказал господин Веттер-перемен. – Купим неон, будь он проклят. Займемся лицензией. Хотя что это я ерунду говорю. Всё равно Кавабунге с этой задачей не справиться.

– А знаете, – сказала старуха, хитро перемигнувшись со своим отражением в зеркале. – Может и Кавабунга нам теперь не нужна.

Вытерев очки салфеткой, выдала такой план, что тени на стенках попрятались. Услышав план Дульсинеи, папа отправился за шампанским и шашлыком – чтобы снять напряжение. Вернулся он, правда, без шампанского. Забыл дома кошелёк от такого шока.

– И кто теперь в нашей компании будет главным? – спросила я, намекая на то, что это будет не папа. Я давно подозревала, что руководитель из него так себе.

Папа вдруг засветился как светофор и сказал:

– Начинайте руководить, госпожа Шпиннеманн.

– Нет уж. Хватит с меня ответственности. Пускай теперь ваш Ананас руководит, – буркнула Дульсинея.

– Почему? – господин Веттер-перемен искренне удивился.

– Дети… – пробормотала Тобольская… – аз воздам и так далее. А вообще ей бы не помешало почаще брать ответственность на себя. В благодарность за то, что мы на вахте с ней нянчились.

– Правильно, – сказал Барсук. – Ананас воздам. Олли уехал хоронить хомяка. Значит теперь ты у нас главная, Анна!

Не сказать, что эта новость меня обрадовала. Как командовать я не знала. И как быть главной тоже.

– Можно же обратиться к маме! – вдруг пришло в голову мне. – она любит командовать.

Папа нахмурился.

– Только не это, – нехотя сказал он. – Я с ней и связываться не хочу. Потому что я теперь не Романов, мать вашу, а Веттер-перемен. А Веттер-перемен может дуть только в лучшую сторону.

4

Ветер задул к лучшему уже через неделю. Старый переносной домик для игр рядом с «Кавабунгой» было не узнать. По пластмассовой стене домика затейливо тянулась неоновая загогулина. В загогулине угадывалась надпись «У заморского таракана». Перед домиком сидел Ходжа Озбей и обдувал всех желающих в «Картофельного короля». Я сама просадила с ним центов десять. Было ужасно занятно наблюдать за тем, как он жульничает. Ходжа и впрямь жульничал замечательно. Никому не пришлось тратить деньги на игровой автомат. Хотя всё равно нам бы его не дали в личное пользование.

– Дети, вы не войдёте в царствие небесное, – сказал папа Бюдде, впервые попробовав наш лимонад. Через минуту, он согласился с тем, что лимонад, несмотря на некоторую приторность, довольно вкусный.

Берта Штерн со свойственным ей юморцом, назвала наше предприятие «Дети и папы Кукурузы». Это такое кинище из девяностых годов. Дети убивают всех взрослых и принимаются кукурузу сажать. Готовятся в царствие небесное. Столь примитивное решение могло бы сразу оградить нас от кучи проблем, но, к сожалению, сейчас так поступать уже не принято.

Итак, «У заморского таракана». Zur ueberseende Schabe. Название придумал мой папа. Таракана нарисовал Бюдде. Бюдде был несказанно рад, потому что до этого рисовал лишь на стенах гаражей. Таракан вышел похожим на сома с вожжами, но тут уж ничего не поделаешь. Зато с такой вывеской мы сразу же привлекали внимание.

– Ну и цирк, – усмехался в потихоньку отрастающие усы Королёк, поглядывая на сома с вожжами. Он уже довольно потирал руки в предчувствии заработка. Но воскресный вечер только начинался. Он даже не подозревал, как ему не повезло.

К десяти стало понятно, что очередь из бармалеев тянется не в его кафе! Бармалеи шли к нам, собираясь повеселиться по-настоящему. В конце концв, пластмассовый домик был забит под завязку. В очереди к пластмассовому домику стояли все Бармалеи города. Многих я видела первый раз. Некоторые были точь в точь как эльфы или какие-то жители страны Фантазии, припёршиеся на совет, обсудить, что делать с больной принцессой. Вместо принцессы обсуждали отцовство какого-то Филиппа Кёстнера. А вместо футбола Бармалеям включили трансляцию из зоопарка, где недавно родилась пара слонов. Слоны ждали детей. Бармалеи обсуждали, как здорово было бы навестить зоопарк сразу после летних каникул.

– А ну-ка принеси нам ракы, девочка, – это ревели турецкие Бармалеи, которым никогда не удается ничего толком объяснить. И господин Веттер-перемен отводил этих Бармалеев в сторону, втолковывая про специфику нашего заведения. Иногда втолковывать приходилось несколько раз. Но в итоге всё равно получалось договориться.

У нас была задача посеръёзнее. Мы предлагали посетителям домашний лимонад. Насколько липким и противным был этот лимонад – лучше вам и не знать. Зато любой Бармалей, отвернувшись, был волен закрепить его жидкостью из собственной фляжки. После этого все Бармалеи чувствовали себя прекрасно. Королёк с отвисшей челюстью смотрел как все бармалеи города, начиная от Траурного Эммериха и заканчивая приехавшим из Америки молодым внуком дедушки Фантомаса, вынимают из карманов «хлопальщиков» или «проказников». Глотнув, бармалеи принимались напропалую обсуждать наш домашний лимонад. После третьего или четвёртого проказника, они сходились во мнении, что в лимонаде был какой-то секрет. А может, чёрт с граммофоном его побери, даже какая-то тайна!

– Как в старые добрые времена, – крякал разговорившийся вдруг на старости лет дедушка Фантомас, – пахнет чем-то очень знакомым…

Единственный секрет лимонада заключался в том, что капитан Озбей слил туда всё, что нашёл у себя в заведении. Мы лишний раз убедились, какой он был добрый, отзывчивый человек. Он дал нам лимонаду бесплатно. Поэтому в рецептуру вдаваться было запрещено

К одиннадцати стало уже неважно, какой лимонад мы продаём. Крики про старые времена звучали всё чаще и чаще. Но у нас оставалось ещё несколько сюрпризов в запасе.

«Кофе запрещено!» – загорелась табличка из остатков светодиодной ленты, над которыми поколдовал Ходжин отец. Бармалеи захохотали. Они принялись радостно швыряться друг в друга шапками. Настоящие бармалеи всегда кидают друг в друга шапками, когда им действительно весело. А когда шапки нет, ты стараешься увернуться от всех шапок летящих одновременно. И это тоже очень смешно.

Наконец, в распоряжении Королька остались лишь несколько самых прожжённых кофеманов на свете. Он втихаря открыл запрещённую ликёрно-кофейную базу, и это держало кофеманов на поводке. Хоть кофеманы и выглядели одинокими, но продолжали важничать как попугаи.

Но вот уже начал смотреть в нашу сторону Динг! Говоря точнее он не спускал глаз с Ренаты Колицер, которая играла со мной в милипусечное домино. Подкатившая на мотороллере мама Ренаты рассылала уверенные воздушные поцелуи в сторону «Заморского Таракана». Там, начиная с шести вечера, торчал повеселевший Ренатин отец с аккордеоном в руках.

К вечеру праздно шатающиеся по Репербану туристы (даже те, кто не любил лимонад) пришли смотреть на нас, как на открытие садовой скульптуры. Прибыл и полицейский. Мы было испугались, что перекрываем дорогу к заведению Королька. Но Дульсинея, наоборот, приказала подвинуть наш домик ещё ближе. Глядя на неё, полицейский хмыкнул и заказал себе тройной лимонад. Заказывая, он подмигнул, и у всех отлегло от сердца.

А рядом Королёк психовал не на шутку.

– Дети! Вы же не можете так просто брать и торговать! – возмущался он, глядя, как лихо Бюдде смахивает купюры в ящик стола. – Это запрещено муниципальным законом. Я буду жаловаться на вахту Давида!

Но вахта Давида уже и так находилась у нас. А те, кто ещё не пришёл, раскрывая запоздалые преступления, стремились закончить с этим поскорее.

– Понимаешь, Хурма, это игра, – объяснил Бюдде; он проходил мимо с ведром лимонада в руке.

– По каким это правилам? – гневно спросил Королёк

– Не по правилам, а по закону. Каждый ребенок имеет право на киоск с домашним лимонадом. По крайней мере, пока он не в школе.

Бабушка Дульсинея торжественно подняла бокал под эти слова. Бюдде знал закон прекрасно.

Народу вокруг нашего «Таракана» шлялось так много, что я вовсе не удивилась, когда вдруг увидела знакомый силуэт с короткой прической и в тёмных очках. Это была моя декоративная мама с компанией.

Компания глядела на вывеску (ту, где кофе было повторено четыреста раз) как на оазис посреди пустыни.

– Кофе, мадам – пригласил Королёк – Кофе от Серджио.

– Кофе, пожалуйста, да, – элегантно ответила мама.

Она подчёркнуто не обращала внимания ни на меня, ни на отца, который вдруг закрылся огромным воздушным шариком с надписью «Аквапарк „Ласты“». Под руку мама держала давешнего адвоката. Наталка отбивалась от приставаний лысого старика, того, что обанкротил заведение «Шиш – Ибрагим» игрой в бинго.

– Замечательно пахнет у вас здесь, мсье Королёв. – потянула мама носом воздух. – Я и не знала, что может быть так хорошо.

– Я старался, фрау Романова. – вытянулся Королёк по струнке.

Он повернулся к адвокату и добавил:

– Здравствуйте адвокат Фрайданк. Спасибо за консультации.

Папа всё это время ужасно гримасничал и кряхтел. Папе было плохо. Я заметила его недомогание сразу, даже сквозь этот дурацкий воздушный шарик.

Cледы последнего кофемана давно простыли. Других посетителей не было. Мама с компанией развалились на диване как на своём собственном. Я была единственной, кто мог в таком языковом бардаке всё понимать. Поэтому я нахально подслушивала из-за полузакрытого оконца.

– Почему бы вам не остаться здесь навсегда, фрау Романова? – спросил Королёк. – Почему бы вам сюда не переехать окончательно. Пускай он чучело. Но, все-таки, он муж ваш, как говорится, и вы могли бы остаться здесь…

– Он уже давно мне не муж, – отрезала мама. – Всё что могла, я для этого сделала.

– А уж я… – промычал адвокат Фрайданк.

– Пока меня не было, он тусовался здесь с падшими женщинами! – перебила его декоративная мама, нагромоздив на поверхность кофе сверкающую холодными красками присыпку. – Я не могу этого допустить. Дочь моя жрёт столовыми ложками карри. И выглядит так, что мне сразу хочется её отсюда забрать.

– Как я вас понимаю – задумчиво сказал Королёк.

Он щёлкнул выключателем и приготовился закрывать заведение.

Мы, тем временем, бодро продолжали наливать лимонад. Призрак Яны Эк витал над головой, да так и не собрался спуститься. Ну и зря. Нашлось бы ей место в нашем лимонадном киоске.

