Сладкая Вита [Татьяна Заостровская] (fb2) читать онлайн

Маленькая шоколадка, бульк, как в снежную пропасть, съезжает в карман санитарки. Это высший образчик дипломатии и психологии человеческих отношений.

Cтрогая баба Ната слегка разжимает губы в редкой улыбке. «Баба Ната» – так её только Витка называет. Всем остальным медсёстрам и санитаркам-нянечкам тоже постоянно прыгают в кармашки конфетки и шоколадки под Виткины присказки. «Чаю попьёте», «Внуков угостите», «Чтобы жизнь послаще стала». – каждый день не по разу слышат баба Ната, баба Лена, и самая из них молодая, как понятно по обращению, тётя Катя.

Вите двадцать, у неё круглое лицо с почти неуловимым «детдомовским» налётом. Как бы это сказать – простецкое славянское лицо девочки с шоколадной обёртки. И что-то заброшенное в настороженных глазах. Пара слов, процеженных сквозь зубы, проясняют: мать пьёт, и дочерью никогда не занималась.

Непричёсанные кудри, нос картошкой и жесточайший токсикоз в начале беременности. Вита лежит под капельницей, а баба Ната, шаркая тапочками, цыкает на остальных обитателей палаты: «Ноги-то уберите с кроватей! И заправьте. Пахать на них надо, а они тут валяются. Не роддом, а дурдом». Советским наследием медицины веет не только от бабы Наты, но и от всей обстановки. Косметически приукрашенная, как одолжение современности, палата может рассказать о поколениях страдающих женщин. Правда, в другом крыле роддома начали капитальный ремонт, но пока он дойдёт до нас. Надеемся, что уже выпишемся. Или даже родим.

А пока нас четверо в узкой комнатушке. Здание старое, с высокими потолками, такими высокими, что можно не обращать внимания на трещины и паутину. Старые полы трещат под тапочками санитарки, поддакивая: «Да-да, раньше на коровах пахали и в борозде рожали! А вы тут валяетесь».

Мы и, правда, валяемся. На законных основаниях. Две «на сохранении», если врач замечает лишние передвижения по коридору, ругается почти как баба Ната. Я на обследовании, мне можно не валяться, но больше делать нечего. Ещё есть маленькая девочка семнадцати лет, поступившая утром на аборт. Обычно в одной палате стараются не объединять тех, кто правдами и неправдами пытается сохранить, и тех, кто от этого своими правдами и неправдами пытаются избавиться.

А в нашей палате как в жизни, сошлись разные правды. Томочка, дама в возрасте далеко за тридцать, интеллигентно игнорирует новую девочку. То есть, получается, совершенно неинтеллигентно. Девочка ведь не виновата, что решила вести взрослую жизнь, не подумав о Томочкиной критической ситуации: три выкидыша, возраст, пересуды знакомых и жалость в глазах подруг. Муж у Томочки, крайне положительный, тоже есть в наборе. Но кто знает? Распадающийся брак никак не вписывается в Томину отлаженную жизнь.

Пухленькая Оля с жалостью поглядывает на новенькую, палатного изгоя. Оля сама ненамного старше, но у неё любовь. Мальчик недавно пришёл из армии, каждый день по несколько раз прибегает под окно. Сегодня он принёс ей большущую книжку о беременности, мы рассматриваем картинки. Цветные, наглядные. И одинаково радостно-тревожно сжимаются наши такие разные сердца: «Вот бы всё получилось». У сохраняющих своё «получилось», им хотя бы есть, что «доносить». А моё «получилось» – пока только мечта о том, что так красочно нарисовано в книжке.

Новая девочка сжимается в комочек на своей кровати под наши разговоры.

– Да ладно! Всё путём! Всё нормалёк будет, – кричит Витка из-под капельницы. – Я вот тоже пару раз аборт делала, и ничё. А вот этого рожу. И выращу сама.

Вита как будто доказывает кому-то. Мы уже наслушались этих предвыборных обещаний. А девочка на первой кровати недоверчиво поднимает голову.

– Да! – Вита машет рукой бесшабашно, – так получалось, что поделать, я же сладкая! – она смеётся, – мне все мужики говорят!

Баба Ната, дошаркав до выхода из палаты, грозит Витке: «Капельницу не тряси, охламонка. Все вы сладкие, когда не просют», – это уже девочке у выхода.

Про Витину «сладость» мы тоже наслышаны. Она задорно рассказывает, как за ней увязываются мужики на улицах, и что если бы она захотела, то целая куча старых женатиков ушла к ней, и она бы им нарожала кучу детей. Количеством меньше «кучи» Вита не оперирует.

Тамара изо всех сил сохраняет невозмутимость. Конец фразы явно для неё. Весь Томин опыт и годы борьбы за продолжение рода тянут вытряхнуть Витку из капельницы. Но под тяжестью приличного воспитания, она только пожимает плечами, вздыхая. Не опускаться, же, правда, до сопливой нахалки?

Сейчас придёт Томин муж, неся в сумке-холодильнике дорогущую ампулу для капельницы. Лысоватый, в накинутом халате, он бережно, под локоток поведёт Тамару в процедурную. Чтобы, выпросив у врачей разрешение, посидеть с ней рядом и пересказать домашние новости. Пока прозрачное лекарство будет по капле вливать надежду в жаждущее материнства Томино тело.

И они не увидят, как на Виткином лице застынет «детдомовская» горькая гримаса. «Бедная девочка, – Тома пояснит мужу вызывающий Витин смех и подмигивание. – У неё никого нет». Бабья примиряющая мудрость Муж не поймёт, поправит съехавшую с Томиных ног простынку и продолжит докладывать новости.

А «бедная девочка», только выскользнув из капельницы, уже сидит на окошке в коридоре, что строжайше запрещено, и ест кашу. Обычный больничный завтрак. Размазанная по тарелке, «полезная для беременных и других болящих», как здесь говорят.

Дамы из разных палат сидят, как положено, за столами в коридоре, который на время приёма пищи служит столовой. Едят кашу, запивают сладким чаем и поглядывают друг на друга. Угадывая, кто тут по каким женским болячкам, кто на сохранении, а кто – наоборот. Дамы всех возрастов, в халатах всех расцветок и степеней дороговизны.

К концу завтрака, если Витку не тошнит, она уже всё про всех знает. Сладости не зря ныряют в карманы санитарок. А если тошнит, она всё узнает к обеду.

Сейчас столы поставят обратно к стеночкам, а последние жующие увидят, кто будет входить в операционную. Широкая двустворчатая дверь, на виду, тоже прямо здесь. Скоро, если операции под общим наркозом, оттуда будет слышна болтовня пациенток. Кто ругается, кто молится, – врачи ко всему привыкли.

– Когда пойдёшь? – Вита кивает на широкую дверь, подсаживаясь к нам с новенькой девочкой, мы молча допиваем чай. Каша на тарелке девочки нетронута. – Хочешь колбасы? – Вита через секунду приносит кусок. – Я так хочу есть! Колбасу люблю, вообще! А меня всё время тошнит, прикинь. – Витка рассказывает девочке, я-то наслышана про её диагноз.

Девочка пытается улыбнуться, но уголки губ начинают дрожать. Коридор почти пуст. Вита наклоняется, утешая вполголоса:

– Не реви, ты чего? Ну, залетела, бывает! Зря, конечно, дотянула, можно было микроаборт сделать – и делов-то!

Девочка сдерживается из последних сил, шепчет:

– Я всё думала, что он меня любит и всё у нас будет хорошо. А маме было страшно сказать. У меня мама, знаешь, какая строгая.

Вита усмехается, кивая на дверь операционной:

– Так чё, сегодня пойдёшь? А чего тогда тебя не готовят? Пора уже.

– Завтра, наверное, сегодня ещё анализы и к психологу сходить надо. – Девочка пожимает плечами:

– А! К психу! – Витка хохочет, – станет тебя лечить, что надо ребёнка оставить, подумать там, всякую фигню, – она вставляет матерные привычные словечки. И вдруг перескакивает. – А у твоих родаков деньги есть?

Девочка смущается ещё больше:

– Да, мама хорошо зарабатывает.

Витка, как будто не слушая, уже кричит в ближайшую открытую палату:

– Девчонки! Чай не с чем пить!

