Наша самая прекрасная трагедия [Извас Фрай] (fb2) читать онлайн

- Наша самая прекрасная трагедия 1.64 Мб, 302с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Извас Фрай

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Глава 1 Июнь

1. Штефан

Каждому человеку, так или иначе, рано или поздно, приходится выбирать свой жизненный путь.

– Штефан, давай скорее!

– Что такое?

– Давай, иди уже, мы ждём только тебя одного.

Так всё время говорит мой отец и с ним трудно не согласиться. Произнося эту фразу, он всегда спрашивал меня: «Und was wälhst du?» – «А что выберешь ты?». Мне всегда казалось, что так он издевается надо мной. Но нет, он и вправду верил, что всё в жизни зависит лишь от самого человека и от его выбора. А ведь и он, и я – были одними из многих, кому судьба указала путь, не спрашивая разрешения, и велела идти по нему, сжав зубы, утерев слёзы кулаком. Уж не знаю, чем я так разозлил её, раз всё случившееся со мной – дело рук Фортуны. Если бы моя судьба приняла человеческий облик или, как мне представляется лучше, звериный – клянусь, не знаю как, но я бы покончил с ней, раз и навсегда. Но увы, в том вся и проблема, что как бы мне того ни хотелось, но в наших неприятностях некого винить.

– Куда мы так торопимся? Почему нельзя выехать на час позже?!

– Я рассчитал маршрут. Мы с твоей мамой уже всё решили.

Они всегда хотят, чтобы всё было идеально. К вечеру, мы должны быть в ста километрах к западу от Кракова, чтобы вовремя пересечь границу на следующий день.

– В Украине нас уже ждут. Будет неловко, если мы опоздаем.

Ukraine. Украинэ. Звучит как кошмар. Но именно в нём я сегодня проснулся.

Машину мы забили доверху: тряпьё, барахло, безделушки – всё, что угодно, но только не то, без чего действительно нельзя обойтись. Но даже если бы мы сумели уменьшать предметы так, чтобы они могли уместиться в кармане – родной город увести с собой мы всё равно не сможем. Впервые, покидая его, я испытываю подобные чувства. Раньше, я всегда знал, что под рукой у меня есть обратный билет. Но теперь, в нём был указан только один конец. Мы покидали Берлин. Есть вещи, которые становятся частью нас самих, и забыть их невозможно, сколько бы ни было выпито спирта, как бы мы ни бальзамировали душу пустыми успокоительными словами.

Не знаю, что ждёт там, впереди – никогда не умел заглядывать в будущее дальше, чем на пару секунд, да и то, нечасто. Я вижу своих родителей на переднем сидении нашего авто, пролетающего по автобану. Мама за рулём, а рядом папа, будто мы выехали за город, погулять в Потсдаме или в Магдебурге. Им-то куда комфортнее, чем мне, сидящем в одной купе с хламом, не поместившимся в багаж. Впрочем, чего я такой злой – всё это произошло не по их воле и рады они были не меньше моего. Это не их вина, что пришлось покинуть Берлин и ехать на край Европы, просто так случилось.

Весь мой гнев сошел на нет в тот же миг, если бы вся семья была убита горем, но меня всё ещё приводили в ярость их силуэты на передних сиденьях. Сейчас перед глазами у меня стоят фрагменты лиц моих родителей, отраженных в зеркалах заднего видения: они – каменные, не живые, минеральные наросты вместо глаз, вместо скул, щёк и голов; они не выражают чувств и я злюсь не на них – меня выводит из себя мысль, что в груди, спрятавшись под масками из горных пород, ещё бьются их сердца, способные чувствовать, которые могли бы навернуть слёзы на холодных глазах или хотя бы вздохи горя, и тех мне бы хватило, чтобы не думать, что только из моих очей стекают вниз маленькие капельки, хоть и по-тихому, но так, чтобы можно было заметить. Я злюсь на то, что я – единственный, кто не делает вид, что ему не больно.

Вспоминая об этом сейчас, я не могу не улыбнуться и не подумать, что так начиналась одна из самых счастливых эпох в моей жизни. Так же, как я плакал, покидая Берлин, я буду плакать, когда вернусь сюда тринадцать месяцев спустя.

Ночевали мы в мотеле где-то на востоке Польши, неподалёку от Кракова. Вглядывайся, запоминай, – говорю я себе, – такого ты не увидишь больше нигде, никогда. Страна, в которую мы переезжаем с концами, уже совсем близко. Горе тем, кто покидает родные края без возможности вернуться. Украина, если я о ней когда-нибудь и слышал, то в моей голове эта страна всегда была где-то за незримой далью – за славянским морем, восточнее Польшей, но западнее России, севернее Румынии, но южнее Беларуси и Прибалтики, одним из многих безымянных осколков советской империи, среди необъятной пустоты, и так далеко от дома, что и подумать страшно.

Если кому и было труднее, чем мне, так это маме, которая не знала ни русский, ни украинский язык. Папа же владел немного и тем, и другим, но не так, чтобы бросаться в разговор о всяких пустяках с тамошними жителями и не испытывать того неловкого чувства, будто врезаешься головой в стенку, запутавшись в словах и мыслях как в паутине без малейшей возможности вырваться. Я, хоть и учился с шести лет в школе, ставившей упор на изучение русского языка, испытывал похожие чувства. Так что, всем нам придётся биться лбами о языковой барьер, переломав себе при этом несколько жизненно важных костей. Привыкать к другой культуре и учиться жить заново. Никогда возможность попадания в дорожно-транспортное происшествие с летальным исходом не казалась мне настолько привлекательной.

2. Отто

Польша – она совсем близко и так далеко. Я чувствую её землю у нас под колёсами автомобиля. Здесь ещё не чувствуешь, что находишься вдалеке от дома, но чем дальше мы продвигаемся вглубь этой страны, тем сильнее во мне разгораются совсем нетуристические тревоги.

Если бы за рулём сидела не моя жена, то мне и в головы бы не пришли бы подобные мысли. Когда ведёшь машину, думаешь только о дороге, о безопасности близких, жизни которых зависят только от тебя. Потому и места под черепом для посторонних мыслей попросту не остаётся. Но ведёт именно она. А мне в пути приходится спасаться от скуки, от однообразных пейзажей за окном и бездумных прозябаний в телефоне. Всякое может прийти на ум – как сейчас, не самое весёлое. Я бы мог просто смотреть дорогу, но мне приходится думать о будущем. Теперь ясным становится то, что я не знаю, каким оно будет. Мы строим свою жизнь заново, а в моём возрасте это уже вредно для здоровья. Страна, люди в которой тебя не понимают – нам нужно привыкать к ним, искать работу, думать о крыше над головой, сохраняя достоинство и честь. Учить язык и местные обычаи, научиться любить новый дом и людей, которые будут рядом с нами. Будь я один – быстро бы сдался, спился, ушел в себя так глубоко, что не смог бы вернуться. Но нам с женой придётся совершить этот подвиг – ради Штефана, нашего сына, у которого, в отличие от нас, ещё есть надежда на будущее. Ах, вот бы сидеть сейчас за рулём.

Слишком поздно что-либо менять, думать, как жить дальше. Как могли бы влачить своё существование, медленно приближаясь к заслуженной старости, заботясь о таких мелких проблемах, как дождь, пережаренное блюдо или скандал в газете «Spiegel» – теперь о них мы будем мечтать по ночам. Слишком поздно думать, как бы всего этого можно было избежать.

Невозможно спастись и от польского бигуса, который подают во всех придорожных закусочных, в мотеле, в ресторанах и дешевых забегаловках – как бы поляки не готовили бигус, он не станет похож на Sauerkraut. Свежий помидор, зубок чеснока, морковь, лук и мясо – и капуста. Много придумали поляки, кое-что у них получилось даже вкусно, но не так, как простая немецкая тушеная капуста, в которой и душа, и вкус, и любовь. А затем, я понимаю, что дело тут совсем не в капусте или способе её приготовления.

Вокруг достаточно людей, говорящих по-немецки, но стоит им сказать первую фразу, как сразу понимаешь, что перед тобой – поляк. Многие берлинские немцы пошутили бы, что в их городе немецкого не больше, чем на польской заправке. Но что мотельные номера с простым интерьером, что зал ресторана, где подают бигус, минимаркеты «склепы», что прайс-листы в польских злотых имеют общего с Берлином или хотя бы со знакомыми нам его частями? Один философ, хоть убей уже не вспомню его имя, однажды вывел четыре формы отчуждения, где самым болезненным был уход от собственной сущности, когда человек не реализует себя в труде, но отрицает себя, испытывает не благополучие, но отчаяние, не развивает свободно свои физические и душевные силы, но истощается физически, а умственно – обесценивается. Всё это я доказал на себе: днём в салоне автомобиля, а вечером – в кругу семьи, сидя за столиком какой-нибудь придорожной закусочной или номере мотеля. Меня пугает вовсе не эта страна, в которой я ни разу не бывал – не Польша, мне ещё не встречался немец, испытывающий страх перед ней, – а Украина. Вот, что действительно страшно.

Это бесстыдное проявление эгоизма с моей стороны, ведь мальчик волнуется куда больше, чем я. И если мне на ум приходят такие странные мысли, то страшно даже представить, что творится сейчас у него в голове. Но я ничего не могу с собой поделать. У меня было много времени изучить своего главного врага, сидящего внутри меня. Но справиться с ним я так и не сумел.

Меня зовут Отто, мне сорок восемь лет, я из Берлина и боюсь перемен, заложенных в слове, таком непривычном для уха; во рту оно вызывает маслянистый привкус, оно такое славянское, что пробуждает в уме образы бескрайних просторов, однообразных городов и непонятных людей – Украина. Как же я хочу перестать его бояться.

Ночь была тихой и долгой. Когда мне удалось заснуть, сквозь привычный шорох и храп, я заразил спящую жену и сына своими кошмарами. Как хотелось, чтобы завтрашняя дорога вела не вперёд, а назад. Весь кошмар и заключался в том, что возвращаться было некуда. Мы оставили позади свои жизни и воспоминания.

После великой войны, разрушительной для всех её участников, мой отец, родом из Беларуси, во время армейской службы попал в ГДР. Там он влюбился в мою маму – банальный служебный роман, как можно судить по его рассказам и чёрно-белым снимкам, дошедшим до наших дней. В целом, жизнь обоих удалась. Дезертирство, предательство старой родины в пользу новой редко складывается удачно, что в целом справедливо, но ему в этом деле повезло и оба моих родителей счастливо дожили до лет, когда свечи стоят дороже торта. Не самая справедливая судьба для того, кто склонен к измене, хотя сам папа имел на этот счёт иное мнение. Он успел объездить полмира, воспитать двух сыновей. На последней нашей общей фотографии все мы улыбаемся так, будто рекламируем зубную пасту. Это не была постановкой – все мы действительно были довольны своей судьбой. Жизнь складывалась так, что каждый день мы радовались тому, что все были вместе.

Первым нашим родственником, в жизни которого вошло слово «Украина» стал мой старший брат – дядя Штефана – Альберт. В середине бурных девяностых, когда наша родина была на подъёме общего оптимизма и роста иммиграции из отколовшихся от советского союза республик, судьба свела его с украинской туристкой, попробовавшей на вкус сладкую европейскую жизнь. Но она не пришлась ей по вкусу. Ностальгия, свойственная всем русским, тянула её в места, где она выросла и где уже в среднем возрасте мечтала встретить, пусть и полную лишений, старость – но зато среди тех, кого знала, и кому была рада больше всех немцев с толстыми кошельками и хмурыми лицами. Даже её любовь к моему брату, отнюдь не паспортная, не могла её удержать. В Берлине любой из семи гномов отыскал бы свой дзен, но для Белоснежки такая жизнь была страшнее кошмара. И не гному, в итоге, досталась героиня сказки, а принцу, который пошел за ней, преодолевая зло внешнее и внутреннее.

Уж очень мне нравятся сказки, а раз так, то я продолжу: гномом он был или принцем, но любовь к иностранке была сильнее любви к родине, и он пошел за своей Белоснежкой в страну подсолнухов и синего неба – увы, совсем невангоговских. Он ценил жизнь европейца, которая была ему глубоко знакома; в нём был силён дух романтика, он с самого детства стремился ко всему новому, неизвестному. Будучи автомехаником, ему известен был и «Запорожец», и про Днепрогэс он знал, пусть и понаслышке. Но никогда не думал, что именно в этом городе он состарится и не будет жалеть ни о чём.

Нашего отца судьба вырвала из славянского моря. А вот его сыновей и внука, так или иначе, призвала обратно. Какое же извращённое чувство юмора у того, кто всё это подстроил.

Европейские номера на украинской границе мелькали нечасто. А те, у кого они были – уж наверняка сами были украинцами, только чуть удачливее остальных. Не знаю почему, но буковка «D» на нашей машине вызывала у меня грусть и смущение. Я опускаю лицо в ладони и делаю вид, что не замечаю, как жена смотрит на меня сквозь стеклянные линзы солнечных очков. В машине на «D» царит молчание, каждый погружен в собственные мысли. Кто о чём, а я уже начинаю волноваться за растаможку, если мы задержимся там надолго. А ведь всё к тому и вело.

В первом же городке у нас на пути мы поменяли карточки в телефонах, расставаясь с OrtelMobile и Lebara, мы приобрели Vodafone – с этого начинается любая миграции в нашем веке. Это ценный жизненный опыт, который лучше не иметь никогда. Свои старые карты выбрасывать мы не стали – скорее из сентиментализма, чем из практической необходимости. Как мог бы сказать один русский классик: «Все счастливые туристы одинаковы, но каждый мигрант несчастлив по-своему».

Переезд в новую языковую среду – это всегда трагедия.

Миновав украинскую границу, я стал внимательнее вглядываться в пейзажи за окном. Вроде, ничего не изменилось – так всегда кажется, попадая в другую страну. Но позже, перемены начинают проявляться во всё более радикальных формах, и затем приходит понимание, насколько велики различия. Конечно, мне знакома кириллица, да и с русским языком, с горем пополам, я в дружеских отношениях. Но внезапный культурный шок застал меня врасплох. Прочитывая слова и фразы на русском и украинском языках кириллицей, интуитивно в голове они переводились на латиницу. Какое сильное влияние оказывает на меня моя прошлая жизнь – и как тяжело мне будет избавиться от него вместе с тем постоянным дискомфортом, который возникает сразу, стоит лишь выглянуть в окно.

Штефан молчал и на любые фразы огрызался коротко и грубо, игнорируя русский, на котором я говорил, он отвечал мне по-немецки. Молодец, сынок, но, увы, нам это не поможет.

Из всех нас, моя жена Анна была настроена оптимистичнее всего. Впервые за долгое время она была довольна и даже не скрывала этого. Мы поселились в отеле на окраине Львова. Пока мы с сыном напоминали скорее грозовую тучу, всё происходящее приводило мою жену в доброе расположение духа. И вправду легко было представить, будто машина наша забита отпускными чемоданами, а сами мы – туристы, вырвавшиеся на уикенд из города, с полными кошельками и яркими глазами, горящими от впечатлений и надежд. Но мои мысли никуда не исчезли, как бы я ни старался, как бы ни хотел, мне не удастся представить себя туристом, особенно после всего, что произошло – после событий, будто сейчас разворачивающимися у меня перед глазами. И как ни крути, ни Львов, ни любое другое место мне с этим не поможет.

В каждом туристическом городе, особенно в таком как Львов, есть места, выставленные на всеобщий осмотр, и куда в обязательном порядке стекаются все приезжие – даже если это изначально не входило в их планы, местные найдут способ показать такие места тебе, чтобы, так или иначе, у тебя осталось приятное впечатление – все дороги ведут к таким достопримечательностям. Но бродить по Рыночной площади, круг за кругом рассматривая товар в сувенирных лавках, не хуже и не лучше того, что я мог бы найти на Мариенплац, витрины магазинов и столики ресторанов – занятие, скучнее которого в незнакомом городе не придумаешь; и всё же, многим нравится.

Местная архитектура наводит на позитивные мысли и сам город, чем больше изучаешь его, тем он интереснее. Немного не такой я представлял себе эту страну. Это особая её часть – исторически и географически. Были времена, когда здесь с каждого угла немецкая и польская речь звучала чаще, чем русская или украинская. Мы стоим на окраине Австрийской империи, в месте, где кончается Европа, такими тогда были мои мысли.

В молодости, лет в двадцать, я впервые услышал мелодию, поразившую мою душу и научившую любить классическую музыку больше той, которую мне навязывали со всех радиостанций и плакатов. Я переслушал «Адажио» сотню раз, а фамилия Альбиони стала прямой дорогой к таким гениям, как Гайдн, Бах, Бетховен и даже Моцарт, которых, не смотря на всю их известность, я открыл только после знакомства с Альбиони. А затем, я узнал, что «Адажио» написал не он. Статья об одной из самых знаменитых фальсификаций в истории музыки, словно молния, сожгла цветущее дерево моей прежней наивности. Некий музыковед по фамилии Джадзотто в сороковых годах прошлого века написал то самое «Адажио Альбиони». Это было мудрое и дальновидное решение – выдать своё произведение за труд другого композитора, и вместе с тем, невероятно коварное. Только так эта мелодия смогла бы прозвучать на весь мир, ведь кто бы стал слушать музыку, написанную каким-то Джадзотто, который ко всему прочему даже не был композитором. А вот «потерянное во времени «Адажио» Альбиони», музыка восемнадцатого века, живая, будто написанная совсем недавно – звучало куда лучше. Слушатель запомнил её под таким именем, даже после того, когда открылась истина, после того, как умер Джадзотто. Виды этого прекрасного города напоминали мне эту волшебную мелодию, которую я с тех пор перестал слушать, как и всю классику – «Адажио Альбиони».

Этот город встречает всех, кто прибывает в Украину с запада, по автодорогам. У нас здесь всего один день, а затем двинемся дальше. И чем больше мы будем заходить на восток, тем разительнее станут заметны перемены в ландшафтах и облике городов, тем меньше эта страна будет скрывать своё лицо.

Я хотел найти места, которые город бережет на особый случай. Обычно, на это уходит много времени – и всегда больше, чем ты можешь себе позволить. Но мне хватило и того, что после экскурсии, закончившейся на рыночной площади, я повёл своё семейство в сторону, которая не входила в маршрут нашего туристического гида. Город оказался намного шире, чем можно было представить. На какой-то момент, мне захотелось остаться здесь навсегда, каждый день придумывать себе новый маршрут, запас которых не иссякнет никогда, купаться в фантазиях, вызванных отнюдь не посторонними веществами, а исключительно собственными впечатлениями от новой главы своей жизни. И Штефану понравилось здесь – он сам сказал мне об этом, после чего у нас завязался такой длинный диалог, каких мы с ним не вели уже невообразимо давно.

Мы с Марией возвращаемся в отель, а Штефан сбежал, решив ещё задержаться среди таких уютных улочек и прекрасных памятников архитектуры. Меня радовало, что хоть в чём-то наши мысли нашли точки пересечения и его меланхоличный характер взбодрился в первый же день в Украине. Вот бы весь год был таким, как этот волшебный день – чтобы каждый город оказался таким же гостеприимным как Львов и чтобы весь год у случайных туристов не было времени на переживания и рутинные обязанности, как вовремя позавтракать или лечь спать, или не опоздать на работу. Многие туристы верят в исполнения желаний, если, к примеру, коснуться статуи, или бросить монетку в фонтан. Я загадал желание трижды и просил об одном: чтобы этот год пролетел как день, чтобы время перестало идти в привычном для нас ритме и пустилось в реактивный полёт, но только так, чтобы в конце пути, оборачиваясь назад и пролистывая исписанные страницы прошлого, мы не смогли бы прочесть ничего, что вызывало бы в памяти воспоминания о впустую потраченном времени, о тяжести судьбы или трещине в нашей семье. Одного дня – недостаточно, чтобы перечеркнуть все наши надежды. Пусть в Украине мы проведём всего один день.

3. Штефан

Надежда – куда менее надёжна, чем вера. В счастливые времена, человек переполнен верой в жизнь. В тёмные времена, ему остаётся лишь надеяться на лучшее. Но сама суть от этого не меняется. Без веры человек живёт, но не человеческой жизнью. Без надежды человек погибает.

– Gefällt es dir hier? – неожиданно спросила меня мама.

Нравится ли мне здесь… да что здесь может нравиться?! Может и понравилось, если бы она не спросила меня об этом. А так, я должен думать теперь, что она хотела этим сказать. К счастью, разгадав недоумение у меня на лице, следующей фразой она объяснила, что именно встревожило её – она заметила, что я за весь день не сделал ни одной фотографии.

Отец смотрит на меня с той стороны стола в ресторане гостиницы, разделываясь с куском пирога, потягивая кофе с молоком, он проделывал всё это с таким шумом, что сложно было услышать собственные мысли.

Самой ужасной ошибкой за всю мою жизнь – было родиться в этой семье. На лице у отца, весь день напоминавшего грозовую тучу, теперь застыла какая-то странная улыбка, которая может появиться лишь у тех людей, которым не свойственно улыбаться. Я перевожу взгляд на маму – она всё ещё ждёт моего ответа.

У меня был фотоаппарат – не камера на телефоне, и не мыльница, а настоящий, полупрофессиональный, хоть и объектив на нём был слабенький. В Берлине я любил снимать если не постоянно, то хотя бы через день – всё, что казалось мне интересным и до чего только мог достать зум. А уж когда мы выезжали за город, то фотоаппарат вырвать у меня можно было только с руками – а затем, на просмотр сделанных снимков уходило времени едва ли не больше, чем на само путешествие. Но сегодня, ни одной фотографии я так и не сделал. Даже самому себе мне было трудно это объяснить – с мамой, которая только ещё больше напряглась, нетерпеливо вглядываясь в меня, говорить об этом было невозможно.

На помощь мне пришел отец. Спокойным голосом он обрался к ней: «Всё в порядке» и приобняв её одной рукой за плечо. Он посоветовал маме попрактиковаться в русском и не говорить по-немецки:

– Нас никто не понимает, – напутственно извлёк он из себя.

Моя мама, до этого казавшаяся спокойной и уравновешенной, после этих слов пришла в ярость, будто эти пару капель переполнили чашу её терпения. Она закричала по-немецки что-то грубое в адрес папы так, что голос её чуть не сорвался – в этом я мог её понять, не нужно было ему вести себя с ней как с девочкой. Маме не нужно, чтобы другие понимали её слова. Ей нужно, чтобы он понимал её.

К вечеру от её утренней фантазии не осталось и следа, и будто только теперь она поняла, где мы и куда идём.

Но мама – сильная. С той же скоростью, что она на доли секунды потеряла контроль, её непринуждённое выражение лица вернулось вновь, будто случайно сошедшая с петель маска сорвалась и в то же мгновение она вернула её на прежнее место. Что-то билось внутри мамы, и я не про сердце; но она точно не была из тех, кто не сумел бы себя перебороть.

Отец до сих пор молчал, пытаясь осмыслить её слова. Я отвлёкся на десертную вилку, которой я собрал остатки торта и отправил их в рот, а затем снова поднял глаза на маму. Она выглядела в два раза моложе, чем ей в действительности было лет. Ей запросто удалось бы стать отличной женой талантливому художнику, фотографу или режиссёру – стоило только захотеть. У неё был редкий дар видеть в простых предметах то, чего никто не мог разглядеть, пока она не позволит взглянуть на эти вещи своими глазами. Она могла влюбить в себя любого творческого человека, заполнить кровоточащие пустоты в его таланте. Но стала женой моего отца.

На столе еды почти не осталось, а чек ещё не принесли. Я задумался, кем она была до того, как оказалась здесь, по ту сторону увеличивающейся с каждой секундой пропасти, отделявшей её от дома? Ни художником, ни режиссёром – точно нет; а фотограф у нас в семье один – только я. По крайне мере, она об этом не рассказывала. А говорила о том, как работала в офисе средних размеров фирмы и имела все шансы за семь лет работы на совесть получить вакантное место менеджера по продвижению или увеличению чего-то там. Но она оставила в прошлом старые обязанности ради новой работы, которой оказалась ещё более верной, чем старой. Это был Kindergarten. Есть люди, которые, повзрослев, возвращаются в детский сад, чтобы стоять по ту сторону манежных баррикад – у каждого своей мотив, но мне её было трудно понять. То ли это было безумие, то ли просвещение – она не любит говорить об этом. Но её личный выбор я не могу осуждать.

В те времена бизнес отца ещё позволял работать не много, отдаваться безделью и много путешествовать. Почему-то в моих мыслях история моей матери (да и отца) рано или поздно перетекает в мою. Сначала, просто упоминается о факте существования их общего ребёнка. Затем, он занимает всё больше места в их личной жизни. А затем, часто даже посреди предложения, понимаешь, что история одного человека была лишь прелюдией к жизни другого, который тоже, так или иначе, но сдаст свои позиции в пользу третьего, а затем четвёртого, начиная как главный герой, всё меньше и меньше заслуживая внимания, пока тихо не исчезнет со строк. Ведь истории не заканчиваются, кончаются только люди в них. Как, к примеру, у моего отца, выражаясь по-украински, урвався терпець:

– Хватит с нас уже. Я пойду, расплачусь сам, ни то всю ночь здесь просидим. Идите в номер. Ох, и жирный ужин был – нужно было поменьше еды брать. В следующий раз, Штефан, я не дам тебе торт заказывать – ночь же за окном.

Номер в отеле. Одной этой фразы достаточно, чтобы повеяло свежим ветерком, а душа вдохновилась мыслями о предстоящих приключениях, обязательно интересных. По крайне мере, отель всегда казались мне таким светлым местом – где ничего надолго не задерживается, постоянно царит праздник, однако не мешающий покою, и время занято исключительно осознанием участия себя здесь, в путешествии. Вот только в номере было темно. Бессонница продлила настоящее, не давая сегодняшнему дню стать завтрашним. Родители мирно спали в обнимку на своей «double» кровати. Тем временем я качался из стороны в сторону на «single», меня бросало то в дрожь, то в пот от ночного летнего холодка. Для тех, кто не спит, есть лишь одно утешение – вдалеке за окном виднелись спальные районы Львова, выстроенные под линейку, с возвышающимися, местами, новостройками, и сотни окон квартир были обращены в мою сторону. Я мог следить, у кого свет выключен, а кто так же не спит, занятый чем-то или просто не способный найти себе места и уснуть. Мирное мелькание живых огоньков людских домов мало меняется от положения на Земном шаре. Каким бы чужим ни оказался бы для тебя новый мир, в этом теплом сиянии никогда не будет вражды. И хоть это было время, когда я пересматривал все свои старые убеждения об отелях, путешествиях, да и вообще, о судьбе, я ощутил, что этот город, первый попавшийся нам по пути, желает нам счастливой дороги, куда бы она нас не привела. Покой, наставший после этой мысли, был первым звоночком к безумию, вызванным недостатком сна.

На следующий день, за завтраком, отец, полный сил, излучающий радость и восторг, сказал:

– А мне нравится эта страна, – прозвучало это буденно, и слова, будто не были обращены кому-либо лично, но имели двойное дно, от которого становилось не по себе, – цены низкие, люди добрые, да и вообще, смотри, как красиво здесь.

От разговоров по-русски у меня начинает болеть голова. В городе я старался сделать вид, что не понимаю ни слова на этом языке и говорил только на английском. Это сложный, нервный, капризный язык. Даже если ты учил его с детства, за семнадцать лет ты всё равно напрягаешься всем телом, когда слышишь эту речь, а в голову начинают приходить грубые мысли. Я ещё не сказал ни слова, но уже устал от этого разговора.

– А какой тебе кажется эта страна? Тебе уже удалось схватить её образ? – продолжает он.

«Схватить» – не помню такого слова. На ум, через несколько секунд, приходит «схватка» или ещё более диковинное – «схватки». Но что всё это должно означать – ещё попробуй разгадать. Что бы он хотел сказать, говори он по-немецки? Только так ещё можно расшифровать его речь.

– Мы один день здесь, – криво вырвалось у меня и даже этой фразы хватило, чтобы лишить меня сил и воли продолжать этот диалог, надеюсь, с него хватит.

– Скажи ещё что-нибудь. Какой она тебе показалась за этот один день?

– Львов – красивый. Мне хочется остаться здесь. Но мы едем вперёд и мне хотелось ничего запоминать – потому я, поэтому ничего не фотографировать. Мне хочется вернуться. Плохо жить с люди, которые не понимаешь и которые не понимаешь тебя.

Иногда от таких длинных речей на русском кажется, что вот-вот потеряешь сознание. Не знаю, всё ли я сказал правильно. Но именно это он хотел услышать: что у меня на уме и как я думаю.

Он улыбнулся, отведя взгляд.

– Твой русский уже намного лучше. Это хорошо. Продолжай говорить на этом языке. Потом увидишь, как будешь на нём летать.

Хотелось бы мне в это верить.

Затем, он поднял глаза на меня, мягко, но настойчиво добавив:

– Ты слишком плохого мнения о нас с мамой. Это мы останемся там навсегда, не ты.

Он произнёс это быстро, но всё равно я понял всё. Насчёт мамы, отстранённо занятой своим кофе, не уверен – вряд ли она понимала слова, которые он говорил, но уж смысл в той или иной форме дошел до неё. Этот голос, спокойный, опечаленный, но непреклонный, она знала куда дольше меня, и понимала его лучше.

– Тебе вовсе не обязательно провести всю жизнь вместе с нами здесь, в Украине – ты и сам знаешь, что ты ни в чём не виноват. В Германию мы уже не вернёмся – тут я ничего не смогу сделать. И для тебя пока что там небезопасно. Но в отличие от нас, ты сможешь вернуться, если захочешь. Мы с твоей мамой будем только этому рады, wirklich, Schatz?

Я перевёл взгляд на маму – она моргнула, но ничего не сказала. Вместо этого, нетерпеливо сложила руки на коленях, показывая, что закончила с завтраком и что нам пора собираться в путь.

– Но пока этого не произошло, ты будешь жить с нами и твоим дядей Альбертом. Это не так страшно, как могло бы быть. И, в любом случае, ты будешь знать, что это – не навсегда. А впрочем, мы всего один день в Украине, правда? Говорят, что иностранцы в этой стране плачут дважды: когда приезжают и когда покидают её.

Его слова не были для меня новостью и я решил запомнить их. Но то, как он произнёс их, на мгновение лишило меня дара речи. Я собрался с силами и выдавил из себя ещё одно русское слово:

– Когда?

– Через год – мы поможем тебе вернуться в Берлин всем, чем только сможем. Ты ведь знаешь, что бы ни произошло, мы с мамой всегда поддержим тебя – уж такая у нас семья. Но сейчас, в эти трудные времена, поддержи ты нас.

Я кивнул. Подумал о том, как мне исполняется восемнадцать и я покидаю эту страну навсегда – как возвращаюсь домой. Не то, что бы я ненавидел Украину, но она будто претендовала заменить мне дом, похищала меня, не способная дать мне будущее – и за это я не мог любить её. Всего один день в Украине – на самом деле, он продлится целый год. Я знал, что год – это вовсе не вечность, но только что папа напомнил мне об этом. Эта страна и жизнь в ней – всего лишь остановка в пустыне, после которой меня ждёт настоящая жизнь, дома. А затем, Украина останется только в воспоминаниях, если и её не вытеснят оттуда вещи поважнее, чем она.

И так, нас ждёт дорога – через всю страну, на другой её берег, противоположный край. У всех отправляющихся в путь есть свой ритуал.

Выйдя на улицу, я достаю из кармана зажигалку с берлинской автозаправки за девяносто девять центов. Носка старого кроссовка достаточно, чтобы сделать небольшой прикоп в клумбе отельного сквера и бросить её туда вместе с ещё одной монеткой в один евро, после чего, притоптать ямку подошвой. Теперь, ритуал был соблюдён. Я думал о том, как в этой земле, год за годом, будет лежать мой след, пока не превратится в прах, но до этого момента пройдёт не одна сотня лет, и к тому времени я сам успею исчезнуть. Сколько таких следов люди оставляют после себя ежедневно, без всякого смысла?! У меня же была цель. Мой след был таким же маленьким и незаметным, как и моё присутствие здесь. И всё-таки, он был. В этом и было оправдание того, что я сделал – существование, простое и необъяснимое. Впрочем, идея этого ритуала пришла ко мне так же внезапно, как и всё, что попадает ко мне в голову – и не задерживается надолго.

– Schnell! – закричал папа, подчёркнув это слово звонким автомобильным гудком, – мы и так слишком поздно выезжаем. Ты ведь не хочешь, чтобы нам пришлось ехать всю ночь?!

– Да иду уже.

Тёплое июньское утро – и ничего больше не нужно. Забываешь даже, что едешь в доверху забитой машине туда, куда вовсе не хочешь попасть. Лёгкий ветерок и набирающее жар солнце дают почувствовать богатство момента, а обо всём остальном просто забываешь.

В списке контактов нового телефона не было ни одного номера, кроме маминого и папиного – связь с доставкой пиццы, одноклассниками и знакомыми на долгое время прервалась. Пустой список контактов, с которыми я смог бы связаться и полное непонимание, чем бы его заполнить.

Чем дальше наша машина продвигалась на восток, тем больше полей и лежащих на них городков и деревень открывались нам – мы проезжали через них и казалось, что очутились в прошлом веке, когда всё было намного проще. Ни лесов, ни холмов – только поля на земле, где с миром покоится степь. Сложно себе представить, какие люди живут здесь и как они не похожи на нас. Всё так странно, дико и совсем непонятно.

Глава 2 Июль

1.Штефан

– Штефан, я знаю одного психолога – он очень достойный человек. Учитывая все сложившиеся обстоятельства, давай сходим к нему вместе.

Жизнь Штефана когда-то была счастливой и безоблачной. Вокруг этого простого парня из Берлина ничего не могло предвещать беды. Но теперь, он имеет все основания называть себя другим именем – а то, вдруг, кто подумает, что Штефан из Запорожья имеет к тому Штефану, что из Берлина, какое-нибудь отношение. Он и не в Украине, но и не в Германии, он – «Штефан на перекрёстке».

Дядя Альберт мог предложить мне оплатить услуги психолога после того, как стал случайной жертвой одного из моих стихийных мыслепотоков. А мог и раньше предположить, что с его любимым племянником не всё в порядке, но отчего-то решил ничего не предпринимать. Это его молчаливое согласие со всеми моими внутренними демонами кончилось, когда я начал отзываться о себе в третьем лице. Затем, он услышал, как я называю себя «Штефаном на перекрёстке». Это стало для него триггером, призвавшим моего дядю к действиям, на которые, по его мнению, мои родители были не способны пойти. А ведь Штефан всего лишь хотел видеть мир теми же глазами, какими на него смотрят полмиллиарда европейцев, которым достоверно об этой стране известно лишь одно – она находится «там». Но случилось так, что Штефан очутился в Запорожье, в Украине. И там ему привиделось, что он распался на две части. Он не знал, что делать, что думать, что должна чувствовать каждая из его частей по этому поводу, а потому с убедительностью популиста мог заявить себе и всему миру, что ничего не знает о нём.

– Спасибо, дядя Альберт, но, пожалуйста, не сейчас.

– Как раз теперь тебе больше всего необходимо высказаться.

– Я понимаю. Но, насколько я помню, в этой стране не часто обращаются к психологам за помощью, а раз я здесь, то мне тоже следует научиться лечиться своими силами.

Тогда, я ещё не знал, насколько был прав – просто сказал наугад. Мне не было об этом известно, но я понимал, что к психологам в этой стране обращаются крайне редко. Переступая через них, люди здесь сразу записываются на приём к психиатру. Но я справлюсь – не позволю себе сойти с ума так просто, даже не давая произойти по-настоящему страшным событиям. Возможно, таким своим заявлением я поторопил их, но и встретить был готов.

Мы поселились в двухэтажной квартире дяди Альберта с панорамными окнами и комнатами, в каждой из которых можно было поместить ещё по две. В одной из них наша маленькая семья со всем своим неподъёмным скарбом полностью растворилась. Его апартаменты были лучшими во всём многоквартирнике, стоявшем неподалёку от главной артерии города – проспектом, широким и бесконечно длинным. В таких больших домах часто холодно, и душа, простудившись, медленно умирает, напоследок истошно вопя.

– Понятно. Но всё же…

– Нет, дядя, психолог не нужен.

На дворе июль – стоит только выйти на улицу, как тебя со всех сторон окружает жара и раскаленный бетон. Да и идти особо некуда. Вот я и не иду. Уже несколько неделю прошло со дня нашего приезда, а я по-прежнему плохо ориентируюсь во всём городе, кроме нескольких соседних кварталов, которые удалось изучить только благодаря нечастым выходам за продуктами и круговым прогулкам. И я не думаю о том, что мне стоит обратиться к психологу, чтобы тот помог мне выйти за невидимые границы очерченной в мыслях территории – я боюсь того, что он сможет убедить меня сделать это. А мне вовсе не хочется знать, что там. Города для меня не существует вовсе, мой мир заканчивается за углом.

– Ладно. Но моё предложение остаётся в силе.

– Как-нибудь им воспользуюсь.

– Честно?

– Не знаю.

Это вовсе не единственное, из-за чего дяде Альберту захотелось показать меня специалисту. Несколько дней назад родители поделились со мной своим решением, куда девать меня дальше – чем-то оно напоминало выбор между повешеньем и гильотиной – либо заставят доучиваться в одиннадцатом классе школы, либо отправят в колледж, суть которого в этой стране до сих пор мне не ясна до конца. Дяде Альберту не понравилось, как я отреагировал на оба варианта, поэтому предложил им свой – не делать ничего и оставить меня в покое. Разговор наш выглядел примерно так:

– И что нам делать?! – завёлся папа, пока дядя Альберт молчаливо стоял в сторонке, – ты не можешь весь год сидеть дома, пока твои ровесники учатся.

– Почему нет?!

– Потому что не можешь. И не будешь, – в своих решениях отец упрям как баран и не оставляет тем, кто ему сопротивляется, ни шанса, ни надежды увидеть в его словах хоть крохи смысла.

Тогда, я смирился с тем, что придётся выбирать одно из двух и отсёк вариант, который меня сразу не устроил – школу. Я приходил в ужас от одной мысли, что придётся влиться в незнакомый для меня, уже сформировавшийся коллектив, где мне я буду чужаком. У вола больше шансов прижиться – и это не смотря на рога и помёт. Другое дело место, где никто никого не знает.

Родители оказались довольны и тем, что я решил поступить в колледж, но Альберт настаивал на школе. Мне просто не было, что ему на это ответить – разве что, спросить: для чего? Но я так этого и не сделал. Опустив голову, он какое-то время ещё постоял, а затем ушел, оставив меня наедине с родителями.

Июль, жара, полный вакуум вокруг. За всё это время я не услышал ни единого крика, ни жеста возмущения ни от кого из них троих. Вместо этого, дядя Альберт ответил мне собственным молчанием, невыразимо отличавшимся от моего; папа всё время грузил меня вопросами, в духе планов на будущее, а мама – у неё был собственный мир, свои заботы и я интересовал её только как существо, жизнь которого нужно сохранить – просто нужно – и никак иначе.

Долго так продолжаться не могло – эта атмосфера кого угодно выведет из себя. Не прерывая молчания, будто целую вечность царившего в нашем новом доме, я покинул их общество и стал собираться на улицу. Хоть дом и был моим убежищем, я дал понять родителям, что они и его сделали невыносимым для жизни. Во Львове я купил пачку сигарет, о которой долго не вспоминал, но теперь – достал и распечатал. Она стоила чуть больше евро – какие смешные цены. За свои прошлые карманные деньги я бы смог жить здесь как король. Когда окружающая среда действует на нервы и не даёт жить, остаётся только курить и думать о том, что всё могло бы быть намного хуже. Вовсе и не этот город был ужасным – наоборот, он оказался таким, каким я и ожидал его увидеть. Но я и подумать не мог, что мой мир окажется настолько тесным и однообразным в нём. Это напоминает скорлупу – внутри неё птенец в безопасности, но и выбраться, не утратив её безвозвратно, он не может. И постепенно, я становился каменным, как скала, а когда превращение закончится… неизвестно, что ждёт меня.

Несколько раз я прошелся вокруг дома, как заключённый по тюремному дворику, курил и слушал рэп – как звук времени, он уносил меня в старые времена на знакомые улицы, к своим друзьям. Он был на родном для меня языке, таким неуместным и диким, стоит лишь вспомнить, где я нахожусь. Только затем, ещё немного простояв в нерешительности, я позволил себе вернуться домой.

Мысли у меня действительно были как у заложника в темнице – почти всегда ни о чём, с одинокими и редкими вспышками вдохновения, и мечтами о свете и свободе. Пытаясь не наткнуться случайно на кого-нибудь из родителей, я прошел в ванную комнату на втором этаже квартиры и стал чистить зубы, чтобы смыть с себя запах табака.

Отца я встретил уже на кухне. Он хитро улыбался, радуясь собственным мыслям. Подняв на меня глаза, он сказал:

– Ты как раз вовремя, – после подобных фраз всегда хочется как минимум провалиться под землю, – мы нашли для тебя колледж.

– Уже?

2. Штефан

В одни счастливые вечера, солнце, опускаясь вниз, зажигает небеса. В одни грустные минуты, в плейлисте можно откапать старый любимый трек. В иные удачные моменты в интернете то и дело натыкаешься, скажем, на новый сериал, который затем смотришь каждый вечер, с нетерпением ожидая продолжения.

Кажется, что мир полон самых разных удивительных вещей. Но затем, думаешь, что всё седлано из одного и того же материала – атомов или чего поменьше. Видишь, что не случается ничего нового, а все события и люди вокруг неотличимы друг от друга. Все слова уже кем-то сказаны, а все закаты будто уже увидены. В конце приходит скука. Кажется, что будущее можно предвидеть, а что угадать нельзя, до того просто нет дела и… Но хватит о печальном.

Дядя Альберт готовился к своему дню рождения. И я начинал бы думать о своём, сложись всё иначе. У меня он был четырнадцатого, а у дяди – шестнадцатого июля. Всё говорило о том, что кому-нибудь придёт в голову идея отпраздновать оба праздника в один день и я ничего не мог с этим поделать. В мои планы уже входило не отмечать его вообще, по крайне мере, в этом году – мне казалось, что сложившиеся обстоятельства не располагают к торжеству. Да и в конечном итоге, не праздновать свой день рождения – это священное право любого человека, независимо от возраста. Но родители думали иначе.

Мои друзья остались в Берлине, все воспоминания и даже чувства остались там, так что, праздника из затеи Альберта для меня не выйдет. Но он не жил бы в такой квартире и не добился успеха вдали от дома, если бы не умел настаивать. Двойному торжеству быть – он говорил, что всему городу станет известно о воссоединении немецкой семьи, имеющей белорусские корни, но в конечном итоге нашедшей свой дом в Украине. Событие должно было проходить в лучшем ресторане города. Он обещал устроить карнавал. Приглашены были полгорода: все его знакомые,даже те, кто давно уже живёт в Киеве и забыл этот город как страшный сон, и как по мне, очутившись в другом. И в ожидании своего двойного торжества, он называл его при всех и, уверен, про себя, «Рождеством в июле».

Пока дядя Альберт тратил свои бесценные минуты и часы на этот праздник, рассылая именные приглашения, просматривая меню, занимаясь прочими мелочами, родители тоже не могли сидеть без дела, и сыграли свою роль в организации полнейшего хаоса вокруг. Все их разговоры были посвящены одной теме – колледжу. Вообще, я не сразу понял устройство образовательного аппарата в этой стране, да и сейчас сказать, что я в нём хорошо разбираюсь – будет сильным преувеличением. Но за время, что я здесь, мне многое стало известно. Если коротко, то в Украине университет и колледж – разные учебные заведения, хоть оба, в последнее время, считаются высшими. Только в первый поступить можно после одиннадцати классов школы, а во второй – после девятого или после одиннадцатого на второй курс. Сейчас в силу вступает образовательная реформа, согласно которой в школах будут учиться двенадцать лет, а не одиннадцать и поступить в колледж после девяти классов уже будет нельзя, но это всё дело многих лет и к моей ситуации отношения никакого не имеет.

В такой среде, в которой мне теперь приходится жить – хочешь, не хочешь, но выучишь это наизусть – так хотелось, только спросить забыл. В Германии я закончил двенадцать классов и перешел бы в тринадцатый, если бы не «мелочи», по которым новым домом для нас стал этот город. Здесь будто весь мир кружится вокруг меня одного, да так, что не убежишь и не спрячешься.

Всё было не так ужасно, по крайне мере, мне так казалось в редкие часы хорошего настроения. Украинский я тогда не знал и не понимал совсем, поэтому других перспектив, кроме как поступить в колледж, мне эта страна открыть не могла. А когда я узнал, что учебными считаются всего три дня, будущее перестало быть для меня таким уж и мрачным. Хотя, уже тогда я знал, что и в эти три дня немногим своим будущим знакомым я буду попадаться на глаза – я буду незаметным и молчаливым, на такого нет желания обращать внимание. Об этом не думают заранее – а я и не думал, скорее, просто знал и для этого вовсе не нужно быть оракулом.

Не у одного меня в нашей семье были проблемы с украинским языком, но только я, видимо, не относился к ним всерьёз. Мама не знала ни украинский, ни русский, а если она станет говорить по-английски, то её поймут далеко не все. Только она по-настоящему чувствовала себя отрезанной от мира, и если я сам для себя выбрал заточение в огромной квартире дяди Альберта, то ей пришлось пойти на это из-за страха перед барьером, который неизбежно встанет между ней и внешним миром, стоит только раскрыть рот. Я решил, что выучу русский сразу, как окажусь в нужной среде – сварюсь как курица в бульоне. Маме же придётся пойти по другому пути и она сказала об этом нам – в ожидании праздника и поступления в колледж это было единственным, что действительно заинтересовало и удивило меня. Она решила учить украинский – и только его; по песням, стихам, книгам и фильмам. Её не хватит на два языка – так она и сказала. Пусть один из нас, скажем, папа, говорит только на русском языке; один говорит только по-украински – она, мама. Тогда, одного хватает на русский, одного на украинский. И есть я, которому, всё же, придётся разрываться между двумя языками сразу. В семье, включая дядю Альберта, мы говорим только на немецком. И с внешним миром, когда будет совсем уж тяжко, переходим на разговорный английский. Получается, что мы проводим черту не только между нами и миром, но и между друг другом. Мы говорим всем языковым барьерам и ограничениям: «Aus den Augen, aus dem Sinn» – с глаз долой, из сердца вон.

С невыразимой скукой пополам, на какое-то время, в этом доме воцарился мир и покой. Какое-то время, папа не ходил с таким лицом, будто ему на него выдавили килограмм лимонов. Дядя Альберт смирился с тем, что я не пойду к его психологу. Мама нашла своё Дао в украинской культуре, если видео на ютуб можно так называть. И в этой семейной идиллии лишь одному мне не удалось найти для себя нечто, что заняло бы моё время и не давало думать о том, как далеко я от дома и что назад просто так не вернуться, как бы того не хотелось. Меня это совсем не волновало, а точнее, у меня отсутствовало желание что-либо менять. А вот у моих родителей оно было – в этом был корень всех их проблем. Все мои траблы такие маленькие, что и не проблемы вовсе, а так, трещинки в небе, которые и заметны не сразу, но их солнцу и луне не перейти.

Чуть ли не каждый вечер мы с отцом ходили в маленький кинотеатр неподалёку от нашего дома. Это место не пользуется у местных популярностью, да и мы узнали о нём совершенно случайно – просто проходили мимо и решили зайти. Нас сразу поразила возможность сидеть перед огромным экраном вдвоём, в пустом зале, смотреть фильмы на большом экране, отбивая им ритм хрустом попкорна и платить за это обычную стоимость билета – меньше двух евро за одного. Мы могли ставить всё, что захотим – это была настоящая находка. Многие картины, которые я раньше видел только на немецком языке, теперь звучали по-русски. Отец верил, что кино и время, которое он мне выделяет, помогут мне быстрее влиться в новую жизнь и не сгнить на её обочине. Так ли оно было или нет, эти два часа вечером были самой лучшей частью всего дня – во многом из-за того, что каждый раз находилось нечто, что могло меня удивить и во мне просыпались давно забытые чувства: интерес и восхищение. Лучше могло быть только, если бы я ходил в кино с человеком моего возраста, а не втрое старше. Получалось, что и фильмы мы с отцом понимали по-разному. Будто весь мир вертится вокруг меня; и страдаю от головокружения тоже только я.

Каждому нужно нечто вроде таких походов в кинотеатр – что не причиняло бы неудобств, к чему легко привыкнуть, а затем не замечать; а затем осознать, что жить без него уже невозможно, потому что он стало частью биографии, частичкой самого человека.

Однажды я увидел там фильм, после которого мне не удавалось заснуть всю ночь – страшное, безысходное кино. Мне было трудно представить себя на месте главного героя – после такого все мои проблемы казались такими мелкими и ничтожными. На следующий день, уже ближе к вечеру, хоть и не выспавшийся, я перестал жалеть себя и вышел из квартиры в подъезд, прошел к лифту, спустился вниз и вырвался, наконец, на улицу – рано или поздно это должно было произойти. Целый месяц я не мог решиться, вот так просто прогуляться по городу: увидеть центр, познакомиться с местной архитектурой и пейзажами – я убеждал себя, что мне это не интересно и откладывал эту прогулку на потом, и так день за днём. Но человек должен знать место, в котором живёт, даже если оно и выглядит как чужое.

Когда проходил мимо городской тюрьмы возле университета, стадиона и жилого квартала с бульваром, я подумал, что все они появились здесь не в одночасье, но теперь все эпохи слились в единую картину, так что одно без другого просто не узнать. Я не заходил дальше этой невидимой границы, хоть и находился по другую сторону тюремных решеток. Но теперь я перешел дорогу, чтобы узнать, что ждёт меня на той стороне. Каждый квартал будто строился разными архитекторами, но по одному чертежу. Вскоре, когда я вышел на главную улицу, я увидел, что дорога здесь непрерывно идёт вгору, будто сам город был выстроен на холмах. Особенно забавными мне показались машины – они словно скатывались по горке вниз, либо взлетали вверх. Здания на вершине для меня снизу казались очень привлекательными. Я подумал, что это и есть центр города. Но нет, оказалось, что он находится на следующем холме, ещё выше.

Солнце стремительно клонилось к горизонту, явно намереваясь за ним исчезнуть, когда как много чего оставалось непознанным, на что следовало бы пролить свет. Я надел наушники и включил музыку, которая должна была создать магическую, но не менее тёмную атмосферу вокруг меня, пока я продолжаю идти вперёд по этой бесконечной улице. И тогда, я увидел, как маляр разукрашивал стену какого-то дома в бежевый цвет; он показался мне художником, не менее значительным, чем Пикассо или Микеланджело. По мере того, как пропадал солнечный свет, зажигались тысячи маленьких огоньков – фонарей и фар автомобилей, в красных и жёлтых цветах которых я на миг увидел монстров из древних мифов, но это наваждение как появилось, так и исчезло, совершенно без моего участия, внезапно и таинственно. Подходящая музыка любой город может изменить до неузнавания, перекроить его призрачными нитями с мастерством гениального кутюрье, превращающего старую одежду в изысканное платье. Ноги несли меня сами, а мысли приходили и уходили когда им вздумается. С настроением излечившегося смертельно больного, я во всём мог видеть только прекрасное.

Проспекту не было края. Подымаясь на очередной холм, ожидая хоть там его разглядеть, виднелся следующий, ещё выше, ещё дальше. И всё же, этот город прекрасен – многое в нём я просто не замечал. Мало кто ходит в одиночку – все идут парами, все счастливы вместе. Но их радость не для такого как я – у меня есть своя. С каждым шагом вперёд расширялись границы непознанного, что только предстояло открыть. Даже если мои нынешние мысли – это всего лишь минутный всплеск эмоций, которым суждено исчезнуть – всё равно они стоят того, чтобы держать их при себе, как некоторые хранят у сердца Библию. Они носятся с ней целый месяц, грядущий год и всю свою жизнь. Так и мне хотелось пронести с собой это мгновение.

Если бы только можно было выбирать, в каком единственном моменте прожить сто лет, я бы выбрал этот. В нём было всё, чего мне так не хватало – красоты и смирения со своей судьбой.

Моя прогулка длится уже больше двух часов. Множество раз сменяли друг друга целые эпохи жизни города. Но я дошел до конца. Площадь и речной порт, а дальше плотина, соединяющая два берега, а немного слева – огромный остров. На тёмном полотне ночного неба, фонарные огоньки вырисовывают фигуры, по которым можно узнать свой город из тысяч. У самого края, я повернул голову назад: линия горизонта обрывался через несколько кварталов, но я помнил, сколько пришлось пересечь холмов, каким долгим был путь, прошедший всего на одной улице, по обеим сторонам которой и вырос город. Впервые за долгое время, я мог быть доволен собой. Теперь, когда возвращаюсь домой, я знал, что худшие времена позади.

3. Альберт

Гости опоздали на двадцать минут, зато потом стали приходить один за другим, кто парами, кто по трое, будто договорились встретиться заранее. Моя жена, как и положено приличной хозяйке, показалась гостям с небольшой задержкой. Она вышла со смущенным видом, будто внезапное нашествие гостей застало её врасплох, но растеряться не заставило. Мария действительно была не из тех жён, кто выходит к гостям с хлебом и солью на рушнике, но что-то в её постоянном образе притягивало и влюбляло в себя – не только меня, но и всех вокруг. Без единого слова, одними жестами и представлениями, мы предстаём перед публикой в облике благородных господ, хоть я, по правде, стою далеко от наших гостей.

Масса людей среднего и старшего возраста: все одеты по-праздничному, выдержанно и со вкусом, будто и вправду рождество без снега какое-то. Единственный – и это было заметно не вооруженным глазом, – кто натянул на себя защитную улыбку, выпадая из образовавшейся среды, выглядевший ни не к месту, был наш второй именинник – Штефан. Проигнорировав всех, пиджакам и платьям он предпочёл джинсы и лёгкую футболку и показался в таком, выделяющем его из толпы, виде. С первого же дня, что они здесь, мне хотелось, чтобы этот праздник был скорее для него, чем для меня; но сам Штефан на этот счёт имеет другое мнение и справится с ним сложно, как и заставить говорить мёртвого зайца.

И всё же, я был счастлив. Каким бы образом не уживались во мне и радость, и печаль, я не давал последней вылезти наружу и испортить кому-нибудь настроение. Много света, игристого вина и высоких гостей – любой почувствовал бы себя Гэтсби, вспомнив, что все эти люди собрались вокруг меня, по выдуманному мною поводу.

Среди людей я внезапно обретаю невидимую лёгкость, как рука, разрезающая торт с задутыми свечами. Я наливаю «Кьянти», пьяный от веселья так, будто выпил целую бутылку. Взяв чайную ложку, я призвал гостей к вниманию, ударив по бокалу несколько раз, пока его звон не стал отчётливо слышен во всём зале. Все взгляды обратились в мою сторону. Я же – совсем не мастер произносить речи или хотя бы тосты, но раз начал, то неловко будет молчанием и закончить. Именно этот момент я выбрал, чтобы вставить пару слов и чтобы меня услышали все – от Отто до Штефана. До их приезда я виделся с ними один раз в год или два. Теперь, мы снова семья и я могу обратиться к ним на языке нашего нового дома:

– Нет ничего в этом мире загадочней, чем наша судьба. Раньше, мне казалось, что если я хочу покорить её, то должен использовать силу. Но на Фортуну грубость никогда не производила впечатления. Она направляет нас лёгкими касаниями и плавными переменами течений, а иногда не брезгует ураганами и наводнениями, сбивающими нас с ног и разрушающими всё созданное непосильным трудом. И всё-таки мы движемся, и не перестаём удивляться. В Берлине, я и представить себе не мог, что появится женщина, которая изменит мою жизнь. Судьба привела меня сюда. Здесь я нашел своё место, здесь проживу и всю оставшуюся жизнь. Что бы ни случилось, она продолжается и каждый день приносит новые сюрпризы. Сегодня, праздник не только моего рождения, но и племянника, и всей нашей семьи, которая снова вместе. И, пока я никому не надоел своей речью, хотел бы посвятить этот тост не себе, старику, а Штефану, у которого все чудеса ещё впереди. За Штефана!

Часы застыли на отметке в десять часов и десять минут. Весь зал с воодушевлением поддержал тост и все вместе десятки людей повторили последние мои слова. Взглядом я стал ловить фигуру Штефана в толпе, где подросток в уличной одежде выделялся как красная повязка на белом снегу. Несколько раз я прошелся взглядом по собравшимся, но так и не сумел его отыскать. Ничего никому не сказав, он просто исчез. Я задумался о том, был бы он тем самым Штефаном, которого я знал, пусть и недолго, если бы остался, позволив обратить на себя внимание шумной толпы.

Произнеся обещанную речь, мои обязанности как виновника торжества становились чем дальше, тем скромнее и непубличнее. Захватив початый бокал вина, я опустошил его одним глотком и затем снова наполнил, теперь уже коньяком, и вместе с ним позволил себе оставить гостей одних и направился к служебному выходу, прекрасно зная, что меня ещё долго не хватятся.

Как я и ожидал, во дворе я встретил Штефана. Он не замечал меня, пока я не подошел к нему почти вплотную, а просто стоял, совсем не романтично листая всякую чушь в телефоне. Он поднял на меня глаза и тут я понял, что должен что-нибудь ему сказать, хотя бы самое простое «привет», но я будто разучился говорить и невыносимо долго мы так и простояли в молчании. Как же мне не хотелось начинать этот разговор! По его смущенному взгляду было видно, что ему тоже неловко и что он только и думает о том, когда это уже закончится. Но осознав нелепость своего положения и убедившись, что сказать мне ему нечего, он сдвинулся с места и направился в сторону двери. От него веяло слабым запахом дешевого табака.

– Постой! – крикнул я, – ты всё пропустишь. С минуты на минуту мы будем пускать фейерверки!

– Не люблю фейерверки.

– Очень жаль. А хоть раз в жизни, хоть один, запускал?

Он помолчал, после чего выдавил:

– Нет.

– У меня есть для тебя один. Таких где попало не достать. Пойдём, покажу.

Вернулись мы вместе. Мария распаковывала ящики с фейерверками, а гости столпились, помогая выносить маленькие ракеты на улицу. Но самая большая, особенная, лежала отдельно. Я вручил её Штефану с торжественным видом, который он, по-видимому, не оценил. Лишь немногие остались в зале. Остальные, прихватив с собой бокалы и весело шутя, разбились на группки по нескольку человеку и принялись поджигать фитили, со звонким свистом отправляя ракеты одну за другой в воздух. Тридцатый… сороковой… Штефан стоял вместе со мной и смотрел на разноцветные огненные брызги, явно слукавив, когда говорил, что не любит фейерверки. Затем, когда шум немного поутих, я повернулся к нему и с улыбкой протянул коробок спичек.

– Наша – последняя, самая большая, – и, немного подумав, добавил, – попробуй представить, что время, за которое она подымится в небо – это год, восемнадцатый по счёту, ещё не законченный. Пусть это будет временем, которое ты проведёшь здесь. Подожги фитиль – это легко, но требует немного смелости и каплю упорства. И смотри, что будет дальше. Наверное, немного страшно, когда раздаются взрывы. Но от этого жизнь становится только ярче. Помни: тебе семнадцать, и человечеству – тоже всегда семнадцать лет, а значит, тебе нечего бояться – ты такой же, как и все вокруг.

Поднялся ветер. Я наблюдал за тем, как Штефан старательно пробует снова и снова, и только с пятой попытки ему удалось поджечь фитиль. Это зрелище немного подняло мне настроение. Как только искра устремилась к пороху, мы отпрянули назад и уже издалека наблюдали за ровным взлётом ракеты, быстрой как пуля. Она исчезла за тёмными вечерними облаками. Мне уже начало казаться, что взрыва не будет. Но с надеждой, мы оба смотрели вверх и ждали. Волна оглушающего шума последовала откуда-то со стороны небес. Все собравшиеся не успели договорить, как прервали все свои разговоры и вместе с нами подняли головы, поближе прижавшись друг к другу. Дождь из красных, фиолетовых, жёлтых и голубых искр обрушился на нас. Собравшись в огромный купол, они полностью загородили небо за собой. Описывая волшебные спирали, они исчезали в космогоническом танце, чуть не достигнув земли. Какими яркими были зрачки наших глаз в тот момент, когда вокруг пылали такие разные, непохожие друг на друга, но прекрасные искры, горевшие внутри каждого из нас.

Стоило последней горошине в небе угаснуть, как все собравшиеся взорвались воплями восторга. Они так были потрясены увиденным, что не могли подобрать слов, а лишь кричали, наполняя и опустошая лёгкие, чувствуя, как быстро бьются сердца в груди каждого из них. Один за другим они подходили ко мне, хлопали по плечу, обнимали и хвалили. Я улыбался и дружески приветствовал их в ответ. Всех их я знал, для каждого у меня найдётся пару слов. Но больше всего мне хотелось задеть за живое душу своего племянника. Я взглянул в его сторону. Это его праздник. Мне плохо даются слова и когда я хочу сказать нечто, желая вдохновить или ободрить на ум приходят лишь всякие глупости. Я не поэт, поэтому не делаю из своей словесной несостоятельности трагедию. Но именно в словах кого-нибудь близкого мы нуждаемся в часы, когда совсем не ясно, что происходит с миром вокруг. Даже если мои слова не нашли свою цель в его сердце, то хотя бы эта ракета выстрелит прямо ему в душу и взорвётся в ней огнями, без слов, но и без сомнений подскажет ему ответ на вечный вопрос.

– Дядя, – начал он, – это странно, но не найдётся ли у тебя зубной пасты? Мне захотелось почистить зубы.

Я улыбнулся.

– Какой хороший у тебя русский. Нет, зубную пасту я забыл в квартире, хоть обычно не покидаю дом без неё. Могу предложить жвачку. Сейчас… Вроде, у меня есть немного.

Я протянул ему пластинку. Даже когда фейерверки у нас кончились, а гости спрятались под крышей, мы продолжали стоять там и молчать. Мир вокруг Штефана теперь совсем другой, незнакомый, но жизнь – всегда стоит того, чтобы прожить её всю, до самого конца.

Глава 3 Август

1. Отто

Прошло несколько недель с праздника, который мы назвали «Июльским Рождеством» и последний летний месяц вместе с жарой принёс новую порцию волнений и тревог.

Сложно прожить в одном месте почти два месяца, так и не привыкнув ко всему, что с ним связано. Каждый день я узнавал нечто новое о стране, в которой мы теперь живём, о традициях и порядках, и всё больше о городе, в который начал меня удивлять, обнаруживая в себе то, чего я от него никак не мог ожидать. По мнению моей жены, больше всего меня должен был заботить поиск работы, будто сам я того не знал. Но не так-то легко человеку, всю жизнь занимавшегося одним делом, сразу заставить исполнять совсем другое, непривычное и неприятное, пусть даже ради тех, кого любишь.

Я взял у Альберта в долг немного денег – сумму, показавшуюся бы мне раньше смешной, но теперь от неё зависела наша жизнь. Части денег хватило, чтобы внести аванс за обучение Штефана. В этой стране колледж открывал свои двери для учеников, доучившихся девять классов школы; а сразу на второй курс можно было поступить после одиннадцатого, видимо, для тех, кто не сумел сдать экзамены. После трёхлетнего обучения, выпускник мог поступить дальше на третий курс университета по своей специальности или же на второй курс другого факультета. Мне сложно судить о справедливости такой системы, но в целом, она казалась мне довольно логичной. Впрочем, должен самому себе признаться, мне всё это не слишком волновало.

Штефан, как я заметил, тоже недолго думал, выбирая в какой из колледжей поступать – все они были для него не просто одного и того же цвета, но и оттенка. На выборе предмета мальчик решил сэкономил время, не растрачивая свои мысли попусту. Взяв в руки перечень специальностей самого ближайшего к дому дяди Альберта колледжа, он закрыл глаза, поднял указательный палец вверх, описал несколько кругов в воздухе, чтобы решение оказалось максимально случайным и ткнул им в раскрытый бюллетень, чуть не проделав в тонкой бумаге дыру.

– Вот это, – сказал Штефан, вряд ли успев даже определить, что именно.

– Туризм?! – воскликнул я, постаравшись сделать свой голос как можно более озабоченным, – разве есть такая профессия – турист?! И чему там ты только научишься? Пустая трата времени – туризм!

Я заглянул ему в глаза и понял, что все мои слова будут потрачены впустую – свой выбор он уже сделал. Впрочем, дела мне до этого было не многим больше, чем ему. Знание того, что по будням Штефан будет уходить из дома и возвращаться вечером, занимаясь чем-то, что может оказаться полезным и не противоречит общественной морали – для меня уже достаточно, чтобы сохранять чувство выполненного долга. По крайне мере это всё, что было в моих силах.

Я ценил попытки Альберта помочь мне с работой, но у него не было знакомых, которым подходил бы такой человек как я, даже на роль переводчика. Попади мы сюда на несколько лет раньше, было бы намного легче. В те годы у Альберта была своя фирма, положению которой я не смог бы навредить своей работой, а может даже оказался бы полезен. Но теперь братишка слишком стар, положение у него уже не то и совершенно оправданно он думает теперь больше о себе, чем о других.

– Главное – не переводить зарплату в евро, – однажды постарался он меня взбодрить, – тогда будет казаться, что получаешь сказочно много.

Поначалу я так и делал. Вот только нечего мне было переводить, даже в евро – работы не было никакой.

Я тоже старею, хоть и не в глазах своей жены. Как будто без того проблем мало, я каждый день замечаю, насколько я сегодняшний не похож на себя десять лет назад. Стоит ли говорить, что изменился я не в лучшую сторону? Достаточно мне раскрыть рот, как мой собеседник начинает зевать от скуки. Однажды Штефан даже сказал мне: «Где ты был, когда я в детстве не мог заснуть по ночам? Я бы чаще разговаривал бы с тобой перед сном». За такое я мог и обидеться на него, но это было правдой, поэтому я просто разозлился и отправил его в свою комнату, где он с радостью скрылся от меня до утра.

Нигде не ощущаешь себя заблудшим странником так сильно, как на чужбине. Перспективы здесь далеко не лучшие в Европе. Пролистав немного про экономику Украины, я подумал, что вряд ли буду зарабатывать больше, чем в студенческие годы, когда работал официантом в одном кафе на Фридрихтштрассе, не помню, как оно называлось, «Утомлённое Солнце» или как-то так. Эта мысль была грустной, но несла в себе и лёгкий аромат ностальгии, памяти о светлых временах, когда денег не было, как и сейчас, зато наивной веры в будущее – хоть отбавляй.

Моё положение и мировоззрения не раз успели встать с ног на голову с тех пор, да и не раз ещё успеют. Ещё совсем недавно я гордился тем, что мог сам обеспечивать свою семью, давая им всё, чтобы они не испытывали лишений. Я имел возможность проводить с ними много времени, в отличие от других глав семейства, которые продавали семейное счастье за успех в карьере – одна из самых невыгодных сделок, которые только можно представить, явно одно из изобретений Мефистофеля. Тогда, я мысленно наградил себя медалью «за мужества». Но получить звание мало, нужно его оправдать.

Одно радовало – за жену я не волновался. Целые дни она проводила в уходе за квартирой Альберта и изучением украинского языка в соцсетях. Она легче всего восприняла наше новое положение и смирилась с ним. Хотя, здесь лучше подходит слово «приняла», ведь смирение мы принимаем за слабость, а приятие – как мудрость. Не знаю, могу ли я позволить себе поступить точно так же. Мой долг – отдать всего себя заботе о семье. Как бы всё это не привело к другим проблемам – ещё большим, чем те, из-за которых мы навсегда покинули Берлин.

2. Штефан

Компьютерный класс, где проходили вступительные тесты по украинскому языку и истории, напоминал музей информационных технологий. Пузатые компьютеры с операционной системой 95-го года заставили меня задуматься над тем, что проснулся я в двадцатых годах, а уже к обеду очутился в девяностых прошлого века.

Как иностранцу, эти тесты я проходить совсем не обязан. Но девушка из приёмной комиссии направила меня сюда и я решил ни в чём ей не отказывать. Мне показали, как завести свой личный кабинет на сайте колледжа. Глядя на своё имя, написанное кириллицей, в окружении таких же еле узнаваемых украинских слов, я не справиться с ощущением, что это вовсе не я, это кто-то другой, на чью страничку я наткнулся случайно. Оказывается, как мало нужно, чтобы ощутить себя совсем не тем, кем до этого привык считать – достаточно изменить алфавит.

Украинский – странный и смешной язык и для меня, уже привыкшего к русскому, он звучал примерно так же странно и необычно как французский в Берлине. Чтобы вступить в колледж нужно сдать экзамен по языку, который я не знаю – о лучшем я и мечтать не мог. Пока остальные абитуриенты сконцентрировано жали на стёртые кнопки клавиатуры и щёлкали мышками, я расслабился, совсем не обращая внимания на таймер в углу экрана. Глядя на новые украинские слова, я думал, что примерно так же некоторые взрослые разглядывают экзотических животных в зоопарках, куда приводят своих детей. Вроде как ничего нового – о существовании таких зверей мы подозревали, но сложно было скрыть любопытство, о существовании которого мы уже успели позабыть.