5

Вечера с игрой в «Заморского Таракана» затянулись на целую неделю. Пожалуй, это было даже слишком для обычной игры. С лимонадом было куча мороки. Даже вчетвером с Бюдде Ходжей и Барсуком мы едва управлялись. Папа уже приспособил под склад лимонада кухню. Он написал на мутном стекле гигантскими буквами «Цу», то есть «Закрыто». Господин Ибрагим на радостях с утра подкреплял себя «проказниками» с надписью «Горбачёв» и пытался разыграть своё заведение в лотерею. Продавать лимонад оказалось выгоднее, чем турецкие пиццы. Благодаря гениальной идее Дульсинеи Тобольской мы шли впереди любого питейного заведения на Репербане. Мы уделывали всех по очкам и не платили налоги. Наверное, поэтому господин Павловский улыбался нам с небес, а Яна Эк надолго поселившаяся у меня в голове, посылала на помощь своих лучших вампиров.

Кофейное заведение Королька как, впрочем, и все и прочие заведения не рассчитанные на ночь, закрывались в восемь – таковы были городские правила, – а наше гуляло чуть ли не до утра. Ведь дети имеют право торговать лимонадом сколько угодно.

Так прошла неделя. Мы уже люто ненавидели лимонад. От него моё платье было липким, будто репейник. Мы надеялись, что поток посетителей постепенно сойдет на нет. Но в воскресенье, когда все заведения положено закрывать даже на Репербане, народу прибавилось так, что к нам даже пригнали экскурсионный автобус.

После полуночи ожидался юбилейный сюрприз. Это был подарок от семьи Барсуков в честь открытия и первой удачно проведённой недели. Барсук, вырядился по этому поводу, как неформальный лидер китайских официантов. На нём была белая рубашка и чёрный свитер с разрезом до пупа. Лицо лоснилось более, чем обычно. В свете софитов оно оказалось покрыто почти взрослым пушком. Счастливый Барсук махал всем рукой, а мне слал воздушные поцелуи. Я засмущалась и спряталась от такого внимания за спину папы.

В сторону заведения Королька летели плевки. Лимонадные Бармалеи заплевали территорию на расстояние нескольких метров. Убирали не мы, а Королёк, потому что это была его территория.

Рядом со старшим Барсуком стояла такая же круглая барсучья мама. Это была приятная женщина с болезненно жёлтым, но зато сияющим как снятый со сковородки блин лицом. Мотороллер её, пристёгнутый к дереву, был матово белым, похожим на дыню с колёсиками. Громкими криками мама Барсук вдохновляла папу Барсука, а тот уже и сам спешил выскочить вперёд, будто на сцену собрался.

Барсук-старший держал в руках потёртый предмет, который был очень знакомым. Он то и дело протирал его тряпочкой.

– Опять свою шишницу приволок, барсучья душа? – раздавались крики Бармалеев.

– Это для белочки! – провозгласил папа Барсук. – Зажигайте огонь, Бармалеи. Мы приступаем к шоу немедленно.

Траурный Эммерих уже стоял с факелами наготове. Где то грохотал папин пугач. Через пять секунд ночь была встревожена костром, как некогда на похоронах херр Павловского. Теперь все смотрели на шишницу в руках старшего Барсука. Мы затаили дыхание. Казалось, наступило Рождество и Пасха одновременно. Вахта Давида была тут как тут. Наш пластмассовый домик просто трещал по швам. Собравшаяся толпа обступила его кругом, чтобы не испортить представление нежелательной катастрофой. Бармалеи хрустели чипсами, загромождая всё вокруг штабелями из фантиков и мандариновых корок. Думаю, в этот момент количество грабежей на Репербане увеличилось вдвое. Кто-то, может быть, пострадал, но возросшая доля туризма возместила убытки.

Внезапно, папа Барсук жестом попросил всех замолчать. Образовавшаяся тишина была готова нарушиться в любой момент. Мы увидели, как из-за ели выглянула белочка. Не обращая внимания на Бармалеев, рыжий зверек гордо прошёлся по прибитым ногами еловым иголкам. Наконец, белочка прильнула к шишнице и начала интеллигентно кушать оттуда какую-то дрянь. Никто не мог и слова сказать от восторга. А белка сосредоточенно доставала дрянь обеими лапками и не доедая до конца складывала объедки обратно.

Бармалеи взорвались аплодисментами. Туристы защелкали камерами телефонов. Бурное одобрение выражали все. Тут белочка сиганула на самый высокий платан, откуда её уже не было видно…

Придя домой я, не раздеваясь, грохнулась спать. С утра надо было в школу. Думать о плохом не хотелось. Королёк был повержен. На портале «Мопо» писали только о нас. Нас называли «репербанским экономическим чудом». Что уж тут о плохом думать. Положив голову на подушку, я тут же заснула.

6

Я вспомнила о том, что так и не собрала школьный рюкзак. Я приготовилась вскочить с кровати, но внезапно что-то пошло не так. Довольно странно было обнаружить себя накрепко связанной. Сперва я решила, что мне просто не встать. А потом поняла, что я была совершенно без преувеличений примотана к стулу толстой веревкой.

Верёвки ужасно резались. Невозможно пошевелить ни единой конечностью. Даже чихнуть не получалось. Задница затекла так, что впору из неё было лить патроны. Не было сил даже моргнуть. Отчаявшись открыть глаза, я принялась слушать все звуки вокруг напропалую, пытаясь понять, где я и что.

Звуки были, в принципе, узнаваемы. Я легко определила по звуку птичку. Потом работающий полотёр. Потом декоративную маму…

– Маэстро, – повторяли рядом издевательским голосом Королька, – вы просто маэстро, любезнейший адвокат Фрайданк.

– Устрою ей настоящие каникулы, – бурчал над ухом хриплый бас декоративной мамы. – Настоящие русские каникулы. А то были огрызки…

Вечером того же понедельника, рядом с территорией 8.1 по новомодной карте «Лучшее в Гамбурге» (конкретнее, там где расположилось кафе «У заморского таракана») образовалась небольшая паника.

Отец, который теперь без меня не мог вести торговые дела, решил, что я снова ушла бродить по улицам. Он принялся за поиски. Не найдя после школы ни Бюдде, ни Ходжи, не Барсука, папа направился прямиком на «Вахту Давида». А вахта и так была на ушах.

Не преувеличивая, можно сказать, что полицейские были приведены в боевую готовность. К моменту появления папы, Бюдде, Ходжу и Барсука как раз выстраивали в очередь и озабоченно пересчитывали по головам.

Вы, наверное, помните, что все дети, живущие в пределах Греховной Мили, были у вахты на мушке – тут хоть в ванной спи, хоть на причале, хоть под окнами стой на улице всю ночь. Хоть по шею в воде подавай – можно спать без последствий, до тех пор, пока ты по-настоящему не пропадешь. Но стоит тебе исчезнуть по настоящему, как тревога поднимается страшная.

Оказывается, в такие минуты, полицейские встают на уши и начинают опрашивать всех подряд. Некоторые из них способны в такие моменты на глупейшие выводы. Им тут же пришло в голову, что я могла сбежать обратно в родные места (хотя все уже давно запамятовали, как эти места называются).

– Это правда? – грозно спросил папа у Бюдде. Он помнил, что тот дарил мне шарф в трудную минуту.

Бюдде за словом в карман не лез. Он напомнил, что я уже несколько раз практиковала выживание в городе в одиночестве, без отца. В конце концов, он порекомендовал ждать, пока я не вернусь, набрав полный карман лакрицы или угнав автомобиль.

Какая жалость, что меня не было рядом. Услышать такое от Бюдде! Мне бы это понравилось, я уверена. Хотя, надо признать, что лакрицу я давно уже не люблю. Мой поезд с лакрицей уехал задолго до двенадцатилетия.

Ближе к вечеру на территории «У заморского таракана» появилась бабушка Дульсинея.

Бывшая полицейская стройно вышагивала с микрофоном в руке – точь в точь как оперная певица из прошлого. От микрофона вился тонкий проводок, который заканчивался в сумочке. Сумочка орала так, что «Вахта», расположенная строго напротив, не смогла бы перорать даже при помощи большого оповестительного репродуктора. Сумочка кляла «Вахту Давида» на чём свет стоит, упрекая в бездействии ещё и себя. По мнению сумочки не следовало профессиональному полицейскому идти на поводу у трудных подростков. Когда Дульсинея Тобольская принялась биться лбом о жестяной таз, в котором официанты держат бутылки, капитан Озбей увел её пропустить по стаканчику. После стаканчика, Дульсинея уже не приходила в себя.

До вечера было ещё далеко, а меня уже считали без вести пропавшей. Все мои предыдущие подвиги на почве бездомной жизни были не в счёт. Все позабыли, что я Ана Ананас, а не какая нибудь Рената Колицер, не знающая слова самостоятельность.

К слову, Рената Колицер тоже находилась в эпицентре событий. Вахта Давида вдруг решила, что она чуть ли не главный зачинщик.

– Ты ведь её лучшая подруга, да? – наседал строгий полицейский, тряся перед её носом папку с надписью «Криминальное прошлое Анны Романовой».

Как только эта дура Рената увидела папку, сразу же промычала, что видится со мной примерно раз в год!

Тут обнаружилась ещё одна новость. На дверях кафе «Кофе четыреста раз» висела табличка – «Закрыто до конца августа». Выяснилось, что пропал и господин Королёк (он же Кононов-Королёв, он же Каки). Бравые полицейские с «Вахты Давида» порекомендовали поставить «Таракана» на переучёт, чтобы посмотреть, что всё это значило. Но папа грустно сказал, что без «Кофе четыреста раз» «Таракана» тоже не существует. Пока Каки нет в городе, в кафе «У заморского таракана» просто нет надобности.

Около десяти вечера, примерно в тот час, когда на Репербан выходят пушистые тетки в кожаных сапогах, перед папиными глазами появилась взъерошенная Берта Штерн. Берта сказала, что видела меня сегодня последний раз. При этом ещё спрашивала, правильно ли она поступила, что не препятствовала. От рассказа Берты папа аж заискрился. Он объяснил, как на самом деле принято поступать в таких случаях (брать пулемёт и пускать очередь без предупреждения, вот как). В конце концов, он обозвал Берту Штерн идиоткой, каких не видывал свет. Берта Штерн была очень встревожена. Она даже спорить не стала.

После того, как история Берты была запротоколирована «Вахтой Давида», на Греховной Миле наступила настоящая паника. Каждый обитатель Репербана, знаком он со мной или нет, негодовал так, что метеорологи решили оповестить о штормовом предупреждении. Теперь даже Рената Колицер сыпала проклятиями морского характера. Чего уж тут говорить о других.

