Второй город. Сборник рассказов [Дмитрий Алексеевич Кононов] (fb2) читать онлайн

Первый город

Летним вечером я сидел у Краеведческого музея. Справа и слева торчали вкопанные в землю каменные истуканы, привезенные сюда из степи. Школьником я помнил их историю, но это было давно. Оставалась лениво наблюдать за прохожими и выдумывать свое.

Идолы не отсюда, не местные. Здесь, на слиянии двух рек, не было капищ, камней не ставили. Это место проклято, каждый степняк знал, слушал родителей тысячу лет. Джунгары, маленькие, жестокие, с узкими глазами и узкими ноздрями, с красно-коричневой пергаментной кожей, созданные для этих степей, вылепленные из песка и глины, разбили русское войско и гнали его на север, не желая больше терять людей и коней от страшного «огненного боя», ружей петровских фузилеров. Здесь они наконец оставили захватчиков в покое, здесь кончалась их земля. Кому нужно проклятое место? Бесшумные патрули кочевников показывались на горизонте, вначале часто, затем реже и реже. Они изумлялись, наблюдали, как дюжее мужичье, присланное из Тобольска хитроумным князем Гагариным, зачем-то насыпает крепостной вал, строит из бревен стены и башни. Напрасный труд. Степнякам не нужна эта земля, пусть чужаки роют ее как суслики, странен их язык и странны их мысли. Дальше живут в непролазных лесах черные люди, которые питаются рыбой и бьют пушного зверя, а за черными людьми нет ничего, и не станет думать об этом никто, кому дорог рассудок.

Я сам построил этот город. Когда мне было четыре, папа рассказал, что Иртыш берет начало в Китае, где крупный завод отравляет реку солями ртути. Соли эти токсичны и не выводятся из организма, в перспективе вызывая слабоумие. Итак, город начался с ядовитой реки, чья вода дарит блаженное забвение.

В детстве я любил строить из кубиков, а на улице или на даче – из песка. Помню, по весне канавка в паре метров от дедова гаража наполнялась талой водой. Целый ручей бежал там бесперечь с апреля до июня. Я аккуратно, по чуть-чуть, воровал тонкую медную проволоку от авиационных конденсаторов, собирал на соседней улице кусочки пенопласта и мастерил из этого водяную мельницу. Колесико весело крутилось, направляемое бурым потоком с едва уловимым запахом химии. Так в городе зародилась промышленность, отсталая, неказистая и чудовищно грязная.

У меня был деревянный строительный конструктор, из которого, как ни пытайся, можно соорудить одну только избушку: варьировалось лишь положение крыльца да башенки. На левом берегу реки осушили болота. Недостроенные кирпичные и панельные высотки до сих пор медленно разрушаются от степного ветра. Я же говорил, из деревянного конструктора современное жилье не построишь. Теперь их дешевле снести. Башенный кран с повисшим носом стоял у перекрестка до последнего, скелет надежды. Так в городе появились здания – точнее, перестали появляться.

Собирал с дедом грибы в окрестностях мясокомбината. Там земля жесткая, с короткой щетиной травы, кочки да ямки. Шампиньоны росли не благодаря, а вопреки, шляпки розовые, не белые. Хищные земляные пауки, вскормленные убоиной, заселили бесхозные поля за железнодорожными путями: клянусь, я и вправду видел норки, подернутые паутиной. В котловане у дачи жила ондатра. Или водяная крыса. Когда мне исполнилось десять, она куда-то пропала. Сдохла, сказала бабушка. Дедушка был уверен, что переехала в Новосибирск. Так в городе появилась природа, опасная и загадочная.

Я рос, вышел в интернет, посмотрел первый порноролик через модем. Оказалось, что в интернете о городе знают больше меня: его заселили наркоманы и клинические неудачники. Над новым мостом простерла совиные крыла алая птица, а в подземном переходе и вправду проигрывали с динамиков звуки метрополитена, не смейтесь только. Друзья срулили на запад в поисках лучшей участи – так это место превратилось в город стареющих родителей. Один мой друг торговал книгами – прогорел, плюнул и уехал. Другой мой друг торговал пивом – теперь владеет сетью алкомаркетов, большой патриот, дача на Кипре, дочь в Англии. Так город обрел лицо. Тысячи напряженных глаз в окнах маршруток, в клещах транспортного коллапса.

Знакомый режиссер-поляк как-то всерьез заявил, что не бывает провинциальных театров. Знакомый профессор-еврей как-то в шутку подметил, что не бывает провинциальных университетов. В их интеллигентной мягкости я чувствовал лукавство: на деле, есть только провинциальное мышление. Липкая неловкость, когда мямлишь «Я из Омска», ожидая «А, ну ясно» если не топором палача, то синим штампом на врачебном заключении. Я сам построил этот город. Впрочем, не вполне сам: без помощи тут явно не обошлось.

Второй город

Поначалу таксист казался неприятно словоохотливым. Несколько раз он безуспешно закидывал удочку на предмет затянувшихся аномальных морозов, ужасного состояния дорог и общественного транспорта – Лиля отвечала односложно, не поддерживая разговор. Какое-то время ехали молча, радиоведущий нес жизнерадостную чушь о свободных счастливых детях: городские школы закрыли до конца недели, погода и не думала меняться. Светало, Лиля глядела на огромные звероподобные машины справа, слева и впереди, почти наяву ощущая густые непроглядные облака белого пара и дыма. Миновали очередную автобусную остановку с покорно околевающими бедолагами. Трепотня ведущего сменилась музыкой, таксист вдруг приглушил радио и снова обратился к Лиле:

– Я вижу, вы человек образованный, в университет едете. Не студентка, я так понимаю, – Лиля закатила глаза и с тоской посмотрела на него. – Значит, преподаете. Скажите мне: вы верите в двойников?

Лиля не удивилась. Даже напротив, почувствовала облегчение.

– Так просто и не ответишь, – начала она. – О каких двойниках речь? Если вы о знаменитостях или политиках, то…

– Да не, я про другое. С этими-то все ясно: у нас, вон, в монтажке работает один косой, вылитый Крамаров. Я про то, что у каждого человека где-то есть двойник, что есть сильная связь между человеком и его двойником. Или… не только у человека, у каждого города даже. Типа как города-побратимы, только не так грубо. И страшно еще иногда.

Лиле стало немного не по себе. Так бывает, когда десятилетний ребенок выдает неожиданно зрелую и глубокую мысль. Мысль, к которой иные не приходят и к концу долгой жизни.

– Ну что ж, верю. Почему бы нет? Двойники и в мировой художественной литературе описаны, тот же Андерсен, Гофман, Достоевский. Если подумать, то и у Гоголя с Есениным такой мотив есть.

Таксист улыбался, будто услышал ровно то, что ожидал.

– А я не верю в двойников, – преувеличенно внимательно следя за дорогой, проговорил он, словно отстраняясь от собственных слов. – Природа такого не допускает. Знаете, не бывает двух одинаковых снежинок. Так что уж о людях говорить? О городах, тем паче. И вы не верьте, чушь все это, и обман честных трудящихся.

– Зачем спрашивали тогда? Когда так спрашивают, обычно подразумевается, что верят.

– Сам не знаю, – таксист поспешил сменить тему. – За рулем с трех часов ночи, вот и кроет уже. Режим сна и бодрствования сбил начисто. Вы не обращайте внимания.

Остановились на парковке перед университетом. Лиля привычно поблагодарила и, придерживая широкий клетчатый шарф, почти сразу перешла на бег, от холодного воздуха опять перехватило дыхание. На пороге зачем-то обернулась: таксист в тонком сером свитере стоял рядом со своей машиной и спокойно курил. Мороз, кажется, вовсе его не брал.

Коллеги в сборе. Евдокимова озабоченно рассматривала перед зеркалом мешки под глазами. Лидия Семеновна сортировала выцветшие ксерокопии, вполуха слушая подругу с немецкой кафедры. Трусова безуспешно пыталась согреться, обеими руками сжимая кружку с горячим чаем: судя по румянцу, она тоже пришла недавно. Халеева беспокойно ходила из угла в угол – наверное, опять получила выволочку от декана. Завкафедрой, Андрей Андреич Виноградский, сосредоточенно листал блокнот, что-то бормоча под нос.

Зимняя сессия давно закончилась, до начала семестра оставалось десять дней, но преподавателей обязали находиться на рабочем месте: аккредитация вуза, каждого могли в любой момент вызвать к экспертам.

– Спросить могут что угодно, – вещал декан на общем собрании в декабре. – Если спросят, у нас все хорошо, меры принимаем, положения соблюдаем, работу ведем. Показатели стабильно хорошие, реализация компетентностного подхода в строгом соответствии с нормативными актами Минобрнауки, научная деятельность ППС – приоритетное направление. Надеюсь, коллеги, вам все ясно.

Лиле было все ясно еще семь лет назад, поэтому она просто и честно кивнула.

Андрей Андреичу – звучное «здравствуйте» с именем и отчеством, ровесницам – «привет» на ходу. Куртку на вешалку – и переобуваться. Дешевый пластиковый рожок треснул, но не развалился, кое-как пользоваться можно. С сапог грязной воды натекло, в старом шкафу едва заметно пахнет прелью. Над лилиным столом противно мигает лампа, месяц заменить не могут. Обычно на кафедре тихо: сегодня коллеги состязались в злословии.

– Кому это надо, вообще? – с плохо скрываемым раздражением начала Трусова. – Пришли и сидим здесь, как собачки, ждем вызова. А его, может, и не будет. И так четыре дня, пока аккредитация не закончится.

– Ну да, – поддержала подругу рыжая кудрявая Халеева. – Меня-то уже того, хе-хе, вызвали.

Смущенно посмеиваясь, она принялась длинно и косноязычно, перебивая себя, рассказывать по новой:

– Представляете, Лиля, прихожу, а там эта сидит и спрашивает: где экзаменационные работы у тех трех отличников, которым я как бы автомат поставила. Ну, я, такая…

Лиля слушала, в нужный момент качала головой или соглашалась, а сама смотрела в окно. Большой белый пес бродит по соломенному лугу, там трава длинная и жесткая, золотая, а снег крупный, как соль. Вынюхивает следы, пробует разрыть норки травяных мышей, черный холодный нос с шумом втягивает охотничьи запахи стылой степи. Зевает, вывалив малиновый язык, и по оклику следует за хозяином, ходячая громада теплой молочной шерсти.

– Ну и это, – Халеева не дошла и до середины рассказа. – Я кинулась сюда, думаю, да где ж я теперь эти работы возьму, потом нашла что-то. В общем, кошмар, конечно… Хожу теперь, у меня руки трясутся, кофе выпила, не помогает.

– Чтобы руки не тряслись, ты зевни и улыбнись, – глаз не поднимая, поделилась очередной своей мудростью Лидия Семеновна.

Трусова покатилась от смеха, Халеева взглянула озадаченно. Андрей Андреич подал голос из-за своего массивного письменного стола:

– Коллеги, вот смешную шутку вспомнил, хочу с вами поделиться, – длинные, в старческих пятнах, пальцы шуршали страницами распухшего блокнота. – Я даже записал, чтобы не забыть. Это самое… Смотрели с женой Камеди Клаб, и вот там одна шутка была – ну очень смешная, сейчас найду.

Лиля вежливо ждала обещанный анекдот. Это джаз-кафе такое было, у музыкального училища. Закрыли потом, перекупили – и стало совсем не то. А раньше мы, бывало, собирались там на свободный микрофон, читали стихи, рассказы – пусть с маленькой, но сцены. Пили дешевый разбавленный виски и считали себя до одурения взрослыми. Как звали того нелепого парня? Я сказала ему: «Женщина никогда не полюбит мужчину, который не может ее рассмешить». Бедный, он так старался, а я в итоге уехала со Стасом.

– Короче, потащилась я со всеми документами в управление судебных приставов, ну а че делать?.. – Евдокимова решила поделиться своими злоключениями. – Мне тетка в суде сказала, что можно туда как-то попасть переулком, у Органного зала. Я сто раз пожалела, когда свернула. Притоны какие-то повсюду, стены все расписаны. Я там проблукала сколько-то, хотела уже назад повернуть. Кошмар. Там прирежут средь бела дня. И это центр города, вы подумайте!

– Ужас, – с чувством протянула Трусова. – Центр города!..

Центр нашего города, центр нашего мира. Мы рисовали на стенах еще в те времена, когда ни одного бара не было с Изнанки. Он трескается, от жары летом и мороза зимой, он трескается и осыпается крупными шматами штукатурки и глупой лепнины, как карточный домик падает вниз баннерами и безвкусной электронной рекламой, гомоном объявлений в переходах, наспех наведенной иллюзией порядка к очередному приезду московского начальства. Тушью стекает дешевая краска, фасады скалятся кирпичом, обнаженные граффити вздыхают облегченно, подставляя лица ветру с реки, недобитые, непобежденные, торжествующие, наши истинные. Пластик старой кожей сползает с рассохшихся деревянных рам, тяжелые белые подоконники, на каких я сидела ребенком, вырастают над чугунными батареями. Прокуренный воздух подъездов сгущается, материализуя заполненные бычками бутылки и яркие банки с энергетиками. Он грядет, огромный и многоликий, слишком значимый, чтобы спрятать или позабыть, мрачный и неуютный, холодный и подчас жестокий, но настоящий, искренний, презревший наносное, беспечный и до усрачки интересный – второй город, злой брат-близнец. Двойник.

Коллеги по очереди разогревали судочки в кафедральной микроволновке и садились есть суп, гречку с котлетой или пюре с сосиской. Шипел и пощелкивал электрочайник. Сбросив кожу, многие рептилии поедают ее, думала Лиля.

Наверх в тот день так и не вызвали: к рабочим программам не было претензий. А может, их никто не читал. Теплее вечером не стало, Лиля решила ехать домой на такси. Водитель оказался тот же, в тонком сером свитере. Он сухо поздоровался.

– Надо же, опять вы, – Лиля отчего-то была приятно удивлена.

– В смысле? Я только на смену вышел. Вы меня с кем-то перепутали.

Наверное, действительно не он. Номер такси Лиля никогда не запоминала. Какие мелочи, в самом деле.

Родильный дом

Анечка оказалась в безвыходном положении: посреди улицы ее застиг ливень, страшный и непредсказуемый, летом здесь других не бывает. Впереди бар с крытой верандой, но денег почти не осталось, а стоять, насквозь вымокшей, на пороге переминаться с ноги на ногу с видом бедного родственника – это для робкой студентки было чересчур. Чуть правее – гриль-ресторан, толстяки за столиками поглядывают на намокшую футболку. Нет. Подземный переход слева закрыт на очередной ремонт, за спиной корпус медицинского университета – спасение – дверь закрыта – воскресенье, чтоб их. Ворота в крытую подворотню справа на замке, что за невезение. Анечка бежит через улицу, проходит мимо стальных салатовых ворот, козырек слишком узкий или дождь косой, там пузырятся лужи, останавливается, чуть не плача. Телефон в заднем кармане намок, по безжизненному экрану стекают капли. Рядом унылая серая в потеках двухэтажка – заброшенный роддом. Во внутренний двор ведет калитка, и тощая девушка, чем-то похожая на Анечку, цепкими пальцами быстро разматывает проволоку, которая перетягивает замочные скобы. Дело сделано, девушка скрывается во дворе, небрежно прикрыв за собой калитку. Повинуясь интуиции, Анечка бежит за ней. Во дворе она прыгает через обширную лужу, как раз на щербатое бетонное крыльцо – жаль, без козырька, снаружи не переждать – и входит в приоткрытую дверь.

Она в нерешительности останавливается, словно переступает порог более значительный, чем могла себе представить. Внутри дождь шипит куда тише, к этому примешивается барабанная дробь по металлической крыше второго этажа, звук капель из гулких пустых залов: где-то окна выбиты или открыты. Тяжелый воздух и полумрак. Запустение. У Анечки перехватывает дыхание, от сырого холода пробирает озноб. Старый дом, даже летом холодный, дореволюционной постройки. Некоторое время она стоит на пороге, глядя на пузырящуюся лужу за дверью, ливень не думает утихать, телефон не думает включаться. Как бы не сдох с концами. От нечего делать она озирается по сторонам, кажется, раньше в этом доме была женская консультация. Анечка покидает мощеную бурым кафелем прихожую и попадает в коридор.

Длинный, с рядом колонн посередине, все наполовину выкрашено бирюзовой краской, потолок беленый, желтый, топорщится буграми. Стены не доходят до потолка, там промежутки, рассеянный свет от невидимых окон. Приемный покой. Мебели, конечно, нет – разве что доска с объявлениями на стене возле окошка регистратуры. Часы работы, бахилы, халаты несите свои. Соблюдайте режим, молодые матери. Справа и слева в ряд высокие белые деревянные двери нараспашку. Кабинеты. Стены покрыты граффити, чего тут только нет. Любые буквы и слова, со смыслом и без, ну или я чего-то не понимаю. Ярко-красным, точно кровью, на зеленой стене «Давай завтра когда-нибудь…». Анечка медленно идет по коридору, читает, остерегается касаться стен, в одном месте пол легонько прогнулся, подаваясь – перешагнула поспешно. Стучит дождь по стеклам в рассохшихся деревянных рамах, хрустят куски штукатурки под ногами. В конце коридора потолок отчего-то не белый, а голубой, будто намеренно раскрашенный под небо с перистыми облаками, странно. Валяется оторванная стенгазета, что-то о профилактике. Оконные проемы когда-то были больше, с красивыми арками, а потом их заложили кирпичом да влепили типовые советские рамы с белыми подоконниками, что хоронят надежду. Шаги на лестнице. Голоса.

Две девушки спорили наверху.

– Да кто сюда зайдет? Ливень, погляди.

– Ну мало ли. Зря ты калитку оставила.

– И че мне теперь, идти и проволоку мотать?

– Ну да, уж будь добра. А я тут пока приготовлю все.

Кто-то неторопливо спускался вниз, Анечка испугалась и пошла к выходу. Там ей и встретилась уже знакомая девушка. Волосы, крашеные когда-то в фиолетовый, отросли, и сейчас, мокрые, висели неопрятно. Лицо детское еще, ей и двадцати нет. Бровь проколота.

– Ой. Привет, – сказала она, ничуть не удивившись.

– Привет, – застенчиво отозвалась Анечка. – Я тут случайно, от дождя спряталась. Я уже ухожу.

– Куда ты, ливень такой! – девушка сунула руки в карманы джинсового комбинезона и улыбнулась. – Раз уж пришла, проходи, не стесняйся. Посмотри родильный дом. Ты здесь родилась?

– Н-нет, – Анечка замялась. – Кажется, нет. Я на Левом Берегу, вроде.

– Ну вот, сама не знаешь, где родилась. Ну, это поправимо. Стой здесь, никуда не пропадай, я сейчас калитку закрою и вернусь.

Девушка с фиолетовыми волосами нырнула под дождь. Анечка с беспокойством ждала, наблюдая, как та, поджав губы, быстро и ловко обматывает замочные скобы проволокой, просунув обе руки между прутьями калитки.

– Все, – отфыркиваясь, она вернулась и пошла вверх по лестнице, поманив Анечку за собой. – Пошли, чего интересного покажу.

– Меня Аня зовут, – Анечка решила проявить дружелюбие. – А тебя?

– А меня не зовут, – девушка с фиолетовыми волосами ответила без тени враждебности, даже с улыбкой. – Я сама прихожу, если захочу. Вот так.

Анечка кивнула в ответ, озадаченная. Она оглянулась на оставшийся внизу дверной проем, где шипел ливень. Вернуться, уйти? Сказать, что назначена встреча? Нет. Почему нет? Мне она, наверное, нравится. Открытая и общительная. Не к маньяку же она меня заманивает. Да ну, дичь какая. Анечка поднялась вслед за новой знакомой на второй этаж.

Те же колонны, те же распахнутые двери. Серый процеженный свет. Барабанит дождь. С потолка капает, на гнутом линолеуме лужицы, нужно смотреть под ноги. Кое-где плесень на потолке, хотя неприятного запаха нет, есть только приятный. Сандал? Ароматические палочки горят где-то. Или свечки из Икеи, никак не разберу. Белые металлические кровати вдоль стен, разобранные и целые. Жестяные белые умывальники, в них громоздятся пыльные стеклянные бутылки от чего-то медицинского.

– Лидокаин, – бросила девушка, поймав ее взгляд. – Не спрашивай, но тут этих бутылок миллионы просто, и все одинаковые. Все мойки засраны. Бутылки, конечно, пустые. Даже жаль. Пошли, нам вон туда.

Она ткнула пальцем в закрытую двустворчатую дверь. За ней оказалась небольшая комната, стены густо расписаны яркими сочными красками, животные, деревья, полосы радуги, искаженные лица с зубами в зрачках, лиловые осьминоги, какие-то пернатые змеи, южноамериканские индейцы цепочками, негроидные идолы с растянутыми мочками ушей. Пол устлан ковриками, в углу даже надувной матрас. Какие-то книги, немного, впрочем, сумки, несколько дешевых подушек. На матрасе сидит пухлая брюнетка с каре, на ней просторная клетчатая мужская рубашка.

– О, новенькая, – улыбается она. – Проходи, садись.

На матрасе расчистили от листочков и книг достаточно места, Анечка скромно присела на самый край. Девушка с фиолетовыми волосами плюхнулась на подушки напротив и закурила, затем плавно улеглась на пол и принялась рассматривать свою руку с сигаретой, время от времени стряхивая пепел на разобранный кальян, раскинувший хобот среди струящих клейкий дым ароматических палочек.

– Классно тут у вас. Меня Аня зовут, – Анечка повернулась к брюнетке, теперь ее вела не вежливость или робость, а подлинная симпатия.

Та снисходительно улыбнулась:

– Не нужно имен. Это долго объяснять. Не обижайся только. Мы по утрам усталые, а это долго объяснять. Попозже, ладно?

Анечка пожала плечами и вынула телефон. Бесполезно, умер. На часах три тридцать. Ничего себе у них утро. Прислушалась. Как льет, ну что ты будешь делать.

– Ты тут родилась? – спросила брюнетка.

– Она не помнит, приколись, – пробормотала девушка с фиолетовыми волосами. – Здесь, по крайней мере, не рождалась еще.

Эти слова не понравились Анечке – она не любила, когда в ее присутствии говорили загадками. Брюнетка почувствовала это и поспешила исправить:

– Так, ну раз уж ты пришла, то давай я тебя еще кое с кем познакомлю. Пойдем.

Анечка пожала плечами и поднялась с матраса. Они дошли до конца коридора, там в одной из светлых пустых комнат сосредоточенно писал что-то на стене невысокий парень с русой бородкой. Его длинные волосы были перехвачены кожаным ремешком.

– У нас новенькая, – сообщила брюнетка.

Парень бросил сосредоточенный взгляд на Анечку и буркнул:

– Привет, новенькая.

– Привет, – ответила Анечка, хотя тот уже не смотрел в его сторону, он был полностью поглощен работой.

– Как тут у тебя процесс создания смысла, норм выходит? – брюнетка неожиданно взяла Анечку за руку и провела ее в противоположный конец комнаты. – Здесь лучше смотреть, большое видится на расстоянии.

На стене изящным стильным почерком было выведено следующее: «Понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…». Парень аккуратно подправлял черточки над «й».

– Глубокая мысль, – выдавила Анечка. – А зачем это?

– О-о-о, нет, это уже без меня, – замахала руками брюнетка. – Поговорите, возвращайся к нам, у нас как-то проще все.

Парень обернулся и укоризненно посмотрел на нее, идущую к двери:

– Это из Достоевского, – обратился он к Анечке. – Мармеладов, маленький раздавленный человек, говорил это Раскольникову. Ты читала в школе Достоевского?

Анечка кивнула.

– Ну и вот, цитаты великих. Это место, – он обвел рукой комнату. – Единственное, куда мы можем приходить безусловно и когда угодно. Знаешь, ты появляешься на свет, взрослеешь, смотришь по сторонам и, такая, не-ет, это не по мне. Я на такое не подписывалась. И рождаешься заново. Здесь. Родильный дом, понимаешь? Ты тут родилась?

– Да вы сговорились, что ли? – парень чем-то нравился Анечке, но в то же время раздражал ее. – Почему ты уже третий здесь, кто меня об этом спрашивает? И имени своего тоже не скажешь?

– Не скажу. Просто это неважно.

Анечка рассердилась.

– Так, все. Извини, но мне пора.

Ну и ну. Больные какие-то. Анечка быстро вышла из комнаты, парень рассеянно посмотрел ей вслед, пожал плечами и вернулся к своей надписи. В коридоре на нее набросилась девушка с фиолетовыми волосами. Веселая, живая, с горящими румянцем щеками, она быстро говорила, не пуская Анечку к лестнице:

– Погоди, погоди, пожалуйста, не убегай еще минутку. Я извиниться хотела. Мне очень грустно стала из-за того, что мы тут все несем бред какой-то, а ты только глаза таращишь и тихо офигеваешь от нас. Мы хорошие, на самом-то деле. Ты тоже хорошая, я сразу поняла, как только тебя увидела. Ты какая-то… своя, что ли. Да погоди, я сейчас все объясню. Про имена. Понимаешь, у нас в России имена скучные, как солдаты на плацу. Фамилия, имя, зачем-то имя отца. А я его не помню даже, ну и что мне с этим делать? Вот на Западе, в тех же Штатах, там можно кому угодно зваться как угодно. Не Вильям, а Билли. И это еще женское имя, ты знала? Потом есть еще куча вторых имен, бери сколько хочешь. И всем срать на то, как звали этого ублюдка, который бросил вас с мамой, когда тебе и года не было. Так зачем нужны имена? Будь тем, кем хочешь. Будь изменчивой, зачем надевать на себя намордник с ошейником? Хотя я знаю, кое-кто такие штуки любит, но не о них сейчас. Ой, да погоди, куда ты все рвешься, останься!

Анечка, в которой гнев уже смешивался с испугом, оттолкнула девушку с фиолетовыми волосами и почти бегом, прыгая через лужи на линолеуме, устремилась к лестнице.

– Пусть идет, не надо! – услышала она голос брюнетки.

Дождь закончился или прошел дальше. Щурясь от солнца, Анечка неумело разматывала скользкую холодную проволоку. Мимо по тротуару прошел сутулый бритый парень, покосился на нее, оскалил желтоватые зубы в ухмылке.

– Че, мужик твой запер?

– На хуй иди, – не глядя, ответила Анечка.

– Овца тупая, – пробормотал он, уходя.

В переполненной маршрутке было душно, пахло плохими сигаретами и бензином. Тучная женщина напротив беспрестанно цыкала, стремясь избавиться от чего-то, застрявшего между зубами. Радио доносило пошлейший шансон. Выйдя на две остановки раньше, Анечка отправилась к дому дальней дорогой. Первые этажи пестрели пивными лавками, люди заходили, выходили, груженые пакетами и баклажками. Проносились визгливые дети на самокатах, матери с постными минами толкали перед собой коляски. Анечку чуть не сбил велосипедист, зло прикрикнул. Солнце садилось, яркое, оранжевое. Плоский как блин, город заворачивался во тьму, обмирая в предчувствии ненавистного понедельника.

– Вот где хочешь, там и покупай себе телефон. Совсем стыд потеряла, – спокойно и холодно отреагировала мать.

Отец ничего не сказал: он, разинув рот, спал на диване перед включенным телевизором.

– Любая другая давно бы нашла работу, а ты все у нас на шее сидишь, – сказала мать напоследок и закрыла дверь.

Анечка осталась наедине с собой в темной комнате. Свет зажигать не хотелось. Она сидела на кровати и смотрела в окно. В глубине квартиры пробудился и заворочался отец. Тяжелые шаги – хлопнула дверь туалета. Надо выбираться отсюда. Хату снимать, хотя на что? Комнату. Работу искать. Куда идти. Куда. В голове ее коты и тигры ходили по радуге, изумлялись индейцы и африканцы, фиолетовые локоны курили сигарету, пахнущую сандалом, иронически улыбалась клетчатая мужская рубашка. Имя. Зачем. «Давай завтра когда-нибудь…»

Вечером в понедельник девушка без телефона и адреса, зато с увесистым рюкзаком провозилась минуты две с проволокой на калитке и юркнула в приоткрытую старую дверь. В расписной комнате на матрасе брюнетка лежала с парнем с русой бородкой. Рыжая стриженая девушка собирала кальян поодаль.

– Привет, – брюнетка не подняла головы, только скосила глаза на вошедшую. – Проходи, будь как дома.

Парень кивнул, глядя в потолок:

– Сюда бы мандалу какую-нибудь зафигачить. Чтобы лежать вот так – и лететь в план Будд, – вялым, слабым голосом проговорил он.

– Я… Я поняла, что мне там, – девушка махнула рукой в сторону улицы и стянула с плеч рюкзак. – Совсем не нравится. Я бы хотела родиться заново. Чтобы все было не так, как со мной делают, а так, как я хочу. Вы можете мне помочь?

– У тебя есть что? – брюнетка спросила рыжую.

– У меня есть что, – ответила рыжая, направляясь к окну.

– Должна будешь, – добавила она, отодвигая в сторону кусок плинтуса.

Кресты

Грешно тащиться на работу, если накануне пил с друзьями, приехавшими из Питера. Сережа сбросил с тумбочки телефон с вопящим будильником и сел на кровати. Какого ж черта, три часа сна – а ведь сегодня весь день с ирландцами по городу ездить. Голова тяжелая, в рту сухо. Подташнивает. Сережа аккуратно встал, качнувшись, и медленно пошел на кухню. Мойка была забита неделю немытой посудой, у мусорного ведра стояли немым укором бутылки. Одно из двух: либо догон был лишним, либо в круглосуточном магазине им продали какой-нибудь контрафакт. Джин, и вправду, был мерзким на вкус даже для джина. Сережа достал из холодильника бутылку минеральной воды, крутанул крышку, зашипело, пузырящаяся газировка полилась на пол. Времени на сборы в обрез. Он щелкнул рычажком чайника и отправился в ванную. После душа стало чуть лучше, прояснились вчерашние воспоминания: утреннее пение птиц – до половины пятого сидели, вроде бы – да еще разговоры. О том, что в Омске ловить нечего, нужно выходить из зоны комфорта и по примеру друзей валить в Питер. Этот город, полный возможностей для гуманитария широкого профиля, манил не первый год. Алкоголь сделал переезд невыносимо реальным. Сережа с кряхтением сел на табурет перед окном и в очередной раз подумал, что слишком уж много он в свои тридцать делает с кряхтением. Да еще колени скрипят. Он через силу пил горячий черный кофе и думал о слове «невыносимо». Хорошее слово. Его можно добавлять к чему угодно для придания обреченности и драматизма. Невыносимо реальный переезд в Питер. Невыносимо душное похмелье. Невыносимо солнечное июньское утро. Невыносимо думать о грядущей работе… но надо.

