Казачья думка [Алексей Васильевич Губарев] (fb2) читать онлайн

Алексей Губарев Казачья думка

Ох, як же тяне пошушукаться з тобою, унучек, аж сердечко замирае.  А то прямо таки тюпае, а иной раз и больно ёкнэ у груди, кадысь лепет твий певучый успоминаю, щебетун мий маленький. От як був бы ты постарше та грамоте навчился, так письмами з тобою списалися бы. Та разве, хучь на всей земле у самых потаенных уголках старатэльно шукать, можно найтить таки слова, шоб казать з яким чувством я бы каракули твои разбирал а, постреленок? Провались мне прямо на этом на месте, а нэма слов таких которы слезы радости опысать могут. И шо поделаешь, колы такэ приключилося у свите? Снова не к месту затеял германец войну. И шо за народ такый пришибленный? Ни як нэ навоюются. Скоко ни били их, а вони усё за своё. И нэ пийму эта ихня глупость природна, чи шо? Можа их прародитель десь башкой звезданулся нэосторожно, оно и пошло? А тапэрыча из-за этой дури прыходится тильки у мыслях з тобою балакать, шушукаться, та и успоминать твои детски шалости та проделки, озорун ты мий драгоценный.

  Унучек, кровинушка мия ясноглаза, ты вуж прости свово диду, шо свистулю тэбе, шо ще зимою вбещал, так й-и не вырезал. Та в это лето, будь воно сто раз проклятэ, из сирени и стрел для лука нарезать не вуспел та тетиву поменять.  Диду твий нэ по своей воле воюе с хрицем, грец его забери на плаху. Так шо нету в мэне пока на рэзание свистуль ниякой возможности. Но зато, як разбэруся з немчурою та у станицу возвернуся, то, петушок мий сладкоголосый, уж вырежу тебе дудочку обязательно, да ще о трех дырочках. И, колы сбудется, на ярмонку пойидымо з тобою у Армавир. Снарядим Стерву, ляжем у бричку и прямиком на базар. А уж тамо размалевану глиняну свистулю с катышком внутрях подберём тэбэ. Саму звонку выищем. Уж насвистишси тады вволю. А пока шо я на войне, по назначению свому казачьему служу у кавалэрийском полку, що по-старому называется конныця.

  Кавалэрия наша сичас у Билорусии, и расположилася у густом-густом лисе десь биля города Могилева. Цэй лис тута ельником зовется. А ще есть и другий лис, значительно посветлее ельника и бэз мха. Считается, шо цэ бор. Но у бору водни сосны и растуть рэденько. А у ельнике ни як не пролезешь не оцарапав лица. Так шо далече меня занесло от тэбэ, икринка ты мия нинаглядная. Места здесь красивые, тильки шибко сыро.  Болот тут много и комарив, да таких, шо кусають, будто наши осы жалють. Цэ нэ наш кубанский комар, шо у камышах гнездится, а истинный варвар.

  От насмотрюся здешних мист бурэломных да болотистых и в долгую зимушку на жаркой печи порасскажу тэбе за уси белорусски красоты; за леса тутошние темные, за озера з черною водицею, за нэбко серое и сэрэбристу луну. Скучаю по землице нашей кубанской так сильно, шо в глазах мураши мокрые ползають иной раз. И особливо по голоску твоему звонкому, птаха наша непоседливая. Во снах своих трэвожных месяц наш золотий частенько бачу, та трели сверчков прямо будто в живую слухаю.

  Злучайно разыскало мэнэ письмо з полевой почты, чому я вучень обрадовалси. Бабка напысала, шо батько твий тоже у кавалерии идесь пид Ростовом хрица рубаэ. Ще напысала, шо отряд батьки твово расквартировали недалече вит дому, у километрах десяти за станицею Кущевской, приблизительно. Як от будэ минутка свободна сыщу твово батьку, сынка свово. Спишусь с ним та разузнаю, иде вин та як вин там у Ростове  служэ.  Шибко в них горячо чи ни? А як взнаю, уж отпишу своей бабке, шоб не горевала та й тэбе за батьку порассказала по порядку за его военну жисть бивуачну.

  Ты вуж потерпи маленечко, казачок мий вертлявый. Мамку та бабку слухай, не озорничай шибко. Та смотри у кукурузу ни лазь, не то там бабай тебэ сцапае. Гусей соседских не замай, бо вони кодысь обозляться больно нащиплют тэбе ноженьки. А Хведьку з другой вулыци не бойся. Вин поганец задираться любэ, но трус. То така в нэго нэгодна натура. Буде замать тэбе нэ бойсь его, а дай ему хорошенько. Да меть кулаком по сопатке. Хай юшкой разок умоется та взнает по чем фунт лиха. Тады этот забияка лезть к тэбе бильше нэ будэ. Помогай свией мамке, гляди за порядком на дворе. Вона баба, ей тяжко без мужицкой руки. А ти водин на хозяйстве мужичок оставси. Так шо на тэбя уся надежда, кроха ты наша белобровенька.

  Батька твий та диду як возвернутся у станицю нашу ридну, так така тэбе радость будэ, шо черти у чулане закувыркаются. До слез насмиемся мы з тобою, малюточка. Як прийду до хаты, так ми разом збирёмси уместях на Кубань нашу бурливу. Пийдемо краснопёрку з лещами порыбачить на лиман, та ушици душистой поисти. А можэ у ставке  раков наколупаем та зварим на костре. А як зазбирается вечор, то йи коней на реке накупаем тай поедэмо корову гнать до двора. Зорька-то наша норовиста, зараза, ни як до двора сама не йидет, хучь вбей ее. Тики хворостиною и загонишь у двор. Одним словом пакость, а нэ корова.

  И шо в нас за напасть така. Усё зверье в доме з характером. Люди и те не таки врэдни. Як шо в доме ни заведешь, так вудни проблэмы. От узять Стерву, кобылицу нашу пегую. Чего вона стоить? Предана, но капризна до жути, мышь ей в копыто…

  А ще будэмо у саж с тобою ходыти кабана гарбузами кормить та  зерна сыпать у миску, та байки тибе порассказываю и на коленке качать буду. А кадысь от хозяйства посвободнее будэ, разрешу тибе на куче с углем побаловаться. Вывазюкаешься у той черной пылюке як уж тибе заблагорассудится, а опосля у корыте железном вволю накупаю.

  Як пийдэ ягода, бабка нам вареников з вышнею перэсыпанной сахаром сладит. Наедимси вволюшку этого десерту. Ще по вечерам кукурузу будэмо рушить, а в ясну погоду подсолнухи колотить да семечки веять.