– Я затолкаю ему в задницу португальский кораблик! – ругался капитан Озбей. – Я придушу его всеми морскими канатами. Я выдеру ему задницу и сделаю из неё причал для яхты на собственной даче…

Из соображения благопристойности не стоит всю остальную матросскую ругань перечислять.

7

– Здравствуй моя девочка, здравствуй моя хорошая, – сказала декоративная мама. Королёк не утруждаясь приветствиями, просто хлопнул меня по плечу. Мне захотелось дать ему сдачи и побольней. Но как, если я даже толком пошевелиться не могла? Даже когда ты связана, получается шевелить большими пальцами ног. У меня не полчалось.

Оказывается, напротив сидел Динг. Он агрессивно меня гипнотизировал. Оне дал мне лишь открыть левый глаз. При попытке открыть правый глаз, лицо пронзила боль хуже головной и зубовной вместе.

– Динго, к ноге, – шепнула я по-немецки, на случай если тому вздумается укусить. Но Королёк сказал, чтобы я не фиглярничала. Дескать, гипноз Динга не поддаётся вторичному воздействию. И уж если он начал гипнотизировать, ТОГДА ВСЁ.

– Ну, это мы ещё посмотрим – ТОГДА ВСЁ, – подумала я.

Подумать только! Похитить меня среди бела дня как инопланетяне похищают корову!

Если хорошо присмотреться, то одним глазом было видно, что до белого дня было ещё далеко. Всё говорило о том, что едва брезжило сизое утро.

«Ну-ка, посмотрим, что тут можно сделать», – наморщил лоб детектив Кугельблиц, сидевший где то внутри меня, он по счастью пока ещё не был загипнотизирован.

Дальнейшие телодвижения показали, что я втиснута в тесную инвалидную коляску ярко-зелёного цвета. Коляска жала в плечах, как будто это было позапрошлогоднее пальто. Вокруг меня ни одной живой души не было.

Скосив глаз и выглянув из-за рычага инвалидной коляски, я поняла, что насчёт времени не ошиблась. Часы показывали пять утра. В небо неуклюже поднимался огромный самолёт. Фюльсбуттельский аэропорт! Так вот что это было за здание!

Мы топтались у входа в квадратное здание из стекла и бетона. Мама нервно докуривала сигарету. Королёк ковырял в носу. Ну, а самый коварный тип, адвокат Фрайданк читал газету, устроившись на окне так удобно, будто отдыхал дома, в любимом кресле. Пару раз он взглянул на меня как на любимый чайник. Должно быть, размышлял, вскипела я от такой жизни или нет.

Аэропорт был немного знаком. Именно сюда мы с отцом прилетели когда-то. По крайней мере, я вспомнила – у входа должен был находиться фонтан. Точно. Там он и находился.

Все присели перед фонтаном, а Королёк сказал, на дорожку. Я, которой приседать дальше некуда, принялась нарезать круги вокруг площади, надеясь освободиться. Мама встревожилась. А Королёк положил ей руку на плечо и сказал:

– Далеко ей на этой коляске отсюда не уехать.

Он был прав. Круги получались на редкость ровные, одинаковые.

– Простите, – обратилась я на ходу к старичку в джинсовом костюме, который спешил к входу в аэропорт с чемоданом. – Кажется, меня похищают. Вы сталкивались с чем-нибудь подобным, когда нибудь или нет?

Дед не обращал внимания. Зря я так вежливо начала. Надо было орать громко, насколько возможно. Тогда может и удалось завязать разговор

– Динго, ну что же ты, – тут же захлопотал Королёк. – Применяй же психологический фас!

Динг сделал психологический фас. От его фаса я окончательно превратилась в вяленую рыбу. Или забывшего про всё зомби, деревянную статую, словом, всё-всё-всё, что может быть неподвижным как столб.

И всё-таки, я была подготовлена к такой ситуации больше чем остальные дети моего возраста!

Во-первых, однажды меня уже увозили. Во-вторых, опыт сохранять спокойствие в таких ситуациях у меня был. Когда папа вдруг начинал хлопотать, покупая всякие полезные продукты, я всегда сохраняла спокойствие и даже не старалась его отговорить. Тоже наводила гипноз типа Динговского. После этого папа сразу обмякал и покупал себе копчёное пиво. Ну а я получала мармеладных медведей, вафли, кетчуп с карри и всё остальное, что захочу. Не знаю, от кетчупа ли карри, а может и от постоянных похищений, но я давным-давно заметила, что башка у меня крепче некуда.

8

Динг всё еще сверлил меня глазами!

Видно было, что от этого он очень устал. Не просто же так он превращался на моих глазах в собаку! Удивительно, нет? На досуге, я решила хорошенько подумать, с чего это вдруг Ренате Колитцер вдруг так подфартило – получить и парня и собаку в одном флаконе.

Странное дело, собака. А ведь когда то и у меня была такая же. Мама ещё совсем недавно рассказывала, что я постоянно болтала с собакой, которую было гладить нельзя.

Поэтому я гладила её мысленно.

Вспомнив об этом, я постаралась погладить Динга.

– Динг, комм, – зашептала я без надежды на успех.

Королёк услышал и усмехнулся в усы. Надо сказать, они уже отросли у него до нормального взрослого размерчика, типа «колбаски». Повзрослевший Королёк стал ужасен. Он откровенно меня презирал. Должно быть, так себя чувствуют настоящие победители.

Динг все же на мгновение засомневался. А у меня получилось взмахнуть рукой, пожестикулировать так, чтобы он не видел. Задумавшись о том, как это сделать – дать сигнал бедствия на языке глухонемых, я немного сдвинулась с мёртвой точки. Именно в этот момент, адвокат Фрайданк схватился за ручку кресла и выкатил меня вперед.

Затолкав меня в пустой и гулкий аэропорт, адвокат вдруг заторопился.

– Ну, прощайте, мои дорогие, – раскрыл объятия он. – Больше я ничего не могу для вас сделать.

– Можете, до-ро-гой, – передразнила его декоративная мама. – Вы у нас сегодня отец. Не получится у вас смыться. Я вам и билет обратный купила. И стол у меня дома накрыт. Всё для вас.

– Может, я лучше отцом буду в другой раз? – неуверенно предложил адвокат. – Вы произвели на меня впечатление лишь однажды. Нельзя же постоянно пользоваться моими возможностями ….

– Паспорт давай, – прервал его Королёк.

Адвокат Фрайданк посмотрел на него и оскалился.

– Карлик! – рявкнул он.

Мама удивлённо подняла брови:

– О чём спор?

– Вы забираете ребёнка из среды привычного ему обитания, даже не потрудившись создать ей зону комфорта. – гневно задышал адвокат Фрайданк в её причёску. – Потрудитесь создать девочке комфортные условия немедленно. В конце концов, телефон…

– Телефон давать нельзя, – быстро сказала мама.

– Купите ей что-то в поездку! – адвокат Фрайданк взвился – Чтобы я не чувствовал себя откровенным мерзавцем. Сейчас всем детям покупают ланчбоксы. Или что? Доски роликовые? И они счастливы. А?

Декоративная мама на секунду задумалась.

– Ты прав, Вольф, забирать Аньку из зоны привычного обитания это нечестно – покачала она головой. – Мы купим ей всё в аэропорту. Только что я должна купить, подскажите, господин адвокат? – её голос стал издевательским. – Скейт у неё уже есть! Декоративная мама кивнула на инвалидное кресло.

– Дома мы заменим его на коньки для фигурного катания. И среда обитания у неё будет не хуже, чем у прочих детей.

Адвокат злобно захохотал. Королёк уже давно смеялся. Усы-колбаски ходили вверхвниз. Скоро хохот накрыл и маму, и вот, втроём, они стояли, согнувшись пополам, и надрывались от смеха.

Говорят, когда тебя берут в заложники надо молчать, не привлекая к себе внимание, и всё утрясётся само собой. Вроде бы, в восьмидесяти случаях из ста она утрясётся. Главное не привлекать внимания. Так говорят.

Я же наоборот, сразу стала отчаянно жестикулировать всем тем, что можно было сдвинуть хотя бы на миллиметр. Не могла с собой ничего поделать. Уж очень хотелось в туалет. На эти позывы Дингов гипноз, обездвиживший все мои функции организма, почему-то не распространялся.

Жестикулировала я так отчаянно, что коляска дала крен. Пандус для инвалидов оказался довольно пологим.

– Согласитесь, у неё есть что покруче, чем скейт. – веселилась декоративная мама. – У неё есть дом, семья и будущие друзья по школе! У неё есть…

Жжжжух! Коляска поехала вниз по пандусу. Голос мамы раздавался уже издалека.

Я летела по пологому пандусу с максимальной скоростью, которую только можно развить, особенно если ты первый раз в жизни пользуешься инвалидной коляской.

– Внимание! – сказал вдруг электронный голос, и моё имя оказалась на всех табло. – Ана Ананас. Ана Ананас, вас ожидают у камеры наблюдения за порядком. Вас ожидает Берта Штерн.

9

Берта Штерн потом говорила так:

– Нет ничего спокойнее Фюльсбуттельского аэропорта. Нет лучшего места, где можно предаваться размышлениям о том, что с тобой произошло и что произойдёт в будущем. Вся наша жизнь, в сущности, похожа на маленький взлетающий самолётик.

Херр Веттер-перемен, конечно, лучшее, что произошло в моей жизни, но смотреть на взлетающие самолётики я никогда не перестану. Даже когда стану бабушкой. Я знаю, что большая часть людей предпочитает смотреть на коровок или кораблики. Но эти кораблики уже далеко не те, что были во времена моего детства, А вот взлетающие самолётики в бюджетных аэропортах всё такие же! Вот она, настоящая пастораль. Единственная, доступная жителю большого урбанизированного города!

Отвернувшись на пару секунд от пасторали с взлетающими самолётиками, фрау Штерн с удивлением увидела, как мимо неё пролетает призрак будущей приёмной дочери на инвалидной коляске. Когда Берта помотала головой, чтобы снять наваждение, меня уже не было видно. Зато хорошо было слышно. Инвалидное кресло даже покруче, чем скейтборд Бюдде. Его даже толкать не приходится, а шумит оно гораздо сильней. Мне аплодировал весь аэропорт, но остановить коляску почему-то никому не пришло в голову

Любой на месте Берты Штерн пожал бы плечами и предоставил коляске вести себя так, как ей вздумается. Даже я бы, наверняка, так поступила. Но, как говорит мой папа, логики коренного жителя Гамбурга нам не понять никогда. Она была прямой, как туннель под Эльбой и твёрдой, как динозаврья кость в музее естествознания. Именно эта логика заставила фрау Штерн забыть о своих беспечных занятиях и затребовать по громкой связи анонс.