Сережа был переводчиком-фрилансером. Последние несколько лет он сопровождал ирландские супружеские пары, которые приезжали в Омск для усыновления больных русских детей. Некогда между двумя государствами был подписан договор об иностранном усыновлении, и сережиными клиентами становились, в среднем, пять пар в год. Для Ирландии бездетные супруги – явление чрезвычайно редкое, можно сказать, ненормальное. Однако жизненные обстоятельства складываются по-разному, и семьи соглашаются на приемных детей. Сережа щурился от яркого солнца, глядя в окно маршрутки на проплывающие улицы. Он думал о том, сколько ужасных историй открылись ему за прошедшие годы работы с документами, домами ребенка, педиатрами, инстанциями, судами. По закону, иностранцы не могут усыновлять здоровых детей, только больных, но и это не все. Ребенка им на рассмотрение могут предложить лишь в том случае, если три разные русские пары откажутся от него, о чем подпишут соответствующий документ. Церебральный паралич, пороки сердца, эпилепсия – множество шелестящих тонких листков с синими печатями на страшном диагнозе прошло через сережины руки. Дома ребенка, эти заваленные игрушками зоны отчуждения, где работают святые люди, нянечки, медсестры, педагоги, за оскорбительные гроши дарящие любовь детям, от которых отказался весь мир. Говорили, в Ирландии лучшая в мире восстановительная медицина. Сережа не знал. Но он переводил отчеты после усыновления, которые в течение нескольких лет обязательно присылали ирландские социальные службы, видел фотографии совершенно счастливых и здоровых детей, окруженных сонмом любящих родственников. На обширных фермах, среди белоснежных овец и мохнатых теплоухих коров, в детских садах, в самодельных костюмах на Хэллоуин, перед рождественской елкой, на изумрудном лугу, что дальше сливается с сине-зеленым ирландским морем. Порой супружеские пары привозили усыновленных детей в Омск – таковы рекомендации социальных работников. Сохранение национальной идентичности. Вместо искалеченной еще в утробе девочки, которая не могла ходить и ползала с трудом, Сережа увидел отлично сложенную семилетнюю мисс, смешливую и активную. Она с удовольствием гуляла с родителями, ни костылей, ни иных медицинских устройств, прыгала по плитам на тротуаре, словно по классикам. Маршрутку тряхнуло, Сережа проснулся.

– У Краеведческого музея остановите! – крикнул он.

Прекрасный сетевой отель, белое название в красном квадрате. Блестящие каменные ступени, идеально чистая стеклянная дверь, краткий обмен любезностями с безукоризненно вежливой красоткой за стойкой регистрации. Они заканчивают завтракать, пожалуйста, ресторан направо и прямо, спасибо. Континентальный завтрак, шведский стол, тонко нарезанные колбасы, тосты, яйца вкрутую, сливочное масло брикетиками и апельсиновый сок в стеклянных бутылках.

Вот они, сидят за столом, все трое. Брайан высок для ирландца, Сереже где-то до уха, он работает в дублинской криминальной полиции, серьезен и почти не улыбается, но уж если что найдет смешным – хохочет, словно беззаботный ребенок. Мэри на голову ниже супруга, мягкие черты лица и приятная улыбка, она будто бы и не думает взрослеть, так радуется окружающему миру. Лидия Борисовна, социальный работник, собранная и деловитая, доверенное лицо ирландской четы за все, ответственная и степенная, как старушка-детектив из смутно знакомого телесериала. Лидия Борисовна практически не говорит по-английски, однако пары десятков известных ей слов вполне достаточно, отмечал Сережа, для объяснения иностранцам чего угодно. И тем не менее, сегодня он нужен им весь день: ирландцы захотели экскурсию по городским церквям.

Увидев переводчика, Мэри заулыбались и приветственно помахала рукой. Сережа подошел к столику, поздоровался по-английски и по-русски, пожал руку Брайану. Лидия Борисовна собирала в большую стопку разложенные на ее краю стола кипы бумаг.

– Так, Сереженька, переведите им – я уже сказала, но вы еще раз для верности переведите – что сейчас мы вместе едем в министерство, а потом я еду в суд со всеми документами, а вы – на экскурсию. Вы план составили?

Сережа кивнул и перевел.

– Это чудесно, – воскликнула Мэри. – Надеюсь, в суде все пройдет быстро.

По городу их возил бессменный шофер Коля, немолодой уже, чуть флегматичный, добродушный мужик. Он работал с Лидией Борисовной очень давно и порой проводил весь день с рассвета и до ночи, перевозя людей и документы. Спокойное добродушие объяснялось баснословной по местным меркам зарплатой. За эти деньги он был готов дежурить у крыльца отеля круглосуточно.

– Хеллоу, здрасьте, – прогудел он. – Ну что, Лидия Борисовна, в министерство сейчас?

Та кивнула, пристегиваясь:

– Потом я пешком в суд, а ты вози ирландцев с Сережей по городу. Сережа скажет, куда. У них экскурсия по церквям, ирландцы захотели зачем-то.

– Да ну? И зачем им по церквям… Они что, православные?

Лидия Борисовна молча пожала плечами. Тойота медленно повернула на дорогу, просигналив у перехода молодому клерку, уткнувшемуся в телефон. Доехали быстро. Высотное светло-серое здание, известное в Омске под именем «свечка», вмещало несколько областных министерств. В просторном фойе, кроме ненужного летом гардероба, нашли приют магазинчик готовой еды, книжный киоск и рядок банкоматов. Путь к лифтам, впрочем, преграждал пост охраны с рамкой металлоискателя.

– Здравствуйте, мы к Носовой, в семьсот пятнадцатый, нам назначено – Лидия Борисовна держала наготове паспорт, а ирландцы уже протягивали ей свои: Сережа в очередной раз с удовольствием взглянул на тисненую золотом арфу.

Охранник, не поздоровавшись в ответ, пододвинул стационарный телефон:

– Звоните.

Лидия Борисовна набрала короткий номер, который давно знала наизусть:

– Ольга Викторовна? Да, мы на проходной. Хорошо.

Она передала трубку охраннику. Тот с непроницаемым лицом выслушал указание пропустить – и вот номера паспортов занесены в журнал, четверо гуськом идут через рамку: Лидия Борисовна с поджатыми губами, невозмутимый Брайан, впервые за утро не улыбающаяся Мэри и Сережа, у которого ужасно разболелась голова.

– В сумке что у вас? Откройте, – подал голос второй охранник.

Сережа покорно показал полупустой рюкзак: тонкая папка, пенал, планшет, футляр с солнечными очками, бутылка воды. Брайана попросили открыть барсетку. Сережа перевел. Сержант дублинской полиции взглянул на охранников с вызовом и каким-то профессиональным любопытством, хотя выполнил их требование незамедлительно.

У обоих лифтов скопилась небольшая очередь. Лениво оглядываясь, Брайан пробормотал:

– Мэр Дублина и многие члены парламента ездят на работу и с работы на велосипедах без какой-либо охраны, а тут все строго, как на таможне.

– Русская традиция, – потирая ноющий висок, пояснил Сережа. – Власть напоминает о том, что она власть, демонстрируя соответствующие атрибуты. Кто будет уважать чиновника, к которому можно зайти с улицы просто так, парой слов перекинуться?

– Я бы уважала, – неожиданно подала голос Мэри.

Брайан улыбнулся одними глазами и взял жену за руку.

Ольга Викторовна Носова занимала кабинет на седьмом этаже, где вся обстановка дышала строгостью и превосходством, разве что несколько детских рисунков на стене оживляли интерьер. Сережа был здесь с ирландцами два дня назад, собеседование оказалось скучным, а значит, успешным. Но потом выяснилось, что ирландцы забыли подписать какие-то типовые заявления, и сейчас Ольга Викторовна диктовала Лидии Борисовне стандартный текст, под которым Брайан и Мэри должны расписаться.

– …министерство образования Омской области, – медленно повторила чиновница, равнодушно глядя на панораму города за окном.

– Министерство образования и науки или просто образования? – переспросила Лидия Борисовна.

Носова устало взглянула на нее:

– Образования, образования, – сказала она с легким раздражением. – Науки у нас нет.

Украдкой выпитый цитрамон понемногу действовал, Сережа сидел на стуле прямо, с любезным видом готового ко всему переводчика, но мысли его бродили далеко. Хорошо там, где нас нет. Они приезжают сюда, думал он, как раз оттуда, из волшебной страны зеленых холмов и яблочных туманов, жители изумрудного острова в оправе морей. У этой пары фамилия Бэннон, а до них были О’Ши – вот уж точно говорящая фамилия, пробы ставить негде. Малый народец. Все, до единого, невысокие, коренастые, уютные, осенью и зимой в кардиганах с деревянными пуговицами. А порой бывают семьи с западного побережья, там нет уже ничего, конец известного нам мира, там только океан, и можно сесть на лодку и отправиться на запад, и попасть в земли бессмертных, и остаться там навсегда. Эти западные ирландцы свободно говорят по-гэльски, странный язык, словно камыш шелестит, или какая-то лесная птица. Свиристели. В ирландских народных сказках феи крадут детей из колыбелей, и горе безутешной матери, у которой неблагие отняли родную кровь. Феи не вредят похищенным младенцам, они уносят их в холмы, за непроницаемую для простецов завесу и там растят и воспитывают, обращая в себе подобных. Учат резать руны по красному клену, собирать ночные цветы на тайных полянах, петь о древних племенах и славных битвах и не бояться ничего, кроме холодного железа – творения рук людских.

– Пусть они проставят дату, ниже подпись и имя разборчиво, – велела Ольга Викторовна. – Сергей, переведите.

Освободившись от наваждения, Сережа торопливо заговорил по-английски. Брайан и Мэри слушали, и зеленое море отражалось в их внимательных глазах под одноразовыми контактными линзами.

Наконец, все было улажено. На улице Лидия Борисовна обратилась к ирландцам:

– Ай визит ю ивнинг. Хэв э найс тайм, окей?

Бэнноны поулыбались в ответ, прощаясь с ней, затем устроились на заднем сидении, можно ехать. Коля вопросительно посмотрел на Сережу:

– Ну что, командуй, Серега, куда едем?

– Начнем с Крестовоздвиженского собора.

– Это где такой? – сдвинул брови водитель.

– Церковь на Тарской, знаете?

– А, ну так бы сразу и сказал. По Орджоникидзе поедем, на Герцена только в пробках стоять.

Миновав несколько перекрестков, свернули на тенистую улицу Рабиновича, справа и слева среди раскидистых деревьев виднелась вросшие в землю бревенчатые домики частного сектора.

– Как здесь мило, – заметила Мэри. – Пять минут назад мы были в центре города, а теперь словно на ферме.

– А почему тут не построят современное жилье? – поинтересовался Брайан.

– Ну видите ли, – стыдясь, отвечал Сережа. – Все эти дома – памятники архитектуры, охраняются законом.

– Окей, но почему они в таком плохом состоянии? Неужели ваш мэр не понимает, что с таким отношением к памятникам в центре города его никогда не переизберут?

– Думаю, понимает, – пожал плечами Сережа.

Слева частные дома сменились монументальным трехметровым забором из декоративного кирпича с коваными копьями и листьями. Дорога была в неважном состоянии, Коля ехал аккуратно и медленно, а забор все тянулся и тянулся, ирландцы наблюдали с интересом.

– Это церковная ограда, верно? – поинтересовалась Мэри.

– Н-нет, не совсем. Это… В общем, насколько я знаю, это церковная школа или семинария, а еще там, вроде бы, резиденция епископа, – он забыл, как будет «митрополит» по-английски.

Брайан молча покачал головой.

– О, повезло, – подал голос Коля. – Парковочку вот хорошую организовали.

На обочине дороги, неподалеку от массивных ворот из листовой стали с теми же коваными копьями, чернел свежим асфальтом пятачок на пять автомобилей со свежей белой разметкой. Никаких знаков, впрочем, поблизости не было. Четыре места из пяти пустовали, а подле ворот грелся на солнце вместительный черный ниссан. Рядом курил молодой человек в джинсах и рубашке поло. Темные очки, редкая бородка, длинные волосы собраны в хвост. Увидев, что Коля заезжает на парковку, он бросил окурок на землю, придавил его носком мокасина и решительно направился к тойоте.

– Але, дед, давай выезжай отсюда.

– Чего? – добродушно отозвался Коля, опуская стекло со своей стороны. – Почему?

– Это частная парковка, понял? Тут люди паркуются, – молодой человек как-то особенно выделил голосом слово «люди».

– Да тут и знака нет, – Коля не настаивал и не оправдывался, он даже двигатель не заглушил. – Я думал, это для всех.

– Ты глухой, что ли? Вали отсюда.

– Ладно-ладно, – пряча глаза, Коля начал разворачиваться.

– Что такое? – спросил Брайан.

– Оказалось, это частная парковка. Только для сотрудников… – Сережа помедлил, придумывая. – Сотрудников администрации школы.

– В таком случае тут должен быть специальный знак, – настаивал Брайан.

– Вот этот молодой джентльмен и объяснил нам, что знак похитили хулиганы. Детишки шалят.

Брайан посмотрел на Сережу так, что тому стало не по себе, и пробормотал что-то по-гэльски. Мэри укоризненно посмотрела на мужа.

Припарковались с другой стороны улицы. Следуя за Сережей, Бэнноны пересекли широкий церковный двор, поднялись по ступеням крыльца. Вход им преградила крошечная старушка со шваброй в руках.

– В храм Божий положено в платке, нельзя женщине с непокрытой головой.

Сережа перевел. Мэри с досадой всплеснула руками:

– В отеле оставила, как же я могла забыть?

– Иностранцы,что ли? – старушка сменила тон на чуть более дружелюбный. – Не с Америки, нет?

– Из Ирландии, – холодно ответил Сережа.

– А, ну это ничего тогда, это можно, – она указала на дряхлый полированный стул у двери. – Вот тут платочки есть, гостевые. Возьмите, только верните потом.

На спинке стула действительно было повязано пять или шесть платков, потемневших и лоснящихся. Мэри взглянула на них с ужасом.

– Ну если не хотите, то обождите тут немного, я сейчас вам помогу.

Старушка скрылась на какое-то время за тяжелыми двустворчатыми дверьми и вынесла несколько новых платков в аккуратных прозрачных пакетах:

– Это новые, не надеванные, выбирайте. И цена дешевая.

Мэри повязала серый с волнистым узором платок, и они вошли в храм, оставив довольную старушку натирать шваброй вытертый ковер в притворе. Здесь Сережа тихим голосом начал свою экскурсию, припоминая редкие английские слова церковной тематики, которые накануне специально отыскал в словарях.

– Это небольшое и немного тесное помещение между дверьми храма и основной частью называется притвор. В старину здесь должны были молиться грешники и оглашенные, то есть те, кто готовился принять Крещение. Эти две категории людей, таким образом, заметно отделялись от прочей паствы. Сейчас такое не практикуется. Поэтому в притворе размещают киоски, где можно приобрести свечи, иконы и прочие церковные предметы. Комната отделена от храма как такового, так что это не считается торговлей в храме.

Брайан и Мэри в замешательстве покрутили головами. Сережа проследил их взгляд, и до него дошло, что в здешнем притворе никакого киоска не было. Единственным украшением комнаты служила доска объявлений с расписанием служб и большим плакатом против абортов.

– Я хотела поставить свечу за здравие, – чуть виновато пояснила Мэри. – Мы так делали в восточном храме в Иерусалиме, хотелось бы и здесь. Но, видимо, свечи приносят свои.

Сережа молча развел руками и пригласил их пройти дальше, в среднюю часть церкви.

– Эта часть иногда называется нефом или кораблем, в память о Ноевом… – начал было Сережа и осекся на полуслове. – А вот и киоски со всем необходимым, прямо в нефе, смотрите.

Оба угла справа и слева от входа действительно занимали обширные витрины. Один киоск не работал, зато перед окошком правого образовалась очередь из трех прихожан. Один из них причитал, что в церковной лавке вечно нет сдачи.

Сережа продолжал экскурсию. Он рассказал, что такое царские врата, солея и клирос. Объяснил, по какому принципу расположены иконы на алтаре. Эта старинная церковь, несмотря ни на что, всегда поражала его воображение. В ней не чувствовалась фальшь новодела: по какой-то причине большевики пощадили ее в двадцатые. Бэнноны вежливо и внимательно слушали, изредка задавая вопросы или сообщая что-нибудь в дополнение его слов. Мэри проговорила с улыбкой:

– Русские любят иконы, в точности как итальянцы. В римских храмах тоже очень много икон. А у нас чаще ставят скульптуры.

Брайан покосился на современный радиатор:

– Представляю, как тут холодно, когда у вас минус тридцать на Рождество.

Сережа улыбался их комментариям и старался, как мог. Он поведал вдруг припомненную историю преподобного Александра Свирского, рассказал о почитании Николая Чудотворца, указал на тяжелый металлический оклад старинной иконы с изображением Архангела Михаила с копьем и щитом. Мэри упомянула визит в Кремль, и тогда Сережа переключился на канон предводителю Божьего Воинства, по легенде написанный самим Иваном Грозным. «Молю ти ся, страшный и грозный посланниче вышнего Царя, воевода: весело возриши на мя, окаянного, да не ужаснуся твоего зрака и весело с тобою путешествую» – он ради эстетики момента процитировал по-русски, затем, запинаясь, выдал экспромтом перевод на английский. Холодея, он произнес на современном английском: «Я молюсь тебе, внушающий страх и ужасный посланник верховного Царя, полководец: ты посмотришь на меня, грешника, с весельем, я не испугаюсь твоего взгляда, и я отправлюсь с тобой в веселое путешествие». Его опалило осознанием: как же странно, как же страшно звучат слова русской молитвы, написанные тираном пять веков назад, переложенные на практичный современный английский. Сколько жертв и казней, борьбы и боли, побед и поражений, упрямства и непреклонной веры тает, пропадает без следа под яркими лампами современного, рационального, циничного.

Мэри тактично промолчала, и Брайан спросил:

– Русские молитвы всегда такие пугающие?

– Нет, конечно, – поспешно ответил Сережа. – Время тогда было непростое. Наверное, в этом все дело.

– Здесь так тихо, – видя, как ему неловко, Мэри поспешила сменить тему. – Жаль, что негде посидеть.

– Да, здесь только стоять. Так или на коленях.

У иконы царственных страстотерпцев к ним подошел долговязый молодой священник.

– Прошу прощения, это же ирландцы, я правильно понимаю? – спросил он у Сережи.

– Да, а что?

– Если вам не трудно, спросите их, пожалуйста, не знают ли они такую группу, Мейл Морэ?

– Э, а что они исполняют?

– Просто это моя любимая группа, – замялся священник. – Дум метал, в основном. Гэлик дум метал, если быть точным. Группа из Дублина.

– Ох, не думаю, что они таким интересуются, – вздохнул Сережа, глядя, как Мэри ставит горящую свечу в кандило перед ликом Богородицы.

– Очень жаль… Ну, давайте я вас тогда хотя бы на колокольню проведу, полюбуетесь видом. Впервые в жизни живых ирландцев встречаю, офигеть. Переведите им, пожалуйста. Колокольня у нас высокая, а кресты еще выше. Так вот эти кресты – вы им обязательно расскажите – в старину устанавливали на купол без всякой страховки. Мужики просто залезали – и весь монтаж был на высоте, без веревки, без ничего. Потому что Господь хранит. Переведите, прошу вас. Пусть знают наших.

Стемнело. Усталые Бэнноны решили поужинать в ирландском пабе, расположенном в двух шагах от отеля, и пригласили Сережу. Любезная официантка, расторопная и веселая в предвкушении хороших чаевых, принесла три бокала Гиннесса, заказанные Брайаном. Полицейский взял один из них, в недоумении повертел в руке, понюхал, затем очень осторожно отпил.

– Ну что ж, – сказал он. – Это Гиннесс, настоящий. Только его зачем-то втрое развели водой, притом что он вдвое дороже, чем у нас в Дублине, и не на заводе, а в обычном пабе. Сережа, почему?

– Русская традиция, – в сотый раз за день отреагировал Сережа.

Невыносимо яркое золото крестов в его памяти до сих пор резало глаза.

Ощущение счастья

Митя проснулся за минуту до будильника. Он перевел телефон в беззвучный режим, затем аккуратно и тихо положил его обратно на стеклянный столик. Осторожно, чтобы не разбудить, поднялся с кровати и посмотрел на Катю, свернувшуюся калачиком на своем краю. Все одеяло собрала, гусеничка, подумал он с нежностью. Митя пересек просторную студию и вышел на балкон. Некоторое время он стоял, с удовольствием вдыхая прохладный воздух летнего утра, и наслаждался тишиной. Во дворе ни души: большая часть жильцов, конечно, досматривала сны. Меж блестящих добротных автомобилей не спеша шла Галина Ивановна, в оранжевом жилете и с метлой. Как всегда, самая ранняя, поднимается с птицами. С другой стороны, это ее работа. Полюбовавшись небом и солнечными бликами в окнах еще одного элитного дома напротив, Митя отправился в ванную. Он прикрыл дверь, взглянул на себя в зеркало и широко улыбнулся: день только так и нужно начинать. Ты сегодня супер, ты все сможешь, ты лучший. Он тщательно чистил зубы, расставляя в верном порядке обязательные на сегодня дела. Пробежка, завтрак, Катю в салон, потом встреча с Андреем. Да. Встреча. Это важно.

Перед тем, как выйти из квартиры, Митя еще раз все проверил: ключи, карточка, айвотч со специальным приложением для информации о расстоянии, пульсе и расходе энергии, растянутое сухожилие совершенно зажило с пятницы, славно, можно идти. Михаил Васильевич, старый консьерж, поприветствовал его на первом этаже:

– Доброе утро, Дмитрий Юрьевич! Сегодня во второй половине дня дождик обещали, не забудьте зонтик.

– Здравствуйте, Михаил Васильевич, спасибо. Не забуду!

Славный старик, всегда такой приветливый и безукоризненно порядочный, советской закалки. Казалось бы, сиди и сиди в своем закутке, смотри телек, так нет, он все ходит, старается, цветы на площадках поливает, опрыскивает, пересаживает, а недавно у нас на этаже пару картинок повесил, немецких городских пейзажей, говорит, дочь из Дрездена прислала. Славный старик, надо будет ему коробку конфет подарить. Хотя у него же диабет – ну тогда кофе. Точно, в хорошем магазине купить дорогого кофе – и подарить. Выйдя из подъезда, Митя убедился, что дверь закрылась, и сделал аудиозаметку: «Не забыть купить дяде Мише кофе».

Он вышел из уютного микрорайона, оставив позади клумбы, где уже вовсю хозяйничала Галина Ивановна, пересек улицу по свежей яркой зебре – молодцы, совсем недавно подновили – и отправился к Парку Культуры и Отдыха. Когда под его новенькими белыми кроссовками захрустел крупный красно-бурый песок дорожки, он включил плеер и легко, с удовольствием побежал. В ушах звучал изумительный вокал Шэрон Ковач, ее песня «Run», под которую так здорово начинать пробежку. Митя двигался безукоризненно, внимательно следя за дыханием, и со спокойной симпатией смотрел по сторонам. Вон садовники в синих комбинезонах выходит подрезать траву и кусты, а дальше их коллеги разматывают большую деревянную бобину с желтым шлангом для полива. Девушка в обтягивающем костюме для бега движется навстречу, улыбается и озорно подмигивает, Митя тоже улыбается, но не более того: Катька – это святое. На перекрестке дорожек еще одна симпатичная стройная девчонка, вся в татуировках, готовит к работе аппарат со сладкой ватой, смотрит в сторону, не видит. За Митей со звонким лаем увязался ладный ухоженный корги, комичный толстяк, отдуваясь, спешит за ним с пакетиком и совочком – Рамзесик, ты куда, Рамзесик, фу! Смешной какой, ну кто же называет корги Рамзесиком. А вот пакетик – это ты молодец, чистота в городе начинается с малого, как и все остальное, впрочем.

Митя работал журналистом и специализировался на урбанистике. Он всей душой любил Омск – город, в котором родился и вырос. Именно поэтому, закончив с отличием филфак, он не уехал по примеру амбициозных одногруппников на запад, а остался здесь. Родители поначалу не приняли его решения, но вскоре смирились, предоставив сыну самому определять свою жизнь. Они давно жили в Черногории, где папа по случаю купил скромный домик у моря. В итоге квартира-студия в элитном доме осталась за Митей, и любой подтвердит: чем дальше друг от друга живут дети и родители, тем теплее их отношения. Омская урбанистика была все таким же непаханым полем работы, как в те времена, когда он проходил студенческую практику. С другой стороны, многое было сделано: появились информационные площадки, мероприятия стали регулярными и все более крупными год от года, это внушало оптимизм. Кому такие взгляды чужды – известно: больше всего Митя не любил нытиков и пораженцев, поставивших крест на целом городе, приговорив его к нищете и деградации в ореоле старательно выращенного ими самими мифа о «городе неудачников», «городе без будущего». Можно сидеть на месте и проклинать горькую судьбу, всегда говорил и писал Митя, можно отчаяться и уехать прочь в поисках более теплого уголка для пресловутой самореализации – а можно работать здесь, где мы родились, где нам выпало жить, и общими усилиями изменять город к лучшему, шаг за шагом, от малого к большему.

Подходя к дому, он взглянул на часы: все параметры в полном порядке. Это еще немного улучшило настроение. Катя по-прежнему спала, Митя включил кофеварку и отправился в душ. Через несколько минут в дверь ванной комнаты постучали, и Катя, не дожидаясь ответа, вошла в просторную душевую кабину, доброе утро, любимый. Когда они добрались до кухни, кофе немного остыл.

– Мить, а поехали, позавтракаем в «Лакомке»… или там в «Марципане»?

– Отличная идея! – он и сам хотел это предложить и мысленно поблагодарил ее.

Одевались быстро.

– Ты сегодня до пяти, как обычно?

– Ну да, хотя, может, отпустят раньше. Мы там, знаешь, такой проект замутили: летучий корабль. Одних гвоздик штук пятьсот уйдет. Думаю потом все отфотать, в самый раз для отчета в институте.

– Класс! Покажешь потом?

– Покажу? Милый, я тебя еще замучаю этими фотками! Передай, кстати, маме спасибо: я правда очень благодарна ей, что меня взяли на практику в ее цветочный салон.

– Передам, хотя было бы, за что благодарить. Она в тебе души не чает. Помнишь, как мы ездили все вместе в тот замок?

– А, телячьи филейчики, филейчики, да?

Звонкий катин смех разносится по студии, меж белых стен с офортами, от стола, заваленного эскизами цветочных скульптур, до кухонной зоны с барной стойкой. Митя, в тысячный раз плененный этим смехом, подхватил любимую на руки и поцеловал.

Они спустились во двор, Катя отправилась к машине, а Митя задержался у опрятного шиферного навеса. Бумажный пакет он бросил в большой зеленый бак, а две бутылки из-под пива и высокую стеклянную банку из-под компота аккуратно положил в бак поменьше, специально предназначенный для стекла: не нужно рассуждать об экологии, нужно просто сортировать мусор. Сев за руль, Митя включил старый альбом Арефьевой, любимый еще со студенческих времен, и пежо выкатился со двора, с ходу встроившись в поток деловитых утренних автомобилей. Катя с айпадом в руках проверяла социальные сети, а Митя украдкой смотрел на нее и думал о Фаусте, воскликнувшем: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», и не перед кем извиняться за дурашливую выспренность мыслей совершенно счастливого человека.

Кафе «Марципан» арендовало весь первый этаж старинного здания в центре города. Пару лет назад Митя подготовил отличный материал: серию очерков о реставрации памятников архитектуры. Он даже взял интервью у бизнесмена, который выиграл тендер городской администрации и восстановил здание за свой счет – теперь сдавал верхние два этажа под офисы, а внизу разместилось кафе. Митя припарковался точно напротив высокой витрины со стильной надписью «Marzipan – Breakfast, Bakery & Confectionary», какие красивые все-таки хвостики и завитки в этом шрифте.

Для управления двумя большими залами владелец кафе держал метрдотеля, сегодня это была высокая и строгая Светлана. Впрочем, при виде любимых клиентов она совершенно искренне улыбнулась.

– Дмитрий, Екатерина, доброе утро! Вы к нам завтракать?

– Доброе утро, Света. Все так, – любезно ответил Митя.

У конторки метрдотеля немедленно возникла официантка, новенькая какая-то, симпатичная казашка, не видел ее раньше. Светлана осведомилась, в каком зале гостям будет удобнее и, получив ответ, едва заметно качнула головой: официантка проводила их в салатовый зал и усадила за прекрасный столик на двоих у окна. Яркая маркиза, будто в Неаполе, защищала от солнца, где-то в глубине кафе играл легкий джаз. Баскский омлет, только что испеченные булочки, отменный кофе, свежевыжатый апельсиновый сок – простая пища без изысков, но как придает сил для долгого дня, полного испытаний и, конечно, побед.

После завтрака они попрощались: Митя должен был отправляться на рабочую встречу, а Катю ждали хризантемы, розы, герберы, ирисы, гипсофилы, рускус – словом, все, что природа создала для творчества лучшей девушки на свете.

– Пиши мне, пожалуйста.

– Хорошо, но только и ты мне пиши, обещай.

– Обещаю.

Поцелуй. Стройные ножки в джинсовых шортах, круглые серьги качаются в такт. Повернула за угол. Митя посмотрел на часы и быстрым шагом направился в сторону сквера у Концертного Зала, до встречи с Андреем оставалось десять минут, а опаздывать он не любил.

Все это началось двумя днями ранее, когда во время обеда в офисе зашел разговор о новом контенте. Именно тогда Валерка Мордасов, светлая голова, и предложил серию статей о развенчании мрачных мифов, связанных с Омском.

