Не в себе [Клифф Хэнгер] (fb2) читать онлайн

Началась их история давно. Заметил он её не сразу. Сначала скорее почувствовал, а потом, впервые увидев, будто даже удивился. Растерянно смотрел близорукими глазами и хлопал белёсыми ресницами словно сонный ребёнок.

В день их первой встречи он очень устал. Поспорил со своим полубезумным старым отцом, что пройдёт двадцать километров от его дома до своего. На втором километре понял, что сглупил: забыл, что заехал к отцу после лекции в институте, куда заявился в новых ботинках. Под вечер узкие их носы нещадно сдавливали его пальцы. Можно было прекратить мучения, доплестись до остановки, дождаться уютного вечернего трамвая, согреться в его звенящем тёплом теле и ехать домой, вспоминая сегодняшних восторженных студентов.

Можно было сдаться, но он упрямо шёл километр за километром. Вечное стремление доказать отцу что он чего-то стоит. Стремление выиграть спор любой ценой. Для чего ему это было нужно, он и сам не знал.

Неожиданность ждала его дома. Открыл, чертыхаясь, дверь квартиры, второпях порвал ригельным ключом подкладку кармана, нашарил выключатель, опустился на банкетку в прихожей и стащил наконец ставшие уже ненавистными ботинки. Его охватило недоумение. Потом ярость. Потом смех. Он бессильно заплакал: коварный папаша вложил в его ботинки… вату. Маленькие, нежные, мягкие, беленькие комочки в носках ботинок уменьшили их размера на полтора.

«Пакость! Старая ты пакость!» – прошептал он. Ему вспомнились истории из детства, когда отец ещё не был полубезумным, а был просто полунормальным. Будто есть в этом разница.

Обычные истории из детства советского ребёнка. Никого не удивляли рассказы детей того времени: «А вот как батя учил меня плавать: кинул будто щенка в реку и оттолкнул веслом»? Не удивляли. Вот и в этой истории всё было по-советски буднично: два героя – несколько аморфный сын с топографическим кретинизмом и отец, переигравший в послевоенное время в казаков-разбойников.

Обнаружив, что сын способен потеряться в трёх соснах, отец решил с этим покончить. Известно, что в центре Петербурга под дворами-колодцами есть свой подземный мир: витиеватое переплетение тоннелей, привлекающее диггеров всех возрастов. Вот в таком «подполе» одного из дворов Петроградской стороны решил устроить спортивное ориентирование папаша. Нарисовал карту, предполагаемый путь, вход и выход, выдал сыну фонарик. Всё было бы прекрасно, если отец прошел бы все испытания вместе с сыном, однако полунормальный родитель будто растворился на половине пути, сопроводив своё исчезновение страшным криком и выключением фонарика.

«Пааап?»,– жалобно позвал сын. Идти дальше было страшно. Обратно идти было невозможно. Во-первых, возвратиться – означало быть трусом, отец перед этим дурацким походом ясно озвучил своё видение ситуации фразами: «трус не играет в хоккей», «настоящий мужчина всё доводит до конца», «парня в горы веди, рискни» и, конечно, вечное «мальчики не плачут». Во-вторых, возвращаться было страшно, потому что там могло поджидать оно – ужасное нечто, поглотившее отца. Поэтому он остался на месте: присел на корточки и закрыл лицо руками.

Только часа через два его, испуганного и дрожащего, забрал невесть откуда появившийся отец: «Ну, ты даёшь, трус, не пошёл дальше, не дошёл до конца, у тебя же и фонарик и карта остались!»

Он плохо понимал, что ещё говорил отец. «Не дошёл до конца, не дошёл до конца»,– пульсировало непрерывно в его мозгу. Может поэтому он в дальнейшем упорно старался доводить всё до конца, до абсурда, до конца, до абсурдного конца.

Как тогда однажды осенью, в затихшем лесу.

Он вспомнил себя ребёнком в лесу, в трениках и дурацкой короткой курточке с надвязанными бабушкой рукавами. Ему лет восемь – девять. Отец сказал, что набрать грибов на засолку – дело чести: «Принесём полные корзины, всю зиму семьёй есть будем». Его тогда посетила мысль, что слова «грусть» и «груздь» созвучны неслучайно. Для него было пыткой ходить по сырому лесу, словно дышавшему земляной могилкой. Этот запах и через много лет вызывал у него отвращение. Уже, будучи взрослым человеком, он считал противоестественным по своей воле пить чай пуэр.

