Налетчик [Алексей Васильевич Губарев] (fb2) читать онлайн

Алексей Губарев Налетчик

Глава 1.

   В то раннее майское утро 2016 года город Хабаровск ещё спал как убитый. Скорее всего, этому потворствовала сырая хмаркая погода. Товарный состав, натруженными суставами исполняя нечто среднее между колыбельной и собачьим воем, лениво вползал на одну из нескольких железнодорожных веток скучного вокзала, мокнущих в оседающем тумане. Полицейский патруль, занятый коллективным просмотром волнующего сна о погоне в одной из гостеприимных коморок подсобного помещения станции, против обыкновения не торчал на путях, чем здорово упрощал прибытие граждан в столицу Хабаровского края.

    Клопы, во избежание массовых репрессий, старались не тревожить обморочного состояния ретивых служак. Разве что какой зарвавшийся бессовестный сородич нет-нет да и позволял цапнуть сонного в запястье или за ухом, за что тут же и платил жизнью.

     На одной из платформ с покоящейся крытой брезентом армейской техникой откинулся полог и на щебень легко соскочил  молодой человек. Поблекший оранжевый кант замызганных кроссовок, которые с кошачьей ловкостью перенесли пассажира с открытого места в близлежащие заросли белой ивы, говорил о пережитых восьми тысячах километрах, оставшихся позади. Кроме того, на скрывшемся из виду была видавшая виды серая матерчатая кепка, потёртые джинсы и пастельных тонов ветровка. Все эти уникальные вещи не менее шести раз были тщательно запротоколированы в отделениях полиции разбросанных по унылым станциям Дальневосточной железной дороги, и каждая из них влачила на себе тяжкий груз угрызений совести за крайнее нежелание пребывать под арестом. Владелец изысканного наряда терпеть не мог замкнутого пространства.

  Уже стоя под редкими каплями, шелестя осыпающимися с веток, и осмотревшись, загадочный пассажир небрежно бросил: – уметь надо.

      Глава 2.

     Хозяину впечатлительной совести было слегка за тридцать. Это был ничем не примечательный налётчик мелкого пошиба, подобных которому в миру видимо – невидимо. Три с лишним десятка годков его существования кроме детства включали: брошенную школу в девятом, кличку (неотъемлемую часть любого россиянина будь он хоть кем) Лепесток, уведённую соперником любовь по имени Лариса из города Воронеж, три обманутые заинтересованности дамского обличия льющие обильные слёзы на Золотое Кольцо России, одна, слабо подающая надежды, мечта, незначительный срок и побег.

     К слову сказать, детство Лепестка было не таким уж безоблачным, несмотря на то, что пронеслось оно в стране Советов. Будучи ещё совсем крохой, он быстро отказался от простецких забав свойственных мелюзге. Сообразив, что обмен найденной гайки или сломанного брелока на остатки мороженого или конфету приносит значительно больше пользы, чем лепка формочек в песочнице, будущий налётчик посвятил себя всеобещающей коммерции.

     Азы знаний начальной школы убедили потенциального пройдоху, что лучшего эквивалента натуральному обмену, чем деньги не сыскать, а нервная процедура товарно-денежных отношений не всегда проходит мирно.  Для реализации своих планов он овладел многими хитроумными навыками и способами. Мирная игра в «пекаря» до его вмешательства просто тревожила двор грохотом пустых консервных банок. Как только он взялся за дело, поле битвы было перенесено за гаражи, подальше от взрослого любопытства. Легкомыслие игроков испарилось, а в кармане юного предпринимателя впервые зазвенели заработанные монеты. Дело, неотъемлемой частью которого были переменного успеха кулачные сражения, ширилось и процветало. Уже через месяц к «пекарю» добавились «пуфточки», где в ямку щелчком закатывались пуговицы, и «стеночка», где об помеченный кирпич забора билась монета, чтобы накрыть собой соперницу. «Фанты» на школьных подоконниках в счёт не шли из-за снующих туда-сюда учительниц и многочисленных свидетелей.

     И хотя на кону крайне редко оказывалась монетка больше пятидесяти копеечной, наш герой был доволен собой.  Фруктовая жвачка с картинками мультсериала «Bolek i Lolek» не переводилась в карманах, поддельная «Кока-кола» набила оскомину, а гланды в первую же зиму из-за мороженного решили расстаться с зарвавшимся организмом.

     Процветающий бизнес рухнул в одночасье. Одну из мамаш заинтересовали многочисленные просьбы её отпрыска дать денег на мороженое в ноябре месяце.  Отпрыск, получив крепкую взбучку ремнём, выдал своему карателю организатора, пособников, и что за гаражами сшибает палкой банки из-под тушенки на деньги…

     Организм юного деятеля, потерявшего дело, томился и тяжело переживал вынужденный экономический кризис.  Перебиваясь редкими подачками судьбы в виде показа слайдов в подъезде по бросовой цене, он упорно искал выход из глупого положения, пока не пришла на помощь идея играть в «буру» в подвале соседней пятиэтажки. Помня уроки первого провала, правила подхода к новому делу и конспирация стали более жесткими. В ущерб прибыли была создана строгая очерёдность просаживающих родительское состояние, чтобы не вызвать подозрений. Несколько позже развитие потребовало организации картежного притона в стенах школы. Воцарившаяся над детским умишком рублёвая горячка, бредившая понтёрами, желала бы испытать судьбу в «клубном экарте». Но ставки и возраст воодушевленной редкой наживой и частыми проигрышами малышни не позволяли осилить «викторию» ( по жизни – что собою попроще супротив «макао», то колхозница подле статс-дамы).

 Поэтому, из чисто спортивных соображений, в помещении мастерской учителя по труду после уроков пришлось развернуть арену для проведения турниров в «секу». Ведь когда в «секу» проигрываешь десять рублей на верстаке не так обидно пару часов спустя проиграть ещё десять, но уже в «буру» в подвале.

     Пагубную привычку в организаторе этих приключений  не смогли изжить даже многочисленные приводы в милицию и постановка на учет в инспекции по делам несовершеннолетних. Азарт дело страшное. Липкое пристрастие приучило семиклассника таскать в рукавах тузов различных мастей, в киосках менять мелочь на бумажные купюры, а по ночам на валетов и дам наносить едва приметный крап. Но всему рано или поздно приходит конец. Повзрослевшие жертвы, всё детство напролёт транжирящие родительский капитал и лишившие желудок десерта, а кровь глюкозы, наконец, набираются ума и пропорционально этому теряют влечение к проигрышу. Ещё далее от азартных игр их отгоняет первая любовь, потому что воспитанные девочки благосклонно относятся в свой день рождения  к игре в «бутылочку»  и после шампанского к забавам на раздевание, а вот игру на деньги они просто не понимают. Они в отличие от мальчишек другие.

     Значительные перемены в облик картёжного шулера привнесло мужание. Как и на всех прочих, на него также многое наложило свой отпечаток. Первая любовь научила стыдиться разношенной обуви,  мятых брюк и отсутствия денег; потеря любимой нанесла неповторимый оттенок разочарования во взгляд на окружающее; тюремная камера обогатила устную речь и отточила некоторые манеры; побег обострил чутьё и наградил изворотливостью и пр. пр.

     В девяностые рухнул СССР, а его посадили за незатейливое хобби. Срок не был таким, чтобы сильно огорчаться. Просто патологическое отвращение к замкнутому пространству вынудило неугомонную душу преждевременно покинуть казённые палаты, обрекая грешное дитя на долгие скитания, а начальника тюрьмы сильно поволноваться. Оказавшись на свободе, Лепесток понял, что обрёл мечту и, в желании воплотить её, поменял множество увлечений, мерцающих  тонкими оттенками криминала. Но ни одна затея за десяток лет не придвинула его к заветной цели.

     Десять лет, особенно когда погибает империя, являя тем самым миру нищие осколки государственности, многое перекраивают. Меняется вкус, имя отчизны, любимая и даже привычки. За такой промежуток может запросто случиться и так, что вас прекратят преследовать за побег.  Но мечта может остаться прежней.

     Мечта нашего героя осталась розовой, хоть и была копеечной. Любой государственный деятель или губернатор, провернувший всего одну мошенническую операцию, в считанные месяцы легко  может реализовать нечто подобное, о чём красноречиво свидетельствует программа "Вести". Но Лепесток не был государственным деятелем и тем более губернатором, а все разработанные им афёры запросто умещались в никудышний размер заработной платы среднестатистического россиянина. А он хотел, ох! как он хотел собственный домик на кипучем Большом Тегине.

     Однажды, ещё до заключения, он побывал в пределах Усть-Лабинского района  Краснодарского края. В станицу Подгорную по незначительному воровскому делу его занесло в конце августа под вечер. Он в очередной раз вынужденно избегал встречи с милицией.  Всё было как обычно. Ужин с выпивкой, разговор с приютившим хозяином казачьего поместья на советский лад до рассвета и всё такое. Но с наступлением утра, любой мог видеть Лепестка с пробитым сердцем. Поверьте, этот парень был убит, и убит наповал. Как только солнце высунуло красный бок и лизнуло окна Лепесток возьми да и выйди из хаты. Это был тот случай, когда обычно скажут: – Чёрт дёрнул.

    Вид представшей взору долины поразил жулика. Тёмная зелень распадка светлела по мере того, как забиралась на холмы, переходя в нежный салатовый цвет.  Воздух был лёгок и кружил голову. По склону неслись кристальные воды неширокой бурчащей реки, которые,  натыкаясь на валуны, облепляли их белыми кружевами. Поодаль стояла старая груша и хвасталась лимонного с алыми боками цвета плодами. За нею расположились беспорядочно разбросанные белоснежные казачьи хаты, охраняемые пирамидальными тополями, из-за которых то и дело выглядывали подсолнухи.  Из проулка вынырнула хромая бабка, веткой погоняющая корову. Там, где были разбросаны редкие дерева, отбрасывающие в траву немые тени, мирно паслись овцы. Вдали, будто в серебряных эполетах, дремали заснеженные верхушки синих гор, а над ними отливали свинцом грозовые тучи. В этой картине очень малое обнаруживалось из палитры Гаспара Дюге, но игру света основательно проработала трепетная рука Исидоро Фарина. Какое-то дивное умиротворение витало над этим уголком русской природы. Некий симбиоз альпийских лугов и апеннинских долин – этот завораживающий рай оставил незаживающую рану на вспыльчивом сердце и не оставил надежд на избавление от внезапной напасти. Здесь царство лермонтовского гения русской душою со всяким вело неспешную беседу.  Сердце малого встало. Может, виной тому был переходный возраст героя, может, излишняя сентиментальность, но он твёрдо решил раздобыть немного капиталу и впоследствии обустроиться в этих краях.

     Как-то валяясь на скрипучем диване с засаленной по углам спинкой, цвет которого не представлялось возможным отнести к стандартной гамме, романтик размышлял, одновременно напевая про себя частушку:

– … милый приходи к калиточке

 у меня на сарафане розовые ниточки.

 Проанализировав ситуацию и проведя трехдневную ревизию всей своей беспутной жизни, Лепесток пришел к неутешительному выводу. Приобретённые им романтические профессии гарантировали эффективную защиту от всякого рода депрессий, скорую адаптацию во всевозможных климатических зонах, но никак не обещали средств на постройку имения с сочным названием казачий курень. А деньги нужны были быстрые.

 В новых реалиях множества войн и санкций коммерция в стране основательно забуксовала. Поменявшаяся власть почему-то умела создавать только дикие условия существования. Как-то скоро жизнь была заменена на выживание. Всё, что раньше радовало взор, на глазах рушилось и разбазаривалось. Многочисленные заводы и фабрики стирались с лица земли, колхозы и совхозы канули в Лета, натуральные продукты питания вытеснили  ароматизированные наполнители. Процветали только: власть, Дума в полном составе и коррупция, что обеспечивало невиданный рост благосостояния всех, кто состоял членом этой законопослушной группировки.

    Помозговав ещё маленько и вспомнив красочные рассказы сокамерников, он решил сменить весовую категорию своей квалификации. Более тяжкая статья налётчика в случае провала тянула на вынужденное  восьмилетнее безделье на нарах, но при хорошем раскладе всего одна операция равнялась двухэтажному особняку на берегу горной речушки и к тому же была спринтером в смысле доставки денежных знаков игроку.

     Бизнес штука коварная. Если опоздал с идеей, то выгодной ниши уже не занять. Полгода поболтавшись по Среднерусской возвышенности и обманутый надеждами, мечтатель  решился пуститься в дальний путь. Естественные ворота из центральной России в Сибирь предлагали попробовать свои силы на суровом поле брани восточного департамента страны.

– На кой ляд так устраивать государство, чтобы гражданин был не в силах обеспечить себя всем необходимым? Обобрать некого. Обыватель – голь перекатная, а по ящику несут чушь о благосостоянии. Не работа, а черт знает что такое. Умаешься в доску, нанервничаешься, а пожрать не на что… Ладно, на первых порах, наверное, подою-ка я отроги Уральского хребта, – решил новоявленный грабитель, – груди этой обожравшейся изумрудами «коровы» наверняка лопаются от переизбытка, – и рванул в Екатеринбург.

    Около четырех часов вечера верхняя полка головокружительно пропахшей несвежими носками плацкарты поезда 105Ж выплюнула гостя на неуютный почти пустой вокзал «Екатеринбург-пассажирский», где его легкие наглухо запечатал демидовский смог.

    -Да, – подумалось сменившему масть несколько легкомысленному жулику, – на самом деле существа вылепленные по подобию Богу нехорошо пахнут. Наверняка в небесном деянии каким-то боком замешан скунс. Интересно, что по этому поводу думают бабы?

    Пройдя насквозь станцию, со стороны улицы Вокзальной он обнаружил неброское кафе с банальной вывеской «Вилка Ложка». Наспех перекусив беляшом, запиваемым горячим какао, гастролёр покинул неприветливую залу. Здраво рассудив, что светиться нужно как можно меньше было принято решение не соваться в центр, а остановиться где-нибудь в неблагонадёжных кварталах. Малопригодные для жизни густонаселенные кварталы полиция не любит и при удобном случае всегда обходит стороной. Человек пересёк здание в обратном направлении и вышел на перрон. Затем перемахнул обе линии и оказался на улице Завокзальной. Далее, минув пустырь и Мельковский переулок, потратил пятнадцать минут, чтобы добраться  до извилистой Артинской. Двадцать ноль ноль местного времени торжественно распахнули скрипучую ободранную дверь лачуги первого этажа в доме №37, что торцом упирается в Армавирскую. Хозяин драл три шкуры с квартиросъемщиков, сдавая подозрительное гнездо посуточно взамен за нейтральное отношение к изучению личности нуждающихся в крове. Как ни странно, временное убежище устроило носителя розовой мечты. Двор плохо просматривался. По ту сторону Армавирской строения образовывали каменные джунгли, в которых поймать очень желающего удрать не представлялось возможным. Кроме всего прочего, на верхнем этаже выход на чердак с отеческой заботой предусмотрительно раззявил пасть для любого страждущего. Наш герой умел, как говориться, не спускать глаз со своего ангела.

    Уже на вторую ночь после этих событий екатеринбургскую полицию лишил сна срочный вызов, К помощи взывала, бессовестно торгующая контрафактом, аптека, что на Сурикова. Из сбивчивых объяснений молоденькой жрицы фармакологии выходило, что около полуночи в помещение вошел человек в черной «пасамонате» и точным ударом в челюсть уложил смелого и всегда шумного охранника на пол. Затем у притихшего члена сторожевых структур он вынул из кобуры пистолет и, направив ей в лоб, вежливо попросил отдать все наличные из кассы. Когда дрожащая пособница медикаментозного обмана отдала шесть с лишним тысяч и мелочь, налётчик сначала рассмеялся, потом щелкнул пистолетом  и в грубой форме велел принести остальное из внутренней комнаты. Остальным оказалось сто тысяч рублей, красиво упакованных в две вакуумные пачки. Ещё про одну пачку смекалистая провизор умолчала, благоразумно сунув её на дно своей сумочки, а в объяснительной записке просто надбавила итоговую сумму.  И, только когда преступник покинул помещение, она смогла прийти в себя и вызвать полицию.