Через минуту она ломает шоколадку, заворачивая половину в фольгу и подсовывая бабе Нате, стирающей крошки с соседнего стола. Так, мимоходом.

Девочка уже не плачет, грызёт дольку и смотрит в окно.

– Ну, не знаю, – Витка вытягивает из себя затаённое, – если деньги есть, чё не родить-то? Всяко тебе и учиться дадут, и нянчиться будут, – жалость уже улетучилась из её круглых глаз, – поорут-поорут, потом сами же коляску купят, всяких ползунков, и «утю-тю» ляльке будут делать.

Она беспощадно дохрумкивает шоколад, презрительно щурясь на девочку:

– Хотя, конечно, я тоже не стала рожать так рано, залетала-то по пьяни, мало ли чё. А тут пришла, думаю, снова аборт сделаю – некуда мне с лялькой, – слова выскакивают сами собой, – мать пьёт, всех бичей домой таскает, там же зараза одна.

Мне неудобно, будто я подслушиваю чужие, затаённые мысли, подсматриваю чужую жизнь, но уйти из-за стола просто так не могу. Девочка округлила ротик, пытаясь сказать что-то в утешение.

– А, – хохочет Витка, – с фига ли реветь! Врачиха сказала: «Сейчас не родишь, больше никогда». А я вот рожу, и найду, где жить, подумаешь, – она толкнула плечом девочку и подмигнула мне. Явно давая понять, что ни утешения, ни переживания больше не интересуют, пошла дальше знакомиться с прибывшими и болтать со знакомыми:

– Девчонки, кому сладкого? Смотрите, что я добыла! Меняю на кусок мяса. Срочно, пока меня не вывернуло. – Мельком заглядывает в палату. Олечкин дембель снова пришёл не по времени и машет в окошко цветочками, сорванными с клумбы. «Мне пора, пора», – Витка даже не смотрит на наши баночки с котлетами, домашними пирожками и свежими ягодами, спешит выскочить, чтобы не зареветь.

В палате Вита появится только к вечерним уколам.

– Всем колоться! – кричит она громче заступившей на смену бабы Лены, за что получает нагоняй. Как будто они только что вместе не пили чай с конфетами из кармашка.

– Хорошая ты девка, только непутёвая, – выпроваживает баба Лена собеседницу в коридор. Лена тоже против абортов, но не так воинственно, как Ната. Санитарка взывает к Виткиному разуму, открывая процедурный кабинет, – на что ты будешь жить? Сама малявка, работаешь уборщицей.

– Много ты понимаешь. Я – мастер по клинингу! – громко парирует размякшая Вита, утирая слёзы, которые доревела в комнатке санитарок.

– Хрен редьки не слаще, – вздыхает баба Лена на весь коридор. Через минуту весёлая, как ни в чём не бывало, Вита уже кричит своё:

– Всем колоться!

Кому-то ставят уколы прямо в палате, желающие «размяться», выстраиваются у процедурного кабинета. Система, наверное, тоже отработана советскими инструкциями, только шприцы одноразовые. В порядке живой очереди, стоя, задираются разноцветные халатики. Оживлённая очередь комментирует, подбадривает и шутит, подглядывая в открытую дверь:

– Смотри-смотри! Стоит, как балерина! А попка-то кругленькая!

– Ну, подумаешь, укол, укололи – и пошёл.

– Халат-то повыше задирай, чё так скромно!

Шутниц и юмористок хватает и без Виты. А та кричит в ответ из «процедурки», задирая халатик повыше: «А что, хотите посмотреть, так я покажу! У меня всё в порядке, никто не жаловался, наоборот, всё просят и просят».

Сломленная в первой половине дня токсикозом, она оживает к вечеру. Добра и любит всех подряд. Даже Томочка хихикает над её пацанскими рассказами. Сегодня в программе что-то новенькое – Вита начинает петь под радио, даже приплясывает

Неожиданно вся палата поддерживает неуместную весёлость. Поём хором, сначала любимые Виткины песни, потом все подряд. Даже девочка, пришедшая от «психа», улыбается и подтягивает красиво и правильно песню из мультфильма.

Странная смесь, странное единение. Только что все сидели, замотавшись в одеяла, как в коконы собственных переживаний. И вдруг – поём. Даже стук в дверь и комментарии из соседних палат не могут перешибить внезапного веселья и беззаботности на этом островке страха и тревожного ожидания.

Тома, оттаяв, делится ягодами с девочкой у входа. «Спасибо!» – это больше, чем благодарность, девочка смотрит на Тому украдкой. Она уже знает её историю, диагноз и подробности семейной жизни. Конечно же, не от Томы. Девочке стыдно, муторно на душе, как Витке по утрам. Сейчас даже больше, чем когда все осуждающе на неё смотрели. Она уже не спрашивает, зачем её поместили сюда. К восторженным самкам с хрупкой надеждой на материнство. Которые очень мечтают о том, что ей далось так легко. И от чего приходится избавляться. Зачем-то она попала сюда, и это для неё важнее, чем разговоры с психологом.

Охрипшие, насмеявшиеся, все вместе пьём чай, доедая домашние вкусности. Ничего, завтра родственники ещё принесут. Всем, кроме Виты. К ней никто не ходит, ничего не носит. Поэтому разнообразное питание для себя и ребёнка она добирает по палатам. Завтра ей будет сюрприз, я попросила, чтобы мне принесли огромную палку любимой Виткиной колбасы. Пусть ест. Я случайно заметила её взгляд, когда она смотрела на моего мужа.

«Какой он у тебя классный! – Вита не рисовалась, детдомовская тень наморщила ей лоб, – в пиджаке. Надо же, мужчина в пиджаке! И заботливый, и красивый». Я встала поближе к окну, чувствуя внезапную ревность. Пристально вгляделась в удалявшегося «мужчину в пиджаке».

Красивый? Как же мы привыкаем к чудесным вещам и обстоятельствам. Виткиным заброшенным взглядом я смотрела вслед тому, к кому привыкла и не замечала. Он уходил, и мне стало страшно, что я его больше не увижу. Я оставалась в этих убогих стенах, как будто время хотело разлучить нас – меня бросило в безнадёжном прошлом, а его отпустило в прекрасное будущее. Без меня? Стало страшно и муторно. И, как девочке у двери, стыдно смотреть на Виту.

– На! – Вместо утреннего приветствия Витка задирает халат у моей кровати, – намажь, говорю. От уколов не задница, а сплошной синяк.

Баночку с йодом я беру и только потом понимаю, что Витка выпячивает мне навстречу голый зад. И, правда, в сине-жёлтых пятнах от уколов. Я нарисовала «сеточку», но Витка не спешит одёрнуть халатик.

– Что, хорошенькая? – снова за своё. Я согласно киваю, чтобы не обидеть. Как-то не верится, что «куча» мужчин в один голос зовут «сладкой» вот эту плоскую широкую, переходящую прямо из спины без всякого намёка на талию, часть тела.

Вита не дожидается комментариев. Ей сегодня хуже, чем обычно. Она вползает обратно в расправленную кровать. Баба Лена принесёт ей кашу. И чай. И даже будет уговаривать, хоть ложечку «для маленького», хоть яблочко. И тут же выудит из кармана огромное зелёное яблоко. Витка только мычит. Баба Лена позовёт врача. Померяют давление, поругают, покачают головами. Очередная капельница, только без обычных шуток и поддразниваний.

Тома ушла на процедуры под ручку с мужем. Витка тихонько стонет, закатывая глаза. Можно не притворяться.

– Что-то хочешь? – девочка Маша первая откликается на Витин стон, собирая сумку

– Как мне всё надоело – из-за капельницы Вита не может уткнуться в подушку или отвернуться к стене. – Всё равно рожу, всё равно, – как клятву твердит.

Девочка Маша мнётся у двери с сумкой:

– Ну, я пошла…

Маша приняла решение. Мне хочется подойти, как-то поддержать, похвалить, что ли? Или это глупо – кто я, чтобы одобрять или ругать чужого человека.

– Сходи, почистись, – Витка не знает о решении, ей не до «политесов».

– Нет, я… совсем пошла – Маша не успевает договорить, как на пороге вырастает огромная тётка:

– В чём дело? Что ты придумала? Я уже обо всём договорилась! – кричит, увеличивая громкость.

