Вокализ [Галина Смирнова] (fb2) читать онлайн

Лакомый кусочек

Верочка стояла у дороги и решала, что же ей делать – нужно было привезти домой здоровущую и тяжеленную сумку с вещами. Как назло, муж уехал в командировку, а просить знакомых не хотелось. На автобусе? С пересадками?

Ну уж нет! Верочка, молодая хорошенькая женщина, никогда сама не ловила такси, у неё был муж… муж с машиной, и вообще… сесть с незнакомым мужчиной в машину? Как это? А ещё все эти страшные рассказы, эта милицейская хроника, эта «статистика на дорогах»… К тому же Верочка страшно сердилась на себя за то, что вырядилась в этот сарафан. А сарафан был классный, Верочка купила его в прошлом году вовремя турпоездки в Будапешт на каком-то маленьком рынке, где всё стоило очень дешево. Подруга обижалась – почему мне не купила такой же, Верочка говорила ей что-то неопределённо-туманное, а про себя думала: «Ну нет, королева – одна!»

Сарафан был королевский, сделан из тонкого хлопчатобумажного трикотажа, длинный до пола, черный, вырез декольте, юбка от талии падала пышными волнующими складками, а спереди на груди – шнуровка, такую шнуровку Верочка видела на картинах знатных дам в старинных нарядах. Эту шнуровку можно было затянуть потуже, грудка тогда ещё соблазнительнее выглядывала из декольте, а чёрный цвет был такой стильный! Когда Верочка надевала этот сарафан и шла по улице, длинноногая, с тонкой талией, красивой грудью, нежными плечиками, симпатичная, все мужчины, она видела, просто столбенели… И надо же было надеть его, чтобы тащить вот эту сумку!

Верочка сердито посмотрела на неё, вздохнула с сожалением, однако делать было нечего, и она стала голосовать. Иномарки разных видов останавливались и останавливались – пожалуйста! вам куда? с удовольствием! садитесь, рад подвезти! Но Верочка всем своим видом как будто говорила:

– Да что вы! За мной сейчас приедет золотая карета.

На самом же деле она хотела доехать до дома на какой-нибудь старенькой развалюхе с пожилым водителем. Именно такая вскоре показалась на дороге, около Верочки остановились жигули, наверное, мезозойской эры, она заглянула в салон, увидела немолодого шофёра, быстро договорилась с ним. Водитель вышел и, сильно хромая на правую ногу, подошёл к багажнику, открыл его. Сумку загружали вместе, наконец, поехали.

Шофёр оказался разговорчивым, и уже через полторы минуты Верочке казалось, что он – её сосед.

Пётр Васильевич, так звали водителя, только что вышел на пенсию, но продолжал работать преподавателем в институте, зарплату задерживали, времена были лихие, поэтому иногда он подрабатывал извозом. Жил Пётр Васильевич один в своей квартире вместе с двумя собаками – породистой овчаркой и дворняжкой.

Верочка оказалась первой, кому он рассказал эту историю. Около двух недель назад Пётр Васильевич простудился, и сразу же обострилось старое заболевание ноги – артроз, да так сильно, что он почти не мог ходить. Пётр Васильевич отлеживался, принимал лекарства, потихоньку становилось лучше. Но выходить из дома он не мог, собак своих выпускал на улицу, а возвращались они сами и вместе.

И вот, все эти дни кормил своих собачек Петр Васильевич одним геркулесом, заваривая его кипятком. Вначале собаки покорно терпели, а через неделю стали бастовать, отказываясь от еды, но ничего другого предложить им он пока не мог, так и мучились…

Когда Петру Васильевичу стало лучше, он сел за руль, заработал и купил хорошее мясо, одну мякоть. Придя домой, порезал и положил его своим питомцам в миски, потом прилёг на диван отдохнуть и задремал. Очнулся он от того, что почувствовал что-то мокрое около лица, а открыв глаза, обнаружил рядом с собой… кусочек мяса – около дивана сидела его дворняжка и улыбалась.

– Это же надо так меня отблагодарить – отдать последний, лакомый кусочек! Как же я их измучил, – закончил свой рассказ Пётр Васильевич, голос его задрожал.

– Вот какая благодарность, – Верочка и сама чуть не расплакалась.

Оставшуюся часть пути ехали молча, около подъезда Пётр Васильевич вышел, помог вытащить сумку:

– Вы такая красивая, так радостно на вас смотреть! И такой сарафан! Ну просто настоящая королева!

– Спасибо за рассказ, спасибо вашим собачкам за… за лакомый кусочек, – ответила Верочка и неожиданно для себя сделала реверанс, как королева.

Соловей

Приметила его давно, когда шла однажды ранней весной по одной из центральных дорожек парка, что рядом с моим домом. На одной из веток берёзы, отстоящей далеко к середине дороги, на самом её конце сидел соловей и пел ещё робко, несмело.

Говорят, белый гриб если увидишь, ни с каким другим не спутаешь, будь он тёмный, коренастый, вроде боровика рядом с могучей елью, или светлый колосовик, появившийся в июне. Так и соловей, даже если вы никогда его не видели, не слышали, если запел вот только что, ещё тихо, изредка, он всё равно заставит вас остановиться и слушать, слушать…

Ах, как птицы поют,¹

Так в неволе не спеть,

Ублажаю тебя,

Божье слово, свобода.

Соловьи, соловьи,

Я б хотел умереть

Под акафист

Подобного рода.

Зима отступала, сдавала свои позиции, стесняясь грязного снега, луж, голых деревьев и всей межсезонной не ухоженности. В последнюю очередь таяли тропинки, где снег был ещё плотный, утрамбованный любителями прогулок, детьми, колясками. На фоне оттаявшей тёмной земли оставались только эти белые полосы дорожек-тропинок, но им оставалось жить недолго. К звукам весны подключалась весёлая капель.

Не ищите во мне

Злы язычества суть,

Кто ж меняет Творца на творенье?

Отложите пока человеческий суд,

Распахните сердца на мгновенье.

Мой соловей сидел и пел из года в год на той же самой ветке той же берёзы. Ждала его весной – прилетит ли снова? И тот же самый? Прилетал. Интересно, у слов «соло» и «соловей» один корень? Запрокинув голову и забыв обо всём на свете, мой солист заливался трелями, и вскоре он был уже не один.

Что вас манит сюда

Из заморских широт,

Там гораздо сытней и красивей,

Или воля не та, или воздух не тот,

Знать, и вам не прожить без России.

Снег таял, на проталинах появилась трогательная молодая трава, почки деревьев позеленели, весёлые воробьи собирались стайками-оркестрами и вовсю щебетали о чём-то своём, радостном. Появились и другие голоса птиц, их становилось всё больше, рождалась весенняя симфония Жизни. Но солировали соловьи!

Так ликуй же, ликуй

Непогоде назло,

Окажи здесь живущим услугу,

Совершай до утра прославленье без слов,

Призывай благодать на округу.

Первой в парке зацветала ольха. Ещё утренние заморозки, ещё местами старый поседевший снег, ещё прозрачная весенняя пустота, а жёлтые, распушившиеся, словно цыплята, соцветия уже видны издалека. Срываю несколько веточек тополя, ставлю в вазу на подоконник, через несколько дней появятся молодые, клейкие и невероятно душистые листочки – вот и знакомый со школы весенний букет. В Вербное Воскресенье добавлю к нему веточки вербы. В Пасху поздравляем друг друга:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

На пригорках появилась мать-и-мачеха, а вот и первые одуванчики в молодой траве. Зацвела черёмуха, немного похолодало как всегда. Окна открыты, поют, поют и не дают спать соловьи.

Где ж вы судьи мои?

Я пред вами стою

И готов головой заручиться,

Что покуда у нас

Так пред Богом поют,

Ничего на Руси не случится.

Поют соловьи… Ах, как птицы поют!

Вокализ

Окна её квартиры на последнем этаже высокого дома выходили на восток. Она просыпалась вместе с солнцем, шла на кухню, ставила один из любимых дисков и варила кофе, так начинался день. Музыка была разной, но последние две недели звучала только одна – «Вокализ» Сергея Рахманинова. Она любила, когда это произведение исполнялось без голоса, только музыка – невыразимо нежная и бесконечно грустная…

Она стояла у окна, диск солнца только показался на горизонте, освещая и окрашивая небо во все немыслимые оттенки и цвета красного, и жёлтого, и зеленоватого, и немного фиолетового… Она смотрела на восход, но не радовалась великолепной картине, и слёзы текли по её щекам. Так продолжалось уже две недели, каждое утро – «Вокализ», рассвет и он… он, который поступил с ней так жестоко. Разве так можно? Неужели всё это было? За что, Господи? Кофе опять убежал. Слезинки скрипки капали и испарялись с раскалённой плиты… «Я была радостна, я пела, танцевала, прыгала от счастья, я была воодушевлена, я хотела жить…»

***

Та сентябрьская ночь на берегу большого озера среди северных хвойных лесов была необычно тёплой и ясной. Они разворошили стог сена, стоящий на поляне вблизи озера, расстелили сухую душистую траву на тёплую землю и накрылись его большой телогрейкой. Пахло свежестью близкой воды, сеном, хвойными ветками и сосновой смолой. А над ними в Божественной красоте Мироздания распахнулось всё небо миллиардами звёзд, ярких, ослепительно недоступных, далёких и близких.

– Протяну руку, и звезда в моей ладони, – он обнял её, прижал к себе, – ты – звёздочка моя ясная.

– Смотри, вспыхнула яркая маленькая точка, вот здесь, слева от Большой Медведицы.

– Я видел.

– Звезда упала, ещё, ещё, ещё… звездопад!

– Звездопад! Я загадал.

– И я загадала.

…Our wistful little star

Was far too high,

A teardrop kissed your lips

And so did I…²

– пел певец.

«Прощай», – рыдала скрипка, и музыка «Вокализа» лилась и неслась в небеса.

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»³.

– Господи, Всемогущий, Премудрый и Всемилостивый, как быть, скажи!

Look into my eyes, my love,

And see,

All the lovely things

you are to me⁴

И сказал Бог:

– Держи мою руку и взгляни мне в глаза! Я люблю тебя, я рядом… Я буду рядом с тобой всегда и везде, что бы ни случилось. Помни это и улыбнись!

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один»⁵.

Сквозь мрачные тучи слабо пробивалось солнце, поднявшийся ветер разорвал облака, и всё светлее становилось небо. Солнечный луч улыбнулся и коснулся её лица…

The shadow of your smile,⁶

When you are gone,

Will colour all my dreams

And light the dawn.

Now, when I remember spring,

All the joy that love can bring

I will be remembering

The shadow of your smile…

Второй Концерт Рахманинова

Нина Михайловна шестнадцать лет работала в Консерватории администратором. Должность-то громкая, а по сути, в её обязанности входило следить за порядком в зале, точнее, в определенной части зала, и таких администраторов на каждом концерте было несколько. Начинала она с балкона, как все, потом перешла на первый амфитеатр, потом на второй, а сейчас работала уже в партере – рассаживала посетителей, следила, чтобы не было шума, особенно на детских концертах, продавала программки. И хотя работа, на первый взгляд, была несложная, домой она приходила уставшая, но каждый раз, помолившись иконе Пресвятой Богородицы, думала: «Какое же счастье, что я работаю в Консерватории!»

Она была невысокая, стройная, хотя немного полноватая, что совсем не портило её, с тёмными, гладко зачёсанными назад и собранными в пышный пучок волосами, сероглазая и миловидная. Часто после концертов одинокие мужчины предлагали проводить её до дома, а некоторые приходили в Консерваторию по нескольку раз, только чтобы увидеть её, поговорить, а там уж как получится.

Нина Михайловна никогда не была замужем и детей не имела. В 41-м проводила на фронт своего Алёшу, любили друг друга, а в начале 42-го года пришла похоронка. И с тех пор красивая, молодая, полная жизни и энергии женщина отказалась от семейной жизни и вообще от встреч с мужчинами. Возможно, это покажется кому-то удивительным, но так было.

Первые два года после войны Нина работала на обувной фабрике и жила в крохотной комнате в коммуналке. Там, на фабрике, её, молодую, исполнительную, тихую и приметила начальница цеха, у которой дочка недавно родила двойню, она и уговорила Нину стать няней для своих внуков. Через три года Нина перешла в другую семью, тоже няней, потом в третью, так продолжалось ровно десять лет.

Когда умерла её родная тётя, Нине досталась небольшая однокомнатная квартира рядом с Консерваторией. Так она стала работать в Консерватории администратором. Работу свою Нина любила, тщательно одевалась в нарядную рабочую форму – длинная бордовая юбка, бордовый жилет, белоснежная блузка, аккуратная причёска и немного духов, она была очаровательна.

Незаметно летели годы, Нина Михайловна жила по-прежнему одна, в той же скромной, но всегда чистой и уютной квартирке. Появились седые волосы… время, годы. Но она жила радостной и счастливой жизнью, и об этом никто, никто не знал и даже не догадывался, никто не знал о её большой и настоящей любви – любви к музыке.

Незаметно для себя, находясь на концертах, где выступали известные музыканты – исполнители классики – Нина Михайловна полюбила классическую музыку так сильно, что не могла прожить без неё ни дня, и у себя дома, занимаясь домашними делами или отдыхая, она слушала и слушала любимые произведения. У неё обнаружился музыкальный слух, и часто она напевала понравившиеся произведения.

Среди них было одно, особенное, которое поражало её прямо в сердце. Слушая его, она то умирала, то вновь возвращалась к жизни, то возносилась к небесам, то падала, падала, падала… то качалась на волнах счастья и томилась от неизвестной, сладкой и мучительной любви, и потом целый день едва заметная улыбка сияла на её лице.

Это был Концерт №2 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова – грандиозная, гениальная, волшебная музыка, будто сами звёзды спустились с небес и подарили её великому композитору.

В тот день к Нине Михайловне подошла её начальница с неожиданной просьбой заменить заболевшую гардеробщицу.

– Ниночка, только один вечер, ну выручи!

– Да я же расположения вешалок, номерков не знаю.

– Это так просто, пойдём!

Иногда бывают такие просьбы, что отказать просто невозможно.

Посетители стряхивали снег с шапок, шуб, пальто у входа в Консерваторию – на улице царила метель, белые хлопья снега валились с неба на притихший вечерний город как потоп. Нина Михайловна быстро справилась с нахлынувшими посетителями, развесила одежду, потом присела отдохнуть – всё же зимние вещи тяжёлые.

Она задумалась: «Кто сегодня играет? А во втором отделении?» Ей показалось, что кто-то прошёл в раздевалку, она встала, и тут на неё вышел высокий белобрысый парень, он нёс в руках шикарную женскую шубу.

– Добрый вечер, Нина Михайловна! Взял шубу жены, ей что-то нездоровится, домой пойдём, к сожалению. Вы что, не помните меня?

– Нет, – неуверенно произнесла Нина Михайловна.

– Я из мастерских, недавно устроился, а вас я хорошо знаю.

И парень исчез.

«Я не спросила, как его звать! – с тревогой подумала Нина Михайловна. – Господи, он и номерка мне не дал! Где же висела эта шуба?»

Она так разволновалась, стала ходить между вешалок, ничего не помнила, ничего, накапала сердечные капли, выпила, села на стул и стала ждать окончания концерта. К ней подошла статная, хорошо одетая дама и протянула номерок. Нина Михайловна отправилась к вешалке, но на данном номерке было пусто, она вернулась к женщине:

– Простите, на вашем номерке нет пальто.

– Какое пальто! Я вам сдавала шубу, дорогую шубу из норки. Как так? Вы ответите.

Потом была милиция, свидетели. На суде Нина Михайловна как могла описала высокого белобрысого парня, но такого в мастерских Консерватории не оказалось. Адвокат был государственный, бесплатный, может быть, не очень старался.

Нина Михайловна стояла, опустив голову, и думала, что смотрит по телевизору знакомый детективный сериал, который скоро закончится. Прокурор просил три года, но учли безупречное прошлое и дали два.

В женской колонии Нина Михайловна шила телогрейки. Материал был толстый, работать с ним было с непривычки тяжело, на руках появились кровоточащие мозоли. Но потом постепенно и руки привыкли, и Нина Михайловна, кажется, приняла случившееся как должное. Через год её навестила коллега по работе, сказала, что администратором ей уже не быть, но уборщицей в туалете, наверное…

– Хорошо, – тихо ответила Нина Михайловна.

Прошло ещё три месяца, до окончания срока оставалось немного, как вдруг Нину Михайловну вызвал начальник колонии – речь шла о досрочном освобождении.

– Вот ваши благодетели, поручители. Входите!

И в комнату вошёл… вошёл тот самый высокий белобрысый парень, который якобы работал в мастерской, а с ним совершенно незнакомая, ярко и вульгарно накрашенная женщина.

– Что с вами, Нина Михайловна? Вот вода, выпейте. Вы знаете этих людей?

Что она могла сказать? Что это тот парень, который унёс дорогую шубу? Разве были свидетели на её стороне?

– Извините, можно я выйду, что-то голова закружилась.

– Хорошо, поправляйтесь, завтра продолжим. Вас проводить?

– Нет, нет.

В отделении она упала на свою койку.

«Боже мой, мой Боже… что они хотят, что задумали… вдруг заставят что-то делать… что-то ужасно плохое… кому сказать… как доказать… я не справлюсь… не справлюсь… как я устала, Господи…» Она никуда не пошла, не пошла и на ужин, лежала, отвернувшись лицом к стене.

– Нина, чем-то помочь? Хочешь чая? Я свежий заварила, карамельки есть, – спросила соседка.

– Спасибо, полежу.

Окно перед койкой Нины Михайловны выходило на улицу, вечерело, падал снег, густой ярко-синий сумрак заплывал в комнату. Она смотрела на поднимавшуюся метель и слышала, слышала… отчётливо слышала Второй Концерт Рахманинова, и те же, знакомые до последней ноты, волны счастья и покоя поднимали и уносили её в тишину и далёкую, недоступную высь. Утром соседка обнаружила, что Нина Михайловна мертва. Её открытые глаза смотрели в окно, будто она услышала что-то.

Дембель

Рассказ знакомого

Я возвращался домой. Возвращался домой из армии, где честно служил два года, как и положено по Уставу. Полгода был в учебке, а потом поехал в свою часть, где служил до конца, без отпусков и, в общем-то, без увольнений, так как ходить в увольнения было просто некуда – кругом была одна степь.

Ты не можешь себе представить, что такое казахстанские степи. Климат здесь резко континентальный, летом может быть плюс пятьдесят, а зимой минус пятьдесят, и лето жаркое, засушливое, а зимы холодные и малоснежные.

Рядом с нами не было ни озера, ни реки, выйдешь – глазу зацепиться не за что – только небо и земля, как в той красивой тягучей песне. Зимой воду для питья, для еды топили из снега. В супе плавало пшено и кусок сала. Ходили в сапогах, у многих были фурункулы на ногах, родные присылали лекарства, витамины. По ночам летом ляжешь на тёплую землю, смотришь в звёздное небо и кажется, что ты один на всём белом свете, и что Всё, понимаешь, Всё только начинается, помнишь: «И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один»⁷.

Только ковыль белёсый качается в мареве, и весной тюльпаны цветут сумасшедшими, красно-жёлтыми коврами.

«Вот бы, – думаю, – мама увидела цветущую степь! Этого же нигде нет, я бы ей всю степь в тюльпанах подарил».

Потом стал засушивать тюльпаны между страницами какой-нибудь толстой книги, они становились плоскими, полированными, гладкими и приятными на ощупь, и я посылал их маме в письмах. А ещё украшал засушенными тюльпанами и ковылём дембельский фотоальбом.

Меня в армию провожала только мама, отец за год до этого умер от неизлечимой болезни, а девушки у меня не было, той девушки, которая бы ждала, а я бы верил, что она ждёт, не было такой. А на всякую ерунду время было жалко тратить. Время наше – конечно, я это по отцу понял, ему ведь всего сорок семь лет было, жить бы и жить… а как он маму любил! Знаешь, я однажды семьдесят средних лет жизни человека перевёл в секунды – стало страшно…

И вот выхожу я из вагона на своей станции, в руках один маленький чемоданчик, ищу глазами маму, нет, да не может быть, я же телеграмму дал… нет, нет, нет. У меня сердце прыгает уже где-то под горлом, во рту сухость, мысли самые ужасные, я бегом к такси, через 15 минут стою у калитки нашего маленького дома. А весна… вишни, яблони цветут, как невесты, в палисаднике нарциссы, тюльпаны, незабудки, цветы меня немного успокоили, думаю, мама посадила, кто же ещё.

Стою у калитки, любуюсь, а потом посмотрел – из почтового ящика телеграмма торчит, вынул её… моя. Как же так, я же её ещё позавчера посылал, не вытащила, не знала, почему? В два прыжка оказался на крыльце, звоню… тишина… звоню, звоню долго, стучу ногами, собака соседняя залаяла, потом дверь открывается – мать. Нет, она не пьяная, но и не совсем трезвая и как будто чужая. Обняла меня вроде как для приличия:

– Заходи, сынок, заходи.

А сама в каком-то молодёжном, диком ярком платье намного выше колен, вырез такой, что вся грудь наружу, волосы жёлтые, макияж как… как у шлюхи, и запах дешёвой туалетной воды. Я её взял за плечи, тряханул как следует:

– Мать, ты что! Ты что делаешь! У дороги что ли стоишь, подрабатываешь?

– Нет, сынок, в ларьке у Махмуда работаю, он деньги исправно платит.

И такая злость, такая дикая злость меня одолела… схватил её за волосы, и все они в моей руке остались, оказалось, это парик такой, а под ним, гляжу, мамины русые волосы:

– Ты что же, не видела мою телеграмму? Как же так, мама?

Она падает мне в ноги:

– Прости, прости, сынок.

Подошёл я к столу, а на нём в вазочке какие-то дебильные три красные розочки, какие-то колбасы, сыры, вижу, что особые, не наши, и шашлык из баранины – жир течёт на тарелку и тут же белым пятном застывает, и вино разное в бутылках, и водка, и пиво… Взял я за углы эту скатерть-самобранку, связал в узел, вышел и бросил на помойке.

– Иди, – говорю матери, – иди в ванну, отмывайся и одевайся, как нормальная женщина, к отцу на могилу поедем.

В это время её мобильный звонит, она из ванной выглядывает, смотрит на меня, мол, как быть.

– Молчи, – говорю ей.

Минут через десять около нашей калитки остановилась машина, потом долго звонят в дверь, потом стучат в окно.

Думаю, только бы окно не разбили, чтобы нам не встречаться. Подождал, смотрю, уехал этот Махмуд.

Мать переоделась в длинное платье, русые волосы собрала сзади в пышный пучок и стала ещё стройнее, как будто даже выше, моложе, чище и такой красивой – мимо не пройти! Ей всего-то сорок четыре года, девчонка! Она же раньше провизором в аптеке работала, сидит у окошка в белом халатике, аккуратненькая, чистенькая всегда.

– Мам, и только без косметики! Чтобы всегда такой была!

Я вызвал такси, мы приехали к отцу на кладбище, могила была в полном запустении –краска на оградке обтрепалась, местами её не было вовсе, деревянный крест покосился, ни живых, ни искусственных цветов, лопухи да бурьян.

– Коленька, надо бы порядок на отцовской могиле навести.

– Разберусь.

Когда вернулись домой, велел шофёру не уезжать, подождать нас.

– Мать, собирайся, в твоём распоряжении двадцать минут, мы уезжаем.

– Куда, сыночек?

– Пока два-три дня поживём у моего друга, он в областном центре живёт, мы в армии переписывались, он уже дома, а там видно будет.

– Так что же, сюда мы не вернёмся?

– Вернёмся… наверное. Будем устраиваться в большом городе, там аптек много, ты провизор опытный.

– А ты, сынок?

– Я, мама, отличным шофёром стал в армии, знаешь, сколько по степи поездил! Снимем комнату, потом квартиру, а там, глядишь, и свою заработаем.

Мать прижалась ко мне, плачет.

– Не пропадём, мама!

– А дом, дом-то как, сынок?

– Разберёмся.

Пока мать собиралась, я закрыл ставнями окна, повесил замки, отключил электричество, водоснабжение, на всякий случай.

Кажется, я задремал, сквозь ресницы проносились жёлтые огни фонарей, слышался шум дороги, запах весенней травы на обочине. Мне снилось, что с ранцем за плечами я бегу из школы в аптеку у дома, где стоит мамочка в белом халате, сейчас она даст мне ключ от дома, я сброшу ранец, быстро, обжигаясь, поем горячих щей с горбушкой хлеба, потом побегу играть в футбол с мальчишками на пустыре. А вечером с работы идут под руку папа и мама, и я в окошко на них любуюсь.

Я сидел на заднем сиденье, положив голову маме на плечо и уткнув лицо в тёплую, нежную ложбинку на её шее, и запах… такой родной.

Счастье

Никто не помнил прежнего названия бульвара, широкий и просторный, он был застроен двухэтажными каменными домами прошлого века, одни из которых были желтоватые или слегка зеленоватые, другие белые, как кусок сахара или мела, но все они содержались в чистоте и порядке. На тротуаре вдоль домов вы не смогли бы увидеть ни окурка, ни бумажки, хотя он был далеко не новый, и даже наоборот, весь в трещинах, больших и длинных, или коротких и запутанных, которые почему-то нравились жителям городка, особенно детям, все они норовили обязательно переступить через них, это была такая весёлая игра, забава.

Около домов росли огромные платаны с серой, отслаивающейся корой на мощных, как колонны, стволах, они уносили свою пышную крону в далёкую высь, и где-то там, в облаках, их ветви переплетались так, что не разъединить, и получался зелёный туннель из ветвей и листьев, сквозь который пробивалось жаркое южное солнце, и тогда тени больших резных листьев ложились на бульвар. Осенью листья красиво желтели, шуршали под ногами вместе с опавшими плодами, которые незнающие приезжие принимали за каштаны.

Плоды платанов мягко падали на землю, ударялись о крыши домов подобно удару теннисного мяча, к этим звукам привыкли, без них жизнь потускнела бы, будто исчезла яркая нота в песне городка.

Может быть, когда-то бульвар назывался Южный или Портовый, или именем славного революционера, жители забыли, и все называли его просто Счастье… и даже слова бульвар не добавляли. Так и говорили:

– Мы идём к Счастью.

Или:

– Встречаемся на Счастье.

После этих слов люди тихо, незаметно улыбались… всё-таки слова обязывают.

Вдоль бульвара, отгороженного от проезжей части невысоким металлическим забором, была проложена аллея, засаженная жасмином, и как же благоуханна, как волшебна была здесь цветущая весна. Около забора стояли старые фонари с облезлой краской, но жители почему-то не торопились их подкрасить – один, другой подойдёт, постоит и вспомнит по зарубкам то, что знает только он и, может быть, она, и вздохнёт тяжко – эх, жизнь…

Некоторые фонари по вечерам частенько не горели, чему несказанно радовались влюблённые, допоздна сидящие здесь на скамейках.

По бульвару почти не ездили машины – он вёл в сквер, за которым начиналось море, но зато неспешно дребезжал трамвайчик, долго стоял на остановках и весело трезвонил. Он делал круг, останавливался около сквера, вожатая выходила передохнуть, выпить чашку чая или кофе, и снова… Счастье.

Днём на трамвайчике подъезжали жители близлежащих домов, которые очень торопились, потому что пройтись по бульвару, подышать запахом моря, платанов, смешанным с тонким, нежным ароматом жасмина…

Ну разве это не счастье?

Сквер в конце бульвара причудливым образом был окружён высокими каштанами с обычными белыми и с редкими, розовыми соцветиями, и когда они цвели на фоне южного неба, утреннего, лимонно-оранжевого или вечернего, пылающего фиолетово-алым пожаром, невозможно было глаз отвести от этой неземной красоты, будто занесённой именно сюда пришельцами с далёкой Альфа Центавры.

Сквер был небольшой, посреди него стояла большая песочница, а вокруг шесть скамеек. Одну из скамеек заняли две бабушки – женщины среднего возраста, их малыши увлеченно копошились в песке, изготовляя куличики, а потом разрушая их и снова строя что-то важное. наблюдали за ними и оживлённо переговаривались, потом спохватывались, доставали салфетки, отмывали своё чумазое чудо, давали попить водички или предлагали яблочко. Отдохнув и отмывшись, оба чуда, один светленький, а другой ярко-рыжий, брали машинки на верёвочке и дружно ходили друг за другом вокруг песочницы, громко лопоча что-то и прекрасно понимая друг друга.

Слева от женщин расположились юные Ромео и Джульетта, они целовались, тесно прижавшись друг к другу, или сидели затихшие, задумчивые, молчаливые.

На скамейке справа сидел мужчина, закрытый развёрнутой газетой, из-под которой торчали только вытянутые ноги без носков, в дырявых шлёпанцах и потрёпанных джинсах, газета плавно поднималась то вверх, то вниз, слышалось ровное дыхание.

Напротив уснувшего читателя села девушка в интересном положении, на вид ей было лет двадцать, вначале она с любопытством разглядывала малышей, потом скрестила руки поверх своего животика, и вскоре её отрешённый взгляд опрокинулся куда-то далеко, вглубь себя.

– Господи, как икона «Умиление», – сказали почти одновременно женщины.

Солнечные блики играли повсюду, тени листьев уносились ветром, гуляли на лицах прохожих, опускались и танцевали на асфальте, готовые вновь сорваться и улететь. С моря дул лёгкий ветерок, и где-то рядом тренькал трамвайный звонок. Это был только сон…

Дом Гоголя

Москва, Никитский бульвар, дом 7 А… когда мы идём по этому адресу, мы идём к Гоголю.

В этом нарядном старинном двухэтажном особняке великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь жил последние четыре года, здесь он работал, встречался с друзьями и здесь случилось страшное – в этом доме, за десять дней до смерти он сжёг второй том «Мёртвых душ».

Центральная парадная лестница делит особняк, принадлежащий графу Толстому, на две части, Гоголь занимал первый этаж, его покои находились в правой половине. Небольшая прихожая – высокие потолки, светло-голубые стены и такие же шторы на окнах, печь, выложенная белой плиткой, большой деревянный сундук с книгами писателя, изданными при его жизни, вешалка, на которой висит цилиндр и, конечно же, шинель. Я тихонько дотрагиваюсь до шинели – плотная ткань чёрного цвета, кажется, что очень тёплая.

Высокие белые двери открываются в гостиную – стены интенсивного синего цвета, шторы на окнах и дверях тоже синие, старинная мебель тёмного благородного дерева, обитая тканью абрикосового цвета с тканым рисунком, она называется штоф, я помню это слово из книг. Диваны, кресла, стол, трюмо с высоким зеркалом, икона Богородицы, фотографии Италии, Святой земли – тех мест, где был Гоголь.

Но вот… вот особое место – камин, в котором сгорела рукопись Гоголя, перед камином стоит кресло. Почему Гоголь сжёг рукопись второго тома «Мёртвых душ», почему произошла эта безумная трагедия, почему рядом не оказалось никого, никого, кто остановил бы его? Мы не узнаем этого уже никогда.

И всё-таки большинство исследователей пишут о роковой случайности – Гоголь именно перепутал, сжёг не то, что хотел, об этом утром он сказал графу Толстому. Ещё одна тоже фатальная случайность – граф Толстой накануне отказался передать портфель с рукописями Митрополиту Филарету, как просил Гоголь. Если бы не этот отказ, всё, наверное, было бы по-другому.

Но случилось то, что случилось. Долго стою напротив камина, трудно представить то адское пламя, в котором Гоголь дерзнул сжечь труд пяти лет своей жизни, своё вдохновение, свои надежды. Стрелки часов на камине остановились навсегда, они показывают три часа ночи – в это время горела рукопись «Мёртвых душ».

Из гостиной двойные белые двери открываются в кабинет, выкрашенный в нежный светло-бирюзовый цвет, и шторы на окнах тоже бирюзовые. Почему в жилых покоях Гоголя были выбраны именно эти цвета – от нежно-голубого, бирюзового до тёмно-синего? Синий цвет – цвет Богородицы, заступницы России, может быть, это ответ? Гоголь был великим молитвенником, богомольцем о России.

Книжный шкаф, диван, стол, бюро, за которым работал писатель, он писал стоя, писал мелким, красивым, почти каллиграфическим почерком, на бюро – портрет Пушкина в рамке. Здесь же в кабинете кровать Гоголя за ширмой, рядом кресло. Последние месяцы Гоголь не мог спать лёжа, спал сидя в кресле, и ещё он постоянно замерзал, ему было всё время холодно.

На стенах кабинета иконы, фотографии Оптинских старцев. Гоголь трижды был в Оптиной пустыни, его тянуло в этот монастырь, он хотел быть монахом, не смог, давил долг и великий талант писателя, отпущенный Богом, и это противоречие – быть монахом или быть писателем терзало его душу всю жизнь.

На левой половине первого этажа находится комната памяти – светло-сиреневые стены, шторы, узкий старинный диван, рядом на столике – посмертная маска Гоголя.

«Как сладко умирать», – последние слова великого писателя, сказанные в сознании.

Зал «Ревизор» и зал «Воплощений» тоже на первом этаже, здесь можно увидеть чудесные инсталляции, посвящённые произведениям Гоголя.

В зале «Воплощений» стайка школьников выстроилась в ряд к большой тетради, куда пишут отзывы о Доме Гоголя, встала и я в очередь, а прежде чем писать самой, взглянула на то, что пишет молодёжь: «Здорово!», «Круто! Спасибо!», «Очень понравилось, спасибо, придём ещё!» Написала и я слова благодарности замечательному музею – Дому Гоголя.

Выхожу из музея и долго стою перед памятником Гоголю скульптора Андреева. Голова писателя склонилась, плечи опущены, взгляд тяжёлый и скорбный, как будто большая раненая птица хочет спрятаться в складках плаща то ли от холода, то ли от всего мира.

На улице солнечно, лёгкий мороз и мелкий искрящийся снег, снег лёг на плечи, спину Гоголя, словно пытаясь согреть его. Иду через Арбатскую площадь к началу Гоголевского бульвара, где стоит памятник Гоголю скульптора Томского. Вот так удивительно получилось, что в центре Москвы, с разных сторон Арбатской площади, на расстоянии не более четырёхсот метров друг от друга стоят два совершенно разных памятника одному человеку – Гоголю.

И я вижу совсем другого Гоголя – успешного, уверенного, стоящего на высоком пьедестале, он смотрит на меня и чуть заметно улыбается. Я давно не была здесь, забыла эту тихую улыбку, и она так нравится мне, и мне нравится, что Гоголь улыбается! Улыбаюсь и я, глядя на него. Позади памятника – заснеженный Гоголевский бульвар, ведущий прямо к метро, напротив которого Храм Христа Спасителя. Памятник Гоголю и Храм Христа Спасителя – почти напротив, а разве могло быть иначе!

У метро молодая женщина в полушубке, цветастом платке и брюках, синеглазая, чернобровая, румяная, ну вылитая панночка с хутора близ Диканьки, только поменять брюки на юбку, продаёт букеты багульника – на длинных голых ветках мелкие листики и редкие, сиреневые цветы, похожие на диковинных бабочек в снежной Москве…

Мандарин

Оранжевый мандарин катился по тропинке, идущей вдоль шоссе. Минуту назад его подбрасывала вверх, ловила неловко, роняла на землю, поднимала, смеялась и снова подбрасывала девочка лет шести, в синих шортах, белой футболке и косынке, из-под которой торчали в разные стороны русые косички. За ней шла её мама, молодая женщина в длинном лёгком платье и шляпке из льна.

– Катя, прекрати, дорога недалеко, – требовательно сказала она.

Но, упав на сей раз, мандарин, как колобок из сказки, покатился туда, куда захотел, а именно к широкой канаве, расположенной между шоссе и тропинкой, где вскоре и скрылся благополучно. Девочка подошла, посмотрела на бурно разросшийся в канаве лопух и развела руками:

– Всё, нет мандарина, – сказала она маме, которая взяла дочку за руку, и они быстро пошли к машине, стоящей впереди, на обочине, рядом с небольшим придорожным магазинчиком, из которого вышел молодой мужчина со свёртками. Девочка подбежала к нему, с любопытством заглянула в пакеты, потом забралась на заднее сиденье, спереди сели родители, и машина тронулась с места.

За этой сценой наблюдала Наташа, хрупкая невысокая женщина в тёмном платье, которая медленно, прихрамывая на одну ногу, шла позади мамы с дочкой. Около рябины она остановилась, подняла с земли сухую тонкую и довольно длинную ветку и с её помощью стала раздвигать в канаве тёмно-зелёные, похожие на большие тарелки листья лопуха.

Вот мелькнуло что-то яркое, Наташа подтянула, подтащила к себе и подняла большой спелый мандарин.

Она отряхнула его от земли и посмотрела пристально, сильный цитрусовый запах шёл от этого оранжевого беглеца-колобка, лицо Наташи побледнело, губы задрожали. Она положила мандарин в сумочку и направилась к придорожному магазину.

Под Новый год Наташа и Виталий ставили дома большую ёлку, к запаху мороза и еловой смолы присоединялся аромат мандаринов, шоколадных конфет, свежей сдобной выпечки и ещё чего-то очень вкусного, особенного, что готовилось только в этот праздник. В доме царила суета, волнение и ожидание того хорошего, радостного и настоящего, что виделось в будущем, и на что надеялся каждый сейчас, и в прошлом году, и всегда.

На ёлку вешали мандарины, это была традиция. Мандарины Наташа обматывала крепкой ниткой крест-накрест и ещё крест-накрест, получалась как бы плетёная корзиночка, сверху она делала петельку и потом уже вешала мандарины на нижние ветки ёлки, которые были покрепче. Когда Сонечка подросла, то стала помогать маме, она особенно любила наряжать мандарины в фольгу, и тогда на еловых ветках рядом с оранжевыми красовались необыкновенные серебряные шары с мандариновым запахом.

– Мамочка, можно я пирожок возьму? – спросила Соня тогда, в тот Новый год.

– Потерпи, мой ангел, скоро за стол сядем.

– Ты редко такие пирожки делаешь.

«Правда, редко, – подумала Наташа. – Уж очень хлопотная начинка – тыква, антоновка, корица, цедра лимона, а тесто обязательно на опаре и сдобное, возишься с ним так долго».

Она посмотрела на лукавую мордашку:

– Ну, пойдём на кухню.

На большом нарядном подносе лежали румяные пирожки, с одной стороны сладкие, с тыквой и яблоками, сделанные в виде треугольников, а с другой с мясом и луком, обычной продолговатой формы. Наташа протянула дочке ещё тёплый пирожок.

– Вку-у-сно-о! – пропела Соня, уплетая пирожок за обе щёки.

А потом пришли гости, и были игры, песни, танцы, но, главное, были для детей подарки. Саше подарили радиоуправляемую пожарную машину, а Юле голубоглазую, с весёлыми рыжими конопушками куклу, Витя обрадовался клюшке с шайбой, а Соня… Соня получила то, что хотела больше всего – набор красок и кистей для рисования, и ещё бумагу и небольшой мольберт. Соню научил рисовать папа, когда ей было три годика, и с тех пор не было для неё ничего интереснее, чем изображать всё, что она видела или хотела видеть… по зелёной траве у неё бегали голубые и красные лошадки, а все лягушки были розовые или жёлтые, или любые, но обязательно в цветочек, горошек или даже в клетку и с короной на голове.

– Почему? – спрашивала мама.

– Они же царевны… царевны-лягушки, – отвечала задумчиво пятилетняя Сонечка.

Около магазина на земле сидела на какой-то тряпице смуглая черноволосая женщина, а рядом с ней мальчик около двух лет, малыш вертел в руках помятого плюшевого слонёнка. Наташа открыла кошелёк, положила в протянутую руку женщины купюру, а потом достала из сумки мандарин и спросила:

– Можно?

Получив утвердительный кивок мамы, дала ей мандарин, и через мгновение малыш, обливаясь соком и причмокивая от удовольствия, ел его. Домой Наташа возвращалась по той же тропинке, идущей вдоль канавы, заросшей лопухами, и ей всё виделись в густой тени их огромных листьев… оранжевые мандарины на еловой ветке.

Через три дня после Нового года Виталий с Сонечкой поехали в цирк. Почему именно на автобусе, почему именно в тот день, почему она, Наташа, не поехала вместе с ними… и почему, Милосердный, это произошло, почему, Господи, автобус на переезде столкнулся с электричкой… почему… почему среди погибших оказались её самые любимые и дорогие…

На похороны Наташу привезли на инвалидной коляске, после страшного известия она получила инсульт, не двигалась правая рука и нога. Она не могла плакать, не могла говорить, ни слёз, ни слов, как деревянный истукан. Потом было долгое лечение, инвалидность, вернулась речь, восстановилась рука, но осталась хромота, однако, это, кажется, совсем не смущало Наташу.

Она всё больше думала и думала, что плохо простилась с Сонечкой и Виталиком… не так погладила по голове, по щеке, груди, не так поцеловала, не так… и, главное, она не сказала им самых важных слов. И всё чаще ей казалось, что случившаяся беда просто жуткий, мучительный и непереносимый сон, и совсем скоро она проснётся, нужно только ещё немножко потерпеть.

Придя из магазина домой, Наташа прошла в свою комнату, села на кровать и взяла с тумбочки мандарин, ему было три года, это был мандарин из ушедшей жизни, с той, последней новогодней ёлки.