Коляска уже давно бы притормозила. Помешал ей восточный господин в полосатой чалме, он сердито толкнул меня в сторону паспортной зоны. Благодаря ему, я ломанула дальше. Ужасно мягкие рессоры были у этой коляски. Житель Востока кричал вслед извинения, а я уже была далеко. Через мгновение, один из работников аэропорта, рискуя жизнью, поймал коляску за рукоятку, при этом чуть было не вывернул себе сустав. Теперь он потирал себе этот сустав с озабоченным видом.

Ну а теперь на десерт.

Судя по табличке, имя сотрудника было Ходжа Тупик. Конечно, таким умным, как наш Ходжа Озбей он не был. И дело тут совсем не в фамилии.

У стойки регистрации, адвокат Фрайданк решил примерить на себя роль любящего папаши.

– Бедный маленький котофей! – навзрыд зарыдал он, обнимая меня. – Теперь будет всё хорошо. Правда, мама?

Декоративная мама чарующе улыбалась.

– Она моя приёмная дочь, – наконец сказала Берта Штерн. Прозвучало это не очень уверенно…

– Она моя настоящая дочь – не переставая улыбаться, бросила ей в ответ декоративная мама

– Я надеюсь, что у вас есть подходящее объяснение этому всему, – сказал полицейский Ходжа Тупик, вытирая пот недоумения со складок лба. Белая рубашка его стала такой чёрной, будто прошла через ксерокс.

– Единственное объяснение наше в том, что посадка на наш самолёт назначена через пятнадцать минут. А нам ещё сдавать коляску в грузовое отделение, – объяснил Королёк.

На этот раз полицейский понимающе кивнул. Королёк начал пинать меня в сторону паспортного контроля. Адвокат неторопливо вынул из папки все полагающиеся бумаги. Там было чёрным по белому написано, что Анна Романова является дочерью Ренаты Романовой, а удочерение или задержка несовершеннолетней Анны Романовой на территории стран Шенгенского соглашения не предусмотрены. Затем он наступил на педаль кресла ногой, будто это была педаль мусорного ведра. Моя челюсть непроизвольно задергалась. Я проблеяла «Мама». Голос мой был как у антикварной пружинной куклы с заржавевшим моторчиком.

Все посмотрели в мою сторону с сочувствием, а полицейский Ходжа Тупик страшно засмущался.

– Ну, хорошо, а что за документы у вас? – повернулся он к Берте Штерн, – какие могут быть доказательства того, что ребёнок ваш… ну, в смысле приёмный.

– Никаких доказательств, – грустно сказала Берта Штерн, воспользовавшись своей прямой как тоннель под Северной Эльбой логикой – Мы с её отцом поженимся только через неделю…

Берта Штерн стояла, как корова на пастбище, как… словом как кто угодно, только не человек, который собирается со мной жить до совершеннолетия.

– Помнишь, я тебе говорила, про соответствующие выводы? – засмеялась мне на ухо декоративная мама. – Так вот, я их сделала. Нормальных людей у них нет.

Она вздохнула и заговорила уже никого не стесняясь.

– Ну и город, так твою мать, ну и Гамбург, извиняюсь за выражение. Толпа придурков и ничего больше.

На Берту я уже не смотрела. Она сдалась с первой попытки. Не удивлюсь, если она уже сомневалась, приёмная ли её я её дочь или нет. Такие уж наивные люди у нас на Репербане живут. И новая декоративная мама была совершенно права. Толпа придурков весь этот Гамбург и ничего хорошего он не стоит!

– Я не понял, – сказал бородатый тип на паспортном контроле. Он посмотрел мой паспорт на просвет. – Ничего не понимаю. Странно… Весьма и весьма.

Он отложил в сторону мой паспорт. Потом осмотрел на свету карточку Динга – Динг оказался несовершеннолетним. Остальные интереса у бородатого не вызвали. Меня поднимали на уровень глаз бородатого прямо в коляске. А когда опустили, я по-прежнему не понимала, кто здесь где. Видела только полосатые штаны адвоката. А ещё пуп Королька, румяную юбку мамы и глаза Динга, сверкающие как в фильмах про психов.

Кроме того, было видно, как к столу подошла женщина и защёлкала кнопками. Она что-то объяснила бородатому проверяльщику паспортов, журча, при этом, словно ручей. Язык её был не русский и не немецкий. От этого журчащего голоса декоративная мама страшно напряглась. А Королёк сделал вид, что натягивает поводок Динга.

– Да вы не волнуйтесь так. В общем-то, это дело не наше, – сказал бородач. – Факт пересечения границы на нашей территории не предусмотрен. Самолёт задерживается. Будет пересадка на промежуточный рейс. В Хельсинки. Туда-то я, пожалуй, пошлю паспортный запрос.

Мама выразительно взглянула на адвоката.

– Что это значит? Хельсинки? Тут все обезумели?

– Да нет, Хельсинки это вообще-то неплохо, – зачастил адвокат. – Не волнуйся, дорогая. В Хельсинки всем на все плевать. Посидим часа полтора в аэропорт, а потом вылетим в Пулково.

– Ладно, государственный человек, – вздохнула мама. – Мы не опаздываем?

10

Как только взлетел самолёт, мигом снялось всё накопившееся напряжение. Не знаю, было ли тому причиной присутствие Динга, который свернулся калачомна соседнем сидении, а может быть ещё что, но мне совершенно расхотелось сопротивляться.

Может, потому что я уже была не в коляске? Да, мама её в багаж не сдала. Коляска для инвалидов только мешала бы нам в самолёте. И она затолкала её перед посадкой в туалет, накрыв швабрами с вёдрами. Без этого гроба на колёсиках сразу стало комфортнее. Я бросила взгляд на маму с благодарностью. Смотрела как на выполнешего операцию спецагента. Я даже гордилась ей, такой красивой и самоуверенной. Но главное, я ужасно злилась на Берту Штерн, ведь она вела себя как законченная идиотка. Таким идиоткам как Берта вообще нельзя доверять детей. Уж лучше я буду брать пример с моей новой, пусть и декоративной мамы!

Непринуждённо раскиснув в самом обычном, неинвалидном кресле самолётной кабины, я заснула. Во сне ко мне прилетела стая вампиров под предводительством Яны Эк. Понятное дело, ведь события были из ряда вон выходящие.

– Яна Эк, – спросила я, – Господин викинг, что прикажете мне теперь делать?

Вампиры посовещались. Миниатюрный летучий мышь, у которого по традиции моих ночных кошмаров, проступило лицо Яны Эк выдался вперёд и недовольно сказал:

– Да скоро уже, терпи дура!

Когда я проснулась, за окном самолёта виднелась огромная полоса леса, понатыканная чуть ли не до самого горизонта. В некоторых, специально отведённых местах было натыкано чуточку города.

Сосед по креслу – один из будущих русских соотечественников, стал рассказывать соседке про город, куда нам следовало прилететь после временной пересадки посреди леса.

– У моего корефана там яхта, усохни моя душенька, – вдохновенно шептал соотечественник. – Представляешь, по всему городу пробки километровые. А он на собственной яхте плыёт. Так ему, усохни душенька, удобнее…

Кроме русских в этом гамбургском самолёте никого больше не было. Самолёт был на две трети пустой. Помните фильм про пожирателей времени лангольеров? Но едва только мы вышли в зал с креслами, как из другой двери вывалилась куча мала из жителей скандинавских стран. Говорили они, вроде, по-шведски. По крайней мере, глядя на их соломенные волосы, я сразу же вспомнила воспитательницу Ярвинен. На солидных туристов, носители шведского языка были нисколечко не похожи. Какие уж тут туристы, какие уж тут солидные! Куча сорвавшиеся с цепи детей, некоторые младше меня! Между этими детьми мельтешило чуточку взрослых тётенек. Они постоянно дёргали друг дружку за рукава и бранились. Одновременно тётеньки пересчитывали детей по головам, как капусту. У них не было ни минуты на то, чтобы передохнуть.

Русские из лангольерского самолета, уныло разбрелись кто куда. Возник небольшой затор, как в коровнике. Потом, с помощью трёх самых привлекательных стюардесс, работники припёрли русских к стенке. На трёх языках им сообщили, что в связи с задержкой, в буфете появились бесплатные закуски и шампанское в четверть цены. Тут русские (половина из которых были похожи на борца без правил из новостей, а вторая половина на мою декоративную маму) совсем загрустили. Их можно было понять. Куда больше, чем шампанское, они хотели на самолёт и домой. А самолёт так некстати задерживался.

Со скандинавскими жителями тоже была куча проблем. Они или сбивались в тучи, или рассеивались в поисках развлечений. На шампанское в четверть цены им было тоже плевать. Гораздо больше их интересовали массажные кресла-качалки.

Мама, Королёк и адвокат Фрайданк крепились, но, в конце концов, убежали в буфет за шампанским, оставив меня на попечение Динга. Тот, кажется, окончательно сдох от переутомления. Он вывалил язык до кафельного пола, и изредка им шлёпал. А ещё он терял слюни. Иногда он рычал, и я говорила ему: «Ну-ка, фу-ка». Таким образом, в нашем углу не осталось никого, кроме северных детей – остальные брезгливо отсели.

Шведский язык северных детей был так похож на немецкий, так что я за секунду навострилась понимать в обратном порядке. Точно так же я когда-то я перестроилась наоборот – с лёгкостью вышла со шведского на немецкий. Любопытства до шведских детей у иеня не было. Я слушала их лишь потому, что меня распирала гордость от того, сколько я знаю языков.

– Зачем ты отобрала завтрак у Фрейделины Ильвабельгю? – возмущалась красивая тётенька в некрасивой одежде. – Хватит мне постоянно перечить.

Некрасивая одежда была форменной, с бирочкой на груди. Бирочка на её груди тоже была готова возмущаться.

– Придёт время, когда дети пойдут против взрослых, – со знанием дела ответила девочка. Она была похожа на Яну Эк.

Я опешила. Нет, ну я же я не могла ошибиться. Или могла?

Девочка с лицом Яны Эк была, конечно, сильно перепомажена. Волосы её, когда-то чёрные как смоль, казались густо засыпанными белым. Как будто перечницу грохнули в соль. Если это и вправду была Яна Эк, то она здорово поседела. И выросла, по меньшей мере, на голову выше меня. Более того, она отпустила сисяндры размером с биологически активную тыкву. С ними девочка-викинг уже не была похожа на усохшую летучую мышь. Впрочем, она ещё пользовалась чёрной, словно зажившая ранка, губной помадой.

– Идти против взрослых в нашем возрасте самое достойное занятие, – объясняла повзрослевшая перечно-соляная Яна, высоко поднимая над головой бутерброд с абрикосом. – Это бессмысленно. Оттого благородно. И в этом есть некоторый парадокс.

Через секунду абрикос полетел в кого-то из персонала аэропорта.