– Кто это? Новая врачиха? – Вита с трудом приоткрывает глаз.

– Это моя мама, – шепчет Маша, кивает нам и закрывает дверь. На весь коридор грозная мама отчитывает дочь, а Маша что-то отвечает тихим голосом, упорно продвигаясь к раздевалке. Не менее грозная баба Лена вклинивается в разговор. И мы слышим, как отчитывают уже маму. За шум во время операций.

Эх, жалко, смена не бабы Наты, маме бы досталось не только за проникновение на стерильную территорию, но и за неправильное воспитание молодёжи, за истребление генофонда и другие преступления против человечества.

– Ты знаешь, ребёнка надо обязательно кормить йодом, чтобы развивались память и внимание. Чтобы он был умным, прикинь! – Вита ожила, перелистывает Олину книжку, вслушиваясь в перебранку, – Тебе, наверное, йода хватало, а Томку вообще перекормили, – она усмехается. – Вот если бы меня кормили йодом, я бы пошла учиться дальше. – И добавляет, как будто снова клянётся, – я своего буду кормить, обязательно.

– Так иди, учись, можно ведь заочно, – я приношу Вите чай и неуклюже пытаюсь поддержать беседу.

– Не, я глупая, как мне учиться, буду работать. Ничё, выращу. Если не бухать, – её голос дрогнул, она делает вид, что прихлёбывает чай, – то можно прожить. Я на нормальном заводе устроилась. Мне, вон, и декретные заплатят, и ещё, когда рожу, денег дадут, хватит коляску купить. С рук. И кровать. И вообще всё куплю!

Вернулась Тамара, машинально разглаживает складки на идеально заправленной кровати: – А где все? – У Томочки во всём должен быть порядок и контроль.

– Машка ушла, Олька со своим дембелем на улице ревут, у неё ребёнок замер. – Вита знает всё, хотя не выходила из палаты. Тома, пытаясь осознать неправильно поданную информацию, только качает головой, не успев обрадоваться за Машиного спасённого малыша.

– Как так? – спрашивает она почему-то меня. Как так? Одна душа спасена, а другая – добровольно отказалась от жизни?

Ну и вечер, в палате тихо, не до песен. Оля размазывает бесконечные слёзы:

– Как так? Тётя Катя? Почему?

На смену заступила тётя Катя, у неё яркие волосы, ногти и губы, она всегда улыбается добрыми глазами, а карман на халате застёгнут на пуговицу. Какая-то современная модель халата. Тётя Катя подсаживается к Оле на кровать:

– Вот так бывает, девочки, никто не знает почему. Ещё говорят, что детишки в первый триместр себе родителей подбирают. Присматриваются.

– А я – что, не подошла? – с обидой всхлипывает Оля.

– Не знаю, никто не знает. Только как есть, значит, так и нужно. Может, что-то у ребёночка не так пошло, природа…– тётя Катя осторожно гладит Олю по голове.

Я молчу, не могу выдавить из себя утешений. Страшно подумать, что такое бывает. Мало забеременеть, оказывается. Ждать, рассматривать книжку, представлять, как он подрастает. И вдруг – всё? Он – раз, и не выбрал тебя. Как так?

Одна Витка активно причёсывается и прихорашивается. А Тамара всё не хочет соглашаться:

– Катерина Ивановна, может, вы в чём-то и правы, но ведь у нас есть медицина, технологии. Надо же выяснить, в чём дело! – Томе тоже страшно от такого природного произвола.

– Есть и медицина, и технологии есть, – тётя Катя понимающе смотрит на Тамару, – Только все женские болезни от нелюбви. Как были, так и остаются. – Певучий голос никак не вяжется с рыжими волосами и умелым макияжем. Тамара нервно протирает салфеткой кружку:

– Так что теперь, и лечиться не обязательно, полюбил – и всё?

Тётя Катя пожимает плечами, извиняя Тамаре резкий тон.

– А-а, я люблю-ууу, – подвывает Оля.

– Ну и хорошо, – тётя Катя смущается, что наговорила лишнего, – люби, милая, люби. – Она берёт Олину безвольную ладошку в свои ухоженные руки, – ты сейчас подумай о здоровье, тихо-спокойно долечись. А потом всё хорошо будет. И ребёночка потом родишь, самого лучшего, когда время придёт.

Оля заворожено смотрит на яркий маникюр, безоговорочно ему доверяя.

Вита, пропустив мимо ушей откровения, вытаскивает из тумбочки шоколадку и выходит вслед за Катериной. Конечно же, только застёгнутая пуговка помешала спуску подарка по привычной трассе.

– Ну, всё, пока! Схожу домой, помоюсь хоть по-нормальному, а то у вас тоскливо! – Витка всё-таки заколола кудри и даже накрасила ресницы и губы. Катерина Ивановна усердно заполняет книгу регистраций и не смотрит, как Витка проскальзывает в дверь, ведущую на волю. С улицы слышим громкие указания, когда открыть окошко, чтобы запустить её обратно.

Девочки завидуще вздыхают. Строители социализма и этой больницы были уверены, что советским женщинам необязательно мыться. Даже Тамаре не делают поблажек и не отпускают домой. И она, неинтеллигентно чертыхаясь, поливается из чайника.

Солнце летнего вечера не смогло развеять грусть в палате. Оля отвернулась к стенке, как вчерашняя девочка Маша. Не выходит к растерянному жениху, который напрасно стучит в окошко. Завтра ей будут делать операцию. Обида мучает: почему она одна должна отдуваться? Почему вдруг таинственная Природа, по словам тёти Кати, передумала? Оле страшно, просто страшно, она всё ещё шепчет: «Как так?»

Оставаться в палате тяжело, но и за дверью подстерегает всё тот же вопрос. Он висит в воздухе, зарёванный поколениями женщин. Он ползёт по коридорам, наваливается в процедурных кабинетах. Почему кто-то «залетает» в лёгкую, а кто-то – никак. Почему кто-то рожает, как блины печёт, а кто-то сохраняет, да сохранить не может. Почему кто-то на аборты ходит, как на работу. А кто-то и не хочет, а приходится? Как так?

Стук в окно отрывает от дел. Да какие там дела. Мы просто молчим, стараясь не искать ответов. Тамара читает книгу, я пью чай. Уже час в нашей палате тихо. Как гусеницы, пережёвываем и пережёвываем обрывки чужих разговоров, свои и чужие страдания. Новые сомнения наматываются на старые переживания, нет сил и желания вылезать из этого кокона.

Снова стук.

«Пусть он валит отсюда», – совсем не по-влюблённому шепчет Олечка, накрываясь одеялом с головой. Мы с Тамарой встаём, хоть какое-то дело. В окно стучит мужская рука. Но это не к нам, и не к Оле. Незнакомый мужчина, высокий, улыбается и машет, жестами показывая куда-то в сторону. Как будто зовёт? Куда можно звать дам из нашего заведения и зачем? Этот вопрос даже Олю поднимает с кровати. Настойчивый кивок в сторону ничего не дает любопытству. «Откройте окно!» Мне, как самой мобильной пациентке, приходится лезть на подоконник и открывать форточку. «Нет! – смеётся мужчина, отводя взгляд от моих коленок, – Виточке окно откройте».

Ах, точно! Забыли впустить «Виточку» обратно из самоволки. Мы все, не сговариваясь, бежим в коридор, затаскиваем нарушительницу вместе с сумками. Катерина Ивановна, конечно, не может не слышать визг старых рам. Она выходит и грозит Витке: «Я тебе сказала! Иди через дверь. Что ты скачешь, как коза?» Но «коза» с сияющими глазами только хохочет: «Мне так удобнее, тёть Кать!» И скорее прячется в палату.

Все мы просто из себя вылезаем от любопытства, но объяснение затягивается, потому что Вита, решив взять реванш, воркует и воркует с парнем через стекло. Он сдержанно хмыкает и отворачивается. Но не уходит. А Витка раскраснелась, хохочет, рисует ему сердечки на стекле и посылает поцелуйчики.

Мимо палаты потянулись Виткины подружки из отделения. Раньше мы судили по количеству добытых угощений, теперь можно взглянуть живьём. Хотят посмотреть, кого подцепила необразованная хулиганка. К тому же немытая и беременная неизвестно от кого.