    Ресторан высокой кухни «Троекуровъ» с присущим  сарказмом принял заказ от простачка вечером следующего дня. Портье, которого испугал твердый взгляд серых глаз, был смущён неброским нарядом посетителя, отчего явно нервничал.  Дежурная улыбка метрдотеля предложила посетителю  столик в самом неприметном уголке  залы. Но, когда намёк на заблудившегося крестьянина, забравшегося вместо телеги в "Бентли", не изменив выражения лица, расплатился с официантом, сверх двадцати семи тысяч положив на разнос три тысячи чаевых, много повидавший администратор, опираясь на последние сводки из полиции, признал в заблудшей овце родственную душу, ибо и сам хорошо был знаком с типовым размахом удачливых делегатов от мест не столь отдаленных.

 Нужно отметить, что в гангстерском деле Лепестка нельзя было причислить к чечако. Он имел некую склонность к дистанционному обучению, что и дало, в конце концов, свои роковые всходы. Дни полетели, как скворцы раннею весной на север. Два последующих экса с каждым разом приносили всё меньший улов, что не способствовало успокоению специалиста. Более того, местная полиция оказалась не такой неженкой, как это представлялось. Система «Перехват» добросовестно отрабатывала и не была настроена на фальшивый лад. Бой был неравен. Против одного работала неплохо сколоченная бригада, а рисковать было не с руки. Создавалось впечатление, будто новоявленный турист сдуру ткнул палкой в случайно подвернувшееся гнездо шершней.

 В то время мечта требовала свободы мысли и действий. «Изумрудная корова» оказалась не более чем обычным вымыслом, а река Исеть по красоте здорово уступала живописному Большому Тегиню. Изъятый у весельчака пистолет тоже оказался обычным пневматическим пугачом, за что и был без сожаления выброшен на помойку. Лепестка стало преследовать ощущение, будто он рак, в июльскую жару угодивший на мель.  "Жизнь обман с чарующей тоскою …" – вертелись гениальные строки в голове Лепестка.

 Осень вступала в ту пору, когда по утрам над лужами образовывается молочный лёд. От безделья заложник ситуации хрустел по замершим лужам, слоняясь по улицам, и в избытке лакал непонятную тоску. Ещё месяц спустя настал час, когда нужно было принимать свежее решение.

    Кое-как настреляв на дорогу, осунувшийся маэстро мажорного жанра решил ретироваться и покинуть ощетинившийся подозрительностью осенний город.

– Попробуем тогда прощупать Сибирские просторы тщательно укутанные длинным рублем и присыпанные пушистым снеговым манто, – занимая верхнюю полку очередной дурно пахнущей плацкарты, подумал поверженный гладиатор.

    Три месяца бесплодных усилий выжать  из плато Путорана хоть какой-либо капитал не принесли сколько ни будь весомого результата. Голубые тона преступного воображения быстро посерели. Длинный рубль давно приказал жить. Снег оказался не пушистым, а колючим. Женские шубки из китайских кошек хоть и были вызывающе броски, никакой ценности не представляли, а потрепанные ридикюли, распухающие от многочисленных помад, не изрыгали из парфюмерного чрева монетных звонов. Полчаса ходу в любую сторону здесь приравнивалось к дороге жизни. В Туруханске и Надыме уже три года зверствовал кризис, народ нищал на глазах и был озлоблен, а каждого новичка здесь принимали за лёгкую добычу, и правительство в этом вопросе было бессильно.

 Белое безмолвие было настроено враждебно, что очень нервировало обескураженного налетчика. Нижняя Тунгуска, закованная во льды, навевала глубокую печаль. Виды озера Виви пугали однообразием и не впечатлили залётного мечтателя. Несколько времени отвлёк обмёрзший Курейский водопад и песчаные намывы по излучинам реки (на зоне крадучись ходил слух о несметных богатствах этой речушки). Но вместо самородков, весело подмаргивающих золотоискателям на солнце, заинтересованной стороне в изобилии попадалась только серая безликая галька, лёд неимоверной толщины и пахло смертью. Рэкет на просторах Сибири был настолько мелок и опасен, что позволял лишь всё это время существовать впроголодь, не издохнуть в зимние стужи и ночевать  в тяжелейших походных условиях. С эвенков взять было нечего, потому что со времен семейки Громовых они так и не смогли прийти в себя. Енисейская налимья диета окончательно расстроила пищеварение у любителя острых ощущений. Более того, нелицеприятные проклятия продавщиц-тунгусок из круглосуточных киосков навели порчу на нарушителя спокойствия озёрных ожерелий и обратились в назойливое преследование представителями властей. Здесь, по всей видимости, сказались гены негодяя шамана, в далёком прошлом ведшего безнравственный образ жизни, иначе, откуда бы взяться такому количеству ведьм. Ко всему романтика начали угнетать тягучие сны, насильно возвращающие его в безликие будни пребывания в заключении.

    Узник мечты был растерян и не находил себе места. Первый раз в жизни Лепесток вынужден был признать поражение. Если бы не проклятая мечта, он наверняка бы вернулся на Среднерусскую возвышенность. Но настырная  мечта делала из него дурака и всячески потакала неимоверной глупости поиграть со смертью в «жмурки».

    Красноярск встретил азартного игрока в рулетку судьбы в семь часов утра. Кое-как дотянув до сумерек, он вышел на улицу Перенсона. К банкам было не подступиться. Магазины, забитые товарами, пустовали и от того не имели наличности.  Предстояло снова брать аптечный киоск. Как ни странно, подпольным аптекам кризис был не помеха.  Если киоски, торгующие палёной водкой и сигаретами из соломы, заметно заскучали, то эти заправилы мифического здоровья процветали. Здесь всегда были бойкие очереди, и любой покупатель с радостью расставался с деньгами, заменив их никуда не годной дрянью, расфасованной по броским коробочкам.

    Нужного момента пришлось ждать целых два часа. Около двадцати двух часов аптечные своды добродушно приняли голодного исхудавшего и промёрзшего до мозга костей гостя. Охранник, увидев тщедушного посетителя, всё-таки поднялся из бессовестно продавленного им кресла и вразвалку подошел к вошедшему.  Перед Лепестком стояла сытая сто тридцати килограммовая туша.  Хлесткий удар в челюсть обязан был исключить всякого рода угрозу задуманному. Но, то ли значительная часть веса беспардонно рассыпанная на серебристой глади озёр злополучного плато, то ли спешка испортили всё дело. Вместо того чтобы упасть, верзила тряхнул башкой, неприятно зыркнул  глазами исподлобья, ухмыльнулся, сомкнул правую клешню на горле Лепестка и, приподняв беднягу на пару дюймов от кафельного пола, прижал к стене и начал душить.

    Глаза Лепестка полезли из орбит, а сам он захрипел. Замужняя провизор, увидев такую занятную сцену, потеряла голос и представила себя, бьющейся подобно бабочке в мощных мясистых руках охранника, стальными тисками окольцевавших её талию, при этом, решив, в удобном случае отдаться доброму малому. Способности её мужа, имевшего астеническое сложение и крайне истеричный характер, в некоторых смыслах интимных хитросплетений были ограничены.

    В это время глаза Лепестка продолжали лезть из орбит, а сам он умирал одной из самых паршивых смертей. Его душа, смалодушничав раньше срока, отделилась и, расположившись под потолком, ожидала развязки.

    Попытка ударить охранника в висок только придала противнику сил и оросила его бронебойное чело мутными каплями пота. Палач ликовал. Оставался последний, но подлый в своей сути, шанс. Если бы не дикое желание жить, то остатки пуританской совести и благородство Лепестка не позволили бы перейти все границы. Он всегда считал себя джентльменом.

    Но он жаждал жить и перешел их.  При этом остатки его пуританской совести издохли, как  издыхают крысы обожравшись яду.  Из последних сил он нанёс разительный удар правой ногой в пах зарвавшемуся садисту. Это действие в буквальном смысле раскололо незатейливый внутренний мир охранника и перевернуло  все его представления о предпочтении силы уму, а также о боях без правил. Инстинкт самосохранения беспечного гопника вынудил верзилу сначала побелеть, затем отпустить жертву, согнуться в три погибели и рухнуть на пол, суча ногами. Эротическим фантазиям онемевшей аптекарши сбыться было не суждено. Блудное разжение в плоти(религ.) замужней бабочки мгновенно угасло. Никогда не кланяющийся пулям герой бесформенной грудой валялся у трясущихся ног нежданного посетителя. Теперь на её глазах, грустно мыча, умирал так желанный мачо, а минутой ранее мертвец-доходяга возвращался к жизни. Дальнейшее проходило в той же последовательности, в какой проходят все ограбления аптек. Исключением было лишь возвращение предавшей тело души на место. Но бранить эту шалаву у Лепестка совсем не было времени. Пришлось смириться. Кое-как удержавшись от того, чтобы напоследок не двинуть ногой корчащегося на полу бегемота в печень, налётчик покинул мимолётный эшафот.

    Смертный труд рокового набега отяжелил пустые карманы тонкой гангстерской натуры на без малого сорок пять тысяч рублей и в достатке наполнил их бесплатным гематогеном.

– Что-то не наблюдается бурной жизни в Сибири. Где же обещанный капиталистический блеск жирующих пороков? Происходящее более походит на агонию отощавшей старухи при осаде Ленинграда… – думалось Лепестку.

 Пораскинув умом, счастливец решил, что раз уж всё равно так далеко забрался, навестить дальневосточные окраины Родины.

– Ни разу не был, а терять, в общем-то, пока нечего. Что с того если и я немножечко окунусь в водовороты удалённого имперского омута, – подумалось победителю.

   Уже спустя сутки лоботряс бесцельно болтался по городу Канску. Жилой район стиснутый улицами Красной Армии и Урицкого не горел желанием обеспечивать карманным капиталом проходимцев. Лепестка охватила грусть. Однако, когда он попал на Московский проспект ситуация в корне изменилась. Здесь рекламный щит неосмотрительно вызывающе выдувал зеленое око офиса сотовой связи. Лепесток кое-как убил остатки дня и, заняв выгодную позицию, начал следить за входной дверью эфирного деляги. Его интересовало окончание рабочего дня и еще более инкассация наличности. К изумлению налётчика в начале шестого вечера из офиса выпорхнуло небесное создание лет восемнадцати, широко раскрытые глаза которого сначала высыпали на окружающее скачущие изумрудные искры, затем плеснули нежной бирюзой и, наконец утопили мир в глубоком голубом.  Через мгновение сумерки увлекли красные шпильки ангелочка в ту часть города, где имеют место селиться финансовые учреждения. Не нужно было иметь много ума, чтобы понять – девочка несла наработанную за день офисом выручку в банк.

    Весь следующий день налетчик откровенно пробездельничал. В успехе задуманной операции он нисколько не сомневался. Еще вечером пройдоха дважды обследовал маршрут, по-видимому ежедневно проделываемый так неосторожными деньгами без какого-либо контроля и защиты. Всё складывалось как нельзя лучше. К вечеру погода испортилась. Проспект был почти пуст. Трогательно неловкие ярко красные шпильки весело цокали в сторону банка в такт аккуратной юбочке. Тигриным броском Лепесток настиг добычу, крепко взял за локоть и вырвал сумочку у оторопевшей жертвы. Оставалось метнуться в сторону и … .

  Но кроме личных планов на всё имеется и Божий замысел. Лепесток отчего-то и против воли заглянул в распахнутые от смеси страха и удивления девичьи глаза. От этого зрачки пленницы внезапно потемнели, поглотив напавшего черной бездной. Через секунду бездну сменил аквамарин и в милых уголках этих озёр тут же появились две огромные кристально чистые слезы неподдельной детской обиды, а губы, имеющие тот неповторимый насыщенный цвет, которым обжигают растленные души только лепестки цветущего мака, задрожали. К чему – к чему, а к такому раскладу налетчик готов не был. Черное сердце сжалось, а непорочный херувим несколько обмяк и, по всему находясь в состоянии безмолвной истерики, приготовился немедленно хлопнуться в обморок. Дурацкое положение жулика затягивалось. Вопреки наработанной годами жестокости и не узнавая самого себя Лепесток сунул сумку в бархатную лапку, извинился на скорую руку, очень коряво выдавая свою выходку за так неуместную шутку, и на полную катушку дал заднего ходу. Сцена была недолгой. Но этого хватило, чтобы разбойное сердце завязло в иконной синеве выразительных глаз а душу стервятника завоевал такой редкий, изменчивый взор (александритовый что ли).

 Тщательно маскируясь Лепесток сопровождал наивное беззащитное дитя пока не прознал местонахождение гнёздышка откуда выпорхнула эта птаха. Женюсь – твердо решил Лепесток, – заброшу к чертовой матери гадское ремесло, расстанусь с бесшабашной житухой и женюсь. В жилу вытянусь, буду слесарить, сдохну, но женюсь на ней. В эту ночь как ни старался грабитель уснуть не смог… .

  Наутро внезапно обретший любовь грешник не без сожаления на время покинул Канск. К этому обязывало создавшееся положение; хищник взял след и по всему настигал жертву, потому и не мог вот так просто отказаться от заслуженного вознаграждения; к тому же в виду очень нашумевшего поединка в краевом центре возникшие риски заставили случайного владельца запрещенных приёмов джиу джитсу исчезнуть из поля зрения полиции, для чего он воспользоваться услугами пока ещё плохо контролируемых товарных составов и автостопом.

 Впрочем,  дорога из Сибири на Дальний Восток оказалась тоже в значительной степени шероховатой: в конце февраля Усть-Илимск удивлённо вскинул опушенные инеем брови, взбудораженный скандалом на совещании управления городской полиции; в середине марта всегда тихий Иркутск взбаламутили долгое время неподдающиеся успокоению полицейские патрули; а с первых чисел апреля шуточные выходки криминального кочевника беспрестанно развлекали блюстителей порядка в Благовещенске до истечения весеннего месяца. Кое-где налетчик вынужден был давать откровенные показания и, каясь, нервным почерком укладывать забавные эпизоды из своей автобиографии на белоснежные листы формата А4. Но всё обошлось.

 Глава 3.

 Несолоно хлебавши, но охотно сдабривавшего солью будни полицейских, покорителя увеселительного маршрута, включающего пересечение шести холодных меридианов и три запутанные в таёжных просторах широты, Хабаровск встретил моросящим дождём. Утро было раннее, а улицы пустынны.

 Ноги мелкотравчатого бандита сами принесли его на привокзальную площадь. Здесь всегда можно было разжиться едой, чему он и посвятил почти час унылого времени. К окончанию процесса насыщения вчерашними гамбургерами и жженого вкусом кофе дождик перестал лить мокрую грусть. Ветра не было, поэтому основатель динамичного турне, на скорую руку нахватавшись некоторых сведений о городе у случайных знакомых, пешим ходом направился вниз по Амурскому бульвару к реке. Там он посетил невзрачный утёс, осмотрел скучный памятник  Муравьеву-Амурскому и с полчаса гулял по одноименному печальному парку.  Затем, облокотившись на кованые перила, дирижер переменчивой судьбы долго осматривал суровые дали и свинцовые воды реки. Произнеся многозначительное: – Мда-а-а…, кто бы мог подумать. Не густо…, не густо. Похоже лих душе моей, тяготы влакущей долгие лета, не сведётся в краю кандальном нешечко в радости попребыти – растроганный жулик направил натруженные стопы в логово краевого центра.

