Байгуш [Алексей Васильевич Губарев] (fb2) читать онлайн

Алексей Губарев Байгуш

Прежде, чем изложить на бумагу сие повествование, хочется осведомить читателя, что он не найдет здесь занимательного. Желающие обрести ощущения, словно их окатил кто холодной водою или в наручниках волокут на расстрел, разочаруются об утерянном даром времени.  Истории, в общем понимании этого слова, в этих пустых строках никакой нет, потому блюдо покажется посетителю довольно пресным. Данное чтиво назначено скорее для натуры задумчивой, в характере слабом, которой свойственна мечтательность и долгая боязнь окунуться во грехи, что, впрочем, любой другой делает не задумываясь.

         Наверное, оно ближе обывателям монастыря и в большей степени, которые женского полу. Желания внести сраму в благочестивое житие затворниц, а паче посеять растление в их умы или же вызвать блудное разжжение плоти высокодуховных особ здесь нету, как и иного злого умысла.  Всеизвестно, что и при церкви страсть бушует не менее сильно, но в отличие от той, которая на воле вдрызг упивается пороком, та, которая заточена в стены монастырей вынужденно нарезает бессмысленные круги, словно возбужденный жеребец, видящий загулявшую кобылицу, но привязанный к столбу крепкою бечевой.  По своей сути данным легкомысленным посланием я не открываю нового направления литературы название которому комедия, где двое молодых героев, одним из которых оказываюсь я, на протяжении долгого времени откровенно «валяют Ваньку». Буйному нраву, привлекаемому насыщенными ароматами жизни, в тонких нюансах значения не найти. Так и здесь он обнаружит себе мало интересного. Предложенное вашему взору, скорее сродни прогулке запоздалой пчелы в позднюю осень по цветкам астр, не дающим нектара, в которых она будет оглоушена яркой игрою холодных красок, но утробы не насытит.

          Двое в пузырьке.

     Нет, не каждый склонен к размышлениям. Определенно не каждый. Данное занятие скушно и присуще редкому человеку, неизлечимому от этой напасти. По несчастию я тяжко болен этим недугом. Зачастую часами таращусь в окно и с собою спорю, пока дела служебные не отвлекут. А всё потому, что внутри пузырька двое премерзких создания огнездилось. Душонка-то у меня мелкая. Плёвенькая по неизвестной природной прихоти вышла, никчёмная. Потому и подобна пузырьку аптечному. А то ужасное обстоятельство, что там эта парочка разместилась и есть причина тяжкой моей хвори. И ладно бы скоморохам там ошиваться, о чем и мечтается часто. Так я бы улыбался на окружающее и людям. Без повода в смех бросало бы всякай раз. Комарилью бы, вот того же трепака… Куда-а-а там. Нетушки – вам-с, мил человек, судьбишкой прописаны горькие пилюли пользовать. Вкушайте свою долюшку порционно и не плачьтеся понапрасну. И не приведи Господь, юноша, залпом хлебануть этого зелья. А то ить многий-то искалечился на собственной стезе, не по силенке замахнувшись. Страшное дело…

      Что касается этих двоих, то много про них не скажешь. Один являет собою серую тоску. Ну, как в позднюю осень, когда нудный дождь сыплет на опавшие листья подле рябины, клонящей к земле тяжелые грозди. Второй же едкий, словно нашатырь. Ему бы всё ёрничать хоть над чем; глаза бы щипать дымом.  Да ко всему он большой любитель всячески первого задеть. Глаз эдак прищурит, осклабиться и пошел изгаляться. А первый всё свою линию гнёт, что та пружина. Сойдутся, часа два не разведёшь оболдуев.

     Взять вот недавно. Случись первому обратить внимание на совсем незначительную присущность русским.

– У нас ведь как, – крадучись начал он очередной монолог, – отчего-то всегда одному дается право распоряжаться другим. Соберет такой деятель простолюдинов до кучи и давай распаляться: – Драка, мужики, предстоит смертная! Высоту, что дотами усеяна и минными полями обложена, к рассвету нужно взять во что бы то ни стало. И, мол, никаких мне.

     И ведь ни слова гадина не обмолвится, что станет это геройство многими смертями. Не скажет он и по какой причине война свалилась на невинные головы. Кто зачинщики кровавой бойни? В каком окопе эти деятели оборону держат, на какой редут в штыковую атаку идут? За что народу-то итак света Божьего не видевшему головы класть? Не-а. Молчит и всё тут.

– Дак пропадем же ни за копейку. Можа, как-то обойтись без эвтой обузы? Жизнь и так ни в грошик. Можа, ну её к черту такую заданию – вдруг неуверенно раздастся из строя.

     Тут и начнется комедия. Выведут "голос", представят всем, оружию отберут. Сначала лекцию зачтут о несознательности. Потом онемевшему бедняге "приштопают" саботаж и тут же застрелят из нагана прямо перед строем.

     Сойдут окружающие с лица, поникнут головами, как в той поговорке "укатали сивку крутые горки". И попрет в темень непроглядную толпа на пулеметы своей смертушкой убиенного оплакивать, редким "Ура-а!" дружка поминать. А судья на амбразуры не полезет. Ни в коем разе не полезет. Его дело ухмыляться в покорные рабские спины. Глядишь, к утру высота далась. А сколь погибло за здорово живешь и не считают. Редкий выживший тому и рад, что счастливее других оказался.

     Именно в таком месте и второй подаст голос; начнется крепкая перебранка.

– А ты не будь киселем. Что слухать-то кажного. Можа, его мамка в погреб уронила сосунком, так он и дурачок. Калеке взбрендило безумное мяукнуть, а ты и давай жилы рвать. Мало ли что такому горлопану на ум взбредёт!

– Так шмальнет из нагана.

– А потому шмальнет, что страх этот паразит в тебе видит. Когда народ без страха шибко не пальнешь. На памяти у меня урядник один. Злыдень такой был, что свет меркнул при его появлении. Как что – он без слов зуботычину. И все падле с рук сходило. А раз прогадал. Шибко народ в тот раз осерчал от несправедливости. А он по привычке за свое, и хрясь одному по роже. А тот недолго думая в ответ саданул. Дело, конечно, каторжное вышло. Урядник сперва за глаз, а потом за наган. А мужик не промах; хватил ретивого наотмашь кулачищем в висок, тот и околел. Оно хоть мужика и судили, и в кандалы упекли, но, когда народ в злобе, лучше не шутить.

– Каторга, что смерть заживо. Нет, уж лучше не перечить начальству.

– Так не жалься тогда, пропадай себе.

– Эка, пропадай! Скажешь тоже. Не видал таких, кому не до живота.

– Да не будь ты киселём, дура. Не спускай тому, кто Богу положенное присваивает. Противься, стой твердо на своем.

– Один в поле не воин. В одиночку против закону не сладишь.

– То и не закон вовсе, когда в нем против воли Господней всякая дрянь накарябана сволочью. Негоже обманному закону волю давать. Не по-христиански. Я бы спуску не дал. Не-е-ет. На кой ляд гибнуть по-собачьи. Уж лучша самолично сучье отродье пришибить да в каторгу, чем от руки его поганой сдохнуть…

     Так вот и грызутся эти двое. Иной раз время к рассвету, а они метут-метелят пургою чушь несусветную. А что, когда и прицыкну на этих паразитов: – А ну, брысь, паскудники! Только с того и угомонятся. Оно вздор, конечно. Пустое брешут, а голова от их глупости и заболит – к заре только сном забудешься.

      Наслушаешься этих выродков, думок надумаешь да и на стрельбище зачастишь, чтобы навскидку стрелять научиться . Зряшная забава оружием владеть, однако не в америках мы, а в Расее пробавляемся. Сколь у нас свои своих перестреляли? Счету нету. Да и мало ли, снова грянет черное время, а ты на дурака наткнешься. Судьбе подшутить приладится над тобою таким странным образом, из девичьего каприза. Явит тебе унтер  Пришибеева в недобрую минуту. А перед врагом да без кинжала оказался – считай пропал. Это когда вооружен, бабка надвое сказала, кто при такой шутке ухмыльнется. Присказка-то незатейливая, язви её: – Умей стрелять на секунду раньше идиота, ушки на макушке держи, не верь никому – может и не словишь из глупости расстрельную пулю. Идейный болван ухватиться за "маузер", а ты секундой раньше шлёп его, как крысу и делов-то, Господи.

     Да уж… И чего эти двое часом не скоморохи? Э-ха, видать, невезучий я. Или не глубок? Скорее и то и другое. Ну, в кого, в кого я такой? Неужто мне призвание чужое переживать, натоптанное пользовать? Неужто своего не выдумать, своей борозды не поднять по нехоженому? Не вышел рылом, знать. Плохо удался. Всё мотыльком порхаю. Лизнул где нектару и рад-радёхонек. Нет чтобы вот барином… Тфу… противно даже.

21 июля 1984 года. Назначение.

          Над плацем отгремел марш «Прощание славянки». В стенах училища отсверкали аксельбанты, отзвенели подковы парадных коробок, раздарены напыщенные букеты гладиолусов. С улиц испарились счастливые лейтенантские морды, освященные слезами мамаш и безбожно извозюканные помадой невест и юных жён. Николай Данилович Быков – начальник училища, исключительно порядочный из генералов, с которым пересеклась моя служба, поставил на крыло очередной выводок своих птенцов.

– Ах, досада, язви её в качалки! Вот уж вовсе не ожидал, а случилось. Всегда вот так: что ни начну, так обязательно соскочу с намеченных рельс затеянного дела. Довольно частый мой гость и всегда не совсем, даже и во время письма, к месту. Но незлобливый этот  товарищ сам-собой напрашивается и потому я принужден вклинить этого неуклюжего мерзавца – небольшое отступление, с вашего позволения, естественно.

Выпускной бал курсантов лишь очень относительно можно представить торжеством, хотя плац "вылизан" и украшен флагами, а двери училища распахнуты для любого посетителя. Раз в год даётся это представление "скомканного времени" и активно участвуют в нем две стороны. Обе – и военная и гражданская, в которых среди мужского пола во множестве угадывается состояние "подшофе", а то и "с будуна", без исключения нарядны: офицеры в парадном золотопогонном платье и с аксельбантами, гости в лучшем на что способен их гардероб. Более точным этому моменту будет определение красочный хаос неимоверно нудного, долгого ожидания праздника и до смешного короткая торжественная его часть, после которой все поспешно расходятся.  Эта традиция настолько сильна, что и ненастье ей не помеха.

Четыре года казарменной жизни, где практикуется воспитание через коллектив, а рамки личного до невозможности сужены давлением извне, выразить чернилами на бумаге весьма сложно. Однообразие дней определённо накладывает разной степени угрюмость на молодых людей; характер курсантов если не ломается к концу обучения, то зреет и становится более ровным, а непосредственность бесследно улетучивается. От этого всякий получающий первое офицерское звание и погоны переживает. Волнение молодых людей хоть и различно, но хорошо видно со стороны. Кто-то все время что-нибудь да поправляет на себе или отряхивает; кто-то беспокойно мечется, сталкиваясь с сослуживцами и вызывая негодование многих; иной, не в состоянии справиться с собой, все время гримасничает; третий, как ни старается, как ни таращит глаза, а отыскать маменьку или же возлюбленную в толпе приглашённых не может, от чего выражение его лица довольно глупо. Порой глаза наткнутся на уморительную мину с живописной печатью бессонной попойки. И когда поросята успевают?! Все же большинству выпускников удаётся разыграть спокойствие, сбившись в кружки, где поголовно нервно курят и без устали несут всякую чепуху. Со стороны одинаковость поведения выпускников может казаться "кислятиной", если не различать, что кружки эти сильно разнятся. Те, что малочисленные, но к тому и самые громкие образованы нахалами, которые сочли себя выше других, присвоя звание "элита", при чем не заботясь о мнении остальных на этот счет. И потому, как слыли заводилами, говорили они нарочито громко, повествуя о собственном "гусарстве" и содеянных "подвигах". Значение этой отваги воображается так, словно в одиночку на голову разгромлена армия противника, а содержание геройских выходок смехотворно: попойки, самовольные отлучки, картежная игра, бездоказуемые победы на любовном фронте. В самые многочисленные компании сбивались конкуренты заводил. Эти претенденты на трон не так уж безобидны. При случае отпор "элите" гарантирован. Поэтому оба клана сосуществуют косясь друг на друга, задирая по всякому поводу, но при этом стараются возникшие ссоры всегда свести на "нет". В среде конкурентов также получают одобрение "подвиги", но уже вполголоса. Которые же оказались в статусе "ни то-ни сё" сторонятся остальных и стоят по трое-четверо. Эти, как правило, молчат, боясь навлечь гнев презрения "верхушки иерархии".

 Впрочем офицеры, воспитавшие курсантов, в такие моменты всегда волнуются не меньше. От этого среди новоиспеченных лейтенантов, искоса следящими за наставниками, нет-нет да и послышится нечто значимое, за которым последует короткая пауза, а толпа посетителей на мгновение замрет в восторженном напряжении, ожидая начала таинства.

Не очень жалуя людскую сутолоку я устроился слегка в стороне и наблюдал. Эта прореха в моем характере – любовь  к наблюдению – неудобная. Но я мирюсь с нею из соображения – все, что ни делается, то к лучшему.

Я стоял под раскидистым тополем, облокотясь плечом о прохладный ствол, и наивно полагал, что его тенью надежно отгорожен от нежелательного интереса к моей персоне. Верно я выглядел скучающим, но при этом взор мой был остр, а разгоряченное сердце беспокойно. Сначала моё внимание привлекло то, что в обычности мало задевает праздные сборища. Общий фон собравшихся был обычным для подобных церемоний, но разгулявшийся ветер сотворил невероятное. Ему удалось так синхронно трепать пышные букеты гладиолусов, что невольно вспомнилась картина Ван Гога "Звёздная ночь". Отчего наваждение было именно таким, объяснить я не могу. Может отдаленная схожесть конусных форм кипариса и гладиолуса повлияла на это. Но несколько минут я даже боялся, что возникшее наяву прекрасное видение растает, и мысленно благодарил небеса за трепетное мгновение. К сожалению всему приходит конец.

Что-то меня отвлекло от приятного созерцания редкостного явления. Взор мой бросил очередной вызов душе и начал бесшабашно шляться по женским личикам, буклям, декольте и нарядам. Однако надолго на броской красоте он не задерживался. Там было все давно читано, понятно и ничего нового не предлагалось. Привлекательные обладательницы излишнего макияжа знают себе цену и имеют чёткое представление зачем они здесь оказались. Я некоторым образом привык к высокомерию и заносчивости дев с претензией на замужество с военным, что в этом городишке модно. Вопреки привычке, неожиданностью стало то, что взор, вдруг, выделил трех скромно одетых девушек, только-только переваливших подростковую черту. Очевидно, что эти барышни не были приглашенными. Скорее всего самая разбитная уболтала подружек "заглянуть на огонек". От принятия рискованного решения троица находилась в заметном смущении. И одна – невзрачная особа небольшого росточка – особенно выделялась скромностью. Две первые мадемуазели, по-видимому чистокровные донские казачки, были чернявы, смуглокожи и без устали вертелись, причиной чему некоторая неловкость положения. Глаза их были быстры, а резкие взгляды работали вовсе не на пользу ожиданию знакомства. Которую я выделил разительно отличалась от подруг. Простое, без премудростей славянское личико, редкие веснушки, которые не смог скрыть степной загар, русая чёлка, мягкий взгляд. Но при более внимательном рассмотрении угадывалась точеная, гармонично слаженная фигурка, безукоризненная форма ушек в которых тачали голубое сияние безвкусные "гвоздики".  Наверное сейчас она вкусно пахнет солнцем, подумалось мне. Удивительно было и то, что разглядывая эту девушку, в голове не возникло ничего пошлого. Напротив, мои мысли к ней были чисты и преисполнены нежности. Ведь девушка, по сути ещё совсем ребёнок, пришла сюда с не совсем определённым интересом, но не без ожидания чуда.  Ко всему было явно, что над нею давлеет страх того, что её вдруг обнаружит внимание молодых людей в форме; вдруг чудо обрушится именно на нее. Из причины неготовности к подобному взор её был потуплен, а сама она нервничала и все время старалась спрятаться за подружек, словно это поможет ей избежать страшного события. И это было так мило, что несколько спустя у меня мелькнула шальная мысль: – А что если подойти к ней? Разве не по плечу мне, чтобы эта пигалица поверила в чудеса! Разве не в силах я преподнести в дар этому светлому созданию немного радости?

Желание плюнуть на традиции и слету жениться заставило  сердце забиться глуше, а ладоши повлажнеть. Ведь гоголевская Пульхерия Ивановна прожила счастливой, хотя с наскока была украдена у родителей кавалером.

Мысленно я уже начал рисовать картину первоначального испуга барышни, удивление и зависть подруг, скоропалительный визит к её родителям за знакомством, ошеломляющая просьба руки их дочери, клятва верности, ухаживания и прочее, прочее. Распаленное сознание уже рисовало идиллию уютной семейной жизни. Но тут на беду меня окликнул подошедший Р-нов. И принесло же этого обормота в такую минуту! Р-нов всегда был беспардонен, как утёнок у кормушки, и к тому и другом-то мне не приходился. Я его недолюбливал за угловатость и нетактичность, хотя, порой, простота его характера вызывала уважение. Так перекинемся парой фраз если свел случай и на этом все. А тут он полез с объятиями, стал бесцеремонно хлопать по плечам.

– Что скучаешь, дружище? Вокруг все веселятся а ты…

– Привет, конечно, но не затруднит тебя освободить меня от беседы? Я несколько занят.

– Посмотрите-ка, он несколько занят! Да разве это занятие обнимать дерево? Ты посмотри вокруг, что творится. Что творится! – восклицал  он.

– Да отвали ты, язва!

– Нет, брат, от меня так просто не отвертишься. Давай накатим по сотке. У меня все приготовлено и первостатейная закусь припасена, – заговорщески пророкотал Р-нов.

– Да нет у меня желания пить, отстань.

– Нет, я к нему со всей душой, а он мне – отстань. Не строй из себя невинность, летюха. Знаем тебя как-нибудь. Нет желания к водке, так есть шампанское. Гуля-я-ем! А ты часом не приболел? Что-то я тебя не узнаю, – гудел здоровяк, которому военная форма не очень то и шла.

Он болтал, а я был расстроен, что ход мыслей потревожил этот болван. И ещё более тем, что в какой-то момент отвлёкся на балабола и утерял из виду девушку. Настроение сошло на нет. Объяснять Р-нову я ничего не стал. Просто извинился и оставил его у своего прибежища.

Немного спустя я нашёл ещё одно подходящее место для наблюдения. Но сколько ни скользил мой взор по челкам, носикам и блузам желаемый образ не найти так и не смог. От осознания, что я потерял нечто очень тёплое, дорогое, на душе стало пакостно. Недолго думая, я разыскал Р-нова, которого не найти было невозможно.

– Давай, что там у тебя, – без обиняков выпалил я.

– Давно бы так, а то ломаешься, что та монашка, – гаркнул Р-нов и потащил меня к "закромам". Закусь здоровяк действительно заготовил отменную, а шампанское осталось нетронутым за ненадобностью…

          Мне нравится марш «Прощание славянки», хотя на душу лёг совсем другой, названия которого к своему стыду не знаю. Духовой оркестр училища исполнял его редко. Но в нём есть нечто трагическое, обреченное. Белогвардейское.  Под такой не грех идти цепью на пулемёты.

          День сухой и солнечный. Бывшая столица Донского казачества приходит в себя от пережитого двумя сутками ранее потрясения – узкие грязные улочки беспардонным свистом и выразительной руганью сотрясал очередной офицерский выпуск. Это действо было настолько усердным, что сам Сатана эти дни не смел показывать и носу в проулках, что в обычности проделывал с большим удовольствием, подстрекая курсантов пьяными шляться по ночам вне стен училища, а барышень из медицинского колледжа с завидным упорством беременеть уже на первом курсе и затем толкаться у проходной в надежде узнать любвеобильного шалопая, чтобы предъявить ему нахально распирающее сарафан доказательство безрассудной его страсти. В большинстве случаев этакие негодяи умудрялись надолго укрываться в госпитале от своих ундин, что фиксировалось в графе «наименование болезни» нейтральным определением «бес попутал». Ну, а которые оказывались менее изворотливы, окруженные сердечною заботой родителей очередной глупышки понуро плелись под венец, при этом обретая звонкий титул «санитар города», равняемый людьми в погонах внезапной гибели.

        Общее впечатление несколько портит уже неделю неутихающий северо-западный степняк, в треть гнущиеся тополя, жмущийся к бордюрам мусор и одинокий новоиспеченный лейтенант, видимо отбившийся от празднующей компании и бесцельно слоняющийся невдалеке от училища. Но раскачивающиеся тополя остановят любого, словно приворожив. Когда выпадет им на мгновение выровняться, на взор наваливается глубокая матовая зелень. Стоит им только быть согнутыми ветром, глаза слепит живое серебро. Этой завораживающей игрою обязательно украдется некоторое время.

          Будучи в гражданском платье и стараясь избежать нежелательных встреч, проскальзываю через КПП и направляюсь в штаб. Последние сокурсники предписания к месту службы получили накануне, основная масса вчерашних курсантов разобрала документы ещё в день выпуска. Я не охотник до сутолоки и очередей, да и к тому же сердечные дела несколько отвлекли моего времени в аккуратном домике бездетной "брошенки", что присоседился к переправе через Дон у станицы Багаевской. Потому в стенах кадетского корпуса объявился только теперь.

          Затянувшееся празднество отзывалось где-то в глубинах организма нехорошим ощущением – мутило. В общих списках распределения, вывешенных в прохладном коридоре штаба, своей фамилии я не обнаружил. Пришлось зайти в строевую часть. Майор, дотошно ощупывая выцветшими глазами, с присущим старому служаке сочувствием выслушал моё недоумение. Затем долго перебирал стопку бумаг; бормотал что-то неопределенное; цокал языком и выстукивал пальцами об испещренную царапинами крышку добротного стола дробь. Немного поразмыслив, он предложил зайти к нему после обеда. Не к месту возникшая пауза не обрадовала – электричка на Ростов-на-Дону уходила в 16 часов. Времени в обрез. До сумерек нужно успеть добраться в станицу Староминскую. Остаток пути до Ейска в расчет не брался – поезд отходил за час до полуночи. На случай же опоздания к этому сроку тропа к Азовскому побережью набитая и преодолеть её даже ночью дело, в общем-то, плёвое.

          Переменить предложение офицера не представлялось возможным. Пришлось тащиться в «Лакомку», чтобы перекусить и убить время, где я не смог отказать себе в стаканчике коньяку с тремя звёздами на этикетке под бисквитное пирожное; майор был много прав, когда сверлил меня глазами – голова буквально трещала и вид у меня, по всему, был "лимонный". Через пару минут отлегло, отчего и время полетело быстрее.

          К назначенному часу я вторично явился в кабинет, но уже «под турахом» и без болезненных толчков в затылке. Кадровик, приметив во мне изменения в лучшую сторону, одобрительно крякнул и улыбнулся: – Ваше назначение нашлось. Дальневосточный военный округ, войска ПВО страны, юноша. Поздравляю вас. Я тоже там начинал, – и после непродолжительной паузы: – не пугает? – съязвил он и деловито протянул мне бумаги, – расписывайтесь.

– Да нет, – погрустнев, нерешительно промямлил я, расписываясь в раскачивающейся  графе, – у меня кровь наполовину дальневосточная, мама оттуда,  родилась в Краскино.

          Здесь сознанию явились сменяющие друг друга размытые картины небольшого курортного городка на Азовском побережье, его пляжи; Аня из Пролетарска; шторм в Ялте; Алушта, нафаршированная аппаратами, подающими за 20 копеек две трети стакана сухого вина «Совиньон»; парки Симферополя; рижский бальзам, запечатанный в керамическую бутылку, и замужняя продавщица в скромной квартирке Бахчисарая…

– Ну, тогда счастливого пути, и будьте аккуратнее.  Дальний Восток сторона суровая, не то, что юг. Тайга разгильдяйства не прощает, – оборвал сладкие видения офицер.

– Постараюсь, спасибо, – про себя чертыхаясь и кляня бесперспективные для связиста войска ПВО, откланялся я.

          Где в тот далёкий август 84-го проницательному майору было знать, что Северокавказский военный округ окажется много суровее Дальнего Востока. Что спустя десять лет там разгорится кровавая бойня, в которой будут сжигать целые полки в десять минут, а предатели и по сей день будут безнаказанно здравствовать. Где и мне было знать, что военная служба покажется не так интересна, как сокровенное женщин, потаённые уголки их незатейливого мирка, неразгаданная бестолковость, что сродни полёту бабочки, и до обморочности патологическая чувственность.

          Декабрь годом ранее. Стажировка.

          Одесса!!! Боже мой! кто бы поверил, что моя стажировка выпадет на легендарный русский город! Со стороны иной раз мниться, что даже Севастополь не так русский, как Одесса.

      Покрытая невзрачным одеялом,

      Каким-то влажным, серым и гнилым,

      Ты встретила меня, Одесса – мама…

         Строки кислые, но точно передают первые ощущения. Улица Парашютная, полевая бригада связи. Дай Бог здоровья капитану Чикунову за его понимание жизни и золотые слова: – «Ты погуляй, сынок, ещё наломаешься». Офицер как в воду смотрел. От участия в боестолкновениях Бог оградил, но что на износ мантулил, что жилы иной раз рвал не отнимешь.

          Выразить Одессу на бумаге невозможно. Чтобы впитать в себя весь смак понятия Одесса, нужно хотя бы недельку пожить в ней. Мне свезло, капитальным образом свезло в этой жизни. Огорчает – не могу буквами изобразить глубину любви к этому черноморскому городу. Что могут сказать сухие строки о пиве николаевского розлива на улице Деда Трофима? Куда забросит ваши мысли упоминание о доме с одной стеной?  Явят ли впечатление вашему лицу мои слова о дубах имеющих имена: один – «Черная ночь», что бросает тень по Шевченко, другой – «Императорский», скучающий на Фонтанах;  и особо пригорюнившийся тополь Любви с отполированным ладонями стволом с одной стороны?

          А ведь это в сущности ничто за Одессу. Здесь ещё и Мишка Япончик, знаменитый «Гамбринус» со скрипачом Сашкой, сотни повешенных румынскими оккупантами на акациях, «Привоз», девочки с ценником на подошве, дефилирующие вдоль «ста метров», криминальная Пересыпь, матрос, с презрением разрывающий на груди тельник навстречу пулемётной очереди, шумная Молдаванка и, конечно же, сами одесситы.

          Середина декабря. Вечер. Моросит нудный дождь. Гриль-бар «Олимпийский» радушно принял нашу компанию. Сидели до самого закрытия. Та, на которую я делал ставки и клеился паутиной, растворилась в разгоряченной толпе на выходе. Потратив уйму времени на бесплодные поиски внезапно исчезнувшей надежды, я было отчаялся. Почти все вывалившие из заведения рассосались. Но тут обращаю внимание на молодую женщину. И отчего я раньше не приметил её в баре? Ну, видно, что постарше, пусть внешность неброская и что? Почему именно яркое привлекать должно? Я же не щука, кидающаяся на полированную железяку…

– Вас проводить? – подстрекнул бушующий в сердце демон.

– А не забоитесь? – явно кокетничая, она.

– Ещё чего не хватало, – захорохорился во мне гусар, вперив глаза в тонкое обручальное колечко.

– Мне далеко – её проверка на вшивость и, видимо, цель раззадорить смельчака.

– Такси-и, такси-и-и! –  я, метнувшись от неё к веренице бомбил, – свободен?

– Та сидайте ради Бога, нэ стэсняйтеся. Лошадёнка к вашим услугам, – радушно улыбчивый тип с неопределенными чертами лица.

– Я…, тут ещё дама, мы щас, айн момент, – и уже к ней – прошу, карета подана! – а про себя – даже если обломлюсь ничего страшного, хоть просто с бабой поболтаю .

– Та нам хоть с самим чертом. Ох! святы, святы, простить мои прегрешения тяжкие! шо вы тамо мечетесь, як угорелый? не сумневайтеся та волокить вже её сюды быстрее, бо ще передумае, горюшка не обэрётеся, – в спину мне водила.

– Во гад, – думаю, – сейчас всё испортит пошляк.

          Но пронесло. Женщина покорно устраивается на заднем сидении.

– Привыкшие они тут к такому обращению что ли? – про себя и влезаю в авто, соседясь к ней.

          Едем минут пять. Разговор ни о чем. Водила весельчак и острослов. Смешит на всю катушку. Я стараюсь не отстать в упражнении третьесортной словесностью.  В одну из возникших пауз внезапно слепляемся с попутчицей в поцелуе. Застыли надолго. Извозчик деликатно замолчал…

        Приехали к указанному адресу. Незнакомый микрорайон. В ряд несколько типовых девятиэтажек.  Наша третья слева. Дребезжит лифт; мы в поцелуе. Вваливаемся в квартиру. На пол летят фуражка и шинель, затем её куртка и цветистый шарфик. В порыве нетерпеливой страсти валимся прямо в коридоре. Не предохраняясь, дважды впадаем в неистовство. Не знал, что о палас можно в кровь сбить колени и локоть правой руки…

    Пять утра. Пьем чай в кухне. Я одет на скорую руку и ещё пьян, она в байковом халате на голое тело. За окном стук дождя и непроглядная темень. Шинель и фуражка по-прежнему на полу.

– Тебе пора, муж может прийти.

– А где он?

– На службе, в наряде. Он старший лейтенант, – она подводит меня к кладовке; на вешале покоится парадная шинель, на золотистом погоне мерцают бронзой три звезды.

        Одеваюсь. Прощальный поцелуй. Не отлипаю от её губ и одной рукой долго мну грудь в слабой надежде.

– Нет, нет. Иди. Скоро муж припрётся, я знаю.

        Жаль, но ухожу. Уже, будучи в лифте, оправляю форму. Спустя десять минут выбираюсь из лабиринта бетонных свечек к трассе на окраину. Недолго думая, останавливаю случайный «Икарус».  Пассажиры спят, автобус междугородний. Как ни странно, останавливается

– На Парашютную. Знаете, где это? – говорю водителю и сую ему юбилейный рубль.

– Надо круг давать, – и увидев счастливую мою морду, – поехали! только расскажешь, страсть люблю всякое такое.

        Я со всеми подробностями излагаю слушателю минувшее любовное приключение. Он изредка восклицает: – прям в такси целовались?…;  в лифту зажал, ха-ха-ха… ; прямо на полу у неё в коридоре…; стёр коленки, га-га-гой-е-е…, а дверь хоть закрыли, ха-ха-ха?…

– Звать-то как её? – спрашивает по завершении пересказа.

– Опачки, не знаю.  Я как-то и не спросил, – и оба долго ржём в голос, напрочь забыв о спящих в салоне…

    Неинтересное.

– Помилуйте! – воскликнете вы, – к чему автору укладывать в строки неинтересное?

И совершенно правы. Только есть маленькое «но», которое хоть и внесет некоторую сумятицу в течение мыслей посягнувшего читать эти записки, но в значительной мере не обескуражит оного и особого вреда этим ему не станет. Ведь всплеск ваших эмоций относится, заметьте, к автору, что и засвидетельствовано самим восклицанием. Я же именоваться автором имею права очень относительные, ибо предложенное мною повествование более похоже на невыразительные черновые наброски, нежели имеет статус высокого произведения. И это несмотря на то, что из насмешки я именую представленную взору читателя низкопробную хронику романом.

   Теперь за состоявшимся объяснением мы можем спокойно отнести дальнейшее изложение несколько в сторону. Касаться общеизвестного женского коварства и виртуозного умения умещать в сердце увенчанную странностями высоконравственную и самую загадочную дружбу к себе подобному я не стану. Как юная особа, не устоявшая искушению и познавшая тайну телесных наслаждений, укладывает в постель к своему совратителю недозревшую доверчивую подругу настолько большая тайна, что скорее всего этого вовсе и нету. А слухи о подобном пустая болтовня из скуки. А раз так, то писать существо характеров слабого пола выходит довольно пресным делом и потому пусть им занимается женский роман.

   Но вот неожиданным союзником в делах амурных женщина стать может, потому как исключительно из своенравности пособничество чужим грехам к преступлению не относит. Часто свидетелем этому случается быть, когда особа одинока, имеет уже ребенка и к тому обременена возрастом, за глаза именуемым «годами таяния последних надежд».