Событие будоражит больничное население, вздрогнувшее от несправедливости. Они бубнят друг другу примерно в таком духе: «Сколько красавиц влачат одинокое существование? Потому что нет, ну, нет нормальных мужиков! Ведь и накрасятся, и оденутся, и по местам приличным ходят, по свадьбам, а никак не познакомятся. Да хоть с каким уже, если честно, более-менее достойный. А эта!»

Витка игнорирует недоумение, зависть или презрение случайных товарок, она занята. Решила «добить» кавалера и переодеться в халатик, прямо на его глазах. Он смущается и показывает на часы. Витка хохочет, нисколько не огорчившись, машет рукой, провожая. И быстро, обвязав пояском квадратную фигурку, хватает сумки.

– Угощаю! Смотрите, что он мне напокупал! – царским жестом рассовывает нам свои богатства, не успевая налюбоваться апельсинами, конфетами, шоколадками, большими и маленькими.

– Куда тебе столько? – Тамара недоуменно вертит конфету в руке.

– Вот и Лёха говорит: «Куда тебе столько конфет? Ты и так сладкая!» – Вита набивает карманы и, обежав отделение, возвращается.

Подробности знакомства достаются нам сильно приукрашенными. Но самой Вите непонятно удивление слушателей. Ну, села в автобус, поехала, он там стоял, место ей нашёл, потому что она сразу сказала, что беременная.

– Зачем? – Тамара поджимает губы, как баба Ната.

– А чё? Мне же надо было сесть! А Лёха сразу дядьку с места сдёрнул и меня посадил. Ко мне заехали, вещи взяли, а помылась уже у него, – многозначительно подмигивает Витка, заканчивая рассказ.

– Как? Так быстро? Через полчаса? – Тамара бурчит еле слышно, в который раз перекладывая вещи на тумбочке.

– А чего тянуть? – Витка наслаждается вниманием, – дело молодое! Он тут на вахте, снимает квартиру с другом, а мне что дома делать? А у него ванна и горячая вода.

– Тебе же нельзя, – ахает впечатлительная Оля, забыв о своём несчастье.

– Кто сказал? Мыться нельзя? Да я под душем, – Витка грызёт большое яблоко.

– Нет, – Оля краснеет, ну, это… того, нельзя же, когда на сохранении.

– А я сказала, что мне нельзя, а он всё равно повёл к себе, прикинь! Просто так, – Вита как будто сама удивлена, – и накормил меня! – хвастается, как ни в чём не бывало. Подумаешь – приврала, чтобы позлить «правильную» Тамару

– Странно, – не унимается Тома, – если секс нельзя, зачем он тогда возится с тобой? Витка моргает, не давая горьким морщинкам наползти на лоб:

– А вот влюбился, понравилась я ему! – с тем же вызовом она добавляет, – и потом, секс, он разный бывает, Тамарочка, вы забыли?

Вита называет на «Вы» только Тамару, и сейчас это звучит оскорбительно.

– Катерина Ивановна! Ну почему я должна это всё терпеть? – Тамара выбежала в коридор, наткнулась на санитарку. Уголком бумажной салфетки она промакивает глаза, делая вид, что смотрит в окно. Тётя Катя, убирая с Томиного халатика пёрышко, говорит как бы невпопад:

– Вы меня простите, Томочка, но вам нельзя так напрягаться.

Тома непонимающе смотрит на нянечку:

– Да я здесь только и знаю, что расслабляюсь. Достало уже это расслабление!

– Нет, Томочка, ты очень хорошая, правильная девочка, – тётя Катя переходит на «ты», – тебе надо научиться расслабляться. Смотри, как ты себя загнала. У-у, даже кулачки не разжимаются. А ведь так во всём теле. Ты хочешь ребёночка удержать, а сама жмёшь, жмёшь, как пресс. А ему свобода нужна. Поудобнее устроиться, уютно расположиться. И чтобы ты ни о чём не тревожилась. Понимаешь, свобода, любовь и ласка. Ему нужна просто… мягкая мама!

Тамару «девочкой» не называли уже лет пятнадцать. От неожиданности не нашлись аргументы против тёти Катиных «тёмных предрассудков». Она смогла только заворожено прошептать:

– Мягкая мама? Я попробую.

Расстановка сил в палате немного поменялась. Вита снова ходит по соседям, но теперь раздаривая им пищу. И к ужину, и для пересудов. Оля уже не плачет. Плачет Тамара. Она пересказала нам тёти Катины «предрассудки», и мы засели их пережёвывать, каждый в своём понимании. Хотя, конечно, все думаем об одном и том же. Любовь, мужчины, дети – разве не вокруг этого вертится большинство женских мыслей?

Следующая очередь плакать выпадает, по-видимому, мне. Поводов достаточно. Не выбирает меня мой ребёнок, не хочет во мне поселиться. Вроде всё нормально, но никак не получается. Надо что-то делать, что-то срочно понять.

Пока я придумала только поймать тётю Катю в коридоре. Вдруг и для исполнения моей мечты у неё припасён рецептик? Вот уже полчаса в нерешительности трусь под дверью комнатки санитарок. Зайти? Спросить? Выменять мудрость на шоколадку – мне не по силам. Почему Виткины сладости так легко ныряют в карманы? Ей удаётся горькую правду бросить в лицо и так же запросто подсластить миг чужой жизни. Я не могу, что за барьер.

Ведь это просто – протянуть гостинец, и всё! Отдать, поделиться, все так делают. Может, я жадная? Не умею общаться? Не могу. Я даже забыла, зачем пришла, уже не до мудрости, если простое действие вызывает столько мучений. «Вот вам для сладкой жизни!» – тьфу ты. И как только Витка эти глупости выговаривает. Дверь распахивается прямо перед моим носом.

– Кто тут бродит? – грозный рык бабы Наты обескураживает меня ещё больше.

– А… Катерина? – еле уворачиваюсь от тяжёлой двери

– Ушла пораньше, – баба Ната убавляет грозность. На «автомате» протягиваю шоколадку ей:

– Вот, это… Вита передала, – так и не смогла от себя, свалила на Витку.

В палате тихо. Чтобы не будить девчонок, плачу беззвучно, сжавшись в комочек. У меня есть всё, и даже мужчина в пиджаке. Но что-то другое нужно, что-то ещё, чтобы чудо поселилось во мне. Я пришла лечиться, я не собиралась реветь. Современная медицина и технология помогут, обязательно. Чему верить, если не им? Мужчина, деньги, дом. Всё есть. А чего не хватает во мне самой? Там, внутри. Может, любви? Сможет ли медицина подсказать мне это.

В середине ночи нас разбудили крики и мат. В приёмном покое бурно обсуждали что-то. Бухнула дверь, остался только один возмущённый голос. Крик перешёл в громкий шепот, по большей части нецензурный. Дверь открылась, на пол шлёпнулась сумка, кто-то, чертыхаясь, застелил кровать: «Вот суки! Нафига мне больница!»

«Заткнись и спи, утром доорёшь», – Витка спросонья не дала развиться дискуссии. Новоприбывшая буянка, действительно, заткнулась. И начала с того же места утром, дождавшись, когда мы проснёмся.

День грядущий приготовил нового, невиданного персонажа. Мысли, сомнения и переживания, – всё ушло на задний план. Крепкая деваха лет тридцати, пытаясь, по Томиной просьбе, материться хотя бы через слово, излагает претензии всему отделению. Её не устраивает всё: привезли среди ночи, плохо осмотрели, зря выписали лишние анализы и ненужные таблетки.

– А на хрена ты «скорую» вызвала, – лениво переспрашивает Витка, завтракая колбасой. Сегодня, на удивление, токсикоз взял передышку. Новенькая в очередной раз объясняет, что абсолютно здорова, а «скорую» вызвал муж, когда ей немного «кольнуло» в боку:

– Да я знаю, что у меня всё в порядке! – бьёт она себя в грудь, доказывая почему-то Тамаре.

– Люба, подождите результатов первых анализов и обхода врача. – Тамаре не хватает только белого халатика.

– Так я могу и дома подождать. Что за система! Не хочу в этом гадюшнике вылёживать, у меня мужик дома, он что, один должен ночевать? – Люба приводит самый веский аргумент. Тамара поджимает губы:

– Надо лечиться, а вдруг что не так? Раз попали сюда – долечитесь.