Несмотря на неприятие осенней природы, он шёл, судорожно вглядываясь в прелые листья. Набрать грибов да побольше, чем отец, чтобы тот отстал от него с этим лесом раз и навсегда – вот, что занимало его мозг. Он не заметил, как вышел к незнакомому болотцу. Отец же, совершенно забыв о сыне, с упоением резал шляпки груздей в начале леса, от напряжения по-змеиному высунув язык.

Сын огляделся и решил, что на этом-то болотце он и наберёт свою победную корзину. Шаг за шагом, с кочки на кочку, шагал он, наполняя корзину сомнительными грибами. Пахло дурманяще-сладко пряным болиголовом. Захотелось лечь в мягкий мох, свернуться калачиком, закрыть глаза и уснуть. Свежие следы от копыт и от жизнедеятельности кишечника лосей убедили его не делать этого. В мозгу на разные голоса занудели Сладков, Соколов-Микитов, Бианки и Пришвин.

Потеряв бдительность, он в какой-то момент оступился, и жижа, чавкнув, поглотила ногу выше сапога. Корзина отлетела в сторону, грибы рассыпались. Спасать бы себя, выползать, но нет, он стал бороться с трясиной, цепляясь за сапог пальцами. Потом в мозгу кольнуло: что скажет отец, если я утону тут бесславно, не набрав грибов. Из оцепенения его вывел крик.

«Ааа, грибы рассыпал! Раззява!» – это кричал отец и мчался к нему так быстро, насколько позволяли его два ведра с грибами. Потом подскочил сзади, ухватил сына за капюшон и вытащил его вместе с сапогом-предателем. Болото, упустив добычу, недовольно булькнуло. Он дрожал и часто-часто дышал, как перепуганный щенок. Полунормальный же отец весь обратный путь недоуменно клокотал: как же, как же, ну, как же это его сын (его! сын!) умудрился уйти с намеченного маршрута, залезть в болото, рассыпать грибы, да ещё и сидеть истуканом в болотной жиже.

Отец постоянно находился в движении, просто не мог спокойно сидеть на месте. Даже когда читал в кресле книгу, качал ногой. Прекрасно ориентировался на незнакомой местности. Всю юность провёл в походах и бесконечных турслётах, полётах между сном и явью. Рождение такого увальня-сына было для него настоящей пощёчиной. Он всё время пытался развить или пробудить в своём отпрыске то, что по его мнению должно было быть в каждом нормальном человеке. Или хотя бы в полунормальном, каким считали его самого.

Каждая такая попытка была безуспешной, он только развивал в сыне невроз, а в себе пробуждал отчаяние и какую-то склонность к садизму. Если сын ныл, что устал, он специально делал лишний крюк, когда они возвращались домой. Если же сын жаловался, что боится темноты, специально выключал свет. Родитель жёстко высмеивал его страхи, в то же время обмирая от жалости к своему непутёвому ребёнку, и в какой-то момент ему самому стало казаться, что состоит теперь он из двух сущностей.

Одна стремилась принять сына таким, каким он есть, другая требовала садистского веселья в духе «падающего подтолкни». Такая борьба продолжалась в нём много лет. Вот и сейчас: сын пришёл к нему поделиться счастьем – новая интересная работа в университете. Это очень порадовало одну из сущностей. Однако сын заявился, как болван в узких неудобных ботинках, следуя своим мифическим представлениям о виде настоящего лектора. Чем спровоцировал вторую сущность. Пришлось выкрикнуть, что этот слабак не сможет дойти до дома пешком.

Естественно, сын заглотил крючок и тут же ринулся доказывать обратное. Стал поспешно доедать, поперхнулся, измарал рубашку в соусе и неуклюже побежал в ванную застирывать. Одна из сущностей отца сжалась от нежности к своему непутёвому гадкому утёнку, а вторая, деловито выудив из аптечки упаковку ваты, поспешила незаметно засунуть ему сюрприз в носки ботинок.

Зыбкие границы между нормальностью и безумием начали стираться.

Важно то, что сын с молчаливым одобрением принял игру отца. Роль мученика ему явно нравилась, хотя, конечно, он никому никогда в этом не признавался. Как древняя старуха, собирающая по крупицам в неверной памяти фрагменты любовных встреч юности, так и он вспоминал все обиды, причинённые ему отцом.

Прокручивая их в мозгу, он вовсе не вынашивал план мести, как можно было бы предположить. Наоборот, представляя очередной разговор с ним, с удовольствием обдумывал, как родитель мог бы ещё поинтереснее и побольнее его ужалить.