  Как-то, будучи в звании старшего лейтенанта по незначительному служебному делу я попадаю на боевой пост телеграфной роты, что устроен в штабе и в двери которого секретный замок, при том с кодом «148». Эту последовательность цифр знает любой в части да и изрядные потертости на кнопках выказывают это, но говорить об этом неприлично. В армейских кругах к хранению секретов относятся с особым трепетом. Сбоку неаккуратно обитой железом двери, налезши краем на косяк, на одном гвозде прибита черного цвета кнопка. Но пользуются звонком редко и только начальство. Все остальные негромко выбивают в дверь "семерку". Это осторожное «дай-дай-закурить» означает – не бойся, свои. В совершенстве владея этикетом нижних чинов, в небольшую паузу дважды тихонько передаю через дверь условный сигнал. Уловка срабатывает. Тут же мне распахивается дверь и взору возникает удивленная визиту незнакомца военнослужащая с лычками на погонах, при хорошей утюжке форменной одежды, но в растоптанных шлёпанцах с открытым верхом и во всей той красе, которая нисколечко не отлична от вышеописанной. Что она хороша, так не сказать. Страшненькая. Как бы тоже нет. Это скорее среднестатистическая обычность образа женщин-военнослужащих, ростом выше среднего и с некрасиво загнутыми пальцами ног. Черты лица, как и движения немного грубоваты, как, впрочем, и голос, в котором можно проследить тревожное: а именно, дурные нотки неуместной требовательности, некоего неприкрытого и привычного каприза.

– Чистой воды "драгун", – мелькнуло в голове и впоследствии стало ей негласным прозвищем.

  Рот большой, вокруг крутых изгибов губ следы дешевой помады. Над ними заметен темный пушок, определенно наметивший к старению хозяйки переродиться в волос. Взор острый, можно сказать пронзительный, насыщенной болотной зелени. Но не тот, что присущ многим гадалкам. Брови неправильны и невыразительные.

  Представляюсь и озвучиваю причину случайного появления. Боевой пост убран самым обычным образом. Воздух сперт, чему причина работа вентиляторов нагретого оборудования. С потолка на длинном витом шнуре спускается испачканный мухами плафон молочного цвета, на котором обосновался слой древней пыли. Внутри этой безвкусицы едва тлеет маловаттная лампочка под которой беспокойно кружат две мушки. Слабое освещение придумано специально, чтобы бушующий беспорядок не так явно бросался в глаза.

  Окна в помещении два. Они зарешечены и никогда не отворяются, разве что форточки можно приоткрыть в жару. К ближнему окну часто подходят, потому как рисунок на линолеуме под ним основательно истёрт.

– "По ходу пьесы" дамы на посту безбожно курят, – невольно закралось подозрение. Дальним окном не пользуются, потому что его загромоздила двухметровая коммутационная стойка, за которой валяется целая куча спутанных кабелей похожая на клубок змей. Кроме того, оба окна всегда глухо занавешены тяжелыми черными шторами, в щель между которых можно наблюдать один из углов расположения части с турником и брусьями, словно проросшими из желтого песка. Справа у стены стоит рабочий стол, крытый заляпанным стеклом, под которым уложены листки с инструкциями и таблицами. На нем раскрытый журнал с многочисленными помарками, несколько крошек от еды и два телефонных аппарата. Закладкою журналу служит желтого цвета карандаш от «Koh-i-Noor» с обломанным грифелем и с тупого конца тщательно изгрызанный неизвестным. Стол оборудован тумбою, в которой устроено три выдвижных ящика, верхний из которых имеет врезанный замок. В углу напротив серый сейф с маленькой дверцей вверху и большой нижней. На боку сейфа прилеплен магнит от громкоговорителя со связкою ключей. Сверху сейфа обустроился видавший виды электрический чайник без крышки, к которому тянется в прошлом белого цвета провод. На стене в тени чайника замер таракан. Однако, есть и еще один стол, загроможденный разным оборудованием и под которым покоится целая груда пестрых женских тапочек. Но так как участие, принимаемое им в жизни весьма мало, упоминание о нем в общем-то излишне.

   По иронии судьбы мой приход пришелся на то время, когда в сменах привычкою ужинать, чем настроение дежурной было подпорчено. После заминки, что случается на службе при первом знакомстве и не особенно скрывая некоторое раздражение она все же спросила: – Чай будете? В вопросе явно прослеживалось изучение, так как звания моего не называлось умышленно.

– Нальете, так не откажусь, – поборов смущение промямлил я, – только покажи (тут и я умышленно перешел на «ты») пожалуйста, что тут не работает. А то послали, а зачем толком не объяснили.

   Эти фурии дежурных смен терпеть не могут уставного обращения, хотя при начальстве ведут себя в строгом соответствии правил. Потому получить благосклонность довольно просто. Обратись к ней не по уставу и в кармане у тебя союзник. В противном случае можно заполучить и непримиримого врага с камнем за пазухой.

   За чаем завязалось дальнейшее знакомство, переросшее впоследствии и в негласное сотрудничество. Какие мысли витали в головке дамы в сержантских погонах мне неизвестно. Я же, прилагая усилия не спугнуть жертву, неназойливо прощупывал почву на известный предмет, который все без исключения ищут в зрелых одиноких женщинах. Но дама, как и имя Галина, оказалась без меры высокомерною и тверда, что тот кремень. Прозвище "Драгун" вышло более чем удачным. Волей-неволей пришлось взять нейтральную сторону, обратив дело в порожние отношения, за небольшим исключением. На телеграф я зачастил. И причин тому было две.

  В долгие часы безделья, когда в части по прихоти командира находиться необходимо, а делать в то же время совсем ничего не нужно, я, дабы из скуки скоротать время, то и дело тайно наведывался на пост. Ведь однажды проторив дорожку всегда ступишь на нее следующим разом. Этому же периоду выпало и то время, когда в части рвал и метал один чопорный капитан. Сказать, что он извращенно понимал значение службы, ничего не сказать. Вот хорошо известен один майор, о которым и вы скорее всего наслышаны. Так этот майор после утреннего развода пока прилюдно не доведет себя до истерики, никак не успокаивался. А уже к обеду разгоряченный служака престранным образом исчезал из расположения и до следующего утра его нигде не было слышно. Любил этот уникум от неподалеку стоящего командира подать представление. «Бес», так его окрестила молва, хватал за ворот попавшего под руку солдата и, основательно потрепав бедного владельца дерзких глаз, начинал читать тому нотацию, мол, такие вот клоуны и продали Родину. Застигнутый врасплох и ошарашенный разоблачением торговец Родиной, видом очень напоминающий нищего оборванца у церкви, понуро опустивши голову покорно внимал громогласному уличению во всех смертных грехах, видимо давимый непомерным грузом внезапно проснувшейся совести. За этим действом командир части всегда наблюдал открывши рот, видимо пытаясь осознать, каким это образом тонкошеий юноша, и притом весьма грустный клоун, умудрился продать страну со всеми её потрохами и кому он её продал. Когда подобная сцена случалась со стороны можно было услышать фразу: – Смотри, смотри "Бес" прихватил бойца! Сейчас начнется цирк.

 За глаза многие говаривали, будто у майора в голове засел снаряд и старались не связываться с идиотом. Что его побуждало к подобным проявлениям не совсем понятно. Хотя я подозреваю, что на поверку «Бес» был еще тот плут. Неплохо до обеда на глазах у всех из ничего орать благим матом, будто тебя кипятком ошпарили, а затем смыться по своим делам, зная, что никто по служебным недочетам тебя искать не станет, опасаясь очередной бессмысленной суеты. Вот и капитан оказался парой тому субъекту в майорских погонах, только что со своими «клопами» в башке.

   Но в отличии от загадочного майора, капитан прохвостом вовсе не был, а был незатейлив, как барабан и называли его – дурак. В части он торчал безвылазно, орал и до, и после обеда, и, к великому удивлению многих, имел на вооружении прехорошенькую скромную женушку, значительно его моложе. Будучи истеричным и к тому занудой, он так гадко воздействовал на юную женщину, что та в облике казалась если не напуганной, то уж точно измученной. В характере Маши, так звали его супругу, была особенность, несчастьем которой является то, что такие не выходят замуж. Их отдают в жены по протекции. Таким скотским приемом многие родители пользуются ради мнимого заручительства спокойствием, что их дочь пристроена надежно и если и будет обижена, то не так, чтобы январем топиться в проруби.

  Как и принято в воинских частях, капитаны устраивают своих жен на службу. От этого в кабинетах строевой части сотрудниц, пишущих бумаги всегда сверх штата. Тем, которых уже некуда посадить определяют места в различных дежурных сменах. И, какое счастье! Замужняя скромница попадает на телеграф, где «на первых парах», пока новоиспеченная солдат не освоится, в наставницы ей определяют опытную Галину. По всему этому вскоре и выходит история, со стороны интерес представляющая небольшой и особой художественной ценности не имеющая, потому как время дуэлей безвозвратно прошло.

   Естественно, не бросать на свеженькую телеграфистку липкий холостяцкий взгляд сил никаких не было. Оно конечно, положа руку на сердце, на чужой медок не разевай роток. Но такое уж гадкое наше устройство, что любой порок нам безумно сладок.

 "Конфетка" не одному мне оцарапала наливающимися бедрами нервы. Только вот вступить с нею в разговор то и дело мешал мечущийся как угорелый между казармами её ретивый муженек. Но ищущий да обрящет. По неведомой прихоти место желанного знакомства само подвернулось под руку. А разве упустишь шанс, пусть даже его реализация выглядит весьма туманной?

  Поэтому мои появления на боевом посту телеграфной роты без всякого на то повода стали частыми и настолько очевидными, что это не ускользнуло от проницательного "Драгуна". И пока Машу в ночь не ставили на пост, втроем мы вели долгие скучные беседы, где порой то и дело раздавался недолгий фальшивый смешок, или же вспыхивал румянец на чьей-либо щеке. А из праздного безделья чего только не вытворишь в этой жизни. Что грехопадение! Из скуки люди стреляются, а то и вешаются.

  Не обошлось без того, чтобы мешали этому. Но голь на выдумки хитра. Если раздавался несанкционированный звонок, то желающего заглянуть в пост через дверь направлялиза получением разрешения у начальника штаба. И пока бесперспективный претендент на роль непрошеного свидетеля выпрашивал "наверху" благоволение на допуск в секретные апартаменты, у меня хватало времени преспокойно улизнуть незамеченным.

   Чтобы укрепить расположение Галины, я старательно ей льстил, часто задавая вопросы о больном каждой женщины – о ее малыше. Говорит ли уже мальчик и какие произнес он слова, не ушиб ли лобик, не приболел ли и прочее доброе и безобидное. Маше вопросы не задавались, а лишь иногда речь обращалась к ней и она, пусть вынужденно, но вступала в беседу. За сходство с равнинной спокойной рекою Машу я про себя окрестил Нюсей. Да и было от чего. В первую молодость я имел честь подарить некоторое количество серьезных ухаживаний девушке с именем Аня. Тот подвиг с моим уездом на учебу закончился ничем. Но тихую Аню я всегда помнил. Маша многим напоминала умершее, а ностальгия штука страшная. Отсюда и родилось просебяшное "Нюся".

   Как-то наедине Галина неожиданно выдала: – Что, Машка нравится? Это застало меня врасплох, отчего лицо полыхнуло и перехватило дух.

– Зря стараешься, она не из таких. Она считай монашка, так что ты пролетаешь.

– Да я собственно… – так и не сумев подобрать нужное определение, пролепетал я

– Ну-ну, будто не видно. Вы все одинаковые… – съехидничала она.

– А ты помоги, – вырвалось у меня, причем, непредсказуемо, само собою. Это было так озорно и одновременно нахально, что несколько смутило собеседницу и возникла долгая пауза.

Затем Галина неожиданно рассмеялась и не оборачиваясь пошла. Я бросил ей вслед бестолковый смешок, но черное зерно в сознание женщины было посеяно. Никогда не знаешь, чем руководствуется одинокая женщина. В какой момент даст отпор, а когда к груди, распухшей от избытка молока, оголодавшего прислонит. Так вышло и с Галиной. Волею судьбы и совсем неожиданно из этой шутки образовался пока неопределенный, но союз и с не очень приличной целью, как выяснилось позднее. Все чаще в наших тайных разговорах стало мелькать имя Маша. Все чаше мы пили чай втроем и все долее я засиживался на телеграфе и краснел, выискивая несуществующих причин своего присутствия неожиданно зашедшему в пост начальнику штаба. Всё более Маша приручалась к моим угловатым ухаживаниям.

  Время шло и шло. Случилось как-то части осенью убыть на две недели на полигон. Я остался непричастен к учениям и нес службу в расположении. Маша к тому времени уже сама выходила в дежурные смены. Так уж устроено, что в пост по желанию каждый раз не попадешь. Но у меня было много времени болтаться под окнами телеграфа в её смену и ждать радостного мгновения, когда в темном окне возникнет светлая полоса. Не без того, что и камушками бил о стекло, давая ей понять свое присутствие. В этом я проявлял неимоверное усердие и постоянство, наградой которому и была короткая полоска свету, где на секунды появлялся Машин образ. По исчезновению сладкого явления я с радостным сердцебиением удалялся, удовлетворенный подачкою Машиного внимания.  К тому я взял привычным на "пару минут" проникать к ней в боевой пост, якобы по ходу надуманного дела в штабе заскочил засвидетельствовать почтение даме. Способствовало этому, что в дежурных сменах от недостатка людей решительно начался ералаш. Галина один раз попадала на полную ночь в паре с Машей, другие разы они дежурили каждая по отдельности. Много бы я отдал, чтобы проникнуть в тайну разговоров этих женщин, когда они делили долгие ночные часы. Но чему не суждено…

  Две недели срок малый. Пролетели они незаметно. Разбушевавшийся было кавардак стараниями вернувшегося с полей командира улегся. Часть потихоньку приходила в себя от пережитого потрясения, когда однажды Галина мне шепнула, что будто бы у Маши возник небезызвестный интерес и она мне некоторым образом симпатизирует. Это грянуло, словно гром среди ясного неба. Я был удивлен крайне, хоть и всегда помнил лишь краткий свет в непроницаемых шторах боевого поста. И потому, как давно уже не имея никаких надежд от скромницы отказался с этой стороны иметь на Машу виды. Но подвигнуть Машу и распалить её сознание легким чувством смогла Галина. Из каких побуждений она это делала, как она смогла убедить безвольное дитя, что первородный грех по сути пустяк, остается большой загадкой.  Был ли это от Галины подарок, месть ли её это была за одиночество, за перенесенный самою грех; обида ли на капитана, который мог оскорбить заносчивую женщину; я не могу сказать. А только чувствовал я себя неловко, потому что не я самолично обтяпывал интимное дельце, а все устраивалось стороннею причиной. Между тем Галина оказалась умелой интриганкой. И зашла она так далеко в подпольной деятельности, что юная особа подалась уговорам и предалась блуду. Первая наша близость с нею была нервной и быстрой, как вскоре по получении определенного известия, и первый поцелуй в висок, которому не было отказано.

   А времечко текло себе своим чередом и текло. Лето выдалось дождливым. А тут грянули и очередные учения. Узнав, что Маша остается при части, я было расстроился. Офицеру два раза подряд пропускать учения не практиковалось. Но благодаря изворотливости и холодному расчету я снова избежал участи убыть на полигон и остался при казармах. Вполне возможно мою сторону в этом приняли небесные силы. Поцелуи, теперь в губы и долгие, имели такое магическое действие, так жгли сердце, что я вынужденно крутился, как угорь на каленой сковороде, разрываясь между служебными делами и податливостью женщины. В один вечер Маша меняла на посту Галину. Галина должна была оставить пост в девятнадцать часов, но было уже далеко за полночь, а она все не покидала рабочего места. Наконец в коридоре штаба бойко застучали каблучки, что я услышал, так как дверь штаба была распахнута. В те минуты я, шлепая на щеках и шее комаров, околачивался неподалеку от здания штаба, ожидая момента проникнуть в боевой пост. При плохом освещении двора я прилагал определенные усилия быть заметным Маше. А тут долгожданные шаги. Первым порывом было метнуться в темноту, дабы избежать встречи и тем потерять несколько драгоценных минут, но что-то остановило. Увидев, Галина окликнула меня и подошла.

– Привет, – начал я, – как отдежурила, что так поздно?

– Что не зашел? – прозвучало в ответ.

– Да не знаю, дела…, проводить?

– Ладно, я поняла. Не нужно меня провожать, я и сама доберусь. Кстати, хочешь что-то скажу? – заговорщески наклонилась ко мне Галина.

– Что?

– Да-а-а, – таинственно и с придыханием произнесла она.

– Что да? – выглядя полным идиотом, просипел я.

– Ну ты непонятливый, а еще старший лейтенант, – было сказано с явной издевкой.

– В смысле непонятливый?

– Да, это значит – ДА!, – сделала она ударение, – Машка не против с тобой.

Тут моё сердце невозможно бешено заколотилось. Вот баба! – мелькнуло. Сама устроила! Конечно и робостью окатило, словно неприятная волна внутри прошлась. Вдруг розыгрыш, вдруг последует огласка. Но и отказаться от «розанчика» сил не было никаких. Эту ночь я не спал. Выброс адреналина был такой неестественной силы, что казалось внутри меня начался пожар. Поэтому по наступлении утра подкараулить Машу после смены для «разговора» не составило труда.

  Более трудным оказались убеждения в сохранении абсолютной тайны, для чего в назначенный секретный адрес было предложено добираться порознь. И нелепой болтовней нужно было уложиться буквально в пару минут, пока свидетели «дали маху» и мы получили возможность быть незамеченными. К моему стыду и удивлению в назначенный адрес Маша пришла, что, собственно, сильно меня обескуражило и некоторым образом выбило из колеи. Рассказывать, как уже довольно опытные люди «мандражировали», нервно целовались и после смущенно отводили глаза, как переживали яркие минуты близости, как прошло всё поспешно и скоротечно, и как долго и сладостно было второе и последнее уединение, наверное, не имеет смысла. Любой это пережил сам и тут может применить.

    На вопрос к Маше насчет странного поведения и решения ввергнуть себя в грех против такой непостижимой скромности и при строгом муже, она предпочла молчать, как партизан. Верно причина во внутреннем протесте, а может в рождении женщины из ребенка, посредством опытной подруги. Потому как вторая встреча была настолько ведома Машей, настолько затворница оказалась уверенной и азартной в запретном, что во мне родилось стойкое ощущение, как мало еще я знаю в женщинах и совсем не разбираю зрелых наставниц. Кулёма показала себя с той стороны, которую и представить было невозможно, и оказалась совсем не такой, как подносилось ранее.

 Чертовски уставший, выжатый, как лимон, я все-таки был счастлив. И хотя чувство неловкости, дурное ощущение использованности долго не проходили и часто грезилось разоблачение, визиты на телеграф я не оставил, в награду за то вырывая пунцовые поцелуи и располагая трепет в руках и сердцебиение.

   Галина на попытку разъяснить возникновение этой ситуации, с таким презрением, так уничижительно посмотрела, мол, пёс ты дворовый, под тебя девка легла, а ты справки намыслил наводить, что более на расспросы я не решался.

– Вот отбрила, так отбрила, зараза. Не-е, паря, такую стервозу в жены не приведи Господь, – я уныло бродил по пустынным аллеям парку и разговаривал сам с собою.

– Развалинами рейхстага не удовлетворен, – заключил я и тут же, – А, ну все к черту! Удовлетворен, не удовлетворен разница не велика. Рассосется как-нибудь. Не крал же чужого в конце концов.

  Вместе с размышлениями пришло и успокоение. А немного спустя часть праздновала возвращение с учений. Озлобленный бардаком командир разошелся не на шутку, затянув трехдневную симфоническую ораторию "Сказание о долге воинском". Дабы лишний раз не попасть под "горячую руку", я некоторое время скрывался на отдаленном боевом посту под предлогом срочного ремонта техники. Привычный порядок скоро восстановился и всё пошло своим чередом. Шебутной капитан, встречи с которым я стал старательно избегать, еще пуще рвал и метал по службе. Я перестал проводить бессонные ночи под окнами боевого поста. Волнение сердца более таким острым уже не было. Мир несколько потерял в красках.

   Нет, общаться мы не перестали, но как-то интерес к этому поугас. Наше сумасшествие сошло на нет. Я всё чаше искал извинительного повода за редеющие визиты на телеграф. И все реже горел желанием пуститься с Машею в объяснения. Маша также остывала ко мне не по дням, а по часам. Такое не скроешь. Необузданность в поцелуях исчезла, они стали короче и постнее. А как-то она, вывернувшись из объятий, сказала: – Не надо больше. Тем и доистребивши во мне жалкие остатки похоти. Вскоре Галина в силу дурного характера со страшным скандалом и проклятиями всему штабу уволилась из части.

   По прошествии еще некоторого времени чопорного капитана перевели на новое место службы, на боевом посту появились новенькие, тем и оборвав всю эту историю. Туман времени навсегда поглотил пастельный набросок Нюсиного образа.

      3 сентября. Год 1984-й. Первое место службы.

        Таёжный день прекрасен и ничем не уступит степным на Азове. Хабаровск… Повеяло историей неистощимого терпением русского духа. Невольно взор начал искать то, что всегда волнует русское сердце – нечто каторжное. И понесли меня ноженьки занырнуть в Лермонтовский мрак, демидовские кандалы ощутить. Да не тут-то вышло. Во встречных лицах сосредоточенности ноль. Темное прошлое властью подчищено добросовестно. Ни единого отпечатка лихих 20-х, ни страданий ссыльных и поселенцев. Так, пара невзрачных табличек победителям и точка. Потому, не обнаружив ничего душещипательного, через некоторое время вместе с разочарованием пришло и успокоение.

 Всюду в клумбах знакомые цветы, те же тополя, что и на Кубани. Амур обнаруживает себя излишне гордым, но, что красив – факт безусловный. Волею судьбы я впервые очутился на такой большой реке. Сал, Сусат, Маныч, Сосыка, Лютик, Глухое, Ея, Лагутник, да те же Дон и Кубань теперь показались ручейками.

– Маты-святы, да тут и чайки парят! и овелько погодя – ты поглянь, и ласточки носятся! хм, тогда жить можно…

     Многим Хабаровск напомнил Ростов-на-Дону и понравился. Так же укрепился на холмах, слышно, как скрипят трамваи и щелкают троллейбусы, а в клумбах пестреют анютины глазки окаймленные чернобривцами. Из нового, пожалуй, ясени вдоль улиц и деревянные дома, чего ранее никогда не видел.  Водка действует также. Вяленой тарани нет, а пиво откровенное дерьмо. Вот нефильтрованное у Саркиса, что возле хлебозавода в паре кварталов от училища из-под полы расходится в народ – это вот пиво, а здесь дребедень. Тошнотина, а не пиво.  Зато в магазинах в свободной продаже бананы. Вот это да! Забавно всё это.

        Улица Серышева, штаб 11-ой Армии. По ступеням крыльца снуют молодые лейтенанты. На всех доступных взору углах курят и ведутся бойкие разговоры.

        В кабинетах принимают партиями по пять человек. С одной из стихийно образовавшихся групп захожу в указанную дверь дежурным по этажу. По очереди представляемся подполковнику, и каждый получает квиток размером со спичечный коробок и пометкою карандашом.  На моём – номер кабинета, который обязательно следует посетить, затем слово «Сахалин» и далее номер военной части. Выйдя, увидел карту во всю стену. Подошел изучить. Остров Сахалин – грустно; чёрт знает где и всего два способа выбраться – самолёт и паром через Татарский пролив.  Дело кислое…

    Это много позднее, когда повезло дважды побывать на Сахалине, прочитать «Каторгу» В. Пикуля, и, влюбившись в роман, перелопатить историю острова, я влюбился в него. А тогда, будучи зеленым лейтенантом, я думал лишь о том, как выбираться в отпуск с места службы без потерь драгоценного времени, потому и сторонился мест отдаленных и тем более затерянных среди водной глади и на тундровых просторах Родины.

        Сунул квиток в карман и подошел к дежурному.

– Товарищ капитан, извините, не подскажете – сколько дней будут распределять?

– Назначенцев много, тянуться долго будут. Неделю точно.

– Спасибо.

        Через пару минут выбрался на улицу. Мозг отработал четко – многочисленные дежурные меняются, за короткий промежуток выделить из толпы и запомнить человека сложно. Квиток на всякий случай сунул под обертку удостоверения личности.

        Мне нравится узнавать город, в особенности его изнанку. Напыщенная и ухоженная лицевая сторона не так интересна. Сюжет суховат, а вот потаенная сторона всегда обещает много интересного. Три дня спустя знакомства с главными улицами и бесцельного шатания по всевозможным трущобам снова объявился в штабе Армии. На этот раз перед тем, как войти в кабинет, надвинул козырёк фуражки на глаза и уже внутри третьим из группы неясно представился, размывая слова:

– Лейтенант N…в, Новочеркасское училище связи.

– Так-с…, – тягуче пропел знакомый подполковник, –  связист значит?

– Так точно!

– На тропосферу пойдешь? изучал?

        В ожидании молчу, рассуждая: – хрен его знает, что это такое, вроде вскользь нечто похожее проскальзывало на курсах, пару раз, скорее всего и видел.

– Служба в городе. Комсомольск-на-Амуре не столица, конечно, но как ни крути, а все же город. Почему-то желающих нет; боятся связываться с тропосферой, излучение мол. Так пойдёшь?

     От этих слов как-то не по себе стало, навалилась тоска. Мелькнуло: – Надо же! офицеры, связисты, а боятся излучения. Да-с, дела-а. Почему-то вспомнился матрос, заживо сгоревший в ядерном реакторе подводной лодки. Матросу, значит, позволяется, гася реактор, сгинуть: молча делать дело и заживо сгореть. По сути, так совсем еще пацаном погибнуть, спасая других. Забрался малец в аварийный реактор и крутил гайки пока сил хватало. А офицер у нас, значит, боится излучения. Как же воевать-то, скажите на милость? Если и было какое настроение, то оно испарилось. Навалился мучительный немой диалог.

– Так точно, пойду!

А между тем в голове иное. Сначала: – Кому-то же надо, не ты первый и не последний. Но чуть позже находится и уловка, на всякий пожарный: – Если что время вроде позволяет провернуть очередную махинацию с квитками.

        Получаю квиток. На нём всё тем же карандашом: номер очередного кабинета, Комсомольск-на-Амуре и №… в\ч. Из кабинета прямиком к карте. Вот он и Комсомольск-на-Амуре. Четыреста километров не расстояние. Служить предстоит не на точке – радует и река под рукой, и какая река! На этот раз подполковник наверняка запомнил мою личность; диалог затянулся, есть риск. Ладно, сойдет и Комсомольск-на-Амуре. В конце концов, не Кушка, не Кандалакша и не Ахалкалаки. Прежний квиток смят и летит в урну, а я прохожу процедуру оформления к первому месту службы.

      Уже на улице снова погрузился в невеселые размышления. Унылый спор с собою даже затянулся.

– У-у-у, дура…, – ворчу себе, – Та-ак то-о-очно! Вечно нечистая тебя толкает под руку, так и подстрекает на что-нибудь этакое. Ну, что неймётся-то тебе? Все в сторону, а ты один в самую дрянь, да к тому, чтобы ещё и по самые уши увязнуть. И откуда во мне это дворняжье? Прям пёсья натура. Нет бы барином, чтобы в белую кость получиться, благородством искрить. Ходи себе наглаженный в перчаточках лайковых, важным повсюду представляйся, осанку держи, полируй золотую фиксу, ногти шуруй пилочкой… Как все – люби себя и чихай на остальное. Женись с выгодой, должностенки прибирай которые с перспективой. Кого локотком отпихни, другого запятнай незаметно или дураком выставь. Глядишь и выкарабкался в люди. Так нет же. Суюсь куда ни попало. Во всякую грязь влезу, всем уступлю. А кому нужны эти бестужевские порывы? Другой плут на маршброске думает, как полегче отделаться или вообще отлынить от тяжкого мероприятия. А тебе своего мало, так надо ещё автомат отстающего на загорбке волочить. Всё потом и кровью выделится норовишь. Подвигом бредишь. Подвиг, тюха, штука шибко хитроумная. Искусственная. Подвиг тогда подвиг, когда "мохнатая лапа" соблаговолит прислюнить его к жаждущему да нужному. Когда на бумаге придуманную выходку сфиксируют и печатью скрепят. Но уж ни как, ежели рвешь пуп с целью помочь ближнему.

 Да и кому лучше сделало неприметное геройство это? Случись вот бою – у тебя два автомата, а товарищ без оружия твоими усилиями оказался. Тоже мне благородный рыцарь печального образа. Ладно бы волчарой уродиться и любому сходу в глотку, ан нет. Мы-с хвостиком-то туда-сюда, туда-сюда. В первом встречном хозяин видится. Тут же и покорность ему выкажем. А как окажется самодуром, так не велика и беда: сначала потерпим-с, а при случае дёру дадим. За нами не станется сменить-с тирана. Делов-то, Господи. Дворняга душа моя и сердце пёсье, пошатущее… И в кабаках не радость людская умиляет, а все ищу кто слезу не держит. В кого я такой? Не офицер, а осень дождливая. Нету, нету в тебе этого,.. Как его? (тут я щелкнул пальцами, найдя подходящее слово) Ага, вот чего нету – стержня. Стержня нет в тебе, такие дела, аника-воин. Офицерик чегой-то из тебя не того-с… Подгуляла порода. Тьфу! Гадко-то как! Напиться что ли?

        Пару дней спустя рано утром плацкарта усилиями проводницы раззявливает замызганную дверь и выпроваживает меня в Комсомольск-на Амуре.  Впечатлений никаких.  По вездесущей грязи всё здесь схоже с южными провинциальными городами. На уме возник Усть-Лабинск. Кроме, как на жидкие сосны, удивляться, в общем-то, и нечему.

        Со временем выброшенный квиток сыграет со мною злую шутку. Несмотря на периодическое прилежание и отсутствие особых нареканий по службе очередное воинское звание будет задержано на год. К сроку представления в строевой части не окажется моего личного дела. Его долго будут искать, пока не откопают где-то на Сахалине…

    1982г. Военное училище, второй курс, поздняя весна.

        В одном из нарядов близко сошелся с однокурсником из первого взвода. Федор Николаевич старше. Его лицо изъедено оспой, зубы плохие, а улыбка лисья. Перед поступлением в училище служил солдатом, женат. Длинный и худой. Сразу окрестил его – "ФэНом". Человек он оказался интересный и был сверхъестественный бабник. В каких только переделках не пришлось побывать с ним…

    За памятный тот наряд мы трое суток отсидели на «губе». Неожиданно нас назначили в патруль по городу. Начальником патруля оказался офицер не из училищных, а со стороны – танкист. До обеда бесцельно шлялись по двум пустынным центральным  улицам. После обеда начальник патруля умудрился отлынить от продолжения службы, наказав нам гулять в парке и к пяти вечера прибыть в комендатуру для сдачи наряда. ФэН, а он имел всегда особое мнение на подобный счёт, расценил создавшееся положение по-своему. В паре кварталов от собора вниз к реке Тузлов он прятал отцовскую «Ниву» ядовито-желтого цвета.

– Слышь, – обратился он ко мне, – нас старлей отпустил? – отпустил. Мне тут надо съездить в одну станицу, недалеко, хошь со мной? Мы недолго.

– Да поехали, – ещё не задумываясь о последствиях, браво резанул я.

        И понёс меня черт в Бессергеневскую. Часом позже были на месте. Оказалось у Федьки тут зазноба, дочь председателя. Родители оказались дома. Председатель тщедушный мужичок, но шустрый и хваткий. Жена – гостеприимнейшая приятная толстуха, а дочь ещё не приехала из города. Надо было обождать пару часов.

        Прямо во дворе накрыли стол. К борщу хозяйка подала убийственный самогон, в головках чеснок и копченое сало. Опьянели моментально. То, что я – ещё ничего. Но ФэН-то за рулём! А он тоже в дымину. Начало темнеть. Объявилась зазноба – девка статная, красивая. Взгляд острый. – «И чё она нашла-то в том Феде?» – подумалось.

– Знакомься, это Надя, – Федька, увидев моё замешательство, лукаво улыбнулся – не кисни, всё будет в класс. Ща рванём в город, там у неё подруга. Любаха. Такая пони я тебе скажу, – хитро щелкнул он языком.

