Здравствуй, сынок [Сергей Марксович Бичуцкий] (fb2) читать онлайн

Глава 1

Здравствуй, сынок! – первым делом сказал Семёныч, проснувшись, и только затем перекрестился. Каждый день так. Сначала здоровался с сыном, а уж потом с Богом. Почему? Тосковал по сыну. Заболел тоской этой, потому и разговаривал с ним, будто тот рядом. А с Богом-то что? Бог Он Бог и есть – всегда тут, потому и здоровался с ним после сына. Знал, что неправильно это, но был уверен, что Господь всё понимает, и простит. Полежал немного, окончательно отходя ото сна, сбросил одеяло и с трудом сел на постели. Посмотрел на будильник, недовольно скривился и попенял сыну:

– Чего не разбудил-то? Зорьку давно пора доить, а я валяюсь тут, как дрючок. Пойдёшь со мной? – спросил, натягивая брюки. – Ладно-ладно, сам подою. Знаю, что не любишь! Никто из вас не любит. Белоручки какие. Всё на старика повесили. Всё батя, да батя, – ворчал, надевая рубаху. – А лет сколько бате забыл? То-то. Ну, да ладно. Что с вами поделаешь?

Ополоснул лицо ледяной водой, вытерся жёстким вафельным полотенцем, подошёл к стоящей на столе фотографии сына в рамке под стеклом, провёл легонько рукой, то ли пыль стёр, то ли погладил, накинул фуфайку, со скрипом открыл двери в сени, натянул резиновые сапоги и вышел на крыльцо. Вдохнул полной грудью живительную свежесть просыпающейся весны, и стал спускаться по будто от боли стонущим ступенькам. Всё скрипело – и двери, и полы, и крыльцо. Старел дом. Чего уж там! Вместе с хозяевами старел. Батя ставил сруб ещё лет семьдесят назад. Ему тогда чуть поболе пяти было. Шестьдесят годов стоял как литой. На совесть батя сработал. А тут, лет эдак десять назад, начал, ни с того, ни с сего, корячиться, да поскрипывать во всех пределах. Подумал было, что с фундаментом что-то, но, обследовав, видимых изменений не обнаружил. И причин явных, таких, чтобы бросались в глаза, вроде не было, а проседал, и всё тут. Может и не в фундаменте вовсе дело? Может просто древесина иструхлявилась? Особенно нижние венцы? Может и так, но дом, как и человек, старился, горбился, хирел, расползался потихоньку и щели, выдувавшие тепло от натопленной с вечера печки, появлялись нескончаемо. Разбираться, в чём причина, ни здоровья, ни желания не было. Пытался, конечно, конопатить, но они появлялись вновь и вновь, будто вредитель какой специально проковыривал. Лишь бы Семёнычу напакостить. Вредителя этого старик знал прекрасно, поэтому не очень переживал, понимая, что бороться с ним, и касательно дома, и касательно самого себя, дело бесполезное. Время! Как с ним бороться? Да никак! Терпеть, да не пыжиться! Семёныч и терпел. Ко всему за долгие годы жизни притерпелся, а уж к возрасту…. . Совсем внимания не обращал. Жил себе и жил. Без целей каких-то и задач. По привычке, можно сказать. А что ещё оставалось одному-то? Была когда-то семья. И жена, и дети, и любовь, и смех, и горе. Всё было. Было, да сплыло! Стёрла жизнь, как ластиком, всё, что было дорого, и зачем дальше жить одному, толком и не понимал. Сына, конечно, дождаться хотел, но и это желание постепенно стало простой привычкой. Вернее сказать, болезнью. Хронической. Не болит, не болит, а тут вдруг как стрельнёт-бабахнет, хоть вой, хоть бараном в стену. Семёныч в таком разе, не раздумывая, спускался в погреб, доставал трёхлитровую банку самогона, собирал на стол, что под рукой было, ставил напротив фотографию сына, рядом стакан, да тарелку с закуской, и начиналось обычное застолье с тостами да разговорами. Понятное дело, что говорил сам с собой, но это только если со стороны смотреть. А, если вникнуть в суть, то вроде как бы беседовали отец с сыном. Вот так оно бывало. Посидит часок-другой, успокоится душа, умиротворится, ну и слава Тебе, Господи! Уберёт со стола, да принимается за обычные дела.

С утра таких приступов никогда не было, потому как просыпался, и сразу за работу. Работа, она ведь всякую хворь душевную лечит. Лучшего лекарства до сих пор никто не придумал. Вот и сегодня, едва проснувшись, пошёл Зорьку доить. Два ведра захватил – эмалированное – под молоко, и с тёплой водой – вымя омыть, да напоить. На плиту с вечера ставил, чтобы утром время на подогрев не тратить. Открыл дверь в сарай и тут же раздалось привычно радостное мычание Зорьки. Здоровалась так. Каждый день. Подошёл, погладил по жёсткой спине, разбавил большую часть тёплой воды с холодной, налил в десятилитровую кастрюлю, сходил в дальний конец сарая, схватил охапку пахучего разнотравья, бросил в ясли, и только после этого поздоровался с кормилицей. Зорька откликнулась. Повернула морду, едва не задев рогами, лизнула пару раз знакомую фуфайку, и принялась хрустеть свежим сеном. Семёныч взял маленькую скамеечку, поставил напротив и сел. Пододвинул ведро с тёплой водой, намочил тряпицу, да стал омывать-оглаживать вымя. Легонько, без нажима, смывал грязь и соринки с тёплого пульсирующего тела. Омыв, промокнул сухой тряпкой и принялся массировать. И только почувствовав, что вымя расслабилось и размякло, начал доить. Знал прекрасно, что стоит только запустить этот процесс, тут же мастит получишь. А мастит – это…! Лучше всуе не вспоминать. Беда, короче говоря!