  Ты, постреленок, не грусти шибко по мэни та по батьке. Мы с твоим батькой токо думки и думаем  о тибе да об Кубани нашей ненаглядной.  Иной раз ни як не заснешь от думок энтих, особенно когда вспомнится, як ты босыми ножками шлепаешь по хате. Хто ж знав, шо хфашист на Родину нашу нагряне, та ще й на Кубань позарится. Жили – не тужили, да ось враз свалилася пакость на наши головы горемычные. А в нас казаков судьба така, шоб служить для России ратно, границцю русску охранять от усякой нехристи. Служивые мы люди с тобою та с твоим батькой, во як.

  Времечко настало страшное, но ты не бойсь. Диду твий шашку ще крэпко держить. От на старости лет и мне прийшлося  побаюкать её, лихоманку.  А за мене так и вовсе не переживай та не плачь. Я та твий батко  казаки справные. Та и рука в мэне тяжелая, ще могу по пуп развалить любу вражину, яка б вона ни була.

  От жаль, шо далеко я от станици ридной, а то б зайихав на побывку. На Стерве снаряженной покатал бы тэбе по вулице.  Командыр в нас хлопец гарный. Сам вин з Тихорецкой, суседи мы. А красавец, ой-ой! Ладный, чернявый, а чуб так усим на зависть. Так шо на денек до хаты пустил бы.

  От получилась бы побывка, так погутарили бы с тобою та пошушукалыся. Я б многого казал тибе за родню нашу, за предков, та за Россию необъятную. Ще дал бы шашку настоящую подержати и карабин, кутенок ты мий шебутний.

  Мы-то сийчас вереницею йыдем по болоту, а ранее по сырому лису пробиралыся. Казаки гутарют будто скоро бой будэ. Разведка донэсла, где немцы укрепление организовалы. В них тамо и танки и пушки. Так в нас команда побить и вничтожить врага. В нас хучь и кавалерия, но тоже сила страшна. Кажуть шо лавой пийдем на немчуру, вроде место там подходяще. От як свидемося, так про лаву тибе кажу, яка это жутка и убийственна красотища, лава казачья. А ще танк немецкий та самих немцев обрисую, шо це такэ и як то едят, нехай их у аду черти изжарют. За самих хрицев казаки помалкивают. Вони нам несколько знакомы. Особенного ниче в тех немцах нэма, тильки дробненьки та бледни. А ось, хто бачил танк, кажуть, шо машина шибко сурьезна. Тильки казаки не верют этому, а смеются. Особенно смешливы дончаки. Наши кубанцы посдержаннее, посурьезнее. А те шо з Дону смешливы до немогу. Як чо не балакнут, так ржут як кони. Таки ж хохотуны як ты.

  А яки смелы дончаки! Ажно до жути. Кадась наш эскадрон обстреляли на перегоне, так мы к коням припали та у лис маханули, а дончаки коней закрутили у поле, да дурачилися минут десять пид пулями. Таку теятру развернули паразиты аж захолонуло все у нутри и душа сжалася. Слава Богу никого не зацепило. Но удаль ихню та выучку я увидал. Гарно гарцюют, ничо не кажешь! Но йи наши казачки не уступют нисколечки Дону, когда надобность в том будэ, то я точно знаю. Так шо, карасик ты мий золотистый, кажный вечер нам будэ о чом балакать з тобою та шептаться.

  Стерва к справе кавалерийской привыкла. Попервах все дергалась та хапела, крупом приседала. Видать с непривычки. Вона же в нас як девица нежна. А сейчас ничого. Слухается и работае службу справно. Тута жеребец каурый в одного казачка. Такый шустрый, хучь отбавляй. Так и крутит, так и косит глазом лиловым, та щерится. Так Стерва, видать, и сама глаз не него положила. Заигрывает, пока не наругаю ее. Тут война, а в нее любовь, тьфу ее в качалки. Но я с ней строго. Говорю ей: – Вот хрица побьем тада с каурым сведу, никуда вин не денется, так шо жди свово часу.

  Погодь-ка, дитятко, мынуточку. Сичас маленечко не до тебя будэ. Ось, дозорные возвернулыся с разведки и с командыром о чем-тось балакают. Можа добралися до врага, а мабудь  че и увыдали упереди?

  Ага, сбор далы. Щас докладут шо и как далее будэ.  О, видать шось серьезно образовалося.  Ось и Стерва напряглася. Животина безмозгла, а чуе шо горячо будэ.  В мэне сердце тожа трохи мыкнуло. Ни як беда крадется чи шо, не пийму.

  Тильки солнушко,  як ни в чем не бывало, высунулося и зайграло.  Надо же! Не погода, а красота. И чо воеваты? Невжель заняться нечем немцу? Ни як не дает покоя врагам Россия, ни як! Че так мир встроен, шо кажин гад на Русь зарится? Вродь вучени вси сталы, книги читають, пышуть грамотно, а драться лезуть. И шо им неймется ни як?…

  Усё… Далы команду приготовиться. Чутье не подвело. Драка будэ смертна. Слух иде, шо за перелеском лавой пийдемо рубать немца. Ох, горюшко. Кому цэ потрибно вбивати друг друга, хто его вражину пригнал на землицю нашу? Наверно поругалысь, чи договориться о чомсь не смогли з нимцем у Москви, вин и лэзэ напролом, бис его дери у душу.

  О, забигалы, загорланилы казаки. Рассредотачивають эскадроны на исходны позиции.

  От, унучек и до моих дружков очередь дойшла. Ми з перелеску от холма довжни по команде прысоединиться к лаве. Тревожно на душе-е-е…  Но, то ничего. Бывало хуже и це як ни будь переживем.

  Чу-у… Свистят… Ну полетели наши хлопци…  Як птичья стая… Вот и мы пийшлы. Тпру, тпру, Стерва. Куды, мать тя в ребра! Не рви, зараза… Ну-у-у, проклятуща, вперед. Пийшла, пийшла! Ау-й-яй-яй.

  Батюшки, як же несемси! И Стерва глянь як стелет. Уши прижала, будто скакун породистый. Ай умница, ай и Стерва. Не вдержусь, засвищу.

  Тю-ю-ю, фью-ит-ить-ить!!! Гарно! Душа пое.

  А цэ шо таке? Свят, свят, свят! Ни як пулеметы стрекочуть? Ох, ты ж беда! Ой,ой… Лава посыпалась. Шо ж делается? Казачки як колсья с под сэрпа сыплются. Ох, ты-ы-ы… От шо нэмец прийдумал, заманил падлюка. То ж надо…?

  Стерва, шо стала? А ну-ксь вперед! Вперед, грю! Шо вертишьси, зараза? Тпру, тпру… Бис тебя за цирлы цапни! Не крути, казав, не крути… Тпру… А ну вперед! Не бойсь! Смотри, смотри, зараза така, наши-то ребятки очухались! Радость то кака! Разобрались, справились с сумятицей. Понеслись родненькие мои, понеслись. А ну, шашку наголо! Впере-е-ед!!! Впере-е-ед!!!