Тамарина вера в медицину только усиливает клёкот в Любином котелке. Скандалистка с нежным именем Любовь настаивает на своём богатырском здоровье так упорно, что слушать это хуже, чем пересказ болячек.

Тома никак не может выпутаться из дискуссии, и, когда в палату заглядывает её муж, она бросается к нему. Обомлев от натиска, спаситель несмело обнимает в ответ и ведёт непричёсанную Тамару в процедурную, придерживая за плечи.

Суровая баба Ната тут как тут: «Что за ор? Операции идут!». Вита успевает закатить апельсин в огромный карман доисторического кроя и подмигнуть. Баба Ната кивает бледной Олечке – пора на операцию.

Люба приглушает голос под суровым взглядом санитарки: «А с девчонкой что?» И, выслушав ответ, наконец-то затыкается. Передышка заканчивается во время обхода. При виде врача Любин котелок включается на полную.

Врач, молодая, очень деловитая и знающая, сдалась быстро, сунув бумажку с выписанными лекарствами и уколами. Вызванная на подмогу баба Ната переводит рекомендации врача, рявкнув: «Женщина! Пришли лечиться и не скандальте тут! Врач сказал «уколы», значит – уколы!»

Перешибить бабы Натину закалку Любе не по силам. Крик переходит в бубнёж. Еда, условия обитания, персонал и вся система здравоохранения – всё подвергается обструкции. Она как будто начитывает в невидимый диктофон компромат, рискуя собой ради выявления всех недостатков Витка восхищённо не перебивает, качая головой при самых виртуозных матерных оборотах: «Да ты просто депутат, Любаня!» Но Люба не ведётся на лесть. Зло зыркнув на Витку, уходит обсуждать и жаловаться в соседние палаты с явным намерением взорвать оплот медицины..

Даже Олино возвращение проходит незамеченным, она спит после наркоза. А взъерошенная голова жениха то и дело мелькает под нашими окнами

Несмотря на шум от новой соседки, Витка не уходит из палаты. Всё, что не успела раздарить вчера, догрызает с блаженной улыбкой. «Вит, тебе плохо не будет?» – доводы не действуют. Она читает книжку, жуёт и посматривает в окно. Как мы все, как любая в отделении.

«Люба, слазь с дуба», – Витка улыбается, но «депутатка» не слушается. К вечеру она уже поцапалась со всеми окружающими, просто как ходячее зло, которое должно было появиться, чтобы сплотить всех остальных.

– Вот чего вы тут вылёживаете? А? – Люба посередине палаты потрясает внушительными кулаками. – Типа, все чистенькие, послушные? Лечитесь, да. Делать вам нефиг. От чего лечитесь? Небось, захотелось, чтобы вас пожалели ваши мужики? А на хрена им жалеть. Они себе здоровых найдут! А вы лежите, подставляйте задницы! Так и будете всю жизнь подставлять, раз ума нет.

Странным образом смутьянка, вытянув из нас все разумные аргументы, сделала своё дело. Любина убеждённость прорыла норку в наших податливых мозгах, подкопала устои «больной» психологии.

А упорное Любино жужжание вдруг приобретает новые, пугающие краски. С нетерпением поглядываем в окно. Ждём своих мужчин, как спасение, как ответ на вопросы. Как убежище от страшных сомнений: неужели всё, всё неправильно? И должно быть как-то по-другому. Какой-то простой и понятный способ получить положенное природой счастье.

Оля отошла от наркоза, и первая выпорхнула из нашего грустного приюта, прямо на коленки прощеного жениха. В порядке исключения, его пустили раньше времени. И баба Ната всего пару раз прошаркала мимо парочки нарушителей и почти не ворчала.

Тамара, не заправив, как следует кровать, рвётся на свидание с мужем, как будто не видела его утром. Они даже вышли на улицу. Ветер треплет Томины распущенные волосы мягкими волнами, пока серьёзный супруг бережно водит вокруг корпуса, обнимая за талию.

Витка рассеянно поглядывает на них в окно, нащупывая что-то в тумбочке. Вчерашние сласти как испарились. Она нехотя берёт расчёску, чтобы терзать кудри, всё больше хмурясь.

Я не могу дождаться, когда придёт мой «спаситель». Дурацкие Любины рассуждения. Нет, не может быть, не хочу, чтобы меня жалели. Хочу – чтобы любили. Тогда с чего я торчу то в одной больнице, то в другой. Пока умудрённые врачи пытаются отыскать во мне изъян. Значит, я сама хочу, чтобы его отыскали, а что при этом думает мой красивый мужчина? Что я – неполноценный урод? Тьфу ты, Люба. Даже не думала, что буду когда-нибудь ещё ждать с таким замиранием сердца! Ну, вот же он, пришёл. Кажется, неожиданно для себя слишком пылко прижимаюсь, слишком игриво для обстановки подмигиваю: «Подожди, я сейчас!» Слишком радостно хватаю мешок с едой, бегу, чтобы скорей забросить в палату и вернуться.

Прильнула к такому родному пиджаку, послушала, как неожиданно быстро, также как у меня, бьётся сердце. Забытые глупости пришли в голову. Вот сейчас сяду, как Оля, на коленки и буду прятать лицо от бабы Наты. Забежала в палату, а там – самый разгар битвы титанов:

– Как ты достала уже! Сама-то что тут торчишь? Иди, проверяй своего мужика, он тебя на «скорой» из дома вытурил, чтоб ты ему мозги не долбила, как нам тут. Всяко-разно, так и было! – наступает Витка с расчёской в руке. Люба визжит:

– А ты, ты… попрошайка подзаборная! Ты и твой ублюдок на хрен никому не сдались!

Без Тамары Люба кричит, не сдерживаясь. А Витка почему-то замолчала, не отвечая. Такая горечь, чернота залила её лицо. Попятилась и села на кровать, зарывшись лицом в коленки. Люба отступила назад, чувствуя, что переборщила. Я с пакетом в руках бросаюсь к Вите:

– Что? Где? Больно?

Она молчит, мотая головой, всё больше сжимаясь, запустила руки в причёсанные кудри.

– Врача? Вита! Ну, скажи!

Люба, тяжело топая, бежит к двери, но Витка глухо шикает:

– Стой, дура. Всё нормально, – она разогнулась, разглаживая руками внезапно старушечье личико, приминает волосы, глухо приговаривая, – так и есть, всё правда, Любка, хоть ты и коровища бестолковая, а всё правда. Вы все так думаете! – она кричит мне, и от горечи даже закрывает глаза, – только молчите, жалеете, добренькие.

Я уже брякнула пакет на пол, пытаюсь сказать что-то в утешение, но слова мои никак не хотят соскользнуть и смягчить Виткину боль. Не могу подойти, подсластить, как обычно. Она обрывает мои мучения:

– Иди, давай, отсюда, тебя твой «пиджак» ждёт.

Я ухожу – и, правда, ждёт. В дверях сталкиваюсь с Тамарой.

– Чего орали? – Тамара молниеносно оценивает обстановку и, не раздумывая, бросается ко всё ещё скрюченной Вите.

– Валите все. – Витка кулаком стряхивает слёзы, как будто выбивала их из себя

– Как ты? Не болит нигде? – Тамара присела на корточки, заглядывает в лицо:

Витка неожиданно утыкается ей в плечо.

Люба виновато выскользнула в коридор и уже бубнит сама с собой на подоконнике. Я тоже сбежала, провожаемая самым детдомовским из Виткиных взглядов.

И не вижу, как Тамара неуверенно гладит по вздрагивающей спине нашу грубиянку, не слышу, как шепчет какие-то утешительные глупости. Не раздумывая, не жадничая, не сомневаясь. Не всегда то, что тебе говорят, является тем, что ты слышишь. Тамара расслышала крик о помощи и просто делает то, что подсказывает материнский инстинкт.

– Томааа, – Витка уже выбила все слёзы, отодвинулась от утешительницы и пытается улыбнуться, – а, Том… ты ведь могла быть моей мамой, прикинь.

Вита первый раз назвала её на «ты». Тамара усмехается, сдерживая слёзы, всем видом показывая: что-то вроде «Упаси Господи от такой дочуры!»