Корову свою Семёныч любил – и удоистая, и покладистая, да к тому же и ласковая. Точь-в-точь жена. Никогда не взбрыкнёт! Даже хвостом не машет, пока доит. Замрёт, и стоит смиренная такая, не шелохнётся. А то повернёт морду свою, да давай Семёныча своим наждачным языком облизывать, докуда достанет. Любит, значит. Вроде как скотина, а на самом деле единственная на свете душа, кому он не безразличен. Эта тоненькая духовная ниточка на самом деле и связывала его с жизнью. Как без любви-то жить? Может поэтому с ней, как с человеком, постоянно о чём-то говорил? Какая-никакая, а любовь! Как ей не радоваться? Как не поговорить? И ухаживал за ней, как за единственной родной. Других-то рядом не было. Только она – кормилица и отрада. По два раза надень чистил коровник, а порой и настил мыл, да сена на подстилку не жалел. Чего жалеть? Вчетвером, хоть и старики, столько сена на зиму заготовили, что и двум бы коровам хватило. И Зорька, чувствуя эту неподдельную заботу, отвечала на неё, чем могла – молоком. По двенадцати литров за дойку. Меньше – и думать не моги. Столько молока на четверых! И куда его девать? Пока не придумали, что с таким богатством делать, собакам, да свиньям скармливали. А больше и некуда, поскольку от, ещё в недалёком прошлом, большой и людной деревни четверо их осталось: сам Семёныч, соседка Наталья Николаевна, учительница-пенсионерка, да друг Семёныча Федька Моисеев с женой Катериной. Остальные поразъехались кто-куда, потому как работы не было никакой, а умирать от скуки и голода по какой-то до сих пор неизвестной властям причине никто не хотел. Вот и встал перед Семёнычем вопрос: что делать с таким количеством молока? Тут Наталья Николаевна пришла на выручку – вычитала где-то, как из молока сыр делать. Съездила в Питер, привезла закваску, да заделалась заправским сыроваром. Такая у неё вкуснятина стала получаться, что из района порой специально приезжали, заказы делали. К празднику там к какому или юбилею. А нет, так излишки, когда накопятся, Фёдор с женой отвозили в район, да на местном невеликом торжище в момент распродавали, а на вырученные деньги покупали всё, в чём нуждался их кооператив. Николаевна и не старалась даже особенно. Единственное, что можно было поставить ей в заслугу, так это то, что не мудрила, не своевольничала, а делала всё как было предписано в наставлениях. Может в этом и был весь секрет? Может и так, но сами они сразу и окончательно позабыли, что значит жизнь без деликатеса.

Зорька не подкачала и сегодня. Литров одиннадцать дала с гаком. Семёныч подкинул сена, взял полное ведро молока и поковылял домой. Ноги стали последнее время что-то отказывать. Да и руки, по правде говоря, тоже. От постоянной дойки скрючились пальцы, как коряги стали. Ни согнуть без боли, ни разогнуть. Порой так припекало, что приходилось просить о помощи либо Наталью Николаевну, либо Катерину. Предлагали женщины сами по очереди доить, но Семёныч ни в какую не хотел отдавать часть своей жизни. Чего это вдруг? А ему что? Сидеть да охать? Не в его это правилах! «Пока силы есть ложку в руках держать, нечего на печи лежать! – любил повторять отец. – Можешь есть, значит можешь и работать!». Семёныч запомнил, и себе, как правило жизни взял. Не скулил, не жаловался, а просто работал. Начинать, правда, трудно было, а как разойдётся, так и боль незаметно уходит. Знал это, поэтому и не соглашался на помощь.

Принёс ведро домой, отлил пол-литра, а остальное потащил к соседке. Наталья Николаевна давно встала и уже растапливала печку. Гостя встретила с улыбкой:

– Не подвела, родимая? – спросила вместо приветствия.

– С чего бы это? – незлобиво ответил Семёныч, и поставил посудину на специально приготовленную табуретку.

Хозяйка сходила в сени, принесла большую алюминиевую кастрюлю, какими раньше в столовых пользовались, и поставила на плиту. Семёныч, охнув, поднял ведро и перелил молоко.

– Моисеевым-то, чего не оставил? – удивилась соседка.

– Дак они вчерашнее ещё не выпили. Катерина предупредила, что не надо им сегодня, – ответил старик, присаживаясь на свободную табуретку.

– От Серёжки есть что-нибудь?

– Откуда? Каким это ветром сюда что-нибудь принесёт, Николаевна? – горестно проворчал Семёныч. – Кабы почта рядом была, сходил бы, а так…

– А в леспромхоз? Не дойдёшь? Сам же знаешь, что нет у них почтальона.

– Так-то оно так, да боязно.

– Чего вдруг?

– А как не будет ничего?

– Ну, не будет, так не будет. Так что ли лучше?

