Бесплодная смоковница [Анастасия Миронова] (fb2) читать онлайн

Анастасия Миронова "Бесплодная смоковница"

Отрицание – почти то же самое, что и принятие.Необыкновенный человек (глава)

Рекомендации по чтению, не вошедшие в аннотацию

<…>

2. Художественный мир принципиально целостен. Разнообразный внешне, он ассоциативно самоподобен, словно фрактал. Сказанное вначале одним персонажем объясняет происходящее в конце с другим.

3. Предмет изображения – живое человеческое сознание. Научная опора авторской мысли – дискурс вокруг термина «квалиа».

4. Сознание в тексте принадлежит персонажу, а не автору. Оно имеет естественные ограничения. <…>

5. Фон несет в себе не меньшую смысловую нагрузку, чем то, что предъявлено на первом плане.

6. Развязок в романе несколько, и ни одна не прописана текстово. Развязка и оценка событий зависят целиком от мировоззренческой системы, из которой вы смотрите на них. Намек на предпочитаемую автором развязку присутствует ближе к началу текста, остальные разбросаны по всему объему романа. Выбирайте на свой вкус.

7. Сам автор является одним из скрытых персонажей, чья жизнь подчинена внутренним законам и связям этого художественного мира.

8. Любое явление этого мира несет в себе собственную противоположность и потенциально переворачивается на 180 градусов.

9. Имейте в виду, что <…>

10. В произведении присутствуют жесткий психологический реализм и грубости (предупреждение!), но оно направлено на поиск светлого начала. Еще это книга-путешествие, и желаю вам, чтобы оно было добрым! <…>

Информация о публикации

Данная версия немного отличается от полной авторской версии из-за ограничений по формату. Различия касаются пункта «ВМЕСТО АННОТАЦИИ» и оформления иллюстраций. Полная авторская версия в формате pdf доступна по ссылке https://yadi.sk/i/jNR-7KJwz4inxw

Текст опубликован в сети Интернет бесплатно. Если при чтении у Вас возникла мысль, что эта книжка стоит денег, можете выразить автору свои представления о ее стоимости в виде перевода Сбербанк.Онлайн по номеру телефона +79200529020 (имя получателя вычисляется по обложке).

Если Вы посчитали, что не зря потратили время на чтение, Вы могли бы поделиться этой мыслью с кем-нибудь из своих знакомых. (Как прежде Вы об этом авторе не слышали, так о нем пока вообще мало кто слышал. А с рекламой в самиздате тяжело!)

Написать свои мысли о книге / связаться с автором можно в специальной группе Вконтакте: https://vk.com/barrenfigtree

Электронная почта автора: anamironos@yandex.ru

Для подготовки обложки издания, а так же в качестве иллюстраций использованы художественные работы самого автора.

В темнице

В год 55**, в тюрьме города Иерусалима, в яме встретились два приговоренных к казни человека. Они были незнакомы прежде. Один из них был скорее близок к отчаянию, а второй скорее далек от него.

И тот, который был скорее близок, спрашивает:

– А ты че, не боишься?

– Боюсь, – просто отвечает невольник.

– Нет, ты не так боишься. Не так, будто завтра же тебя повесят.

– Думаешь, повесят?..

– А за дело они тебя, за дело.

– Это еще почему?!

– Пилат тут недавно над одним измывался всячески. Видел я его казнь. Этот, знаешь, так… внима-ательно за всеми наблюдал: как его дырявили, как колошматили – внима-ательно. Будто за работниками своими презирал, не упустили бы чего в ответственный момент. Видно ж – за дело. Не любят у нас таких живыми. Черт его знает, что бы мог наворотить. И ты тоже сидишь с видом, мол, «это я так и предполагал». Богу, верно, доверяешь. А я вот даже не верю. Так и сказал им, кстати. Вот я и здесь. А ты не тычь в меня, что я безбожник. Не твое собачье дело…

– Да мне плевать.

– Так сам-то че здесь?

– Не твое собачье дело.

– А!.. Ну че, молчок? Че задумался да на меня глядишь? Да ладно тебе, как-никак поделим на двоих одну смертушку. Уж не чужие люди будем.

– А я не спрашивал тебя, веришь ли ты в Бога.

– Ну и че, что не спрашивал? Сказать что ли нельзя?!

– Да я не о том. Знаешь, мне один встречный путник однажды заметил то же самое. Я ему без спросу сказал, что не верю в Бога. А он мне, мол, так не веришь, что сам о Нем говоришь и сразу в лоб?

– Философ он что ль?

– Да черт его знает. Наверно.

– А че еще говорил?

– Да много че. Надо бы вспомнить… Я тогда, знаешь, был не в себе. Долгая история.

– За одну ночку вытянешь? Нам осталась одна ночь времечко. Да-да. Пилат-то уже спит, видно, оставил до утра. Наспится себе власть, отдаст приказ, и придут за нами.

– Че, хочешь, чтобы я о своей жизни рассказал?

– Валяй. Раз смотришь на меня, как на актера в твоей трагедии, валяй, чем бошку наполнил, из которой, вон, кровь течет. Может, послушаю тебя, да не так тошно мне подыхать будет.

И тот, который был скорее далек от отчаяния, принялся за рассказ.

1. Исход

ТУРИСАЗ (перевернутая)

Нет, не умирают ради овец, коз, домов и гор. Все вещественное существует, и ему не нужны жертвы. Умирают ради спасения незримого узла, который объединил все воедино и превратил дробность мира в царство, в крепость, в родную, близкую картину. Тратят себя ради целостности, ибо и смерть укрепляет ее. Смерть, которая стала данью любви.

А. де Сент-Экзюпери. Цитадель

Трудно жить среди людей, когда ты не такой, как они. Не так, чтобы восторженно «ах!», а по-настоящему. Когда нет понимания и соответствия, один лишь постоянный конфликт, который определен не тем, что ты делаешь, а тем, кто ты есть. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть особенным. Напротив, я хотел бы стать обыкновенным. Вернее, я хотел бы захотеть стать обыкновенным. Сам не знаю почему, но я всегда был уверен: стоит только чего-то по-настоящему пожелать, и оно тут же возникнет, как манна небесная над головами отцов наших. Может, это и ошибка, но жизнь не доказала мне обратного.

Я страдал от того, что я другой, но ни за что в жизни – земной или небесной – не променял бы я собственное криво-бредовое устройство на существо обычного человека! Все люди разные, я это знаю. Каждый – неповторимая личность, особенно в глазах Господа. Но те, кого я видел, были так пошло-подобны друг другу… Пускай многий из них заявил бы мне, что путь его не похож ни на какой другой путь в подлунном мире, пускай. Пускай мудрец заметил бы мне, что утверждение своей уникальности – признак посредственности, пускай. Я знаю про самого себя, кто я. Мне было бы проще назвать себя обыкновенным, но то была бы ложь. А раз ты хочешь слушать меня, я буду с тобой честен, как старался всю жизнь быть честным с самим собой.

Я отдаю себе отчет в том, что большую часть дарованного мне времени я жил без толку. Я был хуже, чем те самые «простые» люди. Только я не злой, а просто нелепый. Я лишен устроенности. Ты, может быть, и не поверишь в это. Рассказ о жизни всегда выглядит осмысленнее, чем сама жизнь, когда ты ее проживаешь. А потом, я начал говорить, и передо мной выстраивается цепочка слов, сразу как красноречив-то стал, а! Обычно не так. Пускай. Моя душа собралась в прочную цитадель, чтобы я мог провести тебя по ее лесенкам и закоулкам. Но я привычен себе другим: расщепленным и потерявшим суть среди разбросанных кусков своего «я», жалким и не достойным иметь право быть услышанным. Я постараюсь показать тебе себя настоящего. Только помни, пожалуйста: правда не в словах, она над ними. Мой рассказ будет необычен – все ради того, чтобы ты мог увидеть. Увидеть то, что невозможно изобразить на полотне. Оно возникает иногда перед картиной на расстоянии в пару метров на промежуток времени от мгновения до нескольких часов и исчезает, а потом нечто того же порядка возникает вновь и вновь уходит. Вон какую загадку я тебе загадал! Ну, так что возникает иногда перед картиной?

Слушай, ты не смотри на них, на эти образы. Помедитируй лучше над фоном (тот, кто умеет видеть фон, смотрит гораздо глубже остальных!), присмотрись к пространству вокруг полотен. И, главное, если все-таки увлечешься сюжетом, присматривай за своими ощущениями от изображений. Только не смей сразу называть их словами, заклинаю тебя, не смей, даже если я сам буду этим грешить! А ты хоть толику времени продержись с ощущениями наедине. На худой конец позови меня разбавить ваш «тет-а-тет», только не прячься от них за своими мыслями! Думать словами придет время после того, как ты увидишь… Я не знаю. Прости, я не знаю, как выразиться точнее. Попробуй. У тебя нет однозначных причин во все это вникать, но… я, понимаешь, так уж чувствую, что стоит с тобой поделиться. А раз так, то, может, и тебе это нужно… ладно!

И все-таки со всей доступной мне осознанностью я заявляю тебе: я другой. Это не хорошо и не плохо, это просто так. В этом нет ни грамма моей заслуги. Мне вообще кажется, моей заслуги нет ни в чем. Разве что в единой малости: я прошел указанный свыше путь до конца. Мог ведь сойти прежде, мог выбрать смерть, но я остался на корабле, чье управление никогда не держал в руках, и повиновался ветру, что нес меня во весь опор по планете людей. Вот что я предъявлю Богу, когда предстану пред Ним на Суде.

Повсюду одни судьи. Моя история началась с суда, судом и кончается. А тогда, в начале, меня осудили за то, что я не взял в жены девушку, которую обесчестил. Вернее, это она меня, но кому какое дело? Не удивлюсь, если я был не первым ее мужчиной, но это меня не освободило от ответа. Спросишь, почему я не взял ее в жены? Вот бывает такое: посмотришь на кого-то, и в мыслях проносится: только не он! Ну, или не она. И даже не важно, что именно не он или не она. Ради Бога, все не она! Глаза бы не видали!

Деревня у нас была крупная, так что обычно девица эта не часто встречалась мне. В первый раз, помню, я увидел ее у колодца. Мы оба были детьми. Она волокла две посудины с водой для своей семьи. Вся такая мелкая и грязненькая, как обезьянка, шаловливая, будто бес какой в нее вселился. Слишком громкая. Женщине вообще не полагается быть заметной, говорила моя мать. Мне, в общем-то, не было дела до этой житейской морали, но шумливость молодой особы раздражала даже меня и с первого услышанного от нее звука. Я тогда только что окончил работу у отца в мастерской и отныне был предоставлен самому себе. Я шел испить из источника и насытить чистой водой не столько чрево, сколько душу. Я предвкушал мистерию. В этот час взрослые еще работают, так что у колодца никого не должно было быть. Я заранее как бы видел, что подойду к нему в молчании, а он напоет мне скрипом свою песнь – о каких-нибудь двух друзьях, например, взрослом и маленьком, которые долго брели по пустыне в безнадежных поисках влаги. Никакой нашей деревни не было, стоял одинокий колодец среди песков – неожиданный и желанный. И старший зачерпнул воды, а младший попросил:

– Дай мне напиться!

И жадно-жадно пил, преисполняясь тихой радости.

Я шел, проигрывая в голове теплые картинки моих фантазий. Как вдруг услышал ДЗЫНЬ-БАХ-БА-ТРУНЬ-БА-БАХ-ТРУ-У-УНЬ. Я поднял глаза на реальность и вижу, как эта растяпа подбирает с земли свои упавшие плошки, измазывая руки и ноги в размокшей глине – от священной для меня в ту минуту пролитой воды. И раскалывает безбожно мою мистериальную тишину. Ругается, будто ее толкнул кто, хотя никого рядом не было. Сама упала! Так нет же, это ей черт помешал, вот теперь она и призывает вся во свидетели своих невзгод! А я был так же зол на нее, как она на своих невидимых недругов. Отвернулся и пошел прочь. День был испорчен: во мне клокотала злоба, уже растворившая восторг от прекрасных мгновений жизни.

И так каждую нашу встречу. Она умудрялась невинно вывести меня из равновесия, даже не заметив этого.

Однажды на деревню нашел мор. Я остался последним из семьи, она из своей тоже. В тот год было много беспризорный детей и таких, как мы с ней – уже не детей, но еще не взрослых. Нас всех опекал раввин. Когда одним утром последней умерла ее сестра, она долго бродила по улицам и плакала. Кто-то пробовал ей помочь, но она набрасывалась на этих несчастных и пыталась покусать их зубами. К ночи замолкла, легла в пустом закоулочке и начала медленно зарываться носом в землю – как кошка, когда ищет покоя, спрятав носик в кончике хвоста. Я увидел ее и пожалел. Она была омерзительна, как и прежде, я ненавидел ее, но во мне проснулась симпатия к исстрадавшемуся существу. Если ей больно, значит, есть в ней любовь, верно? И я сказал себе: помоги другому, когда тебе плохо. Да и потом, какая награда помогать другу, верно? Помочь врагу – вот в этом есть намек на что-то большее, отблеск величия.

Я медленно подошел и попробовал приподнять ее. Она и не взглянула, но все принюхивалась, как животное. Узнала и приняла мою помощь или просто выдохлась – не знаю, но не противилась. Я отвел ее в свой опустевший дом и набросил ей на плечи тряпки потеплее. Она не переставала дрожать. Тогда я по чуть-чуть подошел и приобнял – чтобы согреть. Она расслабилась, а через время я ощутил на своей шее легкие быстрые касания. Даже не сразу ее понял. А что потом, сам понимаешь.

После я попытался завязать с ней разговор. Пересказал нашу встречу у колодца – она ничего подобного не помнила.

– Ты возьмешь меня в жены, и раввин перестанет говорить мне, что делать, – мечтала она, не отозвавшись на мои откровения.

– Я возьму тебя в жены? – удивился я.

– Ну конечно, теперь ты должен

Я почувствовал себя вновь у того самого колодца, когда она лишила меня приподнятого покоя. Этим вечером я представлял себя героем, спасшим от холода и отчаяния потерявшую всех девушку. Она ведь успокоилась и взяла от меня все, что хотела! Я думал о том, что мы с ней вроде бы так похожи: она находит утешение во мне, а я – в помощи ей. Воздаст же Бог за чистое перед врагом сердце? Так я думал прежде. А теперь я был зол. Так просто и грубо. Она лежала рядом и продолжала производить свои излишне громкие звуки, а я уже был отравлен ядом одной единственной стрелы. Яд был внутри, и никакое внешнее действие не помогло бы избавиться от него. Я вновь наполнил сердце ненавистью. Подумал, что хорошо было бы выставить ее сейчас же. Я подбирал слова, которыми расквитаюсь с ней. Нужны такие, которые обязательно заденут. Кажется, такую не любым словом проймешь. В итоге я понял, что лучшее – обыкновенное «вон»! Вздохнул поглубже, чтобы набрать воздуха и силы, а она мне:

– Так ты теперь что, сам себе хозяин?

– Вроде того, – пробурчал я.

– Хорошо тебе. Ты мужчина. Ты можешь быть свободным, пусть даже за это осудят, а я нет. Да и мозговитый ты, способен судьбу взять в свои руки.

Она вновь разрушила мои планы. Настрой быть грубым сошел на нет.

– Пойду я, что тебе мешать своим присутствием, – с грустью произнесла она.

Догадалась-таки! Вот-вот, сейчас она покинет мой дом! И пойдет… к себе, где несколько часов назад остыло тело ее сестры…

– Оставайся, куда тебе идти, – сказал я, и хотел добавить: «Только больше не приставай ко мне». Но я этого не сказал.

А она, как назло, заигрывающе поцеловала меня. Я выскочил на улицу, якобы в туалет. А сам присел на землю, обнял колени руками. Небо было чистое, луна высокая и красивая – такая, будто все под ней преисполнено высшего смысла и гармонии. Но мой дом занял то ли изворотливый демон в человеческом теле, то ли просто несчастное дитя. Я решил взять себя в руки и, как мужчина, сказать крепкое слово, мол, оставайся на ночь, но знай свое место. Специально задержался подольше, чтобы она помучилась, почему меня так долго нет, и, может, даже вышла спросить об этом. А я бы повернулся и выложил, что ужасно зол, что она меня буквально заставила, а теперь говорит, что я ей должен

Я замерз. Она не появилась, я зашел в дом. Она спала. Я понял, что опять мне хоронить чувства в себе, и с примесью злобы на нее, злобы на невыраженность злобы и жалости к себе, что все так отвратительно складывается, лег спать.

Раввин был счастлив, когда узнал о нашей ночи. Откуда только? Соседи что ли разболтали или она сама решила наконец «взять судьбу в свои руки»? Раввин не знал, кому можно сдать эту девчурку у себя на уме, еще слишком маленькую, по его мнению, чтобы рожать детей. А тут я, который должен

– А если я не хочу на ней жениться? – спросил я тоном, подчеркивающим мое исключительное уважение к раввину и надежду, что это уважение будет вознаграждено.

– Да ты это где ж такое видал, сынок?

Ненавижу эту фразу старших. Да разве может судить о возможном и невозможном человек, который никогда по-настоящему не заглядывал в чужую душу? По себе отмерил границы для других и судил, не замечая ничего вовне своеручно очерченных пределов? Хотел бы я ему посоветовать глянуть дальше кончика собственного носа, но оскорбление ничего не решит, а только усугубит, верно? Я вновь попробовал с ожидаемым от меня почтением выразить свою позицию:

– Я собираюсь посвятить свою жизнь молитвам и служению Господу.

Думал, оценит благородные стремления. Но он, напротив, озлобился:

– Это что же ты, сынок, издумал побираться, как нахребетник, и тратить плоды чужих трудов, ничем существенным не воздавая людям?

Я сжался, будто все внутри жаждало стать меньше и исчезнуть из-под его осуждающего взгляда. Стало стыдно и страшно.

– Ни в коем случае, господин, – пробормотал я, надеясь только, чтобы не полились слезы, – я хочу честно трудиться, как и мой отец. Но я хочу найти тихую молитвенную жену, которая поможет мне стать благим мужем.

– В тебе нет ни капли милосердия к чужому горю, ни капли любви к сестре своей перед Богом. Вместо того, чтобы спасти сиротку, ты ищешь, как самому устроиться поудобнее да полегче. Разве ты не знаешь, что Господь нам испытания посылает, чтобы мы, претерпевая лишения, становились лучше? Чтобы учились любить ближнего, который дан нам Волею Высшей. Ты меня разочаровал, сынок. Иди подумай над своим поведением. А как подумаешь, можешь появиться передо мной. И глаза опусти! Тебе стыдно должно быть – не смей смотреть на меня прямо!

Он развернулся и пошел куда-то. Я понял, что разочаровал его, а он разорвал мне сердце. Я смотрел ему вслед и думал, что вот сейчас он развернется, посмотрит в мои глаза, увидит боль, подойдет, скажет что-то ободряющее или, может, даже обнимет. Ведь я все еще ребенок, а он – мой духовный отец! И я хотел как лучше… Он безжалостно-мерным шагом уходил прочь, и я наконец заплакал.

Я вышел из деревни по безлюдной тропе и обратился к своему любимому простору, который привык называть Пустыней. Она пленяла каждый раз, когда я представал перед ней. Свободная безграничная стихия, такая тихая, но не безмолвная – а все будто бы шепчет путнику, нашедшему в себе смелость выслушать ее. Она предъявила мне свое величие, которое, я знал, целиком не обозреть никогда. Пустыня поистине прекрасна, когда ищешь в ней красоту, так раскована, так открыта тебе. Было еще прохладно (мне повезло со временем), я прибыл вкусить все лучшее. Она раскрылась передо мной, как не раскрывается перед изжаренным на солнце и измерзшимся под луной караванщиком, как она, наверное, не раскрывалась перед озабоченными своим спасением отцами, которых вел на Землю Обетованную Моша.

Я вспомнил озлобленное лицо раввина. Я должен взять ее в жены, он сумеет заставить. Соседи не поймут, если я откажусь исполнить его волю. В воображении рисовались их озабоченные лица, когда выяснится, что какой-то недоросток-сирота осмелился перечить воле самого!.. Сжатые комья страха и стыда перекатывались внутри от горла к животу через сердце. Я вновь и вновь представлял их осуждающие глаза и думал о том, что они со мной сделали бы в этом случае. Изгнали бы, а дом сожгли? Просто избегали бы до конца дней? Не выдали бы за меня ни одну из своих дочерей? А судьи кто?! – ты скажешь. Все верно, все равны перед Господом – мы все от первосвященника до последнего пьяницы, мы все просто люди. И я чувствовал, что смогу пережить все, но только не осуждающие глаза! Сам не знаю, почему это так страшно. Но проще уж смерть, чем оно.

Я не знаю, как объяснить тебе, что я чувствовал. Ты это вообще хочешь это понять? Ладно, тогда смотри.

Он нашел на полу древесный обломок, нащупал, где поострее, воткнул скол в землю, обозначив точку, а потом, не отрывая руки, расцарапывал песок, пока деревяшка не разломилась. Один из приземлившихся кусочков был еще достаточно велик, так что осужденный повторил свои действия. И так до тех пор, пока остатки «пишущего инструмента» не перестали быть пригодными для использования. На полу ямы осталось изображение, которое при переносе на бумагу выглядело бы так:

Знаешь, я думал о том, что мирское отношение к жизни – ад для возвышенной души. Я искренне искал Бога, а люди вокруг будто бы нет. Спроси их прямо, веруют ли они, и они подтвердили бы, безусловно, свою преданнейшую веру в Господа и во благо. Но живи с ними в быту, и они будут с наслаждением истязать тебя, словно никогда не заповедовал Моша им слова Божии: люби ближнего своего, как самого себя. Словно нет Его, когда ты произнес нечто неугодное им. Тогда они превращаются в животных и вгрызаются тебе в глотку – дай Бог, фигурально. В одну минуту говорят, что любят тебя, а в другую, издеваясь, треплют – и все с единой уверенностью в собственной непогрешимости. Жуткие существа, для которых НЕТ НИКАКОГО НАСТОЯЩЕГО БОГА, потому что настоящий Бог всегда, а они редко крепки в том, чтобы воплощать в себе свои же собственные убеждения. Всегда противоречивы и непоследовательны: сейчас ангел во плоти, а едва солнце по небу сдвинется – голодная гиена. А ты люби их, люби, живи с ними, да доверяй им, да отдай за них жизнь, когда будет нужно. Короче, выслушай их самовлюбленные речи, пострадай и сдохни, желательно молча. Нет, с благодарной улыбкой на устах! Они-то пускай живут, как им угодно, а я, действительно, пострадаю и подохну. Только без всякого грёбанного смысла, который они безыскусно навешивают на все, что не попади, да с чистым сердцем верят в это. Правда, ближним от этого не легче. Кто знает, может, и я такой же? Если так, то я готов быть сброшенным в яму с тухлятиной, из которой после гниения греки готовят изысканный соус – пусть сожрут меня те, кто имеет высшую значимость под солнцем!

…Я отвлекся от горячки мыслей и обнаружил вокруг Пустыню. Они отняли и Ее у меня, понимаешь? Я шел по просторам, а душа была окована терзаниями и угрозами обидчикам. Становилось жарче, голова дурнела, тело начало напоминать о том, что я состою не только из мыслей и чувств – плохих и хороших. Во мне еще было, как минимум, пронизанное чувствительными рецепторами мясо, которое исстрадалось и теперь сообщало мне об этом всеми доступными ему методами.

Я пытался насладиться простором и тишиной снаружи, но их не было во мне. Внутри клокотала злоба. Тараторили голоса всех людей, которых я знал или придумал – жестокие самовлюбленные голоса вечно правых. И я кричал на них, выставлял свои обвинения – такие, как уже озвучил, или нечто похожее. Помнишь, я говорил, что я хуже их всех? А знаешь, почему? Они способны жить в этом мире, созидать в нем, а я нет. Я такой же, как они, но с низким порогом боли. Ошибка, видимо. Дурацкая описка, которую Бог из милосердия постеснялся удалить из текста. Хотя почему из милосердия? Может, ради издевки, а может, просто забыл? Нет, конечно, я всегда видел во всем этом какой-то высший, может, даже одному мне да Богу доступный смысл, но каждый из этих людей думал, верно, точно так же. А значит, велика вероятность, что я ничем не лучше и ровно, как они, ошибаюсь. Я не верил в это, правда. Я верил в свою истину, ведь только так я мог оставаться живым. Наверное, они были в таком же положении, просто я стоял на краю и держался за эту нить, а они жили на плато и считали подобные нити неотчуждаемой частью своего бытия. Не знаю… Я ушел куда-то далеко в своих мыслях, да? Ну ничего, это хорошо. Я и тогда ушел далеко, так что ты слышишь весьма достоверный рассказ.

Так вот, вокруг была пустынная свобода, но она изжаривала меня. Внутри же я нес весь человеческий мир, от которого бежал и никак не мог избавиться. Едва я возносился духом до небес, в ответ брызгали воспоминания, разъедали и сбрасывали на дно, а потом еще ниже. Я был отравлен ими, помечен, словно принадлежавший им предмет. Самое обидное, что живые обидчики даже не подозревали о запущенных ими в мою голову чудищах. Не знали, что практически уничтожили во мне меня. И никогда бы не поняли этого…

Я устал и собрался повернуть назад. Тут пришло понимание, что эта моя прогулка отличалась от остальных. Я часто бродил и излагал себе похожие мысли, но сейчас передо мной стояла проблема: необходимость жениться на неправедной женщине, которая со мной же прелюбодействовала в ночь, когда стала сиротой. Когда я вспомнил об этом, когда представил, как вечером раввин заходит ко мне услышать мой положительный ответ, я понял, насколько блеклой была война с внутренними демонами. Ведь я выдохся, и мы разошлись на сегодня. Завтра они продолжат бесконечно портить мое бытие, но это будет завтра, когда я отдышусь и приду в норму. Реальные же люди никогда не ждут. Они врываются в твою жизнь и забирают все, что им нужно, что ты не сумеешь отбить, не пожалев тебя ни на грамм в том месте, где, согласно их убеждениям, ты не нуждаешься в жалости. Как повезет, в общем.

Жениться – это вообще не плохо. Я теперь один, я молод, должен стать частью общества, научиться жить и обеспечивать себя самостоятельно. Я собирался жениться. Раввин прав, за добросердечие Господь воздаст. Да и девчонка не так уж плоха, мы же смогли поговорить с ней. Я еще удивился тогда, что она здраво судит о жизни. Я мог бы помочь ей, а она могла бы стать матерью моих детей. Мы оба сироты, оба хотим, чтобы к нам не лезли посторонние. А вдруг все получится? Я представил нашу долгую совместную жизнь и подумал, что это далеко от моей мечты, но реальность всегда же оказывается лучше, верно?

И, возвращаясь домой, я обратился с просьбой к Господу, чтобы он научил меня, как поступить правильно. Я шел назад, творил молитвы, и становилось радостно. Я знал, что Яхве любит меня – знал это всю свою сознательную жизнь.

Я понял, чего Он хочет от меня: чтобы я трудился, чтобы на этом нетвердом фундаменте сотворил крепкую семью, чтобы почти из ничего один – нет, вместе с моей женой – устроил хозяйство, скотинку размножил. Чтобы сыновей поднял на ноги. А вдруг, через несколько поколений наша семья станет самой богатой во всей деревне? И они – мои правнуки – будут вспоминать свою благодетельную праматерь, которая не была идеальной женщиной из фантазий, но была настоящей, из плоти и крови, своеобразная, уникальная, как есть, а я любил ее. И мы оба трудились много-много, но с любовью, с наслаждением, и так создавали будущее своих детей. Да, именно этого от меня хотел Господь. И вот, Он указал мне верный путь. Я благодарен!

И тут закружилась голова, я упал в горячий песок. Сразу свело живот, и остатками сознания я засвидетельствовал, что ужасно голоден. Чудовищная жара, а еще я извел себя черными мыслями. Я умру здесь? – думал я. Это было бы так легко, а если еще и мгновенно…

Я перестал шарить трясущимися руками в поисках опоры. Остановился. Отключусь сейчас – умру, вне всякого сомнения. И принял мысль о подошедшей смерти с легкостью. Осталось только навсегда потерять связь с телом, и я навсегда свободен от боли.

Я ждал. Мутило, даже вырвало какой-то непонятной слизью. Она подогрелась на жгучем песке и завоняла. Но и после этого я не потерял сознание. Наверное, если представить Ад, он был бы как раз таким: пекло снаружи, тошнота в теле, на душе какая-то тоска, жажда конца, который все никак не наступает, и понимание, что он не наступит никогда.

А я тем временем почему-то поднялся на ноги и пошел.

Тут он нашарил рукой еще одну древесинку и нарисовал вот что:

Ближе к вечеру я увидел деревню, правда, чужую. Кажется, когда-то давно я бывал здесь с отцом, но едва ли запомнил, где здесь что, и едва ли кто из местных узнает меня. Господь послал на моем пути колодец. Когда я увидел его, единственной мыслью было: «Так я выжил!» Я уже видел, как отпиваю маленький первый глоток живительной влаги – совсем чуть-чуть, много сразу нельзя. И наконец я подошел. Заглянул, а в нем нет черпака. Каждый, видимо, крепит к веревке свою посудину… Вот это меня сбило с ног. Я только понял, что все, и мгновенно пропал.

…

– Че слоняешься по жаре, дурень?

Я лежал в комнате, а передо мной стояла женщина, которую я с первого взгляда и присно окрестил «базарной бабой». Ты меня извини, но я привык вызывать в памяти ее образ именно этими словами. Первое впечатление было сильным, понимаешь? Да и точнее описать ее я не способен.

Я сумел оценить, что чувствую себя отвратительно.

– Я тебе вопрос задала.

– Я думал…

– О чем же ты, олух, думал?

– О Боге. Я искал Бога.

Это прозвучало, как мне показалось, очень тонко и откровенно. Если бы мне кто-то бросил вот так, то, как бы зол я ни был, я бы тут же проникся симпатией к человеку передо мной. Но она сказала как отрезала:

– Мда, что за молодежь пошла? Работать не хотят. Делать что ль больше нефиг? Господа не «ищут», – с крикливой издевкой заметила она, – Господу молятся. Работу свою сделают на славу, трудом восславят Имя Божие, а потом молятся. А ты, раздолбай, шляешься не пойми где, пока люди работают. Сдохнуть чей поди охота! Нет бы взялся за ум, дом бы построил, хозяйство поднял, детишек с женой нарожали бы, на ноги бы их подняли – вот молитва Богу! А ты!.. Тьфу!

Она действительно плюнула прямо на меня (целилась в лицо, но попала в руку) и ушла. Что сказать, удивила. С чего она взяла, увидев меня в первый раз, что я, как бы выразиться, еще ищущий себя человек?.. По сути же согласен. Она была права – да. У нее было и хозяйство, и, видимо, дети, а может, и внуки. Она прожила долгую жизнь и знала, о чем говорит. А я был всего лишь бесполезной кучей тряпья, костей и мяса, которая все дребезжит и никак не может найти себе покоя. А ведь я желал доброго хозяйства и достойной жизни. Спроси меня тогда, о чем я мечтаю больше всего, и я бы ответил: стать хорошим человеком. Мне, кажется, вновь указали путь.

Я попытался встать, но не сумел. Появилась девочка – дочка или внучка – и начала меня молча по чуть-чуть отпаивать. Я разрывался между благодарностью и стыдом. Больше всего хотелось, чтобы сейчас пришла эта «базарная баба» и я поклялся ей с жаром, что впредь буду жить праведной жизнью. Тяжелой головой я взялся обдумать, в какие слова облечь благодарность. Придумал закончить на: «Вы изменили мою жизнь». Хороший финал, правда ведь? Вот только когда она появилась, я забыл начало своей речи, забыл всю речь, кроме этих последних слов. Но я понял, что должен что-то сказать – не ради нее, ради себя. И выдал:

– Вы изменили мою жизнь! – вложив в эти слова всю признательность, какую только был способен выразить.

Она посмотрела на меня дико и произнесла:

– Ниче те не поможет!

Опять плюнула, правда, уже на пол, и ушла. Я остался один. И вновь подивился монументальной мудрости этой женщины. Она выразила правду, которая во мне уже почти созрела: я обречен. Теперь сознание остановило поток слов и жадно приступило к обработке откровения.

Она опять пришла, что-то говорила, я уже не помню что. Ничего важного. Я переночевал в ее доме. Большая крепкая семья, сытый стол, достаточно места, и теплых тканей, и еды, чтобы они (и я с ними) чувствовали себя хорошо. На следующее утро, рано, я попрощался и пошел в свою деревню.