 Улица Запарина вывела его на ушицу Карла-Маркса. Не удовлетворившись увиденным, он проделал немалый путь, но уже шествуя по улице Ленина. Не найдя хоть сколько ни будь стоящей зацепки, исследователь дальневосточных окраин страны сделал круг Некрасова-Воронежская-Волочаевская. Здесь, привыкший к марафонским  дистанциям, он всё же почувствовал некоторое утомление и, купив в продмаге  бутылку варенца и две булочки, беспрепятственно забрался в парк Динамо. Отдохнув на лавочке и поняв, что дела его довольно кислые, он, не теряя времени, начал поиски подходящего притона, где всегда можно найти теплый приём собратьев по оружию и напитать организм нужной информацией.

– Пота солнушко-то играт по облачку, не худо телесам усталым перины пуховые уготовить, – мусолил на древнеславянский лад думку матадор.

 Не всегда подобные анклавы вытеснены жизнью на окраины. В центре любого города заброшенный морг или общежитие техникума химической промышленности из низкопробных приветливых общественных мест могут запросто преобразиться в первоклассный притон. Что и говорить, капитализм есть вещь, бессовестно лучащая изяществом и не прячущая вызывающих сердечный трепет изюминок. Эти изюминки трудягой капитализмом безответственно разбросаны по всему миру. На Индийском океане красуется Бангладеш, в Соединённых Штатах гордо выпятил механическую грудь Детройт, в Азии фонтанируют  заброшенными нефтяными скважинами руины Ирака, в России такая изюминка преобразилась в родимое пятно и разлеглась от Урала до Тихого океана.

 Подходящая общага обнаружилась не в центре, а на одной из окраин Южного микрорайона невдалеке от ресторана в простонародье именуемого "Яма". Знакомый с легкой руки назвавшийся Виктором, на пальце которого красовалось полинявшее изображение скрипичного ключа, охотно предложил постой братишке по воровским перипетиям  судьбы.

 А уже по прошествии двух дней пассажирский поезд, битком набитый разношерстной братией мошенников, рванувшей вслед за государственным транжем, бережно качал и нашего героя, убаюканного монотонным стуком в духоте верхней плацкарты. Путь лежал в один из провинциальных городков, неожиданно попавших в многообещающий список территорий опережающего развития. Именно этот, опоясанный глухой тайгой, городишко сулил достойный куш, ибо бесцельно мечущемуся по непреодолимым кольцам Москвы финансовому потоку возьми да и заблажься в кои то веки очутиться в каторжных краях.

 К разочарованию таращивших зенки через вагонные окна, тайга, медленно проплывающая за грязными стеклами, не имела ничего общего с определением глухая. Никаким лесом и не пахло. Незатейливые виды скорее напоминали облезлого енота. Ничего сказочного не было. Даже луна, появившаяся по темну, была невзрачной. Казалось, будто всё своё колдовство небесная шалунья выплеснула где-то в другом месте. Весь пейзаж включал редкие берёзовые островки, отдельные почерневшие лиственницы, рыжую траву и пятна небольших озёр размером в детскую ладошку.

 Наутро поезд просипел на двух дистрофичных нотах, оповещая пассажиров о прибытии в обиталище благодати Господней. Весь путь этот осколок Эльдорадо Лепестку представлялся подобием скатерти – самобранки, богато убранной всяческой снедью любезно разложенной для изголодавшихся путников. Он собирался за пару дней откормиться  на дармовых харчах и с набитыми карманами спокойно отбыть на Среднерусскую равнину. Но не тут то было.

 Самобранка оказалась размером пять на три километра и представляла собой жалкое зрелище. Так уж случилось, что в каждом поселении, претендующем носить статус города, есть губернатор. Вы можете представить губительный вирус? Губернаторы это то же самое в самом что ни на есть натуральном виде. Прямо бич человеческий. Классификация природных катаклизмов не предусмотрела места для этой напасти, но судебные решения наглядно свидетельствуют о силе их вреда, причиняемого государствам.

 Губернаторы бывают двух типов. Подавляющее большинство из них простачки. Они состоят в должности года три, а потом надолго перебираются в тюрьму, при этом имея виллы в Испании и яхты на Карибах. Но есть и краснокнижный вид губернаторов. Те, несмотря на то, что  весьма редки, умудряются просидеть в служебном кресле два и более десятка лет и хоть бы что. За время ретивой службы таких феноменов город может пережить две революции, три войны, из цветущего промышленного гиганта запросто превратившись в руины и незаметно распродать множество предприятий. Подобное превращение требует уймы бюджетных средств. Города этими теневыми уникумами преобразованы в подобие черных дыр. Любой бюджет перемалывается этими выродками без остатка и бесследно. Каждый раз им нужно больше и больше и каждый раз финансовые отчёты об исчезнувших средствах, изрыгаемые за подписью «золотых телят», становятся всё заковыристее и увесистее. А раз так, покорные президенты добросовестно увеличивают денежные вливания на поддержку непонятной деятельности подобного краснокнижного элемента и никогда не спрашивают, где деньги, довольствуясь своевременным неподъемным пухлым отчетом.

 Всё бы ничего. Чёрт с ними, с деньгами. Это на совести президентов, в конце – концов. Но есть небольшая странность. За двадцать лет ежегодного обновления дорожного покрытия на главных улицах бордюры подобных административных единиц должны бы утонуть в асфальте, но бордюры чувствуют себя прекрасно, а глубокие ямы, подобные воронкам от снарядов, упорно демонстрируют всего три сантиметровых слоя застывшей битумной смеси.

 Лепесток стоял на перекрёстке одной из таких улиц и тупо взирал на подобную яму. Картина напоминала город Грозный после штурма в одна тысяча девятьсот девяносто шестом году.

 В распоряжении грабителя было два дня, а от разбитого проспекта веяло врождённой нищетой и голодом.

– Хм, где же самобранка? Этот Витя, видать, большой идиот, а я последний кретин, – думал жулик.

– Эй, – обратился он к первому попавшемуся прохожему, – не скажешь ли, браток, кто нынче правит сим процветающим оазисом?

– Да есть тут один молоденький, он недавно у руля, а что?

– Да я так, а прежний где вождь?

– Эка, хватил. А что тебе за дело?

– Да просто, из чистого любопытства спрашиваю.

– Да где, где, тута и обитает. Работает где-то, конечно.

– Благодарю, – буркнул Лепесток и перешел на другую сторону.

 План созрел молниеносно. Гибкий молодой ум имел способность анализировать и логически размышлять, опираясь на закон сохранения энергии. Если количество полученного явно не совпадает с истраченным, значит разница каким-то образом обрела хозяина.

– Есть, есть самобранка. Да какая! Эх, Витя, Витя… Как повезло-то встретить тебя. За два десятка лет чудачеств капитальчик отошедший от забот предводитель скопил, сомнений нет,– говорил сам себе налётчик, – Если не попался этот опухший карась, значит, надёжно спрятал. Мастер, ничего не скажешь. Куда же мог заховать награбленное этот уникум? Не такой русский мужик, чтобы всё до копеечки на счетах таить. Русский мужик хитёр. Значица, имеется схрон, моя в том правда.

 Целых две недели после майских праздников существования впроголодь и упорного труда в один из вечеров приволокли Лепестка, отяжеленного кованой фомкой, к одному из многочисленных гаражных кооперативов.

 И на старуху есть проруха. Хроническая болезнь любого русского индивида изредка пересчитывать нажитое указала на это простенькое потаённое местечко. Слежка за «птицей высокого полёта» раскрыла предположительный схрон, потому как любому свойственно ошибаться. Лепесток был рад, что это оказалось не дачей. Но и хозяина понять было можно. Дача далеко, мало ли что. Неисчислимая рать повсюду шныряющих бомжей, да и от пожара никто не гарантирован, вносят коррективы в сознание граждан. А тут черный нал под надёжным присмотром.

 Неброские гаражи охранялись, но с тыльной стороны имелся едва приметный лаз. Его проделала лень хозяев тащиться лишний раз через проходную. Кризис и плохая погода изо всех сил помогали гастролёру в короткой тактической операции. Гаражный кооператив был пуст, вахта была довольно далеко, а сторожем был один из тех, кто ни при каких обстоятельствах дальше метра от сторожки не отходит.

 Лепесток подкатил чью-то пустую железную бочку к нужному гаражу. Взобравшись на неё, легко расправился с решеткой, предназначенной скорее отпугнуть чем хоть как-то защитить окошко второго этажа. Затем ящерицей скользнул внутрь. Пуританское убранство помещения пахло деньгами. Обмануть нюх Лепестка было невозможно.

 Завесив окно найденным внутри одеялом, он включил свет. Первый раз работать было комфортно. Сердце посетителя билось ровно. Тайник нашелся минут через двадцать за декоративной панелью. Саморезы, которыми панель крепилась к каркасу, слегка люфтили, что не ускользнуло от намётанных глаз пройдохи.За панелью оказалась плохо сработанная довольно большая ниша. Тем не менее она была сухой, а от крыс была заглушена  навинченным на четыре болта миллиметровым листом железа.

 Барыш был более чем приятен. На какое-то время сердце сладко защемило. Считать улов было некогда, но беглый взгляд на высыпающиеся пачки банкнот, образовывающие приятную для любого свидетеля  груду, запросто умещал в неё серьёзный особняк в стиле средневекового замка.

– Вот же собака, – чертыхался Лепесток, – влез на государственную службу, втерся в доверие народу и на тебе – нутром самая что ни на есть распоганая скотина. Это какую же нужно иметь грязную душу и совесть? Как земля то носит таких. Паскуда!

 В первом этаже обнаружились запыленные спрессованные старые сумки. Выбрав подходящую спортивную сумку, счастливчик упаковал добычу, глупо улыбнулся и не без огорчения покинул подпольное хранилище, так любовно холимое хозяином. Несколько омрачало отсутствие лишней минуты при такой работе и дурацкое ощущение, что ожиревшее чрево не полностью выпотрошено. Не считая этой помарки, налёт прошел безукоризненно.

 Время позволяло перекусить в ближайшей кафешке, добраться на вокзал и ещё через час укладываться на верхней полке купейного вагона, мчащегося сквозь ночной мрак в столицу Хабаровского края. Набравший ход поезд мерно чеканил: – Канск, Канск, Канск. По лицу прохиндея блуждала глупая улыбка,а перед глазами застыл кристально чистый синий взор с двумя как сказочные жемчужины перламутровыми слезинками в которых свирепствовал Большой Тегинь, швыряя белую пену в гордую стену выстроенного замка. И где-то под ложечкой приятно щекотало.

 Единственным о чем сожалел Лепесток было то, что он не сможет увидеть прокисшую мину краснокнижного деляги, своевременно оставившегоблагодатный пост, и к тому не станет свидетелем правительственной программы опережающего развития отдаленных территорий.

ДЕЗДЕЧАДОС (здесь лишенцы)

К своим двадцати семи ничего особенного из себя Владик не представлял. Он не был женат, любил бесцельно валяться на диване, пялясь в телевизор,  удить в реке рыбу и неразлучно таскал с собой мечту мгновенного обогащения. Поверх этого незатейливого скарба у него была ещё одна сущая безделица – невостребованное высшее образование.

 Это был один из самых серых представителей  разношерстной толпы провинциальных балбесов в потёртых джинсах, кургузом свитере и кепке, в поисках работы по десятому кругу отирающий отделы кадров десятка городских компаний и полутора сотен мошеннических контор, облепивших улицы города, как мухи бумажный абажур.

 С некоторого времени Владик невзлюбил свой город. Город, в котором не было врача-рентгенолога, работало два светофора, были разворованы и впоследствии превращены в развалины Помпеи сорок предприятий и сбежал в Англию губернатор, протеже президента.

 Виной тому, как ни странно, была кастрюля водоизмещением в четыре литра, облезлый бок которой украшали две сочные ягоды земляники и зеленый кленовый листок. Эта кастрюля, помнившая наваристые борщи на мозговых косточках и некогда баловавшая детство тушеной капустой с говядиной, давно была водворена под кухонный стол, где и пылилась, прозябая в глубочайшем забвении.

 Как и подавляющее большинство жителей, Владик с мамой от времён  горбачёвской анархии и ельцинского бандитизма привыкли обходиться супами из пачек, сухарями, маргариновой дрянью «Покровское» и сублимированной китайской лапшой «Доширак», отчаянно заглушая хроническое чувство голода множественными приёмами чая безо всякого на то повода.

 Да, Владик жил с мамой. Этой вечно больной женщине и были обязаны все его двадцать семь лет, которые при, не дай того Бог, её уходе из мира сего давно оборвались бы от истощения. Его друзья, собрав пожитки и остатки долготерпения,  давно бежали в благодатные районы страны, тем самым значительно увеличив необжитые пространства восточных окраин Родины, при том своей выходкой немало удивив  власть. И теперь в опустевшем городишке ранимый его возраст переживал тяжелейший моральный кризис по ущербу сопоставимый с экономическими руинами Детройта.

 То, что предлагал избалованный работодатель, не устраивало отравленную нищетой душу, а места, которым могло снизойти сердце Владика, были заняты преклонным возрастом. И как ни билась его судьба, а удобоваримой ниши ей занять пока так и не удалось.

 Случайных денег не было, и уже вторую неделю Владик негодовал. Нет, если бы подобное навалилось летом, ему было бы значительно легче. Часть переживаний он добросовестно утопил бы на городском пляже, частью поделился бы в неподдающихся исчислению пивных, а оставшееся горе расплескалось бы в многочисленных бессонных ночах и беспорядочных случайных связях. Но, как назло на дворе зверствовал кризис и стояла затянувшаяся мрачная дальневосточная весна, которая, судя по всему, освобождать место и не собиралась.

 Вторая половина человечества, ставшая жертвой астрономического упадка и санкций, но обладающая более ясным сознанием в отличие от первой, здраво расценила ситуацию в стране, приравняв действительность к жизни на каторге. Поэтому на обычно бушующие в это время гормоны женской половине невероятным образом удалось наложить епитимью в виде бессрочного поста, отчего единственный роддом, что желтел на улице Ленина, к осени поклялся переквалифицироваться в мертвецкую, а бывший форпост страны стал скучен, как испанская лестница в Риме.

 Очередной раз, проведя впустую день в очередях, изголодавшись и основательно промочив ноги, опустошенный он поплёлся домой. Путь, выключая пару главных улиц и десяток незатейливых проулков, основой своей пролегал по тоскливому бульвару, усеянному по обеим сторонам рядами хилых ясеней и разноцветными филиалами многочисленных банков. Эти отпрыски легализации награбленного нагло швыряли в  лица горожан издевательские предложения быстро решить все накопленные ими проблемы в обмен на куда более тяжкие обстоятельства, завуалированные дежурной улыбкой банковских фурий.

 На этот раз финансовый порок  капиталистического жульничества, который уже неоднократно опутывал Владика непомерными долгами, не мог омрачить итак невесёлых мыслей.

 Остановившись, Владик запустил руку в карман брюк, сгрёб в кулак и явил свету весь свой капитал. Капитал был также жалок, как и его  лоснящаяся по подпалинам уставшая кепи. Пересчет потертых никелевых монет дремлющее сознание не ободрил. Впрочем, Владик стоически отнёсся к неприветливой сумме, которая в значительной мере уступала стоимости жестяной банки пива, и небрежно высыпал мелочь обратно. Пить не хотелось совсем.

