Введение
Уважаемые участники выставки ММКВЯ-2019! Предлагаем вашему вниманию первый сборник авторов литературного объединения ЛитО «Щеглы». Нашему ЛитО всего два года, оно объединяет начинающих писателей из разных стран и городов. В 2017 году мои семинаристы создали группу «ВКонтакте» для поиска единомышленников, обмена опытом, совместной творческой работы. Сейчас наше ЛитО насчитывает более 5000 участников – это и начинающие писатели, и художники, и журналисты, и читатели – люди разных профессий, возрастов, взглядов, но объединенных любовью к литературе. В этом году мы впервые решили принять участие в ММКВЯ, некоторые из нас напечатали свои первые книги, представили рассказы для сборника. Мы постарались сделать сборник интересным и разнообразным. Каждый читатель найдет для себя рассказ, близкий по духу. Читайте и подписывайтесь на нашу группу «ВКонтакте» https://vk.com/great_birds «Щеглы». Ирина Владимировна Щеглова, писатель, автор популярных книг для взрослых, детей и подростков.
Нина Штадлер
Образование филологическое, РГФ. Последние десять лет работала художником-дизайнером. Всеядна, в зависимости от настроения пишу короткие любовные романы, повести в жанре фэнтези, иронические романы с элементами детектива, боевика и мистики, сказки для детей младшего школьного возраста. Люблю смешивать разные жанры. Опубликовала ряд лав-стори в федеральной прессе. Готовлю сборник «Тысячеликая любовь», в который войдут все незатейливые истории о любви. Занимаюсь росписью по шелку, стеклу и керамике. Очень люблю животных и философски отношусь к жизни.Без срока давности
Довольно покряхтывая, восьмидесятидвухлетний дед Матвей сполз с теплых кирпичей лежанки, куда его загнала после обеда ноющая боль в пояснице, вдел ноги в обрезанные валенки и, накинув старый ватник, вышел на крыльцо. Погода стояла не по-осеннему теплая, солнышко мягко грело, спина болеть перестала, и он враз ощутил свою причастность к мировой гармонии. Благостное настроение деда нарушили визгливые женские голоса. – Ежели ты, Катька, не уследишш за своим петухом, – услышал дед сердитый голос своей жены Глафиры Сергеевны, – то я ему последние перья на хвосте повышшипываю и голым в Африку пушшу! – Ты его наперед догони! Ведь еле ногами шаркаешь! – донеслось в ответ ехидное надтреснутое сопрано соседки Екатерины Тимофеевны, почтенной пожилой вдовы, которую его зловредная жена неуважительно величала Катькой. – А уж потом и щипи! – И догонять не стану! – захлебнулась от возмущения Глафира. – А как увижу ишшо на своем огороде, так и пульну в него поленом! Собирай потом косточки на суп. – Тогда я твою козу Маньку с обрыва столкну, чтоб на мою траву не зарилась. А то, ишь, повадилась ее под мой плетень привязывать! – За плетнем земля не твоя, а обшшественная! – не отступала Глафира. – А огород – он мой, личный! – Обшшественная! – передразнила шепелявый говорок соседки мстительная Катерина. – Обшшественная вместе с колхозами в соцьализме осталась. А у нас теперь капитализьм с каким-то там лицом, не помню уж, каким. Так чтоб и духу твоей поганой козы под моим забором не было!Громкая перебранка глупых баб возмущала мирную тишину дня и мешала деду Матвею чувствовать гармонию с окружающим миром. – Бабоньки, кончай трещать. А то шума от вас шибко много! – миролюбиво проговорил он и сразу понял всю глупость своего поступка. – Эх, зря я это сделал! – еще философски успел подумать дед, прежде чем повернувшиеся к нему скандалистки дружно рявкнули: – Не встрявай не в свои дела! А жена добавила с непередаваемо пакостной интонацией: – Однова уж встрянул… Можа, повторишш? Так это ж когда было-то! – жалобно пискнул дед и, проклиная свой старческий маразм и потерю бдительности, шустро юркнул обратно в дом. Осторожно прикрыв за собою дверь, он с облегчением вздохнул и утер ладонью вспотевший лоб. – Вот ведь какие бабы неугомонные… Почти шестьдесят лет прошло, а они все воюют! – озадаченно пробормотал он.
И память тут же услужливо подбросила ему события пятидесятипятилетней давности, положившие начало многолетней войны между женщинами. – Матюшш, а Матюшш! – как наяву услышал он звонкий голосок своей молодой жены Глаши. – Я в сельпо побежала. А ты зайди к Катерине. Она просила помочь ей сундук с чердака сташшить. Одна не совладает. А мне недосуг! – Ладно, – пробасил двадцатисемилетний красавец Матюша, пятерней причесывая спутавшиеся со сна белокурые кудрявые волосы. – Вот только поем и схожу! С этими словами он сгреб супругу в охапку и, крепко прижав к себе, запечатлел на ее губах смачный поцелуй. – Ты что творишш-от, бесстыдник? – счастливо охнула Глафира. – Люди ишшо увидят! – А что нам люди? – хохотнул довольный парень, ласково заглядывая в ее сияющие любовью глаза. – Мы с тобой, почитай, месяц как расписаны, все законно. Выскользнув из его рук, Глаша пошла к калитке, крикнув на ходу: – Так ты ж не забудь помочь Катюхе сундук с чердака сташшить!
Катюха была ее школьной подругой, вернувшейся в село из города после смерти мужа, погибшего в пьяной драке полгода назад. Была она тихой и скромной, но на свадьбе Матвея и Глафиры танцевала, пела и хохотала больше всех, вызвав стойкое неодобрение окружающих. – Не успела мужа схоронить, а уж пляшет вовсю. Срам какой! – сердито бурчала посаженная мать Глаши, искоса поглядывая на неприлично развеселившуюся молодую вдову. – Да будет Вам, крестная! – заступилась за подругу счастливая невеста. – Вы не знаете, как они жили-от. Что ж ей теперь, заживо себя хоронить? И, чмокнув в морщинистую щеку, поспешила к мужу. Со свадьбы Катерина уходила последней и на прощанье с кривой усмешкой сказала вышедшему покурить на крыльцо Матвею: – Ох, и свезло ж Глашке с мужем… Не будь она моей лучшей подружкой, отбила бы! Ей-богу, отбила! Приняв слова за шутку, Матвей широко улыбнулся в ответ. После свадьбы молодые зажили душа в душу. С Катей они почти не виделись, а вот сегодня она попросила ей помочь. После завтрака Матвей отправился исполнять данное молодой жене обещание. Весело насвистывая, он постучался в окно соседки. – Кать, ты дома? – крикнул он, выждав минуту. – Да тута я, тут! – раздался откуда-то сверху голос Катерины.
Матвей поднял голову и обомлел. На крыше сарая в ореоле насквозь пронизывающих ее платье солнечных лучей стояла прекрасная незнакомка. Прямые плечи, пышная грудь, умопомрачительно стройные бедра – все то соблазнительное женское естество, которое скрывалось мешковатого покроя платьями, вдруг так призывно выступило наружу, что у парня пересохло в горле. – Ну, что стоишь, ровно столб? – шутливо крикнуло грешное видение знакомым Катюшиным голосом. – Влезай, скорей! Пряча глаза и смущаясь, Матвей быстро забрался наверх. Стыдясь охватившего его чувства, он пытался вернуть прежний Катин образ, но перед глазами у него упрямо стояло высвеченное солнцем роскошное тело. – Ну, давай, кажи. Где твой сундук? – севшим голосом произнес он, оглядывая чердак, засыпанный свежим сеном.
Катя тронула его за плечо. И вдруг неожиданно для самого себя Матвей обнял девушку. Она затрепетала в его объятиях, и голова у парня пошла кругом. Эту дрожь нельзя было спутать ни с чем. То было любовное томление истосковавшейся по ласке женщины. – Только раз… Один лишь раз… Желанный мой, любимый! Тебя не убудет… Пусть Глашенька меня простит, не могу больше! – услышал он над ухом горячечный шепот, и уже не помня себя, впился жадными губами в мягкий податливый рот. Не выдержал Матюша искушения. Согрешил. И так сладко было ему грешить, что долго еще потом лежал он в душистом сене, обнимая Катю, прильнувшую к его плечу. Голос жены вмиг вернул обоих в реальный мир. – Матвей, где вы там? – вопрос прозвучал так весело и беззаботно, что у него заныло сердце. Испуганной птичкой метнулась в дальний угол Катерина и застыла, поправляя сбившуюся на плечи косынку. Совершенно ничего не соображая, Матвей тоже встал и закурил. – Вот вы где прячетесь! А че… – весело выпалила Глаша, появившись в чердачном проеме. Но увидела стоящего с убитым видом Матвея и съежившуюся в углу Катю и все поняла. – Ну, спасибо тебе, подруженька, милая… – с трудом выговорила она. – Вот уж удружила, так удружила… Повернувшись к мужу, тоскливо добавила: – Что ж ты наделал, Матвей? Как ты мог? И быстро спустилась по лестнице. Матюша первым очнулся от охватившего его столбняка. – Глашенька, родная, прости! – волком взвыл он и, кубарем скатившись вниз, бросился за ней. Следом метнулась Катерина. Догнав Глафиру у калитки, она бросилась перед ней на колени. – Прости меня, подлую, если можешь! Виновата я! Знала, что нельзя его любить, да не устояла… Прости, Христа ради, прости! Завтра же отсюда уеду, ты только прости!
Молча перешагнув через бьющуюся в рыданиях Катю, Глаша собрала немудрящий узелок с вещами и ушла жить к матери. На следующее утро Катерина уехала в город и вернулась в родное село только спустя долгие тридцать лет. Замуж она так больше не вышла. Через полгода Матюше все же удалось вымолить у жены прощение. И никогда больше они не вспоминали о случившемся. Но, хотя Катя и взяла на себя вину, сам-то он прекрасно помнил, как было в действительности, и жестоко страдал все это время, слушая перебранки женщин.
И только сейчас, заново переживая события тех далеких лет, дед Матвей нашел в себе силы признать, что вел себя в той ситуации не по-мужски трусливо, чтобы не сказать – подло. И что пришла пора восстановить поруганную справедливость. Крякнув и поплевав на окурок, дед кинул его в поддувало печи и решительным шагом вышел на крыльцо. Не обращая на него никакого внимания, женщины продолжали вяло переругиваться. Матвей кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и крикнул жидким фальцетом: – Хватит воевать-от, бабы! Хватит. Это ведь я виноват в том, что вы стали врагинями на всю жизнь! Я так испугался тогда, что ты от меня уйдешь, Глафира, – мотнул он жиденькой бороденкой в сторону жены, – что свалил всю вину на Катерину. А это неправильно. Грешили-то оба, а расхлебывать пришлось ей одной. – И ты прости меня, Катя. – повернулся он к остолбеневшей от изумления соседке. – Куда ни кинь – я во всем виноват! Однова только и дал слабину, а всю жизнь маемся… И сколько нам еще той жизни осталось? Не хочу помирать с грехом на душе. Простите, бабоньки, если можете.
Закончив прочувствованную речь, дед Матвей церемонно поклонился им в пояс. И, с трудом разгибаясь, с изумлением почувствовал, как темнеет в глазах, а из-под ног с шумом уходит земля. Очнулся он уже в комнате на диване. Полежал немного с закрытыми глазами и припомнил, что вроде как потерял на крыльце сознание и упал. Значит, сюда его перенесли. Кто же, интересно? Хлопнула дверь. – Спасибо тобе! – послышался благодарный голос жены. – Как же ты вовремя рядом оказалась! А то как бы я одна этого кабана в дом заташшила! Дед понял, что кабан – это он, и затаился, слушая дальше. – Докторша сказала, покой ему нужен… Ты говори, ежели чего надо. Я завсегда помогу. – раздался второй голос, услышав который Матвей чуть не свалился с постели от удивления. Это был голос Екатерины Тимофеевны, лютой врагини его жены! – Блазнится мне, что ль? – оторопев, подумал он. – Вдвоем-то мы его скорее вытянем! – непривычно мягко произнесла Глафира. – Пушшай сто лет живет старый греховодник. Делить-то нам с тобой уж боле нечего! – лукаво хихикнула она. – Так ты на меня вовсе зла не держишь? – услышал порозовевший после этих слов дед голос Катерины. – Да я что? Я отходчивая. Никогда на тебя шибко и не серчала. Понимала, что супротив моего Матюшши редкая баба устоит… – с самодовольным смешком ответила Глафира. – Я пушше для порядку ругалась. Чтоб впредь неповадно было!
Раздались звуки поцелуев, шмыганье мокрых носов. И сквозь прищуренные веки деду Матвею явилось чудное виденье: обнявшись, словно сестры, в дверях стояли заклятые врагини и с одинаковой нежностью смотрели на него. – Чудны дела твои, Господи! – озадаченно подумал дед. – Бабоньки-от, похоже, помирились у мово смертного одра… Теперь, однако, бдить надобно, чтобы они супротив меня сообча военных действий не начали. Ведь, почитай, боле полсотни лет друг на дружке тренировались, поднаторели в этом деле! И, повернувшись на другой бок, дед сладко захрапел.
Милена Миллинткевич
Родилась и живу в Краснодаре. По образованию педагог. Нравится наблюдать за людьми, подмечать эмоции, переживания. Пишу стихи и прозу в жанрах философская и ироническая лирика, психологическая драма, реализм, современная проза, поучительные сказки для детей и взрослых. Лауреат трех литературных конкурсов. Издавалась в коллективных сборниках. В 2019 году вышел авторский сборник рассказов. Готовится к выпуску первая часть романа–дилогии «Басурманин. Дикая степь». Страница автора: https://vk.com/milenamillintkevichМаленькая история большого мастера
Сказка-притча – Мир вашему дому, сид Фархад! Вот, экскурсию к Вам привел. Просторная лавка чеканщика наполнилась шумным многоголосьем. – Мир всем, кто идет правильным путём. Заходите, прошу. Я рад гостям. – Отозвался хозяин, улыбаясь. – Пожалуйста, уважаемые. Только посмотрите на эти чудесные предметы! С какой теплотой они изготовлены! В каждой вещи чувствуется рука мастера. Изумительные чайники и подносы, любой стол украсят! Как искусно сделаны, взгляните! Двух похожих вы тут не найдёте, – рекламировал товар гид. – А светильники! Во всём Марокко таких больше не сыщете! Разве я вас обманул, сказав, что отведу к лучшему мастеру в Медине? Посмотрите, филигранно выполненная чеканка великолепна, ажурные кружева у светильников восхитительны. Видите изящество этих плафонов? Взгляните, как волшебные тени прячутся в потоке золотого света? Покупатели восхищались работой мастера, переговаривались, вздыхали. Словно к чему-то хрупкому бережно прикасались к узорчатым куполам бронзовых светилен, ловили своё отражение в зеркальном блеске латунных подносов, восхищались утончённостью линий медных подсвечников причудливой формы. Туристы разбрелись по лавке, а гид все нахваливал уникальность столовых приборов, красоту великолепных сахарниц и величавость чайников на витых ножках с изящно изогнутыми носиками, гордо возвышающихся над прочей посудой. Сид Фархад давно свыкся к этим шумом. Его младший брат работал гидом в агентстве по соседству и часто приводил в лавку туристов на экскурсию: завлекал красотой чеканной посуды, рассказывал о процессе создания подсвечника или тарелки, удивлял волшебной игрой теней и света. После такого представления никто без покупки уйти не мог. Чеканные столовые приборы, джазвы и чайники, сахарницы и тарелки, подносы и подсвечники, светильники настольные и потолочные были штучным товаром, сделанным аккуратно и с большой любовью. Роскошь и великолепие так и манили гостей расстаться с наличностью. Этот визит ничем не отличался от предыдущих, разве что… Внимание хозяина привлёк посетитель. Он появился в лавке, когда шумная толпа туристов уже заполонила собой всё пространство. Стараясь оставаться незаметным, он встал в стороне и с интересом взирал на многоликую публику. Пожилой. Не турист – одет, как все марокканцы. Не суетлив. И лицо. Что-то в нём было неуловимо знакомым. Ах, да! Хозяин узнал гостя! Сколько лет прошло с тех пор……Бабушка сдёрнула покрывало со спящего мальчика. – Фархад! Просыпайся! Твой дед, отец и братья давно уже в лавке. Один ты лежишь, как сид. Поднимайся! Нехотя разлепив глаза, Фархад встал с кровати. – Поторопись! В школу бегом бежишь, а как в мастерской помогать – не поднимешь. Деньги сами себя не заработают. Наскоро перекусив лепешкой с кусочками вареных овощей, Фархад выскочил из дома и помчался со всех ног. Медина встретила его горячим воздухом, пронизанным какофонией звуков и духотой. Мальчик бежал по узким улочкам, а мимо него проносилась вся многогранная палитра старого города, наполненная буйством красок и восхитительными ароматами пряностей и марокканского кофе. Вот в этой улочке живут гончары. Их изящные, украшенные диковинными росписями кувшины, горшки и тарелки так любит мама. А вон в той торгуют специями. Бабушка без них ничего не готовит. Невообразимо дивный аромат наполнял горячий воздух терпкими нотками корицы и гвоздики, тяжёлыми тонами перцев и куркумы, невесомыми нитями запахов жасмина и базилика. Пробежав мимо тележки зеленщика, Фархад наклонился и подобрал с земли веточку мяты. Она всегда очень кстати, ведь его путь лежит мимо мастерских Шауара квартала Таннеурс, знаменитых своими кожаными красильнями. Стойкий густой дух этого места не сравнится своей насыщенностью с кварталами, где торгуют парфюмом, маслами и специями. В огромных каменных чанах в растворе куриного помета, источающего едкий запах аммиака, кожевенники замачивают шкуры животных, из которых после окраски делают сумки, ремни, обувь и прочие сувениры. Очень элегантные. Но брр… как же тут неприятно пахнет. Можно отправиться в мастерскую другим путем и избежать «удовольствия насладиться» жуткими запахами, но так короче. – Балек! Берегись! Задумавшись, Фархад чуть было не столкнулся с гружёным шкурами осликом. Что и говорить, улочки в старом городе не просто тесные: стены домов стоят близко друг к другу, крыши навесов соприкасаются, закрывая узкую полоску неба. Тут порой двум людям не разойтись, не то, что осликам разъехаться. Есть, конечно, улочки просторнее: на них блещут своей красотой медресе и мечети, которых на Медине огромное множество. В кварталах, где торгуют одеждой и коврами тоже свободно. Но в основном на улицах Медины очень тесно. Хорошо, что тут не ездят машины – редкие скутеры и мотороллеры не в счёт. Фархад сделал ещё несколько поворотов и оказался перед лавкой. У входа стоял один из братьев. – Явился! Все сны посмотрел? Отвесив младшему подзатыльник, старший подтолкнул его вглубь мастерской, где уже трудились взрослые родственники. – Принимайся за работу, бездельник, – недовольно пробурчал дедушка. – Будешь так относиться к делу, никогда из тебя путного мастера не получится. Вот, скопируй этот орнамент. И сунув в руки внуку обрезок листового железа, кальку и связку инструментов, старик вернулся к своей работе. До обеда Фархад корпел над заданием. И так пытался, и этак. Все пальцы исколол конфарником, руки изрезал об острые края медного листа. Ничего не выходило. Может быть оттого, что он не сильно-то и старался? Там, на улице бурлила жизнь, неслась сплошным потоком. А тут в мастерской всё словно замерло, застыло. Там, гудели голоса, вместе с брызгами фонтана разлетался детский смех. А тут стояла невообразимая тишина, даже не слышно стука молоточков. И духота. Как же жарко… … В лицо ударил яркий поток света. Фархад испугался и зажмурился. Было непривычно тихо и, казалось, будто над головой нещадно палило солнце. Медленно открыв глаза, мальчик осмотрелся и не поверил тому, что увидел. Как он здесь очутился? Вокруг простиралась пустыня. Барханы, причудливыми волнами спускались к ногам. Лёгкий ветерок поднимал в воздух мелкие песчинки, закручивал в маленькие вихри и обрушивал их на голову, больно колол и обжигал неприкрытые руки. – Фархад! – Услышал мальчик чей-то голос за спиной и обернулся. Перед ним стоял старик с седой бородой, в тюрбане и длинных белых одеждах. – Подойди. Фархад сделал несколько неуверенных шагов навстречу и остановился. – Покажи мне свои пальцы. Мальчик протянул руки. – Да! Тяжело, смотрю, даётся учение. Разве тебе не нравится то, что ты делаешь? – Нравится. Очень, – оживился Фархад. – Только… Я хочу, как мои братья, украшать чайники и подносы, а не покрывать узорами обрезки. – Ты слишком спешишь. Посмотри на этот дивный бархан. Изо дня в день ветер трудился над своим творением, укладывая песчинки волнами, заставляя песок струиться по склону. Разве можно было сделать такую красоту за один день? А ты торопишься как бурный поток после дождя, суетишься, спешишь. Чтобы создать что-то поистине прекрасное, нужно не только умение, но и много терпения, старания. Посмотри на свои руки. Они все в крови. Ты полдня просидел над уроком, заданным дедушкой, и не выполнил его. Разве ты не желаешь стать таким же умелым, как братья? – Конечно, да! Я хочу быть лучшим! Хочу, чтобы искусство чеканщиков нашего рода не пропало в веках! Дедушка рассказывал о своем прадедушке. Он был великим мастером, создавал неповторимые узоры. К нему ехали отовсюду. Кто бы ни пытался скопировать эту красоту, у них не выходило. Я хочу стать мастером, каким был прадед моего дедушки. Хамид его звали. Хочу! Только вот… не знаю как. Посмотрев на свои израненные руки, мальчик вздохнул и затих, опустив голову. – Как мастер Хамид хочешь стать? Старик задумался, а потом улыбнулся. – Я помогу тебе, Фархад. Если сделаешь, что скажу – добьешься желаемого. Согласен? Мальчик кивнул. – Тогда запоминай! Учись прилежно, слушай советы старших, не ленись. Если говорят тебе повторить рисунок два раза, три, десять – делай. Чем упорнее будешь трудиться, тем лучше станет получаться. Это художник может исправить неудавшийся мазок на холсте. Закрасит и напишет заново. Чеканщик себе такого позволить не смеет. Его ошибка так и останется на металле, а значит, чайник или поднос уже не будут иметь уникальный орнамент. Потому говорю тебе – учись на том, что дают. Прилежно учись! Набьешь руку на обрезках, последующая работа лёгкой покажется. Не отвлекайся по пустякам, запоминай все, о чем тебе говорят. Трудись без устали! Только так можно стать хорошим мастером. – И я буду как Хамид? – Нет. Если терпеливо постигнешь ремесло, станешь лучше, чем мастер Хамид. К тебе поедут со всего Марокко. Твои работы разъедутся по свету, украшая дома людей во многих странах. И однажды ты передашь умение внуку, который потом доверит секреты мастерства своему. – Но у меня нет секретов. Старик улыбнулся, поднял руку, начертил в воздухе загадочные символы и песок, словно золотая пыль, взметнулся вверх, создавая причудливые узоры из цветов, листьев и диковинных орнаментов. Вся эта невообразимая красота застыла в воздухе, мерцая и искрясь в солнечных лучах, словно картина, написанная на невидимой глазу стене. – Теперь у тебя есть секрет. Запомни рисунок. Он поможет создавать предметы неповторимой красоты…
… – Ты, что же это, спишь? Бездельник! Фархад проснулся. Ругаясь, дед тряс его за одежду. – Я не успел сказать спасибо. Растерянно протерев глаза, мальчик озирался по сторонам. – Благодари Всевышнего, что у меня много дел. А то я бы тебе задал! Не обратив внимания на сказанное внуком, старик отвесил ему подзатыльник и вернулся к работе. Отец с укором смотрел на сына. А мальчик улыбался. У него появилась цель. Изо дня в день прибегал Фархад в мастерскую раньше братьев и уходил вместе с отцом, когда на город спускалась ночь. Старательно выполнял все, что ему поручали, и однажды случилось чудо. Узор, казавшийся поначалу сложным, неожиданно удался, да так быстро и хорошо, что в награду дед позволил украсить орнаментом ложку. Когда мальчик закончил работу, уже стемнело, и в лавке остался всего один покупатель. Он ходил между полок с выставленными на них подносами, чайниками и чашами, и молча всматривался в рисунок на металле. – Вот, дедушка, посмотри. У меня получилось? Фархад выскочил из мастерской в лавку и протянул деду ложку. – О, это очень хорошая работа, – прозвучал над головой мальчика голос покупателя. – Я возьму её для своей дочки. Домой Фархад шел преисполненный счастья и гордости. Все разговоры за ужином были только о том, как он умело продал свою первую работу. На следующий день после школы Фархад на крыльях летел в мастерскую. Ему хотелось поскорее приняться за дело. – Погуляй сегодня, – встретил его у входа дед. – Вчера все пальцы исколол, пока ложку резал. Отдохни. – Нет, я лучше поработаю, – ответил мальчик и уже хотел взять обрезок, когда ему в руки лег набор из двух ложек: большой и маленькой. – Раз ты так желаешь, вот, сделай до вечера. Сможешь? Ничего не ответив, мальчик принялся за работу и к исходу дня обе ложки были готовы. На следующий день история повторилась. Школьные друзья звали Фархада поиграть у фонтана. Но он старательно выводил узор на маленькой тарелке, не отвлекаясь на свои желания. Как ни пытались злые духи искушать Фархада – он не поддавался. Уговаривал ли дедушка пойти погулять, Фархад отвечал: – Нет. Братья предлагали сходить с ними на рынок верблюдов, купить баранов к празднику. И опять: – Нет. Но как ему хотелось ответить «Да»! Отец звал посидеть рядом и рассказать о школе. Фархад соглашался поговорить об учёбе, но от задания, что давал ему дед, не отрывался. С каждым днём у него получалось лучше и лучше. Работа ладилась, словно невидимые силы водили рукой маленького мастера. И чем больше он старался, тем легче давались сложные узоры. Фархад уже освоил ложки и тарелки, ему доверяли украшать ручки для чайников, стаканы и маленькие подсвечники, как вдруг случилась беда. Заболел дедушка. В то утро отец остался дома. С грустью шёл Фархад по тесным улочкам: сегодня в лавке работали только братья. Войдя в мастерскую, он увидел поднос, который ещё с вечера резал дед. Красивый орнамент украшал борта и середину, но в центре было пусто. Словно яркий поток солнечного света пронеслось в потемневшей от переживания голове мальчика: сегодня придет заказчик, а работа не сделана. Семья не получит денег, а по Медине разлетится дурная слава о дедушке. Фархад выглянул в лавку. Братья занимались покупателями, которых сегодня было необычайно много. Дрожащими руками взял мальчик поднос и положил на стол для резки. Он очень боялся испортить работу дедушки. Но лишь только дотронулся до конфарника и молоточка, страх исчез. Витиеватым узором выходили из-под резака ветка за веткой, цветок за цветком. С наступлением темноты поднос был готов. Фархад понял сразу, что явился заказчик. Из лавки доносились громкие голоса. Братья, перебивая друг друга, извинялись, умоляли покупателя подождать, рассказывали о внезапной болезни дедушки. Обещали через пару дней доделать поднос. Набрав в легкие побольше воздуха и шумно выдохнув, Фархад вышел из мастерской: – Не надо ждать. Я закончил работу. Братья в недоумении смотрели на него. Им казалось, что от жары их младший тоже заболел. – Вот взгляните, – Фархад протянул поднос заказчику, не обращая внимания на вошедшего в лавку отца. – Если вам не понравится, вы можете не платить. Покупатель взял в руки поднос долго вертел его, вглядываясь в рисунок, всматривался в причудливый растительный узор по центру и сложный орнамент по краям. Потом достал деньги и подал отцу мальчика. – Возьмите. Это вторая часть платы. Хорошо, что успели. Я приезжал в Фес по делам. Утром улетаю домой. А это… – он достал ещё одну купюру и подал Фархаду, – заработал. Моя дочь до сих пор не расстается с ложкой, что ты сделал. Из тебя получился прекрасный мастер. Я знал…
… Сид Фархад смотрел на необычного гостя. Много лет прошло! Но он не забыл! Где-то вдалеке звонкий голос младшего брата расхваливал новый товар – шкатулки, инкрустированные природными камнями. – Простите, уважаемый, сколько времени уходит на изготовление такого светильника? Голос гостя прозвучал неожиданно близко. – Смотря кто будет делать, сид. Если мои сыновья, то две недели или больше. Если я – быстрее. Гость кивнул. – Мне нужно девять ажурных светильников. Вот таких. – Он указал на массивный потолочник украшенный причудливыми растительными кружевами. – И два настольных с тем же узором. Хочу дочери на свадьбу сделать особенный подарок. Но я желаю, чтобы работу выполнили именно вы. – Не тревожьтесь, сид. Сделаю. Посетитель кивнул и положил деньги на прилавок. – Вот задаток. И я уверен, всё будет великолепно! Слегка поклонившись, гость удалился. – Кто это был, – спросил младший брат, когда лавка опустела. – Мой первый и самый главный покупатель, – ответил сид Фархад.
Виктор Тамаев
Для отзывов и пожеланий: tamaev.viktor@mail.ruРодился в Волгограде, живу в Московской области. По первому образованию тренер-преподаватель физической культуры. В настоящее время работаю руководитель проектов в телекоммуникационной компании. Пишу прозу. В 2018 г. с миниатюрой «Кораблики» стал финалистом конкурса к 200-летию И. С. Тургенева «Родине поклонитесь». Сейчас работаю над историческим романом о событиях VI века н. э. в Италии.