– Так? – повторил Семёныч. – Так, Наташа, хоть надежда есть, а как придёшь, а там пусто, и надежды никакой не останется. Совсем туго станет.

– Странно, конечно, это всё, – произнесла учительница, бросая в молоко корки ржаного хлеба – творог будет готовить.

– Что тебе странно?

– Дак, знаю Серёжку с рождения, потому и странно.

– Да, уж, – согласился Семёныч. – Что стало с сыном? Из армии дак каждую неделю – хоть письмо, хоть открытка, а тут, как уехал, только первый год писал, а потом, как отрезало – больше семи лет ни одной весточки, одни переводы…. Чего только в голову не лезет! Слава Богу, хоть Венька нет-нет, да напишет, а то бы вообще не знал, что и подумать. Вроде и не обижал ничем, – задумчиво произнёс старик.

– А, если бы и обидел, так что, на всю жизнь что ли? – не согласилась Николаевна. – Даже думать об этом не хочу! Я, что, Серёжку, что ли, не знаю?

– Вот и я не приложу ума, что и думать, – грустно проговорил Семёныч. – Голова пухнет от этих мыслей. А мучает меня больше всего то, что Ира прямо перед смертью сказала.

– Что сказала? – остановилась Николаевна.

– За какие-то секунды, прежде чем отойти, глаза открыла, ш-и-р-о-к-о так, улыбнулась и говорит:

– Здесь Светик, Саша, говорит, и Сергунька здесь, не печалься. А до этого ведь, как инсульт ударил, и слова сказать не могла. Всё мычала что-то, да как разобрать? А тут чётко и, главное, радостно. Так с улыбкой и отошла. Мне бы так помереть! – мечтательно произнёс Семёныч.

– Как? – не поняла Николаевна.

– Радостно, – тихо сказал старик.

– Не думай ты об этом! Чего башку себе всякими глупостям забивать?

– Да я о словах Иркиных думаю! Что она имела в виду, как считаешь?

– Да, кто ж его знает? О смерти тебе ни один самый умный учёный ничего толком сказать не сможет. Одни предположения, да теории. Да цена этим теориям – полушка в базарный день. Нет у меня к ним никакого доверия, Саша. Абсолютно! И в отношении последних слов Иры то же самое. Что хочешь можно предположить. Может видения какие были, а может воспоминания, а может бредила. Всякое может быть.

– Вот и я о том же, – согласился Семёныч, – всякое. Потому и не даёт покоя. Натворил может чего? – продолжил старик. – Чего в жизни не бывает? Шофёр ведь! Может в аварию попал, или сбил кого насмерть, и в тюрьму посадили? А сообщить стыдно.

– На столько-то лет? – вскинулась соседка. – Не верю! Не такой Сегруня, чтобы руки опускать. Помнишь, я в Псково-Печерский монастырь ездила?

– Ну, как не помнить!

– Так вот. Удалось мне встретиться там со старцем, схимонахом Давмонтом. Очередь выстояла, чуть не целый день. Пришла и давай плакаться: «За что мне судьба такая? Да чем же я Бога прогневила? Ни мужика, ни детей! Всё одна, да одна!», а он, слабенький уже такой, потом узнала, что через неделю после моего отъезда преставился, светится весь светом каким-то неземным, улыбнулся и тихонько так говорит: «Не наше это дело, сестра, на промысел Божий сетовать. Грех это! А ещё больший грех – уныние. Я тебе одно слово скажу, а ты над ним хорошенько подумай! Всё в этой жизни может случиться. Всё! Даже свет, и тот падает! Но зачем? Затем, чтобы что-то новое родилось! Понимаешь?», перекрестил трижды и замолчал. Я это теперь никогда не забываю, а уныние, как рукой, сняло. Это ж надо такое сказать: «Даже свет, и тот падает!». Вот и тебе не стоит унывать. Сберкнижка поди от денег распухла. Возьми, да съезди в гости. Всё и узнаешь! Тебя кто здесь держит?

– В гости? – испуганно встрепенулся старик. – А Зорьку на кого оставлю?

– Да, брось ты отговорки придумывать! Нешто мы с Катериной не сладим с нашей любимицей? Иль сомневаешься?

– Да, нет, Наташа, не сомневаюсь, – задумчиво произнёс Семёныч. – В себе сомневаюсь. Доеду ли?

– Чего вдруг? Заблудиться боишься?

– Помереть по дороге боюсь, Наташа.

– Сдурел, что ли? Не болел, не болел, а тут сразу помирать собрался, – попыталась пошутить соседка.

– Да почему ж не болел? Всё время болел. Не говорил только никому.

– Почему?

– А зачем? Врачей среди вас – одни справочники, так чего бестолку болтать?

– Я Катерине накажу, чтоб на почту заехали, да узнали. У нас сыра собралось уже килограмм сорок, – сменила разговор Николаевна. – Надо на рынок ехать, а не то весна на носу, а мы и не чешемся. Ты бы подумал, что прикупить надо, чтоб не мотаться туда-сюда. За сто километров по нашему бездорожью за каждой мелочью не наездишься.

– Подумаю, – согласился Семёныч, встал и пошёл домой.

– А что самому-то не съездить? – остановила Николаевна.

– Куда? – не понял старик.

– В район! Когда последний раз на людях был?

