Десять рассказов [Александр Иванович Вовк] (fb2) читать онлайн

Полдня из жизни ракетчика

Посвящается офицерам-ракетчикам, даже мирные будни

которых зачастую являются настоящим подвигом

Спать Степану хотелось мучительно. Весь его организм, натренированный и давно приспособленный к чрезмерным физическим перегрузкам, за последнее время совершенно вымотался и теперь едва справлялся даже с самыми простыми, самыми естественными движениями. Потому Степан через силу, через не могу, тащил свои ноги домой, подчиняясь той бесконечной мятежности, которая намертво въедается в само существо войсковых офицеров.

– А сегодня к тому же в караул заступать! – пощипывала душу неприятная мыслишка.

Остальные мысли Степана странным образом путались, не выдавая определенного результата, съезжали куда-то в сторону со всякой темы или просто рассыпались, хотя размышлять о чём-то существенном он сейчас даже не пытался.

– Спать! Спать! Спать! Только бы выдержать! Выдержать! Выдержать! – стучал в его мозгу приказ самому себе.

Этот приказ отзывался в пасующем от усталости мозгу странным эхом, метался по нему, словно летучая мышь в огромной пещере, хаотично отражался от стенок черепа и никак не унимался. Он прямо-таки долбил изнутри мозги, стремящиеся скинуть с себя давление неугомонной воли и забыться в спасительном сне. Однако какой-то участок коры мозга, особо настырный и, видимо, ответственный за ту самую волю, стоял намертво, как Брестская крепость, и не разрешал Степану покидать воображаемые позиции.

Истязание продолжалось.

Мозгу, бесконечно уставшему в последние месяцы от множества бессонных ночей и нешуточных волнений, требовался продолжительный отдых, но повседневное существование Степана, подчиненное служебному долгу, переполненное непосильными для большинства людей физическими и эмоциональными нагрузками, редко дарило подряд хотя бы две спокойные ночи.

По нынешнему разумению Степана, счастьем для него оказалась бы любая возможность всего-то проспать в своей постели с вечера и до утра. Чтобы не вскакивать в холодном поту от кошмаров – прошлых или грядущих. Проспать, оставив где-нибудь давящую ношу ответственности за служебные дела, за своё подразделение, за результаты последних учений, контрольных занятий, дисциплину подчиненных, вполне обоснованные претензии командиров и начальников, и вечную спешку во всяком деле, спешку, спешку. Всегда одно и то же: «Давай! Давай! Давай!»

Но покой, как немыслимое блаженство, приходил к нему лишь в отпуске. Да и то, в самые первые его денёчки. А потом обязательно возникала и мощно давила на психику незатихающая тревога, садистски призывающая поскорее вернуться в знакомую до боли действительность. И беспокойство уже не оставляло Степана, едва окунувшегося в желанную для большинства безмятежность. В конце концов, он, бурно осуждаемый собственной супругой, своей единственной и ненаглядной Ольгой, всякий раз выходил на службу раньше срока. И как по команде его покидала гнетущая неопределенность праздного бытия и странное, необоснованное, но прямо-таки невыносимое ощущение собственной ненужности в непонятном ему мире неги и спокойствия. А на службе душа Степана опять забывалась, и впредь всё в ней оказывалось на своих местах и в привычном порядке.

– Ну, что вы за люди такие, неприкаянные, эти ракетчики! – взывала к его разуму жена. – Будто без тебя там всё рухнет?! Ничего же не случится! И на гражданке ведь встречаются чудаки, которые вершат великие дела за счет своего здоровья и своей семьи, но скажи мне, зачем тебе надо повседневную работу превращать в непрерывный подвиг? Ну, скажи, зачем? Можно ведь работать спокойно, размеренно, как все! Вы же себя изводите! Не остается вас, по большому счету, ни для службы, ни для семьи, ни для жизни! Ни для чего! Да что я обо всех! Ты нам нужен! Понимаешь, только ты?! Мне и сыну нашему! А ты со своим империализмом что ни день по лесам и пустыням состязаешься! Для заклятого врага у тебя больше времени находится, нежели для родных людей! И кто твой подвиг вознаградит, кто и когда оценит твоё героическое бескорыстие?

Степан упорно отмалчивался. Он знал, что Ольга в каждом подобном порыве не роптала и не просила его о помощи – она переживала за мужа всей душой, старалась во всём помочь, даже угодить, но просто не имела для этого никаких разумных средств. Разве что некоторых, сугубо бытовых, хозяйственных, для которых у Степана редко оставалось время. И Ольга уже давно все домашние заботы взяла на себя, однако по-прежнему всё то, что скрывалось от неё за армейским забором, представлялось ей непонятным и враждебным. Потому-то в трудные моменты жизни, когда от безысходности руки, бывало, сами собой опускались, и сопротивляться превратностям судьбы не оставалось сил, именно служба мужа казалась ей причиной всяких семейных неурядиц.

Нет! Не подумайте плохого! Работу своего супруга Ольга уважала. По-своему, конечно. Уважала уже потому, что это была его работа, часть жизни любимого ею человека, но и ненавидела её, как могла, за то, что подолгу отнимала у неё её родного Степана! Ольге всегда хотелось быть рядышком, хотелось чувствовать его заинтересованное участие, его нежность. Хотелось поболтать с ним о своём, поделиться чем-то интересным. Ведь он же – её муж, наконец! Или уже нет?! Ну почему всякий вечер он является домой, выжатый как лимон, и, хотя крепится, не жалуется, даже шутит, но ей уже не помощник, не опора – где прислонится, там и заснёт.

Впрочем, даже в таком состоянии Степан возвращался домой не всякий вечер – то, видите ли, наряды у него, то тактические учения батареи, потом тактические учения дивизиона, потом учения бригады, потом полевой выход, и снова бесконечные наряды и учения, наряды и учения… Сколько же можно? За что жизнь такая? И почему на одного человека можно навалить столько обязанностей, ответственности, забот, тревог? Зачем и ей приходится всё это чувствовать, терпеть, переживать, переносить?

Но Ольга по-настоящему любила своего Степана. Любила той высокой и верной любовью, которой позавидовала бы любая книжная Джульетта. Впрочем, этому сказочному персонажу, думала Ольга, не пришлось в полной мере познать настоящих трудностей, которыми переполнена семейная жизнь каждой жены офицера-ракетчика. Но, несмотря на это, у Ольги даже в самых укромных уголках души не возникло сожаления о том, что пять лет назад она связала свою жизнь со Степаном. Даже не помышляла она никогда поддаваться разлучающим их обстоятельствам, чего бы между ними не происходило. Не смогла бы она своему Степану и изменить. Не то, чтобы закрутить по-женски с кем-то лихой романчик, но даже с собственной слабостью, леностью или тревогами считала сделать это невозможно. Поддаться, значит оставить любимого человека наедине с его трудностями. Потому-то Ольга считала, что во имя Степана, во имя их семьи, нет у неё права уставать, капризничать или выпрашивать то, что не допускает строгая и неумолимая служба мужа.

Вот так, сражаясь с одиночеством, усталостью, обидами, Ольга постепенно стала той – настоящей по своей сути, – идеальной женой офицера, которая воплотила в себе самоотверженность и бесконечную преданность, ответственность за мужа, за все его дела, за своё семейное поприще, за их маленького сына.

Незаметно для неё гипертрофированная ответственность, которую она искренне осуждала в своём Степане, в полной мере стала главной чертой и её характера. Ведь так всегда случается с любящими людьми, которые не мыслят своего существования без родной половинки, хотя и понимают, что и он, и она не могут во всём принадлежать только себе, только своим мечтам, только своим желаниям. Большой мир людей, в котором всё сложнейшим образом переплетено самыми различными делами, обязанностями, заботами, ответственностью и даже случайностями, требует и от них каких-то, иногда очень болезненных жертв. И всё равно по-настоящему любящие супруги обязательно прорастают друг в друга! Становятся в чём-то даже внешне взаимно похожими!

Едва Степан повернул дверной ключ, как на него обрушилась бурная радость жены:

– Стёпушка! Какой же ты всё-таки молодец, что появился в эту минутку! А то уж я и не знала, как быть! Мне бы в поликлинику сбегать, пока ещё принимают… Ты же знаешь… А для тебя уже всё приготовлено. Ты ведь сможешь сам пообедать? И Серёженьку покорми, пожалуйста! Да спать уложи. А я постараюсь вернуться до твоего ухода. Хорошо? Ну, я побежала? Целую тебя!

Жена умчалась, а Степан сориентировался на кухне, умыл сына, основательно намочив ему рукава, и стал заботливо кормить. Завершить это дело удалось минут через двадцать, после чего Сережка принялся играть в кубики, а Степан лишь чуток ковырнул что-то вилкой в тарелке. Аппетит заглушало сильнейшее желание спать, которое от монотонности действий за столом ещё больше затупляло сознание. Но даже теперь, когда вроде бы всё уже сделано, но сын ещё не спит, свой сон был не во власти измученного Степана.

– Папа! А почему мой кран падает и падает?

– Возможно, и ему пора спать! Как и тебе! Пошли, сынок, приляжем? Я тебе спинку пощекочу.

– Нет! Я сплю с мамой! Ты не умеешь меня засыпать…

Вот те раз, подумал Степан. Довоевался, солдат! Он глядел на играющего сына, но глаза слезились, наполняясь липким туманом, и, как не крепился Степан, он всё же провалился в некое подобие сна. Мышцы расползлись как повидло, не в силах напрягаться, мозги, будто оплавились, отказываясь соображать. И Степан, наконец-то, сдался на милость ситуации, однако через минуту его руку интенсивно затеребил сын.

– Ты не спи, папка! Мне страшно так. Ты очень громко храпишь!

Степан встрепенулся, решительно сгреб наследника в охапку и перенёс его на диван.

– Давай-ка здесь полежим немного, маму подождём, – предложил он, едва выговаривая слова непослушным языком, клеящимся к нёбу. – Слушай сказку, сынок…

Но сказка продолжалась недолго: сознание Степана опять с тошнотворным головокружением куда-то провалилось. Неизвестно, сколько бы продолжался этот мучительный отдых, но сын повторно его нарушил:

– Папуля! Давай с тобой рисовать!

Степан, пробормотав что-то невнятное, предложил сыну начать самому и пообещал присоединиться позже, даже зажал в свой руке какой-то фломастер.

– Нарисуй, сынок, голубя. И нашу маму – с бо-о-ольши-и-ми крыльями! Пусть она скорее к нам прилетит…

Сын на некоторое время угомонился, занявшись акварельными красками, а Степан провалился в прежнее полузабытье. В какой-то миг ему вдруг почудилось, будто будильник остановился, и из-за этого Степан безнадежно проспал. Через силу раскрыв глаза и, щурясь от яркого света, он некоторое время мучительно следил за минутной стрелкой, идёт ли будильник, поскольку шуструю секундную давно уничтожил Сережка. Такое же время показывали и наручные часы, потому измученный Степан незамедлительно вернулся в свой сон.

Когда же старый будильник добросовестно закряхтел, что следовало воспринимать как назначенное время подъема, Степан наугад, не открывая глаз, шлёпнул его рукой, сразу попал, куда требовалось, и опять успокоился в липком тяжёлом сне.

Повторно он проснулся от странного ощущения, будто будильник с ускорением мчится в обратном направлении. Во сне Степан долго и бесполезно пытался понять, как такое возможно, и что из этого следует, но вдруг сообразил – да он же проспал!

Дальнейшие действия подчинялись самым стремительным сборам. Китель, галстук, фуражка, ремень с портупеей, кобур…

Взгляд в сторону, походя: Сережка умилительно спал на корточках, прямо на полу, смешно задрав кверху попку. Подушкой ему служил альбом для рисования. Степан не посмел перенести сына в его кроватку, опасаясь, что он некстати проснется. Теперь вся надежда только на супругу – скорее бы вернулась – уходить придётся, очевидно, без неё. Как же спящего Сережку оставить одного? Да ещё на полу. Очень плохо, но иначе нельзя – опоздает. А это не просто плохо, а хуже того – полный кошмар! Даже представить страшно, что произойдёт в дивизионе, когда вовремя не появится заступающий сегодня начальник караула! Это он, Степан, не появится! Нет-нет! Только не это! Тогда его не только командование подвергнет обструкции, но и товарищи спасибо не скажут, ибо кому-то из них придётся внезапно его подменять.

Так и не дождавшись Ольгу, Степан вылетел из квартиры и рванул вниз по лестнице. Он мчался, не глядя на часы, ведь каждый метр пути многократно вымерен; понятно и без часов, что для личного спокойствия следует наверстать хотя бы минут десять. Как это сделать на маршруте, который обычным шагом Степан преодолевал за тридцать восемь минут? Трудная задачка, если, конечно, не бежать во весь опор! Но бежать днём в черте города как-то неудобно. Ещё прохожие подумают, будто война началась, мысленно пошутил Степан.

Погода третий день подряд баловала горожан тем сказочным этапом осени, умерено теплым, стабильным и сухим, который для Прибалтики всегда кажется подарком. Но приближение холодов и затяжных дождей, бесконечно нудных, интуитивно всех напрягало, и теперь горожанам предоставлялась, пожалуй, последняя возможность слегка отогреть душу вдогонку нежаркому лету. Впрочем, столь невинное блаженство могли себе позволить лишь избранные, к которым Степан не относился. Однако медлительные старушки с хозяйственными сумками и молодые мамаши с колясками или с малышами, уже вышагивающими самостоятельно, это чудное время напрасно не теряли, специально подставляясь остывающим солнечным лучам.

И всё-таки прохожие попадались удивительно редко, хотя Степана такое безлюдье вполне устраивало – не хотелось демонстрировать отчаянную спешку, как явный признак личной неорганизованности. Его сапоги звонко цокали по мелкому булыжнику тротуара, затейливо и любовно выложенному сотни лет назад аккуратными немецкими рабочими. В ту пору этот старинный прусский городок ещё назывался Инстербургом, и лишь после войны он вошёл во вновь образованную Калининградскую область России под названием Черняховск. В честь достойнейшего генерала армии, героя войны, Ивана Даниловича Черняховского, командующего фронтом, смертельно раненного неподалёку от этих мест.

Степану город нравился – всё-таки западная Европа с её замечательной архитектурой! А многие его однокашники, почти все, отправились служить в дремучее Забайкалье или в пустынно-степную Монголию – чтобы китайские «друзья» не строили на наши просторы своих коварных планов. И потом друзья-офицеры Степана в каком-нибудь захолустном Нерчинске спрашивали друг друга с безнадежным ехидством:

– Понятно, как Декабристы в этой ссылке на всю жизнь оказались! Это – из-за неудавшегося дворцового переворота! А мы-то за что?

Странно, но за многие века главная улица уютного городка не претерпела существенных изменений. Она и сейчас полого спускается к прямоугольной городской площади. А старинные и весьма мрачные здания, расположившиеся с обеих сторон улицы, слегка украшаются разлапистыми и могучими каштанами, стойко противящимся неизбежному листопаду.

Древняя проезжая часть, выложенная из крупного тщательно отполированного ещё до укладки булыжника, ничуть не изношена и свято хранит средневековые секреты немецкого дорожного строительства, почему-то известные любым, даже самым маленьким населенным пунктам Германии. К бордюрам проезжей части плотно притерлись приподнятые на вершок велосипедные дорожки. Прямо-таки, милая экзотика для российских граждан. И они, эти дорожки, конечно же, тоже выложены красивым каменным узором, только более мелким. А уже на периферии, вплотную к домам примкнули к этим дорожкам достаточно широкие мозаичные тротуары, выложенные со вкусом и любовью из разноцветного гранита.

Ожидание автобуса, дабы сэкономить несколько минут, Степан посчитал авантюрой. И это вполне соответствует правилам небольших российских городков. В них доверяться можно лишь собственным ногам. Правда, и сегодня жители Черняховска иной раз очень горячо обсуждают историю своего столь маленького немецкого городка. При этом кое-кто, особо осведомленный, обязательно к месту или не очень, но с гордостью вспоминал, как до войны в городе работало целых четыре троллейбусных маршрута. И это притом, что весьма прогрессивные троллейбусы тогда позволял себе иметь лишь столичный Берлин. Потому все замолкали, не понимая, как это немецким горожанам удалось такое всего-то при пятнадцати тысячах населения! Нам этого, кстати, и теперь не понять!

Потому и Степан теперь без помощи городского транспорта, никогда не проявлявшего должной активности в перевозке безлошадных советских граждан, энергично приближался к цели. Поначалу ему очень льстили приветливые улыбки встречных женщин, но потом насторожило, почему улыбаются, казалось, все они без исключения. Тогда он привычно прошёлся рукой сверху вниз – фуражка в порядке, галстук на месте, воротник не задрался, все пуговицы застёгнуты, пряжка ремня посредине…

– Всё в норме! Значит, полный вперед! И без мешающих сомнений! – зафиксировал результаты проверки Степан, не замедляя напряженного ритма ходьбы.

Спустя минуту он свернул в покатый переулок, быстро преодолел очередные сто двадцать шагов и запрыгал по крутой лестнице вниз, пропуская для скорости сразу по четыре истертых гранитных ступени. Затем, не снижая темпа, вылетел на вершину роскошной арки горбатого моста (немцы когда-то называли его более романтично – радужным) и, сбежав с покатой половинки, устремился вдоль убранного недавно поля и берега реки Анграпы. Она постоянно без устали закручивает свои воды в замысловатые черные омуты. На этом отрезке пути вряд кто-то повстречается, потому Степан поднажал ещё активнее, временами переходя на спортивный шаг и чередуя его с короткими перебежками. Под плотным кителем и форменной синтетической рубашкой давно шевелилась струйка пота.

Вспомнилось, что в ближайшее воскресенье на этой дорожке ему предстоит очередной кросс. Три километра. Впрочем, военные говорят иначе – три тысячи метров, ибо преодоление каждого из них – это тяжелая работа, требующая незаурядной физической выносливости и предельного напряжения воли. Только спортсмены-стайеры, пожалуй, понимают особенности столь мучительной борьбы на дистанции с самим собой.

После старта каждый раз всё начинается, вроде бы, совсем неплохо, даже весело, но лишь пока… Пока через сотню метров не начинаешь задыхаться из-за предельной нагрузки и мучительной нехватки кислорода. И с этого времени где-то в глубине сознания в работу обязательно вступают предательские настроения, изощренно убеждающие сдаться, прекратить этот садистский бег, это издевательство над собственным организмом.

– Остановись, тяжело ведь только сегодня! Следующий раз бежать будет легче. Остановись, передохни, ничего ведь страшного не случится! Переживешь!

Если коварные соблазны всё же преодолены, если сразу не сдался, то немного погодя, когда становится жаль уже потраченных сил и времени – ведь придётся когда-то опять перебегать эту дистанцию заново – станет чуток легче. И уже разбежался! Уже ничто не мешает бежать, только рви вперед! Только не сдавайся, не ищи даже капельки отдыха до самого финиша! Только нажимай!

И на каком-то этапе напор воли и собственная физическая сила начинают-таки действовать заодно. Бежать становится почти легко и даже приятно. Но столь желанная идиллия обычно продолжается короткое время, ибо с какого-то момента все мышцы, долго изнуряемые беспредельным напряжением, взывают к немедленной пощаде. Больше они не в состоянии выдавать свою прежнюю мощь. И приходится чудовищным усилием воли заставлять их работать сверх возможного предела! Заставлять, несмотря на реальную физическую боль, остро режущую каждую клеточку организма, жестоко насилуемого во имя весьма странной, как многим представляется, и ненужной цели.

А перед финишем, когда уже и сам бы рад неистово рвануть, чтобы разом закончить все мучения, сил для рывка не остаётся. И сапоги, которые, как говорят шутники, нужно только разогнать, чтобы дальше они сами тебя понесли, вдруг становятся неправдоподобно тяжелыми, едва отрываемыми от, как кажется, раскалившейся под натруженными ступнями земли. Да и самые последние секундочки этого чудовищного напряжения представляются почему-то странно короткими, будто они предательски сжались, мешая буквально втиснуться в жёсткий временной норматив… А если не втиснулся – то проиграл!

После состоявшегося финиша ещё долго и мучительно пылают натруженные легкие. Тяжёлыми судорогами схватывает уставшая поясница. Едва держат дрожащие ноги. И всё-таки, какое же счастье испытываешь от непростого преодоления того, что минуту назад казалось невозможным! Какое счастье победы над собой плещется в душе! Как радостно сознавать, что всё выдержал, несмотря ни на что, не сошёл с дистанции, не увильнул, не сдался! Ей богу, это ощущение стоит того, чтобы повторять его ещё не раз!

Степан всегда отлично выполнял любые нормативы, как бы тяжело это не давалось. Но в ходе последнего кросса – месяц назад – он едва дотянул до финиша. Да и то, лишь за счёт воли. И впервые заработал позорную тройку, поскольку голова на дистанции непривычно раздулась, невыносимо разболелся затылок, и походу его даже вырвало. Впервые перед собой он увидел спины удаляющихся товарищей. Но командир батареи тот срыв его заметил сразу:

– Ты с похмелья, что ли?

Степан тяжело дышал, опершись от бессилия на придорожное дерево и, наклонившись всем телом вперед, словно опять готовился вырвать. Он осуждающе мотнул головой. Мол, мог бы и не спрашивать, сам знаешь, что пьяным я не бываю даже в праздники. И даже после тактических учений, когда уже всё-всё благополучно закончилось, нервное напряжение спало и, как говорится, сам бог велел принять «по чуть-чуть», и редко кто-то из офицеров себе отказывает, Степан алкоголю не поддавался! Ни душа, ни желудок его не переносят!

– Если заболел, так сходи к врачам! Вообще-то армии нужны здоровые офицеры! – донимал его комбат.

– Где же здоровых взять, если остались лишь здорово замученные? – вытираясь платком, огрызнулся Степан.

Но и комбат не смолчал, будто нет рядом никого, к кому ещё можно прицепиться. Ему-то сейчас проще – он не бежал рядом со всеми, надрывая собственные жилы.

– Ты, старлей, не огрызайся, а служи стране на совесть! Хотя и не надрывайся! А то ведь так и до пенсии не дотянешь. Будто не знаешь, что не каждому офицеру это удается! Иные счастливчики всего несколько разок её и увидят… А кое-кто вообще не дотягивает! Потом почетный караул пальнет три раза – и начинай всё сначала! Так что сходи-сходи, Степан, к врачам, пока не поздно! Пусть проверят, какой предохранитель перегорел. В санаторий путевку возьми, наконец…

– Спасибо, товарищ майор! Я попробую заняться…

Никуда он, конечно же, не пошёл и не занялся. Не смог, даже если бы стремился изо всех сил. Просто нет никакой возможности выкроить на это время. И без врачей дел всегда навалом, от которых не отмашешься – вмиг задушат! Лечиться – лечись, но виноват во всём в случае чего, только сам и окажешься! Кому какое дело – больной ты или здоровый! Дело – прежде всего! И персональная ответственность! Да ещё накануне проверки! Однако незарегистрированное нигде женское военное агентство сработало исправно, и сведения о последнем кроссе без промедления достигли ушей Ольги. В отличие от супруга, она встревожилась не на шутку.

– Стёпушка, что-то мне страшно становится… У тебя же все симптомы гипертонического криза. Ну, сходи, пожалуйста, в госпиталь! Ну, ради нас с Сережкой! Сходи! И путевку тебе ведь предлагали – знаю!

– Не волнуйся ты так, Оль! Ну, не доспал я прошлый раз… Помнишь, всю ночь Сережка выдавал? Да наряды шли подряд… Отдохну немного и снова стану сильным, как лось или мамонт! А насчёт путевки – даже не думай! Во-первых, я без вас никуда не поеду. А семейную путевку, да ещё с маленьким ребенком, не дадут нам даже на январь! А во-вторых, мы же в отпуске опять к родителям поедем. К твоим – в Ленинград, а потом к моим, в Сумы. Просто обязаны! Иначе у нас и не получится.

– Можно разок и пропустить, ради такого дела. Я всем объясню! Они не станут обижаться!

– Ну и когда мы поедем? Зимой?

– Стёпушка! А ты попроси! Ты не гордись! Может в тёплое время путёвку дадут, а тогда тебя и со службы отпустят. С путевкой-то!

– Просил уже я как-то… Словно каждому обязан! А меня всё равно только пожевали да и выплюнули! Комбат ещё и поиздевался:

– Смотрите на него! Ребёнок у него оказывается маленький! А потому, видите ли, отпуск ему летом нужен! Ну и ну! Лучше бы ты сразу бы большого сына родил, как у меня! И засмеялся. Надо мной засмеялся!

– Я, конечно же, взбрыкнул, а он в ответ – подумаешь, какой обидчивый! Уже и пошутить нельзя! Я же знаю, подрастёт твой Серёжка, ты опять придёшь ко мне за летним отпуском, чтобы школу не пропускать! Выходит, что тебе отпуск всегда летом нужен? А планировать отпуска положено равноме-е-е-рно! Чтобы не подрывать боевую готовность! Всем нужно летом, но если на дворе январь холодный – едет в отпуск Ванька взводный; если на дворе июль палит – едет в отпуск замполит! То есть, как я понимаю, не ты, Степан Петрович! А у тебя в октябре отпуск уже был! И в марте, насколько я помню, тоже был! А в прошлом году ты вообще в мае отдыхал, как настоящий буржуй! Значит, сам бог тебе велел готовиться на январь-февраль! И, пожалуйста, без обид! Всё – по справедливости!

Дорожка, оттесняемая излучиной реки, вильнула вправо и окунулась в жиденький перелесок. Степан продолжал нажимать, зная, что впереди вот-вот появится просвет – выход на улицу Ленинградскую, а уж она и есть заветная финишная прямая. Она протянулась на тысячу триста сорок шагов до самого КПП (контрольно-пропускной пункт), то есть, до конечной цели. Шаги, конечно, подсчитываются – плюс-минус, ибо абсолютной точности всё равно не достичь. Хотя теперь трудно вспомнить, сколько раз приходилось это делать! То, возвращаясь в одуревшем от усталости состоянии после завершения учений, то с перегрузки ракет – и то, и другое всегда приходится на ночь – то после проведения вечерней поверки в казарме…

В таких случаях от усталости и сонливости думать не хочется. Да и не получается как-то. Всякая клеточка измученного организма мечтает сию же секунду – промедление есть истинная пытка – оказаться в постели. Под легким, но тёплым одеялом. И чтобы соскучившаяся супруга до поры не донимала, и чтобы сын своим сонным криком не беспокоил. Однако достаётся такое благо не сразу – к нему ведёт изнурительная дорога через мирно спящий город. И придётся ещё долго, почти смирившись с безнадежной реальностью, монотонно проталкивать потяжелевшие сапоги к заветной цели. И тупо считать свои шаги, чтобы морально облегчить тягостный путь и наполнить его хоть каким-то практическим смыслом.

И всё же, случается иногда, силы и нервы сдают настолько, что так бы и сел, казалось, где придется, прямо на дороге, и мгновенно отключился бы от бесконечной и опостылевшей суеты столь несправедливого к нему мира! Но ведь не сел ни разу! Более того, всякий раз продолжал настойчиво, хоть и уныло, почти с физической болью в душе, брести всё дальше и дальше от части, и всё ближе и ближе к дому, к жене, к нормальной человеческой жизни, которая, как известно, войсковым офицерам в полной мере недоступна.