– А ну, Яна Эк, не мели ерунды! – ласково одёрнула её женщина, похожая на воспитательницу Ярвинен больше, чем остальные. Ей пришлось извиниться перед сотрудником, поймавшим спиной абрикос. Затем она, как ни в чём не бывало, продолжила заниматься своими делами: а именно смотреть в журнале фотографии мопедов и мотороллеров.

Я решила – будь что будет. И громко сказала, единым махом выпутавшись из сетей гипноза Динга.

– Привет Яна Эк!

Яна (это оказалась она, теперь сомнений не было) издала зверский вопль. Она кинулась в мою сторону как тигр. Оказавшись выше меня почти на голову, она уткнула мой нос прямо в сисяндры. Воспитательница Ярвинен (это тоже была она) ахнула. Потом обняла меня. А машинально погладив Динга, она вдруг взвизгнула и сказала:

– Клянусь всем что возможно, я приняла вас за собаку. Динг не возражал. По правде сказать, он просто валился с ног от усталости.

Тут стали объявлять отмены самолетов. Должно быть, в воздухе что-то произошло. Тем временем, Яна Эк обстоятельно рассказывала что вокруг происходит. Я предупредила, что понимаю её через слово, но она не обращала внимания. Под конец, перестала обращать внимание и я. Какие пустяки, честное слово.

Московский международный конкурс имени Драгомощенко среди необычно одарённых детей – вот, что я поняла. Северные одарённые дети должны были туда прилететь, но тоже застряли. Потом Яна пропросила рассказать про себя. Моя история была куда более длинная. От неё у воспитательницы Ярвинен белели глаза, и чернел коричневый макияж на лице, делая её похожей на испанский помидор – не тот, что красного, а тот, что тёмно-зелёного цвета.

11

– И что она, уже друзей нашла? – послышался раздражённый голос декоративной мамы, вернувшей из-за стеклянных дверей. Я заметила, что от усталости она перестала быть декоративной. Она стала похожа на измордованного опухшего ёжика.

К моменту её появления, мы с Яной Эк уютно расположились в полулежачем положении, перекрывая дорогу в уборную. Сильнее всех дорогу перекрывал Динго. Он спал и храпел. Яна пыталась стричь меня наголо при помощи маникюрных ножей. Я воротила нос от лакрицы, которую воспитательница Ярвинен, улыбаясь, совала под нос, и отказывалась откусить хоть кусочек. Надо же! Ярвинен думала, что я, по прежнему, люблю эту гадость.

Маму мою ежино-декоративную от этой картины передёрнуло, будто током убило. От неё пахло злостью и кислыми сигаретами. Вся её компания – адвокат с Корольком – казалась ещё более угрюмой и озабоченной, а ведь раньше я думала, что хуже уже быть не может.

Не вдаваясь в подробности, мама резко дёрнула меня за свитер и потащила за собой.

А воспитательница Ярвинен пересекла ей дорогу

– Я бывший официальный опекун девочки, – уверенно начала она.

Я начала было переводить, но осеклась. Мама всё равно не слушала. А воспитательница говорила сразу на нескольких языках. При желании могла объясниться хоть с чёртом.

– Мне надо знать, почему Ана Романова отправляется с вами, и какое вы к ней имеете отношение после развода.

Но декоративная мама только улыбалась презрительно.

– Вот мой муж с переводчиком, – представила Королька с адвокатом она, даже не удосужившись объяснить, кто здесь кто. – Разбирайтесь между собой.

Посовещавшись, Фрайданк и Королёк быстро посовещались, кто будет мужем, а кто переводчиком. Мужем быть выпало Корольку. Фрайданк вытащил из кармана блокнотик. Он стал переводчиком.

Королёк подошёл к маме и развязно её приобнял. А потом давай показывать пальцем на самолёты. Я вытащила картонный пакет для блевотины. На всякий случай держала его наготове. В любой момент ожидала, что меня начнёт рвать. Скажем, от перенапряжения моих истощённых нервов. Пока Ярвинен говорила, адвокат не спорил. Он только поправлял её. Тактика поправлялок работала, со своей ролью справлялся прекрасно. Комментируя воспитательницу Ярвинен, адвокат умудрился сделать так, что даже декоративной маме захотелось вступить в диалог. До этого она стояла с отсутствующим лицом.

– Знаешь, что они там делали у себя, в своём Гамбурге? – сказала мама, постучав пальцами по лбу. – Похищали людей. Держали их в подвале как собачку!

Воспитательница Ярвинен внимательно выслушала рассказ про подвал и собачку, но ничего не сказала.

Тогда мама перешла на свои коронные всхлипывания. Говорила она очень сбивчиво.

– А знаете, сколько стоит в этом городе адвокат? А знаете, сколько это мне стоило нервов?

Она бросила в сторону Ярвинен документ, свидетельствующий что удочерение или задержка несовершеннолетней Аны на территории стран Шенгенского соглашения не предусмотрены. Я даже смотреть не стала в его сторону. По мне, это было просто недоразумение, а не документ. Впрочем, воспитательница Ярвинен изучила документ очень внимательно.

– Зачем вы хотите вывозить ребенка обратно? – сказала она. – Так же нельзя. Я работаю с выездными детьми уже не один год год. Ана – мой чуть ли не первый случай. И я знаю её лучше, чем кто либо. Везти её обратно домой чревато психологической катастрофой.

– Про катастрофы тоже лучше всех знаете? – зловеще улыбнулась мама.

Я чувствовала, дело – дрянь. Воспитательница Ярвинен стала прибегать к обычной в таких делах логике. А раз при разговоре с мамой вступает в ход логика, то значит всё, гиблое дело, мама обязательно победит. Воспитательнице надо было хитрить как мама, а не занудствовать как Берта Штерн! От перевочика тоже ничего хорошего ждать не приходилось. Этот адвокат, этот Фрайданк, похожий на копчёную рыбу в очках, перевирал слова воспитательницы Ярвинен нещадно. В его переводе воспитательница, представала садистом с превышенными полномочиями. А мама наоборот, спасителем бедных детей и всего человечества. Пока они вели переговоры, Королёк обнимал маму всё развязнее и развязнее. Динг, к его собачей чести, ничего не делал – только глазами вращал и откашливался. Я потянула запястья – в них всё еще чувствовалась полная свобода. Может быть ею воспользоваться, пока не поздно? Но я не была уверена, что воспитательница Ярвинен на моей стороне.

– Куда их тогда всех девать, если не заниматься? – растерянно спросила воспитательница Ярвинен, окидывая взглядом сложных подростков, уткнувшихся в телефоны с пикающими мелодиями.

Она перевела взгляд на своих коллег. Это были грустные измождённые люди, с нервными телодвижениями и дёргаными желваками под глазами. На фоне них дети казались цветущими нахальными инфузориями. Тут голос воспитательницы дрогнул. Мне показалось, что она уже не была столь уверена в своих методах, как раньше.

– Предоставьте их полиции. Отправьте в колонию для малолетних преступников – спокойно глядя ей в глаза чеканила мама. – Что угодно. Главное, не трогайте мою дочь.

У неё ещё есть потенциал стать полноценным ребёнком. Понимаете?

– Понимаю, – задумчиво сказала воспитательница Ярвинен.

Она принялась нервно мигать.

– Да, у меня очень сложные дети. – продолжала она, подмигивая всем вокруг, будто ей в глаз залетел комар с нервным тиком. – Поэтому, даже если эти сложные дети возьмут сейчас в заложники самолёт, им ничего за это не будет. Конкурс имени Драгомощенко уже пострадал однажды. Про нас уже знают везде. Система международных штрафов за хулиганство на нашу школу давно не действует.

Ярвинен сделала движение рукой, будто бы отпускала в воздух воздушный шарик.

– Итак, аз воздам. Пусть дети идут против взрослых, – твёрдо сказала она.

– Наконец то, – выдохнула Яна Эк и пихнула меня, призывая к решительным действиям.

Поначалу, я побоялась, что неправильно её поняла. Шведский, всё-таки, не настолько похож на немецкий, чтобы сразу всё понимать. А уж если читать по губам, то тут и вовсе не всегда получается… Короче, я бы ещё долго тупила, но Яна уже наподдала Дингу под задницу сапогом с набойкой. Он взвыл и вцепился зубами в запястье своего хозяина – Королька.

12

– Круши всё что попадётся под руку, – проник мне в голову голос Яны Эк. Теперь она превратилась в летучую мышь (к счастью для всех, лишь в моём воображении).

– Битва! Кровопролитие! Усохни моя душенька! Вперёд!

С дьявольским посвистом Яна схватилась за занавеску и принялась душить коллегу воспитательницы Ярвинен. Та к такому обращению, видать, давно привыкла. Она лениво провела Яне бросок через бедро и тут же была атакована девочкой Ильвагебю, которая выглядела как самая настоящая взбесившаяся скандинавская троллиха. На фоне случившегося побоища, декоративная мама, адвокат и Королёк явно проигрывали.

– Заткнитесь! – пыталась успокоить их криками декоративная мама. – Дайте нам договорить, маленькие идиотские черти.

Но предбанник в аэропорту весь шумел, как растревоженный улей и голоса мамы не услышал никто. Один ребенок, ростом с баскетболиста, вцепился маме в короткую причёску и примял её до самых ушей. Мама, грозя кулаками, спряталась далеко в угол и выставила впереди себя стул. Королёк, умело отражая удары портфелем, отступал в сторону туалета. На адвокате висело несколько самых отъявленных, злодейских детей.

Двое из них вцепились в уши, расягивая их, как будто адвокат Фрайданк собирался стать жителем острова Пасхи

– Боюсь я уже не в силах что либо сделать, – притворно крикнула воспитательница Ярвинен, отправляя ко мне толчком тележку с бутербродами.

Там ещё были пакетики с лакрицей, но я вам уже говорила – на лакричные конфеты меня не возьмёшь. Мой поезд с лакрицей уже уехал. Зато в бутерброды с рыбой я вцепилась так, будто неделю не давали есть. Бутеры были на редкость свежие. Масло с них просто стекало, а копчёности, наваленые поверх, напоминали соплю, только что вытащенную из ноздри заболевшего. Было одно удовольствие сгрести все эти истекающие соплями бутерброды со стола и запихать их за шиворот проходящему мимо сотруднику таможни. Сотрудник от такого обращения едва не выскочил из собственных штанов.

Но всё-же он сдержал удар – сделал захват и стал орать в рацию какие-то цифры.

За стеклянной дверью зашумело подкрепление.

– Извините, – кричала Яна, распределяя последние бутерброды бросками между сотрудниками аэропорта. – Простите! Пожалуйста!

Скоро бутерброды закончились. Служащие аэропорта, как по команде бросились в атаку. Я оказалась лицом на полу. И всех детей тоже положили лицом вниз и обыскивали с помощью пищащего прибора, смахивающего на кукурузный початок.