        Познакомились. Пока Надя переодевалась и чепурилась в хате, выпили на посошок с хозяином. Дважды выпили. Тот, решив, что пора отдохнуть, приложил старания попасть в дом, но споткнулся о ведро и с грохотом рухнул, кувыркаясь по ступеням. Обошлось, не убился хозяин.

        Удивило, что ФэН ведёт машину хорошо, хотя довольно пьян. Надя спокойна. Видать не впервой так путешествует с Федькой. Когда въехали в город, оказалось, что уже восемь вечера. В полчаса отыскалась та самая Любаха: невзрачная, ростика небольшого, глаза голубые, бровки белёсые – почти не видно. Полненькая, в джинсах и против правил такому складу грустная.

        В продмаге скупились; две бутыли портвейна «Кавказ» по 0,75, кусок вареной колбасы с пятнами сала, плавленые сырки и хлеб. Настроения не было; я понимал, что мы в самоволке и нам достанется по полной. Но, уподобясь телку, повиновался воле дружка. Портативный магнитофон «Весна» на полную катушку отхрипывал блатняк.  ФэН с Надькой болтали и смеялись беспрерывно – поймали кураж. Мы же с Любахой, вжавшись в противоположные борта на заднем сидении «Нивы», представлялись скучными и малоразговорчивыми.

        В полной темноте остановились. Спереди темнели заросли камыша, а чуть далее горизонт спрятался за стеною тростника, в небольшом просвете отсвечивала серебром речушка. Над головою тосковала пронзительно белая луна. Стрекотал сверчок и где-то вдалеке ещё один. Оказалось – мы в степи, где-то в районе полигона.

– Та-ак, разболокаемся. Здесь нам не будут мешать, – скомандовал ФэН, отваливая сидение, чтобы я и Любка могли выбраться.

        На скорую руку организовали стол. Меня знобило. Первую бутыль под сыр и колбасу опорожнили минут в пятнадцать. Захмелели и взялись за вторую, которую разбили на две половины.  Озноб как испарился.

        После распития двух третей второй «гранаты», Федька, сузив глаза в щёлочки, с широчайшей сатанинской улыбкою увлёк свою пассию за машину, бросив нам: – Не стесняйтесь, если чё отойдите туда, за камыши, подальше. Любка-а-а, ты поняла?… Хи-хи-хи…

    С этого и к тому Любкиного взгляда на Федю я понял, что тот «давил» и её. Через пять минут из-за машины раздалось пыхтение и полились известные звуки. Я попытался взять Любкину ладонь, но та вырвала её.

– Я по-о-ня-яла, – после паузы распевно произнесла она, затем встала и медленно пошла к камышам. Я не знал, что делать. Идти ли за ней? А если её просто приспичило?  Она обернулась.

– Ну, чё. Идешь «ёжиться»?

– Я?… я иду, просто прикрою еду – прозаикался я.

        Целовались недолго. С джинсами вышла неувязочка. Фирменная молния тяжело поддавалась неловкой руке, будто боролась за жизнь. Но обошлось. Пока я менжевался, Люба приняла универсальное в таких случаях решение.

– Я сама, – как-то обреченно вздохнув, пролепетала она.

        На подмятых сырых камышах состоялась скорая близость. «Ёжились» мы минут десять. Под молочной луной колыхались разваленные на стороны её белые груди с большими плоскими сосками и царапались пару дней небритые ляжки. Так мы породнились с Любахой и завели такую странную дружбу на долгих полтора года, до самого окончания мною военного колледжа.

        По возвращении в казарму тут же были отправлены командиром роты на «губу». Трое суток ареста пролетели незаметно.

        Отчего-то ФэН думал, что мы поженимся с Любкою. Но в мои планы его думки не входили. Я только стоял на пороге открытия женщин, и многое ожидало впереди. Потому я перешагнул.

– Прости меня Люба.

        Точка отсчета.

        Минуло две зимы. Долгих-долгих зимы. На дворе 1986 год, июнь месяц. Первая зима для южного организма уподобилась катастрофе.  На несколько месяцев забыл, что такое выходной. Каждый божий день в части до глубокой темноты. По большей части дневать и ночевать приходится в казарме. Более того, без малого семь месяцев мёрз как собака. Мёрз так, что даже ни разу не заболел. Похоже, организм находился в состоянии шока от всепронизывающего холода. Порой ступни к подошве хромовых сапог приклеивались льдом, а колени звенели. К тому на ветрах обморозил мочки ушей и кончик носа. Теперь на холоде болят. Иногда думается: – На кой хрен всё это было надо?

 Первый выходной день в ту зиму получил от командира в феврале. Армия не сахар. От избытка чувств напился в нюню с таким же горе-воином и двумя юными прапорами. Наутро сильно болел похмельем, но пронесло, начальство не заметило. В конце апреля обрадовали долгожданным отпуском. Бедный на события отпуск, за исключением одного довольно милого, был отчаянно скушен. Потому его и не помню почти: друзья разъехались кто куда, подруги исчезли из поля зрения, а которые замуж повыскакивали.

 Вторую зиму перенёс значительно легче. Несколько освоился в каторжном краю. Пообвыкся. Наверняка этому малёхо поспособствовал очнувшийся дальневосточный ген. А может всё дело в добытом армейском тулупе и неуставном пуловере под кителем. К обмороженным мочкам и носу добавились кончики пальцев – январём лазил на антенную мачту менять лопнувший высокочастотный разъем. Очень был удивлен, что металл может лопаться на морозе. Более часу висел там, уподобившись кобелю на заборе, и голыми руками крутил гайки. Вот и обморозил. Много наработаешь в перчатках-то или варежках на верхотуре без оборудованной площадки? Здорово обморозил, хотя сначала даже не заметил.

 Неисчислимыми бессонными ночами неплохо изучена вверенная техника. Благо, с документацией проблем нет. Каждый том, что тот церковный фолиант. Убить человека можно. Приборами и запчастями обеспечен: из необходимости, а более из скуки отмыл от пыли скучающий осциллограф и не менее печального вида частотомер. Стал применять, чем заметно облегчил ремонт оборудования. Очень помог задел. Учась в старших классах школы, я довольно крепко попал под влияние моды. В то время пацанва вовсю занималась радиохулиганством. Ну и я туда же. Сам передатчик паял, сам его модифицировал. Оно пустое конечно. Забава. Но плод-то запретный. И как звучит! "Мираж" город Ейск. И позывной в эфире средневолнового диапазона на сотни километров слышно.

 Вверенная моим заботам станция дышит на ладан. Возбудитель-гетеродины на тропосфере ни к черту не годятся – стабилизации частоты никакой, клистроны генерируют как попало, фторопластовые прокладки под лампами ГИ-7Б постоянно «летят». Как будем воевать? Среди бойцов ходит слух, мол, лейтенант попался «шамшистый» и «уматный». В технике «шурупит», а до него на ремонт присылали офицеров из Хабаровска. Низы отметили, хоть на этом спасибо. Служба не пошла. Таков неписаный закон – снискал отклик в низах, забудь о карьере. Начальство подобного авторитета не терпит. А ежели к тому нет принадлежности партийной, можно и не рыпаться. В лучшем случае майор по дембелю и на этом точка. Ну, это всё так, к слову.

 Обращая себя к тем, не так и далеким событиям, понимаю, что точка отсчета пала на июнь, год 1986. Именно с этого всё началось, и я сделался тем, что есть, что запланировано свыше.

 Есть ли на свете Бог? Честно – не знаю. Вот в один из февральских дней того периода мне приспичило попасть в город. Об этом говорят: – Попала вожжа под хвост. И как назло на службе задержали до самого отбоя. А последний автобус отходил от конечной остановки посёлка Таёжный в 23,30. От казармы до этой остановки около 8 километров: затяжной спуск, подъем на сопку, сплошь усеянную строениями дачников, снова спуск и, наконец, финишная прямая длинною в три километра. Если проделать этот путь бегом, я успевал. Полтора часа это очень много; общевойсковой бой длиться гораздо меньше. Но на дворе-то зима в разгаре. 25 градусов ниже ноля. Третьи сутки зверствует пурга, ветрище. Дорогу перемело, от чего машины практически не ходят. А в город зачем-то было надо, очень надо. К тому времени пешим ходом эту трудность я преодолевал уже не раз, и в жару и в холод. Потому, в силу неразумной молодости, и рванул. Через минут пятнадцать бойкой рысцы под гору седловину в пояс снега и метров в двадцать длинною, я преодолел, как говориться «влёт». Подъем тоже дался. С некоторыми затруднениями, правда, но дался. Во второй заснеженной седловине я увяз, и увяз на значительное время. Побарахтался в снегу вдоволь, который набился в рукава и под воротник где, тая, противно стекал двумя ледяными струйками.

 Мало, что снегу намело по грудь, так из-за ветра образовалась толстая корка, отнимающая много сил.  Но и эту преграду я преодолел. Оставался последний отрезок прямой. Каких-то три километра. Если перейти на резвый аллюр, то минут пятнадцать. Где-то на последнем километре есть поворот, с которого видны огни посёлка и фонарь у остановки. Добегаю и вижу, что к остановке движется автобус. На остановке ни души. Прилагаю все усилия успеть, дышу так, что холод опускается чуть не до пупа, но не успеваю. Желтый автобус делает разворот на кольце и удаляется в город. А мне как минимум ещё метров триста напрягаться. С тоски перехожу на шаг. Часы марки «Восток» показывают 23 часа 35 минут. Из злобы и обиды крою безлюдную округу матом и во всё охрипшее горло выдаю в беззвездные небеса: – Бога нет! И что вы думаете? В расстроенных чувствах подхожу к остановке, мысленно готовя себя еще десяток километров топать ножками, как вдруг – автобус. Мчится родименький к остановке, на всех порах мчится. Пустой. Я единственный пассажир и через полчаса оказываюсь в городе. В этот раз задуманное срослось.

 Как-то в другой раз, тоже в зиму происходит нечто схожее, и также со мною. Ветрище, холодина. Также долгий бег, не менее безбожный мат в голос.  Разница лишь в том, что автобуса не случилось и пришлось до города топать лишних 10 километров. Как видите, не срослось. Разбери, есть ли Бог на свете?

 Долгожданный июнь. Безумно люблю саранковый июнь, и вообще лето, просто не могу жить без них. Зима не моё, крымское происхождение отторгает эту пору. А вот июнь месяц, особенно если выгорело в это время пожить в Оглонгах, обожаю. Сопка, усыпанная пятнами темно-зеленого кедрового стланика, среди которого поляны разнотравья вспыхивают оранжевыми созвездиями саранок, вызывает неописуемый восторг.

 В то время подселился я на постой к одному прапорщику. С… выделили служебную комнату, соседями в двух других комнатах – лейтенант с женой. От воинской части отделяет только забор. И так как прапорщик был холост, а площадь позволяла, я и напросился на постой. Это лучше, чем снимать кров на стороне.  Да и веселее вдвоём, хотя пересекались мы редко. Служба не позволяла. Мы с ним погодки, несколько старше я. Дружить мы особо не дружили. Оба попались с характером, но вопреки всему уживались.

 Дело было поздним вечером. Как-то возвращаюсь со службы, а он валяется на койке и навеселе.

– Что за праздник да в будний день? – спросил я.

– Работал  на мебельной фабрике на Дзёмгах. С утра дали пять солдат в подчинение и отправили. Грузили полировку, – ответил он.

– А чё косой? – не унимался я.

– Да познакомился с двумя девчонками. Приезжие, там работают на практике. Вот на радостях укололся малёхо, – отрапортовал он.

– Рискуешь. А что за дамы?

– Да обычные. Наташа и Марина.

– Где живут?

– В рабочей общаге на Дземгах, что по улице Орехова.

– Познакомишь?

– Да без проблем.

– Когда?

– Хоть завтра. Я ведь опять туда с бойцами.

– Завтра я не могу, ротный гонит на тропосферу, но если тебя не затруднит, договорись с ними на воскресенье. Полагаю, что «отмажусь» от службы. А может поменяюсь с кем-нибудь и буду свободен.

– Ну, давай на воскресенье, хотя от девушек тоже зависит.

 Кое-как дождался воскресенья. Утро, часов одиннадцать.  Не день – конфетка. И что вы думаете?  С разочарованием узнаю – в знакомстве отказано.

– Как так? отчего же это, – спрашиваю товарища.

– Не знаю,– лениво отвечает он.

– Не-е, так никуда не годиться. Собирайся-ка, поехали, – говорю, – обещал.

– Не охота, – ещё ленивее он, – и они не хотят.

– Да ладно тебе. Ты и не спрашивал, наверное. Все равно пожрать надо. Давай в столовку, а оттуда на Дзёмги к ним, – и кроме этого ещё минут тридцать всячески уговариваю его. Повезло. Кое-как раскачал увальня. Пролетел час. Мы возле общаги. Снова долгий пустяшный разговор, в конце которого он соглашается их вызвать. Ушел. Я торчу на крыльце, злюсь и произвожу мысленный монолог:

– Значит, дамочки, не желаем знакомиться? Что же я вам сделал плохого? Чем вам так не угодил неизвестный с которым вы даже не перекинулись ни одним словом? Ну, погодите же. Я отомщу, и кара будет жесточайшей. Вы ещё пожалеете, крепко пожалеете за высокомерие. Теперь меня ничто не остановит.

 По истечении минут десяти С… возвращается.

– Сказали сейчас выйдут.

 И правда, выходят: летнее платье, раскрашенное в осенний листопад и голубенький в белые горошины сарафан, убранный тонким пояском. Красивые обе, но красота разная.  Которая справа сбитая, статная. Ростом в 1,7 метра. Босоножки на пробковой платформе. Улыбка до ушей. Глазищи огромные, хапающие мир, здоровый румянец от природы, несколько крупные малиновые губы – помады не нужно, на плечи ниспадает копна каштановых локонов, открытые руки отливают бронзой. Об таких в обычности скажут кровь с молоком.

 Вторая небольшого росту. Вся какая-то нежно-молочная и хрупкая. Черты лица правильные, утонченные, кожа чистая. Глаза зеленые, но не яркие, а нейтрально – болотной зелени, задумчивые, волос  тонок и в спелую пшеницу, аккуратные губки подведены розовой помадою, что в облике показывалось некоторою прозрачностью. Особо привлекали глаза девушки. В обратность первой, они как бы желали отгородиться ото всего окружающего и к тому находились постоянно опущенными. Не цвет волос, так с неё можно образ иконный писать.

 Я про себя: – Да-а… Девочки ничего. Какую из них выбрал себе С…? Интересно, уже женщины или..?  Ну-к покажись, которая из вас грешна? Хм… надо понаблюдать. Шило не скрыть в мешке. А девки ничего, можно и голову потерять. На кого же придется моя обида, на кого обрушится вся моя внутренняя злоба? Хотя собственно все равно это.

 С некоторых пор я стал замечать за собою нехорошее в характере. Часто ищу причин обидеться и затем формирую, как отомстить. И месть чтобы была как можно изощрённее и непременно в слезу. Прав был один франтоватый курсант, с которым пришлось однажды пребыть под арестом в одной камере, высказав мнение, что я злой. Вот и теперь, ещё совсем не зная девушек, я уже тверд в решении обидеть одну.

– Знакомьтесь, это Марина, указывая на шатенку, это Наташа – на блондинку.  А это А… – представили меня девушкам.

        Довольно скоро выяснилось, что С… надеялся на дружбу с Мариной, но всего пару раз после собравшись компанией он откололся и я стал появляться девушкам в одиночестве. А спустя еще некоторое время само собою мои ухаживания установились Наташе. Марина же только изредка проводила время с нами, а в основном старалась оставить нас наедине.

        Май 1981 год. Первый отпуск. Е. Снеговская.

 Первый отпуск не оправдал ожиданий. Сонный Ейск обнимала ветреная, дождливая погода и кроме того ни одного из товарищей не нашлось. Потому, порадовав родителей всего неделей у родного очага, убыл в Симферополь. Межсезонье в Крыму так же скучно, как и на Северном Кавказе. Съездил в Ялту и Алушту. Насмотрелся на вереницы печалящихся курортников, делающих променады по набережным. Скушно. Вернулся. Пошатался по музеям, кино. Посидел в кафешках. Скушно. Бессовестно скушно, а отпуск долгий, северный. Возвратился в Ейск. К концу мая установилось тепло. Настроения прибавилось. После зимы море несколько оживилось. Появились первые загорающие, водную синь начали резать катера.

 В один из дней, возвращаясь от моря, забрёл в парк им. Калинина. Заброшенный маленький парк. Обычно события происходят в другом парке – им. Поддубного. А этот невзрачный и более пригоден для преступлений, нежели для проявлений любви. Но я почему-то забурился именно в этот парк. Часа пол сидел на лавочке с вычурной чугунной спинкою. И уже совсем собрался домой, как увидел идущую по ступеням девушку. Пропустить такую породу возможности не было никакой.

Небесные ангелы, какой генофонд! Высокая, блондинка, глаза глубоко синие, несколько навыкат. Губы пухлые правильные, в алый мак. Естество прямо таки источает порок. Нет, проституткой она не была, но то, что её тело познало мужское внимание, не могло быть незамеченным. Не к возрасту по-женски раздавшиеся, плавно волнующиеся бедра брызжили этим фактом во все стороны.

 Плетусь за нею с приставаниями. Познакомились. Заболтались всякою безделицей. Девушка оказалась довольно начитанной и умела слушать. Когда я окончил пересказ Паустовского о воробье Пашке, она засмеялась и отметила, что не ожидала. Я же, чувствуя себя героем, выдал наизусть пару неповторимых Есенинских работ, затем перенёс её воображение в Бахчисарай к хану Гирею и его пленнице Марии чахнущей у кизилового куста, вскользь пробежался по полотнам Рембрандта, Тициана и Айвазовского. Заработав, таким образом, скупой аплодисмент, вызнал, наконец, её имя.

– Е… Снеговская, – представилась она в улыбке.

 Господи, фамилия-то какая!… красивейшая фамилия! Княжеская, что ли. Более красивой женской фамилии вряд ли сыщется. Сама студентка, учится в Краснодарском педучилище. Живет в Широчанке, пригород Ейска. Жених в армии. Она скоро уезжает из города. Насовсем. Как только вернется суженый.

        В одном из кафе засиделись до поздней ночи, а затем, прихватив с собою бутылку «Старого замка» и плитку шоколада, отправились к пляжу. Разговаривая, долго бродили по песку. Над водою висела в медь древнеримской монеты луна. Вторая более сочная пьяно колыхалась под нею на свинцовом полотне лимана. Уже под тускло светившими звездами, когда луна погасла, предложил проводить её домой вдоль берега. Часа в три ночи песок под ногами сменился мелкими ракушками. Устроились и распили вино. Попробовал поцеловать прелестную собеседницу. Не отказала. Моим притязаниям на большее если и противилась немножко, то исключительно для проформы. Срываю батник, швыряю его в сторону и …

        «Совершенно забыв что взял с собою (в угаре того не замечаю)выпадает удостоверение личности.  С этой утерей целая история образовалась. Самые благородные люди, известно, рыбаки,  дай Бог  им всем  здоровья. Подбирает такой вот рыбачок документ мой на берегу лимана и отправляет оказией в училище. В то время я, пришед в себя, обдумываю поход в комендатуру за справкой об утере документа. Параллельно этому мой документ благополучно прибывает в училище и попадает в руки бывшему ротному. Усердием командира удостоверение междугородным автобусом возвращается в Ейск. Я оперативно отыскан и мне вручается потеря.

        Большое всем спасибо.

– Матушка, милый мой человечек, припадаю головою своей забубённою к ноженькам твоим и прошу прощения за нерадивого сына, за все твои пролитые слезы, за переживания и надрывы сердечка».

        Домой вернулся с зарёй. Неимоверно жгло колени и локти. Оказалось, так ободрал их о ракушки, что кровь проявилась на штанинах вельветовых сенегальских «Родео» и на рукавах салатового пакистанского батника. Подумал о Снеговской – каково тогда ей? попробуй-ка обнаженной спиной на режущихся ракушках полежать. И ведь терпела же! Ах! женщины, женщины…

– Е… Снеговская, в редком сне вы приходите ко мне. Спасибо вам за эти милые мгновения.

        Зима 1986 год. Месть первая.

        Авария на дизелях. Спросонок боец подал встречное напряжение. К «ядрёной Фене» повыгорали контакторы. Помещения к утру выстужены, холодина жуткая. К боевому посту набежало всякого начальства. Толкотня и ругань. Майоры, подполковники. Все при партбилетах. Все наглаженные, лощёные. Но близко не подходят – брезгуют, боятся испачкаться. Ни один из присутствующих внутрь дизельной так и не зашел. Расставили холёные ручки в стороны, морды красные и смотрят не мигая. Стою перед ними, как идиот. Бойцы выстроены в шеренгу, дрожат и выслушивают нотации. Чего с них взять, всё равно ничего не смогут. А эти вырядились, как на парад. Тут последствия надо ликвидировать, устранять неисправности, а они на меня смотрят. Если что – лично я за дизеля не отвечаю. У вас рота ремонта и материального обслуживания имеется в двадцать рыл. Интересно, как они собираются воевать? Когда будут бомбить, они тоже так стоять будут? Окоп это вам не паркетный пол в банкетной зале. Ладно, хрен с вами горе-вояки. Куда Министр Обороны смотрит. Не вооруженные силы, а комплект ухоженных манекенов.

        Набираю гаечных ключей и забираюсь в "ад". Через пару минут от самого чёртанеотличим. В дизельной грязища, темень и воняет соляркой. В буквальном смысле отдираю приплавленные разъемы от генераторов. Обрезаю их. Кабели раскладываю так, чтобы не перепутать, где какой был. Выбираюсь из дизельной. Надо лезть в ЗИП – снятые разъемы более не пригодны. Партийная шобла повеселела. Посыпались вопросы – что да как, сколько нужно времени на восстановление? Из принципа молчу. Они злятся. Пусть себе злятся. Что я, летюха, им отвечу. Как будет, так оно и будет. Может и не получится заделать ваши еб… е разъемы. Сам ведь ни разу не делал. Наиболее ретивый майор всё-таки достал. Не хотелось ссориться, но этот первым начал: – «ко мне, товарищ лейтенант, встаньте как положено, отвечайте старшему по званию»…

    Думаю: – "Ну, сука, подожди, с меня станется. Припомню я тебе это не к месту уставное «встаньте как положено»". Будто не видит, что я замёрз как распоследняя падла, весь в копоти и мазуте. Отвечаю, с желанием послать по известному адресу: – Дизеля, товарищ майор, не мои, могу вообще бросить всё это занятие.

  В перепалку вовремя вмешивается другой офицер и отводит дебила в сторону, что-то втолковывая на ходу.

        Битый час трясусь в дизельной, в полутьме заделывая разъемы. Затем беру трёх бойцов и они оперативно наводят мало-мальски порядок. Вытаскивают какие-то провода, железки, банки, невообразимую кучу промасленных тряпок. Подметают пол. Затем с дизелистом пускаем первый мотор. Рёв, ни хрена не слышно, генератор не возбуждается. Глушим его. Запускаем второй. Ура-а! Повезло. Этот выдает электричество. Появляется свет и заметно теплеет. Штабные работнички сразу же нас ставят в строй. И начинается: сначала бойцам нотация; мне очередной выговор; затем постановка задач – мне не отлучаться без команды и заниматься ремонтом пока не восстановлю генератор. Скромное упоминание, что дизеля вовсе не мои пропускается мимо ушей. Довод один – задачу слышали? – выполняйте.

        Сутки вычеркнул из жизни. Провонялся солярой на месяц вперёд. Одна радость – двигатель оказался исправным, а генератор я смог восстановить. Поломка была серьезная, но не критическая. После его запуска с позиции не отпускали ещё сутки. Им там по барабану принимал ты пищу или нет, спал ли, мылся ли.

        Но всему свой срок. Множественные проверки закончились. Частые посетители аварийного боевого поста постепенно растаяли. Чай с солдатскими сухарями и сырой матрас осточертели. Дизельная очухалась, резервирование восстановлено. Наконец-то меня отпускают отдохнуть. Ещё до вечера сижу на боевом посту. Своим ходом грязным не поедешь, поэтому вояж в город приурочиваю к смене караула. Газ-66, выделенный под караул, единственный способ попасть в город.

        После этого события проходит пара недель. Находясь в городке вояжирую в местный военторг за снедью. Смотрю, приятная особа старается затащить коляску с ребенком на ступени подъезда. Подошел помочь. Не красавица, но приятная, домашняя что ли. Лет примерно 26-ти. Вид слегка болезненный – под глазами мешочки с синевой определяются. Голос ангельский. Помог молодке и она растворилась в дверном проеме. Зашел в магазин. Пока туда-сюда прошло минут десять. Выхожу и ах! снова вижу её. А рядом, к моему изумлению, кто бы вы думали – недавний мой враг, тот самый ненавистный майор с этикетки. Оказалось она ему женою приходится. Ну дела-а…

    Характер вот свой до сих пор разобрать не могу. При всей моей мягкости, порою и через край, редкий раз просыпается во мне ястреб, бросившийся на жертву. И ничего поделать с собою не могу – пока жертву не сцапаю, меня не остановить. Не спущу и всё тут. Почему такое – не понимаю.

        Делаю ставку на измор. Начал я с нею искать встречи. Всякий раз, когда обнаруживал её, старался попасться ей на глаза. Множество раз неприлично наклеивал на неё долгий свой взор. А взгляд у меня тяжелый, особенно когда мне нужно. Про таких услышишь – кладёт взгляд. Мне, молодому балбесу, и затеялось проверить силу взора. Как-то выхожу за угол дома, навстречу она с коляской. Встретились, она увидела и вроде как оторопела, в замешательство впала. Глаза опустила. Смущена. Эге, – думаю, – попалась утица, не уйтить таперича тебе – пропал майор.

– Здрасте, не помочь – улыбнулся я, а сам расстарался самой что ни есть тяжестью, прям к земле стараюсь её глазами пригнуть.

– Здравствуйте, да нет, там теперь пружину сняли с двери, я сама – опустила она глаза, а пальчики-то в коляску вцепились, и видно – посинели и нервно так подрагивают.

– Ну ладно тогда, до свидания.

– До свидания.

        И разошлись. Отпустил я её в тот раз на свободу. И так достаточно взором помучил. Но скоро вышла майору командировка. Умотал он на три дня из городка. Тут я будто вспыхнул сухою берестою от огня. Службу к монахам забросил, а сам что ни минута её караулю. Всё время её определяю. Трудно она мне досталась, но как понял, что жертва сплетни пуще чумы боится, тут и разговорил бабенку. Дождался ночи, усмотрел, как только её последнее окошко потухло, и шасть в подъезд. Знаю заснуть за пару минут невозможно. В звонок не стал, а тихо так в дверь; тук-тук. Слышу, подошла и тоже тихо-тихо:

– Кто?

– Я, – отвечаю, а у самого в горле комок.

– Вы?

        О, думаю, надо же. Не кто там? спросила, а утвердительно – вы? Значит, ждала и знает кого – верный знак, что моя берёт.

– Я, – шепчу, – открой.

        Сначала долго колеблется. По всему переживает сильно девка, чувствую.

– Открой, увидят ещё ненароком.

        После некоторой паузы всё же впустила. Наверняка напутавшись в размышлениях. Расположились на кухне. Окошко зашторено, свет не включали. Дитё спит себе, посапывает в соседней комнатке. Не тронул я в тот раз и взором пытку не устраивал. Просто говорили всячину до рассвета и руки её бархатные ластил. У двери в губы поцеловал её нежно, как только мог. Ох, и вкусная бабенка оказалась! Я вам доложу. Редко вкусную стрельнешь, редко. А эта вкусная, деликатес. Не отказала она. И завязалась у нас любовь. Интересная любовь. Мечется лишь меж нами взорами да улыбками, а словно понимаешь об чем речь. Градус поднимается. Как столкнемся – прямо полыхнем оба зарею. Я её взором припечатаю, а она глазки опустит. Уж весна на носу, а мы друг дружку не понюхали, всё порознь.

        Но Бог есть видно. Кому, что там ни положено – подаст. Убрал он с грешного нашего пути майора. Отозвали его в Хабаровск на новое назначение. Пошел вверх по служебной лестнице. Вот пока он там устраивался да жилье в порядок приводил, мы и снюхались с нею окончательно. Как раз пурга была затяжная. В такую пору в путь не пустишься. Ночь нам была предоставлена. Пришел я к ней. Еле дождался темноты. До утра мы миловались. До самого рассвета я нежничал с нею. Утомил её ласкою бражной, а она в ответ будто по матерински принимала. Вся как пудинг мягкая. А как посерело, меня и понесло. Уставшую её на диване расположил, признаюсь, в откровенной позе. Смущалась, конечно. Взял за волосы, отвёл ей голову назад, другою рукой спину прогнул и ну неистовствовать. Она сначала вроде подалась вырваться. Куда там ей – удержал. А вскоре она и застонала. Еще немного и затрясло её. Вскрикнула первый раз, да громко так. Стены бетонные, – думаю,– услышат ведь. Я скромницу тут же ручку свою прикусывать выучил, дабы такие проявления приглушать могла. Освободил я свою пленницу, когда у неё руки в локтях подломились – совсем уж держаться не могла. В зашторенное окно свет серый бьется. Лежит передо мною нагая, словно из серебра отлитая, а саму колотит, как ознобом при лихорадке, и живот как судорожно втягивается. Вкусная женщина, без придури. И до ласки честно открытая.

        Приходил я к ней ещё дважды. На следующую ночь пришел. До самого рассвета не пускала. То ли стыдилась вчерашнего, то ли ещё какая причина была. Не знаю. Всю ночь под дверьми уговаривал кралю, ноги все исстоял.  Добрался до неё только ранним утром. Еле уговорил на порог впустить. В тот раз не стал хамничать. Случившуюся короткую близость скромно оформил, без всякостей. Всё честь по чести.

        А последний раз свиделись пару дней спустя от этого. Пурга на убыль пошла. Пришел я, как обычно. Пустила сразу. Горит вся, будто печь раскаленная, в глазах слезы и шепчет – «Что ты со мною делаешь?» Я в ответ нежности ей разливаю разные. Так в ласке и легли мы в кровать. А светать стало, я за своё. Всё как в первую ночь повторил. И будто чувствовал, что последний раз видимся. Дал ей малую передышку, а потом поднял с дивана. Стоим друг перед дружкою – со стороны глянуть дева благородных кровей и басурманин неприкаянный. Зацеловал я её стоящую. От самых ноженек и до шеи лебединой зацеловал. Потом развернул спиною к себе. На ушко слова нежные шепчу, а сам к дивану подталкиваю девку, да клоню к непристойному. Она только и выдохнула:– «Зачем?». Я в ответ сильнее ласкою пролился.

        Уж не знаю, что там с мыслями её случилось, только сама она на диване расположилась, как того я хотел. Не канючилась.

        В азарте собрал я в кулак волосы еёные в жгут тугой, крепко ухватил, и как голову запрокинул ей назад, подстрекнула меня нелёгкая приложиться ладонью пониже спины бабёнке, что отливала фаянсом высшей пробы. Звонко приложился, аж отпечаток розовым проявился. Ну, думаю – трандец, сейчас придется стать невольным участником второй части Марлезонского балета. Перебрал, ещё та сценка начнётся …

Подивила она меня в тот раз, шибко подивила. От шлепка вздрогнула, замерла на мгновение и вдруг ноги разводить. Да широко так развела. Опустилась на локотки свои фарфоровые и спину прогнула. На, мол, всю такую, какой создана природою; получай желаемое, коль хозяином подрядился. Сломалась бабенка, проняло её любовью нашей. Всё своё потаенное моему взору явила. Ухоженное потаённое, скажу, вызревшее и в совершенной гармонии. Будто кто библию передо мною разверз. Сердце у меня к горлу подскочило и ну трепыхать, а в глаза кровь ударила.  Крепко спаялись мы и в неистовство впали, пока в измождении на диван не повалились. Лежим с нею; мокрые от пота оба и любовью пахнем. Воздух вокруг нас густой, будто желе какое. Она притихла, только дёрнет иной раз телом. Я же, как паровоз дышу, унять сердце никак не могу. Очнул нас ребёнок – закряхтел, завозюкался. В щель свет яркий натекает. Слышно, по улице люди пошли. Я в ванную под ледяной душ метнулся; она в халатик и к дитю. Расстались мы с нею, застыв на пороге в долгом поцелуе.