 Немного поразмыслив, он прошел несколько метров вперед, уселся на почерневшую скамью и начал созерцать. Бульварные дали, доступные усталому взгляду, были пустынны. Вдоль унылых зданий, едва переставляя нездоровые ноги, бесцельно шлялась в потрясающе ветхом наряде капиталистическая скука.

 Сначала взор Владика изучил трогательный ромбовидный рисунок из розовых и серых тротуарных плит. Затем его глаза скользнули по стволу ясеня с дуплом, что печалился на другой стороне дорожки и обещал рухнуть на прохожих уже в августе, переметнулись на вызывающе оранжевую кривобокую урну, украшенную орнаментом многочисленных окурков, после чего были отвлечены отъезжающей инкассаторской машиной от остеклённого по нижнему ряду темными зеркалами офисного здания.

 Этот бежевый с чёрными эмблемами на дверях и овальным фонарём сирены на крыше автомобиль круто вильнул, видимо объезжая выбоину в асфальте. Затем выровнялся, фыркнул и, набирая ход, резко повернул налево, в первый же переулок. В это самое время его корпус дал сильный крен и, руководствуясь только ему известными внутренними посылами и доводами финансового дела, распахнул заднюю дверцу. Секунду спустя бронированный растяпа вывалил на дорогу неопределенного цвета увесистый тюк, а уже через мгновение, качнувшись на другой бок, с едва слышимым щелчком захлопнул неосторожно раззявленную пасть и исчез за поворотом.

 Миг погодя прикованный взор Владика, ощупывающего забавный предмет, неожиданно отвлекла представшая во всей красе тощая провинциальная совесть интеллигента и заунывным голосом начала нести несусветную чушь о законном вознаграждении за подобные находки.

 Сколько бы длился один из самых благочестивых монологов в мире, неизвестно. Известно, что тягучую панихиду провинциальной совести, исполняемую глубоким меццо-сопрано, самым хамским образом прервал грубый топот сильно разношенных ботинок ни как не менее сорок четвёртого размера. Это, привыкшая с рождения на лёту хватать зазевавшуюся добычу, а случайный десерт принимать исключительно за еду, а не лакомство, не имеющая никаких моральных ограничений, перескакивая декоративные ограждения, неслась чёрная совесть в образе местного тридцатилетнего голодранца. Естественно, что, заметив выпавший тюк из обласканного тайными желаниями и масляными взорами налётчиков автомобиля совесть, заквашенная на портвейном угаре городских трущоб, не собиралась читать своему хозяину поучительные выдержки из уголовных уловок для дураков. Она, подхватив своего хозяина от непроницаемых и густо оплёванных снизу дверей неприметной забегаловки, во всю прыть понесла его к неосмотрительной жертве.

 Первая участница набирающих обороты событий этого не ведала. Она была скромна, имела сорок второй размер обуви, носила быстро промокающие кроссовки, а не хлябающие ботинки и, на двадцать седьмом году жизни, была довольно резва. После секундного замешательства, ушедшего на поиски ответа риторическому вопросу: – Откуда? ведь бульвар был абсолютно пуст, – и не найдя оного, она рванула наперерез беспредельной наглости, дабы не утерять может быть единственного шанса в своей жизни.                Обе совести через пару мгновений лоб в лоб столкнулись возле объемного в военный цвет и с двумя крепкими широкими лямками мешка.

 Только здесь, не лишенной изворотливости белой провинциальной совести, удалось узнать всю правду о неожиданно возникшем на её пути препятствии.  В серые глаза скромницы таращился беспринципный, с уголовным прошлым карий цвет, принадлежащий тому ответвлению родословной человеческих совестей, который являл миру беспардонную, в большинстве своем незаконнорожденную, шантрапу из многочисленных чердаков, подвалов и подворотен, закаленную в уличных сражениях и обронившую ранимую мечтательность и первую влюбленность на ухоженных ручках молоденькой сотрудницы из инспекции по делам несовершеннолетних.

 Матёрая безотцовщина, которая при удобном случае привыкла пускать в ход финку и не терпела долгих прелюдий, заскорузлыми лапами с грязными ногтями мёртвой хваткой вцепилась в грудь сероглазой, повалила на спину и с бульдожьим азартом принялась трепать оторопевшее тепличное создание.  Дикая развязность этого действа явно предполагала стереть с лица земли шуструю никчемность, размозжив ей башку о тротуарный бордюр. Ботинки борца за место под солнцем при этом издавали странные чавкающие звуки.

 Только усилием воли и явным несогласием с подобным обращением повергнутый интеллигент ответил нервной хваткой костлявых рук в горло своему обидчику, и при этом упёрся коленом ему в живот. Из кроссовок поверженного валил густой пар. На его впалых щеках заиграл прощальный румянец, присущий умирающему туберкулёзнику.

 Навалившийся же противник приобрёл вызывающий насыщенный жизненной силой свекольный окрас и распространял тяжелый запах. Схватка представителей различных общественных формаций с первой секунды приобрела характер смертельной.

 Полминуты неимоверного напряжения учтивой кротости и хулиганского запала потребовало от обоих серьезных размышлений о бренности бытия.

 И хотя мысли беспризорного выходца из трущоб текли гораздо медленнее интеллигентных, и в противность им не собирались прощаться с жизнью, но все же и они, в конце концов, привели своего хозяина к выводу, что лучше роковое состязание на некоторое время отложить и он первым ослабил хватку.                Тяжело пыхтя, гладиаторы поднялись на карачки.

– Влад – серым пламенем прожигая божественный ареол беспросветной наглости, тихо просипел Владик, – я первый увидел.

– Вот это видал,  наподдать – шумно выдохнув, пробасил противник, стараясь покарать совестливое насекомое взглядом и показывая сжатый пудовый кулачище. Но после некоторой паузы, – зовусь Михой.

– Пошел к черту, – сухо ответил Владик.

  На этом, исчерпав словарный запас, не сговариваясь, они быстро встали, подхватили за лямки брезентовый тюк и, несмотря на его солидную тяжесть, окрылённые, дали задорного стрекача в переулок, противоположный тому, куда свернул инкассаторский автомобиль. Ожидания быть незамеченными не оправдались уже на первых тридцати метрах. Всегда пустая улочка оказалась на удивление оживленной. Количество околачивающихся зевак в глубинах улочки и поднявшийся собачий лай были неутешительными и обещали более десятка ненужных свидетелей. По всему, некто тайный именно в это время выманил на улицу этот сброд поглазеть на счастливчиков.

 Смекнув, что они вовсе не нуждаются в подобном раскладе, компаньоны изменили курс на сто восемьдесят градусов и уже через минуту, тяжело дыша, на всех парусах проносились мимо злополучного места по-родственному тёплого побоища. Соколиные крылья, которыми мгновение назад они покрыли первую дистанцию, всё же несколько пообтрепались и уже перемещали своих хозяев не так стремительно. За странными манёврами двух совестей наблюдал немой зрачок охранной видеокамеры, установленной на верхнем срезе возле углового окна безответственного офиса.

 На этот раз природный дар не дал навигационных сбоев и, благополучно преодолев пару сотен метров вдоль бульвара, товарищей по несчастью скрыл глухой тупик. Там неинтеллигентный удар вышиб пару штакетин в крайнем заборе, и воодушевлённые чичисбеи драгоценного груза галопом рванули через пустырь в близлежащие заросли тальника в поисках надёжного укрытия. Достаточно углубившись и посчитав, что цель достигнута, подельники сделали привал. Владику сильно захотелось пить, а Михаил кроме этого с удивлением обнаруживал ещё и отсутствие многолетнего интереса к алкоголю.

– Миш, что будем делать, – отдышавшись, прохрипел вопросил Владик.

  Тот смерил компаньона убийственным взглядом, и уже открыл было рот для впечатляющего всеобъемлющего ответа, как оба услышали отдаленный вой полицейской сирены. Этот вой, мгновенно истребив взаимные притязания, объединил усилия  двух совестей, и обе поняли, что тяжкий груз внезапного обогащения нести им теперь предстоит вместе.

– Открывать и смотреть что там пока не будем, – твёрдо и может впервые в жизни здравомысляще рассудила чёрная совесть. Белая не нашла  контраргументов, благоразумно подумав: – Черт знает, как подействует вид купюр на этого болвана.

– Что будем делать? – повторился Влад.

– Для начала нужно хорошенько укрыться. Там видно развели нешуточную шумиху, – потревожил кусты низкий рокот ответа.

– Да, неплохо бы отсидеться пару дней, узнать, что почём, а уж потом подумать, как быть с этим, – кивнул на тюк Влад, – может, пойдем ко мне; место есть, а маме я тебя представлю как друга.

– С этим в город нельзя, – задумчиво протянула давняя знакомая криминальных хитросплетений судьбы – у них собаки, агенты, сексоты и всё такое. Сразу вычислят.

– Здесь не менее опасно, да и скоро ночь, – парировал Владя.

– А кто собирается тут сидеть, – прогрохотал ответ, – пока светло айда на дачи, а там разберемся, что и как.

 Три километра по непролазным зарослям рододендрона, краснотала и кустов шиповника дались с большим трудом, окончательно измотав подельников и здорово исцарапав им руки. Дело усугублялось некоторым взаимным недоверием. Никто не мог позволить себе оставить напарника наедине с внезапно свалившимся на их головы уловом.

– Остановимся в брошенном домике где-нибудь на краю дач – выдохнул Владик и сразу пояснил – вероятно, шмонать у дороги не станут и, если отсиживаться с умом, не найдут.

– Ладно, – бросил именовавший себя Михаилом.

 Тем не менее, крайняя дача их не устроила. Строение оказалось капитальным и ухоженным. Пришлось еще тащиться почти километр, пока не подыскали невзыскательного вида убежища. Участок был явно заброшен, а догнивающий фанерный домик сырым. Но эти недостатки с лихвой покрывал хороший обзор, проходящая по близости дорога и целые стекла в окнах невзрачного строения. Обоим с невероятной силой захотелось пить. И тут Владик, не имеющий никакого опыта общения с законом, чуть было всё не испортил. Он решил сходить к колодцу и набрать воды. Тот, что именовал себя Михаилом и как-то от безделья читал уголовный кодекс, вовремя пресёк эти поползновения, растолковав, что на свет в подобных ситуациях на глаза лишний раз не выползают.

– Слушай, таракан, я сказал вся движуха по темну, что не ясно – рыкнул он.

– Но я сильно хочу пить. Сам ты таракан, – покраснев, попытался возразить Владик.

– Заткнись… Потерпишь, не один такой – прошипел Михаил, и Владик замолчал.

  Совместная ночевка, сгладив некоторые шероховатости, сблизила две противоположности. Недоверие между ними если и осталось, то уже не вызывало серьезных опасений.

  На рассвете полил дождь.

– Дождь это хорошо, – протянул из угла Михаил, – следы замоет, собаки будут бессильны.

– Что будем делать – спросил Владик, – есть охота.

– Хрен его знает, надо хорошенько помараковать, – начал монолог Миха,-

 тебя отправлять за едой  опасно, только навредишь. Сейчас осмотрим содержимое мешка, денег то нет совсем, а жратва не бывает бесплатной. Возьмем только на нужды. Не дрейфь, возьмем равные части, остальное прикопаем пока.

 Миха подтянул мешок, расстегнул застёжки и отбросил матерчатую накладку.

  Тюк был плотно набит вакуумными упаковками, через мутный плотный целлофан которых серела американская валюта. Михаил вывалил содержимое.

– Доллары, целая куча. Все достоинством в сотню. Сколько их тут? – прошептал Владик, распахнув глаза.

– …, ай как не повезло. Крышка, – грязно выругался представительный нунций от местной шпаны, – с ними никуда не сунешься.

– Совсем?

– Совсем. Любая покупка или обмен этих листов со вчерашнего дня отслеживаются полицией с особой тщательностью. Пропадём.

– Что будем делать? –  с этого момента Владик решил целиком положиться на богатый жизненный опыт любезно предоставленного обстоятельствами  крепкого телом отпрыска проходных дворов.

– Не знаю, – промычал тот, явно стараясь провернуть тугие резиновые мозги.

– Давай предложим кому-нибудь купить по дешевке?

– Кому же предложишь такое? Здесь не меньше десятка трехкомнатных квартир. Денег у народа нет. А кавказцы или цыгане сначала выведают всё, а потом в лучшем случае отберут весь пай, а в худшем завалят. Во всех других случаях сам себя подведешь под монастырь и, не солоно хлебавши, будешь мотать срок.

– А если сдать обратно?

– Можно, но о вознаграждении забудь. Там не прощают проявлений алчности.

– Может подождать немного, что и надумается?

– Короче, это упаковываем обратно и прикопаем. Я по темну в город. Ты сидишь как мышь. Вздумаешь смыться, под землёй найду и убью.

– Есть охота.

– То пить ему, то есть. Терпи, не маленький.

  До обеда снова спали, каждый в облюбованном углу. После обеда дождь перестал, что дало возможность в сумерках надежно спрятать под дачным хламом богатство. Отдохнув, Михаил растаял в темноте. Ночь Владик спал плохо. Ему чудилось, что Михаил решил его надуть и затаился в придорожных кустах, поджидая, когда его сморит сон, чтобы утащить тюк с долларами.

 Владик всю ночь мерз оттого, что держал окна отворенными. Он боялся упустить вора. Но ничего не произошло.  Весь следующий день Владик томился ожиданием, а к вечеру его стало знобить. Уже потеряв надежду, он услышал шорох. Сердце заколотилось. Но Михаил предусмотрительно отозвался. Выглядел Михаил осунувшимся и сильно уставшим.  Он притащил нехитрой еды. Едва поздоровавшись, Влад, трясясь от температуры, выпил сырое яйцо, а потом набросился на хлеб и прогорклое сало.

– Дела наши швах, – пророкотал Михаил, – нас сняла камера, что на офисе. Город на ушах. Мы в розыске, объявлено вознаграждение. В пачках по десять тысяч, а весит тюк, чтобы ты знал, пятьдесят кило.

– Что же делать? Без денег мы тут долго не протянем.

– Есть мыслишка, но как к этому подойти, пока не знаю.

– Что предлагаешь?

– Не я предлагаю, а безвыходная ситуация.

– И что нам предлагает безвыходность,– с сарказмом спросил Влад.

– Поход в Украину.

– Ничё себе расклад! Там же война. Нас шлепнут как крыс в первый же день, и, скорее всего, эта неприятность произойдет уже на границе. Может ещё Афганистан предложишь?

– А ты как думал воровать чужое.

– Я не своровал, а нашел.

– Во-первых, не ты, а мы. Во-вторых, тля, это только твое мнение, а там подобное расценивается как незаконное присвоение чужого имущества, а именно кража.

– Не в Украину нам не нельзя.

– Захотим, доберемся. На сегодня хорош балагурить, ложимся спать. Утро вечера мудренее.

– Нет, постой. В Украину! Ты явно не в себе. Я вот о чем подумал. Не лучше ли пробраться во Владивосток? Там море, много бесконтрольных судов и гораздо ближе. Может в Гонконг, в Азию, а?

– В Гонконг… в Азию… Вот что, валяй спать. Утром разберемся.

  Пасмурное утро приняло решение в пользу Владивостока. Азия, это то занятное местечко, где человек добросовестно разгружающий баржи не вызывает вопросов у местной полиции, где стодолларовая купюра не пишет свою автобиографию в камере предварительного заключения, а вид преступившего закон где-то за азиатскими пределами, таскающего по сходням мешки, вызывает умиротворение властей. Также немаловажно, что отсутствию проблем у несчастных заблудших овец, нарушающих христианские заповеди,  потворствует почти двухмиллиардное разномастное население. А среди саранчи, как известно, муравей неприметен. Кроме того, в неподдающейся исчислению толпе невероятно сложно организовать какой-либо значимый учет беспорядочно снующим денежным знакам.