– На что мне они, люди-то? Кабы знакомые какие были, тогда бы куда ни шло. А так…, попусту время убивать, да потроха порастрясти? Месяц потом в кучу собирать будешь! – отмахнулся Семёныч.

– Ну, смотри сам. Хозяин-барин. Было бы предложено…, – не стала настаивать соседка, и Семёныч вышел из дома.

Глава 2

Выйдя со двора, постоял какое-то время, горестно осматривая пустую безлюдную улицу, тяжело вздохнул и поковылял домой. А как же здесь не вздыхать? Память! Куда от неё деться? И глаза закрывать не надо, чтобы всплыли картины деревенской суеты – ребятня на улице, нет-нет, да и машина какая пропылит, а уж велосипеды, так почитай в каждом дворе были. Всегда где-то кто-то стучал, что-то пилил, где-то горланил петух, где-то лай собачий, разговоры то близкие, то еле слышные. Жизнь. А тут пришла чума – перестройка называется, и вымерла деревня. Семёныч-то понял, почему вымерла, да разве от этого легче? Бактерию с Запада завезли, потому всё и случилось. Новую религию – демократия называется. А то, что демократия та напичкана наркотиками – свободой, да деньгами, как-то и не заметили. Может по дурости, может по наивности, а может и нарочно, поди разберись теперь. И поверили вдруг все, что без денег и жизнь не жизнь, а пустое прозябание. И как-то уж больно быстро всё это случилось. Не успели опомниться, а страну уже и ограбили, и производство угробили, и люди вдруг в нищете оказались, и сорвали с насиженных обжитых мест миллионы людей, и подались те, ставшие вдруг в одночасье несчастными, в поисках нового счастья – денег. И весь смысл жизни теперь в одном – в поиске этого наркотика. И чем больше, тем лучше. А за него можно и предать, и украсть, и убить. И любовь теперь стала случкой, и дружба только по расчёту, и честность оказалась недостатком. И не просто недостатком, а недостатком ума. О недостатке совести вообще перестали вспоминать. Вся жизнь измаралась, изломалась и исковеркалась. Всё, как у наркоманов. Один в один! Так и у них случилось. Поразъехались все кто куда, и остались в деревне одни богачи – четверо пенсионеров. Только у них единственных был хоть и небольшой, но гарантированный, доход. Стариков-то, конечно, больше было, но остальных дети в город переманили, а эти остались. У каждого из них была своя причина, но так или иначе, а покидать своё жилище отказались наотрез.

С Натальей Николаевной всё более-менее понятно было, потому как не было у неё отродясь ни близкой родни, ни мужа, ни детей. Так уж сложилось. Поперхнулся суженый в самый что ни на есть важный момент, пока то ли шёл, то ли полз по дороге к ней, свернул не туда, да так и заплутал в жизненном лабиринте. Или косоглазый был. Попал в лапы какой-нибудь мегеры, да и пьёт она, поди, сейчас его кровушку. Или он пьёт от жизни такой. А может и Слава Богу, что унесло его в неведомые пределы? Кто ж теперь скажет? Претенденты на руку и сердце, конечно, были, но не такая она женщина, всеми уважаемая учительница биологии Наталья Николаевна, чтобы выйти замуж за абы кого. Принципиальная! Не могла переступить через свою женскую гордость, потому и осталась бобылкой век вековать. Как можно перелезть через стену, если ты сама и есть стена? А приносить детей, что называется, в подоле, даже и не думала. Мысль эта, видно, вместе с её суженым на ту же дорогу свернула, да так, обнявшись, и ушкандыбали куда-то. Горевала, конечно, по этому поводу (как тут не горевать?), но на людях и виду не показывала.