Модный нокаут
Он клялся, что не вернётся. Несколько тысяч фанатов ревут вокруг клетки, а несколько десятков ламп льют сверху белый свет. Загорелая октагон-гёрл в красных шортиках и лифе с надписью «ММА» – в руках над головой табличка с цифрой «1» – обходит по кругу место поединка. Вся арена вокруг – в темноте, и только этот восьмиугольник сияет, как луна, что упала на землю. Он стоит внутри – за гибкой сеткой, натянутой между столбами, – с противником по кличке Дуболом и круглолицым рефери в чёрной футболке. Девушка покидает клетку – и звенит гонг. Звон ещё пульсирует в ушах, а он уже бросает кулаки в черных мягких накладках в ненавистную рожу Дуболома. Но они врезаются в пустоту. Кровь пульсирует в каждой жилке, ярость разрывает в клочья, и тут нога противника летит ему в бедро, если попадёт в мышцу – перебьет, и Дуболом победит. Кое-как парирует атаку согнутым коленом, и – боль в правой голени. Разъяренным носорогом ринулся в ноги, схватил, дёрнул на себя. Хруст. Это противник спиной долбанулся о настил клетки. Сел сверху и заколошматил руками, как одержимый. Дуболом едва успевает прятать за ладонями лицо. Вот-вот застучит рукой о настил, подавая сигнал, что сдается, и рефери объявит победу. Но рефери ласковым женским голосом объявил: – Вставай, Ермоша. В универ опоздаем. Ермолай ощутил на плече мягкие лёгкие пальцы. Учуял запах жареных гренок и аромат кофе. Открыл глаза. Рассветный сумрак царил в комнате, и он едва различал девичье лицо над собой. – От кого убегал? Так ногой дернул – чуть грядушку не сломал. Тут Ермолай понял, почему у него болит правая нога. Растянул тонкие губы в улыбке: – Такой бодрый сон прервала. Еще бы часок соснуть. – Нечего мордобой по ночам смотреть, – перебила супруга. Она встала с края скрипучего дивана-полуторки. Её пухлые пальцы погладили живот – это вошло в привычку за два месяца, что прошли с того дня, как гинеколог подтвердил ожидания. – Иди, кофе и гренки остынут, – сказала она и ушла в ванную. – Клёво! – откинул одеяло и сел. Задумался. Вспомнил Васю по кличке Дуболом из параллельного класса – известного хулигана в их родном городке Чусовой Пермского края. В то школьное время Ермолай не расставался с блокнотом. Сидел как дикий сыч, прослыв среди одноклассников хмурым чудиком, и рисовал. Рисовал где придется и когда придётся. Не мог не рисовать. Девятый класс. На школьном дворе Васька-Дуболом выхватывает у него тёмно-синюю книжицу, лапает её толстыми пальцами и рвет рисунки платьев, костюмов и пальто, страницы летят на жёлтую листву, в грязь, а лужи мрачно блестят, покрываясь бумажными клочками. Ермолай замирает и с шумом втягивает воздух. Сжатые губы предательски дрожат, намереваясь расползтись в рыданиях, а когда уши режет колючий смех обидчика, ресницы частят, смахивая влагу с глаз. Сжал кулаки. Ринулся на врага – получил кулаком в глаз. Удар ногой под дых свалил вниз, согнул, как тонкий стебель. Налетел студёный ветер. Тёмные тучи немедля сбросили холодный дождь, заставив редких безучастных зрителей поспешить внутрь школы. Всхлипывая от боли – глаз затекал, а в животе словно ещё остался жесткий носок Васькиного ботинка, – собирал рисунки. – Ещё узнаете меня! Будете слюнями исходить от зависти, когда по телеку покажут. В журналах печатать будут. Последствия были ужасны. После просмотра боёв представлял себя Питбулем из Бобруйска или Спартанцем из Флориды, воображал, как втирает Ваську в асфальт, но что удивляло – жёсткие зрелища порождали новые идеи дизайна, а жажда успеха превратилась в горячие угли, которые, не переставая, жгли руки и сердце. Забыв про телек, мучил поисковики: «где учат модельеров», «дома мод», «мода прет-а-порте», «конкурсы молодых дизайнеров». И вот, спустя почти пять лет, апрельским утром Ермолай проснулся в съемной московской однушке – одной из многих, что находятся в пешей доступности от кольцевой автодороги, день и ночь какофонящей гудками, рычащей моторами и благоухающей выхлопами и пылью. Чуть более получаса под землёй – и в центре столицы. А ведь первый год после получения студенческого билета имел шикарные два часа на сон в электричке туда, и чудесные два часа на выполнение заданий обратно. Четыре часа из жизни, но сколько приключений. Ибо в полумраке туманных улиц и переулков областного города можно было побеседовать с брутально-хмельными личностями, которых влекли его длинные волосы и фетровая шляпа. Ну, а если не желал интересного разговора, заменял быстрым бегом, который – в сочетании со скоротечным сном, судорожными завтраками и ночными ужинами – держал в творческом тонусе тело и разум. Но последние полгода крепил тело в спортзале, а мозг покусывала жена. Аппетит к его извилинам у неё появился не из вредности или единого женского образования, а в силу проблем у её отца – бизнесмена, которого Воронежская прокуратура зажала в угол ринга и простукивала снизу доверху. И с тех пор крепкая родительская рука помощи превратилась в мелкий хрупкий мизинчик. Чуть больше года назад, ноябрьским днём, забытый им в столовой студенческий билет привёл его под стол к ногам Ани, где, изучив приятные икры и туфли из последней коллекции, Ермолай отдал ей свои мысли и тело. Такой брак принес ему уют в близости от универа, вкусную еду и уйму времени на рисование, но к следующей предновогодней суете он уже не ощущал прежней пылкости к жене. Жар снижался подобно температуре кухонной электропанели, которую уже отключили, но еще горит значок «Hot». А тут вдобавок Кристина, с которой на бедовую удачу столкнулся в ателье, где она заказывала платье на новогоднюю вечеринку. Кристина, так же, как и он, оставила близких, приехала в столицу и теперь руками и ногами – без сильных конечностей кикбоксеру никак – пробивала себе путь к вершинам боевых искусств. Они, как два скалолаза, карабкались каждый на свою гору, то зависая над пропастью, то переводя дух на узких выступах, то обдирая ладони об острые камни. Тёплая сериальная нега, которой окружала супруга, взбалтывалась острой и весёлой болтовнёй с Кристиной. Избежав при знакомстве упоминания о жене, Ермолай всё тянул и тянул с признанием, погружаясь в липкую жижу стыда и обмана. Но жар электропанели вспыхнул вновь – когда Аня порадовала новостью о будущей крохе. Не зря он прислушался к режиссеру Ф. Ф. Кополле, который советовал мужикам, планирующим обзаводиться детьми только после того, как добьются успеха: «Если заведешь детей – точно добьешься». И правда, сегодня у него был важный день. За месяц ночей на кухне он изрисовал и порвал десятки листов, снова изрисовал и порвал, пока наконец сегодня после завтрака, словно драгоценные папирусы, не уложил в сумку эскизы. Эти работы – две уже точно, третью покажет сегодня на экзамене – после одобрения жюри универа участвуют в межвузовском конкурсе молодых модельеров. Обжегся кофе, слопал изрядно смачных золотистых гренок, побыл бревном под супружеской пилой, зудящей о неуплате за квартиру, в ответ наобещал вечером денег, а Кристине украдкой бросил сообщение, что сегодня никак, с опаской поскоблил щетину бритвой с настолько старыми лезвиями, что, наверное, уже спелись со щеками. Расчесал длинные, до линии рта, темные волосы. Пока искал целые носки, неоднократно был испепелен строгой и нарядной супругой, ждущей в коридоре. Влез в протертые в паре мест синие джинсы, светлую рубашку, чёрные растоптанные кроссовки и пальто-бушлат и за руку с Аней выскочил на улицу. Прохладный солнечный день накалялся. После третьей пары Ермолай остановился у двери кабинета завкафедрой костюма и моды. Нежданное эсэмэс Кристины «Завтра улетаю. Есть билет. Давай в три там же?» вынудило его нагрянуть к экзаменатору за полчаса до назначенного времени. Постучал и услышал тонкий дряблый голос: – Войдите. Стильная и ухоженная старушка в нежно-голубом брючном костюме, с прической а-ля Джейн Фонда и а-ля её же возраста отняла глаза в изящных очках от бумаг на столе. Её строгий взгляд словно поджёг ему кожу, сердце заколотилось, и он выдал спич: – Здрасьте, Васлиса Тимофевна! Я… мне надо пораньше, покажу эскизы, а то не успею. – Подождите, молодой человек! Подождите, – прервала выступление Василиса Тимофеевна. Она вернулась к документу и, не поднимая головы, спросила: – Ваша фамилия, кажется, Степанов, и вы претендуете на участие в конкурсе? Верно? – Да, я как раз… – но замолчал под ее жестким, будто указывающим на его место, взглядом. – Ваше имя, молодой человек? – сказала она, изучая следующий лист отпечатанного текста. – Ермолай. – Значит, говорите, вам что-то надо, иначе не успеете, но, как видите, у меня тоже есть обязанности, и, если эти бумаги не попадут к ректору вовремя… – сложила все листы в папку, которую отодвинула в сторону. – Впрочем, будут вовремя, поэтому готова вас выслушать – потому что рисунки ваши, Ермолай, интересные и кое-где неординарные. А вот юноша вы хоть и неразговорчивый, но с замечаниями не спорите, а исправляете. Ладно, раз нагрянули, видно, что-то важное. Завкафедрой откинулась в высоком кожаном кресле, а Ермолай, поставив портфель на приставной столик для совещаний, вынул эскизы. – Здесь добавил портупею, сюда – ридикюль, – затараторил он, ещё не зная, что этим вершит перелом в своей жизни, – а это – третья работа. Основа – полосы из белой и зелёной махры, а от верха до низу – широкая полоса из золотистого шелка, на ней объёмная вышивка: вырванная с корнем сосна. Василиса Тимофеевна сняла очки, протерла пальцами усталые глаза. – Молодой человек… Ермолай, взгляните на фотографии на стене справа от вас… «Что ж ты, бабуля, на моих нервах узоры вышиваешь», – он постукивал подошвой кроссовка и крутил пальцами прядь волос около уха, но разглядывал снимки хозяйки кабинета с известными модельерами родины и заграницы. – …многих из них я знала еще в молодости, когда в нашей стране было два вида одежды: мужская и женская… – продолжала она, – так вот, к чему я это всё говорю: все они чудили, и выверты у них были разные. Но все как-то в рамках, без банных принадлежностей. – Это не принадлежность, а халат бойца эмэмэй, вот МакГрегору сам Версаче сшил, – громко заколотили в ответ словесные удары, – а этот – для Емельяна Федорченко, он за Россию, восемь лет, и всё победы. – Молодой человек, тише, тише. Во-первых, тише, а во-вторых, ваша фамилия как? «Склероз, что ли?!». – Степанов, – он всё-таки ответил на вопрос. – Вот видите – не Кляйн, не Лорен и даже не Пластинин. Халат от Версаче. Звучит? А то же изделие от Степанова?.. Возможно, зазвучит, но не сегодня и не завтра. Оставляйте всё, подумайте спокойно, а через неделю придете с решением… или новым эскизом. Снимая портфель с приставного стола, Ермолай зацепил оставленные рисунки, и несколько листов, трепеща, как раненые ласточки, полетели на тёмно-бурый линолеум. Он замер, пальцы сжались, губы дрогнули, накатил испуг, что закапает из глаз, поэтому выскочил, не прощаясь и хлопнув дверью. Дрожь внутри утихла, но только минут через тридцать, уже на выходе из метро. Пока брёл переходами между станциями, ехал вниз-вверх эскалаторами и трясся в вагонах, мысли, как шарик пинг-понга под ударами ракеток, метались от вредной старушки к вракам Ане – встретил на выходе из универа и наплел, что спешит в ателье, – и успокоил себя: «Встречусь – скажу как есть, и… надо отойти подальше, а то ещё залепит с ноги», но обручальное кольцо с пальца снял, засунув в карман пальто. Разбитый экран мобильника показал время и угрожающе слабый заряд. «Опаздывает», – подумал он, отходя к памятнику неудавшегося декабрьского мятежа начала двадцатого века. За чёрно-серыми скульптурами – через дорогу – колыхались липы, клены и сирени парка-сквера, где они часто гуляли. Слева от парка расположился светло-серый четырехэтажный дом с двумя полукруглыми мансардными окнами и желтой буквой «М» на фасаде, куда заходили в непогоду пить кофе. Ожидание тянулось, а решимость таяла, как батарея телефона. В задумчивости изучал верхушки зданий Центра международной торговли и Москва-Сити, которые далеко справа тыкали сумрачное небо, когда услышал сзади знакомый голос: – Привет! Обернулся, пряча хмурость. Скривил рот, пытаясь подобием улыбки ответить на радостный блеск глаз невысокой девушки квадратного сложения в красно-белом спортивном костюме и сером пуховом теплом жилете. Её тёмно-русые волосы были стянуты в хвост на затылке, и уши торчали как миниатюрные антенны. – Чего такой тусклый? – скинула она рюкзак и, убирая в него книгу, произнесла: – Прости, так увлеклась, что пару станций проехала. Зато про Раскольникова дочитала. Ермолай вдохнул, стараясь учуять её парфюм – подарил на день рождения, но в нос ударил запах жареной картошки: рядом два прыщавых юнца жевали яства из Мака, блаженно чмокая. Кристина тоже унюхала ароматы. Но он, заявив, что фаст-фуд подорвет тренировочный настрой, да и погода слишком хороша – солнце уже припекает – чтобы дышать спертым воздухом в кафе, обошелся двумя кофе на вынос, чем еще и спас кошелек от разорения. Закончив с кофе и трепетной историей про схватку с завкафедрой, Ермолай с удивлением узнал, что Кристина вместо плановой поездки на родину в Астрахань, где ждали ее помощи больная мать и две шустрые младшие сестрёнки, едет на тренировочные сборы, а потом на европейский турнир за рубеж. – Так удачно получилось, для меня, конечно, не для Светки – она кисть вывихнула. Меня вместо неё берут в команду. Это же такой шанс! – щебетала девушка. – А вот тебе, чтобы не скучал. Ермолай развернул глянцевый билет. Сердце запрыгало от радости. На него смотрели два голых по пояс бойца: слева – с доброй полуулыбкой и массивным крестом на груди, а справа – с жёстким взглядом и татуировками. По верхнему краю слева направонадпись: «Последний император против Пол копа», между противниками, сверху вниз: «Федорченко VS Миркович». – Очуметь! Круто! – даже бросил вертеть кольцо в кармане. – И место близко. Сразу не смогу отдать. – Мне даром достались. У нас же братство, а мы в нём – сёстры, – улыбнулась Кристина. – Все друг друга знают через пятые ноги. Так что есть и такая польза. Кстати, в пятницу подпольные бои. Там же. Ермолай опять нахмурил брови, опять пальцы крутили кольцо. Он хоть и слышал, что говорит Кристина, но смысла уже не понимал, взгляд блуждал по всему окружающему: по скверу, прохожим, по Кристине, по билету. – Не сомневайся, Мирза пустит, – иначе поняла его задумчивость Кристина. – Он тебя помнит, как про стиль милитари просветил. Ладно, идём. Пора уже. Они встали и направились к метро. На одной из пересадочных станций он чмокнул Кристину в щёку, пожелал удачи, поделился фото с халатом раздора и поехал в ателье. Спустя час Ермолай прошёл через проходную на территорию бывшей швейной фабрики, где хозяин ателье – черноусый и черноволосый, как смоль, по прозвищу Педро – шил «моднявую» одежду для тех, кто ещё не готов тратить на прет-а-порте. По коридору, мимо помещения, размером со школьный спортзал, где около двух десятков швей склонили головы над машинками, которые мерно вибрировали и тихо гудели, Ермолай дошёл до кабинета атамана моды – уроженца одной из кубанских станиц. Из приоткрытой двери неслась брань, и кто-то рисковал получить узоры на теле за срыв поставок. По фразе «Вот бестолочь!» понял: беседа закончилась. – Здравствуйте, Наум Семёнович! Педро поднял взгляд от ноутбука, откинулся в потертом кресле из чёрного кожзама. – Здоров. Ну шо у тебя? Садись. Присел на жёсткий тонконогий стул. Вся обстановка кабинета была проста и тонка, как усики хозяина. Два металлических стеллажа прикручены к светло-зеленым стенам, подвесной потолок из бежевой плитки, а на пол брошен истертый тёмно-коричневый линолеум под паркет. – Пальто неделю назад отдал. Есть ещё что-нибудь? Педро наклонился к ноутбуку и застучал по клавиатуре. – Помню. Клиент облизывался от твоей задумки. Ермолай обрадовался, и пальцы в нетерпении забарабанили по колену. – Правда, когда шили, мои портняжки сбраковали. Недели через две придёт от него оплата, – получил он от кубанца жесткий взгляд и нежданный облом. – Надо было позвонить. А так зря приехал. Хотя сегодня кожаное пальто нарисовалось. Он взглядом буравил Педро, воображая, как бы сунуть того головой в «гильотину» – между предплечьем и подмышкой, и душить, пока не станет добрее. Подумал об Ане и крохе. Ещё не понимал, но уже ощущал себя центром композиции, называемой семьёй, и уйти пустым не мог. Стук в дверь, вошла кадровичка. – Василий Семёнович, билеты на завтра. Обратно взяли на последний рейс, как обычно. – Хорошо, Света, – и уже Ермолаю: – Не будет меня две недели, к родителям лечу. Сам своих видишь? – Некогда. – Это ты зря. Я у своих раз в три месяца бываю. Не хотят сюда переезжать. А без семьи никак. Мне мой комбат так говорил, когда мы с ним в окопе под Грозным лежали, навсегда запомнил, потому что там он остался: «Один, – говорит, – ты быстро по жизни поскачешь, но если есть близкие, с кем успехами делишься, то дойдёшь дальше». Ермолай перебил: – Наум Семенович, ну пусть те чайники и сидят без денег. А я-то при чем? Глаза Педро вспыхнули интересом. Он скрестил пальцы в замок на затылке и откинулся назад. – Не баламуть. Ведь скоро полгода, как работаем, знать должен: я от своих порядков не отказываюсь. Клиент рассчитался, доволен – и тогда всем радость. Решимость Ермолая юркнула в пятки, уступая место отчаянию. Но не сдался и сделал выпад на опережение: – Ладно, подожду. И тогда пальто заберу, но аванс – половина. По тому, как Педро дернулся телом в кресле, понял свой промах. – Ты мне условий не ставь! Отдам Линькову. Он и без аванса возьмётся. Тут Ермолай осознал, что принял за промах обманный финт – Педро раскрылся для болезненного удара. – Отдавайте. Только ждите такое рубище, что месяц будете клиента умасливать. Вспомните, как тогда с выпускным платьем намучились. Хозяин умолк – вспоминал. – Да, суета долгая была, – встал из-за стола, – идем к главбуху. *** На следующий день после чуждого к покою понедельника он провел не менее жёсткий спарринг с владельцем снимаемой квартиры, который лишил билета и необходимости объяснять супруге, куда идёт воскресным вечером. Выцарапанный аванс, хотя и был выше обычной ставки, не гасил арендного долга, но суровые взгляды Федорченко и Мирковича обещали бугристо-мышечному и бритоголовому собственнику богатый выплеск чувств, чем и покрыли нехватку наличных. До четверга каждая свободная минута между и после учебных пар, пыхтения над рутинным пальто от Педро, сна и еды – это новые линии, силуэты, наброски платьев: кюлот, труба, бэби-долл, пачка, баллон, с оборками или без. Но раз за разом, постукивая карандашом по подбородку, откладывая рисунок, Ермолай не опознавал свою третью конкурсную модель, и такая болтанка сомнений раскаляла в нем отчаяние. Сюрпризом стала смска от Кристины, что халат понравился Емельяну и если будет к воскресенью, то он купит и выйдет в нём на октагон. В четверг после занятий эскиз пальто попал в ателье, и там Ермолай озадачил двух швей предложением поработать в выходные. Сам же, думая, где дешевле и лучше взять ткань для халата, отправился в спортзал вуза побить груши и манекены. После полутора часов тренировки смыл пот и ругнулся на мертвый телефон – батарея села, зарядку не взял. А надо бы позвонить: последние два дня Аня была вялая, плохо спала. Сегодня ушла домой раньше. Ермолай беспокоился. И не зря. *** Дорога до районной больницы заняла чуть больше часа. Ермолай неосознанно отметил резкий силуэт бледно-зеленой униформы женщины-врача, лет за сорок, с тусклым и отечным лицом. – Вы к Степановой? – прозвучал над бурым кафелем приёмного отделения усталый тихий голос. Подошел, ожидая беды, сердце ухало в животе. – Да. Безучастный взгляд доктора скользнул по нему и остановился где-то за спиной. – Сейчас ваша жена в норме. Пока. Болезнь редкая, и чтобы исключить риски с ребенком, нужны лекарства. Вот список, – врач протянула листок. – Это хорошие препараты. Чем раньше, тем лучше. – Можно к ней? – Нет. Завтра, в часы посещений. Я и так не должна с вами здесь объясняться. Ермолай вытащил из кармана несколько купюр, не глядя сунул в карман униформы. – Пожалуйста. Она ждёт. Звонила несколько раз, а у меня телефон сел. Через десять минут в белом халате вошел в палату. Аня была бледна, как молоко, руки вытянуты вдоль тела, взгляд застыл, а ее каштановые волосы разметались по подушке. Она шевельнула только белками, когда он вошёл и сел на стул рядом с койкой. Стерильность, запах лекарств, красные точки в вене на её руке, следы слёз на щеках жены – Ермолай впал в замешательство, молчал, смотрел и скоблил ногтем кожу на скуле. Аня всхлипнула: – Уходи! Он опешил, вскочил, но снова сел и забормотал: – Ань, не волнуйся. Ты как себя чувствуешь? Я завтра приду, принесу лекарства. Она ещё раз всхлипнула, повернулась к нему спиной, а лицом – к окну с выцветшими бежевыми жалюзи. Подтянула колени к животу. Ермолай теперь видел перед собой не цветущую фигуристую девушку, а рыдающий комочек. Встал, чтобы обнять. – Не надо, не приходи больше, – проговорила она злобно-истеричным голосом. – Мама приедет. Он застыл: слова острыми иглами проткнули душу, впуская бессилие и боль. – Ань, всё решим. Ермолай отшатнулся, когда Анна резко повернулась и села. Взгляд горел гневом, а губы-бантики смялись в бесформенную тряпку. – Я уже решила. Как выпишут, разведёмся. Ты же со мной был только из-за удобства: отец хорошо помогает, так и в Москве можно жить, а не мотаться из подмосковных куличек. А я терпела, чтобы ребенка родить. А теперь зачем?! Надеюсь, ты быстро съедешь. Опомнился только на улице, когда вечерняя прохлада проникла под распахнутое пальто, застегнулся и побрел в сторону метро. На сгорбленные плечи падал тёплый свет из окон домов, а он ощущал себя сломанным и разбитым, словно опустили хребтом на колено. Только одна мысль билась среди пустыни отчаяния: «Пусть так! Пусть! Решу с лекарствами, съеду, как хочет. А халат?! Халат будет. Будет! Я сделаю!». Дома залез в инет и онлайн-магазины, огорошила стоимость лекарств и тканей. Портнихи ранее прислали смс с суммой за работу вечером и в выходной, и еще увеличили затраты на шитье халата. Поговорил с тёщей: выедет в субботу, а помочь с деньгами не может – супруг все еще под арестом. Надежды на его родителей тоже не было: после закрытия завода в городе отца сократили, и мать кормила всю семью. Ермолай собрал вещи. Листы с рисунками уложил на кухонном столе в ровную стопку, а сверху оставил обручальное кольцо. *** На этом подиуме не увидеть нарядов. Здесь обнажают тела, характеры и инстинкты, вытряхивая из мыслей пыль бытия. Пятничный вечер. Город уже покрыла угольная темнота. Ермолай стоит на подиуме в окружении сетки. Смотрит в глаза противнику – по коже холод, а рядом рефери монотонно бубнит правила: в горло, позвоночник и затылок не бить, пах и волосы не трогать, вниз головой не втыкать и прочую никому не нужную хрень. Но ему нужна минута. Всего шестьдесят секунд, чтобы не сдаться и остаться в сознании. Пухлый Мирза с чёрно-рыжей густой бородой и баками собрал бойцов в спортзале училища, арендованного на ночь для подпольных боев. Под едва убеленным штукатуркой потолком, на скрипучем полу с разбросанными по углам матами, вокруг собранного за два часа и установленного на возвышение восьмиугольника собралось несколько десятков зрителей, имеющих достаточно хлеба, но мало зрелищ. Он надеялся на Мирзу, надеялся на его помощь, поскольку после вежливой просьбы в «быстроприветколлектор» подождать одобрения три-четыре дня цеплялся не то что за соломинку – за лапку водомерки. И получил – бородатый устроитель побоищ прошмякал толстыми губами: – Ну-у, брат, я не могу просто давать бабки. Мои старшие друзья наблюдают, – кивнул в сторону двух мордатых толстячков на диване у стены. – Постой, такая тема есть: выйди против сынка одного тут. Короче, он дохлый, а биться хочет. Давай, а! Ты ж дерешься, знаю, но не профи. А у него папаша, крутой чел в общем, много отваливает. Всего минуту простоишь – заплачу в два раза больше, чем просишь… Гонг. Красные доли секунд на черном табло ринулись в целое, а мускулистый «дохляк» – к Ермолаю. Осталось пятьдесят семь… Только и успевает подставлять локти, ладони, колени под прямые и боковые – руками и ногами – удары. Легкие требуют кислорода, растягивая ребра. Кровь вздувает каждую жилу, морозя боль адреналином. И снова коллекция ударов: кросс, джеб, хук. Тридцать одна… Пот брызжет с тела при каждом движении. Зубы впиваются в капу. Без неё Ермолаю уже разорвали бы дёсны, вывихнули челюсть и сломали зубы. Много пропускает – руки едва-едва держит перед собой. Махнул в ответ – кажись, попал. Горячие угли из девятого класса жгут изнутри, призывая терпеть. Пропускает в бедро. Боль скорпионом кусает мышцу. Пятнадцать… – Хватит гладить. Вали уже, – шумят зрители. Левый глаз уже не видит, губы разбиты в клочья, и язык взбалтывает кровь со слюной. Пропускает боковой в рёбра – трещат. Десять… Борьба в партере. Ермолай ощущает, как натянуты сухожилия в вывернутой на излом руке, как боль сверлит плечевой сустав, заползая в мозг, как проваливается сквозь настил – и мысли падают во мрак. Лицо и шепот жены как спасательный трос тащат обратно: – Ермоша, хватит. Вставай. Вернулся из провала – на табло застыла минута. В душ. Деньги в карман. На такси сквозь ночные улицы. В дреме голова свисает на грудь, мыслей, желаний и целей нет. Ничего. Доехал – упал на диван, не раздеваясь. Разбудил мобильник. За окном светло, на часах – десять. Шевельнулся – по всему телу рассыпалась боль. – Алло… Нет, работы не будет… Оплачу… в понедельник заеду. Хромая, доковылял до кухни, жадно выпил воды. Через боль в левой руке вернул обручальное кольцо на палец. Включил ноут, и виндоус приветствовал бодрой мелодией. Ермолай отменил онлайн-заказ на ткани, затем поисковик выдал ссылку на «Аполлон-фарма», где он сложил в корзину перечень из врачебного листка. Поставив галочку «Срочная доставка», набрал номер: – Мария Степановна, здравствуйте! …Если сложно, не приезжайте. Мы справимся. Взял верхний рисунок из стопки на столе. На него смотрел набросок платья-футляра с винтажным пиджаком. Схватил ручку, покрутил, смял лист и бросил на пол. И так пока на буковый ламинат не пали все эскизы. Положил перед собой чистый лист и провёл первую линию. *** Июньское утро. Воробьи щебечут за окном. До подъёма еще минут пятнадцать, но Ермолай уже раскрыл глаза и тихо лежал, прислушиваясь к ровному сонному дыханию жены рядом. Выключил будильник на телефоне, осторожно сел на край дивана, но мягкотелый предательски скрипнул пожилыми пружинами, отчего Аня перевернулась на спину и сладко чмокнула губами-бантиками. Не проснулась. На цыпочках прошёл на кухню. Пять минут колдовства, и бело-желтые полукруги, усыпанные рубленой петрушкой, укропом и луком, с кусочками расплывшегося сыра перекочевали на две тарелки, а турка зашумела на плите. Прислушиваясь, как супруга шумит водой в ванной, написал ответ: «Поздравляю. В два. Позже никак». Услышал, как открылась дверь. – Ань, иди. Яичница с зеленью, как ты любишь. Она зашла, прикрывая зевок. Села напротив. Время добавило округлости ее телу и теплоты лицу. – Вкусняга! – хлебнула кофе. – Брюки погладила – в шкафу висят. – Ага. Гуд. – Сегодня к Педро или к этому… Акуловичу? Он широко растянул губы в ответ: – Акиловичу. Не-е, сегодня отдельный заказчик. Аня надула губы, нахмурила тонкие брови. – Заказчица, скорее. Такое платье сама бы носила. И чего ты, не понимаю, его на конкурс не отдал?! Тимофеевна точно не прокатила бы. Уголки его глаз сморщились от легкой улыбки, ощущая правоту и в то же время – напрасность её ревности. Ермолай тихо с нежностью сказал: – Анют, сошью тебе платье. И не одно. Все подруги твои по-рачьи глаза выпучат, – встал, чмокнул в губы. – И забей ты на этот конкурс – будет другой. Нам главное родить, а потом уже… всё решим. Ушёл в комнату. *** В начале третьего они сидели за капучино в кофейне. Он не узнавал Кристину: синяк под глазом хорошо прикрыт крем-пудрой и едва заметен, вспухшая бровь заклеена пластырем телесного цвета – всё это цена серебра на турнире, но, несмотря на красивые витые локоны и цветастый топ и джинсы от Габбана с Дольче, глаза её были мутные, а взгляд – вялый. – На полгода, значит… Летишь завтра? – спросил Ермолай. – Да. Где-то так… Врачи сказали, если повезёт, мама за шесть месяцев будет в норме, – Кристина встала с сердитым лицом, но одарила вымученной улыбкой: – Ладно, друг, пошла я. Треснуть бы тебе, чтоб жену не обманывал. А за платье спасибо. Он тоже встал. – Не провожай. Ермолай опустошил чашку, расплатился и не спеша, нежась в теплых летних лучах, зашагал к метро. Звонок. На экране высветился незнакомый номер. – Да. – Степанов, Ермолай? Это Василиса Тимофеевна. Ты зайди ко мне завтра утром. – Хорошо. А что-то случилось? – Моему знакомому, а ты знаешь, какие у меня знакомые, халат заказали для какого-то императора, причем последнего. Предложила твой эскиз посмотреть, поэтому зайди завтра – всё расскажу. Он понял, что обязательно вернётся. Вернётся, чтобы встретиться с одноклассниками и рассказать, что надо верить и идти к цели.Кораблики
Сынок, я постоянно вспоминаю, как запускали в ручей бумажные кораблики. В один из дней берег разбух из-за дождя. Я держал тебя за воротник куртки, чтобы не упал, но поскользнулся и потащил вниз. Ты испугался, но не заревел. Мокрые и веселые мы побежали сушиться, а ботинки хлюпали к восторгу мамы. Мы часто гуляли с тобой по лесу. Дикие ароматы смывали привкус городского бетона. Тропинка, усыпанная пожелтевшими хвойными иглами вперемешку с шишками, точно ковер, мягко гасила шаги. Озорное солнце подмигивало сквозь таинственные переплетения ветвей. Ручей прозрачной ленточкой извивался среди деревьев и уходил в чащу. С первым теплом он преображался в бурлящее мутное полотно, пряча гнутые корни ближних стволов. Кораблики застревали, и мы палками вытаскивали на бурлящий поток. Большинство кувыркалось и сразу тонуло, другие приставали к берегу, откуда невозможно достать. Они колыхались, пока вода и ветра не смягчат бумагу и не утащат на глубину. Некоторые уплывали, то исчезая, то появляясь за поворотами русла. С нетерпением смотрели, когда удаляющийся кораблик выглянет и качнется, словно прощаясь. Уже взрослый, заходил перед каждой командировкой, и мы гуляли к ручью. С тех пор как ты служил, не рассказывал куда едешь, но я догадывался, что это опасно. Твой сын смотрит на фотографию, где ты с первой медалью «За отвагу» и говорит: «Папа!», а я прячу слезы. В последний раз, уезжая, ты обернулся и махнул, точно на ручье кораблю. Теперь я хожу пускать кораблики с ним. Он такой же веселый и шустрый. Он подобно тебе проглатывает буквы: «Деда, .дем .учей!» Мы ждем, когда выглянет бумажная ладья, чтобы взмахом руки пожелать счастливого пути. Каждый раз в этот миг сердце ныряет в холодную воду, словно кораблик. Я постоянно вспоминаю тебя, полного жизни… Когда-нибудь увидимся, а пока мы с внуком сильно заняты. И я складываю кораблики в ожидании нашей встречи.Олег Силантьев
Страница автора: vk.com/id169737624Проживаю в России, Ульяновская область, город Димитровград. По образованию инженер-механик. В лихие девяностые занимался мелким бизнесом. В настоящее время веду небольшое крестьянское хозяйство. Все свободное время отдаю литературе. Любимые жанры: реализм и фэнтези. О рассказе: Послевоенные годы. Советская власть ведет борьбу за окончательное искоренение единоличных хозяйств. В этом рассказе представлен один эпизод противостояния полуграмотной крестьянки и представителей местных органов власти.