Вместе со мной вернулась к жизни задача смирить душу с решением, которое за меня принял раввин. Я перечислял все положительные стороны неизбежной женитьбы: и что буду принят в общину, как взрослый муж, и что обрету самостоятельность, и что совершу богоугодное дело, на которое мне, кажется, указывают знаки, и что вообще найду хоть в чем-то для себя, потерявшегося, опору. Вот откажись я – что было бы? Я не знал. Пустота, чернота, почти что небытие. Да ведь я никогда не боялся небытия. Я боялся быть нехорошим. И совершенно четко понимал, что не найду в себе силы вернуться в деревню и отказаться исполнить приказ.

А тут я осознал всю очевидность – не возвращаться. Уйти в темноту неизвестности, как если бы меня не стало. Мог же я умереть в пустыне вчера? Мог. Человек имеет право пропасть бесследно.

Господи, укажи мне путь!

Я встал посреди Пустыни и ощутил, что с этой минуты свободен…

…Ни дуновения ветерка, но задул какой-то ветер внутри меня, задул в одну-единственную сторону, и я пошел туда – ничего не понимающий, едва помнящий себя. А внутри светил такой же простор, как среди песков снаружи. Я шел. К жаре набрел на незнакомую деревню. Там напился воды, отдохнул в тени дерева. Какая-то хозяйка позвала принять пищу вместе с ее семьей. Никто больше не судил, прав я или не прав. Меня вновь спросили, чего я ищу, странствуя, а я ответил:

– Бога.

Улыбнулись и сказали что-то простое и неважное, что я давно забыл. Я шел дальше, мне встречались люди и помогали. Я жил с пустотой, в которой находил освобождение, но не опору. Все шел и шел, а в голове легкость и ветер, который вел меня одному Богу известно куда. Так началось мое путешествие.

2. Солнечный удар

ФЕУ

Спустя сколько-то дней странствия в голове зашевелились мысли.

Я радовался, что решился на особый путь. Кто направлял меня? Разве что Господь. Теперь я хоть чего-то да достоин за то, что не устрашился довериться Ему, подобно самому Аврааму.

На самом деле, для меня Яхве всегда был ощутим. Я будто бы чувствовал на себе чью-то направляющую руку. Вот только впервые она указала преступить естественный уклад предков. И я не отказался от своей веры, тем самым подтвердив, что искренне искал Бога. Люди обычно ведь не Его ищут, а как устроиться получше. Я не обвиняю, они имеют право жить, как хотят. Но мне тошно смотреть на пошлость каждый божий день. Да если бы только смотреть! Они же навязывают свой образ мира мне и не просто раздают советы, а втемяшивают в голову, каким я должен быть.

Отрицают Бога не в жарких спорах. Спроси прямо, веруют ли они, и они подтвердят, безусловно, свою преданнейшую веру в Господа. Но живи с ними в быту… А, что, я говорил тебе это уже, да? Ах, точно, у меня самого тогда мысли вихрились и повторялись. Но я оценил в себе способность проникнуть за грань. Было страшно и сладко. И, главное, этот ветер, он все еще вел меня. Это был не я, клянусь. В мою голову приходил кто-то другой. Он говорил, куда идти, но никогда не отвечал на вопрос, куда я приду.

А пришел я к широкой красивой реке. Понял, что пришел, потому что больше никуда не тянуло и стало необычайно радостно. Отдых на берегу. Никогда не видел таких больших и чистых рек. Величие – ее неотъемлемое свойство. Она будто светилась на глубине. Манила.

Я нырнул в ее воды: задержал дыхание и завис. Прохлада оплела тело. Иные звуки… Ну, ты нырял когда-нибудь? Наверное, имеешь представление, что там слышится. Еще висишь, а тебя нещадно выносит на поверхность. Я крутился, ёрзал руками-ногами, опускался, но секунды под водой были коротки. И вот уже наверху – в своей рядовой повседневности. Будто мимолетное наслаждение тебе не принадлежит, ты его украл, и у тебя забрали назад. Все отчаяннее стремишься, все меньше находишь. Тем более, что вернулась память, кто ты и что с тобой было вчера. И вода уже не освежающая, а холодная, да и просто надоело без толку трепыхаться вверх-вниз.

Я вылез на берег и растянулся под солнцем, увлекшись ощущением того, как нагревается кожа. Обычно же человек прячется в тень, но вода обезопасила меня от зноя. Потом вернулся в воду, нырнул с закрытыми глазами. А когда открыл их посреди реки, в полруки от себя увидел большущую змею. Это было как-то так: АААААААААААААААА, – хоть это и не самая толковая реакция. Змея же молча поплыла прочь.

Моему раю пришел конец. Мир опасен! Я, разумеется, это знал, но я был так свободен, понимаешь? А теперь вспомнил, что есть ограничения на радужное счастье. Забудешься – никакой ветер не спасет. Кстати, может, его и вовсе нет? А я просто хотел быть счастливым…

– Долго еще бушь слоняться, олух? – крикнула «базарная баба» из головы. – На большее-то неспособен, лишь нелепо гигнуться? Зачем тя тока мать родила? Ой, держите меня. Шалопай безмозглый!

День был испорчен. Я больше не был один, ни наедине с Богом, ни даже одинок в моей Пустыне. Со мной были все: и эта женщина, и раввин, и соседи, и моя невыданная за меня жена. Лидером-зломучителем теперь стал раввин. Вспомнилось, как он недавно выговаривал мне, что я не починил крышу. В моем доме – в моем доме, понимаешь?! – от старости провалилась кровля. Ну какое его дело? А он зашел без спросу, все внимательно осмотрел да говорит:

– Ты не ребенок, в таких рытвинах жить. Хочешь моего совета, кончай шляться без дела. Как не стыдно среди честного народа-то…

Не хочу совета. Нет, он, конечно, прав, но какого черта? Вот каким забором отгородишься от человека, который считает себя твоим благодетелем? Разве что забором тихой ненависти и скрытого проклятия…

И вот он я, дома, а не на берегу. Ни змеи, ни реки. Стыд и страх. И тысячи ругательств, ни одно из которых никогда не прозвучит вслух: он старше, да еще раввин. Он отнял мой покой, мой дом, а теперь поселился в голове и отнял даже реку, всю эту красоту и величие, сравнимые лишь с красотой и величием Бога! И никакой шаг не избавит меня от яда внутри. Я как-то накричал на него. В реальности. Он не понял.

Пойти дальше, потому что сидеть невыносимо. Вниз по течению, сам не знаю почему. Не было ветра, я просто шел не думая. Шел, пока не увидел сборище людей. Все внимание было приковано к мужчине в одежде из верблюжьего волоса, который проповедовал:

– Креститесь и покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное! Ибо грядет Тот, о Ком сказал пророк Исайя: «Глас вопиющего в пустыне: Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему».

А кто-то из народа воскликнул:

– Не ты ли мессия?

Мужчина же отвечал:

– Идет за мной Сильнейший меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его. Я крещу вас водой, а Он будет крестить вас Духом Святым!

– И что же делать нам? – вновь спрашивали из народа, а он отвечал:

– У кого две одежды, тот дай неимущему. У кого есть пища, делай то же. И ничего не требуйте более определенного вам…

Я слушал с раздражением. С первого взгляда угадал в нем ту же самонадеянность, что у раввина. Ну и тьма же развелась в наши дни этих знатоков мирового порядка, носителей единственной истины! Еще мой отец говорил:

– Бойся лжепророков, сынок! Бойся того, кто укажет тебе на мессию. Сейчас много бездельников, которые не желают зарабатывать хлеб честно. Господь за все воздаст им. Но если поверишь не тому человеку, ты пропал.

– А если мессия будет настоящим, отче? – спрашивал я.

– Думаю, настоящего Христа мы все узнаем. Непременно. А шарлатанам не верь! Да и с чего бы мне или тебе удостоиться такого блага, как видеть истинного пророка? Твоя бабушка, моя мать, и все наши предки прожили свою жизнь в труде и не испытывали ни голода, ни порицания. Береги достоинство смолоду и не гоняйся за воздушными замками. И будь благодарен Господу за то, что Он даровал. Не нужно тебе лишнего от лукавого.

Не представляю, узнал бы ли я мессию, если бы встретился с ним взглядом на людной площади, но лжепророков у нас, и правда, до чертиков развелось. Особенно мне не по сердцу гордецы. С другой стороны, разве человек нерешительный способен совершить истинное чудо? Я размышлял над этим вопросом, но так и не пришел к удовлетворительному ответу. Подлинному пророку жилось бы тяжело, я думаю. Будь он честным человеком, верно, сильно сомневался бы в себе, смотря на безумцев. И лишь Господь Своими путями волен провести его через тернии человеческой слабости к славе.

Этот (имя его я не помню) был, напротив, на зависть убежден в своей правоте. Люди верили ему, это их право. Он говорил о грядущем Христе, но вот ведь загвоздка: сколько веков ждем, что «здесь и сейчас», а? И никак. А почему, собственно, сейчас? Почему к нам? Чем мы лучше, или хуже, или особеннее наших предков, которые тоже чего-то там ждали, а жизнь так и тянулась скрипучей и нудной телегой? А даже если допустить такое, почему он не может пройти по соседней улице с опозданием на десять минут так, чтобы я не застал его и никогда не услышал благую весть? Но нет, именно сейчас-то все и перевернется и, главное, именно там, где есть мы – бессмыслица стара как мир!

Мужчина в одеждах из верблюжьей шерсти стоял на отмели по пояс в воде и по одному крестил людей, погружая в воду и читая молитвы. Поднесли старика, слабого на ноги. Он уверовал, что таинство облегчит недуг. Йоханан – вот-вот, именно так его звали! – выслушал просьбу, изрек, что на все воля Божия, но что он будет горячо молить Господа о его исцелении, и провел над немощным обряд.

Сперва я услышал крик старика. На смену пришли вздохи на все лады. Больной вышел из воды на совершенно здоровых ногах. На его лице зачинались рыдания. Быстро обступила толпа, и я перестал видеть спасенного. Только услышал:

– Поистине, ты человек Божий!

– Молитесь Господу, коли веруете в Него. И не творите себе кумиров, как заповедал нам Яхве чрез Мошу.

Меня начисто лишили обзора, но проповедник, кажется, быстро удалился. Люди расходились, вечерело. Я без труда узнал дорогу до ближайшей деревни.

А по пути услышал спор четы. Они находились поодаль и чуда, как я, своими глазами не видели.

– Вот прям так просто исцелил? Враки! Шоу для легковерной публики. И зачем ты меня сюда потащила?

– Говорю тебе, он молитвой исцелил. Послушай же, все говорят…

– Ты своими глазами видела?

– Мы же с тобой вместе стояли, откуда мне? Но я чувствую, что это истинный пророк!

– Хватит с меня твоих причуд, женщина. Я сыт ими по горло…

Я отверг порыв вмешаться. Как я докажу, что видел чудо? Вдруг старик на самом деле не был болен, а лишь притворялся? Договорились заранее да и… Нет, я же видел. А что видел? Я самому себе способен хоть что-то исчерпывающе доказать?

Не могу. И нет никого вокруг, кто внушил бы мне, во что поверить. Да-да, раввин тут же состряпал бы праведное мнение. А я бы, верно, взялся выискивать в нем заковырки да бессвязности. Нет, теперь нет его в моей жизни. Призрак допекает в известных делах, но на нехоженых территориях он обескровлен, молчит. Я нашел предел его власти надо мной. Душа окрасилась щенячьим восторгом: я свободен. Отныне есть не только ответственность, но и право выбора! Вроде бы само собой разумеется, но прежде такого не было.

А мысли уже доискиваются до истины, нетвердо ступая по тропинке доводов. Я, в отличие от женщины, не с чужих уствзял, а сам увидел, что старик встал. Другие, кто видел, знают не более моего. Значит, спрашивать людей бесполезно. Кто что подумал – их мнение и только. Правда известна старику да проповеднику. Пускай я смог бы поговорить с одним из них, что едва ли возможно, кто поручился бы, что они скажут правду? Выходит, никакой объективной истины. Но я должен знать, что это было. Настоящее чудо изменит все, преобразит мою жизнь… шарлатанство погубит. Я ведь по самому краю хожу, я всего лишился. Ничего, кроме правды! Правды, которой у меня нет.

Свобода выбора, во что поверить. Что заложить в основу своего пути, за кем последовать. Тяжело, когда не знаешь, вот просто не знаешь, и все. Когда признаешь, что знать наверняка невозможно. Отец говорил, что не надо верить лжепророкам. Я боюсь погубить себя. Но не хочу жить в страхе. Кто боится, тот не бывает хорошим: страх рождает ненависть, а не любовь. Мое сердце ищет света. Но чего стоят жалкие надежды юноши против естественного хода вещей?

К черту! Катись оно все!.. Что-то внутри тянется к этому человеку. Пускай! В конце концов… Ладно, мне придется поверить хотя бы Богу, который ведет меня. Дай же мне знак! Молчит… Так и быть, если я не поверю… если чудес не бывает. Просто фокус, выстроенный на предании… Я на этой дороге уже был. И знаю, куда она ведет. Нет! Не хочу! Я не хочу думать, что это была ложь. Нужно проверить. Нельзя быть наивным дураком. Но я поверю и открою сердце. Без веры чудес не бывает. Пусть сомневается разум, пусть тело не расслабляет мышц, но душу я ему открою. Я буду осторожен. Но я зайду в эти врата и выясню, что прячется на той стороне. Потому что если откажусь, точно не исполню мечту. А попробую – тут разные варианты имеются. О чем я, кстати, мечтаю? Надо бы понять. Я знаю это, я чувствую, осталось только облечь знание в мысль.

Я собирался переночевать в деревне, но не повезло на прием. Господь послал на моем пути лишь колодец, с черпаком, так что я смог напиться. Когда я после шел по улицам, то увидел нищего, сидящего на земле. И спросил, хорошо ли он себя чувствует.

– Дурно мне, – тяжело дыша, сообщил он.

– Воды хочешь?

– Да.

Я вернулся к колодцу. Черпак был плотно привязан и веревка уже загрубела до корочки. Оставалось одно – довести или даже донести бродягу сюда:

– А ну-ка пойдем, брат…

Он смолчал и позволил мне дотащить его, закинув себе на спину, до колодца. Иногда его ноги волочились по земле, тогда он начинал стонать, и я тут же старался перехватить повыше. По пути встретилась девочка, она испуганно глянула и пробежала, ускорившись, мимо. «Она не ведает счастья помощи брату своему перед Богом!» – подумал я и понес дальше. Знаешь, когда я наконец смог напоить его водой, он почувствовал себя лучше! А вместе с ним и я. И неизвестно, для кого это было большим спасением. Я честно признался ему в этом.

– Тяжела жизнь стала? – спросил он просто.

– Да.

– Это ничего, брат. Все преходяще. Господь видит и не оставит без призрения.

– Хотел бы я в это верить.

– Благословенно твое намерение, мальчик. К нам истинный пророк пожаловал. О, Божий человек!

– Я видел его…

– Когда это? Ах, как жаль, что не вчера! Он такое сотворил!.. Представь, на глазах у народа исцелил женщину!

– Я видел, как он якобы исцелил старика сегодня.

– Якобы? Якобы! Да ты что, молодой человек?

– А вдруг они договорились?..

– Ах, так они лет восемь как договорились, с моей знакомой-та, а! Она уж сколько не вставала, а сейчас вон из дому вышла да всех соседей перепугала.

– Ты знаешь ее? Ты можешь подтвердить, что все правда?

– Абсолютно, сынок. Тебе бы побольше веры иметь. Иначе жить страшно, без веры-та…

Выходит, чудо свершилось прямо передо мной. Воистину! Чем я заслужил такое? Я своими глазами увидел… Да еще этот добрый человек. Господь привел меня к нему! Чтобы я узнал, чтобы понял. Ух! Неужто я заслужил? За то, что пошел Его стезями, отказавшись от привычного, что не отступился от лица.

Я был счастлив. Спасен. Почувствовал Благословение. Отныне вера – не пустой мираж. Она творит чудеса в осязаемом мире. Это много, очень много! Раввин бы не поверил, точно. Я был прав. Хотя бы, что пошел сюда. С этого вечера я не просто бездарь, не знающий жизни – нет! Я странник, ведомый Богом. Прямо как герои легенд. Или не так… Ну, неважно. Я!..

В ту ночь мне приютом послужил фруктовый садик. Воздух на вкус был сладким и прогретым. Еще помнящие дневной жар деревья, камни и песок отдавали свое тепло. Приветливо пели птицы, им вторили цикады. Я давно не замечал этой великой гармонии, царившей среди птиц небесных и гад земных. А ведь Господь сотворил их безмятежными. И мы, наверное, прежде были свободны, подобно им. Как теперь излечиться? Быть может, для того Господь и призвал меня, чтобы я нашел ответ на этот вопрос? Я жажду света и свободы. А найду если, вдруг суждено научить этому людей? Я буду лишь проводником, сосудом, в который войдет Его Благодать. Да, в этом не будет моей заслуги. Разве что в том, чтобы донести до людей Его Волю. И даже здесь я не справлюсь без Его заступничества. Может, потому на нашу деревню и нашел мор, чтобы я лишился человеческого крова и обрел кров Божий? Хотя зачем же разбивать другие жизни… Поистине, человеку никогда не понять Его замыслов.

Я вспомнил мою незадавшуюся женушку, преисполнившись любви и сочувствия к молодой женщине. Искреннейше пожелал ей достойного супруга в утешение. Не виноват я, что у меня особый путь. Не со зла. И она всего лишь дитя без защиты. Если только раввин позаботится. А он позаботится!

Он любит свою паству! По-своему, не без претензии, но любит. И обо мне он позаботился, как сумел. И о ней у него душа болит. Пусть она возненавидит, я стану молиться об обоих. Ведь каждый поступает, как считает правильным – обычно единственно возможным в его положении способом! Она спасала разум от горя. Раввин служил Богу и направлял доверенных ему людей. А какая ответственность за чужие судьбы! А тебя тут не слушаются, там живут по-свойски. Народ у нас темный. Нет бы покориться мудрому слову, а все брыкаются, каждый у себя на уме. Да и крепким словцом приложить могут. Вот побудешь с десяток лет священнослужителем, наслушаешься про себя всякого, насмотришься, как человек свое же естество оскверняет… свыкнешься с напастью, людей на место ставить выучишься, добиваться правды, даже если приходится (ПРИХОДИТСЯ!) чужое сердце слегка потрепать. И ведь говорил он, когда я на него бранным словом (ох, что было-то!): «Вспомнишь меня еще и благодарен будешь!» А я помню и благодарен. За всю его любовь к роду человеческому, пусть скрытую за негодованием. Господи, благодарю Тебя за мудрость, дарованную мне нынче!

…Я открыл глаза, увидел солнце, услышал птиц. Утром пели другие (спасибо, Господи, что я научился слушать природу и наслаждаться!). Меня передернуло пару раз: затекли спина и конечности. Однако любовь к миру была неисчерпаема.

Я решил вновь идти к реке, к Божьему человеку. Задумал: было бы здорово, заметить он особым чутьем свершившуюся во мне перемену. Когда я пришел, он не проповедовал, крестил. И я загадал: вот бы прямо сейчас на моих глазах свершилось еще одно исцеление! Это был бы несомненный знак, что я на правильном пути.

Я приближался, люди словно расступались. Господь позаботился о достаточном обзоре для меня! Наблюдая за пророком, я ждал, и сердце замирало каждый раз, когда к нему подходил увечный: вот сейчас! Но они не просили исцеления: ни первый, ни третий, ни седьмой… Люди все шли один за другим, Йоханан все читал свои молитвы, все погружал облаченные тканью тела в воду, а затем выдергивал их и ободряюще хлопал по плечу.

Мои ноги устали стоять, пришлось потихоньку разминать. Боли в желудке напомнили, что я ничего не ел. Давно. Солнце поднялось, и если сначала мое место закрывала тень, то теперь уже ничто не защищало от пекла. Переместиться в прохладу я не мог: повсюду было занято.

Я сел на землю и закрыл голову руками, лишив себя хваленого обзора. Небольшая группа людей слева, которые тоже устали, перешептывались и, я заметил, многозначительно улыбались. Нашли место и время!

Где-то канючил ребенок:

– Когда мы пойдем домо-ой?

– Потерпи, сынок, скоро.

– Уймите своего сына, ничего не слышно.

– Это потому, что пока он ничего не говорит.

– Сейчас начнет. Никакого уважения. Зачем вы сюда пришли, если не хотите слушать?

– А это не ваше дело!

Йоханан вышел из воды и начал проповедь:

– Мне очень приятно всех видеть. Особенно радует, что те из вас, кто претерпевает муки телесные, вы не ищете сокровищ на земле, но пришли ради сокровищ на Небесах. Вы не просили меня молить за вас Бога о здравии во временном земном теле, которое рано или поздно обратится в прах. Но молили Его о здравии душ ваших, которые бессмертны…

Поистине, этот человек велик! Я-то, дурак, смотрел на увечных и сетовал, что нет исцеления. Слаба же моя вера! Я должен отныне зреть в корень, обращаться к солнцу, а не его тусклым отражениям в лужицах грязи!

– …Не будьте рабами своего тела, как никакого иного господина, кроме Бога вашего. Бог сотворил нас всех свободными. Скоро настанет час, когда явится Христос и откроет всему миру истину о замысле Божием о человеке – что мы не рабы. И ни раввины, ни первосвященник, ни кесарь – не господа душам вашим, ибо нет иного господина, кроме Господа. Я произношу эти слова постоянно. Но сегодня была особенная ночь…

Я встрепенулся. И стал ждать, чтобы обратился ко мне взглядом.

–…Сегодня ночью… мне было откровение.

Толпа ахнула.

Правда, не вся. Я повернулся, из любопытства, к шумливой кучке, которая выясняла отношения из-за ребенка, и увидел, что они до сих пор выражают друг другу неудовольствие. Захотелось подбежать к этим людям и как-то переломить ситуацию. Закричать, быть может, просто закричать неистовым голосом, чтобы они остановились. Замерли. И в этот миг непременно осознали свою ошибку.

Не ведающий о моих душевных драмах Йоханан продолжал:

– Я увидел мир будущего. Какого-то очень далекого. Когда вера в Господа нашего распространилась на многие-многие народы, а облик мира так изменился, что не передать. Но главное, что я хочу вам сказать: люди там не приносили жертвы, они не убивали во имя Его, представляете? Эти люди милосердны и забивали животных разве что в пищу. Они мечтали не лить кровь, но назвали всякую тварь земную или птицу небесную братьями нашими меньшими! Они кормили диких животных, когда случались природные бедствия! Пытались и вовсе отказаться от убийств и потреблять в пищу овощи или сотворенную ими самими еду. Верую, верую, что потомки наши будут мудрее нас и перестанут лить кровь зазря…

Я больше не мог ЭТО СЛУШАТЬ. Не воздавать жертву Господу!.. Нет, с самого начала я был прав: этот человек безумен. А старик просто подыграл. Ну и дурак же я доверчивый! КАК ЖЕ НЕ ВОЗДАВАТЬ ЕЖЕДНЕВНУЮ ЖЕРТВУ ВСЕСОЖЖЕНИЯ? А КАК ОЧИСТИТЬСЯ, ЕСЛИ СЛУЧИЛОСЬ НЕВОЛЬНО НАРУШИТЬ ЗАПОВЕДЬ? ЭТО ЧТО ЖЕ, ПОТОМКИ ПОГРЯЗНУТ ВО ГРЕХЕ И ПЕРЕСТАНУТ БОРОТЬСЯ ЗА ЧИСТОТУ ДУШИ?! И что это значит: в Господа будут веровать другие народы? ЗАВЕТ С НАМИ ЗАКЛЮЧИЛ ГОСПОДЬ, С ИЗБРАННЫМ ИМ НАРОДОМ, С ЦАРСТВОМ СВЯЩЕННИКОВ И НАРОДОМ СВЯТЫМ… Нет, НЕТ, НЕТ!

Он лишь народ смущает. Он не пророк! ОН НЕ ПРОРОК

Он исковеркал Твою Волю!.. Вот если я… Господи, дай знак, если хочешь, чтобы… Я буду служить Тебе. Сделаю все, как Ты захочешь. Не то, что он. Ни слова не добавлю от себя. Я готов, если только Ты хочешь, Господи!..

3. Голод и неприятности

БЕРКАН (перевернутая)

День был испорчен, а казалось, что испорчена вся жизнь. Ведь человек, в которого я поверил, оказался лже-.

Усугублял положение голод. Порой он не чувствуется и ты не принимаешь его всерьез, но иногда он просто невыносим. Ты не способен думать ни о чем другом: в любую мысль, в любое чувство врывается знобящая пустота внутри – не метафизическая, а вполне физическая. Такой вид пустоты, который нельзя отложить на потом или приглушить разрешением житейских проблем.

Я маялся и не знал, куда себя деть. До деревни далеко, да и мне не везло в ней. Однако идти больше некуда, так что я отправился искать неприятностей – они же ждут.

Ноги еле шли, я оступился и порвал ремешок на обуви. К счастью, сандалия не отвалилась совсем, а повисла на двух уцелевших веревочках. Только они быстро стирали ногу. Я хромал, пытался эдак приноровиться шагать без боли. Не удавалось. Тащился под палящим солнцем и представлял, как в деревне останусь ни с чем.

Реальность превзошла ожидания. Прежде чем увидеть, я услышал: крики, брань. Это жители деревни пытались то ли убить, то ли просто поколотить одного из своих. Мужчина так просто не давался, и на него бросились сворой. Я побежал на выручку, забыв о ремешках. В ту же секунду упал, а моя сандалия окончательно порвалась. Еще, потом оказалось, я разбил ногу, но сперва этого не заметил. Я спешил их образумить.

– А ты че? – толкнул меня один из драчунов.

Я пробовал оттащить с уже почти потерявшего сознание человека одного из мужиков. Тот, не глянув на меня, с размаху врезал кулаком, так что я упал и некоторое время безуспешно пытался сделать вдох. Когда мне это удалось, вместо воздуха я впустил в горло пыль и так и не смог встать. Другой вершитель самосуда, шагнув назад, наступил мне на руку и даже сам вскрикнул от неожиданности. Отвлекся от врага и нехорошо посмотрел на меня:

– Куда лезешь?

– Пожалейте его, будьте милосердны.

– Ага.

Он ухмыльнулся, подошел к избитому и скомандовал:

– А ну-ка стой!

Все почему-то послушались и посторонились. Я увидел на земле их истрепанную жертву, уже без сознания, и поблагодарил Бога за то, что все закончилось. Сейчас они посмеются надо мной, на него плюнут и уйдут, а я попытаюсь привести его в чувство и отнести домой, как только узнаю, где он живет. Осталось совсем чуть-чуть, и начнем поднимать его на ноги. Я тогда уже забыл про обиды, болячки и голод, тотально переживая жалость к несчастному. И все-таки чудо выпало на мою долю – чудо спасения человека. А вдруг Господь исцелит его через мою молитву? Как было бы здорово.

«Главный» тем временем переминался с ноги на ногу и смотрел на побитого. А потом схватил с земли камень, с довольством повертел в руках, шагнул к распростертому телу, наклонился, поднял руки и ДОЛБАНУЛ камнем по голове недруга. А потом ЕЩЕ РАЗ, и ЕЩЕ РАЗ, и ЕЩЕ РАЗ. Затем отбросил камень и, слегка прихрамывая, отошел. До сих пор помню все в деталях.

– Вот так-то, – сказал он, плюнул и пошел прочь, а соседские мужики поглазели на тело с ничего не выражающими лицами и тоже потекли каждый в свою сторону. Кто-то хихикнул надо мной, но ко мне больше не прикоснулись. А я смотрел на них и на тело, которое каких-то пару минут назад жило и защищалось, превозмогая боль. Больше в нем нет страдания – почему-то я подумал именно об этом. А вообще мне было просто больно от всего, что я увидел.

Я на всякий случай подошел, положил руку ему на грудь и помолился. Господь был безучастен к моим просьбам, а я и сам уже ни во что хорошее для этого человека не верил. Подумал, что надо бы найти его семью и куда-то передвинуть тело (не оставлять же на улице!), а потом спросил себя: почему, собственно, я? Ему не помочь, а так, какое мне дело. Не осталось ни капли сил на правильные поступки. Я встал и отвернулся.

Горячий песок напомнил о разодранной сандалии. Стерпеть невозможно. Я переступил на одну ногу, вторую – обожженную и кровоточащую – поставил поверх ступни и догадался, что нужно сделать. Да, я снял сандалию с мертвеца. Моя уцелевшая ощутимо отличалась, идти было бы неудобно. Поколебавшись несколько мгновений, я снял с него вторую, надел и удалился.

Нашел тенек, сел под деревом. Сидел – просто сидел, пропитывая душу тоской, не говоря с самим собой ни слова. Постепенно возобновились сигналы из поврежденных конечностей. Физическая боль оттенила горе. Заметив это, я бездумно размахнулся и отдавленной рукой со всей дури ЛОМАНУЛ себе по груди. Вскрикнул, скрутился. Сидел, дышал. И продолжил ЛУПИТЬ по рукам, ногам, груди, щекам, голове, делая передышки между ударами. От боли я проживал какую-то неведомую прежде ясность. Отчаяние изгнало вечных внутренних демонов. Свободно я наблюдал сад вокруг, слышал ветер в листьях, примечал, как раскачиваются деревья. Я в Пустыне не мог достичь такой цельности. А теперь вот он я, здесь и сейчас, весь.

Я продолжал ЛУПАСИТЬ себя и заметил, что боль от ударов по уже оформившимся синякам приобретает новые оттенки. Занятная деталь. От этой мысли, как и всего обострения в восприятии, было жутко. Какой же БЕЗДУШНОЙ ТВАРЬЮ я оказался! Обрадовался: нашел, чем смирить призраков из прошлого. Я свободен!.. И еще в голове крутилось признание, что люди постоянно умирают, в том числе насильственной смертью. Не увидь я эту сцену, пойди другой дорогой, он все равно бы умер, а я ничего бы не почувствовал, просто не знал бы. Его смерть не разрушила бы мою жизнь. И не разрушит. Ничего по-настоящему не изменит. Мне жаль его, но я позабуду, когда начну жить другими мыслями.

Хотел бы я знать, что подумал обо мне Господь, когда услышал это. Я просил Его дать знак. Пусть хоть поразит меня молния на месте или растерзает дикий зверь, я молил Его проявить Свою Волю. Но ничего не произошло. Я подумал о том, что глупо таить от Него свои мысли. Если я дурной человек, Он же знает это, верно? Если я достоин осуждения, пусть осудит – это будет честно. И мир не разрушится, и праведники от сошедшей на меня кары не пострадают, как не пострадал я от мести убивцев своему соседу. Я благословил Его Волю. И еще понял, что отныне хочу быть честным с собой и с Ним. Лучше я приду к Богу с открытой душой, чем буду пытаться искусно приукрасить себя, словно малодушные язычники. Он ведь знает все. Так буду же я хотя бы честным и да приму Его суд с поднятой главой и покойным сердцем!

Слова бежали быстро. Такой четкости и прямоты во мне давно не случалось. Все казалось простым и понятным. Я продолжал сидеть и философствовать, ни о чем более не заботясь, кроме как о том, чтобы разобрать нагромождения завалявшихся мыслей и навести порядок в душе. Но мою самоустроительную деятельность прервали.

Какой-то мужчина подошел ко мне и окликнул:

– Доброго вечера!

А я и не знал, что уже вечер. Осмотрелся, и действительно. Что произошло с течением времени? Я хотел ответить ему, но из горла не вышло ни звука. Тогда я улыбнулся, но и это телодвижение не далось. По его лицу я понял, что улыбка моя была страшной.

– Ты как? – спросил он, подходя ближе.

Появление живого человека лишило меня прозрачности в суждениях. Вопрос казался сложным, до крайности. Я бы даже сказал, он поставил меня в тупик. А в ответ на тупик сознание выдало эмоцию – я уже и отвык к тому времени от каких-либо чувств – неопределенного содержания, что-то единое из страха, раздражения, безысходности и жалости ко всему живому и умершему. Наконец я отозвался: я задрожал.

– Попей-ка, – он протянул мне полунаполненный мех, но в руки не дал, а только сам приблизился и влил в рот несколько капель.

Я проглотил их и задрожал сильнее. Он подождал, пока меня не перестанет трясти, и тогда предложил хлеба. От первого кусочка свело живот. Когда я в последний раз принимал пищу? Утром очень нуждался в ней.

Незнакомец все поглядывал на солнце. До меня дошло, что он спешит.

– Я в порядке, иди. Спасибо, – сказал я.

Он смотрел с сочувствием:

– Мне ведь действительно пора. Ну, ты справишься дальше сам?

– Да, да…

– Вот деревенька рядом, дойдешь, и тебя кто-нибудь приютит.