Половина текста переводу поддавалась, додумать вторую – труда не составляло. Но понимать вопрос ещё не значит знать на него ответ. Особенно это проявлялось в истории. Далеко не каждый день я попадаю в ситуацию, когда варианты ответа ещё более загадочны, чем сам вопрос. Прочитайте и скажите, при чьём правлении было принято это соглашение: «…гетьман Військ Руських буде до кінця свого життя Гетьманом Військ Руських…» и так далее в том же духе. К историческим источникам у меня претензий не было – мне и не такое читать доводилось. А вот фамилия некоего «гетьмана» была чуть ли не сложным вопросом. Взять хотя бы «Хмельницкий». К букве «Х» в начале слова я давно привык и синдром «Кс», вводящий в ступор иностранцев давно обходит меня стороной. Остальная часть его фамилии навела меня на романтичную мысль о мельницах Голландии, которые мирно раскачиваются на ветру, пока вдали бушует море. В самом «Х» перед «мельница» было что-то вращательное, и беспокоило, как ветряки, которые вдруг перестали крутиться. От фамилии «Дорошенко» мне захотелось сладкого. Я уже пробовал и успел полюбить этот дешевый, но вкусный шоколад с похожим названием. Вариант ответа «Тетеря» заставил меня похлопать себя по карманам – может действительно что-нибудь да я и потерял, но всё было на месте, поэтому я позволил себе пропустить его мимо своего внимания. А вот «Выговский» звучало почти так же грозно, как слова «выговор», «Говерла», «government». Для первого впечатления о человеке, которого не видел в лицо и не слышал раньше – достаточно знать его фамилию. И, как известно, самая первая мысль о ком-либо остаётся с ним навсегда в твоих глазах. Я без колебаний выбрал Выговского. А в родительном падеже это имя чуть ли не молнии пускает – «Vygovskogo», мурашки по коже. Стоило ли сомневаться, что ответ оказался верным.

Хоть решение теста и было для меня символическим актом, я сдал его на пять из двенадцати балов, не зная наверняка ни один из ответов. Экзаменаторы наблюдали за нами очень вяло, чуть ли не зевали. По хорошему, схитрить мог каждый, но мне этого не хотелось. Подсматривать ответы из интернета – можно; но тогда бы исчез всякий азарт и интерес. Для всех вокруг я был своим – ни чем не выделялся, будто простой парень из Запорожья, молчит и сдаёт тест на бал, не намного, а чуть-чуть выше среднего. Только в последнем вопросе я попросил помощи у соседа. Не то, что бы я в нём нуждался – это был всего лишь ещё один ход, чтобы справиться со скукой.

– Да я откуда знаю?! – возмущённо прошептал он, – я вообще не хотел сюда приходить, но сказали, что надо!

– Так что нам тогда делать? Отвечать на все вопросы наугад?! – я не смог сдержать смеха на этой фразе. Никто, кроме удачи, помочь мне с этим тестом не мог.

– Да не, кое-что я знаю. Ну, а всё остальное – придётся наугад. Лишь бы свалить отсюда поскорее. На четвёрку, думаю, уже написал.

Четыре из двенадцати – минимальный проходной. Этой оценки достаточно, чтобы двигаться дальше. Отстреляться и больше ни о чём не думать. На мгновение, в лице своего соседа я увидел всю страну, в которой теперь жил.

Он сдал на шестёрку – бал, о котором он даже не мечтал. У меня в графе «оценка» высветилась пятёрка. Я сказал ему:

– Ты хоть что-то знаешь, а я – вообще ничего. Я даже украинский не знаю. Этот тест сдать может действительно кто угодно.

– Ты не говоришь по-украински?! Что же ты тут делаешь? Дай-ка сюда, посмотрим, что ты там наотвечал.

Выхватив у меня из рук мышку и наклонившись, чуть не ложась мне на колени, он стал просматривать мой тест, обращая внимания лишь на вопросы, которые программа подчеркнула зелёным цветом.

– Ого, а ты решил задания, которые я не смог.

– Ну, спасибо. Для поступления на туризм этого достаточно?

– Идеально.

Так и прозвучало у меня в голове фраза: идеальный предмет для случайного выбора.

– А я поступил на отельно-ресторанный, – добавил он, – на второй курс. У нас близкие специальности, поэтому на парах мы будем видеться часто. Вообще, я решил поступить в последний момент, первое сентября через несколько недель.

– Первое сентября?

– Ну, первый учебный день.

– А, понятно. Ну, хоть я буду знать.

– Ну что, раз мы уже закончили, может, пойдём отсюда?

– С удовольствием.

– Ты как-то странно говоришь. Меня зовут Николай.

– Я Штефан.

– Иностранец, да?

Мой новый знакомый был широк в теле и примерно моего роста. Его тёмные длинные волосы были подстрижены под каре, а в мочке левого уха мелькала одинокая серёжка. Мне льстило, что по моему произношению и далеко не идеальному владению языком, он пришел к этой мысли спустя столько времени.

– Именно.

– Я так и подумал. Говоришь ты очень странно, как какой-то книжный персонаж. Давно учишь русский? У тебя хорошо получается.

– Спасибо. Я учу его одиннадцать лет. У меня была практика.

– А сам ты откуда?

– Из Берлина.

Несколько секунду он молчал, обдумывая мой ответ.

– Правда?! Ну, это круто, чувак, я ещё ни разу не встречался с немцами. Сюда – да ещё из Германии… Что ты здесь делаешь?

Он произнёс это с неприкрытым любопытством, отчего я невольно почувствовал себя музейным экспонатом, который пылился себе спокойно за стеклом, а теперь вынужден терпеть посторонний интерес к своей персоне.

– Я живу у родственников. Это на время. Я здесь всего на год, а затем возвращаюсь домой. Так получилось.

– До сих пор не могу поверить. Разве не круто, что я тебя встретил?!

– Не знаю.

Теперь он действовал мне на нервы.

– Прости. Я имел в виду, что ты из Германии, из Берлина, а поступил именно сюда, встретился именно со мной.

– Случается.

– Тебе очень повезло. Никто не покажет и не расскажет тебе об этом городе лучше, чем я. Ты давно здесь?

– Около двух месяцев.

– Ты уже много где здесь бывал?

– Не очень. Буду знать, что с тобой можно поговорить о городе.

Кажется, я немного разволновался и стал забывать слова. Если так будет продолжаться и дальше, любой ответ на его вопрос прозвучит как невнятный лепет сумасшедшего. Я будто врезался лбом о пресловутый барьер, которого раньше не ощущал так сильно. Да и вообще, с самого начала мне не очень нравился этот разговор.

Оказавшись на улице, мне смертельно захотелось подымить. Я достал из пачки свою последнюю сигарету и жестом попросил Колю дать мне прикурить, боясь снова запутаться в словах. Должен признать, что во всём этом не обошлось без желания произвести впечатление на своего нового украинского знакомого. Я хотел заставить его испытывать к себе интерес, хоть я понятия не имел, как тот относится к курению. Но всё стало ясно, когда я заметил, с какой охотой он достаёт зажигалку и услужливо подносит огненный язычок к краю моей сигареты. Вот я и забил очередной гвоздь себе в гроб.

После этого мой спутник достал початую пачку красного «Мальборо». Мне сразу стало легче находиться рядом с ним – людям с одними и теми же вредными привычками легче найти между собой общий язык. Выдохнув первое облако дыма, он кивнул в сторону обветшалого киоска на территории университета, который своим убогим видом резал мне глаза. Мы пришли к небольшой площадке под тентом за киоском с хот-догами и кофе. Она была обставлена пластмассовыми стульями, среди которых не было ни одного целого, и асфальтом, покрытым не одним слоем десятков тысяч плевков.

– Когда я утром пришел сюда, ребята сказали мне, что это университетская курилка – такое место для неформальных общественных собраний. По тому какая в шараге курилка можно судить и об университете в целом.

Не все его выражения я тогда ещё мог понимать. Но с наслаждением я подчеркнул и запомнил навсегда новое слово «курилка», узнать о котором было бы невозможно ни на одном из аудиторных занятий. Николай продолжал говорить, а я делал вид, что глубоко пониманию каждое его слово. На самом деле, мне было понятно лишь то, что разговор он ведёт о всякой чепухе. Я позволил себе промолчать на его замечание:

– Я сразу понял, что ты из курящих.

И покачал головой на его следующий вопрос:

– А у тебя ещё есть?

Мне казалось, что вовсе не скрывал того факта, что свою сигарету я достал из уже пустой пачки. А так, он завёл разговор в такое русло, в котором от меня почти не требовалось дополнительных комментариев, за что я был ему благодарен.

Не знаю, можно ли назвать «курильщиком» человека, достающего одну сигарету раз в три дня. Эту пачку я купил во Львове в первый свой день в Украине и только сейчас скомкал и выкинул в бак. Я курил лишь тогда, когда поддавшись моменту, настроение говорило мне, что не делать этого нельзя, что случалось довольно редко, поскольку и такие светлые минуты происходили со мной в последнее время не часто.

– А ты хорошо владеешь языком. Убрать немного акцент и говорить чуть более по-человечески, а не как персонаж из романа, и будешь совсем как мы.

– Это меня и пугает.

Он рассмеялся. Где-то я услышал, что высший уровень понимания языка, это уметь на нём шутить. Но достаточно взглянуть на эту «Курилку», чтобы понять – эта шутка была чистой правдой. Грязной правдой.

– Ну да, – сказал он, – Запорожье – не самый лучший город на Земле. Но привыкаешь. Некоторым он даже нравится. Ты хорошо ориентируешься здесь?

– Нет.

– Даже в центре?

– Я не нашел здесь центра.

Он снова рассмеялся.

– Так чем же ты занимался целые два месяцы здесь?

Обычный мой день начинался где-нибудь с полудня. Я ел, пил, писал сотни сообщений в Берлин и читал ответы. Вечером мог выйти подышать свежим воздухом, поиграть, сходить с отцом в кино. Но это, в общем-то, всё.

– Да так, всё понемножку. Пока, я плохо понимаю, где что здесь находится. Правда.

– Тебе, наверное, очень хочется вернуться.

Я помедлил с ответом, затушив окурок об стоявшую на мусорном баке консервную банку, служившую пепельницей, видимо, уже много лет, и старался не смотреть в сторону своего собеседника.

– Я бы, наверное, с ума сошел, если бы мне пришлось ехать в Запорожье, когда всю жизнь я провёл в Берлине, – говорит он, – ты слышал об этом городе раньше?

Я покачал головой и заглянул прямо ему в глаза. Они были янтарного цвета. Почему-то при встрече с новыми людьми я начинаю думать о них самое плохое, на что они только способны и каждый раз они меня только радуют – какие замечательные на самом деле эти люди. Вот и сейчас, мой новый знакомый не производил на меня приятного впечатление. Скорее, наоборот. Он напоминал молодого русского байкера – одного из многих, кто наведывается в Берлин каждый год вечером восьмого мая, чтобы под утро совершить триумфальное шествие к памятнику солдату-освободителю. Правда, вживую я не видел их никогда. Зато слышал достаточно. Как известно, не нужно видеть человека, чтобы знать, как тому полагает выглядеть. И инстинктивно я думал о возможных путях отступления. А что – это никогда не помешает и неожиданно может оказаться полезным.

Вместо того, что бы и дальше держать его на расстоянии, мне вдруг захотелось ответить ему откровенно:

– Да, слышал, как некоторые слышали про Детройт или Кейптаун. Чем-то я определённо разозлил судьбу, если она отправила меня сюда… Надеюсь, я тебе не обидел, мне вовсе не этого хотелось.

– Всё нормально.

– Но не город – моя проблема. В Берлине у меня была жизнь. Переехав, неважно куда, я потерял всё. Тебе когда-нибудь приходилось терять то, что было дорого, что было частью тебя, без чего ты не мог себя представить? Теперь, нужно всё сначала начинать… Начинать сначала.

Я говорил медленно, вдумчиво, но всё равно путался в словах. Но меня успокаивало то, что слушал он внимательно, не перебивал и по крайне мере делал вид, что всё понимал. Договорив, я вздохнул с облегчением от мысли, что не ошибся тем, с кем можно об этом поговорить.

– Угу, – сказал он и задумался, – я понимаю. Но если это проблема, то её можно решить.

– Как?

Он не торопился с ответом. Я вдруг заметил, какой мрачной стала погода вокруг нас: тучи заполонили небо, с минуты на минуту угрожая обрушиться на землю дождём. Люблю погоду, которую другие называют «плохой». Очень хотелось курить. Я старался не думать о том, сколько мне ещё осталось ждать от него ответ, если тот вообще предвидится. Но вместо Николая мне ответило солнце так, как оно вообще может обращаться к земным обитателям. Внезапно, облака расступились. Стало так светло, что я зажмурился и вспомнил о существовании солнцезащитных очков. Как быстро здесь меняется погода. А может, это лишь затишье перед бурей?

– Мне не приходилось испытывать того же, что и ты, – наконец, сказал он, – но если существует проблема, то есть и её решения. Может, пройдёмся? Тебе в какую сторону?

Я кивнул и выбрал направление, которое приведёт меня к дому, лишь проделав крюк вокруг квартала. Может, я не хотел показывать ему свой дом, надеясь, что мы разойдёмся быстрее, чем дойдём до него или мне захотелось поговорить с ним подольше? Чем бы это ни было, мне уже не хотелось поскорее отделаться от него – может, я ухватился за возможность впервые за долгое время прогуляться с кем-нибудь? Впрочем, я не всегда поступаю строго следуя логике – бывает, что я просто что-то делаю, говорю, а потом наблюдаю за последствиями.

– Друзья называют меня Гоголем, – сказал Николай, – уже очень давно, я привык к этому. Ты тоже можешь. А тебе даже прозвище придумывать не нужно, Штефан – это уже нечто такое… Необычное. Хотя, что-нибудь интересное ещё можно придумать.

– Почему Гоголь?

– Из-за причёски, в основном, она со мной уже много лет. Но не только.

Он хитро улыбнулся и какое-то время ничего не говорил.

– Ты чем вообще занимаешься – в свободное время, то есть? Играешь во что-нибудь? – спросил он.

Я пожал плечами.

– Интернет.

Я попытался вспомнить, чем любил заниматься раньше.

– У меня есть фотоаппарат. Раньше, я любил фотографировать. Ещё, я играю на аккордеоне. Да, когда-то я много играл, но всё это кажется мне теперь не интересным. Сейчас, я не знаю, чем занимаюсь. Но когда у меня был фотоаппарат – я об этом даже не думал.

– Знаешь, тебе очень подходит быть фотографом. Можем встретиться как-нибудь на днях, я покажу тебе пару прикольных мест, о которых мало кто знает. А затем, когда вернёшься обратно, будешь пересматривать фотографии и вспоминать Запорожье.

Я улыбнулся.

– Хорошая идея.

Это предложение внезапно пробудило во мне давно забытую жажду приключений, страсть ко всему новому, азарт человека с фотоаппаратом. Узнать мир, в котором я теперь живу с разных сторон, совершить открытие – это именно то, чего мне так не хватало.

– Дашь свой номер, я позвоню тебе, как это… на дне.

Он рассмеялся.

– Конечно, можешь звонить со дна когда угодно.

Я смутился. Что за странный язык…

Мы подошли к автобусной остановке. Он попрощался со мной, сначала по-русски, а затем решил сказать «Auf Wiedersehn», но вышло у него так же, как для мой русский звучит для его уха – хочется и смеяться, и сплюнуть. Затем, сел в «маршрутку» и уехал в направлении, куда я за эти два месяца так и не ходил, лишь смутно догадываясь, что там было: театр, рынок, собор, вокзалы, а дальше… В этом мире ещё так много неизведанного.

3. Гоголь

Я не люблю людей. Я люблю истории. Ночь больше дня, дождь больше солнца, зиму больше лета. Я не думаю о будущем – у меня его нет. Всё, что есть у меня – это здесь и сейчас. Обожаю каллиграфию, но пишу мелко, неразборчиво, чтобы кроме меня никто не мог прочитать. Люблю валенки, письма, поздравительные открытки, старые тетрадки с конспектами, домашними заданиями и рисунками на полях – всё, что написано от руки. Ненавижу масляные краски и кисти, ценю и уважаю только баллончики с цветными аэрозолями и рисунки, оставленные с помощью трафаретов на стенах, заборах и крышах. Люблю длинные волосы; или короткие, что бы их почти не было видно. Обожаю то чувство, когда катишься с горки: на санках, на скейте, на роликах в детстве, когда кричал не жалея связок, и сейчас, когда я молча катаюсь, внимательновглядываясь в препятствия на дороге, но оттого не менее счастливый. Не люблю тех, кто легко идёт на поводу у других; тех, кто ничем не отличается от остальных. В них нет ничего интересного, с ними скучнее, чем дома без интернета. Люблю тех, кто не похож ни на что, что я видел раньше. Люблю разговоры всю ночь напролёт, смеяться до слёз, бежать пока не свалишься с ног, ехать без остановки. Я пишу книги, которые никто не читает. Я рано начал, но никогда не относился к себе как к серьёзному писателю. Своего голого тела я стыжусь меньше чем того, что пишу. У меня уже есть многое из того, о чём только можно мечтать. Наверное, единственное моё желание – чтобы каждый новый день не был похож на предыдущий.

Утром я вышел во двор в халате, тапках и чашкой кофе. Хорошо жить в своём доме, иметь собственный «бэкьярд». Каждое утро начинается именно так: сигарета, кофе и мой сад сорняков. Когда день только начинается и планов никаких нет – случиться может всё, что угодно. К примеру, сегодня, когда часовая стрелка не успела дойти до двенадцати и я только позавтракал хлебом с ветчиной, зазвонил мой телефон:

– Кто это? – сказал я, постаравшись выразить всё недовольство тем, что меня отвлекли от «важных дел».

– Guten Tag. Говорит обербанфюра Штефн Мюлла. В связи с присоединением вашего города к Магна Германии, всем гражданам будет выдан по личному немцу, для ознакомления его с городской территорией.

Не каждый день начинается с таких заявлений. Я улыбнулся:

– А, бро, это ты! Штефан, верно?

– Я, я. Твоё предложение всё ещё в силе? Подумал, что действительно долго ничего не фотографировал – ужас какой-то! Да и делать сегодня особо нечего…

– Конечно, бро, я не против встретиться. Приезжай ко мне, покажу тебе всё здесь.

– Скажи хоть, куда мне ехать. Как называется твой район?

– Космос. Знаешь как добраться?

– На ракете? – спросил он.

Я рассмеялся. Но было ясно, что в шутке его таилось серьёзное непонимание того, что я сказал.

– Ну, почти. На любой маршрутке, на которой будет написано «На Космос». Спросишь у водителя, когда будет остановка «ТРК «Космос»», выйдешь, а там уже я тебя встречу.

– Понятно. «Маршрутки» – это те маленькие автобусы, которые больше напоминают грузовые машины?

– Ага.

Как же всё это необычно. Объясняешь, казалось бы, простые вещи и забываешь, что существуют люди, которые просто не могли знать о них раньше. Я представил себе путь, который ему придётся проехать. Окраина, вызывающая у меня тёплые чувства, связанные с домом и детством, ему, скорее всего, покажутся отталкивающими и дикими местами. Что и говорить, совершенно оправдано. Но проведи он здесь чуть больше времени и возможно, они тоже станут для него домом.

Я не торопился. Помог немного бабушке на кухне, а уже затем стал думать о том, что пора выходить. До остановки я дошел за десять минут и встретил его – парня с фотоаппаратом, ходящего кругами по кварталу. Он производил странное впечатление. Да что там, прохожие наверняка приняли его за какого-то помешанного. И только я знал, что он – просто сумасшедший иностранец, существо в этих местах настолько редкое, что о его существовании даже не вспоминают.

Я подошел к нему. Докуренную лишь до половины сигарету он затушил о мусорный бак, выкинул её и лишь затем пожал мою руку.

– Долго ждать пришлось?

Оказалось, он уже пятнадцать минут как здесь.

– Привык приходить вовремя. Приезжаю как немецкие поезда, только всегда вовремя. Далеко не все немцы такие, как о них думают. Но я уж такой, какой я есть.

– Ага, хоть убей, не перевоспитаешь, – пробило меня на смех, – здесь, с такой привычкой тебе придётся много ждать. У нас время встречи говорят приблизительно: «когда солнце будет в зените» или что-то вроде того. Ну ладно, чего уж там, пойдём, я уже примерно представляю, куда нам нужно идти.

4. Штефан

На мой взгляд, маршрут он выбрал не самый подходящий. Пятиэтажные малогабаритные дома, с выпирающими на дорогу пристройками, школы и детские сады во дворах, ржавые качели, ленивые прохожие и неторопливые автомобили, бары, магазины и ломбарды, работники которых знали всех жителей окрестных кварталов. Всё было пропитано скукой, которая ощущалась вокруг, в каждом встречном, в самом себе. Впрочем, этот день мог пройти намного хуже. В конечном итоге, никогда не обещал, что новые миры обязательно должны быть волшебными. Они такие, какими их видят сами обитатели. Я легко мог представить, как десятки тысяч людей проживают здесь день за днём, в пределах двух-трёх перекрёстков, годами не покидая пределы очерченных ими границ, и имели в этой жизни всё, проживали их наполную. Космос был для них всем, и хоть произнося название своего района, они не вспоминали о смысле, который был заложен в это слово, оно выражало именно ту маленькую вселенную, в которой происходят их жизни, и сами они были мельчайшими частицами по сравнению с ним.

Любой человек, смотрящий на мир с широко раскрытыми глазами, видит десятки проносящихся мимо кадров в секунду. И каждый не похож на предыдущий. Десятки новых картин за одно мгновение. Удержать в памяти каждую грань своей жизни – невозможно; да и нужно ли? Почти ко всему, что мы видим вокруг, мы по большому счёту равнодушны – смотрим, но не видим; видим, но не замечаем. Очень немногое способно лишь своим видом заставить обычного человека по-настоящему испытать счастье, страх, изумление. Мы не запоминаем, не уделяем время памяти и бессовестно расточительны к воспоминаниям. Настоящее – это даже не секунда, а сотая её часть. Мир успевает измениться бесчисленное количество раз, пока мы даже не успеваем моргнуть. И лишь фотография – это способ запомнить реальность такой, какой она была когда-то.

В тот день я успел сделать сотни снимков. Во многих не было никакого смысла, никакой истории – был лишь объект и окружавшая его, случайным образом сложившаяся, композиция. Я специально просил Гоголя подождать, пока я зайду в очередной двор и осмотрю каждый дом. Мне самому не было ясно, что за мания возникла у меня на ровном месте. Он терпеливо ждал, затем шел, обсуждая со мной что-то, а после сам себя прерывал на полуслове, пока я снова не обойду вокруг очередного квартал с фотоаппаратом у лица.

Мне хотелось отблагодарить Гоголя за терпение, с которым он обошелся со мной. Не знаю, как бы я повёл себя в любое другое время, если мой новый знакомый через каждые десять шагов убегал в сторону, гоняя голубей, забегал во дворы и переходил с одной стороны дороги на другую, чтобы фотографии получилась с разных ракурсов. Меня самого такое поведение очень быстро вывело бы из себя, а его нет, мой космический спутник держится молодцом. А может, Гоголь просто в это время смеялся надо мной, а потому не заморачивался над тем, чем себя занять. В любом случае, собеседником я был неважным: говорили мы о Германии, Украине, но отрывистыми фразами и о всякой чепухе, которая была у них общей или разной. Я и не нуждался в собеседнике – я полностью посвятил себя своей мании и пребывал в творческом экстазе. Если есть хоть капля, хоть щепотка вдохновение, то всё остальное в этом мире перестаёт быть важным. Хоть я и нащелкал немыслимое количество снимков, я с осторожностью и вниманием относился к каждой. Фотография – это искусство воспоминаний, след навсегда ушедшего момента, и она не прощает пренебрежительного отношения к себе. А Гоголь в это время, обычно, стоял в стороне, курил одолженные им у меня сигареты и следил, как бы мы не сбились с маршрута, чтобы я не заблудился или не попал в неприятности. Когда он видел, что я начинал уж слишком заигрываться, он подходил ко мне, клал руку на плечо и тряс, поторапливая меня и вразумляя, пока я не приходил в себя и не шел дальше. А затем, я неизменно, и точно так же увлекался вновь.

По словам моего проводника по дивному новому миру, эта часть района был самой безопасной, по ней спокойно можно прогуливать даже по ночам. Если, конечно же, не наведываться в каждый встречный двор, как это делал я. Квартал, где он жил, находился в глубокой яме и опасным он был иногда даже для прогулок при свете дня. Именно эту часть Космоса он намеревался показать мне с самого начала. Мы прошли заброшенный комбинат и очутились в частном секторе. Над ним возвышались редкие островки панельных многоэтажек, стены которых словно сияли, укутанные солнечными лучами. Северный и южный входы в этот квартал загородили заводы. По всему периметру он был огорожен от всего остального мира труднопреодолимыми естественными и искусственными препятствиями, проходить через которые было либо опасно, либо крайне неприятно: мусорные свалки, гаражи, пустыри, заброшенные дома. Это была не фавела, а скорее деревня в черте города. Даже заблудившийся путник был здесь редким зверем и попасть сюда мог только с помощью проводника. Но мой спутник жил в самой комфортной части этого мира – на Антарктической улице, располагавшейся параллельно улицам Юности, Радио и Ракетной. Домов на ней у него было целых два: в одной был бесконечный ремонт, а другой пока что пустовал и он предложил мне зайти к нему на обратном пути. А пока, он вёл меня всё дальше, пока дорога не кончилась обрывом.

Всё время, что он вёл меня, мы спускались вниз, но теперь будто очутились на вершине. Слева открывался вид на девятиэтажки Шевченковского района, а прямо у нас под ногами расположился целый город, с улицами, площадями и перекрёстками, состоящий из сотен гаражей. А вдалеке – чёрные заводы, с тянущимися к небу трубами и вздымающимися к нему клубами дыма. Вдалеке виднелся ещё один квартал девятиэтажек, скрытый за пустырями и частными домами.

– Вон туда, – указал на них Гоголь, – я не советую ехать никогда.

– Ты был там?

– Это мёртвый город. Он не относится ни к одному из районов. Если бы я был там, то вряд ли бы вернулся.

– Там живут люди?

– Да, только я не знаю, кто они, раз до сих пор живут там. Это даже не всё равно, что обитать на другой планете – это жить на астероиде. Там почти никого не осталось.

– Почему он – «город мертвецов»?

– К нему долго и трудно добираться. Люди покидают его и большая часть домов пустует. Это самое непригодное для жизни место в городе. Те, кто остаются там – всё равно, что мертвецы, живущие в своём склепе.

– Ты был там?

– Нет. И ни одна живая душа меня туда не затащит, по крайне мере, пока не найдётся надёжного проводника.

Я обдумывал сказанное им. В Берлине, иногда, мне приходилось бывать в подобных удалённых местах, к примеру, в Штаакене или в Шпандау, но никому и в голову бы не пришло называть это место «городом мертвецов», скорее, просто районом с выгодными арендными условиями.

– Я так понимаю, – улыбнулся он, – в Берлине совсем другие взгляды на жизнь, чем здесь.

– Не знаю. Но это место – переворачивает их с ног на голову.

– Жизнь здесь, если хочешь знать, это как квест, задача которого найти выход. Цель жизни – это выбраться отсюда. Но не для меня. Мне здесь нравится, меня в жизни всё устраивает. А вот многих других – нет.

– Всем кажется, что «по ту сторону» жить лучше. Но там тоже тяжело.

– Там люди богаче.

– Богаче вас, но такие же нищие. Для нас деньги имеют ровно такое же значение, как и у вас.

– Там люди свободнее.

Я уже было открыл рот, но не стал ничего говорить.

Мы простояли там минут двадцать. Я никак не мог насмотреться на открывшиеся мне виды, не мог насытиться ощущением, что мой старый мир трещит по швам, а его место занимает новый. Мы выкурили ещё по сигарете, а затем направились в дом его дедушки и бабушки. Там он угостил меня конфетами и включил телевизор. Тогда, я впервые увидел «Футураму» не на немецком. Его дом был таким маленьким, тихим и уютным. Я наслаждался атмосферой и думал, что украинский – такой смешной язык, но мне не составит труда вскоре его выучить. Досмотрев серию, я взобрался по лестнице во дворе на черепичную крышу и сделал несколько снимков оттуда. Солнце как раз садилось за горизонт и щедро одаривало стены соседних домов своим светом. Затем я с радостью стал пересматривать получившиеся кадры – в них было столько тепла.

Перекусив хлебом с ветчиной, Гоголь сказал, что проводит меня до дома самым коротким путём – через гаражи, честный сектор, рынок и мусорную свалку. Он сказал, что это будет увлекательное путешествие, которое придётся мне по душе, раз мне так понравилось всё, что он мне показывал. Это были самые настоящие задворки космоса, ничем не прикрашенные и правдивые места этого города. А значит, они заслуживают быть увиденными, пусть и только для того, чтобы больше не видеть их никогда. Я вынужден был согласиться, хоть и вдохновение у меня почти иссякло, я устал от этого района, впрочем, и от всего остального.

Дальше, я почти ничего не фотографировал – камера просто висела у меня на шее, покачиваясь в ритм моим шагам. Я не мог дождаться, когда же вернусь домой. Гоголь как мог развлекал меня разговорами о том, о сём, о Запорожье и местах, где никогда не бывал. Внезапно, он уверял меня, что вести нормальную жизнь здесь – невозможно и что его любовь к этому месту – классическое проявление Стокгольмского синдрома. Я же наоборот, пытался убедить его, что это не такое уж и гиблое место, и что в других странах жизнь никак не лучше. Я представил себя покупателем, который нахваливает товар, пока продавец перечисляет его недостатки и утверждает, что это тот ещё хлам. Хотя, здесь почти нечему было удивляться, особенно учитывая окруживший нас безумный мир.

Так и не придя к соглашению, мы дошли до рынка и купили по банке пива. Повеселев, мы выкурили ещё по сигаретке, смешили друг друга и смеялись хмельными слезами. Мне нравилось просто идти, разглядывать индустриальные пейзажи, двигаясь от окраины к центру, курить, смеяться и осознавать, что ни одна мрачная мысль не может задеть меня. Какие волшебные мгновения, ради которых и стоит жить.

Я и не заметил, как мы оказались прямо у меня под домом. Мой спутник улыбнулся на прощание и прежде, чем скрыться внутри одной из отправлявшихся одна за другой маршруток, сказал:

– Ещё встретимся. Будет, что вспомнить вместе.

– Ага, спасибо. Пока, Гоголь.

Я направился в свою огромную квартиру, встретил грустно улыбавшегося мнедядю Альберта, скучающего от безделья. Прошел мимо мамы, сидевшей с планшетом на диване в наушниках, увлечённо что-то читавшую и даже не заметившую моего появления, и отца, вечно чем-то озабоченного, редко появлявшегося в доме и то, лишь в роли безрадостного призрака, никак не находящего себе покоя на этом свете. Глядя на него, я вспоминал, кто мы и в каком положении оказались. Я заговорил с ним, а он отвечал, будто находился сейчас в другом месте. Так или иначе, мне тоже придётся столкнуться с заботами о своей семье, с целым рядом несчастий и разочарований.

Отец окликнул меня, но я вовремя скрылся в ванной, включил воду в кране и стал чистить зубы, чтобы избавиться от въевшегося в меня табачного запаха. Глядя на своё отражение в зеркале, я думал, что сегодня уже ничто не сможет испортить этот день. Тем более что он почти прошел, настал вечер, а за ним вслед придёт и ночь. Я мог только надеяться, что она скроет под своим покровом все заботы, а несчастья и проблемы развеются, как во тьме исчезают тени.

Глава 4 Сентябрь

1. Штефан

Проснулся я в чужом доме, рано утром, от назойливого звона будильника в кармане штанов. Его звуки раскачивали меня из стороны в сторону, усиливали головную боль, возвращали меня обратно в жизнь, где были только скука и усталость – страшная пытка. Не в силах раскрыть слипшиеся глаза, я на ощупь нашарил телефон под одеялом и обеззвучил его. В обычное время, я бы просто лёг спать дальше, забыв об этом неприятном эпизоде. Но проснувшись один раз – заснуть уже не удастся. Меня сразила сухость во рту, боли в горле и голове. Я ощутил страшную вспышку гнева – я был не свободен, казалось, вот-вот закричу, но мои голосовые связки заросли мхом. У меня не было выбора, я мог только встать с кровати и выйти в этот мир.

Сон – это маленькая смерть. Глубокий и крепкий как тройной эспрессо, он продлился всего несколько мгновений. Проснулся я ещё более усталым, чем когда ложился. Поднимаясь, я обнаружил чью-то руку, уже давно лежавшую у меня на животе, ни то случайно соскользнувшую, ни то приобнимавшую меня. Это был один из знакомых Гоголя – ни то Славик, ни то Ярик – а может вообще Иван. Ничего, что мы заснули вместе – вот только, что его рука забыла на мне? Я брезгливо отодвинул её от себя, осторожно, не то вдруг разбужу его. Но утренний незнакомец спал, будто убитый. Как и я, совсем недавно, он видел свои пьяные сны, которые забываешь, стоит лишь открыть глаза и вернуться в трезвый мир.

Раскрыв глаза и не моргая, взглядом висельника я стал искать свою футболку. Прошло несколько мучительных секунд, прежде чем я нашел её в груде бутылок. Как она оказалась там? Вся в пятнах, от неё за несколько метров несло выпивкой. После такого даже на тряпки пустить её было нельзя – только сжечь. Мысли в моей голове состояли исключительно из грубых слов, как это ни странно, почти все они были русскими. Но так и не найдя себе выхода, они слились в один пронзительный стон. Склонив голову набок и жалостливо разглядывая свою любимую футболку, я решил оставить её в этой зловонной куче навсегда.

Переступив через мучительную усталость, я добрался до раковины, где промыл себе слипшиеся глаза и промочил горло. В моей памяти навсегда засел металлический вкус лившейся оттуда жидкости. Было ещё рано – не больше пяти часов утра. Разглядывая скупую струю воды из-под крана, я думал над тем, почему поставил будильник на столь ранний час – почему мне было просто не дать себе отоспаться после такой бурной ночи? Тогда я вспомнил, что сегодня вторник, а не воскресенье. Я остановил поток мутной воды, а вместе с ним на какое-то время остановились и мои мысли.

Я обещал не прогуливать пары, что бы со мной не произошло. Нужно было найти Гоголя и заставить его пойти в колледж вместе со мной. У нас было всего три учебных дня: по вторникам, средам и четвергам, а он не появлялся даже в эти дни.

Среди мёртвых тел, отсыпавшихся после убойной вечеринки, его не оказалось. Видимо, проснулся раньше всех, если вообще засыпал, и ушел к себе – одному чёрту известно куда. Махнув рукой, я решил, что разберусь с ним позже, а пока лучше не терять времени зря. До начала пар я должен был вернуться домой, помыться, перехватить что-нибудь на завтрак, переодеться и самое главное – принять что-нибудь от болей в голове, животе, горле и душе. И пусть весь путь до дома, по прекрасной солнечной погоде, мне придётся пройти без футболки. Одолжу что-нибудь в шкафу, надеюсь, хозяин дома, кем бы он ни был, окажется не против – чего стоит одна футболка в сравнении с тем, как сильно я хотел вернуться домой.

По всему дому разбросаны старые книги, которые никто не раскрывал с тех пор, как они появились на свет. Развешенные иконы православных святых и Иисуса Христа на пожелтевших стенах среди этого бедлама выглядели так же неуместно, как сырое мясо в кондитерской лавке. Но что дыра, что роскошный особняк – всё подходит для курения кальяна, лишь бы тот был дымным, а компания весёлой. Даже этот притон, когда в нём смеются, лучше, чем дворец, в котором плачут, если только это не угарный смех сквозь слёзы. А детали интерьера – всего лишь мелочи, на которые даже не стоит обращать внимание.

Наконец, я надел на себя футболку «Off-White» за десять евро с местного рынка. Придя в себя, я ощутил себя свежим и живым, как никогда – не стыдно даже выйти в люди. И хоть здесь не было живых людей, для самого себя я выглядел неплохо.

Из-за угла показался Мартин – ещё один выживший. Ничего общего с немецким философом он не имел, как во внешности, так и во взглядах на этот мир, но все звали его Хайдеггером, даже те, кто никогда и не слышал о «Времени и Бытии», и мало кто помнил, почему. Бывший одноклассник Гоголя, он учился на физико-математическом факультете. Жажды ко всему пьянящему в нём было больше, чем у историков и геологов, но не сильнее, чем у чистых математиков. То ли он вышел из своей комнаты только что, то ли стоял там уже давно и смотрел, как я с обнажённым торсом перебираю груду футболок в хозяйском шкафу – я уже не узнаю, да и всё равно. Выглядел он куда лучше, чем я. Мне было не так одиноко в его присутствии – не одному мне не спится с утра и не мне одному хорошо.

– Доброе утро, Гёте.

Имя придумал он. Сказал как-то раз, и все запомнили сразу. Я не возражал. Даже немного гордился тем, что есть у меня что-то общее с великим поэтом. Не всем так повезло.

– Холла, Хайди.

– Чего это ты так рано?! Часов до двенадцати здесь ещё можно отоспаться.

– У меня пары. Опаздывать не хочу.

Он не выказал удивления, хоть и заметил:

– Хорошая у тебя память…

– А ты?

– А я на пары не спешу.

– Не спишь чего?

Он пожал плечами.

– Курить захотелось. Со мной всегда так. Выпью больше всех, а затем, проснусь и хочу среди мёртвых тел, чистый, как стекло, и мечтаю только о табаке.

– Тогда, может, проводишь меня? Если тебе не сложно, не хочу идти один. И заблудиться могу. А тебе, вроде, тоже здесь уже нечего делать.

– Не знаю, Гоголь разве отказался?

– Он ушел, разве нет?

– Странно. Не попрощался. Вот скотина, всегда так. И не пил почти. Ладно, дай только собраться.

Я пообещал подождать его на улице и вышел во двор. Солнцу всё было нипочём – светило, будто издевалось надо всеми. Но не надо мной. Я был с ним на одной волне и готов был даже улыбнуться, чтобы окончательно прийти в себя и начать новый, спокойный день.

Выйдя во двор, сразу натыкаешься на стол, который когда-то давно был бильярдным, но во время дождя превращался в лужу на ножках, а в обычное время служил местом для бутылок, стаканов, кальянов и самодельных аппаратов из верхушки пластиковой бутылки и кастрюли с водой, пока всё это не перекочевывает внутрь. В общем, от этого стола лучше держаться подальше, если хочешь подольше простоять на ногах. Но бояться стоит вовсе не стола, а людей, которые вокруг него собираются. Я всегда переходил дорогу, когда встречал перед собой таких ребят, пока не стал одним из них. Теперь я приходил к ним в гости, знал их имена и истории, а бывало, что они приходили ко мне сами, а дальше лучше не загадывать наперёд, потому что произойти может всё, что хватит смелости вообразить.

Этим утром, среди мокрых от вчерашнего дождя бутылок, на нём, как ни в чём не бывало, сидел Гоголь, докуривавший бычки из пепельницы. Улыбнувшись, он помахал мне рукой, крепко сжимавшей фильтр двумя пальцами.

– Привет, значит, вы тоже пережили эту ночь. Я уже думал, что один остался.

За моей спиной стоял Хайди, одной рукой сжимая ремень рюкзака, а другую спрятал в карман.

– Привет, Гоголь.

Он спрыгнул со стола и щелчком отбросил окурок в сторону.

– Вы уже уходите? Подождите, дайте собраться, пойду с вами.

– А Дима где?

Так звали хозяина дома и главного организатора вчерашнего мероприятия, но точно я не помню.

– Спит, наверное, в каком-нибудь углу, – пожал он плечами, проходя мимо Хайдеггера и открывая дверь, – никуда он не делся. А как проснётся – так ванная будет занята часа на два.

– Ты даже не поможешь ему здесь всё убрать? – пошутил Мартин.

– Да там полно ещё народу. Кто поздно проснётся – ну, тому не повезло. Я пойду только рюкзак заберу. Честно, я только и ждал, пока кто-нибудь проснётся. Очень не хотелось идти домой одному.

2. Гоголь

Солнце над этим невзрачным миром поднялось совсем недавно. Окружающий пейзаж вполне мог служить декорациями для фильмов старого Хаяо Миядзаки – всё такое простое, и вместе с тем пугающее и прекрасное. Такое чувство, что вот-вот что-то да произойдёт – и обязательно что-нибудь волшебное. На мне была осенняя куртка и тёмные очки – всё для того, чтобы чувствовать себя в такую погоду превосходно. А вот Хайдеггеру и Штефану приходилось то и дело жмурить глаза от солнца и постукивать зубами. Да, этот день заставлял многое от него ожидать.

Мы прошли мимо перекрёстка: одна дорога вела в сторону Космоса, другая завела бы нас глубоко в гиблый Шевченковский район; наконец, третья, далеко не самая очевидная, проходившая через дворы и переулки, привела бы нас прямиком к дому Штефана. Вряд ли он сам знал об её существовании, а если и догадывался, наверняка бы заблудился. Интересно, разглядел ли наш Гёте особую красоту и уют в этих местах? Они вряд ли когда-нибудь станут для него домом, но это не помешает ему полюбить их, будто всю жизнь провёл среди этих серо-коричневых панелек и заводских труб. А может, он только и ждёт, чтобы вернуться к себе в Берлин и никогда не вспоминать об этих местах – если так, то его можно понять. А нам возвращаться некуда – никто не выбирает место, где родиться.

Мы прошли мимо остановки – автобусы нам бы не сильно помогли, дальше всё равно пришлось бы далеко идти. Так что, даже этого не обсудив, мы единогласно приняли решение прогуляться пешком. Хоть Штефан с Хайдеггером и выглядели отдохнувшими, так только казалось – они смертельно устали и потому выглядели странно, как ожившие мертвецы. Я тоже был далеко не в лучшей форме, но зато отдавал себе полный отчёт в происходящем. Я мог охарактеризовать наше положение: мы выбрали ходьбу, хоть и всю дорогу молчали. Могло сложиться впечатление, что нам не о чём было говорить. Но это не так. Мы прекрасно понимали друг друга без всяких слов. Я знал, что на уме о моих спутников и был уверен, что им тоже всё ясно без разговоров. Это было прекрасно. Пока мы шли, мир гаражей, заросших дворов и пустырей становился сказочной страной. Если человек свободен настолько, что может ничего не говорить и не делать – разве это не чудо? И всё становится только лучше оттого, что рядом те, кто понимает всё без слов. Мне нравилось идти вот так, наслаждаясь каждой секундой. Хотелось, чтобы эта дорога не кончалась никогда.

Мы дошли до перекрёстка и очередной автобусной остановки, где Хайдеггер покинул нас. Печально было прощаться с другом, даже зная, что это ненадолго. Мы со Штефаном пожали ему обе руки и проводили взглядом его маршрутку, скрывшуюся в общем потоке машин.

– А где он живёт? – внезапно спросил Штефан.

Я задумался.

– Есть одно место в этом городе, такое далёкое, что ты там ни разу не бывал и вряд ли скоро попадёшь; а сразу за ним живёт Хайдеггер. Наверно, туда он сейчас и направляется.

Мы со Штефаном свернули влево и шли теперь уже по главной артерии города, по проспекту, приближаясь к его дому. Я решил не расставаться с ним, а побыть ещё немного в этом районе. Рано или поздно, всё равно настанет время прощаться. Но этот момент совсем не обязательно должен настать именно сейчас.

В отличие от меня, Штефан торопился домой. Его ждали всякие будничные дела: умывания, завтрак, сбор рюкзака с тетрадями для колледжа. Самый обычный человек, каким мне никогда не стать. Кое-как умыться я успел ещё утром, есть я могу что угодно. Что касается конспектов, то на все у меня была одна тетрадь на все времена – сначала, в ней было двенадцать листов, потом я стал увеличивать её объёмы с помощью клея и бумаги из альбомов. Теперь там страниц восемьдесят – практично и необычно.

Штефан понял, что до начала пар мне суждено стать заложником этого района и пригласил меня к себе. Это лучшее, что он мог для меня сделать, но честно, этого я не ожидал. Домой мне не было никакого смысла идти, скорее всего, пришлось бы всё время до начала занятий провести где-нибудь на скамейке. А так, у меня были все шансы провести время куда интереснее.

Внутри была только его мама. Отец, по рассказам Штефана, сейчас занят на работе, которую ненавидел. Зайдя в дом, Гёте закричал во всё горло что-то по-немецки, видимо, что он пришел с гостями, точнее, только с одним гостем. Мама лежала в гостиной на диване с планшетом в руках, в длинном красном халате. Услышав крик сына, она подняла глаза и встретилась взглядом со мной, после чего дружелюбно улыбнулась и сказала: «Привіт!», как мне показалось, даже слишком мелодично. Я кивнул и ответил тем же словом, но скромно и шепотом.

Штефан направился в душ, пока я позволил себе похозяйничать на кухне, сварить кофе, достать печенье, тайком заглянуть во все ящики. На всякий случай, я заварил кофе на двоих, о чём сразу пожалел, сообразив, что он может и остыть. Душевая комната первого этажа находилась неподалёку от кухни и если сидеть тихо, не издавая ни единого звука, можно было услышать, как Штефан что-то напевает на немецком или на английском – точно разобрать было сложно.

Внезапно, появилось достаточно времени на размышления. Я думал о том, что всё идёт хорошо, но не помешало бы добавить в свою жизнь что-нибудь новое, желательно такое, что просто так невозможно было бы забыть. Оставалось лишь придумать, что именно.

Я взглянул на часы. Если я правильно понимаю, у нас со Штефаном осталось не так уж и много свободного времени. Гёте сам это понимал, а потому сразу после душа, завёрнутый в полотенце, направился на кухню, улыбнулся остывшему кофе, заранее сваренному мной и стал попивать его, затем взял из холодильника какую-то еду в контейнере и стал есть её ложкой – какой-то странный салат. Пять минут оставалось до выхода. Штефан был полностью занят своей едой. Я вытянул правую ногу в его сторону и проник под полотенце, двигаясь всё дальше, дальше, пока глаза мои смотрели прямо на него.

3. Штефан

В колледж мы с Гоголем пришли вовремя. И уткнулись в закрытую дверь – преподаватель так и не явился. Можно было подумать, что пару вообще отменили, но нет, остальная группа тоже была здесь. Пара девочек заняла единственную на всём этаже свободную лавочку, а всем остальным приходилось стоять, сгорбившись над телефонами. Я же прислонился спиной к стенке и стал вглядываться в глубину пустого тёмного коридора.

Название предмета было длинным и непонятным – что-то связанное с туризмом и обслуживанием. Может быть, даже что-то важное, как казалось мне в самом начале, но не теперь, когда приходится ждать преподавателя после стольких усилий, потраченных, чтобы не опоздать самому. Она пришла спустя пятнадцать минут. Ещё пять – и я бы умер со скуки. Но было рано радоваться, как выяснилось вскоре. Сидеть на паре оказалось ещё скучнее, чем стоять в коридоре. Единственное занятие: поглядывать на часы и всё ждать и ждать, когда же это закончится. Известно, что так один час может показаться десятью, если каждая клеточка человека болезненно ощущает себя на своём месте. Следующая пара была в этом же кабинете. Все десять минут я тайм-аута просидел внутри. Казалось, что мне хочется выйти, развеяться, но на самом деле, этот час потерянного времени полностью обездвижил меня, я не мог не сдвинуться с места, ни шевельнуться. В такие минуты гнева и тоски намного сильнее чувствуешь происходящее вокруг, будто не существуя, лучше всех ощущаешь бытие. Ещё не привыкнув к таким испытаниям, не в силах даже уснуть, я со страхом и тревогой дожидался очередного звонка.

В аудиторию зашла средних лет женщина, немного выше и миловидней, чем прежняя. Её появление было единственным событием за невероятно длинный срок. Властность в ней боролась с мягкостью, а дружелюбная улыбка на лице была будто вызовом, из-за взгляда, глядящего вдаль, на задние ряды, где засела основная масса студентов. Выждав пару минут в натяжном молчании, она начала говорить.

Теперь, мы не сидели, записывая каждое слово лекции, умирая со скуки. Она предложила нам разделиться на три группы и дала тему, скажем, «стандартизация и типология отелей и жилья отельного типа», или что-то в этом духе. Первые должны были рассказывать; вторые – дополнять, о чём те забыли сказать; а третьи – оценить работу тех и других, дать анализ всему, что происходит. Мне достались последние; а ещё Гоголю, и одной молчаливой девочке с вечно грустными глазами. Упёршись виском в кулак, я слушал первую группу (как оказалось, это было домашнее задание и им уже было, что рассказывать), переводя взгляд то на них, то куда-то в сторону. В одночасье от скуки, длившейся слишком долго, не избавиться. Зато появилась надежда.

Первые изложили общую картину вопроса. Когда настала очередь второй группы, их называли «оппонентами», заговорили уже об отдельных моментах и нюансах. Их было четверо. Они читали свои тексты по очереди, пока остальные посмеивались друг над другом и перетаптывались с ноги на ногу. Затем, когда настала очередь задавать вопросы, девочка из первой группы спросила у них что-то об отелях, а оппоненты стали переглядываться, ожидая, пока кто-нибудь из них не выдаст правильный ответ, но таких не было. Вопрос повторили во второй и третий раз – без результатов. Так вышло, что они поменялись местами – докладчики стали оппонентами, а оппоненты докладчиками. Гоголь подумал немного над вопросом и вскоре сам прошептал мне правильный ответ, правда, я сам не понял ни вопроса, ни его решения.

Вызвали нас троих. Нужно было подытожить работу докладчиков и оппонентов, прочитать замечания и комментарии, сделанные во время их выступления. Из всех, только Гоголь сделал одну заметку за всё это время – две точки и кривую дугу под ними, выражавшими ни то добродушную усмешку, ни то злорадную ухмылку. Я стал читать, но не с бумаги, а исключительно из своей головы, как выступила первая группа, вторая, а затем, как докладчики и оппоненты поменялись местами. Похвалил каждого из них и символически раскритиковал. Сказал где знания одних были неполными, а где у других неточными и у кого их было больше всего – я знал всё это, не из-за того, что вслушивался в каждое их слово и уж тем более не потому, что понимал их, а по той причине, что интонации и выбираемые позы говорят о содержимом речи то, что слова сказать не способны.

Я приложил на эту работу весь свой словарный запас, но местами сам был неуверен в правильности своей речи. Если у кого и были сомнения насчёт моего происхождения, то после этого они моментально исчезли. Мне казалось, что вот-вот после следующего моего слова на задних партах начнут хохотать, а затем и вся аудитория вместе с преподавательницей снисходительно посмотрят на меня с улыбкой. Но этого не произошло. Все понимали, что слышат, но ничем не выдали себя – наверное, смутились сами. Но это предало мне уверенности в себе. Последняя часть моей рецензии на выступление докладчиков и оппонентов получилась логичной и взвешенной. Впервые я произношу такую длинную речь и точно знаю: я выразил словами то, что хотел сказать, я сделал это на таком трудном и непонятном языке. Теперь, я ощущал, будто с самого рождения говорил на нём.

А Гоголь ответил на вопрос, на который не смогли ответить ни оппоненты, ни я сам. На этом его вклад заканчивался. Мы оценили работу обеих групп на высший бал – первым за знания, вторым за проделанную работу.

Мои предложения преподавательница внимательно выслушала и пронесла мимо ушей. Этого я так и не понял – зачем было меня спрашивать, как я оцениваю их работу, если моё мнение ни на что не могло повлиять? Девочка, стоявшая со мной и Гоголем, не сказала ни слова, а была своего рода талисманом, без которого не обходится ни одна хорошая команда – поэтому, она получила один и тот же бал наравне со мной и Гоголем, потевшими и работавшими головой языками – чуть ниже высшего. Тот же бал получили почти все, кроме некоторых оппонентов, до него не дотянувших и лучшей докладчицы, единственной, кто заработал высший бал.

Как раз прозвенел звонок. Делать в этой аудитории и с этой преподавательницей нам теперь было нечего. Как же быстро развеиваются чары.

Большая перемена не вызывала тёплых чувств и создавала лишь огромную пропасть скуки и безделья, спасение от которой блестело где-то там, на самом дне. И пока у меня было достаточно времени, я пытался вообразить себе идеальное занятие. Без чего ему не обойтись? Первые пять минут должны заинтересовать и держать в напряжении студентов весь оставшийся до конца час, и много времени спустя. Оно не может обойтись без музыки, но особой, выражающей тему лекции. Я представил, как преподаватель приносит огромные колонки в аудиторию и включает что-нибудь торжественное, к примеру, из классики, Вивальди «Времена Года. Зима». Она заинтересует всех – тех, кто слушал внимательно и даже тех, кто отвлекался, поглядывая в телефоны. А затем, настанет время второго трека. Все будут ждать чего-нибудь в том же духе: Бетховен, Моцарт… Вот только этого не произойдёт и на весь зал заиграет какой-нибудь известный всем в этой стране хип-хоп, скажем, «Безумие» популярной среди здешних моих знакомых группы «ЛСП». Текст, под зажигательный саунд, рассказывал о людях, алкоголе, любви и равнодушии. Я оглянусь и увижу, что все слушают её. Кто-нибудь обязательно выложит в инстаграме историю о «безумном преподе» или «безумной паре». «ЛСП» доиграет до конца и музыку заменит театральная пауза. А потом, наш преподаватель скажет что-нибудь вроде: «Вы услышали два произведения. Теперь, моя очередь спросить: что между ними общего и какие различия? Понимаю, вам трудно ответить на этот вопрос – ведь как можно сравнивать две совершенно разные композиции?! Это так же глупо, как сравнивать кофе и чай. Но нечто общее у них всё-таки есть. И то, и другое – музыка; а это в свою очередь значит, что оба этих произведения способны своим звучанием проникнуть к нам в душу, покорить людские сердца, хоть и каждый по-своему. У музыки есть нечто общее с религией, философией и любовью – все её разновидности разные, и в чём-то одном, всё-таки, одинаковые. Великий человек – тот, кто следует музыке своего сердца, а такие люди во все времена были дороже золота. Это – и есть тема моего предмета. Я покажу вам этот путь и вы пойдёте по нему, хоть он и проходит через множество трудностей, вы не пожалеете, что встали на него».

Что-то я совсем замечтался. Взглянув на часы, я обнаружил, что до возвращения на Землю осталось не так уж и много времени.

После пар, скучных и бессмысленных, я нашел в себе силы отправиться на студсовет. Попал я в него совершенно случайно, в один из первых своих дней здесь, когда во время занятия в аудиторию вошли парень и девушка с планшетами, чтобы записать желающих присоединиться к ним. Одного из них звали Влад – высокий, в пиджаке и красном галстуке, он подошел прямо ко мне и задал односложный вопрос: «Вступить хочешь?». Я кивнул, не особо понимая, чего именно хочу. Он записал моё имя, фамилию, группу. Как и все, удивился – сразу ясно, что родился я не в этой стране, где не привыкли видеть иностранцев каждый день, но отнёсся к этому спокойно и, улыбнувшись, сообщил, когда у них следующее собрание и где.

Влад был помощником главы совета. В его обязанности входило решать все организационные вопросы, почти всегда в одиночку. Он был единственным, кого я знал в совете.

Помещение этого кружка по интересам напоминало подсобное помещение, где всё было заставлено шкафами со всяким хламом: плакатами, книгами, рефератами десятилетней давности и так далее. Вид из окна открывался на заднюю стоянку колледжа и на стадион со спортивным комплексом. Здесь собрались, в основном, девушки с разных курсов и групп. Места было мало, поэтому многим приходилось стоять в небольшом пространстве между шкафами, и лишь те, кто приходил раньше ещё мог успеть занять сидячие места, присев на столы или подоконник. Стоя близко друг к другу, чуть ли не толкаясь, сложно было отделаться от чувства, что случайно зашел не в ту дверь и набрёл на секту каких-то психов. Только лицо Влада, выражавшее глубокое спокойствие и сосредоточенность над решением важных задач, всё же напоминало мне, что я нахожусь в студсовете, и что мне выпало быть одним из тех, от кого теперь зависит общественная жизнь всего колледжа.

– Всем привет, особенно новеньким. Кто ещё не знает, мы в ближайшие сроки планируем провести мероприятие ко дню учителя. У нас осталось полтора месяца, может больше, это уж как получится. У нас есть отличная идея создать музыкальную группу, если конечно, среди новеньких найдутся те, кто умеет… петь, играть на чём-нибудь – не важно. У нас уже есть идеи насчёт пары сценок, но их недостаточно. То, чем действительно сможем всех удивить, так это – мьюзик-бэндом от колледжа. Если у нас всё получится, то мы ничего никому не скажем до самого мероприятия – это будет нашим сюрпризов и шансом выиграть конкурс между колледжами за лучшее выступление. А это, в свою очередь, поможет нам выиграть гранд от города, чтобы и дальше делать разные крутые штуки. И так, я слышал, что вот Штефан, наш новенький из Германии, умеет на чём-то играть.

Да, вот зачем я здесь. Справившись со смущением, я негромко уточнил:

– Я играю на аккордеоне. Музыка на любителя.

– Хорошо. А ещё кто-нибудь играет?

– Думаю, я смогу найти кого-нибудь, – продолжил я размышлять вслух, – у меня есть парочка знакомых. Но нам, наверное, нужен будет зал для репетиций, тем более что времени осталось немного.

– Об этом можешь не беспокоиться – я уже давно общаюсь с нашим деканатом, в этом можешь положиться на меня.

Он улыбнулся. Уже после нашего собрания он сказал мне:

– Спасибо тебе большое, ты выручил наше мероприятие. Оно должно быть лучшим из всех, что были за последние лет десять.

Слухи разлетелись быстро – представители каждой из групп рассказывали о том, что произошло на студсовете своим знакомым. Так всего за один день уже каждый студент в колледже знал всё, чего ожидать от предстоящего шоу. Так, за первые же пять минут, обо мне узнали все.

Возвращаясь домой из колледжа, я думал о том, какие обязанности взял на себя. Обещания насчёт мьюзик-бэнда не были пустыми словами. Я знал, что Хайдеггер уже два года как осваивает электрогитару и немного умеет играть на фортепиано, поэтому мне не приходилось сомневаться в его ответе на моё предложение, заранее представляя, как он с радостью тут же согласиться вступить в группу, стоит только ему об этом намекнуть. А Гоголь перенял у своего папы страсть к ударным. Его родители как раз и познакомились на одном из концертов рок-группы отца Николая в конце девяностых годов. Эту историю я знаю уже давно. Можно сказать, Гоголь сам появился на свет под барабанную дробь. Вполне вероятно, что где-то в гаражах ещё лежит ударная установка с тех времён – он знает, что с ней нужно делать. Точно так же, как и с Хайдеггером, рок-группа – это предложение, от которого он не сможет отказаться.

Весь остаток дня я мог думать только об одном. Решил не откладывать счастье на потом и сообщить им обо всём вечером по телефону. Ещё ничего даже не успело произойти, а я уже видел нас на сцене и за кулисами; видел нас в студийной кабинке со звукоизоляцией, записывающих новый альбом. Осталось лишь найти звукооператора, но я не обязан делать это в одиночку – поспрашиваю ребят, кто-нибудь обязательно найдётся. Всё произойдёт само собой, достаточно приложить немного усилий и вдохновения, как в жизни начнётся светлая полоса. Кто знал, что так скоро я почувствую себя, так далеко от дома, своим.

class='book'>4. Хайдеггер – Раз, два…

Вступить в рок-группу Гёте было сомнительной идеей.

– Раз, два, три, четыре!

Это занимает много времени, да и перспектив не открывает никаких. К тому же, меня вполне устраивал тот образ жизни, какой я вёл до того самого дня, когда Штефан подошел ко мне и сказал прямо: «Вступай в мою группу». Может, не точно так, но всякой двусмысленности в его словах не было. Я бы и дальше проводил вечера у себя дома, катая в игры часы напролёт, а не в гараже на другом конце города, забытым всяким старческим хламом, вроде дырявых диванов, складных столов и пустых банок. Играл бы на гитаре пару раз в неделю по нескольку минут, лишь изредка отыскивая новые песни, а не мучил бы струны почти два часа к ряду чуть ли не через день. Первые несколько репетиций я думал над тем, что за дичь ударила мне в голову, когда я, не размышляя, согласился присоединиться к этим алкоголикам с музыкальными наклонностями. Но это вскоре прошло. Спустя две недели, я почти ни о чём не жалел и жаловался лишь изредка на всякую чепуху. Что-то романтическое было в этих наших встречах… Или, мне просто нечем было заняться.

В универском актовом зале нам дали отрепетировать всего один раз, а дальше мы сами отказались от этой затеи. Противное дело – договариваться с тамошней администрацией. Они слишком многое требуют, а взамен дают практически ничего. Даже Влад, завглавы студсовета и специалист по ведению переговоров с учебным правительством, лишь пожимал плечами, и без всяких слов становилось ясно, как далеко они нас послали.

Мы стали встречаться у Гоголя в гараже, а через неделю, когда он соберётся перетащить свою древнюю ударную установку в недостроенный дом, мы будем встречаться там. Всё, что ни делается – только к лучшему. Единственный, кому было неудобно без микшерного пульта и прочего – был наш звукорежиссёр – Андрей, один из наших с Гоголем старых добрых друзей, поэт из техно-колледжа. Всю работу приходилось делать на компьютере на маленьких колонках с хриплым звуком. Но за всё время, что он провёл в нашем музыкальном коллективе, я так и не услышал от него ни слова жалобы.

На концерт в колледж мы выбрали песню «Yesterday» собственной аранжировки, которая лишь издали напоминала оригинал. Но вечную классику должен был узнать каждый, не смотря на все те эксперименты, которые мы со Штефаном от нечего делать, провернули с партитурой и самим исполнением.

Единственный вопрос, который вызвал у нас оживлённые споры, заключался в том, кто должен был исполнить вокальную партию на английском языке. Ни мой, ни Гоголевский голоса сомнений не оставляли – пришлось бы выдать каждому из слушателей затычки для ушей. А вот Штефан признался однажды, что посещал класс вокала в Берлине. Хоть его голос тоже был далёк от оперного, факт заключался в том, что в отличие от нас двоих, он хотя бы умел петь.

Поначалу, он отнекивался, даже предлагал позвать в нашу группу девушку из колледжа. Но мы наотрез отказались. Мне это не нравилось особенно, потому что наш коллектив устраивал меня таким, каким он уже был. Он состоял исключительно из парней, а это дорогого стоит. Штефан решил немного поспорить, но быстро усёк, что лишь зря сотрясает воздух и что меня с Гоголем не переубедить. Тогда группа чуть не распалась – так он был на нас обижен. Но Андрей поговорил с Гёте, выдал ему пару сочных комплиментов по поводу его голоса и, поверив в себя, он согласился, и сыграть на своём аккордеоне, и спеть на английском языке. Им он владел лучше любого из нас.

Не знаю, жалел ли он о том, что всё это затеял, или получали удовольствие от новых испытаний и пролитого пота, радуясь всему происходящему? Может, он задумывался над тем, что лучше бы нам было исполнить что-нибудь инструментальное, без слов – но представив это со стороны, быстро пришел к выводу, что получится попросту неинтересно.

Теперь, мы могли двигаться только вперёд. Преодолевать препятствие на пути к поставленной цели – что ещё нужно, чтобы чувствовать себя настоящими героями, каким бы ни был конечный результат. Ради такого незабываемого опыта и не на такое все мы готовы пойти. Пусть это будет всего одна песня, пусть нас услышат всего сотня человек, а может и того меньше – важен сам факт и акт, а слава, как нам хотелось бы верить, приложится потом, а если и нет, то это не так уж важно.

Мы приходили к Гоголю в условленное время, чтобы любой, кто мог устроить нам неприятности или кому мы могли бы помешать отсутствовал, к примеру, найдя другое место для вечернего времяпровождения. Хозяин дома, наш ударник, делал для нас кофе и, зажав сигарету в зубах, отбивал заданный ритм. Штефан то и дело прерывал нас, чтобы объяснить, как это должно звучать, и что мы делаем неправильно. Это было неприятно, но мы слушали внимательно. За несколько наших встреч он стал петь намного лучше. Мы называли друг друга чуть ли не братьями. Наша группа не видела для себя иного пути, и не знала занятия лучше того, что мы делали все вместе. Казалось, что даже ветер и солнце, а заодно и весь мир, подыгрывали нам. Мы будто заново родились и делаем первые шаги в этом новом для нас мире.

Глава 5 Октябрь

1. Отто

Я не курю; да и вообще, отрицательно отношусь к табаку и всему, что с ним связано. Но у никотина есть пара привлекательных качеств, которые мне сложно отрицать: он успокаивает нервы и придаёт сил. В молодости, был у меня не самый лучший период, связанный как раз с курением и выпивкой. Теперь, я могу говорить об этом лишь как персонаж из не слишком креативной социальной рекламы.

Прошлого уже больше двадцати лет, как я пью не чаще пары раз в год и к алкоголю остаюсь равнодушным. Но иногда, бывает, мне сниться, как я курю, и сигаретный дым подымается в воздух… Как же сильно этот наркотик влияет на тех, кто хотя бы раз в жизни имел с ним близкие отношения. И всё же, теперь я совсем другой человек. Я не из тех, кто станет искать выход в табаке – молить пачку сигарет в кармане облегчить мои страдания, не тот, кто станет говорить, что у него нет зависимости. Сигареты помогают скрыть проявления затянувшейся депрессии. Но я предпочитаю лечить болезни, а не справляться с симптомами. Наркоз необходим лишь тем, кто оказался на операционном столе. С прочей болью, человек способен справиться собственными силами. К этому я пришел не за один год; потребовалось многое испытать в этой жизни, чтобы я стал таким, какой есть сейчас.

Но дети совсем не похожи на своих отцов – если бы всё было так просто, и каждый ребёнок становился точной копией своих родителей, то большей часть проблем в этом мире просто не существовало бы.

Первые подозрения родились у меня ещё в Берлине. Но доказательств у меня не было, да и если посмотреть на это стороны, мои чувства действительно больше походили на родительскую паранойю. Так часто бывает, когда любишь своих детей, но можешь проводить с ними столько времени, сколько хотел бы. А ведь если бы проводил, а не занимался одной только работой, нам не пришлось бы в спешке покидать родную страну и прятаться тут, на краю цивилизованного мира. Я быстро забыл о запахе табака, исходившего от его одежды. И вспомнил теперь, когда нашел початую пачку сигарет.

Она беспечно лежала в незапертом отделении шкафчика у его кровати. Я искал зарядку – свою забыл на новой работе. Он доверял нам, зная, что мы не будем заглядывать в его личное пространство, а потому совсем не заморачивался с укрытием для своей тайны. С минуту я тупо глядел на пачку, надеясь, что она окажется не тем, чем казалось с первого взгляда. Но ничем другим она быть не могла. Я аккуратно положил её на прежнее место так, чтобы Штефан не смог обнаружить, что его тайна раскрыта. Я был растерян, меня обуревала ярость и грусть. Я совершенно не понимал, что должен делать, где допустил ошибку, с какого момента я уже не мог этого предотвратить. Пример, описываемый во всей литературе о воспитании подростков, но который поставил меня в тупик и надолго вывел из колеи. А ведь это был мой единственный за месяц выходной.

Каким-то чудом, я понял, что должен делать в первую очередь: отправиться на кухню, выпить стакан воды, сделать вдох, второй, а затем ещё десять. Так я и поступил. Стало легче, но от этого я не переставал ощущать себя бессильным что-либо изменить. Семнадцать лет – да разве можно сделать что-то с ребёнком в таком возрасте?! Он стал спокойнее, но от этого лишь ещё упрямее, чем был, скажем, ещё три-четыре года назад. Я знал, что должен рассказать об этом Марии, но боялся её реакции. Мне не хотелось портить наши отношения с сыном – ведь с тех пор, как мы переехали, они и без того висели на волоске, грозясь свалиться в пропасть, и только теперь начали постепенно приходить в норму. Если мы испортим всё сейчас – это будет настоящей катастрофой. Но если я буду молчать, то кем тогда стану? Сообщником?! Нет, это звучит слишком драматично. Скорее, просто плохим отцом.

Как же я жалел, что выпросил этот выходной. Вот судьба меня и наказала. На работе исчезают семейные неурядицы, остаются где-то там, далеко, откуда им до тебя не добраться. Тем более, если бы не было сегодняшнего дня – то вряд ли бы я узнал о вредной привычке Штефана в ближайшее время, а может, вообще никогда. Тогда, намного легче было бы справиться с совестью, которая точно заявит о себе, поскольку я здраво оценивал свои возможности и понимал, что вряд ли смогу повлиять на Штефана и заставить его бросить курить. Нет, я только всё испорчу. А ведь на самом деле, вредные привычки наших детей вредят не столько им, сколько нам самим, ведь что может быть хуже, чем чувствовать гнев и беспомощность одновременно?