– Давно пора, – уверенно говорил он. – Разруха в головах, вот мы ее и ликвидируем. Прольем, так сказать, свет правды на средневековую темень.

Идея всем очень понравилось, тут же набросали список стереотипов, подлежащих развенчанию, а потом, недолго думая, тянули жребий, кому и о чем писать. Мите выпал, наверное, самый мрачный миф: «Омск – город наркоманов». Тем лучше, подумал тогда Митя. Про экологию и школьник напишет, а тут тема серьезная. В последний раз он касался проблемы наркотиков на первом курсе филфака. Тогда в рамках месяца социального просвещения его группа должна была выпустить стенгазету с пропагандой отказа от вредных привычек. Митя внес свою лепту, искусно изобразив по периметру газеты двух скелетов, державших, как алебарды, гигантскую сигарету и такой же внушительный шприц. На старших курсах до него доходили смутные слухи о торговле наркотиками в ночных клубах, но в этот бред он верить отказывался: кто в здравом уме будет продавать запрещенные вещества в местах массового скопления людей?

Для хорошей статьи требовалась актуальная информация, желательно, из первых рук. Андрей Серебряков был одноклассником Мити. После одиннадцатого класса их пути разошлись, но осталась «дружба» в социальных сетях да поздравления друг друга с днем рождения и новым годом. Андрей достаточно долго работал в Федеральной службе по контролю за оборотом наркотиков. В новую структуру, созданную взамен упраздненной ФСКН, он идти не захотел, и сейчас уже как частное лицо занимался какой-то корпоративной службой безопасности. Митя не назвал бы Андрея родственной душой, они никогда не были единомышленниками, не дышали одним воздухом. Андрей еще в школе отличался нелюдимым характером, был серьезен, сосредоточен и максимально далек от литературы, искусств, социальных наук, которые так нравились Мите. В одном сомневаться не приходилось: Андрей был и оставался честным человеком с железной моралью, с простым и ясным представлением о добре и зле. Суровые годы работы в наркоконтроле лишь закалили его, и порой Мите казалось, что благополучный светлый мир добрых и милосердных людей держится, в конечном счете, на плечах таких атлантов, суровых и жестких, видевших бездну, навсегда опалившую их лица.

Андрей прогуливался по аллее и задумчиво курил. Митя, довольный, что не опоздал, подошел к нему и, широко улыбаясь, пожал руку.

– Привет!

– Привет, Митяй, – улыбнулся Андрей. – Чет ты раздобрел немного. Женился?

– Нет пока… Раздобрел? Ты думаешь? Ну, может чуть-чуть. Я бегаю, здоровый образ жизни, все дела. Ты как?

– Нормально, все ровно, в основном. Ну что, рассказывай, что там за статья у тебя?

Они неторопливо шли по скверу, вокруг забавно переваливались с лапы на лапу раскормленные голуби.

– Это для нашего информационного проекта, – объяснил Митя. – Развенчание негативных заблуждений об Омске. Вот все говорят: самый наркоманский город. А я же знаю, что это не так. Вот я и прошу тебя помочь. Расскажи, пожалуйста, на основании твоего опыта, какая ситуация в городе сейчас, изменилось ли что-то за последние десять лет?

Андрей посмотрел на Митю, и совершенно неясно было, что таилось в этом долгом взгляде. Наконец, он пожал плечами и начал:

– Да не проблема, расскажу, почему бы нет. В середине-конце девяностых бандитам была поставлена задача: посадить Омск на героин. И посадили. Ну, долго ли коротко, нарки частью подохли, кто от передоза, кто в тюрьме, потом стали появляться другие штуки. Спайсы. Их, было время, свободно продавали, потому что законодательного запрета не было. Курительные смеси, помнишь такое?

Митя помотал головой.

– Есть список. Если вещество в списке – наркотик, если нет – торгуй, сколько угодно. Ну, вся эта история со спайсами недолго и была, потому что потом – году эдак в седьмом-восьмом – появилась «соль». Делают ее в Китае, почти исключительно, и там она стоит какие-то совсем веселые копейки, ну а в России, сам понимаешь, цена другая.

Митя не понимал. Он отказывался понимать.

– Это, кстати, к вопросу о том, почему у цыган деньги кончились. Очень многие героиновые нарки перешли на соль. И вот я тебе так скажу: для меня в один момент обычные героиновые нарки стали чем-то вроде элиты, если сравнивать с солевыми. Там пиздец. Лицо вечно в струпьях каких-то, в парше, памяти никакой, то есть реально дурачки, они моментально забывают, что угодно. Да, говоря о цыганах. Соль сейчас продают через интернет, а у меня бывали цыгане, у которых четыре класса образования, то есть тупо читать-писать толком не умеют, какой уж тут интернет. В общем, новый рынок для них закрыт.

Митя знал, что во многих странах к цыганам издревле относились с недоверием, приписывая им склонность к воровству и обману, порой их даже обвиняли в похищении детей, но торговля наркотиками – кто знает, может быть, это еще одно огульное обвинение? Ну, попался один цыган полиции – но не все же они такие. Впрочем, Митя молчал и слушал дальше.

– Все через форумы делается, а дальше – или залог оставляй, или бери баллончик краски и рисуй пятьдесят адресов по такому-то району, все отфотографируешь, потом еще специальный человек проедет-проверит – и готово, становишься закладчиком. Есть еще другой вариант: присылаешь свое фото с открытым паспортом рядом. Посмотри на популярных файлообменниках – там таких фото пруд пруди, вот большинство как раз промышляют… Нарки за дозу, конечно. Получают, делят, разводят, да потом им еще и деньги.

– Стоп! – не выдержал Митя. – Погоди. Но ведь, по сути, это экономическая проблема, верно? Социальная? В том смысле, что в сбыт на нижнем уровне втягиваются наркоманы, то есть уже социально-пострадавшие члены общества? В конце концов, их тоже могли обмануть, запугать, заставить силой.

– Митяй, ты только не обижайся, но ты словно на облаке живешь, – спокойно ответил Андрей. – И с твоего облака землю не очень-то и видать. Большая часть людей в этом деле сейчас – тихие приличные мальчики и девочки, ранее не привлекавшиеся. С безупречной репутацией. Папы-мамы в шоке, ах-ах, мы и подумать не могли. Просто хочется денег. И тут два варианта: идти в фастфуд на кассе стоять – или вот так. Ничего личного.

– То есть моральная сторона вопроса…

– Бабло, Митяй. Бабло. Им по барабану, сколько жизней они поломают, для них деньги не пахнут. Ты знаешь, – Андрей задумчиво посмотрел вдаль, припоминая. – В девяностые у нас прямо на лестничной площадке между этажами нарки кололись. И сейчас все точно так же. Только хуже, потому что как бы не видно. Одноразовые ссылки и полная анонимность. А если честно – вон, в каждом доме, в каждом подъезде. Кировск, Чекалдан, Нефты – ткни в любой дом. У них еще есть что-то типа диспетчерских: снимают очень приличный коттедж, и вот там сидят день и ночь за ноутами семь-девять пацанов, регулируют торговлю. Работают на несколько городов сразу – и вот взяли как-то один такой коттедж, они потом рассказывали: так много, как в Омске, никто больше не берет, ни Томск, ни Новосибирск, ни Красноярск. С размахом у нас тут гуляют, то есть. Хотя сейчас и коттеджей таких нет, сплошь автоматизированные сайты. А, ну и еще сопутствующие болезни. У жулика в тюрьме сразу берут кровь на все. Потом смотрю документы: гепатит вообще у всех нарков, ВИЧ почти у всех. И я сейчас не только о тех, кто по притонам и подворотням, они ведь иногда трудоустроены: разнорабочие на стройках, в дешевом фастфуде их полно. Так что, если увидишь в какой едальне человека, который выглядит совсем уж плохо, я бы на твоем месте поостерегся, вот так. Стоит какая-нибудь такая тетя в парке – и сладкую вату крутит. Без перчаток, без ничего. А это потом дети едят. Санитарные книжки или по поддельным документам, или вовсе без них, это уж как повелось…

Митя молча шел рядом. Страх липким комком скользнул по пищеводу и угнездился в желудке. Спину покрыла холодная испарина. Профессиональная деформация, твердил он, как заклинание. Профессиональная деформация – и только. Андрей, конечно, молодец и герой, но такая работа никого не щадит, вот он и раздувает из мухи слона. Заклинание не помогало: мир вокруг – уютный, светлый, безопасный – трескался и облезал клочьями, обнажая подлинное лицо. Митя сердечно поблагодарил Андрея за рассказ, пожал руку на прощание – и двинулся в обратный путь к парковке по солнечной стороне улицы Ленина. Ему навстречу шли красивые люди, отлично одетые, уверенные в себе, а потому открытые и веселые. Проносились парни на скейтбордах, подружки стайками, степенные пенсионеры трогательными парами. Митя с удовольствием смотрел на них и отвечал на их улыбки.

Когда он вернулся домой, солнце почти село: август давал о себе знать, темнело раньше. Выйдя из машины, он обошел ее кругом, убедился, что все в порядке. Взглянул на окна своей квартиры: занавеси колышутся на сквозняке, Катя уже дома, конечно. Митя постоял немного, затем отчего-то оглянулся и вынул телефон. В Подгорице еще белый день.

– Мам, привет! Это я. Слушай, я вот тут подумал. А что, если мы с Катькой переберемся к вам?

Аморальное поведение

Вначале он жил с мамой и младшей сестрой, и все было хорошо. Но потом оказалось, что зачем-то нужно идти в первый класс. В школе он перебивался тройками: выручала способность легко заучивать наизусть большие тексты. Когда он, уставившись в пространство, высоким каркающим голосом пересказывал учебник абзац за абзацем, учительница останавливала его: «Подожди, но я же спросила тебя совсем не об этом!» Некоторое время он непонимающе глядел на нее, приоткрыв рот, а затем отводил взгляд и продолжал читать по памяти с того слова, на котором его остановили. Дома ждал вкусный мамин суп и заветный видеомагнитофон с коллекцией мультфильмов про покемонов. Их он тоже заучивал, серию за серией. Каждую перемену, когда одноклассники выбегали в коридор, чтобы поиграть в салки или пошептаться по углам, он выходил в центр помещения и принимался разыгрывать увиденное на экране телевизора. Он выкрикивал реплики со всем доступным ему артистизмом, ревел, закатывал глаза, подпрыгивал на месте, принимал замысловатые боевые стойки, даже падал иногда, будто поверженный покемон. В начальной школе ему благодарно аплодировали. В пятом классе посмеивались, проходя мимо. В шестом перестали замечать.

Очень хотелось завести друзей. У всех были друзья, а у него не было. Если мультфильмами уже никого не привлечь, рассудил он, нужно стать популярным иначе. Без особых затруднений он покупал в ларьке еженедельную газету с пошлыми анекдотами и голыми красотками на обложке. Теперь на переменах можно было не выходить в коридор: пацаны собирались вокруг него и, покатываясь от смеха, слушали. «Если она будет регулярно бриться» – читал он развязку очередного шедевра тем же высоким каркающим голосом, и даже хулиганы ржали как лошади. Девочки кривились и обходили такие сборища стороной. Он не понимал, отчего они так себя ведут, и сердился. От злости часто запотевали очки, он плевал на них и потом долго елозил по стеклам подушечками пальцев. Со временем даже самые неприличные анекдоты перестали иметь успех, пацаны все чаще поглядывали в сторону одноклассниц. Он попробовал было вернуть слушателей рассказами о том, как подглядывал за сестрой в душе. На беду, кульминацию рассказа услышала классная. Был скандал. Мама объяснила, что за сестрой подглядывать нельзя, но он так и не понял, почему.

В девятом классе в школу пришла работать Тетя Дура. Вначале он не знал, кто она такая. Весь класс получил от нее одинаковые анкеты со странными вопросами, это была очень необычная контрольная. Читая каждый новый вопрос, он неизменно пожимал плечами и, размазывая синюю пасту, кривыми полу-печатными буквами выводил свое мнение по тому или иному поводу. Тетя собрала анкеты, а через два дня вызвала маму в школу. После разговора с ней мама вернулась домой вся красная, у нее дрожали руки. Мама сказала, что тетя – дура, потому что говорит о нем глупые вещи. Потом мама обняла его и расплакалась, а он безучастно глядел в пространство и раздумывал, как бы улизнуть из этих объятий обратно к компьютеру.

Дело в том, что примерно в это время мама купила новый компьютер и провела в дом интернет. Так началось его знакомство с компьютерными играми. Больше всего он любил стратегии. Солдаты на экране подкупали безотказностью: они были готовы выполнить любую прихоть своего творца и повелителя по одному клику, моментально, без уговоров и сомнений. С ними было куда проще, чем с реальными людьми, которые на фоне покладистых компьютерных воинов выглядели год от года все хуже. Реальные люди все чаще выступали врагами, которых следует победить – это были скрывающиеся под затейливыми никами игроки по ту сторону сервера для сетевой игры. Он кусал губы от удовольствия, набирая капсом оскорбления в игровом чате. Последние два года в школе пролетели незаметно.

Троек в аттестате вышло ровно столько, сколько разрешила мама, она была счастлива. На выпускном пацаны пили водку, он тоже пил водку, он танцевал, как давно уже не танцевал, как в третьем классе, все боевые стойки и очерченные японскими рисовальщиками ловкие движения потрясающих покемонов и их веселых тренеров! Потом его рвало, а потом он и вовсе ничего не помнил до самого утра. Он провалялся в своей душной комнате два дня, на кровати, пахшей подкисшим бельем. Не было сил даже за компьютер сесть. Мама носила еду и провожала в туалет. А на третий день мама объявила, что подала его документы в филиал какого-то там юридического университета. Он так и не понял, зачем, но в обычной своей манере пожал плечами и принялся зубрить учебники по юриспруденции страницу за страницей.

Память подводила, учеба не клеилась. Его отчислили после первой же сессии. Мама сказала, что в университете одни взяточники и вымогатели, а нормальных преподавателей нет. Через полгода мама подала документы в филиал чего-то экономического имени кого-то. Сестра закончила школу и уехала в Екатеринбург. Он во второй раз понял, что высшее образование не для него: все учителя строгие и равнодушные, задают непонятные вопросы, а на цитаты из их же учебников отвечают в лучшем случае смехом. Единственное, что ему нравилось на семинарах – это девушки. Но они никогда не заговаривали с ним. Наверное, стеснялись. Он же не начинал разговор первым, так как вычитал где-то, что это не по-мужски. Мужчиной он стал давно, еще в девятом классе, когда впервые начал мастурбировать на фотографии своих одноклассниц, сделанные им украдкой с задней парты. Снимки студенток, несомненно, были еще лучше. Он особенно гордился теми, где была заметна бретелька или верхний край трусиков виднелся из-за юбки или джинсов.

Как-то раз за фотографированием его застал ухажер одной из одногруппниц. Подкараулив у гаражей после занятий, парень набросился на него и побил, чуть не сломал нос. Рыдая и размазывая кровь по лицу, он пришел домой и, как был, в грязи, в уличной обуви, начал точить самый большой кухонный нож. Убить. Это так просто. Никто не посмеет больше поднять на него руку. Мама, которая в тот день вернулась с работы раньше, подняла крик, выхватила нож из слабых рук и потребовала объяснений. В тот вечер они договорились, что в университет он больше не пойдет. Мама сказала, что ей так будет спокойнее. Он просиял, обнажая неровные желтые зубы, умылся и сел играть.

Нужно было оплачивать счета за интернет и электричество. Для этого он устроился дворником в ближайшую коммунальную компанию. Он перестал бриться и к зиме оброс черной жесткой бородой. Маленькие дети боялись его, опасаясь угрожающих взмахов метлы и громких потоков брани. Он вновь начал устраивать спектакли, вдохновленные кассетами из детства, только теперь его снимали на смартфоны досужие пешеходы. В супермаркете у дома его знали. «Опять в космос затариваешься?» – спрашивал грузчик. Он бурчал в ответ что-то нейтрально-благожелательное и молча вываливал на кассовую ленту упаковки лапши и пюре быстрого приготовления. Он любил эту еду, считая, что именно так питаются настоящие космонавты.

А потом мама умерла. Он так и не понял, почему. Нахлынули какие-то непонятные родственники, были похороны, где он пил водку и плакал от жалости к себе. Вероломство. Вера в маму была подорвана ее предательским уходом. Родственники уехали, оставили немного денег, и он неделю не выходил из квартиры. Потом жизнь вошла в привычное русло. Он завел аккаунты во всех основных социальных сетях, причем не по одному. Чужие имена, чужие фотографии – он подпрыгивал на стуле, радуясь своей хитрости. Нашел всех одноклассников, кого-то из учителей, университетских знакомых. Больше всего он интересовался аккаунтами девушек и женщин. Он жадно пролистывал фотографии из путешествий, с вечеринок и фотосессий. Купальники, полупрозрачные блузки, а кое-кто забыл или не захотел скрыть и легкую эротику. Во всем этом он видел вызывающее бесстыдство и доступность, лишь притворяющуюся чем-то приличным. Фотографии реальных людей смешивались в его сознании с огромным количеством порно, которое он иногда смотрел часами. Он хотел женщин, но был не в силах написать, позвонить, подойти, заговорить. Страх он пытался перебить злобой и высокомерием: в улыбке он видел усмешку, во взгляде читал презрение. Он ненавидел себя за трусость, но женщин, которых боялся до дрожи, ненавидел сильнее. Он вынашивал месть, отработанным движением выдавливая струю жирного майонеза в желтый пахучий бульон с разбухшей лапшой для настоящих космонавтов.

Одиннадцатый «а» молча наблюдал, как Нина Олеговна крупными буквами пишет на доске слово «Идиот». Пририсовав кавычки, она обернулась. Смирнов осклабился, тут все ясно. Пономаренко и Костин уставились в телефоны, невелика беда. Ажаева смотрит очень сосредоточенно, на парте томик с закладками. Брыкин скептически наблюдает из-под опущенного забрала очков, крутит ручку в пальцах. Серикова скучает, глядя на цветущие яблони во дворе, у девочки любовь, тоска или любовная тоска, но к уроку готова, это точно. Еремин и Старцева, неразлучные, как всегда, изготовились поражать нестандартным мышлением. И дальше, дальше, от задних парт снова к передним бежит внимательный взгляд Нины Олеговны, надо же, седьмой урок, но тридцать две головы на факультативе по литературе, только Афанасьев с гриппом. Такое внимание к необязательному занятию льстило двадцатипятилетней выпускнице педагогического университета. Школа хорошая, вот что. Лицей. И в гуманитарном классе тут не отбракованные, как это часто бывает. Конечно, в каждом коллективе есть свой Смирнов, но все-таки умники и умницы преобладают. Жаль, нельзя работать только с такими, приходится уделять внимание каждому. Нина Олеговна раскрыла журнал.

– Вот мы и добрались до одного из важнейших произведений русской литературы девятнадцатого века. Роман «Идиот» Федора Михайловича Достоевского. Все прочитали, только честно?

Класс закивал, нестройное «да-а» пронеслось над головами. Врут, конечно. И, к сожалению, сегодня мы это поймем. Хотя, может быть, попробуют выехать на кратком содержании. Столбец фамилий, было тридцать четыре. Литвак уехала с родителями в Канаду…

– Пономаренко!

Высоченный парень нехотя отложил телефон и встал. Огромный и нескладный, с маленькой головой, он всегда вызывал смех у одноклассников. Двоечник и лентяй, но и миляга, подкупающий старательно создаваемым образом безобидного недотепы. Хитрец.

– А че сразу Пономаренко. У меня живот болит.

– Пять минут назад это не помешало тебе съесть две ватрушки, – с любезной улыбкой заметила Нина Олеговна. – Так что, я думаю, перитонит от разрыва аппендикса настигнет тебя не на этом уроке.

Пономаренко вздохнул, не глядя отмахиваясь от соседей, исподтишка тыкавших его ручками.

– А посему, – продолжала Нина Олеговна. – Расскажи нам, Толя, кто из персонажей романа «Идиот» тебе понравился, и почему.

Толя комично почесал затылок, встал поудобнее, выставив чуть вперед правую ногу, и заложил руки за спину. Это была его любимая поза для обстоятельных ответов. «Печорин! – громко шептали по сторонам. – Пышкин! Шишкин! Раскольников!»

– Да задрали, – негромко и беззлобно пробормотал Пономаренко. – Ну, мне этот понравился… идиот.

Класс с готовностью рассмеялся, как аудитория известного комика на концерте. Ощущение, что не зря пришел, заплатив за билет.

– То есть тебе больше всего понравился главный герой романа, князь Лев Николаевич Мышкин, – пришла на помощь Нина Олеговна. – Замечательно. И почему же?

– Ну, он типа был добрый, со всеми там базарил про жизнь, то да се…

– Говорил.

– Ну да, говорил. И вот все те, с кем он перетирал, потом говорили, мол, он нормальный мужик, не пес какой-нибудь.

Дети веселились вовсю. Старцева плакала от смеха у Еремина на плече, малиновый Брыкин обмахивался тетрадкой. Нина Олеговна чуть повысила голос:

– Тише, коллеги, тише.

Коллеги. Этим словом она на корню купила одиннадцатый «а» на первом же факультативе:

– На обычных уроках вы ученики, я учитель, как обычно, – объяснила она тогда. – Но здесь, на факультативе по русской литературе двух веков, мы с вами будем коллегами. Коллегами, которых объединяет интерес к живому слову.

– Запомните, – ее голос на том самом первом занятии зазвенел торжественными нотами, даже двоечники отвлеклись от своих мелких проблем. – Запомните раз и навсегда: не бывает правильного и неправильного мнения, когда мы говорим о литературе. Прочитав рассказ или роман, вы можете найти – и скорее всего найдете – то, о чем и не задумывался автор. Важное лично для вас: умное или глупое, отталкивающее или великолепное. Книга написана, она уже отделена от ее создателя, и только от вас зависит, как вы будете ее трактовать.

– Тише, коллеги, тише, – продолжала Нина Олеговна. – Толя имеет право на такую точку зрения. Действительно, псом князя Льва Николаевича никто не называл: ни генерал Епанчин после скандальной встречи Аглаи с Настасьей Филипповной, ни даже Ганя Иволгин, который в гневе не раз терял контроль над своими словами. Есть ли среди вас те, кому Князь Христос, как еще называл его Достоевский, наоборот, не понравился?

Взметнулась тонкая красивая рука с красной нитью на запястье, Юля Серикова. Отличница, проницательный живой ум, десяток поклонников и годы тяжелой изматывающей борьбы с внезапно уверовавшими родителями.

– Мне.

– Хорошо, Юля, расскажи. Толя, ты можешь выйти, если тебе нужно.

Пономаренко обернулся:

– А? Да не, спасибо. Мне уже лучше.

Серикова встала, и беспокойные взгляды нескольких одноклассников обратились на нее.

– Дело даже не Мышкине, – сказала она уверенным резковатым голосом. – А в том, что Достоевский использовал положительного персонажа – к тому же, главного героя романа – для рассказа о собственных славянофильских убеждениях. Русский народ Достоевский считал «народом-богоносцем», то есть единственным народом, сохранившем верное представление о боге. Мышкин и говорит это прямым текстом во время приема на даче у Епанчиных, и раньше там тоже что-то такое было. Еще он Рогожину это рассказывал. Достоевский через Мышкина обвиняет, например, католичество в том, что оно запрещает людям думать своей головой. А православие чем лучше, если только у русских есть истинный бог?

Бедная девочка. Мать ее как-то явилась в школу, глаза мечут молнии. В кабинете биологии при завуче приперла к стенке бедную старушку, Софью Алексеевну: «Какое вы имеете право отрицать сотворение животных и птиц Богом? Вся эта ваша, с позволения сказать, эволюция – выдумки Запада, чтобы лишить нас духовности!» С трудом ее домой спровадили, директриса помогла. Фанатики двадцать первого века. А Юля с ними в одной квартире. Вот теперь и досталось от нее отнюдь не праведному Федору Михайловичу.

– Спасибо, Юля. Я должна сказать, что очень ценю твое мнение. Между прочим, уже через несколько лет после выхода романа появились критические статьи, где известные литературоведы той эпохи говорили буквально то же, что и ты. Так что, видишь, ты не одинока.

Юля широко улыбнулась, впервые за урок. Не одинока. Нина Олеговна ответила на улыбку и приготовилась задать новый вопрос. Дверь открылась, на пороге стоял запыхавшийся пятиклассник. Вторая смена.

– Нина Олеговна, вас Екатерина Андреевна вызывает.

– Хорошо, спасибо. Я сейчас подойду.

Странно, что за срочность у директрисы?

– Скоро вернусь, не разбегайтесь. У нас еще минимум полчаса.

Большая часть класса разочарованно застонала. Золотые мои. Надо их подбодрить.

– Зато, когда вернусь, будет «угадай персонажа по цитате», в этот раз я приготовила трудные.

Она вышла из кабинета под довольный гул. В коридоре ее окликнули:

– Нина Олеговна, подождите! – к ней бежала Серикова.

– Юля, что такое?

– Я должна вам сказать, – слезы на глазах. – Я хочу, чтобы вы знали: вы лучший человек из всех, кого я знаю. Мы вас очень любим, правда. Вы сильная, вы со всем справитесь, они вам ничего не сделают.

– Кто не сделает? Ты о чем?

Девочка закусила губу, с досадой топнула ногой, развернулась и побежала обратно в класс. Юной учительнице стало не по себе.

Секретарь, усталая женщина с отросшим каре, бросила на Нину Олеговну быстрый взгляд и отвела глаза.

– А, здравствуйте, – сказала она, сортируя какие-то листки на столе. – Екатерина Андреевна вышла на минутку, вы проходите пока, присаживайтесь, подождите.

Она указала на открытую дверь с золотистой табличкой. Плохая примета. Если секретарь деканата не смотрит в глаза, значит, грядет выволочка от декана за тот кальян в общаге. Если прячет глаза медсестра, значит, анализы опять плохие. Вот теперь и тут на меня не смотрят, за три года такое впервые. И впервые я не понимаю, в чем дело.

Нина Олеговна кивнула, пересекла приемную и вошла в кабинет директрисы, сев на стул у самого входа. Цветы на подоконниках, бездушная современная мебель, почетные грамоты в грошовых рамках. Монитор прикрыт белым синтетическим чехлом, пользуется нечасто. Президент. Складная серебряная икона за стеклом. Кипы бумаг в шкафах. Папка «На подпись». Календарь с логотипом местного мясокомбината. Чисто и пусто.

– Ниночка Олеговна, здравствуйте, – директриса вошла незаметно.

Учительница поспешно поднялась со стула.

– Здравствуйте, Екатерина Андреевна.

– Присаживайтесь сюда, поближе, пожалуйста. Вот так. Разговор у нас с вами предстоит долгий и серьезный. Люба, меня нет, – велела она секретарю.

Директриса плотно закрыла дверь и уселась в высокое черное кресло, а Нина Олеговна оказалась за столом для совещаний напротив нее. Из папки «На подпись» Екатерина Андреевна извлекла несколько листов, скрепленных степлером.

– Вот, ознакомьтесь, пожалуйста. Это вчера поступило в департамент образования, в министерство образования области, в федеральное министерство и, насколько я поняла, в комитет Госдумы по среднемуобразованию и в прокуратуру.

Холодея, Нина Олеговна узнала на черно-белой распечатке свою фотографию из социальной сети. «Уважаемые… прошу провести проверку деятельности учителя русского языка и литературы Бессчастной Н.О., работающей в БОУ г. Омска… по поводу указанных ниже злоупотреблений и систематических нарушений ТК и КоАП РФ…» Далее на пяти страницах проводился косноязычный разбор ее профиля в социальных сетях. Подписка на новостные паблики означала сочувствие деструктивной оппозиции и потенциальную агитацию детей участвовать в несанкционированных митингах. Музыкальные группы в разделе «любимая музыка» пропагандировали религиозную и расовую нетерпимость, политический экстремизм, но по большей части суицид. Владимир Семенович Высоцкий призывал к алкоголизму и наркомании. Особое внимание неизвестный автор уделил Инстаграму. У меня закрытый профиль, странно. Мы с Верой летом на Алтае. Мы с Верой в Крыму, прошлый год. Мы с Верой в Питере, клуб «Она». Мы с Верой в баре в Новосибирске, это совсем новое. «Через аккаунты в социальных сетях осуществляет систематическую пропаганду лесбиянства и распущенного поведения, что несовместимо со статусом педагога, имеющего допуск к работе с несовершеннолетними детьми, и является прямым нарушением статьи 6.21 КоАП РФ…» Как вообще к ним попали фотографии из закрытого профиля? Неужели кто-то поделился? «На основании всего вышесказанного прошу принять меры по пресечению подрывной и аморальной деятельности Бессчастной Н.О. и привлечь ее к ответственности в соответствии с…»

– Мне звонили отовсюду. Из департамента, из областного министерства, из каких-то газет, – Екатерина Андреевна с трудом сдерживала гнев, зло сверкали бриллианты на золотом обручальном кольце. – Я уже второй день, со вчерашнего вечера, как девчонка, вынуждена все это выслушивать. Но этого мало. Сегодня утром пришли трое родителей из комитета школы, и с ними еще эта блажная, мать Сериковой из одиннадцатого «а». Я заверила их, что мы примем меры. Ну, что скажешь?

Нина даже не заметила внезапного перехода на «ты».

– Это… бред какой-то. То, что здесь написано, – это моя частная жизнь, какое отношение это имеет к школе, к детям?

Директриса ухмыльнулась:

– Ну я-то не совсем еще старая дура, да? В соцсетях разбираюсь. Вот тут, – тычок красным ногтем. – Ты своей подружке только что в штаны не залезла. Это как? И, не приведи Господи, дети это увидят, поставят лайк – это уже одобрение разврата, это уже пропаганда. Это уже статья.

Вся ситуация была абсурдной и страшной, словно сон. Нина автоматически перелистывала страницы со скриншотами, в глаза бросались орфографические ошибки в злобных и лживых комментариях. Зачем? Кому я сделала плохо? Она не понимала.

– В письме нет шапки. Кто… кто все это написал?

Екатерина Андреевна пожала плечами:

– Какой-то Аркадий Петросов. Просто обеспокоенный гражданин. Знаешь его?