С Моисеевыми история совсем другого склада приключилась. Но прежде, чем рассказать об этом, следует хотя бы в нескольких словах описать героиню этого, как теперь модно говорить, триллера, Федькину жену Екатерину, довольно странную, по мнению несведущих, особу. Главная особенность её заключалась в том, что она не упускала случая, чтобы прилюдно не сказать что-либо нелицеприятное в адрес своего мужа. Делала это постоянно и весьма поднаторела в этом искусстве, но стоило кому-либо другому сделать тоже самое, как она, подобно тигрице, нападала на тех, кто пытался унизить мужа. Местные кумушки быстро раскусили нехитрый маневр Катерины, справедливо полагая, что таким образом она оберегала себя от посягательств на её драгоценного супруга, весьма видного, по местным меркам, мужчину, то есть, попросту ревновала ко всем, включая и старух. Сам же Федька на эти выпады не реагировал вовсе, посмеиваясь и подтрунивая над женой. Так они и жили. Родили и воспитали троих детей, которые по упомянутым уже причинам покинули родительское гнездо. Первым, понятное дело, уехал учиться в город старший сын Мишка. Институт закончил, да через недолгое время взяли его в строительную компанию прорабом. А там и главным инженером стал. Квартирой, понятное дело, обзавёлся. Женился, детей настругал, да давай родителей в город всякими пряниками заманивать. Долго артачились Моисеевы, но всё же согласились. Уж больно вкусными те пряники по рассказам сына были. Такими вкусными, аж слюнки текли. Уговаривал, уговаривал, да уговорил, наконец-то. Согласились старики. Повздыхали горестно, повздыхали, да поехали на старости лет в прекрасное далёко. И всё поначалу было так, как и описывал сын: и в огороде возюкаться не надо, и никакого тебе хозяйства, чтоб с рассвета до полуночи убиваться; и вода тебе тут и горячая, и холодная; и ванна – чудо заморское; и парк рядом – гуляй, не хочу; и внуки – радость, да забава. Чего не жить-то? Живи, да радуйся. Так-то оно так, если бы не одно внезапное недоразумение – невестка. Оказалась она одним характером с Катериной. Как в народе говорят? Нашла коса на камень? Здесь-то, конечно, правильней было бы сказать – нашла коса на косу. Какое-то время ещё терпели друг друга, как два боевых петуха, примериваясь, кружили по кругу, в тайне надеясь, что кто-нибудь первый уступит, да сдастся на милость победителя, но такого, увы, не случилось. Терпение, у не умеющих терпеть, лопнуло, и пошла сеча не на жизнь, что называется, а на смерть. Нашла коса на косу и посыпались искры во все стороны, а из искры, как известно из всемирной истории, что получается? Правильно – либо газета-поджигатель, либо само пламя. Ну, до газеты в нашем случае дело не дошло, но пожарище вспыхнул такой, любо-дорого. Стояние на Угре в миниатюре! Словесные перестрелки по всякому поводу, да и без повода, носили нескончаемый характер. На пулемётные очереди невестки противоборствующая сторона отвечала сокрушающими ударами тяжёлой артиллерии. Уж чего-чего, а опыта в этом деле у Екатерины было столько, что со всеми окружающими без ущерба для себя поделиться могла. Отец с сыном, зная в мельчайших подробностях способности своих жён, в эту свару не вмешивались – себе дороже, но вечно это тоже продолжаться не могло. Всякой войне когда-нибудь да наступает конец, если, конечно, противники не задались целью биться до полного самоуничтожения. Катерина понимала это куда лучше невестки, поэтому приказ на эвакуацию в родные пенаты поступил ровно месяц спустя после приезда. А что оставалось делать? Всю посуду перебили, а вступать в рукопашную, да драть друг другу космы благоразумно не решились. Разругаться вдрызг и навсегда не хотела ни та, ни другая. Да к тому же дети рядом. Хватило ума остановиться вовремя, и на том спасибо! Можно было бы назвать это и бегством, но как ни называй, победителей в этой истории не оказалось вообще. Одни проигравшие, включая и невестку.

А вот с Семёнычем всё было иначе. Сам по себе Александр Семёнович Бойко был человеком спокойным и обстоятельным, поэтому и женился на в общем-то ничем особенным не примечательной девушке, Мальцевой Ирине. И внешностью выдающейся не обладала, и фигура, не сказать, чтобы для модельного агентства, но обладала она крайне привлекательными для самого Александра чертами характера. Была она работяща, и при этом крайне незлобива и покладиста. А что ещё нужно для спокойной семейной жизни? Из этого спокойствия, как ни крути, и рождается крепкая семья, когда с самого начала супруги понимают, кто в семье голова, а кто шея, и не тратят ни время, ни нервы, на выяснение этого обстоятельства. Так с самого начала их совместной жизни и до самой смерти Ирины и было. Случались, конечно, какие-то размолвки, но как мимолётный порыв ветра налетали, и тут же исчезали, даже запаха не оставляя. Вот и смерть старшей дочери Светланы, до горечи нелепая, не пошатнула их отношений.

Школа находилась в соседнем селе. Каких-то три километра лесом и на месте. Учились в одну смену, поэтому по утрам все ученики, и первоклашки, и старшие, шли вместе, а после уроков, как получится. И никто за детей не беспокоился. Лет тридцать так ходили, и ничего. Нередко Светка возвращалась и с Натальей Николаевной, когда вместе заканчивали. Доча тогда уже третьеклассницей была – взрослая. Так и в тот день должно было случиться, но директор попросил биологичку подменить заболевшего учителя, а Светка ждать почти целый час не захотела, хотя на улице поднялась метель, и начало темнеть. «Чего бояться? Тыщу раз ходили, и ничего! – подумала девочка, и отправилась домой одна. Ну, что с неразумного дитя взять? Решила и пошла. А зима в тот год припозднилась что-то. Всё дожди, да дожди, а потом разом и нагрянула. Дорогу-то замело, засыпало снегом, и не угадать, где лужи с ещё не замёрзшей водой. В такую лужу Светка и вляпалась. Чуть не до пояса в ледяную воду ухнула. Выбралась кое-как, и нет бы в школу вернуться, недалеко ведь отошла, так она, дурёха, домой побежала. Пока добралась, в ледышку превратилась. Мать, увидев дочь, чуть в обморок не свалилась. Со слезами на глазах бросилась раздевать дрожащую от холода девочку, ругая и жалея одновременно. Кое-как сорвала одежду, расправила постель, укутала ватным одеялом и бросилась в погреб за самогонкой. Притащила трёхлитровку, да давай щедро поливать и растирать дрожащее тело дочери. С полчаса трудилась, пока Светка не отогрелась, и сама Ирина не упыхалась. Чаю вскипятила, да с малиновым вареньем заставила выпить. Только тогда и остановилась. Остановилась, а тревога не ушла. Чуяло материнское сердце, что этого недостаточно, поэтому кинулась баньку растапливать – первое дело против простуды. Семёныч в это время на лесозаготовках был. Пришлось оставить пятилетнего Серёжку за сестрой присматривать. Пока за водой сбегала, пока с растопкой возилась, не меньше часа прошло. Прибежала домой, а Светка уже в бреду. Какая тут баня? Ни фельдшера, ни доктора в деревне отродясь не было. Ничего не было. Магазинчик только маленький, вот и все радости цивилизации. Что делать? Будь хоть семи пядей во лбу, что здесь придумаешь? Всё на центральной усадьбе леспромхоза. Оделась и бросилась к соседке, Наталье Николаевне, благо у той единственный на всё село телефон был. Дозвонилась сразу, но фельдшерица уехала в район, связаться с ней никакой возможности нет, и раньше завтрашнего дня её не ждали. Объяснила ситуацию, передала просьбу приехать, как только появится, и вместе с соседкой побежали домой. Прибегают, а дочери ещё хуже стало. Мечется в бреду, да всё Серёжку куда-то зовёт: «Пошли, Сергунька! Пошли со мной!». А малыш от страха под стол залез. Ревёт, слезами заливается, а подойти к сестре боится. Ну, что здесь делать? Стали отвары готовить, да только зря всё. Не успеют хотя бы ложку в рот залить, а её тут же и вырвет. Так до полуночи и металась, а потом вдруг разом и успокоилась, и подумала Ирина, что всё самое страшное позади. Отправила соседку домой, накормила сына и уложила спать, а сама присела на табуретке дежурить у постели дочери. Сидела и молилась. Сидела и молилась. Молилась беспрестанно, но столько в этой молитве было отчаяния, что и не понимала откуда оно. Молилась и не заметила, как навалилась дрёма, да уложила мать рядом с дочерью.