  О, цэ другэ дило. Смотри, Стерва в струну вытянулась, пойняла шо драки не обойти. Ось умница моя, ось красотка…

  Та-а-ак… Де тут хто и шо? Ага, вона откель пальба. Тарахтят як прокляты. Подготовились… Ну не чого, щас и вы нанюхаитесь златоустовской сталюшки. То вам не с пулеметов палить по людям. Щас вит тильки доберсь до вас гадов…

  Ой! Шо цэ таке приключилося? Внутри як оторвалося что-то. Невужто вбили деда? Ай, беда. Намокло шось пид гимнастеркою, та горячо як-то. А бильно то як, Пресвята Богородица! Як же ж бильно! Господи, Спаситель наш, за каки ж прегрешения  это меня? Ныкола Угодник, шо цэ?

  Ангел Хранитель, не отворотися. Шось слабость навалилась, як во сне и мутит…  Глянь, Стерва косится. Шо косишьси, девонька?  Тики не стань, не стань. Неси как несла на врага, за мэне не думай. Неси быстрее. Я же не вспокоюся. Як же так запросто пропадать. Таке не гоже  казаку. Геть, геть! Неси!

  Ага, вот где вы повыползали? Та много вас як. Наряжени, як на парад. Шо ж вам так интэресно? Думали шо если пуляитэ так усе в ваших лапах? Покосили казаков и усё? Не, так не выйде.

  Господи, а рожи-то в вас яки пусты. Без выражения. Ага, вот и первый. Не солдат, а так, куренок пустоокий…

  Ну, й шо зенки бесцветни вылупил? Напулялси? А ну, Стерва поджимайсь к йому! Сил то рубануть немаэ. Ну не чого, я тя счас пид ухом почешу. Усе як по казачьей навуке ежели ранен. Шашкой снизу от уха. Э-эть! Так-то, знай наших! Тики подивиться-то и вспел на казака и упал. Видать дюже страшное в мэнэ изображение.

  Ох, и жаль же немца. Пацан ще. А шо мэни делать прыкажите, когда я сам вбитый?  Ой, Стерва, яка ж ты вумница. Сама жмет на следующего. Батюшки шо твориться, один молодее другого. Вас бы не рубать, а плашмя для навучния перетянуть пониже спины, молокососы.

  Ага, вин наши, хто доскакал, рубают немца. Та яросно як, свистят, матом гнут. От, унучек яки тут дела! Диду тож не отступит. Хучь и вбит я, а подлюкам спуску не дам. Хай знають, шо и вбитый казак – казак. А як же ще?

  Силы прям утекают. Не впасть бы з седла. Стерва як понимае шо туго мэне, летит будто в колыбели дитя качает. Держись, держись, диду! Пиджимай, пиджимай, Стерва. Этого тоже прыйдется по за ухом. Эть, эть… Славно. Лихоманка не пидвела. Тютелька в тютельку зарезала беднягу, тики слегка дернулся и впал як пидкошенный….

  Давай, Стерва, гони к следующему. Гони, да побыстрее. Силушка покидает. Голова так и кружится, словно на карусели укачалси. Ну вот и третий. Боже милостливый, за сынка, за унучка мово дай отомстить! Не дай сгинуть неотмщенному. Стерва, пидожми ще малость, биюсь шо не дотянется шашка. Ну-к, ну-к… Пиджемай, горемычная мия, пиджемай. Тики бы хватило сил на замах. Ох, бы рука не пидвела. Як же качается земля та голубое небочко. Свят, свят… Ось враг ни як нарисовалси. Ого, энтот откормленный. Боров, а не солдат. Глянь, рэмнями перетянут, сапоги аж переливаются…

  Не торопись, казак, не торопись. Так, Стерва, чуть левее возьми. Та-а-к, вумница… Давай, милая, пидожми энтого кабанчика.

  Э-э-э-эть… Стой, Стерва, стой!! Ну-к погляжу. Не пойму, стоить немец чи шо? Стоить? Невжель не дотянул? Невжель умения не хватило? Ай, беда… Жалость то яка… Вре-е-ешь… Упал, упал окаянный…  Поцеловал его собаку шашечкой як того и желал. Слава и спасибочко тебе, Господи.

  Унучек, сонышко миё, не пидвел диду святу Родыну. Усе як надо сделал, сообразно умению и назначению свому казацкому.

  Осподи, бладодарю тебя вечно за любовь и помощь, за снихождение твое к грехам нашим! Молю, защити Россию, Кубань нашу, диток та унукив. Отвороти их от войны та крови.

  Ох, вмираю я… Вмираю… Думав шо ранен, ан нет. Вбили, вбили мэне…

  Унучек, ты прости шо диду не сможет устретится з тобою та побалакать та свистулю вырезать. Вбили немцы твово диду, вбили у Беларуси пид Могилевым. Так уж случилося.  Колы бы диду не вбилы, так усе бы желання наши сбылися. Чось слезы закапалы сами собою…

  Э-э-х, жалею, шо на коленке тебя вже не поняньчу, голосок твий не послухаю всласть. Не прилепишься ты ко мне, павучок мий желанный. Та ще шибко жаль, шо косточки мии не в кубанской земле теплой отдыхать будуть, а у болоте билорусском погниють.  Ах, и размахнулась же наша Русь, широка нет спасу…. Диво божественное а нэ страна…

  Ты, дитятко мие светлое, не горюй и не суди дида свово. Диду твий кубанский казак и дрался вин як казак. А шо поначалу скуксился та заартачился, так то не со страху, а от непонятности. Така суматоха була, такэ кровавое месиво, шо не сразу йи признал где хто и находится.

  И помираю я, унучек, як казак – в бою возля коня, при полной амуниции и з шашкою в руке.

  Прощевайте же, милые мии. А коли сподобится, помяните, шо бился ваш дид та отец за Русь необъятну, за Родину славну, за вас, мии родненьки, и погиб як и полагается христианину и по надобности кубанского воинства… О-оо-ох….

ХАТА

Солнце палило нещадно. С самого утра палило. Казалось, оно было кем-то обижено и, обуреваемое справедливым гневом мщения за нанесённые душевные страдания, просто пылало желанием испепелить обидчика. Пекло было настолько тяжелым, что даже подсолнухи, противясь природе, к обеду отвернулись от светила и, поникши книзу, опустили квелые,  сочного желтого цвета венки и свои измятые шершавые листья к земле.

 В тени орехового дерева, в неглубокой пыльной вмятине, смежив глаза, пристроилась дремать рябая курица. Ее облезлый вид не взывал к проявлению у случайного наблюдателя каких-либо гастрономических грёз.