 Примерно в десять часов утра Михаил ушел на поиски путей эвакуации из района бедствия, назидательно указав Владику вынуть батарею из мобильного телефона.

 Надо сказать, что прожжёному шаромыге жилось намного проще. У него не было мамы, как, впрочем, и отца, и жил он одним днём. Владику в этом смысле пришлось туго. Перед тем, как обесточить слайдер от «Самсунг»,  он набрался сил и позвонил домой. Мама рыдала и умоляла сына вернуть деньги и вернуться домой, но неумолимая тяга к богатству холодной душой институтских познаний нажала на кнопку отбой. На серые глаза навернулись недолгие слёзы. Высшее образование наконец-то нашло себе применение и расставило все точки над «i».

– Мир бренен, – нашептывало оно, – а жизнь коротка и шанс выпадает всего один раз. Весь состоятельный мир рисковал. Без риска не пьют шампанское, и любой богач когда-то сидел.

 Не оставалось ничего, как плыть по течению.

 К пяти вечера вернулся Миха.

– У нас пара минут, сваливаем.

– Я хочу есть.

– Пожрёшь по дороге, я немного захватил с собой. Если будешь тянуть резину, набью морду, – твердо заключил Миха.

 Владик покорился, хотя всё же не без немых огрызаний.

 К одиннадцати ночи им удалось добраться до железной дороги. Миха опять исчез. Долгих два часа в потёмках на пронизывающем ветру Владик, всё ещё температуря,  дожидался Михаила. В какой-то момент он уже отчаялся, и всё его существо готово было дождаться утра и с рассветом поволочь злополучный мешок в ближайшее отделение полиции. Под грохот проносящихся составов в памяти всплывал болезненный образ матери.

– Наверное, плачет, – думал Влад.

 Чувственные сердцу мысли прервали бухающие шаги кровного брата.

– Через пару минут товарняк на Находку. Все пятьдесят четыре  вагона волокут в порт невызревшие чегдомынские угли. Здесь он притормаживает, приготовься. Не запрыгнешь, уеду один.

 В этом месте грохот и слепящий свет локомотива скрыл усилия беглецов и постарался замести следы внезапного исхода грешников из мест обетованных. Но кое-какие меты для истории это акт всё-таки оставил. Между редкими стоянками на перегонах не раз были замечены две перепачканные угольной пылью голодные рожи, не расстающиеся с грязным туго набитым мешком, и потревожила неспешного пьяного путейца одна незначительная погоня, окончившаяся полным провалом полицейского наряда на одной из железнодорожных станций.

 Спустя неделю от малоприметной темной личности вхожей в приморскую мафию, стало известно о сбыте возле находкинского отделения «Сбербанка» пяти настоящих стодолларовых купюр местному барыге за полцены.

 Затем на одной из прибрежных «малин» в ничего не значащей беседе промелькнуло, что незарегистрированный сейнер с контрабандным камчатским крабом принял на борт двух странных оборванцев на должность разнорабочих в обмен на стол, и отбыл с ними в Индийский океан, якобы в поисках косяков жирного минтая.

 Еще через три месяца в чреве вышеупомянутого сейнера по неизвестным причинам произошла драка между этими пассажирами, где один, будучи мордоворотом, пожелал вышибить дух из интеллигентного товарища, на что тот из всей силы ткнул противнику пальцем в глаз, чем и предотвратил преждевременную свою гибель. В свою очередь данный инцидент привел стороны конфликта к честному разделу по случаю доставшейся инвалюты между заложниками ситуации и внезапному ночному исчезновению более крепкого телосложением в одну из ночей на малоизвестном рейде вьетнамского побережья.

 Более тонкую натуру подлое грехопадение чёрной совести ранило глубоко и заставило крепко призадуматься. Решив, что размазывание времени по экватору приведет к печальным последствиям и подстрекаемый усилившейся подозрительностью капитана и команды, он, выдержав месячную паузу, чудом умудрился зафрахтовать с кормы случайную джонку и бежал на индонезийские острова.

 Там он долгое время слонялся без дела, часто меняя многочисленные песчаные приюты; голодал; потом пару месяцев околачивался на Бали, убирая территории  гостиниц и отелей, растеряв за это время треть состояния на сомнительную легализацию своего явления на архипелаг несусветного безделья.  Наконец, благодаря стечению обстоятельств, приобретшему глубокий бронзовый окрас, мимолётному миллионеру с остатками состояния посчастливилось  объявиться  в кипящем Гонконге. Там  спустя пару дней он был арестован, до нитки обобран полицией, после чего в наручниках был препровождён в местную тюрьму.

 Уже из тюрьмы он дозвонился безутешной маме и как мог, успокаивал убитую горем больную старушку. Из страдальческих интонаций родного человека он прознал, что закон его не преследует: фирму, неопрятно обронившую на бульваре деньги,  обнаружили претензии нескольких прокуроров, и она давно смылась из города, а работники офиса теперь в розыске.

 По прошествии двухмесячных процедур и многочисленных объяснений с российским консулом, в которых тщательно скрывались тесные отношения с изъятыми на диво молчаливой тайской полицией остатками стодолларовых купюр, он был выдворен обратно в Россию.

 Вагон, оборудованный для перевозки скота, был основательно забит депортированной русскоязычной братией, потерпевшей крах на обманчивых меридианах азиатского благополучия.

 Долгую ночь последнее пристанище отощавших искателей приключений под надежной охраной томилось в тупике возле Суйфеньхэ.                Утром, тявкающий акцент китайского полисмена приказал потесниться. Вагон принимал дополнительную партию отпутешествовавшихся патриотов, добровольно возжелавших остаток жизни посвятить ратному труду на благо гостеприимной Родины. Среди входящих был один загорелый с голодным, но оптимистичным карим взором нахальный мордоворот. Отголоски откровенного босячества были втиснуты в дорогой английский костюм, впрочем довольно измятый и в многочисленных пятнах. Непритязательному взору китайская подделка эликсира джентльменского блеска представлялась арабским шейхом изгнанником, напялившем шотландскую юбку.  Уголовные глаза осунувшегося шалопая метали из под бровей разящие стрелы. В тёмном их омуте таилось несколько коротких приключенческих выдержек. Эти недолгожители пестрили поклонами юных вьетнамских дев, выдувались умиротворёнными парусами одного добровольного и нервными другого, но уже вынужденного  перехода через Японское море в обратном направлении. В них слышался, взявший самую высокую партию похоронной мелодии, свист вакидзаси крайне негодующей якудзы, трещал вдребезги разбитый храм бестолковой гейши, сотканный из бамбуковых палочек и пергамента, дули многодневные тибетские пассаты, лили бесконечные муссонные дожди, медитировали беспросветно нищие ламы. В завершение тому курился убийственный китайский гашиш, отпечатавшийся в памяти трёхдневным пребыванием в бреду на одном из пекинских пустырей. Красной нитью проходил поединок с чужеземными налётчиками на семь тысяч сто восьмом километре Великой стены, харканье кровью и два долгих месяца за решеткой.

 Каково было удивление сероглазой совести встретить в таком ужасающем положении предавшую братские узы и низко падшую на азиатских просторах сестрицу, которая, завидев утонченную её натуру, вдруг, впервые радушно широко улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы. Интеллигентная совесть умудрилась отдавить возле себя немного места на лавке для непутевой близкой родственницы. Устроившись, дездечадоc крепко пожали друг другу руки и молча уставились в окно тронувшегося вагона.

КОСТЫЛЬ

Гл.1

– Ладно, Дуся, раз уж ваше любопытство испытывает непомерную жажду, считайте что уговорили. Я выложу вам парочку невзрачных жизненных эпизодов. Хотя, если быть предельно откровенным, мне не нравится вслух исповедовать пикантные подробности жизни делового человека, тем более те из них, которые заставляют гулко биться и так надорванное сердце и могут явить случайному взору скупую воровскую слезу, – так я говорил своему очередному подельнику, и ещё умолял его не сидеть истуканом.

Терпеть не могу застывшего слушателя – будто втолковываешь античному изваянию, как мел под гнётом лет преобразуется в мрамор. Это здорово сбивает с толку. Как по мне, так слушатель должен ёрзать, чесаться, выпучивать глаза, моргать, зевать и производить прочие ненужности, давая тем самым понять, что не отрешен от соучастия в развернувшемся словесном действе. В худшем случае пусть уж просто жрёт, чем оцепенеет, уставивши в упор немигающие рыбьи лупки.

Мне дико повезло. Дуся оказался на редкость воспитанным человеком. Он не только не обиделся на своё новое прозвище, но и выполнил все мои непритязательные требования. Мы как раз ехали забитой до отказа плацкартой от поселка Ванино в задрипанный городишко, таскающий не по Сеньке звучное название – Комсомольск-на-Амуре. К тому же недавно обретенный сотоварищ, глядя на меня, щурился, а не таращил карие с поволокой зенки.

Я уже завершил прием пищи, а он за обе щеки уплетал остатки жареной курицы, отчаянно чавкая и до неприличия треща её косточками. Только поэтому я и смог поставить точку в этом коротком рассказе.

– Началось всё, Дуся, так давно, что ещё каких-то пару лет и я смогу, не отводя глаз, любому озвучить, что видел дедушку Ленина; и мне будут верить, – гордо говорил я.

– Тогда, дружище, всё было по-другому. Были другими люди и еда, страна была другой, южное море кишело бычками и таранью, а мы с Костылем были ещё совсем молокососами. Доложу тебе, он был ещё тем хитрованом, но переиграть меня так и не смог. Костылем Пашку прозвал я, причем вразрез его комплекции – в свои тринадцать он уже весил полсотни кило. У меня определенно есть талант давать прозвища. Ты, мой юный друг, и сам в этом очень скоро убедишься.

Это неинтересно, но я все-таки окуну вас, Дуся, по самую макушку в серое наше детство. Пашка был мой друг, друг отрочества и первый мой подельник многие счастливые годы. Мы появились на свет разными и от разных родителей. Я оказался юрким, весьма живучим и в часы летнего безделья любил жевать пастушью сумку, поджаривая себя на солнцепеке. Меня почитали за добродушного малого, а  в Пашке обустроился неизлечимый лодырь и трус. И сколько я его помнил, он сторонился прямых солнечных лучей и никак не мог насытить своё бездонное чрево.

 Мои увлечения струили неподдельной теплотой и случайному наблюдателю представлялись образцом безграничной детской непосредственности. Поймав на цветке вонючей календулы трутня, я тут же брюшком насаживал его на соломинку к концу которой налеплял глиняный катышек и затем с упоением наблюдал, как насекомое выбивается из сил, таская за собой непомерный груз. Или же отгрызал хвост и плавники у пойманной рыбешки и выпускал её на волю, чтобы вдоволь насладиться напрасными стараниями покалеченного создания. А то из скуки иной раз выколупывал ещё и глаза несчастной, перед тем как бросить в воду. Кроме того я обожал выуживать из нор пластилиновым шариком на ниточке тарантулов и сдавать их по двадцать копеек в аптеку, и мог запросто в лужу с головастиками вылить кислоту из выброшенного аккумулятора.

 Пашка во всём был противоположен мне. Тактик из толстяка был никудышний, а стратега в нем и вовсе не гнездилось ни на йоту, но вот патологическим садизмом, кажется, он был болен хронически и к тому был злыдень, каких свет не видывал. Пашка тиранил весь микрорайон. Любимым чудачеством этого юмориста было высматривание зазевавшихся "маменьких сынков".

 Завидя аккуратного очкарика, волокущего  папку с нотами, я восторженно оповещал товарища: – Паха, вон очкастый скрипач в парк топает. Хиля-я-ак. Верно грю, сам позырь. У него точно двадцать копеек е, наверно за мороженым идет.

Пашка тут же приступал к действию, именуемому в постонародье "гоп-стоп". Исходя из умственного превосходства, я всегда дожидался пока самодур хорошенько ухватит жертву за шиворот, Если это случалось и  пойманный  бедолага надежно увязал в стальном капкане, в дело вступал я.

 А ну попрыгай, щенок, – требовал я от пленника, и тут же Пашке, – Паш, зырь у него вон в том кармане лежит, точно грю.

 Костыль двумя-тремя подзатыльниками отшибал у пойманного всякую волю к сопротивлению и отбирал мелочь, которой сердобольные мамаши снабжали своих обожаемых чад, чтобы те имели возможность полакомиться. После короткой процедуры Пашка отвешивал ревущему страдальцу хорошенького пендаля под зад со словами:– А ну вали отседова, Чиполлино.

– Паш, а ты мне оставишь мороженого? Ну мале-енько.

– Я сам жопки люблю.

– Ну, тогда дашь откусить? Разо-очек, – заранее упрашивал я, заманивая Костылях в хитроумную ловушку обещаний, сулящую десерт.

– Ла-а-адно, – благосклонно тянул он, купаясь в лаврах наслаждения лёгкой поживы.

 Однако не все было гладко. В один раз Костыль, как говориться, напоролся "по тяжелой". Пойманный им щусёнок оказался весьма нервным и не пожелал смирить гордыню. Отвешенная ему затрещина вопреки ожиданиям раззадорила несговорчивого пленника. Закончилось тем, что только из каприза проворный малец в мгновение ока в кровь расквасил Пашке нос и аж на три дня запечатал правый глаз горе – налетчику, подвесив удручающую черно-фиолетовую гулю. Уничтожив таким хамским образом врага, искусный боксер решил отыграться и на мне. Естественно я дал дёру, а зарвавшийся глупец, видимо из интереса, пустился за мной в погоню. Он минут двадцать гонялся за мной по проулкам, пытаясь настигнуть и поколотить меня за то, что во время драки я исподтишка толкал его в спину. Я оказался проворнее спортсмена и удрал. В минуты, когда пахнет расправой, у меня открывается второе дыхание и уже через мгновение третье. Так уж я устроен. Две недели избитый Костыль находился в глубочайшей депрессии и всё пытался сорвать на мне зло, но потом улеглось.

  Представляете, Дуся, теперь с кем я имел дело и какой типаж был у меня на попечении? Как и подобает всем главарям, я был крайне недоверчив и всегда был готов отпрянуть на безопасное расстояние при любом агрессивном выпаде неповоротливого лежебоки. Кроме прочего Пашка был несусветный болтун. Я же слыл молчуном и забиякой. Не скрою, мы часто сражались из чисто иерархических принципов. Естественно зачинщиком кровавых баталий всегда был я.

Начиналось обычно вот как. Костыль, будучи не очень в настроении командовал "принеси ему то, подай сё". Я всегда был груб с подчиненными и яростно противился подобному обращению, пресекая Пашкины посягательства на верховенство. Тогда Костыль начинал толкаться, а я отвечать тем же. Какое-то время спустя доходило до тычков и оплеух, после чего всегда разгорался кулачный бой. Костылю приходилось туго. Я, как мог, уворачивался от неразборчивых и страшных кулаков толстяка, и старался из всех сил измотать претендента на трон. Он, не имея возможности меня поймать, сыпал ругательствами и кидался в меня камнями и палками. Я терпеливо выжидал, когда ему надоест это занятие и затем всегда поддавался уставшему противнику. Получив небольшую трёпку и пару незначительных тумаков в плечо или под ребра, я театрально изображал поверженного врага. Раскрасневшийся Костыль скоро успокаивался и мы мирились. Так я сохранял лидерство в нашей группе.