За годы мандарин высох как мумия, его кожура окаменела и превратилась в панцирь, и если вдруг он падал на пол, то раздавался звонкий звук разбитого стекла, из ярко-оранжевого он стал чуть желтоватым… и всё-таки ещё можно было уловить едва слышимый, будто угасающее эхо, мандариновый запах. Её лицо стало светлым и спокойным…

Алёшка – белый декабрист

Подоконник был широкий, старый, обшарпанный, с трещиной по всей длине, Алёшка сидел в уголке, поджав ноги, и отковыривал от него чешуйки почти стёртой белой краски. В противоположном углу на подоконнике стоял в поржавевшем ведёрке раскидистый большой цветок с плотными, тугими, изрезанными листьями-стеблями. Ведёрки менялись из года в год на большие по размеру, но почему-то на такие же потрёпанные, цветок рос, но никогда, ни разу не цвёл.

Алёшка слышал, что уборщица баба Поля называла его декабрист, но не понимал, почему так, а не ноябрист или октябрист, например. Он уже знал не только месяцы года, но умел считать, знал буквы и даже понемногу складывал из них слова, ему было пять лет. Алёша любил сидеть на подоконнике в раздевалке, отсюда видны были ворота и забор детского дома, была видна часть улицы со своей, незнакомой для него жизнью – машины, мамы с колясками, автобусы, пешеходы, дети, собачки на поводке.

Вдоль стен этой маленькой комнаты стояли узкие, окрашенные голубой краской шкафчики с приклеенными на них картинками фруктов – кому какой достался. Алёше достался зелёно-полосатый арбуз с отрезанным большим аккуратным ломтиком, который был в углу картинки, и всякий раз, когда Алёша открывал-закрывал свой шкафчик, он трогал этот спелый ломтик, как будто брал его в руки, чтобы съесть.

Напротив входной двери в раздевалке была сушилка, представляющая собой шкаф с дверцами, внутри которого стояла большая батарея, на ней и сушились детские вещи после прогулки. Алёша часто залезал в этот шкаф, садился на пол рядом с батареей – тепло, уютно, и играл с какой-нибудь игрушкой, он любил бывать один.

Алёшка прижался носом и губами к холодному стеклу окна, снаружи его худенькое бледное личико стало похожим на маленькогопоросёнка Ниф-Ниф, а может Наф-Наф или Нуф-Нуф из книжки с красивыми картинками, которую он любил смотреть, и которую воспитательница часто читала. Таким его и увидела впервые Аля, когда вошла в ворота детского дома.

Аля вышла замуж за Николая в институте, они любили, понимали и доверяли друг другу, им было хорошо вместе. И с квартирой повезло – бабушка Коли уехала к детям, оставив квартиру внуку. Сделали ремонт, обставились, жили тихо, мирно, счастливо, и всё бы хорошо, но… но не было деток. На четвёртый год замужества начались для Али бесконечные мучительные обследования, анализы, лечение, лечение, поездки в санаторий, но всё без успеха. Ещё через три года она стала паломницей по монастырям, церквям, храмам, ездила одна и с мужем, последний раз они были в Троице-Сергиевой Лавре. Выходя из Собора Лавры и глядя на жену, Николай вдруг отчётливо понял: она решила сегодня для себя что-то очень важное, нужное и как будто даже успокоилась. Так и было.

– Возьмём девочку из детского дома, – тихо и твёрдо сказала Аля.

Аля и Коля шли по длинному коридору на встречу с директором детского дома, когда одна из боковых дверей впереди них открылась, из неё вышли пожилая воспитательница, а за руку с ней шёл худенький, белобрысый вихрастый мальчик лет пяти, одетый в клетчатую рубашку с засученными рукавами и колготки. Колготки были старые, с вытянутыми коленками и истёртыми пятками, торчащими из-под сношенных сандаликов, были велики, натянуты поверх рубашки почти до подмышек, и малыш всё время их подтягивал. Мальчик неожиданно оглянулся, Аля увидела серьёзное личико и большие глаза. И эта картина – удаляющаяся по длинному, казалось, бесконечному коридору фигурка малыша в растянутых, больших, немыслимого абрикосового цвета колготках и стоптанных сандаликах за руку с воспитателем осталась в её памяти навсегда.

Алёшу уже знакомили с новыми родителями, но всякий раз при встрече с ними внутри него что-то замыкалось, захлопывалось, он не мог общаться, говорить, казался невоспитанным, даже диковатым, и никто поэтому не хотел продолжения знакомства. Он сидел на диване, когда в кабинет директора детского дома вошла Аля с мужем, и ему показалось, что вошло солнце, как будто тёплый свет исходил от этой невысокой женщины с милым, милым лицом и лучистыми умными глазами, в уголках которых притаилась тихая грусть. Документы собрали быстро, и всё шло к счастливому концу.

В тот день за рулём машины была Аля, Коля сидел рядом и не был пристегнут… лобовое столкновение. Пассажиры столкнувшейся машины отделались царапинами, у Али переломы, ушибы, тяжёлое сотрясение, а Николай-Коля-Коленька… его не стало… Аля четыре месяца лежала в больнице, потом училась заново ходить, есть, училась снова жить. Всё это время рядом с ней был друг Коли – Константин, и без него Аля, наверное, не вынесла бы того, что испытала. Аля и Костя стали мужем и женой. Десять месяцев прошло с того дня, когда Алёшка впервые увидел Алю. Он знал всё, что случилось. Знал и ждал. Ждал и верил. Маленький, сильный человек.

В декабре неожиданно зацвёл декабрист, и Алёшка наконец-то понял, почему цветок назывался именно так, зацвёл не красными, как обычно, а небывалыми по своей неземной красоте белыми цветами. Уборщица баба Поля сказала:

– Ну, Алёша, дождался, расцвёл через пять лет твой цветок, да какими цветами! Ты у нас, Алёшка, – белый декабрист.

На нежной трубочке невиданного цветка размещалось три кольца белых атласных лепестков, слегка розоватых у основания – по пять в каждом, внутри – метёлочка жёлтых тычинок, а одна самая длинная, ярко-красная тычинка свешивалась наружу. Если бы надо было придумать самый удивительный цветок, вряд ли кто-нибудь смог повторить это чудо природы.

Аля увидела Алёшку первая, он тихо сидел на подоконнике и задумчиво смотрел на ворота. Алёша даже не сразу узнал её, она похудела, вместо короткой стрижки – длинные волосы, высоко собранные в пышный пучок, как будто даже стала выше, но то же доброе лицо с сияющими и немного грустными глазами.

– Алёшенька, как ты вырос! Совсем большой стал! Как я ждала тебя!

– Пойдёмте, я покажу вам.

Алёшка крепко держал за руки Алю и Костю, и они смотрели на белые цветы декабриста вместе. Теперь вместе.

Квашеная капустка

Первые дни ноября… Для меня это всегда воспоминание о родителях, о далёком детстве, другой стране, другом времени и о квашеной капустке. Именно в это время мама всегда солила капусту на зиму. Капусту нельзя было солить раньше – до этого она была летняя, то есть мягкая, а к началу ноября капуста становилась крепкой, белой и сочной.

Жила наша семья в самом центре областного города недалеко от Москвы в четырёхэтажном небольшом доме, построенном, как говорили, немцами, в двухкомнатной квартире. Во дворе дома у каждой семьи был сарай, в сарае погреб, а в погребе бочки с солёной капустой, солёными огурцами, солёными помидорами и огромными ящиками, где хранилась картошка на всю зиму. Это – минимальный состав, но к этому ассортименту добавлялись, как правило, небольшие бочки с мочёными антоновскими яблоками и иногда с солёными грибами. Вот и была еда для семьи на всю зиму.

Солили капусту в большой деревянной дубовой бочке, которую папа поднимал на четвёртый этаж, где мы жили. Бочку мыли, закладывали в неё раскаленный чугунный брусок, веничек из можжевельника и всё заливали крутым кипятком. Поднимался ароматный можжевеловый пар, бочку накрывали одеялами и ждали, пока она остынет. В это время вся семья готовила капусту – рубила её специальной лопаткой в специальной деревянной ванночке. Потом мы терли морковь на крупной тёрке.

Бочка остывала, её переносили в погреб, и уже там мама закладывала в неё капусту, пересыпая её морковью, солью, добавляя обязательно антоновские яблоки. Накрывали капусту чистой хлопчатобумажной тряпочкой, потом деревянным кругом, на который ставили груз, чтобы выделился сок. Через две-три недели изумительная по вкусу квашеная капуста была готова. Никогда в жизни мама не ошиблась с солью, капуста получалась всегда приятного кисло-сладкого вкуса. Ели её до лета.

Потом, потом я стала жить в Москве, в самом центре, недалеко от метро Китай-город. Жила в небольшой комнате коммунальной квартиры, где кроме меня жили ещё три семьи, правда, небольшие. Дом был старый, потолки около четырёх метров высотой, мраморные подоконники, стены полметра толщиной. Между двух рам окна можно было поставить большое ведро, например, с той же капустой, но никто этого не делал, потому что в квартире была большая кладовая, где было всегда прохладно, и где все жильцы хранили запасы. И здесь, уже имея семью, я стала сама солить капусту каждый год.

Переехав в новую, просторную квартиру, я тоже солила капусту. Солю капусту и сейчас. А как же без квашеной капустки зимой?

Первые дни ноября… Для меня это всегда воспоминание о родителях, о далёком детстве, другой стране, другом времени и о квашеной капустке.

В первые дни ноября в Церкви совершается Димитриевская родительская суббота.

Белый-белый, первый-первый

Выпал первый, белый-белый снег, как будто заждавшаяся невеста одела наконец-то свой восхитительный, свадебный наряд. С моего семнадцатого этажа видна школа, заснеженное футбольное поле, скоро по нему, неуклюже ворочая палками, пойдут на лыжах розовощёкие малыши-школьники, похожие на нахохлившихся снегирей, скоро появятся около забора мамы:

– Надень варежки, Катя, я кому сказала!

– Миша, ты же палку потерял, о Господи!

– Дети, не отставайте, дружненько пошли, пошли, вот так!

Скоро на снежном поле появится вечное «Даша + Саша = любовь».

В моём дворе стало неожиданно уютно, не таяли бы сугробы никогда назло всем автомобилистам. А зимний парк похож с многоэтажной высоты на гравюру.

– Я тебе снова говорю – гравюра. Как «почему»? Потому что серо-бело-чёрные цвета и…

– Так это чёрно-белая фотография.

– Нет-нет, гравюра, я каждый год так думаю.

– Ну, молодец, если думаешь хоть иногда.

Вечером в парке зажигают фонари, они горят до самого рассвета.

– Правда, красиво? Ну что ты молчишь? Вот именно.

Юлька бежит впереди, весело виляет хвостиком, лижет, лижет первый снег.

– Юля, прекрати!

Прыгает на тебя, на меня лапами:

– Как мне весело, ну ладно, послушаюсь вас, поищу палочку.

Приносит.

– Юля, ищи!

По освещённым аллеям идут влюблённые парочки, говорят о чём-то, ни о чём, не вспомнить потом. Снег падает, падает, падает мягкими мохнатыми пушистыми хлопьями, в свете фонарей хочу рассмотреть снежинку, только одну!

– Смотри, она правильной шестиугольной формы! Надо запомнить, к Новому году нарежу бумажных снежинок на окна.

Около скамейки первый в этом году снеговик с еловыми ветками вместо рук, завтра с Ванечкой погуляю, ой, забыла лопатку ему купить, он же в детском саду её потерял, как он любит снег!

– Ба, ещё погуляем!

– Нет, нет, пора обедать, всё готово, стынет.

Достаёт из кармашка какой-то древний сухарик:

– На, ба!

– Ну ладно, ещё чуток.

Обрадовался, бежит, прыгает впереди, ловит открытой тёплой ладошкой снежинки, голубоглазый, краснощёкий, длиннющие ресницы хлоп-хлоп, ну точно снегирь!

– Ванюша, догоняй!

– А снег идёт, а снег идёт, – замурлыкала тихо.

– Не пой, мороз на улице, потом горло неделю лечить.

Поправляешь мой шарф, я сдвигаю тебе на лоб шапку в знак благодарности. В свете фонарей, стекающем на заснеженные ветки деревьев, отдыхают снежинки на твоих ресницах и превращаются в сверкающие капельки воды.

Белый-белый, первый-первый…

Паустовский

Ехали с друзьями на машине из Москвы в Тарусу на выходные. По пути вспоминали мезозойскую эру, когда самым большим дефицитом были книги, которых не было в книжных магазинах, вернее, были, но не совсем те, когда за одну книгу надо было собрать двадцать килограмм макулатуры, сдать её, получить талончик и только после этого, возможно, если повезёт, купить книгу, и уже не важно, сколько она стоила.

В это трудно сейчас поверить даже нам, жителям мезозоя, а для молодых это рассказ почти о марсианах. Ещё была библиотека «Огонёк» – собрания сочинений классиков, доставалась она особо заслуженным марсианам. В те далёкие времена в Концертных залах выступали не певцы под «фанеру», а поэты и писатели, на их выступления трудно было попасть, да, так было, и на радио была знаменитая передача – «Театр у микрофона».

Тогда я впервые услышала радиоспектакль «Корзина с еловыми шишками» по рассказу Константина Георгиевича Паустовского. Читал несравненный Ростислав Плятт под музыку Грига, я бросала все уроки, садилась на диван и, затаив дыхание, слушала, слушала. Спектакль повторяли часто, и со временем я знала его почти наизусть.

Таким было моё знакомство с Паустовским, мне было пятнадцать лет. Вскоре все книги Паустовского в ближайшей к нашему дому библиотеке были мною прочитаны, а на день рождения мама сделала для меня настоящий подарок – купила в букинистическом магазине собрание сочинений Паустовского в восьми томах. Эти книги в сером переплёте до сих пор стоят в моём книжном шкафу.

Мы ехали в Тарусу. По дороге мои друзья вспоминали Цветаеву, Заболоцкого, Ахмадулину, Тарковского, Остера, Рихтера – почему-то эти и многие другие знаменитые люди каким-то причудливым образом оказались именно здесь, в маленьком живописном городке на берегу Оки и именно в те времена.

До отъезда в Тарусу на одном известном цветочном рынке Москвы, где можно увидеть любые цветы от ромашки и хризантемы до самых экзотических и необычных, я купила небольшую плетёную корзину и еловую ветку, на которой было пять больших красивых шишек. Ещё я хотела, потому что покупала раньше и знала, купить… полевые васильки, сейчас почти забытые, полевые синие васильки, которые, к моему счастливому удивлению, на этом рынке продавали с начала лета и до глубокой поздней осени. Говорят, привозили их из Воронежской области. Купила пять букетиков васильков, завёрнутых в большие зелёные кленовые листья. Теперь я приготовилась к поездке.

Мои друзья надолго «застряли» в музее Марины Цветаевой, а мне хотелось поскорее встретиться с Паустовским. По карте быстро нашла улицу Пролетарская. Это была довольно широкая, длинная извилистая улица, уходящая вниз к реке Таруска. Вдоль дороги с двух сторон стояли старые, неказистые деревянные дома и немногочисленные деревья.

Не дом, а маленький бревенчатый домик в четыре окна, стены которого были окрашены в нарядный голубой цвет, а ставни и невысокий заборчик около дома в белый, стоял в самом конце улицы, почти над обрывом реки Таруска.

Семье Паустовского принадлежала только половина этого дома, где была повешена мемориальная доска с профилем писателя и надписью:

«В этом доме с 1955 по 1968 год жил и работал Константин Георгиевич Паустовский».

Прикрепила к двери дома три букетика полевых синих васильков.

Кладбище было недалеко от дома Паустовского, минут двадцать ходьбы. Могила находилась на краю крутого обрыва, внизу речка Таруска, вокруг задумчивые осенние берёзы и опавшие листья на земле.

С этого высокого места открывался дивный вид на дальние леса, поля и извилистую речку внизу. Говорят, Паустовский сам выбрал для себя это место. На его могиле большой деревянный крест и серый камень с надписью:

«Константин Георгиевич Паустовский 1892 – 1968 г.»

Поставила рядом с камнем плетёную корзину, воткнула в неё два букетика синих васильков и большую ветку с еловыми шишками.

Врачебная практика

Всё-таки правы были классики диалектического материализма, утверждавшие, что развитие идёт по спирали – повторяется та же ситуация, мы встречаемся с теми же людьми из прошлого, не зная, зачем и почему, мы оказываемся в тех же местах своей юности, где давно не были, но и мы другие, и события, и места, и люди – всё изменилось. Мы возвращаемся в прошлое уже на другом витке своей жизни и в ином качестве. Так и я оказалась в этом году в городе Конаково Тверской области. А когда-то, так давно, что даже не верится, я была в Конаково… была.

После четвёртого курса медицинского института мою группу направили на практику в ЦРБ города Конаково тогда Калининской области. Это была врачебная практика в отличие от сестринской после третьего курса, которую я проходила в областной больнице и почему-то в детской хирургии. Здесь в Конаково наша практика продолжалась шесть недель – две недели терапия, две недели хирургия и две акушерство и гинекология. Жили в освободившемся на летние каникулы общежитии техникума недалеко от больницы, ели в столовой, и заняты были целый день.

Кураторы наши отличались строгостью, требовали выполнения всех поставленных задач и заданий, и, если необходимо было, например, принять десять родов, то с девятью зачёт не ставили, то же касалось дежурств в больнице, вызовов на дом, работы в приёмном отделении и многого-многого другого. Уже потом, потом, став врачами со стажем и вспоминая учёбу, мы все оценили и эту строгость, и требовательность, и благодарны нашим дорогим учителям.

На вызовы ездили на старенькой, трясущейся на каждом ухабе «скорой помощи» по всему городу, почему-то одни, без медсестры, сами назначали и сами делали все инъекции. Помню небольшие одноэтажные, часто покосившиеся дома с палисадниками в цветах, скрипящие крашеные полы из досок, на стене ковер с мишками «Утро в сосновом лесу», белые кружевные салфетки и скатерти, необыкновенную чистоту, опрятность в доме и скромность. Были, конечно, тяжёлые случаи, требующие немедленной помощи и затем срочной госпитализации, но вызывали на дом всё-таки больше бабушки:

– Померь, дочка, давление. Неужели вместо врача приехала такая молоденькая? И уколы, говоришь, сама сделаешь? Мне бы, милая, укол папаверин с но-шпой, есть у тебя такой? Спасибо, красавица, пойдём я тебе васильков садовых нарву. Видала перед окошком? Вот, под твои синие глазки как раз, что смеёшься-то, ах, озорница! Ты приезжай ещё, дочка, приезжай.

Терапевтическое отделение было расположено в старом одноэтажном каменном здании за несколько автобусных остановок от главного, нового и современного здания ЦРБ. Это здание, окружённое небольшим парком с вековыми деревьями, напоминало мне старинную земскую больницу, о которых читала в книгах – большие палаты, окна с широкими подоконниками и геранью, деревянные полы…

В одном отделении лежали и сердечники, и язвенники, и больные с бронхиальной астмой, все… больных много и назначений, соответственно, тоже. Ночные и суточные дежурства были серьёзные. Времени на какие-либо развлечения не оставалось совсем – то больница, то дежурство, после которого всё же и выспаться надо, то вызовы, то отчёты писали, составляли, то учебники читали – что срочно вводим при отёке лёгких, как купировать приступ мерцательной аритмии или тяжёлый астматический статус, как проводим роды, осложнённые гипертонией, или дифференциальная диагностика того же «банального» аппендицита и так далее, и так далее…

Ходили на Волгу купаться под вечер, помню тот песчаный пляж, высокие сосны на берегу и вид на Конаковскую ГРЭС. Кажется, в кино была несколько раз, в универмаг двухэтажный в центре заходила, так, за какой-то мелочью, денег в общем-то и не было. Но память, как старую фотографию, бережно сохранила и этот универмаг, и небольшую площадь перед ним, и киоск, торгующий газированной водой в разлив – отдельно сироп, отдельно газированная вода, четыре копейки с сиропом, одна копейка без сиропа… да, одна копейка…

Однако все шесть недель той практики пролетели молниеносно – заняты мы были, а я к тому же готовилась к своей свадьбе, которая и состоялась в Москве через два-три дня после Конаково, в последних числах июля. Пригласила всех подружек из группы и перед самым отъездом нарвала большой букет незабудок, уж не помню, где их нашла, но цветы были высокие, крепкие, ярко-голубые. Завернула букет в мокрые газеты, думала, сохраню, не завянут.

Ехала к будущему мужу на вечерней электричке «Конаково – Москва» в почти пустом вагоне, все окна нараспашку, ветер гуляет, у меня только сумка небольшая и незабудки. Приехала, а мои незабудки превратились… как сказал будущий муж: «Не обижайся, это увядшая трава». Но я налила в большой таз воды и поставила свой букет: может, реанимирую. Как же мы удивились, когда утром увидели воздушное, голубое облако оживших цветов! Те незабудки хранились, на удивление, долго.

В этом году я снова оказалась в Конаково, как будто мне открылась дверь, и я заглянула в своё далёкое прошлое, но уже на новом витке спирали-жизни… согласно диамату.

Пречистенка, Дом учёных, Сергей Юрский

После занятий в 1-м Меде в хорошую погоду я и подружка ехали на троллейбусе вдоль Большой Пироговской улицы до Зубовской площади, там была чистая и вкусная пельменная. Можно было пообедать дешёвыми комплексными студенческими обедами в столовой – от 45 до 55 копеек, включая салат «Витаминный» из капусты и моркови с чайной ложечкой сметаны, или винегрет, потом первое трёх видов, второе тоже три разных блюда и компот или кисель с кусочком хлеба. Нам хватало вполне.

Ехали мы в эту пельменную, потому что щи-супы-котлеты надоедали, а пельмени почему-то нет, но главное, нам хотелось погулять по улице Пречистенка. Порция пельменей со сметаной стоила 36 копеек, кофе с молоком только отдалённо напоминал кофе, но был горячим, сладким и стоил 7 копеек. Ещё мы брали слоёный пирожок с мясом или повидлом по 10 копеек – итого 53 копейки, но как вкусно!

Мы переходили Зубовскую площадь и шли по улице Пречистенка, которой вернули уже в те годы её прежнее название, но про Кропоткинскую улицу ещё помнили. Пречистенка соединяла Зубовскую площадь и площадь Пречистенские ворота рядом с метро Кропоткинская, где на развилке Остоженки и Пречистенки стоит памятник Фридриху Энгельсу. Между прочим, стоит себе и стоит, никому не мешает, а сквер перед метро украшает.

Мы шли медленно, рассматривая старинные красивые особняки, в магазины, как правило, не заходили – деньги у студентов не водились, просто шли и любовались улицей, домами, что-то обсуждали. Рекламы тогда почти не было, движение транспорта было довольно ленивое, прохожих тоже было немного – рабочий день заканчивался позже.

Почему-то всегда вспоминается одна осень. Было начало октября, солнечно, прохладно, деревья сбрасывали праздничный красно-жёлтый наряд. А во дворах жгли опавшие листья… да, так было, и пахло осенним терпким дымком и лёгкой прозрачной грустью. Заканчивался последний шестой курс, что-то впереди… Ах, если бы знать!

Около Дома учёных – Пречистенка, дом 16 – стояла довольно большая толпа молодых людей и девушек, мы спросили, и выяснилось, что через час в Большом Концертном зале Дома учёных будет выступать Сергей Юрский – читать стихи и отрывки из разных произведений, но билетов нет, только бронь. И все ждали этой брони. Потом толпа протиснулась внутрь к кассе, но, не получив вразумительного ответа, терпеливо ждала. Дверь внутрь Дома учёных была открыта, и у входа стояла маленькая седая интеллигентная старушка.

Когда же время концерта почти приблизилось, а билетов всё не было и не было, вот тогда вся эта шумная весёлая толпа молодёжи рванулась на балкон, оказавшийся достаточно пустым, и я с подругой… все, как были в пальто, куртках, которые сняли, когда расселись по местам. И стало тихо. Появилась та интеллигентная старушка, что была на входе, покачала головой. Послышалось: «Извините, извините нас… места свободны… время…» Билетёрша махнула рукой, улыбнулась и ушла.

Сергей Юрский был не просто широко известен, он уже сыграл в кино Викниксора в «Республике Шкид», Оппенгеймера в «Выборе цели» и незабвенного Остапа Бендера в «Золотом телёнке», он сыграл много замечательных ролей в телевизионных и радиоспектаклях и был ведущим актёром в БДТ имени Товстоногова.

Нас же, безбилетников, прорвалось прилично, все места даже на балконе были заняты, многие стояли в проходах. Как же блистал Сергей Юрский! Не было никакого музыкального или иного сопровождения – только великий Актёр и Слово! Юрского вызывали, вызывали на «бис», он один играл больше двух часов.

Все уходили окрылённые. Была вечно молодая Москва, Пречистенка и неповторимый московский осенний вечер. Фонари освещали опавшие листья, из дворов тянулся дымок… листья жгут… пахло лёгкой и светлой грустью.

Английская резинка

– Настя, дай Васютке лопатку, что это он руками песок копает.

– А мне?

– Но мы ведь две лопатки взяли, возьми побольше себе, а маленькую для Васеньки.

Настенька шести лет и Васютка, трёхлетний малыш, строили замок из песка. Какой сильный образ – замок из песка!

Но дети ещё не знали высоких слов, сравнений и метафор, они, ползая на коленях по мокрому прибрежному песку, сопя и разговаривая то ли друг с другом, то ли с самими собой, измазанные и увлечённые, возводили замок-дворец – незамысловатое сооружение с остроконечной вершиной, больше похожее на пирамиду Хеопса.

Их бабушки сидели на раскладных стульях под большим зонтом на берегу реки. Это были женщины среднего возраста, одна – Ангелина Львовна, маленькая, полная, в платочке, другая – Вера Ивановна, среднего роста, худенькая, в льняной шляпке. Бабушки приглядывали за детьми, и в то же время Ангелина Львовна вязала шарфик, а Вера Ивановна читала книгу.

Несмотря на жару, на пляже было не многолюдно – вдалеке местные подростки с азартом играли в волейбол, под раскидистой серебристой ивой загорала молодая женщина в тёмных очках и синем купальнике, рядом с ней, отодвинувшись в самую тень, лежал карликовый шпиц, а около высоких зарослей осоки сидели, обнявшись, молоденькая девушка с парнем и целовались. В выходные здесь яблоку было негде упасть, но сегодня понедельник, и загорающих мало.

– Васютка, копай здесь, вот так, это будет ров. Знаешь, что такое ров? – спрашивала Настя, не отрываясь от строительства замка. – Знаешь?

– Не-а.

– Ров – это такая канава, её потом наполняют водой, чтобы враги не прошли и чтобы защитить королевну, понял?

– Да-а, – задумчиво ответил Васютка, глядя на Настю, как на эту самую королевну.

– А это – крепостные стены, – Настя двумя руками захватывала мокрый песок и прижимала горку с двух сторон, формируя остроконечную вершину. – Давай сделаем бойницы на крепостной стене!

– Как сделаем? – Васютка зачарованно смотрел на Настю.

– Вот так, – Настя похлопала сверху по крепостной стене, образовалась площадка, на неё она насыпала небольшую горку песка.

– Знаешь, что должно быть в бойнице? Пушка.

– Пушка? – удивленно хлопали длинные Васюткины ресницы.

– Принеси вот тот прутик, мы его поломаем, это будут пушки.

Васютка побежал выполнять приказ королевы, оставляя на мокром песке исчезающие следы, и вскоре у берега реки красовался замок с крепостной стеной и рвом, наполненным водой.

Ангелина Львовна вязала шарфик для внучки – лицевая, снять петлю с накидом, лицевая, накид… на обратной стороне – петля с накидом, лицевая, петля с накидом, лицевая… вязала, вязала и задремала.

Книга, которую читала Вера Ивановна, была подозрительно долго раскрыта на одной и той же странице – глава 4. «Где я читала? Да, да… “луна мягко освещала белоснежные лилии, их волнующий запах разливался… разливался… белоснежные лилии…” Да я же это читала, “разливался…”»

Голова Веры Ивановны постепенно опускалась, глаза закрывались, но вдруг она очнулась – кто-то копошился около её ноги. Это был карликовый шпиц, он схватил в зубы упавший из рук Ангелины Львовны моток пряжи и побежал. Спицы выпали, шарфик потянулся за клубком по песку, задевая мелкие камни, ветки, раковины, петли сползали, вязание распускалось, шарфик таял и таял на глазах, становясь всё короче. А маленький шпиц, похожий на пушистый рыжий клубок, радостно нёсся по берегу реки, унося за собой бело-розовое облако пряжи.

– Настенька, лови его! – закричала Вера Ивановна.

Настя, бросив строительство крепостных ворот, вскочила и устремилась за шпицем. Васютка, не отставая от королевны-Насти, побежал за ней, споткнулся, упал, поднялся, снова побежал. Парень и девушка, бросив целоваться, смотрели на приближающееся взлохмаченное рыжее солнце с мотком пряжи в зубах.

– Вот ты где! – девушка ловко схватила пушистый комочек.

– А-а-в, ав, а-а-в, ав! – огрызался озорник.

– Спасибо, извините нас, – хозяйка взяла собачку на руки.

Вера Ивановна, Настя и Васютка собирали пряжу, растянувшуюся волной по горячему песку.

– Хорошо, что нитки не намокли, – Вера Ивановна оглянулась на Ангелину Львовну, которая мирно сопела, склонив голову, её платок съехал набок, закрыл глаза, тёмные очки упали.

Недалеко от берега с шумом прошла моторная лодка, и поднявшаяся высокая волна вдруг смыла замок из песка. Васютка растерянно смотрел на руины крепости, губы его задрожали, задрожали, глаза покраснели и наполнились слезами, готовыми вот-вот побежать ручьями по загорелому личику.

– Не плачь, – Настя гладила малыша по голове и успокаивала его совсем как взрослая, – не плачь, Васенька, не плачь, маленький, мы новый замок построим, ещё лучше, вот увидишь.

Вера Ивановна распутала пряжу, смотала ее в клубок и задумалась: «Как же давно я не вязала!» Она вздохнула: «А раньше детям ведь всё сама вязала – и шапочки, и варежки, и кофточки, и штанишки. В магазинах-то ничего не было, а я из чистой шерсти… и обязательно рисунок делала – снежинки, зайчики, машинки разные…»

Вера Ивановна подняла на спицу спустившиеся петли, посмотрела на узор: «Так это английская резинка! Как же её вязать? Лицевая, изнаночная… забыла…»

Но руки, руки всё вспомнили: лицевая, снять петлю с накидом, лицевая, петля с накидом… Волны смыли остатки замка из песка.

…лицевая, изнаночная, накид…

Не проспала

Алина торопилась на электричку.

«Сегодня суббота, утренней конференции не будет, – подумала она, – но Света ждёт, заменить её надо вовремя. У неё что-то важное сегодня… вспомнила – пальто новое к весне поедет покупать с мамой. И мне бы надо… светлое какое-нибудь. Кто у нас сегодня за главного на дежурстве?»

Главным на эту субботу был назначен Василий Петрович, врач кардиологического отделения. Алина закончила Первый московский медицинский институт в позапрошлом году, интернатуру по терапии в прошлом и тогда же получила распределение в больницу города Долгопрудный – ближайший подмосковный город, всего пять километров от МКАД.

Жила Алина в самом центре Москвы, в небольшой комнатке, доставшейся ей от бабушки, в коммунальной квартире, где кроме неё жили ещё три семьи, правда, небольшие. На работу ехала до метро Новослободская, потом автобусом минут десять до Савёловского вокзала, тогда ещё не было метро Савёловская, пятнадцать минут на электричке и до больницы минут семь пешком по оживлённой улице. На всю дорогу около часа, немного по московским меркам.

Больница была построена недавно, оснащена новой современной аппаратурой, коллектив дружный. Алина была молодым специалистом и не замужем, поэтому её часто назначали дежурить не в будние дни, как семейных, а в выходные и праздники, когда все хотели быть дома, с семьёй и детьми. Отказываться Алина не могла, понимала, что все врачи в больнице через это проходили.

Села у окна в тёплую электричку, суббота, конец января, народа мало. Вчера вечером допоздна читала учебники по функциональной диагностике, главный врач обещал в феврале направить её на четырёхмесячные курсы по этой специализации. Глядя на зимнюю заснеженную Москву за окном, вспоминала Алина… вспоминала ЭКГ во всех отведениях – в норме, при аритмии, блокадах, при гипертрофии левого, правого предсердия, желудочка левого, правого… при инфаркте миокарда… вспоминала, вспоминала… и заснула. Очнулась она неожиданно, как будто кто-то её разбудил, посмотрела в окно – незнакомая местность, перелески, поля и снег, снег… а на часах 10.25.

«Господи, а дежурство? А Света? Что же будет? Где я? – с ужасом думала Алина. – По времени я заехала дальше Дмитрова».

Дальше Дмитрова по Савёловской дороге она ещё не ездила. Хотелось заплакать от бессилия, стыда и жалости к себе. В те времена ещё не было мобильных телефонов, и позвонить она не могла, огляделась, в вагоне никого не было.

«И расписание с собой не взяла», – подумала она.

Электричка резко затормозила, и Алина, повинуясь своему порыву – быстрее, быстрее выйти и поехать обратно, вышла из вагона. Двери закрылись, и поезд с шумом уехал. Платформы станции с обеих сторон были пустынны, завалены снегом, который не убирали как будто с начала зимы.

Недалеко от себя Алина увидела билетную кассу, подбежала:

– Извините, где я? Когда следующая электричка?

Оказалось, через два часа в обе стороны, не все электрички здесь останавливались – станция небольшая и перерыв к тому же. На платформе было ветрено, холодно, и Алина, спустившись по ступенькам, решила немного пройти по протоптанной дорожке, чтобы не замерзнуть. Вокруг неё был сказочный, зимний, засыпанный снегом лес, точнее, перелесок – берёзы, осины, ели, белоснежные лужайки, сверкающие на солнце

Алина боялась идти дальше и уже решила повернуть обратно к станции, как вдруг увидела пожилого мужчину, сидящего на поваленной берёзе. Сзади него росла высокая старая ель, к ней он и прижался спиной. Глаза незнакомца были закрыты, а левая рука как-то странно повисла.

«Жив ли? – мелькнуло в голове, Алина окликнула его, но ответа не получила. – А вдруг у него сердечный приступ?» – она вспомнила о пакетике с самыми необходимыми лекарствами, который всегда носила в сумочке – всё-таки врач, мало ли кому потребуется, и решила подойти. Алина подошла ближе, лицо мужчины было землисто-серого цвета, на левой щеке две свежие глубокие ссадины и эта рука… в неестественном положении.

– Что с вами? – громко спросила она.

Мужчина открыл глаза, сказал чуть слышно:

– Упал, рука…

Алина подошла ещё ближе:

– Я врач, у меня есть некоторые лекарства. Можно мне вас осмотреть? Меня зовут Алина.

– Хорошо, Егор Николаевич.

Алина аккуратно расстегнула куртку Егора Николаевича – положение левой руки и плечевого сустава было анатомически ненормальным, движения резко ограничены из-за крайней болезненности, пальцы рук сохранили подвижность. Алина осторожно прощупала плечо, предплечье, ссадины на лице её не смущали, но рука…

– Егор Николаевич, я терапевт, не травматолог, но похоже на вывих плечевого сустава с разрывом связок. Это очень болезненно и надолго… я имею в виду, гипс вам придётся носить долго – полтора месяца. Надо добираться до травмы.

У Алины в сумочке всегда был небольшой пластиковый флакон с перекисью, несколько бинтов, обезболивающие лекарства. Обработала ссадины на лице, дала анальгин, сняла с себя большой павлопосадский платок, согнула осторожно левую руку в локтевом суставе и наложила с помощью своего платка фиксирующую сустав повязку.

Минут через десять Егор Николаевич стал чувствовать себя лучше, и боль заметно стихла.

Вдруг послышался скрип снега невдалеке, и Алина увидела приближавшегося к ним по тропинке молодого человека приблизительно её возраста, невысокого, но крепкого и основательного – так она назвала его сразу. Он подошёл, спросил:

– Что случилось?

Алина рассказала, представилась.

– Василий, – отозвался новый знакомый.

– Ну что же, давайте потихоньку добираться до станции, электричка в Москву через сорок минут, – сказал Вася.

Легко сказать «добираться», Егор Николаевич шёл еле-еле, Алина и Вася с двух сторон придерживали его, помогали идти. Наконец, дошли, вот и электричка, поехали.

– У нас в больнице травмы нет, надо выходить в Лобне. Вася, вы поможете?

– Конечно. Егор Николаевич, как же вы один зимой оказались в лесу, всё-таки не совсем молодой?

– Да, слава Богу, уже 78 есть. Позвонила из дачного правления мне в Москву соседка, она зимует на даче, попросила привезти глазные капли, не может без них, а привезти некому – дети где-то за границей, далеко и надолго, как говорится. Ну вот, я её и пожалел. Погода, смотрю, вроде бы хорошая, солнечная, и поехал. А на обратной дороге, надо же, упал. Я сразу понял, что с рукой беда случилась. Если бы не вы, мои дорогие спасители, если бы никто этой дорогой не шёл, замёрз бы я, точно замёрз. Низкий вам поклон от меня.

– Мы ещё до травмы не доехали, Егор Николаевич.

В Лобне взяли такси, быстро доехали до травмпункта, и, хотя в приёмном отделении народа было много, Егора Николаевича приняли без очереди. По рентгену у него оказался, как и думала Алина, вывих левого плечевого сустава с разрывом связок. Сделали обезболивание, вправили сустав и наложили гипсовый корсет до пояса на 45 дней. Вот так. Свободной на полтора месяца у больного осталась только правая рука. Алина из приёмного отделения позвонила в свою больницу, где уже не знали, что и думать, всё объяснила. Позвонили также сыну Егора Николаевича, который обещал приехать быстрее.

– Алина, вы идите, у вас же сегодня дежурство в больнице, а я останусь, подожду сына нашего больного.

– Спасибо, Вася. Егор Николаевич, выздоравливайте и будьте осторожней, не надо вам одному зимой на дачу ездить.

– Алиночка, спасибо, милая. Ваш телефон у меня есть, расскажу, как дела пойдут.

– Всё будет хорошо, Егор Николаевич. Побежала.

В своей больнице пришлось объяснять всю историю, помогла справка, взятая Алиной в травмпункте о том, что она доставила больного с его дачи до травмы и, в общем… в общем ей даже выговора не объявили за опоздание, а сказали: «Молодец, настоящий врач». Вместо Светы вызвали другого врача, но, когда приехала Алина и всё выяснилось, то дежурство своё она всё-таки отработала.

Через день, в понедельник, Алина выходила из больницы и увидела у ворот Василия. Он стоял с букетиком бледно-розовых, слегка помятых маленьких хризантем – в те времена с цветами было плохо, и ждал её. Проводил до дверей дома. Всё. И стали они встречаться. У Алины вскоре начались четырёхмесячные курсы по функциональной диагностике, и каждый день у ворот больницы на Госпитальной площади её ждал Вася.

Неизвестно, как он отпрашивался со своей секретной работы, но он приходил каждый день и ждал её. Они долго, не спеша, разговаривая и узнавая друг друга, шли старыми московскими улочками и переулками от Госпитальной площади до Бауманской улицы, заходили в Богоявленский кафедральный Собор и потом уже садились в троллейбус и ехали до улицы Солянка, где жила Алина. У подъезда прощались.

Перед 8 марта они подали заявление, познакомились с родителями, и Василий переехал к Алине. В начале апреля была свадьба, на которую пригласили и Егора Николаевича. Гипс к тому времени ему уже сняли, он поздравил Алину и Васю, вежливо отказался прийти и прислал подарок – большую, красивую павлопосадскую шаль, которая стала семейным талисманом. Как и эта история, которую Алина и Василий рассказывают уже своим внукам.

Номер телефона

Вера Ивановна торопилась в Храм Христа Спасителя – Москва прощалась с великим Человеком. Утром она съездила на работу, написала заявление на отгул за отработанные накануне праздники, приехала домой, быстро собралась. Прохладно, пасмурно, мелкий дождь… знала, что придётся долго стоять на улице, думала, часа три, поэтому надела куртку потеплее, взяла немного печенья, карамелек, бутылочку с водой.

– Ой, зонт забыла!

И побежала. Уже в метро толпы народа, Волхонка перекрыта, ограждения, милиция всех поворачивает на Всехсвятский проезд, потом на Пречистенскую набережную, где начинается длинная очередь. Начало декабря, холодно, да ещё идёт мелкий противный дождик, Верочка раскрыла зонт, подумала: «Сверху, наверное, очередь похожа на лоскутную, разноцветную крышу из зонтиков». Почему-то ей и впереди стоящему мужчине приходилось всё время «отражать нападение противников» – желающих встать впереди них без очереди.

– Знаете, почему все лезут перед нами? – вдруг спросил её сосед.

– Почему все лезут перед нами? – совершенно глупо переспросила Верочка.

– Потому что между нами большое расстояние, и мы стоим под отдельными зонтами.

– Правда? И что же…

– А вот идите под мой зонт, давайте к соседям подвинемся, и никого без очереди больше не будет.

Верочка посмотрела на зонт соседа – большой, чёрный, а у неё почти детский. Подумав, перешла.

– Ну вот, давайте знакомиться. Меня зовут Игорь Михайлович.

– Вера Ивановна.