Он никому никогда не признавался в этом странном моральном мазохизме. Даже с собой не был до конца честен. Ей же сразу рассказал, растирая свои дрожащие от усталости и боли ноги. Коснулся её: «Пожалуй, я мазохист». Она промолчала. Он поставил чайник, заварил землистого пуэра, прилёг на диван и задумался. «Всё же отличная идея с ватой»,– решил он. «Что старый безумец сотворит в следующий раз?» Потом стал обдумывать её внезапное появление и незаметно для себя самого отключился.

Разбудил звонок. Он долго выбирался из липкого теста сна, в котором бегал почему-то босиком и открывал какие-то двери, потом, ещё не проснувшись до конца, долго искал телефон, не прекращающий трезвонить.

Голос спросил:

– Разбудил?

– Уже не сплю, говорите.

– Годовщину смерти отца отметим? Собираешь народ? Завтра утром прилечу, на кладбище сразу поедем. Это дядя Женя.

Он повесил трубку. Дядя Женя был другом отца. Другом юности, хранителем таких совместных воспоминаний, которые в старости кажутся самыми яркими в жизни. Тоже активный походник-экспериментатор и любитель полётов. Тот самый, с которым неуёмный активный отец отправился в свой последний поход.

Дядя Женя обладал одной странностью. Он менял слова. Менял, везде, где их видел и слышал: напевал песни, исправляя текст, стирал буквы на табличках и подписывал свои. В метро он, конечно, стирал краску, исправляя на дверях «не прислоняться» на «не слон я», а «места для пассажиров с детьми и инвалидов» на «ест пассажиров с детьми инвалид».

В больнице, где работал, «морг» благодаря его стараниям превратился в «море», а «операционная» в «оперу».

С отцом они познакомились на «флэте», на вечеринке 60-х: «танцы на костях», как тогда говорили. У его коллеги, озабоченного, но доброго рентгенолога, любившего собирать компании свободных от предрассудков хипповых дев.

Тусовки очаровали отца, да и много ли надо было вчерашнему ребёнку послевоенных лет. Гитара, ароматный дым, трипы, походы, любовь – всё это захватило его. Тогда появились друг и женщина. Друг остался на всю жизнь, женщина родила ему сына, но как-то вышла из квартиры за зубным порошком и исчезла.

Общие знакомые рассказывали, что встречали её в Москве, Казани, Костроме, Вологде. Он метался, срывался, ехал, искал. Хотел было закончить эту жизнь, но не понимал, как в ней оставить сына. И гитару… очень жалко было оставлять гитару по эту сторону оси абсцисс, да, пожалуй, главное – гитару.

Когда же она через много лет прислала открытку со штампом Канады и намёком на приглашение и воссоединение, он не почувствовал уже ничего.

Просто выкинул открытку. Не сохранил её адрес и не рассказал никому, даже сыну. А тот и не спрашивал никогда про маму. Сыну нравилось думать, что он такой особенный. Ребёнок дружбы народов. Ребёнок дружбы дяди Жени и отца.

Дядя Женя однажды принёс что-то эдакое из своей больницы. Отец употребил это и улетел, но уже обратно не вернулся. Были непонятные разбирательства, похороны, увольнение. Дядя Женя уехал на поезде во Владивосток, успев, несмотря на неловкость момента прощания, исправить «стоп-кран» на «стоп-кря».

Тогда он на автомате вернулся домой в их квартиру на Петроградской и сел прямо на пол, не понимая, как жить дальше.

Решил жить, как все живут. Как жили его соседи и друзья. Как жила вся страна.

Жил и делал вид, что всё у него в порядке. Стал сам себе отцом. Стал сам себе сыном. Устроился на хорошую работу, съехал от себя-отца: «не всё же век взрослым мужикам жить вместе, в самом-то деле!», – всё как люди говорят.

Съехал, но исправно навещал квартиру по субботам, держал себя-отца в курсе всех дел и изощрённо издевался над собой-сыном.

Дядя Женя прилетал раз в год на годовщину смерти, они ездили на кладбище к отцу, гуляли по городу, распевали новые песни, заменяя в них слова. Где могли исправляли надписи: рекламы и разных табличек стало много, а дядя Женя сильно сдал, сноровка была не та.

Настал год, когда дядя Женя не прилетел. Тогда он сам полетел во Владивосток, нашёл могилу и исправил на могильной табличке «Евгений Прискалов» на «гений риска». Прилетев обратно, прекратил общение и с ней. Решительно расстался: срезал ножницами свою единственную любимую – молчаливую мозоль.

Fin