Осень
Мир не без добрых людей Народная поговоркаНа лесную усыпанную осенней листвой дорогу вышла женщина. В правой руке она несла большую покрытую листьями папоротника корзину, а на спине у неё висел плетеный из бересты короб. Осмотревшись по сторонам, она выбрала направление и уже сделала пару шагов, как вдруг остановилась, поставила на землю корзину и руками осторожно раздвинула растущую вдоль обочины траву. Из-под прошлогодней листвы стеснительно выглядывал мохнатый краешек белого с легким кремовым оттенком груздя. Женщина не торопясь выкрутила гриб, взяла лежащий в корзине нож и выпрямилась. Легкими уверенными движениями она поскоблила ножку гриба, срезала корешок с остатками земли и, отрезав ножку от шляпки, отправила её в рот. Устало расправив плечи и пережевывая гриб, женщина разглядывала окружающий её лес. Эти места она знала с детства. Заброшенная поросшая травой дорога начиналась в том селе, где она жила. Именно в селе, а не в деревне, потому что у них был храм. Мысли о храме тенью легли на ее лицо. В церкви, построенной всем миром еще в прошлом веке, службу сейчас не отправляли. Новые власти устроили там амбар для зерна. Свое-то построить не могут, вот и оскверняют все, до чего руки дотягиваются. А по этот год всю уборочную дожди лили, не переставая. Так они до чего додумались? Поставили в храме зерносушилку, а чтобы растапливать ее – иконы стали на щепу рубить. Как только руки-то поднялись? Она и еще несколько богомольных женщин однажды ночью сломали замок и вынесли святые лики для спасения. Кто сколько смог. Она спрятала у себя на сеновале три больших, в человеческий рост иконы. Другим своим концом дорога упиралась в старую пасеку. Когда-то эта пасека принадлежала ее отцу. У него было семьдесят ульев. Сейчас там ничего не осталось. Дом, в котором жил пасечник, обветшал, крыша обвалилась. Лишь по пенькам можно понять, где стояли ульи. Сохранился маленький шалаш, который они с сестрой построили будучи еще детьми, и то потому, что она каждый год обязательно несколько раз приходит на это место, поправляет шалаш, а потом сидит и вспоминает всю свою некогда большую семью. Больше всего она печалится о своей сестре. Как там – в далекой холодной Сибири? Жива ли? Тряхнув головой, отгоняя печаль, женщина положила нож и шляпку гриба в корзину, спрятав их под листьями, и широким уверенным шагом направилась в сторону села. Но думы не отступали. Шелест листьев, перекрываемый щебетанием птиц, успокаивал. Здесь, в лесу, подальше от людей, она могла расслабиться и позволить своим мыслям появляться и исчезать, как им захочется. Женщина вспомнила, что вчера приезжал человек из артели, что в Керемети. Приглашал на уборку брюквы. Последняя артель во всей округе, которую еще не переделали в колхоз. Тамошний председатель за работу платит деньгами, не так, как в колхозах, – палочка в тетрадке. Женщина попросила Господа, чтобы он не обходил этих людей своей благодатью. Человек привез три мешка брюквы. Сказал, что это товарный задаток. Она, было, отказалась, но человек настоял, сказав, что если она согласна прийти на уборку, то должна взять задаток. Женщина успокоила себя мыслью о том, что в печке стоит чугунок пареной брюквы, и значит дети дома не голодают. Но появившееся вдруг чувство неясной тревоги, предвещающее неминуемую беду, не успокаивалось и как веревкой, все сильнее и сильнее тянуло к дому. Маленький домик, четырехстенок, добрую половину которого занимала русская печь, стоял возле речки. На другом берегу когда-то были сенокосные луга. Ее отец и дядька Митрофан каждый год косили там сено. Еще до колхозов, чтобы не объезжать по большому мосту, собрав своих домочадцев, сделали они силами двух семейств запруду через речку. По той запруде накатали дорогу. Если выезжать из села, то слева от новой дороги высился холм скотомогильника, не один десяток лет сельчане свозили туда навоз и палую скотину, а справа от дороги стоял этот домик. В те годы жила там безродная старушка. Хозяйства она никакого не вела, потому огорода и каких-либо надворных построек не было. А жила старушка тем, что люди дадут. Бог сжалился над ней и прибрал к себе еще до голодного года. Женщина была маленькой девочкой, когда всю их семью переселили в этот домик, забрав большой, добротный дом в центре села под правление колхоза. После голода к ним в село стали приезжать люди со стороны, строили за речкой себе дома. Там выросла целая улица. В кирпичных амбарах дядьки Митрофана сделали лавки сельпо. И постепенно центр сельской жизни переместился ближе к этому домику. Только холм скотомогильника портил вид и воздух. В прошлом году женщина все лето обрабатывала участок пустыря между домом и речкой. Весной Мишка Матросов, друг её Сашки еще с детских лет, помог убрать верхний слой земли, загаженный битым стеклом, кирпичом, другим мусором и заросший бурьяном и пыреем. Он запряг свою лошадь в скребок, которым зимой снег со двора выгребают, и стащил верхний слой на глубину в штык лопаты. Женщина потом специально ходила в город, чтобы поставить в церкви свечку за здравие. Все лето она старым корытом таскала землю с холма в образовавшийся котлован. Дети просеивали через железное сито перегнивший навоз от костей и мусора, а она, загрузив просеянную землю в корыто, тащила его волоком по земле, держась за привязанную к ручке веревку. Картошка в этом году уродилась на славу – три курня и ведро полное. Бог даст, получится и на зиму заготовить, и малость какую продать, чтобы купить детям обновки к зиме. Выйдя из леса, женщина остановилась и посмотрела поверх крыш в сторону своего дома. Дыма не было. Гарью не пахло. Это успокаивало, но чувство тревоги не отпускало и тоскливо сосало под ложечкой. Дойдя до керосинной лавки, женщина увидела, что на ее огороде кто-то копает картошку. Не заходя в дом, она подошла к изгороди, сделанной из жердей, не от людей делалась – от скотины, и, поставив на землю корзину с грибами, устало облокотилась на столбик. Шестеро молодых людей прекратили работать и зашептались, сбившись в кучку. – Хозяйка! – Хозяйка пришла! От группы отделился один – парень с волосами длинными, как у дьякона, – и, подойдя к ней, виновато заговорил. – Тёть Насть, мы не воруем. Мы не сами пришли. Нам председатель велел. А мы что? Мы же трудовой отряд. Нас для этого к вам в деревню и прислали. Что председатель скажет, то и делаем. А может, он нас прислал как помощь? Помочь вам, как вдове солдата? А? – Ничто, ничто. А вы копайте. Копайте. Как свою копайте. А про себя подумала: «Городской вроде, не наш. Откуда всё знает? Эх, вы, тилята». Новое словечко стиляги, услышанное в городе, она запомнить не смогла и переделала его на свой лад – тилята. Всех, кто своим видом отличался от привычного, она так и звала – тилята. Настя подняла корзину с грибами и пошла к дому. Домик сидел низко, и крыльца, как у других домов, не было. Перед входом лежали два камня и дощечка на них. Этой наскоро сделанной ступеньки вполне хватало, чтобы подняться в сени. Дойдя до входной двери, Настя почувствовала сильную усталость. Кузов с грибами казался тяжелым, с неимоверной силой притягивая к земле, не позволял зайти в дом, и было совершенно невозможно нести этот груз дальше. Освободив плечи, она поставила кузов рядом с корзиной и села на ступеньку. «Передохну немножко», – подумала Настя.
Настя… Так звала её старшая сестра – Ольга. Матушка звала Настюшкой. А тятя после того, как в голодный год умер Алешенька и она осталась младшенькой, неизменно звал её Настенька. Она так и запомнила своего отца: сидит он под образами, плетет лапти и зовет её: «Настенька!» В последние годы он целыми днями сидел в переднем углу и плел лапти. Матушка носила их в город и продавала на базаре по тридцать копеек за пару. На вырученные деньги покупала хлеб, а иногда даже пару фунтов сахара. Сахар она делила сама, всем поровну. Тятя за общий стол не садился, так и сидел у себя в углу. Съест, что подадут и опять лапти плетет. Изредка только открывал сундук и доставал оттуда заветный узелок. Подозвав Настеньку к себе, он показывал ей толстую пачку цветных бумажек, на которых был нарисован какой-то дядька в красивом мундире, и рассказывал о том, какой большой каменный дом под железной крышей он хотел построить. Отец так и умер: тихо и незаметно.
Успокоив свои мысли, Настя приподняла голову и вздрогнула, увидев стоящего на почтительном расстоянии Леньку Пышкина, жившего по соседству. Односельчане её уважали, побаивались и ненавидели одновременно. Уважали за то, что, получив казенную бумагу с фронта, она не стала голосить, а просто сказала: «Пропал – не значит погиб. Бог даст, вернется». И продолжила жить, как жила, и воспитывать своих двойняшек. А жила она в строгости и богопочитании. Никто из сельчан даже помыслить не мог о том, что Настя заведет с кем-нибудь шашни. Побаиваться стали после того, как кто-то пустил по селу слух, что глаз у нее тяжелый, ведьмовской и если она кому что пожелает, то так и случится. А ненавидели за то, что жила она единолично и в колхоз не шла ни под каким предлогом. – Где ж ты была, Настя? – Да вот, за грибами ходила. – Тебя председатель в правление требует. Там человек с района приехал. Говорить с тобой хотят. – Хромая около лошади Ленька делал вид, что поправляет сбрую. – Ладно. Сейчас детей посмотрю, грибы определю и приду. – Упершись руками в колени, Настя выпрямила спину. – Да что с ними сделается, с детьми-то? Бегают где-нибудь. У них сейчас работа такая – бегать да хабалить. А я на председательской пролетке тебя сейчас мигом домчу. – Ленька с надеждой посмотрел на соседку. – Да хоть грибы приберу, не дай Бог, червяк накинется. – Не накинется. Куда они денутся, твои грибы? Поди, не украдут. Красть у нас некому. – Помогая непослушной ноге руками, Ленька уже взбирался на пролетку. – Да? – удивилась Настя. – Ну ладно. Поехали. Забравшись в бричку, Настя подумала, что нехорошо это всё. На председательской повозке подъехал, обратился по полному имени. Ох, не к добру это. Она уже привыкла, что сельчане зовут её просто – Найка. Особенно бабы. Мужики, если по делу что сказать хотят, что-нибудь серьезное, то обращаются по полному имени – Настя. Она, конечно, знала, что есть такое имя – Анастасия, но к себе его почему-то не относила. Доехали быстро, да и ехать-то недалеко. Настя привычно зашла в правление и прошла сразу в большую комнату. Как обычно, в центре комнаты стоял табурет, а за столом вдоль стены восседал весь цвет колхоза. Сразу с ходу парторг начал рассказывать, что в стране победившего социализма не должно быть единоличных хозяйств, что победа над фашистской гидрой, ставшая возможной благодаря единению всех советских народов, еще раз доказала правильность социалистического пути развития. Участковый, в свою очередь, добавил, что городская преступность, с которой Советская власть успешно борется, пополняется молодыми неопытными ребятами, не получившими воспитания в коллективе, и она, препятствуя своим детям во вступлении в ряды пионерии, ставит тем самым их на скользкий жизненный путь. Настя слушала их и не слышала. Да и не хотела слышать. Все эти разговоры ей уже порядком надоели. Она молча ждала главных слов. – В колхоз ты не идешь. Уборщицей в сельсовет ты тоже не пошла. Настя перевела взгляд от заплеванного лузгой подсолнечника пола на торчащие из-под стола заляпанные ошметками грязи сапоги председателя и утвердительно качнула головой. – Иван Николаевич сказал мне сегодня, что у них тетя Маша на пенсию просится, на здоровье жалуется. Помочь просил, замену подыскать. За детьми убираться, чай, не побрезгуешь? Зарплату получать будешь деньгами вместе с учителями. Печки протопить дед Игнат поможет, дров натаскает. Он у нас старик крепкий, не смотри, что беспалый. Что молчишь? Дурья твоя башка, о детях твоих беспокоюсь. Зима на подходе. Чем детей кормить будешь? У Насти на языке так и вертелся вопрос: «Ты, когда распорядился картошку мою вырыть, о детях моих беспокоился?» Но, помня о судьбе своей старшей сестры, она решила промолчать. – Бог даст, проживем, – ответила Настя председателю. – Бог? Какой такой Бог? – встрепенулся плюгавенький человек, сидящий справа от председателя. – Бога нет, есть Советская власть. И Советская власть в преддверии зимы протягивает тебе руку помощи, несмотря на то, что ты не желаешь вместе со всем народом помочь Советской власти справиться с послевоенной разрухой, а упорно продолжаешь жить единолично. Твой Бог не даст тебе надел земли под огород, твой Бог не даст тебе корову, чтобы у твоих детей было молоко. А Советская власть может. Потому что право собственности на землю и на средства производства – это прерогатива государства. И наше государство – государство рабочих и крестьян, конечно же, может помочь своим активным участникам строительства социализма всем, что необходимо для ведения подсобного хозяйства. Но не единоличникам. Единоличники не могут рассчитывать на помощь государства. Настя молчала. Председатель понял, что после пламенной речи полномочного районного представителя достучаться до этой упрямой женщины уже не получится. Род Исаевых испокон века славился своим упрямством. – Ладно, иди уже, – махнул рукой председатель, чтобы не усугублять ситуацию. – Зимой дети с голоду пухнуть начнут – сама придешь. Никто в селе никогда не видел, чтобы Настя плакала. Вот и сейчас на её лице не было слез. Она шла домой и тихо, почти неслышно твердила себе под нос: «Никогда. Никогда. Ни в жисть не дождетесь». Первый раз решение о том, что не будет работать в колхозе, Настя приняла еще до замужества. Она работала швеей на фабрике в большом городе, когда узнала о кончине отца. Чтобы навестить его могилку, не предполагая, как и что сложится, Настя решила уволиться. Директор фабрики не хотел терять ценного работника. Сначала он предлагал ей отпуск. Потом в последний день в надежде на ее возвращение премировал Настю швейной машинкой. Вся женская половина села побывала у них в гостях, чтобы посмотреть, какие «фильдеперсовые» чулки она привезла из «большого городу» и покрутить ручку у машинки, которая сама шьет. А на свадьбе в свой день она поставила на стол не какую-то там кислушку, а настоящую хлебную водку в бутылках с залитыми сургучом горлышками. Никто из сельчан, с утра и до ночи работавших на колхоз, не мог себе этого позволить. После победы, когда Митька Агафонов вернулся из плена и рассказал, что её Сашку оставили на какой-то фильтрации, она еще больше укрепилась в своем решении. Не будет она работать на власть, которая своих защитничков по тюрьмам мыкает. А когда в сорок седьмом Ольга на общем собрании пригрозила всей колхозной верхушке рассказать об их самоуправстве ажно в самой Москве, а её поутру посадили в машину и увезли в неизвестном направлении и лишь через месяц до села дошел слух, что сослали Ольгу в Сибирь, тогда решение Насти стало окончательным и бесповоротным. Через три дня в сельпо, куда она зашла, чтобы прикупить немного муки, к ней подошел Сашка Макаров, двойной тезка и троюродный брат её мужа. – Насть, ты знаешь, что моя Пелагея-то учудила? У себя дома в родном своем дворе шла вчера из хлева и сковырнулась. Мало того, что молоко пролила, так она еще и ногу сбрушила. Надо картошку копать, а она работать не может. Ты уж приди завтра, пожалуйста. Помоги мне, коли сможешь. Рассчитаюсь, как положено, – ведро картошки за день работы. Сама своей рукой накладешь. – Говорил он нарочито громко так, чтобы даже полуглухая старуха в дальнем углу лавки услышала каждое слово. Поросят Сашка не держал, а потому картошки сажал не много. В две лопаты весь его огород можно было вырыть за один день. К тому же, Пелагея, хромая на пораненную ногу, вышла помогать – собирать выкопанные клубни. И собирала очень даже споро – за обоими успевала. Иногда, спохватившись, она вспоминала о своей травме и начинала хромать, но, увлекшись работой, вскоре опять забывала про больную ногу. Докопав до середины огорода, Сашка вдруг вспомнил, что на ферме осталось какое-то дело и ему срочно надо идти, не то председатель с него завтра шкуру снимет. Извинившись, он попросил Настю прийти завтра, чтобы закончить работу. Её предложение – закончить без него – он решительно отмел в сторону. – Нет, Насть, ты что? Одно дело – мы вместе работаем, значит ты мне помогаешь. А ежели без меня – потом скажут, что ты на меня батрачишь. Эдак недолго и в кулаки записаться. Нет уж, давай до завтра. На следующий день, закончив работу и получив расчет, Настя сидела у своего дома и, глядя на мешок с картошкой, лежащий у ее ног, удивленно рассуждала: «И где только Санька это ведро нашел? Пелагея картошку собирала – ведро как ведро. А для расчета из сарайки притащил не ведро, а целую лохань. В эту бадью без малого два ведра поместится. И слушать ничего не стал. Сам своей рукой накидал, да еще и с горкой. Не по-божески это как-то. Получается, я его обобрала, лишнего за работу взяла». Рассуждая таким образом, она даже не услышала, как рядом с ней остановилась телега. Возница, спрыгнув на землю, подошел и задал ей вопрос. – Настя, куда хлеб сгрузить. – Он стоял и угрюмо смотрел на нее с высоты своего роста. – Да ты что, Дмитрий? Какой хлеб? – Приподнявшись, Настя посмотрела на подводу. – Три мешка! Откуда это? – Отмахиваясь как от нечистой силы, она отступила, упершись спиной в стену дома. – Все по чести. Пшеницу на трудодни дали. – Глядя исподлобья Дмитрий переминался с ноги на ногу. – Нет! Нет! И не думай даже, не возьму я. Ишь, что удумал! – Продолжая отмахиваться, Настя повернулась к нему спиной. – Ты, Найка, вот что. Не кипятись. Говорил я уже, что Санька твой мне в концлагере пайку свою отдал, когда я умирать собрался. Потому я и жив остался. И вот я сейчас здесь стою, а Санька где-то все еще фильтруется. Не его вина, что не у того генерала воевал – не сам выбирал, военкомат направил. И в плен не сам пошел – генерал их всех продал. Только вот, поди, докажи сейчас. Может, потому и держат, и не его одного, чтобы людям правду сказать не могли. Ну да, Бог даст, выдюжит. Он у тебя жилистый. А вот вернется и спросит он у меня, пошто, мол, ты, Митька, детям моим хлеба не дал, когда они жрать хотели. Как я ему в глаза-то смотреть буду? Так что не тебе это зерно, а детям Санькиным. И не я его даю, то отец ихний прислал. Я только привез. И никто меня в том упрекнуть не посмеет. Куда сваливать? Говори, давай, а то у меня еще дела. Вечером, стоя на коленях перед образами Николая Чудотворца и Пресвятой Девы Марии, к обычным своим молениям добавила Настя еще одну молитву: «Благодарю тебя, Господи, что не оставляешь ты деток моих милостью своей. Благодарю тебя, Господи, что сохраняешь ты нас от мук голода. Слава тебе, Господи, что Дмитрий подал нам хлеба. Господи, не оставь Дмитрия, раба твоего, милостию своей, не отврати от него лица своего, убери с пути его все невзгоды и прости ему долги его, вольные и невольные. Слава тебе, Господи, что Александр подал нам плодов с огорода своего. Господи, не оставь Александра, раба твоего, милостию своей, не отврати от него лица своего, убери с пути его все невзгоды и прости ему долги его, вольные и невольные. Слава тебе, Господи, что вразумил артельщиков пригласить меня на уборочную. Во славу твою, Господи, трудиться буду, дабы не срамно было получить оплату. Господи, не оставь артельщиков, раб твоих, милостию своей, не отврати от них лица своего, убери с пути их все невзгоды и прости им долги их, вольные и невольные. Слава тебе, Господи, что подал мне плодов и ягод из леса твоего. Зима придет на смену осени, а полны закрома мои ягод лесных и грибов. Во славу твою, Господи, наделю я всех, кого приведешь ты к порогу моему, по мере честной и справедливой. Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!»
Ангелина Шуракова
Страница автора: https://vk.com/id292749967Проживаю в России, в Свердловской области. По образованию экономист. Люблю природу, животных. Обожаю собак, почти всю жизнь провела с ними. Выращиваю цветы и занимаюсь литературным творчеством. Написала несколько рассказов, две небольшие повести и женский роман. В настоящее время работаю над фэнтези.
Зачем?