– Что я здесь делаю? – наконец, смогла проговорить Тамара, разбирая сумки, – Не роддом, а дурдом, честное слово.

Мы вернулись со свидания, шуршим гостинцами, как бы невзначай, выкладывая на общую тарелку самые вкусные домашние котлетки, колбасу и другие любимые Виткины лакомства. Люба наконец-то молчит, поджав губы. К ней никто не пришёл.

– Не буду. Не хочу. – Витка уже успокоилась, но еду не берёт. Как будто Любино слово «попрошайка» навсегда перебило аппетит.

Оля крутит настройки радио, снова зарумянилась, тихо подпевает популярную песенку. Скоро её выпишут, скоро она уйдёт отсюда и выйдет замуж. А, может, чуть попозже выйдет – куда теперь спешить?

– Молока хочу! – капризничает Витка уже после «отбоя», когда заступившая на дежурство тётя Катя вежливо, но настойчиво разогнала всех по палатам. – Мне надо молока! – Витка даже не смотрит на тумбочки с деликатесами. Ей срочно понадобилось молоко, потому что для развития ребёнка нужен кальций. Вита забрала себе Олину книжку и читает её, как Буратино «Азбуку», шевеля губами, удивляясь каждой картинке, каждой «новости». Кефир, йогурты и свежий творог будущую мать не устраивают.

– Написано «молоко», значит – молоко.

– Поздно уже. Подожди до завтра, утром принесут, – уговаривает Тамара.

– Сходи, попроси, может, у кого есть? – Оля не договорив, замолкает, Она пропустила ссору и не понимает, почему Тома сделала страшные глаза и замотала головой. В паузе, насыщенной Томиными жестами, набухшими Витиными слезами, и Олиным недоумением вдруг раздаётся человеческая речь:

– Хочешь, я сама… попрошу? – говорит Люба, глядя в сторону.

– Нет! – Вита нарочно громко захлопывает книжку.

Через некоторое время она всё-таки уговорилась на кусок колбасы, и с одолжением запивает его чаем с конфетами, заедает свежими огурцами и абрикосами.

– Эх, молочка бы ещё! – с набитым ртом повторяет, повеселев. Мы наконец-то смеемся. Вместе, переглядываясь. Эх, Витка, Витка, в такой жгучей смеси только молока не хватает.

В палате снова тишина и покой. Люба, к которой так никто и не пришёл, молчит, листая журнал. Тамара уже сбегала к Катерине Ивановне и перебирает вещи в тумбочке, на что-то решаясь.

Мы снова спрятались за границами больничных кроватей. Только случайно собранные в одном месте, каждая замотана в своём невидимом клубке переживаний. Думаем все об одном и том же. Ждём простого счастья, но по отдельности. Скручиваем сомнения вытягиваем размышления, наматываем мечты. Одну мечту, всё ту же, но каждый сам за себя. А как иначе, счастье – штука единоличная.

Тамара уже знает, как добиться своего. Оля нацелилась на новое и лучшее. Витка и та уверенно дожёвывает йогурт, потому что это полезно для ребёнка.

А я? Я ни рыба, ни мясо – не больная, но и не здоровая, раз тут валяюсь. Врачи сыплют терминами и разводят руками. И тётя Катя не знает, откуда ей знать. И что мне делать? Не хватает последней детали для понимания, маленького, малюсенького прозрения, чтобы всё стало на места. Зачем-то я сюда попала. Ответы на загадку складываются потихоньку в причудливый узор. Мудрая природа и «мягкая мама» – чужие, подслушанные рецепты, вплету их тоже, пригодятся. Но что ещё? Всё-таки я маловато йода в детстве ела, раз не могу понять очевидное. Но больше не пойду выпрашивать мудрости. Ещё чуть-чуть – и разберусь, вот только…

Стук. Стук в окно. Явный и настойчивый. В светлой июньской ночи не страшно. Но кто это может быть? Тамара осторожно подходит. Оля почти заснула, но тоже вглядывается. Люба первая подлетает, но разочарованно отворачивается. Не к ней. Мужчина снова стучит, и в тишине слышно, как он зовёт: «Конфетка! Ты здесь?»

Витка поднимает лохматую голову, как будто неверя, наскоро приглаживает кудри, накидывает халатик.

– Ви-итаа! Дольче вииитаа! – мужчина стучит громче. Да, это вчерашний Виткин знакомый.

– Чё орёшь? Разбудил всех. – Вита делает вид, что нисколько не рада и даже зевает. – Чё притащил?

– Привет, вкуснятина! – Парень, нисколько не смущённый приёмом, показывает два полных пакета. – Вот тебе вкуснятина. – И хихикает, довольный шуткой.

Вкуснятина. Жаль, что мужчины в пиджаках стесняются таких словечек. По крайней мере те, которых я знаю.

Мы решаем открыть окно полностью. Правда, есть риск никогда его больше не закрыть, рамы-то старые. Но это никого не волнует. Люба, завидуще косясь на симпатичного парня, дёргает раму. Мы все цепляемся, наваливаемся.

– Вита! Не напрягайся! – квохчет Тамара, убирая лишнее с подоконника. Окно скрипит, проклиная советское прошлое, трещит. Вот-вот развалится. И впервые, неизвестно за сколько лет, распахивается. Свежий, но тёплый летний ветер вмиг раздувает Витины кудри.

– На! Я бы раньше пришёл, да смена была, вот, купил. – Лёха протягивает пакеты, Витка ставит их на подоконник и роется.

– Молоко! Он принёс молоко! – как чудо, как самый заветный подарок, боясь, а вдруг он исчезнет, Витка прижимает к себе пакет с молоком.

– Ну да. Там ещё творог, фрукты, ешь, – Лёха улыбается, довольный эффектом. Виткина радость перевешивает её, она готова броситься на шею своему неожиданному принцу.

– Оденься! – Тома подсовывает кофточку, и Витка ныряет прямо к Лехе в крепкие руки. Она звонко чмокает его, тот уворачивается, ставит её на землю.

– Ну, что, я сладкая? – слышим мы из легких сумерек. Лёха ничего не отвечает. Но мы понимаем, что он согласен.

Даже когда все закутались в кофты и одеяла, окно не закрываем, ждём возвращения Витки. Свежий воздух навевает ощущение щенячьего счастья. Срочно хочется на волю, прыгнуть в сильные руки и целоваться под кустом.

Одна Люба не вздыхает. Брякает кружкой, роется в сумке:

– Я пошла.

– Люба! Подожди. Ты что? – Тамара странно возбуждена. – Это, правда, дурдом какой-то. Тебе утром придут анализы, врач скажет, хоть что с тобой.

– Да мне пофиг, – Люба еле сдерживается, – вы видели? Даже к этой оборванке и то мужик пришёл, принёс еды. А мой… мой, козёл! Я пойду ему устрою, небось уже притащил себе дрюкалку, вот я их двоих сразу и … – Люба не выдерживает и начинает всхлипывать.

– Может, что-то случилось? На работе, или ещё что, – я пытаюсь отговорить, но какой может быть разум у обиженной женщины. А вот и «сладкая парочка». Лёха ловко подсаживает Виту на подоконник:

– Простудишься! Тебе нельзя. Закрывай окно и спи, я завтра приду, принесу ещё вкусняшек.

От него пахнет пивом, но парня это совсем не портит. Странное дело, даже Тамара попала под обаяние и поправляет волосы.

– Да не приходи, если не хочешь, – интересничает ошалевшая от непривычной заботы Витка, – на кой я тебе сдалась, да ещё и с ребёнком?

Лёха растерянно хмыкает, сам не зная ответа на эту загадку.

– Ну, я пошёл!

– Спасибо! – вместо Витки кричим. В ответ Лёха смущённо машет.

– Не за что, – отвечает вместо него Вита.

– Ну, ты даёшь, – сердится Тамара, – разве с мужчинами так разговаривают? Хоть бы «спасибо» сказала, он же старался.

– А я не заставляла, – огрызается Вита. Мы вместе наваливаемся на раму. Окно, почуяв свободу, и, правда, не желает закрываться.

– А он кто, вообще? – Тамара, забыв, что нельзя напрягаться, упирается плечом, попутно выспрашивая, как мамочка, биографию кандидата.