Она исподволь внимательно посмотрела на соседа – высокий, подтянутый, приблизительно одного возраста с ней, подумала: «Военный, наверное». Она же была невысокой, худенькой, миловидной женщиной 53 лет. К ним подошли две молоденькие симпатичные девушки:

– Мы вас очень просим – положите эти цветы, пожалуйста, когда войдёте, – и протянули два букета белых роз.

Теперь Вера Ивановна стояла под одним зонтом с Игорем Михайловичем, и каждый из них держал по букету цветов.

– Знаю, что Он очень любил белые розы, к своему стыду не купила – торопилась. А мы с вами смотримся, наверное, довольно забавно, – рассмеялась она.

Вскоре они уже оживленно разговаривали. Оказалось, Игорь Михайлович не военный, а тренер сборной, объездил весь мир, многое видел и о многом интересном мог рассказать. Был он коренной москвич и всю жизнь прожил в Замоскворечье.

– А я в больнице на Таганке работаю после института, – сказала Вера Ивановна и добавила: – В одной и той же уже много лет.

Так они стояли вместе и говорили, говорили, это называется «синдром попутчика», когда незнакомому человеку хочется рассказать всю свою жизнь, зная, что никогда его больше не встретишь, поэтому не страшно. Наверное, так и было, но только отчасти, потому что им приятно было разговаривать друг с другом, слушать друг друга.

– Вы есть не хотите? У меня икра есть, – сказал Игорь Михайлович.

– Нет-нет, что вы, – торопливо ответила Вера Ивановна, перебирая в кармане пакетик с карамельками и печеньем.

– Да вы не стесняйтесь, у меня всё готово, это другая икра. Пробуйте.

Это была другая икра, не красная, не чёрная, а икра мойвы, запечатанная в стеклянной баночке. И хлеб белый был порезан. Вера Ивановна, стесняясь, взяла кусочек хлеба, аккуратно помазала икрой, попробовала.

– Ой, как вкусно!

– Вот и ешьте на здоровье!

В общем… в общем, съели они вместе всю эту икру, весь хлеб, закусили карамельками с печеньем. И снова говорили, говорили, и было им хорошо друг с другом. Незаметно прошло шесть с половиной часов, да, они стояли в очереди уже шесть с половиной часов.

Подошли к воротам.

– Скоро нас будут пускать, – Игорь Михайлович взял Веру Ивановну под руку и притянул поближе к себе. – Держитесь за меня, Верочка, вместе пойдём.

Минут через 40 они выходили из Храма Христа Спасителя так же вместе, так же под руку. Метро Кропоткинская, платформа, поезда…

– Мне направо.

– А мне налево.

– Верочка, возьмите, – Игорь Михайлович протянул свою визитку.

Вера Ивановна догадывалась, что Игорь даст ей свой телефон. А она? Зачем? Но… но как-то неудобно очень ей было не дать свой телефон… неудобно… и она нашла в сумочке какую-то бумажку и озябшими руками написала номер.

– Хорошо, вот мой.

– Созвонимся, до свидания, Верочка.

– До свидания, Игорь.

Дней через пять вечером муж спросил Веру Ивановну.

– У меня что-то с телефоном случилось – три дня кто-то звонит, беру трубку, спрашиваю – молчат.

И тут она поняла… поняла, что дала Игорю не свой телефон, а телефон мужа – их номера отличались только на одну цифру, торопилась, перепутала.

– Знаешь, если ещё позвонят, дай мне трубку.

Игорь Михайлович позвонил на следующий день, Вера Ивановна извинилась, объяснила.

– Вера Ивановна, давайте в выходные вместе сходим в Храм Христа Спасителя на службу.

– Нет-нет, спасибо.

Он звонил снова. Звонил ещё четыре дня.

Погода наладилась, подморозило, прояснилось, закружился первый снег. Вера Ивановна открыла окно, протянула руку, на ладонь падали снежинки… падали и таяли на руке.

Рубашку, зонтик, тапочки положила?

– Положила.

– Рубашку мою любимую?

– Голубую в полоску. Постирала, погладила, уже лежит, ещё рубашку в клетку тебе взяла, пуговицы проверила, и три футболки. А мне взять нарядное платье?

– Возьми синее с оборкой, которое в обтяжку тебе, как раз похудела.

– А я в нём такая красивая! – она засмеялась. – Не боишься?

– Ты лучше собирайся, не забудь что-нибудь.

– Плавки для купания твои положила, тапочки домашние… Босоножки взять или ботинки?

– Какие ботинки, на юг едем. Да, зонтик не забудь.

– Халатик для дома, а тебе шорты.

– Расчёску не забудь, мою любимую.

– Господи, тебе уже и расчесывать нечего, – поцеловала его в лоб. – Где вы, кудри золотые!

Родители Костика спрашивали и спрашивали друг друга. Ты положил? Ты взяла? Где? Ну что же ты не видишь! Не вижу. А крем для бритья? А после? Ой, где билеты на поезд, ясейчас умру! Да вот же они, вместе с путёвками лежат. Устали.

У Костика началась летняя сессия, он сидел за старым потёртым письменным столом, доставшимся от старшей сестры, и пытался сосредоточиться на формулах и чертежах самолётов, вертолётов и прочих летательных аппаратов.

«Как только девчонки всё это учат?» – подумал он и сразу вспомнил о Маринке.

Маринка, Маринка… тоже ведь сейчас зубрит. В открытое окно пришла в гости пушистая ветка цветущей белой сирени, а запах…

Костина семья жила на втором этаже хрущёвской пятиэтажки, сирень под окном сажали давно, Костик ещё в садик ходил, а старшая сестра уже в школу. Сирень выросла, стала красавицей в белоснежном наряде, аромат которой плыл и разливался вокруг, она восхищала, заставляя останавливаться, оглядываться и вспоминать что-то давнее и приятное.

«Хорошо, что сестра укатила на турбазу, один буду в квартире… может, мне Маринку пригласить… кофе попить, или как там в фильмах говорят? Нет, не придёт, строгая».

Запах весны кружил Костику голову, да ещё родители бесконечно: «Ты взял? Ты взяла?» Даже Тузик устал ходить за ними по квартире туда-сюда, туда-сюда, чуял недоброе, с опаской сердито смотрел на разложенный в коридоре чемодан. Потом затосковал и улёгся поверх упакованных вещей.

– Тузик, это ещё что такое? – мама рассердилась и тоже загрустила. – Ты мой хороший, хороший, – она гладила его по голове, успокаивала. – Ничего, ничего, мы ненадолго. Костик, я там тебе котлеты, плов, рыбку приготовила, по пакетам разложила, всё в морозильнике, только разогреть. Что надо, купишь. Соседка за тобой присмотрит.

Наконец, родители оделись, попрощались, ушли, на первом этаже хлопнула входная дверь.

Костик сидел за письменным столом и мечтал о Маринке… до головокружения. От сладостных грёз его отвлёк Тузик, который стоял рядом и жалобно скулил.

– Ну что ты, приедут они.

Но Тузик звал куда-то. Войдя в коридор, Костик неожиданно увидел приготовленный к отъезду чемодан родителей.

– Вот это да!

Он быстро оделся, подхватил чемодан и побежал к автобусной остановке, хорошо, что она была рядом с домом.

«Что делать? На вокзал ехать? Нет, буду ждать».

На самом деле, родители, проехав одну остановку и обнаружив отсутствие чемодана, сразу же вернулись.

– Главное, рубашку, зонтик, тапочки не забыли, – засмеялся Костик.

– Спасибо, сынок. Мы же первый раз едем в санаторий, никогда никуда из дома не уезжали, только на работу, с работы, на дачу, с дачи, не привыкли. Ну ладно, будь умницей! Сессию чтобы на «отлично» сдал!

Костик шёл домой, цвела сумасшедшая, умопомрачительно красивая белая сирень, весна только начиналась.

Рассказ грибника

Поехал со своей собакой Мухтаром, по-простому, с Мухой, за грибами.

Направление наше на электричке малолюдное, да к тому же будний день, в вагоне кроме меня и ещё одного мужчины никого. Подъезжаем к моей станции, мужчина тот тоже за мной идёт, выходим вместе, идём по тропинке к лесу.

– Собака, наверное, помогает вам грибы собирать, – дружелюбно шутит мой попутчик.

– Да, – говорю я на полном серьёзе, – собирает грибы. Находит и садится рядом. Но находит только подберёзовики и подосиновики, а вот белые плоховато. Больше всего ему нравится находить мухоморы, сядет около мухомора и давай лаять. Если лает – точно мухомор нашёл. Я мухоморы, само собой, не беру, так Муха обижается, показывает мне – почему не берёшь такой красивый гриб, других находить тогда не буду. Даю ему в этом случае какой-нибудь вкусный кусочек, лакомство, чтобы дальше работал.

Идём мы потихоньку дальше по тропинке, разговариваем, Мухтар впереди бежит, вот и до перелеска добрались. Смотрю, Муха сел на траву, я говорю:

– Ну вот, не иначе как гриб нашёл, пошли, посмотрим.

Подходим вместе, глядим – два подберёзовика, больших красивых таких стоят. Мужчина посмотрел, посмотрел и спрашивает грустно так:

– Ты куда?

– Я направо.

– Ну а я тогда налево пойду.

На том и расстались. По правде, про грибы и собаку я пошутил, сочинил всё, ну захотелось мне! А Мухтар сел рядом с двумя подберёзовиками совершенно случайно – совпало просто, бывает же так! Но попутчик, зная рассказ и увидев собаку, сидящую рядом с грибами, поверил в мою шутку, это точно.

Грибов я в тот день собрал немного – белых штук двенадцать, подберёзовики, подосиновики, других не брал, корзина была наполовину пустой, скромный урожай, прямо скажем. Я на дно для устойчивости камешек положил, потом ветки берёзовые, а уж сверху все грибы и белые на самом видном месте. Электрички на той станции останавливаются не все, и перерыв между ними бывает большой – часа два-три.

«Ну, – думаю, – неужели своего попутчика увижу, скорей всего тоже к этому поезду придёт».

Так и было, гляжу – он уже стоит на перроне с корзиной, подхожу, спрашиваю:

– Как дела?

– Да вот, набрал разных понемногу, и то корзина неполная, посмотри. А ты как?

– А у меня только белые, полная корзина, смотри, какая тяжёлая.

Взял он мою корзину, подержал:

– Да, тяжёлая. Везёт же людям! – и на Муху поглядывает вроде бы тоскливо так.

Ну я, конечно, рассказал попутчику о своей шутке, посмеялись мы вместе. А Мухтар в ответ весело залаял. Вот как бывает.

Тихий Ангел

Ольга Сергеевна шла на Литургию. Храм был недалеко от её дома, и дорогу эту она любила. Вначале нужно было перейти шоссе, а потом идти вдоль тополиной аллеи. Тополя росли и росли, несмотря на шумную дорогу рядом, несмотря на ежегодную стрижку, превращавшую их в странные деревья с пирамидальной кроной и ветвями, растущими косо вверх, но всё с теми же, знакомыми с детства, клейкими молодыми душистыми листьями.

Ольга Сергеевна оторвала один тополиный листочек, слегка помяла между пальцами, улыбнулась: весна! Кроме тополей вдоль аллеи были посажены кусты черноплодной рябины, ставшие уже высокими, цветущие буйным белым цветом весной, а осенью дающие обильный урожай.

«А какое вино вкусное из черноплодки!» – вспомнила Ольга Сергеевна свои кулинарные опыты на даче.

Пройдя тополиную аллею, нужно было идти вдоль озера, и здесь она всегда невольно замедляла шаг – впереди был храм с золотыми куполами, колокольня, а вокруг парк с аккуратными дорожками, скамейками, цветами, здесь любили отдыхать старушки и молодые мамы с колясками. Около ограды храма толпились нищие, Ольга Сергеевна бросила в приготовленные стаканчики монетки, перекрестилась при входе и вошла внутрь.

Служба ещё не началась, и, войдя в прохладный полумрак, Ольга Сергеевна сразу увидела слева от входа, там, где находился Канун, открытый гроб, в котором лежала… лежала Любовь Ивановна или, как она просила себя называть, баба Люба. Ольга Сергеевна ахнула, подошла, встала рядом с бабой Любой… тоскливо защемило, заныло, заныло сердце, заплакала… так и простояла рядом с ней всю службу и Панихиду. Подходили прихожане, молча, долго стояли, вытирая глаза.

Бабу Любу знали, она жила в десяти минутах ходьбы от храма и многие годы работала здесь, а когда силы покинули её, стала приходить на каждую службу, она сидела всегда слева у стены, с самого края широкой скамьи, а напротив был Канун.

Прихожане знали, что в Великую Отечественную войну Любовь Ивановна потеряла мужа и сына. В войну она работала санитаркой в больнице, сколько фронтовиков выходила, сколько боли и горя видели её руки и глаза!

После войны Любовь Ивановна осталась работать в больнице, а замуж больше не вышла. Став старше, перешла в детский сад нянечкой, получила от государства крохотную квартиру, а выйдя на пенсию, стала работать в храме.

Была она маленькой, худенькой, кажется, в одном и том же синем платочке в горошек, тёмной длинной юбке и такой же тёмной кофте. Лицо её было миловидным и сплошь изрезано мелкими лучиками-морщинками. Никто не знал, сколько ей лет, но все видели её ясные, светло-голубые, будто выцветшие от солнца глаза, сияющие добротой. Баба Люба никого из знакомых ей прихожан не оставляла без внимания, каждого спросит участливо:

– Как, милый, дела?

Всех называла – милый, а не по имени. И ведь помнила – у кого муж болел, кто сына в армию проводил, у кого внучка родилась, а у кого умер близкий человек. Конечно, сами прихожане рассказывали бабе Любе о себе, но она, на удивление, всё помнила и потом, потом спрашивала, интересовалась, и все чувствовали и понимали, что говорила она с каждым искренне, от души, понимали, что все они стали для неё семьёй.

А то и после службы подсядет рядом с бабой Любой одна из прихожанок и рассказывает ей торопливо что-то, та внимательно слушает, кивает головой, а потом сама что-то объясняет незатейливо и обязательно потом перекрестит: «Храни тебя, Господи!».

Ольга Сергеевна вспомнила, как недавно, перед самым Новым годом сломала руку, но в храм на службы всё равно ходила, так баба Люба сразу увидела:

– Как же ты, милая моя? Давно ли случилось? Ты сейчас творог больше ешь, тебе кальций нужен. Я же в больнице долго работала, знаю, насмотрелась.

– Баба Люба, да ведь Пост.

– А ты, милая, у батюшки попроси благословения, тебе можно.

И потом, пока почти шесть недель Ольга Сергеевна ходила с гипсом на руке, баба Люба каждый раз интересовалась:

– Ну что, милая, как рука-то твоя? Заживает?

– Заживает потихоньку, спасибо.

– Ты тяжелое не трогай, побереги себя. Неужели поднимаешь внука на руки? Нельзя пока, милая.

– Баба Люба, он уж бегает давно, в садик ходит.

– Вот и слава Богу! Всё заживёт у тебя, всё хорошо будет.

– Баба Люба, спасибо, дорогая. Как без Вас, не знаю…

– Да я ещё поживу, поживу, милая.

Бабу Любу все любили, пытались отблагодарить за участие, внимание, доброту, но она никогда ничего не брала, застесняется, и скажет тихо:

– Спасибо, милая, всего мне хватает, слава Богу.

И вот случилось. Баба Люба лежала в гробу, маленькая, морщинки-лучики на лице немного разгладились, а губы, казалось, тронула лёгкая улыбка, как будто она хотела сказать:

– Милые мои, вы уж тут теперь сами, без меня…

Есть такие тихие, незаметные, желающие всем помочь Ангелы, они уходят, но они – Ангелы.

Мамин хлебушек

Рассказ знакомого

Позвонила вечером мамина соседка тётя Тоня, не стало мамы… был сердечный приступ, вызвала скорую, не справились врачи… Ехал на электричке в родной город, вроде бы и недалеко жил, а видел маму нечасто, всё больше по телефону общались. Мама жила одна, переехать ко мне она ни в какую не хотела, и даже разговора об этом не затевай.

В доме пахло тёплым хлебом и свежими щами, видно, позавчера-вчера всё готовила. Мама никогда не покупала хлеб в магазине, никогда. Где-то доставала ржаную муку, запасалась, как следует, хранила, берегла. Пекла небольшие караваи чёрного хлеба, да такого, что все соседи нашего дома не могли удержаться, чтобы не попросить:

– Тетя Вера, угостите хлебушком.

Никто не говорил – хлеб, всегда ласково так – хлебушек, да и мама тоже так говорила. Соседки просили научить печь такой же, и всё они вроде бы так же делали, как она, из тех же незамысловатых продуктов – мука ржаная, вода, соль… что там ещё… дрожжи, наверное. Одним словом, всё то же, да не получался ни у кого такой вот хлеб, как у мамы – ароматный, мягкий, воздушный, с хрустящей румяной корочкой. Каждый каравай она заворачивала в льняную тряпицу и складывала в большую кастрюлю, там и хранила.

Открыл холодильник и увидел кастрюлю со щами. А на тумбочке у кровати в керамической вазе букет сухих трав, мама очень любила… пижма, мята, ветка рябины с засохшими красными ягодами, мятлик… а где же полынь её любимая? Вот и она. Бывало, идём с ней, увидит полынь, кусочек сверху оборвёт, потрёт слегка между пальцами и скажет:

– Ну какой же аромат – нет на свете лучше!

Около вазы с сухоцветами иконка Божией матери, упаковка валидола и моя фотография. В шкафу, когда разбирался, увидел по документам, что все деньги, которые я ей переводил-помогал, не истрачены ни на копейку, то есть… то есть она мои деньги копила для меня же… вот как… Завела попугайчика три года назад, голубой, маленький, два года почти не вылетал из клетки, забитый какой-то, а на третий стал вдруг шустрым таким и даже заговорил:

– Кеша красавчик.

Больше ни слова.

Налил себе тарелку щей, водки в стакан и отрезал большой ломоть хлеба – маминого хлебушка.

Блогер

Это стало его профессией – пальцы бегали по клавиатуре, как по клавишам рояля, он набирал текст, не глядя на буквы, быстро, грамотно, чётко. Он мог писать на любые темы, но предпочитал политику, мог писать за белых, красных, коричневых, голубых, зелёных, за правых, левых, верхних, нижних, за многих-многих… Собственные взгляды? Их знал только он один, или думал, что знал… В его текстах говорили десятки героев, исторических персонажей, говорили писатели, политики, военные, философы… он и сам стал философом. Писал для себя – по желанию, писал по заказу, писал без оплаты и за деньги.

Едва проснувшись и выпив чашку кофе, он уже садился за компьютер, и побежали пальцы по клавишам, побежали мысли, слова, диалоги, споры, доказательства и тексты, тексты.

Компьютер был с ним постоянно, или он с компьютером? Неважно, они стали единым целым – дома, на отдыхе, в машине, в лесу, в ресторане. Готовил еду на кухне, а на столе рядом был открыт ноутбук, одной рукой солил суп, другой набирал текст, завтракал, обедал и изучал информацию, принимал ванну и смотрел на монитор.

Уходило время… время, как в больших песочных часах через узкое отверстие уходил песок. Песок и он…

Песок был мокрым, он шёл вдоль берега, оставляя следы, исчезающие от набегавших волн. Лёгкий тёплый ветер ласкал лицо, закатное солнце исчезало за горизонтом, окрашивая воду во все оттенки красного и жёлтого, морской берег казался бесконечным.

Впереди бежали мальчик и девочка трёх-четырёх лет, они останавливались, заходили в море и весело прыгали в воде, поднимая брызги, разлетавшиеся во все стороны. Слышался разговор о чём-то, ни о чём, смех… слышалась радость. Он шёл к небольшому старому дому на берегу, где у окна, выходящего на море, был письменный стол, ручка и чистый белый лист. И не было компьютера!

…Привычно зазвонил будильник, он нехотя встал.

«Добро пожаловать!» – улыбался голубым экраном монитор.

Двери закрываются! Забудьте

– Поезд из пункта А в пункт В прибывает к третьей платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Поезд из пункта В в пункт А прибывает к первой платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Выйду на несколько минут. Ты пойдёшь? – спросила она мужа. – Я скоро вернусь, – накинула пальто, лёгкий платок.

«Выйду, подышу воздухом», – подумал он.

В этот ночной час на заснеженной платформе не было ни души, только холодный, пронизывающий ветер и мелкий монотонный снег, снег, снег. Их вагоны оказались напротив, вышли, остановились на мгновение, пристально вглядываясь в освещённую темноту вокзала.

Они не виделись тридцать лет, но, если бы прошло триста или триста тысяч лет, всё равно узнали бы друг друга… даже если костыли, если дряхлые и полуслепые, если глухие, седые, забытые и никому ненужные. Подошли, молчали, не было, не стало вокруг никого и ничего… никого, ничего…

«Влепить бы ему пощечину за… за всё! Но я никогда этого не делала».

«За всё, что она натворила, надо бы дать ей пощечину, но я никогда этого не делал».

«Изменился… но узнала бы всегда».

«Почти не изменилась… как он её сохранил… узнал бы всегда».

Вся жизнь за минуты промелькнула перед ними, как будто смотрели в глубину неведомой пустой комнаты, но сейчас их комнаты были заполнены мужьями, жёнами, детьми, работой, и в них не осталось места ни для неё, ни для него.

«Даже на полу у двери?» – подумал он.

«Даже на краешке стула в углу?» – подумала она.

Осталось две минуты.

Молча смотрели глаза в глаза. Сколько ненужных слов было произнесено когда-то, а нужные так и не сказаны. Еле успели добежать.

– Осторожно! Двери закрываются!

Они стояли у тёмных ночных окон, стучали колеса, кружился монотонный снег, снег, снег…

Двери закрываются. Забудьте.

Забудьте меня, словно поезд, промчавший

горящие окна над чёрною чащей

и в памяти даже уже не стучащий,

как будто пропавший, как будто пропащий.

Забудьте меня. Поступите отважно.

Я был или не был – не так это важно.

Но не забывать – это право забытых,

Как сниться живым – это право убитых⁸.

Энгельберт

Хампердинк

– «The Last Waltz»⁹

Oh, how I love The Last Waltz Humperdinck! No, no, I do not see a tall, bright room and a beautiful couple in the whirlwind of the waltz, not at all, but I see the Black Sea, jellyfish near the shore, a pebbly beach, seagulls at the stern of the ship… How long, how long ago it was! And I see a train coming along the coast early in the morning…

Ах, как я люблю «Последний вальс» Хампердинка! Нет, нет, я вижу не высокий светлый зал и красивую пару в вихре вальса, совсем нет, но я вижу Чёрное море, медузы у берега, пляж с галькой, чайки за кормой корабля… Как давно, как давно это было! И я вижу поезд, идущий вдоль берега моря рано утром…

Рано утром я встала, подошла к окну поезда «Москва – Адлер» и ахнула… Мы летели в бесконечности, ни неба, ни земли, ни звёзд, ни луны, ни солнца, ни единой точки, чтобы зацепиться взгляду – ничего, только дымка вокруг, как в невесомости. Я стояла и смотрела долго, как заворожённая.

Но постепенно вдали, как акварельные краски на картине, стали появляться сначала чуть заметно, потом всё ярче, берег моря и кусочек полотна железной дороги, и я увидела на повороте первые вагоны нашего поезда, идущего по самому краю берега, так что земли не видно совсем, а море и небо слились воедино – только небо и море.

В тот год мамина близкая подруга тётя Катя устроилась на лето администратором на базу отдыха от МИСиС – Московского института стали и сплавов, расположенную около Пицунды. Она пригласила нас, и мы поехали. У мамочки был большой отпуск, почти полтора месяца, а у меня каникулы после первого курса медицинского института. Жили в небольшой комнатке тёти Кати, спали на раскладушках, ели в студенческой столовой.

В первый день было облачно, но я умудрилась сгореть так, что неделю потом прикрывала плечи платком. Море, где я была впервые, показалось мне таким солёным, что думала, не смогу плавать, однако, привыкла. Галька на берегу тоже была удивительна после наших подмосковных золотых песчаных пляжей у лесных речек.

База отдыха находилась в ущелье, по которому с гор текла в Чёрное море река Ряпша. Ходили на почту и в магазин в Пицунду пешком, проходя небольшое село, по единственной улице которого бегали, вернее, носились удивительные создания – небольшие, тощие, серые, с длинными ногами. Я их сначала приняла за диковинную породу собак, оказалось, это свиньи такие.

Однажды, возвращаясь из Пицунды, шли берегом моря, где после шторма было так много медуз, что вода была похожа на кисель, и войти в неё я боялась. А два местных жителя, стоя по пояс в море, брали на наших глазах в руки охапку медуз из воды и растирались ими, как мочалкой. Пройдя дальше, увидели маленького дельфина, выброшенного на берег штормом, ватага местных мальчишек волокла его в море.

Вдоль берегов Ряпши тянулись лиственные перелески, заполненные незнакомыми для меня деревьями, но больше всего поразила ежевика. К тому времени она уже поспела, была фиолетово-синяя, почти чёрная, крупная, сладкая и вкусная. Однажды, сразу после ливня с градом я вошла в лес и увидела на иссиня-чёрных спелых ягодах ежевики крупные прозрачные градины, похожие на драгоценные камни. Жаль, не было тогда у нас таких фотоаппаратов, как сейчас!

Как-то в один из первых дней того незабываемого отдыха по громкому радио на пляже включили необыкновенную песню в ритме вальса на английском. Музыка была такая чарующая, баритон певца околдовывал, а слова… часть слов я понимала, об остальных догадывалась.

Радистом нашей базы отдыха был мужчина, казавшийся мне непостижимо взрослым, на самом деле, как потом я узнала, ему было лет тридцать-тридцать пять. Но мне, скромной восемнадцатилетней девушке, он казался, если не старым, то довольно древним.

В столовой радист сидел недалеко от меня и мамы, и как-то я осмелилась и сказала, как мне нравится та песня-вальс на английском, которую иногда слышу на пляже. Он сказал имя певца и название песни – Энгельберт Хампердинк «Последний вальс». И после этого разговора «Последний вальс» стал звучать буквально каждый день, мы просыпались и засыпали, слыша по радио:

I had the last waltz with you,¹⁰

Two lonely people together.

I fell in love with you,

The last waltz should last forever.

Не знаю, как радист узнал день нашего с мамой отъезда, но он сам подошёл ко мне, протянул кассету с записью Хампердинка и сказал: «Тебе на память».

На что я ответила: «Спасибо, но как же вы? Осталась у вас запись?»

И получила ответ: «Да, осталась».

Конечно, я называла его на «вы», я была худенькой загорелой девчонкой в ситцевом платье, отдыхающая с мамой, а он взрослый мужчина. Мы уезжали довольные, загорелые, полные впечатлений от природы, моря, от экскурсий.

В начале осени мы были в гостях у тёти Кати, она уже вернулась из Пицунды и случайно сказала:

– Удивительно, но после того, как вы уехали, по радио ни разу не звучал «Последний вальс». Девушки неоднократно подходили к радисту, просили включить, но он отвечал, что потерял ленту с записью. А я промолчала о своей кассете… почему-то.

Sometimes… only sometimes I see a tall, white room and a dancing couple in the middle… she is dressed in a bright, airy dress, he is simply a dark suit… they dance the waltz… but, It’s just my dream.

Иногда… только иногда я вижу высокий белый зал и танцующую пару в центре… на ней светлое воздушное платье, он в строгом тёмном костюме… они танцуют вальс… но это только мой сон.

Вероника

Ольга Сергеевна ехала из Москвы на электричке к брату на день рождения. Подарок был давно куплен, но, когда договаривались о встрече по телефону, брат напомнил:

– Про пирожки не забудь.

– С какой начинкой? – рассмеялась Ольга Сергеевна.

– Сама знаешь, что спрашиваешь.

Она и правда знала, какие пирожки испечь. В этом деле была она большая мастерица, друзья и знакомые шутили:

– Тебе фамилию надо изменить на Пирожкову.

Ольга Сергеевна улыбалась на эти слова. Она пекла пирожки лет с тринадцати, научилась у мамы, а потом стала стряпать даже намного лучше. И тортики, пирожные пекла разные, и печенье, кексы всякие, просто любила она это делать, вот и весь секрет. В сложные 90-е годы, когда полки магазинов были пустые, когда зарплату задерживали, а на цены страшно было смотреть, домашняя выпечка выручала многих женщин, ведь пирожки с капустой, картошкой, рисом, яблочками – это недорогая еда. Поэтому в те годы каждую пятницу Ольга Сергеевна готовила много пирожков на выходные – удобно, недорого, вкусно, и дети довольны – схватили по пирожку и побежали.

Ольга Сергеевна сидела у окна, была середина недели, начало дня, и народу в вагоне электрички было совсем мало.

В Химках напротив неё села женщина, на вид около шестидесяти лет, приятной внешности. Была она слегка полновата, что её не портило, круглолицая, миловидная, с ямочками на щеках. Одета просто, но аккуратно и со вкусом – тёмная юбка, блузка в мелкий горошек, тёмная кофточка сверху в тон юбке, маленькая сумочка, стрижка каре, лёгкий аромат духов.

– Пирогами вкусно пахнет из вашей сумки, – улыбнулась попутчица.

– Да, к брату еду в гости. Вот напекла, любит мои пирожки, – ответила Ольга Сергеевна.

Слово за слово, познакомились, попутчицу звали Вероника Михайловна.

– Какое у вас имя красивое и необыкновенное – Вероника, чувствуется в нём какая-то лесная свежесть и прохлада.

– Да, Вероника – голубика, – засмеялась попутчица.

Оказалось, что родом она была из маленького городка Архангельской области, вокруг которого и правда был лес. Но жила в Москве с восемнадцати лет. В семнадцать познакомилась с солдатом, он служил в этом городке, полюбили друг друга, расписались, и через месяц после свадьбы он отправил молодую жену к своей семье в Москву, шутил – чтобы его мама за ней смотрела, а сам ещё год служил и потом домой вернулся.

– Отправляли меня родные из дома с чемоданом, аккордеоном, я хорошо играла, и ещё со швейной машинкой. Вышла в Москве на перрон с этим своим багажом, стою одна, страшно, но свекровь быстро меня узнала по швейной машинке и аккордеону. Через год Витя, муж мой, вернулся из армии, скоро дети появились – два сына. Работали мы вместе, на одном заводе всю жизнь, так и ходили под ручку на работу – с работы. Квартиру получили, детей вырастили, внуки появились. И вы знаете, за всю жизнь никто из мужчин меня даже пальцем не коснулся, даже никто ни разу не поцеловал. Всю жизнь вместе, на одном дыхании. А четыре года назад, – голос Вероники Михайловны задрожал, – заболел мой Витя тяжело и сгорел за полгода. Я это очень тяжело перенесла. И вот как-то, после его смерти, надо мне было позвонить куда-то, я номер набрала, мне мужчина ответил, оказалось, я ошиблась, но разговорились мы… потом познакомились… а потом, потом… представляете, стали встречаться, – Вероника Михайловна покраснела. – Да как! Как молодые любовники, перед детьми стыдно мне так было. А у Юрочки, так зовут моего нового мужа, я ведь его за мужа считаю, у Юрочки жена очень больная, ходит с трудом и из дома почти не выходит. Дочка у них есть, но она на Украине живёт. Так что все заботы о жене на нём, на Юрочке, и о том, чтобы оставить её, даже и речи нет. Я понимаю, понимаю… Так вот мы встречались два года, а потом, знаете, от всех переживаний у меня инфаркт получился. Тяжёлое было очень состояние, в реанимации долго лежала, не знала – выживу ли. Рядом Юрочка был, он от меня не отходил… да… сутками сидел, когда совсем плохо было, лекарства доставал разные, с врачами говорил… если бы не он, не знаю, выжила ли я… Вот как ему досталось – и жена родная инвалид, да я ещё… А сейчас я на дачу еду в гости к Юрочкиным друзьям на денёк, он меня на станции у вагона встречать будет. Да уж скоро и приедем.

– А сейчас как чувствуете себя, Вероника Михайловна?

– Спасибо, всё хорошо. Мне выходить. Будьте здоровы.

– Берегите себя.

Электричка подошла к станции, Вероника Михайловна поднялась и вышла из вагона. Когда поезд отходил, Ольга Сергеевна выглянула в окно – по перрону, взявшись за руки, шли Вероника Михайловна и её Юрочка.

Перелом в типичном месте

– Да, дорогая, в типичном месте перелом лучевой кости, повторюсь, в типичном месте. Зима! Да ты и сама всё видела по снимку.

– Видела, но под Новый год…

– Ну не плачь, Аня, не могу тебя такую видеть, и не всхлипывай, пожалуйста. Держи салфетку вместо платка, стерильную, между прочим.

– У меня есть, я сейчас… извини.

– Ничего, ничего – четыре недели гипс и гуляй на здоровье.

– Мы же, мы же…

– Анюта, успокойся!

– Но мы же… ой, как же…

– Вот только без этих «же-же»! Мы-же-как-же-все-же…

– Мы же, прости… собрались в Брюгге, и что?

– А ничего. В Брюгге вы уже были в прошлом году осенью, насколько я помню.

– Хотели под Новый год, знаешь, как там красиво под Рождество… сказка.

– Дома устроишь сказку. Ты у нас теперь легкораненая, помнишь военную кафедру? Идём в перевязочную гипс накладывать, ко мне через неделю.

– Спасибо, Саша.

– Выздоравливай, милый коллега!

«Как же, Господи… опять “же”… Как мои тортики, пирожки, салатики, рыбка? А холодец? Илюша всё купит. Значит, и приготовит сам, как получится».

***

– Алло, Анюта, что случилось? Я слышала…

– Лена, лучевая, в типичном месте.

– Я к тебе приеду.

– Приезжай с Верой.

– Ты ведь знаешь…

«Ах, да, эта глупая ссора. Из-за чего? Ну, отказалась Вера её собачку на неделю взять к себе, но я её понимаю – собачка в возрасте, всё-таки четырнадцать лет, еле ходит и болела в тот момент. Я бы, наверное, тоже отказалась. Случись самое страшное – как объяснить… Хозяйка должна быть рядом. Надо Лену и Веру помирить, двадцать лет дружат, как родные стали. Приглашу к себе обеих, глядишь, и помирятся».

– Хорошо, Лена, приезжай тогда в четверг.

– Алло! Анюта, привет! Вера. Как твоя рука?

– Я теперь легкораненая, Саша напомнил. Приходи, навести.

– Хлопотно перед Новым годом, впрочем, если в четверг… Можно?

– Договорились.

Через несколько дней после встречи, успокоенные и счастливые, светящиеся радостью вновь обретённой дружбы, они прощались в коридоре.

– Анечка, спасибо, что помирила меня с Леной. Знаешь, как в изгнании были.

– Так всегда – поссоришься с близкими, а потом вспомнить не можешь, из-за чего.

Верочка, ну как я без тебя! – обняла подругу.

– Анюта, будем звонить. С наступающим!

– Алё-ё! Бабуля-я! Ты бале-ишь? Мама говорит, ты ручку сломала… как это, ба? Хочу к тебе.

– Приезжайте все вместе, я блинков напеку.

– Со сгущёнкой?

– Как захочешь.

– Анна Павловна, мы вас навестим на днях. Я вчера кандидатскую диссертацию защитила, поздравьте, устала…

– Катюша, как я рада, всё позади! Вчера звонила, звонила, всё занято.

– Поздравьте, Анна Павловна, ещё своего сына – моего мужа за неоценимый вклад, как говорится.

– Приходите, знаю всё, жду с нетерпением.

– Мама, мы завтра придём. Катя говорит, ты блины собралась печь. Это как – с одной рукой?

– Ничего, ничего, я уже приспособилась, и потом, травма на левой руке, приходи, Костик, с семьёй. Жду.

– Алло! Мама, Костик про блины сказал. Ты с ума сошла? У тебя же рука…

– Приезжай, Алёша, с семьёй, жду. Всё хорошо.

– Алло, Ипполит Матвеевич? Здравствуйте, Анна Павловна. Как вы себя чувствуете? Я? Почему я? Ах, да… Спасибо, в гипсе. Ипполит Матвеевич, всё, что я назначила, остаётся в силе, принимаем лекарства по строгой схеме. Да-да, и мочегонные обязательно. Через две недели сдаём анализы, направления я дала, делаем УЗИ, потом посмотрим. Спасибо, буду стараться.

– Алло, Анна Павловна? Вы меня извините, это Ковальчук… да, Нина Ивановна. Извините ещё раз, ваш телефон дали мои соседи, Кузнецовы. Анна Павловна, мой сын Владик…

– У него недавно фолликулярная ангина была, он ведь выздоровел.

– Я не о том, Анна Павловна, вы его с детства знаете, наблюдаете, может, подскажете. Последнее время стала замечать, что он…

Шёл беспокойный рассказ о том, что тревожило и пугало мать, и долгие разъяснения.

– Спасибо, Анна Павловна, я знаю, вы правы, Виталик – замечательный мальчик. Мы справимся, спасибо за советы, придём к вам после Нового года, выздоравливайте.

– Алло, Анна Павловна, это Зоя Михайловна. Все записались на билеты в Большой… как не знали… Да что вы! Поправляйтесь! Не поняла, вы билеты берёте? Нет, не опера, в январе только «Щелкунчик» каждый день с утра до вечера. С мужем можно. Не забудьте о графике отпусков на новый год. Выздоравливайте.

Незаметно бежали дни за днями в суете, заботах, звонили друзья, родственники и даже пациенты, звонила и Анна Павловна. Она выходила погулять в парк около дома. Облачная, бесснежная, оголённая зима, извиняясь за свою серую не ухоженность, неожиданно завалила город снегом – дома, тротуары, машины, дороги и заодно пешеходов, которые, кажется, совсем не возражали против такого «стихийного бедствия». Снег падал и падал, белый, пушистый, долгожданный.

Появились синички, и даже особо везучим горожанам стали встречаться красногрудые, нахохлившиеся снегири. Взрослые и дети радостно бросились в парк вешать кормушки для птичек в виде пакетов от молока, а кто-то с гордостью привязывал настоящий деревянный птичий домик-дворец. Между сосен порхали белочки, только воздушный рыжий хвостик мелькал, искрился, иногда они спускались к прохожим и осторожно, требовательно просили угощения – орешков, семечек, смешно цокая язычком при этом. Погода наладилась, подморозило, посветлело, зима вступила в свои права, кажется, окончательно и бесповоротно.

Пришло время, и гипс с руки сняли. Заглянули друзья, сидели за столом, разговаривали.

– Виталик, у тебя гитара с собой? Спой что-нибудь.

– Окуджава?

– Виталик, почему ты «Синий троллейбус» так любишь? Потому что на скорой давно работаешь?

– Кто его знает, – задумался, потом запел под гитару негромко, будто только для себя. – "Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный. Последний троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье"¹¹.

– Вот и закончилось заживление твоего перелома, Анюта, в типичном месте и в типичное время.

Мне хватило бы одного

…цветка.

– Мне хватило бы одного цветка, – повторила Марина тихо, хотя рядом никого не было.

Она стояла как заворожённая, глядя с восхищением и удивлением на огромный букет шикарных бордово-красных крупных роз, стоящих в поржавевшем ведре на полу у окна больничной палаты, дверь в которую была открыта. Розы стояли так тесно, что с трудом вмещались в ведре, казалось, их только-только сорвали – так свежи они были, в бутонах, распустившиеся полностью и чуть раскрывшиеся, будто в полуулыбке.

«Сколько же их? – но сосчитать не получилось. – Кому же? Кто эта принцесса? – думала Марина. – Принёс в больницу, поставить некуда и вот так… прямо в ведро… и столько…»

Мимо Марины на каталке провезли после операции женщину, она ещё не проснулась и была накрыта одной простынкой. Открыли дверь в её палату в конце коридора… приехали.

«Вот и я завтра так же», – загрустила Марина.

Для неё это была плановая операция – нужно удалить небольшой венозный узел на ноге, называется венэктомия. Марина легла в лучшее флебологическое отделение города, куда очередь была на полгода, но она сама была врач, и госпитализировали её сразу, как только сделала все анализы и обследования. Операцию делали на следующий день после поступления, а через пять дней выписывали.

В больнице недавно закончили ремонт, поставили новое оборудование, всё сияло и сверкало стерильной чистотой. Палаты были на двух и четырёх человек, в каждой душ и отдельно туалет. Марину положили в четырёхместную палату. Слева от неё у окна лежала бабушка Елена Ивановна, семидесяти шести лет, она попросила, чтобы её звали просто баба Лена – привыкла. Напротив бабы Лены место пока пустовало, а рядом лежала молодая женщина по имени Балдырган, была она из города Ош Кыргызстана.

Бабушка Лена много лет работала на заводе «Серп и Молот» рабочей, а выйдя на пенсию, стала нянечкой в детском саду, вначале была около внуков – так делали многие, но потом привыкла и задержалась надолго. Была госпитализирована в экстренном порядке в связи с тромбозом глубоких вен, поэтому не ходила, еду ей приносили в палату, была бабушка Лена доброжелательной и разговорчивой.

Балдырган говорила с сильным акцентом, неохотно, сообщила только, что закончила педучилище в городе Ош, в Москве пять лет, работала всё время продавцом на рынке, а полгода домохозяйка. Она была высокой, очень худой, чёрные волосы, подкрашенные в рыжий цвет, круглое лицо, узкие, широко расставленные, с азиатским разрезом чёрные глаза, высокие скулы, узкие губы – типичное восточное лицо, на вид около сорока лет.

