Ползун [Анастасия Муравьева] (fb2) читать постранично

Анастасия Муравьева Ползун

Серое здание районной поликлиники, где Лариса работала медсестрой в процедурном кабинете, тупым, словно обрубленным краем, врезалось в парк. Главный вход был с проспекта – на крыльцо карабкались, цепляясь за поручни, старухи, курили санитарки в наброшенных на халаты пальто.

Лариса сторонилась суеты. Из окна, в которое смотрела она, открывался иной вид – на парк, полный морозного хруста зимой, а с весны наполнявшийся птичьим щебетом. Лариса распахивала утром окна, звенела стеклами шкафчика, где хранились пузырьки и мензурки, надевала накрахмаленный халат, водружала на голову колпак, подколов его с двух сторон невидимками. Во время перерыва она садилась на скамейку под окнами, вытянув и скрестив лодыжки. Опустив ресницы, Лариса смотрела сквозь них на жизнь, бурлящую под ногами – это было единственное, что вызывало у нее интерес.

У ее ног копошились муравьи, букашки, стрекозы и жучки – они оживали весной, хлопотливо таская соломинки, собирая пыльцу, взбираясь по стебелькам все выше и выше, а Лариса сидела сложа руки, потому что тащить ей было нечего и некуда.

Она снимала комнату вдвоем с землячкой. После школы они приехали поступать в медицинское училище, втайне надеясь, что каждая устроит жизнь, выйдя замуж, но обе обманулись. И землячка, и Лариса, хотя обеим было уже за тридцать, продолжали жить вместе, не имея ни кола, ни двора, как опостылевшие супруги, и ненавидели друг друга.

Землячка устроилась на скорую помощь и часто брала ночные смены, чтобы меньше пересекаться. Ее кровать пустовала, лампа в изголовье была выключена, и Лариса привыкла засыпать в одиночестве, глядя в темный угол. По дороге на работу она срывала в парке букет и в кабинете ставила его в баночку. У банки когда-то была этикетка, но Лариса отмыла ее под раковиной, превратив в вазу.

Однажды, стряхивая воду со стеблей, Лариса заметила, что на лепестке ромашки сидит маленькая зеленая гусеница. Лариса залюбовалась ей, пересадила на палец и поднесла к лицу. Гусеница не уползла, а лишь выгнулась дугой, словно кошка. Лариса улыбнулась. «Ползун», – ласково прошептала она.

Так у Ползуна появился дом. Каждый день Лариса аккуратно пересаживала его с лепестка на лепесток, меняя букеты. Ей нравилось смотреть, как послушно он переползает по подставленному пальцу в новый дом. Лариса завидовала Ползуну, не привязанному к унылой коммуналке и осточертевшей соседке. Он жил среди красоты, потому что дома для него выбирала сама Лариса.

Лариса спешила к Ползуну после выходных, гадая, найдет ли его на привычном месте. Она позволяла ему ползать по ладони, любуясь на точность и размеренность движений, с которой Ползун прокладывал себе путь. Если бы не преграда, которую она шутливо ставила в виде листика или мизинца, он бы достиг вершин, отважно и упорно поднимаясь по голой руке и однажды едва не добрался до крылышка рукава. Лариса осторожно снимала Ползуна, с улыбкой выдворяя его обратно, как проказливого ребенка.

Но о том, что под халатом была блузка без рукавов, скоро стало известно еще кое-кому, кроме безмолвного Ползуна, послушно переползавшего туда, куда ему велят.

Лариса завела служебный роман в самом безрадостном его варианте – а именно, спуталась с женатым завотделением. Завотделением принадлежал к типу умеренно привлекательных мужчин. Он был порывист, но без резкости, напорист, но не груб. Лариса влюбилась, а поскольку была недурна собой и всегда под рукой, роман быстро закрутился.

Кабинет завотделения находился через стенку от процедурного, и влюбленная пара перестукивалась, радуясь, что даже по телефону звонить не нужно, рискуя быть услышанными. Завотделением в конце дня стучал ей, кулаком или локтем, и Ларисе это казалось романтичным. Она отпирала дверь на его зов, пунцовая, в распахнутом халате. Он велел сидеть тихо как мышка, и Лариса послушно опускалась на краешек стула, подобрав ноги, чтобы через несколько минут выгнуть спину и разметать волосы на процедурной кушетке. Дверцы стеклянного шкафа кратко звенели, а потом сцена пустела: вино пряталось в ящик, стол возвращался на свое место у окна, к нему придвигался стул, на который утром садился очередной пациент, пришедший сделать укол или перевязку.

В служебном шкафу завелись наряды – туфли на каблуке, вечернее платье с открытой спиной. Дома эти вещи все равно лежали без толку, Лариса никуда не ходила, кроме как на работу. А тут, выпроводив последнего пациента и сбросив халат, она облачалась в бархатное платье и распускала волосы. Она поступала так, даже когда завотделением не оставался на работе, проводя вечер с семьей. Лариса выходила в пустой коридор, цокая каблуками и поводя бедрами, старуха-поломойка с грохотом отодвигала ведро, давая ей дорогу. А Лариса шла дальше по влажному полу, озаренная светом с потолочных коробов. Это был ее торжественный выход в гулкую пустоту, где не было ни одного зрителя ее красоты и триумфа. Завотделением не мог надолго задерживаться и всегда пытался