– Боже мой! – накатывало иной раз на Степана. – Да любой же штатский, изнеженный правами на труд и отдых, о которых офицеры и вспоминать-то не имеют права, с ума бы съехал, если бы пришлось отработать несколько суток подряд! И днем! И ночью! Без перекуров и перерывов! И без сна, и без нормальной еды, в холоде или в поту, и мокрым насквозь… А ещё ведь и нервишки несколько всё усложняют… Они всегда натянуты до собственного стона. И всё оттого, что конечный результат всей твоей непростой работы, а также действия подчиненных тебе людей, и миллион нелепых случайностей, всё это способно в любой миг и с легкостью поломать твою карьеру, самоощущение и всю последующую жизнь…

Но и потом, когда все испытания (не последние, разумеется!) благополучно завершились, когда налицо чистая победа, и отличная оценка уже в кармане – долгожданного отдыха всё равно не видать! Так всегда бывает! Ведь «закручивать гайки» после всяких тактических учений, после решения любой, мало-мальски важной задачи, именно в то время, когда люди, честно исполнившие свой долг, получают веские основания почувствовать себя победителями, – это же традиционная армейская практика поддержания дисциплины. Чтобы, знаете ли, не расслаблялись, чтобы не задурили ненароком, чтобы не возомнили о себе лишнего и не подумали, будто бога взяли за бороду! И потому любому войсковому офицеру после каждого трудного, но преодоленного этапа вместо заслуженного отдыха гарантируется бесконечное изнурение! И потому, едва появляется возможность слегка перевести дух, немедленно ставятся новые задачи, подразумевающие, что о старых заслугах следует забыть – теперь оценивать вас будут уже по новым результатам! А какими они будут – зависит от вашего умения, терпения и самоотверженности!

Впрочем, в противовес войсковым, бывают и иные офицеры. В войсках их иронично называют паркетными. И пусть среди них встречается немало людей, также беззаветно преданных общему делу, – не будем хоть сейчас вспоминать о других – только их служба, как ни глянь, всё равно напоминает рай. Она – сродни штатской жизни! Обед у них, видите ли, по распорядку! Обязательные выходные по субботам и воскресеньям! Сапоги не сношены, поскольку в них нет необходимости, а вместе с тем и нервишки прекрасно сохранились, незнакомые с неимоверным напряжением изматывающих войсковых будней. А со стороны они для всех штатских, чисто по внешним признакам, такие же офицеры, как и войсковые. И мало кому придёт в голову, что лишь военная форма одежды у них настоящая, а офицеры-то они – паркетные. Потому настоящих, войсковых офицеров, люди несведущие из общей военной массы никак не выделяют! И напрасно! По форме все офицеры одинаковые, да только по своей сути – все они разные! Одни способны на подвиги и совершают их, если придётся, другие же прячут тело жирное в утёсах…

Между тем, время идет! Ещё чуток, и Степан окажется на месте. И прибывает он, несмотря ни на что, кажется, вовремя. Надо же! Всё-таки наверстал! Наш человек! Правда, раньше, всегда и всюду, он появлялся заранее, имея в запасе хотя бы минут десять или двадцать. Но сегодня и это хорошо! Никого же не подвёл и себя не опозорил!

Пролетев мимо дневального, Степан не успел понять причину его удивления и начатого, но незавершенного армейского приветствия: поднятая рука дневального странно зависла в воздухе. Степан пулей ворвался в канцелярию батареи. Комбат его, видимо, давно ждал:

– А я уже слегка занервничал, Степан Петрович! Ты ведь всегда с ефрейторским зазором прибываешь, а теперь… Ладно об этом! К слову пришлось! Твой караул я проинструктировал, ведомость оформлена, оружие у личного состава в порядке – я всё проверил! Так что, расписывайся за патроны… Впрочем, без меня всё знаешь, и – бегом на развод! Вот только объясни мне, будь добёр, зачем тебе этот театральный маскарад? У нас ведь подобное творчество не все без долгого разъяснения поймут!

– И я не понял! – удивился Степан. – О чём это вы?

– Намазался-то зачем?

Степан стремительно оглядел сапоги, китель… Но ничего необычного не обнаружил. На его лице отразилось недоумение.

– Да ты что, Степан Петрович, под наркозом побывал, что ли? – будто специально накручивал его комбат. – Ты к зеркалу-то подойди! Подойди!

В зеркале Степан себя не узнал. На него уставилась странно-агрессивная физиономия, на две трети безжалостно разукрашенная неизвестным художником. Очевидно, творец не очень строго придерживался определенного направления в портретной живописи. Тем не менее, в своём стиле он, пожалуй, тяготел к модерну. Крупные и бесформенные мазки акварели густо легли на лицо. Преобладали ярко-желтые, коричневые и синие тона, но имели место и черные, и красные пятна, неплохо оттенённые естественным цветом здоровой кожи лица. После затейливой обработки оно сильно напоминало палитру – непременный инструмент любого художника, на котором он, смешивая различные краски, добивается желаемого оттенка. Особенно досталось усам. Казалось, они замыслу неведомого мастера поддавались с трудом, и он потратил уйму времени, чтобы сделать усы абсолютно неузнаваемыми. Надо признать, в конце концов, затея удалась в полной мере.

Струйка пота побежала меж лопаток Степана, лоб покрылся испариной, отчего некоторые элементы художественного шедевра стали расплываться и терять четкость линий.

«Боже мой! И в таком виде – через весь город! Ещё и радовался, когда встречные девушки улыбались! Да в нашем городке через пять минут все будут дружно хохотать надо мной! Ну, Сережка! Ну и удружил, ваятель доморощенный!»

Степан поспешно вылетел из канцелярии, но по дороге к казарменному умывальнику, куда он устремился, поневоле продемонстрировал художественные достоинства своего приобретения всему составу своего караула. Солдаты и сержанты, расступившись перед Степаном, среагировали по-разному, но не это беспокоило его, а то, что на долгое время он станет посмешищем в глазах очень многих незнакомых людей, которым ничего ни объяснить, ни оправдаться. И они всякий раз, едва завидев Степана в городе, будут перешёптываться, вспоминая эту смачную историю, и посмеиваться между собой.

Он решительно зачерпнул холодную воду в ладони и окунул в них лицо. Когда сквозь пальцы просочились цветные разводы, Степану вспомнился незабвенный Воробьянинов, будь он неладен, с его радикально черными усами.

Степан вспомнил этого комика и облегченно рассмеялся:

– Да, шут с ними, с усами! Я и в более серьезные переплеты попадал! И ничего! Людям бывает полезно посмеяться! А теперь – вперед! За орденами!

У дежурного по части Степан торопливо получил пистолет. Почти окончательно успокоившись, он снарядил черные обоймы холодными желтыми патронами и стремительно вернулся в канцелярию. По пути привычно велел дневальному объявить построение состава караула перед казармой, скрутил в трубочку караульную ведомость и на выходе услышал от комбата:

– Так что это было, Степан?

– Пустяки! Мазь какая-то! Против аллергии! – нашёлся Степан.

– Надо же! – усмехнулся комбат. – Ты, Степан Петрович, в карауле уж найди время, дабы своему Голтвенкову мозги прочистить. Опять его старшина в столовой уличил: снова он молодежь третирует!

– Его уже не воспитывать следует – это давно не помогает! Его бы в чучело превратить, а мозги не нравоучениями заполнить, а соломой!

– Сам набрал себе москвичей, вот и мучайся!

Степан не стал возражать, вспоминая, каким образом ему достались все московские оболтусы того призыва. Ведь он тоже знал не хуже остальных офицеров, что призывник из Москвы для любого подразделения, всё равно как чума. Причём, все они именно такие, как на подбор. Все надменны, все болтливы, все готовы бесконечно бороться за какие-то мнимые свои права, в то время как за них во всём вкалывают нормальные парни из глубинки. Но москвичей к совести взывать без пользы! Нет совести у них, не зародилась! Видимо, в Москве воспитательная среда для этого не очень питательная! И как ни удивительно, но за долгие годы ни одного нормального по человеческим меркам москвича в их дивизионе так и не объявилось! Даже в виде исключения! Все попадались только гнилые! Надо сказать, среди призывников большой страны всякого рода чудаки встречаются (что уж об этом говорить!), но если этот призывник – москвич, то уж получи, взводный, как говорят, свою долгоиграющую мину!

Комбат молчание Степана принял в качестве запоздалого раскаяния и добавил:

– С заряжанием-разряжанием автоматов будь там внимательнее. Сегодня после обеда второй дивизион опять отличился. Снова они, сдуру, пальнули при разряжании! Хорошо ещё, хоть в пулеулавливатель! Но и того достаточно, чтобы впредь на каждом совещании их полоскали! Смотри там в оба! И не жмурься!

– Будет сделано, товарищ майор! Жмуриться не стану! А кто у них начкаром сегодня стоит?

– Кажется, Варламов…

– Надо же, как Валерка прокололся! Достанется теперь, будто сам стрелял. Не повезло!

– Ты это брось, насчет везения, – в сердцах оборвал его комбат. – Ему следовало свои обязанности добросовестно выполнять! Небось, разряжание очередной сменой проспал, не проконтролировал. Или доверился разводящему! Вот и заполучил, что заработал! Ну, иди, иди!

– Я ещё Аброскина хотел увидеть… Когда из дома убегал, то жена из поликлиники не вернулась. Пришлось мне своего Серёжку одного дома оставлять. Спящего. Теперь сутки душа будет не в том месте. Может, товарищ майор, вы Аброскину передадите, чтобы вечером к моим заскочил… Чтобы узнал, что там да как?

– Не волнуйся, Степан Петрович! Я всё сам организую. А под утро, часа в четыре, когда совершенно неожиданно явлюсь к тебе с проверкой караула, то и доложу всё, как есть. И не бери, Степан, дурное в голову, а тяжёлое в руки! Вечером же зайду к твоей Ольге, помогу ей, в чём надо! Горячий привет от тебя передам! Может, она меня даже чаем угостит, если твоего гнева не боится! Ну, ладно! Выдвигайся же на развод! Не тяни зря резину за хвост!

2010 г., сентябрь

Эх вы, люди…

И к чему это, спрашивается, в памяти всплыли те давние и нерадостные события? Да ещё столь четко привиделись, будто случились они только вчера!

И хуже всего, что теперь, пока я все те подробности буквально не обмусолю, они будут меня неустанно преследовать. Ведь было в них и плохое, было и нечто-то хорошее, что забывать нельзя.

А случилось всё так! В ту далекую пору, словно по воле злого рока оказался я участником некой автомобильной аварии. Не столь уж серьезной, без жертв, но всё-таки аварии. А любому, кто сидел за рулем автомобиля, не надо объяснять, насколько это событие унизительно. Не говоря уж, об угробленном напрасно времени и потерянных деньгах!

Ко всем моим неприятностям, мне же на беду, именно я оказался виновником того ДТП. А ведь всего-то неудачно объехал преступно кем-то оставленный открытым люк на проезжей части. Потому соскользнул с сильно выступающего над дорогой трамвайного рельса (тоже ведь чьё-то преступление – оставить торчащий рельс), ушёл в занос. Ну а дальше, хоть и на маленькой скорости, но я задел крохотный японский грузовичок, прижавшийся к тротуару. Тот грузовичок, как выяснилось позже, оказался единственным средством, помогавшим грузину Вахтангу выживать вдали от его родины.

При столь невыгодных для меня обстоятельствах мы и познакомились. Сразу договорились ГАИ не вызывать. Эти деятели в форме лишь испортят нашу кашу, да ещё себе львиную долю оторвут! А я и без них тогда пребывал на грани нервного срыва, ибо нужной денежной суммы в запасе не имел, а занять у кого-то, да ещё срочно, тогда казалось невозможно.

Оно и понятно. У порядочных людей порядочных денег никогда не бывает! И даже если захотят помочь, так ведь нечем! Непритязательные текущие расходы до копейки поглощали мизерные зарплаты честных граждан. А все советские накопления в те тяжёлые для народа месяцы внезапно обесценились.

Ещё бы не так! Могучий Сбербанк вдруг объявил себя акционерным обществом! Считай, стал частной лавочкой, и «простил» населению огромной страны пятьсот миллиардов долларов, принадлежавших тому самому населению! И, главное, этот бандитизм сошёл с его нечистых рук, поскольку мы все, мучительно переживая ужасные девяностые, просто не знали, что с этим делать. Недаром в истории нашей страны те годы значатся периодом безжалостного предательства советского народа, демонтажа страны, стремительного обнищания основной части населения и ускоренного обогащения второй части, очень малой, но очень гадкой. И, конечно же, за счёт первой.

Немного попрепиравшись, мы с Вахтангом сошлись на том, что поврежденную обшивку его термокузова я отремонтирую за свой счёт. И уж моё дело, как я стану расплачиваться с мастерами.

Вообще-то, ремонт предполагался небольшой, можно сказать, косметический, но пластиковых панелей с особым тиснением, какое имели «родные» панели, с первой попытки мы не нашли. Их пришлось искать долго и мучительно.

Надо учесть, что после аварии моя машина нуждалась в ещё большем ремонте, нежели грузовичок Вахтанга. Из-за сильной деформации крыла, упирающегося в колесо, она ездить не могла. Хорошо хоть друзья помогли, откатив мою машину куда-то в свои гаражи для неспешного ремонта своими силами. То есть, из чего придётся и как придётся!

Для поисков панели мне следовало найти подходящий транспорт, ибо на такси не разъездишься. В этой ситуации Вахтанг проявил подлинное великодушие. Он, уже понеся по моей вине значительные убытки от простоя машины, согласился раскатывать со мной в поисках мастера, который возьмется добротно отремонтировать термокузов грузовичка. Вахтанга это, конечно же, сильно волновало, поскольку следы аварии значительно снижали рыночную цену его автомобиля. А продавать его когда-нибудь всё равно придётся.

Поначалу, разъезжая по рекомендованным адресам, я не был склонен к общению. Признаться, мне было не до того. Приходилось напряженно прорабатывать варианты поиска денег, а Вахтанг, видимо, понимая это, ко мне тактично не приставал. Так продолжалось долго, поскольку нам всюду не везло. И моя уверенность в успехе затеи, в которой я капитально увяз, таяла по мере уменьшения количества непроверенных нами адресов. Заодно и настроение всё сильнее портилось.

В конце концов, в списке остался единственный адрес маленького заводика автомобильных кузовов, расположенного за городом, куда мы и поехали, ещё питая некую надежду на удачу.

От того заводика за версту веяло привычным советским пофигизмом, но его прежнее дело, если судить по готовой продукции, дожидавшейся заказчиков на территории, окончательно не погибло. Оно вяло куда-то двигалось усилиями десятка сонных и не очень пьяных работяг, профессионализм которых подтверждался лишь сильно засаленными комбинезонами.

Мы с Вахтангом, миновали цех с распахнутыми настежь воротами. Видимо, в нём не работало освещение и пользовались естественным. Потом прошли в двухэтажную конторку. Там в должности главного инженера обозначился некто в обличии не иначе как самого Алена Делона. Он с ног до головы был обтянут новеньким джинсовым костюмом. Разумеется, импортным и, разумеется, фирменным.

Уже не помню, как действительно звали того моднячего деятеля, но сходство с французским киноактером нам и впрямь показалось разительным. И поскольку тогда сего смазливого француза обожали все советские женщины, то и наш главный инженер вёл себя подобающим образом. Он наверняка полагал, будто за указанное сходство и мы обязаны его обожать. Мытак не считали.

«Павлин или нарцисс», – решил я о нём и, как выяснилось позже, хоть и не ошибся, но не в полной мере оценил нравственную ущербность его натуры.

В процессе объяснения главному инженеру цели своего появления я и Вахтанг узнали от него о чём угодно, нежели об интересующем нас вопросе. Ален Делон артистически демонстрировал своё обаяние, каждым словом и движением внушал нам мысль, будто на этом «прекрасном» предприятии он король и бог! И вообще…

Нас, конечно, интересовало совсем не это, но приходилось терпеть, мало-помалу продвигаясь к тому затемненному цеху, которым мы пренебрегли поначалу.

«Следовало в него сразу заглянуть! Может, хоть там что-то для нас найдется», – думали мы, почти уверившись в нелепости своих надежд, поскольку ничего подобного нашей панели нигде во дворе не обнаружили. По всему видать, материалы, которые мы ищем, здесь не используются. Всюду валялись доски, деревянные бруски, прелые от дождя и времени опилки, какая-то дешевенькая обивка из коричневого кожзаменителя…

В этот миг Ален Делон развязано обратился к одному из своих работяг, наверное, старшему среди них:

– Тимофеич! Приводи-ка свою гвардию в рабочее состояние! Добыча сама вам в руки катит! Отремонтируй дорогим гостям термокузов, и на вашей улице опять будет праздник! Сходи сам, погляди! Их машина перед воротами…

Через несколько минут Тимофеич с товарищами, которых предложение тоже заинтересовало, заверили нас, будто ремонт «обтяпают мухой», но панели точь-в-точь нам всё равно нигде не найти. Правда, можно поставить другую, очень похожую.

Вахтанг на похожую не согласился, и когда мы задумали покинуть заводишко, кто-то вспомнил:

– Петро! Так у Ивана в гараже вроде такой же кусок валялся… Помнишь, он для курятника стащил… Иван-то после вчерашнего дома сильно болеет. Так ты не к нему… Ты сразу в гараж сбегай… Вот и примерим.

Через полчаса добытая в гараже панель, отмытая сильным напором воды, заискрилась на солнце, демонстрируя полное сходство с тем, что мы искали.

Отведя нас в сторону, Ален Делон с хищной улыбочкой объявил:

– Ну, что, господа! Радуетесь? Значит, по рукам? Тогда с вас триста, и мы начнем работу?

– ?

– А вы что думали? – усмехнулся доморощенный француз. – Пролетариат бесплатно, как было раньше, горбиться не станет! Не те времена!

– Не много ли пролетариату стало нужно? Вожделенное пойло ему значительно дешевле обходится, насколько нам известно! – пытался я призвать Алена Делона к справедливости, но он пренебрежительно сплюнул и цинично порекомендовал:

– Господа, стыдно считать чужие деньги! Но если вы столь порочны, имею честь сообщить: пролетариям достаточно и ста, а остальные, как известно, пойдут в фонд моего мира!

– Уважаемый! – вступился за мои деньги Вахтанг. – Зачем так не хорошо поступаешь? Бог над нами всё видит! Соотечественник в беду попал! Так? Ему каждый помочь обязан! Так? А наживаться на чужой беде совсем плохо! Так?

Ален Делон посмотрел сквозь нас и крикнул послушному Тимофеичу:

– Выпусти машину с территории! Они по ошибке заехали! Да проверь с пристрастием! Не прихватили бы лишнего!

Оказалось, пока мы пытались найти общий язык с алчным актером, Тимофеич незаметно подложил в кузов нашего грузовичка свою «болгарку», о находке которой теперь громко и с нескрываемой радостью объявил.

Это было чересчур. Видимо, давно отработано! И не однажды отрепетировано!

– Зачем ты так, уважаемый? – удивился подобному повороту Вахтанг. – Ты ведь знаешь, мы от тебя ни на шаг не отходили!

– Оказалось, что и я не всё знаю! – нагло засмеялся Делон. – Но мы всё узнаем! Вот только вызовем охрану и милицию. И тогда вы поймете, кого бережет моя милиция! А вас, разумеется, задержат до выяснения обстоятельств хищения технологического оборудования с территории государственного предприятия! Потом и поглядим, во что вам обойдется ремонт сильно неисправного автомобиля!

Я всё понял. «Мы попали в зависимость от совершеннейшего из ничтожеств, подлеца, представителя не самой лучшей ветви человеческой эволюции! Выживая в трудных условиях сам, он без колебаний губит себе подобных! А мы, наивные люди, давно привыкшие к подлинно человеческим отношениям, вляпались, словно кур во щи! Вон как вцепился, гнусный хищник!»

– Хорошо, я найду триста долларов! Но позже! – заверил я. – Пусть только ремонт начинают, как обещали! Мы спешим…

– Ремонт мы сделаем! Слов на ветер не бросаем! Но уже за пятьсот! – нагло ухмыльнулся Делон.

Для меня это стало новым ударом, но ответить равнозначно я в тот момент не мог.

– Это невозможно! – попытался я его остановить, понимая, что не смогу ни на что рассчитывать, пока не получу средство давления на этого негодяя, ведь он признаёт над собой лишь превосходящую его силу. Такой силы у меня нет. – Чтобы искать деньги, нам нужна машина… – известил я его.

– Сначала деньги, потом машина! – изгалялся от безнаказанности Делон. – Если вы уже согласны, то я распоряжусь, вас выпустят! Но без машины! А когда привезете деньги, будет и работа!

Вот ведь как странно получилось! На исконных землях славян по мере подталкивания великой страны к крутому обрыву опять стали властвовать такие, изжитые давно, казалось бы, дикость, варварство, насилие и унижение добропорядочных людей. Зло, ранее боявшееся поднимать голову в обществе, где устойчиво господствовала человеческая мораль, теперь активно выдвигалось на первый план повседневной жизни.

Торжество всего низменного, ни на минуту не покидая сцену современной жизни, уже перестало потрясать жителей! К нему, как и к льющейся потоками человеческой крови беззащитных граждан, постепенно стали относиться как закономерной стороне современного хищного существования. Тем более, что многим перестало представляться постыдным то, что ранее было совершенно недопустимым по моральным и этическим соображениям. Оковы каких-то ограничений, удерживавших людей от превращения их в животных, повсеместно рухнули.

На руководящих должностях лихо утверждались бандиты и воры, навязывающие обществу свой преступный образ жизни. И, что особенно опасно, немалая часть прежнего населения, уже не таясь, завидовала вульгарной бандитской роскоши. А потому и сама без колебаний кидалась в омут безграничной преступности, решительно предпринимала любые действия, лишь бы тоже ездить на «шестисотых», таскаться по ресторанам и обирать тех беззащитных соотечественников, у которых имелось ещё хоть что-то привлекательное.

Страна стремительно погружалась в пучину дикого насилия, грабежа, разврата и преступного обогащения.

Вернулись мы с Вахтангом на злополучный заводишко лишь к вечеру следующего дня. В моём кармане лежала нужная денежная сумма. Не стану рассказывать, чего мне стоило её раздобыть, но обязательство вернуть все деньги точно в назначенный и недалёкий срок уже перенапрягало меня и днем, и ночью.

Кроме сего тяжкого долга на мне «висел» ремонт и собственной машины, который тоже чего-то стоил. Давили и накопившиеся первоочередные семейные потребности. Так или иначе, я пока не представлял, как всё проверну, но верил в то, что друзья, которым тоже несладко, всё-таки не позволят мне погибнуть просто так. Так ведь раньше было всегда!

Наша машина уже стояла отремонтированной во дворе, вроде бы никому ненужная. Тем не менее, к нам сзади тут же подкрался вездесущий Тимофеич:

– Сработано в лучшем виде! Лучше стала, чем была! – бахвалился он.

– Тогда мы без задержки и поедем? – надумал я провернуть рискованную аферу.

– Да сколько угодно! Как только Главный (инженер) даст добро!

Вахтанг успел осмотреть кузов снаружи и изнутри, и работой остался не доволен:

– Очень уж неаккуратно сделали!

– Не взыщи, господин хороший! – дурачился Тимофеич. – Что удалось! Да и то, исключительно в личное время! Можно сказать, за счет своего сна ремонтировали! Очень старались все! Но лучше этого никто и не сделает! Даже не ищи! Мы ведь здесь – все спецы!

– Это я сразу заметил! – прокомментировал Вахтанг.

Не здороваясь с нами, сзади появился Делон:

– Если готовы расплатиться, забирайте свою ласточку в лучшем виде! – выдавил он, кривляясь.

– Грубо сделали! – сказал я в ответ. – За такие деньги, совсем уж плохо. Думаю, договоренную сумму будет честно процентов на двадцать скосить.

– Думаешь что-то отжать? – раскованно заключил Делон. – Ничего у тебя не выйдет! Деньги мне (он протянул руку раскрытой ладонью вверх)! А нет, так мы быстро найдем применение этому грузовичку. Предлагаю вам, господа-неудачники, мне голову напрасно не морочить и покинуть территорию предприятия! А то ведь случайно закопаем вас где-то под забором…

Поняв бесполезность торга, и уже несколько изучив бандитские повадки Делона, я положил все деньги в его ладонь. Он поочередно рассмотрел каждую купюру на просвет и остался доволен.

Вахтанг что-то зло запричитал по-грузински, обхватив руками голову, и забрался в кабину своей машины.

Через некоторое время мы молча катили в сторону центра города. Из-за подавленности разговаривать не хотелось. Было такое ощущение, словно меня с головой окунули в зловонную канализацию и потом голым вытолкали на улицу. Наверное, о том же думал и Вахтанг.

Но дело сделано. Теперь хоть перед Вахтангом я оказался чист, но впереди предстояло долго и мучительно разбираться с долгами.

Прервал молчание Вахтанг:

– Понимаешь, друг! Я много лет живу на свете; долго живу в России; всё вижу. Везде встречаются люди хорошие, везде много плохих. Что об этом говорить? Мы давно с тобой не наивные мальчики, верящие в безусловное торжество светлого будущего! Но, знаешь, дорогой, я не перестаю удивляться какой-то особой, паталогической жадности современных русских. Будто они денег никогда не видели! Деньги, деньги! Ты прости, дорогой, я не о тебе! Все мечты у них о деньгах! Все поступки, все желания… Только к ним стремятся, не щадя никого… Будто эти проклятые деньги сделают их счастливыми! Из-за них теряют совесть, теряют честь, теряют жизнь… И всё равно, не поймут, не подумают, не остановятся! В их мозгах умело подменили жизненные цели, подменили идеи, мысли, мораль… Потому всё они понимают искажённо!

Вахтанг замолчал, сосредоточившись на дороге, но неожиданно для меня опять заговорил о том же:

– Знаешь, дорогой! Моя семья в советское время имела большой дом, мандариновые деревья, много денег. Но всё пропало! Я давно нищий. Только и осталась у меня безработная жена с тремя школьниками в Грузии, да отец там же. В заложниках он! Уже почти год! Денег на выкуп у меня нет! Понимаешь, как мне нужны эти проклятые деньги? Но я пытаюсь их заработать, где только могу, а не приставляю нож к горлу честных людей! Потому что я не считаю, будто деньги в жизни важнее чести. Ну, скажи мне, друг! Разве они важнее стремления в любой ситуации оставаться уважаемым человеком?

Вахтанг опять замолчал, а я не стал ни отвечать ему, ни подтверждать его откровения личным опытом и наблюдениями и, уж конечно, не имел оснований возражать по сути.

В глубине души и мне было понятно, что его речь совсем не о хороших русских людях, которых пока вокруг немало. А таких типов, вроде доморощенных делонов, какую бы национальность они собой ни представляли, простыми увещеваниями не остановить! Для них любой народ – весь или по отдельности – уже ничего не значит в сравнении с личным обогащением. Придет время, и они себя ещё не так покажут.

2010 г., февраль.

Ну и что?

Оркестр послушно смолк, как только микрофон принял моложавый генерал-лейтенант, плотно увешанный орденами и медалями:

– А теперь, дорогие товарищи, поприветствуем самого молодого из фронтовиков, приглашенных к нам в этот праздничный день. Наш герой посвятил службе многие годы своей замечательной жизни. И не столь уж важно, что сегодня наша организация называется не НКВД, как в годы его молодости, а МВД РФ. И даже задачи у неё несколько иные, нежели в те далекие годы.

Зал был полон, воодушевлен и терпеливо слушал.

– Куда важнее, товарищи, что свою первую боевую награду, медаль «За отвагу», уважаемый сотрудник НКВД Павел Степанович Турков получил девятилетним мальчуганом! В девять лет! За ней последовал орден Красной Звезды. Потом – медаль «За боевые заслуги». А в самый последний день 1944-го года – орден боевого Красного Знамени! И это притом, товарищи, что в конце войны нашему герою едва исполнилось двенадцать. Потом, во время долгой и верной службы Родине в вооруженных силах, количество заслуженных наград у Павла Степановича значительно возросло, вы их сейчас увидите на его парадном пиджаке. И очень хорошо, товарищи, что все последующие награждения нашего уважаемого гостя пришлись уже на мирное время.

Зал оживился и принялся искать глазами, откуда появится объявленный герой.

– Поприветствуем же Павла Степановича и попросим его для награждения медалью МВД РФ «За заслуги в службе в особых условиях» подняться на сцену (помогите, товарищи, ветерану!).