И всё-таки, жене рассказывать я не стал. Я ясно представлял себе, как в итоге проигравшими оказываемся мы втроём. А это был худший исход из всех, которые могут произойти. Я решил, что поговорю со Штефаном сам, когда настанет время – остаётся лишь надеяться, что идеальный для этого момент настанет не слишком поздно. А ведь я уже не молод. Какая-то чёрная моя сторона заставила меня представить, как я лежу при смерти в украинской больнице, Штефан сидит рядом со мной и я тихим голосом шепчу ему: «Не кури». Ох, как же мне было не до смеху, а мозгу с его безудержными фантазиями лишь бы пошутить.

Выходной только начинался, а я уже соскучился по ненавистной работе. Чем-нибудь руки занять было надо. А может, лучше ноги? Пробежка, разминка, любой спорт – как же люди недооценивают его значение, особенно в моменты, когда голова от нервов раскалывается на части. Но это всё не для меня – мы со спортом недолюбливаем друг друга. Вместо того чтобы подобно Челентано из «Укрощения строптивого» выйти во двор рубить дрова, я вышел на проспект в ближайший художественный маг. Купил альбом, кисточку и акварель к нему. Скупился так, что мне даже выдали дисконтную карту.

Штефан вернулся домой со своим знакомым. Мы встретились в коридоре, но не обратили друг на друга особого внимания. Дом большой – места всем хватит, а мне не особо хотелось знать, чем таким они планируют вместе заниматься. Найдя укромное местечко, я медленно стал вспоминать молодость – уроки рисования. В чём-то я действительно когда-то был хорош – до того, как судьба свела меня с моей работой и обо всём остальном надолго пришлось забыть. Теперь, всё это в прошлом. Я будто только познакомился со своей молодой женой – тогда, у меня было много подружек, а на неё я почти не обращал внимания. Свой нынешний ненужный опыт я готов был обменять на тогдашний ветер в своей голове, который за эти годы развеяло по всему свету. Но техникой рисования акварелью я владел тогда, как мне кажется теперь, на уровне мастера. Руку не пришлось долго уговаривать держать кисть как когда-то – она сама соскучилась по прежним временам. И теперь, с лихим задором, я размазывал краски по листу. У меня вышел портрет сына с сигаретой. Я посмотрел на него, думая, что жена, когда вернётся с ярмарки, куда пошла сегодня с одной из своих новых подруг, обязательно заметит, что я снова взялся рисовать и попросит показать ей все мои рисунки. Я вырвал «Курильщика» из альбома и отправил сушиться туда, где ей его не найти не найдёт. Какое странное чувство – владение тайной. Зато, теперь я точно знал, чем занять этот день. И старался не думать, что всего лишь справляюсь с симптомами.

2. Штефан

Этот день начался слишком рано, чтобы оказаться таким же, как и все.

За день до Дня учителя мы должны были встретиться и прорепетировать, но нам было лень. Не бог весть какое дело тот концерт – мы работали как волы и можем позволить себе в этот день передохну́ть. Я планировал проснуться не раньше полудня – редко выдаётся такая прекрасная возможность. Но как наивно было полагать, что мир, в котором я живу, просто так не оставит меня в покое. Да и давно нужно было смириться с тем фактом, что если твой друг Хайдеггер – то в выходные, скорее всего, тебя разбудит с утра его звонок.

– Привет. У тебя дома кто-нибудь есть?

С этих слов и начался мой день. Я даже не с первой секунды уловил их смысл.

– Не знаю. Ещё не проверял, – своему голосу я постарался придать максимально измученный, усталый тон – но мой палач был безжалостен.

– У меня с собой две банки пива и я иду к тебе. Выйди меня встретить, а затем на месте и решим.

После этих слов, он бросил трубку. Он хотел, чтобы я встал и пошел, а точнее, побежал; вот только я не успел его послать и сказать, что болен и устал, и эту ночь не спал. Да уж, реальная жизнь – сильно отличается от песен.

Сперва-наперво, я узнал, что дома, помимо меня, ещё был папа – в кои-то веки сегодня у него выходной. Дядя Альберт пропадал где-то на рыбалке – он мог себе это позволить, своё в этой стране он уже отработал. Мама вместе с тётей и своими подругами отправилась на какую-то ярмарку с украинским колоритом. Помнится, она даже пыталась завлечь и меня вместе с ней: «Ощутишь душу страны, в которой мы живём», – сказала она. Тогда, я ответил ей, что это всё равно, что искать настоящую Германию на Октоберфесте. Одна видимость культуры, а под оболочкой… Я отказался так вежливо, как только мог. Хорошо, что она быстро всё поняла. С ней мы говорим теперь чаще по-украински или по-русски. Немецкий, наш родной язык, звучит в нашем доме всё реже – и хорошо, быстрее привыкнем, быстрее забудем, откуда мы родом.

В рекордно короткие сроки, я вышел к Хайдеггеру навстречу, оставив папу одного в доме. Но далеко идти не стал. Зная по какому маршруту он будет идти, я выбрал лавочку поудобнее, сел и с невозмутимым видом стал его дожидаться. Это было нелегко – мои глаза грозились в любую секунду закрыться и погрузить меня в сон. Странное чувство, когда находишься на границе между сном и явью, с трудом отличая одно от другого. В такие минуты погружаешься в себя и перестаёшь замечать всё вокруг. Я пропустил тот момент, когда Хайдеггер подошел ко мне и сел рядом.

– Привет, ты чего такой убитый?

Я взглянул на него сквозь полузакрытые веки. Мой внешний вид должен был говорить куда больше, чем слова. И всё равно, я выдавил из себя ответ:

– Да так, встав из могилы, забыл, что должен привести себя в порядок и выглядеть как живые.

Вскоре, он силой поднял меня с лавки, где я уже собирался прилечь, и потащил меня в сторону дома. Я кивнул консьержке, что незнакомец со мной – свой и мы поднялись на нужный этаж, вошли в квартиру. В коридоре нам повстречался папа, но сразу уразумев, что к чему, он предпочёл сделать вид, что не заметил гостя и поспешно ретировался по каким-то своим выходным делам. Выглядел он как-то странно, обеспокоенно, будто всё утро у него шалят нервы. Я обратил бы на это больше внимания, если бы не усталость, которая даже после продолжительной прогулки, всё ещё напоминала о себе.

В моей комнате он достал обещанное пиво. Со стороны это выглядело вполне безобидно – ну, мало ли, захотелось парню выпить – не в одиночку же. Но зная Хайдеггера, я догадывался, что выпивка в его руках – это всего лишь предлог для чего-то намного большего. Скорее всего, он к нему даже не прикоснётся – так, слегка пригубит. Напитки легче водки, как я понял, для него – просто вода.

К пиву я не спешил притрагиваться. Две банки на столе так и стояли, как символическая плата Харону за переправу на ту сторону реки. Иное дело, не другой берег интересовал Хайдеггера, а сам перевозчик. Видимо, во мне есть что-то, что притягивает к себе сумасшедших всех мастей и калибров.

– Так, зачем ты здесь?

И о чудо, он взял банку с пивом и сделал из неё глоток. Но затем, поставил обратно и, забегая наперёд, навсегда забыл о её существовании. Он стал рассказывать мне историю о том, как неделю назад провёл время на реке Каменка вместе с турклубом университета. Он и меня звал в этот поход, но я отказался и, как выяснилось вскоре из его повести, не зря.

3. Хайдеггер

Это был день нашего первого выступления перед публикой.

Я всё время чувствовал на себе чужие взгляды, которые точно были брошенные неслучайно. Всё было продумано до мелочей – и взгляды публики на артистов, и переживания актёров – всё было предсказано задолго до этого. И всё равно от страха и восторга подгибались коленки.

Помимо концерта, мы взяли на себя так же главные роли в одной юмористической сценке про олимпийских богов. Гоголь играл Аполлона, я – Зевса, Андрей – Гермеса, а Штефан – бога студенчества. Мы втроём были «преподавателями», а Гёте – не прилежным, но смышленым учеником на пересдаче экзаменов у сильных мира сего, но не смог с ним справиться, а за свои шалости и хитрость был вычеркнут из списка богов и забран зловещим Военкоматусом. Хотя, окончания имён на «-ус» – это скорее римская грамматика, чем греческая, но в рамках этой простой истории такие ошибки сценаристов незначительны. Вот и весь сюжет, в ходе которого идут шутки о студентах, преподавателях и про то, как тяжело нам жить вместе под одной крышей.

Чтобы мы больше походили на своих персонажей, несколько ответственных девочек из студсовета принесли из дома старые простыни, которые мы, раздевшись до пояса, должны были надеть, наподобие древних греков. Мы-то и прорепетировать нашу сценку смогли всего пару раз, и слова запомнили плохо; а к подобным переодеваниям я подавно не был готов. Но моё личное мнение по поводу всего происходящего и в этот раз осталось никем не услышанным.

У меня были не самые лучшие предчувствия, граничившие с паранойей. Мне, как идущий по пустыне путник нуждается в утолении жажды, нужно было успокоить нервы. Переодевшись в покрывала, мы дружной толпой отправились в курилку, что была в туалете на пятом этаже. Ещё никогда это место, служившее точкой сбора курильщиков всех групп колледжа и университета, а так же некоторых преподавателей – не становилось временным пристанищем четырёх олимпийских богов.

Туалет был одним из тех, в которых ни у кого не возникнет желания разглядывать стены или задерживаться внутри кабинок надолго. В ней было всего одно маленькое, квадратной формы окно, располагавшееся возле двух сломанных раковин на уровне лба – в него можно было увидеть футбольное поле, если хватит роста; а если нет, можно было разглядеть кусочек синего неба, как тюремному заключённому во время прогулки. Это поле в окне – стало для нас символом курения, почти таким же, как надписи на пачках сигаретами. Суть, заложенная внутрь этой картинки, мало кому ясна – нужно было хоть раз побывать здесь. Если ты олимпийский бог, а имя твоё Зевс – то кому, как не тебе придумывать символы. Хотя, в мифах о нас и так сказано уже слишком многое. Был только Штефан, бог студенчества, о котором не существовало ни одного мифа и которому только предстояло придумать свой – о себе, о нас, про людей и полубогов вокруг, со своими собственными, личными символами.

Я сделал всего пару тяг, а затем, у меня полностью отпало желание курить. Глядя на тлеющую меж пальцев сигарету, я думал, до чего же в нелепом положении оказались мы – четверо парней в простынях на голое тело в университетском туалете на перекуре. Вот-вот, и слабенький огонёк дойдёт до фильтра – сигарета выкурена почти без моего участия. Я бы мог наблюдать этот процесс в мельчайших подробностях, если бы время от времени не бросал взгляды на Штефана, ожидая, пока он сам повернётся ко мне. Я сказал ему:

– Кажется, совсем немного осталось до концерта, – я перевёл взгляд на Аполлона с Гермесом, – но на самом деле, в запасе у нас – целая вечность.

Иногда, слова сами находят выход. Вот бы самому понимать смысл всех сказанных мною фраз. Я снова посмотрел Штефану прямо в глаза и спросил:

– Ты помнишь историю, которую я рассказал тебе вчера?

Конечно же, он помнил – прошел всего один день. Я заглянул к нему с пивом, которое, разумеется, пить не стал. Мне хотелось поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями и этим кем-то оказался Штефан, хотел он того или нет. Всё началось с его слов: «Зачем ты здесь?».

– Эту историю, – начал я, сидя на его кровати, пока Гёте внимательно вслушивался в каждое моё слово – ну что, удачи ему в этом, – я успел рассказать многим, но каждый раз – по-разному, отрывками. Я хотел бы, чтобы ты услышал её целиком, от начала до конца, если забыть о том, что любая человеческая история, рассказанная полностью, должна заканчиваться смертью.

Общение с Гоголем привело меня к тому, что теперь я говорю такие фразы: двусмысленные, манерные и непонятные. Но мне нравится его способ рассказывать истории. Теперь, моя очередь усыпить слушателя потоком слов, невнятных по отдельности, но вместе составляющими прекрасную мозаику человеческой судьбы.

Я пригубил пива из банки, поставил её обратно и долго не вспоминал о её существовании.

– С чего бы мне начать…

Мысленно, я вернулся в нашу туалетную курилку. Штефан уточнил:

– Ту самую историю о том, как ты на несколько дней отправился в поход с турклубом?

– Да, отличная была поездочка. Жаль, что тебя не было с нами. Впрочем, тебе бы там вряд ли понравилось. Сейчас узнаешь почему.

– Не могу дождаться.

Для начала, наше путешествие было не совсем походом. Это слово сразу навевает мысли о длительных переходах с тяжеловесными рюкзаками на плечах и стремительной смене локаций. А мы, по сути, всё время провели на одном и том же месте. В сорока километрах от Никополя есть чудесная земля, где вода стекает по скалам, а невиданные просторы теряются в зарослях высокой травы. До реки Каменки мы доехали на автобусе, спустились вниз, к скалистым уступам у самого его подножия, где и разбили лагерь, прямо у маленького водопада. Раньше, вся эта территория была дном этой реки, но за тысячелетия, она стала мелководной. Легко было представить, как одно небольшое наводнение возвращает воде отвоёванные у неё землёй территории. Возможно, это произойдёт века спустя после нашей смерти. Так или иначе, мне было приятно думать о нашей поездке как о дум-туризме на минималках.

В туалете роль пепельницы играла жестяная банка «Бычков в томате», и с ней она справлялась лучше, чем у нас получалось изображать из себя греческих богов. Я раздавил окурок об кучку из других бычков от сигарет, уже лежавших в ней. Глядя на Штефана, я пытался прочесть его мысли. Да, его внимание полностью занимал не я, не река из моей истории, а только концерт. Для меня – это всего лишь забава; для него – намного больше, чем для всех нас вместе взятых.

В сотый раз я стал прокручивать в голове калейдоскоп событий, произошедших за те несколько дней. Каждый раз, я рассказываю совершенно другую историю – невозможно повторять её раз за разом одинаково, по крайне мере, у меня это точно не получится. Вчера, я рассказал Штефану её лучший вариант. Теперь, мне хочется, чтобы он вспомнил его во всех подробностях, будто я рассказываю эту историю вновь и вновь. Время в курилке – самая непостижимая материя. За несколько мгновений, он способен пережить те три дня на реке так, будто всё это время находился там со мной.

Надпись на скале неподалёку: «Здесь курили дурь Орджин и Курфджи». Не знаю, кем они были и правильно ли я прочитал их имена, но подозреваю, что время они провели неплохо. Да, люди с древних времён, в поисках истины, приходили к реке, и находили её разными путями. Человек продолжает искать её, но возможно, он просто забыл где.

В обед, когда лагерь был поставлен, а ветки и камни уже образовали костёр, я сказал всем собравшимся, что этот маленький водопад на реке, обширные равнины и голые скалы – лучшее что я видел за последнее время. Фотограф, сидевший рядом со мной и потягивавший крепкий чай, ответил, что если это правда, то жизнь у меня серая и тоскливая, и от такого её качества мне следует поскорее избавиться. Я ничего не ответил, но подумал, что необязательно она такая уж и скучная. Просто мир вокруг настолько прекрасен, что перекрывает собой всё остальное. По крайне мере, пока что-нибудь не отвлечёт моё внимание, пока не начнутся первые трудности и проблемы. Но тогда ещё, пока я пил чай, сидя на скалах, забредя туда, где меня не найти тревогам и любовался рекой – не было ничего важнее этого.

Я почти успел забыть, что всё это время провёл в курилке-туалете на пятом этаже.

– Ну что, ребят, пойдём, что ли, ещё раз прорепетируем там, – предложил Гоголь.

– Нам бы разыграться лучше, – напомнил Штефан.

– А как? Барабаны уже перенесли в зал – стоят там теперь, красуются.

– И без них можно попробовать.

– Долго нам ещё осталось?

– Ещё полчаса.

Двое моих знакомых, Денис и Дима, с которыми мы были в походе, взяли с собой всё для приятного, душевного вечера. Задолго до отъезда, мы договорились с ними скинуться на что-нибудь попить. Свою двухлитровую бутылку я потребовал уже через три часа, как мы приехали – когда я сделал для лагеря всё, что от меня требовалось и пообедав. Сразу после этого меня начала одолевать скука. Я оказался предоставлен самому себе, на этом красивом, на маленьком клочке земли. Знакомая мне по городской жизни тоска нагрянула внезапно, но вполне ожидаемо. А я до сих пор не научился справляться с ней самостоятельно.

– Эх, Штефан, – сказал я ему, рассказывая об этом, – выведи на моём надгробии эти слова: «Он не смог справиться со скукой». Лучшей эпитафии не сможет придумать никто.

Не помню, было ли в моей жизни что-нибудь хуже этого ада в раю. Пиво было отвратительным. Но кого это волнует, особенно тогда, когда кружка только опустев, наполняется вновь? Уж точно не меня; уж точно не тогда. Наверное, я сделал бы это вновь – возможно, чуть более осторожнее. Хотя, какая тут может быть осторожность?

Штефан стал разыгрываться на аккордеоне, а мы тем временем пытались вспомнить свои слова в сценке. Послушав нас, Гёте сказал: «Что-то – лучше, чем ничего». Продолжая тему эпитафий, я задумался над тем, чтобы высечь эти слова на его надгробии – что ж, что-то – действительно лучше, чем ничего.

Концерт уже начался. Времени у нас оставалось мало. Глава студсовета и её заместитель читали на сцене стихи, другие участники показывали свои нелепые номерки. Чем ближе подходила наша очередь, тем я с Гермесом и Аполлоном волновались всё больше, повторяя свои слова снова и снова – сложно было это объяснить, будто за малейшее отклонение от текста всех нас ждала смертная казнь. Единственным, кто сохранял хладнокровие и меньше всех проделывал бессмысленные нервные движения, был Штефан. Свои слова он выучил чуть ли не сразу, хоть их и было больше, чем у нас всех вместе взятых. Сложно было не уважать его, глядя, как он спокоен и целеустремлён. Но за то время, что мы знакомы, я многое успел о нём узнать. Боится и переживает он сильнее любого из нас. Но внешне он всегда неприступен, его голос хорошо поставлен, а русские слова он произносил так, будто говорит на родном языке, так же свободно и чувственно. Но он чаще молчит, чем говорит. И слушает он всегда внимательно, ни разу не перебив собеседника. Сейчас – в точности, как и вчера, когда я рассказывал ему свою историю.

– Самый худший способ исчезнуть, – говорю я, – это выпить. Особенно это плохо, когда тебе необходимо скрывать своё присутствие от окружающих. Меняется всё вокруг, особенно время, которое окончательно сходит с ума. Четыре часа могут пройти как двадцать минут; и эти же двадцать минут вполне могут показаться четырьмя часами – всё зависит от внешних и внутренних условий.

Именно благодаря этому эффекту, опьянение похоже на сон разума – и часто бывает, что ему снятся кошмары. Алкоголь забирает души тех, кто влюбляется в него. Само существование таких людей сводится к постоянной подпитке, как лампе, чтобы гореть, нужно масло, а костру дрова. На самом деле, я редко получаю от этого процесса хоть какое-то удовольствие.

– Ты, правда, можешь не верить мне, Гёте, думать, что я заливаю, но когда я пью пиво или, тем более, чего покрепче – я всегда страдаю. А в тот раз – мне было плохо вдвойне.

Хуже всего, когда пытаешься сделать вид, будто с тобой всё в порядке, хотя какое там. Я помог своей однокурснице и снял на её телефон видео, как она плывёт по реке на байдарке – возможно, лучшее из видео, которые я когда-либо снимал. Я не преувеличиваю. Тогда, мне казалось, что я понял всю суть плавания. Судно движется по течению, следует его ритму и сливается с ним. Течение воды в реке воздействует не только на лодку, но и на самого пловца. Учитывая то, что весь мир тогда точно тёк перед глазами, я сам будто очутился в реке, и хоть стоял в стороне, был един и с ней, и с рекой, по которой она спускалась.

– Позже, она отругала меня. Сказала, что видео получилось таким, будто всё плывёт. Хоть это было, забегая наперёд, когда я давно уже протрезвел, но ответил ей так: «Это хорошее видео – на нём всё плывёт вместе с тобой, в этом суть течения, глубина этого видео». В общем, у неё было достаточно причин, чтобы больше со мной не разговаривать, а встретив в колледже, обходить стороной.

Вплоть до самой ночи я просидел на скале и наблюдал, как мерно течёт вода в реке, а вместе с ней и время. То и дело перед моими глазами мелькали ангелы и демоны – реальные и всего лишь последствие токсинов. Со своим собутыльником, державшимся более стойко, чем я, мы обсудили то, что значит быть лучшим другом, просто знакомым и «да так». Интересный выдался разговор; жаль только, что ни слова оттуда не могу вспомнить.

Мы светили лицами из-за кулис, надеясь, что никто нас не заметит – рисковали, но было так интересно, что было не до страха. То и дело мы пробегали взглядом по неровным дорожкам текста на смятом листке бумаги. Эти минуты запомнятся мне как бесконечно долгие мгновения отчаянной и тревожной скуки. Мы – актёры перед выступлением – всё равно, что солдаты, которых вот-вот бросят в бой. Ещё раз пробежаться взглядом по тексту – всё это отвлекало, но заставляло волноваться только сильнее. Штефан застыл на месте. Раньше, его заботило лишь одно – репетировать, репетировать и ещё больше репетировать. Но он замер, прислушавшись к своим внутренним ощущениям. Сложно было скрыть, что они сообщали ему лишь то, что напуганы до поседения. И всё же, этот ужас, который он так отчаянно пытался скрыть, делал его одним из нас, живым, настоящим артистом. Мы сделали всё, что могли, что хотели сделать. Остаётся лишь отпустить – получить этот ни с чем несравнимый драйв, который мы заслужили.

Вечером мы собрались в палатке и стали играть в «Сундук». Правила просты: нужно угадать карты на руках у соперника. Если называешь правильно достоинство, говоришь, сколько таких карт и какая у неё масть: «два туза, трефы и пики» или «одна десятка червей» и так далее. Если карты угаданы, то ты забираешь их к себе – больше их никто угадать не может – и затем можешь повторить попытку. Если карта не угадана, ходит следующий по очереди. Четыре карты одинакового достоинства, но разных мастей, называются «сундуком». Выигрывает тот, кто соберёт больше всех сундуков. На ранних стадиях, игра сводится к угадыванию и удаче, и лишь потом, примерно после первого сундука, в дело вступает логика и психология.

Полночи ушло у нас с ребятами на эту игру. Трезвомыслящему человеку в такой компании делать нечего; игра просто не сможет его затянуть. А вот от кого воздержанием от алкоголя и не пахнет, рискует надолго застрять, с каждой минутой лишь усиливая свой азарт. Но время шло, здравый смысл потихоньку стал просачиваться сквозь щели в палатке. Поэтому, в ход пошла вторая бутылка, которой хватить должно было до утра. Периодически, мы устраивали перекуры под звёздным небом, под мерный шум ночи и водопада. Единственным нашим источником света был тусклый фонарик. Такие прекрасные мгновения, случающиеся нечасто, я называю «незабываемые». Вокруг было нечто от древней магии, существовавшей в те времена, когда жива была традиция у людей каждую ночь собираться вокруг костра.

Сидя на диване в гостях у Штефана, слышу его вопрос:

– Зачем ты вообще поехал туда? Если ты просто хотел напиться, то смог бы сделать это и дома.

О, друг мой, мне вовсе не хотелось напиваться – это произошло так, по ошибке. Единственное, чего мне хотелось сделать, так это жить – по-настоящему, наслаждаясь красотой природы и не жалеть ни о чём.

В нашей палатке был один парень моих лет, который постоянно понижал градус. Из-за этого, а может и по другой причине, он постоянно говорил о привидениях, бесах и прочей потусторонней силе, как доброй, так и враждебной. В основном, его рассуждения были посвящены духу девочки, то ли в белом, то ли в сиреневом платье. Она являлась ему в видениях с тех пор, как мы прибыли на это место и она же прямо сейчас, во время наших весёлых ночных посиделок, пытается приблизиться к нашему лагерю со стороны автобуса, стоящего наверху, в поле. На вопрос, что ей от нас нужно, ответа он не знал, но на всякий случай, сделав хороший глоток дешёвым виски из пластмассового походного стакана, выстроил каждому из нас индивидуальную защиту от духов и отдельно на весь лагерь в целом.

Алкоголь развязал язык этого загадочного молодого человека. Он рассказал нам о своих магических способностях, развившихся у него с детства от близкого общения с мирами демонов и духов. Одни охотятся за ним, но не могут справиться с его защитным полем; другие наоборот, помогают и предупреждают об опасностях. По какой-то необъяснимой причине потусторонние сущности всегда знают где он находится, хотя его способности, которые он никогда не забывает применять, всякий раз здорово выручают его и злым духам не удаётся причинить ему серьёзного вреда. Пока он всё это рассказывает, девочка то ли в белом, то ли в сиреневом платье, выяснить это довольно проблематично, продолжает медленно, но верно, приближаться к нашему лагерю, и цель её по прежнему остаётся неизвестной. Погода, тем временем, завелась не на шутку. Стенки палатки то и дело сотрясались от внезапных порывов ветра. Что-то постукивало в соседних кустах. Шум этот мог быть простым звоном бутылок, а мог означать и проникновение на территорию лагеря диких зверей. Мир вокруг разрывался от вымышленных и вполне реальных угроз. Я попросил глоток дешевого виски и ненадолго я забыл про свой первобытный страх.

В одной палатке с нами сидел мальчик лет тринадцати – и без того недалёкий умом, но от нашей выпивки и сигарет, совсем перестал замечать разницу между миром живых и давно умерших. От этих рассказов моего друга он весь покрылся гусиной кожей, в глазах его застыл ужас, а взгляд всё скакал по закрытому пространству палатки. Казалось, чтобы вызвать в нём пронзительный крик достаточно коснуться его кончиком пальца, и он сначала завопит, будто перед ним и вправду предстало привидение, а затем упадёт в обморок. Чтобы хоть как-то справиться со своими нервами, он произносил больше бессвязных и неуместных ругательств, чем всех остальных слов. Вот он, ребёнок, у которого в голове одна трусливая каша и не способный общаться со сверстниками и ребятами постарше, не употребив в каждом предложении хотя бы несколько грубых слов. Когда же наш рассказчик сделал вынужденную паузу и вышел к скалам на перекур, я заговорил с его другом, с которым он делил эту палатку. Мне не хотелось говорить об этом нашему спириту в лицо, всё равно от такого разговора не будет толку, но пожаловаться я должен был – это было такой же моей священной обязанностью, какой для него было строительство щита от злых духов и демонов, хозяйничавших в этих краях. Мой первый вопрос был таким:

– Как ты думаешь, почему несовершеннолетним запрещено голосовать?

И я, не дожидаясь его реакции, сам же на него и ответил:

– Потому что у них ещё нет способности трезво оценивать реальность, а это значит, на них легко оказать влияние со стороны, внушить им мысли, которые они будут воспринимать за свои. Любой хорошо сконструированный обман для них неподдельная истина. Конечно, существуют исключения – те, кто, не смотря на свой возраст, способен мыслить критически. Но этот малый – точно не из их числа. Ты только взгляни, как он напуган. Он не в силах отличить правду от красивого вымысла.

Естественно, сам мальчик нас хорошо слышал, и прилежно, со знанием дела, без устали покрывал меня отборными ругательствами – даже теми, которые раньше из его уст не звучали. Похоже, он приберёг для особого случая; и он не заставил себя долго ждать

Тот, к кому я обращался, был единственным из нас четверых, кто имел права свободно покупать алкоголь, голосовать на выборах и пользоваться прочими благами, которые даёт совершеннолетие. И всё равно, даже он сказал, что его друг-спирит рассказывает не выдуманные страшилки на ночь, а излагает неподдельные факты. Я напомнил ему о многих «чёрных ораторах», у которых точно так же правда и вымысел шли бок о бок, и которые манипулировали людьми красивыми речами, пользуясь отсутствием у них критического мышления, или притупляя его. Но, видимо, речь моя была к тому времени уже бессвязной, произносил я какие-то длинные, непонятные фразы и уже не мог никого убедить. В конце концов, меня все слушать перестали.

С перекура вернулся любитель историй про духов. Стоило ему только снова взяться за своё, как сразу его друга, единственного совершеннолетнего в палатке, начало жутко тошнить. В одно мгновение, из одного угла палатки, он переместился в другой и упал грудью мне на колени, высунув голову наружу. Несколько раз его вывернуло наизнанку, а в перерывах он застывал на одном месте так, что мне казалось, он вот-вот уснёт. Внутри палатки было лишь одно его тело без головы. В этот момент, я ощущал на себе всю его тяжесть, но думал не об этом, и не о привидениях, которые и к этому событию приложили свои мёртвые руки – я думал только о своих кроссовках, оставшихся там, снаружи. Главный рассказчик поспешил объяснить, что причиной внезапной тошноты его друга была его острая чувствительность к тёмным искусствам. Он извинился, что защиты, которую он построил вокруг него, не хватило, а затем пообещал, что в следующий раз подойти к этому вопросу более внимательно. А пока что, его несчастному другу должна помочь семидесятиградусная настойка на скорпионах, которую изготовляет его брат и бутылёк с которой он быстро достал из рюкзака.

После всего этого, мне захотелось выйти наружу и немного освежиться. Но внезапно нагрянувший холодный, совсем не летний ветер быстро заставил меня отказаться от своего плана и я вернулся в палатку. Всё это время моросил мелкий дождь из-за чего скалы, по которым я ходил, стали скользкими и непреодолимыми. Голова моя ещё не до конца избавилась от вертолётов в ней и я споткнулся; дальше, будто меня сдуло с ног ветром, я кубарем полетел вниз, как камень с вершины горы, прямо в палатку. Что-то сломалось в ней. Дождь шел всю ночь и затих лишь под утро. А те, кто спали в ней, проснулись на следующий день мокрыми и разбитыми. Это была ужасная ночь. Кто знает, чей дух в том был повинен.

Когда до выхода на сцену остаются считанные минуты, всё волнение от первого в жизни выступления исчезает – в один миг приходит смирение, момент самой проникновенной чистоты. Ещё совсем недавно каждая секунда ожидания была как натянутая до предела струна. Вот, мы выходим в роли олимпийских богов. Сам я в этот момент будто больше не контролирую своё тело и смотрю на себя со стороны. Мне хочется, чтобы все видели меня именно таким, каким я хочу казаться, каким я хочу себя показать. И если у меня всё получится, то результат будет стоить потраченных усилий. Невыносимые часы скуки с редкими и такими короткими вспышками вдохновения – всё это то, ради чего я живу, ради чего все мы сейчас здесь.

Конечно, все эти мысли появились лишь в самом конце – на сцене ни о чём, кроме собственной роли, я думать не мог. Я был сосредоточен на себе, но в то же время был неповторимо лёгок, будто спала с плеч невыносимая тяжесть, а осталось лишь одно – бытие. Три минуты перед публикой прошли почти незаметно. Это закончилось даже слишком быстро. Зал смеялся и аплодировал в силу своих возможностей и нашего таланта. Удаляясь за кулисы, мы прошли через ударную установку, стоявшую там с самого начала, как напоминание о том, что нам ещё только предстоит. Вот-вот, казалось, Гоголь сядет за неё и все мы начнём играть, как делали это уже сотню раз в его гараже.

Мы ушли со сцены и направились в аудиторию, служившей нам в качестве гримёрной. Все были так бодры и полны, особенно я – не помню, когда ещё чувствовал себя подобным образом. Всё было замечательно – даже слишком. И вот, подвох не заставила себя долго ждать.

На второй день нашего пребывания на реке, мы так и не увидели солнца. Облака затянули небо, переливаясь всеми оттенками синего и серого. Дождь как начинал идти, так сразу оставлял это дело на потом и уступал место ветру, дувшему на нас со всех сторон, чуть ли не сбивая людей с ног и ломая деревьев ветки. Сама природа изо всех сил пыталась добить нас, выжать последние соки и оставить одну бессильную оболочку. Ох, как она ошибалась, если думала, что ей это так легко удастся. Но не смотря на отчаянное сопротивление моего духа окружающей среде, я давно уже не чувствовал себя настолько беспомощным, потому что люди отвернулись от меня.

Прошлой ночью уснуть мне удалось, может, часа на два. Я проснулся вместе со всей своей палаткой, поскольку этим утром была наша очередь готовить завтрак на весь лагерь из двенадцати человек. Я медитативно стал собирать ветки для костра, но почти все были влажными, а так как ветер и не думал останавливаться, зажечь его у меня не получилось. Прошедшая ночь не переставала напоминать о себе. В один миг у меня даже возникла мысль, что хватит с меня – я уже достаточно нагулялся. После этого, я стал искать способ сбежать из этого лагеря и как можно скорее вернуться домой. Километрах в пяти была маленькая железнодорожная станция, откуда шли электрички до ближайшего города, а оттуда уже можно было добраться до нашего родного Запорожья. Да, это был самый настоящий побег от трудностей и испытаний, которые выпили на меня здесь. Мне предстояло решить, что делать: трусливо свалить домой или остаться здесь. Оба варианта сулили новые испытания и ещё больше трудностей, поэтому особо не привлекали. Вот, что такоебезысходность – когда выбор состоит из одних только равных зол.

Определённо – это воскресенье было одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я долго бессмысленно ходил вокруг лагеря, пытаясь понять, что должен делать. Но тут, кто-то сказал мне – увы, не могу точно вспомнить, кто именно: – «Раз ты дожил до сегодня, то и до понедельника дотянуть у тебя точно получится». На следующий день, в понедельник гнева, мы должны были покинуть это место. Тогда, впервые за несколько часов прожитого дня, я спокойно набрал чистого воздуха в лёгкие и выдохнул его, расслабив всё тело. Я ведь знал, что должен прожить, прочувствовать всё это путешествие до конца. Если я сбегу сейчас – то уже не смогу себе этого простить. Я выбрал остаться здесь – решение не делать ничего, не менее радикальное, чем всё изменить.

Слишком поздно я осознал, что это было ошибкой. Тогда, я ещё не знал, что лучше бы выбрал бегство, чем перетерпеть всё, что только ждало меня и всех нас впереди. В тот момент, когда я смирился с тем, что мне придётся остаться в лагере, я и не догадывался, что настоящие трудности ещё впереди.

Между нашей юмористической сценкой про олимпийских богов и музыкальным представлением оказалось… полторы минуты – достаточно, чтобы ведущие могли прочитать стишок и объявить о выходе на сцену нашей группы. Те, кто придумали это – самые настоящие гении – лично бы их придушил. Я снова начал нервничать, хотя на этот раз, на подобное у нас просто не оставалось времени. Мы едва успели переодеться – все, кроме… Штефана. Наш главный музыкант и вокалист забыл, куда дел свою футболку. Экстремальная ситуация – бывает же такое. Она просто исчезла и теперь, ему нечего было надеть на своё голове по пояс тело. Выступай мы в каком-нибудь клубе – чёрт с ним, отправили бы его на сцену и так. Но ведь не на день учителя устраивать всем такой сюрприз!

Ещё несколько секунд и мы должны были выходить на сцену. Времени на раздумья оставалось не много.

Он схватил первую попавшуюся на глаза в аудитории-гримёрке кофту. В области груди она была слишком широкой и обвисала – видимо, ему попались женские шмотки; но выбирать было особо не из чего. Всё лучше, чем выйти на сцену по пояс голым. И всё же, показываться в таком виде на сцену Штефану не хотелось – засмеют, говорит. А мы уже заставляем всех ждать. Ему смущённо застыл на месте – и вместе с ним, замерло и всё остальное. Мы все ждали. Я растерянно стал водить взглядом по комнате, поворачивая голову так, будто шея у меня залита бетоном. Вдруг, я увидел маскарадную маску, выглядывавшую из чьего-то рюкзака – видимо, какая-то шутница или шутник взяли с собой, но так и не смогли найти ей достойного применения. Пролетев с одного конца аудитории до другой, я вытянул эту маску, подошел к Штефану и нацепил на него. От неожиданности, он ничего не смог сделать, даже увернуться. Только, когда маска уже оказалась на нём, он поднёс к ней руки, намереваясь сорвать, но я остановил его, достал телефон, и в чёрном зеркале дал ему увидеть своё отражение.

– Выглядишь великолепно. Во всяком случае, лучше, чем на стриптизе. Пойдём уже, под аккордеоном видны только рукава – не все поймут, что на тебе блузка. А маска – отвлечёт внимание и от них.

– Я похож на какого-то сумасшедшего. Как клоун.

– Мы все здесь такие, дорогуша, – я перевёл взгляд на Гоголя, – все. Пойдём, Гёте – это звёздный час, которого мы все так долго ждали.

И вот, настал этот момент – оттягивать его уже не было смысла. Мы вышли на сцену с таким видом, будто ко всему относимся с иронией: мы, которые стоим на сцене, они, многие из которых наши знакомые – всё это не в серьёз, понарошку. Но играли мы так, будто от этого зависала наша жизнь. Что и говорить, в каком-то смысле, это было правдой.

На завтрак у меня было три ложки гречневой каши и кружка атоксила, разведённого в тёплом чае – больше в меня просто бы не влезло. Аппетита у меня не было вовсе, но было понятно, что если я не поем, будет совсем плохо. Покончив со своим завтраком, я вернулся в палатку, которая за ночь совсем промокла. Тент от дождя не помог и по углам палатки скопились самые настоящие лужи. Зато внутри моего спальника было сухо и тепло. Это был маленький комок уюта посреди диких условий. Мне всё время хотелось кричать, чтобы кто-нибудь услышал, пришел, спас, пожалел. Но сил на крик не было, да и запас здравого смысла пока не иссяк. Проспал я до полудня без сновидений – зато потом, у меня наконец появились силы выйти за пределы своего жалкого комка комфорта. Затем, выйдя из палатки и встретив грудью поток ветра, я впервые за день ощутил приток сил и подумал о том, что ещё полон жизни, что слишком рано умирать и списывать себя со счетов.

Всё это – совсем не похоже ни на что, с чем мы сталкиваемся каждый день в обычной жизни. Это похоже, скорее, на чью-то историю – какого-то другого человека, но по необъяснимым причинам, происходящую именно с тобой. И тебе не кому жаловаться – только сделаешь всё хуже. Можно только сжать всю волю в кулак и посмотреть, насколько тебя хватит.

Вернувшись в мир живых, вторым сильным переживанием после осознания собственной силы, было чувство вины. Те двое, которые купили мне пиво, с которым мы играли всю ночь в карты и которым я случайно проломил головой палатку вчера жутко обиделись на меня. Мало того, что они проснулись в луже, всё время, пока я досыпал в своём сухом и мягком спальнике, они чинили поломку, пытаясь хоть как-то укрепить своё полуразвалившееся жилище и спасти его от будущих бурь, которых недолго осталось ждать, судя по грозовым тучам, сжимавших в медвежьих объятиях небеса. Когда я пытался выяснить, что изменилось в моё отсутствие, я увидел, как они играли в карты внутри своей палатке с девчонками, но без меня. Я не смог попасть внутрь, меня вытолкнули мягко, но решительно и настойчиво.

От былой уверенности, переполнявшей меня ещё пару минут назад, не осталось и следа. Внезапно, пределом моих мечтаний стало только одно – как-нибудь прожить этот день, чтобы он поскорее прошел, а я вернулся домой и вспоминал бы его как всего лишь ещё один ночной кошмар.

Если вспомнить первый день, то он был, скорее, приземлённым, полным простых наслаждений и любований. Второй был духовным. Мне приходилось думать, что делать с образовавшейся вдруг дырой во времени. Дома это было бы не трудно – достаточно просто зайти на ютуб; но там – это было нереально. Конечно, нескольких часов было недостаточно, чтобы почувствовать себя отшельником, погружённым в медитацию у реки. Но одиночество среди камней и воды сильно изменило меня – по крайне мере, в течение всего того дня. У меня появилось время для многих мыслей, которые я откладывал на потом, а потом забывал. Я вспоминал всё, что произошло со мной, думал о времени и дышал полной грудью, вдыхая чистый воздух вдали от больших городов.

Насладившись уединением, я вернулся к людям. Они раскаляли камни на костре для полевой бани. Булыжники, собранные с утра, были сложены в форме камина вокруг огня, который поддерживался всеми силами, не смотря на сырую погоду, пять часов, чтобы каждый квадратный миллиметр камня пропитался жаром, словно из самого ада. Мы взяли тент три на три метра, чтобы изготовить из него палатку – корпус бани. Все вместе, мы стали натягивать его через верёвку над раскалёнными до алого цвета каменными глыбами. Натянув, я стал растягивать края тента колышками, вбивая их в землю. Таким образом, у нас получилась полевая баня – полностью воздухо и влагонепроницаемый. Дно мы застелили сухой травой, что росла у берега реки. Под конец, чтобы снизу не поддувало, мы прижали края палатки брёвнами. Вход мы закрыли накидкой от дождя. В общем, организовать такую баню было намного проще, чем сюда добраться.

Сам я – не большой любитель тесных жарких помещений и компании большого количества голых людей. Но помочь им – я не откажусь. Мы были заняты строительством полдня. Впервые делал нечто подобное, но вроде, мне удалось облегчить им этот процесс. Когда баня была готова, все пришли в безумный восторг. Хоть мне и было сложно уловить их образ мыслей – получать удовольствие полуголыми, в адской жаре, пока снаружи дует сильный ветер и бурлит река, избивать себя вениками, а после выходить навстречу всем ветрам и прыгать с разгона в ледяную воду.

Да, их сложно понять; но можно порадоваться вместе с ними. А у меня, тем временем, были другие развлечения. Моё простое счастье – это сушить промокшие вещи и самому греться у тлеющих остатков костра, пока внешний мир всеми силами пытается свести меня в могилу. На какое там – теперь-то мне не страшно ничего: ни ветер, ни простуда, ни одиночество. Счастье – это гармония снаружи и внутри, и вовсе не важно, чем в это время заняты остальные.

Эх, Гёте, ты играешь и поёшь «Yesterday». Уверен, тебе тоже есть, что мне рассказать. И если бы я только мог сравнить обе наши истории – уверен, из этого точно вышла бы отличная повесть. К чему сводится вся наша жизнь – половину её мы заняты искусством, а вторую её половину мы пропили. Наши истории и жизни остальных людей – все они происходят параллельно друг другу. За один оборот солнца человек способен прожить множество жизней – это звучит странно, непонятно, но это так, в мире и без того так много необъяснимого. И это самое прекрасное, что есть в нём – бесконечное количество трагедий и историй, которые мы не устаём рассказывать друг другу.

Штефан закончил играть, исполнив от себя хроматическую гамму в конце. Затем, он растянул под ферматой финальный аккорд. Этот знак, фермата, как объяснил мне Гёте – символ в музыке, увеличивающий длительность ноты. Последнее трезвучие, сыгранное под ферматой, исполняется столько, на сколько музыкант способен её растянуть – или, выражаясь поэтично, он длится, «пока не растает звук». Он разводит меха своего аккордеона, пока инструмент не застывает неподвижно в его распахнутых, будто в объятиях, руках, а затем настаёт тишина. И вот, хоть зрителей собралось совсем немного, половина зала начинает бурно аплодировать, а вторая даёт шуму, крича: «браво!». Все были в восторге, а мы – больше всех. Моя импровизация со сценическим образом Штефана сработала на ура. Никогда раньше я не любил так сильно этот мир и людей, живущих в нём. Ещё целую минуту мы провели на сцене, под стихающие аплодисменты – это почти как ещё одно выступление. До нас не сразу дошло, что пора потихоньку сваливать оттуда – нам намекнул на это диктор, выглядывавший из-за кулис и зазывающее махая на нас рукой.

Послевкусие от концерта стоило всех потраченных на него времени и усилий. Что такое знать, что тебя любят все, что ты смог ненадолго завоевать внимание публики и покинуть сцену под хлопки и улыбки – теперь, я знал ответ. Понятно было и то, что от этого отказаться мы не сможем. Это как болезнь, только самая прекрасная на Земле. Наша группа будет жить и мы сыграешь ещё не раз, возможно, вскоре даже собственные песни. Жалко только, что мы не успели договориться о названии – было бы неплохо создать нашу страничку в инсте, канал на ютубе и перед каждым концертом объявлять себя: «Мы…», и нас будут узнавать, а кто слышит о нашей группе впервые, запомнит надолго.

– Вот что, Гёте, – сказал я в доме Штефана, думая о том, как жалко будет выбрасывать полные банки с пивом, – у нас завтра выступление. Наш первый концерт – выйдет не очень хорошо, если мы на нём облажаемся. Я к чему, мы с тобой как-то сильно засиделись.

– Ты хочешь что-то предложить?

– Твои родители скоро вернуться?

– Не знаю. Мамы с тётей уже давно нет. Должны вот-вот.

– Я ведь смогу здесь ещё остаться?

– Не думаю.

– Тогда, постараюсь побыстрее закончить, а затем, можем пойти к Гоголю, может, хоть немного ещё разыграться.

– Я с удовольствием. А ты не можешь это сделать по дороге.

– Да нет, расскажу уже здесь – тут так спокойно.

– Ладно, только в двух словах.

Целые сутки тогда оставались до нашего выступления на сцене. Ни перед одним экзаменом мы так не готовились, так не переживали. Вот оно, настоящее – застывшее мгновение между историей из прошлого и будущего. Столько успело произойти и ещё большему предстоит случиться. А ты просишь меня поторапливаться, будто у нас не целая вечность, отложенная про запас. Вслух, я, конечно, постараюсь уложиться в как можно меньшее количество слов – их будет в десятки, в сотни раз меньше, чем смыслов, которые стоят за ними и тех, которые останутся не упомянутыми даже в этой версии моей истории, самой широкой и самой правдивой.

…А затем, Гёте, была безумная ночь, свободная от всего, что ты когда-либо знал и слышал. Получать удовольствие можно по-разному. И фраза «была безумная ночь» у каждого вызовет свой набор ассоциаций и смыслов. У меня же – она была триумфом чистоты и радости – самая настоящая из всех, лучшая за невероятно долгое время. Ты попросил вкратце рассказать о ней – но чтобы описать её целиком, мне может не хватить и дня.

Наш главный пустоплёт снова напился и стал рассказывать о привидениях – почти всё о тех же, в частности, упомянув призрак девочки то ли в белом, то ли в сиреневом платье, которая стремительно приближается к нашему лагерю, только теперь стоит к нему чуть не вплотную. А затем, он на время отрубился. Его друг, единственный из нас, кому было восемнадцать, а так же несколько девчонок, крепко обвязали его спальником так, чтобы он напоминал мумию; а главное, не мог выбраться из него без чьей-либо помощи. Не знаю, через сколько он вернулся в сознание, да и терял ли он его вообще, но смех звучал из той палатки не смолкая, а смеялись они над ним, над собой и над всеми.

В остывшей бане было теперь немногим теплее, чем снаружи. Уже давно скрылось солнце, а луна со звёздами не могли выйти из-за грозовых туч. Все остальные собрались под тентом, греясь последним теплом от камней. Старый турист взял в руки гитару и отдал себя в руки ностальгии и семидесятиградусной самогонке на абрикосах. А остальные слушали его, посетившего больше стран и мест, чем все они вместе взятые. В эту особенно холодную ночь каждый мог почувствовать тепло, исходившее из обеих палаток – молодых и стариков. В обоих люди смеялись, но каждый о своём.

Я остался сидеть где-то посередине – меня по-прежнему не принимали в палатке с пьяной молодёжью, а в бане со стариками сам бы я чувствовал себя неуютно. Поэтому, пока я не веселился с остальными, мне поручили приготовить карпа. Что ж, это я могу. Я снова разжёг костёр и стал жарить на сковородке речную рыбу, заодно грея собственные кости. А душе костёр нужен был лишь в качестве дополнения к уже имевшемуся внутреннему теплу, согревавшему меня весь день. Жаль, что мы не можем увидеть звёзды – проклятые тучи не покидают нас с первого дня и останутся с нами и завтра. Но как это и бывает со всеми поэтами, некоторыми художниками и многими писателями, я смог представить звёздное небо таким, каким ему полагается быть и поместил его в себя. А в большем я и не нуждался.

Рыба вышла превосходной – это вынуждены были признать все, кто пробовал её; а кто нет – тот многое потерял. Весь секрет был в маринаде: финиках и лимоне. Она уже была маленьким шедевром – оставалось только правильно её обжарить. И хоть все и называют меня лентяем, в тот вечер за сытый желудок меня так и поливали благодарностями.

Я встретился со своим вчерашним собутыльником, с которым мы вчера делили пиво. Вместе, мы сели на холодную скалу у самого водопада и принялись за свой восхитительный ужин. Фотограф поделился с нами белым вином и мы с благодарностью стали запивать им успевшую слегка подстыть рыбу. Затем, к нам присоединились ещё две девушки. Одна – не переставала смеяться над чем-то, даже когда вышла из палатки. Уж не знаю, что её так рассмешило, но доигралась она до того, что уронила вниз один из своих кроссовок. К счастью, не в реку, а всего лишь на самый край скалы, в сантиметре от воды. Мой друг стал спускаться за ним вниз, а я светил ему фонариком. Я не думал о том, что после дождя скалы могут быть мокрыми и что он имел все шансы упасть в воду – только после ко мне как гром пришла мысль, что такое могло произойти. Но он успешно достал его и поднялся обратно. Нам с девушками оставалось лишь восхищённо аплодировать. А как обрадовался та, что его уронила – она даже перестала смеяться, мысленно попрощавшись с единственной своей обувью, не пропускавшей воду – а ведь та ей ещё как пригодится. Приобняв, она поцеловала его в щёку, растянув на всё лицо улыбку искренней благодарности.

Хоть ужин и кончился, мы продолжала наматывать круги по скалам, дойдя до одного их конца, возвращаясь в другой – и так без конца. Теперь, почему-то, когда я рассказываю, мне всё это кажется таким нереальным. События переплетаются в моей памяти так, будто всё это происходило без всякой последовательности, а случалось одновременно – слова, чувства, действия. С одной стороны, я никак не могу повлиять на события, которые произошли в ту ночь в действительности; но с другой – моя память, будучи далёкой от совершенства, могла заразить их домыслами, а воображение исказить. Поэтому, у этой истории множество трактовок и сценариев, противоречащих друг другу – каждый раз мы рассказываем её по-новому, а истиной становится лишь то, чему нам легче всего поверить. На что только не способна людская фантазия. Лучше, не вспоминать о том, что было после ужина – достаточно того, что мы провели это время на тёмных скалах у водопада, а случиться могло всё, что угодно.

Вернувшись в палатку, мы с моим другом-героем стали играть в карты и открыли ещё одну двухлитровую бутылку с пивом. Только под вечер, я позволил себе немного выпить, помня обо всём, что произошло за день до того – демоны и прочие злые духи, если верить нашему спириту, наглотавшемуся спирту, никуда не исчезли, ведь так? Они по-прежнему здесь и с ними нужно быть как можно осторожнее.

Те временем, ночь была тихой и ничто не предвещало беды. Но вот, небо вдруг стало белым от внезапно вспышки света, а спустя считанные мгновения, в которые моё сердце несколько раз успело станцевать чечётку, раздался гром. Через секунду снаружи пошел дождь, ветер стал буйствовать с новой, невообразимой силой, чуть ли не сдувая палатки вместе с их содержимым, то есть, нами. Человек тогда был беспомощен перед природой. Ему оставалось лишь сжаться в комок и, трясясь от страха, просить пощады у всех известных ему богов. Но разве те услышат человека? Сумеют ли разглядеть песчинку, коей было наше беспомощное существование перед этой всесильною грозой?

Так уж вышло, что ночевать мне пришлось в палатке, которую я вчера пробил головой. Вместе со мной был мой вчерашний собутыльник – в положенной нам палатке ночевали девочки, которые и предложили нам обменяться спальными местами с двумя этими парнями – спиритом и самым старшим. Весь вечер из их палатки доносились крик и смех. Теперь, вряд ли у них так много повод для веселья, а если им удалось найти повод для улыбки, то хохот точно было не расслышать сквозь оглушительные завывания ветра.

Но, не смотря на бурю, в нашем убежище мы мирно спали, усыпив себя остатками пива. Поломка палатки не чувствовалась совсем – видимо, им удалось на время устранить её и вода не проникала внутрь, а как это и полагается ей, стекала по стенкам снаружи. Эта ночь была спокойно. Но вспоминая, каким трудным был этот день, я не мог заснуть без улыбки. У нас получилось. Завтра, мы возвращаемся домой. Затем, царство снов забрало меня к себе из этого прекрасной, но совсем не дружелюбной реальности.

Но вот, настал день испытаний.

Мы планировали уехать в обед, если не будет дождя. Когда я проснулся, первым, что я услышал, был звук, напоминавший пулемётную очередь – капли бившиеся о стенки палатки; а первым, что я увидел, была лужа в её углу. И всё же, тогда, это было для меня хорошей новостью – всё это значило, что мы быстрее покинем это место и вернёмся домой.

До чего наивно я был когда-то.

Это было настоящее природное бедствие. В спешке, все в лагере собирали палатки и бегом, по скользким скалам, взбирались наверх, где стоял наш автобус. Уже неважно было, что ноги в последней паре носков промокли; неважно, что мы даже не смогли приготовить завтрак – лишь бы покинуть это место, пока ещё не слишком поздно. Но единственной нашей ошибкой было вообще сюда приезжать. Вот, казалось, я выбился из сил, то спускаясь к лагерю, то подымаясь к автобусу. А затем, я спустился ещё раз, взял на себя байдарку, и как мог, стал подымать её наверх. Уже ничто для нас не было настолько важным, как бежать, бежать и только бежать.

Проход между сидениями в автобусе был забит вёслами и грязью. Весь задний ряд превратился в дополнительное багажное отделение гигантских размеров. Вся одежда намокла – грело лишь мысль о том, что двигатель завёлся, а наш автобус берёт курс домой.

Я подумал, что это, наконец, кончилось, что страданиям пришел конец. Ох, как же я ошибался.

Настоящее испытание ждало нас впереди. Впрочем, не так уж и далеко – в десяти метрах, которые нам чудом удалось преодолеть по грунтовой дороге, которая в такую погоду превратилась в одну огромную грязевую ванну – в ней увяз бы даже внедорожник. Когда автобус остановился, застряв в яме – только тогда всем стало ясно, что это за безумный выдался денёк. Но тогда нам было не до шуток.

Человек никогда точно не знает, на что способен – и не узнает, пока не лишится выбора. Во мне, как оказалось, были скрыты силы, о существовании которых я и не подозревал, пока от них не стала зависеть моё собственное выживание.

Мы вышли под бурю толкать автобус из грязи. Приложив все силы, которые только остались, мы подняли его на руках и он двинулся с места. Но стоило нам только вернуться в салон грязными, мокрыми от дождя и пота, как через следующие сто метров рыхлой почвы, он соскользнул с дороги и чуть не перевернулся. Это было чудо – хотя, это зависит от того, с какого бока этой ямы посмотреть. Все могло бы быть намного хуже, но это плохое утешение, когда всё просто очень плохо. Оценив ситуацию, стало ясно, что руками здесь сделать ничего не получится. Заднее колесо было заковано в грязь, как рыцарь в латы, а одно неосторожное движение – и автобус просто мог перевернуться. Но должны были двигаться дальше. Достав с пола вёсла для байдарок, мы вооружились ими как лопатами и стали откапывать колесо. Если ты, Штефан, никогда не пробовал копать веслом, то скажу, что это – чертовски сложно, почти невозможно.

Старый турист и ещё несколько бывалых путешественников отправились в ближайшее селение за трактором – ничто больше вытащить нас оттуда не могло. Пока мы ждали, в конец усталые, мы пытались развлечься, играя в словесные игры. Скукотища, что и говорить. Только музыка могла придать нам сил. В жизни каждого человека наступает такой момент, когда ему нужно послушать ритмичный нойз. Если в тебе сейчас этого не хочется, Штефан – не переживай, у всех людей, рано или поздно, настанет свой автобус, застрявший в грязи в диком поле во время грозы. Но хотя бы трактора мы дождались – спустя полтора часа в этом грязевом заточении. Он вытащил нас из ямы, протащил немного, а затем – мы свалились снова.

На этот раз, даже трактор ничем уже нам не мог помочь. Старый турист позвонил в МЧС, с просьбой об эвакуации нас, то есть, детей. Но у них не оказалось машин. Странная служба спасения у нас, что и говорить.

И так, помочь нам в ближайшие сроки никто не мог. Мы утопали в грязи, чуть не поддавшись отчаянию. Но подобно лисе, освободившейся от капкана и птице, увернувшейся от камня, мы сами должны были помочь себе.

Четверо самых старших из нас остались в автобусе, вместе с водителем. Мы же, пережив за этот день уже достаточно, отправились на поиск моста через реку, который привёл бы нас в деревню. Дождь не переставал лить, но шел уже как-то мягче. Местность была живописная. Только промокшая обувь и отваливающиеся ноги напоминали нам, что мы не на пикнике, а спасаемся бегством. Мы бы долго ещё блуждали, если бы наш спирит не показал нам мост. Мы успешно перебрались через реку, нашли в деревне нужного человека с микроавтобусом и тот согласился довести нас до города – Никополя. Глядя в окно, на проносящиеся мимо деревни и шатаясь от ям на дороге, я слушал музыку и думал: что за день. А ведь он даже ещё не кончился.

В Никополе мы оккупировали киоск с едой. Уже темнело, а это была наша первая трапеза за день – на неё было не жалко денег. И только затем мы стали считать деньги на обратные билеты – их едва хватило. Сидя в скудном зале ожидания вокзала, я думал о таких элементарных мелочах, как страховка – её у нас, естественно, не было. Но эти грустные мысли ненадолго занимали моё внимание. Ведь у нас, всё-таки получилось! Мы в городе, пусть этот город и Никополь, а на руках у нас билеты домой. Осталось всего несколько часов и мы отправимся домой. Рано было радоваться – это ясно дали понять все события того дня. Но, скажу тебе правду, всё худшее было уже позади. Дальше – только прекрасное. У восемнадцатилетнего друга спирита оказалась бутылка сладкого вина. На какой-то миг, старое, бедно обставленное, серое здание никопольского автовокзала стало самым светлым и радостным местом на всей Земле, которую с новой силой стал поливать дождь, но это уже не было важным. Наша общая трагедия объединила нас, как не смогло бы сблизить таких разных людей ничто иное на земле – и потому, это было прекрасно. Ничто не мешает нам быть весёлыми теперь, когда всё плохое позади и близиться финал.

Затем, одежду можно будет отстирать, а грязь смыть с тела. Несколько часов сна и сытный обед – и как будто ничего и не было. Только память остаётся – для каждого из нас. А что мы можем извлечь из неё для других, кого не было с нами? Только слова – а какой в них смысл, сколько весу? Фразы, вроде таких, что скучно не было или обычная прогулка на пару дней у реки. Юмор как щит, способный отразить все напасти. Но только в конце, мы могли позволить себе шутить над этим.

В родной город мы вернулись в одиннадцатом часу ночи. Мы не вынесли из поездки ничего, кроме воспоминаний – да каких! Могут пролететь месяцы и годы; и в жизни, и в памяти многое успеет произойти. Но одно всегда останется неизменным – это было и прошло. Испытания. Трагедии. Любому жителю нашей страны известно, что это такое, Штефан. В своей Германии ты не смог бы этого понять. Открывая новый мир, ты узнаёшь в нём себя.

Глава 6 Ноябрь

1. Штефан

С каждым днём становится всё холоднее. В этих краях лето сухое и знойное. А о приближающейся зиме говорят, что она будет не из лёгких. Потому, самое время одевать теплее. Зимний пуховик был только у мамы – ещё из Берлина. Больше мы из тёплой одежды ничего не брали – лето было слишком жарким, чтобы думать об этом. И вот настали холода. Папа обменял двести евро и купил себе лучшую зимнюю куртку из всех, какие смог найти на рынке неподалёку. Жену дяди Альберта, тётю Марию, можно было встретить только закутанной в плед. А вот у самого дяди любой украинский ветер вызывал только смех. Всем своим видом он давал ему понять: «Дуй, сколько хочешь, я и не такое видал, мне всё – нипочём».

Я же, ни боюсь ветра, ни насмехаюсь над ним. Мне он нравится. Я хожу по улице в лёгкой кофте до тех пор, пока всё тело не покрывается гусиной кожей и не начинает дрожать – а затем, ещё немного. Сам не знаю, почему до сих пор не простыл. Раздражает не ветер, а постоянные перепады температур до шестнадцати градусов разницы между днями – отметка на термометре так и скачет, как на батуте. Бывало и такое, что папа надевал с утра свою куртку, чтобы не замёрзнуть, а к вечеру снимал её, обливаясь потом. Я всё чаще замечаю, что больше похож на дядю, чем на отца, если самый старый и самый молодой член семьи могут иметь между собой нечто общее. Но один стар и совершенно очевидно, что его не заботило ничего, кроме собственного спокойствия и безмятежности жизни. Меня же всё волновало, всё трогало – я хотел быть знаменитым – так же сильно, как старики стремятся к покою. Но вот, что странно: ветер внушал мне чувство беспечности, напоминал, что всё ещё впереди, а дядю Альберта он настраивал на игривый лад, придавал ему чувство юмора.

Как должен пройти день у человека, который однажды поставил себе цель стать всемирно знаменитым? Каким образом ему следует провести своё время, если он – немец, с белорусскими корнями, живущий в Украине? Вот и я не имею ни малейшего понятия, как; а потому, приходится импровизировать.

В один из таких холодных дней, я сидел на скамейке посреди бульвара и наблюдал за тем, как люди в оранжевых жилетах работают, покрывая асфальтом дорогу. Я уже много находил за день и присел, чтобы отдохнуть. В наушниках играл русский рэп, по которому я изучал нешкольный курс языка. Физический труд и хип-хоп – одно идеально сочетается с другим, особенно, когда ты сам не работаешь, когда сидишь совсем один. Из дому я вышел, потому что там всё вдруг начало давить на меня, заняться было нечем и ничто не приближало меня к славе. По любимому телеканалу дяди Альберта в это время должны были передавать короткую сводку новостей. Поскольку меня сейчас нет рядом с ним и я не могу подглядывать за ней из-за его плеча, приведу свою:

«На данный момент, погода в регионе соответствует вашему внутреннему состоянию, чего нельзя сказать о ваших друзьях. Пока вы бездельничаете, мечтая прославиться, Хайдеггер наполовину сошел с ума, скрываясь от посторонних глаз – даже от тех, кто ему близок. Гоголь слепит очи солнцу своими тёмными мыслями, обдумывая план то ли всемирного господства, то ли очередного романа, который никто в здравом уме читать не станет, а до остальных он просто не дойдёт. Андрей устроился на работу официантом – достойный труд, по крайне мере, достойный его. В настоящее время, вам кажется, что вы проводите время лучше всех остальных и что у вас всё отлично. Но присмотритесь к себе повнимательней. Может быть, это поможет вам справиться с иллюзиями насчёт вас самих».

Вот такая у меня была краткая сводка последних новостей в это холодное, переменчивое время.

Из дому я вышел с фотоаппаратом. Я был занят тем, что искал на улице разных людей, наводил на них свой объектив так, чтобы не привлекать их внимания и нажимал на кнопку, будто выстреливал из ружья. Я давно хотел сделать серию снимков прохожих и городских пейзажей под названием: «Кем мы могли стать? Кем мы стали? Кем мы станем?». В каждом удачном кадре, зритель смог бы отыскать свой смысл. Только мне было бы известно, что это – всего лишь люди в естественной для себя среде. Созерцание, лишённое всякого смысла, как и всё остальное.

Но для меня всё это было не так просто, как может показаться со стороны. Из сотен фотографий, из которых могло выйти бог знает что, я должен был отобрать тридцать шесть – именно такое количество снимков приемлемо практически для любой выставки или публикации – три дюжины, это не так много, но и не мало. К тому же, далеко не всем нравится, когда в их жизнь врываются незнакомцы с фотоаппаратами – хотелось, чтобы внешний вид людей был обезличен, вставлен в окружающую среду, хотя проводной темой всех снимков должна быть именно фигура человека.

Хуже всего, когда некоторые замечают меня и начинают насмешливо позировать. Им не понять, что я снимаю не их, а то, что в них. Я – документалист и идеалом для меня является полное исчезновение человека с камерой в руках. Оставаться должна только реальность, которую он запечатлевает. Я хочу раствориться в этом мире и тогда, возможно, у меня получится отразить на века настоящую жизнь и человеческую судьбу. «Кем мы могли стать? Кем мы стали? Кем мы станем?». И не такими вопросами начинаешь задаваться, когда учёба занимает так мало времени, а ничего больше, в сущности, не хочется делать. Хорошо, когда есть хоть какое-то занятие.

Постепенно, в моей работе у меня появился ритуал. Это было как курение сигарет, только намного меньше вреда для тела. И удовольствие – куда сильнее, хоть и появляется не сразу. Заменить курение оно вряд ли способно, для этого лучше подойдёт бег, но дополнить эту привычку ему точно под силу. Поэтому не стану рекомендовать свой образ жизни – в нём не так много пользы для здоровья. У меня вошло в привычку даже ложиться спать лишь полностью исчерпав все свои силы и мысли. А днём, я выходил из дома только с фотоаппаратом – даже когда шел за продуктами, я брал его с собой, чтобы это поскорее вошло в привычку.

Каждый вечер я думал над тем, что я сделал за сегодня, что мне нужно будет сделать завтра. И каждое утро, я вспоминал об этом. Постепенно, несколько недель такого распорядка дня и мне стало казаться, что я живу в искусстве, полностью погружён в себя, даже когда говорю с людьми, даже когда смеюсь вместе с ними и провожу много времени – сам я нахожусь где-то глубоко в себе, один, и это чувство не покидает меня никогда.

Но было и другое наблюдение, которое порожало больше всего. Меня всё чаще посещают мысли, что в этом мире, в этом фильме, я – артист второго плана, а главную роль играет кто-то другой. Бывает так, что у персонажа есть какая-то своя функция, и сначала ему уделяют много внимания; а затем, когда его роль отыграна, о нём начинают забывать, он всё реже мелькает в кадрах и в конце концов, его заменяют кем-то другим, кого ждёт та же судьба, а сам он, актёр заднего плана, исчезает окончательно – не умирает, а именно исчезает. Я был хозяином собственной судьбы; но авторские права на историю принадлежат кому-то другому.

Жизнь, полна магии творчества, превратилась в рутину. Должно было что-то произойти – я ждал этого, хоть своим видом ничем себя не выдавал. И вот, в один из таких дней, случилось то, к чему следовало быть готовым заранее.

Всё произошло на той же мостовой, в тот самый день, неотличимый от всех остальных. Я фотографировал прохожих, в надежде однажды случайно наткнуться на шедевр – всё как всегда. Но вот, мой взгляд в объективе застыл на одной моднице, сидевшей на скамейке по другую сторону бульвара. Иногда кажется, что такие как она, живут исключительно для того, чтобы радовать своим внешним видом всех вокруг. Подобных ей можно встретить практически везде, где встречаются люди. На страничке в инстаграме у таких как она, череде сэлфи нет конца – все как будто разные, но каждая практически неотличима от другой. Любая мелочь в её внешнем виде говорила о принадлежности к этому многочисленному племени. О, мне нужна была её фотография – только не одна из тех, что она делает десятками каждый день сама, а сделанная мной, со стороны. Ни одна большая коллекция не обходится без жемчужины, украшающую её всю, придающей ей смысла. И я не думал ни секунды первым своим щелчком; затем, вторым, третьим…

Во все предыдущие разы, я фотографировал человека только один раз – это было негласное правило моей полевой работы. Если снимок не получался с первого раза, думал я, то не получится уже никогда. Только один кадр, только одна попытка. Но в этот раз, всё было иначе. Из всех, кого я фотографировал за эти недели, ещё никто не вызывал у меня подобных чувств. Одной фотографии было мало – мне хотелось жать на кнопку ещё и ещё, пока она не исчезнет, пока камера не поглотит её целиком.

Мне нужно было подойти поближе, чтобы снять её так, как я того хотел. Я рисковал нарушить ещё одно фундаментальное правило своей работы: всегда оставаться на расстоянии. Но здесь, как и в случае с количеством снимков, я не смог не сделать исключения.

И вот, она повернула голову в мою сторону и дала понять, что моё присутствие раскрыто уже давно.

– Кончай уже, я устала сидеть и ждать пока ты закончишь.

Не смотря на холод во всём теле и чувство, будто оно превратилось в камень, я сделал последний кадр – самый прекрасный из всех. И только затем, я отвёл взгляд от глазка фотоаппарата. Немного поморгав, я открыл рот – не исключено, что когда-то я знал, что должен был ей ответить, но не успели эти слова дойти от мозга до языка, как они пропали безвозвратно. И тут, она встала и ушла. Я остался стоять на месте. Она не обернулась – даже не проверила, пошел ли я за ней. Исчезла вдалеке, оставив после себя только несколько фотографий – лучших из всех, которые мне только удавалось раздобыть.

2. Андрей

Закурю, облокотившись на оконный подоконник. Как скуп наш мир на чудеса и впечатления. И приходится выдумывать их самим.