        Позже я несколько клял себя за озлобление на того майора. Присушила скука по прошедшему, и забрался я однажды в те места, где военный городок стоял, где годки мои молодые буйствовали и сгорали. А там одни развалины; только березовая поросль под голубым небом и обломки плит. Стою, смотрю на руины; и словно кто тайный мне венец на голову из упрёков сотканный уложил. Подумалось – "может, и напрасно я так сделал". Под ложечкой защемило. Но погодя отпустило всё же.

        А Ольгу – красавицу Ольгой звали, царственным именем была наречена, – не жалею. Что Богом положено, не минуешь. Распили мы с нею преподнесенную небесами чашу вина любовного, а вторую никто не поднёс. Значит, так тому и быть. Случись это в другие времена точно бы быть дуэли с майором. Страсть не утаишь, как ни старайся.

        А потом она уехала и навсегда пропала из моей жизни. Отомстил я майору за обиду свою. Вкусно отомстил.

        1986 год.  Наташа.

        Всё-таки пакостная вещь служба военная. Ничего пакостнее нету, разве только смерть от удушения. От того и стреляются иной раз офицеры в наряде отбывая. И как назло погоды стоят такие дивные, что сердце замирает. В нос летом шибает: зелень глаза ест, клумбы разукрасились цветами, тротуары усыпаны тополиным пухом, темнеет поздно, в парках птички тилиньканья разливают.

        У девчонок после работы на фабрике уйма свободного времени и, более того, два выходных, а тут пока вырвешься из части, всё на свете профукаешь. Только что ночи в полном твоем распоряжении и то редкие. Какая будет дожидаться такого жениха?

        Помнится июльская суббота. На улице Орехова возле общежития я объявился по служебным меркам довольно поздно. День был в той поре, когда жара начинает клубиться над асфальтом – время клонится к обеду. В тот раз один я был. С… не пожелал свидания, причин тому не припомню. С… вообще была присуща некоторая странность характера, что может один случай раскрыть.

        Имелась у С… одна пассия. Спал он с нею, и я был с этою дамочкой знаком, ибо когда он приводил её мне приходилось искать ночлега в казарме. Ничего не скажу – красивая женщина, хоть вкуса не моего абсолютно. Я больше мастак по части кротких из ихнего племени, а эта шибко боевая была. К таким я прохладен.

        Пришел срок – расстанься они беспричинно. А тут случись ему отбыть в отпуск к маменьке. А отпуска у нас долгие, с северными днями к основному.

      Глубокий вечер. Болея одиночеством, как-то уже прилёг я и уснуть приготовился – тут стучат. Думал, что посыльный прибежал. Открываю дверь – она стоит:

– Можно?

– Заходи, только С… нету, он в отпуск уехал и надолго, – говорю, натягивая трико.

– А у нас с ним всё, он разве не говорил? – проходя в комнату и устраиваясь на табурете.

– Да нет, но я как бы и так это понял – отвечаю, и думаю – «чё делать?». Чай будешь, есть сгущенное молоко, к нему печенье? – скромно предлагаю.

– Ты тоже такой, как он? – перебравшись с табурета на угол моей кровати, выдает она.

– В каком это смысле? – удивляюсь.

– А он ничего не рассказывал? – пропела.

        Я даже несколько опешил: – А чё он должен был рассказать? – а в голове уйма дурацкого закружилась.

– У нас с ним было…

– А ты про это! и чё тут такого-то?  Было и было. У кого не было? – смотрю и жду сюрприза; не обрюхатил ли эту прошму стервец молчаливый.

– Да он со странностями, – говорит она.

      -…? – вопросительно взираю на диву.

– Да тоже, как ни приведёт в гости, всё предлагает: – чай давай пить да чай,  чай да чай. Месяц как дура была. Думала ненормальный какой-то. А, после как у нас получилось, ну процесс известный, он вдруг вскочил и начал гири среди ночи поднимать и от полу отжиматься возле кровати.

        Тут я не сдержался. Ржал, пока мышцы живота и рот не заболели. Вдобавок, когда начал успокаиваться, срываясь на смех, ляпнул: – это, наверное, у него такая реакция от радости, – и сам ещё пуще от глупости своей зашелся. Редко удается так поржать. Редко.

        Грешен я перед товарищем. В ту ночь грех и взял на душу. Засиделись мы в беседе, и осталась она ночевать. Само по себе сговорилось у нас – легли вместе. Напористая дамочка была, очень самостоятельная в тайном деле. Уговаривать её нужным не оказалось. Не люблю я таких – неинтересно, когда всё просто.

        Наутро я гирь не поднимал, хотя покоились они в углу: обе пудовые в черный цвет.  И от полу я тоже не отжимался. Мало ли, ещё обо мне нажалуется С… .

         Но вернёмся к нашей героине. В фойе столик дежурной по общежитию пустовал. Часов в одиннадцать утра, когда я потревожил дверь нужной комнаты неожиданным стуком, оказалось подруги спали.  Предложение сходить в кинотеатр, девушки отвергли. Но после недолгих прений Наташа дала согласие погулять.  Марина появляться наотрез отказалась. Пришлось более часу нарезать круги вокруг здания, ожидая девушку. Уже, было, надежда угасать стала, как на ступенях появилась она. Выражение такое, словно недовольна чем-то.

– Привет, – говорю ей, а сам стараюсь понять её думки.

– Привет, – ровным с хрипотцой голосом отвечает и взор вниз.

– Может, всё-таки в кино сходим? – робко повторяю предложение.

– Не хочется, – говорит.

– Тогда в парк?

– Не знаю.

        И тронулись мы вдоль улицы потихоньку. Что ни скажу – нет, не надо, не хочется. Без настроения девица и всё тут – неразъяснимая загадка. В голове пролетает – «дело ваше швах, господин хороший». Ни попить не желает, ни мороженым остудиться от зноя. Идёт себе, головку опустила. Только и теребит голубой поясок сарафанный.  Ти-и-и-хая.  Спасу нет.

      Завлекаю её разговором, а сам думку гадаю. – «Кто же ты на самом деле? Уж такая скромница, или прикидываешься? Познала ли ты ласку мужскую или в монашках сидишь?»

    Определить жажду где настоящее в ней, а где вывеска. Глаза её стараюсь ловить, походку высматриваю, в улыбке ищу – ничего определенного. Время идёт, а ни черта не понятно. Будто водица родниковая. Вроде и ласковая, а камень точит. Непонятная девка, ох! непонятная. Ну, погоди, дознаюсь я твоей сущности, тогда держись!

        Настырный я был в то время. Видел, что неприятна Наташе прогулка эта, а прилип, что тот репей к штанине. Часа два водил её по улицам. И потихоньку, помаленьку кое-что выудил из неё, хоть и не разговорил особо.

         «Эти женщины – чистой воды "темнило в яме". Спросил один раз я сошедшего с дистанции, но очень опытного в прошлом женолюба – « Митрич, вот много вы девиц пощупали, а как вы разбираете женщин на предмет понимания?»  – « Эх, малый! Сатанинское семя всё их понимание. Поди, пойми нутро ихнее. Иной раз не баба, а камнелом: ручищи, что те захваты кузнечные, с лица – рыцарь, характера мужского, талию не обоймёшь; а тронь такую, прижми в укромном местечке на листве прелой – вся так и зайдется припадком малярийным. В удовольствии с такою захлебнёшься. По утру пьян от любви задами пробираешься. А иная мамзеля, что та тростинка. Мордашка смазливая, поясницу щелчком перешибёшь, ущипнёшь – отпрянет, будто током её садануло. А ночкою заманишь её в стог да расположишь  – и ни чего в ответ. До зари жнёшь плоть ейную, аж глаза на лоб лезут.  А ей хоть бы хны. Лежит себе ничком, зенки в небо уставит и всего. Расстаёшься с такою, а в ответ улыбка постная и взор пустой, что колодец высохший. И на душе погано-погано. Не дай Бог кому спытать. Черт знает что, а не любовь получится. Домой вертаешься со стыдом, будто голым на люди попался. Жене в глаза никаких сил нету глянуть. Тут и думай, что у них в головах сидит, у баб энтих? Такие, брат, дела.»…

    Начал всё же проливаться свет на тайну с именем Наташа.  С трудом, я скажу, происходило это его действие, будто сквозь густой туман фонарик с плохою батареей включили. Но хоть посерело, и за то спасибо.

        Родилась и детство своё Наташа провела в деревеньке под Йошкар-Олой. Отец местный, мама приезжая. Брат есть меньшой. Окончила в городе техникум. Только всего и узнал. Мало конечно, но победы в любовном деле не упустил. Обозначила она под конец, что не против встреч со мною.  Я же в ответ обрисовал, что несчастно зависим от времени и появляться к ней буду, как придётся: служба, мол, такая попалась, начальство строгое.

        И начал я охотить девку.  Всякую минуту ей дарю, на любой возможности скрадываю. Через любые преграды приручаю к себе. То средь бела дня на фабрику нагряну; вызову её на проходную, уединимся, и разговоры ведём, пока подруга не прибежит за нею. То в парке на лавочке часы вечерние сжигаем, а в безветрие набережную «челнокуем» до самых звезд. Когда зорьку вечернюю проводим в разговоре у подъезда и звездочки встретим. Так и перекатилися с нею в август.

        Службу в запустение привёл частыми отлучками. Командир шибко осерчал. Ему хвоста накрутили за отказы техники, он «полкана» спустил на меня в отместку. Нагоняй обернулся физическим выражением в виде казарменного положения. Неделю прожил на боевом посту.  Выскочу в нужник, а над головою месяц в серебре, а другой раз оставлю бункер, а кругом день глаза слепит. С лихвой оплатил я небрежность к службе. В ночные часы, как телефон затихнет и солдаты уснут, лежу и мысли различным образом кручу. Иной раз так их прочитаю, потом вроде наизнанку выверну. Всё Наталью угадываю. Какая-то осторожность в ней засела. Не могу в толк взять –недоверие это или боязнь чего-то? И раз от разу одинаковая. Ни плавность движений не изменит, ни разного отпечатка в лице не увидишь. И взор всё в ноги кладёт, таит глаза и всё тут.

        И задумалось мне влюбить девку. По самому, какое только бывает, настоящему влюбить.

        Июнь 1982г. Казачьи Ла'гери.

        Двое суток личный состав батальонов собирался: готовил оружие, форму и намеривал различную амуницию; а рано утром училище на целую неделю убыло на занятия в Казачьи Лагери. В стенах заведения остались ответственные офицеры и курсанты, кому определено на время полевых занятий тащить внутреннюю службу в подразделениях. Так оказалось, что этот день я влачил груз обязанностей дневального по роте, и только вечером сменялся. Поэтому и отстал от курса. Предстояло переночевать в опустевшей казарме и на следующее утро электричкой в составе сборной таких же обормотов отправиться вдогонку батальонам.  ФэН тоже оказался среди отставших; он стоически переживал тяготы последних часов наряда, прячась за всевозможными углами от назойливого прапорщика – только в курсантской столовой.

        За ужином увиделись. Поболтали о малостоящем на отвлеченные темы и увалились спать. Наутро плохо организованным сборищем спускаемся к вокзалу. Контроль ослаблен и ФэН предлагает заскочить к его знакомой в парикмахерскую, что в квартале от вокзала. Когда подошли, говорю: – Ты иди, я с вещмешками подожду у крыльца.

        Федька надолго пропадает за стеклянной дверью. Подумалось – «может ну его к ляху, потопал-ка я, наверное, на электричку». Пока колебался, он выходит. Рожа у него счастливейшая, и зовёт внутрь. Заходим, волоча каждый свой вещмешок . Кроме самих парикмахерш,  двух женщин лет под тридцать, ни души. Жрицы красоты смеются, осматривая вещмешки. Даже ФэН против них смотрится мальчишкой. Получается я вовсе ребенок в подобном соотношении. Заметно смущаясь, знакомимся.

– Ну, что припьём и выкрутимся? – обращается ко мне, хитро улыбнувшись, ФэН; подобным образом он определяет погулять на полную.

        В ответ издаю нечто неопределенное, сомневаясь в правильности происходящего.  Женщины всё время смеются и перешептываются, что еще более смущает. Мои уши горят.  Федька, видя, что едва склеенная компания готова вот-вот развалиться, изрекает: – Не вижу радости на ваших лицах! не переживайте так, – обращается к дамам и указывая на меня глазами, – он опытный, не подведёт. Я краснею с головы до пят; дамы с новой силой заходятся смехом. А Федьку уже понесло, и он излагает присутствующим план действий. Оказывается: «девочки» спокойненько работают себе до пяти вечера, а мы за это время забираем «Ниву», Федькиным папашей запертую в гараже, накупаем закуси, вина и к ним. На этот раз «Нива» в станице и нам предстоит её угнать у родителя. Гараж в почти ста километрах от города и в противоположную сторону Казачьим Лагерям. Но воспротивиться Федьке не удается, он гениальным образом гасит все мои сомнения, обещая наслаждения с арабским шиком. В самый разгар дня машина классическим образом выкрадена у доверчивого папаши, вино и продукты куплены. Арабский шик в понимании любителя крепленых вин уместился в четыре бутылки портвейна «Кавказ».

        Шесть вечера. Женщины расположились на заднем сидении, перешептываются; я на переднем пассажирском держу на коленях исходящий на нет прокуренным голосом Пугачихи магнитофон. Радостный Федька выкрикивает: – Поехали-и-и!

        Машина, недолго покрутившись по улочкам города, выскакивает на трассу и несется к его знакомым на базу отдыха у реки Маныч.

        Небо будто прозрачная кисея – ни облачка. По обеим сторонам, за пирамидальными тополями вдоль дороги, стоит стеной кукуруза, а далее горизонт выжелтили нескончаемые поля подсолнечника. Три часа спустя поля сменяются рыжей степью с беспокойными переливами ковыля. Вдалеке слева по оржавленному простору замечается несколько дерев маслины и вытянутые темно-зеленые пятна – это у воды буйствуют заросли рогоза. То, что здесь называют маслинами не совсем правильно. На самом деле это лох серебристый. Местные казачонки в сезон вызревания на нём ягоды любят лакомиться с этих кустов.  Плоды лоха схожи с известными маслинами, но они отчаянно мелки и вкуса совсем другого.  В спелости они покрыты белым налетом и имеют  рыхлую сладкую мякоть, за что и почитаемы так детворой.

        Про себя отмечаю: – значит где-то там речка. И точно, немного погодя взору попадается тонкая отсвечивающая сталью полоска. А уже час после любования степными пейзажами мы довольно опьяневшие разводим на берегу Маныча костер. Затем, в опустившихся сумерках, голося и смеясь, толпой купаемся в приветливых его водах, поднимая вонючую муть со склизкого дна.

        Стемнело. Несмотря на азартные переговоры и знакомого сторожа, база отдыха шумным непрошеным гостям не очень благоволила и номеров не предоставила. От этого гоп-компании даже некоторым образом протрезвелось. Все участники сабантуя мгновенно скисли, кроме затейника. У Федьки всегда есть запасной вариант – гостеприимная степь. Забираемся в «Ниву»; час тряски и мы на месте. Вверху звезды, по правую сторону вьется черная лесопосадка, слева красноватая нить горизонта, под ногами трава. Магнитофон оглашает безграничные просторы неряшливой музыкой. Настроение «швах». Последняя бутылка «Кавказа» была прикончена на посошок. Но ФэН не унывает. Распахнутый им багажник являет тоскующей компании трехлитровую банку самогона, куски жареного сома, перья зеленого лука; и когда успел? Полчаса и все опять пьяны. Я дважды убегаю в заросли блевать; сом явно не согласен с новым местом жительства и не уживается во мне. Желудки остальных оказались крепче.

        Час ночи. Самая пора плотских утех, но образуется заминочка. Которую из дам определяли мне – ни в какую. Федя отводит неуверенно стоящих русалок в сторону, и там ведутся едва слышимые долгие переговоры. По возвращении под остатки рыбы и бестолковый разговор накатили по паре стопок самогона. Сориентировавшись в кондиции дам, ФэН уводит предназначенную прежде мне в степные глубины. Я, уже получив некоторый опыт, не долго думая увожу в другую сторону оставшееся. С которой теперь я – признается, что сразу была не против этого со мною, но Федька к ней прилип, как банный лист.

        Для первого знакомства у нас неплохо вышло. Полчаса позже компания снова объединяется у «Нивы». Бабы пьяны, раскраснелись  и слегка растрепаны.  Мы с Федькой пьяны и счастливы. Самогона еще полбанки. На радостях упиваемся до слюней. Веселие доходит до крайней точки. Под арабесочный скулёж вальсируем, вжавшись в подруг, и по очереди уединяемся блевать: мы произнося – «пардон», дамы – «ой, я на минутку».  Неожиданно, с новой песней ФэН перехватывает мою даму и на половине забавного танца уводит её за машину, дав понять, что от задуманного не желает отказываться. Метил то этот кречет её сразу. Вынужденно и недолго думая, я взваливаю на плечо, отказавшую было мне сначала, будто чувал с зерном и нетвердой походкой волоку её вдаль. Шагов через двадцать выдыхаюсь и валюсь вместе с нею. На траве образуется короткая борьба нравов и случается долгая-долгая близость, чему способствовал самогон и к тому времени уже изрядная опустошенность, вызванная первой партнершей. Когда разгоряченные одевались, обнаруживается пропажа и, остывая от любви, мы с нею долго ищем в траве босоножек. Видно она не так сильно расстроена тем, что проиграла борьбу за нравственность, как утерей туфли. Когда находится пропажа, настроения прибавляется. Уже возвращаясь к машине, понимаю, что с ней ощущения были почему-то ярче.

        В Казачьих Лагерях объявляемся с Федькой к вечеру.  Бывает ли более счастья курсанту, который, хорошенько погуляв, избежал наказания? Мы избежали. В общей суматохе первых дней полевых занятий наше отсутствие оказалось незамеченным. ФэН в тот раз высказал мне, что я перестраховщик и вообще зря опасался – можно было преспокойно ещё денёк «повыкручиваться». Но кто же знал, что отцам командирам не до нас?

     Как-то вот против правил.

    Вот, порой мучаю себя вопросом: – Ну чего такого особенного в бабах? Вроде ко вниманию нечего и приклеить. Задумаешься, ведь абсолютно негодный атрибут, повседневная обуза и только. А никак без них, зараз, не обойтись. Как только Иришкe З…вой смена дежурить на коммутаторе, я и выжидаю понезаметнее прошмыгнуть к ней для тайной беседы. А для чего эти затеи и сам понять не могу. Замужняя, и с ребенком. Инерциально как-то происходит, неестественная сила, видать, задействована. Влечет и весь сказ.

    Правда и тут кому оно как. Вроде большинству умиротворительнее, когда женский пол на равных с ними. Не видя в подобном особой трудности, мне те, которые голосистые и с пацанячьими замашками вовсе не интересны. Броская красота не требует траты душевных переживаний. Косметика у них в обиходе агрессивная, краски употребляемые контрастны, ароматы вызывающи. Все в них пышет провокацией для мужеского полу. С этими смазливыми время летит бойко. Скажу, празднично даже, а удастся уединиться, так оказаться и сильно пьяну порочным случиться. С ними частенько и увязнешь в бражном плену, но протрезвев обязательно почувствуешь тоску и пережитым не болеешь. Определенно и в смерть таким нектаром кто упьется, а то и пулю виском приголубит из пустого выпендрёжа. В общем, даром время не растеряется с ними.

    Но придумай рассмотреть пристальнее, приложи старание разобрать, так одна грубость сокрыта под девичьим этим гримом, искусственное кокетство. А подделка эта рождена из страха не быть выбранной. Нет, женщина и в этих со временем пробуждается, это безусловно. Но, однако, весьма условная будет женщина, где нет-нет, а уверенное мальчуковое, некая угловатость и покажет себя наружу, как бы она ни притворялась придавать себе плавность и казаться нежною. Хоть заблестись тому стразу, оглоушь взор искрами радуги, а с камнем он не поспорит…

 Да и не трогает, если девушка на пляже на глазах мужчин халат запросто сбрасывает, словно это обыденность какая. Таких подавляющее большинство, оттого и слишком постное представление они могут предложить случайному. Потому вслед брошенное: – Оба-а на! ничего и не значит сердцу, кроме известного общепринятого определения созерцанию самки. Вопреки этому скромница, пребывающая по приходе на пляж некоторые минуты в смущении, зардевшая естественным стеснением много интереснее театром растерянности своей и выглядит против первых выше, собирая внимания глаз неисчислимо дольшее. И тебя невольно возьмёт некая оторопь от созерцания редкого мира, который от чего-то оказался обворожителен. Занимательнее выискать в малоприметности истинную красоту, угадать редкостной чистоты камень, а не бросаться на мишуру голодным окунем.

    Чаше к душе и липнут, те, которые от природы «барышня». Эти, что коллекционный бриллиант. Но уж если обнаружишь, считай на этом свете ты счастливчик и ангелы потворствуют тебе в делах любовных.

    В правиле не стреляться из-за барышень. Эти хрупкие создания негласно принято всеми оберегать от житейской грубости и всяческих потрясений, причем от носителя высокой нравственности и благородства, что исключение, и до распоследнего подлеца, коих бесчисленное множество. В любовные интрижки барышень не принято ввязывать. А объявится шалун с известным интересом на уме, так не сговариваясь отвадят придурка от беззащитной жертвы, мол, шалить шали, да границы баловству знай. А потому такое происходит, что сердце на барышнях отдыхает.

    Злые языки иной раз серыми мышками клеймят несчастных. Бабы они особенно умеют видеть, где опасность для них таится. Но то просто из обиды на природу и зависти черной. А всё потому, что им играть роль приходится, чего барышне вовсе и не нужно. Она естеством такая не свет появилась. Очень приятнейшее душе состояние её натуральность. И если среди тихонь выищется природная застенчивость, очень умилительно сердцу от этого. Да хоть всё её строение сравнивай с любой раскрасавицей, от ушка и до пальчиков она в выигрыше. За такою наблюдать хмельно и сладко. Макияж и не макияж вовсе, а нюанс. Тени едва приметны, переходы цвета мягки с назначением лишь слегка оттенить лучшее. Ароматы в употреблении непременно линейки свежесть. Никакой терпкости или там сладости. Проходя мимо, обоняние обязательно взволнует что-то необыкновенное и едва уловимое, и против обычности не смешанное с потом.  Это могут быть нанесенные лишь касанием за ушком и у ключиц Estee, Nino Ricci или I am.

    Маникюр у барышень утонченный и цветом лишь выразить перламутром, или бледной розовостью ухоженные ноготки. В бровях удалена всего одна волосинка, оказавшейся каким-то чудом лишнею.

    Глаза такие, что любое твое пакостное начало остановят. Хоть какой в тебе бы вояка хама не праздновал. Так бывает, когда протиснешься пьяными с товарищем в церковь из хулиганских побуждений. Ради пошалить, пугнуть верующих насмешкою над святым. Продерёшься сквозь толпу поглубже, туда где алтарь, да зыркнешь по стенам и подсвечникам весь в намерении надменность выплеснуть, но вдруг наткнешься глазами на Божью Матерь. И тут же пропал, потому как образ с укоризною обратится к тебе: – Что ж ты это, милый, надумал-то? Разве для того я страдания принимала дав жизнь тебе и подобным? Не стыдно тебе, кровиночка моя? И опешишь на мгновение, всё хамство твоё мгновенно выветрится вместях с хмелем, и что та побитая собака выскочишь из храма, будто кипятком захлестнуло…

    Оторвется такая мамзель от чтения, вскинет, вдруг, локотки и станет ни с того ни с сего волосы поправлять. Ай, и заглядение же, мать ту в качалки. Кисти белые, узкие. Бархатной ладошкой прихватит тугой хвост, а двумя пальчиками другой ручки волос окольцует, при этом мизинчик и безымянный непременно в сторону отведет и ловко этак восьмерочкой резинку нацепит. Или вот, когда, склонивши головку пишет что-то с усердием, пишет. И, опять-таки, неожиданно отложит карандаш, и заправит за розовое ушко съехавший золотистый локон матовою ручкой. А ты со стороны часами наблюдаешь и ждешь, когда же снова повторяться эти тонкие манеры. Взору нет устали упереться в точеную ножку, обвившую другую и сбросившую с пяточки туфлю, или надолго приклеиться к тонкой мраморной её шейке.

    Даже в одежде они, будь в иная в достатке или которой нужду крайнюю испытывай, а отличаются от большинства. Что жакетка английской шерсти, что поношенная кофточка смотрятся на них сердечнее. А окажись оборочка, что подавляющим, как седло корове, барышне к образу лишь трепетности прибавляет.

    Так и прожигаешь время наслаждением. В упоительные эти минуты так и ловишь, как ресницы её колыхнутся, или как ухоженная бровка дернется. Порой так засмотришься, что это каким-то образом возымеет действие и отвлечет её. И тогда, застигнутый врасплох вопросительным взором, полыхнувшей в её щеках зарей и ты краской зальешься. Глаза отведешь виновато, в груди пламя, губы стыд иссушает, а сердце неуправляемо колотится, будто само себе предоставлено… Да, нету бабам на земле ценника выше, чем "барышня". Вот нету. Не предусмотел Бог.

        Август, год 1986.

        Только службу подтянул, а тут суббота как раз образовалась. Техника что те швейцарские часики, начальство оттаяло, в наряд не загудел; я – всё к «ядрёной Фене» и в город к зазнобе. В час управился с дорогой. Захожу, а С… оказывается дома, и куда-то намылился. Ухоженный такой, штаны отутюжены, от парфюма аж в горле першит.

– Красаве'ц! – восклицаю, – куда это мы собрались?

– На Дзёмги. К барышням, куда же ещё.

      Я удивлен. Редко в С… отыщется подобное настроение.

        А как же я? – задаю вопрос и вижу, серая тень коснулась его чела. – Так что? – не отстаю.

– Ну, собирайся тоже, – совершенно невесело он мне.

– Тогда пятнадцать минут жди, – начинаю насвистывать легкий  опереточный мотивчик…

     Гуляем компанией. По настроению С… до меня доходит, что он желал бы с Мариной тет-а-тет побыть, а я расстроил его планы. По мне бы, если честно, тоже бы с Наташею уединиться. Но повинуюсь негласному желанию девушек провести вечер вместе. Проголодавшись в улицах, предлагаю всем зайти в столовую и подкрепиться. – Мы только второе покушаем, – успокаиваю присутствующих. Девушки зарделись. Чувствуется, что смущены, но, в конце концов, соглашаются. Садимся таким порядком: по правую руку от меня Наташа, затем Марина и далее приспособился С… .

        Отмечаю аккуратность с какою принимают пищу девочки. Но в то время, как Марина кушает с аппетитом, Наташа относится к еде с некоторой  вялостью или даже небрежением. Я как раз напротив Марины и разглядываю кисти её рук, являющие взору отголосок эпохи возрождения в мраморе.  От прекрасного зрелища отвлекает пристальный Наташин взгляд. В ответ ретируюсь, ругая себя: – разве дозволены подобные ошибки? Но уже через минуту отмечаю прекрасную жемчужного перелива эмаль на зубах Марины в противность Наташиным мелким зубкам, с одним потемневшим, что обнажается при улыбке вторым слева. Марину можно запросто счесть за летний день, в то время как в Наташе  обжилась осень. Наблюдать осень в женщинах мне много ближе.

        За столиком ощущается общая неловкость. Дабы развеять гнетущее состояние, начинаю шутить. В одну из фраз Марина начинает смеяться, да так, что невольно спрашиваю: – Ты что, смешинку проглотила?

        Вопрос приходится в тот момент, когда Марина набирает из стакана полный рот молока. Приступ истерического смеха мгновенен. Из безвыходности она молниеносно приседает под стол и дает волю чувству, расплескивая содержимое рта. Смех с молоком брызжет во все стороны. Не сразу поняв, в чем дело мы разом заглядываем под стол. Мой взор упирается в Маринину ножку, заключенную в бежевый босоножек. Отмечаю ухоженность и одновременно, что её ноготь на большом пальце довольно крепок. Такие мне не нравятся. Что-то из прошлого. Обезьянье в крепких ногтях осталось, когда они использовались для защиты и нападения. Потому женщин я люблю, когда данный предмет у них тонок. Тут же перевожу глаза на Наташины ноги; срабатывает эффект сравнивания. Осечка – на ней закрытая обувь…

– Успокойся, – строго говорит ей Наташа, и тут же ко мне, – она всегда такая, аж стыдно.  – У, однако, как мы умеем, – мысленно удивился внезапному преображению тихони я, а вслух – ну и ничего такого, разве плохо когда человек смеется.

        Марина выбирается из-под стола и выбегает в фойе, Наташа вслед за ней. Проходит минут пять. Наташа и раскрасневшаяся виновница паузы наконец возвращаются и садятся за стол. Непосредственность Марины подкупает.  Даже мелькнула мысль: – а не переметнуться ли мне к ней в ухаживаниях? И тут же сам себе ответил: – Нет, дело не такое; из Марины, до'лжно, жена получится, и полагаю, хорошая жена. Но для того, чтобы выместить зло, подобные характеры не предназначены. Неуёмный оптимизм не позволит обладателю оного выстрадать чувство. Обида, несомненно, иметь место будет и, что скорее всего, непрощаемая. А вот страданию на подобной почве не взойти.  Какова же в таком случае цена мести, если человек не станет убиваться? Да и мысли мои пока, собственно, не заняты женитьбой.

        Вывод напросился сам собою: девчонка очень интересна в смысле кандидатуры в жены, но к задуманному вовсе не подходит. Во мне уже бушевал хищник, и остановить себя я уже не мог.  – Наташа цель моих переживаний, Наташа, – говорю себе и ах! Немного погодя делаю грубейшую оплошность, чуть было не испортившую всё дело.

        Как вышли из столовой и двинулись аллеей, меня понесло. Сочтя эскорт за приличную слушательскую аудиторию я ни с того ни с сего обрушил на их головы «ниагар» слов. И что интересно, ни капли ведь спиртного. Трактаты, которые мы когда-то с ФэНом плели противоположному полу, нескончаемым потоком полились из моих уст. Сначала я обратил внимание барышень на окружающее. Когда обзор закончился, я тут же погрузил слушательниц в мир игры света и теней Архипа Куинджи. Не дав им опомниться, возле первой попавшейся лужи я увлеченно поведал непритязательной публике о картине Клода Моне «Японский мостик» и её вариациях в разной палитре. Как только источник показался испитым, с усердием окунулся в литературу. Перебрав любовные романы, в которые с ловкостью фокусника вплетались выдержки из детективов Чейза и Гарднера, я с азартом принялся трепать за холку классиков. Голсуорси со своей «Сагой о Форсайтах» был безжалостно низложен. С Достоевского взять было нечего, ибо предложенный им литературе слог хоть и был гениален, но слыл малопонятным простолюдинам. Лев Толстой в моей подаче был уныл, за что и был растерзан, как известная грелка беспардонным Тузиком.  Исчерпав себя в хитросплетениях прозаического клубка, я уцепился в горло поэзии, расстелив перед опешившими созерцателями панно, небрежно сотканное из неповторимых строк. Когда же я попытался объяснить компании имаженистов и наклонности акмеизма, то забрёл в безвылазный тупик. После с ошеломляющей внезапностью моя мысль перескочила на исторические артефакты, но основательно запутавшись между Каирских пирамид, тут же переметнулась к точным наукам. Недолго поблукав в лабиринтах гипотез, она, наткнувшись на цветочную клумбу с порхающими бабочками, оседлала ботанику…

    Я совсем не понимал, насколько отчаянно глуп на фоне незатейливого мирка этих людей. Остановился я лишь тогда, когда в одной из пауз на меня навалилась гнетущая тишина. С… держал рот приоткрытым и тупо смотрел куда-то вдаль, Наташа, как обычно искала в ногах, а Марина шла, бессмысленно уставившись на подругу.  Этим и закончилось почти роковое свидание. Вкруг виноват был я.

        Позже я корил себя: – К чему эти высшие материи на свидании? Если ты от безделья лопатил журнальные подшивки и библиотеки, разве другие обязаны? Может большинство просто созерцает действительность и радуется этому. Вон как Марина, например, хапает взором мир ломтями, пьёт залпом радость бытия, и чего ещё-то. Что им вникать, как вылупляется птенец из яйца или пчела запечатывает в соты мёд? До действия ли им Луны на застенчивые океаны?  Они просто смотрят вокруг себя: травка, цветочки, тополя, в верхушках которых качаются сорочьи гнезда и не более.  Для них облака-то всегда одинаковые. Просто живут люди и всё. А ты, болван, давай природе внутренности при них выворачивать. И зачем? Ну, не читали они книг и чего в этом? По барабану им, как из куколки бабочка получается и как кислород поступает в кровь. Принимай их такими, как они есть. А если забрался от дури своей повыше, так опустись к ним. Не ангел же. Кому нужны твои познания? Идиот!!!