– Где работает? – любопытствую я тоже. Одна рама почти поддаётся.

– Вроде нормальный, добрый, – Олечка пыхтит, наваливается на вторую створку.

– Не матерится, – замечает Тома сдавленным от усилия голосом.

– Кажется, образованный, «Дольче вита» тебя назвал – итальянский знает? – удивляюсь я. И хором зовём на подмогу Любу.

– Подождите, не закрывайте! – Люба в плащике ловко перемахивает через подоконник, подтягивается на руках, спрыгивает на землю.

– Вот бой-баба! – восхищённо ахает Вита.

– Она как, насовсем ушла? – Тамара всё не может поверить, что можно так запросто нарушить правила.

Тётя Катя заглядывает в палату:

– Что за шум? Надо отдыхать, а вы никому спать не даёте. Окно закройте, холодно. Не слушая наших возражений, она всё-таки закрывает вторую створку, подозрительно взглянув на Любину кровать.

– В туалет пошла, – быстро врёт Вита и протягивает шоколадку из пакета, – угощайтесь, тётя Катя, это ко мне приходили, – даже в темноте видно её гордую улыбку. Тётя Катя качает головой, обнимает Витку:

– Дай Бог, дай-ко Бог, девки. – Певучий голос, интонации и «деревенские» слова как всегда, не вяжутся с её ухоженным видом. Она уходит, загадочно улыбаясь, с шоколадкой в руках, не побаловав нас мудростями. А мы и не спрашиваем совета. Как будто и так всё знаем.

Ранним утром, когда врачи ещё не пришли, и только медсестра собралась ставить первые уколы, а болящие потянулись с баночками сдавать анализы, явилась Любовь. С привычным шумом, грохотом и матом. Затряслось окно. Тамара накинула халат и сонно попыталась открыть раму. Бесполезно. С той стороны стекла донёсся знакомый бубнёж. «Может, не пускать?» – Тамара поколебалась. Всё-таки вышла в коридор, открыла окошко там. Бубнёж вместе с Любой ввалился в палату.

– Люба, нельзя же так! Могут и выгнать за нарушение дисциплины, ладно, в коридоре никого не было. – Тамара вошла следом и по привычке ворчит, заправляя постель.

– Нечего меня отчитывать, я сама с врачом разберусь. Пусть только попробуют выгнать! Я им выгоню. Пусть лечат, как следует! – Люба, как ни в чём не бывало, уже разлеглась на кровати. Бубнёж продолжается, только с другой интонацией. В невидимый «диктофон» наговаривается торжественная речь победительницы

– Ну, убила своего кобеля? – Витка лежит и прислушивается: победило вчерашнее чудо утренний токсикоз или нет. Мы тоже ждём рассказ о кровавых разборках.

– Да, чё там, – Люба с ухмылочкой накрывается одеялом, – в огороде он был. Вот. – Она гордо обводит нас взглядом. – дошла до дома, дома нет. Ну, думаю, найду, к кому пристроился! Аж на такси пришлось разориться, в огород приехала, он там. Трезвый, обрадовался. – добавила она. – Ой, ладно, посплю хоть, а то ночью некогда было. – Люба держит паузу, проверяя, до всех ли дошло, чем она всю ночь занималась? Всем ли ясен её женский триумф?

Но поспать победительнице не удалось. После утренних процедур пришла врач, раздала указания, проверила анализы.

– Когда меня выпустят? – я первая задаю самый главный вопрос.

– Лежите пока, посмотрим, – она, сверяясь с моей картой, назначает ещё анализы, – надо же пролечиться до конца.

До какого конца? Надеюсь, до счастливого. Я держу в руках бесполезные бумажки. Что тут скажешь. Против медицины, я, кажется, бессильна.

Тамара выстреливает подготовленным вопросом:

– А можно меня перевести на стационар?

Врач возмущённо выдыхает: «Вас»? В её ответе – три выкидыша, возраст и печаль несостоявшихся бабушек. Безнадёжность оглушает Тамару, она судорожно расправляет полотенце на спинке кровати.

– А меня можно? – Вита сияет радостной улыбкой. Врач невольно улыбается в ответ. И отвечает своё осторожное:

– Посмотрим по анализам, полежи, ещё понаблюдаем.

– А меня когда выпишут? – это Оля, готовая хоть сейчас воссоединиться с вихрастым дембелем. Врач захлапывает папку с карточками:

– Вы сговорились, что ли? Лежите и лечитесь, женщины, раз пришли.

– А со мной-то что? Как меня лечить будете? – Люба вальяжно развалилась на кровати.

– А! Чуть не забыла, – врач, сузив красивые глаза, жёстко чеканит, – вот вас-то мы лечить не будем. Вы вчера хотели уйти? Идите! За нарушение дисциплины я вас выгоняю. Собирайтесь на выписку. Нечего место занимать в отделении. А лечиться пойдёте к участковому.

Очередное чудо и снова у нас в палате! Чтобы вот так, врач заявил: «Лечить не будем,» – разве такое бывает? Пусть даже за побег. Люба набрала воздуха и возмущения, выдохнула:

– Чтооо? Как это – «не будете лечить»? Да меня на «скорой» привезли! – Люба раскочегарилась больше вчерашнего, треснув крепким кулаком по древней кровати. – Может, я помираю! Может, у меня приступ!

– Мебель не ломайте! – прикрикнула врач, протягивая бумажки с результатами анализов. – Странно вы помираете. Из окна бодро скачете. Вчера рвались отсюда. Мужик, кажется, у вас дома один? Так идите! Караульте! – закончила она, сдерживая смех.

Разум отказал Любаше совершенно, она даже не взглянула в бумажки, не прочитала выданную справку. Действуя по своей базарной логике, завизжала:

– Не имеете права! Я налоги плачу! Мне положено лечиться, я буду лечиться и ни за что не уйду!

От истошного крика мы, не сговариваясь, вжались в кровати. Тайфун по имени «Любовь» понёсся в коридор, жаловаться заведующему, главному врачу. И, кажется, министру здравоохранения, точно не расслышали.

– Да-а, – протянула Тамара ошарашено, – Любовь побеждает всё!

А Вита хихикнула:

– Думала, хоть избавимся от Любки, я ж не знала, что она такая дура, уходить не захочет. – Маленькая интриганка, как ни в чём не бывало, поплыла к выходу.

Оля ахает, округлив глазки:

– Это ты настучала? И когда успела.

Витка только пожимает плечами

Потянулся ещё один больничный день. Уколы, каша-размазня, болезненно белые кабинеты, новые анализы, старые советы. Пустой суп, УЗИ. Всё, больше не могу. Я пришла в палату, села на кровать. Какое здесь всё заброшенное, куцее, пропахшее лекарствами и хлоркой. Чужое. Неживое всё.

А где-то за окном, среди юного лета ходит мой красивый мужчина в пиджаке, стряхивает липкие почки с ботинок, спешит по шумной улице. Он живёт – там, а я здесь. И не живу, так, перетаскиваю своё унылое тело в халатике из корпуса в корпус, от врача к врачу. Сплошные мучения и издевательства. Клубок отчаяния всё туже заматывается вокруг меня, все сильнее сжимает, не даёт даже мечтать. Какая жизнь захочет во мне зародиться?

Олечка тоже пришла с УЗИ. Завтра её отпустят домой, она вертится перед окном, хорошенькая и беззаботная. Врачи сказали, что у неё всё хорошо и будет столько детей, сколько она захочет. Целая куча детей! Мальчиков и девочек, таких же голубоглазых как Оля, и вихрастых, как её жених.

Я отворачиваюсь к стенке, чтобы спрятать своё отчаяние, завидущий взгляд и горькую ухмылку. Почему мне никто так не сказал? Больше не могу.

Оказалось, я не первая додумалась проситься на свободу. Тамара с коробкой конфет проскользнула в кабинет врача вперёд меня. Пока я переминалась около двери, прокручивая в голове свою освободительную речь. Дверь осталась открытой, и я не смогла уйти. Подсматриваю, подслушиваю. Учусь?

– Тамара! Что это с вами? – врач брякнула ручку на стол, недоумённо отмахивается от посетительницы.