С детства я живу в районе пьяниц, старух и полуразвалившихся домов. Под крики уличных бродяг, я достал бы сигарету, закурил, была бы только сигарета, если бы только я курил. Чиркнуть спичкой или зажигалкой, поднести огонь к табачному концу – всё равно, что согласиться, вступить в сговор с полоумным миром. Поэтому, я и не курю – так, изредка, без удовольствия, беру их в дар от тех, кого люблю. Бывало, что нервы скрипели так, что хотелось бить кулаками в стенку. Тогда, я принимал нюхательный табак. А лучше бы просто бегал. Но бегать негде. Чтобы бегать, нужна воля. Зачем она? Лучше – просто табаку.

Совсем недавно, поступил на электрика в техно-колледж. Думал, что сбежал со школы. Но, как и там, на парах почти не появлялся. Разнообразней жизнь от этого не стала. Зато, кажется, я стал звукорежиссёром. С рок-группой, у которой ещё не появилось названия, судьба свела меня случайно. Один мой школьный друг, все зовут его Хайдеггер, написал мне, разбираюсь ли я звуковой технике. Я рассмеялся и сказал: да, со «звуковой техникой» я умею обращаться. Тогда, он спросил, есть ли у меня свободное время, а его у меня было даже больше, чем нужно. Так, слово за слово, он познакомил меня с одним немцем, который затеял этот движ – такой классный, хотя и не без своих причуд чувак, Стёпа. Или Штефан. Или, как сам Хайдеггер его представил, Гёте. Мы быстро нашли общий язык, сработались. Я помогал им сыграть в их колледже на «Дне учителя» в одной юмористической сценке и, конечно же, сел в будку ди-джея и помогал им как мог, хотя делать там особо ничего не нужно было – так, нажать на пару кнопок. Мыслей вроде: что за дно, куда я попал – у меня совсем не возникало. Я жду, пока Штефан напишет песню нашей собственной группе – у меня тоже, может быть, найдётся несколько заготовок в тетрадках со стихами. Но всему своё время. Торопиться нам некуда. Для начала, нам нужно название, страничка в ютубе или инстаграме. Мы уже вошли во вкус.

В один из дней, когда скука сбивает с ног и хочется поскорее найти выход, неважно куда, лишь бы отсюда, я позвонил Штефану. Он сразу согласился встретиться, позвал меня к себе. Не теряя ни секунды, я собрался, добежал до остановки и первой же маршруткой поехал к нему. На остановке я увидел маршрутку, ехавшую в сторону Шевчика и из окна которой мне помахал Гоголь. Бывает же такое – как тесен этот мир.

В квартире Штефана я был не впервые – приходилось наведываться туда и пару раз до этого. То, что в ней два этажа, шесть комнат, каждая размером с две обычных и широкая гостиная, не особо волновало меня, хоть не обратить на это внимания и не испытывать определённые чувства было сложно. При этом он вовсе не был богатым. Наоборот, денег, часто, у него было меньше, чем у меня. В его гостиной мои глаза начинают разбегаться в разные стороны. Только в его комнате, сохранившей скромный вид, мне спокойно. Я стараюсь ходить, не издавая лишнего шума, присаживаюсь на самый края его кровати и начинаю ждать, еле улыбаясь, пока он что-то ищет на компьютере, а затем, жестом подзывает к себе.

Его коллекция снимков чем-то похожа на архив камер видеонаблюдения в Пекине: люди, их лица, какие-то места – и так сотни фотографий подряд. Глядя на его фотографии, кажется, что ему всё время везёт оказываться в правильном месте в нужное время, чтобы застать людей в таком положении, когда их лица, заставшие жесты и позы о чём-то, да говорят. Но у Штефана не было дара настоящего фотографа, который по своему происхождению младший брат художника. Даже имея все инструменты, его фотографии выходят любительскими, им не хватает того, за что мы называем нажатие на кнопку фотоаппарата искусством. Невозможно научиться превращать хорошую фотографию в шедевр, не используя при этом монтажа. Либо это есть и видно, либо нет и заметно.

Оставив меня одного просматривать снимки, сам он удалился на первый этаж, на кухню, приготовить нам двоим кофе. Я ещё немного полистал его фотографии, а затем, свернул галерею и зашел в мессенджер, покопаться в сообщениях. Не очень хороший поступок – это как читать чужие письма. Но это всё равно было намного интереснее, чем лица каких-то незнакомых мне людей. Да и всё равно ничего интересного в его сообщениях я не нашел. Услышав его приближающиеся шаги, я закрыл мессенджер и снова открыл галерею на том же месте, где остановился. Он поставил передо мной кофе. Я поблагодарил и взглянул на него – вид у Штефана был таким, будто я должен ему в чём-то признаться и он ждёт, когда же я это сделаю. Мне стало неловко и внутри я весь сжался. Но затем, смог выдохнуть с облегчением, потому что он сказал:

– Ну, как тебе снимки?

Прозвучало это убедительно – он действительно интересовался моим мнением о его работе. Можно было расслабиться, выпить кофе, поболтать ни о чём – не то, что бы это было увлекательно, но хоть какое-то разнообразие, в сравнении с повседневностью.

– Да так, если честно. Я ведь там никого не знаю.

– Да не в этом же суть – в атмосфере, в чувственности незнакомых лиц.

Не могу сказать, что понял, о чём он говорит – и вслух я тоже этого говорить не стал, но насупил брови так, что он должен был догадаться о моих мыслях на этот счёт. Мне было просто всё равно – не интересно. Он предпринял последнюю попытку изменить моё мнение.

– А что ты думаешь об этих снимках?

Он пролистнул свою огромную галерею в самый низ и указал на свои последние фотографии. Затем, он отвернул голову, ожидая, что моего приговора. Я стал вглядываться в снимки: на них была изображена красивая молодая девушка, сидевшая на скамейке как-то неестественно, будто знала, что её снимают – так выглядят модели на снимках: дерзко, уверенно, обворожительно. И тут, в голове у меня будто зажглась лампочка. Я улыбнулся и сказал:

– Да я же знаю её!

Он удивлённо посмотрел на меня – видимо, на такой ответ он рассчитывал меньше всего. По правде сказать, от себя я тоже такого не ждал.

– Откуда ты можешь её знать? – спросил он и тут же исправился, – в смысле: как? Где вы встретились? Кто она?

Судя по тону, его интересовал ответ лишь на последний вопрос.

– Не то, что бы мы были хорошими знакомыми. Не знаю, как это правильно назвать. О ней я знаю точно лишь одно – зовут её Настей. Мы встречались как-то на фестивале джаза. В обеих наших компаниях были общие знакомые – так познакомились и мы, а затем видели друг друга то в городе, то в кальянных за разными столами. То есть, она меня в лицо знает. Ну, и я её. Вот и всё. А ты как её встретил?

– Никак. Просто, в обычный день, вышел погулять и пофотографировать город. Так и встретил и, знаешь, просто не смог пройти мимо – так она мне понравилась. А что за фестиваль джаза?

– О, он проходит каждую весну в парке «Металлургов». Между собой, мыназываем это место дворцом – так когда-то был Дворец пионеров. Но сам я называю его «Дворец Контркультур».

– Почему «Дворец Контркультур»?

– Ну, мне кажется, такое название подошло бы ему больше всего. Там часто любят проводить всякие культурные мероприятия, хотя в обычное время, это любимое место встреч наркоманов и хроников. И ЛГБТ, хотя, не знаю, как они уживаются в одном месте. Сам забредал туда в обычное время много раз – уединённое тихое местечко, лучше в том районе не найти. Много раз там видел скейтеров, граффитистов и им подобных. В общем, для меня это место, где собираются все, кого мы причисляем ко всяким субкультурам. Да и вообще, «Дворец Контркультур» – красивое название, разве нет?

– Хорошее.

– Хотя, наверное, только я его так называю. Само по себе, это – всего лишь пустое наименование, так, вроде, о таких вещах говорят. Хотя, иногда, «Дворец Контркультур» оправдывает своё имя и там действительно классно.

– К примеру, на фестивале джаза? Где ты познакомился с этой, Настей?

– Ну да. С тобой, мы тогда совсем не были знакомы – весна ведь. У меня было восемь банок пива в рюкзаке. Хороший был вечер.

Тут, я вспомнил про кофе, который приготовил Штефан. Он уже совсем остыл – как я и люблю. Он сделал его крепким, после первого глотка я даже скривился, но затем, стал пить дальше. Штефан, тем временем, попросил:

– Расскажи ещё об этом фестивале.

– Ну, – случайно проглотив немного гущи, я положил чашку обратно на стол, – честно, я ждал, что будет гораздо хуже. Фестивали там проводят дважды в год: весной и осенью. Так вот, осенью – там был полный зашквар – слушать можно было только три-четыре группы. Я прямо немного разочаровался в современной украинской музыке. Зато, бесплатно. А вот джазовый фестиваль – был намного лучше. Да и обстановка там, что надо: бетонные плиты, которыми обставлено всё вокруг дворца, заброшенные детские площадки, пустыри, а рядом красивые аллеи и газоны. Толпы народу, оглушающая музыка, слепящее глаза солнце, которое вот-вот сядет за горизонт на другом берегу реки – в тот день, я ощущал всё вокруг себя. И всё было прекрасным – возможно, даже лучшим, чем оно было на самом деле. Всё-таки, я много выпил, праздник ведь. И вот, нам было человек четырнадцать – большая такая толпа. И среди них была как раз твоя Настя. Не обращал на неё особого внимания, мне немного другие девушки нравятся, хоть она и милая.

Я ещё раз взглянул на её фотографию в компьютере Штефана, которую он не торопился закрыть.

– Да, он за полгода совсем не изменилась.

– А ещё что-нибудь рассказать можешь?

– Нет. Я бы рассказал, только было бы что. Если бы я мог, то познакомил вас – тебе, вижу, она очень понравилась. Давно тебе пора кого-нибудь найти, а то, смотри, и с ума сойдёшь от скуки.

Тут я остановился, немного задумавшись о себе. Всё это, вдруг, стало для меня неприятным и мне захотелось сменить тему.

– А ты ещё куришь?

Секундная пауза. Затем, он ответил:

– Если одну сигарету в три дня можно назвать курением.

– А я как раз бросаю окончательно. Знаешь как?

– По одной из тех дурацких формул? Тебе ведь плевать на свою жизнь и здоровье, разве нет? Зачем же тогда заморачиваться?!

– Заморачиваться мне, конечно же, незачем. Разве что, я смогу найти что-нибудь получше. И, кажется, мне удалось отыскать то, что убьёт меня не так быстро, как проклятое курево – и по ощущениям приятней.

Я достал из кармана пачку снаффа, размерами как два спичечных коробка

– К тому же, – продолжал я, – курить сейчас стало немодно и неприятно, когда вокруг столько альтернатив.

– И что это?

– Снафф, нюхательный табак. С ним и сердцу, и лёгким угрожает куда меньшая опасность, чем от сигаретного дыма. К тому же, посмотри, здесь написано: «Сделано в Германии». Немецкий продукт, с твоей родины.

Он покачал головой.

– О нём не впервые слышу, но в Германии не встречал. Многое из того, что мы производим, своим не продаём. Качественным у нас считается японское или английское.

Кажется, он заговорился и его фразы чем дальше, тем менее разборчивы – с ним иногда такое бывает, всё-таки, не на родном языке говорит человек. Сам бы я вряд ли сумел выучить русский, если бы не родился в стране, откуда его слышно отовсюду.

– Я отсыплю тебе немного. Попробуем.

Я делаю для нас по две дорожки, а он говорит:

– Какая разница: умирать от рака лёгких или от рака носа?

– Или от любви? – смеюсь я.

– А это – хуже всего и разница как раз есть. Но я бы выбрал вообще не умирать, если бы я мог.

Я свернул трубочкой одногривневую купюру и первым затянулся табаком.

– Отлично приводит в чувство, – сказал я после этого, – как по мне, намного лучше сигарет.

Я достал пару салфеток из кармана.

– Пардон.

Да, это недостаток снаффа – последствия от него это слизь и сопли. То ещё зрелище. Наверное, Штефану я показался гадким и скользким. Но виду не подал и затянулся своими двумя дорожками, а затем попросил у меня пару салфеток.

– Хорошо, – сказал я, откинувшись в кресле, даже не от снаффа, а от того, что избавился от него, – прости, что с той девочкой ничем не смог тебе помочь. Ты ведь немец, а такие звери у нас, знаешь, редкость. Так что, ты вполне сможешь найти себе кого угодно и намного ближе, чем она. А если честно, то на твоём месте, я бы продолжал заниматься тем, чем все мы занимаемся – нашей группой, музыкой, придумаем ей название, логотип, напишем пару песен – и не думать ни о чём, особенно о бабах. Но тебе, конечно же, решать самому.

Он ничего не ответил. Я закрыл, наконец, окно его галереи сам и выключил компьютер. Затем, я решил сменить тему:

– Несколько дней назад я вырезал пару трафаретов – они сейчас у меня с собой. Ещё вчера думал пойти, найти подходящую стену и обрисовать её, но помнишь, погода была не очень, к тому же, я до сих пор не разобрался со стеной – где именно она, моя стенка. Нужно найти. К тому же, мне не помешал бы помощник – одному с этим справиться трудно; и фотограф – для снимков в инстаграм и группу графферов. А тебе нужны хорошие снимки и занятие, чтобы отвлечь свои мозги от всякой ерунды. Ну что, бездельник, как насчёт заняться чем-нибудь полезным?

Раз в городе есть стена – то найдётся и тот, кто её разукрасит. Я всегда говорил, что любые барьеры, как и девушки – не любят оставаться девственными слишком долго. Вот только найти подходящую стену ещё сложнее, чем спутницу жизни. Порой, приходится довольствоваться малым. Как говорил сам Штефан: Запорожье в десять раз меньше Берлина, но и во столько же и просторней. Здесь намного труднее отыскать стену, ещё никем не тронутую, отвечающую по всем параметрам, какими бы они ни были. Здесь двоим будет легче, чем одному. Наверное, я бы так и не дошел до применения своих трафаретов по назначению, если бы Штефан отказался. Но, к моему счастью, он был не против.

Времени у нас было много. Штефан сказал, что знает одно место, которое должно было нам подойти. Я согласился пойти туда и посмотреть. За трамвайной остановкой и пунктом сбора макулатуры по наклонной шла стена, отделявшая строительный пустырь от зубцов облезлых пятиэтажных домов, как один, неотличимых друг от друга. Я сказал, что для моего трафарета эта стена не подходит – слишком неровная, к тому же, уже плотно обрисованная другими граффити, а баллончик с краской у нас был только один. Он предложил мне сделать фон из старых граффити и уже поверх них сделать свою работу, но мне эту идею я сразу отверг. К тому же, место это было таким, где ходят одни хроники, наркоманы, школьники да пенсионеры. А нам нужно было место, где наш череп, логотип группы «Misfits», был бы виден всем.

Пока моросил холодный осенний дождь, наши поиски подходящей стены, как я сказал Штефану, походили скорее на шатания из стороны в сторону охотников за кладами. Мы прошли множество кварталов, о существовании которых я до сих пор не подозревал; но найти то, что мы так упорно искали, не смогли. Так мы добрались до Набережного шоссе и стали двигаться в сторону огромного торгового центра. Тем временем, дождь всё усиливался. В супермаркете мы сразу направились в алкогольный отдел: пивной ряд, полка импортного товара, немецкое пиво.

Хотелось немного выпить, чтобы легче и веселее было думать и делать то, чего раньше не было.

Когда дождь немного поутих, мы уже допили пиво, у меня появилась мысль – нет, просто гениальная идея – теперь я точно знал, на какой стене хотел оставить свой череп.

– Готовь камеру, – указал ему я, – мы идём под мост.

Это была, скорее, автодорожная развязка. Но идея была ясна: там этот череп был бы виден тысячам прохожих и водителей в день. Но это было и опаснее. Готовить и приклеивать трафарет приходилось у всех на виду. Нам повезло: как раз перед нашим появлением мимо проехала патрульная полицейская машина. Следующая появится здесь не раньше, чем через минут пятнадцать-двадцать, а это значит, что нам пока больше ничего не угрожает – этого времени нам хватит.

У всех на виду, мы пришли, я достал из рюкзака трафарет, приклеил его к сваям моста скотчем, закрасил баллончиком, отклеил, дал Штефану сфотографировать весь процесс с разных сторон. А затем, мы убежали. Бежали так долго и далеко, как могли.

Теперь, мы снова направились за пивом, чтобы отпраздновать свою первую общую победу. Только после второй банки, Штефан сказал мне:

– Знаешь, на самом деле, то, что мы с тобой сейчас сделали – это только игрушки. Да, мне так и хочется написать под нашим черепом «Той», потому что это граффити ничего не значит, просто логотип рок-группы и всё. Нам нужно что-то заметное; а ещё больше нужно то, чтобы что-то означало. Бессмысленной мазни – полно повсюду, чуть ли не каждая стена измазана граффити каких-нибудь двоечников с восьмого класса школы. Но разве мы – одни из них?! Этот череп – был нашим первым шагом – логотип чужой группы. Следующим – будет наш собственный герб. Дальше, будет либо лучше, либо не будет вообще ничего.

Я посмотрел на него и ничего не сказал, лишь кивнул так выразительно, что чуть не упал.

– Знаешь, – начал я, доставая коробочку со снаффом, – я решил, что не буду ограничивать себя в творчестве. Я расписываю футболки, стены, вырезаю трафареты, в вашей рок-группе я звукач. Недавно я познакомился с ребятами, они – укротители огня, артисты, обещали мне показать несколько своих приёмов. Я тоже хочу писать свою музыку, хоть я и не знаю нотной грамматики, но это и не нужно, чтобы сочинить какую-нибудь современную композицию; хочу сочинять стихи, рисовать, знаешь. Я так хочу.

Да, я был немного пьян. Но я знаю, Штефан был тем, кто понял, что я хочу сказать.

После нашего последнего пива, мы позволили ногам вести нас куда они захотят. Так, я даже не заметил, как мы почти дошли до места, которое назвал при Штефане «Дворцом Альтеркультур» – дурацкое название, но мне нравится. Рассмотреть его можно лишь подойдя вплотную; это не то место, которое заранее видно издалека. К нему ведёт лестница, по бокам его скрывает заросли, а с западной стороны открывается вид на широкую реку с островом на ней. Оно напоминает тайную научную лабораторию по созданию сверхчеловека из старых фильмов ещё прошлого века. Теперь, доступ к нему открыт всем и каждому. Это – всего лишь искусная декорация, но от этого не менее красива и значима. И хоть оно и кажется заброшенным из-за отсутствия людей, высоких кустарников и разбитых плит – здесь кипит жизнь.

– Жуткое место, – сказал Штефан.

А я тут же возразил:

– Жуткое?! Да это лучшее место во всём этом скучном мире! Его любят все, хотя, как мне кажется, часто о нём забывают. Поэтому, он в таком ужасном состоянии. Вот не доходят у нас руки привести в порядок место, которое всем так нравится. В Германии, наверняка, не так.

Он ничего не ответил. Отвернулся, принял задумчивый вид. Не хватало только надписи у него над головой: «Вспоминает родину».

Башня обсерватории, железно-бетонные колонны; а внутри: широкие залы с советским декором, стены выкрашены мозаикой, изображающей повседневную жизнь украинских крестьян, космические достижения страны; украшены лучшими работами учеником художественных кружков разных лет. А снаружи: теги телеграмм-каналов, граффити, грубые надписи, бессмысленные знаки – здание, создающее впечатление потихоньку разваливающегося, заброшенного строения, о котором все уже давно забыли. Но нет, даже здесь бурлит жизнь, хоть никому она и не заметна. Медленно, оно движется сквозь время, перешагивая через десятилетия.

От одного и того же количества пива, я опьянел куда сильнее, чем Штефан – по крайне мере, так мне казалось. С заднего двора «Дворца Альтеркультур» открывался прекрасный вид на реку, остров и правый берег, застроенный панельными человейниками. Если перешагнуть через бордюр и спуститься по тропинке вниз, по крутому склону, заросшему кустами и деревьями, то можно было выйти к грузовому причалу – ещё одно лучшее место самого скучного города. В нём одно хорошо – открывающееся панорама, которую испортить сложно. Именно здесь во время прошлого фестиваля джаза мы отдыхали с ребятами, среди которых была и Настя – новая фаворитка Штефана. Именно к этому причалу мы и пошли, а точнее, я пошел, а Штефан лишь наступал мне на тень и следил, чтобы я не свалился вниз.

Отличный кадр – вид на мосты снизу; хорошо, что у Штефана всегда с собой фотоаппарат. Я не обращал на него почти никакого внимания – мне становилось скучно, взгляд мой бегал из одного конца в другой. Красота, спасение от всех бед, была где-то рядом, но я как бы я не старался, она всё время ускользала от меня в самый распоследний момент, когда казалось, что я вот-вот её разглядел – настоящую красоту. Если бы Штефан подошел ко мне в тот миг и заговорил со мной, то скорее всего я послал бы этого проклятого немца куда подальше – не словами, так взглядами, жестами – сам не знаю, что на меня тогда нашло. Хорошо, что, видимо, он сам это понимал, а потому молчал. Мы долго не говорили друг другу не слова, а просто стояли, ходили из стороны в сторону и оглядывались по сторонам. А затем, он неожиданно заговорил со мной – а может, он обращался вовсе не ко мне, а к кому-то невидимому, или к самому себе; кто уж этих пьяных немцем разберёт. А сказал он вот что:

– Мне так нравятся вещи, которые находишь случайно, а они оказываются нужными. Просто берёшь их, смотришь и говоришь себе: «О Боже! Да это же как раз то, чего мне не так не хватало – какое везение!». А иногда, это бывают вовсе никакие не вещи: места, люди, а может даже и мысли, идеи, вдохновение – ты не смог бы жить без них, или точнее, твоя жизнь была бы бессмысленной без этих вещей, но понял это ты только тогда, когда нашел их… Что скажешь, Андрей – очень похоже на нас?

– Дерьмо всё это. Я так устал. О, чёрт. А ведь нам действительно повезло тогда с трафаретом – никто нам не мешал, всё так гладко прошло, что даже не на что жаловаться.

Я сделал глубокий вдох и подтянулся. Ещё было светло, но уже через несколько минут солнечный свет рассеялся во мраке и исчез окончательно, как и мой интерес ко всему на свете. Мы со Штефаном стали двигаться назад – до ближайшей остановки были минут десять пешком. По дороге мы решили, что будем ехать в разных автобусах: во-первых, нам так удобнее, потому что живём мы в совершенно разных местах; а во-вторых, мы устали друг друга и нам обоим хотелось одиночества среди незнакомцем, чтобы посмотреть, наконец, на новые лица. Ещё, пока мы шли, было скучно, надо было что-нибудь обговорить, мы стали обсуждать нашу группу и придумали ей название.

– «Дворец Альтеркультур», – сказал я, – а что, как я уже говорил, звучит неплохо.

– Das klingt gut, – усмехнулся Штефан, а я сделал вид, что понял, что он только что сказал, а затем ещё добавил, – oh, stimmt gut.

Я вздохнул с облегчением: вот и всё, теперь я снова предоставлен самому себе. Потное рукопожатие – и можно перенести непрерывно бегущую строку на следующий абзац. И самое приятное то, что его никому не удастся прочесть, кроме меня самого.

3. Гоголь

Первой эмоцией был гнев. Ему на смену пришел страх, а за ним и смирение.

Дело было утром, в том часу, когда для всего, чем можно занять этот день, было слишком рано и не охота что-либо начинать. Изнывая от скуки, я бросил телефон на кровать, так и не досмотрев какое-то заурядное видео на ютубе, и подошел к окну. Внешний мир был не очень-то и дружелюбен: все листья уже выпали, лучи солнца едва пробивались сквозь занавес из туч. После утреннего дождя весь открытый грунт превратился в грязь – ничего страшного, если только она не была повсюду, превращая любое передвижение в очень плохую затею.

Тогда в дело вступила мама. Её приказ (никак иначе назвать его было нельзя) разозлил меня, после чего ввёл в ступор. Словно я был куклой, подвешенной на верёвке, которую кто угодно мог бить для развлечения. Помню, когда мы впервые гуляли со Штефаном, я показал ему с вершины холма на Город мертвецов и сказал, что никогда там не бывал, и что ни одна живая душа меня туда не затащит, по крайне мере, пока не найдётся надёжного проводника. Его я так и не нашел. Не знаю, в полной ли мере душа моей матери жива, но власти надо мной у неё было больше, чем у любого дышащего существа. Она поручила мне передать посылку нашей бабке, которая теперь жила там – в Городе мертвецов – а я даже не знал об этом. Не удивлюсь, если вскоре выяснится, что оттуда пошли все мои предки.

Маму не беспокоило, что я не был там ни разу – «Вот тебе адрес, остальное найдёшь по картам у себя в телефоне, не зря ведь я тебе его покупала». Не волновало так же, что оттуда живым я могу и не вернуться – «Отдай ей деньги и продукты, и перестань выдумывать себе всякого – нафантазировал себе кучу глупых страхов, а на деле, просто бабушку свою ленишься проведать и сделать полезное дело». Тогда, я попросил её подождать до завтра – привезу всё, что надо, но пусть у меня будет время морально к этому подготовиться. Но она была бескомпромиссной и только выдохнула: «Кончай уже и поезжай!». Я кончил и поехал.

От моего дома до Города мертвецов добраться можно было только с пересадкой. Вся дорога занимала около часа, так что, до заката я надеялся вернуться в родной район и не подвергать себя риску остаться в незнакомом для себя месте на вечер. Пока ехал, я внимательно вглядывался в стремительно проносящиеся мимо пейзажи за окном, которые, не смотря на скорость, с которой гнал наш безумный маршрутчик, почти не изменялись. Подъезжая к одной из остановок, я разглядел на другой стороне Андрея, собиравшегося сесть в один из автобусов, двигавшихся в сторону города. Он, словно почувствовал моё присутствие, повернул голову в сторону моей маршрутки и я помахал ему рукой. Хоть как-то это длинное путешествие от одного края города к другому удалось скрасить. Музыка, которую я слушал в наушниках в пути, пересказывала истории убийц и преступников, сошедших с ума от жизни, которая их окружала. Чем дальше я продвигался вглубь неизведанного мира, тем больше я их понимал.

Мы проехали знак с перечёркнутой надписью: «Запорожье», то есть, выехали за город. Но по факту, населённый пункт, в котором я оказался, числился как часть одного из микрорайонов, то есть, был по статусу чуть ли не самой мелкой территориальной единицей. Он состоял из одной-двух улиц, вдоль которых, соблюдая социальную дистанцию, выстроились пятиэтажные дома и частный сектор. За ними было только поле – бескрайнее, уходящее за горизонт, добраться до которого было так же нереально, как дойти до места, где садится солнце.

Моя бабушка за свою жизнь успела сменить множество адресов. Но именно в этой квартире она провела свою молодость, а к старости вернулась обратно. Что действительно поражало с первого взгляда в её жилищи, так это чистота. «Проснулся швабру сразу в руки, а обратно в угол её лишь под вечер – с перерывом на обед», – сказала она, когда я спросил её об этом. Моя бабушка открылась для меня с новой стороны. Теперь, мне стало ясно, в кого пошла моя мать, вечно недовольная беспорядком, который я устраиваю везде, где задерживаюсь надолго. Пол чистый, покрытый ковром, свободные от пыли полки, блестящая чистотой и свежестью посуда, которая была меня старше лет на двадцать. Порядок царит везде, даже там, где он не нужен, где существует лишь для того, чтобы не тревожить глаз, как, к примеру, стулья, на которые никто не садится уже много лет, но всё равно заботливо прикрытые чистой скатертью, бокалы и рюмки, никогда не пробовавшие спирта.

Я отдал её деньги и продукты, после чего сразу должен был бежать, пока не стемнело, и не стало слишком поздно, пока на улицы Города мертвецов не вышли на охоту ночные хищники, которых я так боялся и придумывал сотни разных историй. Но что-то остановило меня и я медлил. Квартира моей бабушки походила на музей давно ушедшей эпохи – было в ней что-то притягивающее. Стоило очутиться здесь, как сердце переполняло ощущение домашнего уюта. Хотелось задержаться здесь подольше, среди этого спокойствия и остановившегося времени. Теперь, это была не скука, а желание продлить мгновение умиротворения.

Я выглянул в окно на детскую площадку. На балконе я простоял несколько минут и не мог поверить своим глазам, но в данном случае они меня не обманывали. Если перестать двигаться вперёд, на время забыть все страхи и остановиться ненадолго, чтобы оглядеть вокруг, то Город мертвецов окажется вовсе не таким, каким я его себе рисовал всю свою жизнь. Здесь низкая арендная плата, тихий район, хорошая инфраструктура. Сюда начинают приезжать молодые люди из города. В последние годы всё вокруг проснулось от долгого сна и стало оживать, как говорит моя бабушка. У каждого двора есть свой собственный сад – вот бы увидеть его весной, когда всё вокруг здесь цветёт, а воздух свежий – не то, что в грязном заводском центре. Здесь редко что-нибудь происходит. В таких уединённых местах рождается собственная жизнь. Несмотря на отсутствие работы и необходимость каждое утро, а затем и вечер, проводить час, а то и больше, в автобусе или за рулём автомобиля, плюсов в такой изоляции намного больше, чем минусов. Достаточно выглянуть в окно, увидеть детей, беззаботно играющих во дворе, а за ними поле, природу, вдохнуть свежий воздух. У меня много общего с жителями Города мертвецов, который отныне я перестану так называть. Мне хорошо известно, что значит жить в уединении и иметь при этом всё для полноценной жизни, ни в чём не чувствуя себя обделённым.

Конечно, здесь есть и свои проблемы, из-за которых этому месту так же далеко до рая, как до луны. Неподалёку от дома моей бабушки расположились самодельные сараи, наподобие табора бродяг и заброшенные дома советской эпохи, по ночам превращающиеся в притоны для тех, кто не сумел найти для себя места где-нибудь ещё. Но не смотря ни на что, это место, да и весь город в целом, открылся для меня в новом свете и вряд ли я когда-нибудь стану воспринимать всё как прежде. Домой я возвращался обойдя все закутки Города цветов. Уже стемнело, автобусы ходят не так часто. Но возвращаясь в родные места, я не мог отделаться от ощущения, что потерял что-то в тех спокойных и прекрасных местах, которые открыл сегодня совершенно случайно, по прихоти судьбы. Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь туда ещё раз, но если это и произойдёт, то сделаю я это с переполняющей сердце радостью, без капли страха и сомнений.

4. Альберт

Когда-то моим главным врагом была рутина. Я любил приключения, а пешую ходьбу больше любого автомобиля, хоть ими я и занимался большую часть своей жизни. Смотреть по сторонам мне нравилось больше, чем вперёд, в одну точку. Да, когда ты можешь рассмотреть пейзажи, сидя за рулём, поездка становится красивее; но далеко с таким водителем не уедешь. Сейчас, рутина стала для меня чем-то, без чего нельзя представить себе жизнь. Лучшее, что человек может сделать в старости – это жить в мире со своим прошлым, со всем, что он когда-либо совершил, и не пытаться изменить настоящее, для этого есть молодые. И мы должны позаботиться о них.

Отто давно не волнует то, что его сын всегда возвращаться домой раньше него. Обычно, отцы беспокоятся о том, где пропадают их дети по вечерам, но у моего брата, занятого до одиннадцатого часу ночи, есть дела и поважнее. Только его мать волнуется за него и каждый раз упрекает за то, что он не думает ни о них, ни о себе, но слова её звучат слабо, неуверенно, им не хватает аккомпанемента из грубого мужского голоса, который придал бы словам матери веса и убедительности. Но вместо этого она сравнивает собственное дитя с сыном какой-то из своих новых подруг, которых у неё завелось не мало. На нашем родном языке она говорит теперь только с мужем, да иногда со мной, но редко, потому что нам особо не о чём говорить между собой и моём большом доме живём, как незнакомцы, жестокою судьбой сведённые вместе. Украинский язык – её новая слабость. Стоит Штефану похвалить её выговор и сказать, что она говорит на этом языке лучше него, в чём нет и доли правды, у неё сразу пропадает желание злиться.

Отто пил чай с сахаром на кухне, а я – с варением. В это время, мы слышим, как в дом заходит кто-то – не кто иной, как Штефан. Накануне, у нас был с братом серьёзный разговор, который многое изменит в наших жизнях. Теперь, когда всё решено, мы ждали одного лишь Штефана – ему предстояло узнать обо всём последним. Я не мог предвидеть, чем всё это обернётся, но уже чувствовал неладное. Я знал, что если сын с отцом за день обменялись хоть парой фраз – это был хороший день, почти праздник отцов и сыновей. Даже я, за то недолгое время, что мы живём вместе, стал мальчику ближе, чем отец, хоть и не мог соперничать с ним. Я предложил Отто сам обо всём сказать племяннику, чтобы часть его гнева обрушилась и на меня в первую очередь, но он отказался – не моё это дело, я понимаю. Он перехватил сына в прихожей, не давая ему дойти до своей комнаты, избежав встречи с ним. Первое, что Отто сказал Штефану, было:

– Слишком холодно. Ты не можешь ходить так. Заболеешь. А медицинскую страховку в этой стране ещё не изобрели.

Слышится смех – одинокий смех.

– Не поверишь, изобрели.

– Всё равно, я куплю тебе новую куртку. Я знаю, мы с тобой не часто говорим о моей работе, но теперь, хочу сказать тебе, что не смотря на грабительскую зарплату и рабские условия труда, спустя полгода, я, наконец, добился результатов.

– Ого, как много времени тебе потребовалось.

– Всё идёт хорошо. А будет ещё лучше! Садись, я хочу тебе кое-что рассказать. Точнее, мы оба хотим.

Наверное, только тогда он заметил и свою мать, стоявшую у холодильника ледяным постаментом и смотревшую на него не как всегда. Она держала руки скрещенными на груди и не двигалась, не издавала ни звука, только смотрела и ждала.

– Уже полгода мы пользуемся гостеприимством твоего дяди Альберта, – начал он, – он хороший человек и во многом помог нам. Но он уже пожилой человек и выбрал не самую лучшую страну, чтобы состариться. Злоупотреблять его щедростью мы больше не можем. Дядя Альберт уже давно принял решение сдавать эту квартиру, доставшуюся ему много лет назад, а сам с твоей тётей переехать в другую, поскромнее, на окраине города. Самим нам пора вылететь из гнезда и упрочить свои позиции в нашем новом доме. Мы вместе с мамой и дядей Альбертом нашли отличную квартиру ближе к центру города – не такую просторную как эта, но всё же ту, которую мы сможем себе позволить и которую будем называть своим домом. Мы всё обсудили. У нас есть неделя на то, чтобы собрать вещи и въехать в новые апартаменты.

Я стоял в стороне, но пристально следил за всем происходящем. После слов своего отца, Штефан стал пристальнее вглядываться ему в глаза.

– Вы всё обсудили? – спросил он.

– Да.

– И давно?

– Начали несколько недель назад – тогда всё не было до конца ясным, но сегодня, мы решили окончательно. Да, об этом ты узнал последним и меньше всех имел право голоса. Мы собирались всё обговорить днём, но ты где-то был, а мы не могли до тебя дозвониться. Так что, прости, мы решили всё без тебя.

– Могли бы подождать немного, зачем так торопиться?

– Дядя Альберт нашел семью, которая будет снимать у него эту квартиру. Вариантов у них много, поэтому, он попросил нас обговорить всё как можно скорее.

– Послушай, всё это больше касается нас с мамой, чем тебя – твоё присутствие здесь временно, мы об этом уже говорили, – мягко продолжал Отто, – летом, ты сможешь вернуться домой, в Германию, и остаться там. Все эти решения касаются только нас, потому что мы вернуться не сможем. Это для нас всё – навсегда.

– Вы будете приезжать ко мне в Берлин?

Его мать открыла рот, но так ничего не сказала, будто нужные слова застряли где-то у неё в горле. На вопрос Штефана, казалось, такой простой, так никто и не ответил.

– Я задал вопрос.

– Это не лучшая идея, – сказал Отто, – да, мы можем иногда приезжать, но вряд ли сможем делать это каждый месяц. Лучше, ты приезжай к нам, когда сможешь. Впрочем, там виднее будет – что говорить о таком сейчас?!

– С чего вы вообще взяли, что это касается только вас? Почему вы решили, что я должен обязательно вернуться в Берлин?! Может, эта страна станет и моим новым домом – мы ведь сейчас даже не говорим на родном языке. Так что, хватит принимать решения, думая только о себе.

Ни у кого не нашлось слов для ответа. Все были так поражены сказанным, что сомневались, правильно ли поняли слова своего сына. Их молчание говорило больше любых фраз.

– Ну, довольно этих глупостей, – решился, наконец, Отто, – ты – немец; и останешься немцем навсегда. Это большое несчастье – жить в чужой для себя стране. Когда дядя Альберт покинул Берлин и приехал сюда – знаешь, как ему было тяжело? А как было тяжело всем нам, когда мы узнали о его решении? Твоя бабушка, я – никто не хотел с ним общаться, видеть, даже думать о нём не хотели. Только дедушка, по началу, отправлял ему деньги, но тоже, без всяких слов. И теперь, когда он устроился здесь, он совсем уже забыл о том, что он немец. У немцев, как и у украинцев, может быть только одна родина на всём земном шаре, где бы они ни находились. Ты должен жить среди немцев – только там твоё будущее, твоё счастье.

Видимо, Отто совсем забыл о том, что я тоже нахожусь здесь. Но что-то в словах Штефана задело его за живое, и он продолжал, не замечая ничего и никого вокруг:

– Я удивлён, что мы вообще подняли эту тему. Разве ты не живёшь здесь уже полгода и не видишь, что это за страна?! Как ты можешь думать о том, чтобы хотеть здесь остаться? Радуйся, что тебе так повезло, что ты родился в Германии – многие украинцы могут позавидовать тебе только по одной этой причине. Тебе есть, куда бежать отсюда, а им – нет. Ты не обязан называть эту страну своей родиной, потому что это не так; ты никогда не станешь своим среди чужих, как не стал даже дядя Альберт за столько лет. Посмотри, как я работаю – я трачу последние силы и здоровье, чтобы обеспечить тебя и мать. Я работаю, чтобы у нас была квартира здесь; работаю, чтобы мой сын мог вернуться на родину, что нам уже не удастся. Я не хочу, чтобы мой сын жил среди чужаков. И ты ещё говоришь, что «можешь» остаться?! Да сами твои друзья украинцы посмеются над тобой, когда услышать подобное!

Он так разгорячился, что последние несколько фраз сказал по-немецки, а я, уже машинально, перевожу их на ставший мне вторым родным русский язык.

Штефан выдержал небольшую паузу. Но я чувствовал, что ему есть, что сказать. Он стоял прямо, ждал, привлекал к себе всё больше внимания.

– Ты, – начал он тихо, – закончил?

– Мог и не начинать – здесь и так всё понятно. Ты бы проклял меня за то, что я не напомнил тебе, кто ты есть и где твоё место. Родители отвечают за своих детей. Я совершил много ошибок, которые теперь не исправить, но уж сломать свою судьбу я тебе не дам. Ты ведь ничего не знаешь о мире и жизни. И я надеюсь, я всё делаю для того, что тебе не придётся узнать о них в чужой, разваливающейся стране на краю света.

– Какая разница?! Я могу здесь жить и всё равно стать достойным человеком. Когда я только приехал сюда, мне и вправду было сложно – я был напуган, эта страна казалось мне ужасной, настоящим адом. Но стоит приглядеться к ней повнимательнее, перестать замечать только всё самое плохое, познакомиться с её обитателями – и её уже совсем не трудно полюбить. Моя Германия всегда будет со мной – я её не забуду; но и здесь я смог бы чувствовать себя своим, как дома. Как дядя Альберт. Он тоже не знал, в какую страну едет – но его вела любовь. И он полюбил этот край так же, как это смогу и я. Да, она не идеальна; но это вовсе не значит, что мы можем просто относится к ней как к пустому к месту – именно в ней сейчас мы живём и это наш дом. Все недостатки – это лишь повод для нас сделать её лучше, а вместе с ней, измениться самим.

Стоит отдать должное Отто – он выслушал Штефана до конца, ни разу не перебив. Он молчал – и это было самым страшным. Я ждал худшего. Но он лишь покачал головой и сказал тихим, почти поющим голосом:

– Из тебя получится хороший мальчик, Штефан. Вот только не знаю, какой из тебя выйдет мужчина.

Штефана разозлился на отца за такие слова. Дальше, всё пошло по наклонной. На что рассчитывал Отто – думал, что ему дадут закончить такими словами разговор, который он начал?! Они оба уже не могли говорить на по-русски – храм этого языка, такого хаотичного, ещё первозданно дикого, нужно возводить годами, бережно относясь к каждому гвоздику и ложбинке. Очень малому числу иностранцев удавалось использовать его в напряжённых, эмоциональных моментах. Поэтому, оба они, отец и сын, перешли на родной немецкий язык. И обрушились друг на друга волной грубостей и оскорблений, от которых вянут уши, и хуже всего, становится тоскливо на душе. Всё закончилось тем, что Штефан ушел в свою комнату наверх, громко стукнув дверью напоследок. Отто остался стоять там, где стоял. Мама Штефана пристально взглянула на мужа. Последние слова их ссоры были обвинениями в адрес Штефана – он назвал его курильщиком.

Уже на следующий день мою квартиру оккупировали чемоданы и всевозможные сумки со сложенными вещами. Дожди стихли, но ноябрьский ветер не давал забыть о себе – достаточно только выглянуть наружу, как тут же ветер сдувает с ног. Штефан, которого и до того нельзя было назвать бодрым и оптимистичным, казалось, совсем угас. И в последние дни осени ему было так же страшно и одиноко, как в первые этого лета.

– Да уж, видок у тебя такой, Штефан, будто ты переезжаешь не в соседний район, а на какой-нибудь газовый гигант, где гравитация в одно мгновение разорвёт тебя в клочья, – постарался я пошутить в разговоре с ним.

Я боялся, что обидится на меня, перестанет замечать и разговаривать, а при встрече отводить взгляд. Думал, он не сможет понять, почему я вынужден сдавать эту квартиру – но нет, он вёл себя как обычно дружелюбно по отношению ко мне.

Он посмотрел на меня, нахмурив брови, скорее, от общего настроя, чем от моей шутки – по крайне мере, мне хотелось в это верить.

– В жизни встречаются вещи и пострашнее, – продолжал я, – и ты их сам недавно устроил, поссорившись с отцом. Он, конечно, сам молодец – не знаю, что нашло на него в тот вечер; но на самом деле, он думает обо всём вовсе не так – уж поверь, я знаком с ним дольше тебя. Я ждал, Штефан, что ты окажешь умнее и сдержаннее его.

Он снова ничего не ответил, а лишь склонил голову и стал разглядывать свои пятки, вовсе тех не замечая. Мне было трудно держаться так, как обычно, ведь всё эти события происходят в моём доме, вернее, в том, который я когда-то называл своим.

– Ну же, чего ты, не расстраивайся. Помнишь, что я сказал тебе в июльское рождество? «Человечеству всегда семнадцать лет». И если бы ты не совершал ошибки и не шел время от времени на поводу у собственной глупости – то это значило бы, что и человечество может быть идеальным, правильным, безгрешным подростком. Вот только таких не бывает.

– Я ведь смогу приходить к тебе?.. Время от времени?

– О, конечно. Только позвони мне перед тем, как соберёшься, а то кто знает, что ты можешь там увидеть, – рассмеялся я.

– Штефане! Негайно допоможи батьку! – закричала мать Штефана, указав на вещи, которые ещё не были убраны.

Я обнял его и больше ничего не говорил. Всегда легче, когда прощание проходит тихо. Эх, Штефан, Штефан – куда заведёт тебя судьба?..

Глава 7 Декабрь

1. Штефан

Башня стояла среди безымянных серых дворов в конце тёмного переулка. И остаётся только во всех этих уродствах найти гармонию, свою эстетику. Как странно, когда нам неуютно становится в подъезде без запаха плесени. Для человека, этот город слишком маленький, чтобы исчезнуть в нём и достаточно большой для желания взмыть к небесам.

Зима уже здесь, но мало что изменилось: по-прежнему у выхода из дома первым встречает ветер, снег забыл о существовании этого города, целыми днями может не показываться солнце, а в парках настоящий рай для любителей кладбищ.

Теперь, работают и папа, и мама – она занимается языковыми курсами, чтобы заплатить за квартиру. Сложно сказать, получится ли из первой женщины в моей жизни хороший учитель немецкого языка. Её украинский уже довольно неплох – ничем не уступает моему, а вскоре, она даже сможет поправлять меня во время наших разговорах. А если она и забывает какое-нибудь слово, то легко сможет вместо него произнести похожую по значению фразу на немецком – и ей это только в плюс, ведь это её работа. Бывает, встречаются люди, с которыми ей сложно найти общий язык – чаще всего это бывает с блюстителями русской речи. Прожив здесь полгода, ей всё равно не понятно, как в этой стране может жить столько людей, говорящих на непонятном, странном, грубом языке, совершенно им несвойственным.

Наша новая квартира была и теснее, и холоднее, не смотря на постоянно отопление. Сам дом разваливался на глазах. Раньше, я и представить не мог, как во временных постройках, возведённых полвека назад, могут жить столько людей и считать это естественным. Но теперь, я сам живу в доме, каких не найти в Берлине даже в самых отдалённых районах. Иногда, я вижу, как куски от старых кирпичей осколками летят вниз, угрожая однажды упасть людям на головы. Этого нам никогда не понять, сколько бы лет мы не провели в этой стране. И всё равно, мы постарались (и я особенно) сделать это место пригодным для жизни, превратить нашу квартиру в семейную крепость, наш дом. Было бы странно, если бы хоть одна деталь в нашей новой квартире не напоминала нам о старом мире – нашем берлинском жилье, откуда мы самим себя изгнали, оставили без хозяина. Если присмотреться, то эти две квартиры были во многом похожими, но всё-таки разными. Зря мы так старались, свой старый дом нам построить здесь не удастся – для этого пришлось бы переделать весь город.

Чем холоднее за окном, тем жарче становится в колледже. Начинается сдача зачётов. Я собираю оценки по всем предметам от разных преподавателей в свою зачётную книжку, как коллекционер марки или монетки в специальный альбом. Думал, это будет куда труднее, особенно учитывая то, что я, в лучшем случае, посетил лишь половину из всех занятий, не смотря на свои старания быть преуспевающим студентом. Но нет: преподавателям не на что жаловаться и один за другим, я собираю урожай оценок, как фермер пшеницу во время жатвы. Остальным, почему-то, приходится напрягаться, прикладывать нечеловеческие усилия ради хоть каких-нибудь оценок и ходить с такими натянутыми от нервов лицами, что если бы не постоянные сигареты в перерывах между парами, а то и во время, они давно бы уже лопнули. А вот некурящие выглядели совсем неплохо – почти как я, не узнаю уж, почему.

Возможно, причина в том, что я просто не пускаю к себе в разум многое, что заполняет современную жизнь – просто не люблю, когда башка забита всякой ерундой. Настоящая битва происходит в головах – будь то войны сверхдержав или студенческая сессия в колледже. Поэтому, там, под черепом, всё всегда должно быть в порядке. Как и тело, и одежду, мозг нужно мыть и чистить, пока он не заблестит. Не скажу, что в этом – секрет моих побед, ведь поражений у меня куда больше, но это одно из тех немногих вещей, благодаря которым я по-прежнему существую на свете и стою на ногах. Жаль только, что всё, что пожелаешь, из головы выбросить невозможно. Как бы часто я не пытался очистить свой разум – некоторые вещи так плотно засели в памяти, что от них не избавиться и носить с собой их приходится каждый день, словно камень на горбе. Они со мной, куда бы я ни пошел, как бы быстро ни двигался.

Не люблю я говорить о себе ни с кем, даже с собой. Мне больше нравится говорить о других. И как хорошо, что всегда найдётся, что сказать. Меня окружают воистину удивительные люди, которые хотят того же, что и я, а именно, прославиться, заявить миру о себе и хоть не на долгий миг изменить его. Другим кажется, что я больше их достоин обсуждения хотя бы потому, что я родился в Берлине – городе, потребляющем самое большое количество антидепрессантов в Центральной Европе. Нет, мне кажется, что как бы я ни отличался от остальных, сколько бы ни успел сделать за те немногие прожитые годы, я всё равно слишком зауряден, чтобы выделяться из толпы. И мне это нравится. Приятно быть заурядным, когда вокруг столько незаурядных людей. Я окружаю себя лишь лучшими из лучших, но ни за что не хочу становиться таким же как они. Мне нравится серый цвет – он смотрится неожиданно уместно среди буйства красок, особенно если подобрать нужный оттенок. Я держу своих друзей близко, но всегда соблюдаю дистанцию, чтобы не перенять у них ни одно из их качеств. Быть небанальным – как ни что иное в этом мире, опасно для жизни.

2. Гоголь

Однажды в тёмном углу кальянной, в которой сидели я, Штефан, Хайдеггер и Андрей, тема беседы из бессодержательной светской болтовни сменилась на вопрос о бессмертии.

Поднял его Хайдеггер, гитарист нашей рок-группы и мой лучший друг. Он очень любил Хортицу, делавшую наш город хоть в чём-то самым в Европе. Самый большой остров на реке. Он стоит уже десятки миллионов лет. И что было бы, спрашивает он, если бы все мы жили так долго и знали друг друга.

Хайдеггера, в отличие от остальных, заботила учёба в колледже, а недавнюю сессию он сдал лучше каждого из нас. Хотя, кто знает, чего уж такого он в ней нашел. Несмотря на это, наш гитарист постоянно мелькает то в одной, то в другой компании – не общих знакомых у нас было куда больше, чем общих, а количество параллельных жизней, которые вёл этот странный парень, было не перечислить. Я хорошо знал Хайдеггера-гитариста, Хайдеггера-студента и ту его часть, что была алкоголиком, которая корит себя за это, а в худшие свои дни пишет стихи. Глядя на него, я не сомневался: помести этого человека в любую историю и он найдёт в ней место для себя – качество, почти не встречающееся у прочих людей, способных сыграть лишь второстепенные роли. Он не был номером один в нашей группе, но и с этой задачей он справлялся отлично. В остальных же местах, он был лучшим. И всё-таки, когда он заговорил о бессмертии, я попробовал представить его в будущем ине сумел. Казалось, он ничего не хотел от этой жизни и всё, что он делал, было простым лекарством от скуки. Сейчас он учится, играет, пьёт… а после всего этого? Такой общительный, найти место для себя он сможет лишь вдали от людей. Казалось, только таким он может стать – отшельником – тем, на кого меньше всего походил сейчас. Странно, но всё движется именно в эту сторону – навстречу своим противоположностям. Хайдеггеру легко говорить о бессмертии, но даже собственное будущее для него – искусство лёгких касаний, загадка за семью печатями.

Хайдеггер умеет останавливать время и быть в нескольких местах одновременно – ничем иным невозможно было объяснить то, как он успевает проводить столько времени с нами, с учёбой, с алкоголем и при этом три раза в неделю гулять по Хортице, которую так любил, и которая была для него символом вечности. Другие любили Хортицу, считая её колыбелью украинской государственности; Хайдеггер же нет. Он считал, что она не принадлежит одному народу, а является одним из сокровищ мира. Он был настоящим чародеем – такими я их представлял в отличие от других – людьми с десятью руками, шестью ногами и сорока восемью часами в сутках.

Мы недавно закончили репетицию, после чего заскочили в кальянную, где и произошел этот разговор. Через неделю заканчивался старый год и начинался новый, и кто знает, что он с собой принесёт. Все столбы с объявлениями были завешаны афишами, приглашавшими провести новый год вместе с ними, но всем известно, что лучшие места не нуждаются в рекламе, о них знают и так. Обычно, эта кальянная не отмечала новый год, но в этом, она решила провести такой эксперимент и подыскивала музыкантов. И тут, на удачу, появились мы. Мы согласились, чтобы гонорар нам выплатили кальянами и теперь нам долго ещё не придётся думать, где курить и что. Мы обсудили репертуар и остановились на нескольких каверах на популярных в этом году песнях в андерграундной среде. Плюс, мы исполни одну песню собственного сочинения. Работы было много, но мы не торопились, позволив себе расслабиться, посидеть и поговорить – конечно же, о всякой чепухе, например, о бессмертии.

Хорошо, если мы вчетвером никогда не умирали, говорит кто-то, успели бы записать миллион миллиардов песен и играли бы их – свои, а не чужие, и никогда не позволил бы себе исполнять каверы на кавер. Хоть голова у меня и раскалывалась от количества перенесённого дыма, я всё же поднял её и внёс свои пять копеек в этот разговор:

– Нам самим бы это быстро надоело. Нет ничего хуже, чем осознавать, вечность какого бы то ни было явления и это ничем нельзя было остановить. Сейчас нам хорошо, мы в кальянной после репетиции, как древние люди после охоты. Мы стали одной семьёй. Но будь все мы бессмертными – нам бы ничего не хотелось, мы рассорились и вечно враждовали бы друг с другом. Можете не верить, но всё было бы именно так. Бессмертие – ничем бы нам не помогло, а лишь уничтожило бы всё, к чему мы так стремимся. Оно не сможем сблизить нас, не поможет добиться цели; а вот смертность на это способна.

Во время курения кальяна, один занят тем, что вдыхает и выдыхает дым, передавая его по очереди; так же и с разговорами – никому нет охоты перебивать другого или долго о чём-нибудь спорить, ведь слова это лишь способ занять время, пока кальян движется по кругу. Это как чаепитие, только лучше, только для другого общества.

Ещё пара не таких занимательных реплик и тема бессмертия угасла, так ни к чему не приведя – каждый остался при своём, но и получил для себя нечто новое. Кальян расслабляет всё, даже мысли, поэтому спор не может затянуться надолго. И, тем не менее, именно разговор о бессмертии в тот раз впервые подтолкнул нас к мысли, что мы не всегда будем вместе. До этого, эта простая истина доселе не приходила к нам в головы. Мы не обсуждали, а лишь подумали об этом все вместе, одновременно, в сопровождении воцарившегося на несколько минут молчания. Это было ясно, как свет электрической лампы. А затем, мы стали говорить о чём-то другом. Все рок-группы, рано или поздно, распадаются; а дружба, бывает, просто исчезает – не обязательно, но почти всегда. То же самое, без сомнения, ждёт и нас. Наша группа – такое же мимолётное явление, как прекрасное алое небо во время заката и после того, как солнце село. Вот только, когда и как это произойдёт – не за один день, конечно, но мы так или иначе начнём исчезать из жизней друг друга. Уедет Штефан, исчезнет Гёте, куда-нибудь обязательно пропаду и я. Отсутствие интереса куда губительнее заурядной физической смерти. И больше всего, меня пугало не наше, а моё собственное будущее – гуще непроглядного тумана, без единого просвета, который хоть намёком позволил бы понять, что ждёт меня впереди.

Мы попросили перезабивку – раз одного кальяна на четверых оказалось не достаточно, то мы будем заказывать, пока нам не хватит.

– Как я люблю повторять, счастливым в этом стране можно быть только в одном из двух условий: либо ты пьян, либо накурен, – сказал я.

– Либо идиот, – добавил Андрей.

– Вы оба не правы, – возразил Штефан, хотя шланг в это время находился у него в руках, что не давало ему право открыть рот для чего бы то ни было иного, кроме как вдыхание и выдыхание дыма, – счастливым можно быть, когда забываешь, где находишься, к примеру, во время игры или медитации. Когда я играю, для меня ничего не существует: ни этой страны, ни своих вчерашних мыслей о завтрашнем дне, ни завтрашних о вчерашнем.

– Ты либо говори, либо кури!

Со стороны может показаться, что тема наших разговоров слишком философская, глубокая, абсолютно неподходящая к выбранному месту и кругу. Но могу возразить: каждому человеку свойственно иногда произносить речи более умные, чем он сам и поддерживать разговор, произнося правильные мысли по теме, в которой он абсолютно не сведущ. К тому же, разговоры о бессмертии интересовали нас не больше, чем заядлым баскетболистам интересны разговоры о футболе и вели мы их исключительно ради того, чтобы не сидеть молча, слушая ужасную музыку, игравшую из колонок на весь подвал, где расположилась кальянная. Кто угодно мог начать разговор на любую тему, и она встретила бы и поддержку, и желающих высказать своё мнение на этот счёт, которое, иногда, звучит так, будто произносит их не двоечник из шараги, а учёный, посвятивший поднятому вопросу всю свою жизнь. Чтобы это наваждение рассеялось, достаточно послушать чуть подольше, пока вдохновение не иссякнет и говоривший не скажет то, чего все ждут от человека его склада ума.

С кальянами мы немного переборщили – спустя два часа, меня начало немного подташнивать. К тому времени, Хайдеггер, душа нашей компании, успел куда-то испариться вместе с Андреем – другие тусы у них в планах на вечер, всё с ними ясно. Остался только я со Штефаном. То ли делать ему было нечего, то ли действительно было мало того, что мы уже заказали, но он взял себе ещё один кальян. С меня уже было достаточно – для зимнего дня я хорошо погулял и начал думать о том, чтобы пойти домой и лечь спать. Но тогда, я упустил бы шанс поговорить с Гёте и решил остаться. Я взял шланг и стал жадно вдыхать и выдыхать дым, хоть уже и не был на это способен. Неизвестно, как долго ещё это могло продлиться.

– Я слышал, вы с родителями переехали в новую квартиру. Как оно? – спросил я.

– Наша новая квартира на первом этаже. Иногда даже может возникнуть чувство, что живёшь в отдельном доме, – он сделал паузу и взял у меня кальян, – почему-то, после твоих слов я вспомнил, как поднялся на самый верхний этаж и вышел на балкон. Закурил, хоть это было явно лишним, учитывая выделения заводов, что находятся совсем неподалёку. Даже от курения не получаешь никакого удовольствия, когда видишь то же, что и я. Помню, как мне быстро это надоело, я затушил окурок и бросил его вниз. Как видишь, от немца у меня осталась только половина, да и та ведёт себя как местный житель.

– А где это? – спросил я.

Он назвал район.

– А что за виды с балкона последнего этажа?

– Панорама на Город заводов: десятки труб, чёрные тела цехов. А ещё на автомобильную дорогу, ведущую к ним и исчезающую вдали. А чуть справа: деревня, частный сектор, крестьянский район, не знаю, как правильно его назвать, не нахожу слов, может, я ещё не так много их знаю. А так, всё с домом в порядке, хотя список жалоб можно составить бесконечно длинный. А зачем спрашиваешь?

– Да просто спросил. Кажется, я уже знаю, где ты живёшь, можешь не говорить, я как-то был там. Этот пейзаж ни с чем не спутаешь. Знаешь, мне давно уже кажется, что мы с тобой очень похожи.

Кажется, я выглядел странно в тот момент, говорил какие-то непонятные вещи. Но я верил, что не смотря на все мои чудачества, так внезапно во мне проснувшиеся, Штефан всё равно сможет меня понять. Мне нужно было поговорить – у меня начался тяжёлый, дикий период. Летом, когда мне казалось, что жить больше не для чего и мне было трудно справиться с самим собой, вот как сейчас, я приходил на пляж, брал у девушки на баре стакан пива, на вкус всегда будто наполовину разбавленного мочой, и пил его, не обращая внимания на привкус, глядя на воду, на людей, отдыхающих в реке, загорающих на песке. Просто наблюдал, будто с самого начал в этом и было моё предназначение. Говорил «спасибо» лёгкому ветерку в жаркий солнечный день. Это помогало. А вот, когда настала зима, стало намного труднее находить смысл в одном только себе. Холода, конечно, означали так же бесконечную череду вечеринок с друзьями и калейдоскоп тёплых воспоминаний ветряной и дождливой весной, которые обязательно перемешаются в памяти и я не смогу вспомнить, что следовало за чем. Зима – это долгие ночи с кальянами и сменяющими друг друга компаниями и квартирами, мелкие кризисы, однодневные, а подчас, и сиюминутные депрессии.

Впасть в зимнюю спячку, подобно некоторым животным, я не могу, а как бы этого хотелось. Наверное, поэтому я самому себе кажусь таким странным – я просто жду весны, когда можно будет проснуться, а сейчас мой дух окунулся в долгий метафизический сон. Летом – он воскреснет, а меня уже здесь не будет – я верил и готовился к этому. Лучше времени для ухода не найти.

Итак, пока зима и не думает кончаться, мне нужен постоянный собеседник, чтобы не проводить свободное время за компьютерными играми, которые так любит моя мать и которые гробят мои мозги и чувства или, ещё хуже, литературой, убивающей мою душу и нервы. А Штефану, как легко догадаться, не было чем заняться. Как оказалось, наш иностранец больше всех подходил мне. Может, между нами и не было так много общего, как сам я ему сказал; зато точно было нечто, не считая рок-группы, что сближало нас, заставляло держаться вместе.

Не обращая внимания на его реакцию, которая была достаточно холодной, чтобы держать рот на замке, я начал рассказывать ему какие-то свои короткие истории из жизни: выдуманные и реальные события, приукрашенные фантазией и фантастические с реальными людьми. Без всякой на то причины, это было сродни копания в барахолке мыслей. К примеру, я рассказал ему о своей недавней поездке в Днепр:

– Мне приходилось ни на миг не расставаться с ощущением полной готовности ко всему: к дождю, к гопстопу на следующем углу, к любви с первого взгляда, к безумной пьянке со случайными незнакомцами, к падению пианино прямо на меня с девятого этажа – ко всему. Ни секунды не расслабляясь, мой отдых становился тяжёлой работой, путешествия принимали облик вынужденного бегства, а прогулки по центру города и окраинам превращались в бесцельное бродяжничество. И так, готовый ко всему, мне приходилось мириться с мыслью, что в этот раз, видимо, так ничего и не произойдёт.

А затем, сам же перепрыгивал на другую тему, вставляя случайно всплывающие у меня в памяти шуточки из жизни Хайдеггера и Андрея. Что и говорить: личным жизни наших друзей были нашим общим достоянием. Да и вообще парни обожают сплетни куда больше дворовых старушек. А затем, я снова начинал говорить о себе. Бедный Штефан, наверняка он раздумывал над тем, как бы поскорее отсюда сбежать, скрыться, исчезнуть, лишь бы не находиться рядом со мной. А ведь он даже не догадывается, зачем он мне нужен, ведь говорю я исключительно о себе и о вещах, которые я наблюдал. Да, я действительно так загорелся, что если бы Штефан сейчас провалился под землю, хоть мы уже и были в подвале, то я продолжал бы говорить о чём-то, даже не замечая пропажу собеседника.

Мы оставили кальян недокуренным и вышли на свежий воздух с металлическим привкусом. Штефану действительно нечего было делать и мы пешком побрели в мой район. Так, за разговорами о наших репетициях, мы почти подошли к моему дому. Не смотря на поднявшийся ветер и беснующийся мороз, я вовсе не горел желанием заходить внутрь. С наступления зимних каникул приходилось слишком много времени проводить дома. Я не мог смириться с этим – не теперь. Любые места казались мне лучше, даже мрачные тупики вечерней Антарктической улицы.

В ближайшем киоске, я купил одну сигарету и закурил, присев на полуразвалившейся лавочке в одном из проходных дворов. Пока я придумывал, с чего бы такого ещё начать нас странный, превратившийся в монолог сумасшедшего разговор, он сидел молча и всем своим видом показывал, что задумался над чем-то серьёзным. Даже если оно и было так, я решил прервать его мысли и начал разговор первым:

– Андрей рассказал, что тебе понравилась одна девушка…

– Scheisse, и кто его только за язык всё время тянет?!

– Он рассказал, какая, – продолжал я, радуясь, что сумел обратить на себя внимание Штефана, – мы с Хайдеггером знаем намного лучше Андрюхи, кого именно ты встретил в тот день. Мог бы поговорить об этом сначала с нами – мы бы точно никому бы не разболтали.

Я жадно затянулся сигаретой до самого фильтра, а затем бросил окурок под ноги и затушил подошвой ботинка.

– Значит, все вокруг всё знают, одному мне сказать забыли.

– Её зовут Настя, но это ты уже знаешь и так. Если что, то я знаю, где она живёт.

Он повернул голову в мою сторону. Ничего не сказал, но по его взгляду всё и так было ясно.

– Где-то в твоём новом районе, а может даже в твоём доме или соседнем – всё может быть, тебе очень повезло. Я знаю это, потому что был пару раз у неё в гостях, точнее, на ночёвке. Меня она знает уже давно, как и я её, но уступаю эту девушку тебе – можешь не благодарить за информацию, это так, дружеская поддержка.

Какое-то время мы просидели в тишине. Я принял типичный гоголевский вид – надменный и самоуверенный. Даже Штефан перед ним не устоял и рассмеялся. Разрядив обстановку, я спросил у него:

– Ты уже был с девушкой, Гёте, или как там это у вас называется?

Потом, сообразив, что для него это было уже слишком, я не дал ему сказать и слова, и снова взял всю инициативу на себя:

– Просто, чем-то другим это объяснить трудно. Ты злишься, когда тебе хотят помочь, ничего не говоришь, когда тебе есть, что сказать. Я бы всё это списал на неопытность. Вижу, что так оно и есть. Этого не нужно стыдиться.

И тут, он яростно взревел:

– Эй, ты чего гонишь на меня?! Какая ещё неопытность?! Сам-то ты чего в этом понимаешь?! Спасибо, что рассказал, но я бы и сам нашел её. Дай мне самому во всём разобраться, понятно тебе?!

– Да, хорошо, дружище, ты, главное, не обижайся. Настя – она, вроде, хорошая. Если не будешь вести себя с ней так, как сейчас, то у вас с ней, может быть, что-нибудь и получится.

Он разозлился ещё больше:

– Кончай уже нарываться! Я говорю: сам-то ты чего понимаешь?!

– Да уж побольше, чем ты, раз у нашего Гёте до сих пор толком-то никого и не было.

Штефан ели сдерживал поток слов, грозивших в любую секунду обрушиться на меня смертельной волной. Я уже готовился к тому, что буду облаян по-немецки, что, впрочем, не так страшно, потому что для меня его ругательства имеют ещё меньше смысла, чем наши родные.

– И с кем же тогда был ты? – завопил он, особенно звонко выделив последнее «ты», – с Хайдеггером? Ещё с каким-нибудь парнем? Может, ты и его позовёшь в нашу рок-группу – будем называться «Гоголь и его подружки». Всё, как тебе хотелось бы.

Только произнеся эти слова, он понял, что здесь ему было бы лучше промолчать. А так, он довёл меня до бешенства и я показал ему лицо, которое пытался скрыть ото всех. Отчасти, и моя была в том вина, но об этом я тогда не размышлял.

– Не знал бы я так тебя, Гёте, и не любил бы, то точно сейчас что-нибудь тебе сломал.

– Ты сам это начал. Говорил тут о своей опытности, а в чём именно и с кем, так и не сказал. Как будто мы не знаем ничего о тебе. Может, расскажешь мне об этом и мы это обсудим, как вы уже сделали это с Андреем или кем там ещё, кто не умеет держать язык за зубами?

– Сейчас не держишь его именно ты, а зря. Так хочешь, чтобы я тебе обо всём рассказал?! По такому поводу, пошли ко мне домой.

– И что же я там забыл?! Закончим всё здесь.

– Нет. Я сказал, зайдём внутрь.

И он последовал за мной. Внутри никого не было: ни родителей, ни котов, ни домовых – только пустота. Мы прошли на задний двор. Я показал ему сломанную ванну, дно которой было устелено тетрадными листками, жадно и бережно исписанными мелким подчерком. Десятки, а может, даже и сотни страниц – все они вышли из-под одной руки. Она же полила их водой из шланга. Бумага намокла, превратилась в набухшую массу, а чернила расплылись и сошли с листов.

Я старался проделывать всё это с таким будничным видом, будто и не старался произвести на Штефана впечатление. Я хотел показать ему: посмотри – примерно этим я занимаюсь каждый день. Уж точно я не желал, чтобы он считал, что я затеял ради него театральное представление. В конце этого странного спектакля, он спросил меня:

– Зачем?

– Знаешь, что там было написано? – люблю риторические вопросы – конечно же, он не знает, но теперь точно хочет узнать, – не бойся, ничего особенного. Для меня это как выбросить старые школьные тетрадки, залежавшиеся в шкафу. Это были мои дневники, наброски рассказов, черновики ненаписанных романов, которые так никогда и не станут чистовиками. Так же, среди них был один рассказ, основанный на моих воспоминаниях об одной девочке, с которой я познакомился летом ну, и того…

– Значит, ты сначала всё это написал, сложил в ванную, а затем привёл меня сюда и испортил их, чтобы произвести на меня впечатление?! По-другому объяснить как-нибудь не мог?

Я засмеялся. Что мне ещё оставалось.

– Успокойся, на днях я всё равно собирался это сделать, просто, сейчас выдался хороший повод. Я писал так, просто ради забавы и только для себя. Свою роль они уже сыграли. А так, если бы я оставил их, скажем, как архив, рано или поздно кто-нибудь смог бы прочесть их, а это не входило в мои планы. Только этого мне не хватало – я писал их не для других.

– И что же в них было такого, что никому нельзя читать?

– Думаешь, я тебе всё так и расскажу? Ладно, кое-что сказать, пожалуй, можно. Тогда, летом, я был на четыре года старше той девочки – по крайне мере, в рассказе всё было описано именно так.