Обычно в начале лета я порождал краткую речь такого рода: – Слышь, Костыль, а не плохо нам забраться к той одноглазой карге в огород, что в Широчанке живёт. На базаре клубнику продают, я от мамки слыхал. А у этой заразы её аж три грядки. Давай сегодня ночью залезем, а? Костыль, поспела ведь. Не успеем опять не солоно хлебавши останемся. Чё ты менжуешься? Я залезу, а ты на шухере постоишь. Я нарву тебе целых две горсти, клянусь мамой. Ну, так чё, как стемнеет валим?

На моё предложеньице неуклюжий толстяк выдавал умопомрачительно длинное повествование: – Надо подумать. Небось мать тебе притащила целый кулёк, нажрался.

– Ага, два раза! У неё сроду денег нет, а клубника по три пятьдесят.

– Брешешь.

– Зуб даю, Костыль. Да и чё ты докопался, говорят тебе нету денег у матери. Папка опять всю получку пропил, она на днях плакала ночью. Что тут думать, – ерепенился я, – из-за твоего "подумать" я без витаминов буду сидеть, а у меня зуб давно болит, и не поправляюсь. Вон ребра торчат. Мне питание нужно хорошее, а ты все подумать надо, да подумать. Сколько можно? Ну так чё, идём?

– Ладно, идём. Только условие – я на атасе буду, и с тебя две горсти ягод. По-олные, с горкой.

– Ладно, ладно. Только заранее свисти, а не как в прошлый раз. А то мне опять собака штаны порвёт, и мамка ругаться будет. Ну так чё, по рукам?

– Ладно, валяй.

Вскоре после подобной беседы частный сектор сотрясали  многочасовые причитания разорённой огородницы, дополненные слёзными жалобами вскользь пострадавших обитателей десертоносного обдала.

Семечки мы с Костылём «брали» следующим образом. Сначала выискивали одинокую бабусю – торговку жареным лакомством. Почему одинокую? Дело в том, что бабки уже имели горький опыт, когда их выгодный бизнес трещал по швам, поэтому при приближении толпы голодранцев одна из ряда торговок, в ущерб собственной выручки, всегда поднималась и заходила разбойникам в тыл, чтобы успеть вцепиться одному из жуликов в чуб.  Отбившаяся же от стада старушенция, устроивши торговлю на углу пятиэтажки, была беззащитна и обречена. Метров за двадцать я громким дискантом оповещал округу: – Опа, Паха, гля – семки! Давай купим! У тебя же десять копеек. На это Костыль важно запускал лапу с грязными ногтями в объемный карман и тут же высовывал оттуда кулак, который разжимал перед моим носом и гудел паровозом: – Есть, во, гляди! Я тут же нёсся к бабке, нагло сощёлкивал на пробу пару семечек и орал товарищу: – Костыль, семки классные, не горелые. Берё-ём! Стараясь не смотреть бабке в глаза, тут же сгребал товар, мирно покоившийся в большом стакане, пересыпал содержимое в карман и начинал удаляться к углу дома с дежурной фразой: – Он заплатит, – кивая при этом в сторону Пашки. Остальное было делом техники. Обманутая переводила внимание на подельника, но тот менял курс на сто восемьдесят градусов, и давал завидного драпа. Я же под вопли «Ай! паразиты, чтоб вас чёрт побрал!», преспокойно растворялся в хитросплетениях дворов.

Через минут десять мы находили друг друга в условленном месте. Я честно отдавал соучастнику ограбления положенную половину. При дележе он обычно успевал ухватить меня за рукав или воротник и нахально изымал ещё добрую жменю из моей доли, приговаривая: – Шкля, не дергайся, а то слопочешь. Я же сражался изо всех сил за справедливость и свободу, походя на мотылька, которому пальцем придавили лапку. Обычно я избавлялся от бульдожьей хватки тогда, когда воротник или манжет моей рубахи были наполовину оторваны. Как мы остывали, я обычно ронял нейтральное: – Чё, айда полазаем?

– Айда, – отвечал Костыль и мы пускались шляться по отдалённым районам, заводским территориям, в порту, по всевозможным свалкам, заброшенным заборам или просто по глиняному обрыву у моря. А бывало, просиживали весь день у костра в посадке. Забот у нас было невпроворот. То нужно было обнести яблони в саду, то ободрать вишни или смородину, то отобрать мелочь у неосмотрительного очкарика, волокущего виолончель из музыкальной школы. В общем, пили жизнь полной чашею.

С гастрономами дело обстояло несколько сложнее. Здесь от меня требовались все навыки предводителя банды. Время налета мы выбирали тщательно. Самыми подходящими днями в «Звездочке» по Первомайской получались понедельники, а время после трёх пополудни. В этот час магазины самообслуживания пусты, а вход в подсобку всегда распахнут. Тогда кондиционеров не было, а жара на югах изрядно донимающая.

Задачей Костыля было устройство маленького скандальчика возле кассы, этакую небольшую заварушку. Я же под шумок незаметно запихивал за пазуху теплую сайку или булочку с изюмом, а в карман пару-тройку кубиков прессованного какао с сахаром. Пока продавщицы корили за невоспитанность и старались выпроводить бузотёра из магазина, я с технично награбленным добром удирал через подсобку. Пробираясь проулками к месту встречи, я умудрялся сожрать один из кубиков какао и у первой колонки с водою избавиться от следов этого низкого преступления. Но к моей порядочности Костыль придраться не мог.     Я всегда был предельно честен. Если в моих руках оказывалась сдобная булочка, то я зажимал ту её часть, которая изобиловала изюминами. Когда же Костыль отрывал положенную ему долю, ему оставалось довольствоваться пустым тестом. Он часто постился, в то время как мой организм регулярно страдал изжогой от переизбытка глюкозы.

В общем, мы не бедствовали…

Гл.2

– Любезный, я смотрю, вы завершили завтрак? Тогда стоит хлебнуть чайку? Нет, нет. Сидите. Чай в термосе. Завел вот привычку таскать термос. Кстати, тут я по случаю припас и пачечку вафель «Артек». Обожаю всё, что напоминает море и теплые края. Взгляните на обложку этого продукта; вон голубое пятно, это море, и над нею африканская пальма. Не правда ли глазу приятно? Угощайтесь, любезный. Со временем вы оплатите мне все скормленные вам витамины.

– ?

– Ну-ну, только без обид. Вы в нашем деле еще младенец, поэтому, сударь, плетитесь тихо в кильватере и облизывайте мои следы. В них кроется богатый опыт. Меня раз тридцать усаживали перед следователями разных уровней, и только раз я позволил захлопнуться за своей спиной тюремной двери. И то из-за недотепы Костыля, царство ему небесное. Так что пейте чай и перемалывайте крепкими зубами кондитерские изделия. Времена, когда вы будете довольствоваться только манной кашею, настанут, это я вам как биолог гарантирую. И не забывайте, что я вас взял на поруки, а не наоборот.

Скажу более. Без меня вы, Дуся, и недели не продержитесь на свободе. Для свободы вы слишком наивны. Да, я еще и не все порассказал вам за Ейск. Так что лучше смиритесь и внимайте.

Там, в Ейске, имеется два пляжа. «Городской» мы не любили. Долготащиться и обязательно вымараешься тютиной, которая дает несметный урожай фиолетовых ягод и совсем не отмывается. Да и ничего интересного на «Городском» нет. Местом деликатнейшего разбоя была так называемая «Каменка». Тут совсем другое дело. Идея, как всегда посетила меня первым.   На разного рода выдумки я непревзойденный мастак.

А было так. Июнь нагнал множество приезжих. На мелководье мирно покачивались многочисленные буйки, деревянные челны, баркасы и дюралевые лодки. Пляж украсили: милицейский УАЗик, соломенные шляпы, разноцветные панамы, дети, мусор и утопленник, которого пьяные друзья засовывали в машину «Скорой помощи».

Костыль валялся на траве под обрывом и грустно взирал на синюшного цвета ноги покойника, а я бессмысленно нырял метрах в тридцати от берега и раз от разу швырял в визгливую мелюзгу ракушками. Когда мне это занятие осточертело, я с посиневшими губами выбрался из воды и, дрожа как осиновый лист, прилег рядом с лепшим корефаном отогреться на горячем вперемежку с окурками песке. Но Костыль засобирался домой. Он, видите ли, проголодался. Я начал мучительно думать, как накормить эту бессовестную скотину. Ведь только пришли! Возвращаться в каменные джунгли совсем не хотелось. Я был просто вынужден взять ситуацию в свои руки. И тут Костыль нашептывает мне: – Гля, вон чувиха на лодке развалилась, загорает. На нос налепила кусок газеты, очки напялила. Видишь?

– Де-е? А-а-а, вижу, и чё с того? – заговорщески шепчу в ответ.

– Да ты смотри, она жратву разложила на носу лодки,– распалял он интерес, – а сама наверно дрыхнет.

– Ну?

– Что, ну? Давай,– подстрекал Пашка, – поднырни под лодку и стащи хавку.

– Ага, она или кто заметит,  а вдруг и предупредят её.

– Чё ты ссышь, – брал меня на слабо этот прохвост, – заметит унырнёшь. Да и кому тут до тебя дело. Люди отдыхать приехали, они за дитёнками своими смотрют. Вон, видал же один захлебнулся. А ты местный, ты им по барабану. Я буду на шухере и если чё отвлеку.

– Ага, утоп-то мужик. Как обычно пьяный, наверное. Как же ты отвлечешь эту тётку?

– Да не бойся ты, я придумаю. Ты только тихонько подкрадывайся. А то башкой стукнешься об лодку она и проснется. И смотри, не качни случайно лодку волнами, и не фыркай. Я тебе знаками буду показывать, что и как. Давай, жми в воду.

– Умник нашелся! Без тебя знаю, как подбираться, – пробурчал я и повиновался.

Пришлось лезть, а что поделать – надо было кормить этого непроходимого болвана. Положение было щекотливым. Вам не приходилось воровать на глазах сотен купающихся? Нет? Не стоит беспокоиться, я вас обучу этому приему. Ах, если бы вам, Муся, довелось увидеть хоть одну из рож, которые тот раз состроил мне Костыль и все его кривляния! Вы бы утонули от смеха, и стали вторым пострадавшим в этот день. А мне нужно было вынести все эти издевательства и не засыпаться на этом скачке. Видите, в каких условиях мне приходилось работать?

В полчаса я управился, оставив на память очкастой простушке недолгий водяной след ладоней на борту лодки. Наградой за первый риск было небольшое яблоко, которое Костыль сожрал не поделившись. Зато я был спасен, и на пляже мы проторчали до самых сумерек. В этот день кроме яблока удалось стибрить еще и сочный беляш, половину которого я предусмотрительно схавал, пока брёл до берега.

Этим днём мы открыли ещё одну неисчерпаемую жилу безнаказанного достатка. Позже, когда я отточил мастерство, нашу воровскую корзину наполняли; пирожки, грозди винограда, бутерброды, журналы, очки и даже один раз в ней оказались дамские часики «Чайка».

Обратите внимание, Дуся, что мы никогда не были аферистами. Мы люди высокого полёта. Мы, дорогой коллега, воры. Поверьте, это много значит. Мошенничество – занятие подлое. Дело в том, что подобная забава зиждется на обмане и вселяет жертве напрасную надежду. А это нехорошо. Это всё равно, что ребенку пообещать велосипед и не подарить эту штукенцию в день его рождения. Так поступает только государство, врачи и церковь. А кража не дурачит пострадавшего. Просто в один момент рассеянный гражданин  обнаруживает, что чего-то из нажитого имущества не оказалось под рукой, вот и всё.

Гл.3

Что и говорить, наш союз гремел как минимум на три городских района и по всей станице Староминской. Даже радиохулиган Листопад с "Мясокомбината" здоровался с нами и всегда перебрасывался парой фраз.

Кстати, Дуся, если есть интерес узнать за масть Хилого и Костыля, не поленитесь проскочить к Митяю Хвалёнке с Таганрога. Это правильный человек. В то время за его плечами болталось 30 годков, насвистывали чарльстон две незначительные ходки на нары и сияли наколотые синие купола с крестами между лопаток. Дядя Митяй никогда не бывал трезвым, виртуозно играл в буру, всегда давал докурить папиросу. На его левой руке восходило синее солнце, а на правой оседлали пальцы синие перстни. Митяй Хвалёнка человек что надо, зуб за то даю без предварительных условий. Он даже в Ростове-на-Дону в уважухе. Хотя…  Собственно жизнь являет собою препаскуднейшую трагедию, Дуся. Хвалёнки может уже и нету на свете.  Ведь бац, и нет теперь Костыля.

Но сейчас не об этом. Вы, юный иждивенец, очень хотите меня перебить. Я вижу в ваших нервных движениях множество глупых вопросов. Не нужно. Остановитесь. Просто послушайте. А вопросы потом, если не передумается. Примите к сведению, коллега, что я профессиональный прохвост, а не рассказчик и, тем более, не католический проповедник. Поэтому довольствуйтесь тем блюдом, которое вам бесплатно подают. Сейчас это большая редкость.

Итак, всё началось очень давно в уютном курортном городке у Азовского моря, при Советах. На заре своей деятельности мы с Костылем решили провернуть маленькое мероприятие. Этакое незначительное болеро с препятствиями. Тогда-то и проявились наши характеры, и стало ясно, что предводителем талантливого дивертисмента быть мне. Нам заблажилось удрать от родителей и стать путешественниками. Раннее июльское утро ласкало бока облезлым пятиэтажкам. Путь наш пролегал мимо ржавой водокачки через сорняки окраины, и затем по полевой дороге в сторону совхоза «Мичуринский». Что будет, когда мы вдруг бы добрались до станицы Должанской, в толк не бралось. Далее десяти километров вперёд наши мысли не простирались. просто обоим смутно грезился Крым.

Костыль вилял сракой по кромке пустой асфальтированной дороги, а я забрался на кирпичный забор, балансируя руками и пританцовывая, и отстал. Когда я добросовестно завершил цирковой номер, пришлось долго бежать, чтобы догнать друга. Пашка всегда был ленив. А мне подобные тренировки обеспечили немалую фору в скачках на выживание, которые очень любят устраивать милицейские патрули.

Как только мы выбрались на оперативный простор, Костылю приспичило пожрать. Если бы вам знать, сколько перестрадал я от этой пагубной его зависимости. Но к делу. Я, учитывая умение анализировать и разрабатывать всяческие планы, начал уламывать Костыля потерпеть пока доберемся до совхоза, где предполагалось разжиться достойной хавкой. Костыль подошел к проблеме своего организма более чем деликатно. Он поволок меня на первый попавшийся огород. Там мы нарыли молодой картошки, закурили заготовленные впрок окурки и, уверенные в безнаказанности, прямо на месте преступления развели костер, чтобы запечь трофеи. Не тут-то было. Через полчаса нас сцапали двое обозленных мужиков, оказавшимися хозяевами опустошенных делянок и жертвами импровизированного налета, на что мы напропалую врали и плакали, прося пощады. Но мужики оказались нрава серьезного и сразу взяли нас на «арапа». И уже минут через двадцать мы, зареванные, были заперты в добротном сарае, до вынесения  решения о карательных к нам мерах.

Костыль попытался влепить мне затрещину, выставляя меня виновным. Но я юлил ужом и умудрился увернуться от нахала, давая понять, что из-за необузданности он больше виновен в провале операции, чем я.

Спустя немного, Костыль успокоился, безвольно уселся в самом сухом углу сарая и стал бессмысленно водить глазами. Я же напротив успокоения не обрёл и начал мучительно искать спасительную лазейку или плохо приколоченную доску. Сначала старания не принесли успеха. Сарай был очень качественно сработан; в таком, учитывая очень южное местоположение, и жить не грех. Если моими усилиями и обнаруживалась какая щель, то в неё просовывался только указательный палец или виделось голубое небо или же бурьян. Но, когда я обследовал крышу, оказалось, что и на эту «старуху» имеется проруха. Кровля была  соломенной, а стропила беспечно редкими. В три минуты я забрался под потолок, ещё в пять минут мне удалось, выдирая солому, пробить брешь, сулящую беспрепятственный побег. Оставалось придумать, как поднять к дыре под крышу пухлого Костыля. Но в это время взбрендило зайти в сарай одному из карателей.