– Впервые слышу.

– Ладно, не будем отвлекаться. Чтобы тебя тут долго не держать, перейду сразу к делу. Либо ты пишешь заявление по собственному желанию, либо я тебя увольняю по статье трудового кодекса. За аморальное поведение.

– Но в чем аморальное поведение-то? – почти крикнула Нина. – Это же бред, бред тут какой-то написан, это домыслы все, это незаконно!

В кабинет заглянула секретарь. Директриса успокаивающе махнула ей рукой.

– Не знаю, – сказала она тихим голосом, будто самой себе. – Может, и незаконно. Найдешь адвоката, тоже какую-нибудь активистку, ославишься на всю страну. Нас ославишь, журналисты тут каждый угол обнюхают. А о детях ты подумала? Детям каково? Это ведь им потом с этим жить: учительница-извращенка.

– Они как раз знают, что я ничего не пропагандировала, они могут подтвердить!

– А за спинами детей тебе прятаться не стыдно? И даже не в этом дело. Предположим, хорошо, засудишь ты нас, реабилитируешься. Ты вот о чем подумай, – Екатерина Андреевна наклонилась ближе, была видна обширная дряблая шея и серые мешки под стеклами очков. – Тебя. После всего этого. Ни в какую школу. Не возьмут. Какому директору это надо: девка только из института, почти без опыта, без категории, а проблем и грязи с ней уже выше крыши, предыдущего работодателя опозорила, на всю страну скандал.

Нина из последних сил сдерживала слезы.

– А так, – директриса откинулась на спинку кресла. – Напишешь заявление об увольнении по собственному желанию. По семейным обстоятельствам. Месяц май, год, считай, закончился. И уйдешь, тихо-мирно. Без скандалов. Хочешь – тебя с твоим талантом в любую школу возьмут, не думая. Я же знаю, ты умница, каких поискать. Не хочешь в школу – все дороги открыты, молодость. И будет тебе с твоей подружкой счастье.

– Могу… – отвечать было трудно, быстро билось сердце, то и дело накатывали рыдания, нет, при ней не стану. – Могу я подумать, хотя бы до завтра?

– Можешь, – милостиво разрешила директриса. – В девять утра жду тебя здесь. А сейчас иди домой, Зуева тебя подменит, я договорилась.

Нина шла домой окольным путем, через гаражи. Пешеходы не любили это место, она плакала, не скрываясь. За что? За что со мной так? Кому это нужно?

Радостно подпрыгивая в расшатанном кресле, он в двадцатый раз перечитывал свое сообщение на закрытом форуме и комментарии к нему.

«Кароч минус лесба. Уволилась вроде как сама, дворник сказал что все тихо. На сайте школы ее фотку убрали, пруфы тут…»

«Есть инфа что с хаты съехала, мой кореш там в подъезде одну бабку знает. Говорит, вообще из города уехала, с вещами…»

«Красава!»

«Все четко сделал, норм»

«Побольше бы таких, которым не по барабану»

«Слуш тут есть еще пара наколок. Вроде тоже лесбы но я хз. В лс скину тебе»

«Мужик, уважаю!»

Самым счастливым днем его жизни стал тот, когда он зарегистрировался на этом форуме. Здесь можно было скачать подробную инструкцию, как выводить на чистую воду безнравственных женщин, как правильно составлять донос, и куда его отправлять. Фактически, уже готовые шаблоны, только скопируй скриншоты и фото в текст, да еще имя вбей.

Стремясь поделиться успехом, он, как сумел, изложил эту историю в контакте, на одном из своих мужских аккаунтов. Здесь его почти не похвалили, а даже наоборот. Комментарии казались очень грубыми и обидными, он опять подумал, что добрых людей в мире куда меньше, чем злых. Сначала он забанил всех комментаторов, а потом на всякий случай удалил аккаунт.

Это только начало, думал он, я им еще покажу. Ночью он трясся под одеялом, лелея новые планы о том, как вновь станет, словно в третьем классе, популярным и любимым.

Жизнь вечная

Владимиру Алексеевичу было шестьдесят шесть лет. Последние двадцать два он жил с супругой на тихой улочке в центре Омска. Покупал фрукты и орехи в одном и том же ларьке у знакомой азербайджанской семьи, пешком ходил по Тарской на родную кафедру, стригся в старенькой парикмахерской на Фрунзе. Студенты когда-то побаивались его, но годы смягчили строгого профессора, и теперь во время экзамена любой третьекурсник надеялся отвечать билет именно Владимиру Алексеевичу, заведующему кафедрой патологической анатомии.

Мрачная, преимущественно мужская область медицины интриговала, привлекала внимание. Патологоанатомы испокон веку считались немногочисленной и довольно замкнутой кастой, члены которой ревниво следили за новичками, не упуская случая подметить неточность, бескомпромиссным приговором раздув ее до профессиональной непригодности. Владимира Алексеевича ценили и уважали ученые всей страны. Он не был знаменитостью, но его мнение имело вес – это нехотя признавали даже недруги, по большей части, завистники. Ведь, как известно, человек может простить ближнему своему все, кроме интеллектуального превосходства.

Об этом думал Владимир Алексеевич, неторопливо шагая по улице Орджоникидзе прохладным августовским утром. Мысли – медленные, исполненные созерцательности и спокойствия – проплывали, как осторожные автомобили по разбитому асфальту справа: светофоры здесь стояли через каждые пятьдесят метров, и водители никогда не разгонялись. Хорошо бы после обеда Булгакова почитать, «Театральный роман», никогда не надоедает, а завтра уже на кафедру, везде догляд нужен. Туфли хорошие, идешь, словно босиком. В Петербурге какой-то поэтический конкурс имени Александра Блока, Алеша рассказывал, когда приезжал к нам в воскресенье. Сейчас из Блока лепят мученика, которого кровавые большевики не пустили за границу для лечения, считай, убили. А на самом деле он свел себя в могилу наркотиками. Морфий, кокаин. Сердечная недостаточность. Современники писали, он на себя был не похож, кричал, бредил. Это не грипп. С другой стороны, дочка Менделеева, Чуковский… Неужто они признались бы: король поэтов убил себя сам. Никогда. Обшарпанный какой фасад, ну что ты будешь делать. Вот этот дом, сталинский, а за ним наше общежитие, модерн. Но в каком кошмарном состоянии. Зря я начал, Блок еще этот. Вопрос воли, Булгаков переборол зависимость, без драк и драм. Канцелярский магазин. А, что же это я, нужную вывеску прошел.

Владимир Алексеевич вернулся к невысокому крыльцу. За стеклянными дверьми располагалась модная современная парикмахерская. Сюда, недолго думая, записал его на стрижку сын: Елизавета Ивановна уехала в отпуск до конца лета, а привести себя в порядок перед началом учебного года было совершенно необходимо. Двенадцать, стрижка под машинку, старший мастер Александр. Ну что ж, посмотрим. Он вошел, аккуратно придержав дверь, хотя нужды в этом не было из-за доводчика.

В просторном отлично освещенном помещении играла совершенно непонятная музыка, парень за стойкой темного дерева помахал рукой – это такое приветствие сейчас?..

– Добрый день, вы на стрижку, записывались?

– Здравствуйте, – звучным лекторским голосом ответил Владимир Алексеевич, приближаясь. – Совершенно верно, я записан к старшему мастеру Александру на двенадцать ноль-ноль.

– Да, вижу, – парень заглянул в ноутбук. – Владимир, все верно? Простите, Саша еще не подошел, подождите немного, пожалуйста. Чай, кофе?

– Нет-нет, благодарю вас.

Профессор огляделся и сел в удобное кресло у окна.

– Да уж, – заметил он, увидев часы на стене. – Должно быть, у вас принято, как в Италии, никуда не торопиться и опаздывать.

Парень смущенно развел руками. Что с него взять. В конце концов, он-то как раз на рабочем месте, в отличие от этого старшего мастера. Десять минут первого, потрясающе. А если бы я пришел за пять минут до назначенного времени, как всегда делаю, – лучший барбершоп, так Алеша сказал? – ну-ну! А неплохо тут, вот не было бы еще этой безвкусицы из колонок. Голова лося на стене, хм. Охотники подарили, должно быть. Плакаты, все в наклейках, как холодильник в ярких магнитах. JVCR – что за аббревиатура? Jesus… Jesus valiantly conquers Russia? Или это не по-английски? Фотографии почти все черно-белые. Когда-то… когда-то весь мир был таким, черно-белым. Или, если повеселее, сухая сепия. Владимир Алексеевич опустил голову и прикрыл глаза: он проснулся, как обычно, в пять утра, и сейчас его клонило в сон.

Они приходили именно в это время. Дневная дрема – бесполезная, муторная, вязкая, предательски отнимающая силы – приманивала их, призраков прошлого. Тот мир исчез навсегда, оставшись лишь на черно-белых фотографиях, и не докажешь ведь, что когда-то в нем были цвета. Отец, огромный, властный, еще без трости и одышки, возвышается на пороге – вставать, срочно, пока он не окликнул! Половина пятого, декабрь, нужно по чистому фосфоресцирующему снегу двора идти в сарай, наполнять ведра углем, горсть за горстью отвоевывая у в камень смерзшейся кучи, потом дрова, потом дома топить печь. Чтобы было тепло и горячая вода, мыться и завтракать. Пальцы ноют, рукавицы все черные от угольной пыли. Белый снег, черные следы валенок. Частный дом, где жила тогда семья. Вроде бы город, даже не окраина, а луна в бездонном небе, собаки воют. Он родился в пятьдесят третьем, страна хоронила Сталина. Когда сняли Хруща, Володе было одиннадцать. Мама подарила килограммовую упаковку пластилина, он начал создавать собственный мир в редкие минуты досуга…

– Добрый день, меня зовут Александр! – совсем молодой парень протягивал покрытую татуировкой руку.

Вообще-то, руку протягивает старший младшему, никак не наоборот, ну да ладно. Не стоит в чужой монастырь, подыграем.

– Здравствуйте, меня зовут Владимир Алексеевич, – профессор медленно поднялся с кресла – тяжело – и пожал руку парикмахеру.

– Очень приятно, – учтиво и несколько стесняясь ответил тот. – Владимир, я только пришел, буквально на пять минут выскочу покурить, хорошо?

Профессор пожал плечами:

– Консуэтудинис магна вис эст.

– Что-что? Это по-немецки, вы немецкий знаете?

– Латынь. Велика сила привычки.

Пальцы ноют. Рукавицы черные, черные, угольная пыль. Нельзя спать, нужно топить печь. Горячая вода. Отец, высокий, презрительный, окликает, ну и долго ты намерен лентяйничать? Белый снег. Черные пальцы в прорехах старых рукавиц. Черные.

– Идите, конечно. Какой может быть разговор. Я подождал десять минут, подожду и еще пять, никакой разницы.

– Спасибо, – просиял и был таков.

Владимир Алексеевич глядел на щуплого парня, вчерашнего подростка, как он торопливо вдыхал дым, стоя у крыльца на ветру. Глядел – и думал о своем. Они приходили именно в это время. Призраки прошлого.

Брякнула дверь, Александр вернулся.

– Ну что ж, приступим?

Владимир Алексеевич молча кивнул и снова – тяжело – поднялся, подошел к парикмахерскому креслу:

– Вот, вы знаете, нужно оставить ровно пять миллиметров со всех сторон, – длинные пальцы его скользнули по волосам, чуть торчащим по бокам от лысины на макушке. – Пять миллиметров, чтобы было идеально ровно. Сделаете?

Александр улыбнулся широко и беззаботно:

– Да вообще не вопрос, конечно, сделаем!

Бумажный воротничок, пелерина. Вроде бы, все чистое. Хотя о чем это я, он ведь только начал работать сегодня. Ох, Лене забыл написать. Владимир Алексеевич выпростал руки с телефоном из-под белого двора пелерины, следов еще нет на снегу. Ловко двумя пальцами настучал по кнопкам смску жене. Александр деликатно подождал и принялся смачивать волосы, подравнивая редкой расческой.

– Какой у вас олдскул. Кнопочный. Нокия?

– Зименс, – профессор отчего-то всегда называл эту компанию по-немецки. – Я все понимаю, конечно. Мне и коллега из Первого меда как-то реприманд сделал, мол, что же это вы, Владимир Алексеевич, с дедофоном?

Посмеялись, стало как-то проще и легче. Обрадованный разговорчивостью клиента, Александр перехватил инициативу и начал рассказывать что-то свое, от телефонов перешел к путешествиям, а потом – к своей летней поездке в Петербург.

Ленинград. Сколько лет я провел в этом городе, среди руин заклейменной истории. Школьником родители отправляли к бабушке, маминой маме, на все лето. Эта сторона улицы наиболее опасна, но как несли себя взрослые и старики, прохожие в летних пальто, у каждого второго что-то во взгляде, без суетности, без пошлости – я выжил, я пережил блокаду. Так уже никогда не будет, и кто не умер тогда, – тому жизнь вечная. Столетние дубы в Павловске, екатерининский дворец в Пушкине, и ангел делает на караул крестом. Музей атеизма в соборе. Мне двенадцать, я иду с бабушкой летним утром, вот как сейчас. Комарово – ее любимый пригород. Каждый советский интеллигент должен хотя бы пару дней отдохнуть летом в Комарово, говорила она. Солнце и холодное море, дачи и санатории.

– Я другану тогда говорю: ну окей, все эти эрмитажи твои я посмотрел, в барах потусил, зачетно. Покажи мне теперь такую, ну типа темную сторону города, что ли. Он говорит – да базара ноль, поехали в субботу. В общем, приезжаем мы на окраину города, там какая-то реально промзона. Ни фонарей, ни указателей. Ну, друган-то знает, куда идти. Приходим, короче, в клуб. Огромный заводской цех, его какие-то немцы выкупили. В центре танцпол, вроде, как обычно. Музыка… ну, я так скажу: не мое. Вот вообще. А народу там, по ходу, вообще по барабану, колбасятся только так. У дальней стены бар, где, кроме минералки, ничего нет. В общем, ясно…

Десять утра, воскресенье, на улицах пустынно, куда спешить. Проходим мимо летнего кафе, бабушка украдкой кивает на странную троицу за крайним столиком. Очень необычная компания. Тучная, неряшливого вида пожилая женщина в летнем платье, волосы кое-как собраны, в руках отпечатанное на пишущей машинке меню, водит по строчкам неровным ногтем, близоруко щурится. А справа и слева – два парня, вот как этот Александр, не старше. Стиляги, пробы ставить негде. Узкие брюки, пиджачки, пестрые галстуки – мечта дружинника. Выбирают винцо на троих, чтобы и не слишком дорого, и повеселело с утра. Портвейн, что-то крепленое, наверное. Через пару кварталов бабушка объяснила – это Ахматова. А намного позже, узнав фотографии, я понял – с ней были Кушнер и Бродский.

– Ну, я сунулся в туалет. Первая дверца закрыта, вторая открыта, но лучше бы я ее не открывал. Темная сторона Питера, короче. В третьей кабинке никого, но что там на полу – я, в общем, вышел оттуда, стараясь ничего не касаться. Все, думаю, хватит с меня. Вот такие приключения. Мы потом оттуда еще и выехать полчаса не могли, какие-то знаменитости в этот клуб приехали, тоже отметиться в выходной.

Владимир Алексеевич вежливо улыбнулся:

– Да уж. Город, определенно, в чем-то стал иным.

Александр включил машинку для стрижки, беседа на какое-то время прервалась. Колючие волоски взвесью осыпались на лицо, профессор закрыл глаза – и тут же задремал под монотонное жужжание.

Друзья мои. Не друзья, впрочем. Я не знаю, как назвать такие отношения. Коллеги, учителя. Старая интеллигенция. Титаны в науке и печальные неудачники во всем остальном. Профессор Кузьменков, горький пьяница, в редкие дни трезвости – прекрасный ученый и очень мудрый человек. Володенька, я же пью из-за дисбаланса. Мытари и подхалимы получают места в Академии, им патенты и ордена, а я тут до морковкиного заговенья буду бомжей резать, кому это все нужно. Академик Хватов, тоже старик, в очках с толстой черной оправой, нелепая вязаная шапочка, свитер с протертым рукавом. Выдающийся ум, воля, вернулся из лагерей, создал собственную научную школу, ученики его учеников сейчас сидят в президиуме и редколлегиях лучших журналов. Старый желчный матершинник, никому спуску не давал, особенно, когда выпьет. Вовка, ты дыши ровно и осознай четко, что я тебе сейчас скажу: вся эта пиздобратия может хоть на жопу себе Орден Ленина повесить – умнее они от этого не станут, а у тебя голова светлая. Глупая, но светлая. Вот они и бесятся, старые пердуны. Ну ладно, давай, за здоровье! Юрий Моисеевич Вайнгартен. Учитель с большой буквы, тут и говорить нечего. До самой смерти сохранял кристальную ясность рассудка, девяносто три ему было. Вова, я вас порой решительно не могу понимать: как вы в должности проректора университета умудряетесь сохранять способность к нормальной мыслительной деятельности?! Всегда на «вы». Последние годы жил в Израиле. Руки у него дрожали, Паркинсон, сын купил специальную гигантскую клавиатуру. Переписывался на четырех языках с мировыми патологами до последнего дня. Вам, дорогие мои, жизнь вечная. Когда-нибудь и я. Хитро улыбается под хмельком Кузьменков, курит по-лагерному нервный Хватов, бурно жестикулирует громогласный Вайнгартен. Жужжание стихло, Александр сменил машинку.

Сименс выдернул его из дремы стандартной своей мелодией. Звонил профессор Степанов. Александр терпеливо ждал за плечом.

– Николай Николаевич!

– Владимир Алексеевич!

– Чем могу помочь? Надеюсь, вы в добром здравии?

– Скрипим помаленьку, тьфу-тьфу. Владимир Алексеевич, дорогой, не откажите. У меня тут один человек, дочкин сослуживец. Двадцать пять лет парню, мелкоклеточный рак легкого у него нашли. Но вот он до последнего не хочет верить, сможете биопсию пересмотреть? Может статься, они что-то напутали. А мы уж с любым вашим решением согласимся, да – да, нет – нет…

Это приговор. Без операции умрет через шесть-девять месяцев. С операцией станет инвалидом и умрет через двести семьдесят дней. Ничего нельзя сделать.

– Николай Николаевич, о чем тут может идти речь! Разумеется, отправляйте его ко мне на кафедру сейчас, я тут на Орджоникидзе в парикмахерской, сын меня записал, представляете, на молодежную стрижку.

Смеются.

– Спасибо, Владимир Алексеевич, я со своей стороны – вы же знаете.

– Ну что вы, что вы…

– Тогда он к вам со всеми материалами.

– Да-да, я часам к двум дойду, знаете, пока то да се, новые туфли разнашиваю.

– И не говорите, мне Галина на прошлой неделе купила туфли по акции, так я в них пошел гулять по набережной, оба мизинца стер. Я мазью мажу, как ее, забыл. Но я дома посмотрю, если нужно, сообщу вам. Ноги надо беречь!

– Хорошо, Николай Николаевич, созвонимся тогда. Я по результату вам сообщу, идет?

– Отлично, Владимир Алексеевич, и спасибо вам!

– Всех благ, всех благ.

Мелкая бритва, последний лоск. Через десять минут все было готово. Профессор, освобожденный от белоснежной пелерины и натирающего воротничка, пристально смотрел на себя в зеркало, проводя по волосам то правой, то левой рукой.

– Тц-тц, ну здорово, здорово, что тут скажешь. Спасибо вам, Александр! Я, как прозектор с сорокалетним стажем, могу оценить точную работу.

Парень, сметая метелкой в совок, поднял голову и покраснел от удовольствия.

– Да не за что. Я очень рад, что вам понравилось.

Владимир Алексеевич пожал руку парикмахеру, рассчитался и, довольный, отправился в путь по мокрому тротуару: удачно, дождик только закончился.

Приземистые мрачные коробки кафедры располагались на окраине Омской крепости. В восемнадцатом веке это было сердце города, от которого теперь остались лишь длинные казармы, конюшня да цейхгауз. Поближе – кафедра с учебными аудиториями, музеем, лекторием. Подальше – морг. С торца – помещения для ритуальных услуг. Широкими шагами профессор пересек мощеную плиткой улицу и вошел в здание. Громко и звучно, как он всегда делал, поздоровался с охранником, а затем с вахтершей. Битюг в темно-синей форме буркнул «здрасьте», обширная старуха радостно улыбнулась:

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич, поработать решили?

– В точности так, Сара Иосифовна. Меня не спрашивали?

– Нет, – удивленно пожала плечами вахтерша. – Сегодня тишина, у всех еще лето.

– У всех, да не у всех… Ладно, спасибо, – с этими словами профессор повернул налево, в коридор, по которому прошел впервые полвека назад.

Тихо. Красочные иллюстрации из старинного немецкого атласа в рамках под стеклом. Fibro-myoma intraparietale, лейпцигское издательство. Стенды с черно-белыми фотографиями, история кафедры с самого основания. Владимир Алексеевич своим ключом открыл дверь с табличкой «Библиотека». Пройдя мимо стеллажей с прекрасной коллекцией анатомических атласов и монографий по патологии девятнадцатого и начала двадцатого века, мимо ярких толстых книг с современными классификациями, он остановился перед другой дверью, уже без надписей: кабинет. Скрыт от непосвященных, маленькая прихоть. Просторно, вдоль стены еще один книжный шкаф, корешки справочников скрываются за многочисленными фотографиями. Мужчины и женщины, улыбчивые и суровые, в пиджаках и белых халатах. Не герои, их не узнавали на улицах, о них не писали в газетах. Патологи, ведомые простой, но торжественной верой в то, что разум человеческий может и должен оказаться сильнее болезни. Владимир Алексеевич опустился во вращающееся кресло на колесиках. Можно, не вставая, перемещаться от стола с микроскопом к книжному шкафу и обратно, кресло движется плавно и бесшумно. Хорошо. На противоположной стене два портрета: Юрий Моисеевич кисти местного художника и на крупном фото братья Стругацкие, Аркадий и Борис. Любимые авторы юности, почему бы нет.

– Владимир Алексеевич?.. – стук в дверь.

– Да-да, войдите.

Дверь открылась, на пороге стоял рослый, прекрасно сложенный молодой человек в сером пиджаке и джинсах. Лицо бледное, с прозеленью. В дрожащей руке большой бумажный конверт.

– Проходите. Вас как зовут?

– Роман. Я от Николая Николаевича.

– Я так и понял. Биоптат привезли?

Роман протянул конверт:

– Да, вот тут все.

Крошечный парафиновый блок с биоптатом, да еще готовый подкрашенный образец на тонком стекле в прозрачном футляре.

– Скажите, когда… когда вы будете знать?

– Этого я вам сейчас сказать не могу, Роман. Оставьте ваш номер, я позвоню, когда буду уверен.

– Но хотя бы примерно, я с ума сойду!

Бедняга, что ему терять, совсем раскис. Владимир Алексеевич сочувствовал несчастному парню, но не испытывал жалости. Сочувствие было рациональным: чего-то не успел, что-то не завершил, не пожил еще толком. Профессор посмотрел поверх очков строго, сурово даже.

– Роман, возьмите себя в руки, пожалуйста. Я сообщу вам так скоро, как только смогу.

Пробормотав благодарность, парень нетвердой походкой вышел из кабинета. Как лечащие врачи с ними общий язык находят, ума не приложу. Ну что ж, посмотрим. Владимир Алексеевич включил микроскоп, установил стекло. Движения его, мгновение назад медлительные и расслабленные, вдруг преобразились, стали быстрыми, выверенными. Здесь повернуть, тут настроить… вот оно. Ага. Некоторое время он глядел в микроскоп, щурился, хмурил брови. Затем опустил очки со лба на нос и покатился в кресле к книжному шкафу. Последняя классификация, толстый том. Страницы плотные, глянцевитые, как листья фикуса. Цветопередача у них, конечно, шикарная. Так, оглавление. Слегка порезав палец о страницу, он раскрыл справочник посередине: так и есть, ну вот же оно. Да уж, они там, похоже, совсем деградировали. Мелкоклеточный рак, подумать только. Он вернулся к микроскопу, поглядел еще немного. Потом – снова к шкафу. Через несколько минут книги громоздились у него на столе стопкой, все раскрыты. Он в последний раз взглянул на образец и выключил микроскоп. Вовка, они сами пишут какую-то поебень в заключениях, типа козел-баран, там буквально каждым вторым подтереться можно, без малейшего вредя для задницы. Набрал номер:

– Алло, Роман? Это Владимир Алексеевич, вы недалеко уехали еще? Возвращайтесь, жду вас.

– В общем, так, – обратился он к молодому человеку, усадив его на стул для посетителей. – Я не вижу здесь рака, я не вижу здесь опухоли.

– Господи! – закричал Роман и истово, с жаром перекрестился. – Господи!

Не бывает атеистов на смертном одре, Володенька.

– У вас лимфоидная интерстициальная пневмония, – продолжал Владимир Алексеевич медленным, размеренным голосом, тут важно полное спокойствие. – Тоже не сахар, как писал Булгаков, но возможны какие-то утешения. Это тяжелое заболевание, но его развитие можно сдерживать. Вы молоды, это тоже существенное обстоятельство. Показаны стероидные гормоны. При правильном лечении вы проживете еще одиннадцать-двенадцать лет.

– Как? То есть это неизлечимо? – Роман опять побелел.

– Увы, – каждое слово Владимир Алексеевич бросал медленно, тяжело. – Но подумайте: двенадцать лет – не девять месяцев. Я вижу, вы разумный молодой человек, вы способны осмыслить свою жизнь и достойно прожить вам отпущенное. По крайней мере, вы знаете, когда умрете. Это доступно немногим. Приличный срок, вы многое успеете, многого добьетесь. Вам удастся больше, чем в ином случае, потому что вы точно знаете ценность каждого дня и не будете тратить время понапрасну.

– Да, да, вы правы, конечно, – Роман вытер крупные капли пота с бледного лба и встал. – Сколько я вам должен?

Зря я со своими нравоучениями. Вова, я могу с полным правом поверить вам сейчас одну хохму: вечное сомнение в себе – для нас таки вторая натура.

– Ничего. Проживите жизнь достойно, Роман. Всего доброго.

Молодой человек протянул было руку, секунду смотрел на свою липкую серую ладонь, затем поспешно спрятал ее за спину, взял со стола бумажный конверт и, попрощавшись, выбежал из кабинета. Быстрые шаги в гулком коридоре.

Тучи за окном уходят на восток, мягкое стариковское солнце тихой кошкой проникает в кабинет. Владимир Алексеевич встает из-за стола, расставляет по местам книги, поправляет фотографии на полках, неторопливо, одну за другой. Открывает боковую дверь и тщательно моет руки, растирает между красных ладоней жидкое мыло, долго держит их под струей теплой воды. Вытирает руки белым вафельным полотенцем, вешает его на крючок и закрывает шкаф. Достает из ящика стола аптечку, заклеивает почти невидимую ранку на пальце пластырем телесного света, затем проверяет уровень глюкозы. Довольно кивает результату, убирает аптечку в стол и из соседнего ящика достает электронный тонометр, в норме. Оглядывает кабинет, стоя на пороге с ключом в руке. С фотографий и портретов на него с теплотой и одобрением смотрят мертвые ученые. Он улыбается им. Легонько, одними уголками губ.

Германия

Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Германию. Горячую воду опять отключили без предупреждения, и желание уехать заметно усилилось. Пашка не забыл оставить на кухне два куска вчерашней пиццы и чистую турку с засыпанным кофе, это немного примирило с действительностью, но все равно надо было валить. К тому же, этот козлина не помыл посуду, а обещал. Третий день, кста. Катя поставила пиццу в микроволновку, кофе – на конфорку и вернулась в кровать. Однокомнатная квартира в панельном доме выстыла за ночь, отчего-то дуло по ногам, полосатые носочки с кошачьими мордами не помогали. Закутавшись в одеяло, Катя написала в Твиттере: «Сегодня объявляю выходной, потому что бесит». Ради Инстаграма пришлось изящно высунуть ногу из-под одеяла. Вот так, достаточно. Фильтры. «Ленивое утро, потому что могу».

В прихожей что-то прошелестело и покатилось, Катя выпрыгнула из постели и подошла к двери. По всему полу разбросаны коробки из-под пиццы и белые картонки от воков. Когда-то это было великой пищевой пирамидой, сооружением которой Катя очень гордилась вчера. Теперь на руинах сидел кот Кумик с самым невинным видом. Он брезгливо обозревал дело лап своих и облизывался. Вначале черно-белую кошечку назвали женским японским именем Кумико, потом выяснилось, что это кот: важное пухлое существо, сочетавшее наглость с трусостью.

– Ты че натворил, идиотина?

– Мяу.

Кумик без труда увернулся от полетевшей в него картонки, по плавной дуге пробежал в комнату и устроился на пашкиной черной футболке.

– С-скотина, – произнесла Катя с любовью.

Она вернулась в кровать и снова взяла в руки телефон. Германия. Там классно. Картофельный салат со сметанным соусом, колбаски и кебаб, приготовленный третьим поколением турецких эмигрантов. Таким точно не отравишься – не то, что наша шаурма. В какой-то старой песне на курсах немецкого она слышала, что вечерний воздух Берлина пахнет гашишем. Там лучшие клубы в Европе, как говорят. И можно целоваться с подружкой прямо на улице, никто слова не скажет. Нет, я, конечно, не пробовала, но мало ли? Пашка сказал, что не стал бы ревновать… Потому что немцы все вежливые и толерантные, в какой-то статье она читала: страна победившего феминизма.

Шипение и треск – кофе вскипел и убежал. Громко матерясь на ходу, Катя побежала на кухню, сняла с конфорки испорченный напиток, ухнула турку под кран, выключила плиту, морщась от противного запаха. На черной поверхности дымилась мерзкая коричневая короста. Фу, ну что за день. Точно валить надо. Сейчас еще горячо, тереть нет смысла. А, ладно, оставлю так, все равно пашкина очередь убираться. Банка с надписью «Kaffee», словно насмехаясь над несчастной Катей, показала идеально чистое дно. Окей, тем больше поводов выбраться из дома. Час на сборы. Твиттер: «Я стервенею». Инстаграм: селфи в зеркале, «Когда женщина хочет кофе, ее ничто не остановит». В углу бесприютно пылился велосипед, Катя некоторое время смотрела на него, но в итоге решила поехать на автобусе. Все равно дороги не приспособлены для велосипедистов, зато вот в Германии везде специальная разметка, так что еще и экологию сберегают, не то что у нас. К тому же, ехать на велике тупо лень.