– Жесть, да ты спятил, Гоголь! Зачем ты это сделал?

– Все мы спятили. Зато я неплохо играю на ударных и придумываю первые главы историй. А ты хорошо поёшь и сочиняешь песни, умеешь собирать вокруг себя людей, даже когда не сильно того и хочешь. Когда я сказал, что ты неопытный, я вовсе не хотел тебя обидеть, ты просто всё не так понял. Я радовался за тебя, потому что тебе понравилась классная девчонка, которая одного с тобой возраста и которая тебе точно подойдёт, если ты, конечно, сам проявишь инициативу. Всё у тебя хорошо, и мы с Хайдеггером и Андреем хотим помочь тебе, потому что ты – нормальный парень; ох, как же глупо это звучит. А смотри, до чего я, чуть более опытный, довожу себя: топлю свои дневники с воспоминаниями об ошибках в разбитой ванной на заднем дворе. Хоть и получилось как-то слишком драматично, но теперь-то ты понимаешь, что я с самого начала хотел тебе сказать?

Какое-то время он молча стоял, глядя мне в глаза. Думал, наверное, что теперь-то он всё понимает: я – просто чокнутый, настоящий психопат, да ещё и извращенец; и Хайдеггер, думает он, наверное, тоже, только по-другому, по-своему. А он, на нашем фоне, кажется совершенно нормальным.

– Да, спасибо, бро, что бы я без тебя делал, – наконец, отозвался он, глядя вместе со мной, как всплывает не мокрая бумага с расплывшимися чернилами, но недостаточно, чтобы нельзя было прочесть слова. Теперь, я понимаю, почему люди предпочитают сжигать свои работы, а не топить их. Стоило, наверное, прислушаться к многовековому опыту. Но я не плагиатор и идей у настоящего Гоголя не краду. В любом случае, это бы не было по-гоголевски, если бы всё было, как у людей.

3. Штефан

Вот и снова день прошел. Поскорее бы настал новый и мы снова с Хайдеггером и Андреем встретимся на репетиции. Только когда вот так мы играем вместе, пытаемся придумать что-нибудь новое, этот мир кажется мне вполне выносимым и простым. А Гоголь такой, какой он есть – пусть лучше он по-прежнему остаётся крутым ударником и писателем, а не маньяком-психопатом. Хотя, для него одно неотделимо связано с другим. И всё равно, таким я своего друга видеть не желал; да и никому бы этого не захотелось. Остаётся надеяться, что ему станет лучше и у него появится здоровое чувство юмора.

Я распрощался с ним, отказавшись от довольно настойчивого его предложения выпить напоследок. Гоголь остался наедине со своими бесами, а я со своими – как бы те не обиделись на нас за то, что мы лишили их столь доброго соседства. Хотелось бы верить, что меня с ним связывает не только общая предрасположенность к сумасшествую, а кое-что иное.

Уже во дворе своего дома, я резко остановился, тупо уставившись на фигуру впереди себя. Конечно, всё было так, как говорил Гоголь, только случилось всё гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Как я пожалел, что у меня не было фотоаппарата в тот миг. Работу над серией уличных снимков людей в разных жизненных ситуациях я, честно сказать, довольно давно, неделю назад, благостно и с чистой совестью забросил, и забыл о привычке выходить на улицу с камерой. Я больше не видел смысла её продолжать. Но теперь, мне показалось, что в один миг я вспомнил, ради чего её стоило начинать.

Как и в тот раз, она стояла вдалеке и с этого расстояния, помимо её лица, я мог заменить лишь её уверенность в том, что её никто не видит. Впечатление это, как и в тот раз, наверняка было обманчивым. Она знала, что на неё обратили внимание – каким-то непостижимым образом ей было это известно. Несмотря на холода, одета она была легко: кеды, джинсы-бойфренды и куртка, накинутая на плечи так непринуждённо, что казалось вот-вот она возьмёт и скинет её с себя. Почему-то, она застыла на дороге, соединявший её два двора: мой и соседний, и что-то быстро печатала в телефоне, сохраняя при этом обворожительный вид. Словно под ритм моего сердца, в груди у меня сражались двое духов: страх и надежда. Одному из них, так или иначе, в тот миг предстояло умереть.

Между нами было метров двадцать-тридцать – точно я не считал, но я первые шаги, а их было около десяти, я прошел, пока она сохраняла ещё свой непринуждённый вид, будто ничего и никого вокруг не замечает; прошел вторые десять, когда стук резиновых подошв моих кроссовок об асфальт заставил её на время отвлечься от телефона и поднять взгляд на незнакомца, решительно и уверено приближавшегося к ней, а тем временем, под дерзким видом я скрывалась паника, в артериях кровь смешалась со страхом; затем, прошел последние десять шагов, ещё десять ударов обуви о дорогу, когда моё лицо вдруг показалось её знакомым, а в её глазах, моему злосчастному ужасу на потеху, загорелся холодноватый огонёк нетерпения и брезгливого интереса, которое за мгновение мог растаять бесследно. Только тогда я вспомнил, как правильно нужно дышать.

– Привет, – начал я, а в ответ получил лишь продолжение её выжидательного взгляда, только теперь уже с меньшим интересом, – мы, вроде как, уже встречались раньше. Я сделал несколько твоих фотографий недели три назад.

– Незаконно вот так, исподтишка, снимать людей. Я ведь и засудить тебя могу.

– Но на тех фотографий ты вышла отлично, – услышал я свой голос, это был единственный аргумент, который я смог предоставить ей вслух, а просебя подумал и о том, что в общественных местах я могу фотографировать кого угодно и сколько угодно, если своими действиями я не причиняю никому явного вреда, – я хотел тебе их показать. Но ты тогда ушла. А вот, оказалось, что мы живём в соседних дворах. Я недавно сюда переехал. Мы, наверное, ещё не раз встретимся. Меня зовут Штефан, кстати, я музыкант.

Мой голос мог показаться уверенным, но хорошо, что в это время она смотрела мне в лицо, прямо в глаза, а не вниз, потому что ноги мои дрожали, а колени чуть не прогнулись от страха.

– А я – Настя, – отозвалась она, – вот мы и познакомилась. А теперь, удали те фотографии, пожалуйста, Штефан… Странное, вообще-то, имя. Ты иностранец? Мне сразу показалось, что ты не тутошний. Только, я подумала о папарацци каком-нибудь или шпионе, а не о музыкантах.

Она рассмеялась. Наконец, я немного успокоился и заговорил, теперь уже по-настоящему уверено:

– Я из Берлина. Мы с семьёй живём здесь уже полгода и пробудем здесь ещё какое-то время. Чудесный город у вас – мне здесь нравится.

И вот, я сумел её насмешить. А ведь она оказалась обычной приятной девчонкой – вовсе не той, какой казалась вначале. Хотя, ничего в ней особо не изменилось, её прежний облик исчез и от него осталась только пустая оболочка.

– Смешно. Никогда бы не подумала, что из Берлина кто-нибудь может приехать сюда, а не наоборот. У тебя хороший язык, родился здесь?

Я улыбнулся.

– Нет, – почти шепотом ответил я и пожал плечами, отвечая на её недавний смех. Мне не раз уже приходилось сталкиваться с низкой, впрочем, вполне обоснованной оценкой местных жителей их же родного города, да и всей страны в целом.

Я продолжил, совсем без дрожи в голосе:

– Вот что, раз мы с тобой теперь такие хорошие знакомые, то приходи на наш новогодний концерт. Он бесплатный. Играть мы будем, наверное, всю ночь.

Я осёкся.

– Если у тебя нет каких-нибудь других планов, конечно, это просто предложение, но если хочешь, приходи, мы с Хайдеггером, Гоголем, Андреем будем очень рады.

Я подумал, что она может знать моих друзей по именам, а не по этим глупым кличкам, но она поняла, о ком я говорю.

– А, так это ты играешь вместе с ними в группе.

– Да, можно сказать, я её основал.

– Круто.

Теперь, я был намного увереннее, чем раньше, хоть говоря всё это, не сильно рассчитывал на собственный успех – скорее, надеялся воспользоваться тем, что она знакома с другими членами группы. Но это, видимо, для неё было не столь важно. Я думал: мало ли какие у неё могут быть планы на одну из самых важных ночей за эти двенадцать месяц – в конечном счёте, она может захотеть провести её с родителями, слушать обращение президента, наряжать ёлку, пить детское шампанское, закусывать всякими жирными салатами – впрочем, ей даже могут запретить выходить из дома. С чего бы ей бросать все эти семейные радости ради какого-то иностранца с фотоаппаратом, с которым она разговаривает в первый раз, видит во второй и от которого явно попахивает безумием? – думал я.

Я ждал, что же она скажет дальше.

– Я подумаю: приходить или нет. Хорошо?

– Хорошо, – сразу кивнул я.

Одного этого – было уже больше, чем я только мог мечтать.

Затем, мы ещё поговорили о чём-то. Даже не знаю: был ли это разговор или просто обмен ничего не значащими связками слов. Он закончился, когда она вдруг вспомнила о чём-то, схватилась за телефон, о существовании которого я на время заставил её забыть, и ушла, на прощание, подойдя ко мне совсем близко и приобняв. В эту ночь такие простые жесты значат больше, чем любые слова, которые только способен произнести человек. Когда с неба начал падать снег, я тоже ушел. Медленно – куда мне было торопиться?! Я прокручивал в голове все сказанные и несказанные слова – со смыслом и без всякого смысла.

Когда я зашел внутрь нашей новой квартиры, то увидел отца, сидевшего на кухне и режущего лук. В последнее время, у него было меньше работы, чем обычно, поэтому он мог расслабиться и выглядел уже не таким нервным и измученным, как когда-то в самые тяжёлые месяцы. Заметив моё присутствие в доме, он поднял на меня глаза. Прервав своё занятие и бросив нож на стол, он спросил у меня, пока я у порога снимал с себя куртку:

– А ты себе кого-нибудь нашел?

Из всего, что он только мог спросить – это было самым худшим. Если бы он ещё и рассмеялся, я бы вышел из себя и ничем хорошим это не кончилось бы. А так, я всего лишь растерялся и бросил ему пару отговорок и увёрток, так и не дав прямого ответа. Он сложил руки лодочкой и отложил свой лук до лучших времён.

– Вначале, когда мы только приехали сюда, каждый вечер мы все делились своими впечатлениями об этом новом месте и о том, что с нами произошло за последнее время. Ты совсем ничего не рассказываешь, всем своим видом даёшь понять, что тебе не нравится эта квартира, хоть и городом, и колледжем ты доволен. Тебе семнадцать лет, в твоих мозгах начинают пробиваться первые просветы. Мы с мамой волнуемся, ведь нам тоже нелегко, мы знаем, какой это тяжёлый процесс и как трудно освоится на новом месте. И я хочу, чтобы в нашей семье всё было в порядке – я работаю над этим и ради этого каждый день. Поэтому, я и задаю вопросы – чтобы узнать тебя получше. Так как, ответишь?

– Нет, – отрезал я, – никого я не находил. И не искал.

– А я видел, как ты разговаривал с какой-то девочкой во дворе. Впрочем, ладно. А что твоя группа?

– А про неё ты зачем спрашиваешь?

– Ты не приглашал нас с мамой ни на один свой концерт – о них мы узнавали, когда те уже заканчивались. А нам бы очень хотелось бы прийти хоть на один, если он будет в подходящее время, конечно. Там твои лучшие друзья, твоя вторая семья, можно даже так сказать. Это очень важно для нас. Но они – только вторые; не забывай и свою первую.

Я вспомнил, что действительно, когда мы собирались где-нибудь сыграть, мне и в голову не приходила мысль позвать хоть кого-то из своей семьи, даже дядю Альберта. Мне и сейчас не нравится эта идея – какой смысл в параллельной, двойной жизни, если они всё время пересекаются друг с другом и смешиваются как в каком-нибудь адском блендере?! И кто только внедряет им в головы все эти бредовые мысли о заботе и сования своих носов в чужие дела?! Я ведь не долблю ему мозги о его работе – так почему же ему не сделать точно так же?!

– В новогоднюю ночь мы будем играть. Но не думаю, что вам понравится. Мне было бы спокойнее, если бы вы остались дома.

Всё шло к новому затяжному скандалу, к новой ссоре. Если так пойдёт и дальше, то я вскоре к ним пристращусь, и будет неудобно, если какой-нибудь вечер пройдёт без криков и взаимных обвинений, да и соседей без привычного вечернего аудио-спектакля оставлять будет неловко. Но папа не стал спорить, а просто взял свой нож и принялся нарезать лук, пробурчав себе что-то под нос.

Я отправился в свою комнату, чтобы забиться там в какой-нибудь угол и забыться во снах наяву до самого утра. Заснуть всё равно уже не получится – нечего и надеяться. Найду себе, может, какое-нибудь кино на ночь. Буду смотреть его, не особо вдумываясь в сюжет. Мысленно попытаюсь заглянуть в будущее – в новогодний концерт, до которого осталось всего пару дней; как на него придёт Настя, и что я буду делать, если этого не произойдёт. Я включил «Часы» – фильм о жизни Вирджинии Вулф на немецком языке, когда даже думать я стал по-русски. Смотрю и жду не дождусь, когда же можно будет выбросить старый календарь.

4. Штефан

Я держу расчёску в правой руке, гляжу в зеркало, откуда мой двойник беззвучно кричит.

На моём лице ни капли страха и даже сияет уверенность в себе. Но кто бы смог заглянуть под него – ужаснулся. Те, кто ждут моего появления, перекручивают в голове мысли: Гёте, он же, настоящий романтик – вот-вот выйдет, соберёт нас и поведёт в бой до победного конца. Тот, без кого наша группа не выступила бы, без кого нас не было бы здесь, в этом прокуренном, душном подвале. Я могу позволить себе страх, но не имею права допустить, чтобы с моего лица хоть на секунду сорвалась крупица неуверенности в том, что я делаю. Шаг вперёд и я здесь. Повернуть назад – означает умереть.

Ненавижу курение. Но когда новый год наступает, мы встречаем его именно так, в антракте, с сигаретой в руках, на заднем дворе дома, где выступаем, общаемся с немногими верными слушателями, ради кого мы здесь и вглядываемся во взрывы фейерверков над головами. Специально для этого вечера я написал песню «Feuerstag», «День огня», на русском и немецком языках. Я пытаюсь нащупать свой стиль, в котором смешались бы жанры и культурные особенности разных народов, создав тем самым нечто новое и необычное, оттого ничуть не менее прекрасное. Это и есть цель искусства. По крайне мере, для самих себя и для тех, кто будет слушать нас в эту ночь, мы раскроем её сполна.

Только когда всё было уже почти кончено, я заметил, что всё это время, она была здесь. Она сама нашла нас после первой части концерта – там, куда простым смертным путь был закрыт. Обменявшись парой фраз, мы поцеловались в первый раз. А затем, мы с ребятами продолжили играть всю ночь. Настал новый год, в котором я покорю этот город, заставлю его запомнить меня. Но пусть в это время настанет нечто действительно новое; такое, что забыть невозможно будет никогда.

Глава 8 Январь

1. Отто

Адамантовый, амиантовый, берилловый, киноварный, муаровый, пунцовый, терракотовый – цвета, именами которых пользуются немногие. Мы почти забыли о них. Зато их помнит небо. Сотни известных и неизвестных нам оттенков мы можем увидеть над нашими головами утром или под вечер; в переливающихся красками цветах в саду. Мы почти забыли о них, об этих драгоценных оттенках, и многих других. Создать их непросто – эта работа требует глубоких знаний, осторожности, тонкости в смешении цветов.

Меня мало, что интересует, кроме живописи и своей семьи. Я не волнуюсь за себя, только за сына, который прошел экватор своего пребывания в этом городе, очутился по ту сторону чёрного солнца, где, возможно, он, наконец, увидит свет. И для меня нет ничего важнее, чем помочь ему в этом.

Вчера, к нам в гости заходила его девушка. Мы с женой были дома. Она говорила с гостьей по-украински, притом так хорошо выговаривая все слова, что того гляди, подружка Штефана начнёт сомневаться, правда ли мы из Германии. Она приготовила целую кастрюлю борща и миску колбасного салата. Девушка отказалась, выпив только стакан апельсинового сока, а вот я съел обед с удовольствием, закидывая еду за обе щеки.

В последнее время, мы не часто разговариваем, видимся только вечером в постели, где у обоих нас не остаётся сил. Только на кухне – нейтральной территории – я и она напоминаем себе, кто мы друг для друга. Когда я начал заниматься живописью в свободное время, я совсем отдалился от своей жены. Нас объединяют подозрения, которые мы испытываем вместе каждый раз, когда Штефан отправляется в гости к своему странному другу, которого он называет не менее загадочно: «Хайдеггер». Не могу припомнить, чтобы я хоть раз видел его. Но ничего поделать мы не можем, Штефан уходит, а мы остаёмся одни, плохо спим и ночи проходят мучительно долго. А затем, не дождавшись его возвращения, мы оба отправляемся на работу – я на час раньше её.

Со Штефаном, ещё с лета, мы проводим время вместе только в маленьком кинотеатре, в крохотном кинозале, где почти никогда не бывает никого, кроме нас. А показывает он только лучшие фильмы, что вышли в этом году. И вот теперь, мы с сыном с наслаждением смотрим картину, в котором старый режиссёр говорит: «Жизнь ранит меня по-настоящему». Редкое чувство, когда главный герой фильма будто находится в одном зале со зрителями. «Я бы мог уйти от всей этой скуки, – продолжает режиссёр, – если бы только имел на это хоть какие-нибудь силы». И никто не нарушал наше одиночество в тёмном кинозале, где все места были свободны. Это лучшие переживания, которые только может подарить картина зрителю. Правду говорят, что лучшие фильмы – о самом зрителе, пусть и главный герой имеет с ними мало общего, хороший рассказчик выполнить свою работу так, что всё остальное покажется незначительным по сравнению с ним.

Как я рад, что мы наконец выбрались куда-то вдвоём. Хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался. Так хотел, что забыл, чем же там всё закончилось – смертью или триумфом старого режиссёра – просто не обратил на это никакого внимания. На выходе из кинотеатра, Штефан сообщил мне, что не пойдёт домой вместе со мной. Я сказал ему, что уже поздно и ему не стоит куда-либо идти одному. Но у него, как всегда, на всё была своя точка зрения. И, сообщив мне о своём уходе, так и поступил, не услышав ничего из того, что я сказал ему напоследок. Я не волновался о том, что с ним что-нибудь случится; я думал лишь о том, каким он будет, когда вернётся.

Внезапно, подул ветер, незримой волной накрывший меня с головы до ног. Я побрёл домой в одиночестве. В голове у меня были берилловые, муаровые, терракотовые цвета. Я рисую ими картины, но только в воображении, потому что на реальном холсте и вполне себе материальной палитре такие образы воссоздать невозможно. Я ждал Штефана не раньше первых завтрашних лучей рассветного солнца. В это время, Анна ещё спит, а я и не помню, когда высыпался в последний раз. Штефан спешит к приключениям, которые сулят ему ночные встречи с друзьями. А я суетливо бегу за спокойствием, которое обещает мне эта фантастическая ночь. Если бы не моя семья, то я давно бы взлетел. Если бы не они, то я мог бы всю жизнь посвятить искусству, которому я уделяю теперь лишь украденные у сна часы и минуты. Но самое тонкое искусство – это жить именно так, без надежды что-либо изменить.

Я открываю дверь своей квартиры и окунаюсь в её тёплый мрак. Стараюсь шагать тихо, чтобы не разбудить жену – завтра её ждут ученики, мечтающие о том, чтобы вырваться из этой страны и уехать в Германию. Если бы всё было так просто, человеку не пришлось бы изобретать философию. Внутри квартиры тьма, но она не пугает, а убаюкивает, как колыбельная перед сном, она обещает подарить мне надежду и свободу.

2. Штефан

По ту сторону чёрного солнца я сидел, копаясь в песочнице своих мыслей, курил и пил крепкий кофе. Мне трудно было справиться с мыслью, что я наконец пересёк экватор своего длинного путешествия, за время которого произошло столько всего, что и нет смысла перечислять. Я прошел середину пути, только это был не сумрачный лес, а скорее город во всех поддающихся глазу серых оттенках.

Мы совсем немногого достигли. Наша маленькая группа как была ничем, так и осталась. Должны пройти годы, прежде чем… Да и нет у нас столько времени и сил. Я жду Настю, которая опаздывает вот уже на полчаса. Я звонил ей уже три раза и после каждого получал один и тот же ответ: «скоро». Скорее, я просто уйду ни с чем, чем дождусь этого её «скоро». Все мои добрые намерения по отношению к ней, как оказалось, были не таким уж и хорошими, раз я готов так скоро от них отказаться. Когда мы встречаемся, она жалуется, что я не могу немного подождать и постоянно отвлекаю её своими звонками и сообщениями. А я молчу, вспоминаю, что когда ей нужно встретиться со мной, она постоянно напоминает мне, что я заставляю её ждать. Думаю о том, что на фотографиях она казалась мне куда более симпатичной. Отбрасываю эти мысли в сторону, списывая их на плохое настроение, вызванное скверной погодой.

В который раз, перейдя дорогу на красный свет, я прячу глаза, почти не глядя вперёд, всё чаще ловлю себя на том, что двигаюсь не по прямой, а зигзагами, как пьяный водитель. Старые привычки становятся всё слабее. Обычно, мы движемся в сторону центра. Хотя, в этом городе вряд ли имеет значение, в какую сторону идти, главное, чтобы было с кем. Поэтому, я не спрашивал, когда мы вернулись в наш с ней квартал, сделав круг. Так мы никуда и не пришли, хоть ноги размяли. Я рад уже и этому, но всё равно предлагаю ей пойти куда-нибудь выпить. Хорошая идея – но она её отвергает, а вместо неё предлагает сходить ко мне домой. Так она и мои родители впервые встретили друг друга.

Меня пугает выражение удивления у неё на лице каждый раз, когда я пытаюсь возразить. Сопротивление смысла не имеет. Мне всё равно куда идти, куда и зачем двигаться. Даже сидеть взаперти в четырёх стенах без окон не кажется мне такой уж пыткой; особенно в те часы, что она рядом со мной. Вместе с ней я спокоен, какой бы камень не лежал бы у меня на душе. Злиться я могу до, нервничать после, а во время – никогда.

Родители не догадываются, какую роль в наших отношениях играет Хайдеггер. По нескольку раз в неделю я говорю им, что иду к нему в гости с ночёвкой, а он своим говорит, что идёт ко мне. Не знаю точно, как Настя умудряется отпроситься на ночь от своих, но уверен, что точно таким же надёжным образом. Правда, в тот день мы ночевали каждый у себя – зато на завтра у нас были планы на всю ночь. После того, как мы узрели вид папы, поедающего колбасный салат с борщом, мы сказали, что хотим ещё немного погулять. И на самом деле, выходим из квартиры, идём к лестницы, но идём по ней не вниз, а вверх, к крыше. Из пары скрепок я делаю отмычку, отпираю замок и мы выходим туда, где небо ближе – на самый верх. Жители высотных домов запирают свои крыши на замки из страха перед самоубийцами, алкоголиков и таких вот проходимцев, как мы – всех тех, кем они не были и, как им кажется, им не стать никогда.

Я достаточно долгу живу здесь, чтобы привыкнуть к миру вокруг себя. Каждое утро я встаю с пустой головой, раскалывающейся на части, делаю кофе и смотрю на город за окном так, будто родился здесь и проживу всю оставшуюся жизнь. После безысходности приходит смирение, а за ним и надежда. Дядя Альберт в какой-то миг увидел то же самое, что и я – родину, на которой не рождался. Вид с крыши делает мой взгляд шире, но смысл остаётся прежним. Одному не вынести этого. Но в том-то и дело, что я не один. А оттого, во всём стараешься найти прекрасное. И видишь.

Мы можем провести на той крыши часы. Иногда с Хайдеггером, а иногда и сами. Мы там не в первый и не в последний раз провожаем взглядом закат, встречаем щелканьем камеры сумерки. Я фотографирую её для инстаграма, пишу для неё музыку, а она тем временем улыбается кому-то из нас: моей камере, моей музыке или мне самому.

На следующий день, вечером, мы с отцом идём в кино. Это наш старый обычай – встречаемся раз в неделю, в тёмном пустом кинозале и молчим, пока вместо нас говорит фильм. И хорошо: стоит одному открыть рот, как наш разговор превращается в диалог глухонемого со слепым. И всё же, папа был очень рад, что мы смогли выбраться куда-нибудь вместе. С каждым днём ему становится всё сложнее и сложнее жить. В этом мы с ним похожи. Режиссёр, главный герой фильма, говорит, что жизнь ранит его по-настоящему, как ничто иное, и он мог бы уйти от всей этой скуки, если бы только имел на это хоть какие-нибудьсилы. А в конце, то ли умер, то ли победил и превзошел все невзгоды – а впрочем, какая разница.

После кино, я не стал идти домой вместе с отцом, хоть давно было уже затемно. Когда я сообщил ему об этом, он попытался возразить, но быстро понял, что я его не слушаю и замолчал. Попросил, тогда, не возвращаться раньше рассвета. Хоть в этом он мог на меня рассчитывать.

Все мои желания ничего не стоят. Не потому, что их не ценят – как раз наоборот, к ним прислушиваются, а зря, ведь я сам не знаю, чего хочу. От одного только моего стремления вести тихую спокойную жизнь не осталось и следа, стоило только встретиться с Гоголем, а затем и с Хайдеггером. У них скоро день рождения и они приглашают меня на съёмную хату. По началу, я отнекивался, но теперь, взглянул на него с совсем другой стороны. Это была не просто ночёвка, на которой можно мирно выпить с друзьями. Гоголь и Хайдеггер хотели превратить её в настоящий пьяный бал, произведение искусства, торжество двух дьяволов, массовый перформанс, в котором участники зрители, а зритель участник, даже если он участковый. Дело опасное. Но ни в чём не было бы смысла, ни будь во всём хоть капли яда. К тому же, туда шла Настя, а мне не хотелось оставлять её одну.

– Тогда решено.

В рюкзаке у Гоголя было немного водки – так, на разогрев. В назначенный день её будет намного больше. Я наблюдал за всем, что происходило, со стороны, что не мешало мне принимать активное участие. Мне не удавалось избавиться от ощущения, что всё это (мелкие различи не в счёт) уже происходило бесчисленное количество раз при наших встречах. В последнее время, именно так мы встречаем друг друга – после водки на разогрев, с чертами лиц, ели различимых в блеклом свете немногих фонарей и огоньках сигарет, и всё равно хорошо узнаваемыми. Ещё не прошли окончательно те времена, когда мы были друг для друга не просто студентами из одного и того же колледжа, а товарищами по общему делу, единомышленниками и членами семьи, узы которой скреплены призрачными, но прочными нитями музыки; но с каждым днём становятся всё дальше и дальше, уходят в неизвестном направлении, где, по-видимому, нас не ждёт ничего. Тот момент, когда мы достигли своей вершины, но ещё не знали об этом, и сейчас – разделяет целая эпоха, состоящая из невысказанных слов, такая же невидимая и абстрактная, как и многое в этом мире, важное и незаметное.

Своё обещание не возвращаться до рассвета я сдержал. Мы с ребятами классно оторвались. Все в доме, казалось, ещё спали, а я по-прежнему не торопился с этим, потому что сон в моём случае – намного утомительнее бодрствования. Для меня стало в порядке вещей ложиться спать так поздно, что, откровенно говоря, уже рано. И я бы с удовольствием и дальше вёл именно такой образ жизни, если бы этот январь, эти каникулы, длились вечно. Но чем ближе подбирался февраль, чем ближе был колледж и конец зимнего отдыха, тем больше я должен был заботиться о возвращении к старому режиму сна. Но я не хочу. Впервые за весь год я приблизился к цели бросить курить – я избавился почти от всех старых потребностей, даже в длительном сне. Странно, потому что другие на моём месте, начинают.

Затем, я встретил отца. Он работал над какой-то своей картиной, весь в поту, почти как сумасшедший. Я попытался с ним заговорить. Когда он заметил моё присутствие, к нему вернулась часть человеческого вида, пусть и не вся. Слова, и русские, и немецкие, вылетают у него из головы в тот миг, когда ему нужно их произнести, так и не достигая языка. Он отвечает на мои вопросы, замещая пробелы в русских предложениях английскими, а иногда немецкими словами. Получился инопланетный язык, понятный мне одному. В конечном итоге, все мы рано или поздно сходим с ума. Вот только он стремится к этому со сверхсветовой скоростью. И глядя на него, сложно не задуматься над тем, что именно это меня и ждёт в будущем. Такого конца я для себя не хотел.

Затем, он стал собираться на работу. Сколько ещё испытаний способен перенести человек?! Ему слышится голос начальника в гуле проносящихся мимо машин, человеческая речь в бессмысленном шуме, к которому здоровый горожан давно привык и не обращает на него внимания. Переутомление занимает всё его время и кто знает, как долго он ещё сможет это выносить. Для нас с мамой ясно, что если мы попробуем избавить его от работы, дать шанс восстановить силы, то мы сами сломаем его окончательно, нанесём больший вред, чем даже тот, что он сам может себе нанести – он как вечный двигатель, который не остановить. Поэтому, мы и не меняем образ своей жизни, оставляем всё, как есть. Наша семья и каждый из нас по отдельности держится только на вере в себя. Если мы начнём сомневаться и в ней, то упадём в пропасть, из которой нам уже не выбраться. Пока мы живём, посмотрим, к чему нас это приведёт. Перед самым выходом, Отто снова обращается ко мне. Сначала, он спросил что-то про колледж; я ответил, что пойду туда только в феврале, а думать о нём раньше и смысла не имеет. Он спросил, что я буду делать сегодня; я сказал, что не знаю, но, видимо, то же самое, что и всегда. Он спросил меня про Германию и моё решение; я ничего не стал говорить, и даже если бы я знал, что ему на это ответить, то всё равно не произнёс бы ни слова вслух. Нам нужно жить и держать под контролем настоящее, подумал я и сразу же сказал ему об этом. Мысли о будущем могут испортить его. Мы должны идти в заданном направлении, стараясь не думать, куда оно приведёт – только так можно сохранить движение, даже если дорога окажется неверной. Отец ответил, что всё равно хочет видеть меня тем, кто я есть – немцем, и не чужаком в этой богом забытой стране, которая разрушает сама себя и выбирает только между злом и лихом.

Но все его доводы лишь больше убеждают меня в том, что стоит оставаться здесь, среди своих, для которых я вовсе не чужой, как утверждает папа, и видеть Германию только во снах и воспоминаниях. Почти все, кого я знаю здесь, покинули бы эту страну, будь у них такая возможность. Но есть и те, кто настоит на своём и не оставит её. В тёмные времена лучше всего видны светлые люди. Но пока не настало лето и не пришла пора уезжать, трудно сказать, обо мне ли эти слова.

Когда папа ушел, проснулась мама. Ей снова не удалось встать раньше него. Это трудно, когда он совсем не ложится, совсем как я. Её преподавательская карьера не выжимает из неё все соки, как делает это папина работа с ним. То, что она является прямым носителем и при этом отлично владеет украинским, приносит ей чуть ли не двойную надбавку к зарплате. Она думает над тем, чтобы предложить свои услуги компании в Киеве, занимающейся дополнительным языковым образованием. Наша семья зарабатывает намного больше любого из наших соседей, но мы всё равно живём так же, как и они – мы откладываем большую часть доходов. Вскоре, сможем переехать в другую квартиру, открыть бизнес. Вряд ли это произойдёт при мне – отец надеется, что к тому времени, я уже буду просиживать неделями и месяцы в каком-нибудь студенческом городке в Германии. Им придётся много работать, но если я останусь здесь, то трудится так много не нужно будет и папа сможет бросить работу, на которой за полгода он состарился на двадцать лет, и подыскать себе должность поскромнее, но полегче. Может, сама жизнь в Запорожье станет нам ни к чему и свои двери откроет перед нами столица, которые для всех остальных она оставляет закрытыми?

Мама завтракает творогом с мёдом и очень крепким чаем. Я обхожусь всего несколькими бутербродами с сыром. Затем, бегу обратно под одеяло, греюсь, пытаюсь ни о чём не думать, просматриваю бесконечную ленту сначала одной соцсети, а затем другой. В какой-то миг замечаю, что остался дома совсем один. Неожиданно даже для себя резко я вскакиваю с кровати и подхожу к компьютеру. Я знаю, что миллионы таких как я по всему миру проделывают нечто подобное, сидя каждый в своём укромном уголке. От мультиплеера меня отвлекает лишь телефонный звонок. Думаю, кому я могу понадобиться в такое время? И даже не глядя, кто звонит, уже знаю, чем голос услышу с той стороны. Лишь одно существо на планете могло вспомнить обо мне сейчас. Именно его вызова я и ждал, и всё, что я делал – это лишь средство убить время до встречи с ней.

Я не стал одеваться и на улицу вышел, в чём был – футболке и шортах. Мне было безразлично, что минус два в этом городе ветров ощущается как минус двадцать. От моего подъезда до неё всего три-четыре минуты ходьбы и такое расстояние ещё можно перетерпеть без особых проблем. Но я не рассчитывал на то, что дожидаться на морозе у закрытой двери пока мне откроют, я буду дольше, чем шел к ней, хоть происходило это не впервые. Почти во всём, Настя – просто золото; но даже лучшие самородки не встречаются в чистом виде, без горных пород и грязных примесей.

Как весь мир помещается на маленьком клочке бумаге, на карте, так он и поместился между нами, когда мы сидели вместе на кровати. Слова, которыми мы обменивались, не значили ничего, но стоили дороже всего на свете. И самая обыкновенная её комната с дешевыми обоями и старыми книжными полками, где корешки древних томов связаны нитками паутины – были всем, что нужно мне для полного счастья. Она стала больше добиваться моего внимания, когда за последние несколько недель мне хотелось провести одному или, иногда, с друзьями. Я видел, что за это время, не смотря ни на что, она ценила меня больше, чем я её, и это придавало мне веру в неё. С ней, мне уже не хотелось проводить столько времени в одиночестве, да и игра в группе стала уже не той, что раньше. Если бы я мог, то стал солистом и играл, и пел, и писал песни только для себя и для неё. И фотографиях больше и думать не хотелось. Пусть моя камера постоит ещё немного на полке в роли декорации – возможно, для неё когда-нибудь снова найдётся место в моём мире и я снова выйду на улицы города в поисках снимков, которые расскажут мне больше о природе людей, окружающих меня в этом новом, загадочном мире. А пока, даже музыка в ней – лишь предмет интерьера, подобно мебели. Ещё несколько последних дней и каникулы пройду, я отправлюсь обратно за студентческую скамью, выслушивать бесконечные лекции, разбавленные дневным снова на партах. У меня снова не останется времени ни на что. После своего дня рождения, Хайдеггер и Гоголь наверняка спросят меня, почему я больше не играю и чем же я таким теперь занимаюсь? А я удивлённо на них взгляну и отвечу: «любовью».

3. Гоголь

Этот дом похож на крепость. Мы сняли его только вчера – всё делаем в самый распоследний момент. Теперь, это дворец алкоголя, замок вечеринок. Выжившие этой ночью, на следующий день не смогут вспомнить, что произошло вчера. Забываемый вечер – намного лучше незабываемого. Все эти незнакомые люди, прибывающие сюда поодиночке или целыми компаниями, хорошо заплатившими за вход – для меня не более чем часть интерьера этого трёхэтажного здания, нужные лишь для того, чтобы поглотить лишний алкоголь. Чувства эти не были взаимными. Даже те, кого я видел впервые, сердечно поздравляли меня и Хайдеггера так, будто мы были знакомы всю жизнь.

Первое время, пить не хотелось вообще. Но не пить было просто не прилично. Поэтому, я старался делать это реже остальных, не выпуская из виду немногих своих знакомых, которые смогли бы остановить меня в нужный момент. Но зря я так на них надеялся. Миссия провалилась.

Первым, кого я встретил в новом мире, был Штефан. Он лежал в одних трусах на кругу посреди бассейна, сжимая пустую бутылку в руке. Видимо, он тоже в один момент понял, что идти против течения бессмысленно – лучше поддаться ему и если удастся выжить, то посмотреть затем, что из этого выйдет и что от тебя останется. Время было уже почти предрассветным – бесполезно спрашивать, как прошли последние двенадцать часов. Я всё ещё жив, с двумя руками и ногами, не раздет, нахожусь в трезвом уме и твёрдой памяти – что-то явно пошло не так этой ночью.

Я подошел к самому краю бассейна, достал сигарету из пачки и закурил. Только тогда Гёте обратил на меня внимание. Интересно, узнал ли он меня после перемены, что со мной произошла? Без своей причёски – я уже совсем другой человек, иной персонаж. Немногие мои знакомые могут узнать меня теперь, без спадающих на плечи приглаженных длинных волос. Теперь, я подстрижен так, будто завтра должен отправиться в армию или лечь в больницу на карантин с неизлечимой болезнью. Перемена произошла так быстро, что даже я сам не успел этого понять. Ещё вчера, с утра, вроде, был самим собой, а теперь, случайно увидел отражение в воде, не узнал себя. И только затем всё вспомнил.

Наконец, Штефан пришел в движение. Помогая себе голыми руками и ногами, он пытался заставить круг приплыть к берегу, а затем случайно перевернулся на нём и весь мокрый доплыл уже своим ходом. Я помог ему выбраться, нашел какое-то полотенце, сел вместе с ним и мы вместе закурили. Его по-прежнему укачивало, как на качелях. Я достал ещё одно сигарету, но он отказался и я выкурил её в одиночестве. Мне можно было позавидовать. После такой ночи, я был чист и свеж, контролировал своё тело, сидел спокойно и ровно, будто ничего не произошло.

Часы потеряли свою власть над нами, теперь, я измерял время выкуренными сигаретами. Под конец третьей, Штефан, наконец, подал голос. А именно, задал вопрос, который интересовал его больше всего в этом бедламе: где Настя? Встречался ли я ней? И когда?

– Давно не видел её, – ответил я, затягиваясь в последний раз и удивляясь, как после всего, что он пережил, ему ещё удаётся думать об этой девчонке.

И я, и он – мы оба не настроены сейчас воспринимать и обмениваться человеческой речью. Но он смотрит на меня так, будто я знаю ответы на все его вопросы. Ему кажется, что только мне, первому встречному, он может выложить все свои волнения и переживания. Пусть не ждёт, что я поглажу его по головке и прошепчу ему на ушко пару слов, чтобы успокоить. Но именно из меня он решил выудить всю правду. Видимо, это будет продолжаться до тех пор, пока алкоголь окончательно не выветриться у него из головы; ну, или пока кто-нибудь из нас не потеряет сознание. Так или иначе, мне было уже ясно, что односложными ответами и короткими фразами мне от него не отделаться.

– Где ты видел её в последний раз? – продолжал он, – она была с кем-то? Ты знаешь, что она пила?

Все стало ясным. Они пришли вместе, но в один момент, потеряли друг друга из виду – в такой толпе, это не сложно.

– То же, что и все она пила – что было в баре алкогольного и газированного. Поищи её лучше у туалета или на каком-нибудь диване. Или, можешь подняться на верхний этаж, но если ты найдёшь её там, то вряд ли обрадуешься – его мы выделили для ребят, занимающихся романтикой. Но в любом случае, не думаю, что ей сейчас до тебя. В последний раз я, помню, видел её в баре.

– Как давно это было?

– Ой, ну, где-то час назад, а может и все три. Она была одна, не спала. Продолжали пить тогда немногие – вот, она и её знакомые с Южного. А может, она уже и уехала. Наши ряды, вообще, заметно поредели – половина умерло, а оставшиеся либо стремятся к ним присоединиться, либо бегут отсюда, не оглядываясь назад… А что, так трудно просто позвонить ей и спросить обо всём самому?!

По его лицу стало ясно, что до него не сразу дошло, что я только что сказал. А затем, выражение на нём изменилось так резко, будто Штефана только что нокаутировали. Да, алкоголь действительно быстро съедает мозговые клетки. Он бросился к своей одежде, лежавшей в общей куче неподалёку и стал нервно рыскать по карманам штанов в поисках телефона. К счастью, он обнаружился на своём месте. Затем Штефан набрал номер Насти.

Последовала продолжительная звуковая череда длинных гудков. Послышалась очередь из коротких «бип-бип-бип». Тем временем я, как верный друг, молча стоял и наблюдал за тем, что происходит. Пока Штефан набирал её номер во второй раз, я достал новую сигарету из пачки. Сложно было не заметить, что держался Штефан так, будто совсем протрезвел. Я услышал, как на этот раз Настя взяла трубку почти сразу. С той стороны сначала послышался какой-то шорох. Затем прозвучал её голос, по тону, ничего хорошего не обещавший.

– Ты совсем офигел?! Чего звонишь? Что нужно?

Полуоткрывшийся от удивления рот Гёте подсказывал, что подобное начало разговора вовсе не было их интимным тайным кодом. Время шло, а ему нужно было что-нибудь ответить. Но на лёгкую победу здесь не стоит рассчитывать.

– Я… – попытался начать он.

На какое-то время, в моих мыслях образовался полный космический вакуум. Я не слышал всего, что они говорили друг другу – и так было ясно, что Штефан в растерянности лепетал что-то, как беспомощная жертва, оказавшаяся в лапах у хищника. Я уже догадывался, где и с кем она была. И вот, я слышу, как она заканчивает разговор.

В этот момент, Штефан был сильным как Зевс и беспомощным как жук со сломанными крыльями и опрокинутый на спину. Он стоял неподвижно и молчал. В этой тишине было слышно и ясно больше, чем если бы он кричал и плакал, проклиная судьбу в придачу. Хоть я здесь был совершенно не причём, я знал каждое его чувство, как если бы сам перенёс их на своём горбу. Хотел взлететь и больше никогда не ходить ногами по этой земле, а если не получится, то исчезнуть, провалиться под землю, побрататься с тамошними обитателями, которые всё равно лучше, чем нормальные, способные передвигаться по поверхности грунта люди.

У Насти было много друзей. У таких как она их всегда немало. Их личная жизнь как многоэтажное здание – пока находишься на одном этаже, остальные не видны. В иерархии геометрических фигур она могла бы занять место многогранника, длинное название которого однажды назвала нам преподавательница, страдающая алкогольной зависимостью, а я умудрился его запомнить: «скручено удлинённая четырёхугольная бипирамида», который, когда-то, ничем не отличался от обыкновенного кубика. Но представление о любой фигуре можно получить исходя только из её названия, а вот человеческие имена мало что сообщают одним своим звучанием, и разбираться приходится по ходу дела.

После этого непродолжительного телефонного звонка, Штефан наконец обратил внимание на меня. Заметил, что в моей позе ничего не изменилось – только сигарета была свежее. Уверен, это его впечатлило, хоть и не знаю, почему. Их разговор, случайным свидетелем которого я стал, нисколько меня не впечатлил. Самого его он потряс до глубины души, но нужно отдать ему должное, держался он стойко. Он спросил меня, что я думаю обо всём этом и как себя чувствую. Я, не задумываясь, ответил:

– Сам знаешь, писатели даже напиться нормально не могут – они будут непрерывно наблюдать за собой и документировать каждую мысль. Точно так же, они следят за окружающими, как те себя ведут, что у них на уме. Всё это так протрезвляет, что рука сама тянется к сигарете. А когда удаётся нормально выпить, я вхожу в ступор, по крайне мере, когда надоедает танцевать, громить всё вокруг и падать куда попало.

– Хорошо, – вздохнул он, – Гоголь, можешь пообещать мне одну вещь?

– Какую такую «вещь»?

– Я знаю, ты любишь всё записывать. Но пообещай мне, что не станешь писать в своих будущих романах о том, что только что услышал.

– Да, я действительно пишу обо всём, что вижу и что со мной происходит.

– Но об этом разговоре – не пиши и не рассказывай никому.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Даю слово писателя – не напишу ни строчки. Я литератор, а не обманщик, хотя всегда думал, что это одно и то же.

– Я серьёзно.

– И я серьёзен. Сказал же уже всё.

После этого, он мог оставить свидетельства о тех событиях, которые разворачивались у меня перед глазами, на мою же совесть.

Только расставшись со Штефаном и всеми остальными в этом мире, я ощутил на себе, как мой корабль входит в другой океан – никем и никогда не изведанный до меня. Подобно Гёте, оставшись наедине с собой, я разделся до трусов и присел у бассейна, позволив невидимому течению забрать мои ноги себе, а вместе с ними все фантомные боли и страхи, которые один за другим во мне замолкали, как финальные аккорды сыгранной безымянной мелодии. Мне не нужен был ни алкоголь, ни прочее из того, что мог предложить неиссякаемый запас нашего бара. Если меня и видел кто тогда, то я показался бы ему невинным спящим алкогольным сном без сновидений. Хоть я и закрыл глаза на очень долгий, почти бесконечный миг, я не отдавался во власть бессознательному и боролся за право мыслить, не девая покорить себя злым духам, а позволить им пролетать мимо себя, свободно и непринуждённо, как вода протекает сквозь пальцы ног в бассейне. Из моей сымпровизированной медитации меня вырвал посторонний человеческий голос – он кричал, бросая на ветер звуки, которые в моей голове выстраивались в один стройный ряд и несли в себе знакомый смысл, понятный с первых секунд моей осознанной жизни. Как удивительно, что одно слово может означать для меня всю прожитую жизнь и перенесённый опыт. На всех языках оно прозвучало бы одинаково, а потому лежало вне рамок лингвистики, передавая лишь то, что должно было передать. Кто-то окликнул меня по имени.

Его звучание открыло мне глаза. Для каждого, кто произносит эту комбинацию звуков, она может нести свой, непохожий на все остальные, смысл. Лишь для меня, когда я оборачиваюсь к тому, кто произнёс моё имя, оно выражает само биение моего сердца каждую секунду, в каждое мгновение этой истории. Я не привык его слышать. Для всех я – просто Гоголь, пускай теперь и безволосый. Но кому-то взбрело в голову забыть об этом и позвать меня по имени. И я отозвался, но только потому, что хотел найти того, кто его произнёс и убедить больше этого не делать.

Штефан выжидающе ждал у дверей дома. Одевшись, я подошел к нему. Он сообщил, что все уже собрались в гостиной и ждут лишь меня одного. Я попросил его больше не называть меня по имени. Он ничего не ответил – да и было ли ему что мне на это сказать?

Оставшиеся в живых заняли все места в большом зале, чтобы вместе позавтракать остатками вчерашних закусок и собраться с силами после вечеринки, пытаясь вспомнить, что же всё-таки произошло, и порадоваться, что всё уже позади. И всё-таки, классная выдалась ночка в честь меня и Хайдеггера. Жаль только, что на завтрак наш второй именинник не пришел – от него остался лишь выдохшийся кальян, да пара пустых бутылок.

Нас было мало, потому что большинство оставшихся всё же предпочитало глубокий сон мучительному бодрствованию. И только с десяток человек, считая меня, доедали остатки шашлыка с последними каплями кетчупа, холодные нюрнбергские колбаски мелитопольского мясокомбината, с застывшим на них жиром; допивали алкоголь, уцелевший с помощью чуда – никак иначе это объяснить было невозможно. Есть мне особо не хотелось – да и у остальных аппетит был небогатырский. Почти все молча курили, пока из колонок доносился рэп, но и он не мог возбудить хоть какие-нибудь чувства в нас. А я думал о том, что все мы превратились в бездумных существ, собрались на пир паразитов.

Затем, Штефан выключил музыку, не спросив ни у кого разрешения, взял литровую бутылку сидра, полную лишь на четверть и поднял её, готовясь произнести тост, будто находился в совсем иных обстоятельствах, в ином мире, среди других людей. Не знаю насчёт остальных, но я приготовился его слушать. Речь, как последняя воля, протянутая неровным дыханием, но искренняя, насколько позволяет человеческая речь.

– Посмотрите друг на друга: мы пережили эту ночь, а значит, здесь остались лишь самые стойкие. Это была лучшая вечеринка, не помню точно, правда, что за эти двадцать четыре часа успело произойти, но уверен, чем бы оно ни было, окончание его было таким, каким должно было. И за это, нам стоит поблагодарить наших двух именинников, из-за которых здесь собрались ещё вчера незнакомые люди, и которые оказались сейчас среди нас, самых стойких. Я не знаю и не могу знать, каким будет для вас этот очередной год жизни, но с таким началом – он просто не может оказаться скучным. Мы собрались ради вас – такие разные, но единые в одном: нас объединяет то, что нас убивает, но делает жизнь переносимой. У всех нас одна и та же воля – веселиться. И у тех, кто слышит это – эта воля сильнее, чем у всех остальных. Я желаю, чтобы она никогда не покидала вас, с каждым годом становилась всё сильнее и чтобы в самом конце слава о вас обошла все континенты и долетела до других планет. Выпьем же за это до дна всё, что только у нас осталось и продолжим вечеринку – пусть для нас она не кончается никогда…

В один миг, после его речи, у Штефана вдруг сел аккумулятор – секунду назад ещё работал, а теперь нет. Он, вероятно, продолжил бы свою речь, но вместо этого внутри него что-то решило, что пора прикрыть лавочку и закончил он так красиво, как это вообще возможно было при нынешних обстоятельствах. Он упал, а все вокруг подскочили на ноги. Да, красота требует жертв – а что их не требует?


Не бывает таких каникул, которые не оставляли после себя след, который чувствуешь потом, как минимум, ещё несколько недель. Для того их придумали, чтобы новый учебный семестр казался приятнее, чем он есть на самом деле. Отдых от отдыха. Хотя, когда разговор идёт обо мне и моём колледже, слово «учебный» звучит как насмешка. Я хочу туда два раза в неделю и больше, чем на шесть часов, три из которых провожу в курилке, не задерживаюсь. И всё равно этого, обычно, хватает, чтобы устать, впасть в угрюмое настроение и проклинать эти несчастные два дня, в которые я еженедельно прохожу по одному и тому же маршруту к огромному зданию с перепутанными коридорами. Вовсе не важно, что ты учишь – намного важнее с кем. А таких одногруппников, как у меня, я врагу не пожелал бы.

Я уже знал, как пройдут эти четыре месяца до лета – чтобы предсказать их, не нужно быть ясновидящим. Со Штефаном и Хайдеггером мы будем видеться редко – и почти всегда у кого-нибудь из нас дома. Иногда, если повезёт, будем собираться, чтобы сыграть что-нибудь, но так, как было осенью, уже не будет никогда. А всё остальное время, я проведу один – так, будто всю жизнь этим и был занят.

Однако всё пошло не по плану. Вот и хорошо.

В инстаграме на мою последнюю историю ответила девушка, о которой я уже давно не вспоминал. У нас завязалась сначала дружеская беседа без содержания и смысла, которая затем переросла в спор, а в конце, сам не знаю как, мы договорились встретиться, при условии, что я возьму с собой одного из своих друзей, а она приведёт свою одинокую подругу. Пытаясь выяснить, что же всё-таки произошло, я стал перелистывать ленту наших сообщений, но не увидел ничего: ни следов тёмного волшебства, ни угроз, ни убеждений, а лишь одну женскую харизму, которая даже меня свела с ума и заставила поддаться её требованиям. Чёрт, да она меня даже одеться заставила так, как сама того хотела. И я согласился. Взамен за мою верность, она обещала поцелуй. Ну, разве не чёрная магия?!

На следующий день я проснулся рано и сразу же набрал Штефана. В нём я не сомневался – он был именно тем, кто мог помочь мне справиться с роковыми девушками. Сразу, как услышал его голос на том конце, я пересказал ему вчерашний разговор со своей подругой и объяснил, как сильно мне нужна его поддержка. Никогда не думал, что дойдёт до такого. Это был последний день января, я боялся, что Гёте будут на него свои планы и он найдёт повод, чтобы отвертеться. К тому же, ему сейчас тоже тяжело, особенно после всех тех событий, которые произошли в наш с Хайдеггером день рождения. И действительно, мне пришлось уговаривать Штефана. Я обещал ему небо и звёзды, своё сердце и честь, бесплатный кальян, выпивку и свою безмерную благодарность, которую заслужить могли лишь избранные. На миг воцарилось молчание. Штефан боролся с собой, понимал, что лучше бы ему отказаться, не вмешиваться в мои дела. Но согласился. Закончив вызов, я прикрыл глаза, сжал правую руку в кулак и сказал просебя: «Да!».

Уже через полчаса мы встретились и направились туда, где мы должны были встретить этих двух девчонок. С одной из них я познакомился ещё летом, несколько раз встречался в кальянной и вот, внезапно, мы вспомнили друг о друге. На ней было платье, а на её подруге – очки и джинсы с блузкой. Последняя сразу не понравилась мне; и Штефану, видимо, тоже. Несколько раз он переспрашивал у меня их имена, но так и не смог, или не захотел, их запомнить. Гёте выглядел так, будто вот-вот свалится на бок и уснёт. Чтобы этого не произошло, я старался занять его разговорами, а наши спутницы, тем временем, перешептывались между собой. Путь к кальянной изучен нами до доскональности: каждый угол, каждый поворот здесь вызывает в памяти тяжёлые, но счастливые воспоминания.

Зайдя внутрь, мы сели. Кажется, я никогда не бывал здесь в такое время суток. Курить совсем не хотелось и нашим девушкам тоже, поэтому, кальян полностью занял Штефан, который, как гость, сегодня ни за что платить был не обязан. Пуская в воздух кольца, он подглядывал за нами полуглазом. К тому времени, меня уже совсем не интересовало, чем он там занят. Всё внимание я полностью уделил своей подруге. Разговор у нас шел совсем вяло, почти всё время был занят не понятно чем. Затем, Гёте героически взял инициативу на себя. Он принялся рассказывать нам истории и случаи из своей немецко-украинской жизни: правдивые и вымышленные – одну от другой отличить было не так уж и сложно, не то, что у меня. Обычно, это я занят тем, что развлекаю всех своими рассказами, но на этот раз мы со Штефаном поменялись ролями и он с ней справился отлично, но, возможно, я всё равно справился бы с этим лучше. Вместо этого, я почти ничего не говорил, просто был, как случайный зритель, без которого вполне можно обойтись.

Через полтора часа мы оставили давно выдохшийся кальян и пошли гулять. Я пытался разрядить обстановку шампанским, которое прихватил с собой, но девушки выпили совсем мало и допивать пришлось нам с Гёте. Приблизиться не только телом, но и душой к девушке в платье было не так уж и просто. Пока я предпринимал один неверный шаг за другим, её подруга в очках смотрела на Штефана, но так, будто её интересует лишь то, сколько сигарет по дороге исчезнет из его пачки. О чём думал в это время сам мой немецкий друг, понять было сложно. Вид непроницаемый, на всё он смотрел с равнодушием, пряча свои чувства где-то глубоко в себе. Совсем не то, что я, который все свои пороки считает за достоинства.

Спустя час такой нелепой прогулки, мы сели в трамвай, чтобы проводить наших дам до дома. Проехав немного, Штефан хотел выйти неподалёку от остановки, откуда мог пересесть на автобус до своего района. Я остановил его, умоляя остаться, говоря, как тяжело мне будет без него. Скорее всего, ему просто стало жаль меня и он поддался. Покинув городской транспорт, я попробовал поцеловать свою подругу, но безуспешно. Тогда, я пригрозил ей, что напьюсь.

– Так давай, – сказала она, – ты всё равно будешь пить.

– Так я буду пить от горя. А после поцелуя – от радости.

Но и это мне не помогло. Мы ушли. В пачке Штефана оставалось ещё три сигареты. Он достал одну и протянул мне, вторую прикурил сам.

– Я думал, что ты бросил после того дня рождения, – сказал я, наконец, обратив всё своё внимание на него.

– Я тоже так думал.

– Да уж, – выдохнул я, – теперь можно и закурить. Я говорил тебе, что она обещала мне поцеловать меня, если я кого-нибудь приведу? Извини уж, что побеспокоил.

– Может, тебе ничего не досталось, потому что я не понравился её подруге?

– Вряд ли. Как это ты кому-то можешь не понравиться?! Это как подбросить монетку – пятьдесят на пятьдесят – либо произойдёт, либо нет. Вот, сегодня не произошло. Но у меня ещё есть в запасе время, так что, расстраиваться не из-за чего.

Он проводил меня до дома. Идти около получаса – всё это время, мы не жалея пили сидр, оставшийся у меня в рюкзаке. Мы не говорили про сегодняшнее, а думали о том, что будет через полгода и позже. Я признался ему, что уже давно ничего не писал, перестал жить как раньше, хуже стал чувствовать ритм, потому что мы давно не встречались сыграть что-нибудь. Когда сидр кончился, я сказал, обращая то ли к нему, то ли к себе, то ли ко всему свету сразу:

– Кто я? Печальный ли кусок мяса на кости или великий человек, которого запомнят как того, кто сделал многое для мира и искусства?

– Сам это придумал?

– Не обращай внимания, подобная рефлексия вырывается из меня постоянно. Я ведь остаюсь писателем. А моя работа – ткать из ниток слов полотно историй. Что я и делаю – всегда – даже когда просто гляжу в стену.

– А сейчас можешь?

Я рассмеялся. После такого количества выпитого сидра всё вызывало во мне только истерический хохот.

– А могу. Было, значит, два камня: один друг и другой, получается, тоже друг. Два друга было, вот… Один поехал на море, а там шторм. Его как в этот шторм затянуло, так он там и застрял, а другой, который тоже приехал потом, за корешок зацепился, и не смог его шторм затянуть, обился и стал одним другом довольствоваться. И вот, второй друг, стал старым, очутился в компании таких ветхих глыб, стоит, курит «Кемел» желтый, противный такой.

– Может, «Киев красный»?

– Да-да, «Киев», да и вообще, тем ещё смольным дедом стал он. А первый друг приезжает, гладкий…

– Как приезжает.

– Ну, на шторме берёт и приезжает к старому другу, а тот смотрит на него, и говорит: «Братан, как же ж это так?! Такой я рыхлый стал, вон, уже куски отваливаются, а ты такой гладкий, ровный, вообще не изменился». А дело в том, что море все углы первому другу подравнял, отшлифовал, намочил и всё такое. Что ведь там камню вода, там, соль?! «Я, бишь, хочу таким же быть» – всё говорит тому старый. А первый ему отвечает, в общем: «Я, братан, того, в море и в шторме глаженый. И ты тоже, давай, там, лучше бы в море шел, не боялся, пускался по течению, не цепляясь ни за что там, был бы сейчас таким же молодым и гладким, как и я».

– И что?

– ???

– Что дальше?

– А всё. Мораль такова: что было трагедией, может оказаться удачей, но это, того, от человека зависит.

Мы прошли мимо моего дома, напоминающего руины, заваленные горами прогнивших досок. Он сказал, что к себе домой доберётся как-нибудь сам.

– Последний день января ещё не кончился, а завтра нам в колледж. Встретимся там.

– Может быть, – на автомате ответил я и скрылся за изгородью.

Вечером, я ещё раз вышел на улицу и направился туда, где садилось солнце. Может, всё дело было в том, что местный торговец сидром разбавляет его спиртом, но мне чудилось, что я могу дойти до места, где оно садиться и шагнуть ещё дальше – туда, где солнце не светлое, а чёрное; и жизнь идёт не в тупик, а дальше – так далеко, что исчезает всё, что тревожит разум и отравляет мысли.

По дороге меня чуть не сбила машина. Я рассмеялся и пошел дальше, переваливаясь с ноги на ногу.

Глава 9 Февраль

1. Штефан

Будто человек, сидящий на карантине, я ушел в самоизоляцию, запер себя в крепости собственной комнаты. В этой бетонной коробке с обоями, разрисованными в цветочек, я отдавался поочерёдно всем страстям, которые только способен испытать человек. За короткий, но невообразимо глубокий промежуток времени я пережил историю человечества – от начала и до самого конца. Историю, миллионы раз пересказанную по-разному, и когда уже нельзя было сказать ничего нового, я сделал это ещё раз, написал её движениями тела в ограниченном пространстве и направлением мысли в беспредельной вселенной. Играл музыку с помощью света, проникавшему сквозь настежь распахнутые окна, так соблазнительно заманивающих к себе, подстрекающих выбежать во двор и бежать, пока ноги не повалят на землю, а затем снова встать и направиться ещё дальше. Я фотографировал звуки падающих предметов в момент их неотвратимого касания с поверхностью пола, стен и потолка. На свой аккордеон я снял фильм, а на камере сыграл великолепный вальс. Как нелепо для меня прозвучал бы тогда вопрос: «Где ты?». Разве это так важно, какая улица за окном, город, страна, континент или планета? Это выглядело бы как издевательство. Космонавта, затерянного в звёздах, никто не спросит рядом с чем его можно найти. Но в случае со мной есть одно существенное различие – прекрасное и печальное как кисло-сладкий соус: в отличие от выброшенного из ракеты исследователя, я могу вернуться. Моё заключение, мои путешествия вглубь себя и музыкальные фильмы – всё это звучало для меня как возвратные глаголы, то есть те, которые совершённое действие направляют на того, кто его произвёл. Я заточаюсь, вмуровываюсь в стены. Говорят, что человек познаёт себя лишь тогда, когда его лишают свободы. Но её у меня было больше, чем у кого бы то ни было – в любой момент я мог перенестись в старую, пока ещё живую реальность, в город, который я, как и любой другой в этой стране, я смог бы описать без слов, а с помощью одних только жестов, слёз и смеха. В свободе перемещения больше рабства и зависимости, чем в моей комнате, ограниченной четырьмя углами. Пока я в ней, за своей работой – мир, в котором я нахожусь, безграничен. Город – сам по себе как переменная в уравнении, как х, у или z; и он всегда поделён на ноль – ноль ожиданий, ноль надежд, бесконечность результатов. И даже самая маленькая частица в этой математике может быть размерами со Вселенную; самая простая людская жизнь не уступает масштабами всей человеческой истории. Это верно, по крайне мере, для двоих, стоящих по разные концы повествования – для того, кто слушает и того, кто говорит.

Пока я развлекался абстрактными действиями и вещественными мыслями, Гоголь с Хайди выпивают у меня под окном. Они пришли не вместе, заранее ничего не спланировав, а каждый сам по себе. Гоголь надеялся вытащить меня наружу. Но он не дурак и быстро понял, что так легко ему это не удастся. Тем не менее, далеко уходить не стал. В конце концов, мы всё равно выпили вместе: он снаружи, а я внутри; он ниже, а я выше. Затем появился Хайдеггер. Он как старый актёр, борец с вывихнутым плечом, всё реже и реже стал появляться в главах моей истории и мыслях. Ему следует смириться, что главные роли ему уже не сыграть. Хотя, чудеса случаются в самый неожиданный момент. Кто знает, что ему ещё предстоит совершить. Даже забытый, всё равно, талант может придать силу их голосу, который снова услышат все, а эхо навеки застынет в коридорах истории. Но ему вовсе не нужно было этого. Только сейчас я смог его понять. Он существует в себе, как и музыкальные фильмы во мне. Нам, как людям с одинаковыми болезнями, было о чём погрустить вдвоём.

Я снова не спал всю ночь, а на утро будто бы заболел всеми недугами сразу, но только без самой боли в общепринятом её значении. Меня ничто не беспокоило, хоть в голову и пытались проникнуть тревожные мысли, я держался стойко. Мама, когда мы встречаемся с ней, говорит, что я должен вернуться в колледж. И я пойду туда, сделаю всё так, как она того хочет, хоть и вовсе не разделяю её мнения.

Моё недолгое самовольное заключение в комнате не пошло на вред психическому здоровью, как предполагал папа, всё время пытавшийся отправить меня в магазин за покупками. Наоборот, по тёмным, полупустым коридорам колледжа я шел свободнее, чем раньше и всё время хотелось выпятить грудь вперёд, расставив руки, как человек, с радостью встречающий тёплый ветер и дождь после знойного дня. Я мало с кем говорил, только со старыми друзьями. Мне не нужны были пустые разговоры ни в былые времена, ни теперь, когда я вернулся. Мысли были важнее слов, произнесённых вслух и самое главное, что никому до этого не было дела. Уже казалось, что я смогу быть счастливым здесь. Но затем вспомнил, что осталось совсем мало времени до моего отъезда. Жаль, что такое ощущение постоянного возвращение к прежнему печальному себе не избавиться, как грязь смывается с тела после душа. Но такой способ должен существовать. И я буду его искать, пока хватает сил.

Я надеялся, что в этом мне помогут мои старые друзья, с которыми мы давно уже встречаемся только лишь затем, чтобы обсудить старые времена. Мы снова стали ближе друг к другу и всё это вело к тому, что наша группа вот-вот должна была возродиться. Поспособствовать этому должен был намечающийся в планах и много раз обсуждённый в тесном кругу студсовета «День открытых дверей». По форме, он представлял собой официальную часть длинной минут двадцать, которую периодически разбавляют краткими паузами, в которых студенты танцуют, поют и смотрят бездарно смонтированные ролики. Это был последний проект нашего старого главы, после чего, он уходил в другую жизнь, уже с дипломом. Но покинуть свой пост тихо и незаметно, он не собирался, а потому этот «День открытых дверей» должен был стать самым лучшим за последние пятнадцать лет, которые существует колледж. Не прямо, но убедительно, он призвал нашу группу, а точнее, меня, к участию. И он знал, что если я за что-то возьмусь, то добьюсь результатов. В этом я был похож на него.

Я ждал, я верил, что после этого наша группа… нет, не «воскреснет» – для этого, сначала, нужно умереть, а до такого состояния, увы, никто из нас и все мы вместе пока не дошли. Намного уместнее здесь было бы воспользоваться словом «пробуждение», «das Erwachen». Сон – вот, что случилось с нами в последнее время. Как это всегда бывает, после долгой ночи человек всё равно открывает глаза и видит свет. А пробудившись, мы хоть и вернёмся к тому, чем занимались до того, как впали в после новогоднюю зимнюю спячку, но делать это будем совершенно по-другому. Ведь и мы теперь совсем не те, что были раньше, ещё месяц или два назад. За это время с нами произошли такие изменения, что в строгом смысле, они даже не дают нам право называться старыми именами. Конечно, мы их оставим за собой, только теперь будем подразумевать под ними нечто совсем иное. К «Гёте» теперь мысленно будем прибавлять приставку «new», а «Дворец Альтеркультур» или просто «ДА», название нашей группы в инстаграме, ютубе и так далее, будет исполнять и выкладывать свои песни так, что они меньше всего будут походить на старые ролики и исполнения. Актёры останутся прежними, изменится только содержание их ролей.

Старые новые друзья приняли моё предложение без особого энтузиазма, но и не сказали ни слова против. Я собрал их вместе, мы выпили, а затем, я всё им рассказал, выделяя слово «выступление» высокими интонациями. Можно было подумать, что наше коллективное бессознательное говорит нам: «Я не против, хоть и не за, но готово согласиться на любой движ, кроме голодовки; всё, что угодно, лишь бы не стоять на месте и не страдать». Но мысли о нашем общем разуме у меня на трезвую голову не возникают никогда, поэтому я просто дал им пройти мимо, как всем остальным своим думам. Важен был лишь тот факт, что обросшие паутиной шестерёнки вновь начинают крутиться и двигать механизм нашего творчества, хоть и полностью изменившегося, но не потерявшего своего направления и предназначения.

Моя роль, как и в прежние времена, включала в себя практически все обязательства, которые только могут возникнуть при решении организационных моментов. Так как мы выступали перед девятиклассниками, многих из которых притащили за уши, какарт-директор, только к одному из пунктов нашего бомб-списка я отнёсся серьёзно и решил уделить ему внимание больше всех остальных. А именно: костюмы, в которых мы покажемся впервые перед нашей молодой и впечатлительной публикой, и преподавателями в юбках. Мне нужно было нечто, что удивило бы первых и не вызвало бы бурного негодования со стороны вторых, а заставило бы последних удивиться. Не самая лёгкая задача – не по специальности, но по способностям, принимающая форму азартной игры и вызывающая в воображении самые немыслимые формы и образы.

– Обычно, я за словами в карман не лезу, но сегодня мне придётся сделать исключение, – сказал я троим своим напарникам по группе за кальяном и пивом, – я, правда, растерян, друзья мои. Но сейчас постараюсь придумать что-нибудь. А точнее, постараться вспомнить, как подобные проблемы решили бы те, кто страдал всеми творческими муками задолго до нас.

В отличие от многих своих сокурсников, я не прогуливал пары, но и сидеть на них, выполняя бесконечные задания, чем дальше, тем абсурднее – я не хотел. Так за целый год у меня набралась тетрадь с заданиями и конспектами на неполные пятьдесят листов. В то же время, у меня была и другой блокнот, в котором я собирал свои мысли. Он служил мне зеркалом для идей, в котором отражения не исчезают никогда. И многие часы, пока преподы буквально разрывали себя на куски из-за всякой ерунды, я работал над костюмами – только не пытался их нарисовать, с этим дела обстояли совсем тяжко, а старался описать, исходя из того, что уже существовало: как они должны выглядеть и самое главное, как не должны. При этом давать полную волю своей фантазии я не имел права – все мои усилия не будут стоить потраченного времени, если я своими же руками превращу конкретный план в замысловатые мечтания, которые мы не в силах будем осуществить. Мне нужно было придумать нечто интересное из того, что у нас уже было или, в крайнем случае, из того, что можно было легко раздобыть; превратить простые вещи в волшебные, но не слишком. Не знаю даже: то ли преподы были слишком душными, то ли погода скверной, или это моё вдохновение по свежести было не лучше прокисшего супа, но ничего заслуживающего внимания за целый час придумать я так и не сумел. И на следующий – тоже.