Аплодисменты сопровождали прикрепление ещё одной медали к лацкану пиджака героя и долго не стихали.

– Нам особенно приятно видеть в гостях столь бодрого и здорового фронтовика! К нашему сожалению шесть приглашенных ветеранов сегодня явиться не смогли. Здоровье их подвело. Но заслуженные награды им вручены нашим министром прямо на дому! Надеюсь, что ваши аплодисменты услышат и они, ветераны, ведь сегодняшнее торжественное собрание транслируется на всю страну…

Павел Степанович, когда окончилось собрание, очень устал, но был доволен уважительным отношением к нему.

– И всё же, как хорошо, что закончилась праздничная суета! – подумал он по пути домой. – Очень уж утомляет эта излишняя помпезность. Впрочем, молодым она, возможно, и не в тягость, а радость! И в чём-то иногда даже необходима! Например, в качестве положительного примера. Или для воспитания патриотизма…

Да и мне будет приятно вспомнить, как меня награждали и чествовали в столь солидном учреждении. Правда, несколько странным показался финал собрания, когда ветеранам, приглашенным на сцену, подарки вручали по числу боевых наград. Сколько наград, столько и подарков! Зачем же так беспардонно? Мне вот, четыре коробки достались… Слегка перегнули… Но с кем не бывает! Но тяжко же нести эти цветастые коробки. В каждой – красочно оформленная бутылка коньяка, горький шоколад, лимон, шпроты и что-то ещё, непонятное и красивое! Видимо, за что воевали, то и получили! И смех, и грех! И всё-таки даже такой май чудесен! Настолько чудесен, что его не испортит никакая глупость!

Было очень красиво. Пожары алых тюльпанов и аромат цветущей сирени, примешанный к запаху хвои, подняли настроение, придали жизненных сил и подкрепили лирический настрой. Мир заполнился первозданной чистотой зелени, пока не присыпанной слоем въедливой городской пыли! Май – самое чудесное и радостное время года!

Павел Степанович давно двигался по жизнепышущей аллее, слегка задыхаясь – проклятая стенокардия – и как обычно, размышлял о чем-то своём, вечно беспокоящем!

«Трудновато стало мне маршировать! Да ещё подарки к земле тянут! И пиджак с наградами тяжеловат. Не как у Жукова, конечно, но теперь меня и своя ноша чрезмерно тянет! Вот только, это ли сегодня важно? Праздники, торжества, оркестры… Всем этим умышленно отвлекает людей от главного. От вопроса, есть ли у нынешних поколений право так лихо праздновать то, что добыто не их усилиями, не их кровью, что построено не на их костях? Липовые праздники только отодвигают в сторону эти серьёзные вопросы! Затуманивают мозги! Сужают человеческий кругозор. А ведь действительно! Какое они имеют право считать Победу своей? Они её не делали своими страданиями и жертвами! Они лишь пользуются её результатами! Да и так расточительно, что страна вот-вот перестанет существовать!»

И опять, уже который раз, ему вспомнилась случайная встреча – странная встреча – в аэропорту Шереметьево. Тогда доброжелательного вида незнакомец-иностранец ни с того, ни с сего вдруг откровенно заговорил с Павлом Степановичем. Заговорил на тему, которая уж его-то, иностранца, казалось, меньше всего должна волновать. Но после мало значащих фраз он разоткровенничался и поведал, что последние две недели провёл в напряжённых поездках по нашей стране. Многое якобы увидел! Многое сравнил! Многое узнал! И от этого, и оттого, что он хорошо помнит военную и послевоенную историю, помнит в ней усилия и жертвы русского народа, ему стало очень жалко наш народ. Наш великий и многострадальный русский народ. Жалко! Не такой участи он достоин!

«Вот те раз! – внешне сдержанно удивился Павел Степанович. – Видимо, провокацию затевает. Вот меня в неё и вовлекает! И действительно – незнакомец стал вдруг рассказывать об открывшейся ему, видите ли, истине: «Ваша Россия – она же, как огромная, работящая, но безмятежная дура! Извините за мои откровения, пожалуйста! Но как иначе сказать, если два или три бессовестных вождя сделали с ней то, о чём даже Гитлер не помышлял! И она этому нисколько не препятствовала! Она без борьбы покорилась! И до сих пор, хотя прошло немало времени, от грёз своих не освободилась! Но и это не всё! Гитлера-то давно нет, желавшего ваш народ полностью извести! Но в вашей стране откуда-то народились собственные детишки-людоеды! Именно они с лихвой доделали со страной то, что Гитлеру даже не снилось!»

«Подобные откровения меня тогда не только задели за живое, но привели почти в бешенство! – вспомнил Павел Степанович. – Бросился я будто опять в бой; стал ему что-то доказывать-объяснять… Потом всё же догадался, что бесполезно. А он лишь усмехался, глядя на меня. И решил я просто уйти от него, гордо и молчаливо, но незнакомец с большим сожалением покачал головой и очень уж убедительно посоветовал мне на хорошем русском, хотя с чудовищным акцентом:

– Вы теперь не горячитесь! Вы лучше сами на досуге поразмыслите… Сами… Пусть я совсем не прав, но должен же кто-то у вас мыслить… Сами посудите! Жаль такой народ, как ваш…»

«Я и поразмыслил! – вспомнил последующие сомнения Павел Степанович. – Потом, конечно, но поразмыслил! И долго ещё во мне всё бурлило! И долго я боролся с собой, с обидой за державу, со своим недюжинным патриотизмом… Но правоту незнакомца мне пришлось признать. В большой степени! А иначе как объяснить, почему столь великая моя страна даже без войны превратилась в территорию, напоминающую великое побоище, где всё разрушено и подорвано? Почему она сама себя уничтожает? Почему мораль перевернулась настолько, что черное считается белым, и наоборот! С тех пор подобные мысли меня не покидают. И правильный ответ, как будто, стоит перед глазами, да только вопросов возникает всё больше и больше…»

Павел Степанович всё брёл, иногда останавливаясь для передышки. Спокойно размышлял о своём:

«Почему на этой аллее так редко встречаются люди? Как сглажены здесь дальние шумы! Как здесь хорошо весной!»

Видимо, в сумерках праздничного дня народ сконцентрировался где-то в другой части большущего парка – там, откуда сейчас доносятся звуки духового оркестра. А впереди маячит всего-то один-единственный прохожий, пожилой, одетый в теплый плащ не по погоде.

«Иногда он оглядывается, стараясь делать это незаметно, – подметил Павел Степанович. – Возможно, опасается воинствующего хулиганья, а может, кого-то поджидает. Наконец он присел на край длинной парковой скамьи. Освободил её большую часть словно для меня».

Возможно, Павлу Степановичу следовало насторожиться, но солидный возраст незнакомца его успокоил. Действительно, в такие годы рискованно нападать на прохожих, можно и самому схлопотать! Потому Павел Степанович без опаски присел рядом, взгромоздил на скамейку надоевший тяжелый пакет, снял пиджак и ослабил галстук.

Вблизи незнакомец показался уже вполне приличным человеком, развеявшим своим поведением прежние подозрения. Он заинтересованно поглядывал на награды Павла Степановича и, не скрывая, демонстрировал своё почтение. Заговорил он первым:

– Погода в честь праздника не подвела! Стало быть, постаралась небесная канцелярия!

Павлу Степановичу, конечно же, следовало из вежливости поддержать пустячный разговор о погоде, но он зачем-то сыронизировал (перегрелся, что ли?):

– И что за праздник?

– Вы разыгрываете меня! – изумился незнакомец. – Ведь День Победы! Вон у вас – наград на полгруди! Да что я вам… – он от безнадёжности взмахнул рукой. – А-а-а-а! Понял! Вы меня разыгрываете, да? Весёлый вы человек! Но сегодня всё простительно! Я не обижаюсь…

– Вы, пожалуйста, моё старческое ворчание не примеряйте на себя… – попытался его успокоить Павел Степанович. – У нас весь народ в этом вопросе давно запутался…

Собеседник повернулся вполоборота, с интересом поглядывая на Павла Степановича и его пакет, и недоумевая, уточнил:

– Вы о чём это? О празднике победы?

Павел Степанович опять пожалел, что не сдержался и втянулся в ненужный диспут, но и замолчать теперь ему казалось неприлично:

– Не былые победы ежегодно надо праздновать! Да и принадлежат они не вам, не молодым. Надо всенародно и торжественно чтить погибших! Не пойму я, но подозреваю… Откуда-то мощно продавливается весьма опасная подмена понятий. Иными словами, всё в головах людей переворачивают вверх дном! Началось всё с фигляра Брежнева… Ну, сами мне скажите, день какой победы может быть в этом году? Он случился лишь однажды – девятого мая 45-го года! А потом были только дни памяти и скорби! Именно потому в этот день кощунственно веселиться! Да! Это действительно дата окончания тяжелой войны… Это день поминовения всех, кто внёс свой вклад в победу, но не дожил до наших дней. И причём здесь, скажите мне, старику, триумфальные шествия, фейерверки и помпезные парады? А они, эти парады и всенародное веселье, стали следствием как раз той подмены понятий. Плакать надо, а они веселятся! Запутали народ, потому он и ликует, не отдавая себе отчёта ни в чём… Это веселье ведь на крови народа нашего! На молодых жизнях, отнятых у наших героев! И ведь никому оттого стыдно не становится! Даже разобраться в чём-то категорически не желают! «Зачем себе настроение портить!»

– Знаете, я тоже почему-то не задумывался… – сознался собеседник, почесав затылок.

– Понятное дело! При Сталине отмечали окончание войны, но никому и в голову не приходило особо отмечать один единственный день войны, длившейся полторы тысячи точно таких же дней! Совсем свернули мозги молодым… Старики-то раньше понимали! Но они после войны замолчали, глядя по сторонам и сожалея о происходящем! Силы не те… Но они чувствовали, они знали, что подпиливают наш социализм, низвергают все прежние достижения народа и Сталина. Понимаете, Гитлера не стало, но страну не прекратили добивать! Её очень хитро, уже изнутри, по-прежнему разлагали и добивали!

– Что же это такое, если я правильно вас понял… Выходит, девятое мая вообще нельзя отмечать как праздник? – уточнил собеседник.

– Конечно! Правильно поняли! Я убеждён в этом! И мы от этого не станем меньшими патриотами! – подтвердил Павел Степанович. – Нельзя ежегодно отмечать девятое мая как день победы! День победы случился один раз! В сорок пятом, а не сегодня! Происходит типичная и очень опасная для самосознания народа подмена понятий! Хоть и приходятся эти события на одну и ту же дату – день окончания войны и день скорби, но по сути своей они принципиально разные! И отношение людей к ним должно быть разным! В каждом из этих событий есть свой исторический и свой моральный аспект! Их нельзя смешивать, недопустимо не различать! Не принято у людей веселиться на могилах! Отпраздновали победу в сорок пятом – и достаточно! Больше не надо! Не солидно всю жизнь упиваться былыми успехами! Да ещё и обеспеченными не вашими, а чужими руками! Чужой кровью! Дальше следует о будущем думать! О своём и своих детей! А тех героев фронта и тыла, которые эту победу обеспечили, нам забывать нельзя даже под пытками! Если хотим людьми себя ощущать, конечно!

– Да, да! Пожалуй, вы правы… – задумчиво согласился собеседник. – Как-то никто не задумывается, чему это они радуются сегодня? Спустя десятилетия! Будто это они тогда воевали! Будто это для них, сосунков нынешних, война закончилась! Будто это их, нынешних, заслуга, чёрт побери!

– Вот именно! У меня в этот день от воспоминаний, от той горячей крови моих товарищей, от собственного памятного страха и несбывшихся надежд комок в горле не проходит… Разве тут фейерверки или танцы уместны? Но молодежь у нас грамотная и эгоистичная: «Что вы нам всё о войне, да о войне! Теперь о жизни надо! Давайте веселиться! Думаю, попрыгунья стрекоза разумнее этой молодёжи была…»

– У нас в народе всегда жили не по логике и не по закону! – постарался поддержать разговор незнакомец. – Кто-то соригинальничает, остальные подхватят! Поглядите на девиц! Каждая, считай, курит… Дымит, словно, дизель изношенный! Хотя знает как это вредно, знает как это глупо! Зато не по логике! Зато индивидуально! Оригинально! Задача привлечь хоть чем-нибудь, если настоящего достоинства нет! «Круто!» А если по логике и по правилам, так это для нынешних – скучно! Я же так думаю, какие женщины в стране, такие в ней и дети растут! Потому у нас никогда по уму не живут! И никогда не будут жить! Раз курят! Раз без достоинства…

– Наверное, вы правы! – решил согласиться Павел Степанович, чтобы тема исчерпала себя. Но не тут-то было! Незнакомец надумал продолжить разговор о наболевшем.

– Вот скажите… Мне воевать-то не довелось, я через десять лет после войны народился, но тогда у нас самая сильная армия была! Была? Верно? И нам следовало ещё чуток поднажать, и никто бы не посмел нас до Атлантики остановить, даже сегодня…

– Не могу с этим согласиться! Но я знаю, откуда и куда ветер дует… Моськи после смерти Великана даже через сто лет будут дрожать от его имени! Вот и пытаются теперь хотя бы мертвого Сталина куснуть! Сталин был мудр, справедлив и народ свой любил и берег! Он о народе заботился, а не о захвате чужих территорий!

– Ну, да? – всерьёз усомнился незнакомец. – Заботился, говорите?

– Напрасно сомневаетесь! Но чтобы на ваш вопрос убедительно ответить, придётся мне от печки танцевать.

– Очень интересно послушать! – согласился и на это незнакомец, правда, с долей скепсиса в голосе.

– Ну, хорошо. Вы знаете, наверное, что первую, вторую, да и третью мировую войну, пока ещё будущую, организовали США.

– А валят всё на Германию! На Гитлера! – удивился такому началу собеседник.

– Штаты, или те, кто ими управлял, рассчитывали, что Великобритания, Германия, Россия, Япония и другие развитые страны в ходе войны, если не уничтожат себя полностью, то уж ослабнут настолько, что США останутся в самом крупном выигрыше. А уж тогда мировое господство само упадет им в руки! Однако первая мировая нужного результата Штатам не принесла. Ведь Великобритания так и осталась вершиной мира. И тогда пришлось Штатам организовать ещё одну войну, уже вторую мировую. Ставку они сделали на Германию, а в ней – на Шикльгрубера, более известного нам, как Гитлер. Все и сегодня удивляются, как ему удалось столь быстро поднять разгромленную Германию после убийственного Версаля! Денег-то не было! Золота не было! А дело-то было в Шахте – их изворотливом министре-финансисте. Он гениально всю военную экономику отделил от социальной сферы. И ввёл для военных корпораций не деньги, а долговые обязательства. Ими-то все фирмы и расплачивались между собой. Гениально! А американские деньги очень многое значили! Они также рекой могучей потекли в Германию, но для повышения уровня жизни немцев. Без этого у фюрера не было бы доверия масс! Одновременно американские деньги потекли и в СССР, и в Японию. И везде привели к бурному росту экономики, которая принялась стремительно превращать сливочное масло в пушки. Всё получилось, как и замышляло мировое правительство, управлявшее деньгами США: подготовить и стравить между собой основных гладиаторов (Германия, Великобритания, СССР, Япония), чтобы они гарантированно перебили друг друга!

– И это у них не получилось! – обрадовался своей компетентности незнакомец.

– В определенной мере всё-таки получилось! Например, удалось, наконец, сбросить с мирового пьедестала и почти растоптать Великобританию. Удалось разгромить и подчинить себе послевоенную Германию и Японию, и почти всю Западную Европу… И все страны ещё долго зализывали глубокие раны. Зато США за счёт войны баснословно разбогатели, чего и добивались! Им удалось свой доллар сделать мировой валютой! Для этого Федеральный резервный фонд и создан в 1913 году, но раньше ему не удавалось вступить в игру!

Ветеран перевёл дух, помолчав. И опять заговорил:

– А ещё, очень-очень важно! Под угрозой применения силы Штатам удалось заставить весь мир торговать нефтью только за доллары, и ни за что иное! И лишь Советский Союз, более всех пострадавший, неожиданно для них не только не рухнул, но и проявил себя как сильная мировая держава! Стало быть, опять для США возникло досадное препятствие на пути к новому мировому порядку. Так они называли своё верховенство над планетой, к которому стремились. Потому они ещё до капитуляции Германии приступили к подготовке новой войны, теперь уже ядерной, чтобы окончательно добить СССР. Пытались в 45-м году подключить к этому делу Японию, но СССР расправился с её основной сухопутной силой, Квантунской армией, всего за две недели. А Штаты, между прочим, потратили на это четыре года, но добились лишь немыслимых потерь своей живой силы и техники. Они полагали, будто такой же исход ждёт и Красную Армию. Это американцев полностью бы устроило! Но они сильно ошиблись!

– Это всем известно! – подтвердил незнакомец.

– Хорошо! Но мы к печке только подошли! Нашей стране следовало хоть немного восстановиться, а не военную мощь наращивать и со Штатами соперничать, как вы предложили!

– Теперь понимаю… Теперь согласен, что был не прав! – подтвердил незнакомец.

– Но получилось-то тогда плохо! То есть, получилось-то, по-вашему! Мирно пожить советскому народу не удалось! Пришлось принимать вызов США и готовиться к новой войне. Уже к ядерной! Вот только ядерного оружия у нас, в отличие от США, тогда не было. А без него СССР не смог бы предотвратить готовящуюся агрессию со стороны Штатов. И пришлось советскому народу не раны зализывать, а опять огромные силы и средства на вооружения тратить! Получалось так, будто для нашего многострадального народа война и не закончилась – опять никакого передыху, опять жизнь впроголодь! Получалось, хоть и не хотели мы усиливать армию, хоть и не были в состоянии соперничать со Штатами, но всё же оказались перед необходимостью решения и этой сверхтяжёлой задачи!

– Да! – согласился незнакомец!

– Здесь не очевиден один важный момент. У нас в стране тогда, в обстановке строжайшей секретности, уже ускоренно велись работы по созданию ядерного оружия. Если бы Штатам стало известно, что СССР скоро испытает свой первый ядерный боеприпас, то войну американцы начали бы немедленно. Ещё в сороковых! Не стали бы дожидаться, когда Советский Союз укрепится! Вот как дело было!

– Вы так подробно рассказываете, будто я совсем уж ничего не знаю! – обиделся незнакомец.

Павлу Степановичу пришлось извиниться, сославшись на издержки преподавательской деятельности, которой он занимался последние годы, и на командирские привычки.

Собеседник только рукой махнул, показав, что не обиделся, и стал сам развивать новую тему:

– Вы простите мою назойливость, но с какого вы года? – спросил он, отворачиваясь от наград фронтовика. Подтекст вопроса Павел Степанович, конечно же, уловил – мол, не купил ли ты свои награды, герой, на черном рынке? А может вообще муляжи нацепил в честь Дня Победы, чтобы пыль в глаза пустить?

– Полагаете, для своего иконостаса я слишком молод? – спросил фронтовик вместо ответа, но собеседник отрицательно замотал головой, хотя было ясно, что сомневается. – Вы правы, я родился в тридцать четвертом. Стало быть, когда война началась, мне едва семь исполнилось; и восемь лет, когда наша территория оказалась оккупированной.

На него опять накатило всё незажившее до сих пор:

– Мать и сестёр полицаи, выходцы из местных, расстреляли сразу, как только немцы пришли. Ведь мой отец служил кадровым командиром. А я в лесу случайно оказался, тем и спасся. А как узнал о происшедшем, то домой возвращаться не рискнул. Трое суток в лесу перебивался, благо не зима, а потом меня партизаны нашли. Поначалу все меня жалели, оберегали, вспоминая своих детей, но нужда приключилась, вот и послали в соседнюю деревню на разведку… Я хоть и городским был, да городишко у нас крохотный; все деревни в округе мы с ребятами на велосипедах давно объездили. Ориентировался я неплохо, запоминал всё намертво, тайно проникал, куда никого не пускали, а в случае чего, дурачка-сиротинушку разыгрывал. И срабатывало ведь, поскольку всегда отпускали! Всё это во мне командир отряда очень ценил, потому берегли меня, сильнее прежнего. Но постепенно стали посылать и на другие дела. Вот так я и сделался, несмотря на свой несерьезный возраст, настоящим партизанским разведчиком, без информации которого наши ударные группы редко обходились! Оттуда и многие мои награды, кроме юбилейных, которые уже после войны вручали. Да вот эта ещё – сегодняшняя – от МВД…

Павел Степанович заметил, как изменился в лице его собеседник при слове МВД. Вариантов, объясняющих такую реакцию, сразу зародилось несколько, потому Павел Степанович решил её мягко уточнить.

– Понимаю вас… Только в те годы я был связан ни с МВД, а с НКВД. Может, знаете? Тогда все партизанские отряды находились под управлением именно этой структуры. Партизанскими их только в народе звали, а в официальных бумагах они значились разведывательно-диверсионными резидентурами НКВД. Да и создавались они из нквдэшников. То есть, из самых надежных, самых опытных, самых обученных и спортивных ребят. Потому и действовали они грамотно и эффективно. Это ведь низкопробными фильмами внедрено представление, будто партизанами становились военнослужащие, бежавшие из плена или выходившие из окружения, потому и организовавшие отряды сопротивления. Ну и какие-то жители местных деревень! Но я вам скажу, немного бы они навоевали без специальных знаний по подрывному делу, особенностям организационной структуры немцев, вооружениям, задачам различных частей противника и без прочих сведений о нем… А как в лесу в мороз выжить долгие месяцы… Если костры жечь нельзя. Если постоянно дикая холодина. Если трудно постираться или помыться… Да и летом не прокормиться. И вода из болота! Как не заболеть? А уж о целенаправленном обеспечении отрядов из Центра вооружением, боеприпасами, вещевым имуществом, продовольствием даже вспоминать не стоит! Без этого никакого партизанского движения не получилось бы! Но и перечисленные ранее категории советских людей в отрядах, конечно, встречались. Даже немало! Но они прирастали к хребту, к основе партизанских отрядов, созданных кадровыми работниками НКВД.

От фронтовика не ускользнула брезгливая мина, исказившая лицо его собеседника, который выдавил неопределенно:

– А-а-а! Опять НКВД…

Павел Степанович сообразил, что продолжать этот разговор не стоит. Разумнее посидеть некоторое время, вежливо проститься и уйти. Именно так бы и поступил, но собеседник опять оживился:

– Вот вы… Вы же многое повидали… Неужели не раскусили тех, с кем имели дело? Ведь люди из НКВД лишь своих пытать-то и могли! Да таких как вы, детей несмышленых, посылать на смерть! А сами в лесу отсиживались, в безопасности! Неужели вы так ничего и не поняли?

«Вот теперь-то я понял всё! – подумал Павел Степанович. – Мой собеседник либо находится в непреодолимом заблуждении от длительной и целенаправленной обработки ложью, либо имеет личные основания опорочить НКВД. Родственники, возможно, пострадали. Одновременно я отметил повышенный интерес к моему пакету и вспомнил, что ранее уже замечал этот интерес. Именно тогда я обнаружил, что мои цветные коробки не оставляют его равнодушным, но теперь догадался, что они-то и явились невысказанной напрямую причиной интереса ко мне. Наверное, собеседник каким-то образом узнал о содержании коробок, и их жидкое содержание не оставляло его в покое настолько, что он следовал по аллее впереди, как бы завлекая меня в сети своего интереса. И когда уже приблизился к своей цели, ему впору оказалось крепко себя поругать. Ведь своими злобными замечаниями о НКВД он сам разрушил выигрышную для себя композицию!»

Распаленный своей откровенностью собеседник ждал ответа.

«А если сыграть на его интересе? – подумал Павел Степанович. – Хотя бы из собственного интереса! Чтобы проверить, верно ли я истолковал его косые взгляды на мой пакет?»

И Павел Степанович сразу же предложил собеседнику одну из коробок.

Незнакомец, отстранившись, манерно отказался. Фронтовик в душе усмехнулся и опять подтвердил своё решение подарить ему протянутую коробку. Теперь незнакомец взял её, даже прижал к себе и сказал, оправдываясь:

– Коль уж так вышло, хотелось бы пригласить сюда и моих друзей, если вы согласны.

Павел Степанович согласился. А его собеседник и проверять-то не стал содержание коробки! Пожалуй, и впрямь знал заранее о спиртном! Не выпуская желанной коробки, он извинился, отошёл в сторону и стал звонить по сотовому, полагая, что фронтовик туг на оба уха.

– Снимайтесь, орлы! Выходите на ту самую аллею… Мы на лавочке… Да! Всё есть! Поскорее! – потом он объяснил и Павлу Степановичу. – Мои друзья теперь где-то в центре парка развлекаются… Я знаю, им тоже будет интересно вас послушать…

– Ну, разве что так! – опять усмехнулся фронтовик, не подавая вида, что обо всём догадался.

Через пару минут, запыхавшись, появились оба товарища случайного собеседника, и он сам торопливо обратился к Павлу Степановичу:

– Простите, что сразу не познакомились. Меня зовите Тимофеем.

– Павел Степанович, – отрекомендовался фронтовик.

– Очень приятно! А это мои лучшие друзья! – он указал на каждого по очереди. – Иван Петрович и Василий Иванович.

Друзья показались серыми и удивительно похожими. И по одеянию, и по суетливости, и по какой-то странной сморщенности их немолодых фигур и лиц. Они застыли в привычной готовности, зная, что сейчас за них всё решат.

И действительно. Тимофей, поглядывая на Павла Степановича с почтением, ввёл друзей в курс дела, объявив, что ненароком разговорился с настоящим героем войны, и тот не побрезговал их скромным обществом. Два товарища изобразили ответную радость на скомканных лицах, произвели какие-то неловкие поклоны и застыли перед скамьёй. Присесть рядом на ней им оказалось не с руки.

– Вот мы и познакомились, хотя с этого и должно было начинать! – подвел итоги Павел Степанович.

Тем временем Тимофей с торжественным видом, благодарно поглядывая на Павла Степановича, распечатал коробку и, демонстрируя наигранное удивление, извлек из нее всё содержимое. У его друзей, нетерпеливо переступающих с ноги на ногу, «совершенно случайно» в карманах обнаружились четыре полиэтиленовых стакана. Павел Степанович и глазом не моргнул, как эти смятые стаканы, прокрученные между ловкими пальцами, оказались выпрямленными настолько, что каждый из них обрел свой первичный объем. Очень скоро содержимое бутылки с непостижимой точностью перелилось в стаканы. Когда же фронтовик отказался от своей доли, сославшись на усталость и жару, оставшаяся янтарная жидкость мигом забулькала в трёх других.

Друзья, напрягаясь от предчувствия дурмана, бережно приподняли стаканы, а Тимофей ощутил потребность произнести тост:

– За вас! И за таких же, как вы! – повернулся он в сторону Павла Степановича, скосив глаза на второй пакет с нетронутыми ещё подарками.

Все дружно ахнули, почмокали шоколадом и заметно повеселели. Их потянуло на разговоры.

– Так вы на фронте были? – обратился к Павлу Степановичу Иван Петрович уважительно-заинтересованно.

– Воевать-то воевал, но на фронте не был! – уклончиво ответил Павел Степанович.

– Это как же? – изумился Иван Петрович.

Тогда Тимофей, вмешавшись в разговор, решительно внёс ясность:

– В отряде… В партизанском отряде… Ещё мальчонком был, значит! Что же непонятного?

– Вот как! – одновременно удивились пришедшие. – И сколько же вам было?

Их снова прервал меня Тимофей. Он бережно отвернул полу пиджака, лежавшего на спинке скамейки, чтобы показались награды, и с торжеством выдохнул:

– Вот! Смотрите сюда! Во, как!

– Ничего себе! Детство! Тут уж и сказать нечего! – сознался один из пришедших, но другой тему развил:

– Мы с тобой, небось, в каком-нибудь концлагере сгнили бы, родившись чуть раньше, а человек героем стал! – обобщил он свои впечатления.