Катя жила на улице Гашека. Как ни странно, небольшая окраинная улочка была известна горожанам, но лишь потому, что ее название крупными буквами маячило в грязных окнах общественного транспорта: конечная остановка. Путь до центра занимал примерно час, если повезет не зацепить ни одной пробки. Катя залезла в полупустую маршрутку и заткнула уши музыкой. По мере движения салон заполнялся вначале сидящими, а потом и стоящими пассажирами. На Проспекте Маркса, хрипя звучной одышкой, с трудом вошла тучная пожилая женщина, немедленно обратившаяся к Кате:

– Уступи место инвалиду!

– Я за свое место заплатила. Вы не стали дожидаться транспорта со свободными местами – это ваши проблемы, – глядя в окно, Катя проговорила привычную фразу.

От возмущения женщина даже перестала задыхаться:

– Нет, вы посмотрите, а! – обвела взглядом салон в поисках поддержки, пассажиры посуровели в знак солидарности, но промолчали: всем было плевать. – Вы посмотрите, я инвалид, у меня удостоверение, и каждая шлендра мне будет хамить!

– Э, инвалид, за проезд рассчитываться будем, нет? – подал голос армянин за рулем.

– У меня льготное! – категорично заявила женщина и снова включила одышку.

– Льгот нет. Тридцать рублей или на выход, – водитель не злился и не хотел конфликта, ему было скучно и тошно.

– На Голубом Огоньке остановите! – Катя не нашла в себе сил вынести неминуемый теперь скандал.

Маршрутка затормозила напротив Бургер Кинга, автоматическая дверь с третьей попытки отъехала в сторону, и Катя выпрыгнула на тротуар, оставив за спиной оскорбленный фальцет и медленно закипающие кавказские ноты. А в Германии весь транспорт полупустой, это точно, даже в час-пик. Люди спокойно рассаживаются в уютных просторных автобусах и электричках, где им удобно. Никакой тряски в пути, потому что дороги идеально ровные, и в городах, и между. Катя никогда не была в Германии, да и вообще за границей. От отца ей досталась фамилия Шнайдер и, по утверждению матери, невыносимый характер. Что ж, Шнайдер – это почти Линдеманн. Необходимо и достаточно, чтобы иметь право на воссоединение с исторической родиной.

Все одно к одному: в любимой кофейне опять подорожали эклеры. Скрепя сердце, Катя собирала мелочь, для чего пришлось вытряхнуть все содержимое сумочки. Помада упала на пол и покатилась, поймала ее только у соседнего столика. Парень с маленьким латте в руке ухмыльнулся, скривив угреватую физиономию. Помада, кстати, раскрошилась при падении. Поедая эклер, Катя мрачно размышляла, что в Германии все было бы не так: во-первых, там уже давно есть традиция «подвешенного кофе», и уж для нее-то точно нашелся бы стаканчик. Во-вторых, там ее помаду поднял с пола двухметровый статный красавец, правнук викинга, внук эсэсовца и сын главного инженера BMW, который, уж конечно, не рассмеялся, а предложил девушке помощь, сочувственно выслушал, а потом вежливо попросил номер телефона. Катя взглянула на него с интересом, бедный блондинчик, мне так жаль, но тебе ничего не светит: у меня есть Пашка. Так, стоп. Пашка же в России остался. А, ну тогда записывай, только учти, до шести я занята в новом стартапе. Долго рассказывать, но это мой дизайнерский прорыв. Катя дважды бросала университет, так и не доучилась, и сейчас пробавлялась халтурами в фотошопе. Доев пирожное, она вспомнила, что не сфотографировала завтрак, так что социальные сети пришлось листать в плохом настроении. В Твиттере ее никто не лайкнул, только под записью «Я стервенею» появился комментарий Дани. Он написал: «Янка?» Какая Янка, он о чем вообще? Это его нынешняя, что ли? И если так, зачем он это мне пишет? Придурок. Даня отправился в бан, ведь в аду есть специальный круг для людей, которые умничают в интернете.

Юная и прекрасная, Катя шагала по проспекту, и затянутые зеленым фасады отражались в темных очках. Знаете ли вы, что летом на улицах Гамбурга можно встретить панков с крашеными ирокезами? В шипастых косухах, в тяжелых блестящих ботинках. Приветливые уличные музыканты стритуют на вековой брусчатке, песни всех языков мира летят над Северным морем. Можно сесть на паром и отправиться в Копенгаген, там Христиания с добрыми и мудрыми хиппи. Не хочешь – тогда как насчет электрички до Парижа? Бельгия и Голландия, сладкие вафли и сладкая легальность. А на юге Бавария, там тот замок, который как в Диснейленде. О, это земли свободных людей, никогда не знавших коммунизма. Посмотри, как идут по улицам твои соотечественники, прибитые к земле тяжелым взглядом двуглавой птицы. Зист, Катя, ду ден Эрленкениг нихьт? Эти стихи, из-под палки, сквозь слезы выученные в восьмом классе, вспыли вдруг в памяти. Немецкий язык звучал ярко и сочно, как никогда, он стекал с катиных губ медом поэзии, из крови сваренным премудрыми гномами. Густой, золотистый, как волосы Лорелей, он влек и манил в чудесную страну, где все богаты настолько, чтобы позволить себе роскошь дружелюбия.

Эклер не прижился. Ну, или молоко в кофе подлили не самое свежее. Полыхая стыдом и негодованием, Катя нырнула в ближайшее кафе. Стараясь не смотреть по сторонам, просеменила в туалет, прижимая сумочку к животу. Уборщица в безразмерной красной футболке посмотрела на нее с презрением.

Несколько лет Катя ходила на курсы немецкого языка, должно быть, лучшие в городе. Треть слушателей там были такими же, как она – детьми, которых заставили родители. Остальные учащиеся имели единственную цель: уехать в Германию. Немецкий язык и все, что с ним связано, вызывало у них восторг, ассоциировалось со скорым благополучием в цивилизованной стране порядка и пунктуальности. Работавшие на курсах немки, по большей части, полубезумные авантюристки, громко гоготали во время чайных пауз, обнажая крупные лошадиные зубы. Они одевались в мешковатые худи, носили пирсинг и не пользовались косметикой, к вящему неудовольствию и зависти местных преподавателей: то были стареющие выпускницы педагогического института, отчаянно пытавшиеся оживить свою тускнеющую внешность шейными платками. Самые разные люди пили там чай из термосов с молоком и печеньем. Амбициозные студенты-медики, грезившие ординатурой в немецких клиниках и спокойной сытой жизнью дипломированного семейного доктора где-нибудь в Вестфалии. Осатаневшие от лживых алкоголиков матери-одиночки: такие занимались с особым упорством, с ненавистью даже, каждым грамматическим упражнением нанося хлесткий удар по ухмыляющейся синей роже пропавшего годы назад супруга. Старушки, дети настоящих ссыльных немцев, они нередко плакали и глотали корвалол, услышав особенно лиричную песню о родине, которой не знали. Кениги, Майеры, Эстерлейны, Штайны, Букбиндеры – такие разные и такие похожие, объединенные надеждой на побег в лучшую жизнь.

Приведя себя в порядок, Катя вновь вышла на проспект, перебежала дорогу под мигающим зеленым человечком и свернула во двор. В глубине помещения раздался приятный звон, когда она привычным жестом толкнула стеклянную дверь с надписью «Тату-студия Black Crow».

Лия, как всегда в это время, скучала за стойкой, разглядывая эскизы на экране ноутбука. Вообще-то, по паспорту она Лида, но все знают, что русские имена – отстой. Лида должна быть сорокалетняя, измочаленная тяжелой жизнью, в мужском пальто и с тряпичной сумкой в руке. Лида работает в офисе с девяти до шести и давно уже не знает, зачем живет на свете. Другое дело – Лия. Миниатюрная, загорелая, в татуировках если не вся, то явно стремится к этому. И, поверьте, не создал Боженька таких мест, которые Лия еще не прокалывала. Катя с завистью отметила, что с их последней встречи Лия успела выкрасить себе массивный колышущийся вихор в цвет розовой жвачки. Лучшая подруга.

– Привет-привет, – Лия подбежала к Кате и обняла ее.

– Ну что, как промискуитет искусств?

– Да ну, не спрашивай даже, Кэт.

Лия и Кэт – это почти как Бонни и Клайд. Может, рвануть в Германию вместе?

– А что такое? – Катя угнездилась на высоком барном стуле, который полгода назад откуда-то притащил сюда вусмерть пьяный клиент.

– Да работы нет почти что. У нас с Максом, прикинь, один кайф – друг друга совершенствовать.

– А, так вы снова вместе?

– Ну да. Он, конечно, мудак тот еще, но где я другого такого отморозка найду. К тому же, аренду платить надо, здесь и за хату.

– Тож верно.

Некоторое время они молчали, наблюдая, как на экране сменяются стильные черно-белые эскизы.

– Какие-то обсосы приходят, – неожиданно пожаловалась Лия. – Во вторник явился такой, типа он дофига крутой байкер, со шлемом в руке. Мне, говорит, сказали, что у вас иглы с сифилисом. Ты прикинь!

– Лол, – без особого энтузиазма отозвалась Катя. – А ты что?

– А меня тогда не было, тут Макс сидел. Ты его знаешь: он объяснил этому чудиле, как и от кого байкеры получают сифилис. Короче, подрались. Макс ему, вроде бы, нос сломал. Тот грозился заяву накатать. Но с тех пор все тихо.

– Офигеть, – протянула Катя.

В Германии байкеры добродушные и спокойные, потому что уверены в себе и никого не боятся. Ревущими стаями несутся они по автобанам, сияя хромом и полировкой, словно молодые боги Асгарда. Бег могучих коней своих укрощают они у харчевни, чьи окна сияют в ночи, привечая странников. Радушный хозяин, повинуясь зычному окрику, преподносит им расписные глиняные и стальные высокие кружки с добрым хмельным пивом, безалкогольным, потому что это только у нас бухими водят, а Германия – культурная страна, там закон уважают.

– Просто, ты понимаешь, – все это время Лия говорила. – У нас почти нереально делать нормальный тату-бизнес. Не в этом городе. Тут либо быдло, либо жмотье. Кто при бабках, хочет себе демона и монашку на всю грудь, а мне это нафиг не надо. А кто клевый и хочет красиво, у того денег нет. Вот как у тебя.

Катя печально улыбнулась и кивнула. Денег не было. За последнее время она несколько раз меняла работу, но нигде не задерживалась надолго. В магазине женской одежды ее выжила сука-сменщица. В ресторане быстрого питания ее накрыла аллергия на запах горелого масла. В колл-центре она даже не стала заканчивать обучение – пусть другие себя гробят. Почему так? Почему мир несправедлив и даже жесток к нестандартному творческому человеку? Редкие заказы в фотошопе – смешно, копейки. Катя считала себя прекрасным художником и дизайнером, она окончательно убедилась в правильности принятого когда-то решения – бросить институт. Высшее образование только уродует талант, подгоняя креативных, инакомыслящих под одну гребенку.

То ли дело в Германии. Европейская система, лучшая в мире, позволяет тебе самому выбирать предметы для изучения. Ты никому ничего не должен. Немецкие университеты – старинные замки на зеленых лугах. Обширные лекционные аудитории, дышащие стеклом и металлом, могучее плотное облакобеспроводного интернета связывает жадные до знаний умы всего просвещенного мира. Библиотеки, как в фэнтезийных фильмах, нагромождения фолиантов на полках мореного дуба. Комфортабельные кампусы, где так здорово делить комнату с умными славными сверстниками. А традиции, а студенческие братства, а сидение на траве в послеобеденный час!

– Ладно, я пошла, – Катя приобняла подругу на прощание и слезла с табурета.

– Ну, давай, – Лия снова листала эскизы.

– Слушай, – на пороге Катя обернулась. – Ты не думала уехать в Германию?

Лия забавно хрюкнула, усмехнувшись:

– Ты че, мать? – воскликнула она. – Я ж гражданка Казахстана. Мне б вначале официально в Россию свалить, уже большое достижение.

– А. Ну да. Ладно, увидимся.

На Театральной площади Катя зашла в супермаркет за сигаретами.

– Кент с кнопочкой, пожалуйста.

– Паспорт, – проговорила кассирша, взглянув исподлобья.

Значит, хорошо выгляжу. Кстати, а где паспорт? Катя яростно рылась в сумочке под раздраженные вздохи покупателей в очереди. Нет его. Она вышла из магазина и остановилась, задумавшись. В кафе. В кафе я сумку вытряхивала! Быстрым шагом, иногда переходя на бег, Катя устремилась в обратный путь.

В кофейне сменился кассир, теперь это был высокий симпатичный блондин.

– Вы тут паспорт не находили?

Блондин улыбнулся радостно:

– А, ну вот и вы, Шнайдер Екатерина Дмитриевна, – он протянул ей паспорт.

– Че, обязательно было каждую страницу обнюхать? – вот козлина, небось и возраст посмотрел, и адрес.

– Слушайте, я же должен был как-то понять, чей это документ, – попытался оправдаться парень. – Хотите, я вас кофе угощу, в знак примирения?

– Да пошел ты, – холодно ответила Катя.

Купив сигареты со второй попытки, она прошлась по пешеходной улице Валиханова и остановилась под стеклянной аркой, чтобы покурить. Накрапывал дождь. Перед ней расстилалась серо-зеленая река, по набережной сновали редкие прохожие с зонтиками. Катя вдыхала опротивевший дым и все смотрела на реку, потому что больше тут смотреть было не на что. Жить здесь невозможно. Надо валить.

Она вернулась домой под вечер.

– Ужин на столе, – вместо приветствия крикнул Пашка, не отвлекаясь от компьютерной игры.

Катя с недовольным видом макала роллы в соевый соус. Ему совсем на меня плевать. Час на социальные сети – и она забылась недовольным, обиженным сном под щелчки клавиатуры и тихие проклятия.

Проснувшись в десять утра, Катя решила не идти на работу, а вместо этого эмигрировать в Австралию.

Общий знаменатель

За окном проехала машина с набившей оскомину песней про третье сентября. Татьяна Николаевна прошлась между ровными рядами парт. На линолеуме по-прежнему блестели грубые продавленные металлические заклепки, плинтус все так же неумело выкрашен жирной коричневой краской – детская рука. В классе, как и во всем здании, было пусто и тихо. Без пяти семь. Тихонько гудели длинные лампы под потолком, со стен смотрели измученно Архимед, Декарт, Виет, Гаусс, Ломоносов, Лобачевский. Мел на пальцах, белая пыль повсюду. Сотни примеров в день.

Больше всего Татьяна Николаевна любила математику и Беларусь. Предмет, который она полвека вела в гимназии, был прямым и честным. Наличие единственного верного ответа и – почти всегда – единственного верного пути к нему радовало сердце. Упорядоченность записанных столбиком квадратных уравнений, логарифмов и интегралов когда-то определила жизнь строгой самоуверенной отличницы, направив ее в Минский педагогический. Затем, в страшное время хаоса и пугающей новизны, математика оказалась тихой гаванью, прибежищем, над которым житейские неурядицы власти не имели. Что же до родины, то Татьяна Николаевна скучала по ней с самого переезда в Омск. Беларусь осталась в памяти такой, какой была в семьдесят третьем – страной порядочных и упорядоченных, где даже язык был начисто лишен русского лукавства и фальши. В свое время Татьяна Николаевна говорила ученикам: «Я никогда не пойму, зачем писать «собака» через «о», мы же так не говорим. Пишите по-людски «сабака», вот это честно будет».

Она почти не рассказывала об этом, но многое здесь вызывало у нее ощущение обмана. Какое-то время стареющая учительница даже не была уверена, где работает. До середины девяностых ее школа называлась школой. Потом амбиции властной старой директрисы вступили в смертельную схватку с неподатливой реальностью, и около десяти лет ученики писали на обложках своих тетрадей под диктовку учителей «школа-дефис-гимназия». Пять лет назад гимназия, наконец, отделалась от неловкой приставки, однако к тому моменту Татьяна Николаевна вышла на пенсию. Молодая директриса, пришедшая на смену прежней, отчаянно не хотела отпускать опытного преподавателя, но та была непреклонна: ноги уже не ходят, глаза уже не видят.

В этом Татьяна Николаевна и сама немного лукавила: глаза видели. Девочки-выпускницы сменяют одна другую каждые полгода, то уходя в декрет, а то и вовсе увольняясь по собственному желанию. Сверху год от года сильнее давят с требованиями, программами и прочей бюрократией, после которой на детей не остается ни времени, ни сил. «В Беларуси все не так!» – учительница как-то раз позволила себе искренность с одиннадцатым классом, после чего имела долгий унизительный разговор с завучем о педагогической этике, имидже школы, препятствии инновационным инициативам надзорных органов… Татьяна Николаевна спокойно смотрела завучу в глаза, пропуская этот бред мимо ушей. Будешь слушать – уши в трубочку свернутся, порой говорила она. И давление подскочит. Учительница английского, интеллигентная еврейка, ее ровесница, вполголоса возмущалась всеобщей подменой понятий и людьми, готовыми костьми лечь, но легитимизировать эту подмену – Татьяна Николаевна не знала и не желала знать таких ученых слов. Множество примеров лжи и лицемерия современной школы не укладывалось в ее представления о месте, где детей учат искать кратчайший путь к верному ответу.

Она подошла к доске, постояла в нерешительности, затем нашла кусочек мела в пластиковой упаковке из-под печенья. Чувствуя, как бьется сердце, она уверенным твердым почерком написала: «Встреча выпускников 11 «б», 1998-2005». Села за стол и раскрыла покоробившуюся бордовую папку – выпускной альбом.

Фотографии в овальных рамках, лица светлые, довольные. Сева Лепко – двоечник и лентяй, а ныне чиновник от медицины в Нижнем Новгороде – притащил бутылку коньяка и огромный арбуз. Божится, что таких арбузов в Омске не достать. Красавица и отличница Марина Казанцева явилась с пакетами роллов – ох, простите, Татьяна Николаевна, ни на что времени нет, вот забежала по дороге, схватила, что под руку подвернулось. Бледная и измученная авторитарными родителями девчонка – теперь звонкая загорелая женщина – работает в туристической компании где-то в Карибском бассейне. Тахир Алиев, все такой же застенчивый, подарил роскошный букет орхидей. Унаследовал семейный бизнес, снабжает сырьем мясокомбинаты здесь, в Новосибирске и в Тюмени. Олеся Светлова аккуратно опускает на стол большой поднос со свежайшими пирожными, на ней элегантный брючный костюм: фармпредставитель, главный менеджер по Западной Сибири. Всегда была уверенной и бесстрашной. Как-то Воронцов из параллельного класса закинул ее сменку на дерево, так она пинками заставила его лезть наверх и возвращать ботинки владелице. Женя Вернер слыл мечтателем, любил выдумывать и щедро делился историями со всеми, кто соглашался слушать. Сейчас поправился, стал солидным и молчаливым: оператор на центральном телевидении, неделю назад вернулся из Пакистана. Алина Смирнова пронесла себя через все одиннадцать лет белой вороной – ни с кем не конфликтовала, но ни с кем и не дружила, держала дистанцию. К десятому классу поползли слухи о ее не вполне нравственном поведении, мальчики ухмылялись и провожали взглядом хрупкую фигурку. Потом ужасный скандал, когда завуч зашла в женский туалет в самое неподходящее время, и только Татьяна Николаевна защитила девочку, от которой отвернулась вся школа. Алина водрузила на парту пакет с ромом, колой и лаймами и оглядела класс с насмешливо-торжествующим видом: давно уже работает в Москве, руководит российским филиалом всемирно известного алкогольного концерна. В кабинет вошла Полина Старостина. Фамилию свою оправдывала с пятого класса: с важным видом носила журнал, всегда знала, кто болеет и кто опаздывает, не пропустила ни одного урока – разве что однажды, когда ее увезли с аппендицитом. Вежливая, приветливая, обязательная – чудо, а не человек.

– Татьяна Николаевна!

– Ох, Полинка! – учительница поднялась из-за стола и обняла бывшую ученицу, на глазах у обеих выступили слезы.

– Это вам, – чуть краснея, Полина протянула коробку ванильного зефира. – Чаю попьете.

– Полинка, ну что ты, брось, не стоило, – улыбалась Татьяна Николаевна, как же сердце бьется. – Садись, рассказывай. Как твои дела?

– Просто прекрасно, весной родила сына!

– Да ты что, вот молодец! И как назвала первенца?

– Володей. Только это не первенец, это третий, – Полина все еще улыбалась, но что-то неживое промелькнуло на миг в ее правильных чертах.

Татьяна Николаевна всплеснула руками:

– Ай да ну! А муж кем работает?

– А я не замужем пока, – Полина покосилась на портрет Лобачевского. – Не спешу с этим. Свадьба – дело серьезное.

– Ну так дети-то хоть при отце?

– А, ну конечно. У каждого по отцу, – улыбка стала нервной. – Татьяна Николаевна, ну а вы как?

– Да что ж я, – учительница покрутила в руках коробку зефира. – Муж умер, десять лет тому. Живем теперь втроем: я, да Галка, дочка моя, да Ленка, внучка. Живем хорошо, картошку вот копали. Думаем, может, квартиру продать да в село уехать.

– Это же прекрасная идея, – просияла Полина, довольная переменой темы. – Свежий воздух, можно огород выращивать. К тому же, жилье в селах недорогое у нас, я читала…

– Полинка, а ты помнишь, как вы в пятом классе общий знаменатель искали? – вдруг оживилась Татьяна Николаевна.

– Н-нет, не помню, а что там было?

– Ой, ну ты шо. Щас я тебе напомню!

Татьяна Николаевна подошла к доске и принялась быстро, отточенными движениями писать пример:

– Где-то так было, видишь? Сложение натуральных дробей. Три пятых плюс семь девятых плюс одна восьмая… И надо привести к общему знаменателю, видишь?

– Да, вижу, – прищурилась Полина. – И как мы его искали?

– Смех и слезы, у меня уши в трубочку свернулись. Женька Вернер ворон считал, а как я его спросила, он и выдал: все перемножить. Маринка Казанцева руку тянет, ну она девка толковая, спетрила уже. И Олеська Светлова кричит, спросите меня, спросите! А я Севку Лепко к доске вызываю. Он выходит, глаза пучит, как рыба об лед, тут помню, тут не помню. Тахир Алиев за первой партой смеется – я и его к доске, давай выручай товарища! Только помощи от него как от того гороха. А Алинка Смирнова с первого раза все верно написала, когда я ее вызвала. Но мы на том примере долго просидели, помнишь теперь?

– А-а, ну точно, да! Теперь все вспомнила, – соврала Полина.

Они сидели вдвоем в пустом классе и говорили. Татьяна Николаевна вспоминала, ее бывшая ученица счастливо смеялась, а иногда сочувственно качала головой. Стемнело. Полина посмотрела на черноту за окном, потом на часы.

– Татьяна Николаевна, половина девятого уже, я, наверное, пойду.

– Конечно, Полиночка! – спохватилась учительница. – Спасибо, что пришла, не забыла.

Обнялись на прощание. Татьяна Николаевна неторопливо стерла с доски, затем поправила стул за первой партой, где пять минут назад сидела Полина. Оглядела пустой класс. Давление поднялось. Дети. Сентябрь. Белые банты. Гладиолусы на столе. Нет, орхидеи. Общий знаменатель. Сердце. У каждого по отцу. Дети. Уложив коробку зефира в сумку, она щелкнула выключателями и прикрыла за собой белую деревянную дверь.

Обратитесь ко мне за помощью

В курилке было тихо и хорошо. Андрей взглянул на экран телефона: до открытия торгового центра оставался ровно час, можно не спешить. Можно спокойно покурить в очерченной грязноватыми стенами будке на гигантской парковке, покурить и подумать.

Явился знакомый охранник, рукопожатие. Спичками не богат? А как же, прошу.

– Ну а в Питере там как, нормально? – спросил охранник, с видимым облегчением затягиваясь.

– Жить можно. Я там в квесте работал.

– Маньяком с бензопилой?

– Нет, маньяком был мой напарник. Я администрировал это дело.

Расскажу, почему бы нет. Андрей задумчиво выпустил струю противного дыма.

– На Петроградке, в цокольном этаже, были у нас несколько комнат, стилизованные под квартиру четы убийц. Стены в пятнах, труп-манекен в ванне. Потом хозяйка решила придумать что-нибудь и для детей. Мы повсюду развесили гирлянды, оформили те же комнаты под фэнтези, а маньяку с бензопилой купили маску Шрека. Гирлянды все превращают в детскую сказку: была кухня людоедов – стала ведьмина избушка, ну и так далее. Что не удалось превратить в сказку – так это ванну с трупом. Повесили, в итоге, там такие шелестящие непрозрачные шторы – отныне это был волшебный лес. Квест вышел отличный, для детей шести-восьми лет.

Охранник с улыбкой слушал, довольный. Смешной человек: каждую неделю покупает лотерейный билет. Пять лет назад выиграл тысячу рублей, с тех пор ничего. Но упорствует, надеется.

– Как-то раз сидим мы с маньяком, никого не трогаем. И звонит хозяйке ее подруга, владелица квеста по соседству. Выручай, мол, у меня тут семеро детей на Лабиринт Минотавра, а минотавр застрял в лифте. Бери их себе. Хозяйка обрадовалась, легкие денежки, по пятьсот с носу. Звонит нам, принимайте клиентов, запускайте Шрека. Ну, мы подготовились, а тут и дети пришли. Лет по двенадцать им, в гробу они Шрека видели.

Лица пресыщенные, наглые. Ухмыляются, убогое превосходство над моей нищетой. Дети состоятельных родителей. Как в Махабхарате: я владею всем этим, и в будущем обрету еще больше, кто посмеет сравниться со мной, я богат, могущественен и благородны предки мои…

– Что делать, надо работать. Выхожу я к ним и говорю, так и так, давайте поможем Шреку найти принцессу Фиону! Ну давай, говорят они. Пошел квест, они все трогают, только что прибитое гвоздями не отрывают, Шреку норовят пенделя под зад прописать – а в той маске не видать ничего. Пошли в волшебный наш лес, орут, пацаны, тут труп в ванне! Не выдержал я, говорю Шреку в наушник: снимай маску и бери пилу, щас поднимем этот балаган на новую высоту.

И мне это казалось смешным, чем-то наполняло жизнь. Отдушина. Если не разнообразить царящее вокруг убожество символами и смыслами, можно сойти с ума.

– В общем, Вася схватил в темноте жирного пацана и ловко пристегнул его к батарее. Тот стал рваться, да только наручник себе затянул, рука посинела. Дальше наш маньяк заводит пилу – и к тем, которые вокруг ванны с трупом. Кричит им: думали, это понарошку? Это, паразиты, нихуя не понарошку! А тот жирный у батареи визжит так, что бензопилы не слышно: я вас урою всех, у меня батя мент!

Охранник даже закашлялся от смеха:

– А потом? – прохрипел он, вытирая слезы.

Андрей пожал плечами:

– Уволили меня, конечно, – без досады заметил он: будто теорему доказал.

– Это ты тогда решил, что с Питером не выгорело, и вернулся в Омск?

– Ну да. Если за четыре года не зацепился и не пророс, то, видимо, не судьба.

И зачем я соврал? Там был еще целый год после, когда я брался за любую работу, отличную от дворника и сторожа, только бы оставался шанс – на что? Знаю, похоже на такое вот упорство с лотереей: один раз повезло, и с тех пор ты исправно спускаешь деньги, только бы это повторилось – а чем тебе поможет выигранная тысяча? Два раза на детский квест сходить. С маньяком и манекеном в ванне.

– Слушай, – как бы невзначай, с искусственной небрежностью проговорил Андрей. – Насчет моей просьбы про одиннадцать – ты не забыл, все в силе?

– Конечно, конечно, я помню, ты что, – с готовностью закивал охранник.

– Ну и лады.

Рукопожатие, Андрей отправился работать. Он прошел по стершейся желто-белой зебре, стеклянные двери послушно откатились в стороны. Встал на эскалатор, один на всю длину стальной лестницы, вечно съедаемой и вечно рождающейся, несущей ежедневно тысячи душ живых и омертвевших. Торговый центр медленно просыпался, близилось время открытия. В гигантском супермаркете работники в одинаковых красных футболках, как хищные бразильские муравьи, таскали коробки, толкали перед собой тележки, переставляли, упорядочивали. Мимо пробежала деловитая красавица с хвостиком черных волос из-под кепки, на красной безрукавке стандартное «обратитесь ко мне за помощью». О, я бы обратился, мне так это нужно – хотя чем можешь помочь мне ты, диплом психологического факультета на мороженой рыбе, мясе, морепродуктах, а также пицце и фаршированных блинах быстрого приготовления? Чем можешь помочь мне ты, выигранная тысяча? Магазины поменьше тут и там грохотали рольставнями, этот звук, как неживой треск павловских барабанов в Гатчине – ать-два, в любое время года, семь дней в неделю, без увольнительных и пенсии по выслуге двадцати пяти лет – ставни ат-крыть! Нет гауптвахты, нет шпицрутенов, нет зверей-унтеров, есть только супервайзер, которому тебя уволить – что капучино махнуть на соевом молочке. И тогда прощай торговый центр, прощай иллюзия европейского уюта и продуманности, добро пожаловать обратно в Омск, где в твои купленные на остановке фрикадельки никто уже не воткнет гордый синий флажок с золотым крестом.