Весна продолжала шествие: разворачивались ладошки листьев на деревьях, салатовым ковриком прорастала трава, а какие чудные ароматы витали в воздухе! Я любовалась природой, гуляя с черным терьером в лесу возле парка. Нолли, так звали мою любимицу, носилась по усыпанной хвоей земле, подкидывая палку вверх и хватая, а потом легла, обхватила ее мохнатыми лапами и принялась грызть. Пока она играла, я разглядывала цветущую куртинку майника с миниатюрными белыми соцветиями и листьями в форме сердечек. Непонятное движение отвлекло меня от цветов. Я увидела, как от дерева отделилась серая фигура и угрожающе направилась к Нолли. Тупые широкие крылья, черные хвост и голова с крепким, немного изогнутым клювом. Ворона! Она хотела напасть на мою любимицу. Распластав крылья, тихой тенью она полетела к собаке. Нолька увлеченно грызла палку, не видя, какая опасность к ней приближается. Я испугалась, что сейчас ворона её клюнет, но птица бесшумно проскочила мимо. От потока воздуха взметнулась длинная шерсть на Нолькиной спине. Собака в растерянности огляделась по сторонам, не понимая, что случилось, затем снова взялась за палку. Ворона развернулась и на этот раз с громким карканьем снова ринулась к ней. Нолька отскочила и погналась за нахалкой; подпрыгнула, пытаясь достать ее, но промахнулась. Ворона не отставала. Ее атаки стали более дерзкими, с каждым разом она все ближе и ближе подлетала к Нолли, пытаясь клюнуть. – Кыш! – в отчаянии крикнула я, но птица меня словно не слышала. – Вот хулиганка! Ну как тебя отогнать? Я схватила палку, с которой только что играла Нолли, и замахнулась. Этого оказалось достаточно. Птица уселась на дереве на безопасном расстоянии, сложила черные крылья и притихла, внимательно наблюдая за мной темным глазом. Я приподняла палку, снова погрозила птице, и ворона перескочила на ветку выше. – Хм, а ты, оказывается, хорошо знаешь, что это такое! – сказала я вороне и опустила руку. Видимо, где-то рядом гнездо. Самка высиживала птенцов, а самец охранял. Я позвала собаку и прицепила к ошейнику поводок. – Пойдем, девочка, дальше. Пусть выводят деток, не будем их беспокоить. Мы же с тобой не какие-то варвары, понимаем. Нолли вильнула коротким хвостом, словно соглашаясь со мной, и мы свернули в сторону. Больше в этот и следующие дни ворона не нападала, только каркала при встречах, перелетая с дерева на дерево. Иногда к ней присоединялась другая – такая же серая, только меньше размером, и перышки на шее торчали в разные стороны. Я заранее подзывала собаку, и мы проходили мимо как можно скорее. Удивительно, но птицы понимали, что собака на привязи не опасна! Прошло две недели, мы с Нолли снова отправились на прогулку в парк. Возле дерева с гнездом я по привычке взяла ее на поводок. Резкое «Кар! Кар!» послышалось сверху. Широко раскрывая клюв и топорща крылья, возмущался глава вороньего семейства. К нему присоединилась его супруга. Она то суетливо крутилась на месте, то перескакивала с ветки на ветку. Ее возгласы звучали так же пронзительно и громко, вдвоем они создавали такую же какофонию звуков, какие слышатся из оркестровой ямы перед началом спектакля. Сегодня вороны кричали больше обычного и даже как-то тревожнее. – Здравствуйте, здравствуйте, мы тоже рады вас видеть! – примирительно поздоровалась я и свернула в сторону, но карканье усилилось. Оказалось, что на тропинке стоял растрепанный птенец. Почти такого же роста, как родители, только короче хвост и клюв; да еще перышки на шее торчали так же, как у его матери. Заметив нас, он неуклюже побежал, смешно перебирая лапками и переваливаясь с боку на бок. Усиленно махая слабыми крылышками, попытался взлететь, но они еще не могли поднять его в воздух. Тогда птенец прыгнул на кучу валежника и замер, глупенький, наверное думая, что его не видно. – Может, подсадить его на дерево? – подумала я вслух и шагнула к вороненку. Тревожное карканье его родителей перешло в истошный ор. Нолли прижала уши и съежилась, словно говоря: «Пошли отсюда, а?». Я махнула рукой. – Хорошо, хорошо, мы уходим, пока кто-нибудь из нас не получил разрыв сердца! Мы свернули на другую тропинку, и тревожные крики смолкли. Через два часа мы вернулись. За глубокой ямой, засыпанной шишками и ломаными ветками, начинались вороньи владения. – Ну что, Нолли, придется сновавыслушивать их недовольство? Вместо ответа собака повела ушами. Мы подошли ближе. Я оглядывалась по сторонам, боясь наткнуться на птенца; но ничего не случилось. Стояла тишина. «Улетели!» – облегченно выдохнула я, и в это время со старой сосны раздалось приглушенное карканье. На высоком толстом суку сидел, сгорбившись, глава семьи, а на соседней ветке – его подруга. – Что-то здесь не так, – пробормотала я. – Где же вороненок? Почему не видно? Почему молчат вороны? Взгляд мой скользнул по лесной подстилке, и я его увидела! Бедный малыш неподвижно лежал на спине. Клювик был приоткрыт, коротенькие крылышки веером распластались по обе стороны от взъерошенного тельца. Рядом с ним валялась толстая шишковатая палка. Я ошеломленно застыла на месте. В горле застрял комок, только одна мысль крутилась и крутилась в голове: «Кому помешал? У кого поднялась рука на такое маленькое и беззащитное существо? Зачем? Чтобы не кричали вороны?». Я смотрела на него, но видела не этот бездыханный комок перьев, а смешного и неуклюжего маленького растрепыша. Вот он карабкается на брошенные в кучу ветки, помогая себе крылышками и клювом. Он только-только вступил в жизнь, только-только увидел её вне гнезда, и кто-то сразу же так жестоко её оборвал. Бедные родители не смогли его уберечь от тех зверей, что называют себя людьми. «Ну почему, почему я не подсадила его на дерево? Возможно, они бы улетели, и он остался бы жив!» – думала я и мне казалось, что птицы глядели на меня с укоризной.Алёна Хабарова
Живу в Вологодской области, город Череповец. Первое образование инженер-системотехник, второе – финансовый аналитик. Мечтаю объехать весь мир и слетать в космос. С блошиного рынка Праги притащила старинную печатную машинку – теперь она мой талисман. Любовь к чтению и писательству мне привила бабушка – учитель литературы. Все свободное время посвящаю книгам. Сама делаю к ним иллюстрации. Пишу в жанре фантастики и магического реализма. Есть две опубликованные на ЛитРес книги: «Планета в аренду» и «Поколение Эмили». Если Вам интересно узнать больше обо мне, подписывайтесь в instagram: @alenakhabarova_writer. Буду рада вашим отзывам! По вопросам сотрудничества пишите сюда: alenakhabarova17@gmail.comМусорщик
Влад проснулся от боли в правом боку. «Где я? Как здесь оказался? Что происходит?» Он попытался восстановить в памяти события, но ничего не выходило. Он помнил только, что ехал по ночному городу на своем мо́торе в бар. Дальше – пустота. «Неужели я так напился? И что за бомжиху подцепил? Убогое жилище!» В темноте было плохо видно, Влад повернул голову направо, затем налево, но каждый раз утыкался взглядом в подушку. Запрокинув голову, он увидел, что изголовье упирается в стену. Жгучая боль тут же пронзила все тело через позвоночник и правую ногу. Влад поднес ладони к лицу, обе были замотаны тряпками. И тут он понял, что снова теряет сознание. Придя в себя, Влад почувствовал чье-то присутствие в комнате: он услышал приглушенные женские голоса. Похоже, женщины яростно спорили, удерживаясь от перехода на крик. Влад лежал с закрытыми глазами. Боль в боку не проходила, а он даже не мог повернуться или пошевелиться, чтобы посмотреть, что там. Ног почти не чувствовал. Он лежал тихо, стараясь запомнить все ощущения в теле и понять причину их появления. – Что ты от меня хочешь? Я и так вытащила его с того света! Пусть спасибо скажет. Как только придет в себя, я выставлю его отсюда вон. – Крис, не надо так. Он же совсем молодой. Надо вылечить его как следует, сама знаешь, ему не дадут прийти в себя, погонят на работу. А как он пойдет в таком состоянии? – Он – вечник. Лучше бы я его не вытаскивала. Таким самое место на том свете! – Не говори так. Он же не виноват, что родился таким. Ты тоже не ожидала, что у тебя… – В мутации он может и не виноват, но вот то, что он тратит свою вечность на ерунду – виноват! Да если бы у меня было столько времени! Это несправедливо! – перебила Крис. – Послушай. Ты ненавидишь его только потому, что он может прожить значительно дольше тебя. Но ты ведь не знаешь, что он за человек! Есть много вечников, кто приносит огромную пользу обществу. – Не будь такой наивной. Ты на его мо́тор глянь! Типичный прожигатель жизни. Наверняка ехал из борделя и обкуренный, иначе бы не оказался на встречке. А из-за него, между прочим, человек погиб. Влад сначала не мог понять, о чем они говорят, но постепенно ясность сознания к нему возвращалась. «Это они что, меня обсуждают? Да что она о себе думает?» Ему захотелось встать и посмотреть в глаза этой наглой девице. Влад начал шевелить ногами в разные стороны, правая снова начала болеть, словно ее режут на куски, а левую он не чувствовал. Ему показалось, что они весят как пудовые гири. Наверное, он что-то задел в своих попытках подняться – раздался оглушительный звон. – О, кажется, наш герой проснулся! – язвительно воскликнула Крис. Раздались громкие приближающиеся шаги. Влад растерялся. Он привык встречаться с женщинами при полном параде. А теперь он даже не знал, как выглядит. Над ним нависло лицо молодой женщины лет тридцати пяти. Аккуратный маленький чуть вздернутый нос, пышные коротко стриженные темные волосы, черные как уголь глаза. Она смотрела на него пронзительно и с любопытством. Свет был не яркий, но контрастный. Сочетание первых морщин и детского задорного взгляда обескуражило его. – Встать сможешь, живчик? – насмешливо поинтересовалась Крис. – Фыпофофи на ангела, – произнес он и ужаснулся, услышав свой голос. Язык ворочался с трудом, губы распухли словно от укусов целого роя пчел. – Так, живчик, – лицо Крис тут же стало серьезным,– оставь свои подкаты для бордельных потаскух. Здесь тебе не притон и не развлекательный центр. Я Кристина. С сегодняшнего дня можешь считать меня своим лечащим врачом. А это моя помощница. Будет менять повязки. Сочувствие, отразившееся на лице медсестры, ему не очень понравилось. – Что со мной? Я ничего не помню. – Совсем ничего? – дернула бровью Крис. – Как я здесь оказался и что это за место? Я ехал после работы в бар на мо́торе, а потом пустота. – Так и знала, – бросила Крис через плечо. – Ты выехал на встречку и столкнулся с мо́тором одного пожилого мужчины, который возвращался домой с работы. Ты чудом остался жив. А тот мужчина погиб. Из-за тебя. – Все болит, и я почти не чувствую ног. Я ведь смогу жить как прежде? – Не знаю. Я тебя сшивала по частям. Разрыв селезенки, большая кровопотеря. Нога сломана и два ребра, будешь в гипсе пару месяцев. Если выкарабкаешься и не подцепишь инфекцию, будешь жить. Все зависит от тебя. Да, кстати, а жить как прежде – это как? – Как все обычные люди! Быть здоровым, не беспокоиться о будущем. Не ждать смерти. Ходить на работу, наслаждаться тем, что есть. – И кем же ты работаешь, живчик? – Я начальник цеха по сортировке мусора, – с гордостью произнес Влад. Крис прыснула от смеха. – Я придумала тебе новое прозвище: мусорщик. Живчик – слишком лестно для таких, как ты. – Крис, не надо, – взяла ее за руку медсестра. – С кем угодно может такое произойти. – Вот сама с ним и нянчись! – она резко развернулась и пошла к выходу из комнаты. – Он и так тут больше недели! У нас не хватает мест, и ты прекрасно об этом знаешь! Медсестра выскочила вслед за Кристиной. – То есть, я мог умереть? – до Влада только сейчас начал доходить смысл слов Крис. Влад остался наедине со своими мыслями. «Я мог умереть… Черт! Я мог умереть! Реально! По-настоящему. Я могу умереть в любой день, в любой момент! Как мне раньше это не приходило в голову! А я же ничего не успел! Я не разобрался, кем хочу быть, не завел семью, у меня даже друзей нет, кроме Макса. А как мне заводить семью, если я вечный? Дети и жена умрут, я их всех переживу. Проклятая мутация, от нее одни проблемы». Влад то терял сознание от слабости, то приходил в себя от боли. Он не понимал, сколько уже лежит здесь и сможет ли когда-нибудь встать с постели. «Отправили на утилизацию… Чудом остался жив… Да если бы не эта злобная Крис, я бы уже горел в печи!» Кристина изредка заходила, мерила температуру и пульс, рассматривала зрачки и уходила, не произнеся ни слова. Влад, когда ему стало лучше, попробовал заговорить с ней, но каждый раз она его резко обрывала или вовсе не удостаивала ответом. Окон в комнате не было, и он не понимал, какое сейчас время суток. – Крис, не молчите, прошу вас! И зачем вы вообще меня спасли, если я вам так неприятен? Что я сделал не так? – Да просто потому, что ты вечник! Я ненавижу таких, как ты. Сколько тебе уже? Сто или двести лет? А, может, ты один из первых, у кого началась мутация? И что ты сделал в жизни? Как потратил эти годы! Да твоей жизни хватило бы на троих! Почему жизнь одаривает бессмертием самых бесполезных и глупых? Скажи, почему? Тебе открыты все двери, ты можешь учиться, где хочешь, можешь создавать новое, делать открытия. Ты можешь каждые пятьдесят лет менять профессию! Но ты же ничего из этого не делал, ты же ни о чем не думал, кроме сиюминутных развлечений, верно? А ты знаешь, как живут те, у кого прогерия? Ты хоть раз думал о ком-нибудь, кроме себя? Почему те, кто рано умрет, не имеют права учиться и помогать обществу, помогать людям? Да, у нас мало времени в запасе, зато мы умеем его ценить! Зачем идти навстречу таким как ты, даже не понимающим, как им повезло? Не умеющим ничего ценить, даже собственную жизнь! – Выходит, у тебя прогерия? – воскликнул изумленный Влад. – И сколько тебе на самом деле? – Девятнадцать. Год назад меня отчислили из медицинского вуза, когда узнали о диагнозе. Каких-то пары месяцев мне не хватило, чтобы получить диплом. Крис вдруг вся сникла, привычная уже Владу злоба и агрессия испарились. Перед ним сидела молодая девчонка, так рано и внешне, и внутренне, постаревшая за каких-то пару лет. Девчонка без будущего, у которой столько планов и столько надежд. Она присела на край кровати, словно усталость всего мира опустилась ей на плечи. Владу вдруг захотелось ее обнять и утешить. Он приподнялся на локтях, превозмогая боль. Заметив его движение, Крис поспешно встала. – Вот, теперь ты знаешь. Если бы только у меня была твоя вечность. Или хотя бы нормальная лаборатория… Крис ушла, а Влад оперся спиной о холодную стену. Теперь он смог окинуть взглядом комнату. Впереди, как он верно угадал, дверь. Точнее, проем, из которого в комнату попадал желтый неровный свет. Справа от него кровать поменьше. На ней, свернувшись клубком, лежал мальчик и таращил на него испуганные глаза. В ногах кровати стояли прозрачные бочки с жидкостью. От бочек к ногам мальчика тянулись трубки. Слева стоял железный стеллаж, за ним еще кровать, но того, кто на ней лежал, не видно. В темном углу слева от дверного проема стояла двухъярусная кровать. Но Влад различил только едва заметное движение на ней. Вскоре вернулась Крис. Она проверила состояние мальчика, долго сидела в темном углу у двери, а потом вышла. Влада она словно не замечала. А он наблюдал, как она самоотверженно спасала людей. Спасала других, а себя – не могла. Влад был всегда далек от медицины. Тем более, что новая идеология запрещала врачам и ученым делать что-либо по-настоящему серьезное. Решая проблему перенаселения, сейчас она самого Влада чуть не загнала в могилу. Влад рос крепким и здоровым. Даже ни разу не простужался.Еще задолго до того, как стать вечником, Влад был уверен, что уж он-то все успеет в жизни и что с ним не может случиться ничего плохого. Болезни, аварии, несчастные случаи – это про других. Не про него. А когда ему поставили отметку о мутации, он уже вполне осознанно стал воспринимать себя как кого-то исключительного, кого не волнуют проблемы простых смертных. Еще в школе он вел себя высокомерно, считал себя лучше и умнее других. Дети чувствовали его отношение и не любили его. Так он и привык жить сам по себе. А после утверждения статуса вечника он зажил еще более радостно и беспечно. Слова Кристины не выходили из головы: «ты хоть о ком-нибудь думал, кроме себя?». Влад вспомнил маму. Она заболела и просила его приехать, провести вместе с ней оставшиеся дни. А он много работал и не успел с ней попрощаться. Он старался не вспоминать. Загонял подальше мысли. А сейчас эта авария, эта умирающая старухой девчонка Крис, невозможность встать и уйти, невозможность с кем-то поговорить – все это вдруг словно прорвало невидимую плотину в голове, мысли лавиной лезли в голову, сумбурные и невеселые. А он никак не мог их остановить. Влад тогда не поторопился и даже не ответил на письмо. Командировка, важные встречи и обещание повышения совсем затуманили ему голову. Ему казалось все это таким важным. И вот он опомнился спустя год. Письмо улетело под диван и там пролежало, ожидая, когда его найдут и перечитают. Он сразу приехал. Их старый дом на окраине Котласа ярко заливало солнце. Мама всегда выходила на крыльцо, едва слышала вдали звук его приближающегося мо́тора. Утро вторника оглушило его тишиной. Влад осторожно подходил к дому, боясь разрушить эту хрустальную тишину, словно купол опустившуюся на участок. Под окнами до сих пор росла малина. Он по привычке сорвал несколько ягод. Заметил вышедшую на крыльцо соседку. – А где мама? – тихо спросил он. Она молча указала на калитку в изгороди, которая вела на пшеничное поле и ушла по своим делам. Удивленный, но не вполне еще понимающий, Влад направился туда. Поле заросло полынью, пыреем и пижмой. Трава доходила ему до пояса. Поперек поля угадывалась тропка. Влад направился по ней. Он ожидал, что мама собирает травы на чай. Или червяков для рыбалки. Он представлял, насколько она изменилась, и придумывал, что скажет в свое оправдание, чтобы она не сердилась, что сразу не приехал. Тропинка уткнулась в наспех очищенный от травы участок земли. У основания самодельного креста, воткнутого в едва заметный холмик, стояла мамина любимая кружка, наполненная дождевой водой. Влад огляделся по сторонам в поисках объяснения. Но кругом только тишина и пустота. Сзади подошла соседка. – Ты опоздал на год. Последние два месяца мы не понимали, как она еще жива. Держалась из последних сил, ждала тебя. Но ты так и не приехал. Ты очень переменился, Влад, с тех пор как стал вечником. – Но как такое могло произойти? – с отчаянием воскликнул Влад. – Я же должен был успеть. Я правда не мог сорваться сразу, не мог. Не от меня это зависело. – Я тебя ни в чем не виню. Она тоже не винила. Она любила тебя. Но теперь ее нет, и все это неважно. – Но как же так? Это нечестно и несправедливо! Почему она ушла тогда? Почему не сейчас? Не через пять лет? – Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Все так, как должно быть. Это жизнь. А люди умирают, Влад. Даже если ты вечник, ты тоже умрешь рано или поздно. В тот день Влад уснул на могиле. И впервые задумался о смерти. Лежа посреди поля на холодной земле и прося прощения у матери, он вдруг понял, что никогда не простит сам себя. И эта мысль обожгла как адское пламя. «Умереть было бы лучше. Если я умру, то не будет больше страданий и боли. Не будет ничего. Не надо будет превозмогать себя и к чему-то стремиться. Можно просто выбрать вечный покой. Смерть примиряет. Позволяет забыть все ошибки, позволяет расслабиться и ни о чем не беспокоиться». Его напугала эта мысль. Под утро, мрачный и опустошенный, он поспешил уехать, чтобы окунуться в привычную суматоху большого города. Именно тогда образ его жизни изменился. Влад решил, что ему никто не нужен. Одному проще. Самобичевание и жалость к себе – небольшие вечерние развлечения, чтобы разнообразить череду походов по барам и борделям. Он жил по инерции, откладывая поиски себя на потом. Ведь у него вечность впереди. Влад очнулся от своих мыслей, потому что чья-то мягкая ручка, аккуратно снимала повязку на боку. Он вздрогнул и обернулся. – Извини, я не хотела, – грустно сказала Крис. – Надо сменить бинты. – Но ведь прогерию могут лечить, верно? Много лет успешно применялась генная терапия. – Раньше лечили. Подселяли исправные гены с вирусом. Сейчас все это утеряно, старые методы не так эффективны, а генная инженерия под запретом. Хотя откуда тебе об этом знать? Влад, действительно, не знал. Он что-то слышал от коллег, но никогда не вникал по-настоящему в то, что происходит в обществе. Ему стало стыдно и неудобно. – Но ведь можно найти новый способ? – У меня нет лаборатории. И даже медицинского образования. Мне не нужно твое сочувствие. – А что, если мои гены подсадить к тебе? Может, они остановят старение? У нас ведь с тобой разные мутации, не исключено, что одна компенсирует другую. – Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в медицине, – грустно улыбнулась Кристина. – А, может, весь смысл моей бесконечной жизни и знакомство с тобой – только для того, чтобы ты смогла жить дальше вместо меня? Стоит попробовать! – Не все так плохо, – засмеялась Крис. – Не драматизируй. Мне ведь не надо тебя убивать для этого. Скажу больше, твои клетки мне не помогут, но если их поизучать, то, возможно, я найду решение. – Погоди, ты хочешь сказать, что моя мутация даже не изучена до сих пор? – А ты как думал? После того скандала по неудачной подсадке генов дочке президента в две тысячи семьдесят первом генную инженерию запретили. Именно тогда и было решено как можно меньше вмешиваться в организм человека и животных. А уж мудрить с генами – это равносильно преступлению против здоровья! – А ведь я только сейчас понял: окажись мама у тебя, может, прожила бы дольше лет на десять. И как я раньше не замечал, как плохо живется людям без нормальной медицины? Как я раньше не видел, как много людей умирает ежедневно? Почему клиники только для правительства? Ты и должна меня ненавидеть, я чудовище. – Нет, чудовища живут в детских сказках. А ты – вечник. Извини, что повела себя так грубо. Ты ведь и правда не виноват в своей мутации, также как и я. И ты не виноват, что современные законы ограничивают возможности прогерийцев. – Тебе не за что просить прощения! – горячо воскликнул Влад. – Я эгоист, безответственный и бесполезный. На правду не обижаются, – с горечью добавил он. – Я только сегодня понял, как много наделал глупостей. Но никогда не поздно измениться! Я уверен! Спасибо тебе! Влад схватил руку Крис и крепко сжал. Она не отняла руку и не рассердилась. Они сидели молча несколько минут, глядя друг на друга. В соседней комнате вскрикнула медсестра. Крис бросилась туда. Магия рассеялась. Влад слышал, как в здание заполнилось кричащими людьми. До него долетали особенно громкие возгласы: – Ну и дыра! У нас мусорные кучи выглядят лучше! – Где этот идиот? Дай пройти! Они пытались прорваться сюда, где лежали больные. Крис встала поперек прохода в комнату, где лежал Влад и, кажется, ценой собственной жизни готова была отстоять их. – Здесь слабые люди! Им нужен покой! – Не лезь не в свое дело, девчонка! Нам нужен Мельников! – О ком вы говорите? У нас таких нет! – Крис осеклась на полуслове. Она поняла, кого они ищут. – Так вам нужен он? – она обернулась и показала прямо на кровать Влада. – Вот так бы сразу! – Влад увидел своего начальника, Петра Васильевича. – Гриша, подгоняй машину ко входу. Нашли! – Стойте, вы что, хотите его забрать? Куда? – Кристина растерялась и сдала позиции. Мужчины протиснулись в комнату. – Вставай, собирайся! Без тебя скоро все застопорится, – обратился к Владу Петр Васильевич. – Ему еще неделю нельзя вставать! Он прооперирован несколько дней назад! Только в себя пришел. Вы его что, угробить хотите? – Кристина уже подошла к кровати, явно не собираясь отступать. – Ничего страшного, отлежится дома пару дней и выйдет на работу. Поверь, девочка, у него там условия получше, чем в твоем притоне. – Во-первых, я вам не девочка! Во-вторых, это больница! Мне плевать на вашего Влада Мельникова, но я потратила слишком много времени на его лечение и не допущу, чтобы моя работа пошла коту под хвост! – Значит, больница? – недобро усмехнулся начальник. – А разрешение у тебя есть? А лицензия? Крис сразу сникла. «Конечно, у нее ничего этого нет, – догадался Влад. – Откуда? Ведь официальных больниц теперь почти не осталось. Только несколько для элиты, но даже там лечат далеко не все». – Завтра, пожалуй, отправлю сюда проверку. Пора снести эту дыру к чертям. Влад без колебаний повиновался. Он понимал, что так будет лучше и для Крис, и для него самого. Когда Гриша неудачно подхватил его под руки, чтобы помочь дойти до машины, он потерял сознание. Влад очнулся уже у себя дома. Он долго озирался по сторонам, не понимая, что сон, а что явь. Ему казалось, что Кристина – девушка из странного заведения, спасающая людей от смерти, сама прогерийка, ищущая способ продлить себе жизнь – это просто сон. Но ноющая боль не давала в это поверить. Справа от кровати стояли костыли. – Очнулся? Вот и замечательно! – раздался из глубины квартиры голос Петра Васильевича. – Как вы здесь оказались? Где больница? Где Крис? – Влад продолжал удивленно озираться по сторонам. – Не волнуйся, то ужасное заведение закроют и снесут. Хорошо, что ты не успел там подхватить какую-нибудь инфекцию. Отлежись еще пару дней и выходи на работу, мы тебя заждались. Петр Васильевич вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Влад осторожно поднялся с постели и, опираясь на костыли, прошел на кухню. Все было в точности,как он оставил, когда уходил на работу. В холодильнике догнивал помидор. Только на полу у балкона появилась большая картонная коробка. Открыв, Влад обнаружил там свежие фрукты и овощи, выпечку и рис. «Не думал, что Петр Васильевич такой заботливый», – удивился он. Только увидев еду, Влад понял, что дико хочет есть. На попечении Крис он неделю провел без сознания. Его единственной едой на то время были капельницы с питательным раствором. Распаковав ароматный хлеб, Влад с удовольствием нарезал его ломтями, положил сверху сыр и надкусил. Запил свежим томатным соком. Но наслаждения от еды как прежде, он не получил: мысли постоянно возвращались к странной больнице и ее единственному врачу. Наскоро съев все, что нашел в коробке, Влад с трудом вышел на балкон. Отсюда открывался завораживающий вид на свалку. Сотни роботов и контейнеров перемещались по рельсам и сортировали, сортировали, сортировали. Непрерывно подъезжали огромные грузовики с новой партией. Влад жил там же, где и работал. Так было удобнее для всех. Ему всегда нравилась дотошность, с которой агрегаты разбирали мусор по категориям. Сейчас же ему стало тошно от этого зрелища. «А ведь кто-то с таким же бесстрастным лицом сортирует не бездушные коробки, а людей, попавших на утилизацию. Некоторые, возможно, были еще живы, когда их сортировали и готовили к сожжению». С отвращением отвернувшись, Влад проковылял вглубь кухни. Голова соображала с трудом. Он снова прокрутил в памяти слова своего начальника: больницу снесут через пару дней. «Но там же люди! Они нуждаются в лечении! Не окажись я там, все было бы хорошо! Я несу одни несчастья, так нельзя!». Крис, Крис, Крис. Он знал только имя и возраст. Диагноз – прогерия. «Каков шанс найти ее в перечне? Так, училась на медицинском. Отчислена в прошлом году… Имя довольно редкое. Кристина». Кажется, он уже лет восемьдесят не встречал никого с таким же. Влад уселся в кресло и включил информатор. На противоположной стене засветилось изображение. – Перечень населения! – громко и отчетливо произнес он. – По вашему запросу найден перечень населения города Примар. Вывожу таблицу на экран. Тысячи имен в алфавитном порядке. Попросив выбрать всех Кристин, Влад стал ждать. Казалось, ожидание будет длиться вечно. – Ох уж эти куриные мозги! – вслух выругался он. – Нахожу информацию по новому запросу. Влад поспешно отменил новый запрос. – Тупая машина, – уже шепотом произнес он. Наконец, на экране появился список женщин. Их оказалось всего-то человек тридцать. Фотографии были не у всех. Он стал просматривать сначала с фотографиями. Ничего похожего. «Не могла же она так сильно измениться из-за своей болезни! Или могла?». Влад начал просматривать остальные карточки. Две девушки подходили по возрасту. Фотографии не было. В карточке одной из них значилось успешное окончание юридического факультета. У второй в графе образование – пусто. Графа с домашним телефоном заполнена. И хотя ими почти не пользовались, Влад решил рискнуть. Гудки, гудки, гудки. Он уже не надеялся, как вдруг на том конце провода взяли трубку. – Добрый день! – услышал он ее приветливый, но уставший голос. Это она. Ошибки быть не могло. – Кристина, это ты? Это твой пациент Влад. Меня вчера забрали. Или не вчера… Я не помню. Что с больницей? С пациентами? – Как ты меня нашел? – голос у нее сразу сделался ледяным, как в первый раз, когда она с ним заговорила. – Завтра приедут бульдозеры. Пациенты у меня дома, если тебе и правда интересно. Кого-то смогла забрать моя помощница. – Крис, послушай меня! Только не клади трубку, слышишь? Я не хотел ничего такого. Я все придумаю. Я улажу. Я помогу тебе открыть другую больницу. У меня есть деньги, мусорщики неплохо зарабатывают. У тебя будет лаборатория, ты слышишь? Ответом ему было лишь ее слабое дыхание. Влад был в отчаянии. – Только не пропадай! Я скоро встану на ноги, я найду тебя, мы все сделаем! Крис, мне очень важно. Я должен тебя спасти. Ты не все знаешь, Крис. Мне нужно искупить вину перед вечностью и перед самим собой. Когда я назвал тебя ангелом, я не ошибся. Ты он и есть, ты даешь мне шанс на другую жизнь. Пожалуйста, не отталкивай меня. Скажи хоть что-нибудь. – Влад готов был разбить гипс, разорвать повязки и бежать к ней, умолять принять его помощь. Кристина молчала. Но и не вешала трубку. Это давало Владу надежду.Елена Станиславская
Окончила Литературный институт имени А. М. Горького. Писала сценарии комиксов, статьи и рецензии для разных печатных и Интернет-изданий. На сегодняшний день являюсь автором и редактором журнала «COUTURE». Проза опубликована в журналах «Знамя», «Фантаскоп», «Избранные. Конкурс фантастики КВАЗАР» и др. В основном пишу в жанрах фантастика, фэнтези, мистика и янг-эдалт. Люблю сильный дождь, смешных собак, долгие путешествия и мудреные метафоры. Предпочитаю кочевой образ жизни, в настоящее время живу в г. Бостон. Буду рада отзывам! Электронная почта: stanel@yandex.ru. VK: https://vk.com/st_elena_13.Три рассказа, написанных близнецами Толей и Тоней на исходе августа
Сегодня была «о».Около остановки объявился огр. Огромный, опасный, оголодавший. Огр охотится. Оскаливается. Откусывает от окорока.
Тоня погрызла карандашик, задумчиво глядя на потолок. Толя тоже посмотрел вверх, прислушался и сказал: – Дождь кончился. – Там паук, – заметила Тоня, указав карандашом в угол. – Про паука – завтра. Пошли, дуреха. – Побежали, дурачок. Тоня пихнула брата, спрыгнула с кровати и понеслась по ступеням вниз – только тонкие косички замелькали. Бежать по чердачной лестнице – как бежать по гигантской ракушке. По кругу, по кругу, и вот уже на кухне. – Да сколько ж вам говорить, оголтелые! – бабушка скинула с плеча вафельное полотенце и шлепнула Тоню по спине. – Лестница винтовая, загремите – костей ваших не соберу. Тоня представила, как ее костяшки с приятным стуком рассыпаются по деревянному полу: черепок – сюда, коленная чашечка – туда. А бабушка, охая, ползает по кухне и подбирает. Тоня посмотрела на брата, и тот захихикал. – Ну, садитесь за стол, кузнечики. На обед у нас каша. Но вы и так, наверно, унюхали, – говорила бабушка, раскладывая по тарелкам душистую пшенку с тыквой. – Да руки-то, руки-то помойте! Бабушка красивая, как огородное пугало, но Толя с Тоней ей об этом не говорят. Знают: не поймет, обидится. А пугало-то, и правда, красивое. Худое, на нем длинное платье в цветастых заплатках, волосы у него соломенные, лицо коричневое, а на лице – широкая улыбка, синие пуговицы глаз и кругляши румянца. Словом, вылитая бабушка. Брат с сестрой вымыли руки, и не просто так, а с мылом. Сели за стол. Взяли по ложке. Каша дымилась в тарелках, в ней таяло масло и медленно-медленно уходило на глубину. Вокруг масляного брусочка золотился нимб, как на бабушкиных иконках. Толя шмякнул по маслу ложкой – совсем ушло. Тоня заглянула к нему в тарелку и тоже шмякнула. Бабушка села рядом. Правой рукой принялась мять левую. Ну понятно: сейчас скажет такое, чего слышать не хочется. – Вечером Римма Родионовна придет. Тоня скуксилась, Толя нахмурился. – Ну-ну, вы мне тут не это, – грозно и в то же время робко, как она одна умела, сказала бабушка. – Сами знаете: скоро в школу. Хватит в хвосте-то плестись, надо исправляться. Вот еще стыдоба на мою голову: внуки – двоечники! А у Риммы Родионовны – ооопыт, знааания, – протянула, словно убаюкивая. – Она вон сколько лет в школе отработала. И маму вашу… – пресеклась. – Ну, в общем, человек проверенный. Старой закалки. И чего она вам не нравится? Толя с Тоней сказали бы, чего. Да как такое скажешь. Забили рты кашей и жуют, на бабушку не смотрят. – Ну! Надулись как мыши на крупу, – бабушка снова помяла руку, а потом задорно хлопнула ладонями по столу. – А я вам – вот что. Напеку сегодня сонливых блинов. – Сопливых? – переспросил Толя. Тоня прыснула – крупинки каши полетели во все стороны – и зажала рот руками. – Толпешка ты, кузнечик. Сонливых! Это такие блины, которые едят поздно ночью и прямо в постели. Ну что ж, за блины, которые едятся в постели, можно и Римму Родионовну потерпеть. Близнецы быстро проглотили кашу и шмыгнули за дверь. Два дня без продыху лил дождь, будто хотел хорошенько отдраить все вокруг перед каким-то важным событием, а сегодня наконец выглянуло солнце. Самое время выбраться из норы и понюхать сырой и свежий мир: уже опустевшие грядки и кусты без ягоды, ничейное поле и речку, вода в которой после затяжного дождя, должно быть, стала еще мокрее. Речку Толе с Тоней хотелось повидать особенно, хоть и нельзя сказать, что они ее любили. Купаться ходили всего дюжину раз за лето и всегда с бабушкой или дедом. Близнецы выскочили на крыльцо, вприпрыжку спустились по лестнице, перемахнули лужу и грянули: – Дед, привет! Дедушка не испугался: вот никогда его врасплох не застать. В большущих рукавицах, линялой тужурке и розовой Тониной панамке дед подрезал малину. Он забрался в самую гущу и чикал там секатором. Звук получался сочный, приятный, Толя с Тоней аж заслушались. – О, выползли, достоевские фиговы! – выкрикнул дедушка. – На какую букву сегодня писать будете? Алфавит еще не кончился? – Не кончился, – ответила Тоня. – Сегодня у нас «о». – О! – важно повторил дед. – И мы уже написали вообще-то, – дополнил Толя. – А теперь чего, на речку побежите? Вы это, поаккуратнее там. Я сегодня ходил, вода из берегов вышла. Пляж затопило. Близнецы кивнули. Конечно, вышла. Наполнилась, налилась, на нас наброситься надумала… Толя и Тоня взялись за руки и побежали к калитке. – Боты, боты-то наденьте, – вслед прокричал дедушка. И бабушка, высунувшись из окна, весело спросила его, хотя сама все видела: – Что, ускакали уже? Ну оголтелые! И боты не надели. Какие там боты! Они будут только мешать. Близнецы скинули сандалики, рассовали их по карманам шорт и припустили по влажному прохладному полю. Трава и земля целовали им ноги, приветствуя их приход. А река встрече не то чтобы обрадовалась: приняла как должное. Буро-зеленая, прямо как Тонины-Толины глаза, она вечно была занята: деловито текла куда-то, не посвящая в свои планы и маршруты. Стоило спуститься с косогора на пляж, и ноги утонули в грязи. Плотненько так вошли, будто втянул кто-то. Чтобы не увязнуть сильнее, близнецы отступили. Толя хотел плюнуть в речку, но Тоня сжала его руку – остановила. От воды пахло не так, как обычно. Не так, как два дня назад, до ливня. Теперь запах стоял незнакомый, густой и пьянящий. По коже от него бегали мурашки. Когда вернулись домой, дед уже покончил с малиной. Он стоял у ворот и разговаривал с соседом, таким же старым, как сам дед, а может и старше. Звали соседа Митричем. Обычно дедушка с Митричем говорили либо о погоде, либо об огороде. А чаще всего о корове Кадушке, которую Митрич, судя по рассказам бабушки, любил больше покойной жены. Сосед частенько приносил молоко, а от денег отказывался: «Да на кой мне, в могилу унести? А это ж для детушек». Однако, вручив бидон, так просто Митрич не уходил. Брал не деньгами, а временем. Все рассказывал о корове, пока сам не уставал, а дед с бабушкой слушали. Отчего б не послушать одинокого Митрича, хоть какая-то благодарность за дареное молоко. А Митрич и рад. Рассказывает: Кадушка то, Кадушка се. И хихикает смущенно: мол, понимаю. Вы мне – о дочке, о внуках. А я вам – о корове. Самому смешно. Вот только сейчас Митричу было не до смеха. Из беззубого рта вырывались всхлипы, мокрое заплаканное лицо сверкало на солнце, а побуревший нос напоминал сливу. – У остановки… она… убежала, не знаю, как… вроде привязывал… и крови там, крови… – разобрали Толя и Тоня. – Пойдем, погляжу, – недоверчиво выдохнул дед и, заметив близнецов, прикрикнул. – Так! Вы оба. Шасть в дом. И чтоб сегодня с участка ни ногой. Дедушка решительно надвинул панамку, прихватил из сарая вилы и пошел за Митричем. Тот шатался и еле волочил ноги, как пьяный. Дед вернулся в седьмом часу и сказал бабушке вполголоса: нету больше Кадушки. Задрали. Не то волк, не то медведь, не то кабан. Как тут разберешь, когда в жизни не видал укусов страшнее комариных. Дикие звери к поселку так близко никогда не подходили. Толя с Тоней, даром что были на чердаке, в своей спаленке, все прекрасно услышали. Хуже, когда в соседней комнате сидишь, тогда бабушка с дедушкой чуть что переходят на шепот, особенно если говорят о маме. А чердак для них что-то вроде той комнатки на высоте, где висят колокола. Ну, в церкви. Кричи – тогда услышат. Вполголоса – значит шепотом. А шепот – молчание. Хотя на самом деле все не так. На чердаке отлично слышат, о чем говорят внизу. Тут как раз бабушка кликнула, чтобы спускались: Римма Родионовна пришла. Нехотя близнецы поплелись вниз. Ступенька за ступенькой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась. Римма Родионовна едва доставала бабушке до плеча. Лицо бледное и заскорузлое, как засохшая серая грязь. Нос торчит утиным клювом. Глаза водянистые. А ноги расширяются книзу и плющатся, словно ласты. Жила Римма Родионовна в стороне от поселка, совсем рядом с речкой и, видать, большая вода долгие годы перекраивала внешность старухи на свой лад. А может Римма смолоду была такая, потому и поселилась поближе к реке. – Здравствуйте, ребятушки. Я вот книжечки принесла, – голос у нее будто жиденький чаек, в который бухнули три ложки сахара. – Будем русский подтягивать. Диктантики писать. – У нас с русским и без вас полный порядок, – пробормотал Толя. Тут бабушка брови нахмурила да как шикнет. – Ну-ка, повежливей, не то раньше отправлю… – бабушка не договорила, осеклась, но близнецы и так поняли. Хотела сказать, что в город отправит, к матери. Пустые угрозы. Толя с Тоней совсем недавно слышали со своей «колокольни», как бабушка говорила: «С ума Светка сошла, звонит и ноет: заберите их насовсем. Я, мол, карьеру строю. Ох ты ж боже мой. Мне премия, говорит, светит за журналисткое расследование, некогда мне с ними. Да врет она! Так ведь с их рождения повелось, все отбрыкивается. Да и раньше еще, когда под сердцем носила. Только совсем отбрыкнуться мы ей не дали». И дед, хорохорясь, отвечал: «Да и заберем. В сторожа пойду, потянем!». Зря бабушка про маму упомянула, да еще два раза за день. Толя с Тоней как вспомнят, что мама нашептывает, к каким людям водит и какими глазами глядит, особенно по ночам – не по себе становится. Хочется забыть обо всем, сделать маме то, чего она так боится, а потом очнуться и ни о чем не жалеть. Больше никогда ни о чем не жалеть. И ничего не чувствовать. Да только бабушка плакать будет – а пугалу плакать нельзя, румянец слезет. – Ну, давайте, кузнечики, – смущенно и сердито сказала бабушка. – Шагом марш в комнату. А я пока тесто затворю. И пошло-поехало. Вроде диктует Римма Родионовна про отряд пионеров из старого учебника, а между строк иное бормочет. Вроде смотрит в книгу, а в другой раз косится и щурится на тебя, будто пытается разглядеть что-то далекое. От бормотания и косого взгляда внутри все переворачивается, органы меняются местами, бросает в пот и ужасно мутит. Кажется, дай себе волю, и изо рта похлещет болотная жижа вперемешку с лягушками. Какие уж тут блины. Один на двоих съели, чтобы совсем бабушку не расстраивать, да наверх поплелись. Легли вместе на Тонину постель, укрылись с головой двумя одеялами и только тогда согрелись. А утром перво-наперво взялись сочинять про паука. Он все это время как будто ждал и никуда из угла не отлучался.