Очнулась под утро. С тревогой посмотрела на дочь и отлегло от сердца. Личико светлое, спокойное, без каких-либо признаков горячки. «Ну, всё! – подумала. – Минула лихоманка! Теперь на поправку пойдёт!». Протянула руку проверить температуру, и тут же отдёрнула. Обожглась будто. Не от горячки обожглась, от холода ледяного. Не поняла поначалу, что это значит, хотела ещё раз проверить, но смелости не хватило. Прижала руку к груди и непонимающе уставилась на дочь. А что здесь непонятного? Засох аленький цветочек. Ещё вчера обильно орошал материнское сердце бесконечной любовью и лаской, а тут в одночасье и засох. Вырвал кто-то безжалостный из жизни этой навеки. Смерть! Пришла и не спросила! И никогда не спрашивала! Смерть – это тоже часть жизни! Как только родится человек, в ту же секунду и начинает готовиться к смерти. Не думает только никто об этом. Всякому кажется, что не про него это. Страшно, потому что!

Семёныч смог приехать только на следующий день. Всё село хоронило. Слёз, да причитаний было столько, что даже у сдержанных на эмоции мужиков дух порой перехватывало. Орать хотелось от такой вопиющей несправедливости, от непонимания – за что?! Крушить хотелось всё, или башкой об стену. Еле сдержал себя.

Вот так и остались они с одним Серёжкой. А больше детей не случилось. После смерти дочери и так немногословная Ирина ещё больше замкнулась в себе, взяла на руки, как младенца, это горе, да так и носила его до самой смерти. Может поэтому сын и прилепился, как банный листочек, к отцу, и как только тот появлялся дома, ни на шаг не отступал, хвостиком повсюду следуя за ним. Чувствовал отстранённость матери, хотя смерть переживал, наверное, острее всех в семье.

Так и стали они жить втроём. Шло время. Сергей закончил школу, поработал в леспромхозе водителем два года, да ушёл в армию. Служить пришлось на Ямале, а после службы, приехав на побывку домой, спустя две недели отправился обратно, теперь уже на работу. Ещё до увольнения договорился с нефтяниками. Родители препятствовать не стали, так как к тому времени началась та самая, не ко сну помянута будет, перестройка, а по сути, разрушение страны. Появились проблемы с работой, а с зарплатами тем более. Закружили «чёрные вороны» ненасытной стаей над Родиной, да начали её разграбление, бросив народ на произвол судьбы. А что хотели? Бога растоптать хотели? Ну, попытались! Храмы поразграбили, да поразрушили, священников да монахов поубивали, да в тюрьмы заточили, и что? Совесть убить хотели? Больше семидесяти лет добивались этого и что? Что хотели, то и получили! А как получили, как ввергнулись в нищету и отчаяние, так сразу о Боге и вспомнили. Неужели и это никаким уроком не послужит?

Какое-то время ещё работа была, и повезло Александру с Ириной – едва успели на пенсию выйти, как приказал леспромхоз, что называется, долго жить. И, как от стихийного бедствия, побежали люди, кто куда мог. А что оставалось делать, если ты никому не нужен? Что может быть печальней и огорчительней свободы? Это пока не понимаешь, что она на самом деле из себя представляет, кажется, что нет ничего прекрасней и желанней, а, как приходит, так и спрятаться от ужаса хочется, да некуда. Всюду тебя достанет. На то она и свобода!