Вечером на пустую койку госпитализировали необыкновенную красавицу Полину – среднего роста, стройная, копна густых вьющихся светло-русых волос, небрежно заколотых на затылке в растрёпанный весёлый хвост, синие глаза, маленький курносый носик, ямочки на щёчках.

Увидев её, Марина даже ахнула: создаёт же природа такую красоту! Полина приехала в больницу проконсультировать маму, но сама пожаловалась на боли в животе. В итоге, мама поехала домой на метро, а Полине предстояла срочная операция в связи с подозрением на острый аппендицит. Никаких вещей с собой у неё не было, а её машина, на которой приехала, стояла под окном. Красавицу Полину вскоре отправили на экстренную операцию.

Флебологическое отделение сообщалось с соседним воздушным переходом, остеклённым, красиво отремонтированным, украшенным разными цветами – в кашпо на стенах, на всевозможных столиках, была даже раскидистая, высотой в потолок пальма. Когда врачи расходились, больные гуляли по переходу – после операции нужно было расхаживаться.

С пяти до семи вечера приходили родственники.

Привезли после операции в палату Полину, у неё был флегмонозный аппендицит, но всё обошлось благополучно, и утром она уже завтракала в столовой.

Вскоре Марина познакомилась со многими больными из отделения. Оказалось, что огромный букет роз, что стоял в соседней палате, принесли Тамаре, похожей точь-в-точь на Катерину Матвеевну из кинофильма «Белое солнце пустыни». Принёс цветы муж, обычно они не гуляли по переходу, как другие, а сидели на диване в холле, взявшись за руки.

На следующий день Марине сделали операцию, удачно, а вечером пришёл муж, но ходить ей не хотелось и, поговорив с ним, она осталась в палате – почитать журналы, погадать кроссворды. Почему-то Балдырган почти не выходила из палаты, только в столовую, всё остальное время лежала, а спрашивать было неудобно. Марина увлеклась чтением, но вдруг услышала обычно молчавшую Балдырган.

«С кем она разговаривает?» – Марина посмотрела и удивилась.

Рядом с Балдырган на стуле сидел высокий, полный, довольно симпатичный мужчина, лысый, с тонкими аккуратными усиками и небольшой седой бородкой, на вид около шестидесяти пяти лет. Марина знала, что такие усики-бородки требовали тщательного ежедневного ухода.

«Значит, время есть. Что это у него блестит?» – подумала она. Присмотревшись, увидела золотую серьгу в ухе гостя Балдырган. Одет он был чрезвычайно, до приторности продуманно – тёмно-серые брюки из дорогой ткани, такого же цвета кашемировый джемпер с вырезом, рубашка в сине-жёлтую клетку и синяя бабочка у шеи.

Марина засмотрелась на эту бабочку, серьгу, и вспомнила мужа.

«Мой в зеркало-то смотрит только когда бреется, да и в одежде прост, неприхотлив. А этот, наверное, от зеркала не отходит», – подумала Марина о госте.

Незнакомец, заметив пристально-удивлённый взгляд Марины, представился:

– Феликс Эммануилович.

Марина даже закашлялась, чтобы не рассмеяться:

«Почти Феликс Эдмундович… ну тот, который Дзержинский».

– Марина.

Феликс Эммануилович что-то долго рассказывал Балдырган, поглаживая свою бородку и поглядывая на Марину, сверкала серьга в ухе, виднелась золотая цепочка на шее. Балдырган отвечала двумя-тремя фразами, больше молчала и как будто не слушала гостя. А Феликс Эдмундович… то есть, Эммануилович всё говорил, говорил, наконец, странный гость ушёл.

Когда Балдырган была в душе, Марина спросила бабу Лену:

– Кто этот мужчина для Балдырган, он старше её намного.

– Он вроде бы её гражданский муж, – отвтила баба Лена, – она живёт с ним, не работает. А он какой-то учёный.

– Странная пара, – задумчиво произнесла Марина.

– Чудная, чудная пара, Мариночка, соглашусь с тобой.

День за днём проходили незаметно, утром операции, перевязки, процедуры. Обед. Тихий час. Родственники. Как-то, гуляя по переходу, Марина разговорилась с молодым парнем лет двадцати, у него тоже были перевязаны ноги.

– Такой молодой, как же ты здесь?

– Я играю в молодёжной сборной по футболу. Нагрузки большие на ноги, и, видно, ещё предрасположенность есть.

– Как звать-то?

– Женя.

– Ну, выздоравливай, Женечка! Не попадай сюда больше. Рекомендации знаешь?

– Знаю, спасибо.

Долго вместе «расхаживали» ноги, разговаривали. Однажды вечером Марина с Полиной гуляли по переходу, вспомнили Балдырган и её гражданского мужа.

– Мезальянс настоящий, но не нам судить.

– Да, Марина, мезальянс, конечно, и дело не в возрасте, сама понимаешь… А у неё есть пятнадцатилетняя дочь, баба Лена сказала, живёт с бабушкой на съёмной квартире.

– Полина, ты видела, он крест на шее всё время старается показать… как будто оправдывается в чём-то. А ведь получается всё наоборот.

– Видела. Странный мужчина.

– Очень странный.

Через два дня Марина провожала сына с невесткой, попрощалась, вошла в лифт и услышала:

– Подождите, спасибо.

Вошёл Феликс Эммануилович. Лифт медленно поднимался и вдруг встал. «Не хватает ещё, чтобы свет погас», – мелькнуло у Марины в голове. И свет погас. Молчали. Неожиданно Феликс Эммануилович одной рукой крепко прижал Марину к себе, а другой начал трогать её грудь. Она задохнулась от негодования и оттолкнула его, зажёгся свет. Марина размахнулась и со всей силой влепила пощечину этому холёному гладенькому господинчику, попала в ухо, что-то упало на пол. Лифт стоял.

– Ах, моя серёжка, как же я без неё, как, – запричитал, заохал Феликс Эммануилович.

– Я постараюсь найти, – Марина наклонилась, стала внимательно рассматривать пол.

«Странный Феликс», как назвала его Марина, тоже наклонился, они столкнулись лбами. Больше не искали. Лифт поехал. Выходя, Марина сказала:

– Успокойтесь, верну вам серёжку.

Позвонила сыну, рассказала в общих чертах, попросила купить золотую серёжку, объяснила, как выглядит. На следующий день Феликс Эммануилович был у Балдырган, она молчала как обычно. Вскоре к Марине приехал старший сын, подошёл к «странному Феликсу» и протянул коробочку:

– Возьмите, вам очень идут серьги.

Приближалась выписка Марины, позади операция и семь дней в больнице. Ушёл футболист Женя, через два дня будет дома Полина, а Марина завтра. Вечером пришёл муж и принёс одну красную розу, вазы не было. Марина обрезала сверху высокий картонный пакет из-под кефира, налила в него воды и поставила розу. Ах, как красиво! Позже, проходя мимо соседней палаты, где была Тамара – Катерина Матвеевна, Марина увидела на её тумбочке пышный, яркий букет сирени, не выдержала:

– Можно понюхать?

– Ну конечно.

– Какой аромат! А ведь только февраль, Тамарочка. Смог достать для любимой!

– Смог, Марина.

На следующий день Марину выписали из больницы, а красную розу в пакете из-под кефира она поставила на подоконник, рядом с бабушкой Леной.

Панацея

– Наш препарат «Идеал» обладает уникальными лечебными свойствами, – привычно тараторила Наташа, делая ударение на слове «уникальный», – он оказывает общеукрепляющее, очищающее, противовоспалительное и восстановительное действие, он укрепляет сердце и сосуды, улучшает память, нормализует работу почек, кишечника… он способствует… он улучшает… он просто незаменим и широко применяется…

– Где применяется? – тихо переспросил глухой женский голос на другом конце провода.

«Похоже, старушка», – подумала Наташа. Она не любила, когда её перебивали клиенты.

– Применяется в кардиологии, пульмонологии, эндокринологии, гинекологии, урологии и… – Наташа запнулась – блокнот с текстом упал на пол, она подняла его, нашла нужное предложение и бодро закончила, – и в геронтологии.

– Дочка, ты мне скажи про последнее слово – герон…

– Геронтология, – подсказала Наташа.

– Вот-вот, что-то знакомое, напомни, милая.

– Геронтология – это раздел медицины, занимающийся болезнями пожилого возраста, если по-простому говорить.

– Как раз то, чтонужно, мне ведь восьмой десяток пошёл.

– Я поняла. Для вас скидка на препарат. Вы знаете, – Наташа изобразила радостно-удивлённую интонацию, – вы знаете, как раз в данный момент действует дополнительная скидка десять процентов, и ещё, – она сделала небольшую паузу, – и ещё именно сейчас вас может проконсультировать по телефону профессор, доктор медицинских наук. Желаете?

– А как же, дочка, желаю, конечно, желаю, если профессор.

– Хорошо. Вас звать Анна Матвеевна?

– Да-да, милая.

– Анна Матвеевна, ждите звонка.

Наташа положила трубку телефона, встала, засыпала в чашку кофе, залила кипятком, помешала, вдыхая ароматный запах.

– Натусик, – обратилась к ней подошедшая подруга и коллега по работе Таня, – сделай и мне кофейку, я шарлотку принесла, вчера пекла с курагой, представляешь.

– Я обычно с яблоками делаю, тоже хорошо, бабушка научила, – Наташа готовила кофе для подруги.

– У меня хорошая сделка только что прошла, бабулька купила препарат на четыре месяца и деньги сразу все перечислила, вот молодец.

– А что у неё? – почему-то спросила Наташа, хотя обычно её это не интересовало.

– Говорит, суставы замучили, особенно коленные, говорит мозжит… слово какое-то чудное «мозжит».

– Мозжит, – повторила Наташа, и это странное слово откликнулось в её душе, где-то она его слышала и, кажется, не раз.

В свой кофейный перерыв девушкам не хотелось говорить о работе.

– Как у тебя с Максимом? – спросила Таня.

Наташа вытащила из воздушной шарлотки оранжевую дольку кураги, глотнула кофе.

– Всё хорошо, собираемся…

– Собираемся трудиться, – около них стоял шеф Феликс Казимирович, – недавно в СМИ прошла наша реклама, спрос на препарат значительно увеличился. Что у вас сегодня?

– У меня уже четыре сделки, – Наташа посмотрела на монитор, – нет, пять, все клиенты купили препарат на три-четыре месяца и внесли деньги.

– У меня шесть сделок, – добавила Таня.

– Молодцы, девочки, – улыбнулся Феликс Казимирович.

– Здравствуйте, это Зинаида Михайловна? – спросила Наташа.

– Да, это я.

– Меня звать Ангелина Осиповна, я профессор, доктор медицинских наук, могу проконсультировать вас в связи с приемом препарата «Идеал». Так что вас беспокоит, Зинаида Михайловна?

Следовали торопливые сбивчивые жалобы, в общем-то, почти одинаковые у всех не очень молодых людей. На этом этапе продвижения препарата клиентов старались запугать имеющимися у них заболеваниями, а потом, конечно же, говорили, что «увы, сами понимаете – без нашего препарата просто невозможно… да, лучше курсовая терапия».

– Наш препарат «Идеал», уважаемая Зинаида Михайловна, это панацея.

– Что, милая? Я слышу плохо.

– Панацея, – громко повторила Наташа, – это чудодейственное средство от всех болезней.

Наташа познакомилась с Максимом около полугода назад в раздевалке университета, она потеряла номерок от пальто, стояла растерянная, взлохмаченная, а тут:

– Это ваш номерок, девушка?

Высокий, худой, чёрные волосы собраны в хвост, очки, джинсы и взгляд просто невозможный какой-то, то ли азартный, то ли вдохновенный, это потом Наташа поймёт, что увидела глаза человека, чем-то очень увлечённого и не забывающего предмет своей любви. Уже на второй день они целовались, а через две недели Максим стал жить у Наташи… потому что жила она одна.

Её родители умерли два года назад как-то неожиданно и чудовищно быстро, почти вместе, сначала папа – острая сердечная недостаточность, а потом и мама – от того же, хотя она никогда не жаловалась на сердце, никогда.

«Она умерла от тоски», – решила Наташа, родители были вместе всю жизнь.

Наташа и Максим учились в одном университете на четвёртом курсе, она на историческом, он на математическом факультете, и если Наташа относилась к учёбе спокойно-добросовестно, без особого энтузиазма, то Максим был полностью поглощён своей прикладной математикой. Жить на стипендию было невозможно, и они подрабатывали, Макс писал программы для какой-то компьютерной фирмы, а Наташа…

«Моя работа связана с рекламой», – говорила она обычно, а что за реклама, не распространялась, да это и не интересовало никого. Но где-то в глубине души Наташа чувствовала и понимала, что этот ужасно дорогой, чудодейственный, волшебный препарат – не совсем панацея, мягко говоря… но об этом она молчала.

У Наташи была бабушка, которая жила в маленькой квартире с котом Тишкой, и была она ещё бодрой и активной, следила за здоровьем, питанием, пила витамины, читала популярные журналы о здоровом образе жизни и выполняла отдельные, понравившиеся ей советы. Жила бабушка недалеко – всего-то сорок минут на трамвае, но видела внучку нечасто. Жизнь Наташи летела не со сверхзвуковой скоростью, а быстрее – со скоростью света – учёба, работа, Максим. В последнее время работы было много, препарат успешно продавался, руководство торопилось.

В тот день Наташа задержалась на работе, ехала домой на автобусе и смотрела в окно на вечерний город.

«В этом парке часто гуляла с мамой, когда маленькая была, как выросли деревья, вот моя школа, помню, бабушка водила меня в первый класс, провожала, встречала, мамочка работала, а бабушка была дома и приводила к себе, запеканку творожную готовила часто – я любила, приду к бабуле и этот запах ванили, творога, изюма…»

Рядом вдруг тихо зазвучала старая песня «В городском саду играет духовой оркестр…» Наташа оглянулась – пожилая пара, сидящая сзади, включила маленький приёмник.

«Бабушке эта песня нравилась, надо позвонить ей, а лучше съездить. Когда я была у неё? Давно. Кажется, на старый Новый год приезжали с Максом, а сейчас уже апрель… в эту субботу приеду… обязательно».

Выходя из автобуса, Наташа услышала звонок мобильного телефона, посмотрела, увидела номер бабушки, подумала: «Дома перезвоню». Но она не перезвонила.

…она вихрем поднялась на второй этаж, открыла дверь… пахло лекарствами и бедой… в распахнутом окне трепетала занавеска… К Наташе подбежал Тишка, потёрся о ноги, замурлыкал беспокойно, не отходил… Вошла соседка.

– Скорая была, врачи, что могли, всё сделали, – она вытерла платком покрасневшие глаза. – Бабушка твоя, Наташенька, так следила за собой, так следила… уж очень ей хотелось правнуков увидеть, понянчить, а последние три месяца она препарат дорогой пила, от всех своих лекарств отказалась, да вот же он, на столе.

Наташа взяла тёмный флакон, на его этикетке было написано «Идеал», а внизу старческой рукой коряво приписано – панацея.

Англичанка

В этой реальной истории изменены только имена.

Софья Михайловна ехала в Москву на самой ранней электричке. Чтобы успеть на неё, нужно было сесть на первый автобус. Пятьдесят минут автобус, два часа электричка, потом метро, дорога занимала четыре часа в одну сторону. Софья Михайловна должна была приехать к девяти часам на курсы английского языка. Ей было шестьдесят пять лет.

Она уехала вместе с сыном из Казахстана в конце 90-х, в трудные девяностые, как потом стали говорить. Уехала сразу, как пошла на пенсию, оставив ставший родным город, потеряв работу, продав за бесценок квартиру и надеясь только на себя в новой, незнакомой жизни в России, где она и сын Алексей оказались в небольшом посёлке в двухстах километрах от Москвы. Алексею исполнилось тридцать восемь, он был разведён, имел семилетнюю дочь, которая вместе с мамой, казашкой по национальности, осталась в Казахстане.

В новом месте мать с сыном освоились быстро. Денег, вырученных от продажи трёхкомнатной квартиры, хватило на покупку небольшой двухкомнатной, но зато комнаты были не смежные, а изолированные. Они сами сделали ремонт, купили недорогую мебель, повесили на окна нарядные шторы и тюлевые занавески, украсили подоконники геранью и столетником, завели волнистого попугайчика Кешу, который вскоре научился говорить «привет, привет», в общем, жизнь началась.

Алексей нашёл работу быстро, он и в Казахстане был водителем грузовиков на металлургическом комбинате, а на новом месте стал работать шофёром на скорой помощи. А Софья Михайловна мучилась, с работой было трудно. В советское время она закончила технический вуз и по специальности была инженером-металлургом. В посёлке же даже фабрики не было. Вернее, уже не было, так как текстильную фабрику, бывшее градообразующее предприятие, сначала приватизировали ловкие люди, потом они же обанкротили, и они же продали. Известная схема. Теперь в бывших цехах фабрики размещались непонятные склады, суетились немногословные черноглазые рабочие, отъезжали и приезжали фуры. Местные на этих складах не трудились, на работу ездили в райцентр, а то и дальше, в Москву, где освоили не от хорошей жизни вахтовый метод – неделю-две работаешь, неделю-две дома. Такой стала реальность.

Пенсия Софьи Михайловны была скромной, зарплата сына небольшой, а квартплата приличная, поэтому сидеть дома она не могла, да и скучно было, вот если бы внучка была с ней… Она начала работать, вначале уборщицей в аптеке, потом продавцом на рынке, потом кассиром в магазине.

Однажды соседка рассказала Софье Михайловне, что в школе, где учился её внук, нет учителя английского языка, и как это плохо, что дети не учат иностранный, что «язык так важен, так нужен в наше непростое время».

«Так важен, так нужен», – Софья Михайловна вспоминала слова соседки вновь и вновь. Какое-то смутное желание зародилось у неё, оно росло, и пришёл день, когда ей стало понятно – она выучит английский, и может быть… может быть, её знания будут нужны кому-то.

Ей было тогда пятьдесят восемь лет. Она любила учиться, школу закончила с серебряной медалью, институт с красным дипломом, работая инженером, регулярно повышала свою квалификацию на курсах, она любила читать, узнавать что-то новое, интересное, она, несмотря на возраст, сохранила и живость ума, и любознательность. Когда-то в школе Софья Михайловна учила английский, в институте он был только в виде переводов специальной технической литературы, а в её трудовой жизни English и вовсе не требовался.

Нужно было начинать с нуля. Она купила несколько учебников, купила большие словари, купила аудиозаписи обучающих программ и учебники английского языка для всех классов средней школы. Теперь всё свободное время она посвящала волшебному слову English. Вначале было трудно, но потом пришла привычка, а вслед за ней и потребность в учёбе.

Её пытливый логический ум легко справлялся с грамматикой, сложнее было запоминать слова и выражения, но она стала записывать крупными буквами по десять слов на листе бумаги, который прикрепляла к холодильнику, и который открепляла только тогда, когда твердо запоминала… apple, table, husband, grandmother, grandfather, holiday, happiness, love, dream, music…

Сын, поначалу крайне удивлённый и ошеломлённый столь странным увлечением матери, вскоре привык, а потом постепенно и сам стал говорить good morning, goodbye, how areyou, give me the salt, the sugar и шутил, что скоро и Кеша станет англичанином. Теперь вместо радио и телевизора в квартире звучали уроки английского и песни, in English, of course, а некоторые, особенно полюбившиеся, Софья Михайловна старалась запомнить и потом часто напевала.

В трудах, хлопотах, учёбе время летело стремительно, и незаметно прошёл год, за это время Софья Михайловна освоила школьную программу по английскому языку. Наступил день, когда она решилась пойти к директору школы Петру Максимовичу, чтобы…

«…чтобы просто рассказать о себе, о работе, о том, как уехала из Казахстана, где прошло полжизни, как оказалась в этом посёлке, а потом… потом вот случилось… Пётр Максимович, я честно учила английский целый год, всё свободное время… меня ведь никто не заставлял… выучила всю школьную программу… да, Пётр Максимович, наизусть её знаю… и я полюбила английский язык…»

Так, приблизительно так или иначе говорила Софья Михайловна с директором школы, никто не знает, но пришла она после того разговора совершенно потрясённая, с горящими глазами, пылающими щеками, дома весь вечер пила то чай с мёдом, то сердечные капли, потом взяла альбом с фотографиями и долго смотрела старые, пожелтевшие чёрно-белые снимки, вытирала глаза, хлюпала носом и снова пила то чай с мёдом, то сердечные капли…

Утром она поехала в райцентр, купила себе юбку, две блузки, жилет и туфли. А через день, в новых нарядах, ушла в школу. Вернулась взволнованная и счастливая, а сыну сказала только два слова: «Всё хорошо». Так Софья Михайловна стала учителем английского языка. К занятиям она готовилась тщательно и добросовестно, со временем пришло уважение и учеников, и родителей, но, главное, она любила детей, они это чувствовали и называли ее «англичанка».

Прошло шесть лет. Новость о том, что ей необходимо получить документ, подтверждающий учёбу и окончание курсов английского языка, Софья Михайловна восприняла как должное и необходимое. Достойные, по её мнению, курсы были только в Москве. Свои силы Софья Михайловна оценивала объективно. Грамматику она знала хорошо, понимала структуру образования слов, предложений, частей речи, а запас слов у неё был вполне приличный. Ей не хватало свободы разговорной речи, и она надеялась на курсы. Они располагались в самом центре Москвы, на Тверской, недалеко от памятника Пушкину.

В группе было двенадцать студентов, но многие пропускали занятия, так что обычно присутствовало семь-восемь человек, из них четверо были постоянно, Софья Михайловна в том числе. Это были студенты и аспиранты московских вузов и те, кому требовался в работе английский. Преподавателем была молодая женщина, армянка, с необычным и каким-то «птичьим» именем Кнарик. Маленькая, с выразительными чёрными глазами, тёмными, всегда распущенными волосами, она действительно была похожа на экзотическую птичку и даже одежду носила только ярких цветов, что-то красное, жёлтое, зелёное… Английский Кнарик знала превосходно, свободно, с хорошим произношением говорила и вела занятия только на иностранном языке, лишь изредка, обычно объясняя грамматику, переходя на русский.

На курсах Софья Михайловна подружилась с аспиранткой Олей, которой было двадцать два и которая по возрасту годилась ей во внучки. После занятий они обычно спускались на первый этаж, где была небольшая столовая, покупали кофе, Софья Михайловна доставала приготовленные дома бутерброды, Оля сперва отказывалась, потом брала, «я только один, спасибо», а кофе был горячий, крепкий и сладкий. Потом шли по Тверской, в хорошую погоду задерживались – сидели на скамейке перед памятником Пушкину и болтали, рядом назначали свидания, встречались, расставались, спешили куда-то, а суетливые голуби всё подбирали хлебные крошки.

Наступил март, и курсы, начавшиеся в октябре, заканчивались. Когда Софья Михайловна пропустила два занятия подряд, Оля позвонила ей.

– Что случилось, Софья Михайловна?

– Я буду, Оленька, я приду.

На следующем занятии Софья Михайловна выглядела озабоченной и печальной. Она рассказала Оле, что в соседнем подъезде её дома поселилась новая семья – муж, жена и сын, а жена была… учителем английского языка, окончила педагогический институт и собиралась работать в школе, единственной школе посёлка. Второй учитель английского языка не требовался.

– Вы думаете, вам предложат уйти?

– Думаю, да, Оленька.

– И как же?

– Не знаю.

Весь последний месяц Софья Михайловна была грустна, рассеяна, задумчива. В начале апреля она получила заветный диплом. Жаркое лето с удушливыми подмосковными лесными пожарами пролетело, и наступила благодатная осень, радующая прохладой и ясными солнечными днями, Москва жила своей обычной шумной и беспокойной жизнью.

Оля продолжила обучение на курсах английского языка и, возвращаясь домой после первого занятия, позвонила Софье Михайловне:

– Как вы, что нового?

– Всё хорошо, Оленька.

– В школе работаете по-прежнему?

– Нет.

– А как же?

– Я ушла из школы, езжу в райцентр, это недалеко, всего пятьдесят минут автобусом, веду два раза в неделю кружок английского языка в Доме пионеров бесплатно, Оленька, на общественных началах.

– Как же вы живёте? Пенсия…

– Ничего, ничего, сыну зарплату прибавили, нам хватает. А без английского, без детей я уже не могу.

– Софья Михайловна, а я снова хожу на курсы английского, на следующий уровень. Может быть, и вы продолжите?

Софья Михайловна улыбнулась. Может быть…

Череп

– Череп получите в библиотеке, – закончил занятие преподаватель анатомии.

И тотчас вся группа второкурсников, не снимая белых халатов, вобравших в себя весьма специфический запах анатомички, помчалась в библиотеку. Маринка с подругой Валей стояли в очереди за своим черепом.

– Представляешь, целый семестр по анатомии только строение черепа, ну я не знаю, Марин, ну что там можно зубрить полгода!

Библиотекарь между тем выдавала подошедшим студентам черепа, как выдавала книги, учебники, атласы или словари.

Костя Ивашов, получив череп, накинул на него большой носовой платок как косынку и, держа в руке и сделав страшное лицо, стал подносить череп к студенткам:

– У-у-у!

– Что ты нас пугаешь, Костик! Нам после анатомички уже ничего не страшно.

– Ошибаетесь, девочки! – Вступил в разговор незнакомый студент, стоящий рядом. – На пятом курсе будет судебная медицина, там, знаете ли, трупы будут несколько другие.

– Правда? – с тревогой спросила Маринка.

– Правда. И вскрытие, милые коллеги, будете делать сами – от и до, и не одно вскрытие, без этого зачёт не поставят и к сессии не допустят.

– А вы на каком курсе? – хором спросили Валя и Марина.

– На шестом, – студент улыбнулся и подмигнул: – Ничего, осилим, девчонки!

Подруги замолчали, представляя себе, каждая по-своему, что же ждёт их на судебной медицине…

Маринка внимательно осматривала полученный череп, он был небольшой, аккуратный, отшлифованный до блеска руками десятков студентов, пытающихся запомнить это отверстие, этот отросток, и впадину, и узелок, и бугорок, дугу, борозду, бороздку… правую, левую, большую, малую, переднюю, заднюю… и всё по-латыни… нет, ну это просто невозможно!

– Маринка, во что бы завернуть наши черепа? Слушай, только в шапочки.

Подруги сняли с головы белые медицинские шапочки, надели их на черепа, взглянули со стороны, ужаснулись, улыбнулись и аккуратно положили в портфели.

– Придётся мешок для него сшить, чтобы на занятия носить.

– Да нет, Маринка, я буду в платок большой заворачивать.

– Правильно, и я тоже.

Осень в тот год была прохладной, дождливой, не баловала тёплыми солнечными днями, а в доме, где жила Маринка, как назло, что-то случилось с батареями – их всё никак не могли починить, и в квартире было не просто холодно, а ужасно холодно. Спать приходилось под двумя одеялами, в платке, а готовиться к занятиям – учить уроки, как говорила Маринка, она шла на кухню. Варила себе чёрный кофе, доставала любимые мятные пряники, надевала валенки, бросала на пол подушку, садилась на неё, прижавшись спиной к едва тёплой батарее у окна, рядом на табуретку ставила настольную лампу с зелёным стеклянным абажуром, на кухонный стол водружался тяжеленный том Синельникова «Атлас анатомии человека» и рядом череп.

Сгущались сумерки, наступал вечер, и приходила тишина, только стучал в окно неуютный осенний дождь, только свет лампы в полумраке кухни освещал и череп, и валенки, и подушку у батареи, и чашку чёрного кофе с мятным пряником, и атлас… потом, потом, во взрослой жизни вставала перед глазами Марины эта картина, и ей казалось, что это кадры из старого чёрно-белого фильма, такого знакомого, но вот почему-то не вспомнить никак…

В тот день в институте было две лекции подряд, а потом практические занятия в больнице. Подруги перекусили в столовой и бегом, бегом на трамвай, областная больница находилась на окраине, почти за чертой города.

Сели в пустой трамвай, ехать предстояло долго, почти через весь город, до конечной. Марина поставила рядом с собой у окна новую сумку – подарок родителей на недавний день рождения, в ней лежал череп, завёрнутый в платок, тетрадь и кошелёк с мелочью, с другой стороны от себя она положила пакет с халатом и сменной обувью для больницы. Валя села сзади Маринки. Трамвай, дребезжа по рельсам, ехал сонно, не спеша, задумчиво стоял на остановках, ждал пассажиров, которых в это время было мало. Маринка задумалась, смотрела в окно, смотрела… и не заметила, как задремала. Очнулась она от того, что Валя трясла её за плечо:

– Маринка, выходим!

Подруги вышли из трамвая и быстрым шагом, чтобы не опоздать, пошли к больнице. В раздевалке они надели белые халаты, сменную обувь, и только тут Марина заметила, что нет сумки.

– Валь, ты представляешь, я сумку в трамвае оставила.

– Как же так!?

– Забыла… новая сумка, мама подарила, а в ней… череп! – На Маринке лица не было. – Что делать?

– Мариночка, мы что-нибудь придумаем. Подожди, ведь мы вышли на конечной остановке, там трамвай круг делает, значит, никто не войдёт, ну вот, а водитель должен осмотреть вагон, прежде чем снова ехать, и он увидит твою сумку… должен увидеть.

Валя обняла подругу, которая готова была расплакаться:

– Давай вернёмся, там же конечная, и есть какая-то станция-подстанция, пошли.

– Нет, Валечка, занятие пропускать не будем, я потом разберусь. Может быть, водитель сдаст мою сумку в какое-нибудь бюро находок.

– Хочешь, я с тобой поеду?

– Нет, спасибо, я одна.

Ближе к вечеру, когда рабочий день в большинстве организаций подходил к концу, Марина оказалась в трамвайном депо, где, как она выяснила, и должно было быть бюро находок.

– Вы куда? – спросил её вахтер.

– Я сумку в трамвае сегодня оставила.

– Вам комната номер двенадцать на первом этаже.

Дверь была прикрыта, на ней висела табличка «Бюро находок», Марина вошла. В небольшой комнате, заставленной стеллажами, сидела за столом пожилая седая женщина и вязала маленькую нарядную варежку – полоска розовая, полоска белая, Маринка засмотрелась, подумала: «Наверное, для внучки».

– Девушка, что вас интересует? – вежливо спросила женщина, оторвавшись от вязания.

– Я, понимаете, сегодня сумку в трамвае оставила.

– Номер трамвая скажите.

Марина сказала.

– Сумка коричневая, небольшая, с пряжкой?

– Да, новая совсем сумка.

Сотрудница бюро находок встала и взяла с полки сумку, это была сумка Марины.

– Вам, девушка, повезло. Водитель на конечной остановке обходила вагон трамвая, увидела сумку, сдала её. Только… только мы тут чуть не умерли со страха – открыли сумку, а там… череп… Я даже капли сердечные пила, хотели милицию вызвать, не поняли откуда, почему – женская сумочка и череп. Хорошо, что потом увидели читательский билет в библиотеку, и там написано – выдан череп такого-то числа. У вас есть с собой паспорт?

– Есть, – Марина протянула паспорт и студенческий билет.

– Ну, держи свою сумку, – женщина улыбнулась, – и не теряй больше. Профессию ты себе выбрала серьёзную, ответственную. На каком курсе учишься?

– На втором, сессия скоро зимняя, анатомию сдавать будем, анатомию черепа…

– Пусть тебе повезёт, милая!

– Спасибо. Может быть…

Домой Маринка возвращалась на трамвае, сидела у окна и смотрела на вечерний город. Потом открыла сумку и почувствовала знакомый запах любимых духов, ими она сбрызнула платок, в который завернула череп, кость хорошо хранит запахи. Духи были недорогие, польские, в удобном маленьком флакончике, и назывались они «Быть может».

А в жизни всякое бывает, и всё может быть.

Грибной сентябрь

– Хозяюшка, грибов не надо? – спросил меня незнакомец с пакетом в руках, когда я шла в поселковый магазин за хлебом, молоком.

Слегка помятый вид мужчины смутил меня, хотела обойти его, но незнакомец приоткрыл пакет, и я увидела отборные, как на картинке, белые грибы.

– Купи, хозяйка, за все сто рублей, – и, увидев, как я любуюсь грибами, добавил: – На базаре за это же двести пятьдесят.

– Хорошо, – я отдала деньги.

Мужчина отошёл на несколько шагов, обернулся:

– И ещё десять рублей для полного счастья.

– Ну, раз для счастья, куда же денешься, – засмеялась я, отдавая десятирублёвую монету.

Вернувшись из магазина, включила телевизор. Передавали местные новости, говорили, что пошли грибы, что «будьте осторожны, не теряйтесь в лесу, сообщайте родным, куда пошли, берите мобильные телефоны…» Посмотрела за окно – облачное небо, пасмурно, однако всё-таки решилась и пошла в лес за грибами.

Я боюсь леса, плохо ориентируюсь, нервничаю даже когда с родными или с друзьями. В лесу мне неуютно, страшно и хочется поскорее выйти в поле, на луг, на берег реки, люблю открытые места, простор, где много воздуха, света, солнца. Поэтому в тёмные таинственные еловые леса стараюсь не заходить, а берёзовая роща или сосновый бор, где далеко видно, меня радуют. Вот бы увидеть степь, закат и рассвет в степи, когда только небо и земля…

Вышла из дома в четыре часа дня, до соснового бора минут семь ходьбы, вот и знакомая поляна, рядом буерак, поброжу здесь, по опушке, недалеко от дома. Только отошла от дороги, увидела рядом два больших подберёзовика, шляпки тёмные, а ножки толстые, плотные, издали показалось, это белые. Спустилась в овраг, а на его склоне ещё, и ещё, и ещё подберёзовики, да все, как один, коренастые, крепкие, и на удивление чистые, на разрезе как сахар.

Около высокой берёзы росла молодая пушистая ёлочка, а рядом тонкая рябинка с кистями красных ягод. Опавшие листья, коричневые, жёлтые, красноватые так похожи на шляпки грибов… но вот эти два листика посветлее и какие-то другие. Наклонилась, а это два белых гриба с пузатыми ножками и кремовой шляпкой, похожие друг на друга как братья-близнецы. Далеко я не уходила, только по опушке леса и вдоль дороги. Грибы любят расти около лесных тропинок, дорожек, просек, люди торопятся, бегут куда-то вглубь, а если чуть притормозить, то можно увидеть многое совсем рядом.

Помню, часто гостили у друзей на даче вблизи Икшинского водохранилища, недалеко был заброшенный пионерский лагерь, рядом пляж, вдоль берега которого ещё в начале 70-х посадили липовую аллею. Липы выросли, превратились в красавиц, аромат которых при цветении разливался далеко по окрестностям.

Под роскошными липами каждый год, как на грядке, словно по заказу росли первые белые грибы – колосовики, названные так, потому что в это время начинает колоситься рожь. Вдоль липовой аллеи шли дачники с детьми, колясками, складными стульями, с надувными матрасами, с собачками, а буквально в метре от них росли и росли белые грибы, надо было только остановиться и внимательно приглядеться.

В тот день примерно за час я собрала восемь белых и большой пакет подберёзовиков, а подосиновиков, которые так люблю, ни одного. Опят тоже пока не было, но надо знать их любимые места. Считается, что все шляпочные грибы – друзья деревьев и живут с ними в симбиозе, извлекая пользу друг от друга. А вот опята – враги леса, они поражают любые породы деревьев, вызывают усыхание и разрушение древесины. Но как красиво и вместе с тем агрессивно они растут, забираясь на несколько метров в высоту по стволу дерева, заселяя пни, брёвна, иногда каждый прутик, каждую упавшую ветку на земле, часто заселяя большие поляны, хоть грузовиком увози!

Незаметно я вышла к Волге. Пустынный пляж, плеск волн, крики чаек. Сняла обувь и шла, оставляя исчезающие следы на мокром песке. Вода стала заметно прохладнее, и почему-то пропали мелкие рыбёшки, выносимые волнами на берег. Рыбаки говорили, что это были ёршики, которые погибали из-за необычно тёплой в этом году прибрежной воды. Значит сейчас, с похолоданием, этим маленьким рыбкам стало лучше.

Медленно-медленно шла по Волге длинная баржа, глядя на неё, казалось, и время тоже затормозило, и даже волны стали накатываться на берег как-то нехотя и лениво. Утренняя пасмурность разорвалась на облака, и выглянуло солнце, и посветлело. Я сняла куртку, бросила на пожелтевшую сухую траву, и просто смотрела на облака, плывущие то ли слева направо, то ли наоборот. Зазвонил мобильник:

– Я сегодня не приеду, много дел в Москве. Ты как, чем занимаешься? – спрашивал муж.

– Грибы собрала, целый пакет, белые, подберёзовики.

– Вот и отлично, есть угощение, жди, приеду завтра с другом.

Давно в каком-то журнале прочитала понравившуюся мне мысль о том, что у каждого человека есть своя норма одиночества. Я свою норму явно не добирала.

Два самолета, оставляя на небе белые полосы дыма, острые как стрелы, вонзались с разных сторон в огромное облако надо мной. Мысленно продлила траектории их движения, и получилось, что где-то посередине облака эти стрелы скрещивались. Я даже встала, пристально глядя вверх, но самолетов не было… вылетели, видно, на другой стороне неба.

Поднявшийся ветер колдовал с облаками, превращал их из кучевых в перистые, раскидывал, разбрасывал, и ближе к вечеру небо стало безмятежно голубым. Солнце медленно опускалось за кромку леса на том берегу Волги. День стал короче, незаметно сгустились сумерки. Ночь оказалась тихой, ясной и звёздной, а луна была большая и яркая…

О любви

Он увидел её впервые у магазина – недалеко остановилась машина, и она выпорхнула из неё, длинноногая, стройная, светловолосая, бездонные глаза с поволокой, обрамлённые длинными чёрными ресницами, эти глаза зажигались тысячами огоньков, когда она смеялась, и становились лучистыми от её улыбки, ах, эта улыбка… милая, милая, милая…

Он ждал её возвращения из магазина, она же только приветливо улыбнулась ему, глаза засияли, и быстро исчезла в машине, которая тут же тронулась с места. Что делать, где она живёт?

И он побежал за ней, хорошо, что машина ехала не слишком быстро, хорошо, что было не очень далеко, подумаешь, всего-то десять километров! Она жила в большом красивом доме, который был окружён высоким ажурным забором. Он лег около этого забора, недалеко от ворот, и теперь это было его место. Каждый вечер за ним приезжал его Хозяин, они садились в машину и возвращались в их дом – крохотную однокомнатную квартиру на первом этаже потрёпанной пятиэтажки.

Он плохо спал – скорей бы утро, и как только открывалась дверь, снова бежал эти десять километров быстрее ветра – только увидеть, только увидеть её… Он лежал под её забором до темноты, когда его Хозяин приходил или не приходил за ним. Он не помнил, что ел, что пил…

Она приезжала каждую весну, в апреле, и уезжала осенью, в сентябре. Он не понимал, почему она уезжает, ведь её дом такой большой и тёплый, но, видно, так нужно было её семье. Всю долгую осень и зиму он ждал её, она снилась, на своих бывших подруг он не смотрел, разве мог кто-то сравниться с ней! Он ждал прихода каждой новой весны, потому что она – это и есть Весна, и она была для него сама жизнь. И всё-таки, всё-таки они были вместе несколько раз, они узнали друг друга. Говорят, у неё даже были от него дети, но он этого не знал.

Той весной она не приехала. Он по-прежнему ждал её около забора, ждал неделю, две, не уходил с места, не ел, никто не мог увести его домой, а потом… его не стало.

Машина остановилась у входа.

– Он там, – сказал мальчик.

– Возьми покрывало, – ответил мужчина.

Они завернули в покрывало молодого красивого дворянина-дворняжку и бережно положили в машину.

– Понаехали, понимаешь, тут разные лабрадоры, – со злостью сказал мужчина.

– Да нет, я же тебе говорил, она – золотистый ретривер, – возразил мальчик.

– Вот, вот, золотистый.

Оптина пустынь

«Не витайте в облаках, живите среди них», – прочитала я на одном из рекламных щитов на МКАД, где на голубом фоне была только эта надпись и больше ничего, что рекламируют, кто, зачем, не поняла. Наш автобус с двадцатью паломниками – девятнадцать женщин среднего возраста и один мужчина, ехал как раз к небожителям, мы ехали в Свято-Введенский мужской монастырь Оптина пустынь.

Раннее сентябрьское утро, серенький денёк, прохладно, суббота, дачники, пробки почти до Калуги. Перед Козельском посветлело, выглянуло солнце, наш небольшой автобус сильно трясло из-за ремонта дороги, но вырвались из старинного городка, и за окном потянулись бесконечные грустные осенние поля, а из зелёной листвы берёз вдоль дороги уже выбивались первые пожелтевшие ветви, как первые седые пряди осени.

Рядом с монастырём раскинулась речка Жиздра, неширокая, извилистая, с живописной зелёной поймой вдоль берегов.

– По легенде название реки получилось, когда на одном берегу кричали «жив», то на другом отвечали «здрав», – рассказывала экскурсовод.

Сразу за рекой начинался прозрачный сосновый бор и торжественная аллея вековых высоких сосен, похожих на колоннаду, идущую до монастыря.

Устроились в Доме паломника, потом пошли в Иоанно-Предтеченский скит, расположенный в парке за воротами монастыря. Именно здесь жили известные Оптинские старцы, отсюда исходила та благодатная сила, освещающая монастырь. В скиту по сей день живут схимонахи – монахи, принявшие великую схиму – совершеннейшее отчуждение от мира для соединения с Богом, иначе – великий ангельский образ. Беспокоить отшельников и заходить в скит нельзя. Мы погуляли вокруг, казалось, и воздух здесь особый.