13

В точности, как и раньше, в Фюльсбуттельском аэропорте, я почувствовала, что не могу пошевелить ни единой конечностью. Лёжала лицом вниз. Так, конечно, ничего интересного вокруг не увидишь. И, конечно, я опять слышала только звуки. Звуки были не самыми интересными – шуршание болоньевой юбки мамы, полицейский свисток и топот ног в сапогах с набойками. Потом всё угомонилось.

– Как вы сказали? Ваша дочь или нет? – простужено спросил представительный, но очень сильно уставший голос. Наверняка это был пострадавший в этой операции полицейский. Вопрос был адресован моей маме. Она как-то долго собиралась с ответом.

Правильно. Она же у меня только по-русски говорит, вспомнила я.

– Её, – помогла я, продолжая при этом лежать лицом вниз.

Выпустив пар, я опять стала покладистой, сговорчивой и равнодушной к собственному будущему. Пусть мама меня забирает отсюда куда-нибудь. Плевать, декоративная она или нет. Надо же, в конце концов, хоть каких-то родителей иметь до совершеннолетия. Вырастем, там посмотрим.

– Вы не поняли. Я спрашивала, что мне она теперь за дочь, а не моя ли это дочь в принципе – холодно произнёс голос моей матери.

Эмоция была новой, не похожей на её холодную ярость. Мне давно не приходилось слышать иных маминых интонаций, поэтому я могла ошибаться – может, не ярость, какой-нибудь декоративный психоз.

– Это совершенно криминальный ребёнок. Вы разве не видите? У неё криминальное прошлое! Такая Анна Романова нам не нужна…

Я стала свидетелем, как мамин плевок приземлился полицейскому на ботинок. Мама развернулась на каблуках. Один из каблуков был уже поломан, так что хорошего разворота не получилось. Вслед за этим меня, наконец, подняли. И я убедилась, что сломанный каблук не мешает декоративной маме с гордостью покидать поле боя. Короткие волосы её топорщились ёжиком. Шарф, подоткнутый в талии тянулся до самого кресла. Наконец, шарф медленно, облаком опустился на кафельный пол. Так там и остался лежать. А мамы уже и след, как говорится, простыл.

Теперь-то уж я вспомнила всё до конца. Всё, то, что присходило до переезда.

Мама часто говорила мне эти слова. Дескать, никому ты не нужна, Анна Романова. Обращение к моей никомуненужности называлось воспитательным мотивом. Иногда мама могла не разговаривать со мной пару дней, а иногда это затягивалось на неделю. Уверена, мама не была злым человеком. Оповещая меня о том, что я больше не её дочь, мама рассчитывала на то, что я сделаю выводы и ей когда-нибудь стану. Наверное, она очень сильно уставала от меня в те времена. Как и сейчас, впрочем, тоже. Наверное, потому и не вышло. Если бы не мой безответственный папа, я в таких условиях воспитания точно сошла бы с ума. Папа все эти воспитательные мотивы отвергал. Он включал «Ветер перемен» с кассеты «Хард-рок кафе» и пускал все на самотек.

«Это же совершенно криминальный ребёнок…»

Моя декоративная мама ошиблась разве что только в выборе места для своего воспитательного мотива. Можно было подождать хотя бы несколько часов до прилёта домой. А там уже психовать по полной программе.

Не обращая внимания на суетящихся работников аэропорта, декоративная мама вышла за пределы аэропорта. Она воспользовалась тем, что ожидающим задержанного рейса разрешали курить. Она стукнулась в дверь и исчезла где-то в районе столовой. Некоторое время можно было видеть, как её красивая, декоративная фигура растворяется за толстым стеклом. Я глядела маме вслед и растерянно думала, может она вернётся. Но после среднего пальца, показанного в сторону раскрасневшегося Королька, стало очевидно – возвращаться за мной декоративная мама не собирается.

Королька сразу же забросали вопросами. Королёк, вытирая остатки масла с рубашки сказал что он тут не причём.

Адвокат Фрайданк крякнул по-русски:

– Мне срочно надо выпить джинсовочки.

– Вот так раз, – промычал полицейский, промакивая лоб полотенцем. – И что теперь? Самолёт без неё улетит?

– Это наш товарищ Ана Романова, – задумчиво сказала воспитательница Ярвинен, пряча документ, оставленный мамой подальше. – Вы случайно не поможете отправить её по месту проживания в Кёльн?

– Её зовут Ана Ананас, – поправила Яна.

А я беспечно добавила:

– В Кёльн мне не надо. Мне надо в Гамбург. И я сама доберусь. Честное слово. Если помогут.

Тут голос мой дрогнул.

– У тебя есть обратный билет? – спросила воспитательница Ярвинен.

Голос воспитательницы был неуверенным. Что же, логично. Билета у меня не было. Может, опека её центра всё ещё действовала?

Но полицейский, всё еще был вежлив с воспитательницей Ярвинен. Не менее вежливо он говорил и с Корольком. После такой перврклассной учтивости адвокат обнаглел до того, что потребовал возмещения морального ущерба.

– Вам в то окошечко, – кивнул полицейский. Он передал в сторону только что распахнувшегося окна с надписью «сложные ситуации» какой-то бланк.

У окошечка Королёк сообщил, что сложность ситуации он видит в том, что лично у него забронированы билеты не туда, а обратно. На завтрашний день. Да, он так и не улетел куда надо. Но он и не собирался туда лететь. Теперь он намеревается лететь домой прямо отсюда, без заезда туда, если вы понимаете….

– Сегодня этого сделать нельзя никак, – извинилась тётенька, принимающая претензии от пассажиров.

– А до завтра мы здесь скопытимся, – пробурчал адвокат Фрайданк.

– Мы организуем для вас временную гостиницу, – бодро сказала тётенька. – Отправляйтесь туда. И присмотрите за девочкой, мама которой ушла. Вы обязаны это сделать. Мы пока разберёмся.

Наверное, меня брали под какую-то новую опеку. Возможно, конечно, что меня и вернут домой. Но уверенности в этом не было. Как то всё очень быстро разрешилось. Уверена, что не в мою пользу.

Предложение присмотреть за мной Корольку не понравилось. Он принялся бухтеть, смешно подпрыгивая, стараясь, чтобы лицо его оказалось на одном уровне с верзилами полицейскими. А адвокат Фрайданк строго сказал:

– Едем в гостиницу. Я хочу спать. Всё равно улететь сегодня не получится.

– Может быть, ты хочешь остаться с нами? – спросила меня воспитательница Ярвинен по-шведски (или этот её ужасный немецкий был таким, что я понимала только две буквы в слове). – Съездим в Крондштадт по двухдневной визе…

Надо было остаться с ними. Но мне уже всё как-то осточертело. Я твёрдо сказала.

– Хочу обратно на Репербан. Хочу к папе и Берте Штерн. Немедленно. Там все уже наверное сходят с ума. Особенно папа.

Легко сказать – желаю обратно на Репербан. Наверное, мы находились в тысяче километров от Репербана. Лететь туда три часа на собственных крыльях не смогла бы и Яна Эк. С этим она и не спорила. Вампир из Яны Эк, в общем, так себе. Разве что если судить по внешнему виду. Но это всё равно, что обо мне судить по так называемому, криминальному прошлому. И тем не менее я верила Яне Эк как всемогущему вампиру. Правда, скорее теперь уже не как вампиру, даже, а как лучшей подруге. Настоящей, которую боюсь потерять. В конце концов, я не выдержала и всплакнула.

Отвлекая меня от происходящего, воспитательница Ярвинен сказала, что я молодец и круче истории в жизни у меня уже не будет никогда. Теперь я уже как будто на пенсии, и это в одиннадцать с половиной лет! Теперь можно сидеть у окна целый день и штопать носки. А когда надоест заваривать себе кофе покрепче и дремать в кресле качалке, наперекор пробуждающему действию кофе. Потому что круче этой истории со мной уже точно не произойдёт.

– Да уж надо ей это больно, – вспылила Яна Эк. – не будет она этого делать. У неё ещё всё впереди, у моей лучшей подруги. Она успеет даже поработить мир, если слишком не постареет от нервов.

– Пожалуй, еще долго не постареет, – улыбулась воспитательница.

– Нет. От кофе становятся лысыми и старыми. А вы хотите, чтобы она его пила!

Я посмотрела на адвоката, потом на Королька, глушивших кофе из полупрозрачного термоса. Оба они были лысыми и старыми. Даже непонятно, как этому Корольку удавалось водить нас так долго за нос…

– Нет уж, – передёрнулась я от воспоминаний. – Кофе я не буду теперь пить никогда.

Скоро прилетел самолет. Детям из психушки воспитательницы Ярвинен пришла пора уезжать. Их ждал московский конкурс в каком-то Крондштадте. Или наоборот. Мы обменивались адресами и обещали друг другу приехать при первой возможности. Динг рычал, а потом вдруг ненадолго превратился в человека и тихонько спросил:

– Что я собственно здесь делаю?

– Не боись Динго, – подмигнула коллега воспитательницы Ярвинен. – Когда нибудь встретимся.

Мы обменялись адресами. Потом пообещали друг другу приехать при первой возможности. Динго, немного постеснялся, а потом махнул рукой да и тоже взял адрес. Дала адрес ему Яна Эк.

14

В гостинице оказалось совсем темно. Улицу в такой глуши не освещали. Грязный свет с потолка не помогал совершенно. Окошко загораживала внушительная, неподъёмная железная занавеска. Вместо форточки был кондиционер – какой-то навороченный, неудобный и бесполезный. Я тут же принялась нажимать что попало и он сломался. А перед тем как сломаться, включился тёплый пол. Всё это было невыносимо.

Адвокат Фрайданк мешком рухнул на тёплый пол и принялся вытирать пот, покрывший лысину толстым слоем. Динг лёг рядом и заснул на тёплом полу, уткнувшись носом в подмышку.

– Будем ждать рейс, – сообщил очередной сотрудник аэропорта, напрягаясь от русского языка, как от скороговорки. – Ну и дела у вас тут, – добавил он весело. – Не дела, а какая-то книжка с картинками. Всё оттого, что понедельник сегодня. Не иначе, как понедельник нервы всем вам подрастрепал…

– Это ведь семейный номер? – перебил его адвокат, показав на огромную трёхспальную кровать, стоящую посреди номера.

– Семейный.

– Мы не можем здесь спать вчетвером с несовершеннолетней.

Сотрудник аэропорта ничуть не смутился.

– Чем-нибудь можно исчерпать этот инцидент? – спросил он.

– Да, – успокоил его Фрайданк. – Бутылка виски может повлиять на этот инцидент совершенно исчерпывающе.

Пока адвокату несли его виски, я отчаянно тупила. Я ведь могла уже десять раз убежать из аэропорта. Надо было сразу понять – людям, пьющим виски в трехспальной кровати в десять утра все по барабану. А от людей, в полицейской форме, которые лишь притворяются сотрудниками аэропорта, а сами стараются тебя запереть, ожидать ничего хорошего уж точно не приходится.