 Кирпичного цвета петух с крепкими круто изогнутыми шпорами, подойдя к покосившемуся забору у палисадника, свалил голову набок; с безразличием оглядел его, произнеся невнятное «ко-ко».  Постояв, два раза лениво хлопнул крыльями и, отчего-то отказавшись взлететь наверх, важно пошагал прочь, куда-то за дом, белый квадратный саманный дом, крытый состарившимся серым шифером.

 Над станицей в неясном ожидании курилась раскаленная сонная тишина.

Отрадо-Кубанская словно вымерла. Даже воробьи, обычно снующие вокруг огородных пугал, по верандам и возле собачьих мисок куда-то исчезли. И только в небе и возле покосившегося выцветшего колодца кипела жизнь.

 Здесь проявления буйного характера южной жизни порождали юркие пискливые белогрудые ласточки, проворные черно-радужные стрижи и никогда не высыхающая лужа, начинающаяся от колодезного полусгнившего сруба, мирно возлежащая вдоль тропинки и оканчивающаяся в бурьяне у акаций.

 Эти вот лужи обычны для любого кубанского колодца и скорее похожи на живые существа, нежели на прихоть природы – этакая тварь, паразит, присосавшийся к источнику, будто лоцман к акуле.

 Вокруг этой лужи, края которой добросовестно украсила темно-зеленая, пузыристая слизь, озабоченно жужжало несколько полосатых ос и во множестве метались белые бабочки, в обыкновении называемые местными обывателями "капустницами". Однако изредка среди белого мельтешения нет-нет, да и появлялась особь нежно лимонного цвета. Видимо ценя этот редкостный окрас, о таких бабочках, заметив, кубанцы непременно с придыханием говорили: – «Ой, побачьте, "лимонныца" порхаэ».

 Вера Алексеевна, она же Верка для родни и подруг, и Ляксевна для остальных многочисленных селян, что живут на этой стороне, после огородных дел отдыхала в прохладной горнице.

 Её слух ублажали: бьющаяся о стекло синяя муха, звонко лязгающие ходики, облезлые гирьки которых изображали еловые шишки и трескучий громкоговоритель, держащий Веру Алексеевну в курсе всех внешнеполитических событий, происходящих в мире, а зачастую и неосязаемых достижений ее родного колхоза, добросовестно обворовавшего ее на тридцать с гаком годков и остатки здоровья, до войны которым можно было и похвастать.

 Теперь Вера Алексеевна жила в просторном доме. Несмотря на то, что дом был сложен из самана, это был настоящий дом. Высокий, с четырьмя белёнными намешанной в известь синькой комнатами и о двух печах – большой, облепленной голубым кафелем в горнице, и маленькой, обитой железом, в кухонке, что была направо от входа.

 Дом был прохладен летом и очень теплым зимой. Серый шифер крыши украшали неопрятные зеленые пятна мха. Перед домом росла яблоня, радующая вкус хозяйки бело-розовыми червивыми, но до одури душистыми плодами. По непонятным причинам дерево расположилось , будто прилепилось, впритирку к бетонному бассейну, куда с крыши собиралась дождевая вода для огородных и хозяйственных нужд.

 Как и все казачки, Вера Алексеевна была набожна. Молилась она утром и вечером и всегда старательно. В красном углу, что налево от прихожей, висела лампадка, зажигаемая по праздникам, и за ней лик Божьей Матери, заботливо украшенный вышитым в крестик рушником. К нему то и взывала о своих горестях Вера Алексеевна. И от того, что молила она за близких и безвременно ушедших в мир иной, часто после молитвы на ее лице можно было видеть слезы.

 Болела Вера Алексеевна по обыкновению постоянно, но у болныцю не ходила. Как-то обходилась разнородными настойками трав, что крепли в горке, сработанной из сливового дерева, керосином да крапивой.

 Много раньше, до 1953 года, Вера Алексеевна жила в глиняной мазанке, обычном жилище всех кубанцов прежде.  Белостенную, крытую соломой хату строили вместе с Иваном, её мужем. Не без помощи родни и знакомых, конечно. То жилище – память о ее молодых годах, о дорогом сердцу Ванечке – опосля войны прыйшлось зломаты. Теперешний дом стоял ближе к бетонному бассейну, а мазанка была там, дальше, к углу улицы, где сейчас стоял тувалет. Тогда и бетонного колодца-то не было вовсе…

 Отдавшись воспоминаниям, а, надо сказать, этот ритуал Вера Алексеевна с усердием проделывала ежедневно, она как обычно всплакнула. Начинала и плакала Ляксевна всегда одинаково. Сначала нижние веки ее несколько выпуклых глаз краснели. Затем краснел и набухал нос, после чего краснели и щеки. Через некоторое время глаза увлажнялись и, проделывая нелегкий путь по многочисленным извилинам преждевременных морщин, начинали катиться безмолвные слезы.

 Верка, а Веркой и теперь ее многие определяли за глаза, плакала всегда недолго, не более пяти минут. Затем она доставала смятый клетчатый носовой платок, утирала в щеках слезы, промакивала глаза, тщательно сморкалась и, скомкав платок в кулаке, возвращала его на место у карман кохтучки.

 Но случилось так, что сегодня Ляксевна заплакала со всей сурьезностью. Горько разрыдалась. То ли двухнедельная изматывающая жара, то ли признаки начинающейся гипертонии, а скорее нахлынувшие воспоминания сподвинули ее на мокрое.  Зарыдала Верка тяжко, в голос.

Может, конечно, и просто пришло время выплакаться.  У кубанских баб так бывает. Живет себе, хлопочет по хозяйству, гремит посудою та вёдрами, суетится, а потом раз – сядет на лавку под многочисленные рамки с хвотограхвиями родителей, детей та унукив,  та давай у голос рыдати. Часа на два зарядит никак не меньше. А выплачется и опять полгода не слыхать бабу.

 Сегодня на Веру Алексеевну навалились тяжелые воспоминания. Ни с того ни с сего навалились.  Станичница вспомнила свово Ваню.

 Иван, не был кубанским казаком. Он считался прийшлым, потому как был из иногородних. В прошлом о таких гутарили, мол у приймаках ходит. Вообще приймак, по-казачьему разумению, это зять живущий у тестя. Но кубанцы понятия «прийшлый» и «приймак» отождествляют. Приймак по-кубански означает не имеющий ничего своего; ни надела, ни хаты, ни коня. В общем «прийшлый», то есть человек со стороны, чужак.

 Случилось так, что Иван, будучи мальцом, попал на Кубань с родителями. Были они откуда-то из под Полтавы и спасались от голода. Осели они в станице Подгорной, что на границе с черкессией у реки Большой Тегинь. Ваня хоть и был прийшлым и приймаком, но был работящий и имел ремесленную специальность по механизмам и струментам, которой обучил его отец.