– Ну, пожалуйста! У меня ведь всё хорошо. Я тут больше не могу. Давайте, я буду приходить на процедуры, – Тамара неуверенна, растрёпанна и похожа на провинившуюся школьницу.

– Что? Приходить? – врач даже встала из-за стола, надвигаясь на Тамару, – Да вам надо лежать и дышать через раз! А вы как маленькая.

– То есть муж будет привозить, ну, пожалуйста. – Тамара как может, прогоняет мысли о свекрови и жалостливых подружках

– Нет и нет. Лежите, лечитесь. Раз пришли сюда – вот и лежите.

Тамара знала ответ заранее, но отступать не собирается:

– Понимаете, я чувствую – всё будет хорошо, ну, правда! Нет, я знаю, на этот раз – точно. Или никогда, – еле слышно добавляет. – Мне надо домой, к мужу. Он там один, а я здесь.

Пауза, мне не видно, наверное, врач непонимающе уставилась на Тамару, как будто увидела её в первый раз.

– Тамара? Вы… серьёзно? Вы тоже будете кричать, как та скандалистка, что я буду виновата, если от вас мужик уйдёт?

Мне видно в щёлку, как врач подходит к Тамаре и прямо тянется, чтобы встряхнуть

– Тамара, Тамара. Неужели и вы туда же? При чём тут муж? Вы какие-то глупости говорите. Надо о ребенке думать!

– Я и думаю, мне кажется… нет, я уверена – ребёнку лучше, когда я дома. И мы все вместе. Я поняла, – Томочка смущается, как будто её просят сказать вслух что-то неприличное. – Вы, наверное, как врач, как женщина, понимаете. Главное – это любовь, – она шепчет еле слышно. Врач даже отшатнулась.

– Та-ак, кажется, я понимаю, в чём дело. Ну, Тамара, не ожидала! Значит, бредни младшего медицинского персонала вам важнее, чем предписания лечащего врача?

Тамара, понимая, что невзначай выдала Катерину Ивановну, спохватилась и зашуршала пакетом:

– Вот, чай попьёте… чтобы жизнь послаще стала.

Врач тяжело вздохнула. Тамара что-то тихо говорила, присев около стола, врач то молчала, то так же тихо отвечала. В конце концов, я услышала:

– Ладно, вы сами за себя отвечаете. Будете ходить на стационар.

Тома выскользнула из кабинета со справкой, пританцовывая, как будто ей только что вручили приз.

Я ещё немного постояла у двери, не решаясь войти, прикидывая, как бы мне тоже выпросить освобождение, обдумывая, в какой момент вытащить коробку. Сразу на входе? Или потом, у стола? Удалось же Томе. И мне удастся. Хотя, ещё одна истеричная дамочка на сегодня – может, перебор? Так и не решившись, бреду обратно.

Прошлёпала мимо Люба с сумками, под тот же бубнёж, под те же проклятия врачам, больнице, медицине. Мне досталось коронное:

– Ну, что, лечишься? Лечись, вылёживай, ума нет, чё ещё делать. – А перед дверью, отодвигая заходящую бабу Нату, Любка опять сбилась с логики, решив проораться, – Вот я вам всем покажу! Плачу налоги, а меня выгоняют! Я ещё приду, только попробуйте выгнать.

– Приходи, приходи, – баба Ната не успела развить тему, только хищно потёрла руки. И что-то прошептала Любке в спину. Я, к счастью, не расслышала.

В палате раскрасневшаяся Тамара собирает сумки. Написала что-то, подошла к Вите:

– Виточка, вот адрес и телефон. Если что-то надо – не стесняйся.

Витка порывисто обняла Тамару, взяла листок с адресом, аккуратно сложила в кошелёк

– Да, ладно, всё путём, Томик. Ты родишь, я рожу, будем вместе с колясками гулять!

Тамара согласно кивает и улыбается, картинка кажется абсолютно реальной: Тома, Вита и девочка Маша рядком катают коляски по дорожкам парка.

Тамаре пора уходить. В обычной одежде она выглядит гораздо моложе. А, может, из-за того, что перестала закалывать волосы в элегантный пучок. Мы обнялись. Оля чуть не заплакала.

Муж зашёл прямо в палату и взял сумки. Странно видеть Тамарину кровать пустой. Непонятно, как незнакомый человек успел вписаться в твою жизнь, и вот он уходит – как будто кусочек тебя отмотал. Выдернул пучок характера, прихватил пакетик раздумий. Даже Люба, и та что-то оттяпала, хорошо, что не самое нужное. А, может, даже лишнее?

Человек уходит. От этого – и грусть, и облегчение, всё вместе. Мы, оставшиеся, покинутые, ещё долго машем вслед паре. Они как одно целое, даже идут одинаково и головы нагибают под ветками.

Витка смотрит, не отрываясь, упершись локтями в подоконник, собрав в ладонях круглое личико. Как ребёнок из приюта смотрит вслед воспитательнице, уходящей к своим детям. Сдерживается, не даёт морщинкам наползти:

– А Леха тут ещё полгода будет точно жить, – сообщает она нам и исчезающей паре, – и я как раз рожу, так что он поможет. И жить могу у него, а чё, напарник свалит, место будет.

Витина программа проста, и кажется ей естественной. Любки уже нет, некому задать вопрос: «На кой ты ему сдалась, да ещё с ребёнком?». Оля верит Витке и кивает. Она уже тоже мысленно в мире, далёком от этих мрачных стен. И я киваю – зачем рушить чужую мечту.

Вот и наступило «завтра». Мне уже всё равно, которая «баба» заступила на смену. Ведьма Ната или добрая фея Катерина.

Мне уже не задирать халатик в процедурной, не смотреть со страхом на неровно покрашенные двери операционной. Мне дали справку! Меня отпустили под расписку! Меня отпустили – значит, всё не так уж плохо. Простая медицинская логика. Я собрала вещи, внимательно проверила. Главное – ничего не оставить здесь. Больничная примета: что-нибудь оставишь – вернёшься.

Я забрала всё. Встречи, переживания и слёзы – всё забрала с собой, чтобы не засорять и так гнетущую атмосферу. Прощайте, поколения страдающих женщин. Я ухожу от вас навсегда. В моей справке, думаете, что написано? Под медицинским непонятным почерком я прочитала: «Хватить вылёживать. Пора жить и любить». Это самый лучший, самый долгожданный рецепт.

Мы с Витой одни. Оля ушла раньше, весёлая и совсем уже чужая, помахала рукой и ушла.

Мне жалко оставлять Виту совсем одну в этой древней палате. Я протягиваю записку с адресом и телефоном. Витка не шевелится, сидит на кровати и смотрит в окно. У неё снова токсикоз, хотя не такой сильный. Скорее всего, её тоже выпишут, только ей не хочется. Здесь её любят, заботятся, воспитывают. Я кладу записку Вите в карман. Бумажка скользит и исчезает, бульк. Вита никогда не придёт, не позвонит, не попросит у меня помощи. Прости, сладкая потерянная девочка Вита.

Я ухожу, чтобы выкинуть навсегда свои страхи. Унести в коконе и вылупиться прекрасной свободной бабочкой, подальше отсюда. Развеять по ветру раннего лета, перемешать со сладковатым запахом почек, пусть они также смоются дождями, пусть.

Вот удивится мой мужчина в пиджаке! Он придёт домой – а я уже там. Нарядная, новая. Мягкая и любящая.

После стольких дней взаперти дурею от свежего воздуха. Просто иду. Всё – и солнце, и деревья, знакомые и приевшиеся улицы стали такими новыми, милыми, зовущими. Домой, домой, раскрыть крылышки и показать, наконец, мой настоящий узор.

На этот раз точно получится, без врачей уколов, палат. Чувствую…. нет. – я знаю!

Что это в кармане? Достаю конфету, как она там оказалась? А, понятно, «чтобы жизнь стала слаще». Огромная, яркая. Я разворачиваю и скорей откусываю, пытаясь улыбнуться сквозь слёзы.

И что вы думаете – проходящий мужчина улыбается в ответ. Мне? Ненакрашенной, немытой, пропахшей больничной безнадёгой? Мужчина совершенно без пиджака, немолодой и не совсем трезвый всё-таки улыбается: «Ух ты! Какая конфетка». Это про меня. Слышали? Все слышали?