        Уже неделю не виделся с Наташей.  Сначала ответственным назначили, потом были трехдневные учения. После злополучного свидания между нами с C… пробежала чернаякошка. Отношения натянутые. Осведомил его, что в ближайшее время съеду с квартиры.

        Нынче стою в наряде. Час ночи, дежурка.  С этого времени и до команды «Подъем!» часть словно вымирает. Есть времени поразмышлять. Люблю эту пору, отвлекать от дум некому.

        Из скуки задумался о тех, которым свойственно стреляться. Подумалось: – Из чего эти люди исходят? Чем же так можно убиваться, так надорвать сердце, чтобы пустить в висок пулю, оставя маменьку долгие годы орошать слезами фотографию сына? Одно дело благородный спор или игра. Эти вещи святые. Понятна и дуэль, где на карту поставлена честь. Но стреляться из-за чувства к женщине, чувства, которому со временем свойственно меняться, а тем паче из-за обычной бабы – извините меня, не понимаю. А не так давно зачитывали приказ по войскам; где-то лейтенант, будучи при оружии, застрелился – девушка отвергла его ухаживания, так он сразу пулю в лоб.

        От нечего делать вынул из кобуры пистолет Макарова. Не отводя затвора, взвёл курок. Зная, что все восемь патронов в магазине, а другие восемь покоятся во втором магазине, что в кобуре, приставил к виску. Почувствовал холод от приставленного ствола.

– И чего это они всегда отличают пистолет Макарова от ТТ? по-моему никакой разницы при стрельбе, разве патроны другим размером да вид у оружия разный, – задумался я об частых офицерских спорах по этому поводу. Так сидел с минуту. Затем отвел пистолет от виска и положил на стол. Пришла мысль почистить его. Плавно деактивировал курок. Затем вынул магазин и стал разбирать оружие. И вот те на! в стволе патрон. Выбиваю его шомполом. Целый. Я в крайнем недоумении. Нервно выщелкиваю на стол патроны. Они раскатываются по столешнице – все восемь. А этот девятый. Достаю из кобуры второй магазин и опустошаю. Количество без изменений – так же восемь патронов. Дважды пересчитываю, для наглядности раскладывая на столе по парам. Нечет – семнадцать штук. Кровь вскипает, и в висках появляются неприятные толчки. Изучаю выбитую у капсюля серию. Принадлежность рокового иная.

        Подхожу к сейфу и открываю. Пересчитываю пистолеты – все семьдесят шесть с учетом моего. Убеждаюсь, свой ли я взял? Свой. Вынимаю из сейфа все имеющиеся боеприпасы, пересчитываю и сверяю с описью. Один лишний. Не доверяя самому себе, ревизирую сейф повторно.

        Сажусь и размышляю. Мысли словно тараканы при внезапном освещении. Трудно ухватиться за нужную. Вдруг, осеняет. Бросаюсь к сейфу и безжалостно   распотрошиваю почти все коробочки с патронами. Так и есть. Среди одноименных довольно много с другими сериями. Все становится понятным. Постреливают офицеры, что происходит, скорее всего, случайно – по небрежению или же баловству. После, чтобы не объясняться с начальством, вместо стрелянного на стороне добывается патрон и укладывается в коробочку. Вернее всего кто-то положил в сейф и лишний, на всякий случай и от посторонних глаз догадался упрятать его в перво попавшийся ствол, здраво полагая, что при получении оружия его обязательно проверяют контрольным выстрелом в пулеулавливатель. А я вот не проверил. Олух царя небесного и не более.

        Спустя время подобный случай со мною повторяется. Проводились очередные стрельбы. Упражнение выполняли военнослужащие женщины. У одной из стрелявших осечка. Подхожу и изымаю у неё оружие. В тот раз в руке оказывается пистолет ТТ 1943 года выпуска, с изрядно выработанным ресурсом. Взвожу курок, целю в мишень и…  Едва коснулся пальцем курка – щелчок, но тишина.  Далее происходит совсем невероятное: взвожу курок повторно, на него укладываю указательный палец, поворачиваю ствол к солнцу и заглядываю внутрь…  Спустя мгновение направляю оружие на мишень и чуть двинул палец – хлопок. Боевой выстрел. А дёрни мне случайно пальцем, когда смотрел пулю? Точно витать бы теперь на небесах.  Как сейчас вижу желтую головку той пули в глубине черного колодца.

        Октябрь 1987 год.

        Раннее утро. Зловонная, с налипшею на поручни сажею плацкарта выпускает немногих пассажиров, среди которых с чемоданчиком и я, на пустынный мокрый перрон Ванино. Погода дрянь – темно, сыро и моросит унылый дождь. Редкие фонари образовывают под собою мутные желтые пятна. Пахнет мазутом и дымом от сжигания угля. Мне предстоит добираться к новому месту службы в одно из забытых Богом отдалённых подразделений бригады, разбросанных вдоль Татарского пролива.

        Виною всему личная инициатива. Почти неделю безвылазно просидел за ремонтом. Один из радиоприемников упёрся, и ни в какую паразит не желает работать.  Заусило во мне ремонтника, крепко заусило. Сошлись мы с техническим выродком в борьбе единства и противоположностей. Когда одолел, недели как не бывало.

        Настал выходной, и "дёрни меня нелегкая" объявиться в расположении части. Сейчас упомнить трудно, чем я руководствовался в тот раз, более похоже по временному безденежью, но факт остается фактом. От пуза пожрал в солдатской столовой; бессмысленно убиваю время, болтаясь по части и радуясь жизни. Пышу настроением победителя, хорошим настроением, честным. И тут удосуживается же мне наткнуться на Комкора. Тот в распахнутом кителе и без головного убора околачивался около КПП; возле входной двери в дежурку застывший солдат. Генерал, завидя меня, подозвал и начал бранить за беспорядок на посту. Очевидно, что лампасы расстроены и очень злы. Задача перед ним сложная – бардак на КПП. А подобное не идет ни в какое сравнение с боеготовностью локаторов, половина из которых не работает, а другая только наводит тоску на вероятного противника.  Он ведь генерал. Ему претит незримая сила пройтись по боевым позициям. Там ведь надо лазить по колено в грязи, даваться диву тому, как в лужах пускает пузыри спутанное кабельное хозяйство дорогостоящего оборудования. А тут что, прошелся по асфальтовой тропке, узрел окурок и давай командные навыки тренировать. Чертовски трудная, почти невыполнимая без генералов задача в армии – наведение порядка на КПП. Горло драть это вам не стратегия и тактика. Горло драть – это, господа, горло драть.

        «Бросаться в медведя лаптями» занятие потешное, потому я, естественно, и не пререкаюсь, дабы не накликать беды, и внимательно выслушиваю боевую задачу – в кратчайший срок нужно навести приемлемое убранство на проходной, ибо все разболтались дальше некуда и прочее, прочее.

– Есть! – отвечаю, внутренне смеясь, – Разрешите приступить?

– Через час доложить, вы меня поняли?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

        Комкор удаляется в штаб, а я тащу за шиворот бойца в дежурку. Спрашиваю: – Кто и где дежурный, куда делся ещё один воин. Тот осведомляет, что второй в столовую попёрся не понятно зачем, а дежурит с ними прапорщик N… , но где он не знает. Иду в столовую. Солдатик нашелся и отправлен на пост с тяжелой ношею наставлений, которые вероятно будут подкреплены физическим внушением, если не дай Бог…, а вот дежурного по КПП в столовой, увы, нет. Думаю – может, где пьяный спит собака; самому порой приходилось. Вынужден перевернуть вверх дном мыслимые и немыслимые «нычки» в казармах и во всех подсобных помещениях. Нету гада нигде. Возвращаюсь на безбожный пост и с помощью карательных методов выпытываю у идиотов, что этот деятель (я о прапорщике) живет недалеко от части и возможно ушел домой. Ладно уж,  думаю, пока ты жрешь домашние калачи у своей «маруси», побуду на КПП, а бойцы в это время изобразят более-менее приемлемую уборочку.

        Сколько прошло времени не знаю, но появляется аника-воин. Сцепились мы с ним ругаться.  Только слово за слово друг другу, а комкор тут как тут, и мне: – Выполнили?

      Тут-то и "нашла коса на камень". Вспылил я: – Товарищ генерал-лейтенант, я не дежурный по КПП. У меня сегодня выходной.

      А он мне: – Ах, вы не дежурный! выходной у вас? тогда, юноша, поищите себе другое место службы, с меньшим объемом работ, – и удаляется.

– Что ты знаешь-то про объемы работ, "папаха ситцевая"? – пронеслось в голове, – чёт я тебя по ночам не наблюдал рядом с собою у радиоприемника, обложенного схемами и отборными матюгами.

       А сам набросился на прапора, да чуть и не в драку: – бросил пост, из-за тебя, козёл, «полкана» на меня спустили! Я ору, а этому дебилу "по барабану". По-моему он по природной своей тупости вообще ничего не понял, да и вникать не хотел. И вроде же трезвый паскуда.

        С началом недели получаю новое назначение и полный расчет. Очень удивлён оперативности строевой части и досадно обижен. Три года службы насмарку. Только-только проссал как и что и на тебе – "чертовы Кулички". Через день после тяжелейшего морального удара вылавливаю злополучного прапорщика и размещаю на его физиономии пару контрастных положений о порядке несения службы, хотя горел желанием удавить эту скотину.  Стоять бы передо мною плуту, который на полчасика скакнул к неостывшей ото сна мамзели, я бы понял и простил. Но я наблюдал потребительский набор низменных пристрастий, который оставил пост только потому, что просто оставил. Вполне удовлетворенный коротким, но ёмким свиданием с тупорылым животным отбываю из города. И вот я почитай на Тихом океане.

        Случайный прохожий рекомендует гостиницу «Березка», что в Заветах Ильича. Иду на поиски фешенебельного отеля. Тройка самых странных, из виденных ранее, улиц и передо мною предстаёт непрезентабельного вида здание. Внутри пробирает сырость, пахнет плесенью и куревом. Занимаю последний номер в первом этаже, бросаю чемодан на койку и поднимаюсь на сопку в батальон, узнать, когда вертолет.  Транспортом к месту службы только вертолёт и лететь предстоит в устье реки Ботчи.

        Между тем мга понемногу рассеялась. Облака приобрели форму и начали движение. С листов перестали спадать капли. Тротуары просохли. В появляющихся просветах начала показываться лазурь и к трем часам пополудни утих и ветер; к вечеру в окна зданий ненадолго золотою фольгой налипло и заходящее солнце.

        В гостинице появляюсь в сумерках. Возле администраторши топчется молоденькая девушка и рядом с нею детская коляска. Из их разговора выясняется, что девушка нуждается в ночлеге, а мест нет. Вмешиваюсь: – может девушка пусть со мной в номере переночует? места хватит.  В ответ звучит категорическое нет, выказывающее трепетное бережение высокой нравственности в этом монастыре по виду весьма схожему с гонгконговским притоном.

        Девушка в слёзы. Я давай её успокаивать, благодаря чему мы и познакомились. Оказалось, что Нина, стройная метиска с карими миндалевидными глазами и бархатною кожей, добирается к родителям на Сахалин. Паром завтра, они разводятся с мужем, и она с ребенком бежит от тирана. Затаскиваю её вещи в свой номер, и выходим из гостиницы. Нина толкает коляску, а я пристаю к редким похожим в попытках разузнать где можно обрести ночлег. Впереди маячит молодая пара, и неестественная сила побуждает меня немедленно действовать.

– Нина, подожди я сейчас – убегаю от спутницы вперед.

– Здравствуйте, не подскажете, кто в вашем посёлке может сдать комнату? А то уже темно, в гостинице мест нет, а мы с ребенком – обращаюсь к парню, который по виду мне ровесник. И, о счастье! знакомимся: он – Николай, веселый до судорог человек, его супруга – Надя; и молодая семья за десять рублей готова предоставить нам комнату на ночь, естественно через магазин.

        Возвращаюсь к Нине: – Дело такое, комнату дают, за расходы не беспокойся, но тебе придется побыть моей женой. Она, улыбнувшись мне и, видимо, оценив старания: – Ладно.

        Двумя семьями собираемся до кучи. После повторной церемонии знакомства дамская половина остается на тротуаре у коляски, а мужская рвёт в магазин. Продмаг предлагает стандартный набор, от которого в силу обстоятельств не отвертеться: хлеб, макароны, вареная колбаса, две пол литры, манная крупа и молоко дитю. Затем летим в отель за оставленными вещами мимолётной женушки и через пятнадцать минут мы на хате. В теплой квартире кроме нас девочка лет семи – Надина с Колей дочь. Хозяйка накрывает стол, Коля варит макароны. Нина хлопочет возле ребенка; в ней заметно некоторое успокоение. По прошествии часа оставленный под присмотр девочки накормленный манною кашей малыш крепко спит, а мы, довольно разгоряченные сорокоградусной, выбираемся на улицу за новой порцией жидкого колдовства и освежиться. Очередные два пузыря, новый кусок колбасы и чистый воздух приглашают компанию накрыть стол на живописной лавочке в парке. Ночь хороша. Море, нагретое за лето, остывает, медленно отдавая накопленное тепло. Ветра нет и на ветвях березовой поросли повисли одиннадцать градусов тепла.

        В кромешной темноте хмельной угар заносит нас к заливу, где, упившись до чертиков, мы с Николаем, несмотря на веские доводы и протесты женской половины, раздетые залазим в ледяную воду. Коля убедил, что сейчас самый сезон для краба. В пяти метрах от берега неистово дрожа, украшаем ноги и руки многочисленными ссадинами, ворочая острые камни. Усердные поиски деликатесного продукта тщетны. Морское дно в этот час напомнило мне оборванного нищего у церкви в Краснодаре с испещрённой глубокими складками ладонью, в которой не было ни одной монеты. Крабов тоже не было. В пять минут исполнив подвиг, посиневшие и клацающие зубами вливаем внутрь очередную порцию зелья, заботливо приготовленную  свидетельницами алкогольного безумия и одеваемся.

        Прогулка в обнимку с опьянением заканчиваются где-то под утро. Благополучно вернувшись домой, хозяева уединяются в своей комнате; мы с Ниной до полного свету предаемся бурному исполнению вынужденного супружеского долга. Покидая веселую обитель, я не забываю положить обещанную десятку в сахарницу отзывчивым до чужих трудностей хозяевам.

        К одиннадцати часам я в номере гостиницы. Вертолет после обеда. Было времени отдохнуть и добраться в батальон. Не раздеваясь, прилег на койку… Тот раз на вертолет я опоздал, из-за чего публично выслушал нотацию от комбата, который по окончании тирады тут же забыл обо мне и затем ещё полных три дня я бездельничал в гостинице и лакал тоску одиноких прогулок по Заветам Ильича.

        1986 год. Неприкаянный август.

        Съехал на новую квартиру.  Изменилось мало что, разве вечера стали казаться длиннее.

        Последний августовский вечер, шесть часов. Сегодня третий раз к ряду еду трамваем к Наташе. Интересно, как она примет? Из-за той памятной встречи, где я бестактно себя повел, со мною не хотят видеться.  Уже два приезда до самой темноты я проторчал под её окном. Вчера и позавчера на приглашение хотя бы поговорить она ответила одинаково: – Я не хочу, не приходи больше. Обиделась. И на что? На пустую болтовню.

        Ей, видите ли, заблажилось пообижаться, а я вынужден часами таращиться на окно и бесцельно сжигать время, бесконечно наклеивая на подошвы окурки и натыкая глаза об использованные презервативы. Уже траву всю повытоптал. Околачиваюсь тут, как тополь на той Плющихе. Самому смешно. Правда, к стеклу нет-нет и приникал силуэт – Марина.  Посмотрит на несчастного влюбленного и наверняка докладывает ей, что ухажер ещё не ушел и как он, бедолага, там страдает.

        Передо мною дверь. Белая, видавшая виды, которую по всему не раз выламывали. Стучу. Тихо. Ещё раз стучу – робкие шаги. Наташа.

– Привет, – говорю, а в горле пересохло.

– Привет – негромко отвечает она.

– Идём, погуляем.

– Подожди, я сейчас – в ответ, и дверь закрывается перед носом.

        Мама родная! что случилось? – про себя, сам себе же не веря, – не Марина ли перемене виновник. Или всё же моя настырность верх одержала?

        Время тянется, будто из банки остывший в холодильнике мёд. Достаточно изнурив меня ожиданием, входит. На ней ручной работы вязаная кофточка в слоновую кость, светло – синие джинсы и кроссовки с красными вставками. Красивая. Ножки маленькие, поступь легкая. Приятно.

        Долго ходили и разговаривали, всё находя неловкость коснуться друг другу рук. Наконец наши руки сомкнулись. Я впервые держал эту маленькую точёную ручку. Несмотря на все достоинства это не была рука неженки. Ладошка оказалась довольно крепкою и немного шершавою. Этим рукам были знакомы наполненные тяжелыми вёдрами деревенские будни.

        Не каждому выпадет праздником последний день августа, не каждому. А я ликовал тот раз. Мир показался значительнее прежнего, а окружающее красочнее. Шум городских улиц отступил, и я начал слышать тонкое твиньканье синиц и робкое ти-и-инь –ти-и-инь  ещё какой-то пичуги. От этого календарного числа Наташа доверилась мне. Моя игра вступала в заключительную фазу.

        Когда прошло, время от времени ругал я себя, конечно. К чему, – думал я, – затеял обман? хорошей девке мозги выкрутил впустую. Из каких соображений втиснулся в её жизнь, зажег ненужные чувства. За что сломал всё, чем питалось её сердечко. И объяснения не находил, как и очень многому другому. Разве можно понять лейтенанта с упорством обреченного отдающего ночь, чтобы разобрать опорный генератор «Гиацинт-М» и починить обмотку термостата, когда можно просто доложить о неисправности и месяцы ждать деталь? Или во имя чего офицер лезет из кожи вон в борьбе за высокие отметки на отборочных соревнованиях, когда ясно, что служить в Ливию направят по блату того, который даже не участвовал в мероприятии? Исходя из каких посылов, бездарный генерал приказывает штурмовать высоту, положив сотни жизней, когда можно блокировать противника и обойтись малой кровью? Вопросы и ещё раз вопросы. Мир полон непонятностей.

        Окончилось наше свидание, когда с красною каймою луна повисла над домами. И всё это время наши руки были вместе. Теперь при каждой встрече, шли ли в кино, просто ли бродили по паркам, мы сразу брались руками. Я настолько привык к этой ладони, что и теперь, иногда оказавшись в тех улицах, ощущаю её трепет. Так мы и пережили сентябрь, а вслед и октябрь.

        Мне нравилось проводить с нею время в кинотеатрах и наблюдать. Множество заезженных фильмов и премьер мы пережили. Я всегда с нетерпением ожидал окончание картины, чтобы искать перемены в настроении Наташи. Меня трогали, появившаяся  очень ненадолго улыбка, неожиданно полыхнувший румянец или же порой нервная бледность.  Я любитель обнаружить в женщинах изменения: любое проявление  радостных или горестных ощущений, или хотя бы тень переживаний. Как-то в «Факеле» шел показ «Калины красной». Тот раз Марина и Наташа были со мной. Чтобы удобнее сравнивать,  в креслах я намеренно расположился посередине, усадив справа Марину, а слева Наташу, устроив правую её руку в своей. Пока шла картина Марина раза три выказывала слезы, но затем быстро переменялась выражением. Увиденное на её лице запросто можно наблюдать в июле: вдруг природа будто замрёт, после внезапно задует ветер, небо почернеет, сверкнет молния и тут же ударит гром; прольётся короткая гроза; а несколько минут пройдет и снова глянет солнце. Марине свойственно меняться. Я часто смотрел её разной: и заметно отёкшей после сна, и с темными кругами под глазами, и свежею, будто ягоды малины в каплях росы, то грустною, а то веселою.  А вот Наташа всегда была одинаковою, разве что едва приметное иной раз можно было рассмотреть в её лице.

        Как и обычно Наташа на длительном протяжении оставалась холодна к картине, словно ей были далеки переживания героев. И вот началась сцена, когда Шукшин, упав на землю, просит прощения у матери. К середине монолога рецидивиста на лицо Наташи легла легкая тень, в глазах заблестело, и с её руки мне передалась едва ощутимая дрожь. До конца фильма и долго ещё вне залы Наташа оставалась под впечатлением.  Вот за эти проявления я люблю в женщинах осень.

        С наступлением зимы, сначала она, а погодя и я разъехались по отпускам. И свиделись только в марте 1987 года. Зная, что Наташа приехала, к женскому дню я готовился тщательно. По случаю достал флакончик духов «Незнакомка» и скромный букетик из трех белых хризантем.  Первый раз я заявился в общежитие в военной форме и кроме подарков держал в руках торт «Сказку». Лейтенант; тщательно выбрит; в новенькой шинели и начищенных до блеска хромачах; стрелки на галифе отутюжены обрезаться можно; в меру освежен одеколоном «О' Жен» и стучу во всё ту же обшарпанную дверь.

        Домашняя, в выцветшем розовом халатике и теплых тапочках выходит Наташа и замирает.  Военным она меня ещё не видела ни разу. А я впервые увидел ложбинку между её небольших грудок в вырезе небрежно запахнутого халата. Когда её глаза поднимаются и наши взоры встретились, зрачки девушки мгновенно взрываются черной бездной. О! это самый верный, вернее и нету, признак – пропала девка. Только по-настоящему влюбленная, обретшая своего мужчину, при неожиданной встрече на мгновение обволакивает избранника космическою бездной зрачков. Сей факт неоспорим. Наташа сделала выбор и этот выбор – я. Она любит меня. И тут же – а любит ли? ведь эта её холодность смутит любое убеждение.

        Как же долго казалась мне разлука! Я даже соскучился по ней, хотя набегами и навещал скрытно от посторонних глаз знакомую учительницу, сжигая редкие свободные ночи в бархатных объятиях любовницы.

        Когда подарки заняли свои места и втроем попили чаю, мы с Наташею вышли на улицу, оставив Марину скучать в комнате. Гуляли менее часу. Пошел снег, красиво ложась на её ресницы, в которые до этого милыми комочками налепилась черная тушь. Но тут поднялся ветер и загнал нас в подъезд общежития, где мы простояли до темноты. Я оперся об подоконник, наслаждался её свежестью и в ладонях грел ей руки; она, замерев, стояла передо мною, держа руки у груди.

        В общем, свыше был объявлен «белый танец»  и, пригласив к нему, стала Наташа вальсировать с Обманом.

        Душечка.

        Декабрь. 1989 год. Служа в армии свойственно иногда попадать в сборный наряд. И нет ничего в том, что направили меня в канун новогодних празднеств в Сызрань за пополнением. Прилетел в город я к вечеру. Без затей разместился в номере гостиницы «Чайка» безо всякого вида и уже на второй вечер загудел в наряд по части помощником дежурного. Надо мною поставлен майор, а под моей опекою два рассыльных солдата. Лицо у майора обветренное, красное, в петлицах прикручены пушки, рост «метр сорок с кепкой». В общем, офицер того вида, который часто определяют, как  сугубо окопный в противность штабному и который к тому страстный служака.

        Сапоги он носит на пехотный манер: каблуки почти стёрты, голенища смяты в мелкую гармошку и носки задраны кверху. Я же ношу сапоги с некоторым франтовством, чуть не по-цыгански: у меня каблуки с подковами, завышены и обточены в форму рюмки; на подошву наклеен слой резины и также в носках подбиты подковки; голенища я сминаю в редкую гармошку, потому как отглаженные ровно не терплю по природной ненависти к фашистским карателям, у которых это было в моде.

        К отбою его усилиями и отчаянной моею беготнею с звонкими криками порядок в части мы навели приемлемый. Ответственные офицеры, не скрывая обиды, перестали бесцельно слоняться по расположению и приступили к прямым обязанностям в казармах – беспрестанно пересчитывают вверенный им личный состав, дабы никто из новобранцев случайно не пропал.

        Солдат принес два стакана безвкусного чаю, и у нас выпало время для знакомства. Разговор выдался мелочный, в основе о жизненной бижутерии. Службу, что является непременной темою среди военных, не затрагивали, пока я не задал вопроса. Майор внимательно посмотрел мне в глаза, как бы оценивая возможности собеседника, и после некоторой паузы прохрипел, протягивая банкноту в 25 рублей: – Душечка, сгоняй-ка в город за водкой и закусью, потом и поговорим. – Хм, «душечка»! только болтни такое в нашей части – приклеится прозвищем до самого дембеля. Я уже всякое насмотрелся, но думаю – вот бляха муха, попал. А если вояка бухарик и нарежется в слюну, что тогда делать изволите? он завалится спать, а мне придётся тащить службу в одного и всякими уловками отмазываться от вопросов начальства: – Где дежурный по части? Но и уронить гусарского начала я не мог. Потому, не мешкая покинул дежурку. Минут тридцать ушло на закупку необходимого к столу. Памятуя о пословице «пошли дурака за одной, он одну и принесёт» взял две по ноль пять «Кремлёвской». По возвращении отдал причитающуюся сумму майору, приученный делить затраты попоек пополам.

        Майор пил очень умело и не пьянел, хотя наливал в стакан по самый край. Не привыкший к подобному я, как говориться, цедил по четверть стакана. Пили быстро и вели разговор под консервированную сайру, репчатый лук и сало с хлебом. Когда опорожнили первую и половину второй, меня уже ощутимо болтало, а у артиллериста из заметного только слегка потемнело лицо. Мне требовалась пауза и я начал выспрашивать собеседника о карьере в службе. После некоторых прений ответ прозвучал в форме монолога.

– Душечка, забудь ты это слово карьера. Служи себе, как понимаешь совестливость, а остальное никчемная суета. Сверху распланировано всё твоё усердие ещё задолго до появления тебя в войсках. Будешь пуп рвать, так этим только дорогу блатным расчистишь в карьеру, хитрить и лениться станешь – отгородятся от тебя, как от чумы. А в одиночестве служба ох, как тяжка нашему брату. Ты просто живи себе и принимай судьбу, каковой она подается. Наше дело солдатское – при нужде хорошо умереть. А на болтовню о долге, Родине и подвигах плюнь, потому как пустое это и обман. Рассмотри долг. Каждый ли готов за ради долга в окоп забраться?  Нет. На одного в окопе два десятка начальников да советчиков. Многий не только под пулю не заберется, а и думать об этом не станет. У него по-другому жизнь спланирована. Возьми значение Родины. Что это слово в понимании каждого? Разное значение у него. Одному оно кресло поудобнее, звание, чин; и чихать такому на всех и вся. А иному Родина это слёзы солдатских матерей, могила погибшего товарища, бессонные ночи в нарядах и грязь полигонов. Смекаешь? Так что молча делай свое дело, как умеешь и не рыпайся.

– Вот те раз! – мелькнуло в захмелевшей голове. Чего-чего, а такого услышать и не представлялось. Что на серьезе случись, так мне предлагалось хорошо умереть. На черта же я военную науку осиливал, тактику штудировал? Нет, где-то не прав майор. Умереть и дурак может, это проще-простого. Драться не каждый способен за Родину. И драться на живот. Точка, не прав майор! Интересно, а способен ли я за Родину в драку? – начал было я растравливать себя, но нарастающее опьянение вернуло разговор на прежние рельсы.

– Разве я для карьеры не гожусь? Вы полагаете, что нет у меня данных, вызреть достойным офицером?

– Вся беда твоя в том, душечка, что данные-то у тебя как раз налицо, а движителя этому не имеется. Крепко запомни, карьера не соленым потом делается, а родством или знакомством. "Мохнатая лапа" – вот та сила, что по лесенке вверх подталкивает. Нет этой малости – амба. Не видать карьеры, как собственных ушей. Найти порядочного кто в карьере такая трудность, что представить сложно. А вот который случайный при карьере, но в амбициях и с придурью пруд пруди. Обладателям же данных, как ты выразился, роль топлива в армейском механизме уготована. Сожгли и забыли. Только зазря годами гнуть хрип будешь.

– Да неужели стране не нужны толковые, грамотные военные?

– А не видишь? Конечно, не нужны. Ты оглянись, да повнимательнее оглянись вокруг. Научись мир понимать-то правильно. Не клише ложное, а суть его уклада гадкую. Да разве позволит верх низам умнее быть? Либо затрут выскочку, либо сумасшедшим умницу объявят. Отторгнут, как делать нечего. Им на смех поднять гения, что поссать. Они же, как хищники действуют. Сначала отобьют от стада, а затем всем кагалом давят несчастного. С остервенением охраняют свои посты, доставшиеся им по наследству. Из всего им свирепость только не по зубам. Пасуют, как перед озлобившимся пролетариатом буржуазия. Но в тебе свирепости нет. Да и один ты. Не воин ты на ихнем поле. Такие баранки-бублики, душечка. Хворостина ты в костре и не более. Прогоришь в пепел и не заметишь. Давай-ка, высушим остатнее в стекле и за службу. Хорош языкам-то плясать.

        Допили. На часах за полночь; бойцы дрыхнут на кушетках, один из которых свернувшись калачиком. Майор закурил прямо в дежурке, а я вышел на свежий воздух. Тихо падали крупные хлопья снега. Морозец щипал нос и щеки. Пьян я был изрядно, потому решил – без променада не обойтись. Часть занимала просторную территорию. Я трижды обошел периметр, заглядывая во все закоулки – нет ли где следа к забору. Но везде снежный покров был девственно чист. В одном из неосвещенных углов справил малую нужду, а немного далее с карниза поел снега и два раза умыл им лицо, надолго замирая в полных пригоршнях, пока не растают все снежинки. Разогнав хмель, сделал обход по казармам; где разбудил прикорнувшего ответственного, где пересчитал личный состав. Вскоре и рассвело. Время до смены с дежурства пролетело незаметно, и уже на следующее утро я срочно вылетел в Уфу, а оттуда спустя сутки и в Хабаровск.

        Позднее сызранский урок много раз нашел подтверждение своей правоты, хотя на пользу и не пошел. Служа в офицерской должности многого ведь не знаешь. Где и мне было знать, что во власти окопается мразь, что первое лицо государства запросто может оказаться выродком, продавшим страну, а чуть погодя его сменит ублюдок, превратив остатки великой Родины в бандитский притон. Но эти вещи мало значат простому человеку, потому увязнуть в них нет и смысла.

        Апрель 1987 год.

        На Кубани давно теплынь, а здесь всё снег лежит. Вроде и подтает где под солнышком, в тропинках вода появится, а тут трах! на тебе пожалуйста – снова холодный северный ветер, снова из туч повалили белые мухи. Климат ни к черту, недаром, что каторга. Но природу не переломить. Срок пришел и оживает всё кругом, наперекор погоде. Так и люди: в улицах еще бело, а они зашебутились, забегали. Улицы заполнились прохожими, в домах появились открытые форточки, на дискотеку не протолкнёшься.

        У Дома Железнодорожников ожидаю Наташу. Договорились сходить на танцы. На часах 18 вечера. Идёт. Приталенное, слоновой кости кашемировое пальтишко с волнистой кокеткой сбоку, вязаная шапочка из двух цветов, где основной белый и украшением сиреневый. Красиво идет Наташа по тротуару, плавно. Оставляет за собою ровную цепочку следов на белом полотне, а я любуюсь этим зрелищем.

– «Привет». – «Привет». – «Идём?» – «Угу». В фойе такой шум, что приходится кричать. С трудом проталкиваемся к раздевалке. Наташа высвобождает голову из шерстяного плена и подает пальто.

        Сапожки на небольшом каблучке, прямая черная юбка, блуза «ваниль и роза» и о Боже! Наташа уложила из волос «шишку» на голове, приколов к ней сбоку тоненькое изделие в красных стразах, а у висков оставила по волнистой пряди. Вокруг нас снуют многочисленные прически: каре, челки, локоны, пикси, каскады, хвостики, корзинки, сессоны. Но им не сравниться с царственностью Наташи и величием убранства её головы. Какая же оказывается красивая девушка! Посадка головы, профиль, ушные раковины, линия плеч и шеи – всё безукоризненно. Не могу оторвать глаз от девичьего затылка, где оставлены на свободе тонкие волоски, не убранные в прическу.  Не знать её происхождения, так можно запросто причислить к дворянской крови. Я несколько ошеломлен. Много к тому часу я видел разного, но такой удивительной женственности, тем более умеющей подолгу содержать её в секрете от посторонних, я не встречал.