– Могу вас успокоить! – пообещал Павел Степанович. – На оккупированных территориях советское население в концлагерях не содержалось! Оно было свободно и работало! Напряженно работало на победу Германии! У нас об этом не принято говорить, но так и было… Под страхом смерти! Но отдельные типы служили немцам не за страх, а за совесть! Немцы им поручали самую грязную и мерзкую работу… Эти типы своих же и расстреливали. Конечно, ведь немцы свои нервы берегли! Не все и у них, между прочим, извергами были.

– Да-да, странно очень! – удивились пришедшие. – Может, фашисты ещё и зарплату платили?

«Странно лишь то, – подумал Павел Степанович, – Что вы, взрослые люди пенсионного возраста до сих пор в этом не разобрались. Почему? Не интересно? Некогда было? Пожалуй, и то, и другое. Ладно, придётся слегка просветить…

– Платили, конечно! Первым приказом немцев на оккупированных территориях всегда становилось требование с завтрашнего дня возобновить работу всех предприятий, учреждений, совхозов и колхозов! За невыход предполагалось очень строгое наказание. Зарплату действительно платили! А как, а людям иначе жить? Платили сначала рублями, но постепенно переходили на оккупационные марки. Кое-где даже нормальная жизнь налаживалась. Что было, то было! Я не пропагандист, чтобы правду искажать! Было всякое! Вы же знаете, наверное, якобы обиженного советскими властями артиста Вертинского? Так он даже собственный ресторан в Одессе открыл, и с удовольствием выступал с концертами для оккупантов в знаменитом Одесском оперном театре, всюду ездил с гастролями. Именно за усердную службу нашим лютым врагам он и был после освобождения Украины отдан под суд! Это теперь лапшу нам вешают, будто он был идейным борцом с советской властью… И таких ушлых предателей-приспособленцев нашлось немало! Кстати, обе дочери Вертинского потом, уже после войны, известными киноактрисами стали… Понимаете? Никто им предательство отца в вину не ставил! Оно и понятно –они-то в оккупацию детьми были несмышлёными!

– Выходит, даже рестораны работали? Это для кого же? – удивился один из приятелей.

– Для кого угодно! Были бы деньги! Кстати, если не говорить о расстрелах коммунистов, евреев и партизан, то оккупанты местных жителей почти не трогали. Как ни странно теперь это кому-то узнавать, но немцы гарантировали местному населению полную свободу действий и передвижений. Гитлер вообще широко пропагандировал свою программу существования туземцев, «освобожденных от коммунизма». От той программы, конечно, мёдом не пахло! Работа, работа и работа! Только работа! Никакой медицины, никакого образования, никакой гигиены! Положение животных. Но один раз в жизни, как планировалось, каждый раб мог съездить в Берлин, чтобы поглядеть на плоды прогресса высшей немецкой расы! Так Гитлер установил! А наши россиянцы теперь именно так и поступают. Они ездят, смотрят, восхищаются! Вот только на своей родине палец о палец не ударяют. Свобода! Причем, сами немцы, «осваивающие новые земли Третьего рейха», должны были жить, как предполагалось, в отдельных поселениях и никак не пересекаться с местными рабами. Рабам за равный труд платили бы в двадцать раз меньше, чем немцам… Так Гитлер якобы велел.

– Ничего себе! – мгновенно подсчитал Тимофей. – Наша средняя теперь меньше раз в восемьдесят! Докатились, ребята! Вкусили мы демократию и свободу по полной! Заодно и выкусили!

Вновь пришедшие друзья, по видимости, не поняли ничего, поскольку их коллективный мозг был озабочен дефицитом дурманящий жидкости. И только! Однако у них всё-таки родился вполне приличный замысел для того, чтобы раскачать Павла Степановича на следующую коробку.

– Сейчас бы нам, да перед салютом, помянуть нашего прославленного Маршала Победы… – неуверенно промямлил Василий Иванович, явно полагавший, что перед столь святой необходимостью фронтовик не устоит. Но ошиблись! Павел Степанович после этих слов долго молчал.

Молчали и остальные, не зная, как быть?

Но с того момента Павел Степанович глядел на них уже с искренним участием, поскольку перестал считать главным содержанием их личностей трепетное желание выпить. Они же, если не накручивать лишнего, самые обыкновенные мужики. Причем, наверняка, не так уж часто пьющие! Поскольку часто им и не предлагают! А на кровные, на пенсионные, не очень-то разгонишься. Всякий свой рублик, пожалуй, внукам на подарки приберегают, балуют их по своим мизерным возможностям. Вот и разыграли праздничную комбинацию. Безобидную, в общем-то, комбинацию по раскачиванию первого встречного. Двое из них обосновались где-то там, на главной аллее, и промышляли в толпе «счастливых» и уже поддатых, а его новый приятель выдвинулся сюда, где люди редко встречаются. И не промахнулся. В смекалке ему не откажешь!

«А я до сих пор не знаю, – огорчился Павел Степанович, – кто они по профессии, о чем думают, как и чем живут?»

После столь запоздалых выводов отношение Павла Степановича к собеседникам смягчилось. Ведь не алкаши, какие! Тех, давно бы развезло! Он с усмешкой и удивлением констатировал, что они просчитали его, разведчика, куда раньше и точнее, нежели он их. В знак поощрения хорошо развитых аналитических способностей своих новых знакомых Павел Степанович решил отдать им и вторую коробку.

«Уж мне-то она ни к чему! Я лет двадцать, как перестал употреблять, уяснив, что любой алкоголь притягателен лишь тем, что одуряет! Ведь наркотик. А дури у меня и своей достаточно, как говорят в Одессе!»

Павел Степанович молча протянул Тимофею вторую коробку. Тот принял её уже без колебаний; его компаньоны застыли в почтительном ожидании дележа; когда разлили, они, сдерживая нетерпение, не забыли повторно пригласить и своего благодетеля.

– Так что? За Маршала? – решил уточнить Тимофей, адресуя свой вопрос Павлу Степановичу.

– Ваше дело, но я бы за Жукова не стал… – ответил Павел Степанович без нажима, давая понять, что это их личное дело, а его мнение можно и не учитывать.

– Вот как! – с удивлением приостановил тост Тимофей. Его дружки также зависли со стаканами в поднятых руках. – А какие, простите, к нему претензии?

– Вопрос сформулирован точно, и смысл в нём есть. Потому не стану увиливать. Как говорится, извольте! Но перечислю не по степени важности, а как придётся. И это лишь моё мнение. Коротко сказать не смогу… Время нужно, чтобы всё упорядочить. Договорились?

Собеседники согласились. Тогда ветеран задумался и выдал первый аргумент:

– Во-первых, полководец он весьма скверный. Исходя из этого нашу кровь особо не жалел – «бабы ещё нарожают!», зато врага часто просто-таки щадил!

– Это вам немцы рассказали? – съехидничал Иван Петрович.

– Сам Жуков и рассказал! В своих мемуарах! Он неоднократно хвастался, как вытеснял противника то тут, то там! Так и написал: вы-тес-нял! А противника следует не вытеснять, а уничтожать, разделив его группировку на части! Это – основа военного искусства! Немцы с нашими войсками так и поступали, а он, видите ли, вытеснял! Потом вытесненные немцы возвращались, и нам их возвращение стоило новых и новых жертв! Бесталанность Жукова дорого обошлась нашим солдатам, их матерям, женам и сиротам!

Павлу Степановичу не решились возражать, или, вполне возможно, не читав мемуаров Маршала, поверили на слово.

– Во-вторых, человек этот никого и никогда не слушал! Считал себя пупом земли! Потому даже то, в чём помогли бы толковые подчиненные, им никогда не применялось. Он всегда был непомерно груб со всеми, несправедлив, нетерпим к тем, кто имел своё мнение, мстителен и обычно вёл себя крайне подло, сваливая свои просчёты на других людей. У меня есть выписки с мнениями о Жукове многих генералов, служивших с ним. Почти все пишут в резко негативном ключе, хотя о Рокоссовском, например, никто плохого слова не сказал! То есть, нельзя тех генералов заподозрить в зависти к маршальской должности или ещё в какой-либо неискренности.

– Да! Рокоссовского все любили! – подтвердил Иван Петрович. – То Конев прославился своим хамством, хотя полководцем считался очень талантливым!

Павел Степанович продолжил импровизированную лекцию:

– В-третьих, Жуков уже после войны свою некомпетентность, а, главное, преступное довоенное бездействие и даже вредительство, уж не знаю, умышленное или случайное, свалил на Сталина. Эти действия как нам назвать?

– И в чём вредительство заключалось? – прервал ветерана Тимофей.

– Эх! Жаль, с мысли сбили! Теперь трудно будет вернуться к ответу на первый вопрос. Да, уж ладно! О Сталине! Жуков, как начальник Генерального штаба, допустил до войны роковую ошибку, или умысел, в разгадывании направления главного удара вермахта. Ведь до прихода Жукова в Генштаб Красная Армия готовилась к тому, что немцы основными силами ударят по Белоруссии, как и случилось позже! А Жуков всё переиначил. Он ослабил нашу оборону на главном направлении удара немцем и усилил её на Украине, где не следовало. Хотя и младенцу было ясно, что это нелепо! Просчёт Жукова обошелся стране настолько дорого, что в первые месяцы мы едва удержались. Ну, ладно, переиграли немцы Жукова, как начальника Генштаба, оказались на голову выше его, так ведь он всё, что сам наворочал, свалил на мертвого Сталина! Между прочим, Жуков сам и запустил байку о том, будто Сталин никому не верил о готовящемся нападении Германии! Будто он не разрешал войскам давать немцам отпор! Но и это чушь невероятная! Даже я, мальчишка, помню, что никто не сомневался в близости войны. Об этом все открыто говорили, но Сталин к тому же готовил страну к войне. Он сумел мобилизовать не только все наши ресурсы, но и, перехитрить Гитлера, заставить Германию заниматься подготовкой к войне нашей Красной Армии, а не своего вермахта! Вот это и есть высший полет сталинской дипломатии! А Жуков уже после смерти Сталина запустил ещё одну чудовищную ложь, будто Сталин умышленно запрещал приводить войска в полную готовность, боялся якобы спровоцировать немцев. Но ведь сам Жуков как начальник Генштаба и рассылал по округам директивы Генштаба о необходимости приведения в полную готовность к 15-18 июня! То есть, не отсиживаться, дабы не спровоцировать, а готовиться к отпору! Представляете, насколько подлый человек? Зато промолчал, почему он сам не проверил, выполнена ли та важнейшая директива в округах и на флотах? А ведь это было его важной должностной обязанностью! Мало отдать приказ, надо добиться его выполнения! Иначе такому приказу – грош цена! И надо же! В важнейшем Особом Западном военном округе генерал Павлов директиву действительно не выполнил! А Жуков «не заметил»! Потом Павлов сознался, что умышленно её проигнорировал. И я полагаю, что сделал он так только с ведома Жукова. Думаю, они были заодно! Потому наши войска, заблаговременно не выведенные в запасные районы, были уничтожены спящими! Путь немцам открыт! Уже за это Жукова следовало расстрелять ещё в начале войны! Вместе с Павловым! Но Павлова расстреляли, а Жуков остался, чтобы ещё много смертоносных «сюрпризов» преподнести нашей стране!

– Так почему же не расстреляли? – поинтересовались все разом.

– А где потом других взять? Ведь таких троцкистов-генералов у нас очень много оказалось! Но Сталин постепенно, уже по ходу войны, в них разобрался и избавился. Но не до всех сумел добраться! Однако сам взялся изучать оперативное искусство, не доверяя больше страну гнилым генералам. Потому через полгода войны немцы с удивлением обнаружили коренное изменение в действиях наших войск. Но ведь для этого понадобилось вмешательство Сталина и целых полгода! А за это время генералы почти всю Красную Армию с помощью немцев перемололи! Пришлось нашу молодёжь на фронт призывать! И чуть ли не главным среди «выдающихся военных специалистов» был необоснованно возвеличенный Жуков!

– Ну, зараза! – не выдержал Тимофей.

До Павла Степановича уже стал доходить запах коньяка, подогретого в давно удерживаемых стаканах, и он посоветовал:

– Да вы, пейте-то! Держать устали…

– Теперь понятно! За Жукова мы пить не станем! Это уж точно! – подвел итоги Василий Иванович. – Может, за Рокоссовского! – он опять вопросительно поглядел на Павла Степановича, и тот одобрительно кивнул, слегка его поправив:

– Уж лучше, за погибших! За погибших героев!

– Верно! Давайте, ребятки, за них! – согласились друзья.

Они выпили, но произошло это уже не так поспешно, как в предыдущем случае – более спокойно, вдумчиво, с достоинством. Потом долго молчали, что-то переваривая в головах, и осторожно шуршали оберткой шоколада, лежавшего на скамейке.

Наконец Василий Иванович разрядил обстановку:

– Говорят, будто Сталин боялся высокого авторитета Жукова в армии и народе и потому отправил его подальше от Москвы, в Одесский военный округ. А вы как думаете?

Павел Степанович удивился точной формулировке вопроса. «Стало быть, и этого человека мне сразу понять не удалось! Я его за полного алкаша поначалу принял. Думал, полностью разложившаяся личность, ан, нет! На счастье, совсем не так!»

– А что касается вашего вопроса, то не знаю, как короче сформулировать – многое ведь не очевидно, долгих объяснений потребует. А кое-что, к тому же, весьма болезненно воспринимается. Если у людей уже сложилось некое мнение, даже самое неверное, то изменить его бывает почти невозможно даже самыми правильными доводами! Такова уж психология людей! Им больнее узнать, что раньше они в чём-то ошибались, нежели в том, что чего-то не знали.

– Да вы не тревожьтесь: мы народ битый! Всякое научились переносить! – заверил Тимофей.

– Всё тогда сложнее оказалось. Сначала Рокоссовский и Конев поставили перед Сталиным вопрос о том, что Жуков часто позорит их, приплетая себе все чужие заслуги. Потом до Сталина дошла информация, как Жуков со своими подручными генералами, Крюковым и Телегиным, в огромных масштабах присваивает особо важные ценности поверженной Германии, которые обязаны были отобрать из всякого хлама и доставить в Советский Союз в качестве компенсации ущерба от немецкой агрессии. Но наш главный мародер с маршальскими погонами развернулся так, что Сталин позволил следственным органам проверить эти сведения на неподконтрольного им ранее маршала.

– Ну? И что выяснилось?

– А всё подтвердилось! Точь-в-точь! Ведь даже на даче Жукова все полы были устланы старинными коврами ручной работы из великолепных немецких дворцов! В несколько слоев! Их просто некуда было девать! Не на улице же оставлять! А в доме всюду штабелями стояли добротные немецкие ящики с удивительной красоты фарфором. Картины величайших мастеров мира не умещались на стенах и подпирали стены на полу, царапая рамы великолепной работы. В книжных шкафах плотными рядами громоздились огромные старинные фолианты в кожаных переплетах, отделанных серебром. Все, конечно, – на немецком языке! Зачем они Жукову? Он же не знал ни одного иностранного языка, а книги вообще не читал? Никакие! Этот факт удивил следователей особенно, поскольку они не обнаружили ни в доме, ни на даче Жукова ни одной книги на родном языке! Стало быть, и немецкие фолианты он запасал лишь в качестве дорогого товара! Представьте, золота, бриллиантов, серебра в изделиях и посуде набралось на десятки килограммов. Тяжелыми рулонами пылились, один на другом, многие километры дорогих тканей. И это в то время, когда после войны чуть не каждая женщина была счастлива, если удавалось пошить юбку из мешковины!

– Надо же! А мы молились на него, дурни! Интересно, с чьей подачи его в национальные герои зачислили? – не сдержался Тимофей, а его товарищи в сердцах отпустили несколько более крепких словечек. – Как же так? Почему народ и сегодня правду не знает? Почему Жукова как своего избавителя до сих пор все чтят? Кто истину от нас на самом верху прячет?

Павел Степанович решил помолчать, дабы перевести дух. Уставать в последнее время стал он не в меру от трудов своих праведных. Чтобы оправдать молчание, он принялся протирать очки, делая это тщательно и долго. Приятели терпеливо ждали, наблюдая за нехитрыми манипуляциями.

«Неужели я их так заинтересовал своими ответами? Или они опять меня переиграли, рассчитывая поскорее получить очередную коробку? Кажется, и то верно, и другое!» – подумал Павел Степанович и добавил:

– Вы ещё не всё знаете. За Жуковым числятся и более отвратительные дела! Например, ему принадлежит непосредственная поддержка государственного переворота! Его совершила 24 июня 1953 года хрущёвская банда. Если бы не Жуков со своей личной якобы армией, которую он уже готов был ввергнуть в гражданскую войну, то Хрущёв не смог бы взобраться на самый верх и разрушить наш социализм. Поэтому оба они, Хрущёв и Жуков, особо опасные государственные преступники! Во веки веков! По их команде убили Лаврентия Берию – второго по должности человека в стране. Но вторым после Маленкова он считался лишь формально, а в действительности являлся первым, поскольку именно ему Сталин завещал после своей смерти дело строительства подлинной народной демократии. Маленков был свадебным генералом, поскольку он русский и более всего подходил для первого поста! А чтобы в стране победила демократия, Сталин ещё до войны замыслил отстранить от руководства партию большевиков, которая давно стала тормозом любому праведному делу. Переродившейся партии нужны были привилегии, а не напряженная работа и ответственность за результаты ее деятельности! До войны у Сталина отстранение партии не вышло. Помешали те самые большевики, объединившись все, как один против Сталина. Во время войны, разумеется, стало не до реформ. Зато после войны Сталин вновь нацелился на претворение своей идеи в жизнь.

– Ну и ну! – вырвалось у Тимофея.

– Можете сколь угодно удивляться, – продолжил ветеран, – но на следующий день после того, как только Сталин в узком кругу огласил своё намерение не откладывать этот вопрос, вождь был отравлен. Отравление спровоцировало тяжелый инсульт. Одновременно Хрущёв и Игнатьев, которые эту смерть и организовали, приняли все меры, чтобы не оказывать Сталину медицинскую помощь и скрывать как можно дольше его тяжелое состояние от Берии. Потом все свои козни они на Берию и свалили. Всё, что с тех пор нам рассказывают о смерти Сталина, Берии и его роли в смерти Сталина, абсолютная дезинформация или чудовищная ложь! Она была нужна врагам, устроившимся во власти, чтобы исказить наше представление о происходящем в стране. На эту ложь работали тогда, и работают сегодня, многие тысячи людей, которых мы считаем своими соотечественниками. А они ведь были скрытыми врагами тогда, сегодня и навсегда ими останутся! Хотя живут, как и положено паразитам, за наш счёт! Лучше нас, надо сказать, живут! Если говорить о материальном… А если о их совести, то уж не знаю, как они чувствуют себя, каждым действием своим предавая тот народ, за счёт которого и живут?

Павел Степанович замолчал, чтобы собраться с мыслями и перевести дыхание. Никто из новых знакомых не только не проронил ни слова, но даже не пошевелился в ожидании продолжения воспоминаний фронтовика. А он в который раз задал себе вопрос: «Зачем им это надо? Ведь они уже прожили свою жизнь, какой бы она ни была, не будоража сознание крохами столь неприятной истины. Зачем она им теперь? Что они станут с ней делать? И что смогут сделать, независимо от намерений? А главное, что им теперь позволят сделать? Ну, хорошо, после и погляжу!»

Павел Степанович ещё минуту помолчал и продолжил, негромко, но четко выговаривая слова:

– За сто тринадцать дней, вплоть до его убийства, Берия сделал неправдоподобно много. Собственно, он всегда работал именно так! Он успел прекратить множество надуманных репрессий, с вредительскими целями затеянных бывшим министром госбезопасности Игнатьевым; стал пересматривать дела лиц, уже находящихся в местах лишения свободы и выпускать их, причем, не только невиновных, но и всех женщин, и лиц, сроки которых подходили к концу, то есть, досрочно. Но ещё важнее – верные ему следователи НКВД за эти дни собрали сведения, изобличающие преступления многих заговорщиков и организаторов убийства Сталина, прежде всего, Игнатьева и Хрущёва. Берия, безусловно, скоро отдал бы их под суд. Он так и собирался сделать! Уже согласовал с бесхребетным Маленковым день обсуждения этого вопроса в Совете Министров. Потому-то изменники, смертельно напуганные приближением своего конца, его и убили, а Маленкова и прочих членов Политбюро поставили перед фактом – или вы с нами или последуете за Берией, как подлые враги народа! Не приходится сомневаться, что НКВД в полном составе встал бы горой за уважаемого и даже любимого шефа, будь он ещё жив, но Берию-то уже убили. Вставать оказалось поздно – это привело бы лишь к братоубийственной войне МВД с армией, которой формально командовал министр обороны Булганин, а в действительности – преступный заговорщик Жуков. А чтобы НКВД даже потом, даже через годы, не поднимало головы, не раскрывало тайну убийства Сталина и Берии, и государственного переворота, чтобы людям из НКВД никто не верил, Хрущёв собственные репрессии сотен тысяч невинных граждан, все свои расстрелы, свалил на честных работников этих органов. И они до сих пор не могут отмыться от хрущёвской клеветы! До сих пор злобная клевета не смыта и с имени Сталина, и с имени Берии, и многих других честнейших работников органов, которые не согласились признать результаты политического переворота в СССР. Они были расстреляны Хрущёвым с формулировкой «враги народа». Собственно, только после этого социализм в нашей стране стал выхолащиваться, нагло подменяемый повсеместно властью преступной, всё знавшей, но молчавшей себе во спасение! Сначала её возглавлял Хрущёв, умный от природы, но малообразованный, очень хитрый, очень жестокий, очень мстительный, очень подлый человек. К тому же – весь в крови!

– А нам-то про Берию наплели… – протянул Тимофей. – А как всё потом было?

Павел Степанович продолжил:

– В 1964 году в результате, как его называют, мягкого дворцового переворота вместо Хрущёва наверх подтолкнули Брежнева. Личностью его назвать трудно – для этого он сероват! Даже Хрущёв в этом плане казался на три головы выше Брежнева. Но он общительный, веселый, умеющий ладить с простыми людьми, на фронте пулям не кланялся, хотя и боевым командиром не был – так, политработник. В декабре 44-го, в конце войны, стал генералом. Но, самое важное, – не руководитель он! Ни по интеллекту, ни по жизненным целям, ни по призванию. Не лидер! К тому же, патологический бездельник! А ещё – болезненно тщеславен.

– Уж о нём-то мы наслышаны и сами насмотрелись! – вставил Иван Петрович.

– Нам бы узнать ваше мнение об Андропове. Вроде, наш мужик! Или нет?

– С Андроповым определиться сложнее. Я тоже давно им интересуюсь, но все концы он сам опустил в воду! Остается лишь догадываться. Он, как многим казалось, во всех ситуациях являлся хозяином любого положения, но чего именно хотел и к чему стремился, по нему было не понять! Однако именно он ввёл Горбачёва в высшие круги всесоюзной власти, и это факт. Не мог же он, весьма проницательный человек, в самом деле, не понимать всю человеческую ничтожность и нечистоплотность Горбачёва! Конечно же, понимал! И всё-таки вытянул его наверх! Вот от этого и пляшите, составляя истинный портрет Андропова! Неспроста же он на самый верх негодяя тащил! Значит, что-то нехорошее замышлял!

– Неожиданно как-то выходит… Получается, что и он… – подытожил Тимофей.

– Кто его знает? – уклонился Павел Степанович, но добавил. – Правда, непосредственное назначение Горбачёва на высшую должность произошло с подачи политического аксакала того времени, совершенно неподкупного, как нам всегда внушали, Андрея Громыко! Для этого известный изменник Александр Яковлев воздействовал на Громыко через его сыночка. Кстати сыночек тот уже числился член-корреспондентом Академии наук! Выводы о таком папаше и о таком сыночке можете сделать сами! Кем бы по своей моральной сути они не являлись, но не могли же, в самом деле, не понимать, на кого в той ситуации работали! И всё-таки, очень интересно понять! Как принципиальный патриот к старости, когда уже о душе пора подумать, настолько очевидно сыграл на руку нашим врагам? Ведь служил же нашей стране раньше верно и эффективно! Лично я не могу себе представить, как может честный человек, служивший в верхах при Сталине, потом служить при Гитлере, Хрущёве или Ельцине?

Павел Степанович помолчал, оценивая реакцию слушателей, интересно ли им, и сменил тему:

– Кстати, Горбачёв после освобождения родного Ставрополья работал комбайнером. Ему всего-то лет 14-15 было! Оно и понятно! Все мужики на фронте, а работать-то надо, вот он и научился! И молодец! За это он даже высшую награду Родины получил, орден Ленина! Но странности в его биографии уже тогда начались – работали-то на комбайнах многие мальчишки, однако награду получил он один. Неужели кто-то уже тогда тащил его с дальним умыслом наверх? Приходилось слышать, будто немцы с подростками на Ставрополье большую работу по вербовке вели. Видимо, и мимо Горбачёва они, аккуратные, не обошли стороной! Так или иначе, но с высшим орденом да в юношеском возрасте поступить на юридический факультет МГУ труда не составило. По той же причине говорливый Миша стал комсомольским секретарем факультета. И, есть сведения, что многие его товарищи были отчислены ввиду выдающейся «проницательности» комсомольского секретаря Горбачёва – он везде находил «врагов народа»! А ещё, он уже тогда разобрался в возможностях сладкой жизни и легко сообразил, где следует пристроиться, чтобы иметь большую власть и ни за что не отвечать! Потому его женитьба, даже если она и произошла по любви, весьма похожа на целенаправленное упрочнение карьерной перспективы. Известная вам его супруга Раиса, словно случайно, оказалась дочерью первого секретаря Башкирского обкома КПСС, который, надо думать, сделался для Горбачёва неплохим буксиром. Правда, сегодня этот факт засекречен, и отцу Раисы официально подставлена более пролетарская биография. Не забыли в неё включить и непомерные страдания по случаю необоснованных сталинских репрессий. Вот так-то! Но, похоже, я вас крепко утомил! Да и переваривать это долго ещё придется! Потому прошу наш разговор запить коньяком и разойтись! – Павел Степанович извлек из пакета очередную коробку. – Думаю, мне и оставшейся вполне достаточно!

Надо сказать, знакомые оживились значительно меньше прежнего, но пить не отказались. Когда степенно разлили содержимое по стаканам, опять возникла проблема тоста.

– Так за что или за кого? – неуверенно оглядел общество Тимофей, держа стакан наизготовку.

– Давай молча и не чокаясь, – предложил Василий Иванович. – За тех, кто нас не предавал!

Все согласились. Выпили.

Павел Степанович понял, что продолжать разговор никому не хочется, перегрузились безрадостной информацией, и надумал прощаться, но Василия Ивановича ещё что-то волновало:

– Вот, профессор, мы с вами всё в прошлом копаемся, да нынешнюю жизнь ругаем, будто слов хороших для неё не осталось, но хотелось бы знать, что из наших мучений в перспективе-то получится? К чему готовиться? Либо перетрется всё по-тихому, да улучшаться начнет мало-помалу, либо наоборот? Кто нам скажет? Вы-то как думаете?