Паук пучится, пухнет. Падает, ползет по полу. Пробирается полем, припускает по пригорку. Паук прокладывает путь. Прямо, прямо, поселок позади. Пусть поймает пожилую паскуду, прижмет, паутиной покроет. Пусть подохнет паскуда, пусть подохнет.
За завтраком дед строго-настрого запретил близнецам уходить с участка. Нетоволк-нетомедведь-нетокабан, возможно, шатался по округе, голодный и злой. Дедушка этого не сказал, но Толя с Тоней все прочитали по его глазам. И правильно, что запретил уходить, они только того и ждали. А еще ждали Римму Родионовну. Вернее, ждали, что она не придет. Пришла. Улыбнулась так, что лицо будто треснуло. Сегодня, говорит, займемся природоведением. С русским, смотрю, у вас и так все в порядке. Ребятушки. На этот раз вышло еще хуже. Вроде рассказывает старуха про зверей да птиц, рыб да насекомых. Добавляет, усмехаясь уголками губ, про пауков. А Толя с Тоней слышат больше. Видят больше. Проглядывает сквозь лицо Риммы Родионовны то козья морда, то лик молодой девушки, то бесформенная жижа. Вплетаются в речь незнакомые слова, вязкие и темные, как деготь. Слова повторяются из раза в раз, пока Толя с Тоней не начинают их узнавать, понимать, впитывать. Внутри все затягивается илом. Когда старуха ушла, близнецы, чувствуя себя наполовину неживыми, забрались на чердак. Следом поднялась бабушка. Ее правая рука так сильно мяла левую, что оставались следы. – Завтра Римма Родионовна не придет… – начала бабушка. Лучше бы не продолжала. – Она попросила, чтобы вы сами к ней пришли. – Зачем? – хрипло спросил Толя. – Ты, часом, не заболел, кузнечик? – бабушка прижалась губами к Толиному лбу, потом к Тониному. – Холодные. Даже слишком, – озабоченно произнесла она и, сонно моргнув, вновь заговорила о старухе-учительнице. – У Риммы там какие-то книжки. Говорит, очень нужные, полезные, прямо самое то. Только тяжелые больно. Не дотащит. – А как же огр? – буркнул Толя. – Кто? Тоня недовольно покосилась на брата и мягко, не глядя бабушке в глаза, сказала: – Мы слышали, Кадушку волк загрыз. Или медведь. Вдруг он все еще тут, поблизости… Бабушка снова моргнула – неспешно так, будто на замедленном видео – и ответила: – Если боитесь, дед вас проводит. Она прикоснулась пальцами к губам и слегка нахмурилась, удивляясь собственным словам. Отчего ей так хочется, чтобы дети пошли к Римме? Почему, после случая с Кадушкой, ей не страшно отпускать их? Ответы не находились. Лишь горели где-то в груди слова, сказанные Риммой: «Пусть ребятки завтра сами ко мне придут. Часикам к семи». Не слова – наказ. И нарушить его нельзя. Вот только почему? Что-то такое уже было. Что-то похожее. Давно. Римма сказала: «Пусть Светочка ко мне придет. Ей уж скоро поступать, готовиться надо, я ей помогу. На филфак непросто попасть. То, что она стихи и рассказики пишет – хорошо, конечно, но в Москву сколько таких провинциалочек стекается. А я подсобить могу, талантливая она у вас, и денег не возьму, даже не предлагайте…». А Светка заупрямилась чего-то, идти не хотела, даже плакала. Пришлось прикрикнуть. Обещала же Римме, что дочка придет. И нарушать обещание нельзя. Ни в коем случае нельзя. Вот только почему? Бабушка глубоко задумалась. – Мы сходим к Римме Родионовне, – сказала Тоня и погладила бабушку по истерзанной, покрытой маленькими синяками руке. – И дед нас пускай не провожает, – добавил Толя. Бабушка кивнула, все еще пребывая в задумчивости, и направилась к двери. – Испечешь завтра сонливых блинов? – торопливо спросила Тоня. – К нашему возвращению, – и опустила глаза. – Ну а то! – оживилась бабушка. – Испеку, обязательно испеку. А вы как раз аппетит нагуляете. Речным воздухом надышитесь. И она пошла вниз, уже представляя, как поставит завтра перед внуками тарелку с круглыми, тонкими, кружевными блинами – все будут ладненькие, один к одному, корявые они с дедом съедят заранее. А к блинам четыре розетки: с яблочным и вишневым вареньем, со сметаной и медом. Ночь стрекотала цикадами и печально ухала неизвестной птицей. Наверное, в одной из книг Риммы Родионовны говорилось, что за ухалки водятся в этой местности, но Тоня и Толя знали: в старом доме у реки их ждут вовсе не книжки. Что-то иное поджидало их. Прижавшись головами – уши у обоих холоднющие, как после зимней прогулки без шапки, – Тоня и Толя старательно подбирали слова для последнего рассказа. Время медленно плелось по лестнице ночи, ступенька за ступенькой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась. Наступило утро. Тюль на окне, освещенный солнцем, казался чем-то волшебным. Завернуться бы в него, закрутиться в кокон и переждать. В памяти всплыло слово из учебника, который приносила Римма Родионовна. «Окуклиться». Тоня с Толей глубоко вдохнули и долго не хотели отпускать воздух: в их спаленке пахло так, будто нюхаешь через фантик залежалую карамельку. Куда делся этот день, в какую воронку утек, близнецы и не поняли. Вот на кухню спустились. Вот позавтракали. Вот деду немножко в огороде помогли. Вот гусеницу разглядывали. Вот пообедали. Вот дед ежа принес в ведре. Вот сходили с дедом в лес, выпустили ежа. Вот перекусили печеньем со сгущенкой. Тени удлинились, и настала пора идти к Римме Родионовне. Бабушка и дед, оба вялые, непривычно уставшие, проводили внуков мутными взглядами. Дед все сжимал и разжимал кулаки, сопротивляясь неведомому, а бабушка силилась что-то сказать, но рот словно из-за ириски слипся. – Попрощаемся? – спросила Тоня и кивнула в сторону пугала. Над соломенной головой летали две вороны, с каждым кругом опускаясь все ниже. Птицы совсем не боялись пугала, а вот ему стоило бы их бояться. Они запросто могут вспороть клювами его мешковину. Могут клюнуть в пуговичный глаз, и тот треснет. Но пугало не боится. Знай себе улыбается. И вороны мирно сидят на его плечах. – А если у нас не получится? – спросил Толя. – Если у нас не получится, мы никогда сюда не вернемся. Слышишь меня? Никогда, –Тоня внимательно, совсем по-взрослому посмотрела на брата. Толя втянул щеки, сжал их зубами изнутри и кивнул. Вороны спрыгнули с плеч пугала, почти одновременно, и улетели. Нет, пугалу не стоит их бояться. Они не вернутся. – Ну здравствуйте, ребятушки, – Римма Родионовна встретила их на тропке, уводящей к кособокому дому, что серой декорацией маячил за ее спиной. – Ко мне не пойдем, не прибрано у меня, – осклабилась. – Вот тут, на бережке, и устроимся. Старуха подготовилась. Место выбрала ровное, пологое. На низкой речной террасе темнело пятно выжженной травы в окружении причудливых коряг и крупных гладких камней, исписанных непонятными символами. Там, где терраса сходила в пойму, круг разрывался. Тут коряги и камни шли двумя параллельными прямыми, образовывая что-то вроде коридорчика. Римма Родионовна подтолкнула близнецов к кругу, и они подчинились. Перешагнули валуны да корявые палки, взялись за руки и уставились на реку. Вода замерла на мгновение, а потом потекла вспять. Вспучилось несколько больших пузырей, похожих на беременные животы. Пузыри беззвучно полопались, а следом вспучились новые. – Я маму вашу сразу приметила. Задумчивая такая была, тихая. Любила одна на речку прийти, посидеть, в блокнотик стишочки позаписывать. Неплохие, кстати, выходили. Со словами она всегда дружила. Вам, гляжу, это передалось, – близнецы не смотрели на Римму Родионовну, но чувствовали, что она улыбается. Всеми своими ликами. – Паучок у вас хороший получился, бойкий, да слабоват против меня. А про огра вовсе молчу. Напугать думали? Только скотинку Митричевскую зря сгубили… А что? – ее тон вдруг переменился, стал жестким и резким. – Думаете, я чудовище? Ошибаетесь. Я напрасных смертей не люблю. Иначе давно бы извела и мать вашу, и бабку с дедом… – старуха протяжно вдохнула и выдохнула, будто праведница, не поддавшаяся соблазну. Голос снова смягчился, подсластился. – Помню, словно это было вчера. Пришла ваша мама, заплаканная, грустная. Чувствовала. Я ей голову слегка затуманила, в круг уложила. Он был доволен, я видела. Она-то чистая была, никем не порченая. Он только таких и любит. Как она кричала, когда Он овладевал ею, – в голосе стало еще больше сахара. – Сама-то я, пока молодая была, глупостей наделала, а иначе б… Когда вы с Его помощью избавитесь от всего лишнего, от всего человеческого, я буду вам хорошей хозяйкой. Нет, не хозяйкой. Матерью. О, глядите! – голос дрогнул. – Скоро Он явится. На середине реки закрутился водоворот. Из воронки полезло что-то влажное, серо-зеленое, с бугристыми наростами. Будто река изрыгала чей-то труп. В головах у близнецов поплыло. Вспомнилось, как ходили однажды с дедом на рыбалку – повторять наотрез отказались – и как уносило течением поплавки. Теперь Тоня и Толя чувствовали себя такими вот поплавками. Их несло куда-то, далеко-далеко, откуда нет возврата, и хотелось из последних сил крикнуть дедушке: дед, держи удочку крепче! Пожалуйста, не выпускай! Позови бабушку, пусть поможет держать. Да только нет никого. Ни дедушки, ни бабушки. Ни пугала огородного. Сейчас клюнет, поплавок утонет, и тростниковую самоделку вырвет из рук. Ноги у Толи подкосились, и он оперся о сестру. Тоня выдержала, не упала. Она потянула брата за рукав и едва слышно шепнула: «Давай». С большим трудом близнецам удалось оторвать взгляд от реки. Им нужно посмотреть на старуху. Увидеть, что она поглощена действом. Понять, что все ее силы сосредоточены на том, чтобы призвать его. Призвать их отца. Римма Родионовна, меняя лики так же быстро, как хамелеон меняет цвет на пестрой поверхности, неотрывно глядела на воду и извергала тягучие, липкие звуки. Она помогала их отцу снова прийти в мир, чуждый для него. Старушечьи руки, чуть приподнятые, будто к ним привязали воздушные шарики, неистово дрожали. Глаза закатывались в экстазе. Тоня и Толя, с трудом ворочая языками, заговорили:
Римма Родионовна рада-радехонька. Разглядывает реку, рождающую рогатого. Решено! Рискнем. Расплатимся. Растопчем репейник. Руки Риммы Родионовны резко расслабляются, разбалтываются. Разноликая раздражена, раздосадована, разгневана. Рычит, ругается. Рожа разбухает, разливается румянцем. Рот роняет рубиновые ручейки. Ребра раздрабливаются, разрушаются. Разум рыхлится, растрескивается. Рассохнись. Развейся. Рассохнись. Развейся. Рассохнись. Развейся. Не сбились. Ни слова не забыли. Обессиленные, упали на колени и прижались друг к другу. – Про рубиновые ручейки – неплохо, поэтично, но остальное полный швах, – спокойным голосом прокомментировала Римма Родионовна. – Ничего-то у вас, ребятушки, не… – вдруг смолкла и шумно сглотнула. Руки всплеснулись и повисли плетьми. – Мы будем стараться, – сказал Толя. – Спасибо за урок, – добавила Тоня. Римма Родионовна попыталась поднять руки, но те не слушались. Большим колючим репейником разрослась внутри злость. Старуха яростно забормотала заклятье, перешла на брань, потом на хрип. С лицом творилось неладное: щеки пухли дрожжевым тестом и нещадно горели. Кожа натянулась, готовая лопнуть. Рот наполнился соленой вязкой слюной, и она потекла по подбородку. Внутри будто что-то треснуло по швам. Римма Родионовна закричала, рухнула на траву и поняла, что жизнь ускользает из нее, как рыбка из грота. Она видела Толю и Тоню, в следующий миг – два светлых пятна на темном фоне, а затем – только тьму. Когда Римма Родионовна затихла, затих и водоворот. Спина в наростах – а может, то была голова – скрылась в пучине, и река снова побежала в правильном направлении. Понеслась прочь, деловая и ничего не помнящая. А там, где лежала старуха, остались лишь темные головешки да пепел. Близнецы, поддерживая друг друга, поднялись на ноги. Тоня отряхнула одежду. Толя потер глаза и потянулся. – Бабушка, наверное, уже напекла сонливых блинов, – сказал он. Тоня улыбнулась. – Ну тогда пошли, дурачок. – Побежали, дуреха.
Татьяна Мороз
Член союза писателей России. Член международной творческой гильдии Великобритания. Премия Куприна – 2015 год. Книги, постоянные публикации в газетах и журналах – Россия. Белоруссия.Кардвиндлиж
Кардвиндлиж думал об утреннем душе, и от этих мыслей нестерпимо хотелось плюнуть. Но он понимал, что это невозможно. Во-первых, он лежит на работе крепко пристегнутый к металлическому столу, и плевок неминуемо упадет на лицо. Во-вторых, когда у тебя качают кровь, во рту так пересыхает, что язык прилипает к небу, жидкость будто испаряется из организма. Душ… Бесценный душ. Прозрачная желеобразная субстанция, позволяющая освежить разгорячённое тело. Он думал об утреннем душе, о новой подружке, которую пригласил. Просто дикарка! Впрочем, они чудесно развлеклись, и все было прекрасно до той самой секунды, пока он, Кардвиндлиж, не предложил ей искупаться. Сейчас-то он ясно понимал, какую глупость совершил. Привести в дом малознакомую особь, выпить с нею чашу Карнелло, целую чашу! Раскраснеться, подпортив кровь, а ведь утром на работу. Глупость! «Всё дело было в её имени», – думал он. Девчонку звали Латимелия, то есть волшебство, облачный эфир. Он непозволительно забылся. Особь он притащил из-за мшелых холмов. Вонючее место, состоящее из переработанных отходов и сточных кислотных вод. Кое-где незаконно сооруженные навесы, прикрытые грязными тряпками, болтающимися на ветру. В булькающих лужах из черной нероди что-то копошилось. Фу! Кардвиндлиж вспоминал об этом с брезгливостью жителя мегаполиса. Латимелия была восхитительно молода, упруга, как каучук. Кардвиндлиж трогал её тело, ища изъян, но не находил. После выпитой чаши Карнелло вовсе разошелся, сжав идущий от головы, нежнейший красно-коричневый отросток, покрытый мягчайшими волосками. Она испуганно и томно вздохнула. Кардвиндлиж удовлетворенно прижал её к себе, заглянув в глаза цвета оливок. Тут и пришла эта глупейшая идея, за которую он сам себя ругал. Душ! Затащить её в чан. Она впервые увидела и почувствовала Вейлиж и как завизжала, когда струи коснулись её конечностей. Выпрыгнула из ёмкости, тут же поскользнулась, он не успел её схватить, завывая и крича, распахнула двери и выскочила на улицу. А в такую глубокую тихую ночь на крики незамедлительно явились дознаватели. Подлетели к дому на раскрашенных светящихся чёрных велоретах – всё это мигало, тряслось, сверкало. Поймали обезумевшую Латимелию, усадили в велорет. Кошмар! Его спасло наличие высокооплачиваемой работы, законность установки душа и паспорт совершеннолетия новой подружки. Нестерпимо хотелось плюнуть от досады. После общения с дознавателями еле успел на работу. Чувствовал, как кровь закипала в жилах, требуя выхода. Он опаздывал и мог быть оштрафован на две отметки в карте жизни. Но всё обошлось. И вот, его рабочий день заканчивался через пять минут и тридцать четыре секунды. Об этом сообщали часы, поставленные в крайнем левом углу стола. Сам механизм часов был изобретён на другой планете, но так понравился одному туристу, что тот притащил его домой. Запустили в производство. Выдавали желающим за три отметки в карте жизни. И многие приобретали этот, в общем-то ненужный прибор, совершенно, казалось бы, бессмысленный хлам, так как на Варниане не существовало времени вообще. И оно не делилось на прошлое и будущее. Варнианцы жили в настоящем практически вечно. А проблему перенаселения решала карта жизни и несчастные случаи. Новорожденному выдаётся карта на сто кредитов, которые можно тратить, но никак нельзя приобрести. Так что же отсчитывали часы, было не совсем понятно. Кардвиндлиж тоже приобрел часы и не пожалел об этом ни секунды. Приходя на работу, пристраивал их в углу стола, а уходя, снимал, забирая с собой. Так он выяснил, что его рабочий день длится девять минут восемнадцать секунд, один раз в неделю. На сегодня его рабочий день заканчивался. Кардвиндлиж всматривался в табло, считая секунды. Часы были сделаны на манер тех, первых часов, привезённых туристом. Правда, не из допотопного металла, а из качественного Варнианского сплава. Длинненькая чёрная стрелка и вторая – покороче. И самая любимая, светящаяся – секундная. От потери крови начали сохнуть глаза. Крайний левый глаз. Неприятно. Веко постепенно натягивалось на него, спасая зрение. Верный признак того, что отдано почти всё, что можно. Остальные глаза следили за бегущей секундной стрелкой на циферблате. Она была ярко-зелёной, как кровь всех живущих на Варниане. Впрочем, свою кровь Кардвиндлиж видел редко, почти никогда. Вернее, только однажды. Не хотелось и вспоминать. Металлический гибкий шланг выкидывался из верхнего люка, раскачивался, примеряясь к одной из конечностей, затем ловко обвивал её, защёлкивался с мерзким звуком. Ровно на шесть долгих секунд становилось невыносимо больно. Об этом ему сообщили часы, когда он впервые принёс их на работу. До часов Кардвиндлиж думал о вечности, полной нестерпимой боли, жмурился и стонал. А теперь просто считал секунды. Когда рабочий день заканчивался, шланг отпускал конечность, на ране оставался металлический зажим в виде скрепки. Кожа у варнианцев была настолько толстой и крепкой, что аппарат каждый раз резал её тонким скальпелем, вводя внутрь иглу из засекреченного материала. Однажды к нему домой заглянула сестра и в удивлении рассматривала часы, не понимая, как за такую безделушку можно отдать три отметки? Он тогда быстро спрятал их, чтобы не смущать сестру. Он отдал бы и больше, чем три кредита. Часы не были безделицей, они наполняли его жизнь новым смыслом. Он теперь с маниакальной серьёзностью всё мерил временем. Например, от восхода Карабелуса до его заката проходило примерно шестьдесят четыре часа. Примерно, но не всегда. Кардвиндлиж расчертил таблицу и вносил туда время каждый день. Это было странно. На Варниане дни никто не считал. Зачем? Однако лично его это развлекало. Часы отсчитывали последние десять секунд мучения. Металлический шланг с лязгом отстегнулся. Кардвиндлиж с трудом скатился со стола. Можно даже сказать стёк. Он подтягивал к себе то одну конечность, то другую. Никак не мог собрать себя: нет сил. Как странно… Так плохо ему было впервые. Лампы верхнего света начали поочередно выключаться. «Мало времени, нужно поторопиться, – подумал Кардвиндлиж, но тут же испуганно поправил себя. – Времени не существует! Не сходи с ума!». Однако каждые девять секунд отключалась одна лампа. Подтянувшись, он снял будильник со стола, сунув его в один из кожаных карманов жилета. Пополз к выходу так быстро, как только мог. Конечности не слушались, вяло волочась за мускулистым крупным телом. Голова гудела. Шесть из восьми рабочих глаз бесполезно болтались на сухожилиях, затянутые веками, но были в полном порядке. Лишь крайний левый глаз саднил и болел, будто все пески и грязь мшелых холмов набились в него. Центральным глазом Кардвиндлиж всматривался вдаль коридора на распахнутую дверь, которую должен был покинуть ещё шесть минут назад. Ровно через две минуты, тринадцать секунд дверь захлопнется, и помещение сверху донизу зальют кислотой – санобработка. Последние метры Кардвиндлиж преодолел, задыхаясь. Звук захлопнувшейся за ним двери болью отозвался в голове. Салатин с шумом входил и выходил из его легких. Тяжело дышать. В тридцати шагах от его непослушного тела стоял припаркованный менэфис последней модели. Красно-коричневый литой корпус, чёрные стёкла, с дополнительной функцией «дом – работа». Кардвиндлиж был богат и успешен, как не каждый Варнианец. Но до менэфиса нужно добраться самому. Проходящие мимо отворачивались, либо наоборот с любопытством останавливались, рассматривали его, качающегося из стороны в сторону. Помощь ближнему на планете строжайше запрещена, так же, как и причинение вреда. Закон несчастного случая. Только ты и только сам за себя. Даже споткнувшись и разбив голову, на помощь рассчитывать не приходится. Нарушение закона – восемьдесят отметок. Страшная цифра! У многих и нет такого количества на карте жизни. Как добрался до дома, Кардвиндлиж помнил с трудом. Лёг в камеру с чистейшим салатином для дыхания, добавил чуть успокоительного эфира валия и тут же уснул. Снилась Латимелия. Её упругие молодые конечности порхали в танце. Она напоминала ему его самого в молодости. Необузданного, любопытного, открытого всему новому. Во сне нестерпимо захотелось её обнять. Провести пальцами по лицу, замирая на каждой трещинке и сколе. Кардвиндлиж проснулся от звука собственного голоса, повторяющего её имя: Латимелия, Латимелия…Тело болело, дрожь не отпускала, казалось, жар вырывался изо рта клубами салатина с привкусом эфира. Он слегка надавил на стекло внутри капсулы. Крышка бесшумно отъехала, выпуская его. Чувствовал он себя гораздо легче, налил Карнелло в прозрачный бокал. Подошел к панорамному окну в спальне. Сто восемьдесят девятый этаж. Карабелус – огромное Варнианское светило опускалось за горизонт. Последние его лучи освещали лежащий внизу город в серо-голубой свет. Смотрелось довольно мрачно. Кардвиндлиж вздохнул и задернул шторы. Сделав глоток, поморщился. Подумал о Латимелии. Мысленно настроился на её волну, представив, что держит за щупальце и вдыхает запах кожи. Защекотало ноздри. С усилием расправил сжатые в кулак четыре отростка, покрытые розоватыми, дышашими присосками. Всмотрелся в окружавшие их тонкие линии. Неудержимая, дикая. Она не отзывалась. «Обижена», – подумал с досадой на самого себя. Тогда он прилёг на огромную кровать голубого оттенка из варнианского технического сплава. Кровать обволокла его со всех сторон, приняла форму тела, став на ощупь как шкура древнего Таравела, увидеть которого теперь можно только на картинке. Одна из конечностей нащупала панель, включился потолочный дисплей, тут же настроилась приглушенная яркость, приемлемая для его воспаленных глаз. Кардвиндлиж начал транслировать на дисплей свои мысли вперемешку с воспоминаниями. Латимелия…Она была повсюду, во всех уголках его памяти и мыслях. Взглянул одним из глаз на часы. На Варниане ночь коротка и холодна – около семи часов. Он расширил дисплей, переведя проекцию и на стены. Латимелия была теперь повсюду, тянула к нему все шесть конечностей, её рот в улыбке то растягивался, то сжимался, гримасничая. Чёрно-зелёные глаза манили и пугали одновременно. Кардвиндлиж вскоре уснул. Без источника мыслей проектор начал терять четкость изображения, картинка становилась всё более размытой. Вскоре проектор бесшумно выключился, погрузив комнату в непроглядную тьму. Стучались в сознание и в подсознание. Кардвиндлиж сел в постели, в непонимании вращая глазами. Крайний левый глаз нестерпимо чесался и сочился гноем. Стучались настойчиво, прямо тарабанили всеми конечностями. Это была Латимелия. Она плакала и просила прощения. Несла какую-то чушь насчёт мшелых холмов и её дома. Всё это перемежалось всхлипыванием. Кардвиндлиж спросонья не мог ничего понять, но был рад слышать её. «Заберите меня, заберите меня», – как заклинание твердила Латимелия. Кардвиндлиж пять минут боролся с тошнотой в туалете, прежде чем начать собираться и ехать к мшелым холмам. Голова гудела, глаз дергался, требуя врача. Кардвиндлиж достал спрятанную банку маладаши, вернее настойки из этой травы. Он хохотнул от сравнения, пришедшего ему в голову. Один межпланетный турист, его старый друг, рассказывал, что называют травой на одной из планет. Маладаши вовсе не походила на траву из рассказа. Она не была зелёной и мягкой, а имела преотвратительнейший вид колючки из пустыни. Растущая сама по себе, источающая яд. Рецепт настойки из неё был придуман неизвестно кем, но использовался во всю в качестве примочек. На Варниане существуют и больницы, и врачи, но плата за обращение к ним – это кредиты из карты жизни. На карте жизни Кардвиндлижа было ровно 74 кредита. Он считал себя богачом и думал, что скорее ему надоест жизнь в принципе, чем кончатся кредиты на карте. От этой мысли он улыбнулся во все шестьдесят четыре зуба во рту. Раньше Варнианцы были хищниками, потом всё съели, выжгли планету, занялись межгалактическими преступлениями. Настроили колоний для жителей других планет, пригодных к жизни. Ели их. Потом стали болеть, умирать тысячами. Кто-то из привезённых межгалактических видов заразил их иммунную систему. Кардвиндлиж – один из немногих, чья кровь может заразить вирусом любого Варнианца, а сам не болеет. Его работа на благо Варнианы, из его крови пытаются сделать вакцину. Хорошая зарплата обеспечивала достойную жизнь. Кардвиндлиж считал себя счастливчиком. Помогал родителям, бесчисленным братьям и сестрам чем мог. Отправлял купоны и кое-какую еду с курьером. Жить с родителями на Варниане считалось верхом неприличия, помогать им – тем более. Поэтому Кардвиндлиж постоянно придумывал разные поводы, чтобы отправить посылку. Но всё равно считался чудиком среди соседей и друзей. Его бы давно «забили камнями», как говорится, если бы не вето, наложенное правительством на его персону. С ним вежливо здоровались, а если нет, молча опускали глаза и проходили мимо. За урон, нанесённый «правительственному объекту», штраф – сто купонов. А Кардвиндлиж был тем самым «объектом». Кстати это очень помогло в истории с Латимелией, дознаватели тут же связались с центром, взяв его карту жизни. Не пришлось ехать в участок, иначе точно опоздал бы на работу. Мшелые холмы. Отвратительно! Кардвиндлиж чувствовал тревогу. Латимелия тихонечко поскуливала в подсознании. Он знал, она испуганна и дрожит. Что-то на одной из конечностей. Что – он не мог разглядеть. В физическом плане с ней всё в порядке. Ни царапинки. Получить рану для Варнианцев – всё равно что умереть. Кровь разъедала кожу, плавила её, рана становилась всё глубже, всё отвратительнее. Кардвиндлиж заставил себя не думать об этом. Знал, Латимелия – за этим вонючим холмом из мусора и отходов. Менэфис легко преодолевал препятствия, не буксуя, не тормозя, будто летел над поверхностью. Хотя это было не так. Средняя комплектация не способна на такое. Вот менэфис следующего поколения – конечно! Но Кардвиндлиж считал это излишеством. Сам аппарат он купил за купоны, а вот за дополнительные опции предлагали списать семь кредитов с карты жизни. И никак иначе. Кардвиндлиж предпочёл модель попроще. Объехать кучу мусора заняло три минуты восемнадцать секунд. Кардвиндлиж взял часы с собой, вставив их в специальную подставку на приборной панели. Он увидел Латимелию издалека. Она сидела на песке, поджав конечности под себя. Красные волосы трепал салатин, а лучи утреннего Карабелуса серебрили кожу. Он не видел лица, но почему-то стал чувствовать нарастающее беспокойство. Резко затормозил около Латимелии, подняв клубы пыли и мусора, выпрыгнул из менэфиса, хлопнув дверью. Латимелия плакала. Одна из конечностей была пристегнута замком, толстая цепь вела к колышку, вбитому в поверхность Варнианы. Кардвиндлиж подёргал цепь. Возможность выдернуть её отсутствовала. Сказать, что Кардвиндлиж был шокирован, – ничего не сказать. Первая мысль «Преступление» тут же образовалась в его голове и автоматически передалась Латимелии. Она заплакала ещё горше, заикаясь, рассказала, что её схватили ночью трое, лиц она не помнит, и приковали тут. При этом их сознание было заблокировано, и Латимелия не могла до них достучаться, спросить, умолить их оставить её в покое. Они не поранили её, нет! Просто приковали и ушли. Транспорта не было, тащили её пешком, вернее, заставляли идти, толкая в спину. Кардвиндлиж задумался. Отсюда до лачуги, где живет Латимелия, двенадцать минут на менэфисе. То есть, если пешком, то её тащили