Я мог бы стать писателем. Черт, я уже успел написать больше, чем какой-нибудь Довлатов или Буковски. По объему, по крайней мере. Копирайтерство никого не щадит: сотни оригинальных продающих текстов о зимней резине. Профилактика и лечение натоптышей. Заголовки, привлекающие внимание. Кликбайт. Писал книги о том, как писать книги. О самореализации и личностном росте: с ними, кстати, было куда проще, чем с натоптышами – я просто передирал из десятков других подобных опусов. Даже кандидатскую диссертацию по философии написал. И защитил. Это еще здесь, до Питера. Неожиданные аспекты осмысления антропогенеза – а, да неужто? Пассионарность. Простите, Лев Николаевич, мы все про…

Вернувшись в Омск, он первым делом отправился на родную кафедру. Нестарый еще кандидат наук – подарок судьбы для любого заведующего. Его обласкали, напоили плохим коньяком, похвалили за тяготение к альма-матер, поругали развращенный высокомерный Петербург, похвалили духовный пуританский Омск. На полную ставку взять не можем, сами понимаете, студентов год от года все меньше. Но вот на ноль шестьдесят пять, старшим преподавателем, а? Восемнадцать тысяч, а? И комнату в общежитии на полгода дадим. Здание, правда, старое, но крепкое, советское. Зимой тепло, и холодильник не нужен, можно сумку за окно вывешивать. Андрей сердечно поблагодарил заведующего кафедрой, симпатичного и трогательного человека, такого же неустроенного бедолагу, как он сам – и ушел, чтобы никогда не возвращаться.

Прихватив с собой пакет с одеждой для работы, Андрей зашел в служебные помещения и быстро сменил футболку на белую рубашку с погонами. На краю обширной площадки, чуть правее детского городка, ждал его старый друг и коллега: яркий детский паровоз о трех вагонах, с блестящими алюминиевыми накладками, с деревянными лакированными дверцами на шпингалетах, с разноцветными жестяными крышами и гордо поднятой к потолку трубой. Пора. Андрей поправил левый погон с вышитым логотипом российских железных дорог и щелкнул выключателем: зазвучали слащавые детские песенки.

День покатился своим чередом. По понедельникам детей немного, да и посетители чинят помехи движению только к вечеру, когда зачем-то приходят в торговый центр после рабочего дня. Управлять паровозом труда не составляло: электрик недавно сменил аккумулятор и перебрал всю механическую часть. Спереди, точно над красным отвалом, были прикручены лампочки поворотников, но в ярких коридорах их свет оставался незамеченным: Андрей сигнализировал о повороте, поднимая над кабиной воздушный шарик на палке то справа, то слева. Сегодня шарик ему выдали желтый. На шее болтался металлический свисток, который во время поездок приходилось сжимать в зубах, резкими звуками предупреждая зазевавшихся прохожих. Эти свистки отчего-то всегда приводили в восторг детей. Потому, должно быть, что из всей бутафории лишь они напоминали о настоящем локомотиве. Что ж, ощущение реального поезда должны создавать совсем другие звуки: храп, кашель, плач младенца где-то в середине вагона, тошнотворная музыка в плохих наушниках соседа. Запах мочи, сигаретного дыма, прелых перьев в старых подушках, немытых тел, куриной лапши. А в коротких перерывах, на станциях, горький не то деготь, не то мазут, свежий ледяной воздух зимней ночи, бесконечной ночи, когда он, надломленный, побежденный обстоятельствами, возвращался из Питера в Омск, сутки в поезде, да сутки, да сутки. В Тюмени напился пива с дембелями, которые каким-то чудом сразу же прониклись к нему уважением. Пьяный, взъерошенный, рассказывал им о беспомощности и вторичности философских концепций второй половины двадцатого века, они даже слушали меня, представляешь, с искренним интересом, а потом сержант подытожил: «Мощно» и достал из спортивной сумки первую бутылку водки.

– Яричек, Ярославичка, хочешь на паровозике покататься? Смотри, какой красивый паровозик! – и без перехода, другим голосом. – Мужчина, один раз в какую цену?

Дежурная улыбка, дежурный ответ. Сопящий пухлый Яричек – в пиджачке, в идеально отглаженных брючках в тон, в рубашечке с галстучком из-под воротничка, в сияющих ботиночках – с трудом забирается в вагон при помощи суетливой тучной матери. Колотит потной ладошкой по закрытой дверце:

– Алло, дядя, давай вперед, кого ждем?

Тронулись, от улыбки станет всем светлей, от улыбки в небе что-то там начнется… Ему только что запонок и зажима для галстука не хватает – в зеркале заднего вида Андрей прекрасно видел мальчика, по-барски развалившегося на сидении, вялая рука свисает из окна. Был ли я когда-нибудь одет так, хоть один день в жизни? Неважно подогнанная школьная форма, джинсы, пиджаки и свитера из секонд-хенда – отныне и присно. Даже сейчас в синих ковбойских штанах, донашиваю за каким-нибудь поляком. Отчего я вообще задумался об этом – мне что, обидно? Чушь какая. Папа много пил, а когда был трезв, декламировал стихи Окуджавы и Высоцкого, вслух читал мне лучшие книжки на свете. Мама тянула на себе семью одна после его смерти. До нее, впрочем, тоже. Не дотянула. Умерла в тот год, когда я защитился. Больше меня в Омске ничто не держало – уехал в Петербург.

Из-за поворота появилась пожарная машина, ярко-красная, в сиянии мигалок и всех фар, которые только могут гореть. За рулем, согнувшись в три погибели, сидела старушка, которую здесь все звали пожарницей. Увидев ее впервые за сегодня, Андрей, по обыкновению, учтиво коснулся ладонью козырька фуражки. Пожарница тепло улыбнулась и кивнула, не отрывая от руля морщинистых изможденных рук. Разъехались, в пассажирском отделении пожарной машины уже уснули два карапуза. Старушка была доктором биологических наук, имела допуск к работе с опасными вирусами. Руководила лабораторией где-то в новосибирском Академгородке, а потом ушла на пенсию под напором амбициозных и завистливых молодых кадров. В Омске у нее дочь, давно уже замужем. Не желая стеснять молодую семью, пенсионерка снимает комнату на окраине Нефтяников и зарабатывает здесь, катая детей. Дочь навещает ее регулярно: на день рождения, на восьмое марта и перед Новым Годом. Как-то раз Андрей, повинуясь чувству вины за чужую черствость, пригласил ее выпить чаю в местном кафе.

– Андрюшенька, ангел мой, – сказала тогда пожарница. – Моя бабушка училась в Смольном институте. И вот она как-то сказала мне: истинная вежливость состоит в том, чтобы не быть ни для кого обузой. Так и живу. Немного уже осталось.

Круг почета на площадке перед главным эскалатором – приехали. Андрей вылез из кабины и открыл пассажирскую дверь. Яричек лениво вылез из вагона и флегматично прокомментировал:

– Фигня. Тридэ круче.

Такие поездки следовали друг за другом почти беспрерывно, неотличимые друг от друга: по одному и тому же маршруту, мимо выученных наизусть вывесок, мимо фудкорта и супермаркета, мимо кофеен, стоек с мороженым и соками, мимо кресел простых и массажных, мимо пунктов подзарядки электроники, мимо… все мимо, Андрюха. Вспомни, ты с самого детства это делал: пытался наполнить мир глубоким смыслом. Ты реабилитировал пустопорожнюю скуку, ты в пять лет пахал адвокатом дьявола, имя которому – рутина. Так и здесь в первый месяц работы. Заклепки на лестнице ты расшифровал как загадочное послание алфавитом Брайля. В выходные пытался выследить членов тайного общества, которые подбрасывают странные книги на стойку книжного обмена. Придумал целую повесть про подростка, который каждый вечер приходит на открытую парковку и стоит там часами, неподвижный, глядит на расцвеченный огнями торговый центр. Разум страшится пустоты, отчаянно пытается заполнить ее хоть чем-то – но вот именно сейчас не худо бы заполнить желудок. Обед, прости Господи.

Андрей обесточил поезд, сбегал за своим пакетом и устроился в дальнем конце фудкорта, за крайним столиком. В пластиковом судке все было по-прежнему: гречка и дешевая безвкусная сосиска. Обед дополнил отлично заваренный сладкий чай в термосе – на всем могу экономить, но за хороший чай отдам последнее. Мрачно пережевывая холодную кашу и прихлебывая из крышки термоса, Андрей не голодным взглядом осматривал витрины с пиццей, лазаньей и лапшой. Неважно, что ты ешь. На нежирной каше, на сыром хлебе строились каналы и фабрики, тепловые станции и жилые дома. А еще раньше – пирамиды на горсточке овса или кукурузы, пшеничные готические соборы, рисовая великая стена. Сыпется и сыпется зерно из миллионов пыльных раздувшихся мешков в желудки рабов, голодных, офисных, полуголых, в набедренных повязках, белый верх черный низ, в полосатых робах, в бушлатах с номерами, в приличных итальянских костюмах с распродажи, нищих, оборванных, в глинобитных хибарах, купленных в ипотеку на выгодных условиях. Потом умирают, конечно, прорастают зелеными побегами маиса и бамбука, овса и ржи, зеленые злаковые поля их тел, их дел земных. Детьми прорастают.

– Не помешаю?

Перед ним стояла та самая девушка из супермаркета, отдел свежемороженых продуктов. Форменный жилет свернут, держит в руке, а в другой – поднос с маленьким кусочком пиццы и стаканом кофе. Андрей с сомнением оглядел десятки свободных столиков вокруг:

– Нет, конечно, не помешаете. У вас тоже обед, как я погляжу.

– Ага, – девушка радостно кивнула, села, и тут же принялась за еду. – Маша. А вы Андрей.

– Как вы…

– У вас бейджик с именем, – она сняла пластиковый колпачок с кофейного стакана и запустила его в урну. – Терпеть их не могу.

– Бейджики, колпачки на кофе или имена? – Андрей вдруг понял, что ему ужасно нравится эта девушка.

– Первое и второе. Хотя моя подруга назвала свою хомячиху Харли Квинн – и вот тут я уже в крошечном шаге от ненависти.

– Это все же лучше, чем пес Шерлок, поверьте.

– От породы зависит.

– Мопс.

– А, тогда прошу прощения. Усыпите этого человека, пожалуйста. Вы смотрели «Шоу Фрая и Лори»?

– Еще бы, очень его люблю. Даже пересматривал.

– Значит, сработаемся. Так, ну ладно, я побежала.

Маша встала из-за стола, надела жилет, подцепила поднос с недопитым кофе и коркой от пиццы, улыбнулась на прощание – и быстрым шагом пошла прочь, обратитесь ко мне за помощью. Андрей проводил ее взглядом. На столике остался чек из итальянского кафе с телефонным номером, написанным второпях.

После обеда время замедлилось. Андрей совершил еще четырнадцать рейсов, хотя их могло быть и двести – никакой разницы. Он учтиво подавал руку девочкам, чтобы те не споткнулись, выбираясь из вагона. Он с солидным видом пожимал руки мальчикам, спрашивая, понравилась ли им поездка. Он прохаживался вдоль поезда, зазывал пассажиров выученными наизусть фразами. Он управлял игрушечным электрическим локомотивом, маневрируя среди знакомых галерей торгового центра. Он даже не думал ни о чем, потому что всякая мысль теперь стремилась к окончанию рабочего дня и тому, что будет затем. Он терял спокойствие, сердился на себя, старательно подавлял волнение, сжимал челюсти и оглушительно свистел, пусть никакой необходимости в этом не было.

В десять вечера торговый центр завершал работу, постепенно выпуская последних припозднившихся клиентов. Грохотали рольставни, магазины закрывались один за другим. Выходили уборщики, всадники верхом на самоходных полотерах, охранники расходились – кто покурить, кто отдыхать. Нет в мире ничего более скучного и бескомпромиссно заурядного, чем вечер понедельника, вдруг подумал Андрей. Казалось ли вам когда-нибудь, будто в важный, напряженный момент жизни вас сопровождает удивительно подходящая музыка, вторит каждому действию, подрагивает, резонируя от натянутых нервов? В голове у Андрея звучала странная аранжировка Майкла Наймана, «Сбой во времени». Из гаража служебного транспорта он притащил тяжелый прямоугольный сверток, спрятав его под сидением во втором вагоне поезда. Затем с удовольствием сменил рубашку с глупыми погонами на обычную одежду, сунул фуражку в пакет – и оставил все на крючке в подсобке, недалеко от комнаты отдыха охраны.

Широкая лента грузового эскалатора безжизненно мерцала отблесками уличных огней, в целях экономии половина ламп в галереях была погашена. Андрей подошел ближе и бросил на эскалатор монетку, затем без труда поднял ее: магнит не работает, полностью обесточено. Не спеша спустился по лестнице, идущей параллельно мертвой ленте. Справа гардероб, слева шеренга банкоматов, прямо – двустворчатая дверь, открыта настежь, доводчики зафиксированы так, чтобы не закрылась. Не подвел охранник, не забыл.

Андрей возвращается к поезду, включает двигатель, на этот раз тихо, без детских песенок. В голове, как пружина, разматывается аллегретто Наймана, струнные выводят повторяющийся мотив, и впервые за много лет приходит осознание глубокой правильности происходящего. Он аккуратно въезжает на грузовой эскалатор и медленно катится вниз, увлекая за собой три вагона, в одном из которых теперь хранится сменный аккумулятор. Освободившись из плена торговых залов, детский игрушечный паровоз – трогательный и уязвимый, как все лучшее в этом мире – спокойно и с достоинством следует под звездным небом вдоль края парковки прочь, к трассе. Андрей вдыхает прохладный воздух сырой осени с примесью дыма от близлежащих дач.

Маша уложила в тележку последнюю коробку с мороженым минтаем, десять минут до конца смены. Позвонили с незнакомого номера.

– Алло…

– Маша, здравствуйте. Это Андрей. Мне очень неловко, что все начинается так нелепо, но ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос, это важно: вы поезда любите?

Цвет сырой штукатурки

У манякинского дома повернула налево, на улицу Красина, Сергей Иосифович с пьедестала холодно поглядел ей вслед, звезда Героя на пиджаке. Миновала двухэтажное кирпичное здание с датой «1914» на узком фронтоне и оказалась на задах Драмтеатра. Слева, на Петра Некрасова, сворачивала работу приемная комиссия медицинского университета, раньше здесь было училище, где преподавала бабушка. Помню пустую столовую: в белом шкафу хранилась куча стаканчиков из плотного картона, я играла с ними, как с конструктором. Строила стены и башни, пока бабушка, уже на пенсии, обсуждала с подругами жизнь и любовь Розы Гарсии.

Драматический театр пришлось обходить со стороны служебного входа, противоположное крыло окружал временный забор, который скрывал и двери камерной сцены, и якобы актерское кафе «Станиславский». Бутафория. А внутри совершенно хаотический лабиринт лестниц и низких коридоров, есть обшитая деревом шикарная гостиная, где за большим столом проводят читки. Оказалась в этом закулисье по работе, что-то шекспировское ставили в тот вечер, то ли «Бурю», то ли «Сон в летнюю ночь». Актер меня в темном коридоре очень напугал тогда – глаза навыкат, лицо длинное, белое-белое. Толстая маска грима скрывает морщины на плохой бугристой коже, вы не заблудились, милочка?

Вышла на улицу Ленина, через дорогу – музей Врубеля, там в подвалах, в уютных мастерских, работает реставратором моя одноклассница, все никак встретиться не можем. Рассказывала о памяти бумаги: если лист пролежал согнутым пятьдесят лет, его недостаточно расправить, нужно положить под пресс на те же полвека, заставить бумагу забыть, что она когда-то была согнута. А с людьми так же? Повернула направо, о чем-то задумался Ульянов, а в полусотне шагов Ленин в плаще смотрел вдаль, у ног его рассекали холодный туман скейтборды. Две стройные подружки покинули магазин английской книги и остановились у театральной афиши: благословенна будь осень в Сибири, благословен будь изобретатель приталенного пальто.

Спускаясь по гранитной лестнице, пропустила вперед стайку студентов-медиков. Спешат на лекцию после перекура, у входа в корпус больше нельзя, гоняют. Теперь по правую руку тянулись красивые старинные здания. Стоматологическая клиника медицинского университета, первая удаленная шестерка. Бар номер один, первый раз в хламину. Бар номер два, первый поэтический вечер. Бар номер три, первый… хм, нет, тогда уже не первый, до этого с Максом. Остановилась у пешеходного перехода. Чуть дальше справа, на Партизанской, наш знаменитый худграф. Камилла там училась. На верхних этажах окна большие, высокие. Пыльные залы с мольбертами, мы сидели с ней на подоконнике, свесив ноги над сырой улицей, передавали друг другу портвейн, ели сыр, любили. Тогда я еще не боялась высоты.

У Серафимо-Алексеевской часовни дрожал нищий, вложила в протянутую руку пять евро. На середине Юбилейного моста остановилась, облокотившись на перила. Водовороты мутной коричневой воды, даже на середине Омки торчат какие-то коряги, совсем обмелела. Йон любил гулять по этим перилам, ничуть не боялся сломать шею. Камилла всегда смеялась, когда он так дурачился, деланое равнодушие. А однажды призналась мне, ей было страшно за него. Каждый раз. Мост остался позади, поворот направо, в небольшой сквер на берегу, параллельно улице Лермонтова. За нестрижеными ивами угадывается мастерская по ремонту велосипедов, хипстерствующая фронда что-то подкручивает, улыбаясь в завитые усы. Там раньше был магазин гуманитарной литературы, да еще букинистика. Игорь Петрович отдавал все за копейки, только читайте, ребята, читайте. Свободными вас сделают только хорошие книги.

Пустые причалы проплывают мимо, один, второй, третий, четвертый. Холодный, никому не нужный бетон и металл. Нет больше кораблей, и не будет никогда: река для судоходства не годится. Квадратные проплешины с битым кирпичом зияют на месте билетных касс. Впереди стрелка – место слияния двух рек, откуда триста лет назад и вырос город. Путь к ней преграждает металлическая сетка. Табличка гласит, что дальше – опасная зона, потому что набережная может обвалиться и уйти в реку в любой момент.

Надела перчатки, примерилась – и ловко перелезла через забор. Вот она, Набережная с большой буквы. Вовсе не такая ветхая, скорее уж старинные постройки на противоположном берегу сползут в воду по весне. Участок, выложенный красно-серой тротуарной плиткой, плавно огибающий стрелку. Метрах в тридцати – слияние Омки и Иртыша, за поворотом – грузовой причал. Зябко, ветер пробирает. Трава на склоне еще зеленая, помню, как днями напролет валялись тут с Сирин и Джерси, близняшками из лицея неподалеку. Мы общались на равных и прочили сестрам великое будущее.

А справа – бетонный парапет, тот самый. Ко дню города его неизменно мазали известью, и с этого дня в начале августа начинался новый цикл, с чистого листа. Черным маркером по белому бетону – стихи, цитаты, диалоги, растянутые на недели. Идешь, читаешь, пишешь ответ, если есть, что ответить. Вернувшись на другой день, убеждаешься, что ты не одинок. Прочитан, оставил след в чьей-то памяти. Вот он, след: черный ангел крылатый играет на флейте. Что ты будешь делать, когда твой город превратится…

Никого вокруг. Я, как всегда, первая. Иду вдоль парапета, не то скрижаль, не то стена плача. Цой, Шевчук, Бутусов, Гребенщиков, Кинчев, Летов, Дягилева, Анчевская, Арефьева, Апрелева, Ященко – хватали, растаскивали на строчки. Петь русскую душу можно только на русском языке, простите меня за шовинизм и банальность. Они пели, рисовали и показывали нам – любого человека в любом уголке мира – через треснувшее зеркальце нашей больной поэтики.

Из-за поворота бесшумно и грациозно, как туманные мороки, вышли Йон и Камилла. Он высоченный, смуглый, с черной гривой, собранной в хвост. Она маленькая, с тонкими чертами, старая куртка Йона у нее на плечах как пальто. Он здоровается тихим красивым голосом и, смертельно устав, ложится на траву вперемешку с желтыми листьями.

– Ты в одной рубашке, куртку подложи, хотя бы, – возражает Камилла.

Йон останавливает ее, выставив перед собой длинную ладонь:

– Я никогда не мерзну, а на черном грязи не видно. Тем более, что я сейчас в Питере, а там по осени куда холоднее. Прошу тебя, надень куртку.

Камилла хмыкает и отходит к парапету.

– А ты как? – спрашиваю.

– Нормально, – она отвечает монотонно, ведя пальцем по строке на камне. – Недавно переехали с мужем из центра в Бейт-Шемеш, там спокойнее. Старший сын пошел в первый класс.

На траве рядом с Йоном сидели, пригорюнившись, Сирин и Джерси: первая вся в черном, на голове у второй цветастый растаманский берет. Молчат, как обычно. Джерси улыбается, Сирин что-то пишет в блокноте, брови домиком.

Невысокий веснушчатый Рольф с копной давно не стриженных рыжих волос утвердил на парапете тяжелый рюкзак, вздохнул и своеобычно проворчал:

– Так. Что-то я заебался.

– Ляг, отдохни, – предложил Йон другу, не поднимая головы.

– Да иди ты в баню, – дружелюбно огрызнулся Рольф. – Еды захватил кто-нибудь? Я из Москвы сюда пер, да еще под рюкзаком.

За спинами близняшек материализовалась Элли с огромным черным зонтом, бледная, в темных круглых очках, вызов в лукавом взгляде из-под стекол, губы обманчиво-детские:

– Уф, ну и дубак у вас тут, я и забыла. В Рио о таком только мечтать, – она закрыла зонт и вытянулась, покрывшись темным многолетним загаром.

– А, ну конечно, вот вы где. Я что, опять опоздал? Скажите мне, что я не опоздал, – любезной веселой скороговоркой приветствовал нас Ежи.

– Твой роман по-прежнему у меня, представь. Помнишь, толстая серая тетрадь, которую ты мне тогда отдал на время, почитать? – Ежи я была особенно рада.

– Ну, забрать не получилось, прости, теперь мне он точно без надобности, – достал фотоаппарат из футляра и принялся что-то регулировать. – Свет тут, конечно, оставляет желать.

Ежи с досадой посмотрел на серое небо, готовое в любой момент разразиться дождем, и привычным движением погладил страшный красный след на шее.

Вика вздрогнула и проснулась. Дома тихо. Шурша гравием, выехала из гаража соседская машина: фрау Зейдлиц повезла дочерей в детский сад. Вика умылась и отправилась на кухню. Включила кофеварку, поставила в духовку готовые сдобные колобки из супермаркета, по дому разнесся запах свежего хлеба и кофе, такой знакомый, полюбившийся за пять лет. Налила в высокий стакан апельсиновый сок и остановилась у окна. Сонная ухоженная улица, ряды одинаковых домиков, антенны ярко белеют на солнце, хороший будет день. Телеведущая что-то быстро затараторила о разногласиях в Христианско-демократическом союзе, Вика понимала не все, хотя к саксонскому диалекту привыкла быстро. Хлопнула дверь ванной, Анджей уже не спит. Что нужно сделать, думала Вика, что нужно сделать, где и сколько прожить, чтобы этот город, этот странный город, морок, миф, дымка под небом из сырой штукатурки, наконец прекратил являться во сне?

Маршруточная

344 Глубины Кировска – мимо аэропорта – добрая половина Левого Берега – Нефтяники до упора

Бывает, оказываешься заперт с сумасшедшим в общественном транспорте. Уже выпрыгнуть на ближайшей остановке готов, да только опаздывать неохота. Сидишь, прикованный к облезлому сидению собственными обязательствами, и невольно слушаешь. Вся маршрутка молчит – кто в наушниках, кто с телефоном, кто тоскливо глядит в окно – он один разговаривает. Рассказывает что-то громко и отчетливо, ни к кому персонально не обращаясь. Его слова проникают сквозь любой металл в твоем плейлисте. Рано или поздно ты сдаешься. Спустя пару остановок ловишь себя на том, что заинтересован. Но и тут засада: у его историй нет конца, ты в любом случае выйдешь раньше, чем он закончит.

– Вы знаете лучшего человека в Омске? Да я вам сейчас все про него расскажу. Значит, так. Он очень одаренный математик, но при этом увлекается историей, литературой, живописью и музыкой. Во всем этом разбирается бесподобно. Знает толк в хорошем виски, но никогда не пьянеет. Курит крайне редко, но всегда что-то благородное и благоухающее, так что неприятного запаха вы от него не услышите. Изумительно готовит мясо: шашлыки, буженину, рульку – все по собственным рецептам. При этом подтянут, строен, пробегает не меньше десяти километров каждое утро, в любую погоду. Прохожие в прошлом году утверждали, что в тех районах, где он пробегал, меркаптан чувствовался куда слабее.

– Дальше. Любит и уважает своих родителей, их йоркширского терьера Ёсю, а также всех прочих собак, кошек, птиц и насекомых. Комаров летом не хлопает, а сдувает, вежливо прося его не кусать. При всем при этом одинок, сердце его свободно. Видимо, не встретил еще девушку, которая составила бы его счастье. К женщинам относится с уважением, неукоснительно использует феминитивы, состоит в кружке любителей русского языка при центральной научной библиотеке. Пишет прекрасные стихи, член пяти писательских организаций, сейчас работает над романом. Я не читал, но, судя по эскизу обложки, это будет бомба. Живет по строгому расписанию. Следит за пульсом и диетой, считает калории. У него никогда не было кариеса и герпеса, а прикосновение его руки, как утверждают, исцеляет золотуху.

– Убежденный оптимист и жизнелюб, хотя регулярно посещает сеансы психотерапии для профилактики. Я сам не знаю точно, но, по слухам, он однажды пришел на прием и в ходе беседы отговорил своего психолога от самоубийства. В это нетрудно поверить, потому что во время премьеры одного спектакля он с первого ряда суфлировал исполнителю главной роли, а годом раньше в одиночку спас девушку от трех бандитов, заставил их извиняться перед ней до самого приезда полиции и очень помог составлять протокол, используясвои познания в современной стилистике русского языка и второе высшее юридическое.

– Беспримерно честен и никогда не врет. У него обостренное чувство справедливости, смириться с чем-то неверным, лживым он попросту не может. Американцы предлагали ему премию в миллион долларов за доказательство какой-то там гипотезы, так вот он отказался, вы представляете? Заявил, что его коллеги внесли не меньший вклад, поэтому принять деньги было бы нечестно. Я так думаю, он и от нобелевки откажется, если присудят. Имеет активную гражданскую позицию. Участвовал в пикетах и митингах. И совершенно неважно, что дело было в Омске и его никто не заметил. Важен, как он сам утверждает, принцип.

– Ну, как он вам? Великолепен, не правда ли? По вашим взглядам я вижу, вы хотели бы знать, кто это. О ком я тут столько рассказываю. О вас. Он – это вы. Цените себя, но прежде – цените друг друга. Жизнь в сказочно посредственном Омске – не клеймо, но и не индульгенция вашей апатии. Помните: в каждом из вас, абсолютно в каждом, есть что-то прекрасное, что-то вдохновляющее. Что-то, способное стать примером для других.

Все пассажиры смотрели на рассказчика, включая и маленького пьяничку на соседнем сидении. Тот проснулся под занавес, да и то, наверное, от сильной тряски. Он сфокусировал взгляд и промычал:

– А во мне?

– Что в тебе? – рассказчик наклонил к нему большое хрящеватое ухо.

– Во мне есть это… прекрасное?

– В тебе – нет. Ты, зёма, троглодит.

– Ох, бля, – пьяничка хотел было перекреститься, но не завершил жеста, рука бессильно упала на сидение. – Повезло-то как. Я уж думал было, что теперь придется соответствовать.

307 Больница скорой медицинской – спираль по Левому Берегу – Телецентр – центр – по прямой до вокзала

Ночью маме стало плохо, до крика болело в боку. Заподозрив аппендицит, Галка вызвала скорую. Помощи ждать попросту неоткуда. Муж на вахте, вернется через месяц. Сын сидит на кровати, трет кулаком глаз, пару часов назад лег игрун, ничего не соображает. Дочка напугана, готовится на всякий случай расплакаться: эмпатия четырехлетней. Мама стонет на кушетке под своим иконостасом, что врачи не успеют, и надо вызывать батюшку. Ее гнусный мопс лает, не переставая. Час ночи. Посреди всего этого сумасшедшего дома сидит на табурете Галка и ждет, когда дежурная бригада позвонит в домофон.

Двое рослых парней в синих робах прошли в зал, оставляя влажные следы тяжелыми ботинками. Осмотрели серый с прожилками вен мамин бок, заполнили бумаги и постановили везти ее в больницу. Галка, спотыкаясь о гнусного мопса и бесполезного сына, засуетилась, запихивая в первый попавшийся пакет тапки и полотенце. В темноте вместо маминого халата сунула мужнин. Прикрикнула на дочь, отвесила воспитательный подзатыльник сыну, закрыла дверь и выбежала на улицу, где в карете скорой помощи мама, закатывая глаза, молилась в голос.

Потом долго тряслись по темным закоулкам, вывернули на оранжевую от фонарей улицу Перелета и миновали шлагбаум. Ожидание в обшарпанном коридоре среди избитых колдырей, подтвердившийся аппендицит, такси до дома за всем необходимым, гнусный мопс, бесполезный сын, ревущая дочь, такси обратно, мама перекрестила Галку и загробным голосом прошептала, что прощает ей все. Не поблагодарила, впрочем: дочерний долг как само собой разумеющееся.

Обо всем этом думала Галка, возвращаясь с работы. Бессонная ночь, затянувшиеся утренние сборы, опоздала с дочкой в детский сад, воспитательница прочитала нотацию. Галка смиренно выслушала и на прощание послала эту мегеру к черту по-испански, а потом весь день в институте гадала, поняла ли ее воспитательница и нужно ли теперь искать другой садик. Отпросилась у шефа пораньше, надавила на жалость, забрала дочь, мегера была неожиданно приветлива:

– Я и не думала, что вы армянский знаете, это так чудесно. У меня муж армянин.

По дороге зашли в супермаркет. Вообще-то Галка терпеть не могла ходить по магазинам с детьми: те либо скучали, либо что-то канючили. Сегодня покупки прошли, на удивление, спокойно. Дочь молчала, загадочно думая о своем.

– Все в порядке? Ты не заболела? В садике не обижали?

– Нет, – отвечала дочь, серьезно глядя Галке в глаза.

Вернулись домой. В квартире пахло горелым, окно на кухне распахнуто настежь, осенний ветер трепал цветастые занавески. Гнусный мопс пукал на половике в своем углу. На плите стояло две кастрюли: в одной, судя по виду, пережигали уголь. Во второй кипели пельмени. Сын оторвался от компьютера и затараторил со всей поспешностью, на какую способен пятиклассник:

– Мам, ты на эту кастрюлю не смотри, это был первый блин комом, я потом ее сам помою. Ты лучше сюда смотри. Я сварил ужин на троих. Сейчас ты поешь и отдыхай, я же вижу, как ты замучилась с бабушкой… и с нами.