Виски, наконец, принесли. Сотрудник аэропорта ушёл, заперев нас на ключ со стороны коридора. Я заметила, что других ключей в комнате не было. Дверь захлопнулась, и стало ясно, что пора нафиг отсюда сваливать.

Адвокат Фрайданк тем временем делал большой глоток из бутылки. Наконец, он издал тяжёлый вздох и уткнулся лбом в подоконик. Одним глотком исчерпав инцидент до половины, Фрайданк задремал. Теперь его ничего не интересовало. Королёк уже храпел без всякого виски, один на трёхспальной кровати. Я попробовала открыть дверь. Подергав ручку, удостоверилась, что нахожусь в заточении. Это уже никуда не годилось. Папа с ума сойдёт, это факт. Особенно, когда Берта Штерн наплетёт ему с чужих слов всякие глупости.

В полном отчаянии я схватила полупустую сумку Королька. Сумка у него была маленькой; типа барсетки с документами и парой ключей. Ключей от номера не было… и тем не менее, мне отчаянно захотелось что-то оттуда спереть. Мама была права. Я совершенно криминальный ребёнок. Я взяла его паспорт. Туалетную бумагу из уборной я тоже сунула с собой. Мало ли, если приспичит присесть на дорожку.

Устроившись под дверью, я принялась скрежетать по поверхности двери – вначале ногтем, потом ложкой. Стучать я боялась. Мог проснуться Фрайданк, Королёк или Динго.

Когда я лишилась двух ногтей, дверь открылась. На пороге стояла горничная. Горничная, разумеется, выглядела так, будто ей мои проблемы пофигу. Тем и лучше, подумала я.

– Säga … – начала я по-шведски. Потом прпробовала по-немецки: – Sagen Sie… Чернокожая горничная замотала головой.

– Английский. Или финский, – пожимала плечами она.

Вот ведь кавабунга! С этими языками у меня всегда были сложности. Я могла насвистать «Ветер Перемен», но больше по-английски с той кассеты не помнила ни единого слова.

– Английский и финский, – повторила горничная.

– Raus, – не просыпаясь ввязался в разговор Королёк, – говорите, пожалуйста, понемецки.

– Мне надо в туалет, – сказала я и показала насколько мне надо. – Писать ужасно хочется. – И я показала, где мне хочется писать.

– Как? – собралась с мыслями горничная. Потом выдала по-немецки. – Тойлетте! Здесь!

– Он забит говном, – объяснила я. Пришлось сгибать колени восьмёркой и приплясывать на месте.

– Йезус… – ахнула горничная, порываясь заглянуть внутрь, одновременно не давая мне выбежать.

– Раус! – проревел во сне Королёк, накрывая голову подушкой.

– What’s your name? How old are you? – спросила горничная осторожно.

Осмотрев туалет, она что-то добавила по-фински в рацию.

– Ананас, – твёрдо сказала я. – Меня зовут Ана Ананас, и я не понимаю, что происходит.

Горничная посовещалась с рацией, выдала мне ключи и показала жестами, что это единственные ключи, притом её собственные! Она просит вернуть их на рецепцию, а затем захлопнуть дверь и потом уже до конца вечера не выходить. Это её личная просьба.

В туалет пришлось идти под её контролем, это меня не устраивало. Впрочем, добежав до туалета, от сердца отлегло. Окно в уборной было открыто. Судя по огромной цифре в коридоре, этаж наш был всего лишь вторым. В общем, я долго не думала….

Приземлившись на землю, я лишь легонько отбила себе попу. Попа спружинила как перевареное яйцо вкрутую, упавшее ненароком на стол. Могло закончится гораздо страшнее. Да, надо признать, мне чертовски везло.

Вокруг меня был лес. На горизонте белела парашютная вышка. А за ней какой-то неопознанный ветродуй! Я опять вспомнила про папин ветер перемен и засвистела, встав лицом так, чтобы он дул прямо в спину. Потом припустила, куда глаза глядят. Оказалось – в сторону трассы.

15

Мир полон историй, притом удивительных.

В этой истории удивительно всё. Например, то, что я приземлилась точно на задницу. Ещё удивительнее, что треснула у меня не задница, а левая пятка. Я совершенно точно помню, что проехалась пяткой по асфальту как по наждаку. Но основной вес всё-таки пришёлся на заднюю часть. Непонятно почему, но пятка болела гораздо сильней. И я прыгала на одной ноге, как журавлик. Проезжающие мимо люди в машинах, должно быть, думали, что я девочка из бассейна. Возможно, им казалось, что у меня в ухо попала вода, а я пытаюсь её слить.

Тут одна из машин, заинтересовалась моими отчаянными жестикуляциями и резко затормозила. Ктото внутри неё глухо откашлялся. Как я не билась, но с финским языком такого же волшебства как с немецко-шведским не получилось. Даже близко похоже не было! Зато водитель знал два слова по-русски. Ну а я, донельзя напуганная, сказала, что не знаю такого языка. Тогда водитель провёз меня вперед до магазина. Там он купил хлеба, ветчины и что-то напоминающее кока-колу с подозрительным травяным привкусом. Потом он тихонько уехал – не желал видимо связываться с такими как я.

От травяной кока-колы мне совершенно расхотелось спать. И хорошо, потому что настала пора переходить к активным действиям. Правда на шоссе переться голосовать не очень тянуло. Я жутко стеснялась, честное слово.

Так я и сидела, не привлекая внимания, прислонившись спиной к доске объявлений на выходе с супермаркета. Думала, какую бы истерику разыграть, чтобы сразу, без лишних слов оказаться в аэропорте. Помнится, точно такая же доска была и у нас на Репербане в супермаркете «Крохобор». Но в этой части Финляндии язык объявлений был непонятным. Предложения были с загогулинами и словами в в четыре гласные одновременно. Уже начинало темнеть. Но я продолжала сидеть, надеясь непонятно на что. Интерес к автостопу пропал окончательно. Впрочем, можно сказать, что он толком не появился.

Спустя час, моя пятка прошла, и мне стало стыдно сидеть, ничего не делая. Я вышла на дорогу, покачиваясь. За мной тут же последовала машина с тёмными толстыми стёклами.

Я припустила вперёд, а машина ехала на одной скорости со мной. Я чувствовала, как кто-то рассматривает меня через затемнённые стёкла. Пока я гадала, кто это мог быть, машина резко остановилась.

– Привет, Маугли, – раздался из-за стекла голос по-русски.

Многое я уже видела за этот день, но увидев за стеклом сразу две Альмы Наталки, чуть не грохнулась в обморок. Очнулась я уже внутри, в автомобиле. Альмы Наталки по очереди протягивали мне сок.

– Узнаёшь? Я Накорякова, – теребила меня одна из Наталок, приводя меня в чувство.

– Я Проскурякова, – прохрипел голос другой на переднем сидении. Она обернулась и я чуть не спятила от этой картины.

«Фурия-фуфурия!» – вспомнила старое заклинаньице я. – «Сдохни нечистая сила!»

– От мамы привет передавать? Хотя погоди. Может, хочешь её услышать? – забеспокоилась первая Наталка, протягивая телефон. Это была Проскурякова. Я её узнала. У второй было ещё более ослиное и вытянутое лицо.

– Она мне не мама, – успокоила я Наталку Накорякову так, как будто для меня это было дело простецкое. – Через неделю у меня уже будет другая.

– Ты, что, готовишься?

– Да.

– В аэропорт едешь?

– Точно.

Если честно, то у меня не было желания выворачивать душу всяким там Наталкам и Альмам. Попросив их выпустить меня из машины в аэропорту, я просто желала куданибудь сдриснуть. И едва только машина остановилась рядом с аэропортом, я попросила открыть дверь. А выйдя, решила смешаться с толпой. Но смешаться с толпой здесь было попросту невозможно. В аэропорту толклись японские паломники с плетёными корзинами на головах. Все до одного одинаковые. Ну, а я была одна, без плетёной корзины на голове и меня было видно за километр. Случайно я задела одну паломницу плечом. Та даже в сторону не отошла. Пробиться сквозь лес корзин не было ни малейшей возможности.

Тогда я вернулась к Альмам-Наталкам. Они расплачивались за стоянку наличными, долго отделяя коричневую мелочь от жёлтой. Так у нас делает только Ходжа Озбей.

– Что-то надо делать, – сказала я, потянув их по очереди за рукава.

– Ты что, не летишь? – удивилась одна из близняшек, отвлекаясь от мелочи.

– У неё, вроде как нет билета, – шепнула Проскурякова.

– Так у неё вроде и документов же нет, – догадалась вторая Альма-Наталка

– Есть. На имя Королева-Кононова, – сказала я и развернула Корольковые документы.

– Похожа, – неожиданно захохотала Накорякова. – Один в один. Какой милый мальчик. – А долистав до страницы, где пишут дату рождения, она с ужасом добавила. – Господи, ну и старьё.

Она передала документ второй Наталке. Та оценивающе смотрела то на меня, то на Королька:

– Вообще-то они похожи. Конечно, не как мы с тобой. Но всё равно что-то общее есть.

– Да нет же! – сказала Проскурякова, показав на меня длинным ногтем. – Разве не видишь, хвост торчит у неё! Из-за хвоста не похоже! Я испуганно ойкнула и ощупала себя сзади. Хвоста не нашла – Сейчас будет похоже – успокоила Накорякова.

Вытащив ножницы, она со знанием дела прошлась по моей голове, изредка прерываясь на реплики:

– Спокойно, мензурка. Много будешь крутится, порвёшь брюки на заднице.

После стрижки я могла смотреться в паспорт. Прямо как в зеркало. Молодой Королёк, изображённый на паспортном фото был вылитый я. Или наоборот. Выглядело это ужасно. Впрочем, уже неважно. Главное бы на самолёт с таким паспортом сесть.

– Будем рейсы смотреть, – хмыкнула Проскурякова, вынимая из заднего кармана штанов телефон, огромный, как воздушный змей.

– Билеты только до Меммингена. – сказала она через минуту. – Ничего страшного. Оттуда ты выберешься. Это внутриевропейский рейс. Паспорта там уже не проверяют.

– Ё-моё, – ужаснулась Накорякова, заглянув в телефон. – Рейс-то какой. А главное, сколько он стоит теперь, ты видела?

– А ты что хотела, – усмехнулась Проскурякова. – Ведь в день отъезда…

– Поехали к нам, Маугли? На Валенсию, – подмигнула Накорякова. – ПальмаМайорка дешевле. А мама потом приедет. Денег тебе привезёт.

– А за Пальму-Майорку ей кто платить будет, Пушкин? – крикнула Проскурякова

– Спокойно. Я всё отдам, – тихо сказала я, – Вышлю почтой. Только не берите меня с собой, пожалуйста. Я не хочу быть там, где мама.