В четыре часа пошли на обед. В трапезной на длинных столах стояли с краю три кастрюли – «щи да каша – пища наша» и компот.

– Братья и сестры, помолимся перед едой, – призвал монах. – Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…

Вместо щей ели наваристый грибной суп – белые, подберёзовики, картошка, зелень и рыжий хлеб, то ли чёрный, то ли белый, словом, рыжий.

– Кашу кому? – спрашивала женщина, сидящая с краю, ей приходилось раскладывать всем еду в тарелки. Я не могла вспомнить, когда ела перловую кашу.

– А вкусно-то как, – соседка по столу попросила добавки.

– Вкусно, – повторила я. Запивали кашу компотом из брусники.

Вечером началась Литургия, пел хор монахов монастыря. Народа столько, что в Храм не войти, много молодёжи, стояли, слушали на улице. Служба продолжалась до девяти, потом было елеопомазание, после чего часть прихожан ушла.

Перед амвоном собрались пять-шесть монахов и запели акафист Богородице. Постепенно к ним подошли с виду обычные, современные молодые парни, одетые в джинсы, ветровки, их становилось всё больше, вот уже собрался хор, и дивное многоголосие полетело и вознеслось к небесам.

Вдоль стен Храма расставили аналои, накрыли их ризой, положили Евангелие и Крест, пришли иеромонахи, началась исповедь. К каждому священнику, их больше десяти, – длинная очередь. Стоящая передо мной молодая женщина обернулась, внимательно посмотрела на меня и, помедлив немного, спросила смущенно:

– Знаете, я первый раз исповедаюсь, подскажите что-нибудь.

Задумавшись, не сразу я ответила:

– Не называйте ни одного имени.

– Ни одного?

– Ни одного. Только «я» – не смогла, не сберегла, разрушила, обидела, не простила, не повинилась, нагрубила, обидела, обидела, обидела я, я, я… я самая, самая, самая…

– Грешная? – удивилась девушка.

– Да.

– Только так?

– Только так. Не бойтесь, Он всё знает, – я улыбнулась.

Полумрак, запах ладана, трепет свечей, лики икон, святые мощи Оптинских старцев и исповедь, исповедь, исповедь перед Евангелием и Крестом. Вышли из Храма в полночь, диск луны и бесконечно далёкие звёзды на ясном небе… и радость… радость и тишина.

А в воскресенье – Святое Причастие. Утром увидела стайку женщин, бегущих куда-то, пригляделась, а они помчались к идущему на Литургию схимонаху. Он был одет в рясу, куколь – остроконечную шапочку с крестами, мантию и особый параман – небольшой четырёхугольный плат из материи с изображением православного креста, а по краям надпись на церковнославянском языке: «Азъ язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моемъ ношу».

Схимонах – невысокий, худой, лучики-морщинки разбежались во все стороны на бледном лице, седые волосы до плеч, седая борода, и не поймёшь, то ли ему сорок, то ли шестьдесят лет, но глаза ясные, сияющие, прозорливые, и по-детски наивные – остановился со смущённой улыбкой.

– Батюшка, батюшка, – затрещали, как сороки, паломницы, – батюшка, скажите нам что-нибудь, хоть два слова.

Взгляд схимонаха стал серьёзным:

– Читайте Псалтирь, псалом номер… и псалом номер…

– А пятидесятый?

– Пятидесятый положено наизусть знать, – схимонах опустил голову и убежал поскорее.

Возвращались в Москву поздним воскресным вечером. В домах уютным светом горели окна, по опавшим листьям шли редкие прохожие, свет фонарей стекал на мокрый асфальт и отражался в осенних лужах.

13-14 сентября 2014, Москва – Оптина пустынь

Ах, белый теплоход

Теплоход шёл с Северного речного вокзала по Каналу имени Москвы, по Волге и Оке, останавливаясь в старинных городах – Угличе, Костроме, Нижнем Новгороде, Муроме, Чкаловске – Василевой Слободе, Ярославле и потом возвращался в столицу. Первоначально теплоход должен был зайти также в Рязань, Касимов, Константиново и Коломну, но маршрут изменили перед отправкой.

Ольга Сергеевна хотела пройти именно по Оке, круизы по которой – редкость и возможны только весной и в начале лета на небольших двухпалубных теплоходах, когда река максимально полноводна. Ока – живописная и очень извилистая река с многочисленными поворотами, излучинами, речными рукавами. Однако предстояло дойти только до Мурома – Ока в этом году оказалась маловодной. Ольга Сергеевна сидела на палубе, наслаждалась рекой, весенними берегами и чудесной погодой, впереди было девять дней долгожданного путешествия.

Теплоход был заполнен полностью, пассажиры прогуливались по палубе, фотографировали, слушали судовое радио – музыку и рассказы ведущего о том, что видели на берегах. Начало мая, солнечно, тепло, молодая свежая листва, одуванчики, черемуха… и волнующий, волшебный запах весны. Ольга Сергеевна не первый раз шла на теплоходе по Каналу имени Москвы, но не переставала удивляться и восхищаться мощью, сложностью и красотой многочисленных шлюзов.

– Шлюзы – это сложные гидротехнические сооружения на судоходных и водных путях. На Канале построено одиннадцать шлюзов: все они автоматизированы, размеры камер шлюзов – 290 на 29 метров, – рассказывал ведущий.

Мимо Ольги Сергеевны на лошадке-велосипеде проехала девочка лет пяти – две светло-русые задорные косички в разные стороны, смышлёные глазки, румяные щёчки. Она нажимала на педали, привставая на сиденье, весело смотрела по сторонам на туристов и громко пела:

– Говорят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт…

И снова:

– Говорят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт…

За девочкой шла невысокая, худенькая, с копной густых золотых волос бабушка, очень похожая на Дюймовочку.

– Ты почему же эту песню выбрала? – спросила Ольга Сергеевна юную певицу на третьем круге.

– Нравится.

– А знаешь такую – «Ласково жмурится солнце золотое, весело плещется синяя река», – пропела Ольга Сергеевна.

– Кот Леопольд из мультика, – рассмеялась девочка.

– Помнишь слова?

– Не-а.

– Тебя как звать?

– Алина.

– А меня Ольга Сергеевна, для тебя – тётя Оля. Хочешь слова выучить? Бабушка разрешает? Как бабушку звать?

– Баба Юля. Хочу выучить.

– Слова такие, Алинка-малинка, запоминай.

Я весь день сижу¹²

на крутом бережку.

Высоко плывут

в небе облака.

Ласково жмурится

Солнце золотое.

Весело плещется

Синяя река.

Через полчаса Алинка ездила на лошадке по палубе и пела во весь голос песенку кота Леопольда. Пассажиры теплохода улыбались и вскоре начинали подпевать: «Ласково жмурится солнце золотое, весело плещется синяя река». А других детей на теплоходе не было.

Перед самым Угличем небо незаметно нахмурилось тёмными грозовыми тучами, поднялся ветер, по реке побежала мелкая рябь, сверкнула молния, ещё, вот и раскаты грома, и первые капли дождя, всё сильнее, и ливень, и «люблю грозу в начале мая». Но надо сходить с теплохода – экскурсия в музей, в женский монастырь. А после – и дождя уже нет, сняли плащи, закрыли зонты. Свободное время.

Многие уже были в Угличе и не раз, и Ольга Сергеевна тоже была – и летом, и осенью, и зимой. Как хорош был зимний, засыпанный снегом, безлюдный сонный Углич в то воскресное, солнечное январское утро два года назад! Неужели уже два года прошло?

«Ах, Боже мой, как быстро летит время!» – вздохнула она.

Сейчас, после грозы, после первого весеннего ливня небо умылось, расцвело семицветной радугой и улыбнулось, улыбнулось снова и снова появившимся из-за туч солнцем. И осветились, засверкали золотом купола церквей, соборов, монастырей, и эта вечная картина – Кремль с церковью Дмитрия-на-Крови, Спасо-Преображенский собор, Колокольня, палаты царевича Дмитрия…

А вечером на палубе были танцы.

Я засмотрелся на тебя,¹³

Ты шла по палубе в молчании…

И тихо белый теплоход

От шумной пристани отчалил,

И закружил меня он вдруг,

Меня он закачал…

– Вас можно пригласить? Александр Петрович. Саша.

– Ольга Сергеевна.

– Вы, наверное, не первый раз путешествуете на теплоходе.

– Да, уже пятый год. Заболела, влюбилась в речные круизы.

– Я тоже влюбился, хожу по Волге девять лет.

– Смотрите, «Карл Маркс» идёт!

Бросили танцы, побежали, помахали туристам встречного теплохода, как и они тоже – привет, привет!

А на следующий день утром, перед Костромой, были потрясающие облака.

– Всё небо во взбитых сливках, похоже, правда, Алинка?

– Да-а, тётя Оля, а ещё, как снег.

– Умница! Как сугробы.

– Смотрите, тётя Оля, внутри облака тёмные, а по краям светлые такие.

– И рваные, рваные края, и наползают друг на друга, и движутся. Видишь, Алинка, как плывут облака?

– Вижу.

– «А-аблака-а, белогривые лошадки. А-аблака-а, что вы мчитесь без оглядки? Не смотрите вы, пожалуйста, свысока, а по небу прокатите нас, а-блака», – пропела Ольга Сергеевна. – Знаешь эту песенку, малинка-Алинка?

– Не-а.

– Давай учить. «А-аблака-а…»

В Костроме была обзорная автобусная экскурсия, выходили, слушали экскурсовода и фотографировали, фотографировали… памятник Ивану Сусанину, Пожарную каланчу – один из символов города, Свято-Троицкий Ипатьевский мужской монастырь – колыбель и фамильную святыню династии Романовых, Богоявленский собор с Фёдоровской иконой Божией Матери… и всё, всё, всё…

В Нижнем Новгороде Ольга Сергеевна долго смотрела с обзорной площадки на стрелку, где Ока впадала в Волгу. Запомнился Нижегородский Кремль – крепость и исторический центр города, запомнился величественный памятник Валерию Чкалову на высоком правом берегу Волги, видимый издалека с теплохода, запомнился удивительный музей А. М. Горького, сохранивший множество подлинных вещей великого писателя.

В Нижнем Новгороде из Волги вошли в Оку и стали подниматься вверх по течению к городу Муром Владимирской области. Ока под Нижним Новгородом широкая,полноводная, и сразу не поймёшь – то ли Ока впадает в Волгу, то ли наоборот.

Правый берег Оки – высокий, крутой, сплошь заросший лесом – берёзы, берёзы, ивы, черёмуха, кустарник, но встречались сосны и ели. Участки хвойного, лиственного и смешанного леса чередовались и прерывались «голыми», обрывистыми, песчано-земляными, слоистыми, как праздничный торт, местами, создавая чрезвычайно живописную картину. Цвели по берегам реки пышным цветом дикие яблони и вишни, а сёла, деревеньки тонули в белоснежном убранстве садов. Ближе к вечеру заливались трелями на все лады соловьи, им вторили лягушки, не квакали, а именно пели по-своему, и создавалась необыкновенная весенняя симфония Жизни.

И вот Муром. Ольга Сергеевна не была здесь никогда. С теплохода открывался неповторимый по красоте, строгий и величественный вид на город – набережная, памятник Илье Муромцу, купола, купола многочисленных церквей, монастырей, утопающие в яркой майской зелени.

Туристы прошли по протяжённой набережной, окаймлённой со стороны Оки ажурной оградой и смотрящей на вантовый мост, соединяющей Муром Владимирской области и Навашино Нижегородской области. Муромский вантовый мост, устремлённый в небесную высь, считается одним из красивейших мостов России.

На возвышенности от набережной начинался Окский парк, где стоял гордый и величественный памятник Илье Муромцу – легендарному русскому богатырю. В поднятой руке он держал меч – символ нерушимости русского духа, а в другой – крест. Этот жест не случаен, в древности здесь проходила граница русских земель. Святой Илья Муромец – защитник, воин и монах.

Были туристы в Спасо-Преображенском монастыре, действующем, мужском, первое упоминание о котором датируется 1096 годом.

Были в Свято-Троицком женском монастыре 17-го века, где хранятся мощи благоверных супругов князя Петра и княгини Февронии Муромских. У стен Троицкого монастыря установлен памятник Петру и Февронии: меч в руках князя Петра – символ власти, а Феврония прикрывает плечи мужа своим покрывалом, как женской мудростью, покорностью и покровительством. В День празднования их памяти 8 июля отмечается государственный праздник – День семьи, любви и верности.

В обоих монастырях много зелени, цветов, особенно много невероятно красивой, цветущей белой сирени. Оба монастыря имеют свои пекарни и выпекают вкуснейшие калачи, которые туристы, конечно, купили и тут же попробовали. На теплоход возвращались через Окский парк, любовались фонтаном, детскими площадками, клумбами с цветами. Шептались о чём-то столетние вязы, и золотились на солнце беззаботные одуванчики.

После Мурома теплоход повернулся и пошёл вниз по Оке мимо Нижнего Новгорода в город Чкаловск Нижегородской области, возникший в 12-м веке и называвшийся ранее Василевой Слободой в честь своего основателя князя Василия Долгорукого, сына Юрия Долгорукого. Удивила своей красотой, очарованием и особой благодатью Вознесенская церковь 18-го века, разрушенная перед Отечественной войной, восстановленная недавно, стоящая как белый лебедь на берегу Волги.

Далее по маршруту был Ярославль, где многие туристы и Ольга Сергеевна в том числе уже были, а некоторые не один раз, где столько древних, святых мест, что не рассказать в одном рассказе… Ярославль, который так чудесно преобразился и похорошел в честь своего тысячелетия!

Последним городом, где остановился теплоход, была Дубна – наукоград на севере Московской области, крупнейший в России центр по исследованиям в области ядерной физики. Здесь в уютных домиках-коттеджах среди соснового леса на берегу Волги жили и работали многие известнейшие советские учёные-физики.

Маленькая Алинка за время круиза подружилась с Ольгой Сергеевной, они вместе часто сидели на палубе, пели детские песенки, говорили о чём-то, смеялись и даже вместе ходили после ужина на танцы, хотя бабушка Юля примерно через час уводила внучку спать.

Ночи были тёплые и звёздные, а яркая луна оставляла загадочную дорожку на атласной поверхности воды. В Москве Алинку с бабушкой встречала мама, вручила им букет ромашек, а Алинка взяла и подарила цветы Ольге Сергеевне.

– «Ласково жмурится солнце золотое, весело плещется синяя река», – я запомнила, тётя Оля!

– Молодец, малинка-Алинка!

Фрэнк Синатра «My Way»

¹⁴

Я был ковбоем на ранчо… был прокурором, выносящим приговор, и был заключённым за колючей проволокой, я был солдатом-освободителем и был захватчиком, был учителем и строителем, я был хирургом и был санитаром в больнице… был полярником среди льдов Антарктиды рядом с пингвинами и был радистом в Арктике рядом с белыми медведями, я был скромным бухгалтером в магазине, и я был астрономом, стоящим у телескопа там, высоко в горах, где звёзды большие и яркие, и такие близкие… я прожил долгую жизнь, и вот, послушайте меня…

And now the end is near¹⁵

And so I face the final curtain

My friend I'll say it clear

I'll state my case of which I'm certain

Я добивался высоких целей и был профессионалом, меня выгоняли с работы, я был безработным, я падал и поднимался, боролся и побеждал, проигрывал и терял, и начинал всё снова… я былинка в замке из песка у широкой реки…

I planned each charted course¹⁶

Each careful step along the byway

And more, much more than this

I did it my way

Я любил и страдал, ошибался, ревновал и снова любил… я верил, надеялся, прощал и снова любил… смеялся, плакал, обижался, ждал и снова любил… меня предавали и я предавал… но снова и снова любил…

Regrets I've had a few¹⁷

But then again too few to mention

I did what I had to do

And saw it through without exemption

Невысокий, худощавый, с правильными чертами лица, внешне он был довольно обыкновенный, но у него были ослепительные, яркие голубые глаза и поразительное мужское обаяние, и он имел потрясающий голос, потрясающий…

Женщины, услышав его пение, просто сходили с ума, говорят, некоторые даже выпрыгивали из окон, они ездили за ним по всему свету, они создавали тысячи фан-клубов, они преследовали его, чтобы только слышать его голос.

«Голос» – именно так звала его вся Америка, ещё – мистер Голубые Глаза, а Марлен Дитрих называла его «роллс-ройс среди мужчин», имя же его было Фрэнк Синатра, и его глубокий, мягкий, бархатный и бесподобный баритон покорил весь мир. Он пел о своей, о моей, о твоей жизни, когда жизнь – это Путь.

For what is a man what has he got¹⁸

If not himself then he has naught

To say the things he truly feels

And not the words of one who kneels

The record shows I took the blows

And did it my way.

Я шла по вечернему зимнему парку около дома, тихо падал снег, в моих наушниках Фрэнк Синатра пел My Way, я знала эту песню и негромко подпевала, в стороне от тропинки сгущалась темнота, но уже зажглись фонари, освещая уходящую в даль Дорогу…

Твист

– Вас можно пригласить на танец?

– Можно.

– Николай.

– Елена Павловна.

– Музыка приятная, ретро. Я сегодня днём смотрел по телевизору старый фильм… забыл вот название.

– И я смотрела, хороший, добрый фильм. Как же он называется?

– Его снимали в Плёсе. Вы были в Плёсе?

– Нет.

– Я был давно, на теплоходе заходили. Красота! Волга, берёзы, сирень цвела, незабудки.

– В этом фильме актёр известный играл… замечательный актёр, народный артист… его фамилия…

– Знаю, знаю… сейчас… он, помните, играл в фильме… тоже прекрасный фильм, он там дедушку играл и у него внучка… известная актриса…

– Помню. А маму играла актриса… красивая такая…

– Да-да, она Миледи в «Трёх мушкетерах» играла.

– И в «Зеркале» Тарковского она же. Вам нравится Тарковский?

– Нравится, особенно «Солярис».

– Согласна. Эти затянутые, долгие кадры, паутина на деревьях, роса на траве.

– Бесподобно.

– А знаете, Коля, есть такое растение, манжетка называется или росянка, его широкие листья образуют своеобразную воронку вроде бокала. И вот летним утром в этом зелёном бокале собирается большая капля росы. Представьте себе: лужайка, заросшая манжеткой, и в каждой капля росы, сверкающей на солнце. И если эту росинку…

– …выпить…

– Да, её нужно обязательно выпить. Тогда будет…

– И будет тогда счастье, Леночка. Так как же звали того актёра?

– Который в Плёсе снимался? Какой лёгкий, светлый фильм, и хэппи-энд! Господи, ну как же его звать?

– Сту-ге-рон.

– Что?

– Его звать Стугерон Валокординович.

– Смешно. Но сейчас от склероза есть новые лекарства.

– Вспомнил! Первый фильм назывался «Почти смешная история», а во втором дедушку играл Михаил Глузский, внучку – Марина Неёлова, маму – Маргарита Терехова, фильм «Монолог».

– Спасибо, облегчили страдания. Бабушки только в том прекрасном фильме не хватает. А моя внучка на втором курсе медицинского института учится.

– Мой внук на четвёртом автодорожного.

– Не женат?

– Кто? Я?

– Да что вы! Ой, простите… я о внуке спрашивала.

– Пока нет. А ваша внучка замужем?

– Пока нет.

– Так давайте, Лена… А вы заметили, мы давно танцуем без музыки.

– Да что вы?! Не может быть!

– Перерыв был.

– Как неудобно… мы танцуем одни, без музыки… а вокруг нас люди… О, Боже!

– Включили. Тухманов – «Я пригласить хочу на танец вас и только вас».

– Как хорошо вы танцуете, Коля!

– И вы, Елена Павловна. У вас до какого числа санаторная путёвка?

– До 28-го.

– А у меня до 29-го. Так у нас всё ещё впереди!

– Твист, Коля!

– Yes! Come on let’s twist again, like we did last summer!¹⁹ Побежали, Леночка!

Секонд-хэнд

– По-моему, вам очень идёт, особенно блузка с жакетом, и цвета прекрасно сочетаются.

– А размер? – спрашивала женщина, прикладывая к себе выбранные вещи, среди которых были ещё и джинсы, и чёрные брюки.

– Вы можете померить, но только дома, у нас, сами понимаете, нет примерочной, а если что не так – принесёте обратно.

Марина загляделась на эту сцену во дворе церкви, воскресная литургия только что закончилась, тёплый солнечный день, «за окнами август». Подержанные вещи были развешаны на скамейках, лежали на нескольких раздвижных столах, висели на каркасе палатки, а обувь стояла прямо на асфальте. Все эти куртки, рубашки, брюки, юбки, все сапоги, детские сапожки, ботинки и ботиночки были принесены прихожанами и раздавались тем, кто в них нуждался. Люди подходили, выбирали, благодарили и уносили то, что понравилось и подошло.

Марина остановилась, женщиной, примеряющей блузку, джинсы и чёрные брюки, была Фаина из соседнего дома, а вещи, которые она держала в руках и собиралась, видимо, взять домой, были вещами Марины – именно их неделю назад она и принесла в церковь. Она поступала так уже давно, некоторые новые вещи, например, подаренные, иногда просто не нравились, другие, купленные давно, часто почти не носились, а третьи Марина стирала, чистила, приводила в порядок и тоже приносила в церковь.

«Кому-нибудь да пригодятся», – думала она.

Однако Марина не представляла Фаину в своих собственных вещах, нет, они ей как раз подойдут по размеру, но между Мариной и Фаиной произошёл конфликт или, скорее, непонимание друг друга. И вдруг эти вещи…

У Марины была собака – золотистый ретривер, а у Фаины три маленьких рыжих симпатичных немецких шпица. Ретривер Юлька была собакой очень дружелюбной, людей любила, с детьми дружила и никаких охранных качеств не имела. Досталась Юля Марине от старшего сына – женился, семья, маленькие дети, мама, возьми, и взяла, что делать. Команды Юлька знала, даже любила, и, когда её просили – принеси мячик, тапочки, дай лапу, другую, сидеть, стоять, лежать – все выполняла с удовольствием, радостно, всем своим видом показывая – давай ещё! Гулять с ней в парке было одно удовольствие – послушная, добрая, все её ласкают, гладят, к собакам спокойна. Три шпица Фаины были задиристые, приставали, лаяли на других собак беспричинно, а гулять всем приходилось в одном парке – жили рядом.

Однажды, когда Марина гуляла со своей собакой и подругой, Юльку прямо-таки атаковали эти самые три шпица – окружили, стали лаять, не отставая от неё, она рассердилась и показала зубы, укусить она не могла, но слегка прихватила кого-то из троицы для порядка. После дождя дорожки в парке были грязные, лужи кругом, шпицы в комбинезонах.

– Ваша собака комбинезон порвала моей, – закричала Фаина.

Марина осмотрела собачку:

– Всё в порядке.

– Нет, порвала!

– Хорошо, давайте я вам заплачу за комбинезон, сколько?

Фаина фыркнула, повернулась и быстро ушла, собачки за ней.

– Что это она? Чего хочет? – спросила Марину подруга.

– Кто же её знает!

Однако дело этим не закончилось. На следующий день с Юлькой гулял муж Марины, шпицы снова бегали вокруг неё, лаяли, та огрызалась, рычала.

– Юля, что такое? Сидеть!

– Ваша Юля нам комбинезон вчера порвала.

– Ладно, давайте я заплачу.

И опять Фаина развернулась и быстро ушла. С тех пор Юлька затаила обиду на шпицев за несправедливость, она чуяла их за версту – шерсть на холке и по спине вставала дыбом, хвост вверх, смотрела напряжённо вперёд, хотя на горизонте никого, и только через несколько минут из-за поворота показывалась Фаина с собаками. Юльку брали на поводок и уводили, добрую ласковую Юльку. Марина даже гулять стала в другой стороне парка и в другое время только чтобы не встречаться со шпицами и их хозяйкой. И теперь Фаина будет ходить в вещах Марины.

«Нет, на здоровье, не жалко, но вдруг встретимся в парке, а у Юльки такой нюх! Она же точно почувствует мой запах», – думала Марина.

Она стояла рядом, растерянно смотрела на свою блузку, на жакет, джинсы, брюки. Фаина тем временем повернулась, увидела Марину, быстро положила одежду в сумку и ушла. Они встретились через два дня. По аллее парка шла Фаина, на ней ладно сидели чёрные брюки и блузка Марины.

«Симпатично смотрятся, и по цвету хорошо сочетаются», – подумала Марина.

Юлька, увидев Фаину в знакомых вещах, остановилась, села, долго принюхивалась, потом подняла голову, посмотрела на Марину и дальше не пошла, так и сидела, глядя, как мимо прошагали шпицы с хозяйкой. А шпицы почти не лаяли, как обычно, так… совсем немного, вроде бы по привычке или только для вида.

Может, Юлька решила, что если Марина отдала свои вещи другому, то, значит, это – друг?

Может, шпицы подумали, что если от вещей хозяйки пахнет вот этим человеком, если хозяйка взяла от него подарок, то, значит, это – друг?

А может, Юлька и шпицы напрямую поговорили друг с другом на только им ведомом языке?

Неизвестно, что произошло, но именно с этой минуты отношения между шпицами и Юлькой, а потом между Фаиной и Мариной стали не сразу, но постепенно налаживаться, будто что-то помогло им измениться.

Ну разве только секонд-хэнд. Или что-то другое?

Юный пограничник с собакой

Петух был роскошный – гребешок и бородка алые, клюв золотой, оперение туловища жёлто-коричневое с белыми вкраплениями, а перья пышного и длинного хвоста ярко-синие с бордовым – невероятное сочетание, но такое вызывающе яркое и притягательное! Он стоял, высоко подняв голову и широко расставив лапы, задиристый, весёлый, вот-вот победно прокричит «кукареку» и бросится куда-то по своим важным петушиным делам.

Это была фарфоровая статуэтка размером приблизительно двадцать на пятнадцать сантиметров, стоящая на раскладном столике на базаре в центре города Конаково. Красавец-петух возвышался среди хрупких трепетных балерин, стоящих в классической позе на одной ноге с изящно изогнутыми руками, среди собачек и кошечек разных пород, среди супниц, тарелок, чашек и расписных заварных чайников всех размеров. Всё это были изделия Конаковского фаянсового завода. Но я загляделась на лихого петушка.

– Можно подержать? – спросила я продавщицу, женщину средних лет в цветастом длинном платье.

– Конечно.

– Сколько же стоит такая красота? – я любовалась статуэткой.

– Три тысячи.

– Недёшево.

– А что же вы хотите? Теперь это раритет, такой статуэтки нигде больше нет, – продавщица грустно вздохнула. – Как нет уже и самого фаянсового завода.

– Понимаю, спасибо.

Я шла вдоль торговых рядов с ароматными малосольными огурцами, крупными, плотными, только начинающими краснеть местными помидорами, связками укропа, хрена и чеснока для соления, черники и голубики, синеющих в пластиковых бутылках, душистой красной земляники в стаканчиках, оранжево-жёлтых лисичек в небольших берестяных коробочках.

У нескольких продавцов увидела первые белые грибы – колосовики – толстые ножки, светло-коричневые вогнутые шляпки, коренастые, как сказочный хозяин леса старичок-лесовичок. Наклонилась и вдохнула потрясающий грибной аромат. Пора и мне пойти по грибы!

Много рассады садовых цветов для посадки – разноцветные флоксы, бархатцы, клематис, петунья, анютины глазки. Запах свежей рыбы привёл к рыбакам. В больших распахнутых сумках лежали серебристые длинные судаки, жерех, лещи с толстой спинкой, подлещики.

«Надо бы купить на уху, – подумала я. – Похожу ещё, посмотрю, потом вернусь ».

И вдруг я замерла, увидев до боли знакомую и уже почти забытую картину из далёкого детства – это была статуэтка пионера с собакой. Как же она называется… не помню… юный пограничник?… пограничник с собакой?

Мальчик-пионер был одет в тёмные шорты и белую рубашку с короткими рукавами, поверх которой повязан красный галстук. Казалось, он только что присел на колено, придерживая двумя руками за шею верную собаку. И юный пионер, и друг-собака смотрели напряжённо и внимательно в одну точку, как будто видели вдали опасность, требующую срочных действий, как будто вот-вот должна была прозвучать команда «Вперед!».

– И шпион будет схвачен, – неожиданно услышала я.

Эти слова произнёс незнакомец, стоявший рядом со мной и также внимательно рассматривающий статуэтку.

– «Юный пограничник с собакой», скульптор Столбова, Ломоносовский фарфоровый завод, 1952 год. А эта статуэтка на столике перед нами, где пионер в красном галстуке и одет немного по-другому, сделана у нас в Конаково… давно сделана, – добавил мужчина.

– Вы избавили меня от мучений, не могла вспомнить название, – сказала я.

– Всё в прошлом, нет больше фаянсового завода в Конаково, – вздохнул незнакомец.

– Как же так получилось? Ведь вся страна знала и пользовалась этой посудой.

– Да, а теперь вот покупаем китайские чашки, тарелки. Эх, что говорить! Приватизировали, обанкротили, разрушили, растащили по кирпичику. Видели старое здание завода? Из красного кирпича, которое ещё сам Кузнецов построил?

– Видела.

– Даже эти кирпичи растащили, на них ведь печать Кузнецова была… позволили уничтожить. На Конаковском фаянсовом заводе при советской власти работали больше пяти тысяч человек, экспорт большой был, многие страны покупали. Мощная инфраструктура была – детские сады, ясли, пионерский лагерь, пансионат, жилые дома строили для своих… всё, всё было… эх! – мужчина горестно махнул рукой и не стал больше ничего говорить, ушёл, тяжело было вспоминать.

А я всё глядела на юного пограничника с собакой, тревожно смотрящего из прошлого в далёкое будущее. Ах, если бы… если бы знать…

06.08.2014, Конаково – Москва

До свидания, снег!

Первый день весны. Не помню такой бесснежной и тёплой зимы, как в этом году – было мало снега, метелей, и почти не было снегопада. Какое красивое слово снегопад… ещё листопад, ещё звездопад, будем ждать звездопад… обычно это завораживающее зрелище бывает в конце лета или в начале осени ясными прозрачными ночами.

Но почему-то с первыми весенними днями мы уже думаем о лете и начинаем «шить сарафаны и лёгкие платья из ситца», которые «вы полагаете, будут носиться?», но всё равно, всё равно их «следует шить»; и мы мечтаем о летнем отпуске, купании в быстрой лесной речке, о первой землянике, первом подберёзовике, о тихих вечерних закатах и запахе сена.

Но почему-то ещё в начале лета мы задумываемся об осени и отсчитываем время по цветению трав и деревьев – уже отцвели ромашки и клевер, а вот кипрей и душистая белая таволга, какое красивое слово таволга… вот липа, жасмин, колокольчики, васильки… уже зацвели во дворах, золотые шары – высокие, ярко-жёлтые фонарики, потом мальва, астры и, наконец, хризантемы с горьковатым и грустным ароматом осени…

Мы настроились на зиму, позади Покров, капусту посолили и ждём первый снег. А последний снег – вот он, осевший, грязный, неряшливый: «Извините меня, извините, уйду… а помните, какой я был… вы помните?»

Дворники безжалостно выбрасывают его на дорогу… и машины, машины… Мне кажется, он плачет, прощаясь с нами до следующей зимы. Мы грустим об уходящем, помним первый и ждём тёмной хмурой осенью неожиданный, белый-белый снег.

Мы чего-то всё время ждём…

Случай из армейской жизни

Когда Илюша проходил срочную двухгодичную службу, часть его на полгода расположилась недалеко от большого села во Владимирской области. А Илюша был большой любитель чтения, любил фантастику, классику, исторические книги… многое, и очень ему не хватало хороших книг в свободное время. В селе была библиотека, и если идти от в/ч Илюши по шоссе, то до неё было чуть больше пятнадцати километров, а прямиком через поля, овраги – километров шесть-семь. Илюша дорогу знал и ходил всегда напрямую.

Библиотекарше, женщине средних лет, он отдал в залог свой комсомольский билет, случилось это в советские времена, когда были не только комсомольцы, но и коммунисты, и юные пионеры. Между ним и библиотекаршей была договорённость: если часть Илюши уедет, а он книги не вернул, тогда он вышлет книги в библиотеку бандеролью, а взамен ему будет выслан заказным письмом его комсомольский билет.

Решил Илюша в очередной раз пойти в библиотеку поменять книги, договорился, чтобы отпустили из части, и после обеда отправился прямиком по протоптанной дорожке. Был тёмный январский день, облачное небо, шёл небольшой снег, изредка поднимался ветерок, мороз был градусов семь-восемь. Пройдя немного по полю, засыпанному снегом, Илюша подумал: «Может, не ходить? Вернуться? Нет, договорился, пойду!»

В библиотеку он пришёл около четырех часов. Пока не спеша выбрал книги, поговорил с библиотекаршей, было уже около шести вечера. За окном стемнело, было слышно, как завывает ветер, поднялась метель.

– Может, останешься, Илюша? – спросила библиотекарша. – Переночуй здесь, гляди, какая вьюга да метель началась. А утром распогодится, и пойдёшь.

– Да нет, спасибо, надо идти.

– Ну, смотри.

Илюша вышел на улицу – темнота, сильный ветер, снег. Как идти – напрямую или по дороге? Напрямую путь в два раза короче. И пошёл он полями и оврагами, чтобы быстрее добраться до своей части. Между тем, ветер становился всё сильнее, с неба повалил, посыпал крупными хлопьями снег, заметая еле видимую впереди дорогу.

Пройдя ещё немного, Илюша подумал: «Надо бы вернуться и заночевать в библиотеке».

Он остановился, оглянулся назад, но огни села исчезли, и вокруг была чёрная, бушующая мгла, снег и ветер. Теперь он не знал, куда идти – направо, налево, вперёд, назад, кругом была беспросветная тьма. Побрёл наугад, но забрёл в овраг и провалился по плечи в снег. Еле выбрался, снова пошёл куда-то и снова провалился, с трудом вылез, встал… вокруг был мрак и океан бурлящей и клокочущей метели.

«Зарываться в снег нельзя – заснёшь, замёрзнешь, завалит снегом», – мелькнула мысль.

Илюша стал вытаптывать дорожку в снегу, получилась едва заметная тропка метров пятнадцать. Он стал ходить по ней взад-вперёд, взад-вперёд, только бы не упасть и не заснуть, взад-вперёд… не упасть, не заснуть, свернувшись калачиком… Он не помнил, о чём думал, что вспоминал, сбился считать и начинать снова… и так до полпятого утра… больше десяти часов…

И всё-таки он услышал где-то вдали слабый шум проехавшей машины, на часах было 4:30 утра. Это стало ориентиром, на который пошёл Илюша. Он падал в снег, снова проваливался в овраги, но вставал и шёл. Метель понемногу стихала, но было ещё темно.

Наконец, Илюша вышел на узкую дорогу, он огляделся и понял, что она идёт от села к основному шоссе, до которого идти километра два. Он не встретил на пути ни одной попутной машины, а потом, когда шёл уже по шоссе, мимо него проехали два грузовика. Если бы он проголосовал, один из них наверняка бы остановился, но он просто шёл… больше пятнадцати километров до своей части. Не опоздал. Книги сохранил.

Марина внимательно слушала рассказ мужа уже который раз, но всё равно спросила:

– А книги какие были?

– Фейхтвангер и ещё что-то, забыл.

– А если бы волки…

– Глупая, какие волки, зайчика видел… такого же зайчика, как ты.

Марина улыбнулась и обняла мужа.

Академик

– Дочка, я на работе могу взять для тебя путёвку на турбазу, льготную между прочим. Сессию ты сдала, вот и поезжай-ка на три недели, как раз студенческие каникулы начались, зима, лыжи, что дома-то делать.

– Я никогда не ездила никогда турбазу. Вот если бы с Наташей! А куда?

– Под Бологое. Говорят, места там очень красивые, озёра.

Но ещё одну путёвку получить не удалось. Маринку родители всё-таки уговорили, и она впервые поехала на турбазу.

Её поселили в номер с двумя москвичками. Женщины были намного старше, имели семью, детей и к Маринке относились как к младшей сестре. Они подружились, и перед сном начинались бесконечные разговоры обо всём на свете, которые продолжались обычно далеко за полночь. Маринке было интересно слушать старших подруг, и она ни разу не пожалела, что именно они стали её соседками.

Конец января, каникулы, на турбазе много студентов, по вечерам на танцплощадке в клубе не протолкнуться. Среди отдыхающих кроме молодёжи много интеллигентных среднего возраста мужчин. Маринка заметила это сразу и как-то вначале заглянула во Дворец культуры, чтобы взять в библиотеке почитать что-нибудь, но попала в актовый зал, где сидели солидные мужчины, многие с аккуратными бородками, в очках, похожие на профессоров. Выйдя из здания, Маринка обратила внимание на вывеску: «Всесоюзная научная конференция по…» и тут же про неё забыла.

В те благословенные давние времена была традиция – проводить научные семинары, конференции, совещания в Домах и на базах отдыха, на турбазах. Это было не всегда, но довольно часто, как говорится, совмещали приятное с полезным, работу и отдых. В тот год был именно такой случай – со всей страны собрались то ли физики, то ли математики, то ли энергетики.

Турбаза находилась недалеко от города Бологое. Как пел на танцах ансамбль «Весёлые ребята»: «Бологое, Бологое, Бологое – это между Ленинградом и Москвой». Места эти отличались необыкновенной красотой – озёра, протоки, холмы, поля, хвойный лес.

Зима укрыла землю белым покровом, метель закручивала снежные вихри, и на аллеях турбазы вечером, под горящими фонарями, струился и падал в руки снегопад. Погода стояла чудесная – небольшой мороз, солнце, искрящийся снег.

Каждый день Маринка вставала на лыжи и скорее в лес, где вокруг турбазы была проложена лыжня. Она ходила на лыжах и утром, и под вечер, потом немного отдыхала, а после ужина шла на танцы во Дворец культуры, где яблоку было негде упасть, и где, кажется, даже стены дрожали в ритме музыки.

В первые дни Маринка заметила на лыжне высокого худощавого мужчину в синем спортивном костюме, он шёл на лыжах легко и умело, обгоняя Маринку. Февральское солнце светило по-весеннему ярко, на лице Маринки расцвели рыжие веснушки, с каждым днём их становилось всё больше, будто солнце, улыбаясь, отмечало именно её весёлыми конопушками. Года два назад Маринка попробовала вывести веснушки, косметолог выписала специальную мазь, но бесполезно – в конце зимы на её лице снова красовались солнечные брызги, и Маринка махнула рукой.

Она стояла посреди лесной поляны, облокотившись на лыжные палки и подставив лицо тёплым солнечным лучам.

– Весной пахнет, – услышала она, оглянулась и увидела мужчину в синем спортивном костюме, которого часто встречала на лыжне.

– Здравствуйте, и правда пахнет, – улыбнулась Маринка.

– Игорь Сергеевич. А вас, как величать, позвольте узнать?

– Марина.

– Мариночка, не первый раз вижу вас на лыжне, где вы научились так хорошо ходить на лыжах?

– Я рядом с Волгой живу, и зимой, как только она замерзает, хожу на лыжах вдоль берега вместе с братом, иногда мы далеко уходим, за город.

– Где же вы живёте?

– В Твери, раньше Калинин был.

– Да-да, знаю, – Игорь Сергеевич тоже улыбался, глядя на Маринку. – Значит, вы и плавать любите, если у Волги живёте, далеко заплываете, наверное.

– Люблю, у нас Волга не очень широкая, пляж в центре города, а мой дом и школа тоже в центре. После девятого класса я с друзьями Волгу переплывала туда и обратно.

– Без отдыха?

– Нет, на той стороне чуток вздохнули и обратно поплыли, – она вспомнила, как это было, и рассмеялась.

– Это что же, получается, вы школьница?

– В институте учусь, на втором курсе. А вы – участник научной конференции?

– Занимаюсь наукой понемногу, по мере сил. Ну что же, продолжим наше путешествие на лыжах! А ты знаешь, Мариночка, здесь недалеко есть замечательная горка. Пошли?

– Поехали!

Так они познакомились. И с того дня Маринка была рядом с Игорем Сергеевичем, когда он был свободен. Внимательный, остроумный, весёлый, спортивный, он казался ей волшебником, знающим всё на свете, что ни спроси. Она относилась к нему как к учителю, поначалу стеснялась, а потом раскрылась и стала разговаривать непринуждённо и легко, как со старшим мудрым другом.

– Маринка, что ты любишь читать? Почему эта книга понравилась? Какой кинофильм ты смотрела недавно? Тебе нравится «Трава» Владимира Солоухина? Где нашла эту повесть? И я в «Науке и жизни», там, кстати, есть и моя статья. Да, Мариночка, муравьиное царство – это целый мир, на зиму они прячутся в…

Она спрашивала – он рассказывал, объяснял подробно и увлечённо. Как же интересно было слушать его! Они часто останавливались на той лесной поляне, где познакомились, и стояли рядом, подставив лицо солнцу и прикрыв глаза. Пригревало солнце, лежали на снегу голубые тени, стучал дятел в тишине, скрипели вековые сосны. Потом шли на горку.

– Догоняй! – Игорь Сергеевич, оттолкнувшись, летел на лыжах вниз, Маринка за ним, падали, смеялись, отряхивали друг друга от снега.