– НЕТ, НИ ЗА ЧТО, НЕТ, – завопил я так, что удивил сам себя.

– Ладно, ладно. Возьми хлеб, этого хватит на какое-то время, раз не хочешь в деревню.

Было явно неправильно принимать дар, но откуда-то пришла мысль, что следует примириться со своей слабостью. Я взял, и он ушел. Я оторвал кусочек и стал медленно есть.

Чувства возвращались. Я познал длительность тысячелетия: именно на столько, казалось, отдалилась сцена расправы. Я не мог вернуть память, как не мог заплакать, а ведь было бы легче. Выяснилось, что я не бездушная сволочь и что не быть бездушной сволочью больно.

Я думал обо всех страстях человеческих. А ради чего? Хоть был бы смысл, а с ним обыкновенно туго. Пострадать, а после сотворить нечто прекрасное… Тогда, что бы ни было прожито, все не зря. А я чего ради обгораю? Принесет ли моя жизнь плоды, которые оправдают все? Иначе и быть не может. Ты же ведешь меня, значит, в этом есть Твой замысел. Так твори, что угодно. Не нужно мне всего знать, пускай. Настанет день, и Ты объяснишь, зачем все было нужно. Я буду ждать знака. Я приму любой Твой шаг – пока я верую в Тебя!..

Убраться бы отсюда подальше. Лучше переночевать в дороге.

Я поднялся и, держа в руках хлеб, поплелся прочь. Идти было трудно. Когда последние намеки на цивилизацию скрылись в прошлом, я нащупал направление. Откуда-то пришла уверенность, что двигаться надлежит именно туда. Я уже и забыл, почему слушаться ветра теперь казалось мне отвратительным, но решился назло пойти в другую сторону.

Не было ни малейшей идеи, куда. Что-то сваленное на дороге постоянно мешало двигаться в ином направлении.

Итак, мой путь был один и выбора, по счастью, дано мне не было. И я пошел по своему единственному пути.

4. Необыкновенный человек

ИСА

Видишь, там на горе

возвышается крест,

под ним десяток солдат –

повиси-ка на нем.

А когда надоест,

возвращайся назад,

гулять по воде,

гулять по воде,

гулять по воде со мной.

Наутилус Помпилиус. Прогулки по воде

Шел чудак.

Сплин. Чудак

На землю опустилась ночь. Сумятица в голове, измотанное и продрогшее тело. Мне умереть, верно, пора было. Я знал, холод уничтожит меня до утра, но ветер толкал вперед. Когда я запнулся о собственную пораненную ногу и упал, что-то побудило подняться. Будто кто-то потянул за руку. Будто я вновь стал ребенком – испуганным, слабым, без почвы под ногами – а какой-то взрослый позаботился обо мне.

Я понял, куда вел ветер, когда увидел свет впереди. Это был костер. Прибавил ходу, запыхался – пришлось задержаться и восстановить дыхание. Еще немного, и я буду спасен. Только идти надо медленно.

Около костра сидел мужчина старше меня. Ночь, кажется, и его изрядно поморозила. Теперь он отогревался. Вскоре он услышал шаги, различил мой силуэт во тьме и крикнул несколько приветствий. Я представил, как вот сейчас упаду на месте и ему придется дотаскивать меня до костра и приводить в чувство, но я почему-то дошел сам. И весьма ровнехонько. Видимо, предчувствие тепла дало силы на последний рывок.

Помню, его звали Йеошуа. Необычный человек. С трудом вспоминаю наш разговор, правда, кажется, мы не смолкали до рассвета, хоть мне и удалось выспаться. Ума не приложу, как только времени на все хватило.

Я поделился хлебом, он – вином. Вкуснее мне пить не приходилось. Такое могут позволить себе только знатные люди. Я озвучил эту мысль, и он ответил, что не так давно его приютили на ночь в богатом доме, там хозяйка и налила сей искусный напиток. Я быстро захмелел: отпустило бессилие, нависло припоминание о чем-то из прошлого. Еще не оформилось в воспоминание, но я уже ощутил, что оно тяжелое.

А он заметил мне невзначай, что я жив благодаря чудесному везению. Видно, хранит меня Господь.

– Я бестолку вымаливаю у Него откровение, – отчего-то зло бросил я.

Это все вино и усталость, но как же меня понесло… Из низшей бездны души поднималось возмущение, от буйства удерживало сам не ведаю что.

– Откровение не более чем врата. Есть путь к ним, и есть путь после. Это всего-то точка на маршруте, а жизнь есть движение, – его медитативный тон гипнотизировал.

– Я верую, что Господь никогда не оставит, если быть верным Ему.

– Хорошо бы, будь оно так. Да по-разному бывает в жизни.

– А я ВЕРУЮ

– В тебе говорит не вера, а страх, – заметил он. – Ты просто боишься всего на свете. Отсюда твои щенячьи восторги и надежды. Бежишь от жути, вырваться не можешь. Невозможно, сбегая от боли, отыскать покой. Это как пытаться нырнуть, – последнее он обронил, будто сам чего испугался.

– НУ КОНЕЧНО, НУЖНО ПРЕКРАТИТЬ ОТРИЦАТЬ ЕСТЕСТВЕННЫЙ ХОД ВЕЩЕЙ: ЗА УМ ВЗЯТЬСЯ, О КАПИТАЛЕ ПОДУМАТЬ, ВЕЩИЧЕК ЗАПАСТИ, ЖИТЬ-ПОЖИВАТЬ ДО ДОБРА НАЖИВАТЬ!

– Это ты сказал, не я…

– Я ВЕРУЮ. Я выбрал идти путем, который мне укажет Бог!

– В чем же тогда проблема? – он выказывал все больше любопытства.

– НИ В ЧЕМ.

– То есть, у тебя нет проблем, которые ты хочешь решить?

Есть. Есть, черт тебя побери! Но до чего же ты меня РАЗДРАЖАЕШЬ!

– Все наладится однажды. Мне будет откровение, и я все пойму. Я пойму Мудрость Его Замысла, Я ЗНАЮ. И Он наградит меня. После всего, что я пережил, Он должен…

– Тебе Бог ничего не должен, – грубо отрезал он.

Честно говоря, я готов был затеять драку. Но остался сидеть неподвижно. Внутри сквозь злобу пробивалась уверенность, что он знает, о чем говорит. Правота спорщика разжигала гнев. Гордость требовала реванша. А то, что всегда искало света, беззастенчиво и категорично тянулось, распочуяв, к истине.

– Я всем рискнул ради Бога, понимаешь ты? – решился объяснить я. – Человек… великий не может уйти бесследно.

– А ты себя великим считаешь?

– Да, – не без трепета признался я ему и себе.

– Честно, – подытожил он.

– У меня ничего, кроме честности, нет. Меня тянет на особый путь, – я вновь обнаружил в себе потребность объяснить ему, чтобы он понял. Может, потому что чувствовал, что он способен понять. – Путь, ни на что не похожий… Я не хочу, чтобы все было зря, чтобы я, как жалкий пропойца, сдох в пустыне, ничего не оставив после себя.

– Зря… Ты что же, считаешь, что в большинстве своем люди живут зря? – начал он равнодушно. – Все умрут: жил да помер. Детишек оставил, хозяйство, добрую память соседям. Потом и те перемрут, оставив, дай Бог, светлую память потомкам. Такую короткую, что мочи нет. И вот уже дома снесены или сгнили, посевы пожрала саранча, поля заросли, колодцы засохли, империя пала, бог умер. Новая жизнь неумолимо расчищает себе место, это естественно. Не остается ни капли памяти. А представь, сколько их уже ушло в забвение, а сколько еще уйдет… бесконечно много: были и нет. И все они, ты говоришь, не нужны Богу?

– Ну, нет, я не это имел в виду, – смущенно промямлил я.

– Разве? А эти твои «великие»? Они же львиную долю отведенного времени тоже «зря» жили. Не менее бессмысленно и нелепо, кстати, чем остальные. «Великие» должны родиться, выполнить свое ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ и умереть? Так?

Уничтожил.

– Нет… Я просто хочу сказать, что мечтаю следовать путем, который укажет Бог…

– И?

– Я молюсь о том, чтобы увидеть путь. И ничего.

– Не знаешь, какой шаг сделать следующим? – уточнил он.

– Нет, следующий я как раз знаю. Всегда чувствуется как-то само собой…

– Так в чем проблема?

– Я не знаю, к чему приведет дорога. Важно знать, что идешь правильно.

– Путь – это всего лишь путь. Движение длиной в твое существование. Не путай ход каравана со следами на песке.

– Поди объясни это людям, когда спросят, за какие свершения я имею право переводить на свою никчемную жизнь их хлеб да воду. Если я иду путем Господним, я должен сотворить нечто значительное, чтобы доказать другим… и себе, что это не блажь. Люди вечно говорят…

– Люди вечно говорят, – согласился он. – Требуют того, что нужно им. И бесконечно противоречат сами себе…

Ну хоть в чем-то он со мной готов согласиться! А то меня уже начало знобить от подозрения, что я кругом неправ. И что мышление мое – единственное, чем я, в общем-то, мог оправдать себя – так же бездарно, как и вся моя жизнь.

– …В древности была такая история. Один военачальник привел на битву войско, а по обе стороны на поле битвы его семья. Он хотел быть хорошим человеком и поступать правильно. Но они уже здесь, и никто не намерен отступать. Как ты думаешь, чего хотела от него родня?

– Зависит от стороны.

– Именно. И уверен, любой исходил бы из высокой морали. И сам герой не хотел брать грех на душу. Но знал, что, будь умерщвлен он сам, родственник-убийца совестью терзаться не станет. Все же во имя блага.

– Я бы на его месте молился Богу.

– Он поступил как раз так. И в отличие от тебя, которому, как ты говоришь, Бог не отвечает, он получил наставление: не поддаваться малодушию, исполнить предначертанное и не предавать тех, кто ему предан.

– Знаешь что, я уже насмотрелся на праведных убийц! – И тут я вспомнил все. И понял, сколь мелок мой страх перед его судом по сравнению с ужасом от того, что вообще способен творить род человеческий.

– Сострадать больно. И все же Бог заповедал любить ближнего. С другой стороны, если будешь вечно гнуть шею, выучишься ненавидеть. Жертвенность хороша с любовью, иначе ты просто развязываешь очередную войну. Ты хочешь быть хорошим, а внутри борешься с бессилием за краешек свободы. Вон тебя как колотит от страха. Одного сочувствия мало, чтобы воистину любить людей.

– Выходит, сострадание значит страдание? Занятный каламбур. Согласен. Но ведь Господь оценит…

– А нужно тебе, чтобы оценили? Дешево же стоит твоя любовь. А если нет награды, то что? Ни от человека, ни от Бога. Особый путь и добро уже не так привлекают?

Он заставил мой пьяный мозг думать. И я мгновенно протрезвел, потому что понял, что он прав во всем. Что вопрос нужно ставить именно так. И вот передо мной уже край обрыва, где не за что схватиться, где нет ни одного «потому что». Ну, что скажешь, душа, которую я поставил выше земных благ? Ты чего хочешь на самом деле: любить или чтобы тебе воздали должное

А ведь я, и правда, имел потребность быть хорошим. Как мог, пытался нести свет. Неудачно получалось. Я бежал от угнетения, я ненавидел, но было кое-что еще во мне. То, что они еще не убили. Я горел любовью, и нужно было это мне, а не кому-либо другому. Причин и следствий во мне самом хватало.

– Оно того стоит, – ответил я. – Сострадание. Оно само себя окупает. Все внешнее только в придачу. Я тебя понял. Спасибо. Я запомню это навсегда.

Кстати, я тогда соврал. Воспоминания покрылись сумраком, который я долго не мог развеять. Правда, потом я сам пришел, по сути, к тем же выводам. Только другими словами все называл. И тогда это стало уже не просто ловко подхваченной чужой мыслью, а выстраданным практическим принципом жизни.

Выслушав меня, он задумался. Я продолжил пить вино в надежде вновь опьянеть, но сознание оставалось чистым. Не повезло мне забыться!

Я заметил, что он, отвлекшись, всматривается в пустоту и прислушивается:

– Что ты там видишь?

А он посмотрел на меня чересчур долго, как смотрят, наверное, одни колдуны да прорицатели, и вдруг сказал:

– Ты поймешь. Все, что хочешь понять, поймешь. И найдешь то, что ищешь.

Я заглянул в его переставшие быть человеческими глаза и почему-то поверил, что все произойдет точно так, как он сказал.

– А я слушаю.

– Что? – опешил я.

– Я слушаю, как кто-то поет.

– Но я никого не слышу.

– Конечно, не слышишь. Оно не похоже на нас.

– А кто… оно?

– Не знаю.

– Ангел?

– Нет, точно не ангел.

– Демон?

– Нет. Просто кто-то.

– И что он?

– Поет, говорю же.

– А что поет?

– Я никогда прежде не слышал этого. Не могу разобрать целиком. Что-то… подожди, я почти понял. Он повторяет: «Видишь… там на горе… возвышается… крест, под ним… десяток солдат – повиси-ка на нем. А когда надоест… возвращайся назад, гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной…»

– Ого. Гулять по воде… Это он про Мошу, про то, как расступились воды перед ним, что думаешь?

– Да, думаю, да.

– Мне стыдно, но иногда я готов отрицать само существование Бога.

– Любопытно. Расскажи Ему как-нибудь об этом.

– Да-да, очень смешно.

– Ты часто о Нем думаешь. И говоришь с Ним, верно?

– Мысли умеешь читать?

– Нет. Очевидно же. Ты внезапно это выдал, хоть я и не спрашивал тебя, и разговор к тому не шел. Значит – накипело. Тем более, ты привык от Него чего-то там требовать.

– Его может вообще не существовать.

– Независимо от того, что ты думаешь о Нем, ты крепко привязан к идее Бога в своей голове. Мысли о Господе занимают важное место в твоей жизни, отрицаешь ты Его или принимаешь. Вот если бы ты вспоминал лишь иногда или будь ты членом далекого племени, никогда о Нем не слыхавшем – другое дело. А так… Отрицание – почти то же самое, что и принятие. Поспи, ты устал, тяжелый был день, – посоветовал он.

– Откуда знаешь?

– Да у тебя на лице все написано, – вздохнул он и вновь обратил свой взор к темноте.

– Что, опять кого-то слышишь? – поинтересовался я.

– Сейчас молчит. Но нас тут все еще трое, – сообщил он.

– А я могу его увидеть?

– Ты его и так видишь, – сказал Йеошуа, – просто не замечаешь. Так что отдыхай.

Я опустился на песок и сразу уснул. Он разбудил меня, когда стало светло. Сказал, что солнце скоро поднимется, а нас обоих ждет еще длинный путь. Прежде, чем попрощаться, спросил, куда я направляюсь.

– Одному Богу известно! – признался я, а он посмеялся. – А ты?

– Слышал про пророка по имени Йоханан, хочу встретить его.

– Он не пророк.

– Почему?

– О-О-ОЙ! КАК БЫ ПОМЯГЧЕ-ТО ВЫРАЗИТЬСЯ, А? Чушь городит, по-моему.

– А я слышал о нем много хорошего…

– От кого?

– Да так. Несколько добрых знакомых… Те, в ком я не сомневаюсь. Может, он просто не по твою душу?

– Может, – согласился я, хотя про себя остался уверен, что воистину раскусил крестителя-обманщика.

Мы попрощались и разошлись, а издалека он окликнул меня:

– Эй!

– Чего?

– Не знаю, запомнит ли тебя мировая история, но я буду помнить тебя. Я тебе обещаю.

– Ну, спасибо… И я тебя… тоже…

Он кивнул, и мы разошлись. Больше я его никогда в своей жизни не видел.

5. Провал в объяснении

ЙЕР (перевернутая, но перевернутая и прямая совпадают)

Странным было то утро, когда мы расстались. Я ощущал все по-другому: то ли воздух изменился, то ли я. За спиной был будто бы белый лист: в моем сейчас выцвело прошедшее. И дело даже не в провале памяти, а в том, что я перестал ощущать вчера своей современной реальностью. Будто бы прервалась преемственность времен, повисла в воздухе цепь двумя более не связанными, потерявшими друг друга концами. Пустота… как много у нее оттенков, как много стоит з- а этим словом. Скажи «любовь», и все поймут, о чем ты, но каждый свое. Так и с пустотой. Вот ты что подумал?

А я тогда брел и удивлялся. Меня более не вел ветер, не терзали призраки, еще не успело подпалить солнце. Пустота, свобода, похмелье – как ты это назовешь? Бред… ну, можно и бредом.

Я, кажется, когда-то молился Богу, чтобы сбросить нагромождение мыслей о том, чего не существует. Прежде я бежал от ушедшего – я остановился. Прежде я волок в каждое новое мгновение целую суму свитков и книг – теперь поставил их на полку и пошел налегке. Это случилось со мной так просто. Ни с того ни с сего. Без видимых причин, и не объяснишь никому… Я захотел идти к людям и принести им надежду, сообщить добрую весть… Что легкость наступает так скоро, что она может просто взять и, подхватив, вынести тебя наверх, словно потопленную водой ветку. Ты был раб, и вот ты уже царь своей души – без усилий и бессмысленных просьб к кому бы то ни было. Весть была у меня, была во мне. Но едва я норовил рассмотреть ее повнимательнее, пропадала. Никаких прямых взглядов, только боковым зрением такое видится!

В какой-то момент я понял, что больше не хочу идти, и тут же сел на песок. Занятное дело: ни разу в жизни я вот так просто не садился посреди дороги. Нет, я всегда шел на какое-то место, еле-еле доволакивал до него свои ноги, потом присаживался нерасторопно, кряхтя, с чувством достижения чего-то, с мыслью, что вот сейчас-то могу отдохнуть. Страшно подумать: впервые просто сел, а не достиг-места-в-которое-шел.

Я сел и обратился к Богу. С чем именно – не понял. Просто обратился. То ли с благодарностью, то ли с воплем, то ли с принятием, то ли с мольбой, а может, и ни с чем конкретно. Мне хотелось протянуть к Нему руку и почувствовать. Мне, в общем-то больше ничего от Него не было нужно в тот момент. Хотелось лишь, чтобы Он был. Нет, чтобы БЫЛ! Чтобы это БЫЛ стало моей реальностью, так же как и песок, и небо, и ветер, и мысли в голове.

А если верить тому философу, ну, с которым я говорил накануне, то Господь в ту минуту уже ей являлся. Не только же отрицание есть принятие, но и желание – владение. В голове, разумеется. Я держу это в своем сознании. Модус другой, а предмет все тот же и в том же пространстве. Если он существует, то он существует. И владеет мной в равной степени, владей я им или только желай.

Что, думаешь, философ другое сказал? Да, соглашусь с тобой. Ну и что? А я придумал свое в ответ. Жаль, что не могу поделиться с ним моим открытием. С другой стороны, в отличие от меня, он-то, верно, все понимает. Не задается дурацкими вопросами, не блуждает в сумраке, хотя откуда мне знать? Да и понял он, думаю, что заронил в меня семена своего мышления. Причем не идей, они улетучились вместе с хмелем… чего-то иного, даже не знаю чего: отношения, взгляда, чувства мыслей? Но, совершенно точно, если прежде я думал одним образом, то после встречи с ним научился и другим. Нечто неуловимое в отношении его ответов к моим вопросам я схватил и мгновенно скопировал. И Богу я молился по-новому. Если прежде я звал Его и оставался один, потому что Он не приходил, то теперь я звал и Он не приходил, потому что всегда был на расстоянии вытянутой руки, прямо передо мной, доступный всему моему существу, за исключением разве что пяти органов чувств. Каково похмельице, а?

Я не могу понять, что случилось. Тут в моем объяснении провал. Я что-то незначительное фиксировал вниманием, но многое упускал из виду – что происходило само собой и утекало в забвение. Не было смысла тратить силы на попытки голыми руками перегородить реку. С меня требовалось, как я понял, только смотреть за процессом. И жить.

Я встал и пошел дальше, потому что глупо умереть в такой момент под палящим солнцем. Счастье – да-да, я был счастлив, но по-странному. И это не спасало от жары. Так что я был очень рад, когда увидел перед собой будничный городок.

6. К людям

ЛАГУЗ

Важнейшим моим открытием стало то, что я не ненавижу людей. Помнишь, я сказал, что прежде пытался убежать от них? Так больно было, грустно и обидно за себя. Теперь стало легче, и неприязнь испарилась.

Первое, чего мне захотелось, когда я пришел в город – сесть и наблюдать. Смотреть за жизнью других, дать себе шанс увидеть в ней незамеченное прежде. Может, я искал спокойно вглядеться и понять, каково это – быть просто человеком. Хоть я им всегда и был (если верить тому философу, все мы до единого обычные), но не знал, что это такое.

Наверное, то, чем ты являешься, сложнее всего для понимания. Все остальное можно выделить из жизненного континуума и рассмотреть в отдельности. А как выделить самого себя, если именно это принимается за основу реальности? Если это даже не объективная реальность, а «место», в котором якобы-объективная реальность творится и разворачивается; пространство-время для материи чувственных мыслеобразов. Отстраниться от всего целиком не выйдет – хотя бы по частям, сопоставляя разные куски во времени. Сколько трудов! Но мне все же хотелось знать истину, что бы ни скрывалось за этим словом. И вот он, главный вопрос моей жизни: что здесь происходит?

Здесь – в мире, где я живу. Что это? Жизнь – скажешь ты мне, и я соглашусь с тобой. Но это слово обозначает и ничегошеньки не объясняет. Слова вообще мало что способны разъяснить, пока ты не понял. В лучшем случае направят тебя в правильное русло, и то только, если идешь путем классической логики. Одним из многих путей. Это потом, как поймешь, можешь выражать средствами языка. Не раньше. Таки мир этот в наших головах изначально не из слов, совсем не из слов…

А я хотел разъяснить себе жизнь, понять Бога, людей. Единственным очевидным решением этой проблемы мне представлялось понять самого себя, а для этого, в свою очередь, остраниться от себя, растворившись во взгляде другого. В этом я не преуспел, кажется. Хотя… Честно, я бы хотел сказать, что вот сейчас, в шаге от смерти, ничего до сих пор не понимаю. Того требует поэзия! Но это фальшь. Нет, я что-то распознал и научился замечать, но не могу изложить словами ни тебе, ни самому себе. Вот только и это знание, по ощущению, не открывает мне истину. Я все еще смотрю на мир через отражение в зеркале нерасшифрованной кривизны. И это мне нравится, знаешь, это вкусно. Хоть я и не отказываюсь от того, чтобы что-то прояснить.

Так вот, я бредил идеей усесться где-нибудь. На каждом углу кто-то стоял, что-то лежало, кто-то работал, ходил-бродил, так что моя задумка была обречена. Когда я наконец нашел тихое местечко в саду, идеальное представление о наблюдании и постижении померкло: людей было мало.

Так что я просто сел под большим красивым деревом. Оно выглядело прекрасно, но на нем не было плодов. Рассмотрел листья: это оказался инжир. Я присел под его ветвями, полуприлег спиной на уютный ствол.

Закрыл глаза и начал смотреть…

Кем я должен стать?

Я оторван от прошлого, будущего же вообще, говорят, еще не существует. Может и врут, но, если оно и есть, его все равно не видно. А мое настоящее – сплошь неопределенность. Есть такие вольные птицы, которые остаются невредимы в зыбкости, потому что им на самом деле ничего не нужно. А мне НАДО нечто эдакое… Как объяснить? Мне необходимо что-то великое: не ради славы, а ради… грандиозного содержания бытия, что ли. Я могу примириться лишь с эпохальным качеством жизни. Иначе не могу, НЕ МОГУ, НЕ ХОЧУ! Чего конкретно жду – не знаю, а точнее, не способен вытянуть из себя. Только чувствую: вот это то или не-то. Бывает, кстати, когда то

Нравится мне или нет, я должен найти себе место. Должен. Не бывает такого, чтобы человек прожил приличную жизнь и так и не стал кем-либо. Ой, я сейчас говорю в духе раввина… Исправляюсь: именно я не буду доволен своей жизнью, если кем-то не стану. Вот. И ты, раввин, меня к этой мысли склонял, только слишком грубую форму выбрал. Посыл твой верен. А не ты внушил мне это убеждение? Нет-нет, оно глубже. Это потребность из сердца. Хотя кто скажет наверняка, каковы авторы наших самых заветных сторон и из какого сора мы выросли?

Так, не распыляй мысли. Ты повзрослел, пришло время становиться. Вот только кем? Нужно вернуться к жизни людей и найти заработок, чтобы обвыкнуться и обучиться правильному существованию. Ох… До чего же здесь было хорошо, до чего же вольно в Пустыне! Она так просторна и величественна. И тиха – прямо как Господь. Моей душе комфортно… А там они правила, там будут рвать меня на части. Без смысла и конца,вплоть до моей смерти или очередного побега…

Я вдруг услышал разговор неподалеку: сюда шли люди. Сейчас они заметят меня, придется разговаривать. Окажется кто-нибудь вроде «базарной бабы» или раввина – и все! Испорчен день, пропала душа. Люди страшны… Я опять встану на колени перед их недобрым судом. Зачем я так плох, что вызываю лишь упреки? А они правы, да? Я знаю, что правы, и убегаю от истины, вместо того чтобы посмотреть правде в глаза. Верно ты сказала, женщина, ничто меня не спасет. Кроме меня самого. Я должен подняться, должен…

– Э, ты че расселся в нашем саду, а?

Я одеревенел. Ответить бы что-то, да не могу.

– А ну вставай!

Я встал. Они подходили все ближе. Я отвернулся и пошел от них – медленно. Когда уходишь от хищника, не смей бежать, иначе точно нагонит. От хищника вообще полагается уходить боком, не показывая спину, а человеку, я знаю, нельзя показывать глаза.

– Во чудак!

– Не трогай его. Мало ли что с ним… Зачем нам проблемы?

Хорошо, что неадекватное поведение еще отгоняет не слишком устремленных. К сумасшедшему подойдет не всякий. Вот только что мне делать, если я действительно безумен? Интересный поворот мысли: безумен ли я? Да. Однозначно: сбивчатые мысли, прыгающие настроения, обостренные реакции, одиночество, бред… Вот я и обрел определенность. Только обязан заметить, что мое сумасшествие не заметно для других. С ними – со всеми вами – я укладываюсь в норму, пусть ее границы и условны. А один на один с собой быть ненормальным не так уж плохо. Только вот себя изводишь и не находишь спасения в других, но защищаешь собственных палачей от своего гнева.

И все же, в этом есть какая-то мощь: шута или дурака. Прими и полюби его внутри, ибо это ты, и от тебя тебе никуда не деться. Прими, почувствуй, испей свою чашу до дна. И может, исчерпав ее, пройдя через все слои, по другую сторону ты найдешь нечто новое…

Я был не один… Я услышал, как кто-то читает стихи:

…Я вышел и вижу: безмолвный посланник

Меня призывает, спустившись с небес,

И в путь приглашает неведомый странник:

Появится, свистнет – и снова исчез.

Смеются созвездья, стрекочет кузнечик,

И ветры шумят по пустынным холмам,

Танцует во мраке степной человечек

И бродит в раздумье по чьим-то следам…

Эти слова я прошептал вслед за ним своими губами и перестал слышать: теперь я вновь был один.

Солнце. Тепло, но не жар. Деревья, плоды. Птицы. Травы. Запахи. И вот он я. Вот здесь. Именно я. Просто я, целый ли я? Я!.. Невидимый, тайно существующий, еще не найденный, и все-таки я! Находка!

Дальше будет проще: вернуться к людям, найти работу. Не ради денег: Господь и без них пока кормил меня. А чтобы посмотреть в глаза людям, освежить свое сознание через прикосновение к другому. Нельзя чрезмерно долго сидеть на глубине себя: захлебнешься или заболотишься. Всплывай на поверхность и глотай еще не опробованный воздух. Ты же еще существуешь: солнце согревает, ветер доносит запах трав. Пока поток не исчерпан, можно найти облегчение. Только нужно вспомнить, что мир вовне до сих пор не провалился в небытие. Он все так же готов дать тебе что-то: хочешь несколько будничных радостей?

Я вновь протянул руку к Богу. Захотел упасть на колени, и упал. Стоял. И что-то говорил или не говорил… я не знаю. Но теперь моя молитва, независимо от ее форм, несла в себе одно чувство: СПАСИБО

7. Легко и приятно

СОУЛУ

Не пройдя Преисподней,

Вам не выстроить Рай.

В. Кипелов. Путь наверх

Все становится проще, когда ты занят делом. Я понял, что сам водружал в свое сердце кинжалы: изводил себя тем, что в самом начале путешествия искал золотой кладезь и, естественно, ничего не обнаружил. Настал час принять естественный ход вещей, вылезти из своего подпольного мирка и научиться ждать, а не спорить с преемственностью времен и стереотипной логикой действительности.

Город стоял на берегу моря. Я выяснил, что в нем возводят крепостные стены, и сразу понял, где найти работу. Завидными ремесленными навыками я не обладал, так что лучше всего было пойти на стройку.

Всем у нас заправляют ставленники Рима – это я знал. Предложить себя в качестве работника одному из них напрямую мне никто не позволит – это я знал тоже. Так что я отправился наблюдать за работягами в поисках того, кто мог бы меня пристроить. И заметил одного, который был мне чем-то симпатичнее остальных, по чутью.

– Доброго дня! Работать хочу. Не подскажешь, что здесь да куда мне? – обратился к нему я.

– Шел бы ты да не мешал, а? – сказал он, а потом посмотрел на меня, задумался и спросил: – А ты что вообще умеешь?

– Ну так…

– Ясно.

– Но я хочу…

– Хочет он! Значит, слушай. Я тут отвечаю за привоз материалов. Можешь попахать под моих руководством. Главный приедет вечером, я буду перед ним отчитываться, скажу про тебя, если понравишься. Будешь возить песок, таскать кирпичи – ну, что потребуется, в общем. Оплата небольшая, говорю сразу. Ну да куда нам больше!.. Так что, хочешь?

– Хочу.

– Тогда вот эту кучу песка, – он указал на ту, которой прежде занимался сам, – нужно перетащить во-он туда. Пойдем, покажу.

…Так я начал жить, согласно представлениям нормального человека. Этот нормальный человек живет внутри меня и сживает со свету, стоит мне уклониться от правильного пути. А я, как ты понимаешь, не только сошел с него, но и давненько потерял из виду. Пора бы ему умереть внутри меня, этому нормальному, да все никак. Говорят, надежда умирает последней. Думаю, нет. Последним умирает чувство правильности внутри: когда убьет и надежду, и нас самих. Опять на фальшивый поэтизм потянуло!

Но это я сейчас тебе говорю. А тогда правильность торжествовала. Я увлекся трудом как чем-то позабытым и вернувшимся из прошлого, а в то же время свежим. Будто накидывать-раскидывать лопатой песок и возить его на тачке – это еще одна нехоженая тропа моего духовного пути. Новинка забавляла, хотя я ожидал большего. Сам, наверное, знаешь, что видит человек обычно то, что собирался увидеть. Выискиваешь необычайности – будешь удивляться, а как вспомнишь, что работать – оно как работать и есть, сразу тело устает, страдает от жары и монотонности. И говоришь себе: думал, труд облагородит, а он оказался обыкновенным трудом. Никаких откровений, проза. Остается слушать брань мужиков, от которой я уже отвык, но несколько дней – и просолился.

Уставал. Ну что тут еще сказать? Что я тебе могу рассказать про труд? Твои руки, спина опытнее меня в этом деле… Да работали мы просто: вот как люди работают, так и мы. Понимаешь?

Это было и новое, и обыденно-старое. Особенного единства с людьми я не почувствовал, но мы свыклись, сшутились. Меня не презирали за мое прошлое, потому что тут никому нет ни до кого дела. Свобода! И не давили как младшего: труд уравнивает всех. Я рассказывал о приключениях, и под эту повесть работа спорилась. И я все не мог перестать удивляться, что каждый день встречаю одни и те же лица. После стольких дней странствий.

Вернувшись к нормальности, я попытался оценить свои противоестественные мечты. Вот тут люди тоже жаждут, но другого. Искренни ли они в выборе цели? Никак не могу поверить, что мечтать можно так скучно! Это не в укор, это самому себе упрек: почему тебе-то не нужно? Ну почему ты не вписался в их понятную жизнь и какая тебе в этом награда? Вот если серьезно, зачем? Выделился, доволен собой, и чё? А дальше просто шило, от которого ты весь издергался, да дай Бог, чтобы не загноилась рана! И finita. Живи с этим, даже не сумев объяснить себе, ради чего. Единственное справедливое оправдание, пожалуй, в том, что ты отдал этому пути целую жизнь. Вот его стоимость, сам ее назначил. Не станет же человек всем сердцем стремиться к пустотным миражам? Если и будет, то благие метаморфозы на пути к ускользающему образу останутся настоящими. Дело же не в точке B на карте, да? Дело в пути и в том, что ты творишь во время странствия.