– Эх, Василий Иванович! Мне бы кто на такие вопросы ответил! Как я понимаю, после предательской деятельности всей когорты, так называемых реформаторов, наше будущее столь незавидно, что никто из тех «реформаторов» нам об этом заранее не расскажет! Зачем? Ведь тогда можем и взбунтоваться! Терять-то станет нечего! А так, надежда остаётся. Население мало-помалу всё вымрет. Жутко это сознавать, но так и будет, поскольку народ до сих пор только стонет, оттого что ему плохо, а почему плохо, не понимает, да и понять не особенно-то жаждет. Стало быть, не знает, что делать! Одна мечта ему душу греет – из собственной нищеты хоть как-то вырваться, иномарку купить, квартирку отремонтировать, с долгами рассчитаться да в Турцию или в Израиль свозить свою задницу, чтобы перед знакомыми фотографиями хвастаться! Вот в этом-то самоуничтожение нашего народа и заключено! А он себя ещё и великим зовёт! Беда его даже не в трусости и широко распространившемся мещанстве! Мещанин, он, понятно, паразит; он на шее нормальных людей сидит. От него никому и ничего, зато он-то, всё под себя! Но если какие-то люди за этого паразита всё же работают, то все они, худо-бедно, но как-то живут! А у нас ведь всё иначе – страна ничего не производит, зато охотно паразитирует. На чём? Это все знают: на тающих запасах нефти, газа, леса, пресной воды… Уже территориями стали торговать… Байкал, Дальний Восток, на очереди Калининградская область или Московская… Ну, а всё нужное нам для существования спекулянты привозят из Китая, из Турции, Европы, Израиля… Вроде бы, хорошо, – никто не работает, а всё есть! Но ведь недолго так будет! Шабаш это настоящий! Что вам завтра спекулянты привезут, если денег не останется? А их ведь не только абрамовичи мешками из страны вывозят!

Приятели почесали затылки, а Иван Петрович подвел итог:

– Нет уж! Лучше мы будем в прошлом копаться, нежели в таком будущем!

Но у Василия Ивановича непроизвольно вырвалось, будто и не слышал последней фразы:

– Нет! Мы ещё сильны… Мы всегда выстаивали… Русский народ непобедим, вся история говорит…

– Ну да! – ввязался со своей иронией Тимофей. – Дальше некуда! Профессор прав, мы свою страну никому погубить не позволим! Потому что мы её сами хотим погубить! Уже тем, что ничего не производим, а тянем и тянем под себя… Миллионы чем-то заняты, а на самом-то деле лишь штаны свои протирают. Айти технологии… – он сплюнул и выругался.

– Что они нам, стол накроют? Или те штаны сошьют? Это не труд, это имитация! Занятость есть, зарплата какая-то есть, а для страны – одно словоблудие! Зато мы эти штаны у врагов наших закупаем, а они в виде прибыли с нас их и снимают. Вон, зачуханную Турцию мы за двадцать лет превратили в развитую страну, зато сами загнулись. Мы все деньги свои сдуру в Турцию перекачали. Теперь всё в Китай пошло! Эти иномарки, боинги, я уж молчу о телевизорах, телефонах и шмотках… Мы что же, сами не можем это фуфло производить? Оказалось, руками и даже головой ещё можем, но банки денег предприятиям не дают. Они на наших врагов да на воров работают! Значит, если так и дальше будет, непременно сдохнем. И вся промышленность, и вся страна наша! – с силой выдохнул Тимофей.

– Договорился! – ехидно поддакнул Иван Петрович. – Как же мы сдохнем? Нас вон сколько! Дети… Внуки только пошли…

– Понятное дело! Будет и на нашей улице праздник! – заверил Василий Иванович. – И наше время придет!

– Ну да! – подтвердил Тимофей. – Конечно, придет! Только нас оно уже не застанет!

А вдалеке, там, откуда змейкой струилась длинная аллея, в этот миг вспыхнули два пучка автомобильного света. Фары прорезали сумерки, рано загустевшие под плотными кронами деревьев, развернулись и стали быстро приближаться к компании.

– Менты! – сообразил Тимофей.

– Пора сматываться… сейчас цепляться начнут! – предположил Василий Иванович.

– Вроде, не должны! – неуверенно успокоил Тимофей. – Всё-таки праздник, всенародное гуляние…

– Да им-то по фигу! – не сдавался Василий Иванович. – Чует моё сердце, цепляться будут! Свидетелей нет! Могут, что угодно навешать!

– Поздно! Теперь далеко не убежим, даже если в разные стороны! И не бросать же профессора в одиночестве – он-то своё отбегал!

Зарешеченный полицейский «Уазик», не выключая мотора и фар, тормознул напротив компании.

– Пьёте в общественных местах! – утвердительно рявкнул здоровенный сержант, вывалившись из машины с коротким автоматом наперевес.

За ним показался, обогнув машину, более вежливый лейтенант:

– Не положено, господа, в парковой зоне употреблять! Собирайте своё богатство и расходитесь по домам!

– Да мы же за Победу! Всего бутылочку коньяка на всех… – принялся уговаривать Иван Петрович, порадовавшись, что две опустошенные бутылки по старой привычке давно отнес в урну к другой скамейке.

– Русскую водку за победу надо пить, а не буржуазную дрянь хлебать! Или вы не патриоты? – стал неожиданно заводиться сержант. – А ну-ка, по очереди, все в машину!

Было заметно, как новые знакомые напряглись и стали бочком пятиться от скамейки, на которой продолжал сидеть лишь Павел Степанович. Но Тимофей не захотел безропотно принимать это беззаконие и возмутился:

– В чём дело, товарищ лейтенант? Мы ничего не нарушали, никого не задевали? Всенародно празднуем! В чём дело?

Лейтенант отмахнулся от Тимофея, мол, помолчи пока, и попытался мягко охладить своего подчиненного:

– Николай! Ты опять за своё! Пусть сами себе сворачиваются – и по домам! Садись в машину!

– Товарищ лейтенант, да вы разве не видите? Они же пьяные в доску! И полицию грязно оскорбляют! И это в такой-то день! Не потерплю глумления над законом! – почти взревел сержант Николай, накручивая в себе звериную злость к соотечественникам.

Присутствующие быстро разобрались, что первую скрипку здесь играл не старший наряда, совсем не лейтенант. Понимая нутром, что ничего хорошего теперь не выйдет, трое знакомых мужиков стали, особо не демонстрируя своих намерений, всё дальше пятиться от скамейки.

Тогда сержант зычно рявкнул, призывая на помощь водителя.

От нечеловеческого рыка друзья мгновенно опомнились и ретировались. Лишь Павел Степанович остался в пределах досягаемости сержанта, да и то поднялся, чтобы захватить пиджак и уйти восвояси. Тогда сержант странно хрюкнул, возможно, это был условный сигнал водителю, после чего они оба метнулись к Павлу Степановичу с разных сторон и сильно ударили своими локтями под грудную клетку, как бы стремясь поднять атакованного человека повыше.

От удара Павел Степанович задохнулся. Сердце пару раз резануло острой болью и остановилось. Глаза перестали что-то различать. Раздышаться он уже не смог.

Ему вспомнилась мама – самая любимая, самая красивая. Она, совсем девчонка, вприпрыжку бежала навстречу, разведя руки в стороны, приглашая и сынишку бежать к ней, а в ладошках сжимала приготовленное для него лакомство – стручки гороха! Потом Павел Степанович вспомнил её уже смятой, заплаканной, отворачивающейся от него и прячущей под передник похоронку на отца.

Вспомнилось, как отец подбрасывал вверх, так что сердце уходило в пятки, и приговаривал: «Не бойся Пашка! Ничегошеньки в жизни не бойся! Все страхи люди сами себе придумывают, а ты их не придумывай!» И щекотал живот своими колючими щеками. Потом из черной тарелки репродуктора много раз слышалось слово война, от которого взрослые цепенели, и отец, весь в ремнях, с пистолетом и противогазом торопливо целовал сына, дочурок и очень долго нашу маму. Мама не плакала, пока отец не вышел из дома, а потом упала рядом с кроватью и тихо завыла на наших глазах. Такой мы её никогда не видели. А она, бедная, только и повторяла: «Вот и всё, вот и всё, вот и всё…»

Вспомнил, как впервые ночевал в лесу, сообразив, что возвращаться домой больше нельзя. Как мальчишку, замерзающего и голодного, в бреду, подобрали и отнесли к себе в землянку какие-то молчаливые и решительные люди, оказавшиеся партизанами и совсем скоро и надолго заменившие родную семью. Как боязливо ходил он в город с первым заданием, пробираясь по известным с измальства огородам, тропинкам и сараям, избегая выходить на улицы и встречать знакомых. Тогда всё обошлось, и он осмелел, твёрдо усвоив наставления командира, как вести себя при встрече с немцами, и как – при встрече с полицаями. Их он особенно ненавидел, зная, что это они расстреляли маму и сестер, и мечтал их самих при случае убить.

Перед глазами, будто прощаясь, прошла вся партизанская семья – многие и впрямь стали мальчишке родными, заботились, учили, даже игрушки всякие делали, словно маленькому… Он понимал, им на кого-то надо вылить свою тоску о собственных детях и женах…

После освобождения наших мест его, как ни сопротивлялся, как ни убегал, отправили в Москву. Там он стал суворовцем. И опять с друзьями и с воспитателями повезло! Кое с кем и сейчас в контакте. Какие люди в то время были! Целеустремленность, бескорыстие, уверенность в правильности нашей советской жизни, в могуществе нашего народа пока он находится под мудрым руководством Сталина!

Вспомнил, как оценил и полюбил «бога войны». Именно так называл артиллерию Петр Николаевич, преподаватель, который очень напоминал погибшего отца, приходившего с толковыми советами по ночам. Как отказался от московского училища и уехал в одесское артиллерийское. А там ещё и море узнал со всей его силой и красотой! Боже мой, какое сильное впечатление оно оказало на мальчишку. Он уже подумывал переводиться в моряки… Хорошо, научился к тому времени трезво рассуждать, задавил в себе детские порывы… А после училища закружила новая жизнь, да так, что и света белого не видел из-за занятости да хронической усталости, но почему-то был счастлив…

Потом в жизнь ворвалась она, Любаша. И ведь не ошибся, как случалось со многими друзьями… Сколько лет жили вместе… Скоро шестьдесят! Разве думали когда-то что будет именно так… Уже правнуки у нас… Всё было бы хорошо, да что враги со страной сделали… Не сберегли мы страну-то без Сталина, не разобрались в смертельных опасностях, не осилили врагов своих без него. Да ещё потом его, святого, и обгадили, повторяя выдумки, внедренные в головы простаков нашими же врагами. Уж как они Сталина до сих пор ненавидят! Боятся даже мертвого! И ведь есть за что – не однажды обводил могущественных врагов вокруг пальца, хотя раньше они в своем могуществе и не сомневались! Всем миром верховодили! А тут, на тебе! Какой-то сын спившегося грузинского сапожника! Но ни сам не поддался, ни страну свою на поругание не сдал!

Затратив напрасно многие века, чтобы нас подмять, не добившись этого войнами, сионисты поступили, наконец, весьма мудро – стали взращивать негодяев-предателей в нашей же среде. Поди, потом разберись в них! С виду – во всём наши, а на деле-то – враги затаившиеся, подлые, злейшие, алчные. Всех, если перечислять, уже и не счесть! Они же, с какой стороны не погляди, подлинные троцкисты, хотя, наверное, и смысла этого слова не знают. Тем не менее, дело Лейбы Давидовича исправно продвигают в жизнь! Он ведь, Троцкий, Советскую Россию рассматривал не иначе, как расходный материал для пожара мировой революции. Мол, бог с ней, с Советской Россией, с её народом. Впрочем, и мировая революция в его руках оказалась лишь ширмой, прикрывавшей главную цель мировой финансовой олигархии – полную глобализацию, – а себя на вершине подвластной им и легко управляемой голодом планеты! Сталин три раза разрушал их планы – сначала в тридцатые годы индустриализацией и коллективизацией, которые сделали нас независимыми, а потом незапланированной победой во второй мировой войне. Они-то рассчитывали, что Германия, Япония, Великобритания и СССР себя взаимно уничтожат, а оказалось, что Сталин вывел нашу страну из мировой войны неожиданно крепкой и сильной. В третий раз планы олигархов рухнули, когда наша страна создала собственное ядерное оружие! Стало быть, борьбу за глобализацию им предстояло продолжать… Вот и продолжили! И получилось у них, наконец, когда подкупили руководство СССР за тридцать сребреников! Вот они-то, наши «уважаемые» правители, сами страну и разрушили! Ровно так, как им из-за океана заказали!

– Ты что натворил? – услышал Павел Степанович испуганный голос лейтенанта, прервавший последние воспоминания старика. – Ты что опять творишь, вражья морда! – голос лейтенанта набирал силу и уверенность.

– Ну и что я творю, по-вашему? – нагло ухмыльнулся сержант, хорошо понимая, что неприятностей теперь, если сейчас же что-то не придумать, ему не избежать. – Ну и что? – заладил он. – Выкрутимся, как всегда выкручивались! Подумаешь, старика инфаркт догнал! Мы же не врачи, чтобы больных по всем дорогам лечить!

– Ты соображай хоть немножко! Трое смылись, теперь на нас заявят…

– Ну и что? Во-первых, не заявят! Кишка у них тонка! А во-вторых, если они идиоты, то сами виноватыми и окажутся. Я, например, скажу, что они на меня напали, за автомат хватались! Грозились разоружить и связать… И ещё что-нибудь наплету… А вы всё подтвердите, если не хотите вместе со мной отвечать! – он опять ухмыльнулся.

– Опять перегибаешь, будто бредишь постоянно… Старики хотели его разоружить… Спятил, что ли? Чушь какая-то!

– Как поглядеть! – засмеялся сержант.

Никто и глазом не повел, как он полоснул очередью из автомата куда-то меж веток и стволов. Череда грохочущих выстрелов подняла в воздух устроившихся на ночь ворон. Кружась, они устроили свою горластую чехарду, долго волнуясь и не смолкая.

Лейтенант оторопел. Такого разгула вседозволенности даже он не ожидал от этого прохвоста, навязанного в их отделение кем-то по влиятельному звонку. Вот теперь с ним и приходится маяться! Бандит! С каждым дежурством всё новые и новые закидоны. Не успеваем замазывать.

– Сержант Тусклов! Сдать оружие! – неожиданно для себя приказал лейтенант, однако всё более робея с каждым мгновением. Его неуверенность в вопросе, требующем смелости и решимости, была тут же замечена сержантом.

– Ты, лейтенант, знай-то меру! А то ведь докомандуешься на свою голову! Ишь, чего захотел! Я же первый тебя и заложу! Скажу, что это ты мне приказал по убегающим бандитам стрелять… Чтобы напугать их и поймать готовенькими. Я и не додумался бы до этого! А Петька-водитель, так он для меня свой в доску, он всегда подтвердит то, что именно мне и надо. Так что, не очень вы ерепеньтесь, товарищ лейтенант! Или вы, не дай-то бог, что-то против меня вынашиваете? Мол, отдежурим, а потом в рапорте всё изложите… Так? Тогда вы, сразу должен предупредить, себе очень жизнь осложните! Да и жена у вас молодая, красивая! А почему-то всюду без охраны ходит, я сам видал…

– Сдать оружие! – угрожающе спокойно прошипел лейтенант, держа в руке готовый к выстрелу пистолет.

– Всё-всё! Вот теперь вижу, вы, товарищ лейтенант, готовы на любую глупость! Это же надо! На своих товарищей заряженное оружие наводить! Ужас! Ты видел, Петро? Совсем у лейтенанта нашего с головой плохо! А уж с нервами, так вообще никуда не годится! – нагло измывался сержант. – Вы садитесь, товарищ лейтенант, мы вас живо до прокурора домчим… У него и покаетесь! А, может, вам прямо к Кащенко наведаться? Так у меня и там знакомые есть! Среди медперсонала, разумеется.

Лейтенант был близок к той черте, после которой даже робкие люди совершают решительные поступки, и сержант, казалось, тонко уловил его состояние, потому пошёл на попятную.

– Всё-всё! Накалились мы оба без всякой меры, но оба и успокоимся! Всё-всё! Не стрелять же мне в вас, товарищ лейтенант! В самом деле, не по-честному получится – у меня всё же автомат, а у вас – пшикалка! Давайте всё забудем, и впредь будем дружить! – более осторожно юродствовал сержант, но примиряющей интонацией сглаживал остроту ситуации.

Лейтенант некоторое время постоял с пистолетом в руке, затем вложил его в кобур и приказал стальным голосом, не допускающим возражений:

– В машину!

Сержант занял своё место и спросил с издевкой:

– А этого куда? Неужели без помощи оставим?

Лейтенант, не отвечая ему, взял в руки микрофон радиостанции.

– Докладывает ноль седьмой! У нас происшествие. По маршруту патрулирования номер двадцать восемь в парке на северной аллее номер четыре обнаружили пожилого мужчину без признаков жизни. На лавке. С наградами. В момент нашего к нему приближения с места происшествия скрылись трое незнакомых мужчин. Разглядеть их не удалось. Видимо, хотели старика ограбить. Для задержания убегавших произведена предупредительная очередь из автомата вверх, но задержать их не удалось. Прошу прислать «скорую» для перевозки тела и оперативную группу. До её приезда остаюсь на месте происшествия. Доклад окончил. Жду ваших распоряжений. Прием!

– Ну и что? – послушав, удовлетворенно хмыкнул сержант. – Зачем такие нервы, товарищ лейтенант? Давайте-ка этот вопрос перекурим!

Лейтенант ничего не ответил, резко захлопнул дверцу и отошёл к старику. Тот, бездыханный, сидел с повисшей головой, склонившись набок. Рядом лежал цветной пакет с пестро упакованной коробкой. Со спинки скамейки свисал пиджак с многочисленными орденами и медалями – свидетельствами его заслуг перед народом.

«Ну и что? – повторил лейтенант про себя прилипшую фразу сержанта и сам себе ответил. – Чего-чего! Старика жаль! Ему бы жить, да мы, на беду, подкатили! Не фашисты, так мы добили, вполне возможно, последнего человека, которого следовало уважать! Уважать за каждый прожитый им день, за дела, для которых он жил! А на смену явились мы – трусливые приспособленцы, не способные защититьуниженную Родину! Едва не пристрелил этого подонка… Конечно, хорошее бы дело сделал, но их теперь миллионы! Перевестись куда-нибудь, что ли? Может, на Луну?»

2017, июнь.

Мишка

Мы с ним учились в одной группе политехнического и третий год перебивались в одной комнате институтского общежития, потому редко расставались. Но я всегда его недолюбливал.

Мишка во всем был лучше меня, и я это понимал своим нутром, видел и чувствовал, а потому вечно переживал и завидовал, даже скрытно ненавидел его.

Ко всему прочему Мишка обладал настоящей мужской красотой. Мне казалось, даже излишней, но со мной не соглашались. Он был удивительно обаятельным. Мне казалось, даже масляным. Но никто, кроме меня, этого будто и не замечал.

Мне в жизни ничего не давалось без того самого упорнейшего труда, который давно сделал из меня полноценную рабочую лошадку. Мне всё и всегда приходилось долго и мучительно осваивать, вырабатывать и тренировать. На это я расходовал почти всю свою сознательную жизнь и массу сил, которые едва ли восполнял скудной студенческой пищей.

У Мишки же всё получалось легко и просто. Даже когда задавали самые трудные курсовые проекты по теоретической механике или сопромату, то Мишка и ими не очень утруждался. Он не только успевал всё сделать, буквально, в один присест, но ещё кому-то непременно помогал. Просто так, по-дружески. Ведь в друзьях у него ходил весь наш политех. И обращаться за помощью именно к нему все привыкли запросто. А он помогал, кому ни попадя, и лишь дружески смеялся в ответ на вполне заслуженную благодарность, не принимая ее ни в каком виде. Да-да! Он почти всегда смеялся. Не над кем-то, не над чем-то, а просто так! Оттого, что ему нравилось жить среди друзей, искренне к нему расположенных. И оттого, что он не ведал плохого настроения.

Я же всегда представлял собой вещь в себе. Моими формальными товарищами считалась вся наша учебная группа, а вот настоящих друзей, таких чтобы ты им всё без остатка, но и они тебе также, у меня никогда не было. Я был одинок, всегда погружен в себя и в многочисленные собственные заботы. Я редко смеялся, редко чему-то радовался и постоянно опасался, будто даже невинная моя радость может сглазить любое дело или привести к другим осложнениям. Моя жизнь состояла из сплошных тревог, переживаний и забот.

А Мишке всякий раз не удавалось промчаться вдоль институтского коридора, чтобы кто-то его не тормознул, по-дружески не обнял, не посмеялся заодно над свежим анекдотом или выходкой иного студента, преподавателя или вообще… К нему все тянулись.

Если в спортзале многие из нас, озабоченные приближением нелёгкого зачета по физподготовке, усиленно накачивали силу мышц и тренировались в выполнении зачетных упражнений на перекладине и брусьях, то Мишка всё делал, походя, словно с детства занимался гимнастикой. И никто не мог понять, где в его длинном и худющем теле прячется самая настоящая мощь? Особенно странным это представлялось мне, поскольку я давно с завистью наблюдал за Мишкой, но никогда не видел его накачивающим силу каким-либо способом, знакомым всем нам. То есть, изматывающими тренировками. Сила у него водилась от природы! Говорят, такое, в общем-то, возможно! Такое бывает! Но почему опять всё хорошее досталось ему? Причем – без малейшего труда! А он над этим смеётся и совсем не ценит очевидного покровительства со стороны собственной судьбы!

В бассейн с пятиметровой вышки Мишка прыгал уверенно, успевая в полете провернуть замысловатые пируэты. А потом, активно обруганный преподавателем за нарушение дисциплины, виновато извинялся всего-то своей притягательной улыбкой, и инцидент удивительным образом исчерпывался.

Случись такое со мной, я непременно полез бы в бутылку и получил бы своё по полной программе. А Мишке всё сходило с рук. Уже через несколько минут, стартуя с нами на стометровке, он с улыбкой приплывал к финишу первым. И получал поощрение от того самого преподавателя, который недавно его ругал за недисциплинированность!

Мишка конечно же знал, что я изначально не питаю к нему приятельских чувств, но со своей стороны никак на это не реагировал. Со мной он был как со всеми – легко и красиво улыбался, запросто смеялся, готов был поделиться последним коржиком даже накануне стипендии, когда в кармане иногородних, к коим мы оба и относились, не звенело ни копейки. Но отношения между нами всегда были несколько натянутыми. Ведь мне не удавалась та легкость общения, которую демонстрировал Мишка. И я обращался к нему лишь в крайних случаях, и уж точно, не стал бы делиться чем-то сокровенным. Да и он, надо сказать, своими тайнами делился не со мной.

Перед Новым годом, который многим из нас пришлось встречать в общежитии, не имея возможности на пару дней сгонять самолетом домой, у нас затеяли грандиозные танцы. Организовали всё весело и забавно, но меня беспокоила единственная мысль: «Придет ли сюда Вера?»

Она была местной, училась курсом младше меня, жила дома с родителями. Разумеется, везде с самого детства имела массу друзей и, конечно же, вполне могла обойтись и без нас, и без нашей елки.

С Верой я познакомился недавно, осуществив это, надо признаться, настолько глупо и коряво, что не хочется даже вспоминать. Может, потому я не заметил особой радости на её лице ни в первую нашу встречу, ни два раза потом, когда мы вдвоём сходили в кино и затем едва ли не торопливо прогулялись по дороге к её дому.

Нынешнее появление Веры я заметил сразу. Едва она вошла в украшенный елкой спортзал, сердце моё застучало на весь зал. Еще краснолицая от мороза, Вера уже успела где-то переодеться и переобуться, и была немыслимо привлекательна.

Я метнулся к ней, не мешкая, и, поздравив с Наступающим годом, немедленно пригласил танцевать, надеясь не отпускать от себя весь вечер. Вера среагировала на это приветливо, но столь неопределенно, что мне пришлось себя осадить.

Именно тогда и подкатил Мишка, любимец, пожалуй, всех девчонок факультета. И не только нашего. Проигнорировав меня, он по-свойски обратился к Вере:

– Верунчик! Я тут получил тревожное предупреждение от Деда Мороза! – всё внимание Веры переключилось на Мишку. – Из него понятно, если ты сейчас же не пойдешь со мной танцевать, то один тип со своим красным носом съест весь мой праздничный подарок! – Вера засмеялась, а Мишка развил успешное наступление. – Пощади голодного студента! Без этих конфет и мандаринов я не дотяну до сессии! Пощади, ради живота моего! Не губи!

Мне бы тоже следовало засмеяться, ибо Мишка исполнил свою шутку в лучшем виде, но я смог лишь предупредить его:

– Опоздал ты, пока о конфетах думал! Веру я пригласил первым!

Опять моё косноязычие, усиленное понятным волнением, меня подвело. А Мишка сразу нашелся:

– Ну и что? В таком случае Вера будет танцевать со вторым! Пойдем, Верунчик!

И она пошла! Вот ведь! Счастливо засмеялась и удалилась от меня именно с Мишкой. А я остался вне себя, и оттого не знал, как быть дальше.

Впрочем, я знал! Потому ушел и с того праздника, и с дороги удачливого во всём Мишки, но потом, часто вспоминая свой позор, проклинал его за все мои неудачи, даже несвязанные с Мишкой.

Последующие полтора месяца, сначала из-за подготовки к зимней сессии и сдачи подряд девяти зачетов, а потом и пяти трудных экзаменов, для меня пронеслись как в тумане. Экзамены мне всегда давались тяжело и забирали много нервов и сил. С Верой я иногда случайно виделся, и при встрече со мной она первая здоровалась, но всякий раз наши курсы расходились, как в море корабли. А что у нее было с Мишкой, я не знаю. Не следить же мне за ними!

Мишка, как всегда, сдал сессию легко, досрочно и на все пятерки. Счастливый, он раньше всех рванул в аэропорт, так же легко добыл себе билет на самолет, что во время массовых студенческих каникул считалось безумным везением, и, как говорится, мы его только и видели!

Через несколько дней домой убыл и я, в спешке не купив подарка ни матери, ни сестре, но в глубине души знал, что моё долгожданное появление само по себе всё спишет. Да и денег даже на билет едва набрал. Какие уж тут подарки!

Каникулы оказались более чем насыщенными, хотя и пронеслись стремительно. В общем, это особый разговор!

Но всему когда-то приходит конец. И через неполных две недели мы опять собирались все вместе. Кто-то прилетел издалека, как и я. Кто-то жил поближе, прикатив поездом или междугородним автобусом. Были готовы приступить к занятиям и местные ребята-девчата.

И всех нас, ещё недавно рвавшихся домой телом и душой, теперь нестерпимо тянуло обратно, в наше общежитие, давно ставшее для многих студентов родным гнездом. Нас тянуло к товарищам, тянуло к друзьям, тянуло друг к другу.

Наши души, едва успокоившиеся от приятных эмоциональных перегрузок на милой родине, были снова готовы терпеть истязания науками до самого лета.

Я рассчитывал поскорее сбросить с себя дорожные вещички и тяжелые банки с вареньем, которыми заботливо снабдила меня мать, и рвануть куда-нибудь с друзьями.

Обычно мы так и поступали, догуливая с ощущением полной свободы последние беззаботные часочки, но у крыльца как-то странно сосредоточились мои однокурсники, то ли обсуждая что-то, то ли кого-то поджидая.

Я приостановился рядом с ними, чтобы поздороваться со всеми за руку, узнать, что к чему, и обменяться новостями, но кто-то мрачно меня предупредил:

– Ты не торопись к себе… Ты же из 306? Так? Потому с нами и постой, пообвыкни…

– Чего это вдруг? – с усмешкой удивился я, протягивая руку для приветствия.

– Мишка ваш погиб! – прогремело для меня дикое сообщение. – Не вернулся он с каникул… Уже дней десять телеграмма в деканате…

– Как же это? Может, не он? Может, ошибка?

– Его брат и сестра встречали… Одна машина всех и сбила… Пьяный, гад! Насмерть!

Я не осознал происшедшее. В мозги что-то больно врезалось, в глазах потемнело. Меня зашатало, но кто-то вовремя поддержал. Я с полчаса отсиделся на ступеньках, и всё прошло. Вот только Мишки больше никогда не будет! Что же за судьба такая? Она же к нему благоволила до расточительности, а потом так жестоко… Будто расправилась… Почему? Неужели моя дурацкая неприязнь обернулась проклятием? Я же не со зла, Мишка! Но разве сам себе я это когда-нибудь докажу?

2019, январь.