По вечерам они гуляли по аллеям парка, тихо падал снег, зажигались фонари, Маринка подставляла под их мерцающий свет ладони и смотрела на тающие снежинки. Игорь Сергеевич целовал её мокрые руки, обнимал за плечи и смотрел пристально, будто запоминая.

– Даже вечером при снегопаде видны твои рыжие конопушки, буду считать их… – и целовал в губы. У дверей корпуса, где жила Маринка, они прощались. До завтра.

Три недели пролетели незаметно, как три дня. Обратно ехали вместе в электричке до Твери, там Маринка выходила, а Игорю Сергеевичу предстоял путь до Москвы и дальше самолётом до Новосибирска. Всю дорогу он держал её руки, был взволнован, что-то сбивчиво говорил… ах, если бы… если бы… Маринка тупо смотрела в тёмные окна вагона, почти не слушала и почти не слышала… вот сейчас она расстанется с Другом и больше никогда… «Никогда, никогда, никогда…» – стучали колеса поезда. Они что-то сказали друг другу на прощание.

Вернувшись домой, Маринка открыла энциклопедию и нашла статью об Игоре Сергеевиче – он был академиком и известным учёным. В те добрые старые времена было принято посылать родным, знакомым, друзьям красивые открытки на праздники.

– Дочка, тебе письмо, – сказала мама, протягивая Маринке конверт перед 8 марта.

Обратный адрес был «Новосибирск, Академгородок».

«Рыжик, твёрушка, с весной тебя, с очаровательными веснушками!» – писал Игорь Сергеевич. Он присылал ей письма год.

На той мартовской открытке были нарциссы на голубом фоне с белыми разводами, похожими на облака.

Один день в поликлинике

Над кабинетом с надписью «врач-терапевт участковый Матвеева Елена Петровна» загорелась лампа, и вошёл пожилой мужчина.

– Здравствуйте, Елена Петровна.

– Здравствуйте, Алексей Иванович. Что беспокоит? – Работая много лет на одном участке, Елена Петровна хорошо знала своих больных – истории болезней, истории жизней, anamnesis morbi-vitae. Пролистала амбулаторную карту Карасёва Алексея Ивановича.

– Давно вы лекарства не выписывали, Алексей Иванович.

– Да вот я за этим как раз и пришёл. Только… только лекарство это… – Алексей Иванович выглядел смущённым.

– Что вы хотите сказать?

– Я, Елена Петровна, хочу выписать… – Алексей Иванович совсем смутился. – Хочу выписать… виагру. Говорят, нам можно бесплатно её получать.

– Огорчу вас, Алексей Иванович, вам это лекарство принимать нельзя, противопоказано, потому что виагра не совместима с другими лекарствами, которые вы принимаете.

– Совсем нельзя?

– Совсем.

«Это ж надо было додуматься до такого – включить виагру в льготные лекарства. Других проблем как будто нет!» – подумала Елена Петровна.

– А мы с женой решили…

– Нельзя, Алексей Иванович, для вашего здоровья нельзя, – Елена Петровна писала что-то в амбулаторной карте. – Я вижу, вы в этом году с женой не были в санатории, выпишу вам справки для получения льготных путёвок. Погода чудесная, осень золотая, вот и отдохнёте.

– Спасибо, Елена Петровна, я тогда подожду в коридоре.

В кабинет вошла участковый врач Алла Сергеевна из соседнего кабинета.

– Лена, давай вместе ЭКГ посмотрим, Марина заболела, кабинет ЭКГ закрыт. Клиника нестабильной стенокардии.

– Давай посмотрим… зубцы S и T изменены, у R снижена амплитуда… что там с аритмией, блокадой… вот это видишь…

– Всё вижу. Госпитализируем?

– Конечно.

– Побежала.

В дверях Алла Сергеевна столкнулась с входящей Ниночкой – секретарём главного.

– Елена Петровна, сегодняшняя конференция переносится на завтра, вы не забыли – у вас доклад.

– Я готова.

– И ещё прививки от гриппа, помните?

– Конечно, как можно…

Через несколько минут появился хирург Эдуард Александрович.

– Лен, тебе привет и спасибо от больного Ковальчука.

– Как он?

– Всё в порядке, через три дня к тебе пожалует.

– Ну, слава Богу, Эдик! Я за него так переживала!

– Понятное дело, я сам в больницу звонил. Сегодня что-то суеты много, как ты?

– Всё в пределах нормы, Эдик.

Не прошло и семи минут, как в кабинет вошёл невропатолог Николай Михайлович.

– Лен, Карасёв только что у меня был, виагру просил.

– А ты?

– Нет, конечно. Противопоказано.

– Ты пришёл сказать мне про Карасёва?

– Да нет. В смысле, нет. Лен, почему мы так говорим – «да нет»? Я вообще-то пришёл на тебя посмотреть. И всё.

– Коля, у меня очередь за дверью.

– Ленусик, ты это, – обнял за плечи, – давай погуляем в нашем парке, погода – мечта! Я посмотрел, у тебя сегодня всего три вызова, сделаем вместе, да? Потом перекусим и погуляем. «Осенние листья шумят и шумят в саду…», за-был-как-даль-ше, – протянул в такт песне Николай, – мама пела в детстве.

– Ты мне всех больных распугаешь своим пением. Всё, Коля. Все разговоры после приёма.

Коля – Николай Михайлович вышел, Елена Петровна подошла к окну. Вокруг поликлиники стояли рыже-багряные клёны, поднявшийся ветерок кружил в старомодном вальсе осенние листья. Вдали Елена Петровна увидела супругов Карасёвых, они собирали кленовые листья в пёстрый, жёлто-красный букет.

– Вот так-то лучше будет. Как Коля пел? «Осенние листья шумят и шумят в саду… и счастлив лишь тот», – она посмотрела на часы, приём ещё только начался. – Проходите, здравствуйте.

Подайте ж милостыню ей

Хмурое, тёмное ноябрьское утро, низкие мрачные тучи, но тепло, как в середине сентября. Ольга Сергеевна с соседкой по подъезду Верой Ивановной торопились на воскресную Литургию.

– Вот чудит погода! Раньше, помню, в ноябре снег по колено был, а сейчас хоть грибы собирай.

– Да, Ольга Сергеевна.

– На самом деле, Вера Ивановна, видела на днях грибы, шла с внуком, смотрю – вешенки на нескольких деревьях и много так! А в парке гуляли, так там поганок разных полно!

– Трава какая зелёная, Ольга Сергеевна, а ведь ноябрь уже. И на Покров тепло очень было. Смотрите, что-то сегодня нищих много собралось.

Вдоль церковной ограды стояли нищие поодиночке и группами по два-три человека.

Всех их женщины хорошо знали, приходили одни и те же. Поздоровались, бросили приготовленные монетки в пластиковые стаканчики. В стороне за углом «новички», их Ольга Сергеевна раньше не видела – мужчина и женщина средних лет, потёртые, мятые куртки, сумки, тёмный платок и вязаная шапочка надвинуты до бровей, глаза опущены. Женщины бросили монетки «новичкам».

– Спаси, Господи!

– Бог в помощь!

После службы погода совсем испортилась, колючий, пронизывающий ветер, мелкий дождь. Бегом, бегом, хотелось поскорее нырнуть в метро, хоть выходной, но народа много. У входа, немного за углом, под навесом стояла старушка, маленькая, сгорбленная, в сером старом пальтишке, намокшем сбоку от дождя, платке, в руке у неё был пластиковый стаканчик для милостыни. Её не видели, не замечали, все торопились… дождь-ветер-противно.

Ольга Сергеевна увидела тех «новых» нищих, которых она приметила утром. Они тоже пробежали мимо старушки как все – быстрее, быстрее, но вдруг остановились, вернулись и начали копаться в своих сумках. Потом и мужчина, и женщина перевернули сумки и… высыпали все собранные ими монетки в стаканчик старушки – один, два, пять рублей, один, два, пять… трясут, трясут сумки… всё до конца… монетки падают на мокрый грязный асфальт… подбирают, подбирают… Старушка им что-то суетливо говорит, крестит. Кланяются ей в ответ. Спаси, Господи!

Маленькая ранка с большой кровопотерей

– Катюша, приходи ко мне завтра на обед, поболтаем, я тортик испеку.

– Анюта, у тебя же завтра день рождения, я помню.

– Я отмечать не собираюсь, дата не круглая, приходи, а вечером мужички наши с работы придут, присоединятся.

– Приду.

Аня и Катя были соседками по даче, их участки были рядом, и дети были почти одного возраста, одним словом, они дружили. В это лето Катя впервые отправила своих сыновей-погодков в пионерский лагерь в Анапу, где была база отдыха от организации, где работал её муж. Дочка Ани тоже уехала на две недели в деревню к бабушке, которая заскучала по любимой внучке.

«Подарю Ане чайный сервиз, который на всякий случай из дома привезла – шесть фарфоровых чашек с блюдцами, разрисованными милыми земляничками. И упакованы они в красивую коробку, а посуда на даче лишней не бывает», – подумала Катя.

Утро следующего дня выдалось светлым, тёплым и радостным.

«Сбегаю, искупаюсь», – решила Катя.

Она пробежала по извилистой тропинке по краю леса, вдоль речки на пляж, представлявший собой большое поле, заросшее клевером, ромашками, лютиками, всеми видами подмосковного разнотравья, а около берега старательно засыпанное песком силами трудолюбивых дачников. Вода была освежающе-прохладной, цвели жёлтые кувшинки, распустились белые лилии, и по небу плыли пушистые облака.

– Какое счастье, – неизвестно кому улыбалась Катя.

Оделась и на обратной дороге набрала букет полевых цветов из колокольчиков, ромашек, яркого клевера: «У Ани садовых цветов много, но полевым все рады».

Ближе к обеду Катя решила сделать окрошку, угостить подругу, квас вчера сама приготовила из сусла, крепкий, вкусный получился. Она порезала овощи, мясо, осталось дорезать только зелёный лук. Нож был новый, купленный неделю назад, и надо же, задела самый кончик безымянного пальца на левой руке, как будто крышечку срезала, да такую маленькую, что почти не видно. Катя обработала ранку перекисью, зелёнкой, забинтовала палец, потом смешала здоровой рукой нарезку, залила её квасом, подсолила, пусть окрошка настаивается. Стала собираться в гости и тут заметила, что весь бинт в крови. Она снова обработала, перебинтовала палец, сверху чистой салфеткой накрыла на всякий случай и направилась к подруге.

– Анечка, с днём рождения!

Расцеловались, Катя вручила подарок, букет и поставила кастрюлю с окрошкой на стол.

– Катюша, спасибо! Букет – очарование. А чашки с земляникой я сама хотела купить, ты как знала. За окрошку отдельное спасибо, пойдём к столу! Что у тебя с рукой?

– Да так, палец порезала новым ножом.

Сели за стол. Минут через десять Аня вдруг замолчала и с ужасом посмотрела на забинтованную руку Кати, с локтя которой капала кровь. Принесла перекись, бинты. Перевязали, а кровотечение всё не останавливалось.

– Катя, собирайся в Москву, нечего ждать. Мне ехать с тобой?

– Нет, сама справлюсь. Ты видела, какая маленькая ранка, не пойму, почему кровь не останавливается.

Катя быстро оделась, взяла чистые полотенца, добежала до рейсового автобуса, хорошо, что недалеко.

– Здравствуйте, дядя Миша, – поздоровалась она с водителем.

– Здравствуй, Катя. Что это у тебя с рукой?

– Порезалась новым ножом, ранка маленькая, а кровь всё не останавливается.

– Ты, Катя, сойди, когда я скажу, это недалеко от железнодорожной станции, там есть подстанция скорой помощи, зайди, помогут.

– Спасибо, дядя Миша.

На подстанции скорой помощи на ранку наложили гемостатическую губку, кровь приостановилась, но вскоре губка промокла, на старую губку положили новую, забинтовали, кровь стала капать чуть меньше. Обмотали руку полотенцем на всякий случай. Катя села в электричке у окна. После Лобни набился полный вагон, а рядом с ней никого, только напротив две старушки всё охали, глядя на её руку, замотанную испачканным кровью полотенцем.

Выйдя на своей станции, она пошла через привокзальный рынок к автобусной остановке. Везде продавали клубнику, и так ей захотелось! Свою-то не смогла собрать сегодня. Катя подошла к молодому парню, продавцу клубники.

– Откуда клубничка?

– С Тамбова.

– Сколько?

– Слушай, а что у тебя с рукой? Вся в крови…

– Порезалась случайно. Ну, так сколько?

– Сколько, сколько? Помнишь, давно реклама такая была по телевизору? Для всех семьдесят, для тебя пятьдесят.

– Хорошо, взвесь два килограмма, пожалуйста.

Парень отвесил, протянул пакет, потом переложил для прочности ещё в один.

– Держи, денег не надо, лечи руку.

– Нет, что ты! Я так не могу, возьми деньги.

– Говорю, бери клубнику и поправляйся. Иди! – парень даже рассердился. – Иди, угощаю!

– Хорошо, спасибо тебе, спасибо! – Катя поняла, что спорить бесполезно.

Муж был дома и ждал Катю. Вымыл, намял ей клубнички, посыпал сахаром, развёл молоком – как она любила, и накормил, успокоил измученную жену. Кровь почти не капала, и ехать в травмпункт совсем не хотелось. Так и заснула с рукой, обмотанной в два полотенца, и спала всю ночь.

Утром первым делом Катя посмотрела на руку, полотенца превратились в твёрдую глыбу от засохшей крови. Аккуратно, потихоньку она отмотала два полотенца, взялась за бинты, но закапала кровь, испугалась: надо ехать на перевязку в травмпункт.

– Катюша, у меня сегоднядежурство, заменить некому, как ты, доедешь одна?

– Доеду, не переживай.

– Только звони.

Было утро воскресного дня, середина июня, машин на улицах нет, и до «травмы» на автобусе Катя доехала быстро. Ни в регистратуре, ни в раздевалке, ни в холле, где всегда толпится народ, никого. Катя заглянула в кабинет – никого. Но вот, наконец, появился врач-травматолог.

– Проходите, садитесь. Что случилось?

Катя рассказала. Врач встал, открыл шкаф, взял обыкновенный гранёный стакан, бутыль с надписью «спирт 96», налил приблизительно три четверти стакана, поставил его перед Катей и… ушёл, не сказав ни слова. Катя работала библиотекарем, крови боялась, и эти действия врача её просто ошеломили.

«Мне этот спирт… Что я должна делать? Не выпить же его? Я тогда умру сразу, вот тут и упаду со стула. А что они будут делать с моим пальцем?»

Так прошло около десяти минут, Катя ждала и тихо тряслась от страха и неизвестности, но вот дверь открылась, появился травматолог, он улыбнулся, взглянув на неё.

– Опустите палец вместе с бинтом в стакан со спиртом и подержите пятнадцать минут.

И снова ушёл. Теперь Кате всё стало понятно – бинт отмокнет, тогда разбинтуют. Так и произошло. Медсестра минут двадцать возилась с бинтами, потихоньку их разматывала, снова опускала палец в спирт, ждала, снова разматывала, аккуратно, долго. Когда дошли до гемостатической губки, трогать её не стали – показалась кровь, помазали йодом и забинтовали.

– Губка рассосётся, не переживайте. А вы испугались, что придётся пить спирт? Как можно без солёного огурчика и чёрного хлеба? – доктор рассмеялся. – Ну что вы, я шучу. Вообще-то сегодня третье воскресенье июня – День медицинского работника.

– Спасибо вам большое и поздравляю, – смущённо произнесла Катя, – что бы мы без вас делали!

Рядом с травмпунктом был рынок. Катя купила два килограмма клубники в красивой плетёной корзиночке и отнесла симпатичному травматологу и медсестре. Хорошо, когда всё хорошо кончается!

На танцах-ах!

Вдоль аллеи облетевших осенних берёз к клубу подмосковного санатория тянулись стайки отдыхающих – по двое, группами, по одному. Фонари освещали голые ветви деревьев, мокрый асфальт, ноябрьские лужи, затянутые тонким, хрустящим под ногами льдом.

«В детстве любила поднять корочку льда над подмёрзшими лужами, перевернуть её, а на другой стороне – замки, дворцы, королевства, и каждая льдинка разная», – вспомнила Аня, она шла на танцы.

Здание клуба светилось всеми окнами. Большой танцевальный зал, паркет, отдыхающие вдоль стен, музыка – ретро: Магомаев, Ободзинский, Пугачёва, что, видимо, всех радовало – публика была не самой молодой. Зазвучало «…льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…».

К Анне подошёл высокий подтянутый мужчина примерно её возраста.

«Наверное, бывший военный, такая выправка», – подумала Аня.

– Вас можно пригласить? Николай.

– Анна.

Кавалер уверенно взял за талию, Аня положила руки на его плечи.

«…жду, когда пройдёшь, а быть может, нет, стоит мне тебя увидеть, о, как я счастлив…»

– Вы давно здесь, Аня?

– Вчера приехала.

– И я тоже. А вы с каким диагнозом приехали?

Вот лучше бы он не говорил «с каким диагнозом вы приехали». Анне, всю трудовую жизнь отработавшую врачом, стало невыразимо смешно, она рассмеялась.

– Я вообще-то врач, первый раз в санатории и услышать на танцах «с каким диагнозом вы приехали»… это… это просто невозможно смешно.

Смешинка Ани передалась Николаю, он засмеялся.

«…песню подобрал на гитаре я, жаль, что ты её не слышишь, потому что в ней…»

Николай уверенно водил Анну, она легко подчинялась.

«Умеет танцевать», – подумала она. «Умеет танцевать», – подумал он.

Однако смешинка, зародившаяся между ними, не давала покоя и, вспоминая ту фразу, и Николай, и Анна начинали смеяться и заражали этим смехом друг друга снова и снова. Танца у них не получилось, получилось топтание на месте со смехом. Но вот прозвучало: «…эти глаза напротив – калейдоскоп огней, эти глаза напротив, ярче и всё теплей…»

– Приглашаю вас, Аня.

Николай уверенно обхватил её талию, крепко взял за руку и закружил в вихре восхитительного вальса.

«Как хорошо, что я надела туфельки», – подумала Аня.

– Вам очень идёт эта кофточка.

– Мне идут белые кружевные воротнички.

– Я окончил высшее военно-морское…

«…пусть я впадаю, пусть, в сентиментальность и грусть, воле моей супротив эти глаза…»

«Какой вальс я танцевала на свадьбе? Не помню. А платье было строгое – длинный рукав, воротник-стойка и никаких украшений, только фата…»

– Потом закончил Академию Генштаба, служил…

«…вот и свела судьба, вот и свела судьба, вот и свела судьба нас…»

«А у детей какой был свадебный танец? Вальс? Не помню… »

– С женой развёлся, двухкомнатная квартира…

«…невестки в свадебных платьях были такие красивые…»

– Была гипертония одно время, пил атенолол…

Вздрогнув от названия, Аня подумала: «На лекарства уже условный рефлекс».

– Сейчас чаще назначают другие бета-блокаторы – нового поколения. Ах, какой вальс!

«…эти глаза напротив, пусть пробегут года, эти глаза напротив, сразу и навсегда…»

«Что же я всё время хочу вспомнить? Четырнадцать лет, пионерский лагерь, танцплощадка на берегу лесной речки, остроконечные ели, звездопад…»

– Какое красивое слово звездопад!

– Да, Аня, ещё снегопад, листопад.

Всего лишь вальс, мгновение жизни…

Кулич на Пасху

На остановке в троллейбус вошли новые пассажиры, около меня села женщина средних лет, а её спутница встала рядом, и я стала невольной участницей этого разговора.

– Ты тесто на опаре делаешь или сразу всю сдобу кладёшь?

– Только на опаре, я готовлю строго по рецепту, слово в слово, как написано.

– Я пробовала безопарное тесто, тоже хорошо, но только дрожжи должны быть свежайшими.

– Ты права насчёт дрожжей, и лучше не сухие, а обычные, тогда тесто будет с кислинкой.

– Я покупаю изюм крупный, удлинённой формы. А ты обычный берёшь?

– Обычный, мелкий, но мне нравится.

– Мне кажется, крупный изюм вкуснее и ароматнее, пусть чуть подороже, но мы ведь не каждый день делаем…

– …делаем кулич, – закончила я.

Мы все рассмеялись.

– Вы тоже не покупаете куличи? – спросила меня сидящая рядом женщина.

– Всю жизнь сама пеку куличи на Пасху, – сказала я. – Вместе с изюмом добавляю ещё курагу.

– А я вместе с ванильным сахаром кладу немного корицы и обязательно миндальные орехи.

– Мне больше нравится один ванилин, хорошо ещё цукаты добавлять.

– Глазурь вы как делаете?

Дальше мы обсуждали, как лучше делать глазурь, как украшать готовый кулич, потом говорили, как красить яйца, решили, что лучше луковой шелухи ничего нет, в заключение я сказала:

– Покрашенные яйца хорошо помазать растительным маслом, они тогда красиво блестят.

На этих словах мы вдруг вспомнили, что едем и едем, спохватились, посмотрели в окно и обнаружили, что давно проехали свою остановку, вышли. Оказалось, мы жили в соседних домах, познакомились, шли не спеша и говорили о творожной пасхе:

– Есть столько рецептов пасхи!

– Я знаю отличный, надо приготовить…

Надо приготовить себя к Великому Празднику, для этого и был Великий Пост, понимая это, мы задумались и притихли, вспоминая…

Первый кулич я испекла, когда начала жить отдельно в маленькой комнате в самом центре Москвы, на улице Солянка. Кроме меня в коммунальной квартире жили ещё три семьи, но небольшие. На Пасху вся наша коммунальная квартира дружно пекла куличи. Пекли по очереди – сегодня одна, завтра другая хозяйка, пекли в одних и тех же формах, передавая их друг другу – в небольших кастрюльках, в металлических банках из-под консервов разных размеров. Куличи получались высокие, красивые, а вкусные…

За неделю квартира пропитывалась дивным ароматом ванили, корицы, миндальных орехов и сдобного теста, аромат наших куличей можно было почувствовать уже выходя из лифта. Освящали куличи в церкви, расположенной рядом с известным по кинофильму «Покровские ворота» сталинским домом, он был и есть на Покровском бульваре.

Уже давно я не живу на Солянке, но до сих пор крашу яйца в луковой шелухе и делаю куличи, пеку много, угощаю родственников, друзей и отношу куличи в Храм недалеко от моего дома.

Весеннее небо, яркое солнце, молодая трава, скромные цветы мать-и-мачехи на позеленевших лужайках, пение соловьёв, весна… Весна и радость, надежда и встреча в Светлое Христово Воскресение.

Рыбка

– Бабуля-я, смотри, рыбка губками шевелит, – мой трёхлетний внук Ванечка смотрел удивлённо-заинтересовано на рыбу в большой клетчатой сумке, с какими в лихие девяностые челноки ездили за границу.

С этой сумкой, лежащей на земле, стоял на базаре в городе Конаково мужчина средних лет, загорелый, крепкий, с аккуратной интеллигентной бородкой, одетый в военную униформу – защитного цвета брюки и ветровку.

– Это карп, Ваня, он… он скоро уснёт, как и другие рыбки в сумке, видишь, как много дядя наловил.

– Можно потрогаю, бабушка-а?

– Можно, можно. Верно, это карп, – добродушно ответил продавец, он же, видимо, и рыбак.

Ванюша осторожно дотронулся до туловища, головы рыбы, хотел сунуть пальчик ей в рот…

– Нет-нет, вот это нельзя, Ваня. Постой и просто посмотри на рыбку.

В распахнутой огромной сумке с одной стороны аккуратно лежали судаки, большие, серебристые, вытянутой формы, рядом несколько карпов, ещё живых, шевелящих губами, тут же лещи с толстой спинкой, а рядом много подлещиков. Около продавца устойчиво стоял и чувствовался уже издали запах свежей, недавно пойманной рыбы.

– Вот это улов! – с восхищением сказала я. – Сами поймали?

– А то кто же, – с гордостью ответил мужчина. – Вчера день да сегодня утром рыбачил.

– Наверное, с лодки?

– Конечно, судака на берегу не поймаешь, тем более таких…

– Сколько же весит вот этот судачок, – я показала на самого большого.

– Три с половиной килограмма, остальные – два и больше, – продавец раздвинул рыбу в сумке. – Видите, пять судаков поймал, берите на уху.

– У вас и лещи большие, красивые, уху-то можно и с лещами сварить, а судачка лучше на заливное.

– Вот и покупайте!

Ванечка сел на корточки и во все глаза смотрел на рыбу, никогда он не видел её столько и такую разную.

– Бабуля-я, купи эту рыбку, – внук указал на карпа. – Я его в тазик с водой пущу, можно?

– Ванечка, мы судака лучше купим. Завесьте нам этого – самого большого, сколько потянет?

– Три шестьсот, округлим – три с половиной килограмма. Завернуть?

– Спасибо, – расплатившись, я положила рыбу в сумку.

– Так что вы будете делать с ней, хозяюшка, как готовить?

– Из половины судака сделаю заливное, другую половину приготовлю по-польски.

– Это как?

– Да просто очень. Чистим, моем, режем рыбу, припускаем в специях до готовности. Отвариваем несколько яиц. Рублеными белками обсыпаем рыбку, а желтки перетираем с кусочком сливочного масла, доводим до кипения и поливаем этим соусом и рыбу, и молодую горячую картошечку, которую кладём рядом, и всё посыпаем укропом. Просто, быстро, вкусно и полезно.

– Спасибо, обязательно сделаю.

– Ещё добавим, конечно, малосольный огурчик со своего огорода и… и рюмочку, – мужчина улыбнулся. – Разрешите, хозяюшка?

– Ну что с вами делать! – рассмеялась я.

– А я вот уху делаю отличную, приходите через недельку в это же время за рыбой, может, жереха поймаю, принесу, и об ухе поговорим, поделимся опытом.

– Уха – это хорошо, договорились, приду.

– Бабуля-я, уха это что? У меня ухи есть, вот, – малыш показал на свои уши.

– Не ухи у тебя, а два уха. Есть уха – это суп такой из рыбы, а есть два уха, вот они, – я дотронулась до ушей внука. – Понял?

– Да, ухи-ухи-ухи, – Ванечка засмеялся, побежал вперед, подпрыгивая на одной ноге, наткнулся на пустую пластиковую бутылку на земле, начал пинать её ногой, подбрасывая вверх и хохоча: – Ухи-ухи-ухи…

– А кто озорничает, мы того «за ушко да на солнышко», – я пыталась быть строгой.

– Бабуля-я, ты мне про солнышко будешь читать? И про крокодила.

– А ты помнишь: «Горе, горе, крокодил солнце в небе проглотил…»

– Наступила темнота, не ходи за ворота, кто… кто… – забыл.

– «Кто на улицу попал, заблудился и пропал, плачет серый воробей, выйди, солнышко, скорей», – напомнила я. И дальше, дальше… Пока ехали домой вспомнили «Краденое солнце» и «Муху-цокотуху».

Вечером приехала подруга, пошли купаться на Волгу – Ванечка, я с мужем, подруга и наша собака Юлька. Ванюша бегал по мелководью, поднимая тысячи брызг, за которыми азартно охотилась Юлька, пытаясь схватить ртом сверкающие капли воды. Волны плескались о песчаный берег, переливаясь серебристым блеском, Юлька гонялась за ними, стараясь удержать, а Ваня за ней и за волнами, Юлька лает, Ваня хохочет…

– Ванюша, не упади, не ходи далеко в воду!

Вот Юлька увидела то ли подбитую, то ли больную рыбу, плавающую кругами по поверхности воды, и всё – сразу всех забыла, никого не слышит, ничего не видит, началась её рыбалка. Наконец, ухватила зубами рыбу за верхний плавник, плывёт к берегу, гордо кладёт у наших ног – добыча!

– Молодец, Юля, – хвалим мы, а потом, чтобы она не видела, отпускаем эту, видимо, раненую рыбу обратно в реку.

Купались все вместе, плавали далеко за буйки, на глубину, вода ласковая, тёплая, нагрелась за солнечный летний день, дно песчаное, нежное. Когда наплавались, сели на берегу Волги. Ярко-красное закатное солнце исчезало за кромкой леса, освещая небо и реку во все цвета радуги… да-да, помню, «каждый охотник желает знать».

– Причём тут фазаны?

– Это просто цвет фиолетовый, понимаешь…

– Бабуля-я, смотри, солнышко падает. Нет его? Нет, – развёл ручками, удивлённые глаза спрашивают, «как же так?»

– Солнце уходит на ночь, отдохнёт и завтра снова будет светить всем нам, такая у него работа, у солнышка.

– Работа, – повторяет Ванечка.

Игорь Ильинский

На Новый год родители ставили большую, раскидистую от пола до потолка ёлку. Мама делала из ваты маленькие шарики, нанизывала их на нитку и эти бусы-снежинки развешивала по всей квартире, и даже в коридоре и на кухне. Дом превращался в царство Снежной Королевы, приходил праздник. Ёлку украшали игрушками, бусами, флажками, вешали ёлочную гирлянду, зажигали её вечером – «ёлочка гори!».

Но самое интересное вешали внизу елки – это были конфеты, маленькие шоколадки в виде золотых медалек, грецкие орехи, завёрнутые в блестящую фольгу. На Новый год мамочка старалась купить хорошие, дорогие конфеты – «Мишка косолапый», «Ну-ка отними», «Золотой петушок», «Белочка» – это было лакомство для меня и брата-двойняшки.

Брата моего зовут Дмитрий-Дима, но наша крёстная называла его всегда Митя или Миня.

Крёстную звали Маргарита Дмитриевна, а её папу мы всегда звали дядя Митя, поэтому имена Митя-Миня были для нас привычными. Стоя перед нарядной ёлкой, украшенной сладкими лакомствами, мы очень хотели снять с веточки ту или иную конфетку, но мама сказала:

– Нельзя, только когда придёт Новый год.

Но и после Нового года ни я, ни брат, когда были маленькие, без разрешения сладости с ёлки не трогали, хотя и приходилось останавливать брату меня, а мне брата – нельзя!

Дома на кухне у нас висела чёрная тарелка радио, которое работало весь день – от «Пионерской зорьки» до передачи «Для тех, кто не спит». И вот, как-то придя из школы, наверное, в третьем классе, и включив радио, мы услышали:

«Вот мы с сестрёнкой Лёлей вошли в комнату. И видим: очень красивая ёлка. А под ёлкой лежат подарки. Моя сестрёнка Лёля говорит:

– Не будем глядеть подарки. А вместо того давай лучше съедим по одной пастилке.

И вот она подходит к ёлке и моментально съедает одну пастилку, висящую на ниточке. Я говорю:

– Лёля, если ты съела пастилочку, то я тоже сейчас что-нибудь съем.

И я подхожу к ёлке и откусываю маленький кусочек яблока. Леля говорит:

– Минька, если ты яблоко откусил, то я сейчас другую пастилку съем и вдобавок возьму себе ещё эту конфетку.

– Если ты, Лёлища, съела вторую пастилку, то я ещё раз откушу это яблоко».

От удивления, как будто эти слова произносили я и брат, я села на стул и уже не могла оторваться от передачи – добрый милый рассказчик говорил о нас. Это был рассказ «Ёлка» Михаила Зощенко, читал Игорь Ильинский. Передачу повторяли, я подрастала и уже хорошо знала этот доверительный и доброжелательный голос – голос Игоря Владимировича Ильинского. Позже с таким же вниманием и радостью я слушала «Детство. Отрочество. Юность» Льва Толстого в исполнении Ильинского, и каждое слово, мысль, каждое чувство было понятным, близким и находило отклик в моей душе во многом благодаря таланту Игоря Ильинского.

Потом появился Финдлей, и слово такое лёгкое, весёлое, озорное – Финдлей, даже хотелось его повторять.

– Кто там стучится в поздний час?

«Конечно, я – Финддей!»

– Ступай домой. Все спят у нас!

«Не все!» – сказал Финдлей.

– Как ты прийти ко мне посмел?

«Посмел!» – сказал Финдлей.

– Небось, наделаешь ты дел…

«Могу!» – сказал Финдлей.

Стихи Бёрнса удивительно легко запоминались, засыпала, и снилось, что Финдлей – то ли злой разбойник, то ли благородный рыцарь на белом коне, который «стучится в дверь ко мне». Так я узнала и полюбила Роберта Бёрнса, и первая небольшая книжка его стихов в мягкой нарядной обложке – как украшение и сегодня в моём книжном шкафу.

Кто честной бедности своей

Стыдится и всё прочее,

Тот самый жалкий из людей,

Трусливый раб и прочее.

При всём при том,

При всём при том,

Пускай бедны мы с вами,

Богатство –

Штамп на золотом,

А золотой –

Мы сами!

Ильинский и сонеты Шекспира… юность, брошенные уроки, вечерний час, завораживающий, добрый, с лёгкой грустью голос и волшебные, волшебные строки:

Уж если ты разлюбишь – так теперь,

Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.

Будь самой горькой из моих потерь,

Но только не последней каплей горя!

Оставь меня, но не в последний миг,

Когда от мелких бед я ослабею.

Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,

Что это горе всех невзгод больнее,

Что нет невзгод, а есть одна беда –

Твоей любви лишиться навсегда.

Ильинский читал В. Шекспира, П. Беранже, Р. Бёрнса, Д. Биссета, А. С. Пушкина, И. А. Крылова, А. Н. Толстого, А. П. Чехова, В. Маяковского, М. Зощенко, С. Михалкова, А. Твардовского… читал и знакомил с новым миром Литературы, он стал для меня Учителем.

Смотрела, знала все фильмы с участием великого Актёра – смеялась над Бываловым, Огурцовым, помню Кутузова и, конечно, «Эти разные, разные, разные лица», где Ильинский один сыграл 24 роли, многие из которых – закрой глаза и вот они – все перед тобой, и то же удовольствие, та же радость и сопереживание.

Более тридцати лет Игорь Ильинский был ведущим актёром и режиссёром Малого театра. Он был смешным и печальным, был простым и мудрым. Он был великим драматическим, трагическим актёром, помню его Акима во «Власти тьмы»: «В пакости, в пакости, знаешь, живёшь…» Помню Фирса – «Вишнёвый сад», режиссёр Игорь Ильинский.

И особенно Лев Толстой – «Возвращение на круги своя» по пьесе Иона Друцэ.

Последние два спектакля Игорь Владимирович играл почти слепой, у него было отслоение сетчатки глаза, и роли свои он заучивал наизусть под магнитофон – долго и требовательно репетировал дома. На сцене тогда ему светили фонариком из-за кулис, он не видел, не знал, куда идти и шёл на свет. Это был подвиг актёра.

«Старосветские помещики» Гоголя Игорь Ильинский читал с тридцати лет и до последних дней своей жизни, когда уже не выходил из дома, и его жена Т. А. Еремеева, приходя с работы, спрашивала:

– Как ты провёл день?

Ильинский отвечал:

– Прекрасно, работал над «Старосветскими помещиками» под магнитофон, каждый раз нахожу что-то новое и неизвестное.

Однажды в интервью Игорь Владимирович сказал:

– «Старосветские помещики» Гоголя – лучшее произведение о любви.

И я запомнила. Помню, после этих слов я внимательно перечитывала «Старосветских помещиков». Через годы снова и снова. Я понимаю, о чём Вы говорите, Игорь Владимирович, что Вы имеете в виду, что Вас волнует и не даёт покоя. Но для этого… для этого мне потребовалось «немногое» – всего лишь прожить почти всю жизнь.

Небольшая квартира Игоря Ильинского находится в самом центре Москвы, ни на какие уговоры переехать в более просторный дом он не соглашался, хотя такие предложения поступали не раз. Окна его квартиры выходят прямо на Храм, в этом и есть причина.

В последней роли Толстого – Ильинского спрашивает его секретарь:

– Что Вы думаете о религии?

– На мой взгляд, религия есть такое установление человека и бесконечности, которое помогает ему определить цель жизни.

– Стало быть, за основу Вы берёте два элемента – Человек и Бесконечность.

– Да, только в ином порядке – Бесконечность и Человек.

«Оглядываясь на всю мою жизнь, я вижу цепь, состоящую иногда из закономерных событий, а иногда из случайностей, странных, счастливых и несчастливых обстоятельств… но в то же время цепь эта состоит из дней и часов кропотливого труда, из разочарований… и вместе с тем из затаённой веры в свои силы, любви к своему искусству, поисков… переходящих, наконец, в озарение, в творческую радость, в удовлетворение художника!» – написал Игорь Ильинский в своей книге «Сам о себе», будто подводя итоги…

В Третьяковской галерее

Я давно не была в Третьяковской галерее в Лаврушинском переулке, так получалось, что в последнее время заглядывала всё больше в филиал на Крымском валу, где часто проводились разные выставки. Но память, как лучи тёплого света, пронзали другие, любимые, известные ещё с детства картины – те, что всегда висели в родительском доме в виде репродукций, те, по которым писали сочинения и которые были на обложках школьных учебников; те, что были изображены даже на плюшевых коврах, висящих на стенах неказистых, покосившихся деревянных домов где-то в крохотном провинциальном городке и забытой всеми на свете деревне.

«Рожь» и «Мишки в сосновом лесу» Шишкина, «Алёнушка», «Витязь на распутье», «Богатыри» Васнецова, «Неизвестная» Крамского, «Март», «Над вечным покоем», «Берёзовая роща», «Золотая осень» Левитана, «Грачи прилетели» Саврасова, «Девятый вал» Айвазовского, «Охотники на привале» Перова, «Московский дворик» Поленова… эти картины Третьяковской галереи, как и многие другие, невозможно забыть, и как же я соскучилась по ним.

Но больше всего я хотела вновь увидеть совершенно особую картину – «Явление Христа народу» Александра Андреевича Иванова, тем более, что приближался Праздник Богоявления – Крещения Господнего. Решила дождаться, когда закончатся зимние каникулы у детей и долгие новогодние праздники у взрослых, чтобы народа в залах музея было поменьше, да чтобы было потише.

И вот середина недели, четверг, вторая половина дня. В кассах музея никого, в раздевалке почти пусто, поднимаюсь на второй этаж по лестнице и уже помню её, будто шла по ней только вчера – и эти лампы, и тишина, и портреты на стенах, и этот, ни с чем не сравнимый запах. На стульчиках у стен вежливые интеллигентные женщины – работники музея:

– «Явление Христа»? Вам десятый зал.

Прохожу седьмой, восьмой… анфилада широких дверей… девятый… дверь открыта настежь… передо мной огромное полотно, я знаю его размер, и всё равно поражаюсь, удивляюсь… а картина… просто дух захватывает.

Тридцать семь персонажей картины передо мной, многих вижу со спины, и это создаёт впечатление моего личного присутствия при великом событии. Обожжённая древняя земля, где-то вдали зелёная долина и голубые горы, слева река и раскидистое дерево; на переднем плане величественная и благородная фигура Иоанна Крестителя, его окружает пёстрая толпа народа, здесь же апостолы Иоанн Богослов и Андрей Первозванный. Иоанн Креститель стоит вполоборота с Крестом в руке, он указывает на того, кто только появился на горизонте, о нём уже знают, знают, что он Мессия, его ждут… это Христос.

Я сижу на скамье напротив картины, рядом со мной шепчутся девушка и парень, больше в зале никого, долго сидим вместе и смотрим, смотрим…

– Как вы думаете, какое время дня изображено на картине? – спрашиваю я у парочки.

Они удивлённо пожимают плечами.

– Мне кажется, это утро. А сторона света? – Уже не жду ответа. – Восток, там, где алтарь в храме. Восход солнца. Новый день. Новый завет. Начало.

– Да-а, – почти хором соглашаются девушка и парень. – Расскажите нам… если можно.

И я негромко и, признаться, с удовольствием рассказываю то немногое, что знаю. Кратко. Недолго. О том, что двадцать лет для написания картины – это много, это вся жизнь, это лишения, аскетизм, нехватка денег, еды, красок… это подвиг. Художник привёз картину на родину в Санкт-Петербург в мае 1858 года, а в июле 1858 года Александр Иванов скончался от холеры… такая судьба.

– Посмотрите на ноги Спасителя, кажется, что он как будто спускается по ступеням, – говорю я.

– А мы не заметили.

– Он идёт из горнего мира… к нам. А вот эта фигура в профиль, ближайшая к Христу, никого вам не напоминает?

Долго присматриваются.

– Гоголь?

– Да, правда, в первоначальном варианте он был более похож.

– Гоголь жил в Италии?

– Гоголь долго жил за границей, в том числе и в Италии, в это время великий писатель работал над первым томом «Мёртвых душ», Иванов был посвящён в планы и замыслы Гоголя, два гения были друзьями.

– Второй том «Мёртвых душ» Гоголь сжёг.

– От второго тома осталось немногое, от третьего, который задумывался, почти ничего.

– Почему Гоголь так поступил? Расскажите, что знаете.

– Мы уже никогда не узнаем – почему Гоголь дерзнул совершить такое – сжечь в огне свой труд, своё вдохновение, свои надежды. Почему рядом с ним не оказалось никого, кто остановил бы его в ту страшную драматическую минуту. Всю жизнь Гоголь испытывал раздирающее его душу противоречие – быть монахом или быть писателем, наделённым Богом великим талантом. Он хотел быть монахом, не смог, давил талант и долг писателя, но сердцу не прикажешь, сердцем он был…

– Где?

– Сердцем он был в монастыре Оптина пустынь, куда приезжал три раза и где чувствовал себя хорошо, на своём месте.