Я не долго продержался на работе: я полюбил. Хоть убей (да, плохая шутка, учитывая, где мы) не помню, как мы с ней познакомились. Она жила в том же городе, но родом была из дальних краев. Из каких-то чудных языческих мест, где женщины и мужчины равны. Ее воля была гораздо крепче моей. Впрочем, это не первая женщина, которая меня сильнее. Просто именно в ней эту черту мне хочется выделить как определяющую. Молодая, хоть и старше. Приветливо-светлая. Умная. Я был очарован, а она пригласила быть ее гостем.

Дом принадлежал ей одной. Она сказала, что в их культуре это нормально. Верить на слово мне не хотелось, но проверить не было никакой возможности. На вопрос, что она делает в этом городе, она не ответила. Заметила лишь, что нехорошо лезть в дела едва знакомого человека, а знакомого и подавно, если только не хочешь оказать помощь. А помогать мне ей было не в чем.

Она предложила ночлег и угощение и пригласила, если останусь в городе, жить у нее. Я спросил об оплате, она ответила, что денег у нее достаточно, а вот общения не хватает. Что ей нужен собеседник, ну, и если до того дойдет…

Я был оскорблен. Но что-то внутри подсказало: посмотри на все еще раз. Я посмотрел и с сожалением заметил, что моей единственной женщиной была ненавистная и давно забытая недоженушка. За чистоту бороться уже не приходилось, а вот освободиться от страха ущербности… Я принял приглашение. Не подумай, не ради комфорта, даже не ради утех: мне нужно было восполнить белые пятна моего образования, отпустить негатив прошлого, впустить в жизнь новое, выйти за собственные рамки. Будь у меня на сердце в тот момент хоть капля корысти, я бы тут же убрался подальше – из гордости, навязчивой и неподкупной. Но сердце было чисто.

Через несколько дней я бросил работу. Вручил ей все свои деньги. Она повертела их в руках и вернула, мол, сам заслужил, сам и трать. В итоге их украли; потом расскажу почему.

Чудное дело, мы с ней почти не разговаривали. Она вообще предпочитала молчать. Каждый вечер разжигала костер на заднем дворе, мы сидели и смотрели на огонь. Ума не приложу, откуда только у нее столько древесины. И все на ветер без капельки смысла.

– Игра стоит свеч, – сказала она мне.

Я не понял. Причем тут пустое транжирство?

– Понимаешь, мне хватает денег, чтобы доставать дерево и жечь его.

– У тебя что, лишние?

– Да нет. Но именно на костер хватает.

– Можно же на что-то другое тратить. Что-то… полезное!

– Говорит мне бедняк, привыкший выпрашивать милостыню, – засмеялась она. – А мне казалось, ты как никто иной понимаешь, какая это все фикция.

– Что – фикция?

– Деньги.

Но я не понимал.

– Знаешь, я как-то спросила себя, будь у меня бесконечное количество этих монеток, что бы я делала… И знаешь что? Я бы жгла костер каждый вечер, когда загораются звезды!

– Бесконечно много… Ну, если бесконечно, то может быть, может. Но их не бесконечно же у тебя?

– Нет. Но я могу позволить себе исполнить свою мечту, понимаешь? Это же так красиво!

– А ты не боишься, что все однажды закончится?

– Оно все равно закончится. Это известно и совершенно достоверно. Неизвестно лишь, что закончится раньше: мои деньги или я сама? Не знаю, кстати, что хуже… или лучше. Нет, лучше, определенно, лучше!

– А если тебя ограбят? Завтра же?

– Пока не ограбили. Да гори оно все огнем, – ответила она и бросила еще одно полешко.

Она экзальтированно смотрела на пламя, наслаждаясь и пытаясь с его помощью что-то потушить, а оно не утихало. Боль – да, она бежала от боли. Похожая на огонь: неприкаянная, горячая, расточающая само себя в атмосферу – я не мог понять. И она объяснила; это было единственное, что она действительно мне объяснила

– Мы не свободны. Мы навязаны сами себе. Это темница каждого: привычки и свойства души, мысли, чувства, реакции, желания, мечты, вера. Мы выбираем лишь то, что делать, но не выбираем, кем быть. По-настоящему не выбираем, потому что то, что совершает выбор, само по себе не является предметом выбора. Я хочу завоевать себя, научиться стирать часть личности и переписывать заново. Мой учитель сказал, что сперва нужно себя познать: идти внутрь и пристально смотреть, чтобы ничего не упустить. А для этого дать себе волю и позволить случиться всему, что вырвется наружу. «Ты проснешься в аду, – сказал мне он. – И этим адом ты будешь». И нужно идти дальше, как бы ни было мерзко и ничтожно, принять тьму, когда не останется путеводных нитей и надежд. Тогда, может быть, внутри себя обнаружишь свет. Вот я и делаю, что хочу. Пью вино и жгу костры: ничего больше не хочется. Бессмысленно, да, на твой взгляд?

– Не знаю. Кажется, смысл какой-то есть, но сложный.

– Стрёмный, – подсказала она и засмеялась.

Тьма? Я не видел тьмы в ней. Она была странной, но доброй. Или тьму она творила лишь сама над собой? Часть меня что-то уловила, но все остальное завидовало ее беззаботности и легкомыслию. Правда, я понимал, что свобода – это внешнее. Цепи были внутри.

– И сколько еще ты будешь жить так? – спросил я.

– Пока не надоест. Пока не захочу изменений. Ну, или пока боги не впрягут меня в историю, из которой я не смогу выбраться, так что придется вступать в игру по чужим правилам.

– Думаешь, Он покарает тебя?

– Это не мое дело. Не муравью пить вино, не пальме возводить города и не человеку судить душу, свою ли, чужую ли. Общество не может существовать без судов, пусть работают, это понятно. Кто уверен в себе, пусть толкует, предопределяет, клеймит. Без меня, пожалуйста. Я ничего плохого никому не сделала, только букашек перебила кучу, которые вечно в дом заползают да меня хотят укусить. Ну, насекомых – в прямом смысле. Что ты смеешься, мне вот стыдно, что я их убиваю: и они живые. Но по-иному не могу. Другие, наверное, тоже не могут не убивать и не калечить друг друга… Свою совесть я стараюсь сохранить чистой. Почему же я не могу сидеть на краю света, пить вино и смотреть на костер? Разве нет права у бессмертной души просто убежать и отдохнуть, сколько ей вздумается?

– Ты тратишь плоды чужих трудов, – задумался я. – И должна платить за это.

– Я не просилась быть рожденной за земле, – добавила она и вытерла рукой слезу. – И о-очень надеюсь, что смерть однажды поправит это несчастное недоразумение. Я бы и сама… взяла судьбу в свои руки, если бы не боялась переродиться и начать все заново. Нет уж, дудки! Детство с его кошмарами осталось позади, и нужно идти вперед, чтобы не оказаться в начале и не повторять уже вымученное.

– Кто ты?

– Шалопайка-алкоголичка, очевидно же.

– Но ведь это не правда, да? Так просто люди думают о тебе?

– А что такое правда? – улыбнулась она и начала искать ответ на свой вопрос в моих глазах.

Я откровенно потерялся. Во всем сразу. Она продолжала смотреть. Кажется: вот она, правда. Этот взгляд – это и есть реальность. Но как оценить, какое значение признать за всем этим?

– Не будь так серьезен, – сказала она. – Самоирония – лучшее лекарство для заблудшей души.

И улыбнулась уже не так таинственно, и мое ощущение чего-то инородного растворилось. Мы вернулись на землю, она продолжила пить. Я, потерявшись в количестве вина, смутным умом догадался, что повторять ее дозу не стоит.

– Ну, так что, хочешь? – спросила она, и я сразу понял о чем.

Спросила без страсти, буднично, или это я уже привык к беспокойству в ее душе?

– Я не отсюда, – честно призналась она, – мне человеческое любопытно, но не нужно особо. Это просто предложение, ни к чему не обязывает, если хочешь.

А я уже не знал, хочу я или не хочу. Вообще потерял ориентиры. Кажется, я познал космос в тот момент: нет ни верха, ни низа, от любой точки тяни любые координаты, и все будет верно, и все условность да блажь скучливого ума! И ей действительно было все едино, есть я или нет меня, буду я с ней или нет. Но она была добра и открыта душой, хотя и скрывала правду о себе. И все мне казалось, что я знаю ее – знаю ее, а не о ней. И даже показалось, что я дома.

В конце концов, пока я размышлял, она совсем обо мне забыла. Так что когда я подал голос, глянула на меня удивленно.

– Я хочу, – решился я

– Что хочешь? – не понимающе уточнила она. – А-а! Ясно. Прости, я задумалась. Ну, хорошо. Подожди, я допью и пойдем.

– А о чем ты думаешь?

– А ты из вежливости спросил или действительно интересно?.. Нас учат видеть созвездия. Я подумала о том, что привыкла вычленять на небе одни и те же картинки. А ведь можно другие увидеть. Вот я и пытаюсь развидеть известное и что-нибудь свое найти.

– А это важно?

– Ни капельки. Так, забавы ради. Но вообще умение не видеть то, что ты должен видеть – полезное упражнение. Когда входит в привычку, особенно. Так интереснее жить, если ты дурак. А если ты гений, то это твой проходной билет в вечность – ткнуть человечество в то, что всегда было под носом, только ты первый додумался вычленить это из круговерти всего и вся.

– А ведь говорят, что дурак и гений похожи.

– Думаю, все переходяще. Ты, может, всю жизнь был дурак дураком, а гением несколько минут всего лишь. Но за эти минуты твоим именем потомки будут заклинать молодежь жить правильно. А сам ты был таким ошибочным, что любой из седовласых хранителей твоего ВЕЛИКОГО НАСЛЕДИЯ презирал бы тебя, не случись с тобой этих нескольких мелких минут… Ладно, хорош трепаться. Идем?

…Я в какой-то момент, знаешь, открыл глаза и увидел свое собственное лицо перед собой… увидел себя ее глазами.

– Закрой! – приказала она, а я даже не понял, чьими устами она говорила и чьими ушами я слышал, но подчинился.

И тогда я почувствовал оба тела одинаково, словно оба были моими. И в то же время была она – другая – хотя сознание, или по крайней мере то, что я видел, слышал и ощущал, стало единым на двоих. Но, главное, я смутно нащупал все ее мысли и чувства, что она когда-либо переживала, ее прошлое, настоящее и даже воспоминания о будущем. Они проникли в мою голову – или как это назвать? – и все это стало будто бы моим.

– Ты такой же, как я, – прошептала она, а мне показалось, что это была лишь мысль, не высказанная в словах, которую я уловил без всяких медиумов.

Я испугался и отпрянул – и сердцем, и телом. Поймал ее взгляд – теперь уже своими глазами – чуть разочарованный, но дружеский. Она ждала, что я сделаю дальше.

– Второй раз я не вынесу такого, – бросил я. – Прости.

Она ласково отодвинулась и тепло сжала мое плечо.

– После этого обмен словами и все сопутствующее – жалкое подобие общения, верно? – не спросила, а сказала она.

И, знаешь, после нее я не любил ни одну женщину. Жалкое подобие связи – да.

Меня манил горизонт, и она знала это. Когда я ушел, не было ни страсти, ни тоски. Я никогда не чувствовал разлуки. Так, с непривычки, когда только расстались, пару дней. Передо мной до сих пор стоят ее глаза. И мне кажется, что часть ее отпечаталась во мне, а моя – в ней. Внутри будто бы натянута нить: один конец у меня, второй у нее. Энергии, мысли ли, памяти – не ведаю.

Интересно, когда один умирает, второй ощущает разницу? Или, может, нить останется и после? Вот еще один вопрос, на который я хочу найти ответ после смерти, если от меня что-нибудь останется. Приятно иметь подобные заделы на будущее, честно. Теплеет на душе, когда представляешь, что умер, но еси и на первых порах не мешкаешь, а ищешь ответы! Светлее от этого, правда ведь?

Когда я собрался идти, куда поведет звезда, она попросила меня об услуге: встретиться с шаманом из ее народа, который призывает за городом духов. Идея мне совсем не понравилась.

– Если веришь мне, иди и посмотри, что он делает. А нет – так катись на все четыре стороны. И да будет благословен твой путь, куда бы ты ни шел.

Я так и не понял, что она такое. И, кажется, она сама этого не знала.

Я нечасто вспоминал о ней. И все же мне кажется, что где-то в вечности станет известно, что мы все еще смотрим друг другу в глаза – каждый из обоих лиц в оба лица одномоментно.

8. Плод сладок

ИНГУЗ

Я пришел в указанный дом, где уже собралось множество людей. Мне стало не по себе: опасаюсь неадекватных сборищ. «ЯЗЫЧНИКИ!» – я старался отделаться от этой навязчивой пугающей мысли. Шамана я вычислил сразу: когда он вошел, все оживились. Появился ГЛАВНЫЙ.

Он позвал нас за город. Далеко. Не хватало мне оказаться с идолопоклонниками вдали от нормальный людей! Но, ты знаешь, я пошел. Не по вере в обещанное чудо, а потому, что мир опостылел. А чтобы узреть новое, нужно пройти сквозь страх – это я на опыте усвоил. Потому шел, оставаясь один на один с ними

В конце концов, много ли потеряет мир в моем лице, если это не Бог направляет меня? Ведь Высшее сохранит того, кому предопределено сослужить службу людям – во имя цели, большей, чем я. Если это не ошибка и не ловушка, а мои университеты, то без страха стоит сделать шаг за грань. А иначе меня не жалко.

Если что, лучше пусть умрет моя душа, которой истина не предназначена, чем умрет истина только потому, что я решил сберечь свою душу. Одним глупцом больше или меньше… Нет, про другого я бы никогда так не сказал! Только про себя. Чужую душу нужно оберегать, а вот со своей я позволяю себе вольность. Кто посмеет судить за это, кроме Создателя? Да Его я перестал бояться. Людей – боюсь, а Бога – нет. Бог есть любовь, я слышал. Любви истинной бояться глупо. Хотел бы я нести свет людям, но мешают боль и мироустройство. Ты и сам, думаю, знаешь, что одной любовью отношения на земле ни с кем не ограничиваются. Никогда. И это естество, бороться против которого могут лишь безыскусные романтики. Я надеюсь, что с Богом можно выстроить чистые отношения без кривизны, хотя бы после смерти.

Людей я боюсь: они, нет, мы, все-таки монстры, неприрученные твари. Внутри каждого сидит, я уверен. Вопрос лишь в том, где та черта, когда ты или я становимся чудовищами. Я согласен разделить людей на тех, кто скорее перейдет ее при жизни, и тех, кто скорее умрет, чем перейдет ее; но черта есть!

Те злыдни, что забили мужика – они ведь просто люди. Со своими семьями, хозяйствами, соседями, друзьями. Я знаю. Как бы я хотел словом ли, делом ли, мыслью ли останавливать зло. Пресекать бедствия! Я ведь о хорошем прошу, почему Ты не слышишь меня, почему не говоришь со мной?

…Шаман остановился и начал раздавать указы, кому как вести себя во время ритуала. От меня, вместе с остальными несведущими, требовалось отбросить умословие и двигаться под удары бубна так, как нас поведет тело.

– Только, – попросил он, – друг другу боль не причиняйте.

Я признался, что пришел просто посмотреть. Мне ответили, что просто посмотреть сюда не ходят. Что праздный наблюдатель может внести в ритмы диссонанс и обидеть духов. Странно, ведь в детстве я однажды наблюдал за языческим действом. И там колдуны работали на публику, радостно зазывая свидетелей чудесам.

Я сказал, что могу уйти. Шаман спросил:

– А ты хочешь уйти?

– Я же пришел. Очевидно, что хотел бы посмотреть.

– Останься, делай, что говорят, и смотри. От тебя не так уж много требуется! А не отдав чего-то, никогда ничего не получишь. Это закон.

Интересно, я всей своей жизнью нарушаю этот «закон»? Впрочем, если неумелый бездумный танец он считает платой, может, не так все плохо со мной по его меркам? Я же много думаю и страдаю.

Я остался. Никакого зла язычники со мной не творили. Напротив, почти не обращали на меня внимание. Только раз я что-то сделал не так, кто-то дотронулся мне до плеча и мягко шепнул совет. Такой подход мне понравился: когда ты ошибаешься, тебе за это сердце не рвут, а доброжелательно корректируют.

Это было странное действо. Шаман отбивал ритмы на бубне, они постоянно менялись и, клянусь тебе, в них транслировался смысл. Я фиксировал его наличие, но расшифровать его не мог. Впрочем, мое бессловесное нутро эту информацию жадно воспринимало.

Мы кружились вокруг гигантского костра. Были те, кто задавал движения, остальные повторяли. Около огня в чане кипела пахучая жидкость, отравляя пьяными парами воздух. Разило страшно, и я сильно удивился, когда ее начали разливать и пить. Тогда и пожалел, что не ушел, но раз уж начал… Настала моя очередь, я бросил противиться и сделал добротный глоток. Обожгло. По вкусу напиток напоминал вино с добавлением каких-то трав, фруктов и еще чего-то более крепкого. Горячее вонючее вино! Чудачество, но безобидное.

Мы продолжали кружиться и дергаться. Танцем назвать это трудно: мы именно дергались. И я пропал…

Пойми правильно, я словно перестал существовать. Мои мысли закончились, мое прошлое, мой путь… Я двигался, и лишь движение было реальностью. Оно занимало меня всего.

Пьяные люди пошатывались, прозвучал приказ отойти от костра подальше и закрыть глаза. Все продолжилось, продолжилось, продолжилось

С закрытыми глазами продолжаешь отличать свет от тьмы. Я и так видел, где находится пламя, и постоянно, не разжимая век, ориентировался на него. Еще чувствовал жар кожей: далеко ли, близко ли. Глаза, оказывается, не так уж нужны. Пока ни с кем не приходится биться, конечно. И тут я увидел…

Я танцевал-дрожал спиной к костру, все еще держа глаза закрытыми, как вдруг на фоне огня отчетливо поймал неведомым внутренним взором три золотые струны и догадался, что это кто-то стоит.

Заинтриговало, что струны не двигались. Кто же они, если не участвуют в ритуале вместе с нами?! Ради любопытства я открыл глаза.

Ровно на месте одной золотой полоски находился шаман и смотрел на людей. Звук бубна шел откуда-то со стороны. Видимо, главный передал его кому-то, а сам выполнял теперь нечто иное. Что еще за две струны – хотел бы спросить я, но нельзя. Нужно продолжать тряску, пока я не навредил действию своим стоянием.

Шаман махнул рукой, и музыка прекратилась.

– Теперь слушайте! – взревел он.

Сквозь страх, что я все испортил, я услышал знакомую тишину Пустыни, которая на самом деле не бывает тишиной. Повсюду вечно шорохи змей, притирки ветра, скрип песка. А песок! Ты слышал, как он скрипит? Прислушайся как-нибудь… Я расслышал новый мотив: громко дышат люди. Вот призраки в голове не дышат. А эти – живые…

– Можете задать вопросы. Но только немного, – сказал шаман и посмотрел на меня.

– Я увидел три струны, – начал я, – одна из них ты. А кто те двое?

– Да, я тоже его видел, – подтвердил шаман.

– Его?

– Одного духа я призвал. Точнее, мы все с вами его позвали. А вот второй мне незнаком. И он, кажется, пришел с тобой.

– А кто он?

– Ты меня спрашиваешь? Задай этот вопрос себе.

В толпе засмеялись.

– Я никого не призывал.

– Верю. Он шел вместе с тобой с самого начала. Есть кто на примете?

– Я не знаю… я в этом всем совсем не…

– Оно и видно, – подтвердил шаман. – Да ты не расстраивайся. Все равно никто не может точно утверждать, что за дух с ним в контакте. На самом деле они являются нам так, как хотят. И никто не обязывает их говорить нам правду.

– И как ты им веришь, если не знаешь, кто они?

– А мне ты как веришь?

– Я не… А может быть это Бог? – догадался я.

– Который?

– Единственный, – тут я опешил.

Ну конечно, вот и начинается то, чего стоило ожидать от ЯЗЫЧНИКА! Скажи он еще слово, которое бы мне не понравилось, я бы развернулся и ушел. Шаман усмехнулся.

– Не встречал его. Но я многих других, не-единственных встречал. И знаешь что, все-таки большинство из них, как и людей, весьма склонны к неплохим поступкам. Так что, если сомневаешься и ждешь моего совета, я бы порекомендовал выйти с ним на контакт.

– Но это опасно. А если это дьявол? – вновь предположил я.

– Его я тоже не встречал, – и он сценично пожал плечами.

Я продолжал ждать исчерпывающего оскорбления, чтобы наверняка. Как понять, перешел ли он грань богохульства? Человек из другого мира не обязан знать нашего Бога, особенно если никогда о Нем не слышал! Но разве это возможно? Разве это возможно, Господи, что для кого-то – да вот для него, который прямо передо мной! – Тебя не существовало? Вообще. Не так, чтобы человек отрицал… Ах, вот что он хотел мне сказать. Как там? Отрицать – почти то же, что принимать, да? Нет, шаман не отрицает Тебя, Господи, а не знает. Отрицать способен лишь тот, кто впустил мысль о Тебе в свое сознание.

Должен ли я покинуть сборище? Я решил поступить, как захочу, но проблема была в том, что я уже не знал, чего хочу. Хочу, чтобы мир стал проще. Чтобы появилась неиллюзорная определенность. Какого черта все это? Только что-то поймешь (Я ТОЛЬКО ЧТО СПИНОЙ С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ УВИДЕЛ ЗОЛОТЫЕ СТРУНЫ!), а картина мира опять рушится (ЭТОТ ЧЕЛОВЕК НЕ ЗНАЕТ ГОСПОДА). Стабильности не хватает. Из предложенного (ОСТАТЬСЯ С ЯЗЫЧНИКАМИ ИЛИ УЙТИ В ПРЕЖНИЙ БЛЕКЛЫЙ МИР) делать выбор нет никакого желания!

– Мир шире, чем его знаешь ты и чем знаю его я, – шаман вклинился в мои мысли и удивительным образом продолжил их. ОЧЕРЕДНОЕ СОВПАДЕНИЕ? – И в нем бывает то, что ни один из моих духов мне не расскажет. Молчат ли они осознанно или же просто не ведают, не ручаюсь судить. Так что не удивлюсь, если есть этот твой Бог. Раз ты его видишь.

– Я не вижу. Я верю.

– И только?

Мое признание его сильно опечалило. И я даже знал почему. Придумать человек способен все что угодно. Я уже и сам хочу верить только в то, что увижу сам или чем искренне со мной поделится человек – но только в то, что он видел. Бесконечные теории, описывающие модель мира – ты знаешь, сколько их сейчас развелось, как собак нерезаных – мне уже не удается принимать за чистую монету. Не потому, что люди лгут, а потому, что мы жестоко ограничены. И ему, шаману, было мало моей веры в Бога. Он бы поверил мне, я знаю, если бы я только мог от всего сердца сказать, что видел Его.

– Ты же видел… как говоришь, золотые струны?.. – подсказал он.

– Не думаю, что это был Он, – признался я.

– В предании по-другому сказано?

Издевка, до которой мне уже не было дела.

– Иногда я что-то чувствую. Кого-то. Чье-то сознание или нечто очень похожее, не живущее в теле, но имеющее великую мудрость и управляющее моей жизнью!.. И я верую, что это Господь.

– Я знаю, что жизнь, ход вещей кажутся логичными сами по себе, по законам природы… – начал объяснять он.

– В законах природы может быть логика, но нет души… А когда я сталкиваюсь с этим, это похоже… как когда смотришь кому-то в глаза и ощущаешь, пусть и не можешь доказать, что там, в этих глазах, кто-то видит тебя так же, как ты видишь его. Будь то человек, кошка, верблюд – это чувство одинаково цепляет. Ты соприкасаешься с тем, что не вещь и не закономерность. Перед тобой нечто того же порядка, что ты сам – сознание и целый мир в нем… В лучшие минуты своей жизни я в пустоте ощущал такие невидимые глаза. Или нечто очень-очень похожее.

Странное дело, но когда я говорил, я плакал. Чуть-чуть, но откуда-то из глубины. Может, потому что мир наконец предстал передо мной цитаделью, а не ветряной бурей – какое сладкое мгновение!

– Может, пора и мне расширить свою картину мира, – тепло и с благодарностью отозвался шаман. – Хотя всего не увидишь, я попробую изучить этот вопрос. Если, конечно, твой Бог захочет мне открыться. Глупо думать, что можешь навязать им свои правила, – он по-доброму засмеялся.

– Знаем мы этого вашего Бога, – выкрикнул пьяный голос из толпы. – Он у меня уже ВО-ОТ ГДЕ! Все говорит нам, какими быть. А спустился бы со своего неба да пожил среди нас. Слабо самому труда отведать, голода, холода, ТОСКИ… вот тогда пусть раздает свои заповеди! Если существует и кишка не тонка, добро пожаловать, – тут он повалился на землю и затих.

Я почувствовал, насколько больно мне было это слушать. Так хорошо было до того, а он все порушил. Шаман посмотрел на меня, поднялся, подошел к костру, зачерпнул пахучего варева хорошенько так, подошел ко мне и сказал:

– Пей!

– Не хочу, – слабо выдал я.

– Пей, говорю. Иначе попрошу их связать тебя и напою насильно.

Удивил. По его лицу я понял, что он не шутит. Вокруг было много народу, кто по первому его слову выполнит любой приказ. Этот человек имел великую власть, и сделать он со мной мог все, чего только ни пожелал бы. Приятно знать, что из всего пространства произвола он выбрал выбить из меня отчаяние.

Я выпил. Вино быстро вмешалось в кровь и охватило меня всего. Сидеть стало сложнее, а вот быть живым – легче. Как если бы тот пьяный раздавил мое нутро камнем, а вино растворило тяжелую породу. Теперь отдавленное просто ныло и медленно расправлялось до привычных объемов.

– Дышать не забывай, – посоветовал шаман и я подумал, что с этим действительно были проблемы. – Шутка, – добавил он, вернулся на свое место и продолжил ритуал, больше на меня не глядя.

Мне на душе стало лучше, но страшно клонило в сон. Я понял, насколько устал – и не за этот вечер, а за… даже не знаю, за какое именно время. Мысль уходила концами в мутную темноту и терялась в ней.

Изможденный, я аккуратно, как мог, прилег на песок среди людей, чтобы им не мешать. Они подвинулись. Кто-то снял с себя теплую тряпку и покрыл меня. Через секунду я уже спал.

9. Нагорная проповедь

УРУЗ

Я спал, и мне снился сон, что я окружен людьми. Они искали помощи, искали прикоснуться ко мне, потому что из меня исходила сила и исцеляла.

Я помню немногих из них: простые люди как люди… Что им помогало? Моя ли сила, их ли вера в чудо, прощение ли Божие, совпадение ли в единой точке сотни необходимостей? Тогда я не думал об этом. Я просто творил благодать для братьев моих. Я любил их всем сердцем, а они любили меня.

Все происходило само собой, я лишь наблюдал, как они тянут руки, а я протягиваю им свои – чужие будто бы руки. А люди вскрикивают. Экстаз. И когда очередной исцелялся, завороженная словно колдовством толпа вздыхала и повизгивала. Я был в центре, узлом, связавшим этих людей воедино. И в то же время меня больше не было: были только они, всюду, вокруг и внутри. Я слышал и видел каждого, и на меня самого в сознании просто не хватало места. Я лишь иногда возникал и возносил молитву Богу, чтобы Он дал еще Своего животворящего огня – вот так.

Потом я вернулся в себя и ощутил: достаточно. Выделился из народа и взошел на холм. Оглядел их, теперь уже я. Они готовы были слушать. И я говорил им:

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Божие. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Напротив, горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете. Блаженны плачущие, ибо вы утешитесь, и горе вам, смеющиеся ныне, ибо заплачете. Все в этом мире имеет свой конец. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Какою мерою мерите, такою и вам будет отмерено. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. Не судите, да не судимы будете. Прощайте, и прощены будете. Давайте, и дано будет вам.

Блаженны вы, когда возненавидят вас люди за правду и когда отлучат вас, и будут поносить – радуйтесь и веселитесь, ибо так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною? Вы – свет мира. Но, зажегши свечу, не прячут её под стол, нет – ее ставят на подсвечник на видное место, чтобы она освещала весь дом. Так что не прячьтесь и дарите свет ваш людям. Этому бывать, и не миновать сего, потому что исполнится все, чему суждено исполниться.

Сказано древними: не убивай. Я же говорю вам: и не помышляйте сотворить зло брату своему, ибо за эту мысль ответите перед Богом. Сказано: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в Геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в Геенну.

Сказано древними: око за око и зуб за зуб, люби ближнего и ненавидь врага твоего. А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, ибо солнце светит над злыми и добрыми, а дождь дарован и праведным, и грешным. Ударившему тебя по щеке подставь другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду отдай рубашку. Всякому просящему давай, и от взявшего твоё не требуй назад. Но не давайте святыни псам и не мечите жемчуг перед свиньями.

Просите, и дано вам будет; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам. Но прежде, чем творить жертву Богу, сперва сходи помирись с братом своим, а потом неси дар Богу. Ибо заповедал Господь: да любите друг друга. Когда творите милостыню, не ждите прославления. Живите тайно, ибо ценность поступка не измеряется славой о нем. Молитесь тайно, молитесь просто, но от сердца. Молитесь так: Отче наш, еже еси на небесех! да святится имя Твоё; да приидет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам днесь; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь. Не будьте унылы, когда поститесь или когда жертвуете Богу. Но помните: всякий, приходящий к Богу, слышащий слова Его и исполняющий их, подобен человеку, строящему дом на твердом камне – наводнение не сможет поколебать его. А слышащий и неисполняющий подобен человеку, построившему дом на песке, который, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился.

Не собирайте себе сокровищ на земле, но собирайте себе сокровища на небе. Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам.»

Когда я говорил, а они слушали, я ощутил власть над ними. Настоящую, а не ту, что у книжников, вроде раввина. Я кончил говорить и начал сходить вниз с горы, а люди подступили ко мне. Я увидел перед собой прокаженного и представил, как он будет молить меня, чтобы я позволил ему прикоснуться к моей одежде. Но он удивил меня, он сделал иначе. Он сказал:

– Равви, очисть меня, если ты этого хочешь!

Я подошел к нему, коснулся его и ответил:

– Хочу. Очистись.

И он тотчас очистился от проказы.

– Я с благодарностью разнесу весть о чуде, который ты сотворил со мной, – пообещал он.

– Никому не говори о том, что было, – попросил я, – но благодари Господа Бога за чудо, что Он сотворил с тобой моими руками, принеси дар Ему. И храни все в тайне.

– Но как я могу отблагодарить тебя? Не могу же я просто так уйти!

– Если хочешь отблагодарить меня, помоги другому человеку, что нуждается в помощи, а в благодарность тебе проси его творить добро другим. Только так мы можем преумножить добро в этом мире. Только так будут иметь смысл жизнь моя и служение мое.

Слова выходили из уст так легко, будто я всегда владел человеческим сердцем посредством красноречия. Мысли мои были чисты, словно освещенные вечным солнцем. Замолкли призраки в душе, я был весь там, с этими людьми, и не было ничего лишнего во мне, что не служило бы им и данному нам с ними вместе мгновению. Я был прав и знал, что прав. Ни сомнений, ни страха. Один только свет, который я изливал на людей, и его не становилось меньше. Это было мое место, мой смысл, цель всего пройденного пути – оправдание любым отчаяниям, бедствиям и моему отступничеству.

Я проснулся. Жизнь встретила меня тоской. По той реальности, которая была пока недоступна. По далекой мечте о будущем мне, которым я могу и жажду стать. Блаженны жаждущие, верно?..

А потом, когда первое послесонное отвращение прошло, я сказал себе, что это был знак. ТОТ САМЫЙ. Будущее, моя судьба – быть пророком. Я всегда предчувствовал подобное, но нельзя же признаться в этом так легко даже себе, а тут… Однозначное указание Бог дал! Поверить было страшно…

Я заметил, что шаман наблюдает за мной. Вокруг спали, а он допивал вчерашний напиток и смотрел на меня с легкой ноткой любопытства, но глобально – с равнодушием. Я, кажется, услышал его мысль: нам не по пути. Да – согласился я. Не знаю, услышал ли он. Не удивлюсь, если услышал.

Я поднялся на ноги и кивнул ему: чтобы не будить спящих. Он кивнул мне в ответ. И я ушел.