Галка уронила пакет на пол и расплакалась, обняв детей.

500 ДСК-2 – почти по прямой к мостам – крюк вокруг Торгового Города – центр мимолетом – Северные и Амурские до конца

Ты словно ребенок и в себе не властен – посадили, наказали ждать, и ты ждешь, ждешь, а за окном жизнь проносится. Подумав это, Лев Сергеевич поразился собственным мыслям. Впрочем, он тут же рассудил, что причин для удивления нет: из всех трудностей нестарый еще начальник банковского офиса хуже всего переносил беспомощность.

С утра жена категорично заявила, что хочет еще пожить, а значит, пора ставить зимнюю резину. Забросив сыновей со всей их сбруей на хоккейную тренировку, Лев Сергеевич отправился в знакомую шиномонтажку. Серый от усталости механик неискренне посетовал на сезонное обилие работы, сверился со списком, и вышло, что машину можно будет забрать только к вечеру. Поначалу Лев Сергеевич хотел вызвать такси, но известный бес, дремавший, должно быть, с самого выпуска, не вовремя проснулся и посоветовал проехаться домой на маршрутке, с народом.

До Торгового Города решение выглядело удачным: полупустой салон, светофоры зеленые, катится дорога мимо новых домов, аккуратных парковок, даже банки-конкуренты не так уж и досаждают назойливыми своими баннерами. У рынка в маршрутку хлынула толпа с набитыми клетчатыми сумками. Тощие, опасного вида вьетнамцы, шумные беспардонные китайцы вперемешку с русскими и узбекскими торговцами все напирали и напирали, занимая места, переругиваясь, устраивая тюки, пакеты и малых детей. Рядом поспешно плюхнулся на свободное сидение смуглый парень в грязной синей строительной одежде, его тут же прижали вещами, телами новых пассажиров, и Лев Сергеевич с грустью отметил, что его собственную бежевую куртку теперь придется отдать в химчистку.

Будь он моложе и глупее, начал бы перепалку, но в сорок лет перспектива скандала в маршрутке, заполненной раздраженным рыночным людом, тут же отозвалась превентивной головной болью, и Лев Сергеевич, отрешившись от происходящего вокруг, стал смотреть в окно. Китай-город на омский манер, проплывали бамбуковыми хижинами гигантские иероглифы на ярких вывесках, невесть откуда появившиеся и невесть что означающие. Вьетнамские кафе зазывали голодных курганами риса, салата и шафранного мяса на огромных фотографиях. Вились сусальные драконы, разевали зубастые пасти, потрясенные громким многообразием азиатского базара. Наконец, все это осталось чуть позади, маршрутка повернула на узкую Третью Енисейскую – и намертво встала в пробке.

Сложно было сказать, что там впереди: авария или просто неисправный светофор. Проехав десять метров, газель остановилась вновь, и больше уже не двигалась. До Льва Сергеевича донесся противный запах плохих сигарет, водитель курил в окно. Вид здесь вдохновлял еще меньше: неопрятный металлический забор из кое-как прибитых кусков полностью скрывал пустырь под застройку. Хотя что тут строить – зальют асфальтом, да парковку сделают, подумал Лев Сергеевич, когда его внимание привлекла невысокая фигура, он поначалу и не заметил ее на фоне разномастной ограды.

Старушка. Сидит на складном стульчике у самой обочины, перед ней разложены листы коричневого гофрированного картона – какая-нибудь старая коробка. На картоне полдюжины ветхих книг, косульи рога на полированной плашке и две безвкусные стеклянные вазочки. Повинуясь странному наитию, Лев Сергеевич поднялся со своего места и принялся протискиваться к выходу, крикнул водителю поверх немытых голов:

– Откройте дверь, пожалуйста.

Сразу под металлической ступенькой простиралось грязное пятно от вчерашней непогоды, он попробовал было прыгнуть на сухую обочину, но не рассчитал и угваздал левую штанину черными брызгами. Чертыхнувшись, скорее, для порядка, подошел к старушке.

– Здравствуйте. Какие книги у вас тут?

– Здрасьте, – оживилась та. – Да вот, Жюль Верна три тома, Светлов, Симонов, есть подшивка «Иностранной Литературы» за семьдесят пятый, но ее уж не достаю, она в сумке у меня. Желаете?

– А почему продаете?

– Есть-то надо, – просто ответила старушка.

Льва Сергеевича будто ударили кнутом.

– Сколько за все книги, с журналами?

– Если пятьсот дадите, хорошо.

Он отсчитал несколько купюр:

– Вот, тысячу возьмите.

Опытному менеджеру, банкиру с отличным стажем и завидным послужным списком, было плохо и больно. Панцирь многолетнего цинизма и холодного расчета был пробит, как не было его. Старушка засуетилась, укладывая книги в пакет.

– Может, вам еще что надо? А то нас много тут таких, кто книжками торгует. Вон, за заборчиком гляньте.

Миновав несколько метров до конца забора, Лев Сергеевич остановился. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилался мусорный пустырь, где среди мрачных торговцев дешевой одеждой пенсионеры продавали любой скарб, какой еще могли найти в нищих квартирах. Они сидели и стояли, опустив головы, глядели на свои картонки с книгами, посудой, одеждой, безделушками. С юга налетел колючий злой ветер, поднял облако черной пороховой пыли – они отворачивались, прикрывая глаза. Сколько их тут, сто, двести? Что, каждому по тысяче отсчитаешь, барин в добром расположении духа? Лев Сергеевич прислонился испачканным плечом к ржавому забору и невидящим, погруженным в себя взглядом уставился на этот страшный рынок.

418 Дергачева – к реке – параллельно реке – Ленинградский мост – до вокзала по прямой – Крымская

Красное и оранжевое будит аппетит. Один взгляд в окно – и уже не осуждаешь крокодила, который съел солнце. Полгода холода и мрака, так и хочется сожрать что-нибудь большое и горячее.

Поздним ноябрьским вечером двое сидели в кафе быстрого питания на вокзальной площади, потому что больше пойти было некуда. Душно и многолюдно, спотыкаешься о сумки и чемоданы, поосторожнее, молодой человек!

Огромная мать семейства плывет, жирными пальцами сжимая нагруженный едой поднос. Пухлые дети, как птенцы в гнезде, радостно тянут короткие лапки от узкого столика. Двое кавказцев прикончили свое пиво, сидят теперь, ловя недовольные взгляды новых неприкаянных посетителей, спят почти. Девушка с яркими накачанными губами скучает над недоеденным Цезарем, отложила айфон, принялась расчесывать жидкие пергидрольные кудри. Волосы летят на остатки картошки-фри, но трогательной парочке за тем столиком все равно: смотрят друг на друга, держатся за руки.

Сколько света, сколько еды вокруг. Стресс, который заедают такими порциями, свалит и слона. Возьмите еще пару бургеров в дорогу, у нас акция. Кассирша давно попрощалась с дежурной улыбкой, сегодня работает сверхурочно, скоро Новый Год и большие расходы. Механический писк с кухни, опять что-то подгорело, ворон считают весь день.

За стылым стеклом площадь с рядами грустных такси, а дальше – почти игрушечный, подсвеченный вокзал, главный и пригородный. Идеальный порядок на железной дороге, фасады по предписаниям времен Николая Александровича.

Она допила кофе. До отправления поезда оставалось минут сорок, но сидеть дальше сил не было.

– Пошли?

– Пошли.

Он потянул выдвижную ручку ее чемодана, прокатил пару метров до лестницы на первый этаж, затем перехватил поудобнее и аккуратно зашагал по ступеням. Она с рюкзаком тихо шла позади. Молчали.

Что он мог сказать? Пожалуйста, не уезжай? Было. Давай начнем все с начала? Было, а на подходе к вокзалу еще и смешно. Пиши и звони, как устроишься? Не было и не будет. Вместе с ней уезжали на запад, в далекую непостижимую Москву, три года печалей и обид, объятий и примирений, ревности и лукавства, искренности и слез.

Московский поезд подали заранее, они пересекли здание вокзала и вышли на перрон. Мимо тянулась караваном детская сборная по художественной гимнастике, отягощенная объемистыми баулами и многочисленной сентиментальной родней. У пятого вагона толпились солдаты.

Ироничная и уверенная в тепле, она выглядела испуганной и беспомощной на холоде. Она разрумянилась, и он опять поймал себя на том, что разглядывает ее. Снежинка зацепилась за ресницу.

– Ты первая девушка, с которой я расстаюсь по-хорошему, без драм, – сморозил он, чтобы не молчать.

Она попыталась вернуть себе толику утерянного ехидства:

– Отлично, приеду в Москву – куплю себе шоколадную медаль по такому случаю.

Подошла очередь, она протянула проводнице паспорт и билет.

– Ладно, не стоит тебе мерзнуть, – сказала она, поправляя на нем шарф.

Этот жест – несильный, но ощутимый удар ниже пояса. Он, стараясь не выдать себя, вдохнул ртом побольше воздуха и выпустил облачко пара.

– Наверное, да. И тебе не стоит. Полезай внутрь и смотри, не простынь в дороге.

Она обняла его и чмокнула в щеку. Запах духов. Зря.

В вагоне стоял обычный влажный смрад. Угрюмый седой мужик в тельняшке помог ей закинуть чемодан наверх, она уселась на край чужой полки, отогнув угол матраса, и набрала номер:

– Алло, солнце? Привет. Да, села в поезд. Все нормально. Седьмой вагон, да. Время прибытия ты помнишь. Ну все, целую, солнце. Люблю. Пока.

В здании вокзала объявления о поездах эхом отскакивали от мрамора и гранита. Овчарка лежала на холодном полу, положив крупную умную башку на лапы. Он вздохнул и набрал номер:

– Солнце, привет. Да, уже освободился. У тебя или у меня? Окей, захватить чего-нибудь по дороге? Если будут, тонкие, ясно. Ну жди тогда, через час буду. Целую, солнце. Люблю. Пока.

200 Левый Берег – Мост – Нефтяники центральные – Нефтяники окраинные

В свободное время инженер Тимофеев снимал любительские фильмы о родном городе. Немые и черно-белые, они действительно впечатляли. Их автор был самоучкой и в языке кино двигался наугад, ведомый одной интуицией. Иногда он посылал свои картины на конкурсы, без особой, впрочем, надежды. Случилось так, что его последняя короткометражка неожиданно стала единственным российским фильмом, отмеченным жюри старинного мюнхенского кинофестиваля. Увидев в почтовом ящике письмо от оргкомитета с приглашением приехать для награждения, Тимофеев едва не расплакался. Неужели признали. Надменные немецкие буквы в коронах из точек выражали заверение в совершенном почтении с неловкой припиской: добираться до Мюнхена придется за свой счет.

Завкафедрой тепло поздравил, коллеги цокали языками: надо же, Юрка кино снимает, ты подумай! Давай, покажи им там, немцам, пусть знают наших. Поезжай обязательно.

– А на какие шиши? – чесал затылок Тимофеев, затягиваясь последней сигареткой у входа в институт. – У меня полторы тысячи на зарплатной карте и сорок тысяч долга по кредитке. Я даже до Москвы не доеду, какой там Мюнхен.

– Не переживай, Юрий Андреич, – важно отвечал завкафедрой, кивая пробегающим мимо студентам. – Замолвлю за тебя словечко наверху, попробуем выбить тебе денег на дорогу под соусом командировки. Но – смотри мне! – ехать надо непременно. Это, может, раз в жизни такое.

Тимофеев печально кивнул и поблагодарил начальника. Хороший человек. За своих горой.

На следующий день лаборантка, застенчиво улыбаясь, сообщила инженеру, что директор института ждет его у себя.

– Вам на три тридцать назначено, – по-московски протянула она и, зардевшись, уткнулась в компьютер.

В три Тимофеев нервно мерял шагами коридор напротив приемной директора. В три двадцать он осторожно вошел. Секретарша указала на стул:

– У Валерия Генриховича посетители. Вам на три тридцать? Очень хорошо, подождите. Десять минут еще.

– Может, мне погулять пока? Я могу, – робко предложил Тимофеев.

– Садитесь, раз пришли, – устало махнула рукой секретарша.

Через четверть часа из кабинета со смехом выкатились двое тучных холеных бородачей в дорогих костюмах. Директор шел следом, смеялся вместе с ними, пожимал руки, рассыпался в благодарностях. Когда посетители вышли, он обратил внимание на сникшего в углу Тимофеева.

– А!.. – начал он, протягивая руку и косясь на секретаршу.

– Юрий Андреевич, – подсказала она.

– Юрий Андреевич, ну как же. Наш ответ Спилбергу. Чудесно, проходите, дорогой, проходите.

Покровительственно придерживая Тимофеева под локоть, директор увлек его в кабинет. Массивный стол темного дерева, макбук, благородные кремовые обои, репродукции французских импрессионистов. Валерий Генрихович усадил гостя в кожаное кресло у стены и сам сел в такое же. Теперь между ними был журнальный столик, в его идеально чистом черном стекле отражались люминесцентные лампы на потолке.

– Дорогой мой Юрий…

– Андреевич.

– Андреевич, – благодарно подхватил директор. – Я просто потрясен. Это выдающееся достижение. Как вы смотрите на большое интервью в институтской газете? «Наш ответ Спилбергу» – звучит, правда?

– Да, конечно, – улыбнулся Тимофеев, нервно поглаживая свои растянутые на коленях джинсы. – Я дам интервью. Но, видите ли, меня пригласили на церемонию награждения в Мюнхен…

– Знаю, знаю, – покивал директор. – И с шефом вашим я говорил вчера. Но, дорогой мой, не взыщите: денег у института нет. Совсем.

Он замолк, бегающими глазами наблюдая за реакцией собеседника. Тимофеев, ожидавший подобного ответа, покорно ждал продолжения.

– Впрочем, – вновь заговорил Валерий Генрихович. – Я все понимаю и не могу вам не посодействовать. Скажем, две тысячи рублей. Оформим как материальное стимулирование профессорско-преподавательского состава, м?

– Спасибо, Валерий Генрихович, но… самый дешевый билет только до Москвы стоит четыре с половиной, – робко попробовал возразить Тимофеев.

– Да-да, понимаю, понимаю, – повторил директор. – А что, если так: две с половиной, а? Почти билет до Москвы. На грядущий Новый Год вам премию такую выпишем, а? За достижения в области кинематографии… э, нет… в области искусства в рамках внеучебной деятельности.

– Ей-богу, Валерий Генрихович… – Тимофеев уже думал вежливо откланяться, но директор воспринял начало фразы как желание продолжать торг.

– Хорошо, – решительно сказал он. – Три пятьсот на Новый Год – и я дарю вам вот этот Паркер с иридиевым наконечником.

На столик была выложена ручка, блестящая в свете ламп.

– Вы серьезно? – впервые за беседу голос Тимофеева зазвучал твердо. – Вы мне… ручку предлагаете?

– Да ну что вы, дорогой вы мой, – горячо возразил директор. – Не только ручку, но и три тысячи шестьсот рублей. И талоны на бесплатные обеды в нашей институтской столовой.

– Какие талоны? – воскликнул Тимофеев, теряя терпение.

Он вскочил. Директор покинул кресло зеркальным резким движением.

– У нас нет никаких талонов, – возмущенно сказал инженер. – О чем вы вообще? Знаете, я пойду, наверное.

И, робея от собственной смелости, Тимофеев добавил:

– Это сумасшедший дом какой-то.

– Очень жаль, Юрий Антонович, – печально ответил директор. – Очень жаль, что вы отвергаете любые попытки хоть чем-то вам помочь.

– Андреевич, – на секунду обернулся на пороге Тимофеев.

Оставшись один, Валерий Генрихович поправил пиджак, аккуратно убрал перьевую ручку в карман и вернулся за стол. Проглядывая документы, улыбнулся своим мыслям.

– Ну народ, – тихонько пробормотал он. – Психи психами – но каждому денег дай.

Тимофеев не поехал в Мюнхен, сославшись на болезнь. Талоны на бесплатные обеды, кстати, все же ввели. Их через профсоюз раздавали.

Прогулка

Олег сложил локти на стойку в киоске «Шаурма» у Политехнического университета. Ждал, пока зарядится телефон. Нечистое кисловатое дыхание вырывалось между лиловых длинных губ, туманным пятном оседало на холодном стекле. Негромко играла музыка: какая-то певица признавалась в любви очередному плохому мальчишке. Девушка в фартуке и кепке грызла мелкие желтые яблочки, уставившись в детектив. Она то и дело с неодобрением посматривала на Олега. Одно деление, два, три, четыре – и вот опять пустая батарея, снова одно, два, три. Он видел отражение девушки в стекле, оборачиваться не хотелось. Пластиковый кофейный стаканчик давно опустел, но Олег упорно делал вид, что прихлебывает остывшую свою утреннюю цикуту. Если она поймет, придется уходить. Денег на второй кофе не осталось.

Олегу тридцать лет, но выглядит он старше. Острое угловатое лицо было красивым пару сотен попоек назад. Нос с горбинкой и отросшая с мая борода делали его похожим на магистра тамплиеров, если бы тому захотелось надеть бесформенные джинсы, растянутый свитер с темной засаленной горловиной и потертую, но вполне еще приличную черную кожаную куртку вида «я не панк, я рядом стоял». Вся эта сбруя не подходила даже для начала октября, покидать киоск Олег не спешил еще и поэтому.

Зеленый силуэт идущего человечка, по переходу хлынула толпа студентов, все больше с тубусами – черчение у них, что ли? Проследил за симпатичной стриженой барышней, которая широкими шагами разрезала людской поток, пересекая улицу в противоположном направлении. Скрылась в маршрутке, как и все они. Длинная трещина на фасаде пятиэтажки, выше и выше, квадратные оконца чердака, голубиное царство – вон, сидят десятками в ожидании пищи. Крыша ржавая. А над всем этим небо.

Нигде нет такого красивого неба, как в Омске, в который раз подумал Олег. Когда-то давно случайно зашли с друзьями на бесплатную лекцию об атмосфере. В рюкзаке плескалось початое вино, и Валя сидела у меня на коленях, а я запустил руки ей под куртку и придерживал чуть влажную от пота талию, переводил взгляд с седенького лектора на верхний край татуировки у нее пониже затылка, где едва заметным бугорком напоминает о себе какой-то там по счету шейный позвонок. Старик махал руками, горячился. Говорил, Омск – один из самых плоских городов мира, скорее даже чаша, атмосферные потоки из Арктики и с юга создают здесь самые величественные облачные картины. А закаты какие. Рассветы не багряные, розовые. Впрочем, это избито.

– Мужчина, вы тут уже полчаса сидите, – скучающим голосом девушка подвела итог его воспоминаниям.

– А, и правда, – Олег усмехнулся, скрывая смущение. – Замечтался что-то.

Выдернул зарядку, сунул в карман, другой рукой схватил телефон – и был таков. Все это он проделал быстро, с поспешностью почти комической, об одном молилось нелепое сердце: только бы не сказала еще чего-нибудь вслед, холодного, оскорбительного, меня и так прошивает навылет свинцовыми пулями, коваными наконечниками стрел, суждениями, ярлыками да приговорами. Не надо, девушка, прошу вас. Взгляните, я и так побежден, мне холодно, и ваш ужасный кофе не дошел толком до желудка, он скользким комом встал где-то посередине, будто я ртути наглотался. Я знаю, девушка, жизнь у вас тоже не сахар, вы работаете три через один, чтобы каждый вечер возвращаться к какому-нибудь диванному тирану, или кого вы там себе выбрали. Но меня – молю – здесь и сейчас пощадите. Что вам стоит промолчать?

– Бомжара немытый, – пробормотала продавщица в немилосердном мгновении от того, как захлопнулась дверь киоска.

Баюкая очередную рану, Олег прохаживался вдоль бордюра, потому что стоять было холодно и больно. Внутри, где-то чуть выше поясницы, в районе диафрагмы, словно поселился слизень, высасывающий остатки тепла и без того продрогшего тела. Жирный школьник засовывал в рот обломок сосиски в тесте. Может, у меня панкреатит? Да нет, тогда бы жгло, а тут словно выстуживает. Подъехал полупустой троллейбус. Олег медлил, сколько мог, потом запрыгнул в заднюю дверь, которая тут же закрылась.

Пара свободных сидений смотрела на широкое окно, красивый вид удаляющегося Городка Нефтяников несколько портила лесенка и болтающиеся веревки, ведущие к рогам троллейбуса. Темно-серые, набухли от влаги, почти чувствуешь запах псины. Хорошо, что они по ту сторону стекла. Старушка-кондуктор с трудом преодолела неблизкий путь от своего места, в голосе ее звучала готовность вступить в конфликт по любому поводу:

– За проезд оплачиваем, – сердитый взгляд из-под очков, глаза водянистые, бегают, ну что ж вы так.

Олег улыбнулся, протянул банковскую карту. Старушка несколько раз приложила ее, без видимого эффекта. Троллейбус дернулся и трубно просигналил, затормозив перед каким-то лихачом.

– Денег нет, ваша карта в стоп-листе. Платите наличными.

Я прекрасно это знаю, но и наличных нет.

– Да что вы говорите? Ох, это моя вина. Забегался, забыл денег на карту кинуть. Я тогда сейчас выйду – и сразу к банкомату. Простите, Бога ради.

Ложь, произносимая заученной скороговоркой пятнадцать раз на дню. Одну остановку все же проехал бесплатно. Медицинская академия, мерзнуть, ждать последнего момента, запрыгнуть в дальний от кондуктора конец салона, протянуть карту, соврать, выйти на Автодорожном, повторить. Давно я так перемещаюсь по городу? Летом все больше пешком ходил, погода позволяла. Гулял с утра до вечера, полный плеер аудиокниг. С удовольствием переслушал всего Ремарка, принялся было за Майринка, но там диктор не понравился. В начале сентября «Наутилус», это уж как водится. А потом сдохли наушники, то ли от холода, то ли от чего… Олег часто проводил спонтанное мысленное гадание. Он пробовал предсказать исход какого-нибудь пустяшного дела, и если преуспевал, значит, день благоприятен, и ничего слишком плохого произойти не могло. Например, мужчина заходит в подъезд, за ним медленно закрывается магнитная дверь: успею я ее поймать, или нет? Сейчас Олег подумал, высадит она меня на самой остановке или крикнет водителю открыть двери тут же?

– На, бери, – кондуктор протягивала ему грязноватый билет. – На полу нашла, обронил кто-то. Езжай, куда тебе надо.

– Спасибо… – Олег не верил.

– Ты на сына моего похож. Он тоже шебутной был у меня.

Не дожидаясь продолжения разговора, она медленно двинулась в обратный путь, качаясь в такт движению троллейбуса, перехватывая облезлые поручни. Что-то загудело в салоне, должно быть, включили печку. Олег скрестил руки на груди, втянул голову в ворот свитера и закрыл глаза.

У Аграрного университета он, вздрогнув, проснулся. Поежился. Щурясь от солнца, посмотрел в окно. Мощеная бетонными плитами аллея вела к учебным корпусам в окружении голубых елей. Помню, мы тут еще в студенческую пору деревья сторожили под Новый год, чтоб не спилил кто-нибудь себе домой. Патрулировали эти дорожки, на дворе черная ночь, фонари через один выбиты, не видать ничего. Одно спасение, компаниями ходили, грелись водкой, а от нее только в сон клонит, как всегда меня от крепкого. Олег выпрямился на сидении, холодный слизень никуда не исчез, даже наоборот, он словно раздулся больше прежнего. Случайно задел локтем пенсионера, который уселся рядом, пока Олег спал.

– Простите, пожалуйста.

– Бог простит, – хрипло ответил старик, не отрываясь от судоку.

Бог, как странно это слышать. Зайду тогда к Васе, все одно к одному. Надо прислушиваться к сигналам мироздания. Проводил взглядом садовую ограду за окном и покосился на толстую книгу в руках соседа. Страницы плохие, тонкие. Самураи. Наверное, эти судоку автоматически генерирует программа. И какой интерес тогда в разгадывании? Расставлять по местам цифры в одной из миллионов комбинаций. Еще раз. И еще. Новая страница. Тычет пальцем по квадратикам. Семь да четыре. Бумагомарательство. Как с дурной прозой. Серые листы, тот же ограниченный набор знаков, только вместо цифр буквы. Расставь, уж как сможешь, в верном порядке. Каждая что-то да означает. Нет, сидеть невозможно, отчего ж так ноет диафрагма? Олег поднялся, перешел в середину салона и встал у дверей. Телефон квакнул в кармане джинсов, прося электричества. Знаю, брат. Мне тоже поесть не мешало бы. Стараясь притупить голод, принялся оглядываться, изучать пассажиров. Хэм говорил, что бедность делает писателя зорким. Ну что ж, нищета превратила меня в экстрасенса.

Нестарая еще женщина в платке непрерывно трясет головой, словно отрицает все и вся. Болезнь, по сторонам не глядит, погружена в личный колодец, где мысли одни и те же, по кругу, по кругу. Девушка красивая в круглых очках, повернулась, вся шея в розовой сыпи, какая досада. Светловолосый мальчик держится за резиновую прокладку троллейбусного оконного стекла, возит носом и ртом по кукольным своим пальчикам, светящимся в утреннем солнце, красно-оранжевым, с белым ореолом, вот уж и руки убрал, прислонился лицом к пыльной черной резине, трется о нее, только что не облизывает. Бабушка, крашеная в рыжий, со страшными проплешинами на шишковатой голове, пристально смотрит на внука время от времени. Зачем смотреть, если не видит? Он разболеется потом. Ротавирус. Обвинят во всем пакетик сухариков, купленный на автовокзале. Выклянчил. Это все американцы нас травят, ух!

Городок Водников, двери троллейбуса раскрылись, диктор объявила остановку. Павильоны в ряд, прелестные дешевые едальни. Плакаты с сосисками, чуть высунутыми из хлеба, и прочими деликатностями выгорели на солнце, сплошь бело-синие, погожее было лето. Запах ванили и свежих блинов проник в салон, это невыносимо, она берет полный черпак жидкого теста, не белого, чуть кремового из-за маргарина и желтков, и отточенным движением распространяет его по дымящейся раскаленной конфорке, теперь шипящей, отзывающейся паром и дымом, как любой алтарь любому божеству, умащенный драгоценным маслом и влекущий голодных. Закрой ты уже двери, поехали.

Сибзавод, офисы. Немытые машины в ряд на парковке. Спит кто-то на водительском кресле, глаза в тени. Нищий в щегольских темно-зеленых полосатых брюках и в сером клетчатом пиджаке роется в урне. Что он ищет там, с утра банок не бывает. Коровьев, у кого еще в городе есть такой костюм?

– Я ему прямо так и сказала: ты давай решай уже что-то, я за тебя больше платить не буду!

Студентка разговаривает по телефону, скошенный подбородок, лицо с наглой обреченностью некрасивой девушки. Личная драма у нее, парень оказался ничтожеством, опять. Весь салон слушает, кто осклабился, а кто и сочувствует. Эпоха, когда разучились понижать голос.

Кивнув благодарно кондуктору, Олег вышел из троллейбуса у Библиотеки имени Пушкина. Здание растянулось меж двух улиц огромным грязно-серым прямоугольником, чуть позади – усеянная окнами, как инопланетный улей, башня книгохранилища. Интересно, каково там внутри. Лифты туда-сюда, наверное, гудят, скрежещут, на своем горбу книги не потаскаешь. Оставьте заявку – и ожидайте. Брат Хорхе принесет вам нужный том. Только не облизывайте кончики пальцев при чтении, литература может внезапно оказаться опасной, проповедуя несвоевременные вечные ценности. Восемь скульптур на фасаде библиотеки. Черные, вороненая медь, я где-то читал. Олег пригляделся. Пушкина узнаю, а остальные? Хламиды, рясы, сюртуки и пиджаки, усы и бороды, завитые парики. Кто-то воздел руку, а кто и обе. Тоскливо им, должно быть, глазеть на старенькую пятиэтажку напротив.

Хотел присесть на скамейку перед библиотекой и поговорить с учеными на фасаде, а может, выговориться до встречи с Васей, чтобы тому не так тоскливо было слушать, но солнце скрылось, налетел холодный ветер. Олег поднял воротник кожанки и быстрым шагом направился к подземному переходу. Справа здание общественно-политического центра, недавно после ремонта, аскетичное и строгое. А когда-то весь первый этаж занимали киоски. И каких только компьютерных игр там не было. Пацаны, бывало, толпой набегали после школы, прикупить что-нибудь. Или хотя бы одолжить на денек. За витринами с яркими манящими упаковками очкастым сычом сидел хитрый Артур. Он промышлял дисками, потом – коллекционными картами, и не было, казалось, в сером как портянка городе девяностых ни одного мечтателя, исстрадавшегося по цветастой фантастике, который не был бы Артуру должен. Отдай. Все отдай. За возможность стать героем в стальном панцире со сверкающим мечом, за шанс взглянуть на ночные мистерии эльфийских прелестниц, за скопированный калужскими пиратами билет в страну грез с дурным переводом. Нет уже ни киосков, ни Артура. А билет в один конец скачивают в интернете, как, впрочем, и все остальное.

Олег часто корил себя за привязчивую ностальгию, но что он мог поделать, если воспоминания детства и юности так и остались самыми яркими? Последующая череда скитаний, съемных комнат, одинаковых женщин – все это проплывало, не задерживаясь, не оставляя следа. Нырнул в смрадный полумрак подземного перехода и вынырнул на площади перед кафедральным собором. Пересек сквер, где среди черного грунта клумб распластались гигантскими губками зеленые с желтыми подпалинами кусты туи. Не перекрестившись, подошел к массивной двери, украшенной литыми барельефами, и с усилием потянул на себя.

Снял кепку, оказался в тихом полумраке притвора. Начищенная прикосновениями латунная дверная ручка пестрит повязанными платками. Запахи, копившиеся здесь годами, по осени всегда трансмутируют в смесь яблока и вишни, настаивается смирна, дымок от искривленных желтых свечей. Поприветствовав знакомого старого охранника в полудреме у доски объявлений, Олег повернул направо и по лестнице с красивыми коваными перилами спустился в нижний храм. Здесь было еще тише и прохладнее. Обширная церковная лавка закрыта, несколько прихожан ждут у стойки, Олег присоединился к ним. Молчаливые лица, погруженные в себя. К Богу в час крайней нужды. Из бокового прохода вышла старушка из местных. Женщина в коротком дорогом пальто обратилась к ней:

– Простите, а здесь кто-то работает?