 А отец у него ахнешь, как был мастеровит. Слесарь что надо. Хороший, да хваткий. Он и семью спас от мора и мельницу сам построил на своенравном Тегине. Да еще со временем стал имущим, обуздав капризную реку.

 Забогатела семья. На помоле забогатела. За это совецка власть по доносам завистников их раскулачивала. Трижды раскулачивала. Но, не смотря на раскулачивания, спустя некоторое время отца Вани власть снова назначала управляющим мельницей, потому как никто более управляться сооружением не мог. И через некоторое время их семья вновь становилась зажиточной. Когдась Иван возмужал, пришла пора его женить. Тут то Иван и обратил внимание на Верку, казачку чистых кровей. Сватали Ваньку два раза.

 Впервой отказала девка Ивану из-за своей казачьей строптивости. Во время сватания невзначай Верка произнесла слово «ось». У кубанских казачек ось во многом означает «вот» или же «это», хотя применяют они его и по другим назначениям и надобнастям. Иван, услыша резанувшее слух «ось», указал на тележное колесо и задал Верке вопрос: – А это, что по-твоему? Вона глянь-ка на колесо, у него ось посредине. Вот что такое «ось», делая упор на свою грамотность. Гляди, мол, какие мы вумные.

 Верка убийственно посмотрела на прийшлого, уставила руки в боки и, указав грозным взором на калитку, сказала: – Ось тоби ось, ось тоби и колесо! – тем самым, выпроводив и сватов и нерадивого жениха со двора.

 Но Иван, выдержав определенную паузу, принимаемую так близко к сердцу кубанскими казачками, снова пришел свататься. Теперь, немного узнав Верку и ее норов, он уже строил более осторожные отношения с кубанским характером, и Верка дала свое снисходительное согласие на замужество.

 Жили они с Ваней в достатке и почти мирно. Верка вскоре родила дочку Олю, а еще через три годка и сынка Васю.

 Ванька хорошо владел гармонью и частенько ввечеру тикал со двора и до зари шлялся с ватагой дружков, оставляя Верку в хате одну с дитями. Но Верка с этим как-то мирилась.

 Со временем Иван устроился служить на таможню и увез семью на Каспий, на какой-то остров. Но, в 1939 году решил демобилизоваться и вернулся с семьей обратно на Кубань Только уже не в станицу Подгорную, а прямиком в Отрадо-Кубанскую. И все бы хорошо, живи да радуйся. Но тут, откуда ни возьмись, снова война.

 В гражданскую войну Верка была маленькой, но ей то время очень хорошо запомнилось. Было холодно и очень голодно. Помнила Веерка, как  она со своими сестрами зимой в поле ковыряла мерзлую посинелую картошку и приносила домой. А еще помнила, как тогда стреляли. Правда, стреляли редко, в основном ночами, но она и ее сестры просыпались и потом долго не могли уснуть, трясясь от страха. Оттуда в память врезался, как на телеге по вулице везли трех порубанных красноармейцев. Они попались казакам на краю села и те их порубали. Верка никак не могла забыть те синие голые ноги вбитых на телеге. А тут вот опять эта напасть. И за что ей такая участь горемычная выпала войны эти сносить?

 Ваню забрали уже через неделю в кавалерию и в середине июля 1941 года эшелоном из станицы Тихорецкой увезли воевать в Белорусские болота под якысь то Мозырь, чи як вин там обзываетси.  А вже у охтябрю пришла страшная повестка, где было написано, что ее Иван пропал без вести.

 Над этой бумагой Верка плакала как обычно недолго. Не верила, хотя Ванька, напывшись перед отъездом казав ей, шо то и усэ, не вернется вин до родной хаты.  Но не верила она, что Ивана ее нет в живых. Всю свою жизнь так и не верила, хотя сама и говорила не раз, что ее Ваню немцы вбили. Так одна и коротала жизнь свою, ждала свово Ванечку.

 А тут ще опосля войны хтось сбрехнул, шо Ваню у немецком концлагере видел один селянин. Верка пийшла до його, слушала его рассказ, плакала. Вин казав, шо бачив там Ваню, шо Ваня был болен и он вроде помогал йому, но потом его самого  увезли у Германию, а Ванька ослабел и оставси у лагере. Со временем  тот свидетель повадивси  ходыти до Верки у гости. Кажен раз гутаря про Ивана по другому, вин напывавьси вусмерть и уходыв восвояси.

 Через некоторое время Верка перестала ему верить и пущать на двор. Казала, шо вин брехун, яких сам черт не бачив.

 Но, читатель, вернемся в годы войны. В августе 1942 года немцы, начав наступление с целью оккупировать Кубань, стали бомбить город Армавир. Под бомбежку попала и Веркина станица.

 Однажды средь бела дня над Отрадо-Кубанской долго кружил маленький немецкий самолет. Станичники, приложив ладони ко лбам, как козырьки, пялились в небо. Верка, отложив хозяйскую суету, так же со двора смотрела на самолет. Самой бомбы она не увидела, но услышала характерный свист. И вдруг прямо в ее огороде взорвалось, и сверху посыпались комья земли. В ужасе Верка сгребла детей в охапку и кинулась у хату. Внутри хаты она, сочтя самым безопасным местом кровать, затолкала под нее детей и влезла туда сама. Немецкий самолет еще потарахтел – потарахтел мотором, да и улетел. Верка наказала дитям сидеть у хате а сама пийшла на двор. У городе казачка побачила, як бомба разворотила землю та поломала зрелу кукурузу. Увиденное расстроило станичницу, но хозяйство и дети не дали впасть в депрессию.

 Уже через неделю авиационный налет снова повторился. На этот раз в небе кружило несколько немецких самолетов. Эти были не такие, как прежний. Это были большие самолеты с двумя моторами и гудели они жутко, с завыванием.

 Верка по обыкновению забилась с дитями под кровать. Один из бомбардировщиков уже несколько раз пролетел над Веркиной хатой, отчего стенам передавалась дрожь. Через полчаса другие убрались, а этот продолжал назойливо гудеть, будто что-то выискивал или забыл. Его страшный гул то удалялся, то приближался, сжимая и заставляя неистово колотиться Веркино сердце. Два раза она слышала далекое буханье разрывов, потом пальбу то ли пулемёта то ли пушки, а еще позже случилась беда.

 В какой-то миг воцарилась гнетущая тишина. Верке даже показалось, что самолет улетел, и она уже засобиралась было выбраться из убежища. Как вдруг мощный удар потряс хату. В одно мгновение пыль заполонила пространство, а грохот оглушил Верку. Тут же дети заорали в голос и расплакались. На кровать обрушились доски провалившейся крыши, на пол попадали саманы и их куски выдранные взрывом из стен. Бомба угодила прямо в ее хату. Верку и детей спасло лишь то, что бомба разорвалась во второй, дальней комнате, в комнате, где стоял сундук с аккуратно сложенным богатством и красивая железная кровать с периной и тремя пуховыми подушками – ее с Ваней кровать.