Как оказалось, учебные заведения вообще не способствуют вдохновению. Только по пути домой у меня в голове, напоминающей после дня в колледже расколотой орех, возникло несколько простых образов, воплотить в жизнь которые было вполне реально. Почти весь путь до дома я провёл с безумной улыбкой на лице. А что поделать, когда получаешь, наконец-то, всё, чего добивался долгим изматывающим трудом.

Для начала, я вспомнил о маске Шрека, которую однажды видел в доме у Гоголя. Тогда она показалась мне глупой – но кто мы такие, если и дурачиться будет нельзя?! У самого меня была маска-череп – жуткая и мерзкая, не под каждый Хэллоуин подходящая – то, что надо. Для Хайдеггера оставалось что-нибудь придумать, но забегая наперёд, я представлял его в одной из классических венецианских карнавальных масок с китайским штампом под на обшивке. Называть себя художником – значит становиться самозванцем, чего я хотел. Но не только живописцы имеют право на собственное видение вещей. Я не художник – но я всё равно так вижу. Об оригинальности здесь и речи не идёт, но исполнение – куда важнее, чем новизна.

Сидя у себя дома, я уже планировал, как все мы соберёмся завтра и обсудим актуальные вопросы. Если день представлял собой чёрную дыру, в которой исчезает время и вдохновение, а ночь море беспамятства, которое либо пролетает незаметно, либо тянется долго и мучительно, то вечер представлялся мне теми единственными тремя-четырьмя часами, ради которых имело смысл жить остальные двадцать. В том, что идею с масками все примут с восхищением, я нисколько не сомневался. Об этом я и думать перестал. А вот костюмы – оставались темой, которую всё же нужно было обсудить детальнее за парочкой банок пива. Не голышом же, в одних только масках, мы покажемся перед девятиклассниками, их родителями и учителями – хотя идея хорошая, главное, как я уже говорил, не выходить за допустимые рамки реальности. В конечном итоге, мы решили, что если и дальше за каждым из нас сохранится собственная маска, как в «Бионикле», то на каждом новом концерте одежда будет другая. Важным было создать первоначальный образ, от которого затем мы будем отталкиваться, добавлять в него новые краски и убирать ненужные детали, как это делают художники с карандашными набросками на холсте, которые знают, что в любой момент можно, даже нужно, его стереть, как только он выполнит свою роль и перестанет быть тем, без чего никак не обойтись. Ради этих благородных целей, мне не жаль было позаимствовать у папы один из его костюмов и бабочку, которые ему всё равно за всё проведённое в этом городе время довелось использовать всего пару раз. Его размер самую малость больше моего, но это не так заметно и не суть важно, когда все смотрят на череп у микрофона. Кто знает, может, в этом будет что-то новое: мой сценический образ шекспировского черепа, принадлежавшего когда-то придворному шуту Йорику и который, наконец, сможет дать Гамлету вразумительный ответ, после чего у принца датского не останется вопросов, как и каждого, кто согласится слушать.

Сделав себе кофе, я стал пить его, глядя в окно и растягивая удовольствие так, будто остаток дня был свободен, и у меня вовсе не осталось других дел. Если не обращать внимания на пару-тройку случайных прохожих, то вид моего двора напоминал сцену из постапокалиптического фильма, который зритель внезапно поставил на паузу. Всё время, что в чашке оставался кофе, я думал о единственном различие между реальным миром и выдуманной мною аналогией: в пейзаже за окном нельзя нажать кнопку «Play», как и «Pause». Если и дальше гнуть ту же линию, то рано или поздно возникнет мысль, что таких кнопок и вовсе не было никогда. И то ли фильм завис, то ли я ослеп, или действие перенеслись на совсем другую сцену, а я, как канонический тормоз, остался там, где до самого конца фильма ничего не произойдёт.

И всё-таки что-то изменилось. Среди застывшего пейзажа немого кино возникла фигура, при виде которой из памяти моментально испарились и чашка с кофе, которую уже давно следовало бы отнести на кухню, и прежние мысли о масках и костюмах, многие из которых так и останутся отражениями в объективе памяти навсегда. Это была Настя – в зимнем пуховике не менее привлекательная, чем в купальнике, за те несколько неделю, что я не видел её, постаревшая на целую вечность. Фотоаппарат, совершенно случайно, как раз оказался у меня под рукой – с другой стороны, где же ему ещё быть?! Хоть в реальном мире глаза мои не смогли бы смотреть на неё без прежней злобы, искажающей любую красоту, но через глазок своей камеры я увидел её такой, какой видел когда-то много раз. Вот-вот она могла скрыться и я не медлил ни секунды, нажал на курок, разделся щелчок фотоаппарата – как оказалось, вовремя. Как ни в чём не бывало, не обратив на меня никакого внимания, даже не посмотрев в сторону окна, где как она знала, жил я, Настя прошла мимо. Разглядывая снимок, я решил удалить его – вышла самая обыкновенная фотография, ничего никому не говорившая, даже мне. Перед тем, как нажать на кнопку, она казалась мне совсем иной, хотя сложно было указать на прямые отличия – их были сотни и в то же время, ни одного. Я остался стоять у окна с фотоаппаратом в руках, не осмеливаясь сдвинуться с места. Надолго в моём сознании воцарилось безмолвие и оно напоминало тишину смолкнувших в ветвях птиц.

День, проведённый в колледже, выдался солнечным. Но на что мне это солнце, когда всё время проводишь в тёмных длинных коридорах?! Даже в голове не было света – одна лишь пустота да перекати поле. Только раз я пробовал начать разговор с одной девчонкой, рядом с которой сидел на паре.

– Хорошо, что математики нет в этом семестре.

– Эту тему я уже успела обсудить, – ответил она.

– Разве ты не счастлива? – удивлённо, спросил я.

Она кивнула и задумчиво произнесла:

– Прошло.

– Да, хорошо, что кончилось, надоела уже совсем.

Она широко раскрыла глаза, возмутившись, что её неправильно поняли и уточнила:

– Счастье прошло, кончилось.

После таких разговоров – только с собой и разговаривай.

От вчерашнего вдохновения не осталось ни капли. Хорошо, что я успел придумать нам сценические образы – сегодня с этим я бы уже не справился. Пока я помнил их, мне нужно было поскорее рассказать о своих идеях кому-нибудь, да хоть первому встречному. Я боялся, что если не потороплюсь, то забуду или усомнюсь в значении своей работы, на которую потратил столько времени и сил. И вот, в курилке я встретился с Хайдеггером. Он выглядел ещё более подавленным, чем я. Поэтому вместо приветствия я сразу спросил, что с ним произошло?

– Да всё как всегда, – только и ответил он, – привет, что ли, пойдём, пройдёмся.

Я рассказал ему о костюмах и новых масках, тем временем тёмные коридоры колледжа уходили в прошлое, а перед нами возникали новые пейзажи мёртвой зимней природы. Он слушал внимательно, но сам пребывал где-то вдалеке. Всё как всегда. Его присутствие стало ощутимым только тогда, когда я закончил свою речь. Настала его очередь сказать своё слово. Говорил он долго, но я слушал вполуха и вряд ли пропустил что-либо важное – хоть его слова и были адресованы мне, Хайдеггер посреди разговора мог потерять саму его нить и пустится в долгий монолог, глубинный смысл которого был ясен лишь ему одному. Главное, что я понял: моя идея ему, в целом, понравилась, а это значило, что её примут и все остальные в лице Гоголя и Андрея. Пока Хайдеггер рассуждал о масках, я опустил глаза на асфальт. Сначала считал шаги, а затем представил, что вместо головы на плечах у меня один голый череп, так что и маска никакая не нужна. Мы зашли в подвал нашей старой кальянной и, на разогрев, выпили по рюмке виски.

Мир исчезает в клубах ароматного дыма. Я есть, но меня будто уже и нет. Та дикая часть меня, что осталась на земле, пытается получить удовольствие от современной русской музыки, звучащей в зале. Больше делать нечего. Хайдеггер почти исчерпал себя и те коротенькие темы, которые он пробует предложить для разговора, состоящих из двух-трёх фраз – для меня всё равно, что звуки пустоты, с той лишь разницей, что будь то действительно голос тишины, звучал бы он куда мелодичнее и уместнее. Этот ритуал с кальяном – не что иное, как способ поставить точку в нашей дискуссии по поводу костюмов и масок, а так же красиво закончить этот день. Завтра мы с Хайдеггером и остальными начнём репетировать новые песни. Что из этого выйдет?! Уж точно это будет не хуже того, чем мы занимаемся сейчас и намного лучше, чем если бы мы не сделали ничего.

На несколько секунд музыка смолкла и только тогда я подумал, что во всём полуподвальном помещении кальянной мы совсем одни. Эта мысль родилась в самой глубине разума и природа её была столь же бессознательна, как ужас первых людей перед лесом тёмной ночью. Призрак этот прожил не более доли секунды, но и того было достаточно, чтобы волоски по всему телу приняли вертикальное положение, кожа стала грубой и сморщенной, а рот невольно раскрылся, готовясь уже издать вопль ужаса, но вовремя остановился. В этой краткий миг не было слышно даже привычного бульканья в колбе кальяна. Весь мир исчез. А затем, словно из неоткуда, появился вновь.

Это прошло мимо внимания Хайдеггера. Он не заметил ровным счётом ничего – его заботили какие-то бессмысленные сообщения и уведомления в телефоне, по которым он мельком пробегал взглядом, прочитывая, почти наверняка, лишь первую и последнюю буквы в слове. А может и тех не было, и он просто скролил всякую ерунду в инстаграме. Всё вернулось на свои места, когда заиграла музыка: высокие тона фортепиано, трубы и барабаны. Лица официантки и бармена вновь стали вполне различимы, а не одним большим чёрным пятном – странно, куда они делись и откуда взялись? Под мелодичные аккорды, доносившихся из динамиков, вниз спустилась компания девушек, которые обменивались фразами на поющем и вместе с тем непонятном языке. Хотя, разумеется, это был самый обыкновенный русский.

Перестав клевать носом, Хайдеггер обернулся на девушек, будто те были его подарком на День святого Валентина. Стоит сказать ему «спасибо» за то, что он хотя бы не бросался на них со звериным рычанием и воплями. Я не видел смысла как-то реагировать на его нескромные подглядывания – в конечном итоге, он оставался самим собой. Единственное, что я счёл уместным в ситуации, которая могла закончиться как триумфом рогатого философа, так и его сокрушительным поражением, так это заявить ему, что кальяну – хана и под этим убедительным предлогом ненавязчиво, но настойчиво провести Хайдеггера к выходу, и самому убраться из этого странного места как можно скорее. Делать здесь нам действительно больше нечего – вскоре сюда должны были волной хлынуть школьники после уроков, а это уже далеко не та компания, с которой хочется проводить время.

Наконец, не без усилий, мне это удалось и Хайдеггер, позабыв о новоприбывших злополучных девушках, направился вверх по ступенькам к выходу. На свежем прохладном воздухе его немного покачивало. К перекрёстку, где мы должны были разойтись, наши ноги на автопилоте несли нас дальше. Наши пятки бились об асфальт ровно в такт и неизвестно было, когда же мы сможем остановиться. Мимо нас пронёсся ветхий автомобиль, которого, судя по всему, двигала вперёд исключительно вера его водителя. Прямо за ним проехал, новенький, будто только что из салона, «Volkswagen». Я засмеялся, когда увидел, что оба автомобиля остановились в нескольких кварталах справа от нас у одного и того же дома. Хайдеггеру известно многое обо мне, но только не то, что способно рассмешить меня на ровном месте; но к этому он отнёсся ровно так же, как и к прочему галлюцинаторному бреду, который, как он считал, люди для удобства договорились называть «жизнью». За этот год я увидел столько всего, чего никогда не увижу дома, что теперь и не знаю, как смогу прожить без всего этого. Мой спутник же ко всему, что происходило вокруг, относился по-философски снисходительно, не вникая во внешние детали и выводы делая лишь для себя самого, прекрасно понимая, что вздумай он высказать их вслух, никто вокруг бы не понял ни слова.

Мои глаза встретились с восьмью ступенями перед входной дверью подъезда, а ноги преодолели их в пять ловких прыжков. Только внутри я почему-то заметил, что слишком часто морщу лоб и щурю глаза, а в придачу к этому ещё и выпячиваю губы по-утиному. Предавать этому какое-либо значение мне казалось глупым и бессмысленным, но не обратить на это внимание я не мог. В результате, мне силой пришлось придать лицу здоровое выражение, отчего стороннему наблюдателю могло бы показаться, что его стянули невидимыми резинками. А затем, я подумал о Насте. Моё лицо расслабилось, теперь оно было просто серым. Перед тем, как зайти в квартиру, я перечитал все надписи на стенах подъезда большую часть которых, чего скрывать, сам же и написал. Но и локальные мемы, которые я увековечил на облазившей штукатурке, не смогли рассмешить меня или хоть как-то поднять настроение. Наоборот, я только поймал себя на том, что вдобавок ко всему уже имевшемуся, ко мне пришла ещё и сутулость. Наверное, я выглядел глупо, особенно, учитывая моё внутреннее состояние. Когда вспоминаю, где нахожусь и чем занят, я сам часто себе таким кажусь. Только одна мама встречает меня улыбкой, пробившуюся сквозь плотный занавес вечернего мрака.

Хоть я изо всех сил старался убедить себя и окружающих, что по уши занят чем-то, мне всё равно, на самом деле, было решительно не понятно, что я должен делать. Вроде бы, мне в этом вопрос вот-вот должна была возникнуть хоть какая-то ясность. Но оказалось, что ничего подобного. Раньше, как мне думалось, во всём было больше смысла. Может быть, это действительно мне просто привиделось. Я устал от своей комнаты – все вопросы, раз за разом возникавшие у меня, когда я проводил в ней долгие одинокие часы, неизменно повторяли друг друга, будто застрявшие в каком-то глупом порочном цикле. И ответами на них я так и не разжился. Но и бежать отсюда было некуда – оставалось лишь привыкнуть к скуке и к тому, что былые увлечения больше не вызывают во мне прежних чувств. И смириться с тем, что нужно искать нечто новое, пока ещё никем неизведанное, чтобы окончательно не сошел с ума.

Ближе к ночи, когда привычный пейзаж за окном проглотила тьма, я встал с кровати, так и не сомкнув глаз и сел за письменный стол. Достал чистый лист бумаги и на нём дрожащей рукой написал несколько строк:


Плывёт по течению

Скинутое бремя,

Отравленный шип,

Потерянное время.


Вначале, я хотел сказать нечто похожее, но на родном языке, на немецком. Но слова и фразы в моей голове звучали только на чужой для меня русской речи. Мне стало ясно, что мысли и думы внутри меня сплетались между собой и образовывали слова лишь на одном языке. И попытайся я выразить их по-немецки, у меня бы ничего не получилось. В Берлине, когда я вернусь туда, эти слова станут для меня памятником ушедшей эпохи. А перечитав написанное, я в который раз убедился, что эти строчки так же могут стать моим гимном, ведущим своего автора вперёд, сквозь весь его путь, каким бы долгим тот ни был. Несмотря на пустоту, свистевшую внутри меня, этот короткий стих был напоминанием о счастье, неизменно наступающим в конце, когда течением уносит всё остальное. Даже потерянное время – всего лишь предмет, груз, от которого можно избавиться, отпустив его.

Просидев пару минут в кресле, глядя в почти нетронутый чернилами лист бумаги, я думал обо всём подряд. А затем, одним движением отбросил всю свою нерешительность в сторону, взял телефон в руку и набрал номер. С той стороны донёсся знакомый голос. Напрасно он пытался изобразить удивление и усталость. Даже недовольство поздним вызовом было столь наигранным, что оно не смущало меня, а смешило. Мне ведь известно, что в этот день недели и такое время суток сон к нему даже не заглядывает. Хотя, Гоголь всегда может удивить и в один момент лечь спать как обычный человек, а не по надуманному для себя адскому расписанию, такой расклад представлялся мне маловероятным.

– Да… Чего тебе?

Нет. Ни за что не поверю, что Гоголь в это время спал и мой звонок нарушил его покой. Скорее всего, ему просто не понравилось, что нашелся такой человек, который осмелился вырвать его из привычного ночного одиночества.

– Твои родители спят? – спросил я.

– Наверное… Хотя, кто их знает. Я сейчас у бабушки.

– Скажи, а в том доме, где сейчас ремонт – ну там, где мы собираемся на репетиции – там сейчас кто-нибудь есть?

– Конечно же нет!

– А можно мне тогда приехать туда? Я совсем не могу заснуть, а в том доме, в котором мы всегда встречались мне, почему-то, хорошо. Хорошо, если бы ты тоже пошел туда – получилась бы сымпровизированная вечеринка с ночёвкой. Только это будет тусовка настоящих писателей и никого больше – она принесёт нам обоим много новых слов и строк. Так, как тебе?

Я говорил то и дело запинаясь – сказывалась усталость, накопившаяся за день. Но стоит во мне проснуться чему-то, что древние греки называли «музой», как от сонливости в тот же миг не оставалось и следа. Почему-то я был уверен, что в моём прежнем пристанище, написать мне ничего не удастся, по крайне мере, сегодня. Другие, наоборот, для своей работы ищут места потише, поспокойнее – такие, как своя комната. Но я ведь не роман писать собрался, в самом деле. Чтобы написать песню, сначала, я должен играть. Здесь же сделать это не получится. Творческий процесс – дело шумное. И я должен находиться в гуще событий о которых собираюсь написать, как фотожурналист, работать я могу только на месте происшествия, здесь и сейчас. Договорив до конца, я ждал, что ответит Гоголь, которого я успел так хорошо узнать за эти восемь месяцев. Именно от него сейчас зависело многое, если не сказать всё.

– Тебе повезло, – донёсся голос с той стороны, – сегодня я не против. Приезжай, если не боишься. Мне-то идти совсем ничего, а вот тебе придётся ехать через полгорода в не самый спокойный район, на ночь глядя.

– Сейчас не так уж и поздно, – ответил я, – дождусь маршрутки, доеду, а там уж как повезёт – я не боюсь тёмных улиц.

– Это хорошо. Говорят, что гопники в темноте видят не человека, а окутавшее его облако страха. Того, кто их не боится, они не замечают. Бесстрашных видят лишь другие, такие же, как и они, сумасшедшие.

Его слова я пропустил мимо ушей. Кажется, я уже говорил, что речи Гоголя не всегда стоит воспринимать всерьёз, особенно после заката.

– Я уже выхожу. Приеду, как смогу.

– Давай.

Больше он ничего не сказал и первым закончил вызов. Я оделся и как можно тише прошел мимо маминой спальни. За моей спиной дверь подъёзда захлопнулась беззвучно, будто её никто никогда не открывал. На улице меня встречали, отравленные ядом ночи, старые дворы и город, скрывшийся под покровом темноты. Я был здесь своим и двигался по безлюдным улицам, как по собственному дому. Те, кто спали днём, прячась от солнечного света, выползали из своих нор и жалили тех, кто всё ещё жив.

До остановки я прошел, никого так и не встретив. Несколько тёмных личностей стояли вместе со мной, дожидаясь ночной маршрутки или автобуса. Один из них ели стоял, поэтому не отходил от столба с дорожным знаком, а двое других курили в сторонке. Днём в них не было ничего особенного – такие же как все среди сотен пассажиров, ожидающих своего Харона. Но ночью их облик приобрел неуловимые очертания, от которых становилось не по себе. Ждать пришлось минут пятнадцать среди мёртвой тишины ночных улиц. Затем, появился пустой автобус с сонным водителем, останавливающийся в лучшем случае раз в минуту. Качаясь и пошатываясь, он доехал до нужной остановки и передо мной открылись механические двери. Я шагнул вперёд и очутился на тёмной безлюдной улице, не сразу вспомнив в какую сторону идти. В такое время суток самое страшное – встретить незнакомца на дороге. Несколько раз, завидев фигуру человека вдалеке, я сжимал кулаки в карманах, заострял все чувства, а сердце в тот миг билось быстрее от ужаса и необъяснимой злобы. Вряд ли я сам тогда производил приятное впечатление – выглядел, будто сам вот-вот на кого-нибудь наброшусь. Странно, но мне действительно в голову приходили подобные мысли. Ближе к центру города я не стал бы о таком думать – только неблагополучной окраине и только в это время. Можно себе представить, как она сводит с ума тех, кто здесь живёт. К счастью, я спокойно дошел к дому Гоголя. Меня не могло не радовать то, что на самом деле всё могло сложиться по-другому. Никогда не знаешь, к чему может привести такая дорога. Первым делом, я сказал об этом Гоголю.

– Ага, – сказал он, – только знаешь, не думаю, что дело здесь во времени суток или районе, в котором я живу. Демонов рождают сами люди.

– Да, иногда кажется, что чертей во мне больше, чем в этом городе домов.

Я удивился, когда Гоголь поставил передо мной чашку чая – на него это совсем не было похоже. И только сделав первый глоток, моё лицо сморщилось, но в душе просветлело. Этот чай во всех смыслах обжигал.

– «Русский чай» – коктейль из чёрного крепкого чая пополам с водкой. На здоровье.

И сам сделал глоток из своей кружки.

Справедливо было бы спросить себя: зачем я вышел из дома?! Для чего на автобусе с ночными бродягами ехал в другой конец города, рискуя наткнуться на лихих прохожих и ввязаться в неприятную историю, а то и вовсе на одной из строчек некролога?! Такими вопросами можно мучить себя бесконечно, но вот кто точно не стал бы этого делать, так это Гоголь – в этом сомневаться не приходится. По телефону я сказал ему, что приеду и буду писать. Поначалу, я и вправду верил в идею писательской вечеринки, но для него это с самого начала для этого мои слова звучали так, будто я сказал их по-немецки. Все мои попытки серьёзно написать пару куплетов и поставить их на музыку с самого начал свёл на нет его «Русский чай». После него я свалился на диван, укрытый одной только простынёй, хоть и всё равно пытался написать хоть пару куплетов. Через пять минут я выпил ещё одну кружку чая, перечитал криво выцарапанные в блокноте фразы, затем, вы третью кружку и больше о них не вспоминал. И думать над тем, зачем я здесь, дальше не стал.

В этом доме вечно идёт ремонт и в нём никто в нём не живёт. Его облик зависит от сезона, погодных условий и времени суток. Ночью здесь не горит свет, а в дождь крыша местами протекает. Замой находиться здесь невозможно, но у нас всё равно получалось. Только здесь я впервые увидел, как вода в стакане на столе превращается в лёд. В феврале уже не так холодно как в декабре, поэтому сидеть внутри было более-менее сносно. Стены здесь иногда перемещаются и возникают новые комнаты. Объяснить, почему ремонт затянулся на такое долгое время не смог бы никто. Сам Гоголь говорил, что сначала он не должен был продлиться дольше трёх-четырёх недель. Но затем, всё пошло не по плану. Запоминать, как он выглядит – бессмысленно. Сказать, каким дом будет к легендарной минуте окончания перестройки – задача тоже не из лёгких. Его характер похож на людской – от молодости до старости, он успевает измениться сотни раз. Для него норма – незавершённость, а стабильность – постоянная изменчивость. Мы с Гоголем, Андреем и Хайдеггером сами были такими, потому и лучшего места для нас не сыскать на всём белом свете. А в эту ночь – теплее приюта, чем эти холодные стены, я не смог бы найти.

Гоголь, любивший за выпивкой поболтать, на этот раз молчал, отзываясь лишь тогда, когда у меня возникал к нему тот или иной вопрос, хотя, ответы на них интересовали меня не больше шума ветра за окном. Я говорил, чтобы услышать ещё хоть чей-нибудь голос и вспомнить, что я не один. Но темы для разговоров кончились, а качество моих вопросов с каждым разом только ухудшалось. Наконец, ему это надоело и вместо того, чтобы говорить со мной, Гоголь подошел к ударной установке, взял палочки в руки, и стал бить ими со всей силы по тарелкам, тем временем обеими ногами нажимая на педали хай-хэта и бочки. Затем, когда он начал добавлять в свой адский ритм том-томы и маленький барабан, зазвучали все ударные, к звукам которых он мог призвать. Поначалу, я думал, что он спьяну бесится. Но затем, когда он стал стремительно набирать темп, повторяя один и тот же мотив, в его адском звучании я услышал музыку. Это была ударная тема для песни, слова к которой мы ещё не успели придумать. Но для хорошей песни текст – всё равно, что правильные специи к мраморному мясу или хороший сыр к дорогому вину. Гоголь хоть и был писателем, но знал только ритм, а не слова. Вместе с ударной установкой, он говорил со мной том-томами и тарелками, будто они и были его ртом и языком. «Русский чай» обжигал внутренности, но зато помогал лучше понять эту речь, которую на ходу придумывал Гоголь. От перебоев с электричеством, мы сидели при свечах и фонариках на телефонах, отчего постоянно находились в полумраке. Если закрыть глаза на пару современных деталей, вроде смартфонов и последней модели макбука на столе у Гоголя, то легко можно было вообразить, что находимся мы в чьей-то крестьянской избе в позапрошлом веке. Закрывая глаза, делая глоток «Русского чая», я вижу, как проходят десятилетия, но не меняется ничего. Затем, я раскрыл их, словно вернувшись назад в будущее, и записал на бумаге вслепую несколько строк.

Так прошла целая ночь. Только ближе к предрассветным сумеркам я заметил, что Гоголь куда-то пропал. По этому поводу у меня не возникло лишних тревожных мыслей – всё-таки, это же Гоголь, ему в привычке периодически исчезать. Но он делает это всегда так, чтобы не причинять дополнительного вреда окружающим и на поиски нашего друга никогда не уходит много времени. Вот и сейчас, чтобы найти его, мне понадобилось всего пару минут. Он оказался в своём заднем дворе. Я обнаружил его за рытьём в куче какого-то старого строительного мусора, который забыли убрать. «Русский чай» по-прежнему оказывал на меня своё магическое действие, поэтому я нисколько не удивился столь странному поведению хозяина дома. Он сам позаботится о себе – в этом не приходится сомневаться. А мне же – нужно отправиться под крышу, найти себе какое-нибудь место потеплее и упасть в него, забывшись от усталости хотя бы на пару часов. Как бы я не бежал, усталость всё равно была быстрее меня – она догоняла и обгоняла мои ноги, угрожая вот-вот обрушить мне на плечи всю тяжесть мироздания. Я мечтал о том, чтобы заснуть и видеть сны о своей прежней «Schule», и видеть перед собой Берлин, а не Запорожье, хоть эти два города за полгода каким-то необъяснимым образом в моей памяти слились воедино – в кошмарный непостижимый гибрид. Я мог заснуть; но вместо этого выбрал встать на кривые ноги и по гиперболоидной траектории выйти обратно во двор, где Гоголь, как оказалось, искал лопату. А отыскав её, стал копать – сначала в одном месте, потом, убедившись, что в его подкопе ничего кроме червяков он не найдёт, принялся за другую ямку. Для меня, учитывая моё собственное состояние, и не такое показалось бы в порядке вещей. Дело было в другом – меня внезапно охватило любопытство и справиться с ним было невозможно. Потому, я и подошел к нему и проговорил сквозь сон что-то наподобие: «Что ты здесь роешь?». Если бы он переспросил, не разобрав ни слова моей речи, я бы не удивился.

– Я просто вот о чём подумал, – ответил он, – так, просто в голову пришло. Просто вспомнил кое о чём и вот я здесь. Не заметил просто даже, сколько времени прошло. Утро скоро?

– Да.

– Хорошо.

– Так, в чём дело?

– Да так, кое-что оставил здесь давным-давно. Может, даже ты помнишь.

Бросив копать одну ямку, он принялся за следующую.

– Понятия не имею.

– Ты тогда, вроде, был с нами. Точно, – он остановился, – мы выпивали здесь же, у меня, тогда-то ты с Хайдеггером и Андреем познакомился. Это было в сентябре, кажется, сто лет назад.

– В прошлой жизни.

– Ну ладно, ты хоть помнишь, чем я занимался между второй и третьей бутылкой?

– Я, кажется, тогда был уже мёртв.

– А, ну конечно. Я сам, как сделал это, так сразу и забыл. Было дело, ещё в школе, я издал свой первый роман… всего пару штук, с ошибками, со всеми гадостями. Всего пару штук. Они долго лежали у меня дома и у друзей. Так вот, в ту ночь ко мне пришла идея – между второй и третьей, я взял их и все их закопал.

– Зачем?

– А зачем планеты вращаются вокруг солнца?

– Что?

– Хрен в лицо! Я не помню, куда их дел. Но они должны быть где-то здесь.

– Да сгнили они уже – там ведь бумага.

– Нет, прошло не так много времени – что-то должно было остаться.

Теперь даже мне его занятия показались, выражаясь так мягко, как только можно, необычными. Я вспомнил врачей девятнадцатого века, которые ради знаний выкапывали мертвецов из могил. Только на самом акте копания в земле всё сходство между ними и Гоголем заканчивалось.

Не знаю, сколько ещё я там простоял. Помню только, что вся земля в его небольшом заднем дворике была вскопана и укрыта ямами, словно для посадки деревьев. Из состояния транса меня вырвал стук лопаты, выпавшей у него из рук. До меня не сразу дошло, что он сам её отбросил и на корточки присел не для того, чтобы раствориться во мраке, а чтобы вырвать руками из земли то, что он сам когда-то передал ей. Сморщенная и распухшая книжка в его руках напоминала младенца в строгих, но бережных объятиях акушерки. Только ребёнок этот не кричал и вообще не мог издать ни звука. Страницы и вправду сгнили, на них с трудом был различим когда-то стройный текст. Младенец был давно уже мёртв. Гоголь всё равно, будто не замечая состояния своей книжки, стал перелистывать затвердевшие от грязи страницы. Не знаю, что удалось там ему прочитать – какое-нибудь послание из прошлого в будущее, написанное им в детстве с кучей ошибок. Затем, он бросил книгу обратно в яму, даже не закопав её обратно.

– Я уже говорил, – сказал он, – пока ты лежал с блокнотом на диване, а я играл на барабане, мне вдруг подумалось… к чёрту этот «Русский чай». Ты хоть поспать успел?

– Нет.

Мы оглянулись вокруг и увидели мир, а точнее, вспаханный огород на заднем дворе и деревянные заборы соседей, будто сквозь линзы цвета синего Кляйна. Я так и застыл. А Гоголь, как оказалось, меньше чем я поддался рассветному эффекту. Он так и оставил гнилую бумагу лежать в земле, а сам направился к дому. Какое-то время я ещё находился на планете синего цвета; а затем, развернулся и направился вслед за ним.

В тот день я не явился в колледж. Какое там! Спал до полудня, а когда проснулся, внезапно посмотрел на предметы интерьера гоголевского интерьера вокруг себя и пейзаж за окном с ужасом, и отвращением, словно совсем недавно прибыл в этот варварский край. Тогда, я впервые за долгое время испугался по-настоящему, а не ради красного словца. Чего стоило обнаружить себя лежащим на диване посреди этого страшном в солнечных лучах доме, позабыв, что этому предшествовало. Если бы Гоголь был рядом, то всё это безумие было бы легче перенести. Но он снова куда-то исчез, как всегда, даже не попрощавшись. Видимо, судьбой предначертано мне справляться со всем самому.

Я позавтракал куском сыра и хлеба, которые нашел в хозяйском холодильнике, не подключённым к электричеству, но каким-то волшебным образом сохранявшего свежесть лежащих в нём продуктов. На газовой плите, я сварил себе кофе. На миг, можно было ощутить себя хозяином дома, но я быстро сообразил, что чем придаваться подобным мыслям со скуки, куда лучше их избегать, чтобы после ночи с «Русским чаем» не стало ещё хуже от осознания своего места среди этих развалин.

Покидая этот проклятый старый дом, я не стал закрывать его на замок, а лишь прихлопнул дверь для виду. Всё-таки, не я хозяин и не мне заниматься этим. Да и кто позарится на это незавидное имущество?! Если бы Гоголь заботился о нём, то вряд ли позволил бы себе вот так исчезнуть непонятно куда.

На автобусной остановке, пока было много времени, которое нужно было как-нибудь убить, я достал из кармана куртки блокнот, который взял с собой, чтобы за минувшую ночь заполнить все его страницы стихотворными строками. Только несколько страниц в нём были заняты текстом – неразборчивым, записанным расплывающимися в разные стороны словами и кривыми значками. Так и не увидев автобус в далике, я стал терпеливо перечитывать всё, что успел написать за эту дикую ночь.

Я остановился, только когда подъехала маршрутка. Зайдя внутрь, я покинул этот район. Никогда прежде я не был так возмущён и напуган собственными стихами. В основном, они в произвольном виде описывали все события, случившиеся за последнюю ночь, а так же некоторые видения, о которых я успел позабыть и причины, к ним приведшие. Колёса автобуса катились по асфальту, то и дело, вступая в ямы на дороге. Я думал обо всём написанном в блокноте, пытался придать ему смысла. Но это оказалась непосильным трудом. Абсурдность многих строк была выше моего понимания. Я не мог ничего изменить в своём тексте. Читая и перечитывая его, рано или поздно, забудешь о том, что значит быть человеком и ходить по земле.

2. Отто

Штефан вернулся слишком рано. Обычно, в это время он ещё на парах. Сегодня утром я не пересекался с ним – в этом не было ничего необычного, поскольку ему нет нужды вставать в то же время, что и мне. Но всё равно, перед уходом на работу я не мог побороть свои странные мысли. Я завтракал. И то взгляду моему покажется, что чего-то в доме не хватает, то уши уловят не ту тишину, которая стоит обычно в квартире поутру. На работе я забыл об этом и вспомнил лишь сейчас, когда прежние опасения всё меньше стали походить на дурное самочувствие. Спросить бы Штефана об этом: как прошел день в колледже? И, казалось мне, всё пройдёт, не будет больше лишних подозрений. Он ответит: «там всё хорошо». Но я услышал, как из его комнаты доносится звучание аккордеона. Его группа готовилась к концерту. Я решил ему не мешать. Ведь всё-таки это их время – вижу, как Штефан выходит на сцену и каждый раз для него как новый. Для тех, кто играет для зрителей, этот момент это значит всё: когда в тебя жадно впиваются десятки, сотни пар глаз, ни одно движение не ускользает от их пристального внимания. Приходится проявить все свои способности, без права на ошибку. Я понимал это и потому, услышав, как он играет, не стал стучаться в дверь и задавать ему вопросы.

Я вспоминал себя в молодости, когда был точно таким же, хоть мне и не аплодировали стоя и играть я не умел. Этот звук бьющихся друг о дружку множества ладоней запоминаешь на всю жизнь, до самой старости они не оставляют тебя. Наша жизнь состоит из бесконечно долгих часов скуки и коротких моментов абсолютной чистоты, подкрепляемых частотой волнительных ударов сердца.

В такие минуты, мне хочется верить, что даже все наши ошибки, совершённые нами в прошлом, в конечном итоге, идут нам на пользу. Только в этом городе Штефан раскрыл свой таланты, стал лучше учиться и повзрослел за несколько месяцев как за десять лет. Это помогает мне справиться с чувством вины за всё, что я сделал в Германии из самоуверенности и жадности, из-за чего мы теперь здесь. Меня не перестают терзать демоны прошлого – то, чего я больше всего боялся на родине, нашло меня и здесь, среди этих странных людей, которые так понравились моему сыну.

Солнце выглянуло из-за туч, всё ближе подступал вечер, а отметка градусника за окном падала всё ниже и ниже, хоть и до весны оставалось совсем немного. Пейзаж за окном стал для меня таким привычным, что я не мог уже представить, как выйду в магазин за покупками и на ценниках увижу евро, а стоя в очереди услышу немецкую речь. Случилось то, что Штефан переживал уже давно – это место стало не местом ссылки, а домом. Ни вторым, ни первым – дом он всегда может быть только один, там, где для человека есть место. И моё – здесь, в своей маленькой семье. В Германии никто уже не станет ждать нас с распростёртыми объятиями. Хотя, возвращение на родину неизбежно – если Штефан останется здесь, то его дети захотят вернуться туда, где им не пришлось родиться, в места, от которых мы вынужденно добровольно отказались. Я думал над этим, пока не заметил, что музыка перестала играть. Мне не удалось даже словить тот момент, когда Штефан положил аккордеон обратно на полку. Я встал и направился к нему, чтобы всё-таки спросить, где он был? Колледж он, и я уже в этом не сомневался, прогулял, поскольку вспомнил, что утром не видел его куртки, а это значило только одно – ночью он куда-то уходил. Решительно распахнув дверь, я наклонился вперёд в пространство его комнаты и собирался сделать первый шаг, как увидел, что Штефан лежал на кровати, укрывшись одеялом. Мягкий комок его спящего тела медленно подымался и опускался, а голова покоилась на подушке, выпятив вперёд губы, мирно прикрыв глаза. Я вздохнул и вернул ногу обратно за порог. Сложно было описать мои чувства. Вина, горечь, раздражение, но вместе с ними и пришедшее внезапно смирение, желание улыбнуться. И дополнившая их любовь.

Глава 10 Март

1. Хайдеггер

Он был самым странным из всех моих знакомых.

Однажды, Гоголь пришел на нашу репетицию полумёртвым. Оставшейся его половины было решительно недостаточно, чтобы играть так, как это у него получилось раньше. Отбивать на ударных ритм вполсилы недопустимо даже для репетиции – особенно для репетиции. Тот раз был худшим из всех и это понимали все. Мне пришлось успокаивать Штефана, чтобы тот не переборщил с обвинениями в сторону Гоголя. В любой другой день мне бы не пришлось этого делать – он бы просто не дал себя в обиду, а стоял на своём до конца, не оставив Штефану и шанса в словесной перепалке. Но сегодня, мы просто сошлись на том, что стоит закончить пораньше.

Давно уже мне не было так плохо оттого, что кто-то другой был не в ударе. А хуже всего было то, что Гоголь понимал это, отчего ему становилось ещё хуже, что, в свою очередь, ухудшало настроение мне, и так далее. И всё же, мне было далеко до кислого лица Гоголя, выражавшего такую тоску и отчаяние, что никому из нас с ним не сравниться даже в самые худшие свои дни. Тогда, я предложил ему выпить – сделал это, изо всех сил стараясь скрыть от него свои истинные намерения в чём-нибудь ему помочь, чем бы то ни было. Но разве возможно утаить что-либо настолько явное от того, с кем знаком так давно?! Сразу после репетиции мы решили, что пройдёмся по проспекту и обговорим то, что так его беспокоит; точнее, это я решал, а Гоголь в это время покорно слушал и кивал головой. Я уже стал жалеть о своей жалости и втайне питать надежду, что он всё-таки откажется и пойдёт домой один, пообещав сам во всем разобраться, а на следующей репетиции уже выложиться наполную. Хорошо, что этого всё же не произошло, и он принял моё предложение, иначе впоследствии я в течение многих лет не смог бы избавиться от стыда и вины перед ним за свою предательскую слабость. А так, придётся немного потерпеть и узнать, что за демон засел у Гоголя в душе.

2 .Гоголь

Я вышел в ночь, задолго до отправления поезда.

В это время суток у меня был, пусть и небольшой, но шанс вписаться в какой-нибудь заблудившийся ночной автобус, который отвёз бы меня до вокзала. В два ночи же я мог рассчитывать только на такси. Так почему же я не поехал на нём? Потому что это стоило денег. Каждая копейка, мелкая монетка, залежавшаяся в глубине кармане, была у меня на счету и я не мог позволить вот так растрачивать их впустую. Поэтому, я отправляюсь в дорогу намного раньше назначенного срока. А чтобы определить, где и когда начинался мой путь, то нужно будет копнуть ещё глубже – туда, где исчезает солнечный свет.

Все вокзалы нашей страны, в каком бы городе они ни находились, ночью сложно отличить друг от друга. Особенно это касается больших городов. Когда ты, ни в чём неповинный, растерянный путник прибываешь в эти серые старые здания и знаешь, что тебе придётся провести на них немало времени в ожидании своего поезда, сложно отделаться от острой брезгливости. Здесь насквозь пропитанные миазмами разложения перекликаются со звучанием одного и того же механического голоса, звучащего из динамиков каждую минуту, и со временем становящимся одним целым с покрытым плиткой грязным полом, деревянными сидениями зала ожидания, киосками с пивом и газетами и огромным, на всю стену, расписанием прибытий и отправлений поездов.

Делать нечего. Я падаю на кресло, одинаково удобное как для сидения, так и для сна, и погружаюсь в самые разные своим мысли, которые в такие минуты находят самую короткую дорогу до глубин сознания. Я ныряю в них так, как никогда не смог бы при обычных обстоятельствах. Но в том-то и дело, что во всём, что происходило со мной, было столько же, сколько в моей чашке кофе молока и сахара. Идеи, вспыхивавшие как искры в моей голове, открывали передо мнойтакие истины, которым лучше было и дальше оставаться тайной. Тем временем, пока воображение страдало от ангелов и демонов, нос осаждал такой запах, будто за моей спиной на одном из сидений заснувший, укутанный в чёрные тряпки и потерявший свой древний род аксакал, уже несколько часов как был мёртв.

Я прерываю свой рассказ, делая вид, будто пытаюсь припомнить что-то очень важное, а на самом деле, искоса поглядываю на Хайдеггера, насколько мне удалось его заинтересовать. Мы стояли у стойки возле студенческого кофейного ларька, закрывавшегося позднее всех в квартале. Рассказывать я начал ещё когда мы стояли в очереди, не стесняясь незнакомых ушей, прекрасно зная, что мои слова для них не больше звука и лишь для того, кому они были направлены, несли смысл, заложенный в них. Прерываться на то, чтобы сделать заказ не пришлось – там работала наша с Хайдеггером знакомая – улыбчивая, а в лучшие свои часы, немного грустная, отчего не менее прекрасная. Хайдеггер, не переставая меня слушать, показал ей указательный и средний палец: жест буквой «V» – «Виктория». Это было и её имя, и наш заказ – два двойных эспрессо. Кивнув, она принялась кофемолку, взяла в руку холдер и вставила в кофейную группу. Немного магии и через минуту оба стаканчика уже были у нас. Чтобы описать все свои мысли, мне не хватит и ста жизней, а ему достаточно легко жеста, чтобы получить то, что нужно было нам обоим.

Моргнув, я вновь вспомнил всё, что хотел рассказать Хайдеггеру и продолжил.

В это путешествие я отправился без всякой необходимости. В нём было меньше смысла, чем во всех предыдущих; но всё равно больше, казалось мне, чем если бы я просто остался сидеть дома. Обезумев от пьянящего воздуха ночи, я был готов добираться до вокзала хоть пешком, настолько действительность вокруг меня была мне безразлична. Оказавшись в зале ожидания, я понял, что не в деньгах было дело – я мог позволить себе такси. Но если бы я сделал это, то лишился бы того, ради чего отправился в это путешествие. Я хотел идти пешком: сквозь пустые тёмные улицы. Но, к счастью, на остановку вовремя подъехал автобус и мои шансы на выживание увеличились в несколько раз. Да, ходить ночью по городу небезопасно – именно это в нём меня и привлекало, хоть я и боялся в ту пору это признать для себя самого.

Я рассказал Хайдеггеру о том, что моё путешествие, как я понимаю его сейчас, было ради всех тех вещей, которые в обычной жизни невозможны. Если он хотя бы один раз в своей жизни замечал, что даже сегодняшние новые мысли – лишь копия вчерашних, то ему было бы легче меня понять.

«Как устроен мир вокруг нас?!» – этим вопросом задаётся и отмеченный международными премиями старый профессор физики, и подросток, увидевший нечто, поразившее его по дороге в школу. На него можно ответить одним словом – «сложно». А можно и двумя – «слишком сложно». Мудреца и простака отличает лишь количество слов в ответе, но смысл остаётся одним и тем же.

Когда механический меблировочный голос объявил о прибытии поезда, я вместе со всей толпой вышел на платформу. Тогда же, когда я смотрел на стремительно приближавшийся огонёк вдалеке на путях, мне открылся ещё один смысл моего путешествия – это была магическая, тайная красота. Её образ промелькнул прямо у меня перед глазами за миг, прежде чем воздушный поток от пронёсшегося мимо на огромной скорости поезда заставил меня сощурить глаза. А затем, когда вагоны постепенно стали замедляться, как бы я не старался, найти её я уже не мог. Все мои старые и новые мысли, тёмные образы в лучах скупого электрического света, покрывавшего перрон, лёгкая прохлада и едкий запах дыма со вкусом стали и камня. По отдельности всё это страшно раздражает и утомляет. Но все вместе, они дали мне возможность прикоснуться к тени той магии, что скрыта от посторонних глаз. На её поиски я и отправляюсь. Пусть ждёт меня – я уже в пути.

«Мечта о блинчике – это всего лишь мечта и никогда не сам блинчик. Мечта о путешествии – всегда путешествие». Эти слова я часто повторял просебя в пути.

Своей попутчице, доброй пожилой женщине, я соврал, что каждый уик-энд отправляюсь в путешествие в город, который выбираю случайно, ткнув пальцем в карту. Зачем я сказал ей это?! Тогда, мне никому не хотелось признаваться, что понятия не имею, зачем меня понесло в Полтаву. Даже родителям я сказал, что поехал в гости к другу, хоть никогда я не был знаком ни с кем из этого города. Идеи сами приходили ко мне в голову. Я думал, что знаю теперь многое, о чём не догадывался раньше и сам не знал, откуда.

Полтава – не из тех городов, о которых можно судить с первого же на них взгляда. Это город самодостаточный, ничего никому не задолжавший. Всё, что происходит в нём, думал я по пути от вокзала к центру, направлено исключительно на пользу Полтавы, потому и снимки здесь выходят не самые лучшие. Да, есть несколько мест, где можно сделать отличные фотографии. Но самому городу как будто неприятно из-за того, что его пытаются копировать.

Затем, я рассказал Хайдеггеру, какой я выбрал маршрут. Двигаясь от окраины к центру, я старался держаться в стороне от туристических кварталов. Мне казалось, что я следую по пути, который проходят каждый день сами местные жители, добирающиеся с работы до дома и наоборот. Хотя, тогда я понятия не имел, по каким именно путям проходят ежедневные миграции рабочих Полтавы. Согласно моим убеждениям, центр – это место, куда настоящая культура добирается в последнюю очередь. Я не так часто путешествую, но когда случается такая возможность и настроение, я не изменяю своему стилю исследования новых, незнакомых мест.

Тогда мне показалось, что Полтава – самый уютный из городов, в которых мне когда-либо приходилось бывать. Его скромные размеры, опрятный вид старых кварталов, духовное разнообразие окраин – всё это в один миг покорило моё сердце уже после первых часов ходьбы.

Хайдеггер вряд ли мог разделить мои чувства. Ему нравится больше, когда людей либо нет вообще, как в диком лесу, либо когда их так много, что не протолкнуться, как в токийском или московском метро. Средние, небольшие и немаленькие города были ему неинтересны, и слушал меня он лишь потому, что ему стало совсем уж меня жалко. Да, ему казалось, что это его долг – поддержать меня, чтобы группа не лишилась своего ударника в столь важный для всех нас момент. Он верил, что выговорившись, я снова встану на ноги и буду играть как прежде – разгадать его намерения было не так уж и трудно. Но у меня самого на этот счёт были совсем другие планы.

Я продолжил свой рассказ: есть только один верный способ натянуть на себя шкуру жителя любого города – это сесть в тени какого-нибудь сквера, достать из рюкзака еду и перекусить, не торопясь, наблюдая за тем, как жизнь будет медленно проходить мимо тебя. В такие минуты, все тревогу исчезают. Волноваться во время обеда – вредно для пищеварения. Когда я ем – я смотрю вовнутрь себя, всем телом ощущая вкус блюда. Если твой ленч проходит в тишине и на природе, то оглянувшись вокруг, на миг может показаться, что ты един со всем миром вокруг. И оглядываясь по сторонам – ты всё так же смотришь вглубь себя. Что снаружи, то и внутри.

Дальнейшие мои слова описывали мелкие и незначительные эпизоды, произошедшие со мной во время шестичасового пребывания в Полтаве – даже такого срока для этого города было слишком много. Так, Хайдеггер бы уже давно дошел до дома и занимался бы какими-то своими скучными делами – как же он ненавидел меня за то, что я всё никак не мог закончить, и не давал ему ни единого повода сбежать. Плохо так думать о друзьях, но он был именно таким: предложив помощь, он уже через минуту начнёт раздумывать над тем, как бы поскорее избавиться от тебя. Он страдал оттого, что ему приходится выслушивать мои глубокие размышления про углы домов, потрескавшейся настенной штукатурке и старых детских площадках в полтавских дворах. Кофе мы с ним уже выпили. Теперь, мы ходили по кругу и разглядывали лучики искусственного света уличных фонарей, автомобильных фар и окон жилых домов. Я продолжаю рассказывать, а он слушает, если и отзываясь на мои слова, то только в мыслях.

«Белую беседку» – самую любимую и чуть ли не единственную настоящую достопримечательность старого города я нашел не с первой попытки, хоть затем и понял, что всё это время просто бродил кругами. За это время, я нашел четыре места, откуда открывается отличный вид на город – о нескольких из них вряд ли догадываются даже некоторые местные жители. Но панорама долины, открывавшаяся с беседки, заставила плакать мою больную душу и сердце. Тогда, этот вид показался мне настолько прекрасным, что надолго поразил моё сознание. И, тем не менее, в нём не было ничего особенного, за что можно было бы в него влюбиться, и глаза мои, глядя на него, равнодушно оставались сухими. Но я знал, что хватило бы одной банки пива, чтобы заставить свои неприступные очи прослезиться в унисон с душой. И тогда, я направился на поиски пенного, будто от этого зависела моя жизнь.

Хайдеггер посмотрел на меня – всего на мгновение, но из него вырвался это взгляд, как бы говоривший: и в кого же это ты такой уродился, Гоголь? Тоже мне, любитель раздувать самые обычные вещи до космических масштабов. Заговорив про поиски пива в Полтаве, я вспомнил про свой ром, лежавший у меня дома. Впервые за долгое время, я решил отойти от темы своего путешествия в другой город и предложил продолжить наш познавательный разговор за стаканчиком другим рому.

– Ну уж нет, – сразу же отрезал он, – ты знаешь, мне иногда самому хочется душевно провести вечер. Но если я сейчас выпью, меня стошнит. Вот и зачем оно тебе надо?! Ты что, никогда видел, как твоих друзей выворачивает наизнанку и тебе не терпится насладиться этим зрелищем, а?

Дураков нет, я сразу всё понял. И вернулся к Полтаве – к злоключениям в поисках пива. В будущем все, кому не лень, могут обвинить меня в том, что я всё выдумал и выдавал за реальность то, что было не более чем фантазии и домыслы, прямо указывая на противоречия и неточности в моей истории. А я всё равно буду пересказывать их такими, какие они есть, если мне удастся выполнить хотя бы десятую часть своих планов по покорению литературного мира и кому-нибудь будет дело до того, о чём я говорю.

История, как термин – сама по себе служит обозначением историям вымышленным и невымышленным; поэтому говорить здесь об истине в последней инстанции не приходится. К тому же, прерывать интересную историю по такому незначительному поводу как недостоверность некоторых событий – было бы неправильно и нелепо со стороны слушателя. Уже и не вспомню, когда я подловил себя на том, как сам верю всему, что говорю. Хотя, зачем мне верить, если многое действительно произошло?! Всё это не так важно по сравнению с тем, что Хайдеггер, вслушиваясь в каждое моё слово, переживает эту пивную трагедию как свою собственную.

Через месяц, даже меньше, я получу, наконец, паспорт. Но пока – что мне делать, раз нужно и по-другому никак нельзя?! Да, приходилось идти на унижения: что-то говорить, кого-то просить, как-то выкручиваться. Думать, что добьёшься своего, а в итоге не получить ничего. А Полтава – это город, в котором далеко не с первой попытки можно найти в центре достаточно большой, чтобы там уже попросить доброго человека об услуге: заплатить за товар на кассе. Мне пришлось потратить целый час, чтобы обойти круг и, в конце концов, найти подходящий магазин. Название у него было незнакомое – прежде я таких никогда не встречал, но я так обрадовался, что об этом думал в последнюю очередь. Так много времени на его поиски у меня ушло, потому что я не искал супермаркет целенаправленно, не спрашивал прохожих, а просто обходил квартал за кварталом, в надежде рано или поздно на него наткнуться. С таким обывательским подходом, второе более вероятно, чем первое.

У меня оставалось всего пара часов в Полтаве; и как раз тогда, когда я совершенно отчаялся, супермаркет явил себя. Я зашел в него, не зная, должен ли я радоваться или злиться. Но какие бы эмоции меня не настигли, своё пиво я получил, а всё остальное было уже не так важно.

Дальнейшие мои рассуждения были лишены всякого сюжета, словно его вырезали за ненадобностью. Я пустился в самый настоящий поток сознания, из которого меня нужно было спасать – по крайне мере, это читалась во взгляде Хайдеггера: «не то ещё захлебнётся в собственных словах». Но как простому человеку вроде него справиться с силой воображения такого мечтателя как я?! Пристрелить, разве что, чтобы не мучился. Но даже будь у него пистолет – ему не остановить меня. Я обезоружил бы его, положил на лопатки и кувыркаясь по асфальту, рассказывал бы ему, как я радовался, ощущая сладкий холод банки пива в кармане по пути к альтанке. Мои слова перепрыгивали друг через друга, а точка в конце предложения утонула в необъятных смыслах моих фраз, уходящих в необозримую даль.

Банка пива в руке, перед глазами вид Полтавы – города, в который ни за что не вернусь, а в голове слова, которые я услышал где-то, когда-то очень давно: «Сталкиваясь с силой приключений, путешественник очищается от того, что было спрятано глубоко в его душе, что лежало на ней камнем, ускользая от познания и понимания – но, к несчастью, очищение никогда не бывает полным, и надо всё начинать сначала, раз за разом, всегда. А в результате неистовый путник становится только несчастнее». Я слушал музыку Вивальди, а когда надоедало, русский рэп. Знаешь, Хайди, мне всё чаще кажется, что мы занимаемся чем-то не тем и вместо рок-н-ролла нам следовало заняться хип-хопом, но это уже так, мысли вслух.

Не так уж и долго я просидел, наслаждаясь видом с беседки. Но этого времени мне хватило, чтобы полностью забыть обо всём, с чем я приехал в этот город. Я прибыл сюда за тем, чтобы разорвать в клочья то пространство, что угнетало и сковывало меня. Мне следовало понять это намного раньше.

– Если честно, то я жду не дождусь, когда же ты скажешь: «А теперь о самом главном, из-за чего я начал этот разговор». Или я уже всё пропустил? Если да, то уж прости, в твоём рассказе должно быть хоть какое-то содержание – иначе, к чему всё это?!

– Вот нет же у тебя терпения! Конечно, до самой сокровенной части мы ещё не дошли.

– А, так это было всего лишь вступление… Ты ждёшь, пока я состарюсь или действительно в этой истории был хоть какой-то смысл?!

Хайдеггер терял то, что у него ещё осталось от тех крох терпения, что у него когда-то были вначале. Мне пришлось его успокаивать:

– Я хотел, чтобы ты увидел мир моими глазами – понял, каким всё было на самом деле, каким я был и что чувствовал. Всё это имеет огромное значение. Но в одном ты, кажется, прав. Я действительно слишком затянул вступление. Ещё немного и рассказывать об этом я буду дольше, чем оно происходило.

– Ну, так давай, кончай уже!

Было бы, что заканчивать, – подумал я.

– Слушай внимательно, – сказал я, театрально подняв указательный палец вверх, – то, что я тебе расскажу, должно остаться между нами. Не говорили об этом никому: ни Штефану, ни Андрею, ни одной девушке из твоего гарема. Я могу тебе доверять?

– Конечно, можешь! Давай уже!

– Точно никому не расскажешь?

– Ну…

– Тогда ладно. Вообще, любой другой человек на моём месте не стал бы ничего рассказывать, а то, что произошло, что бы его личной тайной, которую нельзя доверять никому. Но тебе я верю. Да и к тому же, эти события нуждаются в том, чтобы быть рассказанными, иначе призраки той истории разорвут меня в клочья.

– Я слушаю.

Даже заверив его в том, что теперь точно расскажу ему только самое важное – я не сразу приступил к тому, что на самом деле хотел сказать. Если он ждал откровений в следующем предложении, то он попал не на того рассказчика. Чтобы мягко перейти к теме, которую мне так не хочется затрагивать, я должен сделать ещё несколько замечаний о Полтаве. Неблагодарное это дело, но придётся заканчивать, раз я уже начал.

Проблема переполненных маршруток – универсальна для всех городов Украины. Её можно встретить повсюду; как и недовольных подобным положением вещей пассажиров, готовых обсуждать её вслух прямо на месте их ежедневных мучений, на всех языках и диалектах, какие только можно встретить в нашей стране. Мне, как и многим городским жителям, сталкиваться с этим приходится довольно часто. Автобусы и маршрутки со свободными местами – редкость, на которую даже не стоит рассчитывать. И вот, оказавшись так далеко от дома, то же самое явление встречает меня здесь, как будто я и не покидал пределы привычного для себя мира. И всё же, автобус, разваливающийся на части и доверху забитый людьми, мечтающими его покинуть – это всё наша родная страна. Где кончается эта маршрутка – так кончается и мой дом, о котором я так много слышал, но только сегодня узнал по-настоящему.

– Гоголь, прекращай это, – он показал мне экран своего телефона, на котором огромными цифрами высвечивалось время – час действительно был поздним, – уже поздно. Либо ты вкратце рассказываешь мне суть своей истории сейчас, либо я ухожу, и делись своими впечатлениями от поездки с кем-нибудь другим. Мне ещё и спать, когда-нибудь, нужно.

– Я как раз к этому и подхожу.

Все мои длинные рассуждения об автобусах вели к одному парню, который ехал вместе со мной в этом гробу на колёсах, и стоял так близко ко мне, как это было необходимо, чтобы оба мы смогли уехать.

В этой маршрутке был мальчик моих лет, суржиком украинского и русского жалующегося на переполненную маршрутку, на продолжающих вталкиваться в неё пассажиров, да и на свою страну «шо идьот як ца маршрутка». Я спросил его, знает ли он, когда будет вокзал. Он ответил, что тоже выходит там и что нам следует встать на «Богдана».

Как и многие ударники, в душе я был философом. Для меня этот мир был не так просто, как столькие обыватели его себе представляют. Внутри я был мягким и ранимым, хоть за годы, пусть и не многие, но какие уж прожил, она успела стать циничной и беспощадной. И тогда, она и сыграла со мной злую шутку, раз заставила своего хозяина влюбиться в незнакомого чикса в маршрутке, как в фанфиках, которые пишут и распространяют в интернете неудовлетворённые школьницы. Любовь, такая нелепая и беспощадная.

– Ой, Гоголь, боже мой! Только не говори, что в итоге всё закончится какой-нибудь порнографией! Я с тобой разговаривать не буду, если всё действительно сведётся к каким-нибудь твоим извращениям!

– Перестань. Всё не так просто. Сейчас узнаешь, почему.

Мы уже сделали большой круг и подошли к дому Хайдеггера. Мне стало казаться, что сегодня я не вернусь домой вообще. Мой спутник тоже начал подозревать что-то подобное и решил прямо спросить меня о планах на ночь. Я ответил:

– Не важно, где я буду ночевать. Твоё дело – дослушать историю до конца. Если, конечно, тебе на это хватит духу.

– А родители тебя не хватятся?!

– А им-то что?! Ну, не приду домой одну ночь, вторую… Может на третью действительно и хватятся. Они привыкли, им до меня особого дела нет – тем лучше.

– Если хочешь, то можешь переночевать у меня – как-нибудь постараюсь на ходу объяснить это маме. Ляжешь спать сейчас, а утром закончишь историю.

– Завтра у меня уже не выйдет – просто не хватит храбрости. Если не смогу сейчас, то уже никогда.

– Успокойся. Ничего в этом страшного или необычного нет. Расскажешь утром.

– Хайдеггер, мы ведь с тобой друзья. Для тебя я бы сделал всё, что угодно; просто дай мне закончить историю, пока я ещё могу это сделать, разве я многого прошу?!

– Ну, хоть в дом зайдёшь?

– Не могу. Посиди со мной здесь ещё немного.

В его дворе, под скрывшимися за ночными облаками звёздами и луной – чего только ещё я мог желать?

– Опять говоришь, что справишься быстро, а затем разбавляешь свою историю сотней бессмысленных фраз?

– На этот раз, ради тебя, я сделаю всё, чтобы рассказать её как можно быстрее.

В Хайдеггере безумия было не меньше, чем у меня – потому я и знал, что он согласится. В глубине души, не смотря на все его попытки отложить мою повесть до завтра, он знал: история должны быть рассказана до конца. Хотя, где там затерялся тот конец?!

Чико приехал в Полтаву вместе со своей девушкой. Они возвращались домой – я узнал об этом не сразу. Хоть убей, не вспомню, как же называлось тот хутор близ Диканьки, откуда они оба были родом. Помню только, что их электричка отправлялась через полчаса. Парень попросил меня дать ему сигарету. У меня с собой не было, поэтому я предложил ему купить пачку пополам, на что он ответил, что деньги у него с собой только на проезд. Тогда, я купил пачку сам. Я взял самые дорогие, какие только были в привокзальном ларьке. Парень отдал свою спортивную сумку девушке, а сам снял рубашку, сказав, ни к кому не обращаясь, что жарко. И затем, забрал свой «Еверласт» обратно, перебросив его через плечо. Всё время он над чем-то смеялся, то и дело выкрикивал фразы, которые, прозвучи они от кого-нибудь другого, показались бы мне нелепыми и неуместными. Но услышав их от него… да какие здесь могут быть слова?! Я отдал ему сигареты и по-дружески завёл ему руку за плечо. Какие только мысли не проносились тогда в моей голове?! Это было прекрасно и вместе с тем, невыносимо.

За те полчаса на вокзале, мы втроём успели выкурить полпачки и многое обсудить, став близкими знакомыми; хоть я так и не узнал их имён, а они моего. Я даже не думал об этом – казалось, что мы уже знакомы давным-давно, а зачем друзьям лишний раз спрашивать друг друга об именах? Я рассказал им свою историю, а точнее, что приехал в Полтаву из Запорожья и что у меня нет обратного билета – да, я действительно составляя план поездки забыл включить в него возращение домой. Я пришел на этот вокзал чтобы уехать хоть куда-нибудь – если повезёт, то пусть даже и домой. Но следующий поезд обратно отправляется только завтра. И лишь одному чёрту известно, где я буду ночевать сегодня.

Тогда я увидел, как они переглянулись, словно таким образом могли общаться друг с другом. Потом, парень без рубашки вспомнил, что его родители уехали дня на два в другое село. Раз я такой хороший человек, да ещё и путешественник, попавший в неприятности, почему бы мне не поселиться у них за небольшую плату – приключение ведь. Выглядело всё безобидно. Но затем, я услышал цену – она была в три раза больше того, чего на самом деле стоила их услуга. За эти деньги я спокойно мог поселиться и в одном из не самых дешевы отелей в городе. Но, само собой, я не мог отказать, назови они цену хоть ещё большую, чем та, которую я услышал. Его тело высохло и больше не обливалось потом, но место у него затылке, за которое я продолжал держаться, по-прежнему оставалось влажным. Страсть сжигала меня настолько, что я не мог отказаться.

Так я и попал на хутор близ Диканьки. Мои грустные мысли шли за мной по пятам, не давая мне ни единой надежды хоть когда-нибудь от них скрыться. Электричка тащилась ели-ели по аварийной железной дороге, а затем до их дома пришлось идти ещё непостижимо долго. Всё это время я пытался хоть как-то развлечь себя отбиванием ритмов в голове. Я мог вести глупые и несвязные диалоги со своими попутчиками, с которыми мы будто говорили на разных языках, исполняя, параллельно, сложнейшие партии на ударных, даже те, которые в реальной жизни я ни за что не смог повторить. Даже если бы я и умел играть на барабанах на уровне истинных легенд, своего темпа в моих бродяжничествах по свету не было, сколько бы я его ни искал. А ведь ритм – самая важная составляющая музыки; самая важная составляющая жизни.

Их дом казался скучным и серым. Таким он и был – такие можно встретить повсюду, в каком бы уголке мира ты ни оказался, всегда будут такие дома, которые ничем не отличаются от всех остальных. В чём-то различия будут всегда, но в одном, самом важном, они неизменно будут похожи на остальные. На плите у них на кухне стояла огромная кастрюля с овощным супом. Это был наш ужин, который мы разогрели всё в той же посуде, в которой он готовился, разлили по тарелкам и стали есть, запивая чёрным чаем с мёдом из улья их соседки. Деньги за ночь и еду они решили взять с меня вперёд.

Мне показалось, что солнце в тот день село слишком рано. Я ненавидел тьму. Без света я был одинок, кто бы в этот момент не находился рядом со мной. В их хуторе делать было совершенно нечего. Единственная корчма – и у той как раз в этот день был внеплановый выходной из-за запоя всех членов семьи владельца по случаю смерти их сына. Вечер – это время, в которое люди из маленьких городов и деревень вообще забывают о всяческих мирских делах. Был телевизор со спутниковой тарелкой; но мне вообще противно телевидение, особенно, когда нет настроения. Единственным спасением мог стать только интернет. Так, я уставился в разряжающий телефон, беспощадно цепляясь за мельчайший кусок бесполезной информации и совершенно позабыл о том, что в нём имеется специальное отверстие для подзарядки.

Когда телефон вырубился, чтобы хоть чем-то занять время, мы стали играть на кухне в карты и глотали литрами крепкий чай. Вначале нас было трое, но затем, девушка куда-то ушла и остались только мы вдвоём. Нам не о чём было говорить друг с другом, да я произношения наши отличались настолько, что походили на два совершенно разных языка, что приносило одни неудобства нам обоим, поэтому мы просто кидали карты на стол. Его имени я так и не узнал. Он, вроде как, предпринял несколько попыток узнать моё; но я закрыл эту тему, назвав себя Гоголем, объяснив, что этого прозвища будет вполне достаточно и что ему вовсе даже не обязательно называть мне своё имя. Сомневаюсь, что на Земле существует хоть один вменяемый человек, который после моих слов продолжал бы считать меня во всех отношениях здоровым человеком.

В карты, как вскоре выяснилось, я играю куда лучше него. Часам к десяти ему это окончательно надоело и он бросил свой веер из собранных им карт на стол. Меня игра с ним достала ещё часом ранее, но я продолжал, получая удовольствие не от побед, а от того, что сижу напротив него и вижу, как его глаза наблюдают за никчёмными картами в колоде. Хотя, чем дольше я сидел рядом с ним, тем больше даже такая сомнительная радость постепенно сходила на нет. Насколько же пугающим я казался тогда самому себе. Да что вообще могло произойти, чтобы я, внезапно для себя, стал монстром, которому даже собственное отражение в зеркале кажется чужим?! По моему лицу было видно, что я весь сжался от страха, хоть и продолжал играть в карты на пять с плюсом. Парень даже задал мне вопрос, который я перевёл с его говора как: «Не боюсь ли я тёмной сельской ночи, не освящённой ни одним фонарём?». Я ответил ему, что на улице фонари, вроде как, горят. Он цыкнул, будто обиделся, что его слова неправильно поняли. Как же, всё-таки, глупо звучит абсолютно всё, что он говорит.

До этого, я думал, что буду ночевать в одном, по крайне мере, в соседней с ними комнате. Но когда я попросил его провести меня до моей спальни, он вывел меня во двор и завёл в какое-то подобие летней кухни. Размерами она была с маленький гостиничный номер, хоть и хорошо убранный – девушка как раз закончила с наведением там порядка. Для себя же они выделили целый пятикомнатный дом, а на меня оставили какой-то кирпичный сарай. А впрочем, подумал я, так даже лучше. На что я, собственно, надеялся, когда согласился остаться у них?! Что я вообще ожидал от своего внезапного путешествия в Полтаву?! Я был доведён до такого состояния, что готов был рассмеяться прямо перед этим парнем и бессовестно хохотать над своим нелепым положением. К чему я пришел? Что преследовал всё это время?

Всю ночь я не мог заснуть. Перед глазами у меня была голая кирпичная стена со свежей паутиной в каждом углу. За окном: пространство, отделявшее меня от хозяйского дома – огород, на котором всё равно в это время года ничего не росло. Свет в их комнате давно погас, но было ясно, что и парень, и девушка, как и я, не спят, а придаются романтическим страстям. Нас разделял не только дачный участок и стены; между нами как словно вырос целый необозримый мир.

К четырём часам утра моё состояние только ухудшилось. Примерно в это время я увидел, как девушка выходила из дома. Я заметил её краем глаза в окно над своей головой, в которое смотрел от ночной скуки. Она выглядела как тень во мраке; не заметить её было легче лёгкого. Но я всё равно проследил взглядом каждый её шаг, даже не сомневаясь, что это была именно она. Парня можно было понять, раз он влюбился в неё. Она вышла за калитку и скрылась в неизвестном направлении где-то вдалеке, где даже мой взгляд не смог бы угнаться за ней.

