Весной 45-го года [Светлана Николаевна Куксина] (fb2) читать постранично

– Придётся тебе, сын, идти в батраки, – вздохнула мать и, обречённо согнув плечи, присела на край табурета, сложив на коленях натруженные руки.

– Схожу, – ответил тот, стоя у порога и глядя в пол. Он только что принёс дров и собирался снова идти на улицу. – Мы уже с Санькой сговорились.

Конечно, идти не хотелось: далеко, боязно. И Стёпка отчаянно трусил, несмотря на свои почти пятнадцать лет. Но что делать?

Отец был на фронте, а они вернулись прошлой осенью из эвакуации в свою деревню – тощие, голодные, изрядно пообносившиеся – и обнаружили, что их схрон раскопан и всё спрятанное украдено.

Свои шерстили – вот, что обидно.

В семье пять голодных детских ртов и мать, тоже шатающаяся от голода. Стёпка – старший. Он худ до прозрачности, но жилист. Пока батьки нет, он в семье за старшего.

Осенью успели, посеяли клин озимой ржи, и поле (слава Богу!) цело. Стёпка уже бегал – смотрел. Но зелёные всходы, радующие глаз, не могут кормить семью весну и лето, да и на зиму урожая – кот наплакал, а другой еды нет.

Значит, и выхода нет: надо идти в Литву наниматься в батраки за еду и какой-никакой заработок. А идти, кроме него, некому: малых не пошлёшь, мамку – тем более. Пропадут они без неё.

Шурка Минченков – ровесник и друг закадычный. Обсудили они ситуацию и решили идти на пару – всё не так страшно.

От их деревни Гласково до станции Рудня больше ста километров – и всё пешком. Ох, и далеко.

Стёпка знает – он ходил: носил вместе с бабами и такими же подростками, как сам, зерно посевное со станции в колхоз. Им-то хоть по полпуда сыпали, а бабы по пуду пёрли. Все ноги сбили, пока дошли.

И теперь вот снова идти, через ту же Рудню и дальше, а одежонки приличной нет. И не только приличной – считай, что и никакой нет.

Апрель на Смоленщине бывает разным, но, даже если он очень тёплый, ночью всё равно знобко, а в начале мая жди возвратных холодов. По утрам и заморозки ещё будут, а он босой.

Стёпка вздохнул, мать жалостливо глянула на сына, да делать-то нечего, сказала только:

– Ты пальто моё возьми. Хоть и вытерлось всё, и подкладки нет, а всё ж одёжина.

Старые домотканые портки да рубаха, мамкино пальто (один верх) да торба пустая за плечами – вот и все сборы.

Три дня шли ребята до станции. По утрам ноги коченели, но днём было тепло, отогревались, так что парни не унывали.

Перед самым Стёпкиным уходом зашёл к ним в хату сосед, пообещал похлопотать о корове.

Была у них коровёнка до войны, кормилица, да солдаты забрали в войну тихонько. Всем справки давали, что скот конфисковывают на нужды фронта, а у них украли – и поминай как звали.

Уж мамка в голос выла; хоть бы кружка молока для детей была, всё ж поддержка, можно и без другой еды потянуть. Зелень на полях пошла – тоже еда. А теперь что?! Без кормилицы-то?!

Вот и пошёл сосед в район и по своим делам, и им корову выбивать, так что Стёпка ушёл с надеждой: а вдруг выгорит?!

Степка с Шуркой добрались до станции и прежде чем в товарняк лезть купили по стакану толокна. Если уж совсем невмоготу будет, разведут кипяточком да и похлебают. Дорогой-то их подкармливали люди добрые, не дали пропасть, а что дальше будет – Бог его ведает.

Привычно хотелось есть, но терпели: не приведи Бог наступит такой момент, что и до смерти оголодаешь, тогда-то и выручит толокно. Хоть и стакан всего, но ведь можно и пожиже развести. Всё еда.

Толокно надёжно спрятали в пустые торбы, нашли товарняк, идущий в нужную сторону, и стали искать, где бы примоститься.

Перед паровозом была небольшая площадка, окружённая перилами. Степка влез на неё, прислонился к котлу и даже зажмурился от удовольствия – котёл был тёплым. Кое-как примостился на этой площадке и задремал – потянуло в сон голодного и замёрзшего.

Санька пристроился рядом. Ему было чуть легче: какая-никакая, а на ногах была обувка, и одежонка у него не в пример теплее и крепче. Стёпкины же ноги стёрлись в кровь, кожа местами висела клочьями, а местами слезла вовсе. Его мелко трясло от холода и боли в ногах.

Но сейчас, прислонившись к тёплому боку котла, парнишка забыл обо всех невзгодах и спал сном праведника. Жаль – недолго.

Паровоз натужно свистнул и тронулся с места, всё набирая и набирая ход. Стало холодно. Ветер бил в лицо, пронизывал всё тело насквозь. Жалкое пальтишко не спасало, ноги коченели, и скоро Стёпку пробрала крупная дрожь, а потом и вовсе ему почудилось, что он остекленел от лютого холода.

Он то ёрзал, чтобы хоть немного согреться, то скручивался в тугой узел, вжимаясь всем телом в остатки мамкиного пальто, то болтал ногами, то впадал в забытьё, но руками крепко держался за перильца – не свалиться бы.

Наконец, поезд стал. Утро уже занялось, окоченевшие мальчишки сползли с площадки, начали прыгать и приседать, посиневшие