       После, как грянула музыка и потухли люстры, светом в набитой зале оставались частые слепящие вспышки и трех цветов пятна, беспорядочно скользящие по стенам и короткими жизнями окрашивающие лица присутствующим.  Музыку подавали в основном ту, которую характеризует ритм дискотек, а именно в 120 ударов. Медленных танцев было сосчитать на пальцах. Но под любое звучание я умудрялся вести Наташу в вальсе и только, где это было совершенно невозможным, мы просто покачивались. Вокруг нас было всякого. Кто прыгал, кто изгибался змеёю, были и кто изображал странные ломаные движения. Если образовывались пары, то непременно партнеры танцевали, слипшись в единое целое, а которые из них и откровенно сосались, презрев приличие и публику. Мы же заметно выделялись из общего. Левая  ладонь Наташи обрела покой в моей руке, а правая её рука лежала на моем плече. Свободную свою руку я разместил на талии девушки таким образом, чтобы это не выглядело пошлым и в то же время давало возможность подчинять тело партнёрши на свой лад. Этим я прилагал усилия держаться в танце так, чтобы наши станы не соприкасались, строго соблюдая благородную дистанцию в полторы десятых метра, при этом позволяя шептать на ухо партнерше, касаясь с нею головами. Оставленные на свободе её локоны, то левый, то правый иногда прилеплялись к взмокшему моему виску, оставляя на память приятное щекотание. Посмотреть со стороны, можно подумать, что мы ошиблись парой веков и, вместо мазурки на балу, время перенесло нас в дискотеку.

       Дважды танцы прерывались, и ревущая толпа создавала неимоверную давку возле маленького прилавка импровизированного буфета в углу фойе в попытках приобрести минеральной воды, дабы утолить невозможную жажду. Однако имея неплохой опыт, хоть и более вспотев, я дважды в интенсивной борьбе добывал питьё. Более захватывающие сражения я переживал лишь в бакалейных драках за водку. Попытки глотнуть свежего воздуха окончились неудачей. Крыльцо и площадь перед домом культуры заполонили курильщики, и дым стоял такой, что можно было повесить топор. Потому имея победу над жаждою и поражение освежиться, мы разгоряченные возвращались в душную залу.

       Мне казалось, будто я наблюдаю нас откуда-то сверху, из-под потолка. И я был пьян этим состоянием. Наташа скрытно делала несколько попыток прильнуть ко мне.  Я это чувствовал, и хотя и сгорал в желании не противиться этому, всё же не дал разрушить установленной дистанции, разве что пару раз она все-таки слегка коснулась меня грудью. Весь вечер я запоем пил Наташу глазами и не мог утолить жажду взора. Каждое мгновение я провоцировал Наташу и в ответ ждал её голоса, чтобы бесконечно раздражать неповторимой приятностью её хрипотцы себе слух. Впервые возбужденные её глаза посетил блеск. Когда же остался один на один с собою предался долгим размышлениям, которые доставили мне приятное волнение и отпустили лишь на рассвете.

– Господи, – думал я, – ну почему не с кем ни будь, а именно с Наташею мне пришлось скрестить оружие. Зачем твоею волею мстительная шпага презрения и злобы сошлась в неравном бою со шпагою добродетели, веры и чистоты? Но на вопрос: – не отступиться ли мне? я оставался твёрд в намерении довести задуманное до конца.

       Настало утро. Под впечатлением я решил наудачу наведаться к давней зазнобе, которая учительствовала в школе. Понедельник день тяжелый. Подойдя к дому, подобрал камушек и бросил в её окошко с бордовыми занавесями. Камушек дзинькнул о стекло; прошла минута – в окне никого. Кинул второй. Тот также звонко стукнулся. Постоял, и решил было уходить, полагая, что краля на работе, но тут штора зашевелилась. Оказалось ей выпал плановый отгул за переработанные часы, и она отсыпалась, а мне нужной стороною выпала монетка. Далее следует жизненная проза, которую писать не стоит.

       Непозволительная дорожка.

      Если на пару минут пуститься в путешествие, направлением обратным течению времени, и оказаться в N…ске 1982 года, неожиданно можно узнать об влиянии окружающего на формирование личности будущего офицера.  Ведь самому по себе офицеру из ничего не вырасти. Впрочем, каждый об том знает, что из пустоты ничего не появляется. Равно и характеру таким образом не показаться обозрению, как нет его в нищем оборванце у гастронома. Вот в генерале, в противоположность нищему, всегда угадается характер, хотя бы в широченных его лампасах или же на блестящей лысине.

     Ну уж если мы возвратились в тот год, придется некоторое время потратить, хоть и даром. Как только год этот набрал силу, моему ранимому возрасту возникли две дороги. Одна непозволительная, что ведет по делам волокитным и в которой, несмотря на грязь и ухабистость, грезится жизнь легкою, что увеселительная прогулка, и другая предопределенная системой, что с всевозможными лишениями и тяготами и именуемая «служебной», описать которую весьма затруднительно.

     Мне, насквозь пропитанному гнусным обманом, подносимым непременно под соусом высокой любви к Родине, выбора не оставалось. Потому я и побрел за толпою. Нужно отметить, что на первых порах особых неудобств я как-то не ощущал. Ведь, когда сытым покорно бредешь погоняемым стадом себе подобных, только что пыли наглотаешься. Это много позже, вытиснувшись поближе к краю, начинаешь кроме промокших потом спин и вихляющих задов вдруг видеть погонщиков. Со временем в глаза бросится, что в стороне пыли и вовсе нету, воздух свежее, да и воли которые в погонщиках поболя имеют, если с собою сравнить. Тому захотелось туда – поскакал, взбрело сюда – вернулся. А ты только что надумаешь колыхнуться, а то и приотстать –тебя тут же кнутом пожалуют и обратно в стадо загонят. Иной и в шрамах от вольнолюбия волочится рядом с тобою низко опустив голову.

     Но так уж свыше устроено, что всему свой срок. Настало время рассыпаться стаду. И вот дело-то какое. Стада не стало, вроде и погонщика тебе нет, дыши и радуйся. Так нет же. Ты как пёр по служебной дорожке, так покорно и прешь. Словно робот какой. Вот и я пёр, до самой Сызрани пёр, пока майорский урок жизни не усвоил. Ежели с чем сопоставить, так, когда в шторм смыло в океан похожее состояние. Его еще прозрением именуют. А выхода из этого определения два, как в случае с океаном. Или утоп, или волею чудес на берег едва живым выбрался. Но только который счастливее из этих случаев не разберешь. Которому и утопнуть много легче станет, чем выжить.

     Наступил и мой черед. Пришел я в себя, расположил действительность по полочкам и вышла картина. Скажу, неприглядная картина. Чтобы не огорчать читателя и не насильничать скучным изложением мучительных исканий и понимания устройства общества, отмечу, что от роковой черты волею небес был я значительно отдален. Что касается указанной дороги, то в силу скоротечности жизни ту, что служебная сменил на первую, о чем и несколько сожалею, не сделав этого по отсутствии ума ранее. Конечно, и здесь Судия найдется. Высоконравственная особа, которая государственным аппаратом кормится, поморщится на отступника, будто на плевок. Но я скажу, что и кривая дорожка не менее любопытна любому сердцу в смысле переживаний. Найдется ли в свете прошедший мимо, ни разу не вкусивший запретного плода бесясь и повесничая в юные годы? Вряд ли.

     Вот и меня занесло однажды в легком подпитии и с дружком на самое дно общества. Не квартира, а дикий ужас, где стол гостям в обычности представлен почти порожней бутылкой водки, выцветшим блюдцем полным окурков и непременно с отбитым краем, двумя мутными от жирных рук гранеными стаканами, головой селедки и мелкими её косточками в тарелке безо всякого рисунка и заварным чайником в красные горошины. Из приличия в комнаты мы не заходили, но в той, которая темная и виделась в полуоткрытую дверь, окно было наглухо занавешено. Шторы, те что из тюля, имели неопределенный серый цвет, а другие, что бордовые с кремовой полосою, содержали так много пыли, что это сразу бросалось в глаза. Будоражившие наше обоняние запахи описать я не берусь. Впрочем, когда регулярно "по пьяной лавочке" попадаешь в "красные уголки" ко всему безжалостно привыкаешь.

    Дым от курева стоял коромыслом, хоть топор вешай. Из кухни распространялся тяжелый дух и гулкий ропот гостеприимной компании: там сидело два подвыпивших оболдуя и такие же три болтающих кокотки. Все нам ровесного возраста. Познакомились и тут же караван на магазин за горячительным и закусью снарядили. Ну, и, стало быть, как и положено пустились в тяжкие. Когда довольно опьянели и веселье распахнуло расписные меха, дурманом пришло мне проникнуться девками. Со мною всегда такое. Другие начинают баб тискать, уламывать на грех первородный. А мне сначала нужно душу утолить, во всякой мрази поэзию обнаружить. И пока нутро не насытится этой заразой, не даст она никакого покоя, разве что пьяным в стельку не ослабею, завалившись спать.

     В первых двух кроме обычного, что вышито в образе любой среднестатистической биксы найдено не было ничего волнующего. А третья вот внимание привлекла. От живого в ней что-то тлело. Наметилась цель душе моей неугомонной и понесло ее на каурых. Да в галоп понесло. Хоть пьян был изрядно, но рассмотрел девку подробно, всё как есть разглядел. Портрет, как сейчас ейный передо мною стоит. Признаюсь, девка хоть и пропащая, а живописная. Высокой женской породы. Не смутило даже отсутствие переднего зуба и в том месте выпуклость на верхней губе. Не отпугнула и грязь под облезшим лаком в ногтях и остатки синяка под глазом.

     Что же в тебе, мамзель, такого, думаю, что меня так встревожило? Стоило трудов отделить дамочку от гиблой компашки и уволочь, найдя уютное прибежище до утра. К тому усердие приложить пришлось немалое. В первую очередь нужно было интеллигента своего пустить на дно. Не сравняйся мне с ее миропониманием, не поведи себя соответственно её устройству, так ничего и не вышло бы. Узрит фальшь и до свиданьице. Но перевоплотиться видимо удалось. Полетело наше времечко скоротечное. Оно разобрать, так грязь конечно. А исключи из жизни, так много красок не станет в холсте.

    С зарею и понимание пришло. Хорошая баба ведь пропала. Приведи в порядок, одень и вытащи из ада – конфетка. Беда в том, что сама она не приняла бы иную материю жизни. Неизлечимая оказалась. Болезнь ее уже съела. Жаль…

 После расставания притащился я к полюбовнице, которая за «чистыми» числится. В теплой ванне еще пьян сижу, мокрой рожею в халат сердобольной подруженьки уткнулся. Сам плачу и прощения выпрашиваю за блуд, за утоление души мимолетное. Плакал я от обиды на жизнь со всем ее похабством. Иная, что крокодил нильский, пальцы на ногах узловатые, с мозолями. Но волею судьбы без порока, без грязи в ногтях, не побитая. Завсегда высокомерная и тверезая. А природной Венериной красоте на самом дне возьми очутиться и гибнуть "за здорово живешь". Непонятное и только. И почему бабы так быстро и бесповоротно опускаются? и хорошие бабы…

 Высушил я кое-как слезы, тут и прощение ухалата вымолилось. Ну я из ванны и поволок милую в кровать, принявшую меня каков есть, со всеми дураками. На этом поэзия закончилась. Такова уж проза жизни.

    Вы спросите к чему здесь этот постный доклад? Да считайте оправданием этой вот дорожки, где всё не так гладко и опрятно, как может постороннему казаться. Но где тоже есть огрызки чувственной поэзии, хоть во многом и с разбитым зеркалом схожей. А что до чиновничьего презрения, так и мне жулик, клещом присосавшийся в загорбок государству и непомерно сосущий обманом живительные соки из усыхающей страны не менее омерзителен.

        Год 1983-й. Лето.

– И зачем это странности задуманы миром? – нет-нет и промелькнет в сознании минутой скуки. И тут же начинаешь перебирать необъяснимое, с которым имел дело. Вдруг вспомнится непогожий вечер, когда дует холодный ветер и небо заволокли тяжелые дождевые тучи, а отчего-то полный желтый месяц остался на свободе висеть над горою, будто его это не касается. Или вот в тихой речушке, где нет омута или коварного течения утопнет рыбак, и не будучи пьян…

   Сегодня получил назначение в самый странный из нарядов, который только можно придумать. "Оповещение" – настолько размытое понятие, что дать ему четкое определение практически невозможно. Ничего более непонятного, наверное, и не бывает в свете.

       В первом этаже учебного корпуса имеется боевой пост. Убранство двух крохотных комнатёнок просто, если не сказать убого: в первой незарешеченное одностворчатое окно напротив входа, стул возле стола, на котором громоздится радиоприемник «Волна» с буквенным индексом, валяются шариковая ручка и обгрызанный карандаш с золотым оттиском «ТМ», и покоится стопка документации; вторая, что без окна, оборудована для отдыха – там кушетка и стул. Старшим наряда в этот раз оказался подполковник – преподаватель с какой-то кафедры, а к нему в подчинение я и ещё один курсант, с противогазами через плечо. Что в противогазе у напарника я не знаю, а у меня втиснут журнал «Юность», чтобы при случае скоротать длинный ночной час. Предстоит нести боевое дежурство, смысл которого не пропустить особый сигнал, представляющий собой набранную морзянкой телеграмму. Когда этот сигнал дадут и дадут ли в эти сутки вообще – неизвестно. Таким интересным способом проверяется готовность частей к переходу в состояние войны и готовность к боевым действиям. Не мне судить о необходимости и значимости придуманного в верхах. Надо, так надо.

       Заступили мы на пост в 18 часов. Мне выпало сидеть возле приемника ночь, а утром на объект должен прийти мой сменщик.  В семь вечера подполковник отправил меня на ужин, а по возвращении надолго ушел сам. От скуки и чтобы не сидеть, тупо пялясь на подсвеченную шкалу, я снял «лопухи» с наушников, проверил точность установки частоты приёма и на полную выкрутил громкость; комната тут же наполнилась назойливым треском и шипением. Затем распахнул окно и расположился на подоконнике рассматривать снующие машины и редких прохожих. Минут двадцать не прошло, как вижу – на той стороне аллеи деваха мелькает сквозь деревья. Присмотрелся и чуть не заорал во всё горло от восторга – напротив преспокойно вихляет бедрами старая знакомая.  Любка куда-то чешет! мать её, и прётся стерва как назло в сторону, где комендатура обосновалась. Вовремя одумываюсь: по улице носятся машины и девка вряд ли услышит или просто не обратит внимания идиотские призывные крики – мало разве курсанты из окон орут вслед девицам или освистывают дурёх, рискнувших пройти под окнами училища?  Размышлять времени не было.  Сбрасываю противогаз и ловко соскакиваю на тротуар. Очутившись на воле думать ничего другого, как о бабе уже не могу. Высмотрев просвет между автомобилями, бросаюсь наперерез знакомой. Догнал.

– При-и-ве-ет! – налетаю на девку и чмок в щечку. Узнала, приняла, улыбается. Сердце от предвкушения сладострастия заколотилось у горла. Разговор краток; подполковник вот-вот вернётся с ужина; но очень содержательный. Любка соглашается прийти к обозначенному окну, когда стемнеет. Окрылённый несусь обратно и, громыхая оцинкованным железом и оставляя на стене вызывающие полосы от сапог, молнией забираюсь в оконный проем боевого поста. Полчаса спустя появляется старшой; от него изрядно разит спиртным. Ещё час спустя темнеет и начальник смены объявляет, что ложится отдыхать. Но сначала нудно читает длительную нотацию, как мне следует выполнять обязанности в его отдых и при этом обязательно, чтобы в надетых наушниках. Уверившись в моей порядочности, он закрывается в коморке и через пару минут оттуда доносится  богатырский храп.

       Я наушники в сторону и к окну; хрен с ним с этим сигналом. Отговорка найдется – частота у приёмника сама собою сбилась. Больше трех суток ареста за это не дадут, а сигнала может и не быть вовсе. К чему зря париться и мучить себя? Скоро темень стала непроницаемой, а вместе с тем и начала таять надежда. Сижу, задумался. Нет-нет шлепну комара на плече или шее. И вдруг голос: – «привет». Любка! от неожиданности аж вздрогнул. Как подошла зараза не услышал.

       Я ей – « говори шепотом». – «Боишься?»  – «Не-а,– шепчу, – нельзя разбудить начальника, а то всё прахом пойдет». А у самого уже план вызрел: если вниз от училища мимо собора с ней рвануть, там минуешь три квартала и вокзал, а справа импровизированный местный пляжик и пяток лодочек на воде покачиваюся; речка в один плевок – три минуты и на другом берегу; а там камыши стеной – примял пару охапок и ложе готово. Однажды вкусив любви на камышовой подстилке, мозг напрочь отказывается  рассматривать другие варианты. Ну, я девке задумку-то вышептываю, намекая, что проходили, мол, этот урок, а сам думаю: – «откажет ведь шельма и придется скучать до утра». Ха! не тут то было. Любаха не из неженок. Боевой товарищ, что та  Крупская по характеру, не меньше. Ей, что медные трубы, что огонь, а на камышах предаться десятиминутной страсти, так и вовсе пара пустяков. С такими революции варганить святое дело. – «Ну, идём, если не страшно» – шепчет ундина. Я пару минут тяну резину, прислушиваюсь, менжуюсь – «вдруг проснется подполковник?». Но за дверью капитальным образом обосновался стойкий храп, достойный художественного пера…

   Да, где наша не пропадала! сидеть, так сидеть, первый раз что ли!…  Стараясь не греметь, спрыгиваю и мы, взявшись за руки, тут же пускаемся в путь. Соборная площадь хорошо освещена, потому пересекаем её рысцой и дальше ныряем в потёмки. Десять минут и мы на пляже. Темно как в известном месте у негра, только на гладком полотне реки едва отсвечивают вокзальные фонари.  Сразу подвергаемся нападению комаров; здесь этой твари видимо невидимо. Подходящая лодка нашлась не сразу: та дырявая, та далеко от воды, иная на привязи. Но повезло и, извозюкав сапоги в иле, с помощью одного весла в неустойчивом челноке переправляю Любку на другой берег. В минуту изготовил приемлемые перины. – «Я испачкаюсь».  – «Да всё нормально, я много постелил».  – «Нет, испачкаюсь, там мокро».  Я с остервенением приминаю  еще пару охапок тростника. – «Теперь нормально?»  Любка молча устраивается на постилке.    Полпоцелуя даме для приличия и легли. Наваливаюсь на зазнобу и тут выходит некий камуфлет: гнуснейший, невиданный налет озверевших комаров – только спустил штаны, зад мой будто кипятком ошпарили, и я был вынужден немедленно свернуть боевые действия и в момент ока отказаться даже от мысли о возможности в это время явить голым участок тела свежему воздуху течением долее чем в секунду. Изверги – мама не горюй. То же самое пережила и «железная леди». Река Тузлов не расположена принимать  в своих берегах любвеобильные пары, тот раз эту аксиому я крепко запомнил на будущее. Маныч и то намного приветливее в этом плане. Уже без настроения мы переправились обратно и поплелись к училищу. Ну, думаю, не солоно хлебавши на губу загудел. Но, полная сочувствием ко мне, Любаха уже завелась приключением и предлагает пойти на компромисс. Она жила у тетки и пригласила зайти в гости. Спустя полчаса пыхтения в извилистых проулках добрались к месту предполагаемого греха. Перед нами глухой забор с крепкими воротами и непроницаемой калиткой. «Синий» – подумал я. Спутница усадила меня на лавочку, а сама растворилась в темноте. Жду Любку, а сердце не на месте: – «проснулся подполковник, в роте паника, меня разыскивают и прочая чепуха». Слышу: – «ты где там? входи».  Внутри двора от калитки дорожка к веранде, над нею шатром виноград. Видно, что в доме горит свет, на ступеньке Любка стоит. Забор оказался не синим, а зеленым. Зазноба шепчет: – «Мои не спят, иди за дом, там залезешь в окно». Повинуясь, крадусь и затем, отыскав нужное, проникаю в её комнату. Шепчемся, как, мол, и что делать будем; у Любки чисто и по-деревенски пахнет травами; в углу кровать, которая предательски скрипучая в маму дорогую.  – «Сожалею, но здесь ничего не получится, даже на полу» – грустно озвучиваю неприятный факт.  – «Ну и ладно, – шепчет затейница, – пошли тогда во двор». Выбираюсь тем же путем и под самой густой лозою дожидаюсь союзницы. Появившись, Любка тянет меня к летней кухне и указывает на приставленную к чердаку лестницу. – «Лезь наверх, я сейчас». Поднимаюсь и, медленно отворив плачущую дверцу, вползаю внутрь. Со стропил свисают луковичные косы, пол усеян прошлогодним грецким орехом, а там дальше, где окошко можно видеть несколько низок вялящихся фруктов.  До головокружения пахнет яблоками и пылью. Скоро вползает и Любаха. На расстеленной телогрейке милуемся до первых солнечных лучей, в перерывах головами задевая луковицы и аппетитно чавкаем, треща ореховой скорлупою. Комары жалят, но не так, чтобы отказаться от дармового лакомства и любви в чердаке. Как только страстью поостыли, уточняю у подруги дорогу к училищу и прощаюсь. Сопровождаем собачьим лаем и с пересохшим от съеденных орехов горлом, пробираюсь обратно. Надолго припадаю к первой же колонке с водой. Утолив жажду и помыв от высохшего ила сапоги, продолжаю опасный путь…

   До шести часов утра пятнадцать минут. Подхожу к покинутому ночью зданию. Окно по-прежнему открыто, под ним красуются оставленные мною следы. Цепляюсь за подоконник и осторожно заглядываю. Противогаз как оставил, так и лежит. Прислушиваюсь –  храпа за дверью нет. Очень осторожно заползаю внутрь. Только-только сел к радиоприемнику и надел наушники, выходит подполковник.

– Всё нормально?

– Так точно, товарищ подполковник! – сняв наушники и подскочив, бодро отвечаю.

– Журнал заполнили, товарищ курсант?

– Сейчас заполню.

– Заполняйте быстрее, мне нужно идти на доклад.

       От меня разит недавней любовью, вонючим илом и яблоками. Наспех вписываю придуманное в пустые графы, при этом чувствуя, как комната все гуще заполнятся Любкиным запахом.  «Быстрей бы в душ» – живу одной мыслью.

       Боженька милосерден безнравственной выходке – ни патруль не подослал, и особого сигнала не передавали.

       Февраль 1985 год.

       Почти полгода в первой должности. Не вылезаю из нарядов, отчего сознанием день зачастую путается с ночью. Питаюсь, как придется, сплю на чём и где попало. От руководства всех уровней кому я на глазах одни взыскания. От тех, кто постарше выслугой – насмешки вслед. Оказавшись в недолгой компании любой разговор начинается вопросом: – «Что, задрочили?», словно другого спросить нельзя. Всё курсантское содрано, как с апельсина кожура. Забыл приятную терпкость «Каберне», липкий аромат «Солнца в бокале», странный цвет с какими-то бурыми у низа хлопьями «Алжирского». Про легкие напитки: «Старый замок», «Черный доктор», «Алиготе», «Кагор»  и «Спотыкач» вообще промолчу. Пью, как все – исключительно «огненную воду». Остальной алкоголь здесь поднимается на смех.

    Офицеры части разделены в несколько кругов, которых границы четки. Кто при штабе все имеют партбилет, все заносчивы и высокомерны – белая кость. Не блещут начитанностью и правильностью построения речи, но при любом обращении ведут себя так, будто знают что-то особенное, чего тебе не дано знать. Наградные планки и погоны на их кителях новёхонькие и непременно с жесткою вставкой. Известно, что пьют. Но в расположении части грешат этим только в праздники и прилагают усилия к незаметности. Разговоры меж ними – тайна покрытая мраком. Их увидишь только утром на разводе подразделений. Куда потом они деваются на целый день непонятно. Даже сравнил их с привидениями. Всегда гладко выбриты и пользуются парфюмом от пяти рублей, а если образуется кружок курильщиков, то всегда один эффектно достанет перед собравшимися пачку "Marlboro" или "Kent". У большинства штабистов отчего то в моде совершенная дрянь – выращивать до невообразимых размеров ноготь на мизинце. Что они хотят этим обнаружить мне не понятно. А еще элита. Я их презираю.

       Другая каста малочисленна и представляют её покорные служаки. Это «чернорабочие».  Кажется, что говорить они вовсе не умеют и к пререканиям не склонны.  Половиной они коммунисты, а половиной нет. Даром, что училища за их плечами командные – на них всю «воду» в части возят. Скажут: «идёшь туда» – и он как телок идёт. Погоны у них волною и выгоревшие на солнце, а где укладывается портупея всегда темная полоса. Одеколон у них, что по 50-ти копеек, зачастую обросли щетиной и после них долго стоит запах крепкого пота, бензина или машинного масла. Эти голоса не имеют, и пить они тоже не умеют.  Потому пьют технический спирт. Пьют много. В канцеляриях это бывает редко, но вот краткие застолья в аппаратных полевого исполнения исчислению не подлежат. А, напиваясь в дупель, всегда болтаются по казармам. Пристают к солдатам и вымещают на них свои обиды. Порой затевают и драки, за что часто биты и всегда наказаны начальством. Пользуются «чернорабочие» самым дешевым табаком, какой только есть и обязательно три пальца на руке у них желтые от никотина. Хоть на их горбах и выезжает командование, они на плохом счету. Этих я люблю всем сердцем за их открытость и русскость. Кроме они вызывают у меня чувство глубокого сострадания. В них всё светло и настоящее. Это они безропотно будут сутками сидеть в окопах под градом пуль и с безмолвными проклятиями подонку генералу бросаться на амбразуры. Беспринципные деляги за их счет под шумок не преминут сделать себе неплохую карьеру. Из множества развлечений, присущих штабистам и «щёголям», для «чернорабочих» свыше отписано только одно и диаметральное – хорошо умереть…, при случае. Впрочем, это можно во внимание не брать: у меня есть привычка многому давать произвольное истолкование и в разрез общепринятому.

       Третий круг самый обширный и интересный в среде офицеров. Они ухожены и полны презрения к окружающим. Всегда держатся кучкой. Ко всему гордо носят звание "коммунист" или состоят в кандидатах. Редкий день их компания трезва, но пьют умело, что и сходит им с рук. На кителе у таких можно видеть отличительные значки только с цифрою «1», других они не носят. Парфюм эта каста пользует по три рубля, и он часто неплох букетом. Но пользуются они им совершенно без меры. Курят  лощеные товарищи сигареты с фильтром, особенно предпочитая марки болгарских фабрик. За ними всегда останется пустая пачка "Feniks"-а  на столе или смятая порожняя "Opal"-а  на полу. Эти довольно громко командуют, всегда правы, не пропускают ни одного построения, при строе могут унизить «чернорабочего». Но невозможные бездельники. Разговаривают они много и во всеуслышание. Более всего в их кругу удовольствие обсуждать карьеру и собственные "подвиги" – где и на кого наорал или как залепил в ухо солдату. Не без того, чтобы и перемыть косточки женщинам, впрочем, своим похабством определяя им только одну известную роль. Всё их занятие на разводе подрать горло, на планёрках четко доложить о проделанной мифической работе, уточнить пространный план, высмеять, кто попадет под руку и затем смыться компанией в каптерку: устроиться там, пить водку и часами расписывать "пулю". Их находят хорошими служаками и регулярно выдвигают достойными поощрения и повышению в должности. А копни поглубже – щёголи или просто балласт, где обнаруживается пустота, ложь и хамство, и тому более – ненужность Родине. Потому уже годом после назначения проносится известие о снятии с должности. Будь на дворе веку 18-му, так эти интриганы были бы зачинщиками большинства дуэлей. Противопоставить этим выскочкам можно только готовность дать немедленный и жесткий отпор. Перед тяжелым взглядом и физической силой они пасуют, тут же небрежно переводя течение возникшего противостояния на нечто отвлеченное, чтобы не оконфузится перед сотоварищами проигрышем. Душа к ним холодна и лишь есть место удивлению их театральным способностям.

       Обо мне интересного совсем немного. Впрочем, в офицерской среде я стараюсь держаться особняком и, в силу вредности нрава, склонен подчас поиздеваться в ситуации. Подобное занятие меня забавляет. Это особенно проявляется в часы, когда часть переживает состояние, именуемое на кораблях командою «Полундра!». Нечто схожее случайному свидетелю предстаёт, когда присутствующие воровского схода на "малине" сначала слышат продолжительный свист, а затем к ним врывается "шестёрка" с неестественно выпученными глазами, неутомимо несшая вахту на шухере, и благим матом орёт: – "Ата-а-с!".

     Самое занимательное происходит при отказе оборудования у одного из маститых картёжников. Так как найти «хозяина» в такую минуту не представляется возможным, к нему на боевой пост непременно нагонят целую толпу, среди которой, как правило, его дружки  и присовокупленный на всякий случай к ним специалист. Зная наперёд, что будет комедия, я принимаю самое дурашливое выражение на лице и устраиваюсь в стороне получить удовольствие от действия: или возле окна или в дальнем углу. Естественно, под горячую руку начальства попадает молчаливый специалист из «чернорабочих» – капитан или "старлей". Пока таковой, забравшись в технический шкаф, пыхтит и глотает там пыль, «щёголи» дружной стайкой трутся у двери и какой-нибудь из них при старшем офицере обязательно разовьет бурную деятельность. Он начинает орать на единственного в этом представлении солдата: – Товарищ солдат, где документация? Встань, как положено! Где журнал? Застегнись! Почему грязно на посту, почему не заполнены графы? Будто если что-то здесь и не по нему, то это имеет отношение к поломке или исправит дело. Остальные, для приличия выдержав пару минут, скоро проговаривают начальнику дежурное, словно у них совсем вылетело из головы: «мне нужно тому-то срочно сказать, я мигом» или же «я только тем-то отдам распоряжение и вернусь» тут же безвозвратно испаряются со сцены.

     Когда же усилиями солдата наведён порядок и обнаружилась вся документация, неугомонный деятель тут же, изобретя предлог, исчезнет вслед своим дружкам, словно его миссия выполнена сполна и Родина может спать спокойно.

     Копающийся в оборудовании угрюмый офицер каждую минуту вызволяется начальником на свет Божий и вынужден рапортовать неопределенное на бестолковые расспросы: «ну что там?», «через сколько восстановите?», «вы нашли неисправность?», «долго вы там ещё будете копаться?» и прочее. Понятно, что при таких условиях сделать ремонт не представляется возможным, потому спустя пару часов старший офицер закатывает истерику, из которой все окружающие выходят безмозглыми тунеядцами, которым нечего делать в армии. И в этом он, как ни странно, прав.

Если такое приключается, я всегда обожду ночных часов: утомленное начальство наконец распустит офицеров и помещение с неисправным оборудованием опустеет. Затем в присутствии бедного солдата я, а зачастую вдвоем с тем капитаном или "старлеем", принимаюсь(-мся) за дело. Иной раз причина найдется сразу: что чаще бывает – крыса перегрызла провода; реже – слиплись контакты у реле или «высох» конденсатор. Тогда исправив положение, включаю оборудование, а солдату настрого приказываю на вопрос: – «Что там было, и почему вдруг заработала станция?» отвечать – «Не знаю, я просто решил переключить выключатель, а она заработала». На это солдат, как правило, улыбается, а я ухожу искать спальное место в казарме. Конечно, по прошествии срока правда всё-таки вылезет и за то, что я посмел дурачить руководство на меня точат зуб и не любят.

      Не в моих правилах быть над кем-то или чьей-то воле позволить мною управлять, но стараюсь оставаться при этом в тени. В силу мужания начал формироваться характер. Офицер не должен посылать в бой, он должен вести подчиненных в бой. Мне нравится этот принцип, и в своей службе постараюсь не изменить ему. Со штабом нахожусь в состоянии негласной войны. По чьей-то прихоти наряды и хозработы среди офицеров распределяются откровенно неравномерно. Есть деятели, которых за полгода я ни разу не видел в наряде или ответственными, а чтобы представить старшим машины возить почту или воду для столовой, так и вовсе на ум не приходит. Высказал наболевшее начальнику штаба, чем сильно озлобил его. Теперь мы тихо ненавидим друг друга.

       Интересно на фронте тоже так же расписано? – один офицер в окопе наступление сдерживает или у пушки потеет, а другой занят чем-то более важным боя.