 После взрыва, с такой любовью построенная прохладная летом и теплая, сухая зимой, хата представляла жалкое зрелище. В тот раз впервые молодая казачка, не переставая, плакала трое суток.

 Она просто не знала, что ей делать. Дети малые, мужа нет, вместо крыши по двору были разбросаны разбитые доски и солома. Задней стены не было вовсе, а две боковые были наполовину разворочены. Повсюду валялись саманы и их куски, глядишь, а скоро и зима на дворе. Пришлось хату делать в одну комнату. Соседи и родня помогли, конечно, но после ремонта из того, что сгодилось, хата выглядела убого, стала куцей. А тут еще, как назло, и скорая оккупация.

 В Отрадо-Кубанскую пришли немцы. К Верке поселили какого-то чи ехрейтура, чи можа фельфебеля, а ей с дитями приказали ютиться в летней кухоньке. Немец ее не обижал, но Верка за «свово Ваню» приняла оккупантов в штыки. А заселившегося  в хату того самого ехрейтура Верка отчего-то возненавидела люто. Ох, да так люто, что кодысь красна армия зайшла обратно у станицю прям у дворе гадину запорола вилами.

 На селе гутарили, шо вона будто бы тады казала: – «Шоб не вуспел вдрать, подлюка».

 Сама Верка об этом происшествии никогда не рассказывала, но были свидетели тому, что в тот день красноармейцы с ее двора уносили убитого немца, а ее не по-женски крепкие натруженные руки и спокойствие, с коим она отрубала курям головы, красноречиво свидетельствовали, шо запороть вилами вражину она могла запросто. После войны Верка не смирилась с тем, что в хате жил немец и, как окреп колхоз, при удобном случае снесла ее, затеяв  строить новый дом…

 Проплакалась от воспоминаний Вера Алексеевна только к вечеру. Когда на станицу опустилась прохлада, она по обычаю надела вечерне платьте, на крыльце сунула ноги у выходны чувяки и пийшла до Варьки на соседнюю вулицу трохи побалакать.

 Все лето каждый вечер кубанские бабы собираются на лавке возле чьего-нибудь двора трохи погутарить та полузгать семечки. Ну, конечно, если в этот вечер нет спевки. Когда спевка, а она два раза у нидэлю, то усе бабы в хоре и вулицы отдыхають от ихней болтовни. Из-за этого по пятницам та по средам на станичных улицах тихо. Во все другие вечера, окромя праздников, гомон и смех неотъемлемая черта всех станичных улиц.

  А каки разговоры они тут водю-ут, заслухаешься. На первом месте гутарют за колхоз та за огороды свои, за скотину. Опосля пенсии та выплаты усякие перемоют, хто та шо получив, хто украв, хто потейряв. Недавнишние свадьбы на селе особенная тема. Их обсуждением иногда заканчиваются такие вечерние посиделки. Бывает, конечно, и поскандалят, но то редко от того, что кубанские бабы если рассорятся, то навсегда. И смирить их потом друг с дружкой в век не удастся. Поэтому обычно они треплются о простом, житейском, стараясь не задевать за живое. Часто такое вот «трохи» оканчивается далеко за полночь.

 Балакають вони об чём ни попало. То хтось Иваненчихи Митьку помянет, шо вин учёрась напивси вусмерть, та гдесь на путях заснув, а його кой-как разбудыв та приволок до двора такий же пьянчуга с той стороны, та сам повалился у их плетня и так и спал там до утра. То перемоют косточки Пашке, который на мопеде носивси як скаженный та разбыв усю морду себе у кров, та ще покалечил якусь девку с хутора Мавринского. Обязательно, та помянут какого-нибудь покойника с Ольговки добрым словом, а кого-сь, хто им насолив выше крыши, что бывает очень редко, и наругают.

 Случается, когда ко двору придется прошедший праздник или там юбилей, или просто кровь взбрыкнет. Так тогда на лавке самогону чи настоички пригубят, закусют конхветками та запоют на усе село. Красиво запоют, голосисто. Як на спевке навчили.

 Но нет такого вечера, когда пропустют казать о Витьке Гембухе. Витька Гембух дурачок, но не настолько, чтобы об нем не говорили вовсе. Всегда хтось та видал, як вин по гусям каменюками кидал, или ще як магазину помогал машину разгружать, а потом напывси та у посадке валялся на тропинке. Или як вин подравси с трахтуристом прям на току та ще председателя обматэрив.

 Вот и сегодня почти все бабы с двух перекрещивающихся улиц собрались на лавке у Варькиного двора. Варька баба говорливая и новостей у нее уйма. А голосистая нет спасу. Потому у её двору и собираются более часто нежели к другим. На этот раз «трохи» случилось политическим и коротким. После обсуждения колхозных событий, Улька вдруг «казала, шо слыхала по радио – хто потейряв у войну хозяина та хату получат компенсацию у Сельсовете».

 Услыхав весточку, Вера Алексеевна, посидев еще минут десять приличия ради, засобиралась до дому. На уговоры остаться она быстро нашла «якысь» веский аргумент и распрощавшись с подружками растворилась в темноте.

 Сельсовет Вера Алексеевна не любила, как и немцев. Причиной тому была колхозна  пенсия.  То ли что-то не так было с трудоднями у нее, то ли их учитывали как-то не так, но жуткая история приключилась, и Верка Сельсовет возненавидела. Потому в Сельсовет она обращалась только по надобности.

 А было вот как. Однажды привелось ей по старости пенсию оформлять в том самом Сельсовете. Она нарядилась, надела белые тухальки, что лежали на особый случай в сундуке та пийшла у Правление. Там ей дали бумагу и отправили в Сельсовет. В Сельсовете долго ее томить не стали, а быстро начислили пенсию и торжественно объявили, что за более тридцатилетнюю непосильную работу на полях ей положено будет получать три рубли и двенадцать копиек пенсии. От этого известия Верка на какое-то время дар речи потеряла. Даже повестка о пропаже ее Вани не была так горька ее сердцу, как эта честно заработанная пенсия. Одно знала Верка твердо – работала она добросовестно, от зари до зари, выход в поле ни разу не пропустила, даже обоих дитёв народила в стогах у поле.

 Чтобы себя не унижать в залах Сельсовета, Верка не заплакала . Она гордо сказала, что раз так, то она вовсе отказывается от пенсии, дав тем самым понять, проживу мол и так, огородом. Повернулась и вышла. А вот уже на той стороне железной дороги, на тропинке в посадке дала волю слезам.