сюда более двух часов. Странно. Кому и зачем понадобилось совершить такое бессмысленное преступление? Он наклонился рассмотреть крепление и замок. Всё было обычное, Варнианское. Подключился к сети, ища инструкцию по открытию замка. В мозгу моментально открылась куча файлов и папок. Нашёл нужную. Замок был простым, произведённым в соседнем маленьком городке, стоил два кредита, открывался девятизначным кодом. Кто-то отдал за него два кредита??? И бросил тут? Странно… Или намеревался вернуться? Но существовал и универсальный код, продающийся производителем за три кредита жизни. Дорого и бессмысленно. Кстати, он забыл отключить Латимелию от своего канала. Она следила за всеми его мыслями. Съёжилась под его пристальным взглядом, еле слышно прошептала: «Они забрали мою карту жизни». Кардвиндлиж с ужасом смотрел на неё: «Что?». Ещё раз бессмысленно подергал за цепь. Пошёл к куче мусора, недолго копался в ней, нашёл подходящий кусок цепи. Прицепил к кольцу, вбитому в Варниану, другой конец к – менэфису. Завел мотор, тот мягко, приятно загудел. При минимуме усилий выскочил не длинный штырь. Кардвиндлиж помог Латимелии подняться, усадил в машину. Платье на ней было всё в грязи и песке, к тому же, порвано. Кстати, это было то же самое платье, в котором она была вчера. Тревожный звоночек прозвучал в голове: «Если она была дома, почему не переоделась? Хотя… она бедна, возможно, это единственный её наряд». Он боковым зрением смотрел на Латимелию, она смотрела в стекло на мелькающий пейзаж. Удовлетворенно подумал: «Хорошо, что отключил её от своего сознания. Нужно сосредоточиться… Карта жизни… Украсть карту, зачем?» О таком он слышал впервые. Потерять – можно, пять кредитов – штраф, выпишут новую. Но чтобы кто-то украл? Обращение к дознавателям за помощью – шесть кредитов. Можно прямо сейчас подключиться к их линии. Кардвиндлиж был растерян, но уверенно вел менэфис в сторону своего дома. За стёклами пейзаж постепенно менялся на более благополучный. Они пересекли черту города. Латимелия после уговоров всё же приняла душ. Вейлиж ей понравился. Прохладная гелеобразная субстанция, стекая по телу, забирала с собой всю грязь, успокаивала кожу, затягивала мелкие царапинки и сколы. Кардвиндлиж еле достал её из чана. Латимелия с сожалением выкинула рваное платье в мусорный бак в обмен на обещание Кардвиндлижа купить новое. Обнаженная она была чудо как хороша. Безупречная Варнианка. Забравшись со всеми конечностями на кровать, порылась в настройках. Кровать приобрела молочный оттенок и текстуру стекла. Она скользила по ней и довольно улыбалась. Включила проектор, настроив программу покупок и телепортации. По стенам и потолку замелькали наряды. Периодически Латимелия выхватывала что-нибудь из кучи, рассматривала, трогала текстуру ткани, прикладывала к себе и отпускала обратно. Примерки в программе покупок запрещены. Кардвиндлиж с удивлением следил за выбором наряда: «Откуда Латимелия умеет так легко справляться с дорогой техникой, если выросла в мшелых холмах?» Он старался отгонять от себя дурные мысли, но они лезли в голову помимо его воли. Наконец, Латимелия выбрала понравившееся ей платье, и когда Кардвиндлиж рассчитался купонами, радостно рассмеялась. Такое поведение показалось ему более чем странным. Казалось, она вовсе не расстроена потерей карты жизни. Платье доставили через час тридцать четыре минуты двадцать секунд. Оно материализовалось на столе, упакованное в картонную коробку. Латимелия тут же примерила его. Платье, на вкус Кардвинлижа, было отвратительным: чёрно-фиолетовое с прорезями для конечностей. Без единой застёжки, ленты или кармана. Однако Латимелия радовалась и прыгала как ребёнок. Он усадил её и как следует встряхнул. Улыбка исчезла с её лица. «Украдена карта жизни… Сколько на ней было кредитов?». «Шесть», – ответила Латимелия. Глаза Кардвиндлижа округлились: «Как? Ты же так молода!». «Моя мама болела… Не было работы, купонов… Мы тратили карту жизни. Там – два кредита, там – три… В мшелых районах все умирают молодыми», – она вздохнула, и столько безнадежности и тоски было в голосе, что Кардвиндлиж её обнял. Они поужинали. Латимелия вцепилась в кусок прожаренного мяса и не успокоилась, пока не обглодала его полностью. Он налил ей Корнелло со дна бутылки. Она жадно выпила. Настроил камеру глубокого сна и релаксации, уложил в неё Латимелию. Она моментально уснула. Он посмотрел ещё некоторое время на неё через стекло капсулы. Выходя, выключил верхний свет. Лег, расслабился и вышел в эфир. Первый запрос – кража карты жизни. Сразу один миллион ответов. Мошенничество. Подделка. Назначенное наказание за данное преступление – тридцать кредитов. У кого украли карту жизни – штраф шесть кредитов. Следующий запрос: мшелые холмы, продолжительность жизни. Сто сорок четыре ответа. Умирают до первых морщин. Дети. Младенцы. Кража карт. За помощь и укрывание лиц, лишившихся кредитов на карте жизни, штраф сорок кредитов. Третий запрос: купить карту жизни. Замигало ярко красное табло. Огромными буквами горела надпись: «Преступление», внизу мелким шрифтом: «Немедленно отключитесь от эфира». Кардвиндлиж откинулся в кресле, вышел из эфира и закрыл глаза. В голове постепенно образовывался план. Утром он предложил Латимелии пожить у него. Временно. Не выходя из дома. Иначе при первой проверке дознавателями – смерть. Потому что оставшихся денег на карте жизни не хватает на уплату штрафа. Ей нельзя попадаться в лапы системы. Он, Кардвиндлиж, попытается что-нибудь сделать, пока не знает, как. Латимелия согласно кивнула, благодарно обняла его: «Спасибо, Карди». Это ему понравилось. Так ласково его ещё никто не называл: Карди. Милая Латимелия! Он обнял её чуть крепче, чем следовало. Он позволял ей тратить купоны, смотря программы покупок. Научил управляться с жаркой мяса и огнём, подружил со всеми роботами и приборами в своей квартире. Постепенно у Латимелии начали образовываться обязанности. Следить за чистотой белья, покупать и готовить продукты, улыбаться – это важно! Следить за собой, принимать душ каждый день. Она с мягкой улыбкой соглашалась на всё. Почти всё время они валялись в постели, смотря фильмы. В эти шесть дней Кардвиндлиж был счастлив. В сознание Кардвиндлижа постучали. Аккуратно, но настойчиво. Так делали только государственные службы. Объект представился. «Я дознаватель 457895», – прозвучал восемнадцатизначный номер. Тут же Кардвиндлиж увидел карту официального лица. Карта была подлинной. С выгравированным на металле отпечатком конечности дознавателя. Голос продолжил: «Это допрос об имевшем место преступлении. Сейчас вам зададут вопросы. Приготовьтесь, отвечайте максимально правдиво и подробно. Мы официально предупреждаем о подключении вашего сознания к лжеискателю. 1 – лукавый ответ – 3 кредита с карты жизни; 2 сокрытие информации – 5 кредитов с карты жизни; 3 введение в заблуждение – 7 кредитов с карты жизни; 4 отказ отвечать – 15 кредитов с карты жизни; 5 отключение официального лица от своего сознания во время допроса – 20 кредитов с карты жизни. Выведите находящихся в помещении гостей и родственников. Вставьте вашу карту жизни в приёмник в вашем доме». Кардвиндлиж закрыл двери, мысленно попытался заблокировать Латимелию и все воспоминания о ней. Вставляя карту во встроенный приёмник в стене, почувствовал, как ужас сковал все его конечности. В картоприёмнике зажегся зелёный огонёк. Дознаватель в это время рылся в сознании Кардвиндлижа без всякого стеснения. Кардвиндлиж сел, конечности не держали его. Допрос. Вопрос номер один: – Варнианка по имени Латимелия находилась в вашем доме? Ответ: – Да. Вопрос номер два: – Вы встречались с ней после случая с душем и приездом дознавателей? Ответ: – Да. Вопрос номер три: – При каких обстоятельствах? Ответ: – Она просила о помощи. Вопрос номер четыре: – Вы оказали ей помощь? Ответ: – Да. Вопрос номер пять: – А вы разве не знаете, что помощь на Варниане запрещена законом несчастного случая? Штраф восемьдесят кредитов. Ответ: – Знаю. Вопрос номер шесть: – Варнианка по имени Латимелия находится у вас? Ответ: – Да. Вопрос номер семь: – Вы причинили ей вред? Ответ: – Нет. Вопрос номер восемь: – Кардвиндлиж, вы осознаёте, что ваша карта жизни пуста? Ответ: – Да. Ответив, он отключил дознавателя от своего сознания. Вздохнул обреченно. Картоприёмник ещё пару раз моргнул зелёным огоньком и потух. Кардвиндлиж попытался достать карту жизни, но она прочно застряла в картоприёмнике. Тогда воспользовавшись тоненькой пилочкой для когтей, подковырнул её снизу. Картоприёмник возмущенно выплюнул карту. Кардвиндлиж в удивлении уставился на неё. Все 74 кредита были на месте. Мозг заработал с бешеной скоростью, выдав сразу несколько версий происходящего: «Во-первых, допрос вёл не дознаватель, иначе кредиты списались бы с карты. Удостоверение – фальшивка! Его обвели вокруг пальца как младенца! Но зачем? Им нужна Латимелия! Её ищут! И он выдал её местонахождение. Нужно торопиться!». Он повернул ключ в замке. Латимелия, съёжившись, сидела на полу за дверью, её глаза были полны ужаса. «Собирай вещи! Быстро! Мы уезжаем», – выкрикнул он. Сам бросился в комнату, достал небольшую сумку, открыл сейф. Высыпал в сумку накопленные купоны. Их было достаточно на первое время. Все остальные его вещи давно были собраны. Кардвиндлиж ругал себя за глупость позволить невесть кому допрашивать себя! Рыться в сознании!Всё заднее сиденье менэфиса Латимелия заняла своими вещами. Уселась впереди, поджав под себя конечности. Кардвиндлиж поднял стёкла, мысленно включил музыкальную систему, трансляцию новостей. Отдельно для Латимелии – «автопокупки», вывел на экран панели. Она грустно улыбнулась, но принялась перебирать меню, выискивая интересные товары. Менэфис мягко тронулся с места, направляясь к выезду из города. «Мы едем к мшелым холмам?» – спросила Латимелия. «Нет, мы улетаем с Варнианы», – ответил Кардвиндлиж. Она, не мигая, смотрела на него. Побег Кардвиндлиж готовил тщательно. Ему нужна была Латимелия и он не собирался её терять. Он ездил на менэфисе дальше мшелых холмов, вглубь пустоши Марадах. Бескрайние чёрные пески сочились неродью, как гноем. Менефис местами проседал, колеса буксовали, мотор нагревался. Поверхность пустоши местами закипала. Чёртов Марадах! В одну из поездок сюда он даже пожалел, что не взял менэфис лучшей комплектации, с летными качествами. Но тогда у него не было Латимелии, он думал только о себе. Сейчас всё иначе. Так, катаясь по Марадаху, он нашел нужных Варнианцев, живущих вне закона, вне Варнианского общества. Он выправил документы для Латимелии. В новой карте жизни сохранил ей имя. На карте было 48 кредитов. Вполне достаточно, тратить их никто не собирался. Лишь некая гарантия выживания. Долго выбирал планету для побега. Ещё до первых морщин Кардвиндлиж был межпланетным захватчиком. Добывал пропитание для Варнианцев. Даже командовал картом из шестисот Варнианцев. Мечтал сделать карьеру на службе. Но всё это было до инфекции и мучительных смертей его друзей и близких. Эти Варнианские изгои – их количеству он даже был удивлен – называли себя туру, то есть свободные. Вспомнив это, Кардвиндлиж улыбнулся. На свободных они не были похожи. Свободным был Кардвиндлиж до встречи с Латимелией. Теперь и его свобода закончилась вместе с пришедшим страхом потерять её. В конце концов, выбор пал на Манлавир. По крайней мере, там дышали салатином. А возможность жить без маски многого стоила. При этом на Манлавире был организован перевалочный пункт для межпланетных галактических путешествий. Найти там его и Латимелию будет проблемой. К тому же, некоторым видам можно было там жить без страха депортации, и Варнианцы входили в этот список. Кардвиндлиж приобрел на поддельное имя небольшой домик, скрытый от глаз в гористой местности с водоёмом из кипящего красного вантия. Клубы ядовитого пара травили жителей Манлавира, так как их тонкая дыхательная система тут же воспалялась. Варнианцам же было всё равно. «Так что нет соседей, нет проблем», – думал Кардвиндлиж. Он посмотрел на Латимелию. Она бормотала, что-то разыскивая в эфире. Глаза были затянуты веками. Он встряхнул её. Она ойкнула и открыла глаза. «Лати, выйди из эфира и заблокируй сознание. Нас ищут». Она послушно отключилась и, отвернувшись от него, попыталась уснуть. Кардвиндлиж следил за дорогой, менэфис переодически нырял носом, попадая в ямы и лужи из нероди. Вонючая чёрная жижа – кровь Варнианы. Когда-то её добывали в невероятных количествах, Варниана привыкла отдавать. И теперь, когда неродь стала совершенно ненужной Варнианцам, она лезла ото всюду, отравляя и сжигая всё на своём пути. Чем дальше они въезжали в Марадах, тем жарче становилось. Бездорожье менэфис уже преодолевал с трудом. Кардвиндлиж ориентировался по карте, хранящейся в подсознании. Старался придерживаться намеченного маршрута. Взглянул на часы. До точки оставалось восемнадцать минут. В его сознание никто не пытался влезть. Странно. Их преследователи были умны. Кардвиндлиж подключился к управлению менэфиса. Задал команду поиска лишних деталей, механизмов на корпусе и внутри. Тут же развернулась подробная карта креплений, зажимов, непонятных деталей – всё это мелькало как в калейдоскопе. Машина сама себя тестировала и проверяла одновременно на поиск «жучка». Вскоре в мозгу засветилось табло. Лишних деталей 0… Кардвиндлиж нахмурился. Поисковик был на ком-то из них. Нужно его найти, и выяснить, кто же ищет Латимелию, если не правительство. Резко притормозивший менэфис вышвырнул из-под колес кучу грязи из нероди. От толчка проснулась Лати, села ровно. На лице и в глазах её Кардвиндлиж прочел беспокойство. В его сознании уже пять минут, если верить часам, находился предводитель Туру. Он тоже видел её. Кардвиндлиж понял, она ему понравилась. Их ждали. Кардвиндлиж велел Латимелии оставаться в машине. Вышел. В пяти шагах грязь забурлила, скатываясь с металлического люка. Сначала показалась голова, потом ловко выпрыгнул Варнианец достаточно щуплого телосложения. Дал кубик из варнианской стали, совершенно ровный со всех сторон, и тут же загрузил карту нахождения корабля в сознание Кардвиндлижа. Кардвиндлиж рассчитался купонами и отдал ключ от дома. Он разрешил сопротивлению пользоваться своим жильём и вещами в обмен на помощь. Квартира ему больше была не нужна. Кончался заряд батареи менэфиса. Срочно нужна остановка, но Кардвиндлиж боялся. Судя по карте, впереди их ждал населенный пункт, и населяли его законопослушные Варнианцы. Что в их положении пугало. Хотя Кардвиндлиж пока не был вне закона. В его карте жизни присутствовало 74 кредита, а Латимелия посидит в менэфисе. Из ниоткуда начала образовываться дорога, вроде колеи. Чем ближе к населённому пункту, тем плотнее становился грунт. «Старая взлётная полоса», – подумал Кардвиндлиж. Менэфис перестал петлять и дергаться. Мотор тихонько урчал. Почти гоночная трасса. Внимание Кардвиндлижа ослабилось, и они чуть не улетели в обрыв. Спасла встроенная в Менэфис карта дорог и предупреждения об опасности. Запищала система оповещения. Старая взлётная полоса заканчивалась обрывом. Видимо, с этого места аппараты взлетали. Кардвиндлиж резко затормозил. С обрыва открывался чудесный вид на маленькое поселение. Он помог Латимелии выйти, полюбоваться видом, захватывающим дух. Салатин тут был особенно чистым. Даже с каким-то сладковатым привкусом. Легко входил и покидал легкие, уставшие от жары и смрада. Латимелия прижалась доверчиво и нежно, прошептала: «Карди, я люблю тебя». Он почувствовал к ней необыкновенную нежность. Ласково чмокнул в красно коричневый отросток на голове. Латимелия засмеялась от щекотки. Кардвиндлиж тоскливо вздохнул. Он сожалел, из-за сложившихся глупых обстоятельств он должен покинуть свою родину и ехать невесть куда. Он хотел быть счастливым с Латимелией тут, на Варниане. Поселение раскинулось внизу, с натянутыми то тут, то там цветными тэнами. Карабелус заливал город сине-голубым светом. Кое-где его лучи отливали серебром. Над поселением не тянулось ни пара, ни дыма. Очень странно и интересно. Они ничего не производили? Такого просто не могло быть. Кардвиндлиж подключился к эфиру. Городок назывался Симбиау, и тут собирали часы! Это его почему-то обрадовало. Он рассмеялся. Латимелия в удивлении взглянула на него. Он объяснил ей причину своей радости. Они тут же решили приобрести новые часы и для Латимелии тоже. Говорят, существуют часы, которые можно носить на конечности! Неужели? Карта показала объездную дорогу. На въезде в поселение находилась зарядная батарей, причём не только для менэфисов, а для всего, что требовало заряда. Рабочий услужливо заправил не только менэфис, но и две запасные батареи к нему. Латимелия выбрала в ларе кое-какую снедь и, видимо, от голода шесть пачек сушёного мяса в палочках. Ерунда, от которой болит живот, но Латимелия грызла их с завидным постоянством. Улыбаясь, Кардвиндлиж рассчитался купонами. Впервые он не отнесся к купонам как к безусловной ценности. Теперь это были просто куски пластика. Он спросил, где находится фабрика по сбору часов? И есть ли при ней магазин. Потому что на карте с эфира адрес отсутствовал. Рабочий указал путь. Магазинчик самообслуживания был открыт. Часы лежали в прозрачных витринах с ценами, выгравированными на пластинках. Это значит – цены неизменны. Под каждой витриной – картоприёмник, чуть выше – окошко выдачи. Выбор в лавке был невелик. Такая модель, как у Кардвиндлижа, 3 кредита. Ещё одна круглая, в розовом нежном корпусе, ставящаяся на стол, по-видимому, с таймером, так как наверху был приделан серебристый набалдашник, – 7 кредитов с карты жизни. Круглые, большие, похожие на лепешку с креплением сзади, вешать на стену – 12 кредитов. И вот мечта! «Они существуют!» – взвизгнула Латимелия. Крошечные, круглые, с кожаным ремешком, эмалевым циферблатом. Часы для конечности – 16 кредитов. Кардвиндлиж сунул карту жизни в картоприёмник. Зажегся зелёный огонек, потом красный. Картоприёмник выплюнул карту, списав с неё 16 кредитов. Медленно выехала нижняя панель. На пластике лежали часы. Латимелия дрожала от радости, пока Кардвиндлиж застегивал их. Часы ей шли. Латимелия вертелась как заведённая, вытягивала конечность, трясла ею. Он обнял её, рассмеялся. Его Лати, его малышка была счастлива. Мужских моделей было две. Круглые, с чёрным циферблатом и такие же круглые в цвет серебра за 18 кредитов. Кардвиндлиж выбрал чёрные. Менее заметные и более надежные. Латимелия помогла застегнуть их на конечности. Они выставили одинаковое время, договорившись, если разлучатся, то, по крайней мере, будут наблюдать один и тот же день и час. «Времени не существует!» – закричал вдруг Кардвиндлиж, подхватил Латимелию и закружил. «Да, мистер Кардвиндлиж, по-моему, вы сумасшедший! Сегодня вы отдали свою жизнь за то, чего нет!». Они хохотали. Он прижал Латимелию к себе. Усаживая её в менэфис, шепнул: «Я люблю тебя, Лати». Она вздохнула. Им нужно было пересечь Марадах. Дальше – природное плато в горах. У сопротивления там своя взлётная полоса. Латимелия всю дорогу была занята часами. И дышала на стеклышко, и протирала его. Таращилась на часы всеми восемью глазами и радостно улыбалась. Кардвиндлиж поймал себя на мысли, что и сам слишком часто заглядывается на циферблат. Кстати, он стал себя плохо чувствовать. Не хотел говорить Латимелии, пугать её. Приближалось время сдачи крови. Она уже переполняла его. Осталось сорок восемь часов до назначенного рабочего дня. Хоть на Варниане и не существовало времени, у каждого был свой встроенный таймер. То есть, если Варнианцы договаривались о встрече, то вполне понимали, где и как она состоится. Никто никогда не терялся и никуда не опаздывал. Через двенадцать часов они достигли плато. Подъем на него менэфис перенес достойно, хотя мотор кряхтел. Вид, открывающийся сверху, поражал воображение. Сильный ветер и тяжелый для дыхания разряженный салатин. Кардвиндлиж волновался. Он настроился на нужный канал около часа назад, но ответа не было. Об этом он умалчивал, не хотел пугать Латимелию. Наконец ему дали инструкции. В плите, в трещине – кольцо. Кардвиндлиж быстро нашёл его, потянул. Открылся небольшой люк с уходящей вниз чёрной лестницей. Он спустился первым, потом Латимелия. Их встретили достаточно дружелюбно. Выделили маленькую комнатку. Главный – напыщенный молодой варнианец – сразу приступил к делу. Объяснив, что убежище – всего лишь пункт отправки и приёма транспорта и грузов. Кардвиндлижа провели в отсек с кораблями. «Какая рухлядь», – Разочарование – вот то чувство, которое испытал Кардвиндлиж, и даже страх, рассматривая их. Ему показали маленький двухместный ял. Объявив, что отправляют их через два дня. Выходить в эфир с этого места запрещено, заказывать товары – тоже. Кардвиндлиж разочарованно вздохнул. «У вас есть ключ от яла? Покажите!». Этот самоуверенный варнианец уже раздражал. Кардвиндлиж достал ключ в виде шестигранного кубика, открыл им люк. Вскоре его оставили в покое. Как ни странно, ял был в хорошем состоянии, совершенно исправен. На всю проверку Кардвиндлиж потратил четыре часа. «Какудобно, – подумал он, – часы на конечности. Они всегда с тобой». Позвал Латимелию. Они вместе перенесли все вещи с менэфиса на ял. Он позволил ей навести порядок и устроить всё по собственному вкусу. Он заметил, Латимелия была подавлена. Расстроена отъездом. «Но ничего, всё наладится», – успокаивал себя Кардвиндлиж. Настроил курс на планету Манлавир. Лететь недолго. Даже не нужно спать во время полёта. Горючего предостаточно, еды тоже. Хоть Латимелия и очень прожорлива. От этой мысли он улыбнулся. Дом на Манлавире готов к их приезду. Он нанял уборщиков и оплатил им. В день отлёта Латимелия нервничала, никак не могла успокоиться. Он решил, из-за того, что впервые должна была полететь. Волнение. Кардвиндлиж даже подумывал усыпить её эфиром, но она отказалась. Сам он был спокоен, высчитал время. Девять суток – совсем недолго. Плита над ялом отодвинулась, большая платформа подняла его наверх в пусковую установку. Кардвиндлиж проверил все крепления на своем костюме и костюме Латимелии. Успокоенно откинулся в кресле пилота. Мотор загудел. Ял весь затрясся. Он смотрел на Латимелию, она тоже была странно спокойной. Сонно прикрыла глаза. Кардвиндлиж отвернулся, уставившись в приборы. Латимелия взглянула на часики. Прошло шестнадцать часов полета. Кардвиндлиж крепко спал в каюте. Она наклонилась к нему, прислушиваясь к дыханию. Ровное, спокойное. Резко прижала к его лицу эфирную маску. Он вздрогнул, но даже не проснулся, вдохнул эфир, ещё, ещё. Для успокоения она подержала маску ещё минуту, пощупала ему пульс. Замедленный. Потом переместила его в капсулу для дальних перелётов. Настроила бесперебойную подачу салатина, добавив чуть успокоительного эфира. Всё, как нравилось Кардвиндлижу. Посмотрела с сожалением. Она успела привязаться к этому здоровяку. Успокоившись, зашла в кабину пилотов. Перепрограммировала настройки. Они летят в Жерлье. Лететь туда больше года. Зато до стыковочного корабля, который заберёт их с этой посудины, всего-то сорок восемь часов. Латимелия грызла мясную палочку, одновременно стыкуясь с огромным кораблем. Латимелия – межпланетный пилот с огромным стажем. Жерлье – её родина. Она похожа на землю. И дышат там кислородом, а не салатином, похожим по запаху на аммиак. Капсулу с Кардвиндлижем перенесли быстро и аккуратно, поставив в грузовой отсек. Капсула была огромной. Латимелия тоже решила поспать до самого дома. Она слишком устала и ни о чем не хотела думать.
Очнулась уже на Жерлье. Посмотрела на стены, обклеенные обоями в мелкий голубой цветочек. Больничная палата. Улыбнувшись, вытянула руку, пошевелила пальцами. Пальцев было шесть. Коротеньких и нежных. Её рука, её родное тело. Еле заметный шрам у запястья. Перевела взгляд на доктора, сидящего в кресле. Он обрадованно вздохнул, заглянув ей в глаза. «Приветствую вас, Латимелия, перемещение сознания прошло успешно, вам сохранили по возможности всю память. Вдруг захотите написать мемуары!» – доктор был весел. «А где мои часы?» – спросила Латимелия. «Вот! – он достал из кармана пластикового халата – Их отдали в починку, уменьшили размер ремешка. Я подумал, вдруг захотите носить». Латимелия благодарно улыбнулась. Доктор помог застегнуть часы на руке. На её тоненьком запястье циферблат казался просто огромным. Латимелия удовлетворенно потерла стеклышко – «Времени не существует». Церемония награждения. Речь президента. Межгалактический закон запрещает использовать свои технологии на других планетах. Это позволяет цивилизациям развиваться в своём собственном темпе. Но таким образом иногда закон оставляет нас беззащитными перед другими планетами, имеющими более медленный темп развития. Я расскажу вам про Варниану – наполненную хищниками. Варнианцы достигают роста более трех метров, а со всеми своими конечностями просто пугают. Когда они высаживались на какую-либо из планет, их вид совершенно деморализовал местное население. Они хватали всех подряд, засовывали тысячами в железные клетки и отправляли на Варниану. Там жрали. Способов борьбы с Варнианцами не существует. Во-первых, потому что они могут жить вечно. Их сознание и подсознание спокойно настраивается друг на друга. И на их планете нет такого понятия, как время. Уверенность в этом дает им колоссальное преимущество. Поедая всех подряд, Варнианцы всё же подхватили межпланетный вирус. Они болели, вымирали, оставшиеся научились изготавливать и есть синтетическое мясо. В продаже цена незараженного и неискусственного мяса поднялась до небес. Межпланетный разбой на Варниане запрещён. Но они, конечно же, налетают и жрут соседей. Но уже не в таком количестве. Варнианцы так и не поняли, от кого подхватили вирус. Многие планеты попали в так называемый чёрный список. У Варнианцев запрещён туда даже туризм. Это дало некую передышку многим планетам. Правда, ненадолго. У них появился Кардвиндлиж. Его кровь – убийца любой инфекции. Учёные вплотную подошли к страшному открытию, способному погубить всех. Маро-46 – вещество-дезинфектор. Вымачиваешь в нём любое живое или мёртвое тело пять минут и ешь с удовольствием. Ни вкус, ни цвет мяса не меняется. Ужас! Всех ожидал надвигающийся ужас. Кардвиндлиж был неприкосновенен. На выезд с планеты стоял запрет. За ним тщательно следили. Выкрасть или убить не представлялось возможным. К тому же он сам из бывших межпланетных убийц. Нужно было вынудить его самого покинуть планету. Он должен был сам сбежать, ловко и быстро. Учёные Варнианы были слишком близки к открытию. Нужно было торопиться. Тогда специалисты в Жерлье вырастили тело прекраснейшей Варнианской самки. А внутрь поместили сознание и душу отличного пилота и воина, хитрого и быстрого, не знающего жалости и любви. Истинной дочери Жерлье – Латимелии. И она блестяще справилась со своим заданием. Тело и сознание Кардвиндлижа доставлено в Жерлье в целости и сохранности. За это мы награждаем Латимелию «Орденом за заслуги перед Жерлье и его народом» и пожизненным знаком неприкосновенности. Ей хлопали, выкрикивая слова благодарности. Латимели пожимала протянутые руки, улыбалась, позволяла себя обнимать. После торопливо спустилась и села в ряд, смотреть праздничный концерт. Погас свет, заиграла музыка, занавес разъехался, начался концерт. Слезы капали на подол ее платья.