Здесь события понеслись с быстротою свойственной  молнии. Вошедший чувак увидел набросанные клочья соломы, меня под потолком у зияющей дыры и в удивлении раззявил пасть. В это время Костыль подскочил и с несвойственной толстяку прытью метнулся в проем. В последствии он не раз удивлял меня  поразительной резвостью для тяжеловеса. Пока неповоротливый дядька принимал тщетные попытки схватить за шиворот, а потом хотя бы догнать Костыля, я выбрался на крышу, высмотрел безопасный путь во вражеском лагере и преспокойно удрал.

Из-за необдуманного поведения взрослых в тот раз мы как-то быстро охладели к идее вести кочевой образ жизни. Поэтому остались верны традициям мелкого хулиганства и предавались этому занятию ещё года четыре, начав с того, что из мести подожгли злополучный сарай, ставший нам на полчаса тюрьмою. Это много позже судьба распорядилась так, что мы стали кочевниками поневоле. Поверьте, Муся, чистая правда, что всё движется по спирали, только каждый раз попадаешь на новый виток, хоть и в том же самом месте.

Гл.4

Пришло время, и мы достигли призывного возраста. Но тут на нас навалилась новая напасть. Люди в погонах, видимо что-то там напутав, объявили на нас настоящую охоту. Я всячески уговаривал Костыля не противиться и пойти служить в Армию! С восторгом я описывал другу преимущества службы, говоря, что там мы будем одеты, нас будут совершенно бесплатно кормить и что там много всего прочего, чем можно воспользоваться и даже поживиться. Но Костыль оказался строптивым и невозможно влюбленным в свободу, не менее чем я сам. Исходя из этого обстоятельства и, что мы давно примелькались преклонному возрасту и кассирам всех магазинов, нам пришлось оставить гостеприимное побережье и рвануть в Краснодар.

Устроились мы быстро. В Краснодаре великое множество теплых чердаков и заброшенных сараев. Летом,  заводя знакомства  с юными поварихами, мы бесплатно кормились в многочисленных столовых или же пробавлялись дармовыми обедами у виноградников и на полях с кукурузой, незаметно вливаясь в толпу сборщиков. Зимой нас спасали гастрономы и пьяные на вокзале и в парках. Кроме того, мы пронюхали, что для желудка очень полезно посещать дискотеки «кому за 30».

В этом месте, Дуся, я вынужден сделать маленькое отступление. Не обессудь, но если я не выскажусь, то меня будет распирать чувство незаконченности сюжета. А к чему лишние переживания?

Я не говорил, что Костыль познал за свою жизнь только два пустяка? Тогда чтобы ты знал – первый пустяк это деньги, второй – женщины. Какой из них большее зло я не знаю, но полагаю, что, как зло, оба они друг дуга стоят.

Так вот, сначала Костыль познал второй пустяк. Первый он познал позже, когда нас чуть не расстреляли уральские бандиты.

В один из августов, в соседнем дворе с претензией на королеву района объявилась Ленка Пахотова. Она, конечно, уступала Ирке Воробьевой из четвертого подъезда, но Ирка была излишне высокомерной и на меня не обращала внимания. А Ленка позволяла дворовым мальчишкам женихаться и подбрасывать под свою дверь букеты цветов, надранные в городских клумбах. Нам было по пятнадцать и первым, по праву сильного, на её удочку попался Костыль. Он на неделю пропал из виду, но ходил слух, что он часами качает Ленку в её дворе на качелях, и даже несколько осунулся от страданий.

 Я не знаю, как там и что, только через неделю Костыль получил отставку. Все эти дни я скучал как никогда. Даже показалось, что стал терять квалификацию пройдохи и добытчика. Но всему приходит конец. Костыль переживал, это было видно. А я решил воспользоваться «зеленым светом». Договориться с Ленкой о свидании оказалось дельцем плёвым. Я должен был прийти к ней во двор к одиннадцати утра, что и сделал. Этот день пролетел незаметно. Я шел по проторенной дорожке. Осчастливленный приёмом безотказной королевы я просто летал и не обращал внимания, что плечи болят от непривычной нагрузки – почти целый день я раскачивал качели с Ленкой, которая невозможно фальшиво жеманничала. На второй день, проснувшись, я выкатил из-под кровати полосатый арбуз и съел почти половину астраханской ягоды вприкуску с белым хлебом. Глянув на часы, чуть не онемел: – о Боже! без пяти одиннадцать. Опаздываю!

Скачками я рванул в желанный двор. Ленка уже устроилась на качелях. Отдышавшись, я оттиснул, уже пристроившегося было на вакантное место, шалопая, неловко испросил прощения и приступил к негласным жениховским обязанностям, а именно раскачивать Ленку. До двух часов дня всё шло без эксцессов. Чопорная принцесса бездарно кокетничала, а я краснел, порол чушь в ответ на ее расспросы и толкал качели. В четырнадцать ноль-ноль мне захотелось по малой нужде. Но после опоздания оставить Ленку, да еще одну и при том, что вокруг нарезало круги не менее трёх жаждущих дружбы с нею балбесов, не представлялось возможным. И я принял единственно правильное таким обстоятельствам решение – терпеть до последнего. Но прошел час и я понял, что погибаю. Ссать уже так хотелось, что закружилась голова. Но русские не сдаются. Я начал всячески отвлекать себя и придумывать способы, чтобы свидание окончилось поскорее. Сначала я принялся из всех сил раскачивать качели, чтобы Ленку напугать или её затошнило. Ничего подобного! Через минут десять я задышал как паровоз и отказался от задуманного. А этой выдре всё было нипочем. Она только звонко хохотала, уничижая мои нечеловеческие старания. Между тем у меня внизу живота появились рези, а в глазах временами темнело и мельтешили радужные кружочки. Я отчаянно сжимал ляжки и напрягал ягодицы. Когда подступало, вставал на цыпочки, делал глубокие вдохи и надолго задерживал дыхание и дрожал как тот бесхозный щенок Цуцик на лютом морозе. Полагаю, у меня даже поднялась температура. Задрипанная же королева настоятельно требовала продолжения банкета. И я качал эту идиотку, про себя думая: – Ёпрст, да неужели же вы не ссыте? Неужто вы по-другому устроены. У-у-уй… Боже праведный… Мамочка-а… А-а-а! Четыре часа не ссать! Как такое возможно! Господи, – взывал я к небесам – откуда эта чувырла свалилась-то на мою голову? М-м-м-м… Боженька Всеславный, дай сил не обоссаться перед этой чумой! Да чё ж тебя не стошнит-то, зараза? А? Постольку качаться! У-у-уй… чтоб тебя… мама миа…

Моя душа рыдала похлеще, чем стихи Есенина на кровати с разбросанными левкоями. После, когда на тюрьме я читал за Отеллу, я понял, почему с таким остервенением он душил Дездемону. Мне тоже хотелось придушить эту пучеглазую лохудру. Ну, или залепить такого леща, чтоб кувырком слетела с качелей, а потом послать подальше. Но мой пыл остужали трущиеся неподалёку придурки, и я умирал и терпел.

А Ленка вдруг примолкла и спустя пару минут заявила: – Ну, мне пора домой. До завтра.

И тут я вправду чуть не обоссался, только от счастья, что гадское испытание наконец закончилось. Как я домчался в удобоваримый угол, не помню. Но в тот раз я мочился так долго, что такого второго раза и припомнить-то не могу. В утоптанном черноземе струя выбила лунку десятисантиметровой глубины. Я потом несколько раз ходил смотреть на нее и каждый раз поражался потаённым возможностям человеческого организма. А вскоре её размыли дожди.

К Ленке я больше не пришел, нет. Перегорел. Но с тех пор, видя идущую навстречу парочку, в мучительном выражении жениха я всегда усматриваю дикое его желание послать подальше рядом идущую бестолочь в дамском обличии и как следует выссаться под ближайшим деревом.

Но вернемся к дискотекам. Как теперь известно, в обращении  со вторым злом мы не были новичками. Не сказать, что мы шли нарасхват, но почти всегда находились две перезрелые особы, которые приглашали нас в гости. У них на столе всегда исходил паром наваристый борщ или тосковал диетический супчик, а это позволяло избежать раннего гастрита от привычной сухомятки. Надо отметить, что Костыль всегда ставил в тупик гостеприимных дам непомерным аппетитом.

Тут-то характер Костыля начал портиться. Я принципиально заступал за красную черту уголовного кодекса разве что не далее границ шестимесячного заключения. А вот Костыль всё, что предполагало менее трёх лет тюрьмы, перестал принимать во внимание. Из-за этого в нашем стане участились ссоры. Вскоре разногласия достигли пиковой отметки, и явно обозначился разлад. Я считал, что для достойного пропитания  в городе имеется достаточное количество магазинов и киосков, а более всего многолюдный вокзал. А Костыль распробовал похабную силу денег и окончательно зациклился на неимоверном количестве гражданок пенсионного возраста. Он многозначительно заявлял: – Старых дур здесь лет на двести с гаком, а деньги всему голова.

– И не жалко тебе обирать немощную старость? – глумился над ним я.

– Им правители недавно надбавили, выживут, – парировал он, явно считая потуги государства своей законной добычей, – Сколько у старух в чулках тебе и не снилось.

– Костыль, у тебя не совсем приличные манеры для чистого жулика, – продолжал я.

– Можно подумать президенты намного приличнее и чище меня, – ржал он, – изучи манеры царей повнимательнее, ха-ха-ха.

На это я не находил ответа и замолкал, ибо понимал, что Костыль много прав. Нечего сказать – наслушался по телеку политики паразит, пообтесался.

  Закончилось всё тем, что Костыля взяли с поличным возле почтового отделения, когда он вырвал у старухи очередную сумку с пенсией. Который милиционер гнался за мной, шансов на поимку не имел вовсе, но я, оставаясь верным негласному воровскому уставу и не мысля жизни без Пашки, поддался служителю Фемиды и загудел по одной статье вместе с закадычным другом.

Срок был настолько смешным, что не оказал ни малейшего влияния на наши характеры, разве что самую малость. Одновременно это было и роковым обстоятельством, потому как у Костыля  совсем не оказалось времени переосмыслить себя и как-то подстроиться под реалии. Наверное, тогда уже судьба Костыля порвала нить. Но разобрать этого возможности не было, так как грянули разбойные девяностые, а страна поменяла курс.

 Единственное, что мы вынесли из мест не столь отдаленных, так это взросление, немного ума, я – пару сломанных рёбер, а Костыль – выбитый зуб, дурацкую татуировку и пять дополнительных кило к весу.

Из-за маленькой неприятности Краснодар мы сменили на Саратов. Жить стали на съемной хате, обзавелись магнитофоном, телевизором и впервые сменным бельем. Втихаря от товарища я разжился у цыган боевым пистолетом и патронами к нему и тоже заболел деньгами. Золотое время, когда мы стригли друг друга под бобрик, часами вымачивали трусы от бельевых вшей, продавали украденную из чужих сетей тарань, и Костыль устраивал банные дни на диких берегах реки, разведя сразу три костра, безвозвратно ушло, как и то, что нас одно время тревожил военкомат.

– Дуся, отвлекитесь от вашей курицы и внимательно послушайте. Она не улетит. Я тебе скажу одну вещь. Бог есть. Можешь, конечно, не верить, но Он существует и к тому каждому даёт один раз шанс стать неслыханно богатым. Всё зависит от нас. Вы слышите? – от нас. Большинство пугаются внезапно свалившегося богатства, другая часть – просто идиоты. И только малая толика человечества умеет воспользоваться этим единственным шансом. Мы с Костылем были не робкого десятка. Но мы оказались кровными братьями той половины, которая именуется несусветными идиотами.

Теперь, Дуся, можете чавкать с удвоенным усердием. Я вижу на тарелке нетронутое крылышко. Так кушайте на здоровье и услышьте о большой человеческой глупости.

А было так. Шел 95 год. В Чечне полилась кровь. Добывать пропитание становилось все тяжелее, а сесть за еду не имело смысла. Костыль стал недоверчивым и очень нервным. Воры, насмотревшись на президента, споро меняли тонкое ремесло на откровенный бандитизм. Вскоре Костыль стал настаивать перебраться в Екатеринбург. Видно он что-то чувствовал. Учитывая умственное превосходство, я, взвесив за и против, быстро согласился. От пальбы лучше держаться подальше. Откуда мне было знать, что Урал  в бандитских перестрелках не во многом уступит Грозному.

Как-то решили мы в один из ненастных вечеров поразбойничать на междугородней трассе. Нудно моросил неугомонный дождь. Мы думали остановить пару перспективных машин и вытрясти дамские ридикюли вызывающе одетых хозяек. Я занял позицию наблюдателя, а метрах в ста дальше от меня с внушительным бревном затаился Костыль. Предполагалось, что я оповещу Костыля взмахом руки, какую машину останавливать. Зачем я взял с собой пистолет, которым по случаю разжился у цыган в Тихорецке,  и сам не знаю. Как назло трасса была пустынна, как руины города Калакмуль, а мы промокли до нитки.

Уже начинало темнеть, когда мимо меня на полном ходу пронесся «Камаз» с фургоном, а через пару минут на горизонте появился и второй. Сначала мне не было видно, но тут с визгом из-за него вынырнули две легковые машины и перерезали ему путь. Второй «Камаз» сманеврировал, пытаясь уйти от преследователей, но заюлил и свалился в кювет, как раз напротив Костыля. Легковушки остановились. Из них выскочила братва и воздух сотрясла оружейная пальба. Я оторопел. Не менее яркие впечатления переживал и Костыль, потому что впервые так близко услышал свист пуль. Со стороны свалившегося «Камаза» также засверкало и забухало. Оттуда тоже кто-то стрелял. В это время, поднимая водяную пыль, мимо пронесся третий «Камаз». Как началась, также внезапно и прекратилась пальба. Это невероятно, но все участники, за исключением одного, оказались мертвы. Раненый бандит корчился от боли у лежащей на боку фуры. Я с опаской подобрался к Костылю и шепотом окликнул его – Ты жив?

– Да, – прошептал он, – что там?

– Не знаю, один вроде раненый, а остальные того.

– Айда посмотрим.

– Айда.

Я уже предвкушал высокопарный диалог с окровавленным гангстером, подобный тем, коими в избытке изобилуют вестерны. По моей задумке мы должны были выяснить со свалившимся на наши головы подстреленным шутником, как, мол, и что.

– Да, мы признаем, что расседлали лошадей не в своей конюшне – желал извиниться я, но и хотел объяснить нашпигованному пулями бедолаге, что мы не имели намерений помешать столь увеселительному обряду местной шантрапы. Мы, мол, никому не мешая обтяпывали здесь небольшое перспективное дельце, но тут объявились вы и бестолковой пальбой явили миру вторую "Гернику" во всей её красе. Я желал лишь убедить "последнего из могиган", что мы не провидцы и не могли знать, что ему с товарищами придёт в голову подобным образом пошалить на нашем участке.

– И, так как нашей вины в общем-то нет, давайте, дружище, разойдемся красиво – так и зудело предложить корчащемуся страдальцу.

Но раненый охломон оказался образчиком крайней невоспитанности. Только мы приблизились, как этот придурок перевернулся и, направив в нас дуло автомата, стал шмалять. Костыль присел, а я, поддаваясь лишь животному инстинкту, выхватил пистолет и произвел единственный выстрел в грудь стреляющему. Выстрел оказался точен. Бандит был сражен наповал.