10. Приятная легкость бытия

ВУНЬО

Ночь завершилась, а на смену ей пришел день. Моя жизнь изменилась. Когда дурнота отступила, я ощутил себя близким к Богу – оно пришло, свершилось. Я сказал себе, что жизнь не будет больше прежней. Мне даровано было Откровение, мне – недостойному рабу – явился Господь! И мир преобразился, теперь он встречал меня по-новому.

Я видел змею, которая ползла вдалеке. Наши пути не пересеклись, она даже не заметила меня. Я видел караван, который шел поодаль. Наши дороги едва соприкоснулись: один караванщик сделал приветственный жест, а я ответил таким же жестом. Они пошли дальше, но я знал, что у них все хорошо, и они знали то же самое про меня. Я порадовался, что они слегка окружили заботой мою судьбу: все ли нормально у человека, в одиночестве бродящего по пустыне? Вот она – братская любовь, которую завещал нам Господь. Вот она – дорога к Раю, которую я проповедовал в моем сне. Все было правильно, как и должно быть. Я удалялся от каравана, обменявшись вниманием друг к другу с братом моим, и уносил в своем сердце благодарность. И солнце уже не так сильно опаляло, и ноги не так сильно проседали в песке.

Я пришел в селение и увидел девушку у колодца. Она была молода – такие обычно не вступают в разговор с потрепанными скитальцами. Но она заговорила со мной:

– Что вам угодно, господин?

Воды, я просто хотел воды.

Она дала мне напиться, а потом исчезла. Я был благодарен. Тогда я заметил людей, собравшихся на центральной площади. Они окружили какого-то человека и что-то выкрикивали со всех сторон.

– Что происходит? – спросил я у одной старухи.

– Этот господин принес нам весть, но не знает по-нашенски. Все говорит да говорит, а ничего не понятно.

Я подошел к посланнику. Он посмотрел на меня и спросил по-гречески:

– Вы понимаете, что я говорю, господин?

– Да, – ответил я, ведь совсем малость я по-гречески понимал.

На его лице заиграла надежда. Он принялся мне объяснять то, что я не совсем понимал. Он объяснял еще и еще, говорил то медленнее, то быстрее, изображал руками, произносил разные слова подряд – они значили, наверное, одно и то же. Если я что-то улавливал, то переспрашивал его. Когда коряво высказанная мной мысль совпадала с его, он радостно хлопал то в ладоши, то по моей спине, всячески изображая свое довольство тем, что мы пытаемся разговаривать, и свою благодарность за мое появление на его жизненном пути.

Он привез весть о назначении римского ставленника и хотел объяснить, какие нововведения ждут население этой деревни. Много времени прошло, пока я не перевел все, что он говорил. Наконец, он махнул рукой и сказал:

– Все!

Нам принесли по кружке вина и по куску хлеба. Старуха, с которой я говорил прежде, предложила мне ночлег. Я хотел было идти дальше, но почувствовал, что стоит остатьсяздесь на ночь. Когда посланник уехал, я зашел в ее дом.

Они жили большой семьей – четыре поколения. Моя новая знакомая была самой старшей. Ее муж-старик давно умер, главой семьи стал сын. Он руководил всеми вопросами бытовой жизни, женщина же была семейной совестью и справедливостью. Внук ее жил со своею женою и младенцем в доме отца и вместе с ним работал пастухом – они выводили скот всей деревни.

Женщина представила меня как своего гостя. После этого я мог рассчитывать единственно на благое отношение. Именно она принимала меня. И, как обычно делает хозяин, спросила о моей жизни. Я осторожно сказал, что ищу своего пути, предписанного мне Господом. Она вздохнула, уперла глаза в потолок, затем опустила лицо в руки и прошептала молитву.

– Я сразу увидела, что ты Божий человек, – сказала она.

Я поблагодарил ее, но заметил, что никогда нельзя быть совершенно уверенным в подобном. Она посмеялась:

– Ну конечно, ты скромен. Иначе и не бывает.

Я застенчиво добавил, что мечтаю проповедовать слово Божие. Она вновь помолилась, а потом посмотрела на меня глазами любящей матери:

– Ты такой умница, – говорила она. – Твой путь труден, но помни, что проходишь его перед Господом нашим. Помни, что выполняешь Его волю, даже если тебе трудно и ты мыслишь по слабости своей, что Он оставил тебя. Никогда Господь не оставляет истинных рабов своих, тех, кто отдал Ему жизнь. Поминай служение многострадального Иова, поминай, как много перенес он в жизни своей по воле Господа Бога, но никогда не был оставлен Им. И если ты выбрал этот путь, если шел по нему с открытым сердцем и верой – Он никогда не оставит тебя. Никогда, слышишь! Даже если ты будешь умирать, даже если все обернется прахом – Он будет рядом. На все Его воля, – говорила она. – Только не забывай слушать Его, когда Он наставляет тебя.

Я был смущен и ликовал. И решил поделиться пророчеством из сна.

– Да ты мессия, должно быть! – воскликнула она и пала передо мной на колени.

Я попросил ее подняться. Сказал, что мне неловко, и пригрозил, что уйду. Она с благодарностью поднялась, но на сердце мне упал камень. Я подумал было, что это страх перед новым. Сейчас милее мысль, что так я распознал ложь, но слишком самонадеянно так считать. Может, где-то в глубине мне припомнились слова Соломона: «Все пройдет»? Не знаю точно, но что-то эдакое…

– Если тебе не трудно, проповедуй у меня в доме, – попросила она.

Я согласился. Она собрала своих домашних и кого-то из соседей. Они тесно уселись в узкой комнате и принялись слушать. Я начал речь. Не буду повторяться, ты ее уже слышал. Я не распространялся о том, откуда у меня эти мысли. Просто выдавал свои требования о праведной жизни, и они слушали. Так внимательно, словно это был самый важный момент в их жизни, а я – единственный знаток истины из тех, что встречались им на пути. Такова была сила авторитета этой старухи, но это я понимаю уже сейчас. А тогда казалось, что на них распространилась магия дарованной мной истины. Что я передаю им мысли Бога. Я упивался этим чувством, упивался собственной святостью и величием момента, который я, естественно, с Божьего благословения, смог сотворить для этих людей. Я вдруг понял, что чувствовал Моша, когда наконец люди услышали его. Понял, каково должно было бы быть мессией, которого мы все ждали. Я побывал в его шкуре, я слился с ним, я был с ним единым целым и был счастлив, как счастлив должен был быть он. Если он уже был, конечно. Я ведь не знаю, да и никто не знает.

Признаюсь тебе, в тот момент мне казалось, что я… Теперь-то я знаю, что все вздор!

11. Дорога на Иерусалим

РАЙДО

Эти утром я подрезал мои розы.

А. де Сент-Экзюпери. Цитадель

Поздно ночью я вышел один на дорогу. Прохлада, луна, ветер. И ощущение, что случилось что-то явно не то. Как, наверное, когда разгоняешься, чтобы взлететь, а вязнешь в разжиженной глине. Здесь, в этой ночи, я вновь стал самим собой. Оказывается, у меня было очень сильное чувство пути. Просто пока я был постоянно близок к тропе, оно не различалось. Незаметное, потому что естественное. А утратив и глотнув вновь, я ощутил. Дальше, просто дальше. Бежать!

На ночь я все же остался. Утром выяснилось, что внук хозяйки собирался вместе с караваном отправиться в Иерусалим. Я, конечно, привык странствовать в одиночестве, но рано или поздно нужно же вылезать из норки и становиться частью общества.

Покинув душный дом, я не мог надышаться простором. Обо всех сомнительных историях, что со мной произошли, предпочитал не думать: в этом беспокойном верчении не было точки опоры, чтобы строить сетку координат и ориентироваться в пространстве. Успокоиться и жить дальше. И, может, когда-то жизнь станет понятнее.

Также я поймал себя на том, что стал как раз таким, кого недолюбливал прежде. Помнишь, я говорил про сумбурных караванщиков, которые не видят красот Пустыни? Я стал одним из них. Сколько я ни вызывал в памяти восхищение, больше не было никакой мистерии в движении, никакого пророчества в ее песках. Жар, усталость, общий ритм, на который постоянно хочется то замедлиться, то ускориться. А я подумал, что утраченное чувство не более чем мираж: оно было, когда я только вырвался на свободу. Щенячий восторг – реакция на насвежо отгрызенный ошейник. Теперь мне не с кем бороться за свою свободу – и я не испытываю эйфории от глотка воздуха. Думаю, это хорошо. Значит, чего-то я все-таки добился в психологическом развитии. Можно перевести дух на достигнутом. В общих чертах я чувствовал себя хорошо. Хотя, знаешь, пыль, дорога, пошлость жизни, говор мужичков. Болтовня работяг меня уже не интересовала: наслушался, успокоился. Чтобы двигаться дальше, нужен новый запал.

Я поделился этими мыслями с мужчиной лет сорока. Он держался поодаль ото всех и наблюдал, явно что-то замыслив. Он был похож на царя, присматривающего свысока за подданными. Я решил поделиться с ним своими мыслями. Разговор обещал быть занятным.

– Тебе нужен новый смысловой узел, – сказал он, а я его не понял.

Тогда он рассказал мне историю о двух садовниках:

– Они были друзьями, очень близкими душами, но один из них был угнан в рабство и многое пережил. Но потом жизненные бури утихли, он вновь стал садовником в далекой-далекой стране. Он помнил о своем друге и написал письмо, которое долго-долго путешествовало и наконец достигло цели.

– А что в письме?

– О, он выразил всю свою душу! Он искал слова, которые утвердили бы их дружбу спустя столько лет… Которые передадут его любовь, согреют на весь остаток жизни. Потому что он знал, что это будут его единственные и последние слова давно исчезнувшему за горизонтом близкому человеку – дай Бог, чтобы тот был еще жив! Да и письмо может не дойти…

– Но он получил его?

– О да!

– И что же тот написал?

– «Этим утром я подрезал мои розы…»

– И только?

– Да. Всего несколько слов – последних. И разве что надежда на встречу в вечности.

Я задумался и вдруг понял. Я понял!

Теперь и я знал, что автор этой записки жив: и живо не одно его тело, жива его душа. Жива его любовь к другу, к саду с розами, к своему делу, пути, к миру, жизни и людям. Жива добрая память о прошлом. Жива и натянута нить, ведущая к другу – он со своей стороны продолжал держать ее. И что бы ни было в его жизни, жив он – такой, каким друг его помнит, его сущность. И они ведь оба знают суть друг друга… А что на самом деле можно сказать самого главного? Когда разделяют годы. Лишь: «Я все еще существую, и, в общих чертах, все хорошо. Надеюсь, и ты. Я помню о тебе». Вот и все сказано.

– Чувствуешь силовой узел? – спросил мой собеседник.

А внутри у меня было действительно что-то натянуто. Не тот узел, о котором он говорил, но какие-то его следы, форма отражения в моем сознании. Да, я почувствовал. Тогда караванщик показал мне записку, на которой был выведен текст.

– Читать умеешь? – уточнил он.

– Нет.

– Тогда я прочту тебе. Здесь сказано: «Этим утром и я подрезал мои розы…» Понимаешь?

– Так ты несешь ответ этому другу-садовнику?

– Да!

Я был в полнейшем восторге.

– В Иерусалиме эту записку я должен буду отдать своему товарищу, который понесет ее дальше. Он мне и передал первую записку года три-четыре назад.

– А где он?

– У Храмовой горы, должно быть, занял местечко для торговли. Могу познакомить, если хочешь.

Я уже не знал, чего хотел. Но земной мир показался мне самым прекрасным из всех миров, какими бы они ни были, если в этом мире существует непререкаемое ВЗАИМНОЕ ДОВЕРИЕ ДВУХ ДУШ. Не важно каких и как. Детали к черту! За это можно все отдать. И можно умереть или прожить еще сотню лет под любым пеклом – если к тебе сквозь пространство и время, сквозь вечность, сквозь все протянута чья-то рука, осязаемая или нет, живая или мертвая. Я точно знаю, что когда один из них умрет, второй не потеряет нить между ними и она не ослабнет. Я ЗНАЮ, ЧЕРТ ПОБЕРИ! Только если оба полностью исчезнут без следа, если нет на самом деле никакой треклятой вечности – нить упадет. И НИ ОДИН ИЗ НИХ ОБ ЭТОМ НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ! Они друг друга не потеряют. Я благословил этот мир и его Создателя.

Мы остановились на ночлег, разбили лагерь. Был какой-то праздник у иностранных торговцев. Они решили его отметить и угостить всех вином. Стражники, конечно, тоже не отказались. И так кучка усталых и лишенных простора в душе людей быстро перешла в пьяно-животное состояние. Нет, моя любимая пила гораздо больше их, но в вине она искала истину. Они же нажрались, просто и грубо! А неприятности, когда они могут случиться, обязательно случаются… На нас в ту ночь напали разбойники.

Я проснулся: крики, резня, стоны, мольбы, звяканье, кровь, песок, луна. Крови очень много… И еще крики, ТОП-ТОП-ТОП-УУУУУХ…

12. Монстры – тоже люди

ЭВАЗ (перевернутая)

Я пришел в себя с мыслью, что должен вмешаться и помочь. Будь со мной благословение Господа, с Божьей помощью. А нет – сам сделаю все, что смогу. К сожалению, я также понял, что не помню лиц моих попутчиков и, вероятно, не смогу отличить их от чужаков. И еще, в бою я совершенно бесполезен. Оставалось только одно – полегче умереть, чтобы не предать наших, кто погибнет этой ночью. Но жизнь приготовила мне нечто другое. Я понял это, когда огляделся: я не был рядом с моим караваном!

Я находился в мрачном пространстве, где были лишь земля под ногами – может и не земля, но точно что-то твердое – и нечто менее плотное сверху. Не воздух и не вода, как-то средне между ними, но я мог там дышать. Все черное, только какими-то разными оттенками черноты. И еще цвета, которые видишь, когда закрываешь глаза и бегут всякие пятнышки: не встречаются такие цвета в природе, нет им названия. Да закрой глаза и посмотри. И еще не было четких границ за счет высокой плотности воды-воздуха. Я, честно говоря, с трудом представлял, где я заканчиваюсь и где начинаюсь.

Ко мне приблизились они. Кто – не знаю. Они тянули длиннющие языки – самое черно-черное, что здесь было – кверху. Кажется, это была их молитва-мольба. Я видел и существо без языка, с раскроенной головой… ну, или там, где обычно голова, была форма, подобная расколотой чаше – внутри так же абсолютно черно, как и на языках. Чаша была направлена вверх, и из нее выбрасывались в воду-воздух стоны, расходились кругами и растворялись, вероятно, не достигая того, кому они предназначены. Там был тот, кто врос в темно-черную (светлее, чем черно-черное) твердь – познавший вечность и навечно лишенный возможности пошевелиться. Был и тот, кто вечно стоял на гигантских заостренных шипах вместо ног. Он балансировал и страдал от вечно бессмертной бессонницы. Вечно – ты слышал, я начал повторять это слово? Оно не сходило у меня с уст и тогда, там. Вечной была их боль.

Мне стало страшно. И тут же я ощутил на себе взгляд существа, которое даже сперва не принял за нечто цельное. Оно, как я понял, проводило вечность, разрывая самое себя. Его части были развалены повсюду, некоторые кусочки хаотично двигались и подергивались. Оно учуяло меня, и тогда фрагменты встрепенулись и отвратительно осознанно двинулись на меня. Бежать! Но разогнаться в густоте я не смог. Барахтал ногами, а вязкость пространства тянула назад. Оттолкнуться бы и взлететь, сделать большой прыжок, что обычно спасает во сне от погони, но до меня как раз достала отчлененная полголовы. Челюсть вцепилась зубами в мою ногу и оторвала кусок… Я упал и (как бы помягче выразиться?) закричал, а тем временем рука схватила меня за плечо, порвала когтями кожу и отодрала из-за ключицы мяса… Ни жалости, ни промедления. Вторая рука выдавила мне оба глаза. Притом я продолжал через них видеть, когда она уносила их в свою норку. Да-да, вот у этого был дом! И там лежала книга.

Мои глаза изучали новое пространство, пока тело подвергалось препарированию. Похожим образом, как когда мама разделывает курицу. Только теперь на месте этой курицы я. И я нисколько не лучше ее, если подумать: едва ли полезнее, чуть замудреннее и самоувереннее, но на практике такое же мясо! И с этой мысли тварь схватила мои чувства – такие же плотные, как вода-воздух – и начала рвать их и поглощать приглянувшиеся кусочки. А те, что не угодили, щепетильно оттирала от своих конечностей твердью, водо-воздухом и телами других существ.

Оставшаяся при глазах рука открыла книгу. Откуда-то вдруг я научился читать. На страницах была изложена одна-единственная история, история разделенного существа. Глаза пробежали несколько строк. Они были похожи на мой рассказ – тоже от первого лица. Того самого лица, чья челюсть нещадно оттяпала кусок моего мяса. Я понял, что передо мной исповедь.

Едва мои чувства перестали существовать, оно принялось за мысли. Слово «исповедь» зацепило, его оно прожевало ме-е-едленннно. А потом вторая рука собрала его оба глаза, дотащила до норки и поставила перед моими. Посмотреть другому глаза в глаза… И тут я догадался о главном – это вот тоже было сознанием. Да-да, эти глаза тоже меня видели. Там было отражение мира, и я был одним из образов. Оно даже создало целую исповедь… текст, а значит, оно умеет думать словами. Вернее, написала, полагаю, рука – последнее человеческое, что в нем осталось. Она страдала так же, как другие части, но все еще хотела говорить и быть услышанной, а не только кромсать на куски тело и душу. Не затем ли она сохранила мои глаза, чтобы я смог прочесть? Правда, больше не было во мне мыслей и слов, их съели, но я как-то прочел смыслы. Я пожалел это, хотя во мне больше не осталось чувств. Жалость была холодной, без любви – пониманием без движения мысли и чувства. Без капли искренности, ведь и ее, кажется, сожрали. И все-таки я понял и вбил себе в голову (туда, где оно еще не начало грызть), что любое страдающее живое существо достойно сочувствия и помощи.

Помочь я не мог. Я ведь был беспомощной пустяковой курицей, и меня пожирали в сыром виде. Я не герой – понял я. И нет во мне никакого света, способного рассеять эту тьму. Такое простое осознание без мыслей и чувств, спокойное и мгновенное. Не сожри оно, наверное, мои чувства, и мне было бы больно такое признать. Наконец оно принялось за мою сердцевину. Интересно, есть ли во мне то, что нельзя съесть? – без мыслей задался вопросом я, и…

…Когда я вновь продолжил быть, темнота вокруг стала одинаково черной. Снова существовали чувства: я отдался панике. Снова существовали мысли: привычный голос в голове спросил, лишен ли я зрения или здесь действительно темно. Вопрос, казалось, не имел шанса на достоверный ответ. Но вскоре я догадался: тьма же была. Наверное, когда зрения нет, нет даже черноты. Как когда нет тебя, нет тьмы. Проблема легко разрешилась.

Я все это обдумывал, а меня тем временем колотило от ужаса. Только мысли почему-то жили отдельно от эмоций, они не глушили друг друга. И тут передо мной опять кто-то возник. Я сразу понял, что это кто-то

Он возник прямо передо мной, так что волны его дыхания быстро достигли меня. Запахов, кстати, не было. Звуков тоже. Он приложил свой лоб к моему, и наши сознания смешались. Я стал им: видел все, что видел он, чувствовал, слышал, осязал… Тихая гнетучая тоска, которая придавила его-меня и так и осталась лежать. Ни шевельнуться, ни забыться. Движения нет, от времени не осталось даже памяти. Одно лишь чувство и никаких образов. То, что я увидел сперва, я уже позабыл. Я просто раздавлен гигантской плитой и, увы, еще продолжаю существовать.

Лбы разомкнулись, я вернулся в себя. Он… оно потекло дальше. Кажется, оно меня даже не заметило. В его мире нет движения, а я – это изменения. Восприми он хотя бы толику моего сознания, и его вечность преобразилась бы, сдвинулась с мертвой точки. Хотя, может, это был бы всего лишь короткий прыжок, наскоро забытый, потому что и память – тоже движение образов. Оно утекло, а я остался – такой же я, каким попал сюда. Только испуганный и раздавленный чувством жалости, но мне не привыкать.

Вот теперь-то я испытал, что ничего не могу изменить здесь. Что это, Ад? Я хотел нести свет, а способен лишь хаотично плавать и наталкиваться на нечисть. Мне жаль их, но чем полезно мое сочувствие? И сам я им ни капельки не нужен… Я НЕ МОГУ РАССЕЯТЬ ТЬМУ.

Самым мерзким в этом было понимание, что я сейчас тону в луже собственной гордыни, а сознания вокруг задыхаются на самом дне не ими выдуманного океана. Если бы я только мог, я избавил бы их всех – всех без исключения. На самом деле я ничем не лучше их, просто мне повезло оказаться по другую сторону. Так сложилось, так повела меня моя звезда. Так, неподвластно мне или им, в моем детстве сложился характер, так, независимо от меня, мне добрые люди подарили любовь и сделали добрым меня. Случайность или судьба – едва ли мне с того награда. Настоящее определено прошлым, а прошлое выбирали не мы… Но я не мог помочь никому. Я не мог бороться с этой системой, разве что закричать в пустоту, в которой меня все равно никто никогда не услышит.

Я вспомнил того пьяного у костра, я понял его.

И я проклял Бога.

13. Не отрекаются любя

ТЕЙВАЗ (перевернутая)

Пробуждение после удара по голове – как похмелье, только проходит медленнее. Да, это был сон. Но когда я открыл глаза, увидел солнце, песок, разломанные и опустошенные телеги, мне стало еще хуже, чем в кошмаре.

Моя одежда была распорота: я долго не мог сообразить почему. Потом догадался: деньги, заработанные на стройке! Лучше бы ты их взяла, дорогая. А может, и так, как есть, лучше. Черт с ними. Я Бога проклял – теперь многое не более чем мелочи.

В останках неподалеку я уловил что-то знакомое. Сначала смутное ощущение узнавания, потом скрип мозгами до боли, короткий крик… и понимание. Записка садовника! Теперь посланник мертв. Что-то теплое трепыхнулось внутри, а потом стало больно. Очень больно. Садовник не получит ответа!

Я лег обратно на песок: это уже слишком! Ад адом, но ДРУЖБА… Неужели Ты И ЭТО ГОТОВ БЕЗ ЖАЛОСТИ ПОХЕРИТЬ?! Способен, это точно. Все мы знаем, что БЕЗЫСХОДНОСТЬ существует в нашем мире. И вот это правда

Я должен ощупать труп и поискать записку – понял вдруг я. Я жив. Я попробую донести до Иерусалима…

Поднялся на четвереньки, придвинулся к телу. Никогда прежде не трогал мертвецов. Может, она выпала и лежит рядом? Посмотрел: нет. УЖАСНЫЙ ЗАПАХ. Но если только есть ШАНС… Я стал соучастником этой ВЕЛИКОЙ ДРУЖБЫ. Теперь я не могу не служить этому, как там его, божественному… ТЬФУ! СМЫСЛОВОМУ узлу. Как так он сказал? Не важно, черт с ним, нужно искать. Холодное мертвое тело. МЯСО. Вот она – СМЕРТЬ! Ну, здравствуй, хе-хе.

Все карманы вывернуты и срезаны. Но не мог же ты не ЗАЩИТИТЬ ЗАПИСКУ? Я остановился. Пойду в Иерусалим, найду торговца и перескажу сам: «Этим утром и я подрезал мои розы». ПОМНЮ СЛОВА! Конечно, получить росчерк друга, оригинал, которого касалась его рука – вернее, теплее. Но главное – весть. Мы напишем сами! МЫ ПЕРЕДАДИМ!

Кажется, самое светлое в моей жизни за последнее время еще не совсем обречено. Вздохнуть, вздохнуть и успокоиться. Поискать еще оригинал. Не найду – терпимо. Ну, все же лучше…

Я выдернул из его живота нож и этим же ножом разрезал одежду – все, что можно в рамках приличия. Подумал, вдруг он зашил записку в отдельный карман. Она тонкая, ничего не стоит – бесценный бесценок! Вот черт, я еще способен на каламбуры… ЧЕРТ. Удар кулаком по песку – боль из груди перешла в руку. Вот так… Еще удар. Только руку не сломай себе. СПОКОЙСТВИЕ! Выворачивай одежду. Чудо, у сердца маленький кармашек, а там ОНА. Я взял в руки ЗАПИСКУ… Очень похожа на ту, что он показывал. Жаль, что я не умею читать. Но я ДОНЕСУ ЕЕ, найду торговца, все расскажу. Если записка не та, то мы ПЕРЕДАДИМ СЛОВА… Я Тебе КЛЯНУСЬ!.. Я сразу же отдернул себя: нет, не правильно сейчас клясться, а ЧЕРТ С Ним. Еще один УДАР В ПЕСОК. Сказать больше некому. Я Тебе КЛЯНУСЬ, Господь, что доставлю записку, если только останусь жив. Я КЛЯНУСЬ! Удар.

К Храмовой горе? Да-да, под ней, он сказал. Я найду… Кто-нибудь из людей знает. ЗНАЕТ ЖЕ! Я хотел помолиться о том, чтобы мне помогли это сделать. Нет! НЕТ! Но… Не ради себя, ради другого… Я разрешил конфликт мыслью, что Он и так все слышит и, если захочет помочь…

Идти дальше.

От каравана осталось много тел, ни одного живого. Всех убить не должны были, маловато останков. В плен взяли или они убежали? Не знаю.

Хотел бы я просто уйти! Но живой человек во мне знал, что бросать покойников на песке неправильно. Тяжелое решение против самого себя, на этот раз против собственной лени: я остался. Нашел орудие и начал копать ямы. Пока копал, поднялось солнце, стало жарко. Предельно жарко и дурно, голова все еще болела. Еще, кажется, мне зашибли спину, так что боль раз десять выбивала из меня душу. Но я знал, что должен делать, и от этого было спокойно. Смог задуматься: какой веры были мои попутчики? Часть из них иудеи, а иностранцы… Я решил, что прочту над ними свои молитвы и на всякий случай обращусь к другим богам – своими словами. Позову их как-нибудь, даже не зная их. Попрошу позаботиться о душах, которые веровали. Потому что для людей это имело бы смысл, будь они живы. Может, если от сердца… Ничего большего у меня просто не было.

Работа заняла весь день. Ни воды, ни еды, ни веры у меня не осталось. И все же от попытки помочь людям – пусть даже едва знакомым и мертвым – стало легче. Я не знал, что буду делать дальше. Но ощутил, что «дальше» есть. И ощутил я это тем самым нутром, которым якобы-слышал Бога. Я был зол, был обижен. Но если раньше я слышал Его, то и теперь происходило то же самое. И я не мог отказаться. А хотя мог – если бы захотел. Но я не хотел, только не по доброй воле! НИКОГДА!

На такое признание моего сердца едва хватило. Довольно копаться в горьком, иначе я умру прямо здесь…

Я заставил свои мысли замолчать и лег спать, а наутро отправился в путь.

14. Точка бифуркации

ВИРД

В логическом плане все рухнуло. Если в кошмаре я пытался изгнать Господа, то наяву вытеснил самого себя, оставив Бога нетронутым. Наверное, Ему самому не было никакого дела до всей этой сумятицы. Спектакль рассчитан на одного зрители, и это я. И когда мой старый добрый иллюзорный мирок провалился в тартарары, я заметался и утратил всякую стройность мысли. Вместе с почвой растерял последовательность и границы допустимого. Результат: я лишился веры в свое чувство правды. Я НИКОГДА не ощущал истину, видимо. А казалось, это лучшее, что есть во мне.

Пока я шел, на меня напала змея. Не знаю почему, но она быстро и настойчиво приближалась ко мне, с явно кровожадными намерениями. Умереть сейчас было бы очень кстати, но я инстинктивно схватил камень и бросил в нее. Попал: прямо в голову. Поразительно. Гадина извернулась неестественно, подбитая голова упала, а тело продолжило извиваться и дышать. Ее глаза смотрели на меня. У змей есть глаза, они нас видят. Она судорожно корчилась. И смотрела. Я тоже смотрел и видел страдание. И тоже страдал. Теперь я нанес живому существу боль – такую же, как совсем недавно нанесли мне. Может, правильнее было умереть? Может, это была кара Божия, которую я отверг? Ответов не было, как и всегда.

Я оплакивал змею. Мне было стыдно перед ней. Я убийца, понял я. Я – убийца… У нее, наверное, были свои причины напасть. Встань я на ее место – понял бы и поступил бы так же. Может, я зашел на ее территорию или она охотилась, потому что голодала. Животные не нападают без нужды. Человек тоже всегда найдет смысл. Нас обоих сюда принесла нелегкая, и вот один убит. А жить она хотела так же сильно, как я. Может, и сильнее, без всех этих самоистязаний. Я победил, но достойнее ли я?

И нет, я не поступил бы иначе, будь у меня выбор еще раз. Но отчего все так устроено, что живые не могут не сталкиваться? У каждого свой интерес, необратимость действий, но все же… ДЬЯВОЛ, МЫ НЕ ВИНОВАТЫ ВО ВСЕЙ ЭТОЙ БОЛИ! Не мы. Так все устроено. Животные чужды греха, но и они страдают. Объяснить можно тысячей способов, а реальность одна, и она жестока. Бывает. А случается в ней вообще осмысленное стечение обстоятельств или это мы привыкли притягивать за уши чудеса?..

Шел дальше и знал, что дух мой еще не сломлен. Но я смертный всего лишь. Меня уничтожить так легко! Потому когда я дотащил себя до города, я рухнул на пороге какого-то дома. Просто упал. Был в сознании, но не хотел шевелиться. Я знал, что мое тело не слишком пострадало: это душевный разлад добивал. И я лег, положив голову на порожек. Так нельзя, я знаю. Но иногда так хочется просто попросить помощи…

Я лежал и думал о том, что на самом деле всегда все знал. И то, что я ни на что значительное не способен. И что люди бывают злы. И что жизнь никого не щадит. И что Бог не танцует под нашу человеческую дудку. Что вера в лучшее стоит на одной лишь вере. Что все мы знаем отлично, как на самом деле устроен этот мир, только это противоречит нашим мечтам, нашим молитвам. Поэтому мы надстраиваем несуществующий мир, в который так сильно верим, что он становится единственно доступной нам реальностью. Но ровно до тех пор, пока первичная реальность – та, от которой мы открестились – не напомнит о себе и не снесет волной наши песчаные укрепления. В глазах другого мы видим выдуманный мир, мы делим его вместе с братьями. Мы можем все в него уверовать, все до единого! И плоды общей веры будут сыпаться на нас. Вот только… сумма субъективностей не становится действительной реальностью… О последней мы так мало знаем, а даже то, что знаем, кроем своими мыслительными картами. Какая глупость, какая малость, но по-другому нельзя. Мы же просто живем. А просто для жизни низкой точности в показаниях достаточно…

Я закрыл глаза.

И вдруг дал себе отчет в том, что от ступеней дома пахнет маслом. Загадочный факт. Он не спасал меня от копания в продуктах собственного ума. Просто заинтересовало. И я улыбнулся.

А из-за двери тем временем показалась женщна. Не молодая и не старая. Пронзенная горем. Однако, когда она посмотрела на меня, я увидел в ее глазах сочувствие. И оно оттенило ее отчаяние.

– Воды хочешь? – спросила она.

Я поймал себя на мысли, что очень давно не открывал рта. И, думается, пробовать не стоило. Попытался кивнуть – дернулся как-то неловко. Она, не дожидаясь, принесла воды, подсела рядом, одной рукой приподняла мою голову, а второй по чуток наклоняла к губам чашку. После первого глотка меня сильно передернуло. От неожиданности она пролила часть.

– Тихо, тихо, тихо, тихо…

Я представил, как сейчас выгляжу, и осознал, что встать смогу с большим трудом. Чертов придурок, мечтавший спасать других – вот тебе твоя истинная цена. Хвататься за простую женщину в надежде, что она вытянет из пучины твою истлевающую жизнь!

И все же я смог встать, она помогла. Завела меня в дом, усадила, принесла еще воды и хлеба. Ни о чем не спрашивала и, я заметил, сама не хотела говорить. Она знала, что делать, а я не знал. И, поскольку я был еще жив, я не выдержал молчания.

– Какое горе в твоем доме, женщина? – спросил я.

Она туманно посмотрела на меня.

– Мой сын под стражей. Его скоро убьют, – ответила она.

Еще один удар. Внутри. Как мне захотелось просто разбить свою голову о стол передо мной. Деревянный стол, кстати. Очень хороший мастер делал. Слишком богато для нее, если только в семье нет своего плотника.

– Я… мне надо полежать, – сказала она. – Бери, что хочешь.