Эгоисточка

До чего же я люблю наш общественный транспорт! Особенно, зимой, когда одежды пассажиров заметно разбухают, и от невыносимой тесноты жизнь становится ещё насыщеннее, ещё сочнее.

Не то чтобы войти, даже покинуть автобус бывает сложно, поскольку попутчики, тесно набившиеся в проходе, и, по логике, вроде бы заинтересованные в том, чтобы хоть ты выдавился наружу как можно скорее, обычно активно этому препятствуют. Они ведут себя так, словно ты для них самое неприятное существо на свете: изо всех сил пытаешься продавиться к выходу, а они этому добросовестно препятствуют, будто хотят, чтобы ты хотя бы погодил, а ещё лучше, остался. И вслед почти наверняка услышишь нечто исконно русское, так греющее твою тонкую душу: «Ну, куда ты прё-ё-ёшься?»

– Простите! Разрешите! Как бы мне пройти! – тихонько и вежливо просишь ты, наугад выискивая местечко, куда можно поставить ногу, никого не испачкав, но от этого попутчики ещё с большим остервенением выпячивают свои бока и прочие части тела, совсем ненужные в стоячем положении. Все злятся и нервничают уже оттого, что ты решил их покинуть!

Правда, всегда находится некто-то, кто без церемоний продавливается сквозь монолитную человеческую массу прямо-таки с силой безразличного ко всему поршня. Таким молодцам вслед адресуют многие нелестные эпитеты и ругательства, нисколько их не задевающие, ведь в итоге они оказываются безусловными победителями, вырывая по пути чьи-то пуговицы и сумки.

У современных молодых людей, приученных нами же не думать о ком-то, кроме себя, на спине обычно болтается модный теперь мешок. Чаще всего он тощ, будто котомка нищего, тем не менее, людям-то он мешает.

«Пусть мешает! – думают потомки. – Это же не повод, чтобы снимать сей мешок на входе! Ведь нам так нравится!»

Особенно радует возможность заполучить в транспорте любую инфекцию. Не стану перечислять возможные варианты! Так или иначе, но для облегчения процесса передачи инфекции кто-нибудь всю дорогу непременно кашляет, чихает или, не сдержавшись, плюёт в лицо. Носовые платки – давно в большом дефиците. И вполне возможно, совсем не потому, что их нет в продаже, а лишь потому, что соотечественники обнаружили для себя их полную бесполезность. Да и извиняться в случае чего, в современном обществе не принято. Не знаю, давно ли, но стало не принято!

Но это – всё теории и лирика! Вернёмся к реальности!

Сегодня меня удачно вдавили в освободившееся сиденье. Совсем неплохо вышло! Рядом у окна размещалась миловидная девушка, ушедшая в удивительный мир своего телефона. Её шустрые пальчики с разукрашенными по-папуасски черно-зелёно-жёлтыми ноготками мастерски скакали по кнопочкам. Я ухмыльнулся про себя: «Наша смена подрастает! Кнопочники! А в остальном – папуасы!»

Вспомнилось, как вчера с перебором эмоций поспорил со старшим сыном, которого до прихода домой, видимо, где-то злая муха укусила. Вот он и упёрся, меня не слышит, своё долбит, своё поколение во всём выгораживает. Да ведь сам этот разговор и затеял. Я лишь возразил тактично. Куда там! Распалился! А следом и я не удержался! А зачем? Чему поможет? Кому легче станет?

– Пенсионеры совсем одолели! – брюзжал сын. – Ничему новому обучаться не способны! Только свой убогий социализм везде и вспоминают…

– Ну, да! Ты у нас теперь такой большой человек! Дире-е-ектор! Вот только, как я ни старался все эти годы тебя уму-разуму научить, ты так и не усвоил простую истину! Страна уже тридцать лет ничего путного не производит, а живем-то мы все, и вы, молодые, в том числе, лишь за счёт того, что те пенсионеры когда-то построили, произвели, запустили да вырастили! Вот и догадайся, если объективно, кто они, по большому счёту, а кто ты?

Ну и пошло, и поехало! Слово за слово, разругались и разошлись по разным комнатам. Сын и ужинать не стал, за что жена меня самого едва не съела: «Вечно ты нарываешься на ссоры! Сдержаться не можешь, что ли? Больно мудрым к старости становишься!» Может, она и права!

Такое вот единение поколений у нас получается! Даже в одной семье!

Между тем, девушка-соседка, с головой нырнувшая в телефонный океан, вдруг зашлась в неудержимом кашле, хотя никаких примет её нездоровья ранее я не замечал. «Что-то у неё в горле, видимо, запершило! Случается!» – без интереса догадался я.

Но бедняжка продолжала мучиться, затихая лишь на мгновения. Носового платка у неё, разумеется, не оказалось, потому кашляла она в свою варежку. А я, как и прочие свидетели её мучений, тактично притворялся, будто ничего не замечаю, будто ничего не происходит.

Девушка продолжала безуспешные попытки откашлять нечто инородное, но всё казалось напрасным. На её муки было больно смотреть, но как помочь?

Я вспомнил о своих профессорских, как их называет моя жена, таблетках. Они быстро помогают прочистить горло, если в процессе лекции садится голос. У меня такое часто случается.

– Предложить ей, что ли? – подумал я. – Вроде и неудобно, как-то. Ещё неправильно поймет! А если таблетка – не её случай?

В это время девушка, наконец, затихла, а я подумал, хорошо, что не стал навязываться. И опять погрузился в свои мысли. Однако они прервались новым приступом кашля у соседки. Тогда я достал из «дипломата» одну таблетку в серебристой фольге и протянул ей:

– Возьмите! Возможно, это вам поможет.

Она торопливо вырвала таблетку у меня из рук и, неистово кашляя, попыталась своими пальчиками разорвать прочную фольгу. Она явно не справлялась со столь простой задачей. Силёнок не хватало или кашель её сильно придушил?

Я подставил девушке свою ладонь, раскрытую вверх. Мол, давайте сюда таблетку, я вам помогу. Она мгновенно сообразила, отдала, и спустя секунду лекарство было готово к применению.

– Простите, я не стал это делать заранее. Только из соображений гигиены! – оправдался я перед ней.

Как и следовало ожидать, через полминуты девушка пришла в себя, перестала кашлять и уставилась в окно. А я, оказав ей пустячную услугу, был вполне доволен. Моя милая попутчица, видимо, тоже. Но скоро она, поднявшись с места без какого-либо предупреждения и нависнув надо мной, что, как я понимаю, у неё означало – «Будьте добры, выпустите меня, пожалуйста!», тихо прошипела:

– Мог бы и раньше таблетку дать, старый козел!

Когда я пришел в себя, оправившись от незаслуженной пощёчины, той девушки в автобусе не было, а меня оставшуюся дорогу не отпускала навязчивая фраза:

– Да, сынок! Видимо недооценил я твоё поколение! Хотелось бы поглядеть, какими вырастут детки у этой девочки-эгоисточки? В каком направлении они пойдут, ваши детки, наши любимые внуки?

2018 г., декабрь.

Крест

За окном мелким снегом, стремительно куда-то сносимым сильным ветром, основательно затуманило даль. Но я с удовольствием наблюдаю эту картину с одиннадцатого этажа. Я делаю это часто, ибо жизнь закоренелого пенсионера хоть такое удовольствие пока позволяет.

Достаточно далеко, за видимыми сверху домами, которые этажами поменьше моего, там, на гудящем обычно проспекте, живёт своей особой и часто непонятной жизнью большая автомобильная пробка. Она подмигивает сотнями подфарников – белых, красных, больших и малых. Автомобили слегка буксуют на присыпанной снегом дороге, сбиваясь к середине, моргают, вспыхивают фонариками, хитроумно перемещаются, опять тормозят, озаряя на миг всё красным; замирают и снова пыхтят и пыхтят гарью в неукротимом стремлении вырваться вперед. Сверху мне видно – безуспешно! Пробка всюду, сколько я вижу.

Эта безразличная мне суета чем-то завораживает и привлекает. И я слежу, как машины, некстати удерживаемые в пробке, на некоторое время погружаются в клубы своего же белого пара и дыма, шустро относимого ветром. В каждой машине люди… Все спешат. У всех свои планы. У всех свои поводы нервничать. У кого-то поезд. У кого-то важная работа, на которой опоздание приравнивается к побегу из-под стражи. Кто-то буквально горит в стремлении реализовать свою последнюю надежду…

А виноват в неурядицах снег. Так нам говорят. Но разве только он? А не конкретные должностные лица, для которых уборка этого снега и есть их работа, их непосредственная обязанность? Но кто-то из властителей, может быть, с благими целями, может быть, для непонятной нам экономии, ночью не выпустил на линию уборочную технику. Может, и справились бы со снегом вовремя? Но кто-то посчитал… Кто-то просчитался… Кто и не взволновался… Итак успеют!

У нас всегда кто-то и что-то… Мы уже привыкли! Мы уже всем верим! Мы даже смеёмся, когда нелепости повторяются! И оттого жизнь многих других горожан трещит по швам. Их нервы рвут оставшиеся здоровые силы, приближая неповинных людей к тем ужасным инфарктам, инсультам или новообразованиям…

«Об этом мне лучше не думать! Но на ум в первую очередь обязательно приходят самые последние выводы. Они напрягают своей своевременностью, однако заставляют нервничать от безысходности, воздействуя, в конечном счете, лишь на меня самого. Плохо, воздействуя… И что я с этим могу поделать? Говорят, будто каждый должен нести именно свой крест. Замечательно! И что с того? Ведь не всякий его несёт и, тем более, доносит до нужного места! И на пользу ли это действие соотечественникам? Может, кто-то несёт крест мне… Теперь редко задаются подобным вопросом. Теперь все живут для себя, стало быть, в ущерб остальным! Но сознавать это уже не модно. Не модно, но губительно для всех! Причём здесь все, если есть только я, думают многие.

Снег, выпавший ночью на тропинки огромного двора, зажатого со всех сторон косыми рядами многоэтажек, и с раннего утра продавленный ногами первых пешеходов, уже слегка почернел. И теперь многие тропинки сеточкой вьются в десятках нужных пешеходам направлений, напоминая сверху панцирь с прожилками гигантской белой черепахи.

Я замечаю, как по «черепахе» тяжело пробивает свой путь одинокая фигура грузной женщины. Она бредёт медленно, мучительно переваливаясь с ноги на ногу, что указывает на её нездоровье. Её движение тормозят две большие хозяйственные сумки, для неё весьма тяжёлые. И вот так – каждый божий день! В любую погоду она пересекает наш огромный двор, направляясь в сторону массива гаражей, самостийно занявших землю вдоль нетронутого до сих пор длиннющего оврага.

С некоторых пор я знаю эту женщину. Её зовут Ниной Ивановной. И до нашего случайного знакомства я её замечал чуть не каждый день. И почти всегда в разное время. Случается, она приходит утром, но бывает и в обед или вечером. Даже в праздники приходит и в выходные. И всегда с двумя большими и тяжелыми сумками. Потому даже в сильный дождь она так и шлёпает по лужам без зонта, ведь её руки всегда заняты.

Я видел её и в слякоть, и в пургу. Вот так же, как теперь, она всегда понуро, но решительно продвигалась к непонятной мне цели.

Постепенно я привык к этому и даже заинтересовался: «Чем она там, в гаражах, занимается? Возможно, химичит на пару с супругом или взрослыми детьми. А может тайно работает у кого-то более серьёзного? Например, подносит сырье, оттаскивает готовую для сбыта продукцию… Оттого и конспирация! Спасительное тайное гаражное производство!»

Как-то поздней осенью прошедшего года я встретил её во дворе. Нам оказалось по пути. Поскольку я никуда не спешил, то предложил поднести её сумки. Но неожиданно получил категорический отказ. Причем, голосом, который очень контрастировал с моим представлением об этой женщине. Он оказался удивительно молодым и уверенным. Он нисколько не дрожал, выдавая какие-то сомнения. Он был громким, чистым и слегка озорным, будто мне отвечала молоденькая девушка, с усмешкой отвергающая притязания совсем неинтересного ей ухажера.

Таким тоном, подумал я, говорят только очень уверенные в себе люди, прожившие счастливую жизнь и не сомневающиеся в таком же счастливом будущем.

– А и не надо! Я и сама справляюсь!

– Оно понятно! Но вам ведь тяжело, а мне это не трудно! Да и по дороге нам, пожалуй! Вы же туда… – я неопределенно махнул рукой в сторону гаражей.

– Точно! Но вы не беспокойтесь! Я к такому труду с детства привычная! – она продолжала тяжело переваливаться с ноги на ногу, не отдавая свои сумки, но опять произнесла это с ощутимой внутренней силой, не терпящей возражений.

«И что же в этих сумках столь секретного, если из рук не выпускает? Неужели гаражная контрабанда?» – усмехнулся я про себя.

– Я иной раз здесь вас вижу. Из своего окна. Я живу рядом… Вон, в том доме!

– Хорошее у вас место! – уверенно, без тени зависти или сожаления, ответила она.

А я продолжал испытывать неудобство, налегке следуя рядом с женщиной, несущей две тяжёлые сумки. Потому опять предложил:

– И всё же я вам помогу… Неловко мне смотреть на это! Я пока в силе, а вы со мной, как со стариком! Обижаете! – и сделал движение, чтобы взять её груз.

– Вот ещё! Ничуть не беспокойтесь! Я сама! Мне это полезно!

– Прямо не могу понять, почему вы так противитесь? И меня ставите в неловкое положение. Не могу я спокойно смотреть, как вы надрываетесь!

Она продолжала тяжёло продвигаться вперёд, а я шёл рядом!

«Картинка для фельетона», – подумал я. И, не зная, как мне быть дальше, спросил:

– Можно хоть узнать, как вас зовут?

Она, наконец, остановилась, тяжело перевела дух и, не выпуская сумок, ответила совсем просто:

– Нина Ивановна я. И мы почти пришли. Пустяк остался – шагов двести. Я ведь только от остановки троллейбуса сюда хожу, не всю дорогу.

– А я Александр Иванович! Стало быть, отцы наши, где-то встретившись, ещё и тезками бы оказались!

Я так и дошел с ней до конечной точки её маршрута. И совсем не потому, что меня интересовало, чем же она здесь занимается. Скорее всего, меня заинтриговала и притянула какая-то её внутренняя сила, источника которой я не мог уяснить. Чтобы разобраться хоть в чём-либо, я пошутил:

– Вы, Нина Ивановна, так решительно отклонили мою помощь, будто с этими сумками к соревнованиям по штанге готовитесь… Может, тренируетесь…

Она не приняла моего юмора:

– Оттренировалась я! Прошло моё время! А здесь я просто собак кормлю. Муж мой покойный любых собак любил самозабвенно. А держать их дома условий никогда не было. Вот он и пристроил их в гараже. Сам-то, когда на пенсию вышел, неделями здесь жил безвылазно. Всё выгуливал их, кормил да нянчился вволю. С ними в обнимку и спал, как Маугли! И смех, и грех! В общем, душу отводил за все годы, когда собак у него не было. Так и жили мы последние годы. Я терапевтом на полторы ставки весь день пропадаю, а он здесь со своими собаками… Конечно, и свои мужские дела в гараже не забывал. То строгал что-то, то пилил. Что-то для квартиры пригодилось, что-то на дачку пошло. Машина тогда ещё была. И с ней много возился. Ведь старушка, а не машина. Потом я её сама уже продавала.

В это время мы остановились у ворот одного из гаражей. Нина Ивановна опустила те сумки, которые мне так и не доверила, и открыла замки.

Что тут началось! Две громадины-собаки бросились к ней из тусклого пространства с бурным проявлением радости, но, будучи остановленными властным окриком, припали к полу и стали с благодарностью подползать к хозяйке, поскуливая и не обращая внимания на меня.

Нина Ивановна выгружала варево и прочую еду, и мне сказала, будто уже неодобрительно:

– Теперь вы сами видите этих прожорливых обормотов! Стоит позволить им опереться на себя, чтобы лизнуть в лицо, чего они и добиваются, так и устоять на ногах будет невозможно! Вон, только Мишка (она указала на черное ласковое и невероятно лохматое чудовище с глазами, потерявшимися где-то в кудрях) больше, чем полцентнера! Зверюга! Я его и выгуливать потому прекратила. Лишь на прочном ремешке привязываю на улице с запасом метров десять, не далее. Иначе, мне не справлюсь! В последний раз он меня так поволок, что я сухим листом сзади трепыхалась. И ведь слушать меня не перестал, зверюга! Нет, решила я, больше за тобой летать не стану!

А зверюга-Мишка в это время следил за хозяйкой преданными глазами-кудрями, всё понимая и ожидая заветной прогулки на привязи и обеда.

– Ну, что? Слышишь, что о тебе я чужим людям говорю? То-то же! Стыдно?

– Вот, оказывается, почему вы всякий день здесь! Таких песиков прокормить – задача не из легких! – посочувствовал я.

– Ничего! Я прокормлю! Когда муж умер, у меня из родственников только эти собаки и остались. Живу я далеко отсюда. Больше часа на троллейбусе добираюсь. Вот и встал тогда передо мной вопрос, что с ними делать? Отпустить на все четыре стороны? Так ведь они не приучены к свободе! Пропадут напрасно животины! Усыпить? Я этого не смогу. Да и муж мой с того света мне не позволит! Это кем же надо быть, чтобы такую гадость тварям учинить? Вот и варю им ежедневно, что могу. И сюда ношу. Так мы и живём на этом свете: я их поддерживаю, а они меня… Не станет меня, не будет и их! И наоборот, пожалуй…

«Ничего себе! История! Да и заботы-хлопоты какие, однако!» – подумал я.

В это время Нина Ивановна дала понять, что ей стало не до меня. Да и я надумал погулять в другом месте, ибо настала пора выгуливать её огромных собак. «Мало ли что! Настоящие звери! Они лишь с её подачи и бывают ласковыми к незнакомцам!»

От зародившегося к Нине Ивановне уважения я тепло распрощался, искренне пожелал ей здоровья и неторопливо двинулся вдаль. Туда, где ещё можно подобраться к оврагу и струящемуся внизу маловодному ручью. Там бывает безлюдно. Там едва слышен шум города… Там мне хорошо думается.

Помню, я шёл не спеша, размышлял и удивлялся.

– Вот ведь, как бывает! Кто-то легко родных детей оставляет на произвол судьбы. Или бросает без поддержки немощных родителей, выискивая для себя подходящие оправдания. И вот передо мной Нина Ивановна, добровольно возложившая на себя столь тяжкую ответственность перед этими собаками, лишь потому, что они тоже живые и разумные существа! Добровольно и осмысленно она отдает им часть своей жизни, чем предельно усложняет себе оставшуюся её часть! Но иначе она себя и не мыслит! Ни одного выходного, ни одного праздника… Независимо от погоды… В жару и мороз! Невзирая на свои очевидные недомогания… Всё её существо настроено лишь одно: «Надо! Должна! Значит, могу! Значит, сделаю!»

Потому она регулярно что-то варит своим прожорливым питомцам, потом опять, превозмогая боли в суставах, добирается до далекого гаража, кормит псов, выгуливает… И всякий день они ждут её словно бога. И преданы только ей, и любят как никто другой!

Вспоминая её категоричный отказ от моей помощи, я опять подумал о невероятной внутренней силе и решимости русской женщины в лице Нины Ивановны. Решимости исполнять то, во что она верит, в чём убеждена. Потому-то добровольно и взвалила на себя этот тяжелый крест, лишь бы не допустить несправедливости к живым существам; сама его и несёт. Безропотно! Никого, не виня… Гордо несёт, но как-то естественно. Как-то обыденно. Натужно для тела, но естественно для души…

«Вот он – передо мной, былой, не без оснований воспетый характер русских женщин! – запоздало удивился я. – Надеюсь и сегодня такие ещё встречаются… Почему сомневаюсь? Да, потому что жизнь в стране радикально изменилась по всем направлениям! А в ней изменились и всевозможные обстоятельства! Потому стали другими потребности и желания. И как следствие, сильно изменилось само существо людей, выросших в новых условиях… Вроде они те же? Ан, нет! Совсем другие! По-другому видят, к иному стремятся! Иначе добиваются!

Или это я настолько изменился с годами, что всё мне не так! Ведь подводят и глаза, и мозги, и, пожалуй, некоторые выводы. Жаль, если суть нынешнего бытия я действительно недопонимаю… А, может, это мне и ни к чему? Живу ведь! Пока живу…

А за моей спиной где-то далеко звенел прерывистый мощный лай крупных собак, носившихся, наверное, друг за другом наперегонки. Они были совершенно счастливы, несмотря на трудные времена и любые земные обстоятельства, никак не сознавая, что их безбедное существование им обеспечила их добродетельная хозяйка, совсем обычная и необыкновенная русская женщина».

2018 г., декабрь.

Опять случайность?

Совсем не пожилые супруги прогуливались с двенадцатилетней дочерью Светланой по родной Алма-Ате. Они специально выбирали наиболее тенистые улицы, но жара всё равно их преследовала. В какой-то мере от неё спасал лишь полноводный азиатский арык. Он мощным ледяным потоком гудел вдоль проспекта. По своей сути, он являлся бурной, хотя и неширокой речкой. Этому легко поверят люди, бывавшие в Алма-Ате или иных азиатских городах и знающие подобные арыки. Они бывают как реки, бывают и мелководными ручейками. Этот же арык лишь на перекрестках, чтобы не затруднять движение транспорта, нырял под свод железобетонных перекрытий, а потом, ничуть не замедляясь, продолжал стремительное движение. Клокочущий, шумный, прозрачный и заманчиво холодный в любую жару, он начинался где-то в ледниках всегда заснеженных гор.

Светлане, в силу её неугомонного темперамента, совсем не нравилось степенно следовать рядом с родителями. Потому временами она забегала вперед, что-то рассматривала, куда-то заглядывала, опять возвращалась, опять убегала.

«Хорошо бы поплескаться!» – вертелось в её шаловливом мозгу.

Но подобраться к арыку не позволяли весьма крутые бетонные берега. Ан, нет! В одном месте нашёлся-таки крохотный уступчик, с которого девочка решила рискнуть.

Ловко подобравшись к воде, Светлана победно зачерпнула её ладошками, от чего руки мгновенно закоченели, гордо развернулась к родителям, чтобы плеснуть и на них приятную воду, и… вдруг, взмахнула руками в поисках несуществующей опоры, беспомощно покачнулась и рухнула в арык.

Ледяной поток вздыбился фонтанчиком хрустальных брызг, налетев на новую преграду, и без промедления накрыл девочку с головой. Потом развернул её и понёс, словно свою законную добычу. Светлана больно ударялась о камни перекатов, сдирала кожу с пальцев, без надежды пытавшихся хоть за что-то зацепиться – всё напрасно!

Безмятежность родителей вытеснил ужас. Они вполоборота бежали вдоль арыка, что-то кричали дочери и людям, призывая их на помощь, но всё больше отставали. Они со страхом сознавали, что не в силах соперничать с водным потоком в скорости, и потому скоро не смогут даже следить за происходящим.

Чудовищная случайность вершила судьбу трёх близких людей. И никто не знал, как вырвать у неё инициативу?

А течение не переставало кувыркать Светлану и тащить всё дальше. Она уже превратилась в одно-единственное стремление за что-то ухватиться, удержаться – в этом её спасение, но пальцы предательски скользили по шелковистым водорослям старых бетонных плит.

С первых секунд ледяная вода сковала мышцы, сделав их бессильными. Одновременно перехватила дыхание. Непрерывное кувырканье спутало сознание, нарушило ориентацию в пространстве. Глаза, залитые водой и слезами страха, не успевали выделить вокруг себя хоть что-то, к чему следовало стремиться ради собственного спасения.

Хотя поток на всём своём пути злорадно буйствовал, был он мелковат, чтобы удалось как-то выровняться и поплыть. Потому девочку больно тащило по дну. Но и подняться на ноги из-за мощного напора воды ей не удавалось. В неравной борьбе с горной водой, давно закованной людьми в бетон и, как им казалось, приручённой, силы Светланы быстро истощались. И с каждой секундой истончалась та ниточка надежды, которая ещё связывала девочку с жизнью.

«Сейчас перед глазами пронесётся моя жизнь, – уже безвольно предположила Светлана, ни на миг не оставляемая безжалостным потоком, – как проношусь мимо этой жизни и я…»

Всё произошло настолько не прогнозируемо, настолько внезапно и кратковременно, что она совсем не подготовилась к гибели! Ведь никогда не думала о такой для себя участи! Потому ещё не смирилась со своей трагедией, но уже вполне допустила, что она возможна как никогда. И это слабое допущение, столь безобидное на первый взгляд, сразу разрушило важнейшую преграду, удерживавшую девочку в жизни. Она фактически сдалась. Сдалась потому, что тело, которое обязано бороться за жизнь, больше не слушалось её, и, окоченевшее, нисколько не помогало и не способствовало спасению. И тогда её сознание смирилось с поражением тела, смирилось со своей участью…

После такого смирения финал трагедии, казалось, предопределился.

Но именно в тот миг девочку, ко всем её несчастьям, пронзил чудовищный удар. От боли ей показалось, он разорвал её в нескольких местах, но не убил, а вырвал из лап бушующего потока, бессильную, искалеченную.

Светлана, конечно, уже ни в чём не давала себе отчёт, но посторонние наблюдатели сразу заметили, как под напором воды тело девочки безвольно распласталось на вертикальной арматурной решетке, перегородившей арык на входе в тоннель. При этом потоки ледяной воды прижали её к решётке и продолжали давить, давить и охлаждать почти безжизненное тело.

Все вокруг с тревогой заглядывали вниз, охали и причитали, глядя на девочку, что-то советовали, неизвестно кому, суетились… Вполне возможно, девочку удерживали в жизни последние секунды, но никто её не спасал! Но вдруг все потеснились. Оказалось, что высокий парень, примчавшийся сюда с другой стороны улицы, без каких-либо размышлений и прикидок уже оттолкнул всех, бросился вниз и тогда грубо закричал:

– Ну, что вы стоите… «Скорую» вызывайте! – а потом засуетился, выискивая место, на котором смог бы сам удержаться и достать несчастную.

У него ничего не получалось! Края арыка забетонированы слишком гладко, на совесть. К тому же, они мокрые, покрыты скользкими тёмно-зелёными водорослями… На них не удержаться!

Тогда парень спустился вниз по арматуре, ловко как обезьяна. Но и там его сил оказалось недостаточно, чтобы вырвать несчастную из ледяного потока.

От отчаяния он спрыгнул в воду и, упершись спиной в арматуру, онемевшими от жгучего холода руками всё-таки оторвал девочку от решётки, удерживая её за подмышки и выискивая наверху место для эвакуации. Но выбраться наверх с таким грузом не смог бы никто.

Время уходило, силы таяли. Окоченевшие мышцы держали жертву, казалось, лишь собственными судорогами. Вены в ногах выкручивали неизвестные ранее боли.

«Только бы не упасть! Только бы её не выронить! На второй раз меня не хватит!» – соображал он, всё ещё не зная, каким образом спастись обоим.

Наконец, и наверху стали активно действовать. Двое мужчин образовали из себя цепочку. Один из них, распластавшись на краю арыка, как-то закрепился и удерживал за ноги другого, а уж он пытался дотянуться до девочки, свесившись в арык. Им не хватало с полметра. Тогда державший девочку парень сумел-таки приблизиться к протянутым рукам и передать в них свой груз. Поначалу общего усилия, чтобы победить злую судьбу, явно не хватало, тогда рядом образовалась ещё одна цепочка из человеческих тел.

Совместными действиями обессиленную Светлану подняли наверх. Она оказалась в сознании, даже попыталась привстать, но не удержалась и рухнула на тротуар, дрожа всем телом и сжимаясь в клубок от судорог во всём теле. Даже укрыть её оказалось нечем – жаркое лето всех давно раздело почти догола.

Наконец, подкатила «Скорая». Расторопная бригада быстро и молча организовала носилки, на которые переложили девочку. Через минуту машина лихо развернулась, описав дугу через всю проезжую часть, и с завыванием умчалась в какую-то больницу, не захватив с собой даже растерявшихся родителей.