– Надо сваливать, больно много тут мертвяков – трясясь словно кисель, заключил Костыль, – Хилый, а ты где это взял? (это он о пистолете, но я промолчал).

– Да вижу что много. Мне самому не по нутру этот забавный орнамент из остывающих манекенов, но надо глянуть, что в фуре. Истерзанная кровавой безвкусицей душа настырно требует ответа на вопрос:– Какая причина всему этому сыр-бору? Такое с ней иногда происходит из спортивного любопытства. Мы только посмотрим и сразу свалим – клацая зубами, нетвердо произнес я.

Костыль запустил в убитого камень, затем второй. Ничего не произошло. Тогда, несколько осмелев, он спустился в кювет и открыл дверной запор. Из фургона посыпались зашитые мешки, по всему весом под полсотни килограмм. Напарник распорол один из них перочинным ножиком и восторженно прошипел: – Деньги! Здесь полно денег!…

Что нам оставалось? Больше одного мешка каждый унести не мог, а с машинами до этого мы дел не имели. Единственным решением было выбрать те мешки, где были уложены  купюры покрупнее, и, пользуясь погодой, смываться пока не поздно. Так мы и поступили.

Недолго размышляя, мы пробрались к железнодорожной сортировке. Там уложили ценный груз в товарный вагон с металлоломом, предварительно набив карманы деньгами, и стали ждать отправления поезда. Нам было все равно куда ехать. Наш опыт и ремесло позволяли с успехом обустроиться даже на Луне и за Полярным кругом.

Но судьба сыграла с нами злую шутку. Мы устроили привал под стеною заброшенного строения и не слишком далеко от состава, чтобы в случае чего можно было заскочить в тронувшийся вагон. Но из-за пережитого стресса прикорнули. Знаешь, Дуся, хоть это и забавно, но все же очень неприятно палить в живого незнакомца и еще неприятнее, когда он просто так пуляет в тебя из автомата. Мы проснулись, услышав грохот трогающегося состава. Как сумасшедшие мы подскочили и, прилагая немалые усилия, забрались в набирающий ход вагон. Спустя минут пять стало понятно, что это совсем не тот вагон и тем более не тот состав, который нам нужен. Но было поздно.  Скорость была таковой, что любой рискнувший спрыгнуть не имел ни единого шанса остаться в живых. Мы покорились судьбе. Наши денежки помахали нам на прощание невидимой ручкой и впоследствии, по всему, попали в более удачливые грабалки. Хорошо хоть, что у нас хватило ума набить деньгами карманы.

Так мы с Костылем очутились на Дальнем Востоке.

Гл.5

Поверьте, Дуся, обратно вернуться мы могли запростяк, это ничего нам не стоило. Подобное недоразумение слишком примитивно, чтобы переживать. Но тогда нас укрывала глубокая ночь, и кроме того, Костыля гнало вперед нечто мне тогда непонятное. Пашка был чем-то озабочен, а вот чем я понять не мог. Он не пожелал ни Саратова, ни Краснодара, ни Кишинева, а Урал вызывал в нём чувство тревоги и брезгливости. Все мои предложения он в категорической форме отверг. Когда я заикнулся о тихих городках, разбросанных по Золотому кольцу, он  зло выругался.

Собственно, мне было как-то по барабану, куда занесет нас нелегкая. Я принял Пашкину сторону, а сам всё думал, что вот обнаружится моя пуля в убитом и что тогда? Понятно, что органы завалены более важными делами. Ясно, что до меня дела мало, но ведь криминалисты не пропустят и опера начнут рыть. Пулю так не оставят. Да и два пропавших мешка с деньгами далеко не пустяк. Еще неизвестно, как они себя явят миру. Более того, на моей шее усядется адвокатишка, выискивающий за мой счет в деле золотое зернышко, которое, по его мнению, должно будет значительно сократить срок заключения. Но мне и так хватало забот с испортившимся Костылём, а нахлебники в мои планы не входили. Мой «Боливар» двоих не вынес бы.

Нет, уж лучше к черту на Кулички забраться, чем писать автобиографические очерки следаку по особо важным делам.

Три дня и мы высадились в Иркутске. Но внутреннее напряжение, поселившееся в Пашке, не позволило оседлать этот прибайкальский город. Костыль даже переночевать в гостинице не пожелал. Пришлось часа три торчать на вокзале и, в конце концов, отчалить в Хабаровск. Нас потихоньку настигала зима.

Ты знаешь, Дуся, мы зря это всё затеяли. Ты не знаешь, что делается на западной стороне Урала. Но скоро ты поймёшь, насколько беден Дальний Восток. Я рад, что мы едем на юга нашей необъятной Родины. Здесь делать нечего. Каторжные просторы непригодны для жизни, это пустыня в сравнении со Ставропольем. У меня создалось впечатление, что правительство специально местных жителей держит в ежовых рукавицах. Иначе только дай им малейшую возможность, они все удерут из этих голодных и неприветливых мест.

  В Хабаровске мы с Костылем сильно простудились и чуть не сдохли с голоду. Прозябали там мы не долее двух месяцев и пережили генеральное сражение за первенство. Конфликт вызревал давно. Как и в любом государстве со временем переворот неизбежен. Гной, как говорится, когда-нибудь должен изойти из чирия. Костыль с маниакальным упорством вынашивал подлые планы свергнуть меня с престола. Я это знал и был готов к любой пакости с его стороны. Естественно, когда начался бунт, я приложил немало усилий, чтобы достойно выйти из пикантной ситуации. Улучшив момент, Костыль начал цепляться ко мне из-за всякой мелочи. Но я оказался непреклонен и с лидерством расставаться не желал. Тогда этот глупец сделал ставку кулаки, и мне пришлось сцепиться с ним в смертельной схватке. Я сражался, как рассвирепевший лев. Уже на первой минуте нервного поединка меня утомила милая выходка этой жирной скотины. Я было вскипел, но вдруг увидел сногсшибательный сноп золотистых звёздочек в радужной оболочке и мне тут же захотелось спать. Сочтя дощатый пол за вполне пригодную лежанку, я выпучил глаза и по-павианьи хищно зевнул. Затем мои веки хлопнули прощальным аплодисментом-отшельником, и я плашмя растянулся на неокрашенном настиле. Мой сон оказался таким глубоким и непорочным, что Костыль впал в уныние.

На третий день я кое-как продрал глаза и спросил: – Где я?

Костыль, понимая, что попал впросак, был растерян и начал неловко оправдываться, дабы избежать опалы. Но я был тверд в намерении жестоко покарать зарвавшегося путчиста и не выходил на "работу" еще неделю. Вконец отощавший Костыль в очередной раз был вынужден унижаться и признать моё главенствующее положение. Постепенно конфликт сам собою рассосался и мы занялись привычным делом.

Как только у нас завелась монета, Костыль тут же предложил перебраться во Владивосток. Это спасло нам жизни. – Владивосток – это уже что-то, – восклицал Пашка.  Хоть нас не покидало дурацкое ощущение, что на этот раз мы играем роль добычи, всё же нам удалось продержаться до ранней весны. А в апреле случилось непоправимое. На Пашку пагубно повлияла повальная мания открывать собственное дело. И Костыль решил разбогатеть на скорую руку.

Он где-то разнюхал, что на Татарском проливе минуя его заботы и бессмысленно взирая на одинокую голубую волну, тоскует мыс Сизиман. Этот мыс не безлюден. Там, мол, рассказывал он, под американским флагом бойко орудуют лесорубы. Более того, одна из сопок на том мысу по неизвестным причинам лопнула. А внутри неё Богу было угодно  упрятать окаменевший древний лес. И счастливчики беспрепятственно потихоньку растаскивают это богатство. Учитывая, что в заповедном уголке Родины с транспортом проблем не будет, Костыль решил набрать пару тонн дивных окаменелостей и вернуться на Кубань. А уже говея в теплых краях, шлифовать кварцевые булыжники изрезанные веточками и по дорогой сплавлять их туристам.

Предложение выглядело заманчивым, но неприемлемым из соображений безопасности. Естественно, я тут же поставил преступившего красную черту Костыля на место. Но Костыль отчего-то расстроился и полез в драку. А бьётся, как вы понимаете, он больно. Только из боязни обречь товарища на бессрочную голодовку я смирил гордыню и, не оглядываясь на всякого рода предостережения, мы рванули.

Дальше рассказывать особенно нечего. Одеты мы были довольно сносно и от случайного голода неплохо застрахованы. В заброшенном строительном вагончике нам подвернулись добротные фуфайки и стеганные ватные штаны. Я всю дорогу, согнувшись в дугу, волочил на горбу набитый заботливым другом рюкзак. Консервами, вальяжно расположившимися за моей спиной, можно было неделю кормить пехотный батальон. На развилке у поселка Селихино нам встретилась кобылица с жеребенком. Я сразу заподозрил неладное. Эти лошади появились неспроста и были какими-то непривычно мохнатыми. Было непонятно, откуда они вообще могли тут в такой мороз взяться. Костыль решил погладить доверчивого малютку. Он поступил необдуманно. Неожиданно, рядом стоящая кобылица, пригнула голову, заржала, избоченилась и с необыкновенной ловкостью лягнулась. Копыто разъяренной мамаши с гуканьем впечаталось в крепкую грудь Костыля. Шапка с него слетела. В воздухе он проделал несуразный кульбит и расстояние метра в три, а когда шлёпнулся, всё приговаривал: – Ой, мамочки родные… Это ж надо, больно то как бьётся! – и бессмысленно водил глазами.

Я его просил потерпеть, мол, всё пройдет. Пришел в себя Костыль часа через три, но сделал дурное заявление: – Я скоро умру. Я же оптимистично полагал, что у товарища случился шок и говорил: – Паша, не бойся, всё пройдет. Я тут, рядом. Деньги у нас есть. Горлом же кровь у тебя не идет, значит, внутренности не отбиты. Надо только подождать.

– Дай мне пистолет, – в горячке орал он, – я убью эту вонючую скотину!

Чтобы Паша не натворил беды, я старался пустой болтовней отвлечь его и виртуозно увиливал от ответа на расспросы, где я умудряюсь прятать ствол.

По прошествии суток, Костыль несколько поостыл. Но с этой минуты Пашка стал другим. Синяк на груди размером в ладонь с растопыренными пальцами ерунда. Позже я, конечно, разобрал, что человек заранее чувствует уход из жизни. А это уже не мелочь. Паша знал о своем конце заранее, а я нет. Мне подвезло устроить друга в халабуде на окраине села за символическую плату. Уже спустя двое суток мы смогли продолжить путешествие.

До Советской Гавани мы добрались без приключений. Машина, которую мы зафрахтовали в Дуках на Сизиман через пять часов пути сдохла на заснеженном серпантине. Водила сказал, что если не сойти с дороги, она через мыс Сюркум приведет на Сизиман. Мы смело пустились в путь. Продрогшие до костей, топая ножками и по очереди прокладывая борозды в глубоких снежных заносах, мы добрались до мыса Сюркум, где и погиб Костыль.

Помните, Дуся, я вкратце  осветил вам наше недолгое заключение в добротном сарае на юге нашей необъятной Родины. Так вот, у меня есть предубеждение, что каждому судьбой отписан знак свыше. Там, в сарае, стоял сундук полный зерна. Естественно, я заглянул туда. Но когда я поднял крышку, одна из крыс прыгнула в сторону Костыля. Я не знал, что Паха может чего-то в жизни бояться, и ошибался. От неожиданности и страха Костыль взвизгнул не хуже бабы, неуклюже отпрянул и упал. Тогда в его глазах застыл животный страх или даже ужас, а я не мог взять в толк, что тут такого. Крыса и крыса. Но оказалось, я был глубоко не прав. Это было нехорошее предзнаменование. Припоминается одна гоголевская старуха. Так той явилась обыкновенная драная кошка. А она заладила: – Я скоро помру, я скоро помру. И что ты думаешь? Померла.

С Костылем произошло нечто похожее. Роковые события развивались быстро. На мысе Сюркум мы взобрались на скалу оглядеться. До заветной цели оставалось километров шестьдесят. Для отмахавших по бездорожью пятнадцать морских миль это сущий пустяк. Мы глотали ледяной ветер на высоте не менее двухсот метров, а под нами простиралось безмолвное белое полотно залива. Внизу спокойно возлежали огромные серые валуны, вмороженные в пузыристый синий лёд. Костыль неосмотрительно подошел к самому краю, а я наоборот отодвинулся подальше. И тут я заметил, что сбоку кто-то скачет по снегу. Это был то ли колонок, то ли ещё какая зверушка. Но эту грязно-рыжую дрянь запросто можно спутать с обыкновенной крысой. Животное было метрах в десяти и прыгало в сторону Пашки. Я крикнул: – Костыль, смотри! Костыль оглянулся, заметил одушевленный предмет, в ужасе распахнул глаза и дернулся от испуга. Из-за этого движения под ним обвалилась снеговая шапка и он, потеряв равновесие и опору, свалился в пропасть. В мгновение стало так тихо, будто я находился в космосе. Не сделай я пару шагов от пропасти, лежать бы внизу нам вместе.

Не меньше двух часов я пыхтя и чертыхась добирался к мёртвому товарищу. Сказать, что я перенёс и плакал ли, это, Дуся, ничего не сказать. Горькие мои слезы оросили не менее двадцати километров безлюдного зимника. Чего стоит только посмотреть в открытые глаза мертвяка! Я, милейший, за какой-то час постарел. А много это или нет судить не мне.

Тело друга оказалось зажатым между многотонными камнями, которые в межсезонье облизывают многочисленные шторма. Последнее, что я смог сделать для товарища, так это просто завалить окатышами его останки от случайных птиц, выколупывая их из спрессованного снега. Остальное, должно быть, доделает многочисленная прибрежная живность и морские волны. В обратный путь меня погнал леденящий душу страх, прилепившийся к спине. Словно вражеское копье пронзила мысль, что часы мои сочтены. Страх, осмелюсь сказать, состояние жутко богомерзкое. Но, хвала Всевышнему, пронесло.

– Дуся, вам приходилось бежать так, чтобы нёбо покрывалось инеем, как это бывает с ванильным мороженым, а холод опускался до пупа? Нет? И не советую. А мне пришлось. Ни один марафонец не проделывал ничего подобного, это я заявляю официально. И преследовало меня дурацкое ощущение гибели, пока я не заметил впереди дымы от печных труб. Где-то там, со злости, я зафинтилил в молчаливую пихтовую поросль оказавшийся уже не так уж и нужным  пистолет.

Что касается меня, мне, как видите, повезло выжить, и я надеюсь вернуться вместе с вами в родные теплые края. Мне нужны грязи. После злополучного турне стали болеть коленки. Видно я переборщил, когда бойко бороздил белое безмолвие; там, верно, что-то поистёрлось.

И, Дуся, предупреждаю – никакой самодеятельности. Никаких там идей. Мечты о богатстве выкиньте из головы напрочь. Нужно благородно относиться к жизни. Мы не барыги. Мы воры, а это звание особенное. Наш союз будет внутренне красив и вести себя, дорогой мой коллега, мы будем пристойно. Полагаю нашего умения хватит иногда иметь временный ночлег и на походном столе немного деликатеса. Вам предстоит много работать и учиться, а я излечу в мутных водах Таганрогского залива суставы, по ночам буду смотреть цветные сны из детства, кушать жареные бычки и переживать за то, что у закадычного друга нет могилки.

А, как вы, мой юный друг, думаете, нужна ли она ему теперь, да и вообще нужна ли?…