Николай Н. Плетнёв
Страницы автора: vk.com/nikolay.n.pletnev, proza.ru/avtor/theghoul Литературный путь начал с сочинения сказок для младшего брата. В школьные годы посещал курсы юных корреспондентов от областной подростковой газеты, где затем работал, участвуя в процессе создания газеты на всех этапах. Вёл в этом издании тематическую полосу, публиковал стихи и фантастический рассказ. Издавал собственную газету для круга школьных товарищей. На радио вёл рубрику в детской передаче и участвовал в постановках, озвучивая персонажей своих сказок. Творческий путь прервался карьерой IT-специалиста, но долгие годы накапливались идеи, которые сейчас постепенно реализуются, превращаясь в рассказы и повести. Рассказ «Создатель» написан в 2005 году, но полностью переосмыслен и переписан, учитывая опыт, полученный в ЛитО «Щеглы». Произведение поднимает вопрос о роли человека во Вселенной.Создатель
Задавались ли вы вопросом, откуда взялась Вселенная? Это волновало и меня. Ни одну из многочисленных теорий нельзя назвать окончательным ответом, так что я, молодой учёный, пытался пролить больше света на этот вопрос. Сложно объяснить, когда именно произошла эта история. Скажу лишь, что вы уже очень близки к тому моменту. Ещё в детстве, слушая рассказы отца о природе Вселенной, я не раз спрашивал его, откуда она взялась. Но он лишь трепал меня по голове, и предлагал найти ответ самому. Интерес привёл в библиотеку. Сперва я читал сказки, затем энциклопедии, а позже добрался и до академических трудов. В них обсуждалось множество теорий, чаще всего «Большой взрыв», но однозначного ответа наука не давала. Чтобы разобраться в этом вопросе, я получил учёную степень в лучшем университете страны, и продолжил работать в его стенах. Шли годы поисков доказательств одних теорий и опровержений других. Но однажды я понял, что завяз. Несмотря на усилия, ответ не стал ближе. Ничего нового к тому, что уже изложено до меня. Я рассказал об этом другу, и он, человек с непредвзятым взглядом, изменил мою жизнь. Хотя, что я говорю? Он изменил жизни всех людей. Изменил всё. А началась история, как обычно, с мелочей. Отопление в кампусах включалось только в конце осени, несмотря на ранние заморозки. Рассохшиеся окна сквозили, а заклеить их ни у кого не доходили руки. Я поделился с коллегой переживаниями насчёт проекта, и он, вцепившись в кружку с горячим кофе, сказал так: «Зачем топтаться на одном месте, когда в мире ещё столько неизведанного? Ты можешь взвалить на себя другую вселенскую проблему. Например, сделай так, чтобы в лаборатории всегда было тепло». Вы думаете, я сразу пошёл заклеивать окна? Как бы не так! Я подошёл к этой проблеме, как настоящий учёный. Определил условия задачи и стал размышлять. Правильно поставить вопрос – едва ли не сложнее, чем найти на него ответ, поэтому я понял, что мне нужно лишь в начале весны. После очередной бессонной ночи на работе, моё внимание привлёк бойкий утренний луч, пронзивший грязное стекло нашего кабинета. Комната наполнилась сиянием. Склянки и колбы с лабораторного стола отбрасывали яркие блики, переливаясь всеми цветами радуги. Я ощутил тепло, подойдя к окну. И тогда меня озарило. Я задумался: что лучше всего обогревает планету? Солнце. А что такое Солнце? Звезда. Неплохо бы иметь в комнате маленькую звезду, разгоняющую холод и мрак. Но как укротить её? Ведь по сути – это длительная термоядерная реакция с выбросом энергии. Вот откуда сияние и тепло. Впрочем, когда-то человек не умел добывать огонь, боялся его. А теперь использует себе во благо. Я ломал над этим голову постоянно: находясь в лаборатории, по пути домой, пока ел, принимал ванну. Даже во время сна подсознательно думал, как сделать звезду. В итоге расчёты показали, что мне нужно изобрести прибор, собирающий ионы газа в одной точке при помощи магнитных полей. Впрочем, не буду утомлять вас скучными подробностями. К тому же это небезопасно. Скажу лишь, что я придумал, как разместить магниты так, чтобы прибор получился компактным, и не требовал силы тока большей, чем есть в бытовой розетке. Изобретение получило имя «Астерон», ведь по-древнегречески «астер» значит «звезда». Но устройству ещё очень нескоро предстояло увидеть свет. Скажу вам, что только тогда в моей жизни появились цель и неподдельный интерес. Идея поглотила меня целиком. С головой погрузившись в расчёты и чертежи, я совершенно забыл об окружающем мире. Чудом вспоминал, что нужно есть, чистить зубы и прочее. Времени на родственников и знакомых не хватало, так что я вырвал телефонный провод из розетки. Поначалу приходили встревоженные письма – и оставались без ответа. Некоторые приезжали проверить жив ли я, а иные оказались рады напрочь забыть о «чокнутом ботанике». Но это к лучшему. Я жил наедине со своей идеей, штудируя исследования и диссертации других учёных в этой области. Прошло пятнадцать лет. Но если честно, они пролетели незаметно. И всё же, эти годы оказались потрачены не зря – я нашёл способ создать звезду! Мои расчёты гарантировали стабильное излучение без выделения радиации. Нужно лишь провести эксперимент, чтобы подтвердить вычисления. К сожалению, в одиночку такую работу не выполнить. Требовалось оборудование, консультанты, финансирование. Я не мог собрать «Астерон» из подручных средств, тут нужна ювелирная точность в измерениях магнитного поля. Пришлось обратиться к исследовательскому университету, где я всё ещё числился сотрудником. Участвуя в проектах коллег, я отрабатывал оклад. Но эта работа лишь раздражала, ведь приходилось отвлекаться от более волнующего занятия – создания звезды. Руководство университета заинтересовалось моей идеей, но дать разрешение для опыта согласилось только в том случае, если я расскажу о проекте научному составу, выступив с докладом. О, как же трудно представить свои мысли в письменном виде! То, что существует в голове как образ, не так-то просто излить на бумагу. Около полугода ушло лишь на составление доклада. Перечитывая его раз за разом, я то и дело обнаруживал, что забыл упомянуть некую важную деталь. Мысли с трудом сводились в предложения, упорно не желая составляться так, чтобы звучать понятно. Собрать в одно целое записи на пресловутых салфетках, и свести данные в таблицы – воистину нелёгкий труд. Но мне это удалось, и в назначенный срок, преодолевая волнение, я вышел на трибуну. Оглядел зал. Около сотни человек чопорно сидят в креслах и ждут, что выдаст этот сумасшедший. Да, репутация у меня на тот момент оставляла желать лучшего: учёный-затворник, который совсем не общается с коллегами, и занимается исследованиями не ради денег или признания, а исключительно из научного азарта. Им не понять. Я начал свой доклад, не надеясь на бурные аплодисменты, но и того, что поднимут на смех тоже не ждал. Впервые я оказался в ситуации, когда сто пар глаз смотрят только на меня. Никогда ещё столько людей не вслушивалось в мою тихую и неуверенную речь. Состав присутствующих тоже добавлял нервозности. Сидевшие там студенты внимали, раскрыв рты. Но профессора, мнившие, что их превзойти никто не способен, откровенно скучали. Почтенные корифеи ёрзали в креслах, перешёптывались, посматривали на часы, всячески показывая, что эта идея недостойна внимания. Не дожидаясь окончания, многие из них ушли, хлопнув деревянными сидушками напоследок. И всё-таки я закончил доклад, объяснив, как действует «Астерон». Пытался обрисовать будущее, в котором по утрам в каждом доме восходит собственное Солнце, но это вызвало усмешки. Раз или два кто-то робко хлопнул в ладоши, но эти не бурные овации, захлебнулись в презрительном молчании. Когда зал опустел, ко мне подошли проректоры университета. Они сказали, что не возражают против проведения эксперимента, хотя, если вдруг он окажется успешным, его смело можно назвать чудом. Для подобных опытов над термоядерным синтезом требуется сложное оборудование – токамак или стелларатор, годы подготовки, сотни сотрудников. Нечего и надеяться, что у одиночки с миниатюрной установкой что-либо получится. Но я-то знал, что результат обязательно будет. Вот только не предполагал тогда какой. *** Изготовление деталей для «Астерона» заняло три длинных месяца. Немало времени отняла и их проверка. Но вот, всё готово! Дата эксперимента назначена. Даже подписаны бумаги, по которым с меня вычтут деньги, если опыт приведёт к «порче дорогостоящего университетского имущества». Я попросил старого друга содействовать мне в эксперименте. Но поймав его взгляд, ощутил укол вины. В памяти всплыли приглашения на свадьбу, на крестины сына и на его десятый день рождения – события, которые я пропустил. Ну разве до того мне было? Но теперь появилась уверенность, что если наш опыт удастся, смогу наверстать годы, пролетевшие мимо, – найду время для друга, для родственников, для той лаборантки, что поглядывает в мою сторону. Вот только исчезнет цель в жизни. А, собственно, почему? Снова задамся вопросом происхождения вселенной! Хоть и безнадёжно, но не так завораживает. К счастью, друг всё-таки согласился мне помочь. Первый опыт мы решили провести вдвоём: я буду управлять процессом, а он поучаствует в роли свидетеля и оператора видеокамеры. В случае неполадок напарник сможет потушить пожар или прервёт эксперимент, если я не смогу. Хотя, казалось бы, что могло случиться? Всё спланировано и расписано по шагам. Я закончил сборку «Астерона» по своим же чертежам. Первый вариант получился довольно топорным. Цилиндр из закалённого стекла пропустит тепловое излучение и свет, но ограничит доступ к звезде, что убережёт от пожара. Внутри колбы – тонкие контакты электродов. Между ними и будут концентрироваться ионы из атмосферы, образуя плазму. Магниты и катушки сверху и снизу со временем прикроет лаконичный корпус. Этот, не больше стопки книг, прибор скоро обогреет каждый дом. Но для начала его нужно испытать. Мы оделись в защитные костюмы, и закрылись в бункере. Друг включил видеокамеру, а я представился и объявил, глядя в объектив: «Девять часов утра, мы начинаем испытание „Астерона“». Затаив дыхание, я включил устройство. И ничего не произошло. Чувствуя, как рухнуло сердце в груди, я всё же отыскал в себе силы подождать ещё немного. Показалось, что прошло несколько минут, но таймер отсчитал лишь пару десятков секунд, когда внутри колбы появились фиолетовые ниточки. Они тянулись от магнитов к самым кончикам электродов. А между ними появилась точка света. Моя звезда. О, какое счастье я испытал! Неужели мечта стольких лет наконец-то осуществилась? Но вместе с тем я испугался, что радость преждевременна. И всё же нет – точка медленно росла, превращаясь в белый огонёк размером с горошину. Возможно, я случайно открыл, как образуется шаровая молния – редкое и неизученное явление природы. Напарник, направляя камеру, приговаривал: «Горит! Удивительно! Звёздочка!». Похоже, что термометр, прикреплённый к устройству, оказался бракованным – не указал на повышение температуры. Очень хотелось ощутить тепло рукой, но я не рискнул снять защитный костюм. Зато дозиметр не фиксировал увеличения радиации, а это важно. Рост моей звезды остановился, не доходя до электродов. Поля магнитов сдерживали её в равновесии между ними. Всё, как я и рассчитал. «Астерон» можно выключить – заряженных частиц хватит на несколько часов выделения тепла и света. И это при таких несущественных затратах энергии! С улыбкой я потянулся к тумблеру. Впереди ещё столько работы – например, добавить схему автоматического отключения прибора. Я обратился к объективу камеры, объясняя, как проходит эксперимент. Но коллега вдруг прервал меня, указав на звезду. Она немного пожелтела и увеличилась в размерах. «Ты ведь точно выключил прибор?», спросил он, прекрасно зная ответ. Фиолетовых разрядов больше нет, а значит, шарик плазмы не может расти. Но он рос, напоминая цветом желток яйца. Вот уже и контакты оказались внутри него. На всякий случай я выдернул «Астерон» из розетки, но это ничего не поменяло. Сначала звезда увеличивалась медленно, но упрямо набирала скорость. Или это только иллюзия? Я зажмурился, открыл глаза – оранжевому шарику уже стало тесно в колбе, и он вышел за её пределы. Прямо сквозь стекло! Это невозможно! Наваждение… Мы с напарником оцепенело наблюдали необъяснимый процесс. Вот уже исчез в сфере звезды «Астерон» – результат моих многолетних трудов. Шар становился всё больше, но в комнате не стало теплее. Я понял, что звезда продолжает накапливать заряженные частицы, но не отдаёт энергию, а компонует в себе. И растёт. Причина вроде бы ясна, но у меня нет ни одной идеи, как это остановить. Друг сорвал со стены огнетушитель, и направил раструб на тёмно-оранжевую сферу. Струя пены впитывалась безо всякой реакции. Баллон быстро опустел, и мой друг от досады бросил его в звезду. Нет, это явно не иллюзия, ведь иначе предмет вывалился бы по ту сторону плазменного шара, но он просто исчез. Нет его. А звезда есть, и она растёт! В голове некстати всплыли соглашения про порчу университетского имущества, но напарник оторвал меня от созерцания моего же детища. Он прокричал, что пора выбираться. Но мы оказались в довольно неудобном положении: покинуть бункер стало не просто из-за звезды, висевшей посреди комнаты. Почему же нас не спасают? Ведь наблюдают через свои камеры! Надеются, что бункер сможет сдержать звезду, которая поглощает всё подряд? Она слопала огнетушитель, съест и железные стены убежища, и бетон. Звезда уже почти достигла двери, и мой друг, перепрыгнув через стол, бросился к выходу. Пока он возился с вентилем, открывая замок, плазменный шар вырос так, что зажал моего товарища в угол. Заметив это, он стал отчаянно молотить в дверь, и дико закричал, но в следующий момент его не стало. Моё создание поглотило его, а я застыл на месте и ничего не сделал. Что я натворил? В голове вертелись вопросы – что сказать его семье, как объяснить его сыну, почему папы больше нет? И как же зовут этого мальчишку? Неожиданно пришло осознание, что говорить никому ничего не потребуется – настал и мой конец. И, вероятно, не только мой. Оставалась надежда, что звезда одумается, перестанет расти и исчезнет, но с чего бы ей так поступать? Я прижался к стене в самом дальнем углу бункера. Вот и всё. Ярко-алый шар ползёт ко мне, чтобы убить. И поделом. Наверное, будет больно, если он постепенно пожрёт меня со своей ползучей неотвратимостью. Нет уж! Умру быстро, прыгнув навстречу. Не хватало сил ни на секунду отвести взгляд от идеального шара, пока тот неуклонно становился ближе. И когда звезда оказалась на расстоянии полуметра, я вздохнул, зажмурился, оттолкнулся от стены и прыгнул. *** Всё изменилось. Я потерял все чувства. Лишился и телесной оболочки. Наблюдаю за растущим красным шаром, глядя прямо через стены, сквозь толщу земли. Вижу, как звезда, поглотив бункер, продолжает расти, поедая пространство. Она увеличивается всё быстрее и быстрее. Не вижу ничего, кроме неё, не думаю ни о чём ином. Замечаю, что звезда меняет свой цвет. Она становится темнее, вбирая в себя материю. Вот уже почти весь город сожран, и из нашей прекрасной планеты большой язвой торчит инородный багровый шар. И его рост продолжается. Я называю её звездой, но это нечто иное. Неизученное явление. Что-то, с чем мы ещё не сталкивались. Вероятно, такого феномена не существовало во вселенной. До недавних пор. Шар распределяет энергию внутри себя, наращивая объём. Тусклый тёмно-багровый свет едва способен рассеять мрак космоса, а тепла, которого я так добивался, он не даёт. Моё творение добралось до океана, но вода не способна его затушить – лишь впитывается, превращаясь в иную материю. Да, это катастрофа. Сожрав целую планету, звезда продолжает свой неудержимый рост. Но уже видно, что накопленная энергия рвётся наружу ярко-жёлтыми трещинами на её поверхности. Она проглатывает Луну, соседние планеты, не останавливаясь в росте, даже находясь в пустом пространстве. Раздувается, словно исполинский воздушный шар. Достигнув Солнца, она уже во много раз больше него. Рядом с чёрной сферой, покрытой сеткой сочащихся светом разрывов, наше светило действительно выглядит жёлтым карликом. Оно вливается, словно капля воды, в недра искусственной звезды. На время моё творение замирает, будто переваривая Солнце. Даже светящиеся щели гаснут, делая звезду абсолютно чёрной. Но потом сфера начинает обрушиваться внутрь себя – кусок за куском. Мгновение, и весь шар сжимается в одну точку. А потом происходит взрыв! С дикой скоростью во все стороны несётся волна энергии, измельчая в пыль другие звёзды и планеты. Они становятся материей, из которой образуются новые объекты космоса, новый… мир? Меня взрыв совершенно не задел. Я – наблюдатель. Мой взгляд охватывает почти бесконечное пространство. И повсюду мчится волна взрыва, перекраивая галактики на новый лад. Наша Вселенная уничтожена, но на её месте возникла другая. Я смотрю, как материя сливается в шары. Образуются звёзды – большие, поменьше. Вижу, как появляются планеты, спутники, астероиды. Наблюдаю, как на некоторых планетах зарождается жизнь. Часть миров процветает, другие погибают. Одна из таких планет привлекает моё внимание. Бурными волнами появляются на ней миллионы разных существ, заселяя пространство, но раз за разом почти полностью вымирая. Миг, другой – и я уже вижу людей. Они быстро прогрессируют, изобретая новые методы уничтожения лесов, зверей и себе подобных. Сложно сказать, чем я являюсь сейчас. Скорее просто не существую. Не наблюдаю вокруг никого, кроме людей. Кроме вас. Но и вы не видите меня. Может быть, чувствуете? Замечаю множество разнообразных храмов. Люди верят, что есть некое существо там, наверху. Я слышу ваши молитвы, но могу их не слушать. Точно так же мне открыты любые ваши мысли. Разве я – Бог? Но ведь мы тоже верили во что-то, что выше и старше нас, молили его о помощи. А он точно так же не считал нужным и возможным на что-то повлиять. Почему я один? Вероятно, потому, что я – создатель звезды, творец нового мира. А может, у каждого умершего своя вселенная, в которой невозможно существовать двоим? Я размышляю, но смотрю на Землю. И вижу там себя.Ева Вишнева
…это, конечно, псевдоним. Если бы люди могли изначально выбирать себе имена с фамилиями, меня звали бы только так. Конечно, скажете вы, сделать документы с новыми ФИО не так уж сложно. Но дело в том, что я очень люблю своих родителей, и уважаю их выбор – в том числе, выбор моего имени. Работаю в сфере связей с общественностью в IT-компании, по образованию журналист. Также окончила колледж по направлению «фотохудожник». В свободное время работаю над романом, иногда пишу рассказы.Наша длинная секунда
Ее память была цепкой, фотографической.Рита запрокидывает голову, ветка чернеет на фоне зеленых крон и неба. Часы на правом запястье щелкают, останавливая плавный полет тополиного пуха и облачную гряду, надвигающуюся с востока.
Разбитые коленки, царапина на щеке. Хорошо, что у детства короткая память, и Стаска, прислонившийся к Ритиной двери, забудет, как сильно щипался йод и как царапина отзывалась болью при каждой улыбке. Мальчишка не помнит ни погибшего три года назад отца, ни похорон: тогда он, Стаска, нежданный, но любимый, без четверти трехлетний, держал свечу и смотрел на мертвеца с недоверчивым любопытством – неужели не встанет? Не помнит, как дрожали руки его мамы Катерины, а оплывший воск обжигал ее кожу. Не помнит Ритиных слез; она стояла среди пришедших и плакала, но не по соседу: в тот момент воспоминания о смерти собственного мужа, Степана, непрошеные, загнанные в угол, вырвались и захлестнули. Часы на правом запястье щелкнули. Стаска поднял голову. – Мама опять плачет, разбрасывает вещи. Я говорил ей, но она не слушает, и вот, – рука тянется к щеке. – А колено – это я упал на лестнице. Рита помогает Стаске подняться, открывает дверь. – Заходи, горе луковое. Голодный? – Мама ведь не со зла. Катерина ласковая и нежная, души не чает в сыне; готовит мальчика к школе, учит читать и писать, балует вкусными обедами; не дружит с соседями, но со всеми здоровается. Она преданно ждет мужа из рейса, пишет письма. Стаска молчит, терпит. И не выдерживает, когда мама в очередной раз «вылизывает» квартиру и на последние деньги покупает галстуки и рубашки; готовит праздничный стол. «Он умер, – говорит Стаска матери. – Мы его похоронили». Катерина не верит, но потом, видимо, вспомнив, как дрожала свеча, плачет, крушит все вокруг, отталкивает пытающегося ее успокоить сына. Находиться рядом невмоготу, и Стаска сбегает к Рите, соседке со второго этажа. Рита не знает, почему он ее выбрал: она и детей-то не особо жалует, не улыбается соседским карапузам. Когда Стаска впервые пришел к ней, Рита нашла несколько телефонных номеров и честно рассказала мальчику о том, что случится, если она позвонит хотя бы по одному из них. Стаска внимательно выслушал и ответил, что никуда не хочет без мамы. Тогда Рита удержалась от звонка. Удержалась и во второй, и в третий раз. Конечно, слова мальчишки не имели значения. Просто Катерина быстро приходила в себя и спустя пару дней, бледная, но вполне опрятная, стучала в дверь, протягивала гостинцы и забирала сына, чтобы снова сидеть с ним над прописями и раскрасками. И ждать, когда любимый муж вернется из рейса.
– Не со зла, – повторяет Стаска. Рита думает, что позвонить, все-таки, надо: слишком буйными стали приступы Катерины. Сына калечит. Часы на правом запястье щелкают. Стаска замирает со «злом», не успевшим сорваться с языка. Рита набирает воду в чайник, достает чашки и сахарницу. Включает телевизор, он рябит, мигает и заунывно тянет букву «а». Часы снова щелкают, диктор на экране договаривает фразу. Стаска растерянно мигает, глядя на накрытый стол. – Опять фокус с часами? Рита кивает. Она не любит гостей, так и не привыкла притворяться. Подвижная и деятельная, Рита ненавидит проводить свои длинные секунды, не имея возможности сделать что-то полезное – что угодно, только бы не терять время. Свое время, никому не заметное. Пространство между рывками секундной стрелки, расстояние от щелчка до щелчка.
О волшебных часах Рита рассказала Степану после свадьбы: ведь глупо поделиться с человеком жизнью, а тайну нести одной. А Стаска оказался слишком наблюдательным. Однажды часы щелкнули, когда мальчик, по Ритиным соображениям, должен был спать. Воспылав праведным гневом, экранный герой поднял руку на героиню, да так и застыл в смешной и страшной позе. Рита вздохнула, принялась убирать со стола. К тому времени, как часы снова щелкнули, она успела вытереть крошки и сменить платье на уютный халат. Стаска, оказывается, не мог заснуть, поэтому изменения, произошедшие в один миг, удивили его и озадачили: стол без чашек, конфеты «Цитроны» и «Ласточки», из которых мальчик строил пирамидку, – снова в вазочке, а сама Рита в другой одежде, распущенные волосы вместо обычного пучка. Тогда получилось отшутиться: тебе померещилось с сонных глаз.
В следующий раз отшутиться не удалось. Стаска смотрел на нее с обидой и требовал, уговаривал… И Рита не выдержала, выложила ему все начистоту: мол, часы на ее правой руке достались от бабушки, а той – от прабабушки, а прабабушка была ведьмой. Часы могут останавливать время – растягивать секунды, по ощущениям – минуты на четыре максимум. Показать? Могу, только если возьмешь меня за руку. Правда, я не знаю, сколько нам ждать, так что держись крепче, Стаска. Может быть, долго. Когда бабушка была жива, часы растягивали сорок вторую секунду двадцатой минуты каждого третьего часа. А потом, видимо, сломались: в иной день время вообще не останавливается – но это лучше, чем растягивать его каждые полчаса, как случилось однажды. Ну а в среднем, мир вокруг замирает пять раз в день. Замирает только для меня, ну и для того, чью руку я держу. Остальным этого не понять, у них же нет часов… А в школе я решала задачки быстрее всех, пока другие застывали, наклонившись к тетрадкам; успевала списать нужные формулы и даты. Иногда шутила, пачкала мелом спины, воровала карандаши и ручки. Даже кнопки, помнится, подкладывала… Часы щелкнули, забарахлил телевизор. Стаска, увлекая Риту за собой, распахнул окно, забрался на подоконник. Милиционер замер с поднятой палкой, машины не двигались с места, пешеходы столпились, готовясь ступить на черно-белую спину зебры. Девочка тянулась к шарику с нарисованной собакой, а воздушная собака держалась в воздухе и косила насмешливым глазом. Часы снова щелкнули, милиционер опустил палку, машины сорвались с места, собака взлетела. Девочка заплакала. – Как здорово… – прошептал Стаска. Он до самой ночи не отпускал Ритиной руки и слушал ее, как слушают сказки – с блеском в глазах и закушенной нижней губой. Она сама в детстве также слушала бабушку.
Бабушка пахла лекарствами и липовым чаем; ее голос, словно густой сироп, тек по жаркому дню: – К старости тебе будет казаться, что ты прожила в два раза больше, чем все остальные. Теперь твоя память как бездонный колодец. Ты запомнишь каждый шорох, звук и запах, каждое слово, каждое движение, свое и чужое. Иногда будешь думать, будто сходишь с ума… У волшебства, милая, как у монеты, своя обратная сторона. Рита запомнила каждую прожитую секунду, длинную и короткую. Она любила листать старые календари, смотрела на числа и вспоминала свои дни со своим мужем, Степаном. До мельчайших подробностей, звуков и запахов. Календари заменяли ей фотоальбомы, записи со свадьбы и прочих торжеств. Особенно она любила первые два года: живых бабушку и родителей, а также долговязого, неуклюжего Степу. И зачем он пристал к ней, этот прыщавый, странный паренек? Увидел на остановке, увязался следом, отвадить не получилось. Потом завертелось: Степан караулил у института, подруги смеялись, но признавали, что парень очень старается. Когда ветер сорвал косынку с ее шеи и опустил рядом с мраморной девушкой, Степан перемахнул через бортик фонтана, даже не сняв обуви. «Герой!» – случайные прохожие с интересом наблюдали, как парень пытается сохранить равновесие и подцепить ткань – рыбку, угодившую в плен сильного течения. Он вылезал из воды под беззлобный смех, покрасневший до кончиков ушей, смущенный и мокрый. Еще и поранился. Однажды Маргарите пришлось вносить за Степана залог: чтобы порадовать ее, парень оборвал городские клумбы, изрядно подпортив цветочную композицию. Позвонили из милиции, попросили забрать незадачливого ухажера. Папа вызвался сопровождать дочку и смеялся всю дорогу до участка. А на обратном пути ласково смотрел на пристыженного романтика, по-отечески хлопал его по плечу. Рита так боялась, что папа остудит пыл ухажера, а получилось наоборот, Степан был обласкан и удостоен награды – рассказов о папиной молодости, тоже безденежной, но веселой, о семейной жизни и о том, как не могли выбрать имя для дочери, разрываясь между Маргариткой и Розой. Запах сирени, прогулки по парку, скамейка. Первый поцелуй, нахлынувшие чувства, синее небо. Дома мама ворожит на кухне, накрывает на стол. Лепестки ромашки в чае словно бумажные кораблики. Любит-не любит-плюнет-поцелует. Любил и целовал все тридцать лет, пока были женаты. А потом… Рита научилась обрывать свои мысли, «переключаться» (подслушанное за молодыми слово пришлось как нельзя кстати). Невыносимо думать о смерти Степана, чувствовать запах ладана, слышать речь священника. Но иногда «переключиться» не удается. Рита думает, что в такие моменты она выглядит хуже Катерины на пике своего приступа.
Они со Стаской обедают молча. Диктор говорит о повышении квартплаты, о взлете цен на хлеб и о чужой войне. Что-то важное, но Рита, погруженная в раздумья, не слушает. А мальчик, наоборот, вглядывается в экран. – Если бы ты была там, – он указывает на солдата, вскинувшего автомат. – И часы бы щелкнули, ты спасла бы человека? Например, от пули? Рита смотрит на него озадаченно. Чужая война на мгновение становится ближе. Она однажды спасла кошку из-под колес автомобиля. Один из самых страшных моментов в жизни: часы щелкнули, когда Рита едва успела отползти на пару сантиметров от смертельной траектории; лакированный бок автомобиля мелькнул перед глазами. – Не знаю, – честно отвечает Рита. – А ты? Стаска пожимает плечами. Война отдаляется, вытесняется прогнозом погоды. Завтра душный город затаится в ожидании дождя, загонит в подвалы своих уличных кошек, рассадит своих птиц под навесами, под кромками крыш. – Если бы у меня были такие часы, я бы помог маме, – говорит Стаска. – Как бы ты это сделал? – Не знаю. Я бы хотел попробовать, – робкая надежда во взгляде. «Каждому новорожденному в подарок дается время, – говорила бабушка. – Тебе решать, что делать со своим. И с каждой длинной секундой, которую подарю тебе я. Распорядись по совести». Рита усмехается. На ее век не выпало ни войны, ни голода; все плохое происходило далеко от ее улицы и дома. Детей не нажила, хотя когда-то думала о них. Не получилось. Работала секретарем, библиотекарем, экскурсоводом; любила все, за что бралась. Хорошей ли была ее жизнь, правильной? Рита считает, что ей удивительно повезло. С бабушкой, с родителями, со Степаном. И со Стаской. Его глаза – как летнее небо, на которое Рита любит смотреть, откинув голову на спинку лавки. Она расстегивает браслет, протягивает мальчику часы. Надо же, столько раз думала снять, но не решалась. И плавала с ними, и в походы ходила; знакомые удивлялись, Рита отшучивалась: часы старые, но сделаны на славу, им не страшны ни огонь, ни вода. Носила, чтобы помнить о бабушке, фотографий которой не сохранилось; чтобы не забывать, как пахло и звучало, как чувствовалось время, проведенное с родителями и Степаном. – Давай заключим пари. Если у тебя все получится, я отдам тебе их насовсем. Если нет, я позвоню по телефону, и мы оба знаем, что может случиться.
Катерина приходит через несколько дней, обнимает сына, уводит. Рита стоит у двери и слушает как отдаляются их шаги, как наверху, через два лестничных пролета, скрипит дверь. Возвращается в комнату, а на экране черная бомба медленно падает на серый город, и серая девушка в белом платье стирает со щеки слезу. Рита не любит черно-белое кино, переключает канал. Появляется диктор и сообщает о повышении квартплаты, о взлете цен на хлеб и о том, что далеко-далеко отсюда, в другой стране, кажется, скоро закончится война.