Для них от любимой дочери осталось лишь большое мокрое пятно на разогретом асфальте, да и оно очень быстро таяло. Родители завороженно глядели на него, потом стали рассеянно вращать головами во все стороны, понимая, что самое страшное отступило, но, ещё не зная, что им предпринять, где искать дочь, помогут ли ей врачи?

Отец девочки первым вышел из оцепенения и неопределенно обратился в пространство:

– А парень… Где тот парень?

И все стали активно помогать ему в поисках спасителя, добросовестно вращая головами во все стороны.

Но парня не нашли. Лишь на краю арыка осталась его мокрая тенниска, с которой будто крупными слезами стекали капли воды, ставшие безопасными…

– Ой, её же надо вернуть… – запричитала мать девочки, найдя себе какое-то занятие, но супруг её остановил:

– Оставь… Оставь себе, мать! Оставь на долгую память! Не всякий день с настоящими героями встречаемся!

«Вот ведь, как случается! – вспомнила однажды Светлана ту давнюю историю, будто произошедшую не с ней самой, тогда ещё девчонкой. – Насколько часто нас губит случай! Пустячный, на первый взгляд, но сильный и коварный в действительности! И насколько редко он нас от чего-то спасает! Но тогда уж, на радостях, мы возводим его в ранг чуда! Впрочем, моё спасение иначе тогда и не воспринималось. Но главное, что мне тогда удалось понять, можно сформулировать совсем коротко: «Огромный мир удивительно безразличен к борьбе за жизнь одинокого существа! Потому-то и ему, и всем нам, в беде обязательно следует помогать!»

А ещё – нужно всегда и во всём быть благоразумными и предусмотрительными! Но молодежь бывает удивительно самоуверенной! Как часто она рискуют совершенно бессмысленно, для забавы, бросая свою жизнь на пустую карту! И даже бравирует подобной недальновидностью! Но случай, как ни странно, молодых довольно-таки часто щадит. Будто притупляет их осторожность, будто дожидается более удобного момента.

Только годам к тридцати, такова уж наша психология, к людям приходит понимание ценности собственной жизни. Не страх смерти, это совсем другое, а именно понимание ценности или, если хотите, бесценности жизни! И оно, это понимание, порождает острое желание жить всегда, потому цепляться за жизнь и предвидеть, и упреждать последствия нелепых случайностей, избегать и предотвращать их, а не создавать сознательно, для бравады, по недомыслию.

Умереть мы всегда успеем! Ведь даже без трагических случайностей нашу жизнь могут легко оборвать всевозможные болезни.

Впрочем, довольно говорить о грустном! Будем и впредь надеяться, что все наши случайности окажутся только счастливыми!

2019 год, январь.

Лягушка-путешественница

Давненько мне не приходилось бывать в милой сердцу Алма-Ате. В пору моей молодости именно так назывался тот зелёный чудесный город, который уже давно перестал быть столицей Казахстана. Да и именуется он теперь иначе. Впрочем, чтобы неугомонные людишки с ним не творили, всё равно он остаётся «Отцом яблок». Не правда ли, очень милое название? Тёплое, вкусное – из детства!

Многое в мире с тех пор раскололось. А мои воспоминания о прошлом сохранились безупречно. Они – в полном порядке. Воспоминаний много – у меня когда-то была фантастическая память на всё, происходившее со мной и вокруг меня. Автоматически записывались чужие и свои слова, имена, мысли, запахи, цвета, вкусы, радости, обиды, прочие ощущения и события. Я и теперь остро помню те чувства, возникавшие по любому, даже самому незначительному поводу. Отчетливо помню все всплески собственных эмоций и их мельчайшие оттенки, грёзы, надежды.

Я давно уверилась в том, что моя память – это сокровища, честно и трудно нажитые мной уже немалыми годами. Воспоминания – хорошие и плохие, радостные и тяжелые – все мне бесконечно дороги. Они – только мои! Хотя кое с кем могу ими и поделиться. Когда случаются приступы сентиментальности. Мои воспоминания – моя прошлая и текущая жизнь, биологически запечатанная в мозгу. Память до сих пор прочна, и всё-таки однажды, как это ни грустно, она обязательно исчезнет, сотрётся, как сотрусь, в общем-то, и я. А пока я могу её листать по своему желанию и усмотрению. Правда, иногда что-то важное, а бывает и совсем пустячное, вдруг всплывает само собой, будто бы случайно. Возможно, и случайно, но, скорее всего, ассоциативно. А в предзнаменования я не верю!

Но теперь под звук типичного объявления в аэропорту Домодедово мне вспомнилась моя Алма-Ата. И прошлое тех лет вдруг навалилось с удивительной четкостью, в мельчайших подробностях и красках… Какие чудные были годы! Какие чудные были времена!

По 70-му году я прокатилась наивной пятнадцатилетней девчонкой. Тем не менее, давно считала себя пупом Земли! И это притом, что мне не хватало целого года даже до получения самого обыкновенного гражданского паспорта.

Помню, в том году родители, решив неким образом организовать моё шальное, то есть, совсем бесконтрольное с их стороны лето, отправили меня на каникулы к бабушке. В Одессу! Само по себе, это было чудесное решение и для них, и особенно для меня. Ведь родители знали, как я влюблена в удивительное одесское Черное море! Хотя я и сама тогда не знала, насколько же сильно это чувство! Этоя поняла значительно позже, когда моря мне стало мучительно не хватать!

Так вот! Они решили, и я полетела…

Подросткам разрешалось летать самостоятельно и без паспорта. Было достаточно свидетельства о рождении или ученического билета, заказываемого по необходимости в школе.

Нельзя сказать, что родители, отпуская меня далеко и на длительное время, за меня не волновались. Ещё как волновались! Ещё как переживали! Отец для подстраховки даже нашёл кого-то из попутчиков, некую приятную семейную пару. Он попросил её присмотреть за мной, словно за маленьким ребенком. Они легко согласились, тут же забыв обо мне.

Вот и все их предосторожности! Если не считать вечных наставлений, особенно, мамы: «не заплывай, не задерживайся вечером, не транжирь деньги, слушайся бабушку во всём и тому подобное»!

В общем-то, на моём воздушном пути ничего страшного встретиться не должно. Более того, даже не могло! Но материнское сердце, всё-таки…

Самой существенной потенциальной опасностью считалась транзитная посадка в Минеральных Водах. Пустяк, конечно! Но мало ли что там я отчебучу? На этот счет меня строго-настрого проинструктировали: «Помни номер своего рейса; держись этих людей, не отходи никуда, не разевай рот; слушай объявления о начале регистрации и начале посадки; с незнакомыми в контакт не входи; документы, деньги и билет из рук не выпускай; в Одессе не забудь получить свои вещи, они не в самолете, талон на них не потеряй!» И многое иное, что я стократно от них слышала одним ухом, выпуская всё сквозь другое!

В конце концов, проводы в аэропорту заканчивались. Всхлипывая, я всё-таки сумела оторваться от плачущей мамы, и под началом симпатичной стюардессы в общем потоке пассажиров устремилась к красивому белому самолету с четырьмя, казалось, совсем крохотными двигателями на высоченном хвосте с нарисованным красным флагом.

Посадочная суета, размещение согласно билетам, непременный запах лизола в самолетах Ильюшина, подносик в руках стюардессы с традиционными конфетками «В полёт» перед взлетом – всё это скоро настроило меня на волну, устремленную в будущее.

И только тогда до меня дошло, что впереди настоящее лето! Боже мой, лето! Впереди – море! Моё море! Впереди три месяца свободы и счастья! И во мне долго-долго не иссякал восторг от маячившего впереди одесского рая!

Я ни в чём не ошиблась! И по истечении двух месяцев, перед самым убытием из Одессы и подведением личных итогов, радостно констатировала, что самые лучшие надежды на прекрасное лето оправдались с избытком. Лето получилось изумительным!

Но всему когда-то приходит конец. И обычно от этого становится грустно. Однажды закончилось и моё одесское лето. Распрощавшись со всеми до следующего года, я особенно тепло поцеловала любимую бабушку. Она только и твердила сквозь тщетно сдерживаемые слезы: «Свидимся ли ещё, мнученька (именно так, «мнученька») родненькая моя? Дай-то тебе бог счастья!» И я сделала шаг к самолету.

Казалось, совсем скоро после взлета наш великолепный Ил-62М, обязавшийся аккуратно доставить меня в Алма-Ату, на короткое время присел в «Минводах».

На обратный путь «ответственных» за меня не назначили, но я итак казалась себе достаточно опытной для подобной опеки.

По мере приближения к дому в моей душе периодически бурлило радостное волнение, взбаламученное предстоящей встречей с родителями. Я ведь так соскучилась по обоим! Но осталось вытерпеть всего три часа полета! И тогда… И тогда я обниму и зацелую их в Алма-Ате.

А пока, то есть, после посадки в Минводах и в соответствии с незыблемыми правилами Аэрофлота, все пассажиры послушно покинули самолет. Включая тех, кто собирался лететь на нём и дальше. То есть, со мной в Алма-Ату.

«Местные» засуетились, заволновались, заторопились, дабы поскорее выручить свой багаж и умчаться в город, домой. А транзитным, в том числе и мне, пришлось минут двадцать или тридцать слоняться по аэровокзалу, заглядывая от нечего делать, в каждый киоск с газетами и журналами, вычитывать просто так громадное настенное расписание, правила поведения граждан в аэропорту и прочую ерунду.

В общем, мы, транзитные, ждали приглашения на посадку всё в тот же, ставший уже как бы своим, самолёт. Для этого следовало дождаться нужного объявления по радио с очень специфической и запомнившейся навсегда приятной интонацией: «Внимание, у второй стойки начинается (продолжается, заканчивается) регистрация пассажиров на рейс 5058, следующий по маршруту «Одесса-Минводы-Алма-Ата». Повторяю…»

Чуть погодя, уже знакомая стюардесса пригласит нас под своё крылышко и без повторной регистрации проведёт в самолет. Там все займут прежние места, на которых всё это время оставались их мелкие вещички. А новые пассажиры зайдут в самолёт чуть погодя и разместятся на свободных местах.

Мне всё казалось знакомым и понятным. И было бы оно совсем замечательным, если бы не мучила духота в плохо проветриваемом здании. Оно тогда широкомасштабно ремонтировалось. Всюду стояли высоченные козлы, кое-где были рассыпаны опилки. Повсюду горячий воздух был пересыщен испарениями всевозможной краски. Меня от неё мутило.

Изнывая от духоты и совершенно дурного запаха, я вышла на улицу. Именно там я рассчитывала дождаться нужного объявления от вездесущего радио. Ничего страшного в моём выходе наружу не предполагалось! Не космос же! Обычно все объявления достаточно громко дублировались не только в основных залах, но и на улице вблизи аэровокзала, и в его туалетах, и в кафе, и в ресторане… Трудно было их где-то не услышать – об этом позаботились!

Но, видно, тот пакостный ремонт многое в работе аэропорта всё же нарушил. Может, и радио где-то отсоединили. Потому случилось самое ужасное! Самое невозможное! Я всё-таки, не знаю как, пропустила своё объявление! Причем, как водится, неоднократное! И на регистрацию, и на посадку! И начало, и конец!

Уже потом мне работники аэропорта внушали, видимо, для самооправдания, будто я чрезмерно увлеклась изучением петуний на клумбах перед аэровокзалом… Придумали же!

Что-то же они могли ещё придумать, выставляя меня маленькой глупенькой девчонкой? А я тех петуний даже не видела! Зато меня постоянно тошнило от густых испарений разнообразной краски.

Хорошо хоть для самооправдания ко мне инопланетян не приплели! Ведь в те годы, судя по частоте разговоров об этих существах, они буквально кишели вокруг нас. Может, и впрямь кого-то тогда похищали… Но уж не меня в тот раз!

Сказали бы ещё, будто и процесс посадки в мой самолет именно из-за тех инопланетян начался раньше обещанных экипажем тридцати минут! И как-то чересчур скоропалительно он завершился. Уж сказали бы честно, что сами зачем-то сильно торопились! Так нет же – всё свалили на меня!

Возможно, для кого-то все эти подробности воспринимаются как мелочь? Это мне понятно! Это для тех, кто не отстал от своего самолета!

А ещё кто-то может усомниться, будто всё, произошедшее со мной, только от меня и зависело, но никак не от Аэрофлота! Мол, сама и виновата! Только, что с нее возьмёшь? Взбалмошная девчонка!

Да уж! Да уж! Особенно если учесть, что в Аэрофлоте, этой самой крупной пассажирской авиакомпании мира, невероятные события во все времена происходили довольно-таки часто! Все и всюду рассматривали их как невероятные, а в аэрофлоте они, тем не менее, происходили регулярно! Потому и мой самолет, улетевший от меня досрочно, можно было бы включить в перечень этих невероятных событий!

Как знать? Кто же пассажирам скажет? Кто сознается? Допустим, по неведомым причинам тот рейс понадобилось выпроводить из Минвод чуть раньше! Такое у них случается. И для этого все добросовестные служаки настолько постарались, что меня слегка забыли!

С тем злополучным рейсом Аэрофлот вообще оказался не совсем в ударе! Обычно бортпроводницы весьма тщательно пересчитывают пассажиров – сначала до посадки, ещё один раз при регистрации, потом на борту, и дополнительно считают уже не пассажиров, а зарегистрированные корешки билетов. Потом подсчитывают свободные места. Всё должно абсолютно совпадать!

В случае любых расхождений, стюардессы дотошно докапываются до истины. Ведь всякое случается! Кто-то, зарегистрировавшись, не явился на посадку. Кто-то, зазевавшись, случайно ушёл за чужой стюардессой, более красивой, но не к своему самолету. Бывают лишние пассажиры, и даже пассажиры-двойники, то есть, двое или трое на одно место. Но если уж человека не досчитались, то хлопоты бортпроводниц обязательно заканчиваются беспрекословным извлечением багажа пассажира, отсутствующего в самолете. И независимо от времени, на которое приходится для этого задерживать рейс. Вопрос даже не в том, чтобы чей-то багаж не улетел или не пропал, и его обязательно когда-то вернули владельцу. Куда хуже, если в самолете окажется взрывное устройство или ещё что-то чрезвычайно опасное, умышленно подложенное в бесхозный багаж.

Такое случалось! Даже в газетах писали, как какой-то нехороший человек захотел расправиться со своей женой именно так – подорвав в воздухе целый самолёт! Но его самодельное устройство не сработало! Жена по прилёту в санаторий кое-что поняла и сразу заявила в милицию! Негодяя быстренько нашли и надолго обезвредили!

Но я же говорила, что именно мой рейс стал каким-то ненормальным во всём! Потому-то он, несмотря на столь строгие меры аэрофлота, сумел-таки улететь без меня, увозя в Алма-Ату лишь мой чемоданчик. Между прочим, с привязанным к его ручке багажным ярлыком, по которому его должны были обнаружить и извлечь из самолета. И никто из пассажиров, спокойно улетевших в Алма-Ату, так никогда и не узнал, насколько же он тогда рисковал! Если бы я действительно имела замысел расправиться с этим самолетом, то всё бы удалось! Тем не менее, улетевшим без меня пассажирам, как ни странно, со мною очень повезло! Ведь у меня не было никакого коварного замысла!

Потому не повезло лишь мне! Без денег и вещей, никому ненужная, я осталась в пропахшем испарениями краски аэропорту чужого города!

Через короткое время, осознав непоправимое, я сбивчиво изложила всё-всё аэропортовскому милиционеру, который с самого начала вызвал у меня безусловное доверие. И не ошиблась! Он всерьез озаботился моей бедой и чуть ли не за руку отвел к начальнику смены аэропорта.

Для начальника смены подобные случаи являлись рутинной работой – пассажиры часто опаздывают, и разбираться с ними он умел. Но теперь-то перед ним стояла транзитная пассажирка, что не оставляло сомнений в вине авиакомпании, как следствие, и его собственной.

К тому же пассажирка оказалась ребенком! Последнее обстоятельство для начальника смены оказалось самым неприятным. Он хорошо понимал, что в Алма-Ате всё тихо лишь до той поры, пока самолет находится в воздухе. Но на самом деле уже зреет весьма опасная ситуация, которая может перерасти в трагедию с инфарктами и инсультами, когда родители не обнаружат свою девочку среди прилетевших пассажиров! Уж это начальник смены хорошо знал по личному опыту.

Вообще-то тот злополучный день у начальника смены выдался чересчур суматошным. С утра его издергали туда-сюда, отвлекая на решение всяких нервирующих задач. Они валились на него в том огромном количестве, которое нормальный человек едва мог переварить. Как результат, начальник смены не только быстро зашился, но и слегка обалдел, соображая и хуже, и медленнее. А тут ещё эта девчонка поиграла на нервах, и без неё натянутых словно струна! Но он был обязан реагировать.

И, конечно же, среагировал! Сразу распорядился выписать девочке новый билет – на ближайший рейс в Алма-Ату, уже завтрашний, и немедленно отвести её в гостиницу аэропорта, отдав под присмотр и под личную ответственность директора гостиницы. Ведь ребёнок же! К тому же – склонный где-то теряться!

В общем, о девочке позаботились в полной мере, как и следовало, но – что за денёк, всё-таки! Почему-то об отставшей пассажирке никто не сообщил в аэропорт прибытия, то есть, в Алма-Ату. И ведь тот, кому надлежало это сделать, хорошо знал, что следует сообщить, как обычно в подобных случаях! И указания от начальника смены на это получил, но… Так уж вышло, – замотался, переключился на другое, забыл!

Хорошо помню, после всего, что я пережила в тот день, уже не решилась гулять ни по незнакомому для меня городу со странным названием Минеральные Воды, ни по району аэропорта. Впрочем, у меня не было ни копейки даже на автобусный билет! И как же куда-то ехать? Да и дежурная из гостиницы меня не отпускала, потому я улеглась с припасенной в Одессе книжкой, чудом оставшейся в руках, а не в самолете, и незаметно для себя проспала как убитая до утра. Сказалась сильная нервная перегрузка!

Странно, но о родителях я не волновалась. Мне казалось, будто они и сами без лишних нервов во всём разберутся, что произошло со мной. Я была уверена, что за два дня до этого им вручили мою одесскую телеграмму с датой и рейсом вылета. И они, конечно, ждали меня с нетерпением. А когда встреча не состоялась, их в аэропорту обязательно отыскали и успокоили. Ещё вчера. Ведь диспетчер в Минводах не напрасно же взял мой алма-атинский адрес и пообещал всё немедленно сообщить родителям.

Поутру меня прилично накормили, напоили и чуть ли ни за ручку проводили на регистрацию моего нового рейса, 5060. С усмешкой пригрозили, чтобы я опять не вздумала отстать от самолёта, – и с глаз долой! И без меня всем неразберихи хватало!

Уже в полёте я принялась считать часы-минуты до окончания своего приключения, до возвращения домой. И всё старалась угадать, какой будет встреча. Я так сильно соскучилась!

Мама моя, невероятная аккуратистка, конечно же, заранее всё спланировала. И я хорошо представляю, как она после работы до самой ночи возилась с моим любимым «Наполеоном». А папа по пути домой закупал нужные продукты, основательно загрузившись, а потом стерильно, как из нас умеет только он, убирал, вытряхивал и перетряхивал всю квартиру.

Теперь уже вчера, как я себе представляла, в день ожидаемого моего прилета, он, раскидав на своей кафедре неотложные дела, автобусами на перекладных добрался до аэропорта. Маму он, конечно же, предупредил, чтобы сразу после работы тоже мчалась домой, а меня он и встретит, и сам домой доставит в целости и сохранности. Так они, конечно, и сделали бы.

Но теперь-то я знала, что папа меня, оставшуюся в Минводах, встретить никак не мог! Ему, конечно, всё объяснили, и он, сильно расстроенный, вернулся домой, где и рассказал мою историю маме. Они, конечно, оба сильно расстроились и до следующего дня не находили себе места.

Но я не угадала. В действительности всё получилось иначе.

Иван Иванович, конечно же, встречал дочь в аэропорту. И самолет из Одессы и Минвод приземлился вовремя. Всё это было! И вот уже из галереи повалил шумный поток пассажиров, возбужденных завершением путешествия. И встречи, и поцелуи, и возгласы – всё как обычно при встречах… Вот только дочка где-то зазевалась…

Он всё ждал.

Но скоро из зала получения багажа схлынули и прибывшие, и встречающие. Они, перегоняя друг друга, устремились к такси, к автобусам – в общем, поскорее бы домой. В небольшом зале никого, кроме человека в форменной голубой рубашке, не осталось. И лишь один-единственный и хорошо знакомый чемоданчик дочери совершал на пустом багажном транспортере круг за кругом.

Ивану Ивановичу сделалось жутко. Стало понятно, что дочь своим рейсом не прилетела! Не прилетела тем самолетом, в багаже которого оказались невостребованными её вещи… Которые она сама сдала в багаж при регистрации. Но не прилетела! Что это значит? Где дочь? Что с нею случилось?

«Где искать начальника смены? Где кабинет начальника аэропорта?» – стал нервно соображать Иван Иванович.

Разве он мог предположить, что его тревога вызвана целой чередой нелепых случайностей и служебных нарушений в авиакомпании. И разве такое объяснение могло его успокоить?

Он, разумеется, не знал, что вся логика полетела вверх тормашками, когда начальник смены в Минеральных Водах, оперативно решив вопрос отправки отставшей от своего рейса юной пассажирки завтрашним рейсом в Алма-Ату, но закрутился, и не зафиксировал это в должностной книге, как положено. Уже вечером, убедившись на всякий случай, что девочка находится в аэропортовской гостинице под присмотром надежных должностных лиц, он сменился и ушёл домой.

Потому-то, когда заступивший на дежурство вслед за ним другой начальник смены, уже в Алма-Ате, подключился к поиску дочери Ивана Ивановича, там, в Минеральных Водах, не смогли сразу отыскать концы этой истории.

У них не осталось никакой информации, будто с рейсом случилось что-либо необычное! Формально – всё в полном порядке! Никаких замечаний! Вся бухгалтерия в норме. Даже не понять, что следует искать? Ведь по документам все пассажиры, вылетевшие из Одессы через Минеральные Воды, без происшествий доставлены своим рейсом в конечный пункт – в Алма-Ату.

«У нас по вашему рейсу всё в порядке! И девочка у нас, конечно же, не осталась! Она, если доверять документам, благополучно улетела в Алма-Ату! И её багаж по прилёту к нам, в Минводы, не выгружался! Оно и понятно – ведь она транзитная! Ведомости пассажиров этого борта тоже в полном порядке!» – уверяли по телефону работники аэропорта Минводы.

Тогда Алма-Ате стали гадать на мякине. Может, девочка всё же прилетела в пункт назначения, но не покинула самолет? Это, конечно, маловероятно, но всё-таки возможно. Например, ей стало плохо, упала, а между стесненных кресел её не заметили. Стюардесса, конечно, осмотрела салон, как делала всегда, но по какой-то причине могла проглядеть? Могла! Или ребёнок остался в туалете. Возможно даже какое-то непонятное против него преступление…

Срочно нашли и осмотрели салон интересующего всех борта, хотя он опять находился в воздухе. Уже на пути в Сыктывкар. Но с него получили ответную радиограмму, что лишние пассажиры, в том числе и девочка, которая может быть без сознания, или где-то запрятана, не обнаружены.

Оставалось проверить, а не пропала ли девочка на пути от самолета до галереи прибывающих пассажиров уже в Алма-Ате? Проверили! Буквально перевернули весь аэропорт и опросили свидетелей. Похоже, и этот путь оказался ошибочным.

«По всему видать, – решили в Алма-Ате, – девочка всё-таки могла остаться в Минводах. Возможно, она случайно где-то отстала уже после регистрации. Возможен и некий криминал. Стало быть, надо немедленно подключать розыск, транспортную милицию и прокуратуру».

И скоро все службы были поставлены «на уши»!

На каком-то этапе, так и не обнаружив следа юной пассажирки, решили допросить сменившегося начальника смены аэропорта Минводы. Домашнего телефона у него, отродясь не было, и дома его не оказалось. Пришлось через весь город мчаться к нему домой на аэропортовской машине. Уже на месте стало понятно, что с женой у них тянутся давние семейные неурядицы. Потому на вопрос «где ваш муж?», от неё услышали:

– Да кто же знает, где он теперь таскается?

Учитывая сложные семейные отношения, ответу жены не очень-то поверили. Потому, в конце концов, уже поздней ночью, отыскали нужного человека в доме его матери, куда он ушёл сразу после работы, даже не думая направляться в свою опостылевшую квартиру.

Вот и всё! Со слов сонного начальника смены всю картину сразу восстановили. И стало ясно, что девочка спокойно спит в гостинице аэропорта Минводы. А в Алма-Ате её следует встречать рейсом 5060, который будет вылетать из Минвод через несколько часов. И произойдет это уже сегодня, если учесть глубокую ночь и трехчасовую поясную разницу во времени. Сразу позвонили в Алма-Ату и всё объяснили. Теперь все неизвестные стали известными!

Но Иван Иванович-то этого не знал даже тогда, когда со всей путаницей и в Минводах, и в Алма-Ате, всё же разобрались, и загадок, связанных с потерявшейся пассажиркой больше не осталось.

Иван Иванович этого не знал, поскольку ещё вечером начальник аэропорта посоветовал ему ночью здесь не маяться, а успокоиться и вернуться домой:

– Не волнуйтесь вы так! Утро вечера мудренее… Мы обязательно во всём разберемся и дочку вашу отыщем! Разумеется, живой и здоровой! У нас, уж поверьте мне, целые самолеты, бывало, терялись. И ничего – всё как-то обходилось! Жаль, что у вас нет домашнего телефона, но вы сами звоните начальнику смены из автомата. В любое время дня и ночи. Звоните каждый час! Нас это нисколько не затруднит!

И Иван Иванович с тяжелым сердцем уехал домой. Дорога отняла полтора часа, после чего он позвонил из первого же телефона-автомата. Новостей не было.

Тревога Ивана Ивановича нарастала, и оснований для неё с каждым часом прибавлялось. Он что-то солгал жене про задержку рейса по метеоусловиям, сумев подавить хоть её тревогу. Потом часто выбегал в ночь, чтобы позвонить в аэропорт.

Но обстановка не прояснялась.

В трудные времена Иван Иванович всегда становился предельно собранным и решительным, как и сейчас. Но теперь-то всё зависело не от него, а полная неопределенность с дочкой подстрекала воображение на самые страшные картины. Бездействие и ожидание превратили каждое мгновение в бесконечно тяжелое испытание. Хорошо, хоть жена не понимала истинную причину его волнений, полагая, будто рейс всего-то сильно задержался в Минводах из-за непогоды.

Очередной звонок в аэропорт, когда верхушки заснеженных алма-атинских гор озарились пламенем поднимающегося солнца, дал-таки долгожданный результат!

«Иван Иванович! Не волнуйтесь! Ваша дочка нашлась! Она действительно отстала от своего самолета. Её разместили в гостинице Минеральных Вод, где она теперь спокойно спит под надёжным присмотром. Она прилетит в Алма-Ату сегодня рейсом 5060. То есть, в 14.25 Москвы, как и полагалось ей вчера! Тьфу-тьфу! Не дай бог, как вчера! Впрочем, встречайте! И извините нас за это происшествие! Знаете ли – лето во всём виновато! Всем куда-то надо… Пассажиропоток возрос в пять раз! Это, конечно, не основание, но всё-таки… До свидания!»

«Такие свидания с вами могут до инфаркта довести!» – подумал Иван Иванович, хотя ему, наконец-то, следовало обрадоваться.

«Только на следующий день я благополучно прилетела в свой город! – вспоминала Светлана. – Подавленная необычным приключением, я шла к отцу, без вины виноватая, и не знала какому чувству дать волю – радости от встречи, слезам от пережитого волнения или боли за родителей, на которых обрушился весь ужас изматывающей неопределенности этих суток. Я ведь тогда и не знала, что мой мудрый и заботливый отец сумел все от матери скрыть. Она ничего страшного так и не узнала. Ведь у неё больное сердце.