 Однако ее гордость повергла в шок и саму совецку власть. Представители стали посылать к ней гонцов, пытающихся разъяснить ей положение о начислении пенсий и прочее. Но Верка оставалась непреклонной, а когда ей надоели визиты властей, схватилась за вилы.

 Та история через полгода разрешилась благополучно. Вере Алексеевне сделали пересчёт и прислали документ, где ей начислялась пенсия в двенадцать рублей. Верка смирила свою гордыню и стала получать пенсию, но обиду на власть и за раскулачивание, и  вообще за все затаила. Невзлюбила она Сельсовет и все тут.

 И вот коли гутарют за компенсацию, надыть сходить у чертов ентот Сельсовет.

 До вторника Верка уточняла слухи про эту компенсацию.  Напрямки она не спрашивала, но слухала унимательно, хто шо кажет про это.

 И вот во вторник все же засобиралась в Сельсовет. Сельсовет был тот же, но работники давно были другие. Где им было знать Ляксевну, истории ее бытия и норов.

 Встретили постаревшую казачку сухо. Все говорило Верке о том, что ее присутствию здесь не рады. Но не на ту нарвались. Если законом положено, то станичницу не остановить. Вера Алексеевна дождалась, когда ее впустют  та послухают. Выслушали. Дали заполнить анкету и заявление. Еще раз выслушали и отпустили. – Казали будуть рышать шо и як – гордо говорила знакомым Верка.

 Естественно решение Сельсовета в отказе компенсации за ее погибшую хату огорошило ее. Там не найшлы ни яких документив. И у самой Веры Алексеевны ничего подобного также не было.

 Не было документа у Веры Алексеевны, подтверждавшего, что она действительно строила хату. Не было разрешения от Правления колхозом на постройку злополучной хаты. Не было бумаги и от фрица, который разбомбил ей хату. Не было даже подтверждения от Правления колхозом, что он не помогал Верке при строительстве нового дома. И самое страшное не оказалось документа, где было бы расписано, зачем Верка снесла старую хату и построила новый дом. Но у нее  стали назойливо выспрашивать, на каком основании она дом построила не на месте воронки от немецкой бомбы, а перенесла его на пять метров вглубь двора.

 Вера Алексеевна слегла. Слегла она от вопиющей несправедливости. Она, потомственная кубанская казачка из трижды раскулаченной семьи. Она,  более тридцати лет гнувшая спину на прополке буряка, перевернувшая десятки тонн пшеницы на току. Она, потерявшая мужа на войне и вырастившая двух детей, попала под подозрение. Верка, за всю «жисть» из богатства имеющая только двух «унуков та унучку», серебряные сережки и потертое алюминиевое колечко, саманный дом и медный тульский самовар о восьми печатях,  была на подозрении у государства и обвинялась в нечестности системой, которой она добросовестно отдала так много сил.

 Чем бы все это закончилось неизвестно, если бы не случай. Нагрянула накануне майских праздников какая-то большая партийная комиссия в станицу.  У ее дома остановился видавший виды УАЗик. Девушка и молодой мужчина больную Веру Алексеевну все-таки уговорили зайти снова в ненавистный ей Сельсовет.  На следующий день Вера Алексеевна, по обыкновению принарядившись, шобы хтось не казав, шо бильна та неряшлива була у Сельсовете,  доковыляла до станичной Управы.  Там ей молча, без всяких разъяснений и торжественности, выплатили сто пятьдесят рублей за ушедшую в небытие, опоганенную немцем ее с Ваней хату и триста рублив за самого Ивана, сержанта кавалерии, пропавшего без вести в Белоруссии, где то под Мозырем в октябре 1941 года.

КУБАНЬ НЕПОВТОРНАЯ

От сыдэв я, сыдэв, та усё думку мусолил – пысать чи нэ пысать за Кубань-красу ненаглядну. Довго мусолил. То с одного боку переберу, то с другого подбэруся к затее. И усе якысь сумнения душу мурыжили. Можно казать тэрзали, шо той Тузик грэлку. Та ще трохи пужавси шоб же не вбидеть когось. Шо касаэмо зэмли Кубанской, то казать-то полагаю надо бы за многое. Наболело. А казать будэ цэ нэ просто.

 А, та ну его к грецу! От кажу я вам як воно на Кубани дела обстоять.

От тока и слыхать – Москва, Москва… А чё у той Москве усе найшлы, ей Богу? Був я у столице неоднократно, и шо? Бачив те хоромы белоснежны та вулицы мощеные. Так и шо? Асвальт вкруголя та й усэ. Мазутою шибко воняэ. Як на станции. Булыжник дэ бы то ни було ему прийтись, а вин каменюка и есть по свому обыкновению. Хотя смотрится богато, тут не отнять. Но як-то давит. Холоду в нем много. Так, пустотырь якась. От и хат в них тама немаэ. Ни-и. Понастроилы катакомб та нор и довольны. А чого радуваться-то? Девки столичны хто зна шо такэ из себя, хучь плачь – хучь смейся. Водна блэднота, тю на них та и усэ. А цыга-а-ан – мама родная! Русску рожу на вокзале выискать проблэма.

И нэбочко там, та и солнушко само дрянь. Ну можэ й нэ совсим воно и дрянь, но як-то выглядит погано.

А вот в нас, на Кубани, то другэ дило. Тута ж нива за тыном, поля посадками поизрезанные, туман по балкам в зарю, ветер-буян та трава-бурьян. Та й волюшка распривольна, хлебай и не икай. А солнце тут якэ, га? А бурлива рэчка, а горы? Тож диво, а нэ землица, благодать Божия! Рази отвесть узгляд от полей з подсолнухом та з кукурозою? Ни про что нэ сладишь з собою.

А наши-то раскубански девки! То ж надо выдеть. И ниде такого боле немаэ, хоть пид землею шукай. Я-й их так и вэлычаю – раскубански красавицы. Усё у баб наших природно, усё свое. Чужого нийчого немаэ. Та й и нэ надо воно им.

– Нэ вэришь, Маня? Ма-анька! Ты де запропостилася, зараза? От чума, туды тебя в качалки! Ма-аня-я…

-Та тута я, диду, у горнице.

-А-аа, тута. Все марафет наводишь, хорохоришься? Хорошо, а то я подумав, шо ты вже  кудысь чухнула.

– Не-е, у хате я.

-От, Маня, побачь сама на сэбэ. От прям щас возьми та вертанись возля зэркала, шо на стэне высить. Ну й шо? Нэ прынцесса ли? Нэ раскрасавица у том зэркале маячить? Га? Шо я казав?

– А, диду, опять вы за свое.

-А ты послухай, не убудет. В тэбэ усё от природы матушки сидыть, от прадедов та прабабок твоих. А яки воны красавцы булы-ы… Мед горный! Бачила сэбэ! А те ще краше булы.