– А есть на картине сам Александр Иванов?

– Есть, это странник с посохом и в шляпе, сидящий в тени камня, второй странник Гоголь, а третий… только Христос. Эти персонажи – Христос, Гоголь, Иванов являются центром картины, и, заметьте, Гоголь ближе всех к Христу, а в первых эскизах на месте Гоголя был… Христос.

Мы замолчали и ещё долго смотрели на великую картину. Парень и девушка попрощались со мной. Я вскоре встала, думала пройти по залам музея, посмотреть, вспомнить, но после «Явления Христа народу» почему-то никуда больше идти уже не хотелось. Вышла на улицу около четырёх часов дня, было тепло – плюс три, снег растаял, серенькое небо с облаками.

«Пойду до метро пешком», – подумала я.

Шла по Большой Полянке, через мост Водоотводного канала, по улице Серафимовича, по Большому Каменному мосту, по Моховой к метро «Боровицкая», а там и до моей московской окраины недалеко. Зажглись фонари, всё ещё стояли украшенные игрушками и разноцветными огнями новогодние ёлки, горели в витринах гирлянды, спешили куда-то прохожие, толпились в пробках машины, шумела, бурлила и жила Москва. Через несколько дней Праздник Крещения Господнего – Праздник Богоявления.

Перед моими глазами была великая картина Александра Иванова «Явление Христа народу» – Богоявление.

Разгром

– Ты хочешь увидеть разруху?

– Не разруху, а разгром, почувствуй разницу, как говорится.

– Хорошо, пошли, – ответил мне муж.

Широкая лесная дорога, усыпанная пожелтевшими хвойными иглами и шишками шла вдоль берега Волги. Корабельные столетние сосны с красновато-коричневыми стволами, устремлёнными ввысь, заканчивались где-то у неба ветвистой рельефной кроной. Подлесок был беден, лишь изредка мелькала тонкая рябина или берёза, куст бузины или шиповник с алыми ягодами, но зато обильно разросся черничник и папоротник. Сосновый бор, прозрачный и торжественный как храм, был наполнен воздухом, светом, солнцем и неповторимым ароматом янтарной сосновой смолы, стекающей вниз по разгорячённым, похожим на колонны стволам.

Справа, недалеко от лесной дороги тянулся бесконечной золотой косой песчаный пляж. В этом году Волга обмелела на метр-полтора то ли от необычно бесснежной зимы, то ли оттого, что по весне спустили много воды в Иваньковском водохранилище, никто не знал, почему так получилось, но впервые за много лет местные жители и приезжие ходили по дну реки, отступившей от прежних берегов на двадцать-пятьдесят метров.

Живописными островками росла на песке у воды высокая осока, создавая уютные, зелёные уголки, где зачастую можно было увидеть кострища, вокруг которых, как возле стола, располагались несколько берёзовых пней-стульев. Вдоль всего берега, куда только охватывал взгляд, стояли рыбаки, а в сосновом бору разместились многочисленные палатки туристов – была суббота, в будний день народа меньше, а то и вовсе нет в непогоду.

Аппетитно пахло ухой, гречневой кашей с тушенкой и кофе. Где-то играла музыка, слышался детский и женский смех, голоса. На пляже дети строили из песка башни и дворцы, не боясь, что их смоет водой, эти самые замки из песка, ставшие метафорой. Многие купались.

– Костик, не плавай далеко!

– Настя, ты надела надувные браслеты? Как нет? Вернись сейчас же!

– Костик, я несу матрас, помоги мне.

– Настенька, ложись мне на руки, вот так… и давай руками работай, как папа учил… молодец, молодец, и ножками двумя как бы отталкивайся… ну да, как лягушонок, правильно говоришь… давай, дочка…

– Костя, залезай на матрас, поплыли!

– Слава, ты куда так далеко с Настей зашёл? Я не кричу… Как уже сама плавает? Не может быть.

– Лена, давай плыви ко мне!

– Плыву! За Настенькой следи!

– Мама, я плавать научилась, смотри…

– Может, искупаемся? – спросила я мужа.

– Да пришли уже почти, давай потом.

Слева от лесной дороги начиналась асфальтированная тропинка, пошли по ней и вскоре увидели вдали высокие шестиэтажные здания из красивого жёлтого кирпича. Это и был пансионат известного министерства, а теперь пансионат превратился в руины. Ещё лет пять-шесть назад здесь проводили отпуск сотни отдыхающих, был бассейн, Дворец культуры, концертный зал, кинотеатр, библиотека, ресторан, многое, многое… ничего не осталось.

Выбитые окна, снятые рамы, разбитые полы и плитка, голые стены, ни одной двери, никакой мебели, пустота, грязь, мусор, опустошение и разгром… сейчас здесь можно было снимать фильм о войне и массированной бомбёжке.

Недалеко от шестиэтажного корпуса пансионата копошилась пожилая женщина, она что-то подбирала с земли, отряхивала и складывала на скамейку. Подойдя ближе, мы увидели, что это были книги, обгоревшие старые книги, валявшиеся среди золы и пепла на земле, те, что не сгорели, как остальные.

– Кто-то ведь принёс и поджёг книги, – я вздохнула.

– Это старые библиотечные книги, я который раз прихожу, собираю то, что хоть немного сохранилось, может, кому-нибудь пригодится.

– Выходит, не первый раз жгут книги? – спросил муж.

– Не первый, – ответила женщина.

Я подняла с земли несколько книг, стряхнула пепел, грязь – Василий Титов «Соловьи», Валентин Новиков «До первого снега», Константин Симонов «Если дорог тебе твой дом», рекомендательный библиографический указатель «Преображая родную землю» …названия книг были символические.

Разговорились, и оказалось, что незнакомка – наша соседка, живёт в соседнем доме рядом с нами в Москве. Надо же, встретиться здесь, в лесу, в ста двадцати километрах от столицы, в разрушенном пансионате! Лариса Михайловна, так звали женщину, приезжала сюда на лето к родственникам в посёлок не первый год, видела былое и настоящее пансионата.

– Тяжело и горько смотреть на всё это… разруха…

– Не разруха, а разгром, – грустно повторила я.

– Недалеко отсюда пионерский лагерь – то же самое, того же министерства, там был бассейн – один из лучших в области. Сходите…

Пройдя по тропинке лесом минут пятнадцать, мы оказались в пионерском лагере. Двухэтажные белые кирпичные корпуса, асфальтированные дорожки, вдоль которых – декоративные садовые кустарники, шиповник, черноплодка, черёмуха и высокие сосны, сосны, сосны вокруг. Вот и плавательный бассейн – огромное, высотой с четырёхэтажный дом величественное здание… и такая же полнейшая разруха, разгром всего и везде. Напротив бассейна мы увидели старый большой яблоневый сад, ветви деревьев склонились под тяжестью спелых наливных плодов, яблоки падали прямо на наших глазах и валялись на земле повсюду.

– Подбирайте яблочки, не стесняйтесь, – мы оглянулись на неожиданный голос.

К нам с тележкой, гружёной скошенной травой, приближался пожилой мужчина, одетый в зелёную униформу. Когда заговорили, узнали, что он ухаживает за животными в зоопарке элитной базы отдыха, расположенной через дорогу от разрушенного пионерского лагеря.

– А вы не знали об этой базе отдыха? – спросил мужчина.

– Знали, но не были, – ответил муж.

– Так вы яблочки-то собирайте, собирайте, и деревьям легче будет, не стесняйтесь, – улыбнулся мужчина. – Здесь и грушовка, и коричное есть – для варенья уж больно хорошо это яблочко. Знаете, хозяюшка?

– Знаю, – смутилась я.

– Вот и сварите варенье или компот. Так ведь?

– Наверное, – я совсем застеснялась.

– Ну, до свидания тогда.

– До свидания, – хором ответили мы.

Мужчина ушёл, гремя тележкой с душистой травой по раздолбленному асфальту.

Вспоминала дома прожитый день, как будто смотрела два разных фильма – один цветной, где были золотой пляж, сосны, река, смеющиеся дети и женщины, яблоневый сад… и другой, чёрно-белый – разрушенные дома, тёмные окна, пустота и сожжённые книги…

Из опавших яблок, что мы собрали в старом саду, я сварила изумительное варенье – густой сироп и прозрачные дольки, одна к одной, медово-янтарное, пахнущее летом и солнцем.

Просто было лето

В то лето Алину с братом Алёшей родители отправили на дачу к маминой сестре тёте Вере.

– Нам нужно поменять крыльцо, полы на веранде, да и крышу починить пора. Как всё сделаем, приедем за вами, – сказала мама.

Алёша с Алинкой и не возражали, тем более у тёти Веры был сын Миша, их двоюродный брат, ему уже тринадцать, Алинке двенадцать, а Алёше десять. Алёшу с Алинкой на вокзале встретил дядя Коля, на машине быстро доехали до места, это был старый небольшой домик в забытой деревне, доставшийся дяде Коле от родителей.

– Как же выросли! – заохала тётя Вера. – Да где же ты, Миша!

В дверях появился двоюродный брат, рослый, крепкий, русоволосый, с большими серыми глазами и веснушками на носу. Они виделись лет пять назад и сейчас с любопытством и смущением рассматривали друг друга.

– Алиночка, у тебя коса ещё! Сейчас ведь ни у кого нет косы, тебе идёт, моя красавица. Как ты на бабушку нашу – бабу Лиду похожа, – тётя Вера обняла покрасневшую, застеснявшуюся племянницу. – А ты, Алёшенька, весь в отца! Ну, пойдёмте к столу.

После обеда Алинка помогла убрать со стола, а потом все трое пошли погулять. Алёша с Алиной никогда не были на даче двоюродного брата, поэтому с интересом слушали его.

– Деревня наша небольшая – двенадцать домов, отдалённая, и добираться к нам неудобно, поэтому дачников мало, пока ещё даже и не приехали. А зимуют только в пяти домах. Мама всё лето здесь, у неё отпуск большой, она же учительница, а папа приезжает, как может.

– А ты как время проводишь? – с улыбкой спросила Алинка.

– Я… я, – смутился Миша, – по-разному. Пойдёмте, покажу вам заброшенную турбазу.

Дом, где летом жил Миша с родителями, располагался в самом конце единственной деревенской улицы, которая продолжалась широкой дорогой, проложенной среди большого поля, засеянного клевером, тимофеевкой, мятликом, на котором местами уже белели первые ромашки.

– Скоро ромашек будет много, вот красота! – обратилась Алинка к Мише.

– Скоро клевер и ромашки вовсю зацветут, пора, – басовито ответил Миша, голос у него стал почти взрослым, низким, мужским.

Пересекли поле, спускавшееся с одной стороны вниз к узкой быстрой речке и поднимавшееся с другой стороны вверх, к горизонту, так что верхнего края и видно не было, только голубое безоблачное небо. Вошли в тенистый хвойный лес, пересекли глубокий овраг, пошли по широкой лесной дороге, одолевали стаи комаров. Миша сломал две берёзовые веточки, дал Алине и Алёше – отгонять комаров. Так и шли минут двадцать, углубляясь в лес, разгоняя комаров, но не теряя из вида речку вдали справа, дорога плавно поднималась вверх.

Наконец, подошли к невысокому забору из старых, покрытых мхом досок, покосившемуся, местами упавшему на землю, за которым виднелись какие-то строения. Зашли и оказались на территории старой заброшенной турбазы. Вдоль её центральной, широкой, когда-то асфальтированной, а сейчас почти полностью разрушенной дороги стояли с двух сторон небольшие деревянные покосившиеся домики с маленькими верандами и большим, заколоченным прогнившими досками окном. Домики стояли близко друг от друга, с двух сторон от дороги и под углом к ней.

– Ребята, – Алинка остановилась, – смотрите, они стоят, как корабли на причале.

– Ты о чём? – спросил Алёша.

– Вот эти домики, эта дорога… они как корабли и причал.

– Правда, Алинка, я сколько раз здесь был и не замечал, – Миша внимательно посмотрел на двоюродную сестру.

Столбики-фундаменты домиков были полуразрушены, осторожно поднялись по старым ступенькам, подёргали несколько дверей – забиты. В центре турбазы было двухэтажное деревянное старое здание – то ли бывший клуб, то ли столовая. Жизнь ушла из этих мест, всё опустело и исчезало со временем.

– Здесь есть причал, когда-то лодки стояли, пошли, – Миша повёл Алину и Алёшу вниз по узкой лесной тропинке, круто спускающейся вниз к речке.

Ребята оказались на старом стадионе – здесь были баскетбольная, волейбольная и даже теннисная площадки, но все они заросли мхом, молодыми деревцами, кустарником и разрушались постепенно. Около речки была лужайка, к ней примыкал небольшой причал с тремя шатающимися скамейками на нём. Построенный из досок причал был скреплён по периметру железным уголком, который, видимо, и удерживал пока всё это сооружение от падения. Осторожно прошли, сели на скамейки, и перед ними открылась удивительная картина.

Речка в этом месте становилась широкой, делилась на два рукава, а в центре её образовался остров, довольно большой, весь заросший уже высокими деревьями – наклонившиеся ивы вдоль берегов, берёзы в глубине, ели и даже пышные раскидистые лиственницы.

Недалеко от причала от острова к берегу шёл изогнутый деревянный мостик, он придавал особую живописность и даже сказочность этому заброшенному уголку. Речка здесь успокаивалась, течения почти не было, и на поверхности воды, расположившись в середине больших тёмно-зелёных округлых листьев, цвели жёлтые кувшинки и белоснежные лилии.

– Как красиво! – воскликнула Алинка.

– На остров пойдём завтра, – как будто читая её мысли, сказал Миша.

***

На следующий день сразу после завтрака ребята перебежали поле, перешли глубокий овраг, и бегом, бегом по лесной дороге до заброшенной турбазы, потом вниз по крутому склону – вот и лужайка, и остров, и старый причал. По изогнутому деревянному шатающемуся мостику перешли на остров, среди высокой травы змейками шли в разные стороны несколько дорожек-тропинок.

– Кто же здесь ходит? – почти с испугом спросила Мишу Алинка.

– Рыбаки, здесь рыба клюёт хорошо, особенно подлещики, но можно и окунька поймать. Не бойся…

– А что это? – Алинка крепко взяла Мишу за руку и не хотела отпускать.

Ребята шли вдоль берега острова и увидели поваленные на землю стволы деревьев разной толщины, и все они были остро заточены с одной стороны, как карандаши, какой-то неведомой «точилкой», видны были даже вертикальные бороздки-срезы, и все эти деревья лежали одинаково – острой стороной вглубь острова, а кроной, упавшим стволом – в сторону воды.

– Это бобры. Здесь живут две семьи бобров, – успокоил Миша, – они питаются древесиной, пилят упавшие стволы деревьев, вымачивают, прячут в норках, потом едят как консервы.

– Ты видел? – спросил Алёша.

– Бобров видел. Серьёзный зверь, хотя на вид забавный. У него передние зубы очень крепкие и сильные – видели, как обтачивает он деревья.

– Покажи нам их норки.

– Нет. У них вечерний образ жизни, сейчас спят. И потом, это опасно.

В одном месте недалеко от берега ребята увидели высокую старую иву, подточенную бобрами почти до середины по всей окружности ствола – вот-вот упадёт, но толщина её была такая, что когда дети взялись за руки втроём, то с трудом смогли обхватить дерево.

– Вот это бобры! – ахнула Алинка.

И снова на следующий день были на острове, обследовали его. Нашли большую земляничную поляну. Миша сорвал красивую веточку с крупными земляничками и одним белым цветком на ней, протянул Алинке, как-то особенно посмотрел на неё, отчего она покраснела и сердце забилось, забилось.

– Тебе.

– Спасибо, – и опустила глаза.

Сели на корточки, собирали землянику, сладкую, ароматную, спелую и ели. Алинке хотелось угостить Мишу, а Миша хотел всю землянику отдать Алинке.

Потом пошли на причал купаться. Разделись. Ребята в плавках, а Алинка… она в раздельном купальнике в мелкий цветочек, ещё не девушка, но уже не девочка. Худенькая, среднего роста, светло-русая, в веснушках, курносая, чем-то похожая на Мишу… только глаза голубые. Закрутила косу, заколола на затылке шпильками… видела, как смотрел на неё Миша. Застеснялась и прыгнула с причала, разбежались круги по воде, брызги в разные стороны, взлетела сойка на берегу. Ребята тоже прыгнули в воду, встревоженные чайки поднялись вверх и кружились над речкой, ждали, когда всё успокоится.

Наплавались и упали на тёплые, даже горячие от солнца доски… ни о чём не думалось, почти не говорили… Просто лежали и смотрели, как пролетала бабочка или стрекоза, как она садилась на кого-то, и её можно было легко взять рукой за прозрачные крылышки, как высоко летали ласточки, говорили, к хорошей погоде, как медленно двигались облака на небе… таком голубом…

«…голубом, как Алинкины глаза», – мечтал Миша.

– Возьмём сегодня удочки, рыболовные снасти, – сказал Миша на следующий день..

Он был знающий рыбак, а Алёша ничего не умел, и Миша терпеливо объяснял брату рыболовные хитрости.

Пришли на причал, закинули удочки, ждали. Алинка расположилась чуть вдали, чтобы не мешать, рыбалка её совсем не интересовала, взяла книжку из дома, но не читалось. Она сидела в жёлтом сарафане в горошек, белом платочке, и болтала ногами по воде, потом легла на спину исмотрела в небо… хорошо…

Вдруг Алинка услышала какой-то шорох рядом, нет, не показалось, она притихла. Через минуту-две на самый край причала из воды вылез маленький симпатичный зверёк с ясными умными глазками, коричневой шерстью, с длинным плоским хвостиком и смешными лапками. Алинка хотела дать знак Мише и Алёше, но они уже увидели его, тоже затихли и смотрели на пришельца. Это был маленький любопытный бобрёнок, он стоял, не двигаясь, несколько минут, смотрел, изучал, потом решил, что пора домой, ловко нырнул и быстро поплыл к острову.

– Какой хорошенький, – улыбнулась Алина.

– Он в этом году родился, – ответил Миша.

Поймали в тот день трёх подлещиков и четырёх окуньков.

А завтра снова бегали на остров. Когда шли обратно, забрели на полянку, сплошь заросшую незабудками, будто небо опрокинулось на землю и расцвело маленькими голубыми цветами. Алинка хотела набрать букет, но подумала, что завянет и не стала рвать.

– Незабудка – от слова «не забудь», – сказала она неизвестно кому, но оглянулся Миша.

Потом пришли на причал, с собой взяли первые яблоки – белый налив, удочки, книжки, но на этом волшебном месте хотелось только мечтать.

Однажды увидели взрослого бобра, только голову и часть туловища, он плыл с берега на берег, зажав в зубах большую ветку ивы с листочками на конце. Издали казалось, что он тащит букет для своей бобрихи… так Миша сказал.

Пошли первые колосовики, аккуратные, со светло-коричневой шляпкой, растущие семейками. Миша знал разные грибные места, но пошли на причал.

На заброшенном стадионе была когда-то давно посажена липовая аллея, место солнечное, открытое, речка рядом. И почему-то именно здесь, под высокими старыми липами, как на грядке в огороде, росли первые подберёзовики, подосиновики и колосовики – хоть каждый день собирай урожай. Маленькие грибы не трогали, давали подрасти, а чуть позже собирали на грибной суп, на жаркое с грибами, луком и картошкой.

Зацвела вдоль речки и около старого причала белая пушистая таволга и розовый кипрей, тётя Вера заваривая кипрей, называла его иван-чай. Отцвёл дикий шиповник и распускалась липа, и всё сильнее становился её медовый сладкий запах. Как-то Миша, Алинка и Алёша сидели на скамейке под цветущими липами и говорили о будущем.

– Я в высшее военное училище поступать хочу, может быть, в пограничное, но вначале хочу в Суворовское училище пойти, – сказал Миша.

– Там конкурс большой, – сказал Алёша и задумался.

– А я в медицинский институт, давно решила, – сообщила Алинка.

По вечерам разводили костёр на участке, недалеко от дома, приходила тётя Вера, иногда дядя Коля, смотрели на огонь, языки пламени завораживали, разговаривали, и всем было тихо и радостно. Иногда были особенно ясные звёздные ночи, короткие, как белые ночи на севере. В одну из таких ночей, когда все стали расходиться, к Алинке подошёл Миша и протянул ей небольшую коробочку.

– Возьми… на память обо мне.

– Спасибо.

Она открыла коробочку, там лежал солдатик, сделанный из металла и покрашенный разноцветной краской. Краска местами стерлась, местами её не было совсем, видно было, что солдатик старый и любимый.

– Зачем, оставь себе, тебе же он дорог.

– Это для тебя.

Вскоре приехал папа и отвёз Алину и Алёшу домой.

В августе того же года Миша поступил в Суворовское училище, потом в высшее военное училище погранвойск, а потом он оказался в одной из горячих точек.

…родные получили «груз 200»…

В книжном шкафу Алины стоит солдатик, сделанный из металла, когда-то давно покрашенный разноцветной краской, теперь уже исчезнувшей, рядом с солдатиком фотография, на ней – старый причал, Алёша, Алина, Миша и счастье.

Просто было лето…

Дивеево, акафист и серёжка

Анюта – Анна Петровна – собиралась в Дивеево. Готовилась к поездке старательно – читала литературу о Дивеевском монастыре, Четвёртом Уделе Богородицы, о батюшке Серафиме Саровском, выучила новые молитвы, просила благословения, и многое другое входило в это понятие «готовилась», многое из того, что остаётся только в твоей душе и только для тебя. Сначала думала ехать с подружками, но что-то её остановило. Поняла Анюта, что ехать в Дивеево нужно только одной, что необходима в этой поездке молчаливая сосредоточенность и… тишина… тишина в себе самой.

Ехала Аня с паломнической службой из Москвы на поезде до станции Сатис, куда прибывали в пять часов утра. За окном – тёмное, хмурое осеннее утро и лес, лес… без признаков жизни.

«Как же я? – испугалась Аня. – А вдруг автобуса не будет, и станция в глухом лесу…»

На станции из своего почти пустого вагона выходила она одна, однако, сойдя с поезда, увидела вдали автобус и небольшую группу людей, идущих к нему от поезда. Собралось пятнадцать человек – были две семьи с детьми, несколько молодых девушек, юноша, женщины и мужчины средних лет.

Экскурсоводом была симпатичная стройная девушка, звали её Мария, и весь путь до Святого источника она вдохновенно рассказывала о Серафиме Саровском и Дивеевском женском монастыре. В Святой источник окунулись с молитвой три раза те, кому это было по силам – на улице утром было ноль градусов, но все набрали святой воды, а потом поехали размещаться по гостиницам.

Весь этот день и следующий до обеда паломники были у святых мощей Серафима Саровского, у иконы Умиление, ходили по Канавке Божией Матери, стояли на службах, были во всех Соборах Дивеевского женского монастыря, который удивил и покорил своей красотой, чистотой, ухоженностью, обилием цветов и садов, больших и маленьких. Погода наладилась, прояснилась, и на фоне голубого неба сверкали золотом купола великолепных соборов монастыря.

На следующий день после обеда поехали в Арзамас, по дороге Мария рассказывала об истории этого удивительного города, одного из центров Православия. Заканчивая свой рассказ, добавила:

– Мы будем в нескольких Храмах Арзамаса, а также в женском Николаевском монастыре, где увидим особенную икону Божией Матери Избавления от бед страждущих, которая прославилась чудом: на прежде почерневшей иконе высветились и очищаются постепенно лик Спасителя и Матушки Божией. Советую всем купить эту икону и акафист к ней, а дома читать, читать, читать этот акафист, – и добавила: – со временем поймёте и вспомните меня.

***

Анюта вернулась в Москву, потрясённая увиденным, услышанным и тем, что стало ей понятно… кажется, понятно.

Москва закружила заботами, делами, хлопотами. В день приезда домой, после обеда Аня обнаружила, что потеряла одну серёжку, которая как-то выпала, хотя в другом ухе была, и выпала серёжка именно сегодня и именно дома. Анюта искала серёжку везде, где только можно – и пол по всей квартире вымыла, и вещи свои пересмотрела, не нашла.

Вспомнив про акафист, Анюта стала читать его, и снова читала и читала. Она была не просто расстроена, а плакала весь день, не спала ночь, и на следующий день не могла никак успокоиться. Эти серёжки в детстве подарила Анюте её крёстная из Ленинграда, которую она очень любила. Было у Ани много разных серёжек – дорогих и не очень, которые дарили, и те, что покупала сама, но все эти серёжки она наденет, поносит и снимет, а эти, небольшие, скромные, с маленьким сине-фиолетовым камешком она почти не снимала, а просто жила с ними. Вот поэтому и не могла Анюта никак успокоиться и все думала:

– Найти бы серёжку… иду, а она на полу… вот чудо было бы!

К обеду на следующий день забежал старший сын – проведать, перекусить. Анюта мыла посуду и вдруг услышала:

– Мама, а что это серёжка в твоей комнате на полу валяется!

– Подожди, подожди, я посмотрю!

Анна вбежала в комнату – недалеко от дивана, почти в центре комнаты на полу лежала её серёжка… да, это была её пропавшая серёжка… она расплакалась от радости, а потом подумала: «Как же так? Я ведь пол мыла так тщательно… это акафист…»

И потом, в течение года Анюта читала акафист иконе Божией Матери Избавление от бед страждущих постоянно, это стало правилом, а перед важными и ответственными моментами обязательно, и как-то всё благополучно завершалось и решалось.

На следующий год также осенью Анюта снова была в Дивеево и Арзамасе, экскурсоводом была женщина средних лет, но Анюта вспоминала Марию. Выходя после вечерней службы из Арзамасского Николаевского женского монастыря, на площади Анюта вдруг увидела Марию – экскурсовода прошлого года и та узнала её. Они встретились как давние знакомые, обнялись, а Мария, улыбаясь, спросила:

– Читали?

Анюта поняла, что значило «читали?» и всё рассказала – про серёжку и про другие хорошие события.

– Спасибо, Вам, Мария, спасибо.

– И вам спасибо за рассказ. На всё Воля Божия.

Анна понимала, что нельзя ставить рядом слова Дивеево, акафист и серёжка. Но она была простым грешным человеком и, вспоминая Святое Дивеево, Анна теперь вспоминала и свою простенькую серёжку с маленьким синим камешком.

Ирония «Иронии судьбы»

Каждый год 31 декабря в восемь часов вечера они звонили друг другу, она из Ленинграда-Петербурга, он из Москвы. Звонили, поздравляли, поднимали бокал вина за прошлое, настоящее, будущее, шла «Ирония судьбы», они знали этот фильм почти наизусть. Так было. Но в этом году вмешался чужой, и хрустальный Замок был разрушен.

– Потому что хрустальный? Надо было деревянный? Из бруса что ли?

« …производство деревянных домов из профилированного и клеёного бруса по индивидуальным проектам. Профилированный брус массив – 145 х 195 мм, 100 х 100, 100 х 80".

– Тебе какой больше нравится? 100 х 100?

«…мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами…»²⁰

– Нет, наверное, 145 х 195 прочнее, да? И теплее.

«…что можно быть смешной, распущенной, и не играть словами…»

На подоконник прилетели три синички, бегают, суетятся, мурлычат:

– Ци-ци-фи, ци-ци-фи…

– Хлебушка покрошить что ли? Нет, лучше семечек бросить. Открою форточку, а вдруг они улетят?

«…и не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами…»

– Вот уже две синички улетели, осталась одна и стучит в окно, внимательно изучаем друг друга.

«… спасибо вам и сердцем и рукой за то, что вы меня, не зная сами, так любите…»

– Кто-то известный давно рассказывал: «Два поезда идут из пункта А и пункта В по одной полосе в одно время навстречу друг другу и… не встречаются. Почему? Рассказчик делал многозначительную паузу и отвечал: не судьба!»

«…за солнце не у нас над головами…»

– Ипполит уже под душем трёт спину мочалкой… в пальто. Мне нравятся деревянные дома в стиле шале… хорошо, не сердись, пусть 145 х 195.

«…за то, что я… увы…»

Они знали друг друга так давно… ей казалось, от сотворения мира, он говорил сто десять тысяч лет. Встретившись в далёкой юности, когда рождается первая любовь, они потерялись в бурном водовороте жизни. Но неисповедимым путём однажды, семь лет назад, случайно и радостно они встретились вновь – во всемирной паутине интернета и стали общаться. Но так было до… чужого.

Легендарный фильм закончился. Закончилась и Ирония Судьбы, начавшаяся тысячу лет назад, когда вспыхнула на долю мгновения яркая маленькая точка в чёрной бесконечности Вселенной.

Та сентябрьская ночь на берегу большого озера среди хвойных северных лесов была необычно тёплой и ясной. Они разворошили стог сена, стоящий на поляне вблизи озера, расстелили сухую душистую траву на тёплую землю, накрылись его большой телогрейкой. Пахло свежестью близкой воды, сеном, хвойными ветками и сосновой смолой. Над ними в Божественной красоте Мироздания распахнулось всё небо миллиардами звёзд, ярких, ослепительно недоступных, далёких и близких.

– Протяну руку, и звезда в моей ладони, – он обнял её, прижал к себе, – ты звёздочка моя ясная.

– Смотри, вспыхнула яркая маленькая точка, вот здесь – слева от Большой Медведицы.

– Я видел.

– Звезда упала, ещё, ещё, ещё… звездопад!

– Звездопад! Я загадал.

– И я загадала.

– Люблю наш старый дом, он помнит родителей, и яблоневый сад, особенно в мае, когда цветущие, белые, пушистые ветки, пахнущие весной и манящим обещанием счастья – прямо в открытые окна, прямо на веранду. И сирень под окном, и огромный куст шиповника, цветущий с мая по октябрь. Да-да, надо рассадить, ты прав. А летом намнёшь в миску клубнику размером с яблоко с сахаром и молоком, дети любят: «Мама, дай ещё!» На ужин малосольные огурчики со своей грядки с картошкой, укропом: «Мама, как вкусно!» – и стучат, стучат ложками. Кричу им: «Вы на дуб высоко не забирайтесь, видела, лестницу смастерили, я всё знаю, смотрите у меня!» А осенью – яблоки, румяные, душистые, сочные – угощайтесь! Люблю вечером перед закатом посидеть с тобой на крыльце. Тихо. И такая благодать…

Муж обнял за плечи, вспоминали, вспоминали…

Всю жизнь они были вместе. Телефон замолчал. Навсегда – она поменяла номер и адрес электронной почты. Два поезда из пункта А и пункта В, идущие по одной полосе, в одно время навстречу друг другу не встретятся.

Никогда.

Как надо – не надо сдавать экзамен

Илюша учился в известном московском вузе. В те давние времена каждая семья в нашей стране выписывала газеты и журналы, в том числе «Науку и жизнь», «Технику молодёжи», «Литературную газету», «Иностранную литературу» и многие другие, а книги и собрания сочинений трудно было купить, представляете, трудно было купить книги, таким спросом они пользовались… и в библиотеках за хорошими книгами были очереди.

Институт Илюши был техническим, изучать приходилось не только математику и физику, которые он хорошо знал и любил, но и многочисленные технологии – узкие специфические предметы, которые, безусловно, нужны, но учить их…

На третьем курсе был у него один такой узкоспециализированный предмет технология… чего-то важного, целый семестр. Вёл этот предмет преподаватель, внешне очень похожий на человека в футляре, всегда одетый в строгий, наглухо застегнутый тёмный костюм и белую рубашку с галстуком, был он аккуратным, строгим и педантичным, звали его Василий Петрович.

На беду всех студентов-прогульщиков преподаватель этот читал не только лекции, но и вёл практические занятия. Илюша, посетив ровно две лекции и столько же практических занятий, понял, что он не выдержит… всякие-разные сцепления, соединения, подключения, схемы… не выдержит… ну вот скучно было ему… бывает… И он перестал ходить и на лекции, и на практические занятия. Вообще перестал.

Илюша попросил старосту группы Наташу отмечать по возможности, что он есть на практических занятиях и лекциях… ну хотя бы иногда. Но вскоре выяснилось, что Василий Петрович сам лично отмечал студентов на своих лекциях и на практике. Первое время отсутствие Илюши он, казалось бы, не замечал, но ближе к середине семестра староста Наташа стала всё чаще и чаще при встрече с Илюшей говорить:

– Тобой интересуется Василий Петрович… тобой интересуется Василий Петрович…

А к концу семестра это её «тобой интересуется Василий Петрович» стало звучать как первые молнии на фоне мрачных туч, готовых разразиться раскатами праведного грома и гнева. Но Илюша всё так же не ходил к Василию Петровичу ни на лекции, ни на занятия.

Приближалась сессия, и он понял, что впереди его ждут тяжёлые времена. Соседняя группа сдавала эту узкоспециализированную технологию на пять дней раньше, чем группа Илюши. Он пришёл на экзамен к соседней группе, взял у аккуратных девочек, сдавших экзамен, конспекты лекций Василия Петровича, а также, что было более существенно, узнал, какие дополнительные вопросы задавал преподаватель. И выяснилось, что больше всего Василий Петрович любил спрашивать формулу какого-то хитрого, но очень важного сцепления-соединения-закругления-узла.

И всё бы ничего, но в этой самой формуле в числителе было шесть знаков и в знаменателе шесть знаков – разные синусы-косинусы-логарифмы-альфа-бета-гамма, но что важнее, про каждый знак можно было написать ещё по десять формул. То есть, в этой формуле, по сути, был весь предмет! Кто учился в таких вузах, тот поймёт.

Посмотрев конспекты лекций, Илюша понял, что всё-таки надо открыть учебник, и он открыл толстый учебник первый раз. В последующие четыре дня весь мир для него перестал существовать, весь мир был сконцентрирован абсолютно и исключительно только в этой узкоспециализированной технологии.

Но, как потом говорил Илья: «Я настроился и “заложил” всё в голову». Это было непросто.

Он пришёл на экзамен. Ни до, ни после этого случая он не сдавал экзамен в первой пятёрке, но в этот раз пошёл сдавать первым. Никаких шпаргалок у него не было. Илюша взял билет и хотел пойти готовиться в зал.

– А вас, молодой человек, прошу сесть здесь, – сказал Василий Петрович, указав Илюше на стул, стоящий за столом прямо перед ним.

– Я готов, – через три минуты сказал Илюша.

Василий Петрович спросил основные моменты по вопросам, сделал паузу и произнёс:

– А теперь дополнительный вопрос. Напишите и объясните мне формулу…

И он сказал про ту самую формулу с 12-ю знаками и с 10-ю формулами к каждому из этих знаков. Илья безошибочно тут же написал эту умопомрачительную формулу… лицо преподавателя выражало крайнее удивление.

– Объясните мне значения знаков этой формулы.

И Илюша без подготовки дал чёткий ответ и всё объяснил. Василий Петрович был не просто удивлён, он был потрясён. Он взял зачётку Илюши, его рука замерла над строчкой «оценка», а спустя минуту написал «хорошо». Ну не мог он, не мог поставить «отлично», хотя по ответу должен был, но не смог.

Илюша потом рассказывал друзьям, что вся эта узкоспециализированная технология вместе с гигантской формулой «стояла», как он выразился, у него в голове ещё очень, очень долго. Наверное, так не следует сдавать экзамен, но то были другие времена, и они были.

Теория струн – Вечность

Красиво – Теория струн…

Но это не о «струнах души», не о струнах гитары, виолончели, это не о музыке. Хотя, хотя, о музыке, но другой – музыке физики и музыке математических формул, сверхсложных, умопомрачительно-сложных математических формулах. Теория струн – это теория о строении микро- и макро- Мира, о строении Вселенной, о строении Всего и о Начале Всего.

Из немногих передач, которые смотрю по телевизору, особенно люблю и выделяю те, что о звёздах, галактиках, чёрных дырах, красных и белых карликах, о Большом взрыве – словом, всё о Вселенной. Смотрю их как зачарованная, бросаю все дела, смотрю, смотрю, слушаю… Стараюсь запомнить.

После передачи иду к мужу и всё ему пересказываю… обязательно, всегда, он терпит. Потому что не могу не поделиться восторгом и удивлением от увиденного и услышанного и потому что хочу хотя бы так запомнить. Но забываю многое, и говорю, когда смотрю снова:

– Мне кажется, это что-то новое!

Мои домашние смеются:

– Сколько можно смотреть одно и то же!

– Одно и то же? Правда?

Но я всё равно поражаюсь, восхищаюсь и радуюсь бесконечной красоте Мироздания, звёздам, Млечному пути, кометам, планетам… и как Всё началось?… как Всё было?

***

Есть теория Большого взрыва, согласно которой в начальный момент Вселенная находилась в состоянии сингулярности – бесконечной плотности и температуры вещества. Эта точка сингулярности появилась где-то 13-19 млрд лет назад. А до момента Большого взрыва якобы не было Вселенной и не было ничего, кроме бесконечного пространства. Не было даже времени.

По Теории струн сингулярности нет, а Вселенная имеет минимальный размер сжатия, после которого она вновь начинает расширяться… и так бесконечно… так всегда. Вселенная(-ые?) существует всегда. По Теории струн наш мир это не три пространственных измерения – ширина, длина, высота, а десять и даже одиннадцать измерений.

По Теории струн все известные элементарные частицы – это микроскопические суперструны, колеблющиеся в многомерном пространстве. И есть совершенно фантастические, невероятные для моего скромного воображения космические струны, которые идут через всю Вселенную, они сворачиваются в кольца, скручиваются, рвутся, концы их могут соединяться… и они несутся со скоростью близкой к скорости света. Вы можете всё это представить?

Кроме того, эти загадочные струны Вселенной при минимальном диаметре – меньше атомного ядра! – обладают огромной плотностью, и один метр – один метр! – такой «ниточки» весит… больше Солнца! Вы можете не верить. Моё воображение… замирает.

Да, никто не видел эти невероятные фантастические микро- и макро-струны, они были открыты с помощью, нет, не телескопов, а таких же фантастически сложных математических формул, формул, подобных музыке – музыке струн. Открыты волшебниками – выдающимися математиками, физиками, нашими современниками.

Доказаны струны были косвенным путём с помощью современных телескопов – во Вселенной обнаружили особые «гравитационные линзы». «Гравитационные линзы» образуются, когда лучи света от далёкого объекта изгибает поле тяготения другого объекта – огромного, гигантского, подобно массивной галактике, и сверхплотного – это и есть космические струны.

Большой адронный коллайдер построили, кстати, и для доказательства Теории струн в том числе. Теория струн постоянно развивается и претендует стать Единой Теорией Всего.

Давно обратила внимание – у астрономов любой страны, рассказывающих на разных языках о своей работе, всегда блестят глаза, и говорят они так увлечённо, с таким азартом, и я их понимаю.

Ясная ночь, купол обсерватории медленно поворачивается, глаз телескопа смотрит в Вечность. Остановитесь, посмотрите на звёзды светлой прозрачной ночью и вам откроется Небо.

Петров день

Пёстрая толпа мужчин, нарядно одетых женщин и детей садилась в пригородный автобус. У многих в руках были летние яркие букеты цветов – ромашки, садовые колокольчики и васильки, ноготки-календула, маки, розы белые и красные, дельфиниум, разноцветные лилии – ослепительно белые, кремовые, розовые.

– Зоечка, какой у тебя красивый букет – одни цинии, но разных цветов, вот эта мне очень нравится – ярко-жёлтая, а в серединке коричневато-красная.

– Это циния Хаге, люблю эти цветы, неприхотливые, цветут с июня до осенних заморозков. У тебя, Люда, астильба хороша, особенно алая. Дашь отросток?

– Конечно, приходи, сегодня ведь праздник большой – День Петра и Павла.

– Да, девочки… Петров день. Пётр и Павел час убавил.

– Знаем, знаем, а Илья Пророк два уволок.

– Баба Катя, у тебя в палисаднике клематис дивный просто! Цвет необыкновенный – насыщенный сиреневый, а рядом ещё и розовый, и белый.

– А я в этом году новый заборчик-оградку для клематиса сделала, повыше, да подкормила по весне перегноем, вот он меня и радует перед окошком, рядом с крылечком, сяду вечерком да любуюсь…

– Людочка, поделись астильбой, я тебе флоксы дам. Видела у меня новый сорт, лепестки двухцветные – бледно-сиреневые с белым.

– Не видела, где же ты их посадила?

– За домом, под окном, зайди, посмотришь.

– Как-нибудь загляну.

Разговор становился общим, от цветов плавно перешли к кабачкам, огурцам, помидорам… и про перец не забыли, и о цветной капусте вспомнили.

У окна автобуса сзади сидела молоденькая девушка, в руках у неё был особенный букет – только гипсофила, крохотные цветочки которой, собранные в пышные соцветия, создавали нежнейшее, воздушное синевато-серое облачко.

Ольга Сергеевна загляделась на букет гипсофилы и на очаровательную девушку, такую же нежную, одетую в скромную белую блузку, длинную юбку в мелкий горошек, платочек на голове, без грамма косметики на свежем румяном, как ясная утренняя зорька, личике.

Перед посёлком с Храмом Петра и Павла притихли, замолчали. Все торопились на исповедь, приезжал Митрополит – Владыка, и праздник для Храма был престольный – День святых апостолов Петра и Павла.

Длинная очередь на исповедь, батюшка-настоятель терпеливо выслушивает всех, иногда переспрашивает что-то, уточняет, кому-то задаёт вопросы, кивает головой, смотрит пытливо, видно, что знает всех, и слушает, и слышит.