       9 мая года 1987-го. Золотые рыбки.

       Многочисленными плакатами, нитями разноцветных вымпелов и гирляндами огней между уличными фонарями майские праздники надолго угнездились в центральных улицах и на площадях города.  Нынче запланирован поход в кинотеатр компанией: после обеда встречаюсь с девушками в общежитии.

       Всему своё время. Так и со мною. К этому периоду я, наконец, отличил работу на производстве от службы; в заводе, пусть и недолго, я работал.  Стал разбирать, когда должно находиться в части безвылазно, а когда довольно лишь посетить развод  и поставить задачи подчиненным. Этим появилось свободное время, порой в излишестве, отчего и перестал тяготиться службой. И выпало это как раз, когда кошелек переживал финансовый бум. Офицерскою судьбой так заведено: проиграешься холостяком в пулю, подловленным на мизере или в американку, гоняя шары – кризис пережидаешь в казарме и солдатской столовой; рассчитаешься с долгами и к тому ещё приладится денежное довольствие – от души покуролесишь в городе.  Лишняя монета пробуждает в офицере гусарское начало, а выпадает она не обязательно в выходной или праздник: офицера в настроении запросто можно видеть в ресторации вечером в понедельник.

       В моем характере также подобных нот обнаруживается немало. Могу не пить в праздник, когда все вповалку, но запросто позволяю при случае нажраться водки в будний день и пропустить службу. Иной раз трезв и без подарка втиснусь кому в день рождения, а пройди время заберусь к нему же в гости достаточно пьян и одарю без причины на то занятной и недешевой штучкою.

       Из драгоценностей на Наташе я замечал только тонюсенькое золотое колечко с блестящим стёклышком и на капроновой ленточке алюминиевый крестик. В эти праздники гусар моей души пожелал памятного постамента, решив огорошить девушку неожиданной приятностию.  Этому можно не верить, но задней мысли, как то купить девичью душу, я не имел. Более того, моя задумка могла и напортить мне – большинство женщин дорогой подарок расценивают на свой счет неправильно. Но пережить удовлетворение без риска не так интересно, не те ощущения.

     Потому ко времени  открытия не на шутку разошедшийся во мне мот приволок меня к магазину «Бирюза», где был небольшой выбор золотых изделий. Советское государство прилагало значительные усилия в содержании военных, почему офицер без особых усилий мог преподнести достойный подарок даме, не уронив при этом чести. В залу вместе со мною просочилось всего два – три покупателя. Выбор пал на цепочку и кулон к ней. К тонкому колечку толстую цепь носить не приличествует. Потому пошлые видом украшения я и не перебирал. Но покоящееся на прилавке не соответствовало моему запросу. Продавщица, видя мои искания, решилась оказать посильную помощь. Я рассказал, как вижу подарок даме сердца. Из всех камней лучшим считаю александрит, хотя ему приписывают дурное и называют вдовьим.  Дарить его девушкам не принято. Но в одиночестве я трагизма не вижу, а любовь к этому камню привила мне мама. Украшений с александритом не имелось даже под прилавком. Всё же снизойдя моим грёзам, продавец попросила подождать и растворилась в проеме, ведущим в святые ювелирторга. Через минут пять верная служительница теневого рынка вынесла из подсобки изящного плетения цепочку и кулон – две кружащиеся рыбки; с камушками к сожалению ничего не было.

       «С вас по кругу двести пятьдесят рублей» – шепнула она. Убедившись, что ни один любопытствующий взор не нарушит конфиденциальности операции, я сунул услужливой спекулянтке деньги, поблагодарил и вышел из магазина.

       Сейчас же появиться на встречу было довольно рано и я, в обузу прихватив торт «Наполеон», забрался в трамвай, чтобы немного оттянуть время.

       Особая пытка дарить девушке первый раз дорогое украшение. А если дарение проходит в присутствии её подруги особенно. Сцена выглядела так неловко, что уши мои загорелись, а сам я готов был провалиться сквозь землю. Наташа тоже была смущена до крайности, и было заметно, что ей неудобно принимать дорогой предмет. Выручила неугомонная Марина. – Ой, можно я померяю?  – и, не дождавшись разрешения обладательницы подарка, начала примерять цепочку у зеркала. Её бойкая болтовня в минуту развеяла неловкость момента. Ах! Марина, Марина! что бы я без тебя делал?

     Наташа пусть ненадолго, но засветилась скромною улыбкой, а я, обрадованный редким впечатлением девушки, разумно отвлекся разрезанием торта к чаепитию, предоставив подружкам пошептаться. Вне сомнений, что подарок тронул девушку. Одного не мог я понять, почему Наташино лицо даже в минуту радости не избавилось от печали, и было видно, что она переживает страдание. Девушку явно что-то мучило, а что я никак не мог распознать. Странная тень непростых раздумий никогда не оставляла её облика.

       Стеснение не позволило Наташе в этот вечер надеть украшение, но впоследствии кулон всегда был на ней, и я мог удовлетвориться её довольством от подарка, потому как мои глаза не находили более на её шее православного крестика.

        Октябрь 1983 год. Надя.

        Что касается моего характера, предвзятость к любому проявлению жизни во мне находит мало отражения, равно и любое загадывание наперёд. Мой принцип существования заключен всего в два, но ёмких слова – как покатит. В этот раз октябрь выдался настолько хорошими погодами, что оказавшись в парке можно было видеть в некоторых уголках его болдинскую осень. У ворот частных подворий заголубели сентябринки и кое-где можно заметить свисающую со столба покрытую пылью тощую гроздь черного винограда.  Деревья оделись в золото, редкие клены полыхнули кострами, а трава оставалась зеленой и в клумбах буйствовали цветы, особенно выпячивая разноцветье астр. Воздух стал прозрачен, а небо, наконец, проявило над головами чистую лазурь в редких по горизонту облаках.

        Перед началом семестра одну из рот батальона расформировали.  По мнению командиров состояние воинской дисциплины уже не поддавалось никакой критике, потому и приняли этакое каверзное решение. Хотя, на мой взгляд, когда я поближе познакомился с шантропой из-за которой всё и началось, их нарушения в сравнении с тем, что выдавал на гора я казались невинными детскими шалостями. Беда проказников заключалась лишь в патологическом упрямстве, схожем с коровьей тупостью стада, бредущего поперек оживленной трассы. Если для меня самовольная отлучка представляла выверенную операцию, где было предусмотрено множество мелочей способствовавших всячески скрыть отсутствие или, по крайней мере, умалить вес нарушения, то эти обормоты перелазили через забор не считаясь ни с чем и с настырностью свойственною идиотам из дурдома.

        Тем не менее, впервые за всю историю училища расформирование состоялось. Личный состав батальона бесталанно перетасовали. Взамен бывшей была создана сборная рота, одному из взводов которой вверили мою персону для перевоспитания. Сентябрь прошел довольно тихо. Курсанты осваивались в новых коллективах – устанавливалась негласная иерархия.

        В ноябрьские праздники училище всегда принимало участие в параде, который проводился в Ростове-на-Дону. За месяц до важного политического мероприятия из курсантских батальонов сформировали парадные коробки, и училище впало в ту пору, когда все свободное время от занятий протекало на плацу в изнурительных тренировках, потому неведомо как образовавшийся просвет многих свихнул с ума. Не минул этой участи и я.

        Выдался случайный выходной, которого никак не должно было быть. Подъем и завтрак прошли в штатном режиме. Ничего не предвещало беды. Часов в одиннадцать до полудня подходит ко мне Ж… Мы знакомы ещё очень мало; так, изредка перекинемся нейтральными фразами и всё. А тут это деятель подваливает с предложением смыться в самоволку: – Нет желания пойти на свадьбу? в три часа надо быть на месте, побухаем. – «Кто женится?» – «Да так, слегка знакомые». – «Родня или пятая вода на седьмом киселе?» – «В общем-то, где то так». – «Идти куда? далеко?» – «Нет, спустимся с Бирючего кута и там, в частном секторе событие и празднуется». – «Чё дарить будем?» – «На букет наскребём?» – «Да уж как ни будь» – «Ну и всё, по рукам?» – «По рукам». – «Тогда встречаемся в половину третьего за казармой у дыры в заборе». – «Ладно».

        Начало четвертого.  Владелец имени Ж… принадлежал к той трагической касте, которая никогда не думает и тем более «ни в жисть» не потратится на разработку даже простецкого плана, потому было и направил свои стопы в парк, что разбит напротив училища. Я, разумно полагая что в аллеях может находиться патруль, взял командование операцией на себя, кардинально изменив предложенный Ж… маршрут, и повел собутыльника малопривлекательными извилистыми проулками.  Через пятнадцать минут к означенному пункту добрались без происшествий.

        Ухоженный дворик. По всему веселие уже в разгаре. У калитки из почерневшего штакетника разношерстная толпа, в которой наблюдается много подвыпивших. Ж… проникает внутрь и надолго исчезает. Подобно клоуну, стою с двумя букетиками, предлагающими взору сочную желтую палитру. Жду коллегу по мероприятию и по мере течения времени теряю в настроении. Наконец вижу благообразную рожу товарища увязшую в счастливой улыбке.  – «Тут много лишних понапришло,– говорит,– но всё нормально, идём». И тянет меня за руку в калитку. Заходим. Передаем цветы жениху с невестой, которые посредством десятка рук уплывают по назначению.  Нас усаживают за стол, изображающий букву «Т». В убранстве стола многое в тарелках съедено и ещё более, где блюдо кем-то начато. Грохочет безвкусная музыка, приглашенные ведут себя в строгом соответствии усредненным свадебным обрядам. Перед нами появляются гранёные стаканы. Разливая на стол, нетвердая рука наливает водки по края. Я отодвигаю подальше холодец, потому как там наверняка свиная голова, чего я не терплю, а взамен придвигаю миску с солеными огурцами и картофель с котлетою в крошке. Ж… встаёт и произносит витиеватый туманный тост, желая новобрачным полной сумы. Сочетающимися оказываются: заметно потрепанная жизнью невеста с рыжими космами и в стельку пьяный жених годами пятью старше и так же переживший уже не одну женитьбу.

        После убойной третьей порции спиртного навалилось опьянение, благодаря которому я с головой пускаюсь в тяжкие. Осоловевшим взглядом изучив присутствующих, делаю вывод: самою интересной из всех дам – невеста. Не упомню, какими уж ухищрениями мне это удалось, но мы оказываемся с нею в уютном уголке среди многочисленных строений двора. Верно, она отошла из-за стола покурить с подругами, а я воспользовался моментом. Состоявшийся меж нами диалог – великая тайна, как и то – отчего она не отказала, и мы зашлись в долгом поцелуе. Это ведомо только Богу. Зато известно, что наше преступление раскрылось.

        Внезапно появившаяся худющая старуха, чистой воды Кащей бессмертный, грубо отдирает меня от невесты, фата которой уже съехала ей на затылок, а декольте бессовестно распахнуло ненасытную пасть, и при этом оглашает двор благим матом. Некоторое время пытаюсь освободиться из цепких рук, но не тут то было. Костлявый леший ухватился, как пиявка впивается в ногу в Старощербиновке, когда рыбалишь на Кияшкином водоеме. Зайдешь по колено в воду и удишь себе шемаю. А выйдешь, глядь – на ноге пиявка к царапине приклеилась. Перочинный ножик у любого рыбака есть, но он в рюкзаке, на самом дне; вот и отдираешь склизкую животную удочкой, пока не уцепишь её, и она с характерным чваканьем не отвалится. Это на охоте нож к поясу пристегнут,  а в драке финка ждет случая за голенищем сапога снаружи. А у рыбака обычно ножик далеко упрятан.

        В минуту сбежался народ. Каждый схватить меня пытается. Поднялся крик в раскатистый и грубый мат, посыпались разнообразные угрозы. Чувствую, обстановка накаляется. Пара минут и земля под ногами горит. Мелькнуло: – дело может плохо закончиться. Сжал я кулак свободный да саданул нахальной старушке по лбу. Хорошо жобнул шельму. Приложился так, что с молотком сравнить можно. Подъемная сила отрывает «бабу Ягу» от земли и шлёп её на спину, и ноги кверху. – Не склеила бы ласты – мелькнуло; но пронесло, живучая бабулька оказалась. Образовалась немая пауза. Мне и полегчало, будто от паутины липкой избавился. И тут сбоку – шарах мне в правый глаз; сзади паразит какой-то сметил и нанёс коварный удар. Видеть и знать бы кто ты такой. Рассвирепел было я, а мне голос в ухо: – Л… , беги скорее! Командный такой скажу, спасительный голос.

       Дальше не знаю, что и было. Две картины только и предстают из того: возня возле калитки и как лежа на животе голову на фуражку пристраиваю.

       Когда очнулся, чувствую доски под собою и под правое веко кто сухой лист мне запихал. Вокруг темнота глаз выколи. Эге, – думаю,– если на гауптвахте ночевать изволю, валяясь на «вертолете», то раскинь руки –  коснешься бетонного пола. Раскинул – нет, пол дощатый. – Где же я? – думаю. Начал себя изучать. Что в глазу сушит само собой, а к тому башка трещит и нога правая в ступне болит спасу нет. Встал я на четвереньки и медленно пополз, шаря руками. Метра три проделал, как упираюсь в преграду. Поднимаю руку и… Мама дорогая! грохот, звон, по полу что-то катится в разные стороны. Неожиданно свет.  Пол усыпан парфюмерией, поднимаю голову – трюмо; перед глазами зеркало; в нём моя рожа с всклокоченными волосами и сказочным бланшем справа, а далее вглубь красный диван у стены и на нем нимфа – темные волосы распущены, а сама в прозрачном голубом пеньюаре на голое тело. Поворачиваюсь: – Ты кто?  – Надя, – отвечает. – «А я тут каким боком оказался?» – «Мы с подругами гуляли, ты под аркой пьяный спишь. Стало жалко, мы тебя и приволокли, чтобы в комендатуру не забрали».

       Прихожу потихонечку в себя. Сердобольная хозяйка дома одна. Время пять утра; за окном сереет. – Мне бы помыться, – говорю. – «У меня только корыто». – А баня есть? – видя, что дом частный. – «Нет». – «Где твое корыто?»  – «В коридоре». Кое-как поднялся: на ногу ступить невозможно; в затылке гвозди забивают, ещё глаз этот.  С трудом дохромал в коридор. Надя зажгла плиту и поставила греть воду в ведре. Я снял со стены оцинкованное корыто и поставил тут же на пол. – Ножницы есть? – спрашиваю, – неси. Уходит в комнату. Вернулась и подает ножницы; под голубым просвечивает откровенность. Разрезаю вдоль голенища сапог и вынимаю ногу – опухшая. Порвал связки. Не перелом и то хорошо. Совместными усилиями наполняем корыто. От болей в голове и стопе не до стеснения. Скидываю всю одежду и нагишом сажусь в воду. Женщина всё время рядом. Моюсь аккуратно, чтобы не сильно наплескать воды. От водных процедур стало легче. Вылез из корыта. Надя подает полотенце. Мой взгляд ложится на соски и темный треугольник под голубым туманом спасительницы, и выходит конфуз: естество предательски восстаёт. Надя не далее метра и смотрит на происходящее, но погодя смущается и с улыбкой оставляет меня одного. Так и появилась у меня очередная штатная полюбовница. В это утро конечно ничего не было. Напоила она меня чаем и отправила восвояси. Но в осторожной беседе дала понять, что не против моих посещений.

       И свезло мне аж до самого лета сыром кататься в масле. То к Наде прикрадусь на ночлег, а от неё тащу пакеты со сладостями в казарму, то Любаху раздеваю на чердаке или «давлю» на топчане во времянке, до икоты нажравшись домашней снеди.

       Настало утро. Распрощался я с Надей и поковылял я в казарму. Иду, один сапог без голенища, пришлось отрезать, перегар на квартал. Каждый шаг пот холодный прошибает. Хромаю и мыслю: – Сейчас на губу отправят, а там строевая подготовка с пяти утра. Как с такою ногою выживать? Был бы не в парадной коробке, попробовал бы затеряться. А тут как назло в парад приписан.

       КПП прошел без эксцессов – дежурного не было, а своя братия закрыла глаза на самовольщика. На лестнице сталкиваюсь нос к носу с командиром  роты: – «Что с ногой?»  – «Подвернул».  – «А синяк откуда?» – «Упал же говорю, с лестницы упал, вот и синяк». – «Та-ак, иди-ка, курсант, в канцелярию». – «Ну, вот и расплата за грехи. Сейчас начнет: – Где ночью были? и пр.пр.»  А командир, зайдя в канцелярию вслед за мною, совсем выдаёт неожиданное: – В коробке тебя заменим, принимай дежурство по роте. Будешь наряды нести бессменно, пока рота парад не отходит. Понял?

– Так точно! – говорю, – Разрешите приступить?

– Идите.

– Есть.

       Нога моя через месяц лучше новенькой работала. Сапоги раздобыл через каптенармуса; деляга под шумок воровал на складах и приторговывал краденым. Ту службу справил добросовестно, в тайне совестясь перед сослуживцами за отстранение от участия в параде, причиной чему моя аварийная прогулка.

       Жестокий июнь 87-го, или finita la comedia.

       Между тем Наташа всё более привыкала ко мне, а я, в противность, изрядно устал продолжать эту комедию. И в службе похоже скорых перемен не миновать; недавно столкнулся с цыганкой, вслед услышал – «вижу служивый дорогу тебе…», далее грохот трамвая заглушил, но…

   Мне казалось, что в отношениях с Наташей я уже достаточно постарался, чтобы удар был как можно болезненнее. Более того, к ускорению развязки меня подтолкнул первый наш поцелуй, принесший скорее печальное разочарование, чем радость.

       Тогда город украсился школьными балами. В вечер 25-го июня мы с Наташею поехали на набережную, поглазеть на выпускников и, особенно она на девичьи наряды. Марина была чем-то занята и тот раз с нами не поехала, а скорее по надуманной причине. Я всё чаше примечал, что она дичится нас, стараясь не создавать собою помехи.

       Под впечатлением вечера и ровной нашей беседы Наташа становилась все более податливой, а я увереннее в действиях. Скрыть этого и тем более избавиться было нельзя. Укромный уголок подобрался быстро. Там, в уединении, я впервые дорвался до манящих Наташиных губ. Я более всего люблю такие губы: теплые и влажные. Вечер оказался довольно холодным, но нам в те часы было жарко друг от друга. Ничего большего поцелуев я и не умышлял, потому вел себя сдержанно, а сердце оставалось ровным даже, когда обнаружилось, что девушка целуется не первый раз. К немалому удивлению и Наташа в поцелуях тоже не выказывала особого трепета, разве выглядела несколько отрешенною и расслабленнее обычного…

   По расставании, когда обговорили новую встречу через три дня, и Наташу поглотила темнота дверного проема общежития, навалились размышления. – «Вот тебе и скромница! целуется умело, и взасос к тому. А вообще странная девица. Поглядеть, так монашка монашкою: ухаживаньям безучастна, выражением ровна, оголенности нерв не усмотришь. А тут целуется, но при этом и волнения нет. Бестрепетная какая-то. Непонятная. Верно высечь искры из такой задача. А что дальше-то? С кем-то была? Или нет еще? Впрочем, какая мне до того разница-то, разве что из спортивного интереса. Но, по любому, любви она достойна. Характер арийский, ровный и ненадоедливая. Марина к ней земля и небо. Та читаема, лицо впечатлениями играет, шибутная».

      И после паузы: – «Может поменять сюжет? Переметнуться на Марину? Нет. Марины той слишком много, а эта удобно распределена в пространстве, не запутает, хоть и закрытее подруги»,  – думалось мне, и я продолжал долгую беседу с собою.

– «Не озлобило ли тебя, братишка, что Наташа целуется? А может ревновать вздумал? Может любовь все-таки тебя занозила?  Такое во многости бывает: уцепишь девку с умыслом «поматросить», а сам женишься на ней и счастлив, ненароком, ещё окажешься, – задавал я себе вопросы и тут же отвечал, что ничего такого не чувствую и тем более не собираюсь «матросить».

– А что если бы Наташа окажется неумелою, а?  Заусило бы тебя, праведника?

– Нет, и к этому сердце моё ровно, да и душа никак бы не дрогнула, – отвечаю.

– Так что же ты хочешь? Зачем тратился временем? Почему отравить девку задумал? Не может ведь Наташа хотя бы не нравится тебе? И не поверится в твою абсолютную холодность.

– Каковы мои помыслы, желаете знать, мой дражайший собеседник? Нравится ли девка? А не знаю! Привык я к ней, это наличествует. А вот чтобы сердце заболело, нет такого. Мне нужно чтобы в смерть проняло чувство и не меньше как кинжалом распороло бы моё сердце. Так желаю, чтобы душу девка на изнанку вывернула, как вот цыгана Забара его Рада. Чтобы убить её готов был заразу, а тихим я и так натешиться могу. Воля необузданная в девке мне нужна, а не покорность. Или, может, роковая загадка болотной топи под голубым ситцем незабудок, а, возможно, манящая ловушка тихого омута под черной скалою. Чтобы глазами распорола, что финкой в сердце кто саданул. Впрочем, всего в точности выразить не могу. Не поёт моя душа Наташею, не поёт.  Образ её снами видится, беседы разум ведет с нею бесконечные, голос слышать хочу, а чтобы нутро горело, не чувствую. Не занозила меня краля, не занозила. А, кажется, споткнись только о настоящее и заиграл бы я на все свои лады потаенные.

– Из всего видно, что Наташа тебе  не настоящее? Так по твоему?

– Вот не знаю. Всем хороша, приятностью особо, но не выражается ею то, чем обжечься хочу. Кузнец металл работает, когда он накалён до прозрачности, а если просто горяч, не притрагивается до заготовки. Так верно и со мною.

       Таким образомокончив беседу, я приступал к ней снова и об том же. И так мусолил думы, пока не забылся тяжелым сном.

       Пустые дни пролетели незаметно, и дата назначенного свидания свалилась, как снег на голову. Отчего Наташа определила свиданию утро буднего дня, я значения не придал и даже не задумался, почему она не на работе. Но готов был решительно покончить с историей и также к любому развитию событий.

       Стучусь обыкновенным образом в назначенный час в дверь, вхожу. Всё такая же, в халатике и тапочках. Отличием от всегдашнего только, что кровать не убрана и волос распущен. Мы одни, Марина на фабрике день будний. Начинается пустой разговор, в котором Наташа садится в середину кровати и подгибает под себя ноги. Я сначала хожу или стою, то у окна, то у кровати, обдумывая, как подступиться к милахе не отпугнув, между тем разговор веду размеренно, из всех сил стараясь не выдать себя. Наконец, авось берет верх, и я набираю наглости подсесть и взять за руку. Чувствую, рука у Наташи вялая, словно силы её покинули. Проходит не долее минуты, как мы сливаемся в долгом поцелуе.

       Я затевал только и всего: расположить её к близости и тут же объявить, что не люблю, и мы навсегда расстаёмся. Задумка была распалить девчонку и тут же окатить ледяной водою, тем самым вволю насладившись девичьим страданием. Но волею судьбы я забрался немногим дальше. Проклятый опыт! в поцелуе и не заметил, как Наташа оказалась лежать головою на подушке, а я, просунув ей под спину левую руку, навис над нею. Сколько мы так целовались, не помню. Очнулся я, когда свободною рукою немного раздвинул халатик, обнаружив, что под ним ничего более нету. Кажется, перед этим услышал – Наташа проронила едва приметный стон. Или это надумалось мне?…

       Давно ли, при случае занимаясь женскою одеждой, я испытывал волнительный трепет в груди, мои дрожащие пальцы долго ловили пуговицы и застёжки, а ладони становились влажными? А нынче я делаю это машинально, будто рабочий на конвейере. Не растерял ли я что-то очень важное в жизни?

       Трезвея на глазах, вынимаю свету из заточения матовую левую грудку, и таращусь на призывно торчащий темный сосок;  так и есть – Наташа далеко не монашка и несомненно познала мужчину. Остатки опьянения как рукой сняло. Я несколько оторопел. Да я был готов к такому раскладу, и часто проигрывал исход подобного рода. Как мне хотелось в таком разе быть жестоким и злым. А я выглядел самым дурацким образом; так смотрится бестолковый щенок, на которого неожиданно бросилась безвредная жаба. Я закусил нижнюю губу, что у меня обычно, когда рассеян и начал трепать то один, то другой её край.

       Рой мыслей загудел в голове. Игрою я жаждал ошеломляющего эффекта, а при таких обстоятельствах дай Бог ему вообще как-то проявиться. Подо мною с закрытыми чувственным дурманом глазами лежала красивая юная женщина, уже кому-то преподнесшая такой же поцелуй, шепчущая те же слова и подарившая свое тело. Пауза затянулась. Веки Наташи дрогнули, и она медленно открыла глаза. Я отвел глаза от соска. Наши лица были напротив, и мы вперились друг в друга. Постепенно с глаз Наташи сошел хмельной туман, и они прояснились.

– Что? – тихо спросила она.

– И кто нас этому научил? – в буквальном смысле проскрипел я пересохшим ртом. Ничего более идиотского для подобного момента, чем эта фраза придумать невозможно, а я ляпнул. Последовавший ответ был не менее впечатлительным. И можно ли было ответить иначе? Эффект разорвавшейся бомбы ничто, в сравнении с тем, что пережил я. Желая сделаться победителем, я оказался в роли побитой собаки. Выглядеть глупее этого невозможно.

       Наташа сощурила глаза и тут же залилась краской неуправляемого гнева. Такого страшного лица в ней, такой ярости я и предположить не мог. Презрение с её стороны было той неестественной силы, словно она коснулась ладонью слизняка и тут же брезгливо раздавила его.

– Бабушка, –  в бешенстве выпалила она, уперлась руками в мою грудь и буквально отбросила меня. Я вскочил, а она осталась сидеть застывшею, с опущенною головою и растрепанными волосами, в распахнутом халате, который спал с её плеч и полностью обнажил тугие круглые формою груди нерожавшей женщины, между которыми мирно покачивались золотые рыбки. Стыдилась? Нет, вряд ли. Отрешение и досада больше подошло бы к описанию её положения. Наташа всё поняла: я обманщик и совсем не тот, за которого себя выдавал. Ах! как я бы желал в этот миг знать все её мысли…

   Однако, как странной бывает жизнь! Всего одно единственное слово безвредное  и ласковое слово «бабушка», а вместило в себя бездну зла и гадости: крах всех моих расчетов на жертву и испепеление надежд победителя, величие ледяного сердца предполагаемой жертвы, жестокую схватку пороков, где берёт верх менее заметный.

       Что оставалось делать мне, презренному юной женщиной, со всем дурным во мне и бессмысленным злом к слабому полу? Всё на что я был способен, это холодно произнести «прощайте» и удалиться.

       Нет, на одно мгновение было мелькнула мысль: – «терять нечего, может, набравшись наглости, завалить порочную девицу на кровать и «пахать» её до полного изнеможения», – но только на одно мгновение эта мысль посетила сознание: слишком хороша была победительница, вызывающе хороша в дикой ярости, природной холодности и неописуемом отрешении. Да и я не мог поступиться с своими принципами. Я оставался жесток, несмотря на всю серьезность конфуза и смешное положение. Нужно всегда оставаться джентльменом перед собою, и, если заранее решал чего-то не допустить, следовать этому безоглядно. С этой минутной слабостью я справился достойно.

      Больше Наташу я никогда не видел, хотя порой и подмывало к этому.

        1987 год. Неотправленное письмо.

        Наташа…

   Не могу не признать положительных посылов на счет Вашего имени, но разве найдётся во всём мире сила, которая бы заставила меня приставить к нему любое из сердечных или добрых прилагательных!

       Уверяю Вас – нет. Тяжело дается понимать и то, что мы теперь чужие друг другу люди, хотя по-другому и не было. И кроме как обращаться на Вы сейчас не смею.

       «Тогда к чему я пишу?» – спросите Вы.  – «Нынче день выдался весьма скушным; я и взял перо из умысла убить несколько времени» – станет ответом.

        Строки эти явили себя свету скорее по привычке, как бывает у заядлого курильщика: в минуту задумчивости брать пустую ещё не остывшую трубку и подносить к ней ненужное пламя.

       А, впрочем, особо не пытайте меня. Доподлинно причины я не знаю, да и, уверен, небесные силы отчего я так поступаю тоже не ведают. Я часто нахожу себя безвольно несомым по течению в руках случая. Но поверьте, у меня нету и мысли молить у Вас прощения, потому как нисколько не сомневаюсь в своей правоте и вдобавок знаю, что письмо останется нечитанным и будет немедленно выброшено или сожжено по вручении его Вашей персоне. Разве не так?

       Обиды на меня у вас не может быть; в тот роковой час я ничего такого не приметил. Что скрывать, женские обиды мне известны во множестве, и они всегда носят отпечаток страдания или же выказываются обильными слезами, либо застрявшим в ресницах блеском горечи. Но Ваши глаза я хорошо запомнил; в них не было такого, что может тронуть сердце. Совсем напротив – в них был вызов и презрение, они горели тихой яростью и при том оставались сухими.

       Кстати, если любопытство всё-таки донесет ваш  взор до этих строк, спешу уведомить, что я давно уже отвык тратить себя на бессмысленное. Исключением в моих увлечениях остается игра, чему и Вы случились невольным участником. А разве игра имеет свойство быть казнимой? Ведь природа предусмотрела множество пустой игры и за это никто не несет наказания, хотя пострадавших в ней зачастую обнаружить можно.

       Признайте же, в тот раз играли и Вы. Да, Вы не желали этого, но впутались и не смогли отказаться. А приложи Вам характера, не вырасти и всей этой комедии.

       Вы презираете меня, оттого любое объяснение допущенного мною низкого поступка станет признанием поражения. Возможно, я мерзавец и распоследний подлец, но кто в таком разе назначен мне судиёй? Не Вы ли? Имею смелость выразить предупреждение: – «Не дозволительно пороку вершить суд над пороком». А просто так, вдруг мною признать поражение при сыгранной вничью партии – признак плохого тона. Реванш же по понятным причинам невозможен. У обоих у нас нет прав на то, чтобы Вам судить меня или бы Вы были осуждены мною. Общество нас также не может бичевать, ибо его пороки зачастую гораздо значительнее во грехе перед Богом, чем наш с Вами природный холод.

       Что касается проявлению злобы, так ему свойственно со временем утихать, подобно угасанию костра, когда привал окончен, и надо снова трогаться в путь. И оба мы, предполагаю, нуждаемся в сочувствии и внимании, хоть и останемся к подобным проявлениям внешне холодны.

       Единственно, я смею благодарить Создателя, что Вы такою, как есть оказались в моей судьбе. А могло ли быть иначе? Я размышлял над этим, подолгу взвешивал «за» и «против», и не раз. И ответ не сразу, но нашелся: – «Ничего другого не стало бы».

       Ваше сердце – сердце Снежной Королевы – я мало знаю, чтобы как-то его безмятежность приладить этому объяснению. А про себя могу сказать, что я, подобно планете, вращающейся в своей орбите и принимающей удары астероидов, ни при каких условиях не схожу с пути и похожим образом принимаю судьбу, потому и душа моя в шрамах и изрыта, подобно спутнику кратерами.

       Верно, прояви я упорство и возвратись, мы бы сжились; Снежная Королева, однажды обидевшись на арктическую непогоду и в злобе пересекшая экватор, немало удивится и найдёт приятного для себя в снегах Антарктиды. И, хотя ей будут знакомы и презираемы те же бесконечные льды, нескончаемый ветер, безмолвие и пронизывающий холод, она будет чувствовать себя там удобно, как дома. Так и я для Вас дом, холодный и одинокий ледяной дом – замок, отпугивающий всех, но привычно уютный лишь Снежной Королеве. Мы оба в молчании видим беседу, оба читаем настроение и взгляд, оба сносим длительное одиночество и не загадываем завтра. Загорись между нами страсть, тогда людям с восторгом бы наблюдать неонное свечение наших чувств, подобное северному сиянию, так редкое и возникающее только в одном месте планеты.

        «Зачем же я не вернулся?» – спросите Вы. – «По нашей злополучной природе. Вы не переломили себя, чтобы просить; я не склонился  к снисхождению. Мы не любили, а играли; я придуманными чувствами, вы укладыванием пасьянса из преподнесённого мною.  А любви в этом не было. Тогда мы давали высокую оценку себе и не могли позволить уязвления собственного самолюбия».