С минуту я стоял, прижавшись носом к холодному оконному стеклу и думал, что бы всё это могло значить – в первую очередь, для меня самого? Ещё полчаса у меня ушло на то, чтобы собраться с духом и решиться. Раз девушки больше нет, тогда ничто больше не стоит между мной и этим парнем – чико остался в доме один. Он спит после бурной ночи – в этом сомневаться не приходилось. И я знал, что должен делать: идти к нему – не мог не пойти. У меня не хватало смелости, но ноги несли меня сами. Так я вошел в хозяйский дом, открыл дверь в его спальню. Он лежал неподвижно, укрывшись с голов до ног тёплым зимним одеялом с выемкой посередине. Теперь уже ничто меня не сдерживало – я мог делать всё, что захочу.

Я подошел к его кровати и лёг рядом с ним, залез под одеяло, прислонившись к его тёплой спине. Он тут те развернулся на бок, лицом ко мне, но глаза его оставались закрытыми так, словно он ещё не вышел из сна. Я сразу понял: ему сниться, что я – это она. Я воспользовался этим и поцеловал его в губы. Он крепко сжал обеими руками меня за бёдра, а я в ответ завёл ему руку чуть пониже пояса.

– Гоголь! – взвыл Хайдеггер, – прекрати сейчас же! С меня хватит всех этих подробностей!

– Это ещё не конец.

– Даже не хочу знать, чем всё закончилось! Тем более, что я уже знаю.

– Он долго не мог понять, почему у его девушки такой странный привкус. Он открыл глаза, только когда всё было уже кончено. Эх, видел бы ты его лицо, Хайди!

– Могу себе представить! Ужас.

От испуга, я чуть не сжал зубы и не оставил его навсегда бездетным. Но укусить как следует, притом без всякого вреда, я не успел. Всё равно, он заревел от боли как дикий зверь и подпрыгнул, как был, голышом, на метр вверх, чуть не ударившись лбом о потолок, согнув колени и прижав ноги к тазу. Я смотрел на него снизу, прямо в его огненные глаза. Он так и застыл в воздухе – казалось, так могло длиться вечность. Но внезапно, он одним рывком спрыгнул с потолка и полетел прямо на меня. За доли секунды сработал инстинкт самосохранения – я даже не успел заметить осознать, как мой кулак сжался сам и угодил ему прямо в подбородок. Но даже этого удара, который мог сломать ему челюсть, оказалось недостаточно, чтобы остановить его. Он стал душить меня обеими руками, одновременно раздавая пинки коленями и ударяя своим длинным хвостом.

– Хвостом?!

– Не перебивай.

Мы с тобой сейчас не стояли бы здесь и не разговаривали, если бы я тогда не схватил его за известный конец и со всей силы не потянул в свою сторону. Сам не знаю, чего хотел этим добиться – видимо, в дело вступил страх. Он заревел во второй раз, теперь уже более свирепо, испытав непередаваемую боль. Но я нашел в себе смелость сказать ему:

– Сиди, чёрт, смирно! Иначе хвост оторву.

– За шо ж ты, Гоголь меня так?! Шоб ты бул проклян на сто-пятьсот лет!

– Сам виноват, что привёл меня сюда, – продолжал я, крепко сжимая его за известный конец, – вот я и не устоял. Кажется, теперь мне точно пора возвращаться. Жаль, что не могу забрать тебя с собой – ты мне приглянулся. Не подумай, конечно, что я влюбился в тебя, злая ты сила. Но с тобой, временами, было весело.

– Зарижу тебя! Руки выдру! Теперь уж тебе точно меня не пережить!

– А вот за такие слова я не стану говорить тебе даже «до побачення». У вас – самые скверные условия для проживания, которые я когда-либо видел. Верни мне, дорогуша, деньги; не то сам знаешь, что будет.

Когда он протянул мне пару скомканных купюр, которые достал из шкафчика у кровати, я отпустил его, натянул на себя штаны и футболку. Я понимал, что злоупотреблять его терпением и гостеприимством дальше было невозможно. Но лучше бы тогда я двигался быстрее. Не успел я даже вернуться на летнюю кухню, в которой ночевал, чтобы забрать свой портфель со всеми немногочисленными вещами, с которыми отправился в это неожиданное путешествие, как в дверях появился по-прежнему ничем не прикрытый хозяин дома – теперь уже в руках у него был ужасающего вида топор.

Так быстро, как только мог, я бросился к распахнутому окну. Но и парень был не так прост. В один прыжок он преодолел расстояние между нами. Только чудом мне удалось увернуться от удара тесака, который с первого же раза мог снести мне голову. Лезвие вонзилось в ствол яблони и застряло там. Пока хозяин дома пытался справиться со своим сельским мачете, я бежал что было мочи от него. Но как бы быстро я не переставлял ноги, он успевал сделать два шага, пока я делал только один. Далеко мне было не убежать, а потому, я поставил всё на кон, развернулся и первым пошел на него. Я запрыгнул к нему на плечи и схватил за рога, раскачивая его из стороны в сторону, пытаясь повалить на землю. Но он, в каком-то безумном порыве, пробежал со мной на спине ещё около километра, размахивая топором и вопя на всё село так, что петухи прокукарекали раньше времени. Наконец, он выдохся и свалился на землю. Я встал с него и оглянулся вокруг – неподалёку я разглядел фигуру таксиста, наблюдавшим за всей этой сценой со стороны и страшно напуганного чёртом с длинными рогами и хвостом. Я сунул ему все деньги, которые отобрал у хозяина дома и наказал ему вести себя до Харькова. Уже оттуда, не без помощи своих давних знакомых, я смог вернуться домой. Ну, как тебе моя история, Хайдеггер?

3 .

Хайдеггер

Если хоть в чём-то за всё это время Гоголь мне не соврал, так это в своей решимости не возвращаться домой сегодня ночью. Вот он и рассказал свою фантастическую историю про Полтаву и то, что с ним в ней произошло; и которая странным образом мучила его довольно долгое время. Теперь, Гоголь избавился от своих хвостатых демонов и может отпустить все свои тревоги – если до этого они были в действительности. Я так и спросил его: раз я выслушал весь твой рассказ до конца, зачем тебе продолжать сходить с ума и устраивать здесь цирк? Разве нельзя вернуться домой – пусть и так поздно? Это всё равно лучше, чем не вернуться вообще. Ну, или хотя бы зайдём внутрь, переночуешь у меня.

– Эх, Хайди, я вовсе не так страдаю, как ты себе это представляешь. Точнее, мне действительно плохо, но совсем в другом плане. Я знаю, что со мной не всё в порядке – но это не так плохо. Наоборот – теперь, я чувствую себя просто фантастически кошмарно и это прекрасно. Мне хочется теперь ощутить себя в абсолютном одиночестве, чтобы, наконец, избавиться от него. И я знаю, что сделать это могу только сейчас. И вместо того, чтобы уговаривать меня пойти домой – ты бы лучше порадовался за то, что я освободился от главного врага всего разумного человечества, только смотри, не умри от зависти. Неловко выйдет, если на следующей репетиции окажется, что ударник вернулся в строй, а вот гитарист отправился в нокаут.

– Слушай, а хоть что-нибудь из твой истории правда?

– Хайди! Я ведь много раз тебе уже говорил: зачем портить хорошую историю скучной правдой?!

После этих слов, в приподнятом настроении, Гоголь развернулся и ушел. Действительно, один чёрт знает, куда занесут его ноги и что у него на уме; хотя, из его истории следовало, что даже прислужникам зла это не под силу. А мне, тем временем, давно пора уже ложиться спать.

Глава 11 Апрель

1. Штефан

Одного слова достаточно, чтобы люди, которые знали тебя и те, которых ты сам никогда не знал, запомнили тебя навсегда.

О тех, кто слишком много говорил, я вспоминал как: «Болтун был» и всё тут, даже слова не могу вспомнить из его речи, потому что слова его для меня весили не больше пухового пера. В моём прошлом осталось много тех, к которым всё это относится.

Вряд ли я увижу их ещё хоть раз, они исчезли где-то там, вдалеке, много лет назад и практически перестали для меня существовать. Однако иногда, то в одиночестве тихим вечером за чашкой кофе, то с друзьями за каким-то разговором, они то и дело возникают в моей памяти, как назойливые призраки, которые даже после смерти приносят всем вокруг одни только несчастья. Там они всегда много говорят – в мыслях начинается какой-то дикий звон каждый раз, когда они приходят из глубин моей памяти. Но ни одного слова, когда-либо ими сказанного, я не могу вспомнить и только редкие отрывки их фраз иногда мелькают у меня в голове – перефразированные, потерявшие лапки́ цитаты, почти такие же нелепые, какими они сами были тогда, когда я их знал.

О тех, кто постоянно молчит и от кого разговора длиннее трёх фраз не дождаться, я вспоминаю, как о непроницаемой пустоте, которой они сами себя окружили. О них говорить куда труднее, потому что их молчание означало для всех постоянное, неугасаемое желание исчезнуть. В воспоминаниях за их образы трудно уцепиться.

О себе скажу, что я немногословен и намного чаще говорю в мыслях, чем вслух, ни к кому при этом не обращаясь. И больше всего я общаюсь лишь с такими же как я. Но я не идеален и часто могу говорить много лишних слов. Помню, как Гоголь сказал о Хайдеггере, что он на лекциях он один молчит не как глухонемой, а как тот, кто понимает, что лучше ему молчать. Хотел бы я, чтобы и про меня могли так сказать.

Одного слова достаточно для того, чтобы тебя запомнил тот, кому ты его сказал. Но для Насти их потребовалось целых семь: «Я никогда не относилась к этому серьёзно». Вместо всего этого предложения можно было сказать и одно слово, подчеркнув в нём иронию и издёвку: «Серьёзно?!».

После этого, мне ни о чём не хотелось думать. В моих мыслях образовался вакуум. Единственным, чему я ещё мог посвятить себя, было искусство. И это принесло свои плоды: несколько новых концертов всего в течение месяца и почти полтысячи подписчиков в инстаграме – спасибо за это Андрею, периодически выкладывавшего истории, когда из меня админ бы вышел такой, что новых фотографий приходилось бы ждать целый месяц. Правда, из-за свалившегося на нас сомнительного успеха Хайдеггер, Гоголь и Андрей стали воображать себе невесть что, и на наших репетициях уже не показывать того, на что были способны раньше. Только я в своих мыслях оставался холоден и целенаправлен на больший результат, даже если выбранное мною направление уводило нас в пустоту.

Трое моих спутников, которых я вёл за собой не жалея сил, явно относились к этому путешествую как к забавной прогулке. Они видели мою работу так же, как на неё смотрели все, и просебя говорили: «Это всего лишь хобби». А я отвечал им, даже не словом, а взглядом: «Серьёзно?!». Нет, мой «хоббит» в своём пути туда и обратно неизменно видел тот свет, единственно который подкреплял его жизненные силы, позволяя мириться со всеми невзгодами по дороге и переносить день за днём. И эта разница между нами грозила рано или поздно оставить каждого на своём пути. А как может плыть корабль, если все члены его экипажа оказались за бортом?!

Весна не может длиться вечно, а наступающее за ней лето должно было вернуть меня в те места, которые привычно засели у меня в памяти, как далёкие воспоминания. Но трагедия была совсем не в этом – да что там, простая данность, необходимость вернуться домой. Более чем просто печально было видеть, как наш союз разваливается раньше срока. А началось это, когда один из нас пропал навсегда.


Свет гаснет. Тёмный экран загорается от света прожектора и глазу теперь поддаются образы, которые сливаясь в единую картину, рассказывают истории своему зрителю фантастические истории. Персонажи никогда не встретятся со своим молчаливым наблюдателем – более того, они даже не подозревают, что все являются героями фильма, которые нужны просто, чтобы развлечь нас на следующие два часа.

Иногда, мне кажется, что со своим отцом я могу встретиться только здесь. Да и то, лишь краем глаза, сквозь мрак пустого кинозала, освящённого лишь отражённым от экрана светом. Он так молчалив и сосредоточен, хоть ему и не всегда нравится то, что происходит на экране, он верен своему образу, как герои с той стороны огромного настенного экрана для проектора. Первое время я похрустывал чипсами, вкус которых должен был напоминать крабовое мясо, но в чистом виде это блюдо я не пробовал никогда, потому охотно верил картинке с упаковки. Затем, я потягивал, стараясь не случайно не сёрбнуть, остывший зелёный чай без сахара. А когда кончился и он, единственным, что наполняло мой желудок, были впечатления от фильма. Неудивительно, что с каждой минутой, проведённой в кинотеатре, голод становился всё сильнее и сильнее, а сытость наступила лишь в самом конце, когда финальный кадр сменился бегущей полосой из титров. Мы терпеливо дождались, пока и они закончатся, и лишь затем маленький тёплый кинозал наполнился скупым тусклым светом, чтобы сразу не травмировать наши глаза, привыкшие к темноте. Стройная низкая женщина бальзаковского возраста, одетая в платье, поднялась со своего места и тихо, не нарушая даже теперь интимность обстановки, спросила нас, как нам понравился фильм. Сама формулировка вопроса заставила отца, молчавшего всё это время, дать развёрнутый ответ. И он не стал скупиться на слова, заранее их обдумав, не вставая со своего мягкого кресла, и сказал:

– Фильм – явная и качественная пародия на картины братьев Коэн, Линча и Тарантино. Богатая красками и персонажами, история этого режиссёра остаётся верной его оригинальному авторскому стилю, местами пугая, а порой явно стремящаяся рассмешить зрителя. Если сюжет и «хромал», то великолепная операторская работа сглаживала все острые углы, превращая развлекательную повесть в искусное авторское кино, радующее и взгляд, и вкус настоящего ценителя.

– Бла-бла-бла-бла-бла, пап, – не выдержал я.

– Штефан, а что ты скажешь об этом фильме, – примиряющее улыбнулась эта милая женщина, работающая в этом кинотеатре администратором.

Язык у отца был сегодня подвешен куда лучше моего. По-русски он говорит теперь как на родном, ловко жонглируя словами и образами – для иностранца настоящий подвиг, который был бы не возможен, если не помощь мамы, видео с ютуба и долгих разговоров с коллегами по работе. Он действительно был исключительно одарённым человеком; так, как он, я не смог бы скажет даже по-немецки. Я говорил лишь на языке тех, с кем разговаривал в жизни – грубом, малопонятном постороннему человеку. Поэтому, я ответил без словаря под рукой – так, как говорил на самом деле:

– Мне понравилось. Скучно не было.

Получилось не так уж и плохо. На лице у отца надолго застыла мина уязвлённой гордости. На нём я вижу её уже не в первый раз. Ему она подходила больше, чем мне моя маска-череп и казалась натуральнее любого карнавального персонажа, не уменьшая чудаковатости того, на комвисела. И всё равно нужно было приложить неимоверные усилия, чтобы видеть её у себя в доме каждый день и не скинуть её с лица вместе с парой зубов. В терпимости я был почти так же силён, как и отец.

На улице шел дождь, а зонтов у нас не было, поэтому пришлось задержаться в прихожей кинотеатра ещё ненадолго. В нашем времени образовалась дыра, которую нечем было заделать. Женщина администратор скрылась в одной из комнат, оставив нас наедине с кассиром, глухим к посторонним событиям и словам, о котором забываешь сразу, как отводишь от него взгляд.

– Меня огорчает твоё поведение в последнее время, – сказал отец, – оно мне очень не нравится.

Именно это я и хотел сказать, когда говорил о ничем не заполненной дыре во времени – сущий ад и кошмар. Даже себя я не разочаровываю так, как его; особенно, когда сам не понимаю, что успел натворить.

– Что на этот раз? – спросил я, стараясь думать только о дожде за дверью.

– Пока мы спим, ты уходишь на ночь глядя; возвращаешься только к обеду, совсем забросив учёбу, общаешься с какими-то тёмными личностями, пропадаешь в сомнительных компаниях. Вместо всего этого ты бы лучше подумал о себе, об учёбе, об отъезде, которому пора уже начать готовиться. Ты был в этом городе не так долго и вскоре тебя уже здесь не будет.

«Вот сука!» – донёсся до нас крик пробежавших мимо мужиков, даже не повернувшихся в сторону прозрачной двери, у которой мы стояли.

– Прости, – выдохнул он, мгновением позже, протирая глаза, – я должен был уделять тебе больше внимания и времени – возможно, тогда ничего из этого не произошло бы. Но в самом начале мне было очень трудно – нам всем было – и не многим лучше стало сейчас, появились другие заботы. Я говорю всё это не со злости; я напуган, я переживаю за тебя и это, иногда, приводит меня в ярость. Нам бы сходит к психоаналитику, но свободного времени у меня не так уж и много; я стараюсь проводить его с тобой, и каждый раз надеюсь, что от этого станет легче и мне, и тебе. Хорошо, что мы можем вместе фильмы. Видишь, хоть что-то мы делаем вместе и твой старик ещё не так уж и плох.

Даже когда он говорит, что беспокоится, видно, что просебя он думает: всё идёт как надо. Он плохо меня знает – не будь это правдой, он ни за что не стал бы проводить со мной разговоры, когда мне больше всего хочется этого избежать; особенно сейчас, когда мне некуда бежать. В такие минуты мне кажется, что самой крупной моей ошибкой было родиться в этой семье, где каждый одинок и все друг для друга кажутся незнакомцами, которых вынуждены полюбить, сами до конца не понимаю, за что.

– Может, всё-таки решим: это я разочаровываю тебя или ты меня? Лично мне – всё равно. Я даже никогда не думал обо всём, что ты мне только что сказал.

– Я не шучу.

– И я. Говорю же: меня ничего не волнует, даже этот дождь – ничто не трогает. Я стою здесь только потому, что ты боишься промокнуть.

– Ты знаешь, что в этом городе идут кислотные дожди? У нас даже шапок нет, а под этой «водичкой» мы запросто можем и облысеть.

Дождь, отсутствие дождя – мне было уже всё едино. Что там, что здесь – мелкие удары таранили мне голову, грозясь вот-вот проломить череп. Внутри меня бурлила чудовищная сила, которая взорвала бы моё тело, если бы не успокаивающий шум дождя, тысячи маленьких стрел которого приводили меня в равновесие. Я старался не оборачиваться назад, чтобы не видеть отца, оставшегося под крышей кинотеатра, пока я шел вперёд. Но он сам напомнил о себе, догнав меня и легонько толкнув в плечо. Он натянул затылок своей куртки до макушки и стал двигаться вместе со мной в сторону дома, советуя не отставать. Мне стало легче – на какой-то миг в этой буре всё будто прояснилось. И я последовал за ним.

Проливной дождь – явление такое же недолговечное и мимолётное, как вдохновение или вспышки гнева. Мы не прошли и половины пути до дома скорым шагом, как ливень притих, а затем и вообще перестал идти. Из-за грозовых туч показалась полная луна. Мы с отцом даже остановились и посмотрели друг другу в глаза, почему-то почувствовав себя мокрыми идиотами.

Домой я идти не стал – просто не видел в этом никакого смысла. Отец был другого мнения и ушел с хорошо знакомой мне миной на лице. Однако, за него можно порадоваться хотя бы в одном: он точно знал, куда должен попасть; вернее, не знал, куда ещё ему пойти. А моя свобода перемещения вписывала меня в самые некомфортные условия неопределённости – я знал лишь то, куда точно не должен был попасть в ближайшее время. В конечном итоге, я решил идти туда, куда смотрят глаза, не особо вдумываясь, куда эта дорога могла меня завести.

Всё это повторяется не впервые, но к некоторым вещам привыкнуть невозможно.

Неожиданность – слишком слабое слово, чтобы описать то, что произошло со мной по дороге. На пути я встретился с Настей. Я шел мимо торгового центра и любовался его подсветкой, напоминавшей во время дождя линии на ярких кроссовках, а отражённый свет заполнял всё моё внимание. Издалека я её не заметил и узнал только тогда, когда приблизился к ней вплотную. Если бы только я увидел её раньше, чем она меня, мне легче было бы скрыться, свернуть куда-нибудь за угол, чтобы наши пути не пересеклись. Но теперь бежать было некуда. Мы остановились только подойдя так близко друг к другу, что могли почувствовать тепло между нами.

– Блин, – начала она, – я так рада, что тебя встретила. Честно, даже не ожидала больше тебя увидеть.

– Да… Привет. Я тут просто гуляю. А ты как? Чего нового?..

Каким же идиотом я казался себе тогда – и вопросы задавал соответствующие. Но у неё был собственный взгляд на происходящее. В её глазах я не казался таким уж дураком. С самого первого раза, как я увидел её, она умела удивлять – иногда, не совсем приятно. Настя была такой задолго до того, как я её встретил и оставалась до сих пор.

– А я с Юрой рассталась, – продолжала она, – совсем недавно – несколько дней назад – он меня бросил сразу после измены. Своей. Так взял и… сказал, что… и вот так.

Не уверен, что знаю того, о ком она говорит – скорее всего, об одном из компании своих старый друзей с Песков, но это не точно. Скольких парней, не подозревающих о существовании друг друга, она знала?! Она натянула на себя грустную улыбку, едва сдерживая слёзы. О сокровище моё, чем бы я только не пожертвовал в тот миг, лишь бы только глаза твои оставались сухими.

Впервые за долгое время, по протяжённости равное веку, я протянул к ней руки и положил их ей на плечи. Совершая путешествие во времени, я кивнул на кофейный киоск через дорогу и предложил Насте направиться туда. Ни один напиток, не важно сколько градусный, не успокоил и не привёл бы её в порядок лучше, чем обыкновенный, безалкогольный кофе, выпитый с кем-нибудь, кто согласится её слушать или непринуждённо помолчать вдвоём. Я бы предпочёл никогда её не видеть, но раз мы встретились и теперь уже она повисла на моих плечах, то предложив свою помощь, я бы не принял теперь от неё отказа. Но она согласилась сразу – казалось, что она приняла бы любое моё предложение и пошла бы куда угодно. Она никогда не стала бы просить о спасении вслух, но любую помощь приняла бы с радостью. Я протянул ей стакан с тёплым крепким напитком и она взяла его обеими руками, беря как королева берёт от короля, как нищенка от нищего – от равного к равной.

Какое-то время, мы ничего не говорили друг другу – я размышлял. После того двойного дня рождения Гоголя и Хайдеггера, я будто плыл по кристально чистому течению, по пути ни на чём не задерживая внимания, даже на вопросах, над которыми многие часы корпел до этого и ответы на которые получал за считанные мгновения. Я отпускал их с той же лёгкостью, с которой они приходили ко мне. Я заставил себя думать, что это будет длиться вечно. И мы так никогда не скажем друг другу ни единого слово, но и без этого всё поймём. Теперь, глядя на ту, которая успокаивала одним только своим присутствием и придававшую всему этому долгому путешествию смысл, я испугался самого себя. Зеркало, через которое я смотрел на мир, снова трещало по швам, грозя в любую минуту распасться на тысячи осколков, оставив меня с новым миром наедине.

– Мы долгое время не могли поговорить друг с другом, – сказала она, стоя почти вплотную ко мне и давая даже намёка, кого именно она имела в виду под этим «мы». Затем, она подошла ещё ближе.

Секунда мне понадобилась для того, чтобы понять, какими тёплые чувства она ко мне испытывает. Мы поцеловались и я даже не успел осознать, как же это произошло. Я почувствовал вкус кофе во рту, хоть из своего стаканчика не успел ещё сделать и глотка. Самым неожиданным было то, что я не придал всему этому никакого значения. Даже удовольствие от всей этой нежности было словно навязано кем-то извне. Но я ничем этого не выдал, не давая ей повода неправильно всё растолковать и ввести её в ещё большее уныние, чем она была до этого. Тем временем, с тёмного вечернего неба снова пошел тёплый дождь.

Так мы застряли под навесом кофейного киоска ещё на десять минут, боясь сделать шаг в сторону, чтобы не промокнуть. Если бы только это был Париж или Берлин, которые от дождя становятся только красивее… Но это был лишь центр сырьевой промышленности, наркотрафика и детской проституции на окраине чужой страны. Куда нас только занесло и что свело нас вместе именно здесь? И ведь не сильно это небо, эти капли отличаются от тех, что идут над Римом или Мадридом; романтику этого места мы создаём сами – только для нас двоих. Хоть Настя и не улыбалась, достаточно было заглянуть ей в глаза, чтобы убедиться, насколько ей хорошо. Она вернулась. И достаточно было просто представить, что это время она провела в отпуске, а теперь снова здесь. Так что же, и я, получается, вернулся к ней? Нет, я не поворачиваю назад, ведь двигаться могу только вперёд. То, что возвращается ко мне, становится новым. Я вообще не верю в то, что можно развернуться в обратную сторону; можно просто забыть на время о том, что идёшь только прямо. Старое становится новым, не умирает, а лишь вечно возрождается вновь.

Если взглянуть на часы, то время суток покажется таким поздним, что его с уверенностью можно будет назвать «ночным». Фантастический вечер, начинавшийся чуть ли не как кошмар, из которого хочется как можно скорее проснуться и завершившийся такими невероятными событиями. Хотя, он ещё не закончился, а продолжался, хвастаясь тем неведомым и загадочным, что ещё только ждало нас впереди. Но что бы ни подстерегало нас на пути, конец должен был оказаться чудесным – после всего, что с нами произошло, иначе быть и не могло. Своё путешествие я продолжал уже не один. Мы шли в противоположную сторону от наших подъездов – придём куда-нибудь пешком, а назад будем добираться пусть хоть и на такси.

На пути, мы проходили свадебный салон. Под ним располагается полуподвальное помещение, над окнами которого были сооружены навесы дугообразной формы. На вершине одного из этих куполов лежала маленькая книжечка в синей обложке. Она была раскрыта на своей единственной странице. Подойдя поближе, я прочитал то, что было выведено на ней старательным ровным подчерком отличницы: имя, фамилия и отчество обладательницы с фотографией пухлощёкой, но милой девочки. На обложке было отпечатано большими буквами: «Ученический билет».

Меня поразила не сама книжечка – в ней не было ничего особенного – а неизвестные обстоятельства, которые её сюда привели. Она притягивала меня к себе своим вопиющим выпадением из нормы, нарушением естественного хода вещей. Моей фантазии было явно недостаточно, чтобы представить себе события, которые в итоге привели к тому, что эта книжечка оказалась здесь, передо мной, в таком необычном месте. Вокруг кроме нас не было больше никого. Такая мелочь, как потерянный незнакомой школьницей ученический задел что-то внутри меня. Я осознавал это, ничего не понимал и изумлялся ещё больше. Я держал чужое удостоверение личности в руках, как патрульный полицейский, только без его обладателя перед собой. И я уже не мог положить его обратно. От ступора меня спасла Настя, выхватив книжечку у меня из рук, тем самым разогнав всех призраков.

– Что это?! – спросила она, прекрасно понимая, потому что прочла всё вместе со мной, – ты её знаешь?!

– Нет. Откуда?!

Почему-то, я совсем не думал о той, кому он принадлежал – меня она совсем не интересовала. Всё моё внимание занимал сам ученический.

– Ладно. Выбрось его. Пойдём уже.

Мне, как и ей, хотелось поскорее уйти оттуда – пора было возвращаться домой. Но эту книжечку я выкидывать не стал, а взял с собой. Не знаю, как я объяснил бы это Насте, но к счастью, она об этом не спросила; и больше об этом мы не говорили. Я поцеловал её, когда мы уже прощались, собираясь разойтись каждый к своему подъезду. Я предложил ей встретиться завтра. Она ответила, что подумает и пожелала мне спокойной ночи. Я оставил ученический в кармане куртки и, как обычно, до самого утра не мог сомкнуть глаз. Перед рассветом снова пошел дождь. Только под его равномерный, успокаивающий шелест за окном, разрывающий ночную тишину, мне удалось заснуть.

Проснулся я рано. Даже не позавтракав, оделся и вышел. По картам я нашел школу, в которой училась владелица книжечки. Судя по записям, она была в девятом классе. Это была не так далеко отсюда – полчаса пешком, на автобусе столько же, так уж устроен в этом городе общественный транспорт. И я решил пойти туда перед колледжем, отдать ей билет и, если удастся, спросить, как она потеряла его. В другое время, я, скорее всего, даже не стал брать его в руки, а просто прошел бы мимо. Но этот ученический я нашел в момент самой настоящей радости, которую не испытывал уже давно – не знаю уж почему, но тогда я твёрдо решил его вернуть. Я просто знал, что должен был сделать это и не мог поступить иначе.

Школа находилась в одном из самых безнадёжных мест в городе, но это всё равно не мешало называть себя престижной и среди хаоса одноэтажной застройки, её внешний вид отдалённо напоминает выдержанный стиль. Дорога к ней была грунтовой, а вокруг не было ни одного здания, на котором можно было задержать взгляд – только неуклюжие заборы, пара заброшек и доносящийся отовсюду лай собак. Таких мест здесь хватает и они создают впечатление о городе как о разросшейся деревне. Музыка, которую я слушал по пути – была единственным спасением, только она позволяла забыть о том, где я нахожусь и зачем пришел сюда. Чем ближе я подходил к школе, тем больше я думал над тем, что скажу девочке при встрече. Но ни одна подходящая мысль так в голову и не пришла.

Охранник у входа поинтересовался, кто я и зачем пришел сюда. Я ответил ему, что должен отдать одной девочке её вещь и назвал наши с ней имена, а так же класс, в котором она училась – ни солгав, ни сказав всю правду. Он отвёл меня к расписанию, узнал номер аудитории и проводил к лестнице на второй этаж. До конца урока оставалось двадцать минут. Не хотелось врываться в класс прямо посреди занятия, но и ждать так долго среди этих скучных однообразных коридоров с низкими потолками и стенами, выкрашенными в синий цвет, мне не хотелось. И только тогда я задал себе вопрос: что я здесь делаю? Так и не получив ответа, я стал спускаться вниз.

На первом этаже я встретил мальчика, сидящего на скамейке и внимательно смотрящего в экран своего телефона. Я спросил его, в каком классе он учится; он ответил, что в седьмом и нужную мне школьницу он не знал. Затем, я обернулся и увидел приближавшуюся к нам по коридору девочку и спросил её, в девятом ли она классе?

– Я что, похожа на девятиклассницу?! – тут же звонко рассмеялась она.

Я показал ей книжечку и спросил, знакома ли она с её владелицей. Нет, такую не знает. Тогда, я решил объяснить ей, зачем пришел сюда и что мне нужно. Выслушав меня, она взяла меня за руку и вместе с семиклассником они повели меня к расписанию. Я не сопротивлялся и во второй раз оказался у стенки, плотно завешанной распечатанными листками с объявлениями.

– На втором этаже! – тут же крикнула девочка и повела меня обратно.

Мне не хотелось возвращаться. Я уже жалел о том, что рассказала обо всём этой школьнице, о том, что пришел сюда и вообще подобрал этот проклятый ученический, из-за которого теперь меня гоняют туда сюда. Я уже начал обдумывать план бегства. Остановившись во второй раз у двери нужной мне аудитории, я отдал книжечку мальчику с девочкой, попросив их отдать её владелице. Девочка энергично выхватила у меня из рук ученический и, развернувшись, постучалась в дверь аудитории. В этот же момент на всю школу прозвенел звонок, но я уже стремительно спускался по лестнице, обернувшись напоследок, увидел, как незнакомая школьница входит в класс и скрывается от моего взгляда внутри.

На обратном пути я заметил, что вся школа, а не только стены, были выкрашены в синий: потолки, двери, обложки ученических билетов и даже полы – всё окрашено в грязно-синий цвет и вызывает беспокойство. Как можно находиться здесь целый день и не сойти с ума?! Я прошел мимо мальчика в синей форме, усевшегося на синюю скамейку и охранника, тоже одетого во всё синее. Выбежав наружу и оказавшись в мире, где только небо было голубым, а я не был таким чужаком, лишь по случайному стечению обстоятельств оказавшимся внутри, я смог вздохнуть с облегчением, словно Сизиф, наконец добравшийся до вершины горы со своим камнем.

По пути к этой школе мне всё время казалось, что я почти не спускаюсь вниз и лишь на обратном обнаружил, что она построена в яме и что нужно было подыматься вверх. Не то, что бы это было сложно, но после всего, что произошло, я был полностью истощён и шел медленно, ощущая тяжесть каждого своего шага. В первом же попавшимся киоске я купил сигариллу и выкурил её. Это было на автобусной остановке – на ней я был единственным, кто утром буднего дня никуда не спешит и кто уже успел выполнить свой долг. Не смотря на это, я идеально вписывался в ритм города, не сливаясь, но и не выделяясь из толпы. Автобусные остановки готовы принять любого, независимо от социального происхождения, целей или рода занятий, но с единственным условием – не задерживаться надолго. Остановка – никогда не главный пункт назначения. Главное свойство любой паузы в том, что после неё дорога всего продолжается.

Затем, произошло ещё одна неожиданная встреча. Хотя, с Гоголем так постоянно бывает, что он появляется из неоткуда – чаще всего, когда меньше всего ожидаешь его увидеть. Не успев ступить и десяти шагов от остановки по пути к моему дому, мы встретились взглядами, остановились друг напротив друга, обменявшись сначала удивлённым выражениями глаз, затем вялыми приветствиями, а после и крепкими рукопожатиями, поинтересовавшись друг у друга, что каждый из нас забыл здесь.

– Сначала ты, – опередив меня, настойчиво потребовал он.

Я бы не прочь рассказать ему всё, как было. Вот только с чего мне начать? Да и в содержании и теме всей этой истории я сам никак не разберусь до конца. Поэтому рассказывать ему об ученическом и моём походе в школу мне не хотелось. Из этой истории я убрал всё лишнее и поведал только ту правду, которую мог ему рассказать:

– Я вышел пройтись с утра, покурил и совершенно не ожидал тебя здесь встретить. Так, что ты здесь делаешь?

Я ждал его встречного вопроса: а почему я решил прогуляться так далеко от дома? Случайно забрести сюда было довольно сложно. Но этого не произошло. Поскольку я сам говорю не всю правду, то знаю, когда то же самое делают со мной.

– Да так же. Знаю, не лучшие места для прогулки. Уже жалею, что дома не остался. Так что, Штефан, раз уж встретились, пройдёмся вместе или ты на пары?

По расписанию у меня было сегодня три лекции и все во второй половине дня – примерно через час. Что осенью, что весной – все эти занятия были списаны будто со страниц одной книги. Аудитории в этом колледже не отличались одна от другой – все они вызывали привычно ровные, сонливые чувства. Ничего отталкивающего, но и ничего привлекательного в них не было. А старого Гоголя, вновь принявшегося отращивать волосы, я день ото дня знал всё меньше. Я не ждал от него объяснений, а просто развернулся и пошел туда, куда он вёл меня. В любом случае, в скором времени и он, и колледж вместе со всем этим городом должны были исчезнуть для меня.

Сегодня Гоголь был не особо разговорчив; да и мне говорить не хотелось – это означало бы так или иначе подходить к теме, которую мне хотелось бы оставить нераскрытой. Будет лучше, если вести беседу выпадет ему. Но он молчал, а мне приходилось задавать вопросы, ответы на которые меня не особо интересовали, потому я и не вслушивался в них. Когда настаёт его очередь спрашивать, то я старался отвечать ему как можно короче.

Пейзаж вокруг нас менялся стремительно, но суть его оставалась всё одной и той же на долгие километры, как и битый асфальт на тротуаре у нас под ногами. Ничто не выдавало в Гоголе его истинных чувств. Как я пытался скрыть от него историю с ученическим, так и ему хотелось держать в тайне от меня свою цель, которая была куда серьёзнее моей.

Недавно, Хайдеггер рассказал мне историю, которую приключилась с Гоголем в Полтаве и как долго Гоголь вёл с ним разговор об этом с загадочным, мученическим видом, а в итоге та оказалась просто сказкой, которую он сочинил на ходу из домыслов и полуправд. Но теперь, здесь было кое-что другое, только сложно было понять, что именно. Если бы я только внимательнее вслушивался в его слова, а после задавал нужные вопросы, возможно, тогда мне удалось бы разгадать его быстрее, чем произойдёт нечто ужасное, но я просто не мог поверить, что такое может случиться на самом деле – даже мысль такая не приходила ко мне в голову. Он ведь сам хотел мне обо всём рассказать, только не почему-то не желал сделать это напрямую. Даже выбранный им маршрут говорил о многом; но в то же время ничего для того, кто не слушает и не хочет услышать.

Заговорившись о чём-то маловажном, мы и не заметили, как прошли мимо рядов девятиэтажных домов, детсада, спортивной площадки, кафе, сауны, какого-то храма, морга, продуктового магазина. И остановились только у аптеки. Я остался снаружи, а Гоголь зашел внутрь, пробыл там не больше пары минут и затем мы пошли дальше, хотя после этого практически перестали разговаривать. Через десять минут мы встали у ещё одной аптеки и он снова зашел в неё. Меня это заинтересовало и насторожило, но я по-прежнему все главные свои мысли держал при себе – мне лучше молчать, напоминал я себе. Выражение его лица ничего хорошего не сообщало – впрочем, как и всегда. Перед входом в третью аптеку что-то в его взгляде переменилось и явно не в лучшую сторону. Увидев мой озабоченный взгляд, он показал мне пластинку парацетамола:

– У других аптек кончился парацетамол этой марки, а я покупаю только его. Нужная вещь, всегда пригодится. Пойдём, мне нужно ещё купить капли – здесь их уже нет, зайдём в ещё парочку.

– Ты ведь не за этим пришел сюда. Аптеки есть и возле твоего дома, незачем было ехать в этот район через полгорода.

– Я ведь сказал, что просто гуляю. Я думал, тебе тоже это нравится, раз ты стал прогуливать пары и забрёл так далеко просто так, как и я. Или ты это делаешь только из-за своего образа?

– Почему это «стал» и что ещё за образ? Я вообще не понимаю, о чём ты говоришь. Что с тобой?

– Да так. Просто даже я в последнее время стал появляться в колледже чаще, чем ты.

– Ага?! И сколько пар ты посетил за последнее время?

– Я не хожу на лекции, я просто говорю, что чаще появляюсь в колледже и слушаю всё, что о нас там говорят, читаю всё, что о нас пишут в инстаграме и ютубе.

– И что же о нас такое говорят? Не припомню что-то такого.

– Шутишь. Да о нас стали говорить даже чаще, чем про запах изо рта этого препода, как его, Каратова. Раньше, я думал, что ты просто претворяешься – то ли из скромности, то ли из глупости; но теперь я вижу: ты реально слепой и глухой, раз не замечаешь ничего, что происходит прямо у тебя под носом. Даже Хайдеггер с Андреем об этом говорят, а ты – не слышишь.

– Что говорят? – мой голос, неожиданно для меня самого, притих. Я видел лишь расцветающий цветки на деревьях и ощущал только первый тёплый ветер, разносивший тысячи запахов, не обращая внимания на улицы, здания вокруг и на его внезапную вспышку злости.

– Штефан, – выдохнул он, – о тебе, даже не о нашей группе, а именно о тебе говорят везде. Про тебя ходит масса слухов и рассказов. Ты сам чуть ли не стал для всех легендой – наверное, первой и последней в своём роде в истории нашего скучного колледжа. И ты на самом деле не слышишь шепота у себя за спиной, не замечаешь ни завистливых, ни восхищённых взглядов. Я обещал Хайдеггеру не рассказывать тебе об этом, но пошел он к чёрту – я тоже просил его не говорить тебе о моём путешествии в Полтаву. Как-то раз мы говорили с ним о том, что ты нам рассказал – уже и не вспомню, что именно – но тогда он признался, что даже немного завидует тебе, немцу, иностранцу, который во всём лучше нас; и только из-за восхищения тобой он не стал покидать группу, стараясь во всём копировать тебя. Ты здесь и года не пробыл и ничего из ряда вон не совершил, но вот, сколько шуму вокруг себя поднял. И говоришь, что ничего не замечаешь – делаешь вид, что ничего не понимаешь. И как только тебе, простому парню, удаются такие чудеса?

Одет я был в удобную, но не в самую новую куртку, кроссовки, в которых я ходил ещё до того, как переехал в этот город, зимние штаны, которые давно пора сменить на весенние. От меня не пахло, я всё время пытался держать свой внешний вид в порядке, но я не был уверен, что хоть кто-нибудь из прохожих задержал бы на мне взгляд. В голове у меня иногда рылись странный, но чаще всего, самые обыкновенные мысли и желания, а в планы на сегодня, завтра и так далее, не было ни единой заранее обдуманной задачи. Среди людей я всегда был таким же, как и все, и редко думал, что кто-то считает иначе. Что нужно, чтобы стать легендой? Честно, я не знаю. И никто не знает.

Поэтому я просто не поверил ему тогда – впервые ли Гоголь заврался так, что потерял последнее чувство совести?! Когда он наговорил мне всё это, я ничего ему не ответил и мы пошли дальше, в тишине, заглушал которую, разве что, гул машин да гомон прохожих. Если Гоголь по-прежнему считает себя писателем, то это его работа – искать слова там, где они нужнее всего, а не моя. Может, он и обо мне когда-нибудь напишет книгу, или хотя бы рассказ. Если даже это и было правдой, то я не хотел становиться тем, за кого он меня считал – тем, кто удостоился славы, ничего для этого не сделав. Я просто жил и играл в группе лишь затем, чтобы дальше жить было интереснее. И я думал, что все остальные, включая Гоголя, остаются со мной по той же причине – только потому, что им это самим нравится.

Гоголь снова зашел в аптеку. На этот раз меня совершенно не интересовало зачем. Отчего-то теперь я мог думать только о себе и больше ни о чём. Гоголь славный парень и даже, отчасти, талантливый, и имеет собственную голову на плечах. Потому, я позволил ему заниматься своими делами как он сам того хотел и ни во что не вмешивался, даже не обращал на него внимания.

Лишь несколько дней спустя я стал думать о том, что, возможно, не хватило всего нескольких слов, а то и всего одного. И этого оказалось бы достаточно, чтобы остановить его? Но я совсем не находил слов – казалось, что они совсем позабыли о моём существовании или я о них. Если Гоголь и испытывал нечто подобное, как я, то старательно умел это скрывать. Несколько раз он ещё мне улыбнулся, пытаясь этим призвать меня к некоему мифическому «расслаблению», в котором бы растворились все мои тревожные мысли; но не мне это нужно было, а ему. Он пытался шутить, но выходило у него так, что смешной можно было назвать, разве что, попытку, но всё равно он оставался в этом лучшим из нас.

Когда он решил, что наши дороги расходятся, я не стал возражать. Я был не против, когда он, на прощание, пару раз насмешливо хлопнул меня ладошкой по щеке, а затем обнял по-медвежьи. А когда он развернулся и стал удаляться, не оборачиваясь – я легко мог смотреть ему в спину, потому что всегда знал: ничто не исчезает и не уходит бесследно. С моей стороны, это было эгоистично и высокомерно – говорить в бесчувственно-белую пустоту реальности, что я знаю о ней что-то. Почему-то, я подумал, что больше никогда его не увижу, но отмахнулся от этих мыслей, самому себе не поверив. Не может такого быть, что он мог просто развернуться и больше никогда не вернуться.

В тихий мир, который только начал набирать сил и расцветать в лучах ленивого солнца, ворвался страх, сопротивляться которому не было смысла. Весть о случившемся накануне дошла до нас не сразу – всё стало ясно лишь спустя несколько дней. И самое ужасное: все, кто мог не дать этому произойти и предотвратить трагедию, не сделали ничего.

Когда мне сказали об этом, я не сразу понял, о чём речь, а затем не поверил – мало ли на Земле шутников без стыда и совести?! А когда до меня дошло, что никто и не думал смеяться, я не почувствовал ничего. Настоящий ужас приходит со временем, бессонной ночью, много времени спустя. Он всегда застаёт там, где от него уже не спастись, не спрятаться и бьёт туда, где больнее всего.

Это было вечером, спустя пару дней и тысячи событий после последнего нашего разговора с Гоголем. Я как раз закончил реферат о социологическом позитивизме в туризме. Всё в то ленивое предзакатное время вело к тому, что бы я лёг спать пораньше – но только для того, чтобы выспаться, а чтобы дышать мне стало свободнее после стольких бессонных ночей. С того момента, как мы расстались с Гоголем, я не виделся ни с кем из нашей группы, но ни на секунду не переставал думать о них и о нашем деле. Я думал и тогда, ложась в кровать и вот-вот собираясь уснуть. Затем, раздался телефонный звонок. Я редко получаю важные новости именно от него – чаще от Андрея или Гоголя. Мне хотелось побыстрее отделаться от него, чтобы пойти на долгожданное свидание с одеялом и подушкой, а завтра я уже предвкушал, как пойду в гости к Насте, оставшейся дома одной. Ритм и настроение моей жизни ничто не должно было нарушить. И тут он сообщает мне, что Гоголя больше с нами нету. Я непонимающе переспросил и добавил, насмехаясь, а куда же он подевался, чёрт такой? Он ответил, что его больше нет нигде – он стал единым с миром, историей, памятью – со всем, что не дышит. А затем, так же неожиданно, как и позвонил, бросил трубку, услышав, что я сказал ему на это. Я сказал, чтобы он не морочил мне голову и подлатал своё дырявое чувство юмора; рассказал ему, как на днях виделся с Гоголем и что тот чувствовал себя отлично. Голос у меня был насмешливый и самодовольный – всё это должно было привести его в бешенство. На месте Хайдеггера, я бы кричал и грозился прикончить того, кто посмеялся над этим, наплевав на разделяющие нас километры. Но вместо этого, он избрал многозначительное молчание коротких гудков окончания вызова.

В ту ночь я так и не заснул, хоть и соврал, если бы сказал, что это из-за Гоголя. Тревожные мысли всегда найдут меня и лишат сна, не замечая моих зажмуренных глаз, прижатых к подушке. И холодный весенний рассвет я встретил с дрожащими не от холода губами и невидящим от усталости взором. Я думал, а что, если одного из нас действительно больше нет с нами? Мысль была настолько дикой и невозможной, что даже не вызывала никаких эмоций. Весна, тем временем, эгоистично призывала всё вокруг к жизни. И меня, отыскавшего, наконец, силы для сна, она не обошла стороной.

Следователь, будто подражая погоде за окном, был безучастен, живее всех живых и не при делах со всей этой историей – хороший эмоциональный барьер. Оставаясь в стороне, он исполнял свой профессиональный долг, но не более того. Разговор с родственниками и знакомыми, в которые входил и я, был формальным и непринуждённым. Мы дали свои показания полиции, правдиво ответили на все вопросы и больше для них были не интересны. Дело было для них простым: самоубийство на почве затянувшейся депрессии, хоть он и ничем не выдавал свою душевную болезнь. Бывает, что люди уходят из этого мира без видимых на то причин. Они собирают весь накопленный за жизнь опыт и отправляются туда, где он вряд ли им пригодится и обратно больше не возвращаются. Так глупо, что это кажется какой-то нелепой вымышленной историей. Какое странное чувство юмора у реальности, позволившей такому произойти.

Тех, кто близко знал того, кто уже не покажется на людях, следуя советам психологов, учебный отдел освободил от занятий до начала экзаменов. Но я всё равно ходил. Если бы не бумажка, позволявшая мне не видеться со своими одногруппниками в естественной для нас среде, то вряд ли бы меня видели на парах так часто. Я снова почувствовал интерес к учёбе и это оказалось совсем не во вред моей творческой деятельности.

Слухи и легенды, подкреплённые фактами, разбрелись по коридорам университета как вирус, но мало у кого хватало смелости обсуждать их напрямую с нами. У меня было достаточно решимости прямо ответить на все вопросы – но их никто не задавал, даже те, от кого я в первую очередь ожидал их услышать – это было оскорбительнее всего. Будто бы все забыли о Гоголе – так, словно его и не существовало. Преподы пропускали его фамилию при перекличке по журналу и, как рассказал мне один его одногруппник, только однажды молодая преподавательница прочла его фамилию, не услышала ответа и поставила метку «отсутствует». Лишь затем лицо её побагровело. Очень сложно перестать числиться в журнале группы, поэтому в нём после шестёрки по счёту теперь всегда идёт восьмёрка.


Большая перемена в колледже – словно какое-то время «Ч». Ещё минуту назад в этих коридорах стояла мёртвая тишина, а теперь, отовсюду слышится шум и людские голоса.

Мы находились в самой оживлённом месте – в студентческой кафешке, – но сидели в стороне, на самом крайнем столике, прижатом к глухому углу так, что все события проходили мимо нас стороной. Мы сидели вчетвером – это число не уменьшилось: я, Хайдеггер, Андрей и Настя. Не удивлюсь, если каждый из нас в тот или иной момент считал себя лишним; но ненужных здесь не было. Больше всего я жалел, что окружил себя такими прекрасными людьми, что стал в них нуждаться; но с другой стороны, я мог гордиться собой, если после пройденного пути я стал таким же нужным для них, как и они для меня.

Все мы пьём кофе: одна со сливками и с сахаром, другой просто со сливками, третий только с сахаром, а я – чисто чёрный. Чашки стоят на столе перед нами, но мы к ним почти не притрагиваемся. Они нужны, скорее, для того, чтобы просто иметь право сидеть здесь и молчать. Как никогда меня радовало, что большая перемена не такая уж и долгая и вскоре всё это должно было кончиться – прозвенит звонок и снова станет обычными студентами, каждый на своём курсе и между собой почти ничем не связанные. И это не зависело от того, успеем ли мы допить кофе или нет; давно я так не ждал окончания наших совместных посиделок.

Когда до конца перемены оставались считанные минуты, заговорила Настя:

– Короче, у меня есть идея – у дяди есть гавайские барабаны – я смогу попросить их у него. Я сыграю на них.

– А ты справишься? – спросил я, – по ним нужно не просто бить, а чувствовать ритм. Это не так просто, как кажется со стороны.

– Я потренируюсь. Ничего сложного, думаю, смогу – я буду стараться.

Она сидела рядом со мной, а Хайдеггер с Андреем напротив. Мы оба посмотрели на них, а они отвели взгляд, уставившись каждый в свою чашку со студёным кофе. Я ждал, что же скажут они. Уже когда прозвучал долгожданный звонок и я отчаялся дождаться от них хоть какого-нибудь ответа, готов был принять их молчание за согласие, Хайдеггер подал голос:

– Как вы можете говорить об этом?

Тут проснулся и Андрей. Он окинул Хайдеггера таким многозначительным взглядом, что его можно было принять за поддержку его непонятного возмущения, но так же и за тихую мольбу не начинать то, что никуда его не приведёт. Но кому, как не мне, он был обращён в первую очередь, как предупреждение. И я понял его правильно.

– Я не знаю, есть ли смысл и дальше играть, – продолжал Хайдеггер, – к тому же, мы уже опаздываем. Не будем больше обсуждать весь этот бред. Пойдёмте.

– Ты хочешь уйти из группы сейчас?! – уточнил я, решив, что пары могут и подождать, – нам остался всего один концерт – после этого всё может идти, как пойдёт, но его мы сыграть должны. Ты не можешь бросить нас теперь – ты нам нужен.

– Я не сказал, что ухожу. Но если хочешь, то можешь найти мне замену, как ты это сделал с Гоголем. Я готов позвать знакомую гитаристку, которая с радостью сыграет с вами. А если и Андрею станет тошно рядом с тобой, то я уже догадываюсь, на кого ты можешь заменить и его, лишь бы дать свой последний треклятый концерт. Незаменимых людей нет, ведь так? Только он и нужен тебе, этот концерт – и больше никто.

– Ещё раз вспомнишь Гоголя при мне в таком ключе, – предупредил я, – и получишь от меня. Замены ему нет и быть не может, но мы должны играть. Гоголь знал, что значит доводить дело до конца – только потом можно расстаться с ним, когда всё уже кончено. И он, окажись на моём месте, так же сделал бы всё, чтобы дать этот концерт.

– Тогда, почему он сделал то, что сделал сейчас, а не после этого твоего «концерта»?! Ты хоть читал его роман? Ну, конечно, во всём мире только я один прочитал его до конца. В этом весь ты – говоришь о том, чего не знаешь и продолжаешь идти, когда самое время остановиться.

Тут я уже не выдержал. В тот же миг, я встал и поднял кулак, угодив ему прямо в нос. Но одного удара оказалось недостаточно, а второго сделать он мне не позволил.

– Ну, немец, – прошипел он, – попался бы ты мне в сорок третьем.

Он наклонился и угодил мне лбом прямо в переносицу, а параллельно выставил кулак и попал прямо в солнечное сплетение. Ещё два удара я принял в рёбра и нос. Он бил не в полную силу, а на упреждение – это чувствовалось, но только разжигало вскипавшую во мне ярость. Андрей отпихнул его в сторону, а Настя пыталась удержать меня, чтобы я не успел сам себе навредить необдуманными действиями. Тут же подоспела и буфетчица, гнев которой только усилился, когда она увидела мой разбитый нос. Она была готова сам наброситься на нас, но вовремя взяла себя в руки и достала из кармана по платку для меня и Хайдеггера. Но вручала их она с угрозами, что обо всём сообщит в деканат и утроит нам за беспорядки в учебное время. Когда нам удалось отойти в сторону, Андрей обратился ко мне, по-прежнему стоя между нами с Хайдеггером:

– Я тоже, если честно, не знаю, есть ли смысл нам и дальше продолжать встречать и играть. Ребята из студсовета, конечно, расстроятся, но поймут и не станут даже задавать вопросов. Не такие уж мы и важные, Гёте, ты ведь и сам это знаешь, и этот мероприятие устраивают не в нашу честь.

– Андрей, – жалостно провыл я не своим голос, чуть не смешав кровь со слезами, скрывая пол-лица за платком, – хоть ты не начинай, ладно? Останься!..

– Хорошо. Но только если ты пообещаешь мне не болтать лишнего, ни то получишь от меня ещё сильнее.

Под взглядом напуганной Насти, Хайдеггер скрылся из виду, пока мы не обращали на него внимания. Он завернул в один из бесчисленных коридоров, уже опоздав на пары и вряд ли собираясь на них в таком виде. В одном он точно был прав: наша группа уже развалилась и никогда не соберётся вновь, а значит в ней уже нет того сокровенного смысла, который мы вкладывали в неё, когда только начинали свой путь – таким было истинное содержание его обиды на Настю и на меня, которые хотели продолжать во что бы то ни стало. Никто не сможет заменить нам друга, но мы всё равно сыграем, хотя бы ради него.

Глава 12 Май

1. Штефан

Вечер субботы – время отдыха и беспечного шалопайства. Возможно, это единственное, в чём я действительно хорош. Но именно в тот день меня начали раздражать мелочи, на которые раньше я не стал бы даже обращать внимания.

Соскочив с кресла, я вытер пыль с книжных полок под песни «Twenty One Pilots», разложил все предметы по их законным местам, а под конец пропылесосил пол. Только после этого я разрешил себе снова вернуться в кресло и несколько минут провёл без движения. С высоты верхней полки на меня глядел фотоаппарат, дожидавшийся своего часа. А передо мной на столе оказался лист бумаги, чьё время вот-вот должно было настать – я должен был писать новую песню для концерта. Но с ним я не торопился. Нейтральная, равнодушная ко всему на свете белая поверхность – и такая непростительная наглость заполнить её словами. Написать на ней строки любви, счастья, воспеть память и дружбу означает нарушить молчание, которое я всеми силами, во что бы то ни стало, пытался сохранить. Мне страшно было думать о том, что я не смогу ничего написать, поэтому я даже и не начинал. Я направился на кухню, чтобы сделать себе кофе – всё, что угодно, лишь бы не думать о том, что я бегу от какого-то пустого листка бумаги.

На кухне родители играли в шахматы. Пока на лице мамы читается удовольствие, вызванное азартом, отец сохраняет выражение кислое и унылое. Я не стал разбираться в ситуации, сложившейся у них на доске, а просто молча и непринуждённо прошел к плите, поставил турку на конфорку, засыпал в неё перемолотые зёрна, прожарил их, залил водой и стал наблюдать за процессом, искоса бросая взгляды на родителей. Я застал именно тот момент, когда мама величественно подняла коня, сбила им папину фигуру, после чего тот сразу упал лицом себе в ладони, пока его соперница ликующе подняла руки со сжатыми кулаками и широко улыбаясь, произнесла: «Oh, ja-ja!». Затем, они пожали друг другу руки и принялись складывать фигуры. Когда папа выходил их кухни, мой кофе как раз начал шипеть и я поспешно снял его с плиты, после чего перелил в чашку. Развернувшись, я заметил, что мама по-прежнему сидит на своём месте и всё ещё улыбается, пусть и не так, как раньше. Хоть я и не сказал ей ни слова, она сама обо всём догадалась – о моём настроении, о невозможности работать и вообще жить дальше. Ей всё стало ясно по одному лишь моему взгляду, который я имел неосторожность бросить на неё и встретился с ней глазами. Затем, я услышал, как она начала говорить, обращаясь ко мне по-украински, а я оставался стоять на том же месте, боясь взглянуть на неё:

– Над тобою, сину мій, наче зійшли хмари, – начала она, – мені знайоме це відчуття. Але подивись на нас із батьком – ми з ним пережили усі незгоди, хоча нам теж було тяжко. Так буде і з тобою, синку, бо минає все, що має хист наставати. Немає нічого, що людина не змогла би подолати. Зараз, твої незгоди є частиною тебе. Тож не біжи від них, а перетвори, як ти це чудово вмієш, у своє мистецтво. Не мовчи, а кричи про те, що болить у тебе на серці. Через рік вони хоч і не забудуться одразу, але не будуть вже колишніми, бо сам ти станеш зовсім іншою людиною. Вся та журба стане твоїми спогадами, лише одною з частин твоєї пам’яті. Не переставай думати про те, що важким ярмом лежить у тебе на серці, але не дозволяй своїм думкам зупинити тебе. Не борись, не захищайся, але ніколи не здавайся – так кажуть, і згодом тизрозумієш чому. Якщо твій сум – є частиною тебе самого, то зроби з ним те, що виходить у тебе найкраще. Не перетворюй своє життя у порожню кімнату, зроби із неї цвітучий сад. Тож не журися, синку, а йди, і не забувай про свою каву, бо охолоне – здається, в тебе ще лишились справи.

Это было лучшее, что я от неё слышал за долгое время; и кофе даже не успел остыть. Удивительно, но её слова задели какую-то струну во мне. Вернувшись в свою комнату, я уже не боялся чистого листка бумаги. Наоборот, его вид вдохновлял меня – пустота открывала передо мной бесконечность возможностей. Я был спокоен, сконцентрирован на своей цели и ничто не могло меня побеспокоить. Моё дыхание выровнялось, а мысли были чистыми, как никогда. Теперь, я точно знал, что должен делать – каждое слово я знал, где и как написать.

2 .Настя

Как жаль, что далеко не каждое утро начинается после полудня. В начале дня вообще мало приятного – мало всего, ради чего стоит вставать с постели. Но это утро было исключением.

Не знаю, как рано встаёт Штефан; знаю только, что ложится он обычно далеко за полночь – в окне его комнаты свет часто гаснет последним во всём доме, за исключением тех, кто вообще не спит. Ему пришлось пройти через множество препятствий в этот непростой для нас час. Моя мама и я – далеко не самые милые создания на планете, и встаём мы поздно, часто не выспавшимися, поэтому любой другой трижды подумал бы, прежде чем явиться к нам до полудня. Но Штефан никогда не входил в число расчётливого и дальновидного большинства, и не стремился стать одним из них. Бывает, по ночам к нему приходит какая-нибудь идея, а утром о ней уже знают все, как бы они сопротивлялись. А к тем, кто вольно или невольно соглашается его слушать, он крепко привязывается и приходит лично в гости, чтобы осчастливить их своими словами «вырванными из рук у вечности», как он сам их называет.

Сегодняшнее утро – лишь одно из многих, когда я в одной пижаме впускаю его в свою комнату и сажусь на кровать, скрестив ноги по-турецки и ещё не до конца вырвавшись из плена зимнего одеяла, и слушаю его, пока он в осенней куртке сидит рядом со мной и говорит так, будто обращается вовсе не ко мне, а к бесчисленным шкафам и полкам, платьям на вешалках и растениям на подоконнике, занавескам на окнах и дверным ручкам, словно мебель тоже способна слушать и затаив дыхание, ждёт, пока он начнёт говорить. Увы, (а может и к счастью), из всей этой молчаливой публики слышать и понимать его могу только я одна. Он – тот ещё нахал. Но стоит лишь ненадолго послушать, как он говорит, то думать так становится решительно невозможно.

Из всех, кого я когда-либо знала, он один мог спокойно прийти ещё до завтрака и прочитать стих, который написал ночью накануне. И все мои мечты о блинчиках и чашке сладкого кофе на время уходят куда-то далеко:


Свет гаснет, стоит на него взглянуть

И в глазах растянулся туман.

Этой ночью мне не уснуть.

Расставляет призрачный капкан

В тени тот, кому смерть – бальзам, а жизнь – обман.

Взглянув, в нём я увидел себя,

Вокруг одни повторы: я, я и снова я.


Освети мне путь во мгле,

Заставь корни зла забыть.

Меня, затерянного во тьме

Научи заново любить,

Не дай самого себя мне загубить,

Не дай в лете утонуть

Тому, для кого лета больше не наступит.


Он назвал это «Диалогом себя с собой». Это редкость, потому что для него собственные стихи утрачивали всякий смысл, когда у них появлялись любые другие названия кроме трёх звёздочек посередине. Глядя на листок бумаги, исписанный иероглифами, не верилось, что эти слова можно положить на музыку. Но он сказал, что писать мелодию к тексту – куда легче, чем разбираться с рифмами и смыслами.

– Это как переводить на другой язык, – сказал он, – если ты его знаешь и говоришь, как на родном, то нет ничего проще. Хотя, вряд ли мы будем играть на концерте именно эту песню. Думаю, что успею написать другую, попроще. Но если нам дадут дополнительное время, то можем сыграть и её. Главное – успеть всё вовремя отрепетировать. Жаль, что нельзя взять и исполнить всё с листа.

У Штефана свои проблемы, а у меня – совсем другие. Но нас объединяет то, что мы искренне желаем сделать их общими и разобраться с ними вместе. Я помогу ему с концертом – даже если он останется один, я всё равно выйду с ним на сцену и стану подыгрывать его музыке. А он пообещал, что будет вместе со мной до экзаменов, помогать и подбадривать; во время тестов будет ждать меня снаружи у входа и верить, что у меня всё получится и я сдам на отлично. Но чем бы ни закончилась моя аттестация, я знала, что он всегда меня поддержит, как брат, которого у меня никогда не было.

Штефан всегда приходит ко мне неожиданно и обычно так же внезапно и исчезает, вспомнив, что у него есть другие дела, вторичной важности. Когда в то утро он ушел, я, лишившись его волшебного присутствия, от нечего делать, достала из стола тетрадки и папки с бумагами, и зашла в интернет для учёбы. Ещё минуту назад я была совсем другой, готова была шутить и удивляться. Теперь, я серьёзная, как никогда и мне не до пустых развлечений. Не переодевшись, не сбросив с себя старую кожу, не изменившись в цвете лица, я стала неузнаваемой – такой, какой бываю почти всегда, когда остаюсь одна в своей комнате.

В день первого из трёх самых важных экзаменов в моей жизни пошел дождь и мы со Штефаном вымокли, даже не успев попасть до места его проведения. В ту мрачную погоду перед не менее ужасающей тетрадкой с вопросами всё происходило так, будто было не на самом деле – я словно в энный раз перекручивала в памяти далёкие события из прошлого. В моём настоящем действительно не было ничего нового: трепет перед экзаменом и возможным провалом, вопросы, ответы на которые я выучила наизусть и только сейчас всё никак не могла вспомнить. Мысли, что меня кто-то ждёт там, снаружи, были до того январскими, что от них веяло каким-то совсем не майски холодком. Такое чувство, что всё всегда было так, а не иначе. И я кляла себя, что на тестах думаю обо всякой ерунде, но только не о заданиях, когда как время было уже на исходе. К концу экзаменов этот холодок прошелся уже по всему моему телу, а зубы предательски защелкали. Хорошо, что можно было объяснить это внезапно подувшим ветром и проливным дождём.

У выхода меня ждал Штефан и пара моих друзей. Я сказала, что собираюсь пробыть здесь ещё полчаса, чтобы суметь забрать свою тетрадь с вопросами и проверить её до того, как станут известны результаты. Меня интересовало не столько моя оценка – теперь, в ней я была почти уверенна – сколько количество тех, кто останется здесь со мной. К концу получасового ничего неделания под зонтиками круг людей рядом со мной сильно изменился – кто ушел, а кто вышел из экзаменационных классов и решил присоединиться к нам. Я получила свою тетрадку, которую надеялась больше никогда в жизни не увидеть. Но исписанная моими заметками на полях и с обведёнными ответами в вопросах, она больше не внушала того ужаса, как тот, что я испытала больше двух часов назад, когда она была чистой, только распечатанной. Это говорило мне, что настал конец, как минимум, трети всех моих тревог, грызшей меня уже два года. Один готов, осталось ещё два таких же экзамена по другим предметам.

Затем, мы всей маленькой толпой направились к набережной. Там, мы зашли в просторный лаунж бар и прошли на летнюю площадку с панорамным видом на реку, оба её берега и кусочек острова. Хозяин был дядей одного из нас, поэтому, мы скинулись всего лишь на пачку табака, разделили её на три кальяна и стали курить их, проверяя свои ответы в заданиях. Эта терраса могла вместить человек сто, но сейчас на ней сидели только мы одни, среди луж, оставшихся после дождя. Казалось, только что кончилась вечеринка века, все разошлись, но не успели убраться и только мы одни остались, чтобы учиться и проверять задания.

Кисло-сладкий вкус и облака дыма под солнечным небом вместе с отступившими в прошлое грозовыми тучами. Так мы и живём: в лёгкой потребности в никотине, а так же тяжёлой зависимости от любви. При других обстоятельствах мы редко находили общий язык. В колледже наши мысли были заняты другими вещами, а мы сами постоянно мелькали друг у друга перед глазами, временами, сильно надоедая. Сейчас же, такая необходимость сама собой отпадала; и что это, если не свобода, когда между нами возникает совершенно другой язык, состоящий только из слов, выражающих нашу близость?

Я сижу рядом со Штефаном – здесь мы одни и в то же время вместе со всеми. Мы живём в мире, в котором редко что-нибудь происходит – все события где-то там, далеко; слова в нём имеют столь малое значение, что его приходится добывать, как золото из недр. Поэтому единственное, что обладало смыслом – был язык взглядов и жестов двух или нескольких молчаливых собеседников. Раньше, как говорил Штефан, первые люди после охоты, собирались у костра для того же немого общения. Теперь, мы собираемся вокруг кальянов, но всё с той же целью. Элемент огня по-прежнему остался с нами, а слова за десятки тысяч лет не приобрели большего смысла. Все события в нашем мире происходят внутри и они не менее драматичны, чем произведения старых мастеров.

Я часто переживаю, что мне не о чём говорит со Штефаном, да и с кем-либо другим, кроме как о всякой чепухе. Всё самое важное – оно не находит своего выхода наружу через слова, потому всё так плохо у меня и получается. Штефану я могу сказать о своей любви только, когда держу язык за зубами, иначе всё начинает исчезать. Я редко молчу, но только не с ним. В этом и самая прекрасная часть наших отношений, и наша трагедия. Я ловлю на себе взгляд Штефана, но сияние его глаз было не таким, которым смотрят – скорее тем, посредством которого общаются души.

– Когда ты соберёшься в Берлин, можно будет поехать с тобой? – ну вот, я и спросила это; взяла трубку от кальяна, стала курить, пытаясь унять внутреннюю дрожь и ждала ответа.

Он сидел молча, сложив руки на коленях. Казалось, он так ничего и не скажет, но вдруг заговорил, но так, будто и не услышал мой вопрос:

– Я долго думал и всё никак не могу понять: что в Берлине для меня так важно? Когда я вернусь, я не думаю, что останусь там надолго. Многие, кто не родился в Берлине, приезжают жить туда, думая, что это классный город; он такой, только для тех, кто умеет выживать, для остальных он – настоящая мясорубка, как и любой большой город, неважно какой страны. Но не в этом дело, он мне всё равно нравится. Просто, я плохо представляю свою жизнь на год вперёд – никогда не умел делать этого. А ты что будешь делать?

Разве бывает так, что бы Штефан ответил «да» или «нет»? Я долго не отвечаю, размышляю – так или иначе, он всех вокруг себя заставляет шевелить мозгами. Приходится много думать в отношениях с ним.

– Мне не важно. Я просто не хочу оставаться здесь. Я думала поступить в университет в Киев, неважно на кого; или выучить немецкий и уехать с тобой в Германию… да хоть в Польшу! Была бы ещё возможность попасть в Америку или Китай… хотя, лучше не Китай, а Корею или Японию. Кому-то удаётся переехать жить даже в Австралию, а мне бы и Австрии хватило.

– Ты либо говоришь, либо куришь, – говорит Саша, мой знакомый, – дай сюда!