– Я не…

– Правда, все, что тебе нужно. Мне… уже больше ничего…

С этими словами она отвернулась и ушла, оставив меня одного. А я вновь обвинил себя за то, что страдаю без причины. Просто лентяй, убивший свою душу на ерунде. У нее трагедия, у моего мертвого попутчика смысловой узел… А я что такое? Кажется, все было зря. Я все выдумал. Нет у моей жизни ни цели, ни смысла, ни благословения. Сколько можно кормить себя выдумками? Заткнись Ты там, внутри меня! Тебя не существует. Бог где-то в другом месте: в Писании, в словах Отцов, в истории. А я… Я замахнулся, чтобы разбить голову. Но только не здесь! Слишком жестоко подбросить доброй женщине мертвое тело.

Пришлось остановиться и перевести дух. Я действительно хочу себя уб?.. Нет никаких границ допустимого. Нет, при ней зла я не совершу, но когда останусь один?.. Мой собственный вопрос поставил меня в тупик. Слишком радикально, даже для меня. До такого я еще не доходил!..

Я вновь посмотрел на стол. И знаешь что, я вспомнил, что уже видел его. Когда-то в детстве этот стол мне снился. И этот дом… Все дома у нас очень похожи, но я видел его… Схожу с ума, чудится всякое – сказал я себе, а сам не поверил. Нет, не чудится. Я был здесь. Не в жизни, во сне.

Воспоминание отрезвило меня. Я видел! Что-то явно не так, понять бы что… И, кажется, снова завязался истерзанный божественный узел. Серьезно, я вновь спокойно подумал о Боге. Предвидение… Что бы… Я встрепенулся, это точно Его ЗНАК. Вот теперь? До чего же тонко! Господи…

Я отклонился к стенке, закрыл глаза и попытался отдышаться.

15. Бог не играет в кости

ПЕРТ

Бог не играет в кости.

А. Эйнштейн

Но кто я? Скажите мне, если, все равно,

это все, что, возможно, есть у меня.

Вельвет. Нанолюбовь

Я плыл куда-то. И мне встретился кто-то давно забытый. Ах, точно, это же тот философ с лучшим на свете вином.

– Ну здравствуй, – радушно сказал он. – Присаживайся.

Я понял, что «присаживаться» некуда. Впрочем, едва я подумал об этом, под ногами появилась земля. Точнее, сначала возникли мои ноги, а потом земля. Очередной сонный бред моего воспаленного сознания – понял я. Благо, после встречи с монстрами я обвыкнулся отличать сон от яви. Это сон. Так почему бы не сыграть по предложенным правилам? Это же мое воображение, не более.

Я сел, гордо и с усмешкой.

– Я такую интересную вещь нашел. Посмотри, тебе понравится.

Философ протянул мне ладони, в которых лежала кучка камней с рисунками.

– Далекие народы при помощи них предсказывают человеку судьбу, – пояснил он.

– ЯЗЫЧНИКИ, – догадался я.

– Да.

– Зачем ты показываешь мне их?

– Ты же сам хотел разобраться, хотел, чтобы тебе указали путь.

– Почему они? Ну, эти… чужие значки?

– Их немного – ты запомнишь. Каждый значок имеет много смыслов. Я в общих чертах тебе объясню, а большее ты и сам, если понадобится, разберешь однажды. Да и потом, отчего нет? Разве не Господь все сотворил?

– Ну хорошо… Ага, и Ад тоже, – буркнул я, а он не ответил.

Он сбросил их с рук на ткань и начал по одному выкладывать, не глядя, как рука возьмет. Получилось следующее, вот, посмотри, я их и правда запомнил.

И он нарисовал деревяшкой на песке

Когда камешки закончились (их было 25: 24 со значками и один пустой, что тоже считалось знаком), он по очереди расшифровал мне каждый:

Это называется ТУРИСАЗ. Знак перевернут. Он говорит, что нужно прекратить движение по накатанной, остановиться и подумать. Ведь ты слаб и подчиняешься чужой игре. Чтобы решить проблему, придется что-то изменить.

Это ФЕУ. Благое время. Обретение богатства, может быть, духовного. Такого, которое постоянно с тобой, как часть тебя. То, чего ты так долго хотел.

БЕРКАН, перевернута. Тут тебя ждут неприятности. Вообще-то мелкие должны быть, знаешь, вроде порванной обуви. Но мне видится, что произойдет нечто ужасное. Хотя… это просто я так вижу.

ИСА. Замерзнешь, но не столько телом, сколько духом. Придется замедлиться, остановиться, немного отдохнуть. А незаметно для тебя тем временем благоустроится порядок.

ЙЕР. Перевернута, но прямое и перевернутое положения совпадают. Время долгих начинаний как награда за труд. Такой богатство настигает единожды за долгий срок. А потом – снова в путь!

ЛАГУЗ. Ты будешь подстраиваться под поток жизни. Куда потянет – туда и пойдешь. Услышишь голос интуиции. И все будет хорошо.

СОУЛУ. Ты легко справишься с преградами и обретешь силу, ясность мысли, энергию. И познаешь очень мощный свет.

ИНГУЗ. Уйдет старое, придет новое. Благие перемены, которые придется принять.

УРУЗ. Ты встретишься с Силой и Мощью. Но это скорее возможность, потенциал. И еще не факт, что оно облечется во плоть и кровь.

ВУНЬО. Тебе будет радостно и легко. Дурное забыто, и вскоре нужно идти дальше.

РАЙДО. Ты отправишься в путь, который откроется перед тобой.

ЭВАЗ. Перевернута. Твоему путешествию перейти бы в духовную плоскость, но ты встретишь неожиданные преграды, которые не в тебе, а снаружи. И это сильнее тебя.

ТЕЙВАЗ. Перевернута. Захочешь быть воином духа и защитником, а окажешься слаб. Обманешься, потеряешь веру.

ВИРД. То Высшее, во что ты веришь, явственно проявит Свою волю, возьмет твою жизнь в Свои руки. Но ты пока будешь слеп, и потому ощутишь лишь пустоту.

ПЕРТ. Пока в жизни совершается великий переход, ты познаешь тайну. И суть этой тайны в том, что вроде бы все на виду, да скрыто. Вот в кучке все камешки известны, но секрет в том, какой и когда появится.

КАНО. Нечто откроется. Вспышка света осветит твой путь и наполнит силой душу.

НАУТИЗ. Светлый порыв встретит сопротивление. Да, жизнь требует иногда терпеть и ждать, потому что так должно быть. Судьба.

ХАГАЛАЗ. Это бедствие, цель которого – очищение, величайший всплеск энергии. Катастрофический и беспощадный выход из заколдованного круга.

АЛЬГИЗ. Ты будешь следовать за другим сознанием, словно за наставником. А когда рухнешь вниз с высоты, сработает безусловная защита, которая, правда, не избавит тебя от твоих привычных неприятностей.

ЭЙВАЗ. Ты будешь постепенно приходить в себя и вновь обретать гармонию. Новую, которая позволит тебе проникнуть за грань твоего прежнего мира. И начнешь находить связь и согласие между временами, между тем, что внизу, и тем, что вверху.

МАННАЗ. Перевернута. Ты захочешь проявить свою индивидуальность, но не выйдет. Осознаешь, что твое место среди людей… – ничтожное место, увы.

АНСУЗ. Перевернута. Информация, которая будет тебе так нужна, не придет. Ни объяснения, ни указаний будущего пути. Молчание Бога. И ты по-настоящему один.

ДАГАЗ. Придет светлое время для тебя. Ночь сменится днем, только помни, что это всего лишь часть цикла.

ГЕБО. Противоположности встретятся и придут к согласию. Ты получишь дар Свыше, и этим даром будет умиротворение в единстве с другим сознанием.

ОТИЛА. Перевернута. Ты поймешь, что нет у тебя никакого наследия: ничто не сохранится. Ты лишен того, что должно было соединить тебя с людьми. Чему не бывать, того не случится…

Он замолчал. Я продолжил смотреть на значки. В их последовательности я разглядел шикарный замысел, обдуманность, а не случайность. И многое из этих смыслов узнавал в своем прошлом. Неужели это и было главным чудом моей жизни? Я-то все ждал, чтобы загорелся куст, раздвинулись воды передо мной, какие-то послания явились… А все дело в осмысленности происходящего! Или это мне только кажется? Очередная теория без подтверждения? Ладно, черт с Ним, с Богом. Меня интересовал совершенно иной вопрос:

– Я не понял, так кто же я такой?

– Если ты хочешь настоящий ответ, я никогда не смогу тебе его дать.

– У меня ведь больше ничего нет…

– Неправда. Этот вопрос ничего для тебя не значит. Ты ощущаешь его важность, лишь когда задаешься им. А когда забываешь, не нуждаешься в ответе.

– Я часто им задаюсь!

– Разве? Ты занят обычно другим. И задаешь его не ты, а страх в тебе. Страх и праздность.

– Ответ удержал бы меня от падения в бездну…

– Допускаю, но только не в адскую бездну, а в бездну бессмыслия. Точнее, относительности смысла.

– И я должен упасть в нее?

– Ты не должен. Ты хочешь

– Это же все судьба… Вот, ты сам мне показываешь мою жизнь из 25 камешков!

– Во-первых, не обвиняй Бога в своих собственных желаниях. Может, в теории в этом и есть смысл, но на практике совершенно бесполезно. Во-вторых, ты свободен в своем выборе.

– Так что же истинно: свобода выбора или судьба? Если ты мне ее предсказываешь…

– Эта судьба не снаружи, она внутри тебя, она и есть ты. Поэтому ты совершенно свободен, но то, что ты выберешь, очевидно для того, кто умеет видеть. Абсолют не навязывает тебе свою игру, Он просто знает, как выпадут игральные кости. Это ведь так просто понять, когда выяснил, как они лежат в руке, какие мышцы и как мозг заставил сжаться, как дует ветер, сколько костям падать, какова поверхность… Просто просчитай все до мелочей, и случайных совпадений не останется. Людям для этого всего лишь не хватает информации и скорости мышления. А Тот, кого ты зовешь Богом, конечно, все вычислил заранее и в первый миг Творения уже знал, что ждет любого, и тебя в том числе. Но это ты творишь свою жизнь здесь и сейчас. Судьба не позволит тебе не действовать и не делать свободный выбор.

– Логично. А вот камешки закончились… Потом я умру?

– Да не привязывайся ты к камешкам. Их вообще можно переложить заново, хочешь? Рисунок изменится, но и он будет соответствовать реальному порядку вещей: просто в неисчерпаемом богатстве жизни подсветит другие аспекты. А можно вообще другую систему значков в дело взять. Можно и не брать ничего. Масса вариантов – смотри, на что хочешь. Впрочем, этот расклад вышел довольно удачным, а? Я бы его оставил. И что, думаешь, закончились камни в мешочке, и жизнь должна оборваться?

Я почувствовал, что он с последним он темнит.

– Я умру, – заключил я. – Ладно. А с Богом что?

– А что с Ним?

– Ну, мне с Ним… как? После всего, что я сказал и сделал?

– А сейчас ты как?

– Люблю и ненавижу… – вдруг понял я.

– В твоем случае почти одно и то же, – заметил он. – Ну так люби.

– Прости, а он что-то еще говорил? – уточнил второй заключенный, когда рассказчик прервался, собираясь с мыслями для следующего сюжета.

– Да самую малость. Он пообещал показать знак, который укажет мне на приближение на смерти. И все.

– И показал?

– Да.

– Да что за знак-то?!

– Твое лицо.

16. Кипящий бульон

КАНО

Кто может сказать, что ты избранный?

Только ты сам чувствуешь это всей кожей.

Матрица (фильм)

Я неожиданно проснулся: Марьям разбудила. Так звали эту женщину. Она собралась идти на казнь сына и спросила, пойду ли я с ней.

– Ты вообще-то не обязан. Это я так, вдруг ты хотел бы. Просто, если хочешь…

Я видел, что она держалась из последних сил. Тогда ее отчаяние передалось мне, и я с надеждой сказал:

– Может, его еще отпустят?

– Он умрет.

Я закрыл глаза и спросил ветер внутри, правда ли это.

– Он умрет… – прошелестело из моего горла к губам, а затем вылетело наружу.

Она посмотрела на меня и ласково улыбнулась. И этой теплоты я вынести не смог:

– Зачем я не умею помогать людям? Я бы спасал словом или делом, может, исцелял… Если бы только Господу было это угодно!

– Ты хороший человек, – заключила она. – Благодаря таким, как ты, у мира остается надежда.

– Я бы так хотел помочь твоему сыну… Ничего не могу изменить. Никогда не мог.

Она рассмеялась:

– Нельзя уберечь того, кто считал собственную казнь главным мгновением своей жизни. Надеюсь, ты выбираешь свой путь благоразумнее.

– Нет. Если ему То, во что он воистину верил, указало на казнь и он пошел… Я поступил бы, наверное, так же.

– Эх!.. Тогда да будет благословен твой путь, куда бы он ни вел. Ты достоин истинной власти в этом мире, потому что ты хороший человек…

Мой истеричный смешок прервал ее.

– Боюсь, ты ошибаешься, – попытался объяснить я.

– Нет, я знаю. А ты не вини людей за то, что тебя судят неверно: ты особым цветом не подсвечен и опознавательный знак к тебе не прибит. Когда молока идешь купить или колотишь табуретку, никто не прочтет в твоих глазах, что ты избран на свершения, будь ты величайшим посланником Бога на земле. Поверь, это так. Но сам про себя ты должен знать, кто ты

– А если я не знаю?

– Ну как же? Только ты чувствуешь это всей кожей, когда Господь является тебе…

– Да не знаю я. И один человек меня заверил, что ответ на этот вопрос я никогда не получу.

– Что за человек?

– Да так… Неважно. Хороший человек.

– Дурак он. Ну, или это ты его не понял. Потому что без знания, кто ты, ты не обретешь мир в душе.

– Он сказал, что на все можно посмотреть с другой стороны, и иное увидишь.

– Пускай так, и что?

– Типа, как себя не назови, все однобоко выйдет. Там: гений, дурак, бездарность, слабак, посредственность, беглец, мечтатель, путешественник, жертва, спаситель…

– Все, что ты перечисляешь… Это не о том.

– Нухорошо: злодей, добряк, гордец, подвижник, невежа, бунтарь, дезертир…

– И это не о том!

– Тогда я уже ничего не знаю!

– Знаешь. Ты всегда все знал. Осталось только эту правду расшифровать самому себе, а дальше все просто. Сложнее и легче. Пойду я… А… ты?

– Знаешь, я, наверное… своей дорогой.

– Конечно. Будь… счастлив.

Я забыл! КАКОЙ ЖЕ Я… Я забыл про казнь ее сына! Вечно все о себе-любимом. Господи… ДО ЧЕГО ЖЕ ВСЕ!.. Сколько этот мир может вынести? И почему Ты сотворил меня БЕЗДУШНОЙ ТВАРЬЮ? А я хотел быть светом, как она…

Удивительный человек! В такое утро, и успокаивать меня-дурака. За что Ты ей все это? Бесконечная любовь к людям, и вот итог, да? А то ли я итогом считаю? Она-то уж точно знает, кто она. Знай я истину о себе, я был бы тверд духом. Я разучился бы бояться. Ты прав, черт побери, будь ты лишь моим подсознанием или явись ты взаправду. И будь ты Йеошуа или кем-то другим, скрывшимся под его лицом. Ты прав, мной движет страх. Воистину. И он творит зло, которым я являюсь. Она же не боится, а если боится, то не так. Не так, чтобы страх был неоспоримой мерой истины. Не так, чтобы ненавидеть. Вот что Ты дал ей!..

Мне-то что делать? Я поверил ей. Ну, в то, что я хороший человек. Что еще делать, когда слышишь от другого то, что сам про себя сказать не можешь, но надеешься, что кто-то скажет про тебя? Она не стала бы лгать, да? Наверное. А может, и стала бы, чтобы подарить надежду. Оттащить за шкирку от края. Поставить на ноги упавшего на ее порог невротика в припадке. Быть может, это она – хорошая? Да-да, и точка. А я опять под вопросом. Я так решил. Что-то же иное внутри, что далеко от мыслей, но ближе к эмоциям, доверило ей суд надо мной и ее вердикт приняло беспрекословно. Она всадила мне намертво в сердце кол, что свербит о добре. Добре, которое властвует во что бы то ни стало. Это просто мираж, Господи!.. Я же знаю. Но он воткнулся так глубоко, что больше нет никакой свободы ощущать мир иначе.

Я опять не понял, как это произошло, но мне стало хорошо. И, главное, совершенно неясно, почему от короткой встречи все перевернулось. Меня никогда не трогала чужая мысль. Я неспособен верить словам так сильно. А тут лишь накануне с треском падал вниз… Да я вчера умер, даже хуже того! Сегодня – живой. Сегодня я вижу свет внутри себя. Он мой, не чужой, даже не Того внутреннего. Он мой, он – я. И все тени, все призраки, которые мучают меня – это тоже я. Этот мир в голове – он ведь родной и нет ничего ближе! Действительно, ничего другого человеку не доступно, только мир в черепной коробке. Пусть даже он ад. Ад это ты. А с самим собой всегда можно договориться. Да нет, на самом деле, нельзя. Но можно принять и полюбить то, что является тобой. Не по приказу самому себе – словами дорогу не выстроишь, как и поступками, как и всем известным. Кому-то, может, удастся, но не мне. Со мной проходит только то, что не вполне ясным образом случается. Как обухом по голове, когда ты один посреди пустынных песков: упал-пропал, отмираешь, а все само собой улеглось и зовет тебя на торжество. Умирал – танцуй, потому что так решило Небо. Я осознал, как чертовски здорово, на самом деле, было все это время жить в собственной голове, блуждая в компании воспоминаний да выдумок. Мои вечно-родные убийцы, которые не справились со своей душегубской задачей. Потому что из пустоты, из ничего среди моего сумасбродства нагрянул свет.

Я думал, оно никогда не кончится. Мир внутри вечен, все повторяется да повторяется. Ничто из него не уходит, если попало однажды. Обновляется, но не меняется. Люди не меняются, ты знаешь почему? Потому что не хотят. А я, думаешь, лучше что ли? Но тут раз и прервалось. Может, мои призраки мне приелись? Может, если еще раз и еще много-много-много-много раз, да еще раз, да со страстью, да до последней нитки, оно потеряет силу? Иссякнет. Когда надоест… Ох, откуда это вообще? Что вспомнил-то, а? Что за знаки дурацкие Ты мне подаешь? Или это опять всего лишь моя чертова бессознательная душонка? Как же хотелось закричать: то ли от отчаяния, то ли от веры.

Что ты сказала такого мне, женщина, чтобы мир перевернулся? Верно, чаша была переполнена, а ты бросила в нее последнюю каплю. Да что она такое без тысячи предыдущих, ничего не значащих капель? Если ты и подала мне руку, вытащив из бурлящего потока, то это все та же равнодушная вода-убийца принесла меня к тебе. В закономерной последовательности сущность пути. В преемственности мгновения по отношению к предыдущему мигу.

Ты одарила меня, женщина, каплей добра. Этого хватило, чтобы я встал на ноги. Чтобы разбередить внутри любовь. Вспомнить отвергнутую веру.

И я ничего не понял. Ни куда приведет меня мой корявенький путь, ни как соединить воедино то, что мне вечно говорят люди. Как объяснить самому себе мир, если философия одних неукоснительно опровергает других, а каждый возделывает реальность с любовью, надеждой и жертвенностью? Доктрины несовместимы, да каждая реальна. И люди служат ей, возвышая душу служением. Я так хочу понять истину, как все устроено. И что ждет нас, и как лучше всего поступать. А везде одна только правда (в глазах каждого), которую я готов был бы принять, если бы не знал соседней правды. Той, которую ты, например, считаешь ложью. А согласно этой самой лжи, которая тоже правда, неправеден ты. Я слышу вас обоих. Только вот понять никак не могу, что с этим делать. И что мне считать правдой, когда я знаю их слишком много. Когда я отвергаю почти все и остаюсь никем. И одинаково верю вашим несовместимым мнениям обо мне, расщепляясь до сумасбродства.

Я не обрел ничего, что так важно. Мне просто явилась любовь. На сегодня мне хватит. Сегодня прекрасно, вчера было и завтра будет такими, какими их требует логика событий. Нет мне откровения – и к черту! Продолжу молить о нем завтра. А вчера я проклял Бога… И завтра, верно, опять ввергнусь во тьму.

Я не знаю, был ли Господь в ту минуту рядом. Но если только Он существует, Он слышал величайшую молитву благодарности. И не так уж важно, БЫЛ ли Он. Все это условность, все не более чем надстройка над бесконечным, длиной в несколько минут, неисчерпаемым счастьем человека на этой земле! Таким счастьем, когда за минуту формулируешь то, что смутно проживал месяцами… Когда не блуждаешь, а разъясняешь себе, а за откровением твоим стоят тысячи шагов непроходимого пути, которые ты преодолел на своих двоих – умирая и с песней! И вот Он, Бог, ПРЯМО ЗДЕСЬ, правда это или нет. Для меня Он здесь, и это определяет текущее качество моего бытия.

17. Пошлое

НАУТИЗ

– Не ходи туда, там тебя ждут неприятности.

– Ну как же туда не ходить? Они же ждут!

Котенок по имени Гав

Подобное счастье быстро проходит: закончилось время прозрений, наступил период действия. И я вернулся в реальность – у подножия Храмовой горы. Меня ждала моя миссия: не такая уж высокая, но все-таки больше меня самого – передать записку дальше. Жаль, что я забыл рассказать Марьям про садовников. Ее душу согрела бы эта история. А моя роль – приблизить добрую развязку.

Оказалось, что в торговой толкучке пристроить душевную записку по меньшей мере тяжело. Напомню тебе, у меня была почеркушка, которую я не мог прочесть. Еще были слова: «Этим утром и я подрезал мои розы». И я знал, что где-то здесь, среди торговых лавок, мне может встретиться нужный человек. Так что я подходил к людям наугад и спрашивал: «Прости, добрый человек, не знаешь ли ты о двух друзьях-садовниках, которым нужно передать записку?»

Первый, кто ответил мне неодносложно, это весовщик. Напор ожидавших своей очереди, как он объяснил, отвлекал его от ремесла, а работа с весами требует едва ли не молитвенной концентрации. Об истории, которую я нес на устах и в сердце, он никогда не слышал, но с большим интересом старался запомнить все детали, что-то мог и уточнить или прокомментировать. Скоро он забросил работу, разогнав ожидавших, и принялся рассказывать мне свою жизнь. Простой путь трудяги, каким я всегда завидовал. Понимаешь, смотрю я на людей, которых он разогнал, и вот восхищаюсь, что его труд востребован. Они же ждут: ничего замудренного, вроде бы, но всем необходимо. И весовщиков-то вокруг тьма, да каждый нарасхват. А он тосковал. Жалел, что жизнь его однообразна, нет в ней глотка свежего воздуха, нет сладкого безумия, великое ему не по плечу. А я только и думал, как бы сказать, что небудничный путь – такая же будничность, что «высокое» – не более чем миф, когда оно не несбыточная мечта, а пошлая каждодневность с удушливым зноем, разорванной обувью, постылыми мыслями и отвращением к себе.

– Чудеса так редки, – сказал я.

– Да кому нужны эти чудеса! – возразил он. – Мне бы только выйти и пойти на все четыре стороны, куда глаза глядят! Можешь такое представить? И искать что-нибудь самое главное в жизни, не знаю, что угодно, любовь, истину, Бога!.. Открывать тайны мироздания!

Я даже не пытался ему ничего объяснить. Что правда всегда горька и, сколько бы раз ты ни слушал повтор этой сентенции, в реальности оно все равно пронзит тебя. Что внутри человека тьма, погружаться в которую увлекательно, но крайне неприятно. Что «высокая» душа – душа праздная. Что идти черт знает куда и искать черт знает что обречено на осуждение и сомнение. Что человек остается человеком, где бы он ни оказался. И, главное, чем больше бежишь от опостылевшей реальности в какую-то другую, тем сильнее тебя настигает твоя прежняя. И финал здесь один – сдаться прошлому. Это будет совсем не так, как если бы ты отказался вначале – нет, пройденный путь есть пройденный путь. Просто все проходит и все возвращается. И мы не так уж свободны в своем выборе, ведь этот мир устроен не для таких, как мы.

Я прокрутил эти мысли в голове и смолчал. Противно было слушать бредовые речи. Он разозлил меня так сильно, что даже пробудил интерес: с чего бы так? Ведь ничего жестоко-мерзкого он не предлагает… Я вдруг понял: я все еще сам грежу наяву о чудесном восхождении к свету. Весовщик рассказывал как по писаному мою сокровеннейшую мечту, пел главную песнь моей души. Мне было горько слушать, потому что я все еще верил. А он все продолжал фантазировать, как пустился бы в вольные странствия, как познавал бы одну истину за второй, как в тишине Пустыни слышал бы Бога… Никогда в жизни он этого не сделает – понял я. Ну и ладно, его дело. Я вот пошел… И ты знаешь, я впервые почувствовал себя хоть в чем-то старше другого человека, опытнее. Его горизонт лежал под моими ногами.

Он все болтал и болтал. Мне пришлось остановить его. Доброжелательного тона он не понял, я сорвался на брань и ушел, гадая, сколько торговцев теперь откажет мне в услугах из солидарности с ним. Злость – проявление слабости, я знаю. И он сам напросился, навязавшись мне, это я тоже знаю. От себя мне было мерзко, хотя поступить иначе я не мог. Ладно, ему не впервой, уверен. А мне… отказать в общении не хуже, чем убить. Я помнил взгляд подбитой мной змеи! Нет, худшее, что я мог, я уже совершил в своей жизни.

Я шел дальше. Мне встретился хозяин лавок, которые он сдавал торговцам в аренду. Человек, так сказать, со свободным досугом, как и я. Он любил коллекционировать интересности: от диковинных вещичек до экзотических измышлений. Историю записок он слышал во времена первой, даже был в курсе каких-то деталей, но дело было так давно… Нет, ничего полезного он не припомнил. Когда я попытался описать ему моего попутчика, он не связал концы с концами. Интересности, конечно, его забавляли, но они проходили через его жизнь нескончаемым потоком. С мгновение он задерживался на них, а потом сознание перетекало в новую забаву. Редкие стоящие вещи он хранил, а эту историю расценил будничной.

– Ох уж эти нескончаемые послания с одного края света на другой! От вечных возлюбленных, разлученных навеки, братьев и сестер, от родителей к детям и наоборот. И везде одно и то же, кстати: либо «люблю», либо про деньги. Новости еще иногда, но это не для «единственных и последних посланий» – тут все должно быть четко, кратко. Выразишься слишком длинно – размажешь впечатление. Ни! Истинный художник (в душе, я имею в виду) бросит одну-две фразы и выразит в них… – он сымитировал магический пас рукой, -… ВСЁ… Че надулся? Романтика поддается строгому анализу, влияние на чувства имеет известный прием.

Самым ужасным в его словах было то, что он говорил правду. Особенно про приемы, которые можно специально подобрать. Да-да, все верно, только обидно как-то. Но что поделать: чувство чувством, а у кривляний формы свои права. Крути по винтикам и то, и другое, коли не страшно. Сумеешь достойно подать развороченный конструктор – прослывешь мудрецом и послужишь во благо всему человечеству. Вот только после его слов мне захотелось прекратить мое брожение по площади. Оставить поиски: то ли посланника для записки, то ли всей истины. Моя вера сошла на нет. Но я представил себе радость садовника, получившего ответ спустя годы… и я приготовился продолжать.

И тут мы услышали крики из народа.

– Казнят, – объяснил мой собеседник.

А я уже и забыл.

– Кого?.. Ах, да, о-о!..

– Так и надо… Перебили бы они уж всех нас сразу, а то все по одному, только нервы тратить…

– Кто-то же продолжает жить.

– А смысл так жить?!

Я решил не спорить, а он решил, что я все понял без разъяснений. А я ведь понял условно. Или не понял.

– Все там будем, – добавил он, и я поспешил попрощаться с ним.

Торговцы отвлекались на происходящее в городе. Деловой уклад был нарушен, я решил воспользоваться случаем. Только бы обойти побольше людей… Но никто ничегошеньки не слышал о садовниках. Лица в голове смешались, я тревожил кого-то не по одному разу. Сплошное безумие.

Очередной торговец. И он, конечно же, о записке не знал, но разговор завязался. Он был прежде ремесленником, обрабатывал кожу. С детства мучился спиной, и вот, в какой-то момент ручной труд стал для него невыносимо болезненным. Так он перешел в наемные работники на торговому делу. Естественно, никаких физических усилий, поездок и, собственно, достатка. И, самое худое, он продолжал загибаться и здесь. Очень скоро придет в хворобливую негодность и пределом его мечтаний станет скорая смерть. И он приготовился к этому мрачному времени: искал себе внимания, с одной стороны, а с другой – избегал разговора, отвечал коротко и сухо. Я мгновенно стал его врагом: мечусь с какой-то глупостью детской, когда он торжественно-скупо готовится встретить судьбу.

Я поспешил сбежать и от него. Вокруг мне виделись тени меня самого. То ли мы все так похожи, если присмотреться, просто каждый в другом отражается лишь частично, то ли это мое помешательство ищет соответствия там, где его нет. Меня пробирала жуть. Во-первых, я сгорал от того же самого, что мои сегодняшние встречные. Если подумать, все когда-либо знакомые люди обнаруживались внутри меня: и мои соседи, и раввин, и то ли пророк, то ли не пророк, и философ, и бродяги, и трудяги, и чудища, и их жертвы. И я точно знаю, что мое собственное сознание, влей в него иное содержание, могло бы среагировать любым способом, каким действовали все они. Свобода выбора, разум – вне всяких сомнений, но все же… Где-то в сердце я понял каждого. И мне вспомнились слова моей единственной о том, что она отказывается судить. Да, теперь и я хочу отказаться.

Чего бы я хотел еще в тот момент – убраться из этого города подальше. Снова стать вольным скитальцем, который только и ищет что тишины. Вернуться обратно в собственную голову. Но сейчас я был среди людей и у меня была цель. Служение, которое я не мог отбросить. Причина – внутри меня. Я утратил свободу. И прав был философ, моя тюрьма внутри. Ты скажешь, я мог бы найти посланника, передать слова садовника, а потом сбежать в свой мир. Чуть-чуть-то потерпеть, а потом на волю. Нет – отвечу я. Записка – лишь предлог. Мой час приближался, и я не мог пройти от судьбы по соседней улице.

У греков есть легенда о герое, который отправился на войну, зная, что погибнет. Он имел возможность остаться в стороне и прожить долгую простую жизнь или обрести славу и умереть. Он выбрал второе, то же самое выбирал и я. И дело тут не в почестях и памяти, а в пути – в его необычайности… Мой путь был самобытным, я знаю это. Бессмысленным, как и почти все в жизни. Но от него веяло легендарностью, и от этого привкуса я не мог отказаться. И, если отбросить высокую мораль, смысл всегда был не в благородных стремлениях, а в страсти: я горел принадлежавшими мне перипетиями путешествия, рукой случайности (продолжение меня самого), невостребованными ресурсами души, которые скромно именуются «предсказанная судьбы». Я избрал путь СЕБЯ, решил вычерпать этот источник по полной. И в то же время выбора никогда не существовало. Да-да, мой путь один, всего один, брат, мне выбора, по счастью, не дано! И я нуждался в свершении собственного предназначения так, как не нуждался ни в чем. Я был зависим, был взмолившейся о бенефисе к кукловоду марионеткой.

И это были сладкие мысли. Помнишь, я говорил, что роскошь – суметь пожить в собственной голове, где встречаешь лишь себя? Я вновь наслаждался своей сущностью и всем, что было в ней, включая мой путь, мои слова и поступки, мое проклятие и искупление, мои молитвы и отречения – всю мою жизнь. Я узнавал себя, как старого знакомого…

Но я был на людной площади, и передо мной все еще стояла цель в мире других. Нависла необходимость, и жил страх. Я был должен

И я пошел опять спрашивать про записку, рассказывать про садовников. Стало жарко, этот день накалил все до предела. Никакого сочувствия не может быть между людьми, когда они потеряли себя в буре. А буря настала. Может, солнце взрывалось, может, Господь карал Свой народ за что-то, но это почувствовали все. Близость жесткого конца, который напомнил бы нам, до чего же мы все ничтожны.

Нет-нет, стой. Ты мне сейчас скажешь, что никто ничего особенного не ощущал. Да, все верно. Люди просто стали грубы и жестоки – гораздо сильнее, чем обычно. И каждый был уверен, что вот ИМЕННО ЕГО СЕГОДНЯ ДОПЕКЛИ. Но если чуть приподняться надо всем этим безумием, ты бы нашел кое-что общее. Не предзнаменование, а надорванность. Не случайное массовое остервенение, а общее предвкушении смерти, символической или настоящей. Агония обреченных, ненависть казнимых друг к другу. Настал день конца. И я, вместе с остальными, горячился в пошлых неприязненностях и клял ЭТОТ ИСПОРЧЕННЫЙ ДЕНЬ. Я проклинал ТОРМОЗНУТЫХ РОТОЗЕЕВ, которые ВСТАЛИ ГДЕ НИ ПОПАДЯ и ПРОХОДУ НЕ ДАВАЛИ.