       А теперь, спустя время поздно оборачиваться назад, да и каждый не считает прошлое особою потерею. И ни к чему это. Свой ледяной замок Вы всё одно построите, а мне, бесшабашное сердце и обнищавшая чувствами душа которого по сути своей байгуш, предстоит бесполезная кочевая жизнь, единственной радостью которой – в смерть упиваться пустою свободой до последнего удара раздосадованного жизнью и пропащего сердца.

       Думаю, более писать совсем не стоит потому, как изложение получилось и так довольно длинно…

                А… 11 декабря месяца, года 1987-го.

       P.S.

       Когда я оставил Наташу на кровати в общежитии, был распалён не на шутку. Потому направился в соседствующий парк остыть и пережить случившееся. Уже сидя на лавочке, я хлопнул себя по лбу: – Ангелы святые! каков же ты идиот? с девкой и так попасть впросак! достоин ли ты после этого? девка, простая деревенская девка, а как тебя уложила на лопатки?

       В горячности не каждый сделает правильный вывод, но остынув тут же разберет, где оступился. Я строил игру, проигрывая два варианта, но более в надежде, что Наташа в любовных делах неумела. Пусть надежда была слабою, но все-таки я делал более ставку на неопытность объекта моего пристального внимания, чем на особу познавшую близость. И естественно, будь жертве непорочной, я бы получил её страданием достойную плату за свой обман. Но противником оказалась женщина.  Да, полюби такая меня, так и плата была бы в цену не менее платы неискушенной особы. Но Наташа не полюбила, а просто приняла правила моей игры, задолго до финала рассчитав меня.

       Из каких побуждений это делалось неизвестно, но, отвлекаясь в прошлое, многое в Наташе мне теперь казалось искусственным. Расставленные моим обманом ловушки её обман обходил с ловкостью и ставил свои, не менее коварные. Моё притворство запросто попадалось в паутину притворства не менее тонкого и изощренного.

       Я с головой окунулся в противоборство, надумывая чувства, а природную Наташину холодность, видимо, забавляло моё усердие. Крах предприятия  был неминуем, но я этого не смог предугадать. Вкруг поражению виновен я. Перед собою виновен. Рано я начал жестокий эксперимент. Наташа к любви была равнодушна, да и не готова, а я признал её целью. Будь она не так холодна или ангельски чиста, может и загореться в ней чувству. Но, увы, чему быть, того не миновать.  Я поступил неосмотрительно. Так я кипел тогда и так думал в те часы.

      После известных событий прошло два года. Как-то случайно встречается мне  С… и доносит печальное известие об Наташе. По слухам два года назад осенью они с Мариной уехали в Йошкар-Олу. А уже зимой того же года будто бы Наташу нашли мертвой в леске. Прислонившись к березе, она замерзла, и при ней, говорят, была большая сумма. Известно, что вроде бы она всё порывалась уехать зачем-то на Дальний Восток, часто обсуждая свои намерения с лепшей своею подругой Мариной.

      Взбудораженное этим событием, больное моё воображение стало рисовать мне совсем другую картину. – «А если я ошибался скоропалительными выводами о Наташе?»

    Вполне же может оказаться и по-другому. Вдруг она приняла меня за неопытного юношу, в ней возникло чувство сострадания, и она таким способом решилась принести себя в жертву ради меня, зная о своем пороке и ничего не требуя взамен? Что она, уже женщина, но с ещё детским умишком, могла дать неискушенному мальчику? Только возможность вкусить грех, разобраться во всей грязи человеческих отношений и встать перед выбором. Боже, какой же я тогда идиот! Бедная девочка! сколько же переживаний доставил я ей! она полюбила и в то же время боялась меня любить; грех – её доверчивость, ошибка или неумение проверять чувства – не давал ей права любить, и она всячески отгоняла от себя это чувство. Потому её глаза были часами на земле, потому она казалась грустной и неприступной. Похоже, она никогда не получала таких светлых и чистых ухаживаний, которые преподнёс ей я, и из стыда за себя, за то, что когда-то уступила своё тело и, понимая насколько низка этим оказалась, пошла на этот опрометчивый шаг…

   А я ни хрена не понял. Балбес, пустопорожний балбес! Не каждая женщина судит себя за прошлое, а Наташа судила и жестоко судила саму себя. Каждая наша встреча была для неё пыткой, а я и не знал. Какой же я мерзавец, какова моя низость! Каждый моё появление плетью секло больное девичье сердечко. От позора за себя она отводила глаза и изо всех сил старалась быть холодно непроницаемой, чтобы хоть как-то отвадить меня.  Но послать меня по известному адресу она у неё не хватило сил, потому как в ней пробудилось чувство. А я пёр на пролом. Не подозревая, год бичевал девку.  И за что? За её покаяние, что она просто родилась бабою, я её приволок на голгофу и распял? Негодяй!!!

        Далее говорить и нечего. Выиграл я сражение. Но какой ценой? Уж лучше бы проиграл. Позорник! просрал может достойнейшую из всех женщин. По самому, что ни есть настоящему любящую женщину разменял на никчемную забаву. Цена тебе – мятый гривенник.

      Время-то раны лечит.  И много утекло водицы с того часа. Жалею ли я о случившемся? Теперь уж сложно сказать. Где-то да, а где-то и нет. В общем, время было-то хорошее, обижаться грех. Я получил горький урок и не стал счастлив своей проделкою, а скорее наоборот.  А быть несчастным многое значит. Для Наташи последняя встреча, по-видимому, была ударом. Она поняла обман, что с нею играли, и игрок был довольно ловок и искусен в любовном деле. Могла ли она после верить мужчинам и в искренность чувств? Ответить на этот вопрос я не могу.

      Возможно всё это не и так. Забраться в её душу уже не получится.

       Что мне, презирающему женщин, оставалось с моею кочевой душою, которая безбожно нища русским и полна одних разочарований, но имеет наглость возвысить себя над другими? Благо хоть, что горькая весть об Наташе разбудила воспоминания и унесла в те тягостные минуты расставания.  Не Наташа, а её уход резанул сердце. В нутро будто кто калёных углей набросал. Этим состоянием я затащился в бар «Малахит», названием  явив сознанию зеленые глаза теперь несуществующего взгляда. Там быстро нашелся собутыльник, кому можно было излить все несчастия возбужденной души. Захмелев, я долго втолковывал случайному пьянице пережитое, принуждая его каждую паузу поминать Наташу. Но, признаться, он ни черта не понимал, потому как отвечал бестолково и эти глупости всегда были невпопад. Уже ночью, в стельку пьян, я в одиночестве очутился на набережной, где долго, обхватив голову руками, лил слёзы и протяжно выл мерно шлепающим амурским волнам; – «черный ворон, что ты вьёшься над моею головой», кляня свой нрав, врожденную озлобленность и бродячую судьбу и, вконец обессилев, заснул на песке возле перевернутой лодки.

      Слухам я не особо верю, да и не хочется, чтобы к гибели Наташи я был как-то причастен. Но мысль о том, что, может, все-таки она любила меня, впустую подчас тревожит сознание.

      Сейчас я думаю: – А поведи я себя с нею привычно? Ну, побегал бы к ней, поскрипел бы той проклятой кроватью, чаще бы Марина оказывалась на улице и что? Нет, иначе могло быть только в случае – будь я другой и в характере не скотина. Хоть на душе и горечь, как бывает во рту от калиновых ягод, но я не жалею; характер мой препаскудный тому причиною.

УКРОП

Последние дни дальневосточного сентября прекрасны в своем спокойствии. Красочная акварель, покрывающая окрестные сопки, чарует взгляд. Случается, возникает желание рассмотреть и определить все цвета и оттенки осенних листьев. И что интересно, коричневый цвет приобретают уже опавшие пожухлые листья. А вот на самих деревьях коричневый цвет возникает лишь небольшими крапинами в местах повреждений листа. Даже небольшое расстояние размывает этот крап, и глаз коричневый цвет не воспринимает совсем.

Зато уж оттенки красного и желтого радуют глаз с лихвой. Тут уж тебе на выбор: и спокойствие бледного экрю и пугающе яркий оранж, забавная игра малинового и  вызов  лимонного,  тревожный трепет кармина и тихий сон бордо.

А как опадают листья? Тополя желтеют, а затем, и сбрасывают лист не сразу, а постепенно и сверху. Часто можно наблюдать, что у тополей верхушка уже оголилась, вся середина покрыта красивой желтизной, а вот внизу листва еще грязно-зеленая от того, что густо покрыта пылью.  Осина же краснеет как стыдливая девчонка и все же красуется, а листья свои сбрасывает разом, не устояв перед ветрами поздней осени. Заросли тальника же бросают вызов и их темная зелень долго разнообразит золотистый фон. Дубы листву не сбрасывают и она, отмершая и побуревшая, остается на них всю зиму пока ее не вытеснит молодая зелень.

Нередок случай, когда простак, уделив пристальное внимание осени, под впечатлением придя домой, хватается за карандаши или даже краски. Но, как правило, уже через полчаса пыхтения понимает всю тщетность своих стараний. Изредка какому-нибудь полуталанту все же удается отобразить вспышку букета осенних красок, но вот та изумительная прозрачность воздуха к сожалению ему неподвластна, и он, смущенный, подходит к окну и задумчиво смотрит вдаль сквозь вечерение прощающегося дня.

В это самое время дачники, готовясь к долгой зиме, наводят порядок на своих участках. В такое время иногда выгорает везение и незадачливому земледельцу. В сезон таковой деятель бывает, как правило, всегда занят и рвение к земледелию проявляет раз от разу, урывками удовлетворяя дикие позывы накидать в свой организм витамина. Но, все же понимая, что с зимой не шутят, а дальневосточная весна слишком кротка для уборки «ничегонеделания» на участке прошлой осенью, то участок ему все-таки приходится приводить в порядок. И вот в эти самые деньки именно подобным чудакам выпадает сказочное везение.

Выкроив выходной, таковой земледелец приезжает на свой участок и вступает в борьбу с буйно разросшимися сорняками на опустошенных еще летом от намеков на овощи грядках. И вот тут-то фортуна обозначает ему свое внимание. Скорее всего, это происходит от того, что некто там наверху решает дать таким героям фору на будущее их прилежание в земледелии.

Выдирая с корнем сорняки, наш работяга неожиданно выворачивает из земли несколько свежих желтоватых, а иногда и розоватых клубней картофеля. Когда-то еще в конце августа этот деятель, впопыхах выкапывая неважный урожай, пропустил куст другой картофеля, и вот лишь теперь обнажил плоды своего бесшабашного труда. Эти картофелины не более куриного яйца, но они так заманчиво светят молодостью и почему то завораживают. Не забрать их просто невозможно.

И вот, борясь с сорняками, наш герой добирается до одного из уютных, но заброшенных уголков своего участка. Эти уголочки, не тревожимые ветрами, с большим пристрастием облюбованы обширным разнообразием сорняков. Здесь их колония прямо так и пышет.

И вдруг в зарослях, не по-осеннему сочных, трав, умудрившихся как-то набрать силу и даже зацвести некоторым из них, работничек обнаруживает нежные венички молодого укропа. Это не тот летний, ярко зеленый и крепкий укроп. Этот, так сказать последыш, намного нежнее летнего, и зелень его не ярка, а более сходна с цветом морской волны. Но, как же он ароматен, этот последыш!

Кто не имеет опыта в огородничестве тому это отличие неведомо. Но ведь и не сыскать человека, которому чужд аппетитный аромат свежего укропа и запахи блюд приправленных этим чудом.

К вечеру у нашего счастливца в сумке несколько свежих картофелин и пучок того самого ароматнейшего и нежнейшего осеннего укропа. Если наш герой оказывается еще и избранным счастливецем, то в его суме еще оказывается пара небольших остатних помидорчиков и небольшая, чудом уцелевшая бледная болгарская перчина.

Что бывает дальше известно каждому.

Дальше уже дома наш огородный деятель, утопая в укропном благоухании,  за обе щеки уплетает те два помидорчика и сладкую перчину со свежесваренным рыхлым картофелем в расплавленном сливочном масле, щедро обсыпанный пахучим осенним укропом. А если это яство приправлено кусочками копченой сельди или же розовым домашним салом с прослойкой, то тут уж и слов нет.

Так земля благодарит недотепу за его пусть нестарательный, но все же праведный труд.

ДОЖДЬ

В своей прелести природа богата на разнообразные выходки, причем, порою не подавая к этому никаких признаков. И вот что интересно. При отсутствии даже малейшего намека на какое-либо дуновение случается, что вокруг как-то сразу потемнеет. Небо заволочёт темно-серая дымка, по которой невесть откуда возьмутся и едва заметно поползут грязно-прозрачные, очень походящие на лохмотья нищего оборванца, облака. Станет казаться, будто все звуки и движения природы вымертвит какое-то неопределенное, томительное ожидание. Всё вдруг наполнится мешаниной духоты и прохлады. Здесь даже притупленное сознание определит навалившееся чувство грядущей перемены.

  С этого момента вступит в свои права и захватит власть над всем окружающим ее сиятельство Влажность. Пользуясь положением, она наполнит воздух мириадами крох беспечно мельтешащей водяной пыли. От этой оседающей взвеси мир приобретает более сочные краски, а контраст в игре света и теней преобразится, станет насыщеннее. Произведенный этим действом эффект настолько потрясен, что накладывает некое недоверие и даже придаст волнительности взору. Листья на деревьях заметно отяжелеют, опустятся и начнут казаться замшевыми. Трава же, изогнувшись крутыми дугами, станет, из-за усыпавшего ее водяного проса, схожего с матовым бисером, а иногда и жемчужною крупкою, до странности бархатисто-плюшевой. Из-за этого зелень покажется неосязаемо теплою. В такие моменты возникает приятное желание сорвать и прикоснуть травину к щеке, чтобы почувствовать веющее от неё обманное тепло.

  В какую-то минуту, клубящийся дым микроскопических брызг незримо сменят мельчайшие капельки. Эти уже не парят, не беснуются в воздухе, а мерно падают. Тут не надолго воздух посветлеет. Резко обострятся запахи.

  Попадая на опущенные листья деревьев, невзрачные блеклые бусинки на некоторое время замирают, но потом, соединившись с соседками, вдруг нальются, словно некто тайный изнутри их выдует, и, несколько подрожав, извилистой струйкой стекут, образуя на кончиках листов пульсирующие висячие шарики. Эти трепещущие, еще очень редкие немые творения медленно разбухают и, наконец став прозрачными и отяжелев сверх меры, с легким шипением опадают на траву. Листочки, с которых срываются зеркальные небожители, слегка покачиваются, отчего издается тихое шуршание.

  Редкие пока еще падения едва приметным слуху ропотом оживляют окружающую тишину. И, что поражает! Из непонятной прихоти процесс осыпания капель ускоряется. Они начинают падать все чаще и чаще, всё дружнее и дружнее. От этого нежный шепот сначала усиливается и затем сменяется на мерный шорох. В свои права вступает изматывающая морось. На округу опускается мга, от чего снова темнеет.

  В такое время зачастую можно быть свидетелем бездомной собаке. Как она окажется сидящею невдалеке, как станет вести себя. В раскосости глаз и дугообразности спины животного иногда можно будет угадать, например, далекие гены подгулявшей борзой. Случится и наблюдать, как избоченившись, она сначала почешет за ухом. Затем, скорее всего, встанет, сделав это с большою неохотою. Отряхнется и снова сядет, и начнет потешно прижимать уши. И потом еще долгое время она будет грустно озираться по сторонам.

  Чуть погодя едва зримую морось вдруг сменят уныло падающие крупные капли. Шорох нехотя уступит место заполнившему пространство монотонному шуму.

  Какой нибудь нахохлившийся на ветке воробей, распушит перышки и встряхнет их, сметая налипшую воду. Но уныло падающие капли назойливо продолжат портить ему настроение. И, кратко выругавшись, тяжело порхая, пичуга слетит с ветки.

  Основательно намокшая к этому времени, с поблекшим взором дворняга медленно встанет. Ее вид определенно будет одновременно утонченно жалок и смешон. Она сделает ленивую попытку еще раз отряхнуться, затем с выразительной тоскою замрет, низко опустив голову. С нее непременно ручьями будет стекать вода. Видимо осознав, что у случайного зрителя она вызовет не столько жалость сколько смех, высоко поднимая лапы со струящейся по ним водой, псина уморительной трусцой растворится в размытом безликом пейзаже.

  Между тем, непогодь неотвратно наберет силу. Плотность падающих капель стремительно нарастет. В траве поднимется прозрачная, но взволнованная, испещренная замысловатым узором из воронок и сплетающихся колец вода. Видимость в округе сойдет почти на нет. Размазанные дымкой силуэты деревьев превратятся в почти черного цвета огромные бесформенные фигуры. Округу стремительно заполонит низкий гул падающих капель, а где-то вдали ухнет раскат грома.

  И, вдруг, разрезая его свистящей нотой, послышится едва различимое нервное журчание. Оно, невзирая на все усилия шума поглотить его, все более явно пробивает себе дорогу к уху случайного наблюдателя.

  Между деревьев, трепля и мотая утонувшие в воде травяные косы, гремя и звеня, мча ошметки всевозможного растительного мусора, понесется мутный, глиняного цвета поток набравшей мощь воды.

  Так родится проливной дождь. Он надолго станет полноправным хозяином положения, как говорят – зарядит.

FENIX

– Понимашь ли ты, кака страшна загадка жисть наша, ась? Всю обьему ейную определил ли, обнаружил днищу в потаенной ее глубине? Али пока нет? – шепелявил дед Никифор, буравя Петьку, слезящимися глазами, в одном из которых поселилось бельмо уже довольно наползшее на зрачок, – То-то. А тогда к слову равнодушен с чего?

 По обыкновению Никифор с зари торчал на лавочке у подъезда. Это насиженное местечко эксплуатировалось закоренелым тунеядцем нещадно, от чего на середине некрашенных досок образовалась обширная ласа.

  Петька же, не зная, что и сказать престарелому бездельнику и более – бывшему уголовнику, вроде, как онемел. Дыхание его невольно затаилось, и он молчал, все глубже погружаясь в наваливающуюся скуку. Расположения к беседе с Некешой (так тоже часто называли прилипалу) Петька вовсе не имел. К тому время оказалось настолько ранним, что многоэтажный дом городской окраины еще спал. И только где-то вдалеке, со стороны проспекта нет-нет, да уркнет редкий автомобиль. Но когда подвыпивший старожил захваченного беснующимся травостоем обдала окликнул пробирающегося домой Петьку, тот безропотно присел на скамью. А что не присесть, когда суббота зарождается. Всё одно трепач не отстанет.

 От Никифора невозможно разило спиртным, потому как пил Никифор заведенным порядком – каждый Божий день. На районе даже прижилась молва, что глотка у лодыряги луженая. Клубящийся над лавочкой дух был настолько крут, что Петька невольно поморщился и еле сдержал подступивший чих.

 Будучи под турахом, пустобрех непременно цеплялся с болтовней ко всякому, кто послабже волею или покладист характером. Потому обыватели, зная о препятствии, старались пулей прошмыгнуть в подъезд. Петька, если и представлял из себя что-то, то это определить можно было выражением «ни то, ни се». Нравом парень не вышел, в противность Нинке, с недавнего времени считавшейся его пассией. Вот та бестия, не сказать крепче, оказалась норовиста. Чисто дикая кобылица. Через врожденную свою простоту и слыл парень подкаблучником этой лахудры и легкой поживой для мимолетных дружков в сомнительных делишках. Из этой малости он и состоял на учете в полиции, после громкого скандала о разборке автомобиля. Знакомый попросил Петьку подмогнуть в гараже. Тот, не долго думая, согласился. Денег за работу простофиле дали без обману, а машина оказалась угнанной. Еще легко отделался.

 Пользуясь бесхребетностью "пациента", матерый выпивоха без усилий ухватил «жирного карася за жабры» и начал осаду.

– Я, малый, вот собственно о чём…, – начал монолог Никифор, – слышь?

– И дернул же меня черт свернуть именно на эту сторону! – корил себя Петька, – Нет, чтобы обыкновенным путем пройти, так приспичило зайцем петлять. Будто бы не знают, что от Нинки волокусь. А теперь, вот, не меньше часу потеряется на пустое. И этот тоже – кака страшна жисть…  На дворе двадцатый век хвоста отбрасывает, машины вон иностранные снуют, а он – кака, ентот. Тьфу, тоже мне лингвист хренов! Хранитель мертвечины. А еще сидел. Ему бы «Фенины» глаголы разливать, а он нахватался где-то дури, наколупал артефактов и донимает всякого ненужностью.

 Между тем, не дождавшись ответа, дед твердо продолжал свою линию.

– Я тебе, Петенька, че скажу. Ты ток того, внимай по-сурьезному, – прошелестел он, закуривая.

– А на шо оно мне? – вырвалось у парня само собою.

– Это как! – встрепенулся "репей"(негласное прозвище нудного дедка), забыв на мгновение о сигарете, и невольно подобрал грязнющие ноги, которые обычно от посторонних глаз не прятал. – Ты, брат, не того! Никифор пустобрехом никогда не значился. У меня завсегда дельное на языке вертится и покою не дает – суть бытия, ежели так можно выразиться. Наву-ука, – поднял он вверх не менее грязный, заскорузлый палец.

– А че пристаешь тогда? Де-е-льное, наву-ука… Еще руку подымает. Кушай свое дельное на здоровье, что других в это путать? – сказал Петька, подметив движение ногами собеседника. Петька и сам редко мыл ноги. По приходу домой бухнется на диван и часами шерстит приложения на смартфоне или зависает в чатах. А навались сну, так он скинет несвежие носки, не подымаясь, зашвырнет их в угол и на бок. А утром не до туалета. Куда-а… Мать едва растребушит засоню минут за пятнадцать до начала рабочего дня и он скачками на частную металлобазу, где, как уже год слесарил. И так изо дня в день. Но вид Некешиных ступней вызвал у него острое желание принять душ.

– Да как же без разговору-то, помилуй Бог! Ты, паря, шибко не туда гнешь, однако. Старших-то уважать надо, али нынче в школе подобной малости не учат.

– Ага, в особенности пьяных уважать учат, которые туда гнут.

– Че ты взъелся? От Нинки, чай, крадешься? спровадила, никак? так я тут при чем? То ваши дела, и не ерепенься заранее, Петруша.

– Не спровадила.

– А что не в настроении?  не справился? осечка? хе-хе-хе… плюнь, бывает… Ну-ну, дело молодое, но это давай-ка в сторону. Я, ведь, дурья твоя башка, желаю наметить твому недозревшему разумению весьма нужную директорию. Базис, так сказать, оформить – Никифор, конечно, догадывался, что его недолюбливают, но считал, что это по мелкости людского ума выходит, – вот в чем дело-то.

– Очень интересно, прям спасу нет.

– А ты, Петенька, не обосабливайся. Вникни изначально, усвой хотя бы половину, а после ужотко ерничай.

– Э-э-ээ… В особенности «ужотком» проникнуться.

– Ну, прям вылитый ерш! Но, ладно, все одно примешь, вот в чем дело-то. Вот слухай, Петя…

  И тут понесло говоруна. Залился в гармонный перебор об соседях по двору да про залетных. Всем кости перемыл, всех уважил вниманием и критикой поэтажно и поквартирно. Власть упомянул от большого душевного к ней проникновения. Вкривь и вкось разделал ее, заразу. Как же без власти-то в разговоре!  Доклад сухим выйдет, совсем без весу. А без весу пропаганде нельзя. И где только выучился такому старый пустозвон. Вроде, кто зону примерил, не здорово-то разговорчивые. А Никифора не заткнуть. Вот и в этот раз разные разности в одну кучу собрал. Да так ладно, будто эта чепуха значения не меньше военного донесения особой важности.

 Петька отчаянно хотел спать. Но, повинуясь глупому положению и рассеянно слушая стариковские бредни, длинно зевал и одновременно слагал в уме особую математику. Занимала его случайно увиденная три дня назад в хозяйственном магазине чудная вещичка. Даже ночь с Нинкой не выветрила из головы мысли о ней, так крепко засела.

 И вроде ничего особенного. Портативная газовая плита для туризма, и всего-то. Аккуратненькая такая штукенция насыщенного красного цвета. От баллончика работает. Защиты в ней разные, сообразно требованиям безопасности, как и положено, соблюдены. Угар дает малый и прочие технические премудрости внедрены. Да, вот еще – броская надпись «FENIX» была на самом выгодном месте – глаз не оторвать. Вот только смущал ценник, на котором жирным фломастером старательно была выведена сумма в одну тысячу двести рублей.

 Так бы и ничего. Сойти бы недоумению с рук будь это годом ранее. Не без "оговорки", но выкупил бы Петька так понравившийся предмет. Да надо же было случиться так, что финансовые дела Петьки «пустил под откос» разбушевавшийся кризис. Провинциальный городишко не просто увяз по уши, а агонизировал в непроходимой нищете и буквально издыхал на глазах. Работы не было, а которая и предлагалась в смысле зарплаты равнялась насмешке. При этом отвалить аж тысячу двести рублей было самоубийством. А тут явись сердцу забота такая. Потому Петька и раскидывал умом, как выкрутиться из столь щекотливого положения. Дебетовая статья давно приказала жить, а заначек на черный день Петька держать не умел.

– Да на што мне сдалась эта штуковина? – задавал он себе вопрос в успокоительной форме, – эка невидаль! Я не турист, не рыбак и не охотник. И тут же: – Да-а-а… вещь хорошая, сработана на совесть. Испробовать бы ее на природе. Воды вскипятить, к примеру, или яишню зажарить, – изводил себя Петька. – Жаль дороговато. Тыща двести! И за что! Ерунда туристическая. Весу всего-то не больше одного кило. Пару раз попользуешься и забросишь, а стоит, будто что дельное. На ветру наверняка гаснет. Бросовая штуковина, ненужность. Мда-а-а.. Красивая, конечно. В изящности не отнимешь. Другие против ее линий грубы, что увалень рядом с балериной. И окрашена, черт ее возьми, качественно… Работает вот от баллончика. Одного аж на два часа хватает. Всем хороша!

 К тому времени Петька уже успел примелькаться в проммаге. И всякий раз, подойдя к стеллажу, не отлипал от дразнящего нахлынувшие чувства изделия…  И так посмотрит вещицу, и этак. То крышечку откроет, то краник туда-сюда покрутит. Иной раз пьезоэлементом пощелкает, разглядывая искру. И внутрь, найдя щелочку, таращился не раз, и незаметно пытался ногтем краску сколупнуть. Нравилось изделие Петьке. Ох, как нравилось! Все нюансы высмотрел в нем. И клапанок защитный обнаружил, и что цанга пластиковая, а не из металла сработана. Окончательно попал малый. Помешался.

– Петька, Пе-етька! Приснул что-ли? – толкнул его в плечо Никифор.

– Не-е.

– А че тады молчишь? Онемел? Я тебя в третий раз спрашиваю, ты смотрел в новостях, что на Украине власть ихняя вытворяет? Нет? Так слухай, – давай дальше «мести пургу» Никифор.

 Действие профессионального бездельника несколько отвлекло Петьку, на какое-то время отведя думы в политическую колею. – Украина, – про себя говорил Петька, – на хрен она мне сдалась и все что там вытворяют. Там вытворяют, а здесь, значит, розы нюхают? Че-то за двадцать лет ничего не изменилось, а только хуже и хуже с каждым днем становится. По телеку только и слышно – ракета у нас самая скоростная, самолет лучше всех мире, та-а-анк. А по соседнему каналу тут же скулят, мол, такого лекарства для лечения ребенка в стране нет, давайте сбро-о-осимся. Народ стал, что те цыгане. Пожары погасить не можем, целые районы позатопили, жилье по всей стране обветшало, а Украину обсераем. Киев покажут, а там жизнь, как жизнь. Хронику бы осады Ленинграда сначала посмотрели. Вот там действительно дело обстояло хреново. Покойников на санях таскали, вдоль заборов мертвецы, краюшка кислого хлеба на сутки… А о Киеве ничего подобного не скажешь. Машины потоками прут, асфальт хороший, люди улыбчивые ходят, много и с колясками. Что ж там плохого? А тут плевую забаву человек не может позволить себе купить. В этом месте, будто околдованный, Петька снова вернулся к обжигающему желанию обладать плиткой.

– Может микрозайм взять? В окошко залогом паспорт – тебе оттуда три тыщи. Тут его увлекла занимательная калькуляция.

– Это если тыщу двести отнять из трех, остается тысяча восемьсот. Баллончик газа стоит шестьдесят рублей. Допустим, для начала приобрету парочку. Или нет, три.  Два, наверное, маловато. Один ведь, как пробный будет. Сразу весь баллончик должно быть не стот жечь. Кто знает, выдержит ли пластик цангового крепления. И не написано термостойкая это деталь или нет. А примериться к аппарату надо бы. Три не стоит брать. Двух вполне хватит для начала. Если же взять баллончики те, что по сорок пять? В девяносто рублей обойдется испытание. Нет. По сорок пять брать не нужно. Вещица нежная, мало ли. Вдруг там газ плохой закачали. Забьет сажей топливную трубочку и хана. Трубочка тоню-юсенькая… Нет брать надо только хороший газ. Остается тыща и к ней более шестиста рубликов. До аванса – неделя. Тыща шестьсот делим на семь. Сколько получается? Правильно – двести пятьдесят. Если пораньше вставать и на работу пехом двигать? Нормально. Пивко на выходные, как с куста…, – складывал Петька удачную судьбу.

– Оно, конечно, по карману здорово лупанет. Нет, не бьет. Процент неподъемный. Шкуродеры! Да и коллекторы замучают. Взял три, через неделю отдай шесть. Аванс всего пять. Не бьет, не бьет. Что же делать? – мучился страдалец, ища спасительную лазейку, А взять и не оплатить за электричество? Ну, отключат свет и что такого. Пока лето можно месячишко и потерпеть. Фильмы и на смартфоне сойдет зырить. Газ и воду все равно ведь оставят. Организации разные и прав нет таких, чтобы за один долг сразу всего лишать. Да могут и не отключить. Это неплохая идея! Другие по году не платят и хоть бы что. А тут, подумаешь, одна неуплата. Нет, и этот расклад не в дугу. Мама расстроится и обязательно попрется к соседям унижаться, чтобы занять денег. Че же делать? Э-э эх, жил бы вот один… Или незаметно все-таки взять отложенные деньги, а там хоть потоп… Один раз живем. Не выкупишь сейчас, потом такой могут и не завезти.

 Тут из оцепенения мечтателя вывел Некеша, зло трясущий Петькино плечо.

– Малый, да что с тобой? Я тут распинаюсь, понимашь, на всю катушку, а ему хоть бы хны! Петруша, случилось че? – сверлил глазами Петьку старик, – так ты излей душу, полегчает.

– Да отстань ты, заноза. Ничего у меня не случилось.

– Не-ет, дружок, меня не проведешь. Не женитьбой оболел, бедовый? А что, Нинка девка видная. Ей токо перебеситься и как за каменой стеною будешь. Токо потерпи малость. У баб часто такое – оторва, а набесится  и лучше спутницы не выискать.

– Пойду-ка я, наверное. Спать охота.

– А-а, вона че. Ну ступай, ступай себе, сынок.

Петька поднялся со скамейки, отряхнул штаны, сладко потянулся и растворился в подъезде.

 А уже через минут десять выскочил обратно и скорым шагом направился через пустырь в сторону проспекта по натоптанной тропке.

– Петька, куды рванул? – окликнул его приподъездный завсегдатай.

– А, – отмахнулся Петька.

– Что происходит с мальцом? Будто тетива натянут. Не отчебучил бы чего…, – на мгновение промелькнуло у Никифора, но только на мгновение, потому и осталось без ответа. Его внимание отвлекла пьяная тетка Дуська и такая же ее подруга, внезапно нарисовавшиеся у скамьи и не с пустыми руками. Дуська подсела к Никифору и, заговорщески подмигнув, просипела беззубым ртом: – Некешинька, похмелимся?

 Ее подруга, также беззубая, покачиваясь, стояла рядом, похабно корча из себя принцессу. Ног она тоже не мыла, видимо не считая туалет этому предмету важным.

 Тут же на скамье чудесным образом возникла поллитра и к ней пара соленых огурцов на изнахраченной салфетке. В компании горькому пропоице стало совсем не до Петьки, который, к слову сказать, в это мгновение с осоловелыми глазами выбивал в кассе проммага чек в одну тысячу триста шестьдесят рублей. И при этом, хоть и глупо и широко улыбался, нежно прижимая к груди картонный кейсик словно малого дитятю, но все же,будто чего совестясь, старательно прятал глаза.