– Какие же вы все странные, – сказал Штефан, – в наше время, если постараться, можно стать гражданином почти любой страны, жителем почти любого города. Если вам есть, что предложить им – вам будут рады, вас будут использовать. Но что будет с вами, когда вы вспомните про свою страну?

– Ущипнем себя, – сказала Амина, моя подруга, – чтобы проснуться. Лично я в Америке уже не стала бы вспоминать Украину. Гёте, или как там тебя, Штефан, о тебе ведь говорят, что ты сам родился в Германии, а затем переехал сюда – в этом городе и центра-то нет. Здесь есть только случайные нагромождения полуразрушенных домов, улиц, кварталов и ларьков с сигаретами. Ты должен больше нас хотеть поскорее убраться отсюда и забыть про Запорожье навсегда.

– Некоторые вещи я не смогу забыть уже никогда. И в Берлин вернусь, как будто постарел на десять лет.

– Понимаю. Вот до чего доводит наш город нормального человека! – сказал Андрей, не наш, а другой, чей-то знакомый.

Все рассмеялись. Они не были знакомы с друзьями Штефана: с Гоголем, Андреем, Хайдеггером. В противном случае, они вели бы себя совсем иначе. Хотя, кто знает – я знакома с ними уже два года и не раз убеждалась в том, что они способны на неосознанную жестокость, хоть и в глубине души они никого не хотели обидеть и не желали причинить вреда – всё как-то само получилось, случайно.

– В любом случае, – подытожил Штефан, – в этом городе я провожу свои последние недели. А затем, Настя, в Берлине я всегда буду тебе рад.

– Мы прейдём на твой концерт, Штефан, – сказала Амина, – уверена, будет круто. Знаешь, о тебе много чего говорят у нас – может даже в газетах напишут или по телику покажут – но больше тысячи просмотров на ютубе наберётся точно. Ты – почти легенда, знал об этом?

– Кое-кто уже говорил мне об этом.

– Круто. Ты ведь немец, а среди наших уже давно свой.

– Да. А в Германии – я всего лишь один из восьмидесяти миллионов.

– Я бы многое отдал, чтобы тоже быть одним из восьмидесяти миллионов немцев, – сказал Андрей.

– Ты многое потеряешь. А приобретённое не будет стоить для тебя ничего. Попытался бы ты лучше сохранить то, что у тебя уже есть.

– И что же это?

Штефан развёл руки в сторону, как Иисус на горе в Рио – то ли он хотел обвести ими наш заречный город с клубами заводского дыма и густыми лесами, то ли показывал, что не знает. Я слушаю Штефана – по-русски он говорит почти без акцента, а если захочет, то сможет перейти и на украинский. Но он не родился и не рос здесь. Никто не сможет указать ему, что он выглядел до нелепости смешно – Штефан и вправду не мог понять, почему лучшие из тех, кто живёт здесь, соревнуются между собой, кто быстрее успеет удрать отсюда. На самом деле, он так и не вдохнул этот воздух, смешанный с железом, а потому полюбил эту страну сильнее, чем смогли бы мы сами. Ему легко любить свою вторую родину, потому что есть и первая, которая всегда готова принять его обратно, а у нас же – только одна, а другой нету. Он был как ребёнок, хоть и знал в десять раз больше каждого из нас таких вещей, которые нам никогда не постичь. И за это его тоже было легко любить – за старческую мудрость и детскую наивность, магическим образом уживавшиеся в нём. Возможно, мне придётся объяснить ему всё это, но как-нибудь потом, не хотела портить этот волшебный момент.

Мы со Штефаном ушли раньше всех. Кальяны на столе ещё дымили, но мне стало уже совсем не до них. Выходили мы, крепко держась за руки и любой прохожий мог сказать о нас: «Ну, разве не прекрасная пара?!». Затем, Штефан караулил, чтобы никто не мог потревожить нас, пока меня выворачивало наизнанку под дерево на маленьком зелёном участке посреди бетонного моря, усыпанном пустыми бутылками, использованными шприцами и окурками. Он купил мне воды и салфетки в ближайшем киоске, а когда я сказал ему, что внезапно теперь проголодалась, он совершенно оправданно запретил мне есть. Но всё моё очарование им в те кошмарные минуты мигом сошло на нет, когда он сказал мне:

– Вот, когда я уеду, мы оба будем вспоминать этот случай, как наше самое романтическое приключение.

Я рассмеялась, но в ту секунду мне хотелось его убить. Хоть и все токсины из меня уже почти вышел, в теле ещё оставалась тошнота и отвращение, а на лице, вместе со стёртым макияжем, застыло ядовито-кислое выражение. Сказав это, он обрадовался, когда оно сменилось на улыбку, но затем, его прежнее чувство полностью испарилось, а щеки покраснели, когда я засмеялась на всю улицу, что было мочи, не сдерживая хлынувших слёз.

О какой женственности во мне тогда могла идти речь?! Любая на моём месте после такого позора захотела бы провалиться под землю. Здесь даже психиатра не требовалось, чтобы диагностировать у меня какое-нибудь расстройство. И уж конечно, любая девушка (даже подумать о таком страшно) кровь из носу пустит, но не даст себя сфотографировать в такую минуту, остаться пусть и на одном снимке, но такой навсегда. И всё же, когда Штефан попросил у меня разрешения сделать фотография, я сказала: «Давай», хоть никому, даже ему, никогда, нигде и ни за что не позволила бы сделать такое с собой. Что тогда во мне заставило изменить своё решение – я не знаю. За какую-то долю секунды щёлкает камера на его телефоне и где-то там, на его карте памяти среди множества других своих фотографий, я остаюсь такой навсегда. Всё это так дико и напоминает кошмар, что хочется ущипнуть себя, а затем смеяться ещё громче. Но я знаю, зачем разрешила Штефану себя сфотографировать, как и то, что этот снимок, кроме него и меня, не увидит никто и никогда. Штефан был не тем, кто стал бы использовать кадры с людьми в неловких положения просто, чтобы сделать людям ещё неприятнее. Никто не станет опасаться пистолета в руках своего самого преданного телохранителя.

Когда мы садимся в маршрутку и меня начало подбрасывать вверх на сидении от «высокого» качества наших дорог, мне вдруг открывается кое-что другое. Он ведь за эти месяцы сделал столько моих снимков, что если сложить их вместе, то их окажется больше, чем фотографий со мной, сделанных другими за всю мою жизнь. Конечно, он все из них оставляет – сама видела, как он беспощадно удаляет сотни фотографий одним нажатием клавиши. Он оставляет только лучшие – непохожие друг на друга и на которых я каждый раз другая. И каждая из них – это его признание любви, такое же молчаливое, как и моё, необычное, своеобразное, совсем в его стиле. Только ему я позволила так фотографировать себя – он идёт через такие вот неприятные моменты, через несовершенство к идеалу. И его не устроило бы меньшее, чем вершина красоты, как и меня. Не прибегая к словам, развивающих всю магию, мы ещё раз сумели поговорить о любви на понятном для нас языке. Ведь Штефану известно, какая именно частица меня остаётся на любом моём снимке, сделанном им; именно её он старается отыскать и готов повторять до бесконечности.

Побывать на репетиции группы «Дворец Альтеркультур» было, как попасть на съёмочную площадку любимого сериала; и даже не в качестве счастливого туриста, а в одной из ролей, непосредственным участником всего происходящего в кадре. Но оказался я здесь не в самые лучшие для них времена: Штефан, совсем недавно такой вдохновлённый, вновь напустил на себя мрачный вид, будто что-то непрерывно грызло его изнутри. Андрей с головой ушел в компьютер на столе, вряд ли занимаясь общественно полезными вещами – с самого начала он сдавил себе голову огромными наушниками и полностью потерял всякий интерес к происходящему вне его монитора. За всё время, что я была здесь, мы с ним не обменялись ни словом, хоть и были с ним давно знакомы и между нами успели установиться хорошие отношения. Мне были понятны его чувства – зачем обращать внимание на мир вокруг себя, если в нём не происходит ничего интересного?! Но для самой меня – это было лучшее время, которое я запомню навсегда.

Штефан был настоящим Гёте в том, что по-настоящему любил – таким же гением. Около часа он терпеливо объяснял, каким должен быть ритм в его песне; говорил, когда нужно вступать и по чему я должна бить, и после чего. Как-то, у него даже возникло странное желание показать мне ноты, чтобы я лучше разобралась в песне. Но для меня это были просто линованные листки с непонятно что обозначающими закорючками и палочками. Даже если бы я владела нотной грамотой – всё равно не смогла бы разобраться во всех этих штефановских иероглифах, немецких и итальянских словах которыми он записывал свои партитуры. Они должны были всё объяснить, но на деле запутали всё в такой жирный узел, что и за жизнь не развязать, а только разрубить. Пришлось обойтись одной лишь память, когда и как нужно бить в барабаны. Затем, мы стали слушать биты, которые для нас сделал Андрей. После этого, мы ещё раз повторили мою партию. Так, помалу, мне становилось тоскливо. У меня всё плохо получалось, а времени, чтобы всё отработать как следует, почти не оставалось. В перерывах, Штефан перебирал струны на гитаре; затем, бросал её и возвращался к аккордеону. Но большую часть времени, он объяснял мне, почему я плохо играю. Меня всё это приводило в бешенство – но я ничего ему не говорила, а только била в барабан: раз, два… раз, два, три… раз, два… Как-то, он сказал мне, что у меня совсем не получается. Я была готова разорвать его на части прямо там, на месте, если бы не знала, что когда он говорил это, он прикусил себе язык, удержавшись, чтобы не сказать: «У тебя совсем не получается играть как Гоголь». Он ни за что не простил себя, если бы произнёс эти последние три слова вслух. Но зная, что он хотел сказать на самом деле, я понимала, что он вовсе не имел ввиду, что я – ни на что не гожусь, а просто другая. Мы втроём варились в этом адском котле. Но даже так, для меня это были лучшие времена.

Казалось, ещё немного и… нет, друг друга убивать мы не стали бы – милосердие это не про нас; но с ума посходили бы наверняка. Как никогда мы были близки к полному провали и без сомнений, всё так и произошло, если бы не вернулся тот единственный, кто мог навести в нашей маленькой группе порядок, дать ей толчок и заставить, наконец, двигаться вперёд, выйдя из мёртвой зоны. Этот мир был неполным и несовершенным без Хайдеггера и если бы он не вернулся, то рано или поздно, мы совсем распались бы на части. Может, он навестил нас, потому что знал об этом; а может и не было на то никаких причин, и ему было просто плохо без нас, как нам без него.

Стоило видеть лицо Штефана в этот момент – мы как раз решили разойтись по домам и вернуться к более осмысленным вещам, чем эта скучная репетиция. Именно тогда он зашел в актовый зал, где мы собрались после пар, и сделал это с таким видом, будто просто проходил мимо. Затем, он взял в руки гитару, сел на стул и попросил меня сыграть на барабанах. Я умоляюще посмотрела на Штефана – тот молчал, но видно было, что ему тоже хотелось, чтобы Хайдеггер посмотрел на моё исполнение. Очевидно, что когда наш гитарист услышал, как я играю, то не стал долго мучить ни себя, ни меня и просто сказал мне перестать. Затем, он обратился в оправившемуся от удивления Штефану:

– Не думаю, что в нашей песне твой аккордеон играет главную партию. Я знаю, у тебя с барабанами получится куда лучше, чем у неё, а она может спеть вместо тебя вокальную партию – ты ведь с самого начала не хотел её исполнять, так вот, теперь это необязательно. После того, как…, я не вижу более подходящего кандидата на место ударника кроме тебя.

Штефан обратился ко мне:

– Ты успеешь выучить текст?

На какое-то время, я застыла от удивления, почти как он, когда увидел Хайдеггера – мне было сложно даже кивнуть. Но затем, я нашла в себе силы и сказала так уверенно, как это было только возможно:

– Да, с этим я справлюсь.

– Ты когда-нибудь пела?

На этот раз, меня хватило только на один кивок без словесного сопровождения.

– Этому учатся долго и, обычно, и того оказывается мало. Что ж, если не ты, то боюсь, что никто, – сказал Хайдеггер, сыграл пару аккордом на гитаре, а затем обратился к нам: – и кто же это успел так её расстроить?!

Пришлось задержаться допоздна. Хорошо, что в тот день у меня не было других планов на вечер. А если они и были у других, то Андрею со Штефаном пришлось поспешно от них отказаться ради того, что было для нас гораздо важнее. Но если они чувствовали себя как рыбы в воде, то мне приходилось справляться с совсем необычным для себя делом и вспоминать уроки пения – и я приложила на это всю оставшуюся у меня волю. Под конец я думала, что потеряю голос. Но нет: он стал только ярче, глубже, сильнее.

С репетиции мы со Штефаном уехали домой на такси – остальные покинули нас ещё раньше, мы ушли последними, играя, пока совсем не осталось сил. Хотелось бы сказать пару слов о виде из окна, мелькавшем у нас перед глазами на протяжении всей нашей пятнадцатиминутной поездки, но прежде чем приниматься описывать что-либо, нужно его представить или вспомнить. Дорога, по которой мы ехали, представляла собой не что иное, как бессмысленное нагромождение ничем не связанных между собой форм и образов, в сумме дающих одно лишь пустое место. Оно проходило сквозь меня и мне хотелось раскрыть рот, сказать что-нибудь, что расставило бы всё на свои места и наделило бы мир красотой и смыслом, в которых он так нуждался – какое-нибудь волшебное слово или звук. Но вместо этого я молчала, сжав покрепче руку Штефана. Как искра, между мной и миром за окном автомобиля будто промелькнуло понимание всего. Всё вокруг было текстом. Из него Штефан доставал нужны ему слова, записывал, а я их пела. У каждого в нём было своё место и своя роль, чтобы бесконечно питать мир невидимым никому, но всё равно существующим, глубоким смыслом.

Дома родители спали, уставшие за этот долгий день. Им было известно: если что, то смогу о себе позаботиться и ничем они мне не помогут, если я не спасу себя сама, а потому в их сны если и заглядывала тревога, то была не настолько сильной, чтобы не давать уснуть им всю ночь. В своей квартире я не задержалась надолго – зашла лишь затем, чтобы взять там бутылку вина и два бокала, а затем вернулась обратно во двор, где меня ждал Штефан. Лавка из прогнивших досок была для нас всё равно, что столик в лучшем ресторане Парижа или Берлина. За бокалом вина – ничто вокруг не заменит того, с кем ты его пьёшь. Жидкость в бутылке была мутного, неопределённого цвета – его готовил мой дед из деревни и вино у него получилось всегда приторным, крепким и необычайно вкусным. Я отыскала у себя в сумочке забытую и смявшуюся сигарету, и мы выкурили её на двоих.

– Меня редко спрашивают об этом, – задумчиво начал Штефан, – но себе я постоянно задаю этот вопрос: для чего я делаю всё это? Отчасти, я могу гордиться тем, что знаю ответ на него.

– Ты сейчас о чём?

– Да вообще, обо всём: о том, что составляет мою жизнь и действительность – всё, чем я могу оправдать своё существование. Наш Гоголь писал свои рассказы и романы, потому что для него это был способ бороться со смертью. Я же пишу песни, чтобы бороться с жизнь и миром, который нас окружает.

Штефан, оказывается, может опьянеть от одного бокала и завестись от одной сигареты. Я же даже не пыталась сделать вид, что понимаю его.

– В Берлине, – продолжал он, по выражению моего лица сделав для себя правильные выводы, – у меня был знакомый со школы. Его семья была богаче моей в разы и жили они в огромном доме в престижном районе, а летом они ехали отдыхать в свой загородный домик под Зальцбургом. Он занимался тем, что обворовывал супермаркеты – за неделю выносил товар евро на триста, иногда даже больше. Притом всегда это были вещи, которые были ему совершенно не нужны: дешёвые шампуни, женские прокладки, туалетная бумага, чипсы, кола, жвачки. Несколько раз его ловили, но он всегда выходил сухим из воды. Практически всё, что он брал там, он раздавал другим или выбрасывал на помойку. Он был настоящим мастером спорта в этом деле – знал множество фишек, как не попасться на горячем. Некоторые мои знакомые даже восхищались им, но многие просто отводили глаза, крутя пальцем у виска. Когда мы слышали, что его ловили, казалось, вот он, конец – но нет, наказание он так и не понёс. Я никогда не занимался ничем подобным, но по его рассказам, в теории, знаю, что и как нужно делать – если хочешь, потом могу рассказать. Так вот, в тайне, я всегда презирал его за то, что он делает, хоть у нас с ним было много общего – мы оба были возмущены миром вокруг нас, частью которого мы являлись. Но мы с ним пошли по совсем разным путям отрицания действительности. Он считал, что раз огромные корпорации обворовывают людей и обогащаются за счёт их здоровья и свободы, то чем он хуже них? Но, в основном, его занятие было спортом и немного болезнью. Я же пошел дальше него и был разгневан не только на корпорации, но и вообще, на всё. Тогда, я начал писать стихи, хоть у меня и не было стремления ни к занятию немецкой, ни мировой литературой. Бывали дни, когда сердце билось чаще, в карманах сжимались кулаки, а щеки становились красными от злобы. В такие часы мне я нуждался только в одном – тексте, просто тексте, написанный ни для кого, кроме меня, с рифмой или без. Это успокаивало. Я начинал отстраняться от всего, против чего протестовал.

Мы со Штефаном стали думать о том, что делать дальше. Даже в темноте, почти не различая его лица, было ясно, что он где-то далеко, по-прежнему на своей родине, вспоминает всё, что в конечном итоге привело его сюда, хоть он и не выбирал свою судьбу. Смысл его слов проходил мимо меня и мне было трудно его понять. Нет, я и близко не испытывала тех чувств, что и он; зато его настроение мне было ясно. Я придвинулась поближе к нему и крепко обняла. Его слова были обращены самому себе, а не ко мне – от меня и не требовалось цепляться и улавливать каждую его мысль, ему от меня нужно было, чтобы я просто была рядом и слушала. Я прижалась к нему ласково и крепко. Все мысли куда-то исчезли. Остались только чувствительные к теплу друг друга тела.

Я вспомнила о своих родителях: что будет, если я вернусь к ним лишь под утро? Они сделают вид, что ничего не замечают, что даю себе полный отчёт в своих действиях – они делали это уже много раз. Но теперь, смогу ли я так же сыграть свою роль перед ними как в тех случаях, когда я возвращалась с Песков только после рассвета, а то и к полудню? Что-то в моём взгляде неизбежно предательски выдаст меня. Но они и этого не заметят, а может быть, как всегда, сделают вид, что не заметили. А я им подыграю. И Штефану тоже – ему даже не нужно говорить что-либо мне, я и так пойму всё по малейшему жесту лучше, чем от тысячи слов.

Теперь, мы стояли уже у самой двери его подъезда. Ночь тёмная, не по-майски холодная и пустынная, словно за пределами нашего двора весь мир исчез. И сейчас, мы должны были решить, чем её заполнить. Штефан раскрывает рот и начинает говорить. Я напрягаю слух изо всех сил, чтобы разобрать в его мягком шепоте слова. Он сказал, словно разгадав все мои мысли:

– Не сегодня.

– Ты не пустишь меня к себе?

– Уже слишком поздно.

– Самое время. Мы не будем ждать, пока станет рано.

– Что ты будешь делать.

– Ты сам знаешь.

– Ты этого хочешь?

– Сильнее, чем вернуться домой сейчас.

– А если родители узнают?

– Я переживу. Мы справимся.

– Ты уже не будешь на моих фотографиях той, что была прежде.

– А какой я буду?

– Другой. Кого я полюбил с первого кадра и первой строки, посвященной тебе. Ты хочешь, чтобы я взял тебя, ту, кого я не смогу удержать. Возьми мою музыку, она твоя, но оставь тело. Пока ты будешь желанной, пока я буду хотеть тебя, муза будет диктовать мне нужные слова. Возьми и их, и дай мне то, что сочтёшь равным обменом. Но не делай со мной то, после чего я уже не смогу забыть тебя.

Эти его слова были последними. Затем, я прижалась к нему так близко, как никогда раньше – не только телом, но и душой. Какое-то время, мы ещё были вместе, с закрытыми глазами целовали друг друга… А затем, отпустили: он меня и я его. В жизни такое нечасто встречается, а в моей всего один раз. Хоть думала, что разозлюсь на него, буду плакать и кидаться с кулаками, я была счастлива и влюблена только сильнее, чем раньше. Мало кто понимал любовь и близость так, как Штефан. Но главное, мне, наконец, удалось понять его. И я совсем не расстроилась. Ему и мне было достаточно друг от друга одного только этого. Бывало, кто-то владел моим телом, но лишь на какой-то миг, после чего, капитулировал без боя. А Штефан завладел моей душой так, как это не удастся никому и никогда. Он отказался от тела, хоть, я знала, взял бы любую, но не меня. Теперь уже неважно, как далеко мы будем друг от друга. Он в моей, а я в его власти. Ночь тёмная, но теперь не пустая. В ней останется навеки жить память о нашей власти и нашей свободе – навсегда.

3. Хайдеггер

Я сидел в небольшом павильоне за ларьком, где продавались кофе и хот-доги – это место все называли «Курилкой», оно сыграло свою роль в жизни каждого, кто хотя бы раз здесь побывал. Это свободная территория, здесь можно в открытую говорить обо всём, что только в голову взбредёт. В одной руке я держал сигарету, которая вовсе не была похожа на последнюю в моей жизни, а в другой бумажный стаканчик с крепким кофе. В курилке нет ни одного целого стула: у одних не хватает спинки, а у других ножек или сидений, иногда, всего перечисленного. В креслах без сидений удобнее всего – в них можно провалиться и представить себя в туалете – так курится легче; и я выбрал для себя именно такое место. Вокруг: на трёх пластиковых столах, в консервный банках-пепельницах и на асфальте горы окурков и следов пепла, хоть мусорный бак стоит рядом, он тоже переполнен ими. Кто-то проводит здесь всю жизнь – до самого конца, но умудряется этого не замечать. Я знаю таких, а всё потому, что все вокруг проводят своё время точно так же. Тогда, пока сигарета докурена лишь до половины и в стакане ещё греет ладонь недопитый кофе, этим кем-то был я. Мне ясно представлялось, что выхода из курилки нет; сигареты будут идти за сигаретами, потому что иного предназначения у этого места нет, как и у студентов, проводящих здесь времени больше, чем на парах. Забив ещё один гвоздь в свой гроб и выдохнув дым я представил на миг, как остаюсь заложником этого места навечно. А затем, бросил в сторону окурок и пошел себе прочь.

Нам выделили совсем маленькую аудиторию, увешанную портретами каких-то странных людей с бородами, датами их рождения и смерти. Штефан стучит в свои барабаны, а Настя ходит вокруг него и вся сияет. Интересно, сколько стихов она выучила за девять лет в школе и два здесь? Сколько бы их ни было, песня нашего Гёте отскакивала у неё от зубов чуть ни сразу, как она впервые прочитала текст. Мы решили, что ни маску Гоголя, ни какую бы то ни было ещё она надевать не будет. Это нашими со Штефаном лицами не стоит пугать людей, а вот ей – нечего скрывать свою красоту. Я же коротал срок, повторяя аккорды на гитаре и подпевая себе под нос. Андрея с нами не было – он уже справлялся со своими делами в диджейской будке. У нас оставался ещё час, а это – почти бесконечность нервных и тягучих шести десятков минут.

Я мог думать только об ещё одной сигарете, без которой я не смогу сыграть. В зале сидит Машенька и мне, скромному гитаристу, придётся проявить себя наполную, выжать себя до капли за три минуты и сорок две секунды нашей первой песни, а затем во второй раз, за четыре двадцать семь следующей. А затем, оставшиеся соки я выжму из себя уже вместе с ней.

Гёте так и не спросил, зачем я вернулся к ним, даже не смотря на весь тот цирк, о котором впоследствии стало известно всем, кто не слепой и не глухой. Интересно, как он сам отвечает себе на этот вопрос, который не так уж и прост? Надеюсь, ему не приходят в голову всякие пошлости вроде: «Я не могу покинуть группу, мы ведь семья» или «Я верю в наше дело, я не вижу себя без нашей группы». Бред собачий. Вот Андрей спросил меня прямо, когда мы после той репетиции возвращались домой: почему? И я ответил. Не знаю, стоит ли рассказывать Гёте, если он так и не удосужится спросить. Думаю, не стоит. Это был порыв чистого эгоизма – я решил воспользоваться в последний раз своей харизмой со сцены, произвести впечатление на Машу, а затем, провести с ней ночь. Это моё последнее выступление с ним – последнее дыхание и предсмертные судороги нашей группы, прожившей меньше года, и никто, затем, не сможет упрекнуть меня в том, что я оставил их в последний момент, что я кого-то предал. Нет, я остался со своими ребятами до конца, и неважно для какие именно я преследовал цели. Хотя, если бы я захотел, то мне вовсе не обязательно было выступать сегодня с ними – с Машенькой, скорее всего, мне удалось бы переспать и просто так. После самоубийства Гоголя у нашей группы исчезло всякое будущее – неважно, уехал бы Штефан обратно в Германию или нет. Когда из этого домика выпадает кирпичик, обрушится и всё здание. Мы разделились: с одной стороны, я с Андреем, которые были верны больше памяти о друге, чем лидеру, чужаку из другой страны; а с другой, сам Гёте со своей ментальной наложницей. Мотив последней я понимал очень хорошо – куда Штефан, туда и она. Настя – в полной его власти, хочет она или наш немец того или нет. Штефан был единственным, для кого сама идея рок-группы оставалась важной всегда. Но на одних своих плечах ему не вынести наш музыкальный кружок – как только Гоголь исчез, сразу стало ясно, насколько важную роль он играл во всём этот бедламе. Именно ему выпало связывать всех нас воедино, а вовсе не Штефану, который подымался всё выше и выше, не думая о том, что под ним может обрушиться пол. Теперь уже всё решено. Срок действия нашего негласного договора истёк. Так уйдём же красиво, чтобы никому из нас не осталось, о чём жалеть.

Никогда ещё актовый зал нашего университета не собирал столько народу. На всех не хватило даже стоячих мест, поэтому они присоединялись к онлайн-трансляции – и всё это только ради музыкальных пауз в перерывах. Приходится же уходить на пике популярности – что за дела?! И всё же, тот концерт будет лучшим, незабываемым. Мы посвятим его памяти о нашем друге. Но всё это потом. Сейчас меня ждала курилка.

В мелких дозах смертельный яд становится лекарством, а в крупных лекарство – отравой. Жизнь, искусство, редкие минуты вдохновения – это и яд, и лекарство. Они варятся в едином котле и душа не видит разницы между ними. Чтобы свет жизни продолжал гореть, он нуждается в топливе – лекарстве, превращающимся со временем в яд. Убивая тело, моя душа приобретает зрение. Она видит и широкий простор, и гильотину над собой. И чтобы жить, приходится приближать свою смерть. А конец – это когда человек перестаёт умирать. Жить по-новому означает сменить лекарство; жить по-старому – означает сменить яд.

Сегодня, наверное, самый тёплый из майских дней. Подошва гасит окурок об раскалённый асфальт, а солнце поджигает зрачки. Осталось пять минут, а я всё ещё здесь, никуда не тороплюсь. Я думаю о песне, которую написал Штефан; сам бы он сказал, что я должен думать об аккордах. Да пошел он – своё дело я и без него знаю. Поэтому я им и нужен – вон, выбегают на улицу, меня ищут, ох уж эта сладкая парочка. А у меня руки дрожат, как и каждый раз, когда я с нетерпением жду, чтобы выйти на сцену и улыбнуться десяткам, сотням пар глаз, видящих вовсе не меня. Главное – не смотреть в них. Прикрыть веки и видеть музыку. Штефан говорит мне что-то, а я слышу лишь текст его песни, звучащий у меня в голове:


We`re meeting mow a summer,

By golden rocks and fields.

Our dreams dissolved in slumber.

Leave me on my hill.


Я помню далеко не всё – в этой песне много куплетов, но я не учил их наизусть. Во время исполнения своей партии я выключаю все звуки вокруг себя и слышу только гитару, только самого себя. Текст, как воображаемый объект, существует лишь пока я специально удерживаю его в своих мыслях, как в случае с этими куплетами:


These days are only for a brave.

This wind breaks a hearts.

The Lord let go of his slaves,

Their future is broken into parts.


Без музыки эти слова – лишь отрывки, фрагменты, которые мы должны собрать в одно целое. Но для меня эти слова звучат и просто написанные на бумаге, никем не прочитанные, они кричат и плачут.

Нас объявляют и на сцене мы появляемся со своей первой песней. Мир впервые видит нас в таком странном составе: на вокале Настя, а Гёте за барабаном и лишь их самый любимый, покорный слуга – неизменно остаётся со своей гитарой. Мы обмениваемся взглядами, затем, Штефан вступает с затакта. Звучит музыка.

Не стоит утруждать себя самокритикой или доподлинными описаниями тембра голоса Насти и исполнением ею своей роли; Штефана в качестве ударника я тоже по полочкам не разбирал. Подобные мелочи меня не интересовали – не совру, если скажу, что мне совсем нечего сказать на этот счёт. А вот не обращать внимания на зрителей было невозможно. Мне совсем неприятно смотреть в глаза толпе, но я не удержался и всё равно бросил взгляд на наших зрителей. Это всё равно, что оборачиваться на задние ряды кинотеатра, когда сам сидишь спереди, только здесь все смотрят на тебя и ты виден всем. Ты словно смотришь в пасть чудовищу с сотнями пар рук и глаз. Да, где-то там, сидит моя Машенька и смотрит на меня, хотя какое мне до неё было тогда дело?! Здесь любой мой жест не останется не замеченным, а самому мне не разглядеть черты лица даже одного человека из толпы. Всё слилось в единую массу; я сглотнул, стараясь думать об аккордах – да, только аккордах – лишь бы не о том, как это существо моргает своими глазками по очереди, что ни одна доля секунды не пролетело мимо её внимания.

По моим словам может показаться, что на сцене я имел жалкий, запуганный и скованный вид. Но достаточно пересмотреть записи прямых трансляций в инстаграме или ютубе и убедиться, что держался я уверенно, ни разу не позволил себе сфальшивить, ни в аккордах, ни в выражении лица – сам проверял.

Только перед самим собой я могу позволить себе оставаться честным до конца – уверен, что даже если бы я пробежал марафон, я не чувствовал бы себя настолько уставшим и опустошенным. Волна аплодисментов, наполнившая зал после финальных аккордов уже не взбадривала меня так, как раньше. Я мог понять тех музыкантов, которые уходят из групп. Вряд ли музыка – это именно то, чем мне следует заниматься всю жизнь. Попробовал – хорошо, но теперь я должен отыскать что-нибудь другое. Возможно, пару раз я дал своим видом понять остальным, какие мысли кружились у меня в голове – чего стоил один только взгляд в глубину коридора, по которому я бежал всё дальше и дальше, надеясь в самом его конце отыскать то, чему действительно хотел бы посвятить всю жизнь. Это было уже после концерта, так что я не видел смысла напрягаться так, как на нём – просто думал, что это могло привлечь к себе внимание. Хотя, Штефану даже наблюдательность и везение иногда бывает не нужно, чтобы делать правильные выводы о душевном состоянии людей вокруг себя. Не знаю, на чём он их основывал – на своих чувствах, впечатлениях, на логических заключениях или телепатии; но факт оставался фактом – он знал, о чём я думал. У нас было минут двадцать до второго выступления – лучшей песни Штефана. Могу себе представить, как много это значило для него, хоть мне до этого мало было дела. Я взял ещё один перекур и на этот раз Гёте пошел вместе со мной. Что делать – пришлось угостить его сигаретой, а он принял её без всякой благодарности, просто взял у меня из пальцев и всё. Я не обился – только ждал, сам не зная чего, но было ясно: что-то вот-вот произойдёт. И Штефан не стал испытывать моё терпение:

– Die Vertragslaufzeit…

– Ихь шпрехэ дойчь нихьт, – ответил я, покачав головой и улыбнувшись.

– Срок действия договора – он почти истёк. Я говорил, что мне осталась ровно неделя? Если нет, то теперь сказал. На сегодня у нас ещё остались дела – последний пункт. И я знаю – ты сделаешь всё как нужно, что бы ни встало перед тобой – ты уже не раз это доказывал всем нам. Мне былоочень приятно иметь с тобой дело – просто хочу, чтобы ты знал это; и то, что мы с тобой друзья – меня очень радует. В этой стране ты был одним из моих проводников и я благодарен тебе за это. Мы прошли долгий путь – вот, почти виден его конец. Ну что, – он кивнул в сторону двери, – пойдём?

Дожидаться моего ответа он стал. Да и что я мог сказать ему на это? Хорошо, если хотя бы он сам понимает половину из того, что говорит. Впрочем, я знал его уже давно – сотню ли лет – поэтому мне было известно так же, что если я задам ему такой вопрос, он ответит мне слово в слово на одном дыхании: «Ах, если бы только понимал это, то лучше бы знал себя». Но после этих слов, мне вновь захотелось играть – то самое желание, которое почти угасло после первого нашего выхода на сцену сегодня. Может, это так сигареты зашли?.. Эх, замечательный он, всё-таки, человек. Окурок – в асфальт, а в грудь побольше свежего воздуха. И я снова стал думать о песне и напевал её, возвращаясь по коридорам нашего колледжа обратно в нашу подсобку, а оттуда – на сцену.

Эпилог Июнь

1. Гоголь

В свете событий, произошедших на фоне последних дней в моём родном городе с близкими мне людьми, я должен заметить, что роль постороннего наблюдателя никогда не представлялась мне настолько забавной и привлекательной. Оценивать любые происшествия можно, лишь отдалившись от них, не принимая непосредственного участия. Поскольку со мной самим не происходит ничего, о чём я мог долго и занимательно рассказывать, я примеряю на себя роль вечного обсервера. Комичность в фигуре призрака по отношению к миру и к самому себе как ничто иное скрашивает вечность, даёт мне пищу для постоянных размышлений. В широком смысле, моё нынешнее существование и сводится только к одному – к мышлению. Моя персона меня больше нисколько не интересует, а потому я предпочитаю выносить себя за скобки в контексте этой истории. Всё внимание я уделяю фигурам на этой изогнутой доске вечного непостоянства – они заслуживают теперь его больше, чем я.

Своим долгом я считаю, для начала, прояснить несколько вопросов, которые без постороннего вмешательства могут оказаться для верховного смотрителя, стоящего над всеми нами, нераскрытыми до конца.

Мой близкий и горячо любимый друг Хайдеггер никогда не мог удержаться от соблазна приукрасить свою историю домыслами собственного сочинения, преувеличивая или преуменьшая значимость тех или иных событий. Единственное, в чём до конца можно довериться ему – так это в описании его собственных переживаний и эмоций. Всё остальное – нуждается в разборе с критической точки зрения. Взять хотя бы аплодисменты, которые не принесли ему должного удовольствия – их не было вовсе, если не считать отдельно взятые хлопки со средних рядов, не нашедших поддержки усталой, принуждённой к присутствию на мероприятии публики. Те же, кто выступлением группы «Дворец Альтеркультур» в той или иной степени доволен, следуя общему порыву, никак не выказывали свои чувства и те остались на их личной совести. Полный аншлаг в актовом зале представляет собой не более чем его сущую выдумку – прямая трансляция была только одна, её вёл завглавы студсовета, а в пике на ней присутствовало не более пятидесяти человек, его самых верных подписчиков. Выступления группы «ДА» завязано, в основном, на тесной клубной аудитории, а не на открытой сцене. В незаинтересованности со стороны гостей не было ничьей вины, но чувства артиста, каким был мой впечатлительный друг, это не может не задеть. Потому, преувеличение насчёт количества зрителей, хоть и нуждаются в порицании, всё же, можно ему простить, списав на не плохое самочувствие и настроение.

Что касается Штефана, то погрешность в повествовании с его точки зрения вызвана недостатком конкретики, а слова его зачастую были сказаны в моменты нервного напряжения, заострённости всех чувств, что неизменно искажает текст Штефана, который при иных обстоятельствах мог бы выйти совершенно иным. Но история не знает сослагательного наклонения. Гёте не просто так получил от меня своё прозвище – его персонаж меня впечатлил. За свою жизнь мне пришлось испортить чернилами тонны бумаги, прославляя в каждом абзаце лишь себя. Так никем все эти рукописи и не были прочитаны. И пусть – произведение, написанное не мной, но посвящённое моей скромной фигуре переплюнуло их всех. Но этот свой стихотворный текст Штефан написал не обо мне, в чём я снова с ним согласен. Среди других его песен, эту отличает то редкое свойство, что не проникнувшись судьбою автора, понять её, насладиться не только рифмами, но и заглянуть за занавес слов не получится. Он написал её, свою лебединую песню, как прощальную записку для своих друзей – для всех, кого он знал и кого не увидит прежними больше никогда. Написанная королевской строфой, она звучит современно и даже новаторски. Недаром «всё новое – хорошо забытое старое». А напоследок об этой песне, я позволю себе заявить, в манере одного своего хорошо знакомого слушателям друга, что в каждой строчке его песни я вижу лицо живого человека, со своими переживаниями и эмоциями. Если бы я мог вспомнить, как выгляжу сам, то непременно в одном из них узнал бы вылитую копию себя самого.

Из всего нашего коллектива, Настя – самый противоречивый персонаж. Если Хайдеггер всех вокруг помещал в мир своих фантазий, то по крайне мере перед самим собой он оставался честен до конца; иногда, в его лице даже читалось раскаяние за то, что он совсем заврался. Но вот Настя – всегда говорит всё от чистого сердца и совестью от намеренного искажения действительности себя не мучает. Но с самой собой ей сложно прийти к согласию: обманывается ли она своими переживаниями или всё-таки действительно чувствует и понимает для самой себя всё именно так, а не иначе. Со стороны может показаться, что это очень сложный и редкий внутренний конфликт, но на самом деле, отдельные признаки подобного явления встречаются чуть ли не на каждом шагу. Если сомнения по поводу всего происходящего постоянно предопределены тем, что ей не известны её настоящие ощущения, то ей трудно прийти к внутреннему договору с самой собой. Чего ей действительно хочется: фисташковое мороженое или на луну, рясу или презерватив с клубничным вкусом, или может с вишнёвым? Подобная неопределённость – довольно частое явление среди множества представителей обоих полов, а то, что в данном случае её выражает особь прекрасного пола – простая случайность и не служит неотъемлемой чертой женского рода в целом.

Такие люди, как она, меняют стиль одежды по нескольку раз за сезон – весной выглядят иначе, чем зимой или осенью, а уж к лету, так совсем преображаются до неузнаваемости, но увы по-прежнему далеки от понимая, как на самом деле хотят выглядеть. Прошел уже год с момента прибытия Штефана в наш маленький мир – мы снова встречаем лето, постарев всего на двенадцать месяцев, но успев перепробовать на себе множество обликов, сменить несколько шкур. Интересно, что думают по этому поводу они оба? Впрочем, Штефан месяц от месяца менял своё мировоззрение как носки и вряд ли планирует сбавлять темп, так что, какой бы я ни получил от него ответ, не факт, что через какое-то время на тот же вопрос у него будет уже совсем другая точка зрения. Пока не познаешь истину, мир не поймёшь; но и не понимая мир, не познаешь истины. Так что, единственный совет, который я могу дать: никогда не останавливайтесь и смотрите, что из этого выйдет.

Андрей был одним из тех, на ком всё держалось. Его влияние на нас было огромным, хоть он ни разу так и не появился на сцене. Без таких проводников, как Андрей, Штефану никогда не удалось найти дорогу, которую он искал, и которую сам наш звукач не подозревал. Теперь, исполнив свой долг, актёр второго плана должен удалиться, насытившись мимолётной значимостью своей роли. Но подозревает ли он о существовании положенных ему почестей человека, наделённого талантом появляться в нужное время и исчезать, когда в нём исчезает потребность? Человеку свойственно считать себя главным героем собственной истории; судьбы других – лишь точки, которые пересекает прямая твоей собственной доли – так думают они. Для самого Андрея Штефан – всего лишь актёр на вторых ролях в оперетте, на которую сам он забрёл от скуки и даже не понял, какой значительный вклад внёс в неё сам. В его рассказах он держит социальную дистанцию в полтора метра от всех остальных героев, потому что до самого конца, только после моего исхода, он понял, насколько близок им и как они все близки ему.

Чьи-то истории всегда гаснут на фоне других. Простой звукач до самого конца не подозревал, что стал частью чего-то большего, чего его выдуманная судьба. И всё же, чего стоила какая-то жизнь – лишь того, чтобы быть упомянутой в положительном или отрицательном ключе на страницах чужого романа.

Роль родственников Штефана, на первый взгляд, может показать такой же неочевидной и незаметной, как и влияние Андрея на нашу группу. Мне они всегда казались пациентами психбольницы, досрочно вышедшими на волю; надеюсь, они сумеют простить меня за это. Изо всех сил они стараются сделать вид, что понимают друг друга, а иногда, окончательно заблудившись, и сами в это верят. И потому только настают такие моменты, когда они счастливы друг с другом, испытывая от взаимного присутствия те же чувства, свойственные старикам и маленьким детям. Им никогда не удастся понять друг друга, но и ненависти между ними не возникнет, пока они поддерживают эту свою иллюзию порядка.

Непонимание, с которым пришлось столкнуться Штефану – совсем иного толка. Гёте их не понимал – и не скрывал этого. Отец тоже не знал, что у его сына на уме, но старался ничего этого не выказать и требовал от него понимания в ответ. Родители Штефана олицетворяли рационального мира, а значит, были для него ближе к роли антагонистов, чем теми, на кого он в любой миг смог бы положиться. Как и предполагалось, он был на них разгневан и пытался преодолеть, пока те раз за разом наступали на свои же грабли, а затем раскаивались, снова отчаянно сопротивлялись и делились опытом, когда возникала такая необходимость. Лишь со временем, повзрослев, родители постепенно стали являться ему в ином свете – не смотря на всё своё лицемерие, Отто постепенно убеждал сына в том, что воюет на его стороне и не смотря на многочисленные конфликты, между отцом и ребёнком было заключено негласное перемирие, которое со временем перерастёт в настоящую, самоотверженную любовь между поколениями. Роль матери Штефан в своей жизни наш герой не осознавал до последнего, пока не убедился, насколько та была велика. За те лёгкие касания, которыми она направляла сына, он будет ей благодарен до самого конца своей жизни.

Наконец, я должен внести свой последний комментарий об этом мире, который я любил и до, и после. До сих пор этот момент кажется мне одним из самых важных. Некоторые вопросы мы задавать лишь самим себе, без всякой надежды хоть когда-нибудь получить на них вразумительный ответ. Как бы Штефан ни старался, ему раз за разом приходилось признать, что он не в силах объяснить себе самому мой поступок. Когда я ушел, на Земле после меня остались лишь разбитые судьбы людей, которых я любил и так и не высказанные фразы о любви, дружбе, верности и терпимости к своей природе. Мои знакомые и друзья винят себя в том, что в нужный момент не разглядели во мне болезнь, день за днём разваливавшую меня на осколки. Им кажется, что это их вина, что это они не смогли предотвратить неотвратимое. Я слышал, что неудавшиеся самоубийцы проходят курс лечения в психиатрических клиниках и затем редко решаются на вторую попытку. А вот о тех мятежных ангелах, которым удалось уйти с первого раза, говорят, что на короткий миг, перед самым концом, они испытывают сомнение в своём решении, как в знаменитой фразе одного уцелевшего самоубийцы: «Когда ты летишь с моста, всё в твоей жизни кажется уже не таким уж и неразрешимым, кроме одного – ты летишь с моста». Всё в этом мире поддаётся толкованию и объяснению – и даже не одному. В моём случае живым только и можно, что строить догадки и пожимать плечами – спросить у того, кто знает, у них уже не получится. Но если бы я и уцелел, а затем испытал бы все те лишения и страдания тех, кого объявляют неудавшимися самоубийцами, умалишенными – как бы я тогда ответил на этот вопрос, если бы мне задали его прямо: почему? Поверил бы мне кто-нибудь, что всё было именно так, если учесть во внимание мой диагноз?

«Зачем ты оставил нас и уезжаешь так далеко?» – примерно так выглядели мысли друзей и знакомых Штефана в Берлине, когда он год назад покидал свой дом и отправлялся в другой, тогда ещё ему незнакомый. Забыв о своём безразличии ко всему на свете, они удивлялись и протестовали против такого поворота событий. Но воля этого мира, стремящаяся к движению, оказалась сильнее эгоизма человека, силящемуся сохранить привычный жизненный уклад. Штефан мог мечтать о том, чтобы остаться, но в реальном мире не видел ничего, что могло бы помешать произойти тому, что неотвратимо случится. Так и со мной – в этом происшествии не было ничего, что не должно было, без вмешательства совсем уж фантастических чудес, произойти.

Я жил, искренне веря, что: «То, от чего легко избавиться – не является частью тебя настоящего». Но раз так, то исключение ли из этого мыслительного правила жизнь – столь хрупкая и ранимая? А если нет, тогда что нам тогда остаётся, из чего мы состоим на самом деле? Только из воспоминаний. Они, вовсе не жизнь – единственная неотъемлемая часть меня, разделённая между мною самим и теми, кто когда-либо знал меня. Просто так им не исчезнуть, не угаснуть, как чахнет со временем жизнь – они переживут меня ещё на многие лета. И я могу быть рад за себя хотя бы потому, что остался в памяти таких прекрасных людей, частью историй которых я стал навсегда. Жаль только, что конец этой прекрасной повести мне уже не увидеть своими глазами, которые видят теперь лишь деревянную крышку гроба, за пределы которой им не заглянуть никогда, как человеку, живущему стереотипами. Они закрыты навсегда, солнечный свет для них – словно магия из легенд. Впрочем, на то я и призрак, чтобы смотреть на мир живых через их же зрачки. Что ещё остаётся – переживания и эмоции, не свои, но других. Понимая это, я читаю истории, будто смотрю на яркие полотна, одним взглядам улавливая и начала, и середину, и конец.

И под конец, могу ответить тем, кто не верит в бессмертие и жизнь на той стороне: истории не заканчиваются там, где автору вздумалось поставить точку; истории обрываются там, где кончаются чувства.

2. Андрей

Поезд отправляется ночью, в половине десятого.

Проснулся я рано – ещё до первых солнечных лучей. Из-под одеяла я выползаю сразу в халат, ведь как ни крути, а июньское утро всё же отдаёт прохладой, от которой уже не раз я на несколько дней выпадаю из мира с температурой. Но теперь, с кружкой чая в руках, я могу чувствовать себя в полной безопасности. Даже не умывшись, я принимаюсь за изготовление самокруток, сидя за столом с разбросанными как попало тетрадками, ключами, горстями мелких монет. Затем, наконец, я могу выйти навстречу к тёмно-синему предрассветному небу, ещё не забывшему своё ночное безмолвие, но заполнив его утренним пением птиц. С моего заднего двора открывается вид на крыши соседских домов. Я смотрел на восток, точно туда, где вынырнув из-за чьего-нибудь забора, должно было появиться солнце. Я совершаю свой ритуал, без которого не было бы смысла подыматься с постели.

Пустой, так и не достроенный дом Гоголя был всего в паре кварталов. При желании, можно было бы потеплее одеться и наведаться туда. Пару раз, бывало, я так и поступал – стены его хаты нисколько не изменилось с тех пор и просто не верилось, что своим неповторимым чувством юмора он уже никогда не наполнит им ни гараж, где проводили наши первые репетиции, ни этот безумный мир. Наведываясь без спросу, нарушая закон о частной собственности, в его проклятый старый дом, где успело произойти столько всего – я вспоминаю некоторые его шутки, и уголки моих губ невольно подымаются вверх, а затем и вовсе начинаю безудержно хохотать, надеясь, что никто меня не услышит. При нём, я никогда так не смеялся и теперь, отдаю свой запоздалый долг.

Сегодня, я должен был потерять ещё одного друга. Переполненный толпами людей город никогда не казался мне настолько пустым. Это утро могло бы быть совсем не таким; да и прошедшую ночь можно было устроить так, чтобы после неё выжил бы только сильнейший. Но после смерти Гоголя мы не подняли ни одной рюмки вместе, ни за упокой, ни за собственные минуты славы. После того, как страшные слухи стали горькой правдой, я уже был готов запить как никогда до и, надеюсь, ни разу после. Но Штефан не позволил – его концерт должен был почтить память нашего лучшего друга и мы бы просто не смогли бы провести его, если бы духом ушли в далёкие края. А после концерта… я не знаю, что произошло.

Стены его дома и вправду выглядят так, будто в них, до полудня, вернётся их хозяин с похмелья, достанет сигаретку, встретив меня по дороге, и улыбнётся, совсем позабыв сказать «добрый день». Да уж, когда и Штефан оставит наше Запорожье, то ничто не остановит меня от десятка залпов внутрь за него, а затем, ещё по столько же за всех остальных. Скорее всего, мне придётся делать всё в одиночестве. На участие Хайдеггера я уже и не надеюсь – у него теперь совсем другие знакомства и связи, так что, уверен, он сумеет найти себе компанию получше; но я всё равно скажу ему: «За старые, придёшь?», а там, посмотрим.

Я тоже не собираюсь оставаться здесь надолго – осталось только забрать документы, подать их в июле, а уже в сентябре я стану чаще говорить и думать по-польски и английски, чем на русском или, тем более, по-украински. Заметит ли Хайдеггер мой переезд во Вроцлав? Наверняка. А вот расстроится – вряд ли.

После двух самокруток подряд, я надеялся своими мыслями настроить себя на выпадение из реальности – сыграть пару каток за компом. Так я и поступил. Спустя двадцать минут, стрелки часов показывали, что прошло уже три часа. Почти все игры – слиты. Мой рейтинг в мултиплеере падает, а за слова, которыми я мог бы выразить все свои эмоции в чате – банят. К счастью, у меня есть дела и поважнее – в кадре моего фильма появляются чашка с кофе и ещё одна самокрутка. Когда-то, эта игра сближала меня с людьми; и продолжает до сих пор, но от этого мне становится только хуже. К счастью, мои дни в ней сочтены – теперь, окончательно и бесповоротно, я ухожу в инактив. Затем вспоминаю, что так сегодня и не побывал в ванной. Вставая с кресла, иду на кухню с чашкой и пепельницей. Затем, вхожу в душевую, включаю холодную воду – время смыть с себя все несчастья, ошибки прошлого и вчерашние печали, настаёт и у последнего двоечника.

3. Хайдеггер

Его поезд отправляет сегодня ночью, в двадцать первом часу, на сорок второй минуте.

Проснулся я ещё до полудня, хоть и заснул рано – в полпятого утра. Не смотря глупые слухи, которые любят распускать обо мне все, кому не лень, со мной впервые случилось такое, что проснувшись и внимательно оглядевшись вокруг, я пытался вспомнить, где же, всё-таки, я вчера заснул? Я лежал на диване с убитой в хлам девушкой лет пятнадцати. За орудием преступления далеко ходить не нужно было – всё вокруг было завалено пустыми бутылками. Даже на ясную утреннюю голову она показалась мне симпатичной – остаётся только надеяться, что этой ночью мне было не до неё и я не совершил ничего такого, за что потом не смог бы простить себя уже никогда.

Уже одно то, что рядом со мной была не Маша, а какая-то малолетняя незнакомка со вчерашней пати, заставляло насторожиться. Но я видел, что он не голая и спит мирно, а потому у меня были все законные основания успокоиться и сказать: не сегодня. Кроме незнакомой девушки и беспорядка, я больше никого не встретил в этой квартире. Сразу видно – новостройка, четырёхкомнатная, невероятно просторная, хоть и спали мы на тесном диване. Выйдя на разведку, я обнаружил парня в наушниках лет тринадцати, увлечённого хорошо знакомой мне компьютерной игрой. Я решил, что пока не буду его отвлекать и незаметно прошмыгнул мимо, направившись в сторону балкона в соседней комнате. Остальная часть квартиры была чистой – оставалось лишь несколько незначительных следов, вроде пепла от углей для кальяна на полу – в спешке за подобное просто лень браться. Мне самому, как вполне себе вменяемому человеку, приходилось много убираться в чужих квартирах после себя, а потому знал, как это обычно бывает. Это помогло мне набросать краткую картину того, что произошло вчера: я был со Светой, Штефаном, Машей, Серёгой и Владом. Мы направились сначала к знакомому кого-то из них, а потом куда-то ещё через весь город. Затем, вроде, ничего важного произойти не должно было, раз сейчас я в состоянии думать ясно и стоять ровно. Поскольку я с этой школьницей, видимо, хозяйкой хаты, проспал дольше всех остальных, они решили не будить меня, убрали то, что было не лень и ушли, оставив меня одного неизвестно с кем, поди да узнай где. Не самое страшное из того, что со мной было или могло произойти. Ну, хотя бы, я был уверен, что нахожусь в городе – причем родном. Это уже не могло не радовать.

Безумно хотелось курить. Вроде, вчера оставалась ещё почти целая пачка. Согласен: вчера многое ещё оставалось из того, чего теперь уже нет. Было очевидно, что всю ночь на балконе кто-то курил – хоть пепельницу вынесли, пепел с пола подмести забыли. И забота о доме, и полное безразличие – кому как не нам понимать, как это бывает. Хорошо, что Штефан уезжает – хоть мы и нуждаемся в таких, как он, этот мир просто не создан для людей вроде нашего Гёте. Ему место на западе, а там, может и мы когда-нибудь его догоним, когда станем постарше.

За окном виднелся совсем незнакомый пейзаж: хоть этаж и был вторым сверху, разглядеть ничего разглядеть было невозможно, кроме крон деревьев во внутреннем дворике и крыш соседних, старых домов с островками утеплительного покрытия на них. Было бы мне, что курить, то закурил бы я сейчас, глядя на дома то ли правого, то ли левого берега Днепра и стал бы думать, как смутно всё необычно и пугающе, хоть и повода для страха нет, разве что, для беспорядочного беспокойства. Но сигарет у меня не было, а значит, думать придётся без них, а это в свою очередь значит, что сегодня я снова буду пить, пусть и не так, как вчера. Была бы у меня сигарета, она выразила бы многое: разнообразие и неопределённость, пусть только и самого дыма, который бы я выпускал прямо сейчас, если бы курил, и приближал тем свою неотвратимую гибель. А может, в который раз вспомнил бы о Штефане и направился его искать прямо сейчас, докурив сигарету, если бы только я курил, если бы я был счастлив тогда.

Хоть зрение и ум я держал ясными, остальные чувства ещё не до конца отошли от недавнего сна, а потому, я не сразу распознал звуки приближавшихся ко мне лёгких шагов. Я уловил их боковым зрением, а не слухом, поэтому тревога возбудилась во мне слишком поздно. Это был не мальчик – он всё так же был увлечён своей игрой, в которую я тоже был бы не прочь сейчас покатать. Обернувшись, я увидел девушку, видимо, его сестру и хозяйку дома – ту самую, рядом с которой проснулся, тесно прижавшись на одном диване. Она была босиком, у неё были сонные глаза, сухие губы, на плечи она кое-как натянула мужскую футболку на несколько размеров её больше.

Она была от природы красивой и дьявольски эротичной. Я смотрел на неё и начинал вспоминать. Какое-то время, она ничего не говорит, а просто стоит в таком виде передо мной. А в своей памяти, я прижимаюсь к ней на диване, в полной темноте. Мы встречались губами, но не более – по крайне мере, я не мог этого уже вспомнить. Я должен был сказать что-нибудь этой девочке, но не нашел ничего лучше, чем просто сделать шаг к ней навстречу. А затем, сделав ещё один, я обнимаю её и целую в щеку. Её руки скрещиваются у меня за спиной. Я не сделал ей ничего – пока не сделал. Нет ни малейших сомнений в том, что она то уж всё помнит, а значит, знает о моей невиновности. Мы знаем всё и молчим. Мне больше не хотелось курить – всю гордость с души, будто одним взмахом смело, лучше слова здесь не подобрать. Мне неизвестно, что будет теперь. Мы ещё постоим здесь какое-то время, под лучами этого знойного солнца. Но всему настаёт конец и приходит время расставания. Я смогу найти выход отсюда и, возможно, никогда не вспомню дорогу обратно. Мне не хотелось знать её имя, но отчего-то был уверен, что ей известно моё. Просто не отпускать и всё, думаю я, никогда ничего подобного не случалось между мной и Машей, или кем-либо ещё. Но мне придётся вернуться к ней – невозможно было поступить иначе. Девочке в моих объятиях вдруг стало плохо и, кажется, я знаю отчего. Нужно спросить у неё – нельзя молчать целую вечность. Я складываю руки и отхожу на шаг, после чего заглядываю прямо в зрачки её детских глаз. Как так случилось, почему так произошло? Почему она впустила нас к себе посреди ночи? Так ли сильно ей просто хотелось напиться и развлечься вчера – с такими, как мы, знакомыми знакомых? Или просто хотелось развеять тоску и скуку, пришитых к её одиночеству призрачными нитями? Мне тоже. И я знаю способ справиться с этим – он может помочь, пусть и не навсегда.

– У тебя есть мой номер?

Она покачала головой. Я диктую его ей, вбивает цифры себе в смартфон, который взяла с подоконника.

– Спишемся ещё, ладно? А пока, мне нужно идти. Только напиши, хорошо?

– Хорошо.

– Я пошел.

– Прямо сейчас?

– Боюсь опоздать. У меня важное дело на запланировано сегодняшний вечер. Но я никогда не денусь. Напишешь завтра, хорошо?

– Хорошо.

– Классная была ночка, правда, скажи? – улыбаюсь ей я.

– Ага. Только я вас больше никогда сюда не впущу.

– Понимаю. Ну, уж ладно. Я тоже надеюсь, что с теми ребятами больше не увижусь, разве что, за исключением одного.

Как же я обманывал себя – лето только наступило и по-другому, кроме как с ними, мне вряд ли удастся его провести. На новый год желают счастья, на день рождения долгих лет, а на лето лучшее пожелание – пережить его. Но я справлюсь, в этом почти не приходится сомневаться. Так хочется посмотреть, что будет дальше. Теперь я знаю, что безудержному, опасному веселию не затмить другого счастья. Если сердце моё в один из этих дней вдруг не остановится, то в нём найдётся место и для тебя, незнакомка. Как, боже мой, наивно, блин.

Оказалось, что я на правом берегу. Здесь воздух чище, чем на противоположном; днём народ здесь поспокойнее, но ночью – лютее всех. Я пошарил по карманам – сигарет не нашел, зато деньги, слава богу, остались при мне, и ключи, и телефон. Их должно было хватить на обратную дорогу. А не было бы их – зашел бы к одному из своих знакомых в этом районе и всё равно уехал бы, одолжив двадцатку. А как мы, всё же дошли сюда, с другого берега, да ещё и ночью?.. А, неважно.

Поцелуй незнакомки на прощание. Чистая дорога. Новый день.

4. Настя

Его поезд отбывает с вокзала в конце дня, когда стемнеет.

Вынужденный отъезд – это всегда трагедия. И до этого момента осталось всего лишь шесть часов, а я с ним так и не встретилась. Чемоданы с вещами он собрал ещё вчера, когда я заходила к нему. В первый раз я была у него в квартире просто так – без всякой цели. В первый и последний раз.

Конечно, родители Штефана никуда не денутся – не исчезнет ни их квартира, ни его комната, ни столы с книжными полками. Только Штефан из них уйдёт – перестанет своим присутствием вдыхать жизнь во всё вокруг себя. Если бы я пришла к нему завтра или в любой другой день, то застала бы такую картину: пара немолодых немцев, освоивших русский язык и радующихся тому, что про них помнят; комната их сына, вернувшегося в Германию на учёбу, рискующего забыть про них и не видеть много лет; его комната, превратившаяся в склад, когда-то полная жизни, в которой он проводил большую часть своего времени. Вроде бы всё и в порядке, да только при одной мысли об этой картине хочется кричать и выкинуться из окна.

Вчера мы расстались рано – он ушел со своими друзьями, из которых я была знакома лишь с Хайдеггером и Машей. Остальные не сильно внешне от них отличались – таких легко узнать повсюду на Земле – они были обывателями ночных дворов; теми, кто просыпаются после заката, выползают из своих нор и жалят тех, кто всё ещё жив. Я тоже была на них похожа, но вчера не стала присоединяться к их компании.

Мне было стыдно за свои мысли – я думала, что только посмеюсь над Штефаном, если он не сядет на поезд до Киева из-за внепланового посещения отделения полиции. Посмеялась бы, да только не оттого, что он что-то натворил, а потому что позволил себя на этом поймать. Как же мне неловко. А я ведь действительно так его и не увидела.

Мне сложно было представить себя на его месте. В моём мире терять особо нечего и я быстро приспосабливаюсь к новым условиям, частым переменам. Если бы мне сказали, что больше никогда не увижу свою комнату, своих друзей вживую – уеду куда-нибудь, да хоть и в Германию, я бы не сильно расстроилась, малость удивилась бы, а по итогу радовалась бы своей удаче. Но я знала Штефана и понимала, что даже к переменам, о которых он знал заранее, он не успеет подготовиться. Он был готов к приключениям, но только к тем, которые происходили бы на одном месте. Он может днями не выходить из комнаты, но проживать это так, будто находился в грандиозном путешествии. Да, однозначно, наш Гёте не был рождён для перемещений по карте. Так почему же он просто не откажется куда-либо ехать? Почему не останется здесь?..

На звонки он не отвечал, а потому я решила зайти к нему прямо так, постучавшись в дверь, даже не представляя, что буду делать, если окажется, что его нет дома. Даже если так, то я всё равно зайду – заставлю его родителей впустить себя и увижу дух его комнаты ещё раз, хоть и пустой, закованной в чемоданы, но не покинутой. Я нажала на звонок его квартиры и через две или три секунды мне открыл сам Штефан. У двери он стоял в домашней одежде с удивлённым выражением на лице, будто этот день был самым обыкновенным и никакой поезд не ждёт его на тёмном и грязном перроне вокзала. Я вошла, услышала голоса его родителей, о чём-то споривших по-немецки и вспомнила всё, что он мне рассказывал о них. Внезапно, мне стало жаль его – не знаю уж почему, но это было доброе чувство, не злое. Просто жалко и его, и себя. Я поцеловала его.

Хоть ему вовсе не это было нужно, он с восторгом принял один из моих прощальных подарков. Чёрт его знает, почему он не звонил, не брал трубку и под конец, даже не был готов к выходу. Но всё равно, я обрадовалась, когда увидела его таким – будто ничего в нашей жизни не произошло. А затем, мы пошли на кухню. Его дом всегда начинается с плиты, а ней всегда стоит турка, а кофе, приготовленный в ней, ждать всего пару минут.

В своей комнате он закурил, выдыхая дым в окно. Родители, в неведении, хоть и что-то подозревая, отдыхали перед телевизором. Совесть у него, конечно же, чистая – не бывшая в употреблении. Я села по-турецки у него на кровати и стала ждать, пока он что-нибудь скажет, поделится своими мыслями, переживаниями, планами – пусть хоть чем-нибудь. Но он молчал. А докурив, взял в руки фотоаппарат, протёр с него пыль и… положил обратно. Я вздохнула, что на этот раз хоть позировать не надо и взялась за телефон, чтобы проверить сообщения. Но он не дал мне этого сделать, сев рядом, в точно такой же позе, как и я.

– Как прошел вчерашний вечер? – спросила у него.

– Да, голова болит до сих пор.

– Зато у тебя будет, что потом вспомнить.

– Я надеялся, что запомнится мне что-нибудь поприятнее.

– Головная боль – единственное в нашем городе, что происходит постоянно.

– Да, но ярче всего запоминаются те чувства, которые непостоянны.

– Скука, апатия, кашель, боли в зубах и животе…

– Любовь, дружба, вдохновение.

Я улыбнулась.

– Ты прав, к такому ряду только этих трёх слов и не хватало. Что может быть мимолётнее, чем они?!

Часами мы могли говорить об одном и том же – и на следующий день, и на день после следующего, и всё про то же. Теперь, продолжить этот разговор мы сможем, в лучшем случае, по телефону, а то и вовсе, в текстовых сообщениях, в перерывах между обменами стикеров. С минуты на минуту должны были явиться Хайдеггер с Андреем, чтобы составить Штефану компанию, провожая его на вокзал. Слышно, как его мама готовит сыну еду на дорогу – наверняка, жарит самую вкусную во всём городе колбасу.

5. Штефан

Мой поезд отходит через час.

Настя, Хайдеггер, Андрей, мама, папа, дядя Альберт – все, кого я хотел видеть рядом с собой. В твёрдой земле у нас во дворе я вырыл подошвой кроссовка ямку, отправил в неё монетку в одну украинскую гривну и зарыл, притоптав пяткой. Во Львове год назад я подобным образом оставил евро – ну и обнищал же я за это время.

Я снял историю в инстаграме: я и мои друзья рядом. Подумав, я удалил её – это слишком личное, не для тех, кого нет со мной прямо сейчас. Не верилось, что я покидаю этот город – за это время было пролито слишком много слёз, отснято тысячи кадров и целое море из букв, волшебным образом сложившихся в стихи.

Вокзалы – везде одни и те же: что в Берлине, что в Запорожье – гудки, люди, движение – одно сплошное расплывчатое пятно. Я захожу в вагон, а они втроём, рядом с родителями, стоят снаружи и смотрят в окно, скрывая свою грусть в своих взглядах, чтобы не омрачить сегодняшний вечер. Я улыбаюсь им в ответ, а сам мысленно плачу вместе с ними.

Оставляя этот город, я покидаю целую эпоху. Удивительно, но ни одним мускулом своего лица я не выразил по этому поводу грусти. Обнимая каждого, кто пришел со мной сюда, я говорю ему несколько слов на прощание, которое будет не вечным, хотя страшно говорить наверняка. Всё выглядит так, будто я расстаюсь с ними на ночь, а не на годы. Видимо, я оказался готов ко всему лучше, чем сам от себя ожидал.

Но я ошибся. Стоило только поезду сдвинуться с места под «Запорожский марш», я окунулся в беспамятство, а спустя час, я вышел в тамбур поезда, чтобы покурить. Было уже темно и весь вагон, за исключением тех, кто пил, засиживался в планшетах или играл в карты, уже давно отошел ко сну. В ушах у меня стоял этот шум, который не услышишь ни в одном немецком поезде – как я был ему благодарен. Из-за него, я даже не сразу понял, что не могу затянуться, потому что начинал стонать и плакать. В наш первый день в Украине папа сказал мне: «Говорят, что иностранцы в этой стране плачут дважды: когда приезжают и когда покидают её». Я вспомнил его слова только сейчас и понял, как же он был прав.

Я выронил сигарету из дрожащих пальцев, чуть не пустив слезу, и вовсе не по этой несчастной папиросе, но сдержался. Меня было не слышно – любые звуки перекрикивало это гудение и шум идущего полным ходом старого поезда.

Вернувшись в своё сонное купе, я стал распаковывать подарки: Насти, Андрея, Хайдеггера, дяди Альберта и папы – все принесли мне некоторые вещи, которые будут напоминать мне о них. Но среди всех коробок и пакетиков, которыми был забит подарочный чемодан, я обнаружил ещё один – увесистую тетрадь листов на триста, полностью исписанную мелким, неразборчивым подчерком. Это был роман. В личности автора этого произведения сомневаться не приходилось. Но как оно попало сюда? Я прочёл название книги, которому был выделен отдельный лист: «Наша самая прекрасная трагедия» и имя автора.

Пока поезд нёсся сквозь ночную страну бескрайних полей, лесов и безымянных полустанков, при тусклом жёлтом свете лампы я стал читать едва разборчивые буквы романа своего друга. Начиналось всё так: «Каждому человеку, рано или поздно, так или иначе, приходится выбирать свой жизненный путь»…


-Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.


Оглавление

  • Глава 1 Июнь
  •   1. Штефан
  •   2. Отто
  •   3. Штефан
  • Глава 2 Июль
  •   1.Штефан
  •   2. Штефан
  •   3. Альберт
  • Глава 3 Август
  •   1. Отто
  •   2. Штефан
  •   3. Гоголь
  •   4. Штефан
  • Глава 4 Сентябрь
  •   1. Штефан
  •   2. Гоголь
  •   3. Штефан
  •   4. Хайдеггер
  • Глава 5 Октябрь
  •   1. Отто
  •   2. Штефан
  •   3. Хайдеггер
  • Глава 6 Ноябрь
  •   1. Штефан
  •   2. Андрей
  •   3. Гоголь
  •   4. Альберт
  • Глава 7 Декабрь
  •   1. Штефан
  •   2. Гоголь
  •   3. Штефан
  •   4. Штефан
  • Глава 8 Январь
  •   1. Отто
  •   2. Штефан
  •   3. Гоголь
  • Глава 9 Февраль
  •   1. Штефан
  •   2. Отто
  • Глава 10 Март
  •   1. Хайдеггер
  •   2 .Гоголь
  • Глава 11 Апрель
  •   1. Штефан
  • Глава 12 Май
  •   1. Штефан
  •   2 .Настя
  •   3. Хайдеггер
  • Эпилог Июнь
  •   1. Гоголь
  •   2. Андрей
  •   3. Хайдеггер
  •   4. Настя
  •   5. Штефан