Вбивая данные паспорта Королька, обе Накорякопушкины (или как там их звали) удивлённо хмыкнули. – Бывает же… – сказала одна.

– Это называется удачно сложившиеся обстоятельства. – вздохнула вторая близняшка. – Всем бы нам так везло.

Билет у Королька уже был заказан! Отправлялся самолёт лишь через восемнадцать часов, но я была готова ждать хоть все двадцать.

– Кофе будешь? – зевнула Наталка, увидев автомат.

– Неа, – зевнула в ответ я. – Как нибудь в другой раз.

– Ну, тогда пока.

– До свидания.

Усталость давала о себе знать. Альма с Наталкой, близнецы Накорякопушкины (или как их там звать) улетели на Пальму Майорку Проскурякову. К этому моменту я уже вконец запуталась. От русского языка меня стало подташнивать. Я поклялась, что никогда больше не скажу на этом языке ничего. Кроме какогонибудь «наздровье». Да и то с близкими родственниками.

Место в самолёте рядом со мной оказалось пустым. Правильно. Ведь адвокат-то не полетел, думала я уже в полусне. Впрочем, чёрт с ним. Я заснула вполне довольная.

Как хорошо, что я лечу домой. И как замечательно, что я не Кононов- Королёв тридцати с довеском лет, а всего лишь Ананас Ана Веттер-перемен фон Романова и мне скоро стукнет двенадцать.

Во сне мои мысли перепутались окончательно.

Яна Эк залетела в окно самолёта и села рядом, в свободное кресло. Кроме самолётных кресел ничего вокруг не было. Ни на горизонте, не под нами. Мы просто сидели с ней рядом и болтали ногами. Говорить было не о чем.

16

Поначалу в этом меммингенском аэропорту было скучно. Всего-то три скучающих морды вокруг меня. Ну и впридачу к ним моя морда – самая скучная. В общем, совсем немного народу…

Пасмурной и скисшей я была оттого, что отсидела задницу. Кроме того, я старалась утихомирить пятку. После падений, блужданий и трёх часов сна в самолёте, пятка и задница расклеилась одновременно. Чтобы не не думать о пятке и заднице, я смотрела то на одно лицо, то на второе. Иногда на третье. Получалась эдакая интересная панорама

А потом к моему креслу подошло ещё трое человек. Один из них размахивал руками и бузил. Двое других пятились задом и мелко кивали. Их я могда видеть только со спины. Я жевала кусок ногтя и с интересом наблюдала за бузящим господином, гадая, как выглядят остальные

– Место на животное! – наседал господин. – Место на животное! Так могут вести себя только последние идиоты. Идиоты, которые лезут и на бюджетные рейсы последними. Без дополнительного распределения мест! Вы нормальные, да? Нет, не спорьте, вы ненормальные! Вот что я хочу знать. Вы ненормальные или ненормальные?

Ненормальные продолжали сокрушённо кивать головами.

– Мало того, что вы ненормальные. Вы ещё и очень подлые люди, – нажимал на них господин. – По вашей милости я должен буду сидеть рядом с дикой зверюгой. Даже намордник на него не одеть… Тут подлые люди закивали головами ещё сильней.

«Интересно посмотреть на таких подлых людей», – лениво подумала я. «И на животное на которое не оденешь намордника тоже». Впрочем, мне уже пора было собираться на дорогу. Автостоп, который мне так не понравился, опять меня звал.

С оханьем я поднялась с железного, но уже достаточно прогретого попой сидения. И тут мимо меня пронёсся хомяк. Он был похож на маленький холмик. Я задержала зверя ногой, поймала в ладонь и, подняв голову, столкнулась взглядами с непобедимым Ножом-Для-Огурцов. Олли только что вышел из туалета. Олли застегивал зиппер размером со взлётную полосу.

– Твою мать, – сказал он, едва только меня узнал. – Я тебя сейчас придушу от радости. Ты спасла нашего нового хомяка. Ну и дура ты с этой новой дурацкой причёской…

– Олли! – раздался голос фрау Клингер. – Я сто раз тебе говорила, не разговаривать с незнакомцами за пределами Греховной Мили…

– Здравствуйте, фрау Клингер – я повернулась к ней лицом.

Фрау Клингер всплеснула руками.

– Господи! Да ведь это же наш Ананас!

– Ананас Доннерветтер! – добродушно проворчал папа Олли, бережно принимая хомяка из рук Олли. – Или Веттер-перемен, что ли? Ну что за дурацкая фамилия у тебя. Всё не могу никак запомнить. Знаешь, у меня есть, что обсудить с твоим папой после этой дурацкой Баварии…

– Вы же летели в Берлин, – вспомнила я.

– А попали в дурацкую Баварию.

Господин Клингер нагнулся и поискал моего папу под скамьёй. Должно быть, мой отец со стороны производил впечатления такого вот идиота – спрятаться под скамейкой и ждать когда тебя найдут.

– А где твои эээ… сопровождающие? – удивился господин Клингер (папу он не нашёл).

– Никаких сопровождающих, – отрезала я. – Я сама по себе. Самостоятельная.

Я уже чувствовала себя в своей родной бармалейской тарелке.

– Меня похитили, и я возвращаюсь обратно. По чужому паспорту, кстати, вот он. А вы не могли бы вы позвонить моему папе?

– Ох. Ведь у тебя криминальное прошлое, я забыл. Впрочем, сейчас всё выяснится. Кавабунга! – ухмыльнулся папа Олли, заказывая мне и хомяку по огромному запечёному бутерброду размера «подводная лодка». Хомяк деловито раскидал весь фарш, вытащил помидор и по-деловому захрумкал. Я наоборот, вцепилась в бутерброд и дожевала его до последней крошки.

Тут, господин, предъявляющий претензии опять разорался

– Бутербродами хомяка кормят! Я всё равно не буду сидеть с этой зверюгой, – громко возмущался он. – Надевайте намордник или я…

– Всё в порядке, – успокоил его папа Олли. – Считайте, что проблема решена.

Вид у Оллиного отца был таким, будто он только что поговорил по телефону со всей «Вахтой Давида».

– Вы будете сидеть с другой зверюгой. Вот с этой девочкой. Точнее, не с девочкой, а с господином Королёвым, – подмигнул он, отобрав у меня паспорт – Ведь вам–то что главное? Главное, чтобы не с хомяком! А хомяк поедет в моём кармане.

Тут даже нервный господин просиял. Он пожал мне руку и отправился регистрироваться.

Обстоятельства и вправду складывались чересчур хорошо. Если бы не этот чёртов хомяк, то пришлось топать пешком неделю до ближайшего вокзала города Мемминген. А потом ещё год добираться до Репербана.

В аэропорту нас встречали на самом высоком уровне – с рациями, оружием и собаками породы мраморный дог. Папа Олли ужасно удивился такому приёму. А Олли был сам не свой от восторга. Он очень хотел постоять со мной рядом, чтобы его тоже обыскивали. Папа мой тоже маячил где-то недалеко. Его обыскивали больше нашего, но ко мне пока не подвели.

– Теперь у нас у всех криминальное прошлое – кричал папа из-за чужих голов. В глазах его играли искорки.

– Главное, чтобы оно не переросло в криминальноебудущее, – сурово сказала Дульсинея Тобольская, осторожно перекладывая в сумочку газовый пистолет.

Сколько же народу пришло нас встречать!

Там были Барсуки, был Бюдде. Был капитан Озбей. Был Траурный Эммерих и полтора десятка полузнакомых Бармалеев с хлопальщиками наперевес Там была Рената Колицер, которую держал за руку Ходжа Озбей. А позади всех стояло самое чудовищное существо, впрочем, глядевшее на меня влюблёнными глазами и не скрывавшее слёз.

Впервые увидев Берту Штерн без фонарей косметики под глазами, я опешила.

Собственно, ничего страшного пока не произошло, но я тяжело вздохнула. Новая мама моя была, конечно, совсем не декоративная. Но что тут поделаешь. Надо было заново привыкать ко всему. Но зато это будет происходить на нашем замечательном Репербане.

17

Дорогая Яна Эк.

Помнишь, в последнем письме ты просила меня рассказать, как караются преступления в тех местах, где я обитаю. Наконец, я готова. Желаю тебе удачи в будущей профессии подросткового криминалиста.

Ты уже знаешь, что нас посадили на дистанционное заключение. Мы моем полы на полицейском участке «Вахта Давида», а ещё два часа в день натираем паркет и бегаем за кока-колой для полицейских. Иногда мы готовим для них домашний лимонад.

В любое время дня они могут затребовать нас по спецсвязи. Даже из школы. Даже во время экзамена. Вечером мы не можем лечь спать без включённой рации, чтобы не пропустить их звонок.

Мой лучший друг Бюдде настолько поиздержался без карманных денег, что не может позволить себе новый скейтборд. В школу он ездит пешком. Это ему добавочное наказание в назидательных целях.

Другой мой лучший друг, по фамилии и кличке Барсук со всей строгостью был переведён из своей школы второго этажа на этаж ниже. Теперь он сидит со мной за одной партой. Репутация его должна была пострадать, но почему-то не шибко страдает.

Следующий мой лучший друг Олли по бандитской кличке Нож-для-Огурцов официально лишился бандитской клички. Полицейские тоже зовут его «Огурчиком». И, наконец, последний оставшийся лучший друг, Ходжа Озбей работает с поросятами. Обслуживание служебных поросят на «Вахте Давида» – всё это делается благодаря ему, за счёт карманных денег, вместе с кормом. Так решил капитан Озбей, его папа.

Мой отец, потерявший заведение и репутацию по недоразумению, а потом получивший всё сразу обратно недавно вывесил на всеобщее обозрение лозунг «Кофе на Репербане запрещён». Кроме того, там подписано «Смерть бариста!». Полицейские рассматривают это дело с точки зрения ущемления прав социальной группы. Расплодившиеся на Репербане баристы подают в суд текучку. Но поскольку папа был ими оболган, да и психика его слегка травмировалась, дело немного подзатянулось. Я почти уверена, что скоро мой папа отсудит на этом деле миллион! Он собирается пустить эти деньги на то, чтобы мне больше не приходилось мыть полы в полицейском участке, но я отказалась. Пусть лучше на них поставят памятник господину Павловскому.

Яна, когда прочитаешь мой рассказ, не утруждайся писать, как должен был бы поступить с этими проблемами подростковый криминалист. Лучше напиши, как поживает твой синдром викинга.

Оглавление

ПОСРЕДИ ЛЕСА СТОИТ ЧУТОЧКУ ГОРОДА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

МЫ ЖИВЁМ НА РЕПЕРБАНЕ!

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЗАВЕЩАНИЕ ХЕРРА ПАВЛОВСКОГО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

МОЯ ДЕКОРАТИВНАЯ МАМА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

У ЗАМОРСКОГО ТАРАКАНА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16