– Ой, отошла она, скоро подойдет, обождите.

– Да мне святой воды купить.

– А, ну давайте я вам со склада продам.

– Замечательно. И почем святая вода?

– Святая вода бесплатная, – строго ответила старушка. – А бутылочка стоит двадцать пять рублей.

Отошли. Олег разглядывал витрину: молитвенный щит и молитвенный покров, золотое тиснение, серебряные иконы, свечи по ранжиру, припасы для красного угла, Библия для детей, жития, утешение, сила и слава. Сбоку от витрины фанерная коробка, где в четырех отделах стопками белеют листки для просьб о молитвах. На каждом силуэт кафедрального собора отпечатан соответствующим цветом, в зависимости от назначения. Обладательница дорогого пальто вернулась с бутылочкой святой воды, за ней шла старушка, неся монетки в нежадной руке. Положила деньги на прилавок и ловкими точными щелчками отправила их через щель на внутренний столик по ту сторону стекла.

– Ну вот, так-то оно хорошо, – с удовлетворением проговорила она и снова скрылась, пообещав, что служительница, работающая в лавке, вот-вот вернется.

Так и случилось. Белоснежный платок, под ним седые волосы, в глаза не смотрит.

– Что вам угодно? – спросила она у Олега, отпирая бряцающими ключами дверь лавки.

– Дежурного батюшку пригласите, пожалуйста. Сегодня ведь отец Василий?

– Он. А по какому вы вопросу?

– По личному делу. Мы друзья.

Служительница достала из-под прилавка смартфон и набрала номер:

– Батюшка, – негромко сказала она. – К вам тут мужчина пришел. Говорит, по личному делу. Как?.. Вас как зовут?

– Олег. Он знает.

– Говорит, Олег. Да, он подождет. Хорошо, – убрала телефон. – Ожидайте, сейчас батюшка спустится.

– Спасибо, – благодарно улыбнулся Олег.

– Спаси Господи, – то ли ответила, то ли поправила служительница.

Спустя полчаса Олег и Вася сидели друг напротив друга на самом краю большого стола в длинной низкой трапезной. Юный дьякон серой мышью суетился в противоположном конце комнаты, собирая тарелки. Перед Олегом стояла вместительная миска гречневой каши с куском жареного минтая, рядом – кружка крепкого чая с сахаром, еще было варенье в вазочке, дешевые конфеты, блюда с хлебом, сухарями и сушками. Олег ел жадно, с шумом прихлебывал, после промозглого голодного утра блаженство ощущалось почти греховное. Ледяной слизень в области диафрагмы истаял, поверженный горячей кашей и горячим чаем, точно змей – копьем Георгия. Вася – или, как его звали теперь, отец Василий – деликатно помалкивал, изредка поднося к полным довольным губам свою кружку. Познакомились они в университете: Вася был на два года старше и закончил обучение на факультете теологии, когда Олег перешел на четвертый курс исторического. Следуя по стопам отца, поступил в духовную семинарию и очень скоро был рукоположен. Спокойный и уверенный, с приятным низким голосом, Вася располагал к себе людей. Жизнь его была определена кем-то раз и навсегда, поэтому причин для волнения попросту не существовало для этого высокого плотного человека. Что-то незыблемое и успокаивающее чувствовалось в нем, будто при виде основательно и на века построенного здания.

– Спасибо, брат, – искренне поблагодарил Олег, доев.

– Да не за что, – с приятной светскостью отозвался Вася. – Ты насчет работы, помню, спрашивал. Это еще актуально?

– Конечно, куда уж актуальнее, – с жаром подтвердил Олег.

Он закинул в рот конфету, отхлебнул чаю и добавил:

– До конца октября еще живу на старой хате, а потом финита. Денег нет, хозяйка недвусмысленно дала понять, что нищебродам не рада.

– Короче, смотри, – это был тот же Вася, с которым они сидели в столовке, смеялись, травили байки, разглядывали девушек. – Есть у нас школа в Саргатке, для больных детей. Им очень нужен учитель истории. Еще в августе просили, да не было никого. Вот я и предлагаю. Платят не то, чтобы много, зато еда местная – и главное, там же комнату дают. Это если согласишься до конца мая.

Одноэтажная школа, корова заглядывает в окно. Сельская жизнь, гонки на разбитых ладах по разбитой улице Ленина, единственной с асфальтом. Буколические радости Вергилия. Девушки с доверчивыми глазами. Очень некстати он вспомнил Валю, зрачки во всю радужку, ногти впиваются в спину.

– Идея хорошая, правда, – слова неловкого объяснения вязли на языке. – Но так уж вышло, что я унылый городской житель. Да и потом, не учитель вовсе. Скорее, вечный ученик. Брожу по улицам, веришь? Чем жив, сам не знаю. Книжками, фильмами.

– А стихи как, не забросил? – Вася не удивился отказу, теперь было видно, что и предложил-то он только для очистки совести.

– Не забросил, – Олег разломил сушку в кулаке и принялся подбирать с ладони кусочки. – Бывает, выступаю с ними, если приглашают. Если не приглашают, тоже выступаю.

– Ну, добро.

– А ты как? – сухой ответ друга заставил Олега покраснеть и спохватиться. – Что мы все обо мне, расскажи про свои дела.

– Да как, все в работе. По моей части, сам понимаешь, меньше не становится.

– Идут люди в церковь?

– А куда им еще идти? Приходят и уходят, а все это, – Вася повел сдобной рукой. – Стоит и стоять будет. Только знаешь, Олежа…

Он повернул голову, убедился, что дьякон ушел, закончив прибираться.

– Тяжело иногда бывает. С тобой одним этим и поделиться, а? Смешно сказать. Сейчас люди невоцерковленные думают, будто мы нечто среднее между инквизиторами и жандармами. Только и можем, что людей обирать, да учить их жить. Самодовольные стяжатели, жадные до власти. Как там у Эко, получаю удовольствие, смеясь над заблуждениями простецов. Помнишь, мы тогда с тобой поспорили, кто быстрее «Имя розы» прочтет?

– Да, – улыбаясь воспоминаниям, ответил Олег. – И нас уделала Валя, управилась за четыре дня.

– Ну так вот, а я – веришь? – иду порой по улице и такие взгляды ловлю, как сто лет назад. Как им всем сказать, донести, что такие, как мы, – не враги и не надзиратели их грехов, не тати крадущие, не мошенники? Я… я бы еще мог тебе сказать, но это совсем уж дурное, ну его, не буду. Людей отпугивают от церкви, от Бога. Натурально отпугивают, антипиар какой-то, иначе не скажу. Делают умные лица и твердят, что не верят в Бога, зато верят в науку. Большая часть, положим, верит в интернет: им напиши статью про то, что успешно клонировали динозавра – они и будут с ней носиться, лайк, репост. Вот она, бездоказательная вера в то, чего не существует. А, ладно, заболтался. Вечно не туда ухожу. Так что, Олежа, не хочешь в Саргатку?

– Нет, прости.

– Хорошо, дело хозяйское. Охота, как говорится, пуще неволи, а уж от неохоты и подавно спасу нет.

– Вася, слушай… – Олег старался говорить небрежно, но холодный слизень внутри вернулся и стремительно набирал силу. – Не одолжишь штуку да ноября? Мне там заплатить должны, за стройку…

– О чем речь, – Вася вынул из барсетки кошелек и положил на стол две сине-зеленые купюры. – Бери. Отдашь, когда сможешь.

– Спасибо, – ненавидя себя, Олег сунул бумажки в карман куртки.

– Спаси Господи, – строго ответил, отстраняясь, отец Василий.

Олег, повернувшись к собору спиной, шел через площадь в сторону Тарских ворот, его догонял ветер вперемешку с колокольным звоном. Со стороны реки тянуло сладким дымом. На аллее к ногам упал бурый дубовый лист, точно из гербария. Олег зачем-то подобрал его и сунул в карман – там лежал исписанный бисерным почерком блокнот, между страниц которого надежно спрятаны были две тысячи рублей.

Он миновал ворота, оставил позади памятник Достоевскому, и прогулочным шагом отправился по аллее вглубь сквера «Флора». У самого входа двое рабочих разбирали какую-то сварную конструкцию из толстых прутьев. Должно быть, на день города что-то сооружали, а теперь в утиль. В утиль. На фонаре прилеплено серое с фотороботом объявление о розыске. В последнее время все портреты на таких объявлениях стали напоминать одноклассников. Глаза как амбразуры дзота. Странно, что деревья здесь никогда не желтеют равномерно: они покрываются растущими яркими пятнами, точно зеленая губка, которую Валя окунала в желтый акрил. В тот год подарил ей настольный мольберт на день рождения, в самый раз для нашего тогдашнего жилья. Поставь в комнату обычный – он как раз займет все свободное пространство. Как она радовалась, за месяц новья накопилось на маленькую выставку. А потом лопнула батарея, работы сварились в кипятке, нас опять выселили, и мне пришлось устроиться курьером, чтобы выплатить хозяйке компенсацию. Тогда я начал пропадать надолго, обошел город из конца в конец, только начал что-то понимать в этом месте, а Валя – Валя однажды пропала навсегда. В Омске ей было душно, она все никак не могла понять, как мне удается находить на каждой улице, буквально в каждом встречном, историю – сильную, способную отозваться вмиллионах сердец. В пылу последнего разговора начистоту она назвала то, во что я верю, утехой для скудоумных. Оправданием бездействия и лени. Валя не оставила моей созерцательности права на существование. И уехала. Сейчас, насколько я знаю, в Москве. Такая же съемная квартира, работает журналисткой, нашла себя в гражданском протесте. Не вляпалась бы во что-нибудь.

На отшибе, в безлюдном уголке сквера, сидел на скамейке и безмятежно пил крепкое пиво Леха Кочегар. Олег считал Леху самым гармоничным из своих друзей. Все черты этого человека логично дополняли друг друга: легкий алкоголизм, околобуддистские взгляды, умеренно антиэтатистские, список профессий длиной с хорошую новеллу и фамилия Кочегар.

– Привет работникам культурки! – с наигранной бодростью провозгласил Олег, усаживаясь рядом. – По какому поводу праздник?

– Вино на пиво – диво, пиво на вино – говно, – ответствовал Леха, пожимая Олегу руку. – Я сейчас допиваю – и иду на работу, я же не деградант какой-нибудь, в сфере образования и культуры занят. Нельзя, чтобы руки тряслись.

– А я думал, у тебя выходной. Что, вчера у Лупиноса тусили?

– Тусили. Альберт Робертович шлет тебе привет и заверения в совершенном почтении, – Леха покрутил бутылку в руке, оценивая оставшийся объем, и сделал хороший глоток.

– Ага, и ему не хворать. Лучше бы стихи мои в журнал принял, что ему стоит?

– Дык он объяснял вчера. Мне, говорит, олежкины стихи не позволяет печатать принцип. Вот напечатаю я их – и что? Окажется Олежка в дерьмовом журнале, среди прочих горемык с охами-вздохами про осинки-березки. А вот пока я его не печатаю – он остается непризнанным гением, которого такие чиновники от литературы, как я, в черном теле держат и роздыху не дают. Понял?

– Вот сука. И сколько ж он выпил, что так разоткровенничался?

– Он это трезвым рассказывал, в самом начале. А после первой же рюмки к Леночке полез, – Леха аккуратно положил пустую бутылку в урну.

– А, ну значит, ее напечатает, – пробормотал Олег вроде бы самому себе.

Кочегар покачал головой:

– Ай-яй-яй, не надо так. Ты выше этого.

Рыгнул, тактично прикрыв рот пятерней, поднялся со скамейки и закинул на плечо рюкзак.

– Ты спешишь? – спросил он, глядя сверху вниз и близоруко щурясь.

– Не-а, даже наоборот, перевожу время попусту, – ответил Олег.

– Как всегда, то есть. Ясно. Тогда пошли в музей, мы там выставку разбираем, поможешь.

– Не вопрос, – и двое приятелей отправились вдоль заборов и обшарпанных исторических фасадов к музею Достоевского.

Петрашевец Достоевский провел здесь четыре года на каторге, его воспоминания об этом времени нашли отражение в «Записках из Мертвого дома». В дневниках писатель ругал пыльный городишко, но причастность к судьбе великого классика льстит Омску. Университет носит имя Федора Михайловича, в старинном доме на берегу реки открыт музей с арестантской робой и кандалами. Что ж, и Чехова почитают в Томске. Олег и Леха прошли мимо баннеров с портретами омских поэтов и писателей (возглавлял их, опять же, Достоевский), немного задержались у Аркадия Кутилова.

– Вот это был настоящий, – уверенно заявил Олег.

Кочегар просто кивнул.

В музее они поздоровались с гардеробщицей и вошли в зал, где закончила работу выставка, посвященная Егору Летову. Леха объявил, что сегодня нужно успеть разобрать все стенды и упаковать как можно больше экспонатов.

– Я думал, этим занимаются хранители, – Олег озадаченно посмотрел вокруг.

– Так я, можно сказать, хранитель. Не по-настоящему, конечно, но мне вполне доверяют нехитрую работу. Разбирать ведь проще, чем оформлять экспозицию. Я тебе так скажу: сейчас нет понятия «подходящий» или «неподходящий», есть только «свой» и «чужой». Вот посмотри на нас со стороны: ханыги ханыгами – но поди ж ты, работаем в музее совершенно легально. Ибо – свои!

Длинноволосый человек с тяжелым проницательным взглядом смотрел на них с десятков фотографий и даже с портрета на высоком мольберте. Леха давал негромкие указания, руки у него в самом деле больше не дрожали, пиво возымело эффект. Олег изо всех сил старался быть аккуратным, чтобы ничего не задеть без нужды и не повредить. В голове у него слово «демонтаж» крутилось в вихре давно заученных наизусть песен. До хрипоты, под расстроенную гитару, пьяными голосами, не красоты, не удовольствия ради, а потому что невозможно иначе, невыносимо, потому что боль и гнев вскипают, им тесно в груди, тесно в голове, башка уже кипит, как кастрюля с пельменями, от наглого, беспардонного, самодовольного несовершенства мира, смеющего называться порядком и цивилизацией.

Перерыв. Курили в музейном дворике, опять остановились перед портретом Кутилова. У Олега болела голова, от сигареты слегка тошнило, холодный слизень тянул ложноножки по пищеводу.

– Слушай, Кочегар…

– Нет.

– Что «нет»?

– Я знаю, ты хочешь сказать, что стал совсем уже почти как он, – Леха указал дымящимся окурком на старого поэта с диковатым взглядом. – Так вот, нет. Ты – не он. Следуй своей дорогой, пока не выкрикнешь, выкашляешь, выблюешь все, что тебе определено. Загнуться в сквере напротив Транспортной академии – такая себе затея. Это, брат ты мой, слишком просто.

– У меня сейчас от банальности зубы зачесались, – объявил Олег, скривившись. – Я всего-то хотел предложить тебе сходить в НППО после трудов праведных.

– Достойно есть, яко воистину. А на какие шиши? Я на мели.

Олег достал из кармана блокнот со стихами и дурашливо помахал им:

– Ecclesia magistra artis. Церковь – наставница искусств, – объявил он. – Духовенство не даст художникам погибнуть от жажды. Как в Италии эпохи Ренессанса.

На сырую холодную землю приземлились у старых его берцев давешний дубовый лист и маленькая черно-белая фотография Вали.

Через пять часов с работой было покончено. За это время почти никто не беспокоил, разве что хранительница забегала проверить, как идут дела, светя стареньким пиджаком под твид. С недоверием посмотрел на Олега, но промолчал.

В начале восьмого друзья покинули музей, спустились по улице Достоевского мимо кирхи восемнадцатого века и музея УВД, повернули направо у здания военного комиссариата с нелепой деревянной башенкой и пошли по тихой, безлюдной Партизанской в холодном свете белых фонарей. Курили на ходу, разговаривать не хотелось. Олег с болезненным удовольствием смаковал подступивший голод: слизень требовал питательного бульона.

На перекрестке с Петра Некрасова их чуть не сбил катафалк, отчего-то несшийся в сторону моргов со скоростью, противоестественной для буднего вечера. Поворот на Музейную по-прежнему закрывал уродливый стальной забор – на стройплощадке уже, конечно, ни души. Слева, со стороны кофейни на Либкнехта, пахнуло свежей сдобой. Должно быть, вытяжку на кухне врубили. Оставив позади пустой и темный педагогический университет, Олег с Лехой нырнули в подворотню у органного зала.

Здесь вольготно расплылось праздное нутро улицы Ленина, бывшего Любинского проспекта. Изнанка. Старинные дома сходились хаотично, под углами совершенно питерскими, друг на друга накладывались дворы, дворики и арки. Стены нещадно исписаны, среди наркошифров встречались разрозненные крики, вопросы без ответов или ответы без вопросов. Это, знаешь, когда идешь, бывает, по улице, да как вспомнишь какой-нибудь момент из прошлого, за который тебе и сейчас смертельно стыдно, – и выкрикнешь или скажешь что-нибудь громкое в сердцах, потому что такой возглас стыд оттягивает слегка, и только странные взгляды прохожих возвращают тебя из невыносимого прошлого в посредственное настоящее, рождая новую неловкость, новый стыд: чего это ты на улице сам на себя кричишь? Повезет еще, если гуляешь в наушниках, тогда можно сделать вид, что разговариваешь по телефону, я так и поступал, и не раз. А если серьезно, Олег Сергеевич, что тебе мнение этих людей, встречных-поперечных, ты видишь их, быть может, в первый и последний раз в жизни, а хоть бы и не так, хоть бы ты и перед знакомцами так облажался, зачем, отчего ты всякий раз готов под землю провалиться, если о тебе подумают «не то»?

У стены громоздились мусорные баки, на каждом белым выведено название магазина или кафе с той, внешней, парадной стороны улицы. Еще несколько лежали кверху пузом, Олег повернул голову, читая – ну да, обанкротились и закрылись. Наверное, это традиция: когда место умирает, его мусорный бак переворачивают. Надгробие.

Пошли по безымянной узкой улочке, почти у цели. Здесь группками проветривалась у стен молодежь, алели в темноте сигареты, огненные звездочки гаснущего пепла падали на косую тротуарную плитку. Справа и слева разинули черные рты бары и кальянные, тянуло ароматным сладким дымом, ярковолосые девушки выпускали нежными губами белые конусы пара от вейпов, сотни круглых значков на вечных рюкзаках бликовали в неверном красном свете неоновой вывески.

НППО. Не Пытайтесь Покинуть Омск. Олег полюбил этот бар с самого открытия. Небольшой зал на несколько столиков, стойка, полки под потолком, картины – вот и все. Помещение напоминало пещеру Али-Бабы, если бы разбойники грабили исключительно советских старух. Неповторимые ковры на полу и стене, обломки восточногерманского гарнитура, полированная книжная полка с кошмарными соцреалистами на изъеденной табаком бумаге. Портреты на стенах, нарисованные так плохо, что неясно было, кто же перед вами – Толстой или Хемингуэй. Где-то на уровне разноцветных бутылок покоилась раскуроченная пишущая машинка, она Олегу отчего-то особенно нравилась.

За барной стойкой, как всегда, кутерьма и оживление: у Геры сегодня выходной, он с аристократическим видом пьет что-то химически-синее из коктейльного бокала, Светка то и дело убегает на кухню, шелестя шторой из плащевой ткани, Анна принимает заказ у парочки, милующейся на высоких стульях.

– Так, откуда штука в кассе? – спрашивает Светка.

– Какая? – не отрывается от коктейля Гера.

– Вот эта, – Светка открывает кассу и трясет в воздухе купюрой. – Это за что и от кого?

– А, так я знаю, – облегченно улыбается Гера. – Это… это у Ани надо спросить, наверное. О, а вот и поэзия припожаловала!

Бармен поставил бокал на стойку и поспешил навстречу друзьям, с радостью пожимая руки. Справа, заметив, приветственными возгласами разразилась обычная компания, по традиции занимающая столик у окна.

– Олежа, Кочегар! Давайте сюда, сегодня поэтам надлежит пить и веселиться! – провозгласил Митяй.

Настя Земская, Антоша и Гуревич одобрительно приподняли пивные стаканы.

– Гуляешь, Митяй? А повод есть? – дружелюбно поинтересовался Олег, подсаживаясь к теплой компании.

Анна принесла ему и Лехе по пиву, как обычно. Вечер объявили открытым. В противоположном углу гремела музыка, но здесь вполне можно было разговаривать. Гуревич подчищал тарелку с пастой, вытирая курчавую бороду скомканной бумажной салфеткой. Земская глядела на Леху с грустной нежностью безнадежно влюбленной девушки и пальчиками с облупившимся бордовым маникюром крутила забытую с прежних времен стеклянную пепельницу. Антоша украдкой долил в свое пиво что-то из фляжки, Гера у стойки театрально закрыл глаза рукой. На смену пиву пришли шоты, Олег ставил, ставили Олегу, медленно уплывали две тысячи, протянутые холеной рукой священника. Голодный организм скоро перешел в состояние обманчивой легкости, алкоголь сглаживал углы, притуплял мысли. Снаружи моросил дождь, капельки на стылом окне, за столиком сидят полукругом омские окололитературные деятели, и неважно, в конечном счете, кто и что говорит.

– Меня опубликуют в ежегодном сборнике, уже почти обещали. Не думал, что так скоро получится. Пять лучших стихотворений.

– И что толку? Кто их читает, эти сборники? Это же гробы для слов. Получишь авторский экземпляр и поставишь на полку – вот и вся любовь. Поэты для поэтов. Эй, олимпийцы из Жмеринки, вы о читателях не забыли там?

– Нет, ну погоди. Дарья Чернышева тоже с чего-то начинала.

– Если быть точным, уже не Чернышева, а Луганская. Она ж военкор теперь, пишет на военно-патриотическую тему, про любовь к Родине там, на погибель всем фашистам.

– Любовь к Родине? К чьей родине? Она же из Омска.

– Не из Омска, а из Муромцева. Это райцентр в области.

– Опять твое начетничество. Ну, может, она и паразитирует на мясорубке, но ведь все так делают: Киплинг там, мало ли, этот… Лебедев-Кумач.

– Леша, мне уже плохо, не будь злым. Мы все любим ранние стихи Чернышевой, они хороши вне зависимости от того, кто она теперь, Луганская, Афганская или Идлибская.

– А как публиковаться, где? Таргет нужен, таргет! Пиар и реклама. Вот, Олежа, ты меня прости сейчас, я тебя по-братски люблю, но…

– Митька, не уверен – не обгоняй. Я эти твои заходы знаю. После твоего «но» обычно такого дерьма наслушаешься, так что лучше…

– Погоди, погоди. Я тебе добра желаю ведь. Ты отличный поэт. Отличный. И стихи у тебя отличные. Но надо учиться себя рекламировать. Заведи паблики в соцсетях, твиттер, инстаграм…

– И выкладывать фото еды? Эй, Гуревич, хочешь, твою пасту сфотаю? Черт, телефон еще утром сдох, Анька, Анька! Солнышко, поставь на зарядку, пожалуйста. Спасибо, спасаешь меня.

– Да послушай ты, Олег. Серьезно, Митяй правильно все говорит. Ты круто пишешь, но о тебе знает полторы калеки. Найди нормальную работу, мне знакомый сммщик все подробно объяснил, десять тысяч рублей в месяц на таргет – и через год будешь знаменитым сетевым поэтом, а там, чем черт не шутит, сможешь публиковаться в приличных местах. Им, ты пойми, в издательствах главное – гарантия того, что твой сборник раскупят. А ты им – хоба, двадцать с хреном тысяч подписчиков. Если каждый сотый купит твою книжку, первый тираж в две тысячи уже, считай, разошелся. Понял, как это работает?

– А еще… да не трогай ты пасту, оставь в покое… А еще вот что: нужны связи. Пока ты парень с улицы, ты можешь быть хоть Лермонтовым – всем плевать. А ты съездил бы в Липки, на Тавриду. Творческого человека делает среда, понимаешь меня? Общение с собратьями по перу. Я вот в этом году в Крыму на Тавриде был. Винцо, девки умопомрачительные. Познакомился там с одной поэтессой.

– Гуревич, два вопроса: почему ты еще не Лермонтов с публикациями, и когда свадьба?

– От тебя, Настенька, не ожидал. Ты же знаешь, как я тебе боготворю. И всегда боготворил. А с той поэтессой у меня исключительно духовное единение и деловое сотрудничество. Я ее публикую у себя, она меня – у себя. Наверное, в Казань весной поеду, там форум молодых литераторов.

– Сашка, я за тобой замужем два года была, боготворитель ты мой. И Олежа тут прав, лучше в петлю, чем в твой сборник.

– Ладно, брейк. Давайте еще по одной, я угощаю. Анька, Анька!.. Еще раз то же самое, ладно? Спасибо. Так вот, о чем я. Не знаю, ребята, мне врожденная интеллигентность мешает саморекламой заниматься. Неужели нельзя по-другому, просто, по старинке.

– Опять ты за свое. Предпочитаешь скромно стоять в стороне, ждать, пока в тебе разглядят гения? Да кто разглядит-то? Им не Божественная комедия нужна, а Декамерон. Орать нужно, бить пяткой в грудь, трубить на каждом углу, рекламу оплачивать. И еще можно, как это в деревне называлось, отхожим промыслом заняться.

– В смысле, кочегаром устроиться? Прости, Леха, ничего личного.

– Не кочегаром, горе ты луковое. А создать, например, свой литературный блог на ютьюбе и снимать видосы. Рассказывать о книжных новинках, иногда читать стихи на камеру, сейчас золотой век блогерства. Свой канал, подписчики, лайки – отличное подспорье к пабликам в соцсетях. Еще больше людей узнают о тебе, еще один шаг к успеху.

– Господин мистер учитель, разрешите вопрос: а на каком шаге к успеху продают задницу дьяволу, на пятнадцатом или на шестнадцатом?

– Ой, да ну тебя. Не хочешь серьезно.

– Хочу серьезно, Антоша. Душой торговать не хочу.

Друзья размахивали руками, повышали и понижали голоса, доказывали, пьяными пальцами водили по экранам телефонов, пытаясь найти какие-то сайты в подтверждение своих слов – Олег задумчиво улыбался, неотрывно глядя на черный прямоугольник коктейльной карты на столе. В списке шотов внимание привлекали Нефты, Кировск, Чекалдан – знакомые районы, исхоженные вдоль и поперек, пепельной взвесью осевшие в легких, там, где и должна быть душа, если только есть она на свете.

Переполненное такси выехало на Проспект Мира. Земская попрощалась со всеми и вышла на Телецентре, за ней, повинуясь порыву, машину покинул сидевший спереди Леха, провожаемый ревнивым взглядом Гуревича. Теперь место Кочегара рядом с водителем занял Олег, а Антоша и Митяй продолжали советовать с заднего сидения. Они то дело подавались вперед, обдавая его сложными неприятными запахами.

– Мало писать хорошо. Безнадежно мало. Нужно уметь себя продать. Свои тексты. Ты понимаешь меня? – Митяю было непросто справиться с икотой, от его красноречия остались жалкие обрубки.

– Засветился там, засветился тут, семинары, форумы, то да се – вот тебе уже и на поэтических конкурсах рады. Это который Олег Сергеевич, это с которым мы на слете водку пили? Отлично, наш человек. В шорт-лист его! – Антоша резко, повелительно взмахнул рукой и нечаянно врезал костяшками по стеклу.

– Осторожно, – грубо и с нажимом прорычал таксист.

– Люди в двадцать пять имеют с десяток публикаций, иногда и собственные книги издают, а тебе уже тридцать, – продолжал слизень.

– Я бы даже так сказал: то, насколько хорошо ты пишешь, вполне вторично. Главное, насколько ты успешен, как автор. И связи с качеством твоих текстов тут прямой нет, одна только косвенная, – вторил слизню слизень. – Реклама, в конечном счете, определяет тебя как литератора.

Олегу стало плохо.

– Высадите меня у Политеха, на остановке, – попросил он водителя. – Ладно, мужики, до встречи. Созвонимся.

Машина затормозила. Олег обернулся, пожал руки друзьям и не без труда выбрался из такси. Холодно, вокруг ни души. Испарина покрыла бледное лицо и высокий лоб. Олег согнулся, его качнуло вперед. Потеряв равновесие, он упал на четвереньки, ладонями на асфальт. Его вырвало. И еще раз.

Бело-зеленая пахнущая спиртом лужа растекалась по тротуару. Она распространялась отдельными потеками, как амеба ложноножками, как холодный гигантский слизень, блестящий в свете фонарей. В ней – в нем – было все: дрянной утренний кофе, красивая девушка на переходе, пронзенная навылет душа, бомжара немытый, необходимость мухлевать в транспорте, судоку и облизывание троллейбусного окна, медные кумиры на здании библиотеки, церковный минтай, поминальные конфетки, две тысячи сине-зеленых рублей, загнуться в сквере, ооо моя оборона, недоверчивый взгляд хранительницы музея, таргет, реклама, форум, семинар, связи, блоггинг, соцсети, паблик, лайки, репосты, подписчики, статистика, продажи, успех.

Свободный, Олег стоял на четвереньках над лужей своей рвоты и смеялся.

Оглавление

Первый город

Второй город

Родильный дом

Кресты

Ощущение счастья

Аморальное поведение

Жизнь вечная

Германия

Общий знаменатель

Обратитесь ко мне за помощью

Цвет сырой штукатурки

Маршруточная

  344 Глубины Кировска – мимо аэропорта – добрая половина Левого Берега – Нефтяники до упора

  307 Больница скорой медицинской – спираль по Левому Берегу – Телецентр – центр – по прямой до вокзала

  500 ДСК-2 – почти по прямой к мостам – крюк вокруг Торгового Города – центр мимолетом – Северные и Амурские до конца

  418 Дергачева – к реке – параллельно реке – Ленинградский мост – до вокзала по прямой – Крымская

  200 Левый Берег – Мост – Нефтяники центральные – Нефтяники окраинные

Прогулка