Когда завелся, тяжело остановиться. Особенно если веришь, что ПОВОД ЗАВЕСТИСЬ ЕСТЬ ИМЕННО У ТЕБЯ И ВОТ ПРЯМО СЕЙЧАС.

Я осуждал весь миропорядок, который обернулся чистым хаосом. Нет, грязным! ГРЯЗНЫМ, ВЗМЫЛЕННЫМ, ВОНЮЧИМ ХАОСОМ, В КОТОРОМ НА ВСЕ ПОСТАВИЛИ КРЕСТ.

А потом земля задрожала.

18. Разрушение Иерусалима

ХАГАЛАЗ

Наш город не спасет и чудодейственная мазь,

Хотя все переплетено.

Oxxxymiron. Переплетено

Я наблюдал за женщиной из благородных, которая ходила от лавки к лавке и присматривалась к товарам – чисто чтобы занять себя. Пленительно красивая и задумчивая, но ее глаза ни на что не смотрели. Ловили ускользающие образы проплывающих предметов и людей, и ничто не останавливало ее взгляд надолго. Она плачет без слез, понял я. Нет, не понял, узнал в ней то, что нередко чувствовал сам. Только в ней была еще тревога о ком-то. Откуда я это взял? Не ведаю.

Когда земля задрожала, женщина стояла в тени, прислонившись к стене. Сверху стали вылетать камни, один за другим. Я вздохнул, чтобы перебросить ей слово сквозь толпу и дрожь тверди, но в пару секунд злополучный кирпич раздробил ей плечо. Она упала и закричала. Еще несколько камней пали рядом, потом целый склеенный ком вмял ее ноги в площадь. Ей остались голова, корпус, одна рука и толика сознания, которое очень быстро истекло вместе с криком и кровью. Она умерла за несколько секунд. И я понял, что началось непоправимое.

Что делать, когда крушится мир? Помогать людям – решил я. Только так можно не стать жертвой, не потонуть в собственной панике. Спасение к том, чтобы быть нужным. В мыслях проигрались несколько сюжетов: как я хватаю и уношу из-под летящих камней ребенка, еще не слишком смышленого, чтобы спасти себя самому. Как я слышу чей-то крик о помощи, и протягиваю руку, и вытаскиваю живого человека из-под завала, да так, чтобы дотащить его до безопасного места…

Безопасных мест нет – это первое, что я понял. Второе: никто не просит о помощи. Все бегут или умирают. Слова исчезли, слышны лишь только крики. А кто попал под камни, того уже не вытащить, как ту женщину. Было до того страшно, что мысли в голове молниеносно сверкали. И так за считанные мгновения я пришел к тому, что я никого здесь не спасу. Как всегда, бесполезен. Вокруг просто умирали люди: от невезения, с легкой руки и удара кинжалом, по собственной глупости и неустроенности жизни. А моя роль – наблюдать. Я почему-то сразу понял, что останусь невредим.

Стена тюрьмы обвалилась, из нее вылезли преступники. Первыми стремились освободиться приговоренные к смерти или истязаниям, им терять было нечего. И вот, один такой выбежал – счастливый. Господь послал ему спасение. Но вслед за ним из дыры в стене показался стражник. Его конь заржал, пленник обернулся и не поверил своим глазам: неужели сейчас этот человек погонится за ним вместо того, чтобы спасти свою жизнь?! Хранитель порядка был непреклонен. Осужденный пустился бегом. Всадник вывел коня на площадь, погнался во след, на ходу выхватил меч и всадил его в тело беглеца. Тот рухнул, кровь смочила копыта. Страж остановился над телом и обернулся к стене, из которой выглядывали другие смертники. Покинуть темницу больше никто не рискнул. А спустя короткое время крыша рухнула и исполнила приговор людского суда над ними. Увидев это, всадник выдохнул с чувством выполненного долга.

Из кабака высыпали пропойцы. Они, видно, сперва решили, что их так вертит, и только сейчас масштаб бедствий дошел до их умов. И выбежали прямо с чашами в руках и так же, как я, наблюдали за судьбой преступников. Когда все свершилось, один из них поднял свой кубок к небесам, остальные поддержали. Могу представить, сколько каменной крошки и пыли налетело в посуду. Один из них оттопырил в сторону свободную руку навстречу валившимся камням. Я отвернулся. Не хотел видеть, как умрут и они. Хотя, может, они и выжили? Пьяному море по колено. Я не знаю. Пусть мое неведение таковым и останется.

Пара возлюбленных или молодая семья – ярмарочные шуты, судя по одежде. Она ждет малыша. Они бегут вдвоем между камнями, что валятся будто с небес. Они пришли сюда заработать денег. Явно выживают из последних сил, молодой мужчина очень худ. Женщина поплотнее его: бережет он будущего ребенка. Берег. Потому что земля под ногами раскалывается, женщина падает, бьется об обломок прежней дороги (а теперь это край обвала) и пропадает в пустоте. Он упал, лежит, смотрит на разлом. А пустота тем временем дотягивается до него и воссоединяет с возлюбленной.

В зону моего внимания вшагивают мужички серьезного вида. Они лишены растерянности, у них явно есть цель. Я еще не понимаю: ну какая цель вот теперь?! А они выбирают безлюдную лавку и начинают сгружать товары в мешки. Бедняги! Единственные достаточные деньги, наверное, за долгое время. Они совершали преступление, но я сразу пожалел их. Не от хорошей жизни человек во время землетрясения решится на грабеж. Отчаяние не в угрозе смерти, а в жизненной нищите – вот что двигало ими. Господь (я вдруг обрел вновь способность молиться), сохрани их. Пожалуйста. И прямо на моих глазах на одного, который забрел в соседнюю лавку, рухнула крыша. Остальные обернулись, остановились на миг, а потом принялись за старое.

Нет, такого не бывает. Бывает, понял я. Еще как бывает. И я почувствовал покой. И даже усмехнулся

Усмешка горечи.

И побрел, куда повели ноги. Это сложно – решиться, куда идти. Я, правда, надеялся, что вскоре судьба избавит меня от необходимости что-либо решать. Оттого и шел вперед. И посматривал по сторонам. А что отворачиваться? Вот она – жизнь! Самая что ни на есть реальная реальность, а не милые всхлипы в моей голове…

Вон еще один стражник или кто-то вроде. Он выглядел богатым, стоял в колеснице и чего-то ждал. Словно это сцена амфитеатра, и вот-вот явится актер, появление которого затянулось. Мы с ним глянули друг на друга. Он что-то знал, и я что-то знал. Для нас обоих все здесь было… закономерностью что ли какой-то. Чем-то правильным, или неизбежным, или, по крайней мере, ожидаемым. Взгляды быстро разошлись.

Он не искал ответов, и я их не искал.

И я побрел дальше и вышел к саду. Потянуло углубиться в него. Словно там есть нечто для меня. И я пошел. И я увидел, знаешь что? Повисшее на веревке тело. Самоубийца. Удавленник.

Зачем Ты привел меня к нему? Что-то было в этом, какой-то смысл. Но не понять. Одной загадкой больше, одной меньше. Я пошел дальше.

Захочешь, Ты, объяснишь. Когда-нибудь.

Смерть… справедлива ли смерть? Кажется, что да. Только, может, дьявольской справедливостью? Производит отсев, отбор, как скота. Мне не важно, во имя чего. Я-то выжил. Я не пытался спастись, так просто случилось. Вот так вышло. И от этой мысли только мерзостней для души.

И еще я встретил молодую женщину, которая скорбела по каждому куску мертвого тела перед собой. Она была так прекрасна, ей бы быть любимицей мужчины, а может и мужчин, может, жрицей любви. Но в ее сердце была одна боль по людям.

А во мне боли больше не было.

Бедствие постепенно стихало.

19. Со скалы

АЛЬГИЗ

Когда все закончилось, я поднялся на гору – посмотреть сверху на город. Весь поломан: никогда я не видел руин, среди которых бьются в последних вздохах умирающие жизни. Но едва я пришел туда, наверх, я ощутил свободу. Откуда она взялась? Из ничего, как обычно, наверное. Фантастическое, окрыляющее чувство. А вокруг воздух, простор, величие, а все наши страхи, все проклятия, которыми то ли Господь обременил нас, то ли мы сами, то ли как-то само получилось – внизу, среди порушенных зданий и страдающих людей. Память о землетрясении размылась. Мне казалось, что не было этого прошлого, что я вечно стою на скале и наблюдаю. И так прекрасно…

Сердце повело меня на край. Нельзя подходить ближе своего роста: если потеряешь сознание и упадешь, то хотя бы не с обрыва вниз, а там же, на вершине, и останешься жив. А я подошел к самому краю. В какой-то момент так надоедает держаться на безопасном расстоянии. Душа жаждет неограниченного полета, ты вырываешься – и часто срываешься камнем вниз. Не знаю, правильно или неправильно. Есть вариант получше: вариант равновесия, но всегда ли оно возможно? Вырваться – значит вырваться, без компромиссов и смягчений. Я рад за людей, которые способны не перегибать палку. Я не способен, у меня ДУША БОЛИТ. Не могу я постепенно и разумно, не-а. На самый край, И ПУСТЬ ВСЕ РУХНЕТ! Вырывается изнутри такое чувство, что здравого смысла ни-ни, так, остатки разве что. На другого человека я не сорвался бы, но сам, наедине с собой: ДА ГОРИ ОНО ВСЕ! Благословенны вы, спокойные. А я беспокоен, как бес. Я танцую на острие ножа, я разбиваю своим криком стекла. Я разрушаю себя, чтобы выпустить чувство наружу.

Я встал на самый-самый край обрыва. Я больше не боялся высоты и не боялся смерти. Встал и раскинул в стороны руки, а ноги почему-то захотелось свести вместе. Крест – я встал крестом, закрыв глаза, чувствуя кожей жар и ветер. Что случилось, не знаю, но я стоял так, и стоял, и стоял… В какой-то момент возникло предчувствие.

Я стал ждать. Потом надоело, руки затекли. Я опустил. А следом сразу поднял. Осмотрелся: никого и ничего. Но все-таки что-то… Не имею представления, какого оно рода. Просто что-то. И я вновь натянул свои жилы до предела, до высшего воплощения того положения тела, которое необычайно ясно явилось мне.

Я стоял. Ну же, Господь, что Ты хочешь показать мне? Я уже устал. Ничего не изменилось. Все также солнце припекает голову, ветер забрался под ткань и легонько бьет по ребрам. И воздух – вкус этого воздуха один из моих любимых. Невозможно описать вкус воздуха. Невозможно объяснить, каков он, тому, кто его не пробовал сам. Но вкус всегда можно узнать, его возможно даже вспомнить. Вот этот был один из моих любимых.

Меня качнуло, я чуть не упал. Огляделся. Вновь закрыл глаза и постарался вдыхать глубоко. Было жарко, но вкусно дышать.

Я стоял, а потом подземные толчки возобновились. Один, второй, третий, и ка-ак затряслась вся скала. И ушла из-под ног…

Я пришел в себя уже ночью. Лежал поверх камней, хотя точно помню, как сверху летел огромный валун. Будто бы я даже узнал его и подо мной был тот самый камень, который я запомнил последним – или который выдумал себе. Я был жив и почему-то сразу понял, что ничего страшного со мной не произошло. Царапины, да и только.

Надо мной было звездное небо &

…и звезды такие красивые. Дух захватывало. И я упал в это небо, забыл обо всем – точнее, полностью погрузился в созерцание. Я не исчез перед ним, исчезло все остальное, но было небо и я. Мне казалось, что оно совсем близко, а я лежу на маленькой пластиночке. А еще мне казалось, что оно внизу, а я наверху. Притянут к потолку гигантским магнитом. И могу упасть. А там никого и ничего. Пространство было совершенно пусто и мертво. Я даже уже не хотел звать Бога, как будто Его никогда и не было. Ни радости, ни удивления, ни страдания – просто сковавшая мое тело и нервы картинка впереди и внутри меня.

Я очнулся, когда моей руки нечто коснулось, прошло по запястью и застыло на нем. Осторожно повернулся и увидел змею: она была холодная, свернулась кольцом вокруг руки. Возможно, решила погреться.

Первое, что я понял: не шевелиться. Второе, почувствовал: лютый страх. Третье – удивление. Убьет-не-убьет?

Вновь тихонечко повернул глаза к небу. Я всегда мечтал однажды отречься от мирской суеты и долго-долго смотреть на звезды. Неужели для того, чтобы мечта исполнилась, мне нужно упасть со скалы и лежать окованным ползучим гадом?

Смотрел на небо. Забыл про змею. Тем более, что она перестала быть холодной и постепенно сравняла температуру своего тела с моим. В конце концов, спроси меня, пока она не зашевелилась, рядом она или незаметно исчезла (совершенно одно и то же), я бы без подглядки не смог ответить.

И вот она обозначилась, я удивился ее присутствию и вновь пробежал по всем оттенкам страха. Подумал: сейчас уйдет или укусит. Но змея вытянулась вдоль руки. Мы смотрели друг другу глаза в глаза. Под яркими звездами я все видел. Моя шея была в доступности одного рывка для нее, она не двигалась, смотрела. Я понял, что из нас двоих выбор совершает она. Более того, я почувствовал, как она держит мой образ в своем сознании. Потом она дрогнула, остатки кольца разжались, и она ушла прочь.

Я вспомнил о Боге. Подумал, что Он чудом Своим меня спас. Или это был не Бог? Или это не чудо, а случайная удача? Я ничего уже не понимал. Встал и побрел к городу.

20. За грань

ЭЙВАЗ

Не отрекаются любя.

В. М. Тушнова

Рассветало, я шел в Иерусалим. Чувствовал себя смятым. Может, было плохо после падения, может, плохо просто так, от всего

От всего – это когда вроде бы ни от чего конкретного, даже повода порой нет, а как захлестнет, и ты уже ничего не способен сделать. Можно что-то изменить, когда враг известен. А когда нет врага, когда враг – все, и враг – ты сам, и враг – все лучшее, что есть в тебе или что бывало с тобой… Больше нет мечей, остались только раны; нет ядер – одна лишь черная дыра.

И все же, после крушения мне легче. Как если бы с меня сдуло пыль или после грозы дышать стало посвежее, хотя сил не прибавилось ни на грамм.

Я шел и не знал, куда себя деть. Сына Марьям казнили, наверное. Могли бы прерваться из-за землетрясения, но поздновато Господь послал миру разрушения. Часа бы на три раньше, и возможно, его жизнь была бы спасена. Хотя, после того, что сделал стражник… Если бы да кабы – история не терпит сослагательного наклонения. История терпит только то, что есть.

Правда, это же я сужу, что нечто есть. Для кого-то другого этого «нечта», может, и нет. Это я – или кто-то другой – определяю, нет, присваиваю существование тому или иному предмету, попавшему в поле моего зрения. И что же? Все «кабы» есть в моем сознании. Разве можно говорить, что они не существуют? Существуют! Просто для меня одного. Или еще и для тех, с кем я поделюсь новостью об их существовании. Для меня одного и иначе, чем то, что существует для многих. Вот интересно, а кто про меня сказал, что я есть? Бог, наверняка. Вот только у меня больше нет сил произносить это слово или другие имена Того же самого. Не могу. Я устал. Я болен. Не важно чем. Я ранен, даже если мое тело цело. Если бы даже Он сказал про меня… Нет, не важно, говорил Он или нет. Мало ли, что для Него существует. Может, все «если бы да кабы» в мировой истории для Него – то же, что для нас единственная реальность? Они все реальны для Него. Или, может, Он видит все эти «да кабы», но так же, как и мы – то есть иначе, чем то, что было в яви? Мне нет до этого дела, мне нет с этого никакой разницы. Я должен увидеть своими глазами, потрогать своими руками, почувствовать своим сердцем… все, и самого себя тоже. Это я лишь могу сказать о себе, что я существую. Только это будет значимо для меня. А скажет кто-то другой – его дело, до тех пор пока я всей своей сущностью не ощущу себя, а точнее совокупность чего-то, которую я называю собой………………………………………

Я существую, когда воспринимаю свое существование.

…Я о себе говорю, что существую. Я знаю, что существую. Это было мне доступно всегда и неизменно, когда я был. Нет, нельзя сказать, что я знал. Знать – это отдавать отчет себе в чем-то. Это смысл. А существование есть и до смысла, на одних только чувственных образах. Эти частички мира и меня как его части, которые я копировал в доступный моему сознанию код ощущений – вот они были всегда, когда был я. Они-то и были мной, а точнее, я был ими. А может, я и вне всех этих частичек. Не знаю. Даже не ощущаю. Если подумать, они прибегают и исчезают, я остаюсь. Я же остаюсь, да? Я же не бегущая строка рождающихся в голове и мгновенно умирающих кусочков кода? Нет, совершенно точно я не это, я другое. Что? Не знаю. Просто думаю, что это истинно, хоть и скрыто за видимым миром. Знаю. Бог весть откуда знаю, но знаю, что что-то есть, что есть я. – То самое во мне, что не код, и не то, что он кодирует, и не закономерности, по которым все кружится, зависимое от всего и вся. Вот – тайна. Что останется, когда ты все вычтешь? А ведь именно оно и есть острие иглы, способной протолкнуть себя сквозь всё от Бога и пыли на одном полюсе до Другого (любого из нас) – на втором. Чрезвычайно неизвестное и притягательное, потому что проникает за грань как за то, чему оно предоставляет существование…

Я сел на колени и заплакал.

Мысль оборвалась. Чужая какая-то. Я молчал.

Я ощутил весь пройденный путь – не то, чем я владел, а то, что чувствовал когда-либо – все за все время в одно мгновение, в одной точке, все ощущения друг на друге. Я понял, как сильно устал и как много со мной случилось.

И я был тем же мальчиком, который воевал со взрослыми за право быть свободным. Все тот же, хотя изменился. Все менялось во мне, а остался я прежним.

И я был тем, кто умрет. И умирая, ощутит свободу. Исполнится мечта моей ленивой души: я перестану быть здесь. И как бы нельзя этого говорить, я буду счастлив в последние минуты перед смертью. Потому что мое предназначение исполнено, я отыграл данную Богом роль. Какой бы они ни была, я старался Ему не перечить, старался слушать свое сердце, как бы пошло это ни звучало.

Я был тем, кем Он хотел меня видеть. Теперь я свободен – в первую очередь, от самого себя. Да-да, ты знаешь, какая самая главная и, в общем-то, единственная настоящая свобода возможна для человека? А я понял. Это свобода от самого себя. По крайней мере от того, что мы привыкли считать собой. Вот эту старую шкуру я захотел сбросить. Кто-то умеет менять себя по личному желанию, но мне не дано постичь сию мудрость. Так что мое спасение в моменте, который бывает лишь раз в жизни и расположен в конце. Я видел этот будущий миг. И плакал так чисто, как никогда прежде и присно.

Я встал и пошел дальше к городу. Дорога была длинной и пустынной. Когда радость откровений поутихла, я вновь почувствовал слабость. Ту самую, которая за все. Она была мне верной спутницей всю жизнь и обычно порождала отчаяние. Падением Господь выразил это отчаяние, оно вырвалось наружу и, освободившись, ушло. Осталась одинокая слабость: теперь у нее не было никакого следствия в моем сердце, и она развернулась во всю мощь – слабость без начала и конца, гнева и отчаяния, без разрешения и спасения.

Я остановился: куда идти? К людям сейчас – невозможно. К людям сейчас нельзя. Они остудят боль, но лишат меня познания истины. Мозг искрит от скачков напряжения околосмертной амплитуды. С пятого на десятое, но только не молчи, прошу тебя. Не прекращай со мною говорить. Я хочу слышать!.. Хочу вырваться из того, что уже слышал и его самоочевидных отпрысков. Скажи мне что-нибудь новое, а? Так же близко, вот оно. Ну куда ты? Я прогнал тебя, да? Своими мыслями прогнал… Вот ЧЕРТ, а.

И вот, опять бегущая строка бежит по-старому. Спасибо! За то, что это было со мной. Бывало ли что-то лучшее со мной на свете? Спасибо!..

К людям я не пойду. Я должен быть один, должен разобраться. Если оно вернется. Не вернется, не жди. Хорошо. Допустим. Но я все равно хочу прожить все чувства до последней капли. Я готов вас выслушать – выходите. Давайте познакомимся. И я вкушу все, что вы ни предложите, сполна на сегодня – именно на сегодня.

Теперь мне хватало мудрости понимать: испей до дна чашу какого-то чувства однажды, и завтра она восполнится. Все возвращается, особенно содержимое наших голов – кружится, прячется на дно, а затем вновь показывается на поверхности и даже, возможно, захватывает все большую часть нас.

Нет, нельзя идти в город, в нормальную жизнь.

Я развернулся и пошел обратно на скалу – на ту ее часть, что уцелела. Сел не на краю, а где поудобнее. Ну здравствуй, Слабость. Долго с ней наедине находиться невозможно, мне скоро понадобится опора. Я ухватился рукой за камень и подушечками пальцев нащупал его рельеф. Хочешь понять, что я ощутил – пойди, найди камень и поводи по нему рукой внимательно. Ты все сам увидишь. А я удивился, что впервые так внимательно изучаю поверхность камня, что ни разу в жизни мне не хватало времени и простоты изучить столь примитивный, но прекрасный предмет вблизи. И это было мне ненужно раньше, а сейчас имело смысл и рождало новые смыслы.

Обратив внимание обратно к слабости, я попытался понять лишь одно: что дальше? Прежде ответ был бы очевиден: отчаяние и все, что человек совершает в страшные минуты. Вот так понятно и просто, когда все как обычно. А тут чистая слабость без следствий. Она будто бы даже не влияет на будущее, только уходит корнями в прошлое. Единственное, что она говорит о будущем, так это это, что оно будет таким, как всегда. Вот как было, так и есть, и будет. Она уже не принесет ничего нового, ни к чему меня не сподвигнет. Раньше мне казалось, что после такого человек, если чуть упустит над собой контроль, может совершить страшное, что навсегда изменит его жизнь. Мне мыслилось, что подобное изменение все и меняет раз и навсегда. Но настоящие изменения незаметны, а те, чье течение мы способны уловить, обыкновенно ничего не меняют по сути. Мы остаемся прежними или умираем. Свершится великая трагедия, перевернется весь мир, а ты – все тот же самый ты. Счастливый или несчастный, живой или мертвый, но ты это ты. Потеряешь старое из виду – вернется. Ты забудешь или не узнаешь его, но все вернется и будет по-старому. А изменяешься ты ме-е-едленно…

Может, теперь, когда моя слабость больше не перекатывается в отчаяние, когда я застыл в ней – может, вот теперь она изменится. Такая вечно-знакомая. Как я смог прожить с ней столько времени? От таких чувств умирают на месте – мне казалось. Просто не выдерживают, это финальный вскрик, после которого только обрыв и ничто – мне казалось. А я растянул это на целую маленькую вечность, я свыкся. Стерпелось-слюбилось. Привык, по-другому-то жить не сумею. Мое. И ведь смеялся, и шел вперед, и благодарные молитвы читал под ее душный мотивчик.

Всегда меня неотчуждаемо рикошетит в сторону света. Вот проклятие, чертова надежда. Да, пусть называется надеждой – надеждой Ты проклял меня, Господь, лишил меня покоя и гонишь, гонишь на всех порах одному Тебе известно куда. Я не могу остановиться, не могу отречься. Это ядро моего существа, моя суть – мне не подвластно это менять. Ты даже не дал мне возможности захотеть изменить во мне что-то. Ты сделал меня пленником. Я обезволен надеждой и любовью внутри своей сущности – где бы и кем бы я ни был. Проклятое нетухнущее пламя и моя безусловная преданность – Тебе. Слышишь за словами проклятия любовь? Я не могу от нее отказаться. Вот мой предел.

Хотел бы я знать, простишь ли Ты мне за нее мои грехи. А знаешь, мне не важно. Не важно. А!

21. Бесполезный гений

МАННАЗ (перевернутая)

Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать, ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все, противящиеся вам.

Лк. 21:14-15

Ибо всякое древо познается по плоду своиму.

Лк. 6:44

Я шел по разрушенному городу, наблюдал. Чутье вело меня к нашему треснувшему храму. И вот они – падшие камни, среди которых мельтешили подавленные священнослужители и давали смутные разъяснения испуганным мирянам.

До меня доносились обрывки их фраз, в которых они проповедовали истину. А я уже не верил ни в какую правду. Сколько их я слышал, во сколько сам верил, но на любой тезис рано или поздно находился антитезис. Жизнь – вот она, правда. Реальность во всей ее бесконечности.

Понять – значит упростить и потерять часть истины. Молчание достойнее слов, оно золото, но и это неправда. Ведь многое уже сказано, и мир в наших глазах уже не похож сам на себя. Я скользил по разным точкам зрения, но так и не смог освободиться от них. Никто не может – все мы, все до единого, кто из плоти и крови, мы дети своего времени, принявшие за первичную истину то, что нам рассказали. Остаться в ней или выбрать другую – вопрос нашего будущего, но прошлое неизменно. В точке, когда мы делаем выбор, мы уже лишены свободы. Обусловленность мыслей – исходнаяпозиция, потому что человек чистым листом бывает только в детстве, хотя и это не доказано, но в детстве мы сильнее всего подвержены влиянию других людей, запечатлеваем то, что предъявляют. Наша первая модель мира – краеугольный камень нас самих, базис. От него можно отречься, но едва ли освободиться. Отрицание подобно принятию. Я понимаю, да.

И не поверю тому, кто скажет мне, что знает истину. Не поверю! Только главное в этом всем не забывать себя держать в узде, когда почудится, что истина у тебя в руках – вот самый главный обман, на котором великие перестают искать, а значит, видеть. Клянусь Тебе, клянусь, Господи, что никогда не прекращу поиск, не стану собственным рабом с и мертвым памятником самому себе! Сколько бы я ни прожил. Кем бы я ни был. Я всегда буду помнить, что любая найденная человеком истина устаревает. Она – ответ на современность, будущее же даст на нее свой ответ. А на ответ будет еще один ответ, и так далее, пока жив последний человек. Сегодняшний молодой и дерзкий завтра станет запылившимся классиком. И не дай мне, Бог, зачерстветь от собственной правоты! Сколько бы я ни прожил… Я так хочу опереться на что-то твердое в движении по жизни. Но Ты заставил меня полюбить свежесть. Пускай.

Мой путь особый и начнется здесь и сейчас. Я не погублю себя: не сольюсь с толпой своих почитателей и не стану окаменелостью! И если ради этого нужно вечно балансировать на острие кинжала, согласен. Ты ведь этого хотел. Чтобы я осознал. А теперь я готов исполнить Твой замысел насчет меня.

Та самая минута настала. Я залез поверх остатков стены и оказался на возвышении. Находящиеся поблизости люди посмотрели на меня: они поняли, что я хочу сказать им нечто важное. Я смотрел им в глаза, прямо как во сне когда-то давно. Что-то я видел в этих глазах такое… В них в каждых душа, понимаешь? Я увидел… Они начали подходить, собираться вокруг.

И тут я заметил за ними нескольких всадников. Один, явно главный, пристально смотрел на меня.

– Понтий Пилат… – прошептал кто-то в толпе.

Римский префект… Не его ли на колеснице я встретил во время землетрясения? Издалека не поймешь. Тем более что он отвернулся и уехал, а с ним и воины. В храме остался только мой народ.

Я взмолился Богу: если только хочешь, я готов. Я ни за что бы не начал без Твоего благословения, без Твоего «ДА!», вырвавшегося из моего нутра. Смолчи или выкрикни «НЕТ», и я уйду, и больше никогда не буду… Клянусь Тебе. Но если только хочешь, чтобы я служил Твоему слову, Твоей правде, мое сердце готово. К этой минуте я шел, ради нее жил – я знаю. Я ждал, и ныне бодрствую!..

…

Вот сейчас… Сейчас самое время, Господи, если только Ты хочешь… Я вновь помолился. Люди ждали. Неприятно было бы лишить их того, что я мог бы дать им, Господь!

Та речь, что мне снилась… увы, я уже не могу ее вспомнить. Но Он прав: нельзя в такой миг опираться на костыли. Захочет Бог – и я пойду своими ногами. А не захочет – лежать мне и не поднимать головы! Я больше не хочу выдвигать судьбе свои требования, довольно с меня. Да или нет – и точка.

Тишина внутри. Звуки города, крики с улицы. Ничего особенного. Я стою и жду, и это напоминает мне, как я стоял на скале перед началом обрушения. Только тогда где-то глубоко во мне жило предощущение чего-то, а сейчас нет и его. Я закрыл глаза и обратился к самому себе в мыслях: ну что, брат, придет? «НЕТ» нашел я в глубине себя, там, где, наверное, хранится память о будущем. Провал – и главное, что я однозначно это понял. Я бы даже сказал, это понимание СНИЗОШЛО на меня. Кажется, это единственное, что готов был сказать мне Бог. Или, может, то лишь мои распаленные нервы.

Посмотрев на людей, я подумал, что не произнесу ни слова. Сложное смешанное чувство, но я в раз разочаровался в собственной мечте – ВОТ ОНА, ТОЛЬКО СДЕЛАЙ ГЛУБОКИЙ ВДОХ И ПОСЛЕДНИЙ ШАГ. Они увидели в моем лице того, кого ГОТОВЫ СЛУШАТЬ. Я всегда думал, что обрету ПОКОЙ, когда НАЧНУ ПРОПОВЕДОВАТЬ. Это будет мое МЕСТО, моя ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ. Но клятва, данная Богу только что… Не того я искал. Я хотел освещенного Божией любовью пути, а все остальное – детали, все остальное – от лукавого! Может, я должен сам решить, что говорить? И таково мое право свободы, сотворчества? Удача на расстоянии вытянутой руки. Час моего торжества, а Ты не явился. Ну и ЧЕРТ С ТОБОЙ

И все… Я спустился и ушел, не оборачиваясь. А по выходе из храма вспомнил, что сегодня, верно, суббота. Удивило меня то, что я совсем забыл о святом дне. Сегодня и прежде. Время будто бы стало вечностью, правда, такой безвкусно-потерянной вечностью, которая быстро истекает, не оставляя после себя ничего.

Я шел по городу. Нужно было идти, хотя ноги устали. Потому что сидеть на месте сейчас я бы не стерпел. Я ОБМАНУЛСЯ, Я НЕ ПРОРОК. Теперь это точно. ВСЕЗРЯ

– Эй! Эй, ты чего? – окликнул меня знакомый голос.

Это была Марьям. Мне стоило бы скрыть свою удрученность: что моя РАЗДУТАЯ ГОРДЫНЯ в сравнении с ее горем? А я просто МЕРЗАВЕЦ, БЕЗДЕЛЬНИК, права была моя «базарная баба». До чего я стал себе противен в ту минуту! А самое омерзительное было то, что злился на Бога. Я не позволял себе назвать Его обманщиком, но чувства… чувства выражали именно это. ПРЕДАТЕЛЬ! Хорошо хоть, что моей настоящности хватило на то, чтобы испытать отвращение к себе. Впрочем, гордыня в связке с унынием – еще хуже, да?

– Ты чего? – повторила она вопрос, подходя ближе.

«Лицо попроще сделай», – приказал бы мне сейчас раввин. ДА ПОШЕЛ ТЫ. Но она же виновата. Она даже не знает…

– Нормально все, – сказал я. – Я просто разочаровался в своей мечте.

– Все еще впереди. Может, в будущем…

– Нет никакого будущего. Я знаю.

– Успокойся, хорошо?

– Я ЗНАЮ

Сорвался-таки.

– Ладно, – удивилась она, изучая мои глаза. Ясно, что она увидела в них: ненависть. ГНУСНУЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ НЕНАВИСТЬ. – Ты потихоньку оживаешь.

Этот комментарий сломал ровную линию моих ожиданий:

– Что?

– …А то совсем был как мертвец замороженный. Глаза в одну точку, ни мысли лишней. Вытянут в струну, будто кто через тебя железную нить проложил. Оживаешь потихоньку.

– Я ПРОКЛЯТ, – опять сорвался.

– Нет.

– ПРОКЛЯТ.

– Нет. Не правда.

– ДА ЧТО ТАКОЕ ПРАВДА

– Успокойся.

– ЗАЧЕМ

– Успокойся. ЯСНО

Кажется, если бы я не послушался, она бы меня ударила, чтобы привести в чувство. Удивительным же образом ее «доказательство» подействовало. Я не успокоился, но присмирел.