Наши раскубански девки от и до, во як за них кажуть хоть за морями, хоть за окиянами. Вони як черкесски кобылицы. Стройны, гладки. А тэлом як переливисты-ы-ы! Радуга мэркнеть. Та и крепки наши казачки до жути, а як выносливы-ы. У-у, што ты… Красота пысаная – куда там!

Кого с ними поровнять? Мабудь девок з Рассеи, со срэдней полосы, чи з Украйны? Те хороши, но супротив раскубанских тьфу та и токо. Ну можа и не совсэм воно тьфю, но як то так.

А от у тебя усе як надо: кожа – будто бархат из бронзы, тело до работы кремень, до ласки шелк, бедра и коленки крепкие, талия гнэтся як хлыстик вэрбы. Усэ это тебе дано, чтобы ты красавцов казаков сбитых та казачек прынцесс нарожала.

Откель у вас та красота и все такое это самое? То ж понятно, як дважды два. Вы же разбойничьего рода, кровь ваша исходит из Запорожской Сечи. А шо разбойничье почему-то ведь воно завсегда красивое. Оттуда-то и краса ваша кроется, со степей вкраинскихшироких та просторов невообразимых.

– Маня, ты слухаешь?

– Та слухаю, диду, слухаю.

– Ну й добре.

А на Украйне девки ниче сэбэ, гарни. А некоторы ох как и хороши. Дюже хороши. Но шобы посостязаться с Кубанью им ну ни как нэ свэтит.  Тут собака зарыта в горской и тожа разбойничьей крови. Вот этот сымбиёз украинской и горской разбойничьих кровей и дал вам ту неповториму и неподвластну красотищу.

От, кажи мэни, внучка, кака в вас, кубанских казачек, походка? Га? Нэ знаешь? А я кажу. То же и лебедушка и серна разом! Колы вы по воду с коромыслом – водица в ведрах ни ни. Вам хучь босыми, а хучь и на каблуках усе одинаково. Хто с вас помнэ, сколь времени кака вчилася на каблуках щеголять? Нихто. А чого? Та вам то й не надо, у вас в крови то вже, как ни на есть с рождения. Ваши бабки с прате-ех еще времен на каблуках кружили. Оттуда-то вы и сами: раз ножку на каблук и полетела на усю катушку. Это тем, другим надо еще выучиться на каблук встать, токо не вам раскубанским.

А стопа в вас яка? Маленька, точена, пальчик к пальчику, ноготок к ноготку. Пяточки что абрыкосики спелые. Не следы, а картинка на земле после ваших ножек. Эт у других нэ стопа, а лапа. Им такэ наказанье потрэбно, шоб снега бороздить. Усе шо поширее им дано вроде для удобства. А у горах такэ – ж ни к чому. От этого у вас и не ножка, а ой-ей хмель!

А голоса каки? Те, которы другие али пищат, али визжат. А у вас звонкий голос, здоровый. Як пэрэлив малиновый. А для чого така надобность? Та шобы за усей округой слышно было, что сами вы сила что ни на есть здоровая и народите вы крепких казачков защитничков землицы вашей. От природы чтобы враг заранее знал с кем не стоит состязаться.

А як спорют бабоньки на Кубани, га? Колы особливо в огороде сойдутся. Заливисто голосят. Уж если зацепилося им, хучь шо делай, пока не избалакаются не замолчишь их. Горы Кавказские поют. В такое время в самих чертей политический кризис. Рожи их свиные постными становятся, глаза тусклыми. Шоб не слыхать брань казацкую та под горячее не попасть они хари свои прям у само пекло тыкают, токо хвосты ихние торчат из полымени. Не черти, а якись бабуины, чи шось другое, ни дать ни взять.

А взгляд ваш каков, кубанушки? То не взгляд, а пика казацкая, молния. На приезжих вы так, будто на пустое – мочак да мочак себе. А вот на своих, на казачков, вы уж тут и брызнете искрами. А уж если по нраву какой, то тут уж прям током его заразу вдоль та поперек.

Наши то казачки стоящи, хоть щас и лихо для казачества кубанского настало. Раньше то вином казаки не баловали, граница обязывала. Враг то вот, за рекой всегда, выжидает. Не дрались промеж собой, не колотили дружков своих, а все потому, что вместях да под ручку с врагом день на день билися. Усе шо братовья родные были.

То щас атаманы подзабыли назначение свое да казачкам наказы не дают нужные. А деды то наши в родстве да любви промеж собой проживали. Тот обычай  ворочать надо на Кубань. Братовья мы а не вороги промеж собой.

Если беда же какая черная у казачки случиться, то не воют вони не причитают. А так, по-нашему, по кубански, уголок платка закусят та горюшко горькое со слезой и переживают. А уж если обидчика споймать Бог подаст, то вилами его пса и насквозь запросто, как порося поганого, запорят.

– Одну мынуточку, прошу прощения. Тут мураш откель заполз и карабкается по окну. Щас на вулицу препровожу насекомое, нехай на свободе свои дела справляе.

А борщ наш кубанский каков! О-оо… То же произведение искусства. И у каждой казачки свое в борще. Кто алычу сунет для кислинки, кто салом старым приправит, кто травину  какую подкладет. Его хоть с пылу с жару, хоть стылый, а хоть и трехдневный. Не оторвать же. Чудо чудное ведь. А заслуга в том чья? Так ваша же, раскубанские вы наши, бабок ваших, матерей заслуга, та и вас самих. За пышки уж не кажу ничого.

А как вы улыбнетесь, или смех ваш? Если вот степь и казачка улыбнулась вам или засмеется вдруг, то ж сердцебиение и остановка разом. Катастрофа ощущений!

А если заметнет вас зацеловать милого? То же до задушения, до разрыва сердца. А какая сладость в поцелуях ее хмельная? Медовуха!

Так что правители Рассейские да атаманы пока надумают за Кубань, можа и поздно вже будэ.

Хвашист то много бед натворил на Кубани, повыбил казачков-то кубанских у 41-м годе уйму. Кровушки нашей много излил. Не прознали мы тогда врага да подлость его, не прознали. Лихостью да отвагой решили, а он танки супротив шашек наших выставил. Положил знатно наших. Но кто из наших выжил, те за братков своих рубали с плеча гадину, до пупа разваливали.  По сей день кажуть, шо кубанец все, что птица-смерть красно-черная и самая наистрашнейшая для врага.

Так что дело ваше, девоньки раскубанские вы мои,  стратегическое.  Пусть там правители да атаманы думки думают сэбэ.  А вы сами сэбэ хозяева. И вы не думайте слишком, а родьте казаков да казачек гарных. У вас, раскубанские красавицы, все в роду для этого. Так Кубань нашу возродите та и украсите защитою надежною. Ось так будэ добрэ, казачки красавицы!