Перед Ольгой Сергеевной целая ватага мальчиков из Хорового лицея, они одеты строго – в белые рубашки и чёрные брюки, их исповедуют без очереди, настоятель знает и называет каждого по имени, сегодня для юных певцов важный и торжественный день – Архиерейское богослужение. Молодая женщина встала рядом, видно, что хочет пройти быстрее, без очереди, голову опустила, крестится.

«Да и на здоровье, пусть идёт, коль торопится, – подумала Ольга Сергеевна и пропустила впереди себя, а присмотрелась, у неё животик на шестом-седьмом месяце, вспомнила о своих. – Как там жена старшего сына? Ждёт ведь второго… и жара такая установилась».

– Оля, ты записку приготовила? – спросила подруга Таня, стоявшая рядом.

– Записку о грехах?

– Ну да.

– Нет, давно уже не пишу, так скажу.

– Вот и я так же думаю, Оленька.

Молодые люди спортивного вида с толстыми золотыми цепочками на шее рвутся вперёд.

– Оля, что ты всех пропускаешь? Не успеем.

– Успеем, пусть идут, видишь, как стремятся, это же хорошо, Танюша.

Зазвонили праздничным перезвоном колокола, началась Архиерейская служба. Золотые ризы, трепетно горящие свечи, запах ладана, иконы и цветы, цветы… и склонённые в молитве головы.

Мальчики из Хорового православного лицея торжественно запели распев Бортнянского на греческом. «Ис полла эти деспота!» – уносились к небесам ангельские детские голоса.

– И всех, и за вся! – мощным, величественным басом пел протодьякон.

…светлые лики… светлые лица… таинство Святого Причастия…

– И не устала, и не кончалась бы эта служба! – шепнула подруге Ольга Сергеевна.

– Да, Олечка, не кончалась бы. Как же хорошо, Боже мой!

«Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» – хором, торжественно повторяли за протодьяконом все.

– И всех, и за вся!

Ясное голубое небо, зелень старинного парка, белоснежный Храм и Волга без конца и края.

Нищий

Ольга Сергеевна шла на воскресную Литургию. Храм Воздвижения Креста Господня был почти напротив её дома, и торопиться совсем не надо.

«Что это я разбежалась, привыкла всё бегом, бегом, пройти-то всего ничего», – подумала она.

Перешла через шоссе, машин мало – воскресенье, вот бы так всегда, потом неспешно пошла вдоль аллеи тополей, чередующихся с разросшимися кустами боярышника.

«Тополиный пух улетел, цветы боярышника опали… “отцвели уж давно хризантемы в саду…”, – тихо пропела Ольга Сергеевна. – Господи, о чём я, на службу же иду».

Дорога вдоль пруда около Храма была выложена плиткой, а на газонах, создавая пёстрый радостный ковёр, красовался разноцветный бальзамин, ярко-красный, белый, сиреневый. Ольга Сергеевна так засмотрелась на цветы, что, только подойдя к церковной ограде, вспомнила, что забыла приготовить деньги для милостыни.

Рядом с оградой, на углу, в стороне от остальных нищих стоял мужчина, Ольга Сергеевна невольно замедлила шаг, увидев его. Всех нищих она знала, как и они знали её и всегда приветливо здоровались и поздравляли с праздниками, но этого мужчину Ольга Сергеевна никогда не видела.

Его высокая статная фигура хранила черты благородства и уверенности, несмотря на… на пластиковый стаканчик для милостыни в его руке. На нём была потрёпанная ветровка, помятые брюки, кажется, футболка ещё. Ольга Сергеевна не могла пройти мимо незнакомца, он стоял по пути, подошла, быстро взглянула… глаза большие, серые, глубокие, с пушистыми ресницами, седые волнистые волосы, щетина на лице…

«Неделю уже не брился», – подумала она машинально.

Красивое, даже одухотворённо-красивое лицо, и взгляд – прямой, строгий и печальный. Ольга Сергеевна невольно загляделась.

«Что же привело его сюда? Что заставило протянуть руку за милостыней? Пришёл в отчаяние, случилось что-то ужасное… сейчас время такое безумное… потерял работу, жильё… обманули, обокрали… может, заболел тяжело и деньги на лечение нужны огромные… или кто-то близкий… беда какая-то невероятная, – она тяжело вздохнула, – да, невероятная… – торопливо открыла сумку, упрекнула себя, что не подготовилась, и тут же нашла оправдание. – Всё этот бальзамин! – и увидела, что действительно не приготовила мелкие деньги, а в кошельке лежит одна крупная купюра.

Ольга Сергеевна, лишь секунду подумав, протянула её незнакомцу. Он удивлённо и вопросительно посмотрел на неё.

– Возьмите, это вам.

– Не могу. Много.

– Я так решила.

– Не могу взять столько. Сдачи у меня нет… давайте в магазине разменяем, он рядом.

– Нет, нет, возьмите… возьмите, пожалуйста, – Ольга Сергеевна неуклюже пыталась вручить купюру.

«Ну надо же, как неудобно!» – думала она с огорчением и досадой.

Вдруг мужчина крепко сжал рукой протянутую с купюрой руку Ольги Сергеевны. Они стояли совсем близко – он и она… мужчина и женщина.

«Тёмный костюм, светлая рубашка в полоску… без галстука… да, без галстука… и красная роза в руке… одна, небольшая… и запах… как же называлась та туалетная вода?… такой… такой волнующий запах… не могу вспомнить…» – молниеносно, будто кадр немого кино, промелькнуло в её голове.

– Ваши духи… – незнакомец всё ещё держал руку Ольги Сергеевны и неотрывно смотрел прямо в глаза. Глаза в глаза, не говоря ни слова, кажется, целую вечность.

– Извините, не могу взять эти деньги.

Ольга Сергеевна выдернула руку, неловко сунула помятую купюру в карман его ветровки, повернулась и стремительно пошла.

«Не оглядываться, не оглядываться, не оглядываться», – твердила она про себя.

Ворота, Храм, ступеньки, перекрестилась и… И оглянулась, всё-таки оглянулась. Незнакомого нищего не было.

«Заступи, спаси, помилуй, и сохрани нас, Боже, своею благодатью!» – слышалось из распахнутых дверей Храма.

Лучано Паваротти «Guarda che Luna»

Кто только ни пел Guarda che Luna!

Известнейшие певцы и певицы исполняли эту всемирно любимую песню соло, дуэтом, трио и целым ансамблем, исполняли вдохновенно, страстно и трагически. Мы сами пели Guarda che Luna, было, помним.

– Вот тебе твои розы! – и бросает их ему в лицо.

Острый шип царапает его щеку, он вытирает кровь, она уколола палец, но не замечает…

– Ах, я слишком сильно желал(а) тебя! Я хотел(а) бы умереть!

Море, луна…

Уходящий поезд… любимое лицо в окне… стук колёс…

Двери закрываются, забудьте!

Море, луна…

Осенний бульвар, опавшие листья, молодая женщина с коляской… Ветер срывает беретку с её головы, она бежит за ней, поднимает, идёт с коляской… И мужчина, наблюдающей за ней из-за угла… нет, нет, она его не видит… они никогда не встретятся.

Море, луна…

Весна, солнце, он идёт по проспекту, весёлый и успешный, курит любимые сигареты… И видит её под руку с мужчиной… обручальные кольца у обоих… остановились, ждут кого-то… К ним бегут, смеясь и подпрыгивая, два мальчика-дошкольника, родители что-то говорят им, берут за руки, уходят… Сигарета упала, берёт другую, не может закурить, зажигалка гаснет…

Море, луна…

Ах, сколько их! Сколько печальных историй встают перед глазами под звуки Guarda che Luna!

Guarda che luna²¹

Guarda che mare

Da questa notte senza te dovro restare

Folle d'amore

Vorrei morire

Mentre la luna di lassu mi sta a guardare.

Guarda che Luna поют обычно печально. Но всё-таки не всегда…

Начинает Лучано Паваротти, он в строгом чёрном смокинге и ослепительно белой рубашке, поёт классически строго, его голос слегка дрожит:

«Guarda che luna, guarda che mare… Perche son solo a ricordare, E vorrei poterti dire…»²²

Вдруг оркестр замолкает, и почти без паузы, под изумительную джазовую поддержку хрипловатым голосом вступает она, Ирэн Гранди – худенькая голубоглазая блондинка в чёрной футболке без рукавов и немыслимых брюках, одна штанина которых чёрного, а другая белого цвета. Она поёт и страстно жестикулирует руками, как все итальянцы, наверное.

И бесподобное соло на трёх саксофонах!

Ирэн Гранди поёт весело, захватывающе весело, и слова вроде те же:

«Da questa notte senza te dovro restare, Folle d'amore, Vorrei morire, Mentre la luna di lassu mi sta a guardare…»²³

Но почему-то не грустно, кажется, и Маэстро Паваротти едва сдерживает улыбку. Они поют вместе, перебивая, споря и как бы доказывая что-то друг другу:

– А ты… Guarda che luna…

– Но ты сам… Guarda che mareа…

– Вспомни, как ты…

– И ты…

– Не надо грустить, всё в прошлом, – говорит она, её голос срывается, она взволнована.

– Я слышу тебя, – отвечает он.

– Guarda che luna…

– Guarda che mareа…

…всё проходит… всё остаётся…

Как остаётся в памяти великолепный дуэт Лучано Паваротти и Ирэн Гранди!

Браво, Ирэн! Браво, Маэстро!

Уже почти простилась

… с осенью.

Я люблю это время между ещё не наступившей зимой и почти прошедшей осенью, это мгновение между «уже» и «ещё».

Вхожу в парк напротив дома как в храм, обнажённые стволы деревьев напоминают колонны.

Уже отшуршал листопад, потемневшие листья лежат вдоль дорог и грустят, вспоминая тёплое лето.

Стало светлее, прозрачнее, и видно далеко, далеко.

Замолчали птицы, и когда нет ветра, слышно, как падает последний одинокий лист, зависая в воздухе.

По утрам уже морозно, уже затянуты тонкой слюдой лужицы, малыши, смеясь, топают по ним, лёд звонко хрустит под их ногами.

Прошёл Покров, и посолена на зиму капуста.

На моём подоконнике стоит букет жёлтых и белых хризантем, их горьковатый неповторимый аромат – запах осени.

Над дачным посёлком тянется седой дымок от растопленных печей.

Бесконечные осенние поля…

Мир застыл в ожидании.

Строгость и торжественность.

И тишина – как увертюра перед Концертом Вивальди.

И первый снег – как первый аккорд зимы.

Телефонный разговор

В этой реальной истории изменены только имена

Звонок раздался в пять утра. Я боюсь подобных неожиданных звонков, ранних, утренних или ночных, в них таится тревога и предчувствие беды. Звонила моя подруга Таня:

– Я убийца, – произнесла она взволнованно и сорвавшимся голосом повторила. – Я убийца…

– Что ты говоришь, – перебила я её, ошеломлённая такими словами.

– Это всё я, всё я, – голос подруги дрожал, послышалось всхлипывание.

– Что случилось, скажи мне хоть в двух словах!

И подруга сбивчиво, прерываясь и плача, коротко рассказала. Я пыталась успокоить её, что-то тускло и невнятно говорила, но было ясно – мне надо приехать к ней.

Мы дружили недавно, где-то лет пять, наверное, но бывают такие встречи, когда ты сразу, с первой ноты понимаешь – это твой человек. И хотя Таня была старше меня, я совсем не чувствовала разницы в возрасте. Мы говорили и слушали друг друга, и нам не надоедало – было интересно, и так понятно и близко… ещё мы доверяли друг другу, и каждый мог сказать то сокровенное, что никто другой не услышал бы никогда. Нам повезло встретиться.

– Знаешь, – однажды сказала мне Таня, – вот ты рассказываешь сейчас, а мне кажется, что это я говорю, понимаешь?

– Понимаю, – улыбнулась я.

Невысокая, хрупкая, с умными серыми глазами, живая, остроумная, Таня со школы увлекалась поэзией, сама писала стихи и, по её же словам, «могла заговорить любого», и в этом убедилась не только я. Мужчины были без ума от неё, влюблялись, ухаживали, влюблялись и любили. У неё был взрослый сын, внучка, они жили отдельно, с мужем она давно разошлась и больше замуж не выходила.

В тот год, в середине сентября, Тане, Татьяне Николаевне предложили льготную санаторную путевку с работы, хотя она уже вышла на пенсию. «Не забывают», – радостно подумала она о коллегах и, не задумываясь, собрала чемодан и поехала.

Санаторий находился недалеко под Серпуховым, на высоком берегу Оки. Приехав и устроившись, Татьяна Николаевна пошла на прогулку и спустилась к реке.

«Течение Оки здесь быстрое, – она вспомнила, как когда-то, очень давно, сын только в школу пошёл, отдыхала в этих местах с мужем, – на лодке катались, на том берегу столько земляники было…»

Она шла по берегу Оки и вспоминала, вспоминала, потом поднялась по крутой лестнице и села на скамейку отдышаться.

– Можно присесть рядом с вами? – услышала она мужской голос.

Оглянулась, рядом стоял высокий, приятной внешности немолодой мужчина с палочкой.

– Конечно, садитесь. Веселее будет.

– Спасибо. Виктор Тимофеевич.

– Татьяна Николаевна.

Так они познакомились. Погода стояла великолепная, они гуляли по аллеям парка, заходили недалеко в лес, но чаще сидели на скамейке, той самой, где познакомились, Виктор Тимофеевич не мог долго ходить.

Перед ними открывался дивный вид на Оку, поля и дальний лес на том берегу, и на купол храма, виднеющийся среди пожелтевших деревьев. Они разговаривали, рассказывали о себе, детях, вспоминали прежнюю работу, прежнюю жизнь, сравнивали, грустили, шутили, смеялись над чем-то, молчали, и было им вместе хорошо.

Перед долгой зимой деревья оделись, как на прощальный бал в самые нарядные одежды, не стесняясь сочных ярких красок – багряных, золотых, лиловых. Порывы ветра срывали листья, они кружились, зависая в прозрачном воздухе, и падали на землю.

– Листопад, – говорили они и останавливались, глядя на мотылька, застрявшего в серебряной паутине между двух берёз. Опавшие листья терпко пахли осенью и грибами.

Она жила на севере Москвы, а он на юге. И если жизнь Татьяны Николаевны была активной, полной энергии, то Виктор Тимофеевич был постарше, имел проблемы со здоровьем и почти не выходил из дома осенью и зимой – то дождь и грязь, то сыро или скользко, а то сугробы намело, и ходить с палочкой трудно. Дома Виктора Тимофеевича ждала больная жена и дочка с семьёй. На прощание они обменялись телефонами.

***

Мы сидели за столом на маленькой уютной кухне подруги.

– Ты знаешь, я так привыкла к нашим разговорам, представь, четыре года, каждый, каждый день, в праздники и будни, утром я звонила ему. Мы обсуждали прошедший день, новости, говорили обо всём, что нас волнует, советовались. А какой он был умница! Он же историк по образованию, знал два языка, за политикой следил, всё объяснял мне, и вот… – Таня вытерла набежавшие слёзы.

Я встала, подошла и обняла подругу.

– Может быть, тебе капли сердечные выпить, лекарство…

– Нет, спасибо, – Таня, подперев рукой щёку и отстранённо глядя куда-то, продолжила. – Иду я со своей знакомой по нашему парку, а тут он, крепкий, моложавый, симпатичный, заговорил с нами, идёт рядом и не отстаёт, так и гуляли втроём. Представился: Евгений. Оказалось, мы соседи, через два дома живём. И такой он остроумный, весёлый, и всё он знает, и рассуждает интересно, заслушаешься. А когда к моему дому подошли, он попросил номер телефона и обратился не к знакомой, а ко мне, и я, как под гипнозом, как околдованная, дала ему свой телефон. Он позвонил на следующий день.

Таня замолчала.

Я встала, подошла к окну. Во дворе мальчишки гоняли мяч, а на детской площадке молодой мужчина раскачивал на качелях малыша, тот смеялся и болтал ногами.

– Он позвонил, – напомнила я.

– Да, на следующий день. Но не только… он и пришёл тогда же. Даже не знаю, как всё случилось… Понимаешь, у меня столько лет никого не было, и меня это не волновало, а тут налетел такой ураган, такой… Веришь, в молодости не испытывала таких чувств, сама себе удивилась, и целую неделю он жил у меня. Это было какое-то сумасшествие…

– А Виктор Тимофеевич причём?

Таня встала, налила себе чай, долго звенела ложкой, размешивая сахар, который, кажется, не положила.

– В тот день я позвонила ему не утром, как обычно, а в девять вечера, он спросил, почему звоню так поздно, что случилось, и я сказала в двух словах о Евгении.

– Зачем?

– Я же привыкла всё ему рассказывать о каждом своём прожитом дне, о всех своих заботах и печалях, обо всём буквально. А Витя стал расспрашивать, расспрашивать… и я, какая же я глупая… и я во всех подробностях…

– Не надо было тебе вообще говорить об этой истории Виктору Тимофеевичу. Не надо.

– Я думала, что он относится ко мне только как к другу, ведь никогда никаких интимных встреч у нас не было. После этого разговора всю ночь не спала, на душе кошки скребли, и так неспокойно было, еле дождалась, когда посветлело. Было шесть утра. Позвонила, трубку взял не Виктор Тимофеевич, не Витя… подожди, – Таня вытерла платком глаза, – трубку взяла его дочь и сказала… и сказала, что папа в два часа ночи умер… это из-за меня… я виновата.

Мы молчали. В открытое окно доносился тонкий сладкий аромат цветущих лип, на детской площадке гуляла женщина с коляской, и мальчишки на школьном поле всё так же играли в футбол.

Муслим Магомаев

Он появился в моей жизни как ярчайшая звезда, когда я была ещё совсем маленькой девочкой и увидела его впервые по чёрно-белому телевизору с линзой, он пел «Бухенвальдский набат», пел страстно, сильно, красивый, высокий, стройный, с горящими глазами, я запомнила. Шли годы, менялись телевизоры, исчезла та странная линза, появился в нашей семье большой чёрно-белый телевизор, затем первый цветной, но и потом, потом, услышав его божественный голос, я звала:

– Мама, Муслим!

И моя дорогая мамочка бросала все домашние дела, бежала, и, как зачарованные, мы слушали:

– O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao…

Повзрослев, на школьном вечере я кружилась в вальсе с одноклассником… пел Магомаев:

Завтра снова дорога, путь нелёгкий с утра,

Хорошо хоть немного посидеть у костра,

Но, волной набегая, тронул вальс берега,

А вокруг голубая, голубая тайга.

Первая влюблённость, пионерский лагерь, сосны на берегу реки, далёкие звёзды, танцплощадка… пел Магомаев:

По переулкам бродит лето, солнце льётся прямо с крыш,

В потоке солнечного света у киоска ты стоишь.

Блестят обложками журналы, на них с восторгом смотришь ты,

Ты в журналах увидала Королеву красоты.

На моей свадьбе, конечно, пел Магомаев: "А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, И крылья эту свадьбу вдаль несли…"

Потом муж, семья, дети… и «Ноктюрн» Муслим Магомаева:

Я к тебе приду на помощь – только позови,

Просто позови, тихо позови.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

Зов моей любви, боль моей любви!

Муслим Магомаев был рядом со мной всю жизнь. Он был невероятно красивый и элегантный, а за его внешней строгостью и сдержанностью проглядывалась страстность, чувственность и настоящая мужская верность и благородство. А бархатный волшебный баритон околдовывал:

Любовь – тот след, где плавает звезда,

Любовь – тот свет, что навсегда,

Но до последних лет и слёз бесследных нет,

Ведь нет следов, что исчезают без следа.

Хмурым осенним днём в конце октября пришло страшное известие… ему было всего шестьдесят шесть, а сегодня исполнилось бы семьдесят два. Огромная очередь начиналась за несколько улиц до Концертного зала имени Чайковского в Москве. Стояли молодые и пожилые, женщины, мужчины, у всех в руках цветы. Не разговаривали, молча входили в полутёмный зал, освещена была только сцена, накоторой море цветов и фотографии Певца. Тихо звучали песни в его исполнении. Очередь медленно двигалась мимо сцены, стараясь задержаться напротив него. В зале не было ни одного свободного места, сидели и стояли во всех проходах, с трудом устроилась где-то на балконе. Известные люди говорили хорошие, тёплые слова, благодарили. Песни, его песни были слышны приглушённо, но в конце прощания со всей силой зазвучало – «Ты моя мелодия», и все заплакали. Провожали под аплодисменты.

Помню Тебя, любимый Певец.

Письмо

Здравствуй, Коленька!

Илюша пока не выздоровел и в садик не ходит, вчера была ещё температура, но, правда, уже небольшая. Пришла к нашим молодым рано утром, сын уже умчался на работу, невестку отпустила по своим делам, а мы с Илюшенькой остались на хозяйстве.

Утром было морозно, на градуснике за окном минус пятнадцать, но солнечно, светло и синее ясное небо. Я не помню такого холодного октября, последнее время до самого Рождества всё тепло и тепло. Помнишь, три года назад, в эти же дни я тяжело заболела гриппом, а когда поправилась, мы с тобой поехали в пансионат на Клязьминском водохранилище. За время болезни я очень похудела, ничего кроме минеральной воды не пила, не ела, а там шведский стол шикарный, и это было ужасно, потому что я, как ненормальная, ела всё подряд и, конечно, поправилась… потом дома худела. Тогда, в начале декабря, на удивление, была зелёная трава, цвели какие-то мелкие белые цветочки на берегу, а на аллеях парка, особенно около пихт, росли кругами непонятные большие грибы, похожие на моховики, и ещё на старых деревьях мы видели вешенки, помнишь? Чудеса просто.

А в этом году на Покров землю припорошило снегом, как будто кулич посыпали сахарной пудрой. Коленька, вот ты в командировке больше года уже, и на Пасху не ел моих куличей, а тебе так нравится, как я их готовлю – с курагой, изюмом, ванилью, корицей и орешками! А запах какой!

И вот из-за этого холода мы с Илюшей сидели до обеда дома, смотрели «Ну, погоди!», читали книжки. «Колобок», «Репка», «Теремок» его уже не интересуют, но нравится Корней Чуковский. Ты знаешь, Коленька, мне тоже очень нравится Чуковский, и чем больше читаю, тем больше нравится. Ну прямо в детство впадаю! Нашим детям я на ночь всегда читала «Краденое солнце», «Муху-цокотуху», «Айболит», да не читала даже, а рассказывала наизусть. А ты не любил читать вслух.

После обеда распогодилось, мы выпили горячего молока с ванильными сухариками, и я рискнула пойти с Илюшей погулять, так как температуры у него уже не было, и он был весёлый и активный. Оделись тепло и вышли – солнышко светит, небо синее, бодрость такая!

Гуляли по той пешеходной улице за парком, где нет движения, где сейчас высаживают на клумбах разные цветы в зависимости от времени года – то нарциссы и тюльпаны, то ромашки и анютины глазки, то астры и хризантемы. Идём мы тихо, спокойно, Коленька, как вдруг вижу я впереди… показалось, что собака какая-то особенная, а гляжу – козлик, серый, с бородкой, с длинными рожками. Это выглядело забавно – Москва, красивая улица, выложенная плиткой, клумбы, газоны, усыпанные опавшими листьями, а по ним бегает буквально «серенький козлик».

Помнишь, на одной стороне этой пешеходной улицы находится бассейн, а рядом небольшая конюшня. Из этой самой конюшни и сбежал озорник, но, поскольку он был ручной, то далеко не убегал, а всё прыгал рядом. Две девчушки хотели его поймать, но не получалось – как только они устремлялись к нему, он отскакивал в сторону, а когда никто не двигался, старался подойти к людям, всё-таки домашний был. Девочки звали его: «Тимошка, Тимошка, стой!» Козлик подошёл, тут они его схватили за ошейник и увели в конюшню. Жаль, что я не сфотографировала эту сцену на мобильный, получились бы интересные фотографии.

Потом Илюша катался на качелях на детской площадке, потом пошли домой – я побоялась гулять дольше, всё же недавно у него температура была. Тут Настя пришла, Илюша к ней: «Мама, мама, я козлика видел!»

А я, Коленька, принесла нашей невестке две сумки тёплых вещей – она же носила всё в обтяжку, всё коротенькое, узенькое, теперь же в её «интересном» положении всё стало мало, а впереди-то зима. Жилетку принесла пуховую, помнишь, на базаре давно покупали? Она в хорошем состоянии, а главное, очень тёплая, длинная и тонкая, и можно надеть под любое пальто.

Принесла ещё два своих зимних пальто, они тоже и лёгкие, и тёплые – сверху ткань типа болоньи и подкладка из синтепона. Ты, наверное, уж и забыл, в чём я зимой ходила! Одно пальто светло-песочного цвета, длинное, с меховым капюшоном, другое чёрное, типа полупальто с большим пушистым воротником из чернобурки. Настя выбрала чёрное, значит, я буду ходить эту зиму в светлом. А зачем же молодым тратиться на новое пальто, когда и в моём можно сезон походить, правда, Коленька?

Пришла к себе домой поздно вечером, выпила чая с молоком и батончиком «Рот-Фронт», приняла горячий душ, надела тёплый махровый халат и уснула, Коленька, прямо в этом халате, даже не сняла его, не помню, как свет погасила.

И спала сладко до самого утра, как Илюшенька. Сил вечером уж не было, поэтому вчера не написала тебе.

Жду, не дождусь, любимый, когда закончится твоя затянувшаяся командировка.

Целую, твоя Катя.

В электричке

Ольга Сергеевна едва успела на электричку в 13 часов, до Москвы было ровно два часа езды. Будни, середина дня, на платформе никого.

«Сяду в третий вагон, там, может быть, народу больше», – подумала она.

Но в вагоне было всего три человека вместе с ней. Минут через пятнадцать вошли четыре цыганки, и одна из них – прямо к Ольге Сергеевне. Встала почти вплотную, слегка наклонилась, смотрит пристально:

– Дай погадаю, красавица! Если не хочешь сглаза, дай денежку! Сегодня праздник у нас.

Ольга Сергеевна избегала цыган и никогда с ними не разговаривала – просто уходила. А тут в вагоне почти никого и они…

«Какой праздник? Не знаю. Дать что ли, чтобы она ушла? » – и протянула двадцать рублей, деньги тут же исчезли в кармане цыганки.

– Дай сто рублей, я их подержу только, потом отдам, и будет у тебя всё хорошо, дай.

«И надо же мне было вступить с ними в разговор!» – огорчилась Ольга Сергеевна.

Между тем, цыганка, одетая в модную кожаную куртку и длинную зелёную юбку, зашла в купе напротив и положила деньги под сиденье на пол, потом сразу почему-то подняла их.

«Какой-то ритуал? – подумала Ольга Сергеевна. – Кто же их поймёт».

– Дай, красавица, сто рублей, не пожалеешь, – к Ольге Сергеевне подошли остальные трое цыганок.

– Дай руку, погадаем тебе, всё узнаешь!

– Уйдите ради Бога от меня! – воскликнула Ольга Сергеевна, и это подействовало – цыгане ушли.

За окном электрички моросил мелкий частый дождь, мелькали тёмные ели, тоненькие берёзки, размашистые сосны. Хвойный лес сменялся лиственными перелесками, полями, заросшими небольшим кустарником, ивняком. Цвела в низких сырых местах душистая и пушистая таволга, недалеко от неё красовался иван-чай, соцветия которого розово-сиреневым нежным облаком покрывали большие поляны.

«Какая красота!» – восхищалась Ольга Сергеевна.

– Уважаемые пассажиры, здравствуйте! Предлагаю вашему вниманию защитную сетку на магнитах от комаров и других насекомых, сетка удобна, надежна, послужит долго, отечественная, цена триста рублей, – предлагала женщина-продавец, стоя в проходе вагона.

– Ваш билет, – два контролёра подошли к парню напротив Ольги Сергеевны.

– Я опаздывал, не успел.

– Покупайте билет у нас.

Парень полез в карман, другой, растерялся.

– Извините, забыл кошелек дома.

– Тогда выходите.

– Подождите, – вмешалась Ольга Сергеевна, – сколько за билет?

Дала нужную сумму, контролёры ушли.

– Спасибо вам большое.

– Ничего, всё бывает. Ты в Москву едешь?

– В Москву. Неделю работаю, неделю дома, сынишка родился полгода назад, жена детдомовская, трудновато без бабушек-дедушек, а мои далеко, да и со здоровьем у них проблемы.

– Бог в помощь, всё будет хорошо, – улыбнулась Ольга Сергеевна.

Лицо парня озарила улыбка, трогательная, наивная, он задумался и стал смотреть в окно.

– Здравствуйте, дорогие пассажиры! Прибор для поиска… – Ольга Сергеевна не расслышала. – Посвистишь, и он ответит, – продолжал продавец.

«О чём он?» – подумала Ольга Сергеевна.

Ближе к Москве народа становилось больше, как и продавцов.

– Прибор для поиска ключей – незаменимая покупка, демонстрирую вам его действие, – продавец посвистел в свисток, и в ответ раздался мелодичный звук то ли ключей, то ли другого предмета.

– Вот если бы так же легко можно было найти любимого человека, – сказал сосед напротив и, вздохнув, добавил. – Один раз и на всю жизнь.

Потом прошли продавцы носков и колготок, газет и журналов, средств защиты от клещей, комаров и других вредителей, продавали мороженое, орешки, шоколадки…

Прошла черноглазая смуглая, восточная женщина с чебуреками.

– Чебурэки-чебурэки, – громко, с акцентом зазывала она.

«Раньше продавали пирожки с капустой, картошкой, а теперь одни чебуреки», – с грустью подумала Ольга Сергеевна.

– А теперь у нас одни чебуреки, – сказала бабушка в белом платочке, сидящая напротив, как будто прочитав её мысли.

Из задумчивости Ольгу Сергеевну вывел певец с гитарой, появившийся в начале вагона, в трёх метрах от неё. Это был крепкий сероглазый мужчина лет пятидесяти, одетый в военную форму. Он смотрел ей прямо в глаза и будто только для неё, с чувством, громко и выразительно запел:

Призрачно всё в этом мире бушующем,²⁴

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим…

Двое мужчин, стоящие рядом, дружно, во весь голос подхватили, словно только этого и ждали: "А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг…"

Ольга Сергеевна рассмеялась, глядя на вдохновенных артистов, и невольно стала негромко подпевать: "Счастье дано повстречать иль беду ещё…"

Оказалось, те двое, что подхватили песню, были такие же пассажиры, как все. Когда троица закончила, раздались аплодисменты. Потом бросали денежку в сумку. Проходя мимо Ольги Сергеевны, главный певец улыбнулся ей и помахал рукой.

Перед Клином снова появились цыганки:

– Ай, кому погадать, нагадать! Дай руку, красивый!

– Знаете, – обратилась к Ольге Сергеевне ближайшая соседка, – мою знакомую вот так обчистили до нитки. На станции тоже подошли, заговорили, загипнотизировали, она их к своему дому подвела да вынесла деньги, и немалые. И потом они её подкарауливали, и она всё выносила и выносила деньги, целый месяц это продолжалось, пока муж разобрался. Такой ужас, просто напасть.

– Помогите ради Бога, помогите, прошу вас, буду молиться за вас, ваших детей, за всю вашу семью, посмотрите, люди добрые, на меня, – громко взывал к помощи хрипловатый женский голос.

Ольга Сергеевна с трудом разглядела в проходе молодую девушку инвалида, маленькую, худенькую, ноги у нее были ампутированы до половины бёдер, она передвигалась, сидя на маленькой тележке и отталкиваясь от земли руками в грязных резиновых рукавицах.

«Как после войны», – горестно вздохнула Ольга Сергеевна, раскрывая кошелёк.

Все пассажиры тоже давали милостыню несчастной.

На пригородных платформах асфальт был мокрый от тёплого летнего дождя, уютно шелестящего по крышам. А в Москве в это время расцветала липа…

Она манила к себе

своим светом,

трепетно дрожащим в ранней утренней дымке, ослепительно-ярким в знойный летний день, льющимся золотым потоком осенним вечером, мерцающим и серебристым лунной ночью…

манила цветом,

красным от всполохов зари морозным зимним утром, оранжевым от сияния спелых гроздей рябины, манила жёлтым листом, зависшем в седой осенней паутине между деревьями, манила зелёным покрывалом весенней зелени и голубой россыпью упавших с неба незабудок, манила синей черникой, собранной в тенистом овраге и фиолетово-бордовыми соцветиями сирени, случайно выросшей рядом с юными осинками…

она манила запахом

свежести после летнего ливня, благоуханием цветущих трав и земляники, грустным ароматом опавших листьев, запахом сена и первых снежинок, упавших на ладони…

манила звуками

дрожащих на ветру листьев и дождя, шелестящего между деревьями, раскатами грома, жужжанием шмеля над клевером, гаданием кукушки и шуршанием ёжиков в траве…

…это была поляна на опушке леса, рядом с моим домом, совсем близко…

Ле-на! Ле-на!

– Ле-на! Ле-на! – кричал перед окнами роддома высокий худощавый парень с длинными волосами, в джинсах и тёмной футболке.

– Ле… – он неожиданно замолчал, потому что рядом остановилась немолодая женщина в белом халате и косынке, завязанной сзади – то ли акушерка, то ли медсестра.

– Ты что же это так раскричался, не на футболе ведь, – строго сказала она и, помедлив, спросила. – Жена?

– Жена. Увидеть хотел.

– В какой она палате?

– В одиннадцатой.

– Это на первом этаже. Скоро всех мамочек переведут на второй, а пока они ещё здесь, ладно, иди уж к своей ненаглядной, окошко её второе от угла справа.

– Спасибо. Она сказала – позови меня.

– Позови её, милый, позови, кормление у них сейчас… только недолго. И вот ещё, – женщина улыбнулась, – ты погляди-ка, что на заборе пишут и пишут… и ведь стираем, закрашиваем каждый раз, а всё равно – на следующий день снова.

Парень оглянулся, сзади на заборе, поверх ещё свежей краски большими буквами было написано: «Люблю тебя!». Он засмотрелся, а когда повернулся, женщина в белом халате уже ушла. Парень подошёл к приоткрытому окну – второму от угла справа, постучал, позвал:

– Ле-на!

И вскоре у окна появилась девушка – русые волосы небрежно заколоты в пучок, веснушки, голубые глаза, худенькая, она просто утонула в безразмерном больничном халате.

– Лен, ты… вы как?

Девушка наклонилась и подняла с кровати малютку, завёрнутую в линялую больничную пелёнку непонятного цвета.

– Смотри… твой нос и глаза, и реснички длиннющие, как у тебя, Костик, – она поднесла ближе к окну свёрток, из которого выглядывало розовое личико – закрытые глазки, чуть курносый носик, смешно чмокающий рот, светлые волосы.

– Какой маленький…

– Ну что ты, три восемьсот… очень даже большой.

– Кормление закончилось, – раздался громкий голос медсестры, – кладём деток на тележку аккуратно, мамочки, аккуратно, бочком друг к другу. Молодой человек, отойдите от окна.

– Приду завтра, – Костик помахал жене рукой и направился к выходу, ошеломлённый и счастливый.

В воротах роддома он столкнулся с Виктором – соседом по дому.

– Привет, Костик, тебя можно поздравить. Кто?

– Сын.

– Как думаете назвать?

– Павел – Павлик. А ты к кому пришёл? – Костя никак не мог вспомнить, чтобы жена Виктора, которую он видел часто, готовилась стать мамой.

– Понимаешь, у нас ведь проблемы с детьми. Обследовались, лечились и вот решили… А тут из роддома позвонили: «Девочка… отказ». Мы думали недолго, а документы уже готовы были.

– А мама кто?

– Нам знать не положено. Сказали только, что студентка, приезжая, живёт в общежитии, встретила, полюбила, поверила… А он, как узнал о ребёнке, сказал: «твои проблемы». И исчез. Хорошо, что родила.

– А вы – молодцы! Жму руку. Теперь на детской площадке увидимся… с колясками. Жене – привет!

***

– Ле-на! Ле-на! – кричал высокий худощавый парень в джинсах и тёмной футболке, стоя перед роддомом.

И вот уже появились в окнах Лена, Таня, Наташа, Ирочка, Галочка, Лизонька… «зайчик», «лапочка», «кошечка», «солнышко», «радость моя»… «моя»…

– Ле-на!

– Павлик, не кричи. Наверное, сейчас у них кормление, – обратилась Елена Петровна к сыну и подумала:

«Всё-таки удивительно, что мою невестку тоже звать Лена…»

Молодые мамы смотрели в окна роддома, их лица, будто невидимой печатью Свыше, были освящены особым тихим сиянием, а на заборе о чём-то вечном всё так же спорили воробьи, и поверх ещё не высохшей краски большими буквами было написано: «Люблю тебя!».

Примечания

1

Ах, как птицы поют! – песнопение – иеромонах Роман, в миру Александр Иванович Матюшин

(обратно)

2

…Грустная маленькая звёздочка была так высоко, слезинка поцеловала твои губы, и я… – Здесь и далее в рассказе цитируется песня британского эстрадного певца Энгельберта Хампердинка «Тень твоей улыбки». – Англ.

(обратно)

3

Бытие, Гл.1, 2.

(обратно)

4

Взгляни мне в глаза, моя любовь, и ты увидишь всю мою любовь и то, что ты значишь для меня. – Англ.

(обратно)

5

Бытие, Гл.1, 3-5.

(обратно)

6

Тень твоей улыбки, когда ты уйдешь, раскрасит все мои мечты и зажжет рассвет. Теперь, когда я вспоминаю весну и всю радость, которую приносит любовь, я вспоминаю и тень твоей улыбки. – Англ.

(обратно)

7

Бытие, Гл. 1, Пс. 32,9.

(обратно)

8

Стихи Евгения Евтушенко.

(обратно)

9

Последний вальс. – Англ.

(обратно)

10

Я танцевал с тобой последний вальс, два одиночества вместе. Я влюбился в тебя, если бы этот вальс играл вечно. – Англ.

(обратно)

11

«Синий троллейбус» – Булат Окуджава

(обратно)

12

Песня из мультфильма «Леопольд и Золотая рыбка», музыка Борис Савельев, стихи – Аркадий Хайт.

(обратно)

13

Песня Юрия Антонова "Белый теплоход"

(обратно)

14

Мой путь. – Англ.

(обратно)

15

Теперь уже конец близок, и я стою у финального занавеса. Друзья, я обо всём расскажу вам, расскажу о том, в чём абсолютно уверен. – Англ.

(обратно)

16

Я тщательно планировал каждое движение, каждый шаг на своём пути. И, что гораздо важнее, я сделал это по-своему. – Англ.

(обратно)

17

Сожалею ли я о чём? Да, но не о многом. Я делал то, что должен был делать, и, честно, выполнил всё. – Англ.

(обратно)

18

Что есть человек? Что ещё у него есть, если не он сам? Иначе – он нищий. Человек должен говорить то, что он чувствует и во что верит, а не повторять слова других. Моя жизнь – доказательство тому, что я достойно принимал удары судьбы и делал это по-своему. – Англ.

(обратно)

19

Да! Давай, танцуй снова твист, как мы танцевали прошлым летом! – Англ. – Отрывок из песни «Твист» американского певца Чабби Чекера.

(обратно)

20

В рассказе цитируется песня «Мне нравится, что Вы больны не мной», музыка – Микаэл Таривердиев, стихи – Марина Цветаева.

(обратно)

21

Посмотри, какая луна, посмотри, какое море! С этой ночи я должен научиться жить без тебя, безумие любви, я хотел бы умереть, а луна всё смотрит на меня сверху. – Итал.

(обратно)

22

Посмотри, какая луна, посмотри, какое море… сейчас я живу одними воспоминаниями. Всё, что я хочу сказать тебе… – Итал.

(обратно)

23

С этой ночи я должна научиться жить без тебя, безумие любви, я хотела бы умереть, а луна всё смотрит на меня… – Итал.

(обратно)

24

Песня «Есть только миг», музыка – Леонид Дербенёв, слова – Александр Зацепин.

(обратно)

Оглавление

Лакомый кусочек

Соловей

Вокализ

Второй Концерт Рахманинова

Дембель

Счастье

Дом Гоголя

Мандарин

Алёшка – белый декабрист

Квашеная капустка

Белый-белый, первый-первый

Паустовский

Врачебная практика

Пречистенка, Дом учёных, Сергей Юрский

Английская резинка

Не проспала

Номер телефона

Рубашку, зонтик, тапочки положила?

Рассказ грибника

Тихий Ангел

Мамин хлебушек

Блогер

Двери закрываются! Забудьте

Вероника

Перелом в типичном месте

Мне хватило бы одного

Панацея

Англичанка

Череп

Грибной сентябрь

О любви

Оптина пустынь

Ах, белый теплоход

Фрэнк Синатра «My Way»

Твист

Секонд-хэнд

Юный пограничник с собакой

До свидания, снег!

Случай из армейской жизни

Академик

Один день в поликлинике

Подайте ж милостыню ей

Маленькая ранка с большой кровопотерей

На танцах-ах!

Кулич на Пасху

Рыбка

Игорь Ильинский

В Третьяковской галерее

Разгром

Просто было лето

Дивеево, акафист и серёжка

Ирония «Иронии судьбы»

Как надо – не надо сдавать экзамен

Теория струн – Вечность

Петров день

Нищий

Лучано Паваротти «Guarda che Luna»

Уже почти простилась

Телефонный разговор

Муслим Магомаев

Письмо

В электричке

Она манила к себе

Ле-на! Ле-на!

*** Примечания ***