Эль Осман
VK: https://vk.com/elosman Место жительства: РФ, Республика Дагестан, г. Дербент. Образование: высшее (биолог-генетик, эколог). Жанры, в которых пишу: реализм, мистический реализм, научная фантастика, приключения, ужасы. По образованию биолог, восемь лет проработал преподавателем ВУЗа, в данное время работаю в своей мини полиграфии. Издавался в районных газетах, литературных журналах Республики, сборниках поэзии на родном лезгинском языке. На русском языке изданных книг нет. Автор повести, около десяти рассказов, поэм и стихов. Сейчас работаю над циклом фантастических рассказов и романом о кладоискателях, «черных» копателях древних руин и исторических памятников.Предчувствие
Он решил не подходить к окну – даже закрыл шторы, чтобы не видеть эту стерву. Все душевное спокойствие утра разрушено дрянью, иначе называемой «женой соседа». Джон Фаулз откинулся в кресле и отпил свежего кофе. Бумага раздражала пустой белизной, мысли вертелись беспорядочно, как мошки вокруг лампочки, зачаточная сюжетная линия в рассказ не складывалась. Образ героя по-прежнему оставался размытым, эфемерным, но те даже кусочки, которые, как разбухшие трупы в реке, всплывали в воображении, Джон отсекал с самообладанием палача: заштампованные и тысячу раз заштопанные. Писатель незаметно для себя начал грызть карандаш. Самые лучшие утренние минуты он вынужден тратить не на писательство, а на самоуспокоение. В зрительной памяти на переднем плане маячило бисквитно-пудинговое лицо миссис Грейс и дымилась свежая кучка д…ма. Лицо и д…мо. С ужасающей периодичностью эти две соседские достопримечательности мигали в сознании красным светом и звенели в ушах сиреной. Нет, ничего путного он не напишет. Он должен убить соседку или ее далматинца Бэрри. Вокруг, мать их, сотни домов, дворов с газоном, но у этого ублюдковатого пса именно лужайка Фаулзов вызывает какательный рефлекс. Удивительно! Этой скотине ничего не стоит перемахнуть через клумбу и застыть в блаженной позе. И ведь не в первый раз! Но в это утро какашки полетели обратно. Джон ухитрился попасть в почтовый ящик, отчего они ошметками разбрызгались по лужайке четы Грэйс. Надменное лицо соседки с обилием морщин, дешевой косметики вытянулось, у губ и на лбу вздулись бугорки истеричности и ее прорвало. Сначала у себя во дворе, затем понеслась через дорогу к Фаулзам. Хорошо, что его жена, Дороти, за пятнадцать минут до этого поехала в магазин, а то ей бы хватило решительности застрелить миссис Грейс за растоптанные любимые магнолии. Дороти предлагала ему отравить Бэрри, но остальные преступления пса, в отличие от испражнений, особой тяжестью не пахли. Да и к тому же пса жалко, а вот эту сорока четырехлетнюю стерву он бы… «Расслабься, Джон, выпей чего-нибудь, чувак. Пока Дороти не вернулась, напомни себе, где стоит бутылка виски. Запах спиртного? Она не узнает. Пожуй арахис, запей кофе, потужься лишний часок над проклятой белой бумагой. Выветрится», – так успокаивал себя тридцатисемилетний неудавшийся писатель Джон Фаулз. Его литературные «выходы в свет» исчислялись несколькими статейками в захолустных газетах Хьюстона, вроде «Джереми Пост», но Джон не из тех, кого ломают уважительные отказы из литературных журналов и издательств. Бронебойный рассказ будет написан, – уверял себя Джон. Он тяпнул виски. Спиртное тут же заставило его умиротворенно улыбнуться. Но значительно больше обрадовала идейка, неведомо откуда скользнувшая в его вдохновенный мозг. Эта идея даже заставила Джона встать и выглянуть в окно, выходящее к Грейсам. Миссис Грейс – перезрелая мамаша – толкала по очищенной от навоза лужайке велосипед двухлетнего Дэвида. Тот, не дотягивая ногами до педалей, болтал ими в воздухе и теребил привязанные к рулю воздушные шары. Так, прекрасно. Фургон Диксонов пронесся мимо и скрылся за поворотом. Скоро приедет молочник и принесут почту. Джеффри Грейс – славный мужик, и на склоне лет достоин хорошей жизни. Его работа бакалейщика на Принстон авеню 35/12 обеспечивает семье выплату счетов, кредита за машину и покупку билета в кино раз в три недели. С появлением сына Джефф как будто помолодел… но не в обиду, старик. Я должен сделать это. Джон сел за рабочее место: выключенный ноутбук на краю стола ждал позыва автора погуглить информацию, бумага сверкала там же, где и раньше, остро отточенный карандаш удобно лег в левую руку. Наверху, заглавными буквами он вывел: «ВЕЛИКАЯ ПОТЕРЯ». Это будет рассказ, взятый из жизни. Он даже имена оставит настоящие. Джон Фаулз почесал бородку, отпил виски и начал писать: «Весеннее утро в Хьюстоне выдалось на редкость благоприятным. Солнце, едва показавшись из-за тонкой полосы кровавых облаков на горизонте, осветило восточную стену семейного гнездышка Грейсов в живописном пригороде Хьюстона. В этот ранний час в доме четы Грейс было заметно оживление: старина Джефф укладывал в рюкзак капроновый спиннинг и палатку, миссис Грейс хлопотала в кухне, готовя сэндвичи, далматинец Бэрри храпел на соломенном диване, а малыш Дэвид тер кулачком глаза. В воздухе витало почти осязаемое предчувствие прекрасного пикника с рыбалкой у озера Конро, что в трех десятках миль от дома. С рыбалкой и до позднего вечера! Джефф обещал, Джефф выполнил. – Мама, мама, велосипед, – тянул Дэвид. – Пусть покатается, поразминает ножки, – попросил Джефф. – Ему до озера сидеть и сидеть. Миссис Грейс поджала губы. – Только смотри за ним в оба, – велела она мужу. – И этого выгуляй. Бэрри, почуявший свободу, спрыгнул с дивана и понесся на Джеффа. – Сидеть, Бэр! Молодчина. За мной! Идем, Дэвид. Они вышли в сливочное утро. Из сарая на заднем дворе Джефф достал велосипед и усадил мальчугана. Еще вчера пухлые воздушные шарики сдулись и кульками висели на руле, попадая в спицы. Бэрри стремглав помчался срать к соседу –известному писателю и автору мировых бестселлеров. Все идет хорошо. Солнышко светит, птички поют, бабочки порхают над лужайкой, Дэвид заливается смехом, когда велосипед набирает скорость, писатель спит, пока пес справляет нужду… Все просто замечательно. Но тут Джефф вспоминает, что не взял дрова и прочие необходимости для костра и, сняв с седла малыша, чтобы тот не грохнулся (а то жена всю кровь через соломинку выпьет), возвращается на задний двор. Дэвид остался один. С бабочками. Погнался за одной. Та села на дорожку, ведущую в дом. Дэвид подкрался, но бабочка полетела к шоссе и приземлилась на бордюр. Малыш за ней. В самый последний момент она снова вспорхнула и села теперь на край лужайки. Эта игра очень нравилась малышу; он не замечал, что отдаляется от дома. В тридцати ярдах отсюда – за поворотом, в мусорных бачках кормилась небольшая стая из трех собак. Одна из них, большая, черная, со свирепым взглядом и лохматой шерстью, лежала в стороне и облизывала лапу: битва с енотом псу обошлась дорого. Лапа болела до самой лопатки, слюна капала без остановки, а горло сводило от воды. Она все сильнее и сильнее ненавидела двух других собак из своей стаи, рвущих сейчас целлофан. Просто безумно ненавидела. Мальчик появился в момент наивысшей пытки – когда собака с воем покусывала онемевшую лапу. Увидев малыша, она привстала. Шерсть на загривке приподнялась, и собака медленно двинулась вперед. Две другие собаки с майонезом на мордах посмотрели на нее, рыгнули, и вновь уткнулись в остатки пиццы. Старик Джефф зашел в сарай, подтянулся, достал с высокой полки сетку для барбекю, сдул с нее пыль, щеточкой согнал паутину и отложил в сторону. Поленья, сухие и ровные, как из супермаркета, сложил в мешок. Нужно поторопиться. Скоро утренняя прохлада сменится жарой, и весь комфорт от поездки обратится в липкий пот в подмышках. Старик, завязывая горловину мешка, вспомнил о сыне. Что он там делает? Дэвид увидел хромую злую собаку, которая, пригнув голову и брызжа слюной, ковыляла в его сторону. Ее щеки раздувались от тяжелого дыхания, и хрип, смешанный с тончайшим стоном, едва доходил до малыша. Он понял все слишком поздно. Привыкший к туповатому добряку Бэрри, Дэвид не подозревал, что от собак, кроме слюны на лице и удара крепким хвостом, можно ожидать подлости, и улыбался, глядя на приближающегося пса. Джефф стоял на лужайке. Ровно подстриженный газон, напоминающий прическу соседа Боуи, велосипед, бабочки и редкие машины, в этот ранний час проезжающие мимо. А сына нет. Он тихонько его позвал, оглянулся на свое окно. Жена еще не в курсе, но у него забилось сердце. «Что же я наделал!» – мелькнуло в голове. Он снова позвал. Но сына как будто не бывало…» Джон Фаулз отложил карандаш и хрустнул от удовольствия пальцами. Катарсис! Слабак и трус, дрожащий при одном упоминании имени миссис Грейс, на страницах рукописей мог себе позволить убить хоккейной клюшкой белку-летягу, залетевшую к герою в окно («Безупречный день»), или нажать на газ грузовика в момент, когда дорогу перебегает лось («Лесная поэма»), или же загрызть долгожданного сына старика Грейса (соответственно – «Великая потеря»). Удовольствие, как если бы это происходило на самом деле. Извини, друг мой Джефф, за собаку. Размазать твоего сына по асфальту кадиллаком пьяного Джима слишком банально. Не обессудь, но я продолжу рассказ: «Из-за боли собака видела перед собой маленький, окруженный тяжелой тьмой, овал – такой, как если смотришь в бинокль. И в этом светлом овале стоял мальчик, закричавший слишком поздно – когда только услышал низкий, грудной рык свихнувшегося от бешенства зверя. Джефф побежал. Ужасное это чувство – тревога, смешанная с паникой. Вот он, вот здесь, за углом! Но старик ошибся стороной. Дэвид уже всё понял, попятился, но пес прибавил ходу и, на секунду замерев в трех футах от ребенка, молниеносно прыгнул. Клыки, нацеленные в глотку….» Джон Фаулз подпрыгнул на стуле и вскрикнул как школьник – потому что вдруг дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась миссис Грейс. – Прогони! Прогони! – визжала она, опрокидывая стол. Ноутбук кубарем полетел на пол и ударился в стену, стакан разбился, а виски пролилось на рукопись и ковер Дороти. Миссис Грейс, как кобра, напала на бумаги и принялась их рвать. Джон Фаулз, поздно пришедший в себя, схватил ее за руки и швырнул на софу. – Что ты тут делаешь? – выкрикнул он. Миссис Грейс, распластавшись в позе краба, смотрела на него мутными глазами. – Что ты тут делаешь, мать твою? – повторил Джон. Она еще долго лежала в ступоре, разглядывая стены, потолок, свои руки, гневного беллетриста, но наконец встала. – Дэвид, – прошептала она. Джон отодвинул шторку. Маленький Дэвид на лужайке пытался слезть с велосипеда. – Ты его ненавидишь, – сказала она, пытаясь сглотнуть вязкую слюну. – Вы оба нас ненавидите. Вы, мерзкие, бесплодные твари! Я вас убью, если с ним что-нибудь случится! Грохнув дверью, она ушла, а на полу остались следы от ее обуви, пролитый алкоголь и жирная ненависть. С отвращением к собственному ничтожеству. После ухода миссис Грейс черная зависть в его большом, пустом доме сгустилась еще больше. Изорванные в клочья, пахнущие спиртным листы, как цыплята, слабо пищали, когда он блуждал по комнате. «С Дэвидом в этой жизни ничего не случится!» – решительно заявил Джон Фаулз, изумленный сверхспособностью стервы предчувствовать вымышленную угрозу. Что это было: неизвестная науке форма предвидения? Если наука вообще занимается такими вещами. «Как тогда она поняла, – спрашивал себя Джон. – Прочитала мысли? Уловила трагическую атмосферу, созданную при написании рассказа? Неужели идея материализовалась таким образом, что черной тучей висела над моим домом и миссис Грейс все прекрасно поняла? Или поняла, что на рассказе я могу не остановиться и проберусь со своими «собаками» к реальному Дэвиду?» Ясно одно: мальчик с такой мамашей не может умереть даже в книге. Он снова выглянул в окно. Дикая миссис Грейс прижимала к себе малыша и смотрела на их окна. Ее блестящие глаза были видны даже отсюда. Джон задернул штору и отвернулся. – Остается отравить Бэрри, Дороти, – вымолвил Джон Фаулз и взял в руки пылесос.Екатерина Уланова
Пятый год учусь в институте культуры на документоведа-архивиста. Моя специальность помогает мне структурировать и добавить уникальности собственной вселенной, со своей хронологией и событиями, что связывает мои рассказы и роман «Не меч, но мир». Пишу в жанре эпической фантастики. Моё творчество нацелено на критически мыслящих людей, хорошо знакомых как с поп-культурой, так и классическими произведениями. Я общаюсь с читателем посредством аллюзий и реминисценций, намеренных отсылок на известных героев и ситуации. Так я заставляю взглянуть на знакомые всем сюжеты под другим углом. Данный рассказ не исключение. Для отзывов и пожеланий: kitty.lurkin@gmail.comСнимок сна
Я всё время оступалась и падала на крутом склоне. Тропа заросла сочной влажной травой, что даже горные ботинки скользили по ней как по мыльной пене. – Посмотрите, здесь как в статье у Картера, да? Только бы вдруг не напороться на очередной водопад, – засмеялся Эрг, начальник нашей экспедиции. – Мы бы его давно услышали! – серьёзно произнесла Лиза. Моя коллега не любила шутить, когда дело касалось её работы. – Эй, смотрите – там! – Сергей спустился быстрее всех. Он показывал на густые заросли, находившиеся чуть поодаль от полуразрушенной ограды. «На что не пойдут писаки, чтобы откопать нечто стоящее…» – подумала я, пыталась очистить свои сапоги от вязкой грязи. Мы спустились и наконец увидели то, на что указывал Сергей. Серые каменные стены утопали в пожухлой зелени тускнеющих осенних деревьев. От кладки веяло неприятным холодом. Скрип открывающейся массивной двери, гулкое эхо шагов. Мраморные колонны и ступени были плотно покрыты пылью, хоть до сих пор хранили первозданный вид обработанного камня. Мутные стёкла преломляли дневной свет, добавляя загадочных бликов на старом ободранном паркете. – А знаете, – задумчиво произнёс Эрг, – Картер неплохо тогда описал встречу с тем дедом, Человеком-С-Водопада… Даже имя ему оригинальное придумал. Надо нам замутить что-нибудь подобное! – Спасибо за дельную мысль, но, думаю, надо сначала всё обследовать, а потом написать что-то стоящее, – осадила его Лиза. – Вот ты и обследуй! Если помнишь, не ты здесь главная, – ответа на колкость Эрга не последовало, но Лиза точно это запомнила. Здание с большими дверями, окнами и высокими потолками будто строилось не для человеческого роста. Возможно, строители так раньше пытались показать неограниченную свободу и высокий статус владельца, а может всё просто изначально создавалось для великанов. Почти все окна в зале были заколочены изнутри. На второй этаж вели две изогнутые лестницы. Пальцы заскользили по стене, цепляясь за остатки обоев. Мы гуляли по коридорам, словно владельцы, которые пришли посмотреть, как дом пережил все эти годы. На полу валялись осколки хрустальных люстр. Стены до сих пор украшали зеркала, только уже разбитые и запыленные. Под ногами хрустели останки стульев и кресел. Их обивка грязными лоскутами свисала с покорёженных подлокотников и спинок. «Что мы здесь ищем?» – промелькнуло у меня в голове. Медленно продвигаясь по залу, мы рассматривали выцветшие картины, развешанные по стенам. Но, к сожалению, на них сложно было что-то рассмотреть. Время и ветер не пожалели их. Сергей включил камеру, осветив себе путь встроенным фонариком. Лиза подняла с пола отсыревшую книгу и увлеченно рассматривала её рассыпающиеся страницы. Возле заколоченных дверей висели таблички с номерами. Кабинеты. Внезапно, незнакомый голос затараторил прямо у меня над ухом: «Среда, пятнадцать ноль-ноль – электричка прибывает в Александровку, оттуда вы идёте в сторону Безымянных озёр. Школа находится в низине, поэтому сразу найти её будет непросто. Постройка ещё дореволюционная – внутри будьте осторожны. По документам числился пансионом для богатых детей – рядом сады, выход в лес – всё как полагается, — перед глазами вдруг появился призрачный силуэт мужчины. Он курил. Сделав очередную затяжку, курильщик продолжил: — Сейчас там всё заросло! Не знаю, почему имение не приспособили под всякие другие нужды, как обычно это делали при советской власти… о его существовании просто забыли. Именно поэтому вы туда едете. Там, определенно, остались следы катастрофы. Кто-то хотел, чтобы так случилось…» Курильщик исчез. Ветер разорвал видение, словно утренний туман. Удивительно – откуда здесь сквозняк, в лесном закутке? Пронзительный скрип двери окончательно вернул меня в реальность. – Только посмотрите, что я нашёл! Поднимайтесь! – послышался со второго этажа голос Эрга. По ветхим ступеням мы поспешили наверх. Здесь уже было намного темнее. Двери остались не забиты досками, и они поразили меня больше всего: невероятно огромные, точно врата в храм, с резными фигурами людей на фасаде и полированными медными вставками. Двери, больше подходившие Исаакиевскому собору, нежели старой школе в глуши, вели в светлый зал. Здесь танцевали. Хотелось назвать это место «актовым залом», но я не решалась, ведь раньше вряд ли так говорили. Заворожённая огромным пространством, я остановила взгляд на стенах. С каждого угла на меня смотрели пятиметровые фигуры людей в полный рост. Удивительно, как всё здесь сохранилось, в отличие от первого этажа, где царила разруха. Странные лица и одежды гигантских людей меня испугали, сбили с толку. Некоторые сцены мне напомнили религиозные сюжеты, может из Библии или иных священных книг, с разными героями, но едиными символами. Только лики святых здесь выглядели иначе, как статуи древних греков или этрусков, перерисованных с натуры кистью мастера эпохи Возрождения. – Разве в школах делали когда-нибудь такое? – громко спросила я, но никто не ответил. Присмотревшись, я увидела, что образы всё же не полностью повторяли известные истории из Священного Писания. К центру зала, вереницей тянулись фигуры в тогах и плащах, с обращёнными вверх ладонями. Все герои исполинского рисунка направлялись к мужчине в серебряных одеждах, над головой которого старец держал корону. Подобной сцены никто и никогда не описывал в божественных трактатах и духовной литературе. Мифы и сказки тоже отпадали. В голове не появлялось аналогий, кроме, может быть, кадров коронации Арагорна из «Властелина колец». Смешно. Тишина. Я забыла обо всех, кто окружал меня – глаза жадно рассматривали лики загадочных великанов. Мой взгляд продолжал скользить по стенам, и я невольно наткнулась на огромное полотно, скрытое в полутьме, за рваным бархатом занавеса. Герои с задника сцены смотрели на меня своими большими глазами, будто заклиная подойти ближе и рассмотреть получше. Ещё несколько шагов. Я невольно дёрнулась всем телом, и тут же увидела, как правая нога зависла в воздухе. Прямо перед подмостками находилась огромная дыра в полу. Я чуть не провалилась в неё. Осторожно шагнув к краю, я заглянула вниз – первого этажа не увидеть. Я прикинула, что если залезть на сцену, то весь задник не удастся запечатлеть одним кадром. Балансируя на перекрытиях, я прошла по самому краю этой дыры, остановившись прямо посередине сцены. Колени упирались в деревянное возвышение. Опершись руками на настил подмостков, я снова взглянула на фигуры огромных людей. Как перед нарисованным очагом. Троица, но не каноничная в виде отца, сына и святого духа или трёх ангелов. Совершенно другая. В центре стоял светловолосый молодой мужчина, в царской короне и вышитой золотом алой хламиде. На поясе в ножнах массивный меч, украшенный драгоценными камнями и яркой надписью на русском языке «СИЛА РАН». Справа от героя, которого я окрестила королём, стоял мужчина, очень похожий на него, но чуть старше и суровее. Возможно, так только казалось, из-за его густой бороды. Он будто сошёл с рисунков византийских мастеров, изображавших знатных особ. Острый взгляд, которым наделил его художник, завораживал. Он словно смотрел прямо на зрителя. На противоположной стороне от бородача стояла женщина в расшитом пурпурном платье. Пронизывающий взгляд её голубых глаз был устремлён вдаль, словно с мольбой. И если мужчины стояли прямо, открыто, то она, будто закрываясь от опасности, одной рукой придерживала живот. Такой жест я нередко видела у беременных женщин. Я назвала их «троицей» из-за одной очень примечательной детали – за головой каждого находилось полукруглое, едва заметное в полутьме, золотое свечение. – Вот оно! Троица! Это то, что есть в памяти каждого человека ещё при рождении, главные архетипы героев всей истории человечества! После этих слов я услышала, как заскрипела и закрылась тяжёлая дверь – все мои спутники ушли из зала. В это же мгновение я почувствовала на себе чей-то взгляд. «Нет, это нужно сфотографировать», судорожно копаясь в рюкзаке, я пыталась найти телефон. Секунды шли, а пальцы никак не могли ощутить гладкое стекло. Я подняла глаза. Казалось, из темноты, за складками толстой ткани, закрывающей кулисы сцены, за мной наблюдали. Там ничего, лишь пустота, успокойся. Не прекращая поиски, я раскрыла сумку, и принялась выкладывать оттуда вещи. Ощущение чужого взгляда не покидало меня. Огляделась. Вокруг никого. Я быстро перетасовывала вещи, ведь телефон мог просто проскользнуть между ними. – Да что ж такое… Оно приближалось. Прямо передо мной. Ещё, ещё, совсем чуть-чуть! Мои пальцы вдруг замерли в боковом кармане рюкзака, наткнувшись на гладкую поверхность небольшого, словно мыло, устройства. Я смахнула пальцем заставку. Наведя камеру на три фигуры великанов, я тут же нажала на экран. Вспышка. Тишину разрезал жуткий визг. Толчок. Я упала в дыру, на краю которой стояла. И тут же проснулась. Сбивчивое дыхание мешало привести мысли в порядок. Будто меня ударили под дых – я лишь продолжала хватать воздух ртом. Кружилась голова. – Очередной сон, – хмыкнула я, немного успокоившись. Медленно поднявшись, я села на край кровати, в кромешной тьме и полной тишине, возвращаясь в реальность. Лежавший на зарядке телефон сверкнул. Обновился – как обычно, это происходит ночью, для «удобства пользователя». Я взяла его и разблокировала. Дрожь. На экране высветилась фотография той троицы из сна. Фото смазано, будто от резкого толчка. Моя фотография. На моём телефоне. Прямо из моего сна. Это снимок сна…Анна Радзевич
Два высших образования – инженерно-техническое и экономическое. Тринадцать лет работала бухгалтером в крупном издательстве. Живу в Москве. Писать начала пару лет назад, хотя раньше тоже предпринимались слабые попытки: до сих пор помню свой первый опыт написания детектива. Меня хватило ровно на один абзац! Сейчас пишу в жанре фэнтези и магического детективаБорхесу с любовью!
Любимая женщина Роберта Кольдевея
Очертания телля1 Бабил дрожали в зыбком рыжем мареве. Полноводный весною Евфрат вился зеркальной лентой среди пыльных холмов Аккада в обрамлении скудной зелени. Прохладное дыхание реки – вот что немного примиряло Роберта Кольдевея с тяготами жизни в Нижней Месопотамии. А ведь утренний зной – всего лишь предвестник огненного пекла, что воцарится здесь днем. Ученый вытер лоб платком и вздохнул: перед началом работы в течение семнадцати лет немолодой археолог обходил раскопки, спотыкаясь и оскальзываясь на щебне.Вчерашнее письмо от герра Делича расстроило его сильнее, чем Кольдевей думал. Неудачник! Профан! Он не оправдал ожиданий директоров берлинских музеев. Немецкие ассириологи жаждали находок, затмевающих крылатых быков Ниневии, а он слал им ящики с осколками глазурованной глины. Лингвисты мечтали о текстах, не уступавших библиотеке Ашшурбанипала, а в развалинах Вавилона экспедиции попадались только клинописные таблички с перечнем хозяйственных расходов. Кольдевей улыбнулся своим мыслям: да, да, для ученых глина ценнее алмазов Голконды! Каблук сапога внезапно подвернулся, и археолог заскользил по щебню настолько стремительно, что слуга не успел его подхватить.
Кольдевей сел, ощущая на губах горький вкус земли и соленый – крови. Сверху тонко зашуршало – слуга осторожно спускался к нему, боясь вызвать оползень. Среди песка рука нащупала нечто гладкое и округлое. Археолог осторожно вытащил на свет маленькую табличку из темно-красной глины без малейших повреждений и сколов. Находка приятно холодила пальцы. С одной стороны на ней была выдавлена фигурка льва, перед прыжком припавшего на передние лапы, а с другой – несколько клинописных знаков. Надпись означала "счастье". Экспедиции уже попадались такие таблички с изображениями газелей, онагров, туров, а вот лев нашелся в первый раз. Надписи не баловали разнообразием: "счастье" или "несчастье". Его друг Вальтер Андре в шутку называл эти таблички вавилонской лотереей.
Резкие крики отозвались звенящей болью в затылке. Староста деревни Квейреш, тощий, загорелый до черноты мужчина с багдадской шишкой на щеке, тащил за собой испуганного мальчишку в перепачканной джеллабе. Из его истошных возгласов Кольдевей понял только то, что староста обвиняет мальчика в воровстве. Поднявшись с помощью слуги, археолог поспешил им навстречу, машинально сунув находку в карман. Завидев Кольдевея, староста сильно дернул мальчика за ветхий ворот, и прямо под ноги археологу посыпались шарики, блестевшие под лучами утреннего солнца глубоким синим цветом. Кольдевей нагнулся и поднял один – это были бусины из бадахшанского лазурита, оправленные в лепестки тусклого золота, что легко сминались под грубыми пальцами старика, бросившегося подбирать сокровище. Теперь Кольдевею стала понятна причина возмущенных воплей: староста испугался, что за работника, уличенного в воровстве, он не получит свой бакшиш. Еще в самом начале Кольдевей ввел это железное правило, чтобы избежать воровства на раскопках. – Пусть мальчик покажет, где нашел бусины, и тогда всем достанется вознаграждение. Одной фразой археолог пресек бурный спор, и наконец воцарилась тишина.
Кольдевей мог поклясться, что провал, к которому их привел маленький воришка, он видел впервые. Во время вчерашнего обхода здесь был просто склон холма, поросший серебристыми кустиками полыни, караганой и верблюжьей колючкой. У Кольдевея немного ныл затылок после падения, но, взяв факел у слуги, он шагнул в темноту, дохнувшую неожиданным холодом. В дрожащем свете коридор казался бесконечным, выложенные глазурованными кирпичами стены переливались всеми оттенками золота и янтаря. Вместо привычных сирушей археолог разглядел на изразцах человека с черным псом на цепи. Нергал-шарр-уцур! Это открытие, о котором он мечтал долгие восемнадцать лет! Держась на границе света и тьмы, мальчик поманил за собой вглубь телля. Коридор все никак не кончался, он вел прямо на вавилонский север – ильтану, только изредка встречались боковые проходы, засыпанные мусором и костями. Сколько возможностей для новых раскопок! Внезапно археолог ощутил на своем разгоряченном лице дуновение прохладного ветра и постепенно успокоился. Воздух не был затхлым, он пах речной свежестью, немного ладанной смолой и нардом. Сначала было тихо – Кольдевей понял, что его проводник пропал, он давно не слышал шагов слуги позади себя. Но почему-то это не испугало. Потом пришли звуки: смазанные, замедленные, как в граммофоне с испорченной пружиной. Казалось, что временами он слышит рокочущий голос тимпанов, гортанный смех людей и скрип множества повозок. Звуковые иллюзии накатывали ритмично, как океанские волны на берег. Но он шел и шел вперед. Дневной свет, забрезживший впереди, ударил по глазам. Кольдевей загасил факел и ступил под бирюзовые своды огромного зала. От нереальности происходящего у археолога закружилась голова. Этого не может быть! Чтобы не упасть, Кольдевей невольно оперся на изваяние пса, сторожившее вход. а когда поднял руку, на его влажной ладони остались чешуйки черной краски. Странно. Почему внутреннее помещение храма охраняет пес Нергала, а не крылатые быки с человеческими головами? Археолог огляделся. Солнечные лучи проникали внутрь помещения сквозь полуразрушенный потолок, по полу струилась вода – символ вечного Энки. Посреди большого квадратного бассейна в обрамлении солнечных лучей возвышалась лазуритовая статуя Иштар. Мастерство, с которым неизвестный скульптор вырезал богиню из огромной глыбы камня, восхитило и встревожило Кольдевея. Никаких условностей, присущих вавилонскому искусству – работа была реалистична до мелочей и абсолютно не похожа на грубые алебастровые куколки, что находили в развалинах Борсиппы. Казалось, вот-вот мягкие губы Иштар дрогнут в улыбке, а перья синих крыльев затрепещут от легкого ветра. Шелестящий звук, внезапно раздавшийся за спиной, заставил археолога обернуться: скульптура, до которой он дотронулся, разрушалась прямо на глазах. Известняк превращался в кварцевый песок и осыпался на постамент, к которому пес когда-то был прикован бронзовой цепью. От огорчения у Кольдевея даже закололо в груди.
Помилуй меня, Иштар, надели процветанием! Ласково взгляни, прими молитвы! Ярмо твое я влачил, дай мне отдых! Сиянья искал твоего – дай мне просветленья. К власти твоей взываю, дай мне жизнь и благополучие.
Так гласила надпись на небольшой стеле у подножия статуи. Да! Помилуй меня, Иштар, за мою слабость и мои ошибки! По щиколотку в воде, Кольдевей подошел к статуе – вблизи она казалась еще совершенней и намного более чужеродной. Глаза закрыты, на точеной шее висят многочисленные ожерелья из лазурита и сердолика, грудь прикрывает золотая сеть, цветы и звезды на которой сверкают в солнечном свете, как и тысячи лет назад. И тут Кольдевей заметил, что одно украшение порвано. Мир вокруг затаил дыхание. О, теперь археолог совершенно точно знал, чего от него ждут. Он возложил к львиным ступням богини бусины, которые забрал у старосты. И вот тогда Инанна приоткрыла глаза и улыбнулась с любовью.
Кольдевей пришел в себя от того, что кто-то лил на его лицо затхлую теплую воду. Он слышал, как испуганно причитал слуга, а расстроенный Андре требовал немедленно принести носилки. Жаркая небесная синь в первый момент показалась ему потолком невиданной красоты храма, но потом Кольдевей понял, что сейчас раннее утро и он лежит на склоне холма. Попытавшись встать, он наткнулся на расколотую пополам красную глиняную табличку со львом. Вечером, когда Кольдевей лежал в своем шатре со спиртовым компрессом на лбу, в лагерь экспедиции прискакал нарочный, с известием, что англичане уже заняли Багдад. Душная ночь прошла в лихорадочных сборах, и все равно немецким археологам пришлось бежать, бросив почти все свои находки. Треснувшую табличку Роберт Кольдевей увез с собой в ящике из-под сигар. Больше он никогда не видел Вавилона. Экспедиция под руководством Вальтера Андре смогла вернуться за трофеями только десять лет спустя, в 1927 году. К тому времени Роберта Кольдевея уже два года не было в живых.
Последние комментарии
8 часов 6 минут назад
8 часов 8 минут назад
14 часов 50 минут назад
14 часов 58 минут назад
21 часов 11 минут назад
21 часов 14 минут назад