Глава 3

Вернувшись, Семёныч, несмотря на изрядно выстывший дом, печку растапливать не стал. Тоже по привычке. Запас дров был велик – года на полтора с гаком, но раз и навсегда заведённая бережливость не вызывала никаких сомнений в том, что надо делать сначала, а что потом. А сначала надо было позавтракать. Налил воды в электрический чайник, включил, достал краюху хлеба, брусок масла, да принялся готовить бутерброды. Всё неспешно, с толком и расстановкой. Размеренность жизни навсегда вычеркнула из числа привычек суетливость и вечную спешку, присущую городским жителям. Позавтракав, сполоснул большой чайный бокал, поставил на место, и только потом принялся за растопку печки: выгреб в жестяной тазик вчерашнюю золу, наложил заранее приготовленную с вечера щепу, проложив её берестой, и чиркнул спичкой. Огонь занялся моментально. Весело заплясал и тут же повеяло теплом. Очень любил Семёныч это мгновение, когда кажется, что вместе с вспыхнувшим огнём, начинается какая-то новая страница в его жизни, обязательно сулящая что-то хорошее и радостное. Подождав, пока разгорится щепа, открыл печную дверцу и заложил печь берёзовыми поленьями. На дрова старался заготавливать именно берёзу, потому как жару от неё несравнимо больше, нежели от ели или сосны.

Тепло стало мало-помалу распространяться по дому. Почувствовав это, Семёныч ещё больше открыл печную заслонку, чтобы усилить приток воздуха. Потом принялся наводить порядок: подмёл полы, протёр пыль, да решил навести порядок на полке с книгами. Там же лежала большая картонная коробка с документами, письмами и фотографиями. Поставил коробку на стол, и присел. Притомился что-то. Не те уже годы, и здоровье не то. Бездумно открыл коробку и стал перебирать аккуратно сложенные пачки – письма и фотографии. Вот они вместе на первомайской демонстрации в Петрозаводске. Передовиков леспромхоза направили в столицу для награждения в Кареллеспроме. В их числе и Александр оказался. Всей семьёй поехали. После награждения почётной грамотой и вручения премии решили сфотографироваться. Зашли в фотоателье, и фотограф запечатлел их радостные молодые лица. И дети – такие, будто живые. И жена – молодая ещё, удивительно родная и близкая. От фотографии, а может и от воспоминаний, даже тепло какое-то идёт. Умилился Семёныч, вспоминая эту поездку, даже слеза накатила. А вот Серёжка, годика два. Уцепился ручонкой за мамкину юбку, смеётся, под неё залезть норовит. И жена смеётся, сдерживая малыша. А вот из армии. Мужик. Серьёзный и металл во взгляде. А вот с невестой. Беременная уже, а ещё не поженились. Хорошо помнил Семёныч, какое письмо отправил сыну. Громы и молнии! Вот после этого письма и перестал Серёжка писать. «Может не стоило так строго?» – до сих пор корил себя старик. А, с другой стороны, как ещё надо было? Это где ж это видано, чтобы невеста уже на сносях, а они не расписаны. Побалуются и разбегутся в разные стороны? И что будет с внуком? Не такому он учил сына! И отец его такому никогда не учил! И дед! Натворил дел – будь мужиком! Держи ответ! А то пошла мода беспризорщину плодить! Вспомнил, опять пропустил эти чувства через себя, и затрепыхалось сердечко, забилось тремолой, сначала колокольчиком, а потом уж набатом. Потемнело в глазах, аж дыханье спёрло. Еле успокоился, да начал дальше копаться. Вытащил всё, что было. Один маленький целлофановый пакетик на дне остался. Никогда не обращал на него внимания. Лежит себе и лежит. А тут решил посмотреть, что там. Может и ненужное вовсе. Чего место зря занимать? Развернул, а внутри какая-то вчетверо сложенная бумажка. Достал, расправил, и понял, что это телеграмма. Хотел прочитать, но не осилил, буквы сливались. Сходил за очками. Висели теперь на стене на цепочке после того, как сослепу сел на них, да сломал. Одел очки, разгладил ладонью бумагу и принялся читать вслух: «Ваш сын, Бойко Сергей Александрович скоропостижно скончался 11.07. 2001. Похороны 14. 07. 2001. Приносим свои соболезнования. Администрация.». Прочитал и не поверил: «О ком это они?» Вроде бы всё ясно, куда уж ясней, а сердце никак не хотело принимать. И ум не хотел. Что же они такое пишут? Всё ещё не веря, что это правда, схватил бумажку и побежал к соседке. Может с ума сошёл на старости-то лет? Совсем башка перестала соображать?

Ворвался в дом, глаза на выкате, дрожащую руку с бумажкой протягивает, тычет пальцем, мычит что-то, но никак не может сказать что-то членораздельное. Николаевна даже испугалась поначалу, а потом, сообразив, забрала бумагу и стала читать. Теперь наступила и её очередь удивляться. Непонимающе подняла испуганные глаза на Семёныча, вновь прочитала, и отшатнулась, будто горе волной накатило.

– Да что ж это такое? – с ужасом произнесла она, посмотрела на дрожащего всем телом соседа, и испугалась уже за него.

– Ну-ка, присядь давай! – схватила его за плечи и усадила к столу. Села сама и стала перечитывать телеграмму.

– Когда Иру похоронили, помнишь? – спросила она.

– Как же не помню? Аккурат на Сергия Радонежского и похоронили, – 18 июля.

– А в больнице она сколько полежала?

– С неделю, наверное. Я-то на делянке был. Как сообщили, что у неё инсульт, так сразу и приехал. Дней, наверное, пять в больнице дежурил, пока не померла.