– Я бесполезен, Марьям, понимаешь? – попытался объяснить уже более по-человечески.

Ей будто бы не нужны были пояснения. Как если бы знала все.

– Посмотри на людей вокруг. Они тоже, по-твоему, бесполезны?

Эти слова отрезвили, я сразу вспомнил моего философа. Он ее сын? Не мыслимо! Много бы я отдал, чтобы узнать, правда ли это, но нельзя спрашивать ее. Нельзя спрашивать мать о ребенке, которого она только что похоронила. Как бы паршиво я о себе не думал, но на такое не способен. Что ж, тайна осталась тайной, ответа у меня нет до сих пор. Умру, не узнав – не довелось. Впрочем, как и многое другое.

Она позвала переночевать у нее. Вид у меня, наверное, был жалкий: я снова расклеился от человеческой теплоты. Закидай меня тогда камнями – я был бы кремень. Но несколько добрых слов разбили вдрызг. После всего. Мое любимое все! Никчемный, я был ей так благодарен…

– Как бы я хотел тебе помочь, женщина, – повторил я ей в энный раз. – Хоть чем-то.

Она удивленно рассмеялась:

– В мелочах я не нуждаюсь, а в существенном никак. Говорю тебе, ни ты мне, ни я тебе друг другу не поможем. Разве ты не знал? Нельзя спасти человека от судьбы, которую он сам благословил.

– Да нет, можно же отговорить там… от глупостей.

– Ну хорошо. Не делай глупостей. Ты. Живи правильно. Предваряя твой вопрос: так, чтобы ты и люди, которых ты встречаешь на пути, были радостны. Это ведь очень просто, когда нет катаклизмов. Возьми жизнь в свои руки и сотвори нечто достойное из нее. Чтобы тебе самому понравилось.

– Все правильно, и я хотел. Только что же со мной случилось? Погнался за журавлем в небе.

– Так не гонись больше.

– Не хочу. И не буду. Я хочу дослушать до заключительного аккорда пьеску, чтобы ни в чем не сомневаться.

– Я тоже. Свою. И это свободный выбор. Мы обреченные люди, потому что сами обрекли себя.

– Но ведь если точно знаешь, что дело дрянь, можно же…

– Ты откажешься?

– От чего?

– Ну куда ты там идешь?

– Я хотел стать пророком, Марьям, – честно признался я. – Но сегодня узнал, что все тщетно. И теперь не знаю, куда мне.

– А мне казалось, ты мечтал идти путем, который укажет Господь.

– Все верно – путем пророка.

– Эй! Так путем пророка или путем, который выберет Он?

– А разница? Нет у меня никакого пути, ясно? Плыву, как облако под натиском ветра, из ниоткуда в никуда. Только мотает без толку.

– Хочешь совет? Попробуй не злиться на Бога за то, что Он не обращает внимания на твои придирки. Бесполезно навязывать Ему свое мнение. Он-то стерпит до бесконечности, а вот ты так и будешь бичевать сам себя. Желаешь слышать – слушай, а не нравится…

– Я тебя не понимаю!

– Все ты понял.

– НЕТ!

Марьям подошла и посмотрела мне в глаза.

– Путь – он на то и путь, – сказала она. – Поесть хочешь?

Утром, не очень рано, кстати, я вдруг проснулся и понял, что время уходить. Она, кажется, так и не ложилась. Мы попрощались.

– Эй! – окликнула, когда я уже отошел от дома.

Я обернулся.

– Да будет благословен твой путь!

– И твой…

– Попробуй быть счастливым.

Я пошел дальше. Но уже издалека вновь услышал шум и обернулся. В дверь к Марьям ломилась какая-то женщина, и все кричала:

– Он… он…

А что он? Я так и не расслышал, ветер растрепал слова. Я лишь увидел, как добрая женщина открыла дверь и закричала от счастья. Радуйся, Марьям! А меня мое сердце повело прочь из Иерусалима. Немедленно – приказало оно. И я ушел.

22. В моей тишине (белая глава)

АНСУЗ (перевернутая)

Там,

За белой стеной

Никто не придет,

Там будет темно.

Вельвет. Тишина

23. Эфемерное

ДАГАЗ

Но мало того, он еще должен был прожить эти безобразные годы, узнать отвращение, узнать бессмысленность постылой, загубленной жизни, испить эту чашу до конца, до горького отчаяния, до того мгновения, когда сластолюбец Сиддхартха и ростовщик Сиддхартха тоже умрут. И они умерли. От глубокого сна пробудился новый Сиддхартха.

Г. Гессе. Сиддхартха

Моя жизнь приобрела устроенность. Безусловно, кости в руках судьбы стали выпадать в мою пользу. Мне просто везло. Вопреки прежним сомнениям я ушел в Пустыню и вновь был свободен. Боль и страхи испарились. Мне открылись красота, покой и воля. Осталась лишь одна язва на сердце – записка, которая давным давно пропала. Я так и не передал заветные слова. Но сказал себе: либо возвращайся на торговую площадь и проведи там хоть целую вечность, но исполни свою клятву, либо прекрати думать об этом днями напролет. И я уже вскакивал, чтобы идти туда. Но, понимаешь, я признал, что обошел много людей. Очень много! Я действительно постарался в тот день. Не все можно сотворить, не всегда желания исполнимы. И нет смысла искать черную кошку в темной комнате, когда ее там нет. Казнить себя за отсутствие кошки тоже нецелесообразно. Я заставил себя поверить в это и успокоился.

Тогда я вкусил свободы. Открыл, что мир вокруг до необыкновенности прекрасен. Что под тем же самым солнцем, под которым я плавился и горел, бывает тень и прохлада. Что можно не задыхаться и останавливать штормы в груди, если глубоко дышать. Что в мире еще есть все то, что мы так любим.

Да, Иерусалим разрушен. Восстановят. Умерли люди… я помню их. Но встречаю тех, кто никогда не слышал об их страданиях – людей без шрамов. Горести ушли в прошлое, и те, кто не испил из этой чаши, раздольно жили или умирали от своего. Буря в одной части пустыни незаметна для другой. Было сложно смотреть на людей непричастных. Легче уйти вместе со своей трагедией и остаться верным ей. Но ночь прошла, взошло солнце, и я ощутил, что согрет им. Предатель погибших, но не самоубийца… Таков закон судьбы. Я все еще хотел жить, а жизнь без радости ни блага, ни любви в мир не прибавит. Тогда я разрешил себе замечать свет.

Мне на ум являлся образ моей единственной. Показалось даже, что это был не просто ее образ, это была она – сквозь пространство. Как-то ночью я сидел под звездами и прошептал ей в их лице:

– Чего ты хочешь?

И мои губы прошептали мне:

– Освободиться от последних цепей.

Ее цепью был я, очевидно. Не удивительно, если это была она. Всегда же жаждала быть ничем не связанной. Даже наша невидимая нить стала, наверное, лишней обязанностью. Раз уж мы слышали друг друга, я поведал ей о садовниках. Она разочарованно смолчала. Тогда я закрыл глаза, посидел так, осмотрел внутренним взглядом свою душу и нащупал заветную нить. И бросил свой конец в небытие. Связь исчезла. Я пожелал своей любимой доброго пути.

Пустота разбередила мою память. Тогда и начал вспоминать рисунки из сна и лица из яви. Сцены, картинки возникли разом, будто всегда были доступны, и больше меня не тревожили. Я знал, что они теперь всегда пребудут со мной и я обращусь к ним, когда придет время.

И вновь покой. Нужно было занять себя хоть чем-то, ради хоть какого-то движения. Я спросил себя, чего хочу. Не так уж многого. Жечь костры в память о ней, подумал я. И загадал Ему, чтобы мне удавалось каждый вечер сидеть и смотреть на пламя. Мозги зашевелились и сформулировали запрос: как мне это сделать? Нужно пламя и дерево. Древесина встречается под ногами, но лучше собрать в кучку. Для пламени нужна закрытая посудина, животный жир, тряпица и подпалить все это разочек. Жир выгорает, добавлять нужно.

Утром я зашел в ближайшую деревню. Там хорошо принимали странников и любили их слушать. Когда узнали про то, что я бывал недавно в Иерусалиме, спросили, не слыхал ли я о Мессии.

– Нет, я не слышал, – был честный ответ.

– Там, говорят, весь город развалился, когда его казнили!

– Было несколько землетрясений, – подтвердил я, – но больше я ничего не знаю.

– Расскажи, как оно было…

И я рассказал. Об ужасах, погибших людях. Когда говоришь, боль возвращается, но пускай. Не жалко. Почему бы не отдать людям то, что они хотят, если оно у тебя есть и тебе это почти ничего не стоит?

Мои слушатели были в изумлении. Чтобы привнести света, я рассказал о садовниках. Он выслушали с благодарностью. И ты не поверишь, один из них припомнил эту историю. Кто-то из их семьи путешествовал с торговым караваном и, совершенно точно, знал одного из посланников! Он скоро должен вернуться домой, мне стоит с ним переговорить.

Они были благодарны за рассказ. И спросили, чем одарить меня.

– Самую простую посудину, что не горит, да жира, чтоб поджечь.

Оно тут же возникло передо мной. Я оторвал кусок ткани на фитиль и спросил, где могу найти огонь. Показали. Теперь у меня была маленькая свеча. И я понес ее, закрывая от ветра, в Пустыню – к каким-нибудь ненужным деревяшкам. А еще был день. И кто-то незнакомый окликнул:

– Э! Человека ищешь? – спросил он с доброй насмешкой.

– Только если себя, – ответил я, подумав, и улыбнулся.

Древесина нашлась. Под ногами валялось, много – сколько нужно. Я зажег костер, и уселся, и смотрел на него. Хорошее глубокое чувство.

Утром, когда я проснулся, костер потух, лампадка осталась гореть. Я поднес к ней пальцы, и она согрела мне сердце. Горючего оставалось не так уж много. Пойти бы в деревню. Нехорошо, быть может, опять просить у людей-работяг… Захотят – откажут, прогонят. Я так решил.

А когда пришел, меня ждали. Знали, что далеко не уйду, пока не дождусь возвращения караванщика. Были рады. Мы условились так: мне давали немного еды и вина (излишков я не принимал), наполняли лампадку, а приходил к ним рассказывать. Ни о каких проповедях, как прежде, я и сам ни разу не заикнулся. Я рассказывал истории, которые слышал или которые происходили со мной – простые и о жизни. Никакого ВЕЛИКОГО СЛУЖЕНИЯ. Так, бытовое сосуществование с другими. По утрам я еще помогал в работе – кому чем. По мелочи. Не задумываясь особенно, но было приятно. Иногда весь день в поте лица… Ну и гордился бы я моим нынешним положением прежде! А теперь все само собой разумеется, и том нет ни триумфа, ни награды. Отрада на медленном огне. А по вечерам я уходил в одиночество и жег костры. Пару раз мальчишки напрашивались со мной, но сидение без дела тяжело давалось им, а в пламени, кроме новизны, они ничегошеньки не видели. Я, если честно, тоже ничего особенно в нем не наблюдал. Никакого смысла, просто хорошо, просто нравится. Глазу ли, душе ли – не знаю. Забава легкая да тщета.

Тут пришел караванщик. Его путь тоже пролегал через Иерусалим и, в отличие от меня, ему было что рассказать про того самого Иешуа. Не слышал о нем, правильно я запомнил его имя? Не моя это история, раз уж не пересеклись пути, то и не нужно. Я так чувствовал. Все внимание деревни переключилось на новоприбывшего. А мне настала пора отправляться в путь.

Мы с ним переговорили про послание. Историей записки он был растроган. Оказалось, что даже слышал о моих похождениях на площади. В тот день он ходил на казнь того пророка, так что я не мог его найти. Но потом ему рассказали – между делом, среди прочих новостей. Он как раз снаряжал в Иерусалиме посланников туда, по маршруту к садовнику.

– Жаль, что мы тогда не пересеклись и ты не передал записку.

– Я потерял ее, – признался я.

– Бывает. А я подделал, – признался он.

– Да, я тоже думал об этом, когда боялся, что не найду. Вот только, правильно ли это?

– Не знаю. Но я бы не хотел, чтобы человек знал, что та самая потеряна. Мы можем поселить в его сердце лишнее огорчение. Я не смог. Может, я и не прав. Я лишь хотел… подарить человеку свет. И мы отправили послание!

Неправильно поступили – понял я, но виду не подал. И тем самым соврал ему так же, как он соврал садовнику. А так ли это важно? Если весть придет…

Уходя, я боролся с собой. Расслабился, разнежился – как тут опять бросаться в омут с головой? Я что-то такое обещал себе. Нет, Богу обещал… Главное ноги заставить идти, переместиться в пространстве. Это правильно, я знаю. И я шел до изнеможения. Мучал себя, чтобы отвязаться от мира, который обрел.

Почему я это сделал, спросишь ты. Я научился различать тончайшие знаки свыше и избрал следовать своей, а не какой-либо иной Судьбе. Мне указали путь, и я пошел.

24. Искренность

ГЕБО

Жить тайно.

Юн Фоссе

Искренность – как жаль, что нет такой заповеди. Она бы не помешала. И это единственное, чем я мог бы оправдаться на Страшном Суде. Если бы я предстал пред Богом и Он призвал меня к ответу за все, что я сделал или не сделал, помыслил или неосознанно ощутил, я бы встал перед Ним на колени, будь они у меня, разодрал бы грудную клетку, раскинул бы руки, распахнул бы сердце – до самых потаенных уголков, до ядра моего существа – и предъявил Ему себя всего, до последней капли. У меня нет ничего, кроме того, кем я был. Нет ничего, кроме меня самого. Я бы поднес Ему все – без надежды, с одной лишь мольбой, чтобы Он прочел простую человеческую жизнь с вниманием от первого знака до последней точки. Вот что говорило мое тело на скале перед падением. Оно просило: смотри, Смотри, СМОТРИ, Господь! Я искал Тебя, я шел по пути, который угадывал не логикой, а чутьем. Делай со мной, что хочешь. Я предъявляю себя целиком и единомоментно, без повествовательных мыслеформ и оправдательных изворотов. Вот единственная молитва, на которую я теперь способен.

Хотел бы я знать, что Он подумает обо мне в ту минуту. На самом деле, наверное, ничего особенного. Это для меня так много – выложиться от корки до корки, а для Него выслушать, верно, пустяк. Но если бы я только мог быть уверен, что Он Видел меня, что я отпечатался в наблюдаемых Им картинах…

Почему-то мне кажется, что Он простит мне все за все. Нет, даже не так. Я чувствую любовь к Нему. А может ли Он прогнать душу, которая любит Его? Узнаю, обязательно узнаю это! Хотя, если по правде, там, внутри, где показывается ветер, иногда приходит теплота: такое теплое облачко, которое обволакивает и заботливо отогревает душу от отчаянных мыслей. И это не я, это кто-то другой. Кажется? Может быть. Но если я останусь быть и встречу Его, мне будет очень интересно выяснить, ценит ли Он… искренность – я хочу назвать это искренностью. Искренностью перед Богом.

С человеком она невозможна. Только не на земле. Мы просто не можем: одно сознание плотно изолированно от другого. И это, я думаю, наша главная беда. Способность буквально видеть глазами другого, в особенности взаимно, разрешила бы множество проблем. Изменила бы все. Только не путай с чтением мыслей, это такое же жалкое подобие, как передача внутреннего посредством слов. Дело совсем в другом. Я имею в виду Видеть. И видеть все

Помнишь, я заявил вначале, что буду с тобой искренним? Я придумал замену: моя искренность несравнима с Той, но это хоть что-то, знаешь. И она совсем не то же самое, что говорить правду. Можно лгать и быть искренним, можно сообщать правду без капли искренности. Ведь правда не в фактах, а во взгляде на них. В том специфическом смысле, который целое внушает своей части. Любой из нас – система, состоящая из одних систем и вписанная в другие. И все это еще меняется во времени. Так что в одном факте легко сталкиваются противоречащие смыслы из разных структур. Потому я не хочу высказывать ничего определенного о себе. Любую свою мысль, будь то откровение, бесплодная ошибка или роковой перегиб, я сам готов опровергнуть. Все до единой «правды», клянусь! Стоит лишь взглянуть на все из другой системы, и смыслы, которыми ты начиняешь событие, изменятся.

Правда, оценки вторичны, первично существование. За галиматьей взглядов есть же еще факты – само происходящее, реальность, жизнь. И я сам – такой же факт, как и все остальное. А лучшее, что можно сделать с фактом – представить его как можно более полно, правда ведь? У меня нет ничего большего, потому что я не верю в суждения. Точнее, верю одновременно в несколько противоречащих друг другу. Как тут скажешь правду? Которую из?

Я хотел бы просто выдавать факты, да не получится так. Пусть грань между утверждением и отрицанием тонка, без утверждений не бывает ни человеческой жизни, ни хорошей истории. Так что мне пришлось выбирать для своего рассказа правды. Знаешь, что я сделал? Я выбрал те точки зрения, из которых сам себя видел при проживании жизни. Я как бы посадил тебя в собственное кресло, чтобы угол обзора был тот же. Вот такую искренность я изобрел! Думаю, после этого ты способен меня понять. А может быть, и вычленить мою структуру: я бы очень хотел предъявить себя как конструкцию, разоблачая механизмы функционирования и тем самым обнажая суть. Пускай о чем-то я забыл, а где-то сознательно наврал. Всего все равно не скажешь. Но если ты уловил сущность, то по принципу подобия частей целому легко восстановишь недостающее. Только так ты сможешь увидеть то, что вижу я. А может, ты узнал во мне себя? Хотя бы в чем-то? (Целиком нам не совпасть, конечно.) Тогда моя невозможная мечта о способности Видеть, на малую долю претворилась бы в жизнь.

Зачем? Затем что ты, я вижу, все еще продолжаешь слушать. Никто же не заставляет, я надеюсь. Поверь, я ни за что не держал бы твое внимание, если бы ты попросил меня замолчать. Таково мое правило: я говорю с тем, кто согласился слушать и не дал знака прекратить. А зачем это мне? Хочется. И еще с каждой мыслью становится все спокойнее и спокойнее. Я охватываю вновь свой путь взглядом, из моей новой точки. Жизнь выглядит такой логичной, когда пересказываешь ее, да? И далеко не такой сутолочной, чем когда проживаешь.

Пусть упрощения не избежать, мне все равно хочется как можно полнее предстать перед твоим сознанием. Как там, широк человек, да? Я бы не стал сужать. Вот такой я – во всем этом, и гораздо-гораздо больше. До конца все равно не исчерпаешь человека – ни одного! И это того стоит, я думаю.

Согласись, Господь был прав, что не дал мне настоящего голоса перед людьми. Такие, как я, не способны передавать знания. Я лишь расковыриваю незнание, фиксирую пульсацию жизни. Да, я делюсь с тобой моими выводами – верь в них, если хочешь! Они являлись моей истиной когда-то. Но сам не могу поверить в них сполна. Чтобы учить, нужно во что-то верить. Чтобы поверить, необходимо прекратить поиск. Моя жизнь – пущенная вперед стрела, она не может зависнуть в точке пространства и приобрести устойчивость. Мне претит мысль о том, чтобы стать окаменелостью, живым памятником самому себе и достигнутым в прошлом откровениям. Это мой приговор, наверное: вчера я был гением, а сегодня вновь убеждаюсь в собственном недомыслии. Вчера я построил ладную цитадель, сегодня вновь тянет пуститься в странствие – туда, где ветер растрачивает по песчинкам холмы, едва они устроятся. Вчера я мог стать учителем, сегодня я несмышленый младенец. Такие, как я, не бывают властителями, особенно властителями дум. Я бродяжник – и, в первую очередь, по собственной душе. Такому нет покоя, нет спасения, финала – я обречен. Права была «базарная баба». Права Марьям. Или, может, я ошибаюсь, и завтра же пойму всю бессовестную несостоятельность моих сегодняшних мыслей? А если завтра я заведу хозяйство и восславлю посевы?.. В конце концов, путь – это всего лишь путь.

Я богат тем, что иногда чувствую близость Бога. Ни разу в жизни не видел Его, не слышал прямых откровений, но чувствую. Это нельзя объяснить или доказать, даже описать-то по-человечески я не в силах, но поверь мне, именно благодаря этому я могу назвать себя счастливым человеком. Для меня Бог – такая же реальность, как для тебя солнце. Я молюсь о том, чтобы всегда ощущать Его, даже когда перестаю верить. Мне приходилось доказывать Ему, что Его не существует! Потом, правда, абсурдность происходящего становилась для меня очевидной и я прекращал. Можно в чем угодно убедить себя, но когда ты ощущаешь, то не можешь отказаться от того, чтобы чувствовать. Тогда просто знаешь в глубине, в самом центре, в самой-самой сути себя: там твое знание-ощущение абсолютно. Сложно принять его, сложно согласиться с ним, но даже когда не принимаешь, все равно живешь с этим днями напролет. Вот уверенность в настоящем, которую мне не дано никому подарить – разве что выразить ее для тех, кто благословлен и проклят точно так же, как я. А про будущее: знаешь, лишь была дорога… Все остальное не так уж важно для меня, если подумать. Не будет ее – не будет будущего. Тогда я скажу СПАСИБО за прошлое, ведь я счастливый человек. А потом я безропотно перестану быть.

Я посвятил Богу жизнь – Он даровал мне мой путь. Предмет дарения с обеих сторон был одним и тем же. Больше мне нечего было Ему дать, но большее взять от Него я тоже был неспособен. В этом есть какой-то высший смысл. Таково наше общее дело, не нужное больше никому, кроме нас двоих. Тайное, сошедшее с исторической магистрали, неприметное для других творение, которое сгорит до пустоты и освободит место новым – таким же, как я. Мои мечты не были исполнены, но реальность оказалась осмысленнее. Надежды порождал страх, теперь я перестал бояться. Конечно, случись сейчас землетрясение или что-то другое, и мне будет очень-очень страшно. Но во мне больше нет боязни тупика, ненужности и недооцененности. Кто это сказал: «Жить тайно»? Вот что со мной приключилось. Я не закрепил за собой наследие и память. Мой путь не оставит следов на песке, он не был похож на благополучный, но мы вместе его сотворили и, кажется, вместе его прожили. Вдвоем! Жить тайно!.. И я, кстати, простил себя – за все. А в особенности – за свою никудышность. И сразу вздохнул глубоко и свободно. И почувствовал, что сильно-сильно люблю людей!

25. По ту сторону

ОТИЛА (перевернутая)

Так пускай наступает холодным рассветом на нас новый день.

Слот. Круги на воде

И был вечер, и была ночь, и было утро. И был путь.

Я знаю, что Тебе нужно не то же самое, что нужно нам. Тебе нужно все, что есть, и так, как оно есть. Ни больше, ни меньше. Все, что есть, до последнего шевеления в траве или волоса на голове. Это все – Твое наследие. И все подвержено изменениям, все умирает. В масштабах великих времен почти ничто из нашего не сохраняет свое существование. Сегодня забыт я, через сто лет забыт мой бог, через сто тысяч лет – весь мой мир, все государства, поступки, языки и мысли. Наше наследие возможно лишь в масштабах наших времен. Я понял Тебя.

Но жизнь человека протекает соразмерно ему. Я еще раз подумал о том, что останется после меня, и говорю Тебе (так и знал, что и вчерашнее откровение отвергну), что мне нужно мое место в жизни, нужна определенность. Прежде я жаждал того же, но не было необходимости. И жизнь в режиме свободного полета обладала особой сладостью, для которой страх – острая приправа и лекарство от безвкусности. А теперь все. Я молю Тебя всем своим существом, Господь, по-настоящему молю, яви Себя и вытащи меня, иначе зыбучий песок поглотит меня раз и навсегда. Больше нет сил бороться. Все – это мой исход. И я готов умереть. Это не отчаяние, не простая усталость, не чертово сомнение, не преходящая слабость – это просто конец. Все проходит, и я прошел. Прими мою душу в Свои руки, или… или… или….

Права была моя «базарная баба». Прав был раввин. Да-да. Мне и самому хотелось стать частью общества. Хорошим человеком. Сам про себя же никогда не скажешь, какой ты. Себя познать можно лишь в глазах другого. Нет этих глаз. Марьям да Йеошуа… вот единственные, в чьем отражении я видел себя достойным хоть какого-то блага. Но я понял и знал это всегда: они меня жалели. Сострадание далеко от обстоятельной оценки. А кто еще был отзывчив ко мне, кроме людей с необычайно добрым сердцем? Безумцы, отшельники – такие же, как я, кто пытается и никак не может оправдаться. О, еще пара доверчивых, кому я пустил пыль в глаза. Которых я обманул тем же образом, каким обманывался сам. И вот она – правда. Прямо передо мной. Вы были правы, мои «взрослые». Я слышал от вас то, что всегда знал сам: что бесполезен, оторван от людей – по моей собственной правде. Нет цели, отдушины, радости, успокоения. Мне нечем оправдаться. За спиной холодная пустота, которая не защитит. И, главное, оказалось, что мне больше всего хотелось быть с людьми. ЛЮБВИ. Так сильно хотелось и до того не хватало тепла, что я бежал от него со всех ног. В надежде ли, что догонит? Да, догонит и обратит в свою веру. Что по ту сторону Пустыни ждет протянутая мне рука. Ждет убежденность в глазах другого, что весь я имел смысл. Что я был прав в самом главном. Что я вошел в ад и вышел из него победителем. Тысячи шагов ради светлого финала… У моей истории не будет же счастливого конца, да, Боже? Ты ответь, это ведь даже не Ты сотворил. Это был я. Это мечта из моей головы. Просто я решил, что если пойти наперекор всему, если играть в шашки вместо поддавков, если повиснуть вниз головой, мир перевернется. Мир оценит твою смелость и защитит танцующего на краю обрыва дурака. Как в легендах о лучших среди нас. И ведь внутри меня все понимало с самого начала. Оно шептало мне, что я должен делать, а я заглушал.

Мы все на самом деле знаем, что это за мир и кто мы сами. Только отбрось слова, теории и несбыточные совершенства! Твои мышцы, твои звериные чувства знают пошлую истину. Мы всего-то-навсего не хотим в нее верить. И я тоже не хочу верить в эту истину. И клянусь Тебе, даже если Тебя никогда не существовало, я никогда не буду верить в нее! Я выбираю умереть прежде, чем умрет моя надежда.

Добровольцем ступил в ад – придется идти до конца. Дорога разрушается под ногами идущего, едва он продвинется вперед. Мне остался предельный круг. Пришло время отдаться в руки последнему судье. Знаешь, куда я пошел? К себе домой. К родне, соседям. Раввину. Вот кому должен принадлежать смертельный удар. Когда я понял это, все наконец стало просто и ясно.

И я пошел. По дороге встретил кочующий народец. Они едва понимали по-нашенски, однако кое с кем из них мне удалось обменяться новостями. Это были жители укрывшейся в одиноком оазисе деревеньки. Боги покарали их за падение нравственной чистоты, и вода покинула песок под ними. Все высохло, жизнь стала невозможной. Теперь они с женщинами, детьми и стариками ищут себе новое место или смерти. Эти чужаки были добры ко мне. Меня пригласили поесть с ними и переждать жару в тени их повозок, я согласился.

Внимание чем-то привлекла женщина с грудным ребенком.

– Мальчик? – спросил я, чтобы начать разговор.

– Девочка, – ответила она и, к моему удивлению, показала свое дитя.

Взгляд малышки меня разбил. Я узнал ее… Не может быть такого, но ощущение, что это моя давняя единственная, было чертовски стойким! Два каких-то мгновения… Она глянула на меня и отвернулась к маме. Я привалился к повозке и закрыл глаза.

Если это действительно ты, дорогая, ты с треском провалилась. Так хотела свободы, сбежать отсюда в «свой родной» мир, отбросив все. Вот ради чего ты предала нашу связь. Но ты не ушла. Всего лишь сменила тело и содержание головы. И все сначала… Новая жизнь, как ты и боялась. Жесточайшее поражение! Смешно. Ты не обижайся, я имею право судить – я ровно так же повержен.

Так ты существуешь? И как, все своим чередом? У меня да. И я помню тебя. Бросаю на ветер тебе послание. Однажды начнешь искать что-то неясное – может, выудишь из вечности мое письмецо. Если понадоблюсь – ищи, а вдруг часть меня засквозит в темноте? А не будет меня совсем, желаю тебе обмануться и поверить, что нашелся. Не сомневайся, что я слышу. Не сомневайся, что самое лучшее, во что ты веришь – земное или Высшее – оно рядом, на расстоянии вытянутой руки или чуть дальше. Совсем чуть-чуть! Надежда сама себя стоит, это правда.

Я покинул этих людей. С наступлением темноты пришел к оставленным ими укреплениям. Прямо-таки небольшая цитадель – хотелось воскликнуть. Она горела. Видимо, на солнце нагрелся навоз и пошло… Я сел на песок и стал смотреть на пламя.

И пришло оно – отчаяние, которое нечем крыть. Неразбавленное, в чистом виде, один на один с тобой. Между мной и им всегда было так много лишнего. В хрустальном отчаянии есть что-то прекрасное. Ясность, которую больше не хочется туманить да приукрашивать. Безукоризненно-насыщенную тоску я медленно тянул из кубка, пока не допил до последней капли. А по ту сторону чаши отчаяние подошло к концу.

Я так и сидел у истлевающей цитадели, оставленный отчаянием после нашего короткого свидания. А огонь, обугливающий одни лишь мертвые камни, остался по-прежнему чарующе-прекрасным.

Я лег спиной на песок и обнаружил, что после всего звездное небо осталось на месте. И до-

-олго смотрел на него, любовался.

А утром я проснулся и пошел дальше. Через несколько дней пути под вечерним солнцем я начал узнавать пески и удивился. Просчитался с направлением: передо мной был город Иерусалим. Что ж, если такова судьба, пускай.

На входе в город, у самых врат, я увидел его – того самого римского префекта, который отпустил меня однажды. И он с первого взгляда узнал меня. В его глазах я прочел: «Ну какой черт тебя сюда потащил?» И я понял, что теперь он убьет меня.

И ты знаешь, мне показалось, что, если бы я прожил еще жизни, мы бы с ним вновь встретились, и он стал бы моим палачом. Будто каждый раз он смотрит на меня и должен умертвить. Может, мы связаны? И едва ли это он выбрал меня. Кто знает, быть может, жертва присматривает себе палача, делая его орудием в руках собственной судьбы, своего личного вымысла? Быть может, это он обречен?

Я испытал такую… беспредельную жалость… к нему…

В темнице

Мир создан по таким, как ты, кто ничего не имеет, но свободен. О.А. Клинг. Последнее утро Бабра

– Вот и все.

– Да!.. Хм…

– …Вспомнилось, один человек сказал: «Этот мир создан для таких, как ты – кто ничего не имеет, но свободен».

– Может. Только у меня больше нет ни времени жить, ни плодов моей жизни, ни, собственно, свободы.

– Но ты свободен, ведь так?

– Не знаю. Не знаю! Не знаю… Да. Теперь свободен, как никогда прежде.

– Красиво! Счастливая вышла история. Но вот мне все равно страшно.

– Мне нет. Благодарю тебя за это.

– Ты, видимо, закончил свою речь.

– Расскажешь о себе?

– Не хочу.

– Признаться, я не хочу слушать.

– Вот мы и пришли к консенсусу! Че будешь делать остаток ночи?

– Что буду делать? Спать.

– Да ладно тебе… Ты че, серьезно что ль?! Эй, как думаешь, может, нас еще отпустят? Или мое лицо…

– Не в этом дело. Нет. Совершенно точно – нет. Тебя еще может быть. Помолись… Ах, да, ты же не веруешь… А мне так хорошо, так спокойно, понимаешь? Не может быть так спокойно, когда впереди жизнь…

И тот, который был уже совсем далек от отчаяния, лег и уснул.

Утром к ним подошли стражники и зарезали ножами прямо в яме, без публичных судов и лишних глаз. Просто и быстро.

Никто не спрашивал осужденных об их жизни. Они же не сочли нужным что-либо рассказывать.

Оглавление

Рекомендации по чтению, не вошедшие в аннотацию

Информация о публикации

В темнице

1. Исход

2. Солнечный удар

3. Голод и неприятности

4. Необыкновенный человек

5. Провал в объяснении

6. К людям

7. Легко и приятно

8. Плод сладок

9. Нагорная проповедь

10. Приятная легкость бытия

11. Дорога на Иерусалим

12. Монстры – тоже люди

13. Не отрекаются любя

14. Точка бифуркации

15. Бог не играет в кости

16. Кипящий бульон

17. Пошлое

18. Разрушение Иерусалима

19. Со скалы

20. За грань

21. Бесполезный гений

22. В моей тишине (белая глава)

23. Эфемерное

24. Искренность

25. По ту сторону

В темнице