– Ты вспоминай, давай, вспоминай! Может она тебе что-нибудь в больнице сказать хотела?

– Да что здесь вспоминать-то? Плакала только. Лежит, глаза открытые, не моргает даже, а слёзы текут и текут. Я тогда подумал, что так оно при инсульте и бывает. Платком вытирал, да и всё. А так, может и хотела, да что могла? Паралич ведь! Она как бревно была. Перед самой смертью только и отпустило. Вот тогда и сказала мне последние слова про Серёжку.

– Понятно, – кивнула головой Николаевна.

– Что тебе понятно? – взъярился Семёныч.

– Ты тогда на делянке был. Так?

– Ну, так!

– Значит телеграмму она получила, когда тебя не было дома. Так?

– Наверно.

– Да что ж, наверно, если ты на делянке был!

– И что?

– Ну, как что? Сын умер, тебе не сообщить, на похороны не успеть! Представляешь её состояние? Вот инсульт и шарахнул.

– А тебе-то почему не сказала? Дружили ведь вроде?

– А я почём знаю? – недоуменно пожала плечами Николаевна. – Может не успела просто? Почтальон-то с утра приезжал, а у нас летний лагерь в школе. Я тогда там была, а когда пришла, её уже инсульт разбил, поэтому и не успела ничего сказать. Она ведь до вечера так в параличе и пролежала, пока скорая не забрала. И слёзы. Слушай, а я ведь тоже помню эти слёзы. Всё текли и текли.

– Завтра поеду с Федькой в район! – несмотря на дрожащие руки, твёрдо сказал старик.

– Зачем это? Без тебя не справятся?

– Веньке хочу позвонить. Я ведь ни на одно письмо так и не ответил. Всё собирался-собирался, да так и не сподобился. Обида мешала. Венька пишет, а сын – нет. А тут вон оно как получается. Ох, дурень ты старый! – горестно воскликнул Семёныч. – Ох, и дурень! Венька ведь мне фотографию внука прислал. Александром назвали. Вот и выходит, что растёт где-то на земле мой прямой потомок и тёзка, а я вместо того, чтобы хоть раз его увидеть, губы, как сопля малая, надул. Ох, и дурень!

– Телефон-то знаешь?

– Да, знаю! – кивнул Семёныч. – Писал он.

– Съезди, конечно. А то нехорошо как-то получается. Вроде как от внука отказался.

– Да, уж! Чего ж тут хорошего? Ты к Моисеевым сходи, скажи, что поедем, а то у меня сил не хватит.

– Домой-то дойдёшь? Иль помочь?

– Доковыляю! – с трудом поднимаясь, отмахнулся старик. Забрал телеграмму и пошёл домой.

Уехали затемно, с самого раннего утра, чтобы успеть продать, да к вечеру вернуться. Добирались больше трёх часов, но к началу торговли успели одними из первых. Поставили складной столик, и разложили сыр. Моисеевы стали ожидать покупателей, а старик пошёл звонить. Переговорив с Вениамином, узнал, как погиб сын. Вахтовка в провал угодила. Одиннадцать человек в машине было. Все остались живы, кроме него. Что ж тут поделаешь? На всё воля Божья! Пошёл в сберкассу и снял с книжки все деньги. Много денег. Сыр распродали к обеду. Ещё час закупали всё необходимое к весне, и тронулись обратно. Вернулись, как и планировали, к вечеру. Устали, конечно, но Семёныч потребовал, чтобы все собрались у него. Отказаться было невозможно, потому как поминки, а поминки, это тебе не день рождения. Не придёшь, на всю жизнь осадок. Посидели часа два, погоревали, повспоминали недолгую жизнь усопшего, да разошлись. Единственная странность, на которую не могли не обратить внимания немногочисленные гости, заключалась в самом Семёныче. Посветлел он как-то. Ликом посветлел. И взгляд посветлел. Лучился прямо.

На следующее утро, не дождавшись в обычное время ежедневного ведра молока, Николаевна решила сходить к соседу. Да и Зорька, нет-нет да и заголосит. Двери не закрывали – не от кого прятаться. Зашла без стука и увидела соседа, лежащего в постели.

– Выходной, что ли, решил устроить? – сердито спросила она.

Старик улыбнулся и еле слышно произнёс:

– Присядь-ка рядом Наташа. Трудно мне громко говорить.

– Заболел? – спросила соседка, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью.

– Помираю я, – ещё тише сказал Семёныч и улыбнулся.

– С чего это вдруг решил помирать?

– Не я решил – Господь! Всё я узнал в этой жизни, что надо было, вот и пришёл конец. А пока не знал, Господь и не отпускал.

– Что узнал-то?

– В чём смысл жизни понял, Наташа!

– Ну, и в чём он?

– Сын от меня не отказался! Не предал! Значит и я свою жизнь прожил не зря. В этом и есть смысл! Я там деньги на столе оставил. Венька с внуком приедет, обещал, передашь. Да доверенность на тебя. На внука дом перепишешь. Может и вернутся когда-нибудь в родовое гнездо, – голос старика всё слабел и слабел, но улыбка так и не сходила с его уст.

– Ну, здравствуй, сынок, – совсем неслышно прошептал он, и так с улыбкой и умер.

В оформление обложки использована фотография Austin Wade с сайта: https://unsplash.com/t/fashion по лицензии ССО.