Не отпуская руку отца, на которой я повисла, будто боялась, что теперь и он может внезапно улететь, уточнила:

– Папуль, а мой чемодан нам в каком самолете искать? В том или в этом?

Отец, наконец-то, ощущая меня рядышком, расслабился и счастливо засмеялся:

– С чемоданом-то, как раз, полный порядок! Он от своего рейса не отставал! Он со вчерашнего дня дожидается тебя в багажном отделении! Среди невостребованных вещей. Если багажный талон до сих пор не потеряла, лягушка-путешественница, то пошли твой чемодан из плена выручать! Мама нас дома заждалась!

– Пойдем! Но не с лягушкой, а со Светланой-путешественницей!

– Согласен! – ответил Иван Иванович, и они засмеялись так легко и так счастливо, как способны смеяться лишь родные и любящие друг друга люди.

2019 год, январь.

Слава богу, обошлось!

Официантка неожиданно выбрала меня, одиноко сидящего в глубине полупустого аэропортовского ресторана. Неожиданностью это стало именно для меня, ибо я никогда не числился здесь в постоянных посетителях; лишь пару раз в год появлялся здесь на часок, другой. И причиной сего всегда становилось утомительное ожидание моего ашхабадского рейса.

Таких рейсов из Домодедово ежесуточно улетало четыре-пять, а иногда и больше! Вроде бы вполне достаточно, покажется непосвященному, чтобы купить билет заранее и улететь, как положено «белому человеку»! Но я всегда был транзитным, не москвичом! То есть, появлялся здесь наскоком! К тому же всегда летал без брони. Иначе говоря, меня здесь никогда не ждали с распростертыми объятиями и заготовленным местом в желанном самолете!

Для получения заветной брони транзитные билеты следовало заказывать заранее. Хотя бы за два-три дня! Именно это «заранее» у меня никогда не получалось, поскольку вырваться со службы на несколько дней к своей невесте всегда удавалось лишь внезапно, ещё вчера даже не догадываясь о счастливой завтрашней возможности.

Надо пояснить молодым Читателям, в то далекое время не было современных компьютерных систем, не было сетей и быстродействующих средств связи. Даже по телефону поговорить сразу, как только вздумается, удавалось лишь в некоторых случаях, технически для этого подготовленных. Потому согласование брони с другими аэропортами занимало у кассиров много времени. Часто они сами делали это с помощью сравнительно медленных телеграмм. А чтобы улететь без проблем из пункта пересадки, не имея брони, и с множеством жаждущих вокруг, нужно вообще родиться в рубашке или быть на одной ноге с великой удачей.

Где скрывалась та удача? Очень редко, почти никогда, её встречали непосредственно в билетной кассе. Но чаще всего, если речь вести о транзитниках, она покоилась в руках милых женщин в синей форме Аэрофлота, регистрировавших пассажиров и их багаж перед самым вылетом. Потому соискателям удачи приходилось перед всяким интересным им рейсом, уже готовившимся к вылету, битый час отираться у стойки, где велась регистрация тех, у кого на этот рейс были все права (это были не транзитные пассажиры)! И приходилось всеми правдами и неправдами активно оттеснять конкурентов-транзитников! Лишь для того, чтобы постоянно быть в первых рядах и неназойливо обращать на себя внимание судьбоносной регистраторши. Чтобы запомнила, чтобы понравится ей, чтобы втереться в доверие, используя всё своё обаяние, чтобы выбрала и сделала под конец регистрации счастливчиком именно тебя.

Проблема была нешуточной. А состояла она вот в чём. Если уж нужных билетов в кассе не оказалось, а это всегда норма, то уповать приходилось либо на чьё-то опоздание. Либо на ликвидацию обязательной, но часто всё-таки ненужной именно на этот рейс брони для всяких там депутатов Верховного Совета, Совмина, директоров, представителей КГБ и прочих деятелей, возвышенных над нами, обычными и ничем не примечательными пассажирами. Если перечисленные «великие» перед вылетом до установленного времени не объявлялись, то несколько мест, которые держали для них, быстро заполняли счастливчиками.

В важной процедуре превращения транзитника в счастливчика с вполне законным местом была особая тактика, выстраданная печальным опытом тех, кто часто ею пользовался. Начинать штурм стойки следовало немедленно после того, как на весь аэропорт разносился милый женский голосок. Он извещал о начале регистрации на желанный вам рейс и сообщал номер стойки, где начинается эта регистрация. До того даже самые милые женщины в синей форме, и даже те, которые преисполнены необъяснимым желанием вам помочь, не имели документов для обработки рейса. Стало быть, помочь всё равно не могли!

Но как только объявляли рейс и номер стойки, к ней, опережая друг друга без всяких церемоний, ломились пассажиры с полноценными билетами, опасаясь, что их каким-то образом оттеснят бесправные пассажиры – транзитные – и потому их, которые уже с местами, всё же не посчитают, не зарегистрируют, не посадят. При этом у транзитных, пока ещё бесправных, тоже имелись такие же билеты для продолжения полёта. Но в них пока отсутствовали отметки о конкретном номере рейса и номере места в самолете, что лишало их права улететь именно сейчас.

А когда? Этого никто не знал, не сообщал и даже не обещал.

«Подходите к регистрации очередного рейса! Если будут места, мы вас обязательно отправим!» – типовой ответ всем страждущим.

Потому транзитники всеми силами и средствами старались удержаться у стойки, вцепившись в неё, буквально, обеими руками и налегая всем телом. Лишь бы постоянно быть на виду у вершащей судьбы девушки в синей форме аэрофлота.

Упираясь, все упорно ждали, напрягаясь и волнуясь… Кто-то толкался, грубо оттесняя конкурентов от стойки. Кто-то интеллигентно отступал, доверяя свою судьбу неведомой удаче; кто-то молча сопел, внимательно отслеживая ситуацию и потихоньку впихиваясь всё ближе и ближе; кто-то бурчал и сдержанно возмущался… Но все были во власти не справляющегося с огромным пассажирооборотом нашего единственного на всю страну Аэрофлота. А он, словно в насмешку, призывал нас летать только его самолётами, самолётами Аэрофлота, размещая на безоконных стенах некоторых городских зданий свою бессмысленную рекламу, всего лишь в виде красивых картинок! Действительно! Какая же это реклама, если летать иными самолётами не было никакой возможности! Не военными же!

Впрочем, в ту советскую пору реклама ещё не обрела свою нынешнюю и весьма безобразную сущность, потому она воспринималась снисходительно, без раздражения, чаще с беззлобной насмешкой. Из того, что ещё в те времена рекламировали, мне вспоминается лишь томатный сок! Если следовало украсить пустующую стену дома, то на ней появлялся ярко разукрашенный оживший стакан, который наивно всех призывал: «Пейте томатный сок!»

Кстати, пассажирооборот Аэрофлота, утомлявшего нас ожиданиями, был самым большим в мире. Ни одна авиакомпания на планете не могла к нему даже приблизиться! Но в определенные периоды желающих летать оказывалось куда больше воистину огромных возможностей Аэрофлота, потому, как теперь говорят, резервы для его развития имелись немалые!

Тем временем все транзитники у стойки только и ждали, когда королева с серебристой птичкой Аэрофлота на лацкане форменного приталенного пиджачка, управившись с последним законным пассажиром, наконец, милостиво протянет свою руку к некому счастливчику, которого сама и выберет, с заветными словами:

– Давайте ваш билет!

С этого момента счастливчик обретал право воспарить над окружающими и перестать бороться за своё ближайшее будущее! Оно становилось лучезарным!

Лишь только королева торопливо черкнёт в билете номер рейса и места, оприходует багаж, прикрепив к нему бирку с индивидуальным номером, как счастливчик на равных сольётся с остальными пассажирами заветного рейса. С этого времени он сможет расслабиться и спокойно дожидаться в стороне объявления о начале посадки уже в «свой» по праву самолёт.

Если же всё закончится неудачей, то придется дожидаться следующего самолёта и повторно испытывать судьбу, опять, не будучи уверенным в успехе. Для успеха, возможно, придётся ждать ещё несколько часов, а иногда и день, и ночь.

Именно подобное время ожидания от рейса к рейсу мне и приходилось частенько убивать. Оно и понятно, заняться чем-то отвлекающим мешало нервное напряжение из-за неопределенности. Конечно, можно почитать журналы, коих в продаже – на любой вкус, или приготовленную заранее книгу. Можно тупо поглазеть в подвешенный на всеобщее обозрение телевизор. Можно, в конце концов, пошататься по просторному и вылизанному с помощью самоходных моечных машин зданию вокзала, имеющему необозримые размеры, или выйти подышать на улицу. Можно даже прогуляться в виднеющуюся неподалёку березовую рощу.

Можно! Всё было бы можно! Если бы не это подвешенное состояние! Если бы не внутреннее беспокойство и не сосущее изнутри желание поскорее обнять невесту, и отсутствие ответа на вопрос, скоро ли всё это моё путешествие благополучно, наконец, закончится?

Уходящее в прошлое время весьма короткого отпуска основательно напрягало мою психику, потому обычно, уже измученный ожиданием, я оставлял два-три последних часа перед регистрацией, чтобы отвлечься от своих переживаний уже в ресторане. В нем удавалось неплохо поесть перед продолжительным, обычно ночным полетом, и успокоить нервы. Салатик «московский», осетрина жареная фри с хрустящей картошечкой и триста красного вина давно стали моим традиционным расслабляющим заказом.

И вот теперь, когда я уже приступил к приятной трапезе, меня встряхнул доверительный шепот явно встревоженной официантки:

– Вы что-нибудь слышали? – спросила она, склонившись ко мне.

– А должен? – улыбнулся я в ответ, не догадавшись о причинах её тревоги. – Здесь меня, признаюсь, ничего не интересует, за исключением объявления о начале регистрации на ашхабадский рейс. Остальное я пропускаю мимо ушей!

– Какой-то самолет только что не дотянул до полосы… Он теперь горит… Там видно… – она кивнула в сторону огромной стеклянной стены ресторана, обращенной к летному полю.

Я повернулся в указанном направлении. В оконных стеклах отражались только яркие пятна ресторанных люстр. Различить хоть что-то снаружи не удавалось.

Чтобы не вызывать панику, я неспешно приблизился к задрапированному окну. Взлетные полосы мерцали бусинками фонарей, тянущихся в черноту пространства, где сливались в точку. Но из ресторана, возвышавшегося в центральной части гигантского здания, я заметил больше. Охватывая аэровокзал слева и справа, к концу полосы мчались многочисленные автомобили с включенными «мигалками». Пожарные и «Скорые помощи» наперегонки неслись к далёкому факелу, освещающему черное небо.

Давным-давно, ещё в Советском Союзе, о летных происшествиях и, тем более, о любых авиационных катастрофах население официально не извещали. Люди, разумеется, знали, что трагедии иногда случаются, но мало кто мог поведать о них нечто конкретное, связанное с личным опытом, а не с собственными догадками.

В той же степени был осведомлён и я. Впрочем, мне повезло лично знать человека, выжившего после чрезвычайно тяжелой авиакатастрофы. Его Ту-104, вылетавший из Москвы в Одессу, рухнул на взлёте. Подробности тот знакомый, директор НИИ, замом которого в ту пору работал мой отец, не рассказывал никому. Да и расспрашивать никто не решался! Отец знал лишь то, что директор после очередного совещания в министерстве рассчитывал вернуться домой именно тем неблагополучным рейсом. Но в Одессу он приехал через день и поездом. Причем даже к отцу, своему заместителю, сразу обратился с просьбой:

– Не спрашивай ничего, Иван Иванович! Никто и никогда не станет рассказывать о том, что видел и что пережил там! Да и нет ничего полезного в этом знании!

Уже через пару лет, посещая могилу своего деда на одном из одесских кладбищ, я обнаружил на главной аллее ровный как струна длинный-предлинный ряд однотипных плит из светлого гранита. Так строго и торжественно государство захоронило многочисленные жертвы того директорского рейса.

Если вспоминать всякие неурядицы с полетами, то я могу вспомнить ещё кое-что.

Однажды в аэропорту Домодедово надолго «застряли» мои родители. Желающих улететь оказалось слишком много, а шансов, стало быть, слишком мало. Да и многие рейсы в тот день задерживались по каким-то странным «техническим причинам», словно все самолеты разом поломались! Не знаю, сколько бы родителям пришлось промаяться в аэропорту, если бы не случай…

Среди пассажиров, встревоженных задержкой столь многих рейсов, быстро разошлась информация, будто столпотворение в аэропорту связано с катастрофой. Она произошла с одним из рейсов здесь же, на взлетной полосе. Всего час назад. У многих людей сдали нервы, они помчались сдавать свои билеты, а мои родители этим воспользовались и оказались на коне! Они не испугались.

Впрочем, знаю ещё одно происшествие. Но вполне благополучное. Даже героическое. Помнится мне, ещё в шестидесятых годах на Неву совершил вынужденную посадку Ту-104 с пассажирами, не сумевший приземлиться в ленинградском аэропорту Пулково из-за проблем с шасси. Тогда никто не пострадал, а по радио и в газетах об этом галдели долго и с восторгом.

Спустя почти полвека американский Боинг спасся таким же образом, приводнившись на Гудзон. И Штаты до сих пор хвалятся, незаслуженно присвоив себе приоритет в посадке лайнера на воду. Но ведь это известная их манера пускать пыль в глаза…

Если же говорить о себе, то мне многие годы приходилось летать достаточно часто. И, к слову, никогда я этого не боялся. Почему-то даже не задумывался о вполне реальных опасностях. Впрочем, иное поведение было бы даже смешным, ведь в молодости я поступал в военное авиационное училище. И мечтал летать на сверхзвуковых истребителях. А что может быть страшнее их для тех, кто боится неба! Вот только медики меня тогда завалили. Вестибулярный аппарат подкачал! Может, получилось даже лучше для меня, что вышло именно так?

Но тягу к самолетам и к небу никто запретить мне не мог! Даже по состоянию здоровья!

Первый раз я поднялся в небо десятилетним мальчишкой. На легендарном биплане Ан-2. Из городских афиш я узнал об экзотической экскурсии для всех желающих – на самолете! Я ночь не спал, мечтая о том, что всегда считал фантастикой – летать как птицы! Даже выше и быстрее!

Заплатив с сестрой по три рубля, мы полдня проболтались в аэропорту (видимо, накапливали таких же сумасшедших желающих, как мы), пока нас, наконец, не подняли в воздух и пару раз не покружили над Одессой и её побережьем. Для меня и это стало потрясением! А уж, сколько восторгов было потом! И все разговоры, с кем бы то ни было, только о небе, только о высоте, только о увиденном! Потому и поступать в училище надумал…

Во взрослой жизни полетов у меня было много. Очень много! И не для экскурсий, разумеется, – всегда по необходимости. На каких только машинах я не летал? Были в моём арсенале допотопные Ли-2 и их улучшенный вариант Ил-14. Были самолеты и всех последующих поколений: Ил-18, Ил-62, Ан-24, Ан-10, Ту-124, 134, 154, Як-40 и 42. До Ил-86 и 96 у меня не дошло! Ко времени появления этих красавцев я летать перестал! Нужда отпала!

И всё равно, ведь немало? Как-то я даже прикинул, что налетал в итоге часов триста-четыреста. Это вполне прилично, если учесть, что после налета десяти тысяч часов даже летчики, не то, что пассажиры, признаются аксакалами! То есть, считаются опытными и весьма почтенными пилотами.

Знаете ли, в моём возрасте уже позволительно сделать вывод, будто жизнь моя, в общем-то, прошла тернисто. Легко мне ничего не давалось. Вечно по ухабам, да по ухабам… И всегда я преодолевал что-то невозможное. А вот в аэрофлоте было иначе. С ним мне явно повезло! Потому теперь даже для коротенького, но страшного рассказа ничего не припомню. Стало быть, не на земле, так в воздухе судьба меня берегла! И потому всё обошлось! Разве некоторые мелочи иногда всё-таки случались…

Например, однажды мой Ил-18 попал в сильную болтанку. Его невыносимо кидало вверх и вниз, порывами сносило в стороны. Крылья вибрировали с пугающими амплитудами, словно картонные, приводя в ужас пассажиров («выдержат ли?»). Бедные пассажиры! Им и без собственных страхов приходилось туго. Многих тошнило и рвало. Это особенно было заметно по состоянию супружеской пары, сидевшей с маленьким ребенком рядом со мной. Малыш всё время спал, но чересчур уж беспокойно. Личико морщилось и покрывалось капельками пота. Он тёр ушки через шапочку и не находил себе места. Честно говоря, и моя душа ныла, глядя на мучения этого карапуза.

Но и его родители полёт переносили плохо. Первой сдалась мать. Измочаленная, она умчалась в туалет, зажимая рот ладонью. Не помню, как долго продержался мой сосед, но в какой-то момент и он вручил мне ребенка и без слов исчез вслед за супругой. Сознаюсь, туда бы последовал и я, как многие, но из-за доверенного мне ребенка бегство стало невозможным. Пришлось перебиваться на месте. И сие испытание я выдержал без эксцессов. Однако вся вина за прошлые неудобства легла тогда лишь на погоду! А с нее – какой спрос? Восходящие воздушные потоки! Турбуленция!

А вот произошло что с моим самолетом в другом полете, я по сей день точно не знаю. Но ведь не напрасно же наш Ил-18 минут сорок подкрадывался к Москве на предельно малой высоте, будто предоставляя возможность разглядеть мельчайшие подробности застройки Подмосковья. Потому пассажиры, летевшие не первый раз, удивлялись и волновались – они-то понимали, что полёт проходит как-то необычно. Столь долго на малой высоте и с выпущенными шасси рейсовые самолеты без веских причин не летают!

В итоге посадка прошла гладко; скоро все расхватали свой багаж и разбежались, кто куда, навсегда забыв свои несбывшиеся подозрения и страхи. Но ведь могло быть и иначе! И веские предпосылки для того, неведомые для пассажиров, по всей видимости, у экипажа имелись. Но лётчики справились!

В другом полете тоже случился маленький конфуз. Левый блок шасси у Ил-62 перед посадкой занял рабочее положение, как и следовало, что я сам наблюдал в иллюминатор, а вот правый блок, по-видимому, работать нормально не захотел. Через некоторое время все шасси убрались в свои отсеки, а летчики произвели новую попытку выпуска всех шасси. Она оказалась успешной. Приземлились мы вполне благополучно. И оставалось лишь гадать, что случилось с шасси, и что могло случиться с нами… Как говорится, если бы, да кабы!

На днях мой хороший знакомый, слетавший в какую-то там Турцию или в какой-то Израиль, будь они неладны, вместе взятые, зацепил меня своей туристической осведомленностью, решив, очевидно, похвастаться. Потому в разговоре со мной буквально изгалялся и так, и эдак… И самолеты у них якобы более комфортные. И обслуживание в аэропортах, не чета нашему. И двигатели совершенно бесшумные. И видео в самолетах, не сходя с места, смотри – не хочу! И надежность высочайшая, не то, что в советском аэрофлоте. И вообще, лучше не бывает!

Летавший много раз, я не выдержал его возвышенных речей и рубанул. Просто так. От обиды за нас и для острастки:

– Врешь ты всё, Михалыч! Или сильно заблуждаешься! Я понимаю, за тридцать или сорок лет, в течение которых нашу авиацию, как и всю страну, через колено ломали, многое изменилось… В общем, они теперь нас обошли, но и мы, будь жив Советский Союз, на месте бы не стояли! Ещё неизвестно, чья бы авиация выше оказалась! Скажи мне, кстати! Если у них столь выдающиеся достижения, то почему многие мировые рекорды, установленные на советских самолетах ещё в советские времена, до сих пор за бугром не побиты?

Тут Михалыч совсем распетушился и принялся мне, бестолковому, объяснять, как именно там обстоят дела. Только слушал я его да посмеивался, чем ещё сильнее раззадоривал. А чтобы он вообще забыл, с чего начинал, я ему вопросик, улучшив момент, подкинул:

– А скажи, Михалыч, коль ты так хорошо во всём разбираешься, с какой целью у них там, в пассажирской авиации, таких больших успехов достигли?

– Ну, как же! – оживился Михалыч. – Конкуренция! Она же – самый мощный двигатель прогресса!

– Это мне понятно! – подтвердил я. – А за что же всё-таки там ведется конкурентная борьба?

Михалыч поглядел на меняпокровительственно и только после этого снизошёл:

– Так ведь за надежность! За комфорт, за безопасность…

Но я перебил его без подобающих церемоний:

– Нет, дружище! За одни лишь бабки! А все твои надежности и комфорты – это лишь инструменты для привлечения тех самых бабок! Кто привлекательнее с точки зрения пассажиров окажется, тому бабки и достанутся! И вся твоя песня о конкуренции и борьбе за качество – профанация для тех, кто ничего не понимает! Одни лишь бабки у них руководят всем и вся, а не конкуренция! Чья-то алчность у них – всему голова!

– А в СССР не так, что ли было? – не выдержал уязвленный Михалыч.

Я ждал этого выпада, потому ответ приготовил заранее:

– Не понимаешь! Совсем не так! У Аэрофлота конкурентов-то не было! Какая уж там конкуренция? Один-единственный Аэрофлот всех и перевозил! И вся его гражданская авиация трудилась лишь затем, чтобы больше людей перевезти, куда им требовалось! А если делала она это лучше или хуже, или самолеты становились лучше, или аэровокзалы совершенствовались или разрушались, то бабок Аэрофлоту всё равно больше не доставалось! Забыл, что ли? Ещё ругались все, будто экономических стимулов нет, чтобы лучше работать! А ты говоришь – конкуренция всему голова! Выходит, не голова у них всем руководит, а как раз… совсем другое место!

Михалыч обиделся и ушёл, не прощаясь.

«Ну и ладненько! – усмехнулся я вослед. – Следующий раз крепко подумаешь, прежде чем обращать людей в свой космополитизм! А насчет надёжности, я ещё посмотрю кое-где. Я посмотрю…»

И ведь посмотрел, не откладывая вопрос в долгий ящик. Теперь такую работу сделать просто, не как прежде бывало. Да и свободное время у меня имеется. На разных сайтах отыскал множество сведений о происшествиях и катастрофах в гражданской авиации самых разных авиакомпаний всего мира. Покопался в них, покумекал, а потом даже почертыхался…

Ведь в итоге некоторых размышлений показалось мне, будто вся информация вроде бы есть, да только составлена она настолько лукаво, что получить правильное представление о состоянии безопасности в пассажирской авиации никак не получится! Да и критерии для оценки безопасности выбраны очень уж странные. Успокаивающие, что ли? Убаюкивающие?

А как иначе мне было думать? Вот, например, в моих руках таблица… В ней в хронологическом порядке перечислено множество катастроф за десятилетия. На первый взгляд, не так уж много! Но подозреваю, кое-какие сведения умышленно опустили, дабы насмерть клиентов не пугать! И оправдание тому, вроде, вполне убедительное, у них заготовлено. Во-вторых, все выводы авторов и все сравнения опираются на ежегодное количество только катастроф, то есть, аварий со смертельными исходами. Мол, больше было в том году, но стало меньше в этом! Хорошо! И так далее. А если погибших не было, то такие аварии даже в зачёт уже не идут.

Прямо-таки, идиллия вырисовывается! Было десять, а теперь всего две! Замечательно!

А мне всё же не верится! Ведь явно умолчали, что в этом году в десяти катастрофах погибло двадцать человек, а в следующем всего-то в двух авариях жертв оказалось почти семьсот! То есть, в тридцать пять раз больше! Но по количеству аварий последний год в пять раз лучше! Вот как можно, играя критериями, менять в представлении граждан реальную картину! Раз! И всё стало «замечательно»?

Мне интерес авиакомпаний ясен! Объясни реальность всем правдиво, и рассыплется идиллия достигнутого благополучия! И благодушие пассажиров, приносящих свои бабки, испарится – перестанут летать! Выходит, не только количество аварий определяет наше отношение к ним, но и другие факторы, которых может оказаться целый комплекс. Стало быть, водит нас кто-то, заинтересованный в нашем благодушии и наших бабках, за нос! Не всё показывает!

И с другими критериями после их анализа обнаружилось аналогичное лукавство. А вот как же, наконец, правильно оценить безопасность полётов, я и сам не знаю.

Да и копошиться в этом вопросе мне теперь ни к чему. Моя невеста, к которой я когда-то летал и на своих крыльях, и с помощью авиации, давно стала моей женой. И мы с ней, слава богу, неразлучны. И дети наши, и внуки живут поблизости. Стало быть, авиация нам теперь не нужна. А потому и безопасность полетов уже не волнует! Лишь бы с неба на голову ничего от той авиации не падало! А соотечественников, летающих по всяким Турциям и Мальдивам, я не принципиально жалую и не жалею, в случае чего. И не скрываю этого. Они деньги из страны вывозят нашим врагам! Стало быть, их «отдыхи» в действительности оказываются ножом, воткнутым в спину моего народа. Ему теперь и без забав разжиревших торгашей тяжело приходится. Правда торгаши эти, если очень разобидятся, убеждают меня, будто весь свободный мир путешествует, значит и им можно!

Странный это аргумент! Неужели действительно не знают, что всякое государство стремится на договорной основе соблюдать паритет? Например, если сто человек полетело к ним, то и к нам от них должны прилететь сто туристов. Тогда хоть по деньгам мы квиты! Но и это не всё… Есть ещё множество неприятностей от этих путешествий.

И вот ещё, что интересно! Пока я в статистике копался, обнаружил интереснейший телевизионный цикл под названием «Расследование авиакатастроф». Просматривая его день за днём, не однажды волновался и переживал за исход событий, хотя умышленно прокручивал и пропускал большие фрагменты записей, так или иначе смакующие подробности человеческих трагедий. Всё это – режиссерские завлекалочки. Меня же интересовали одни лишь причины авиакатастроф. То есть, интерес был к сути происшествий, а не к их трагическим последствиям.

Многим теперь известно, что современные самолеты автоматически записывают все разговоры пилотов, любые их действия и сотни важных параметров, характеризующих состояние двигателей, приборов, различных систем и механизмов. Потому при расследовании катастроф стало возможно докапываться до самых таинственных причин. Даже при полном разрушении самолета, при уничтожении его огнем или погребении в пучине океанов или непроходимых болот, можно во многом удаётся детально разобраться. Лишь бы после аварии обнаружились те записывающие устройства, которые с легкой руки журналистов прозваны «черными ящиками», хотя они всегда ярко оранжевые. Может, такое название родилось от «чёрного» умора?

Но обнаружить эти цветные ящики иной раз бывает чрезвычайно сложно или даже невозможно.

И мне это кажется странным! Очень уж мало, сдается мне, сделано всякими конструкторами для того, чтобы в случае гибели самолета его черный ящик «сам просился бы» в руки следователей. А ведь по уму именно так он и должен поступать. Он просто обязан всплывать, подпрыгивать, пищать, светиться, посылать сигналы тревоги на всех частотах самое продолжительное время, и так далее. Увы, на это мы надеяться пока не можем! И всякий раз наблюдаем, с каким трудом отыскиваются эти устройства. А во многих случаях они настолько повреждаются из-за деформации или высоких температур, что проку в них вообще мало. Сдаётся мне, ещё не сделано всё технически возможное, чтобы черные ящики стали безусловными помощниками во всякой тяжелой аварии! Почему?

Я не упоминаю о том, что давно нет технических препятствий, чтобы наблюдать за каждым бортом со спутников, а в случае аварии сообщать куда следует и выдавать точные координаты места происшествия. Видно, и на это мы надеяться пока не можем! Опять же, почему? Ведь сделать это во имя людей, о которых они якобы так пекутся разработчики самолетов, совсем не сложно? Возможно, это дорого! Но и об этом пока никто не стенает!

Так или иначе, но благодаря анализу записей даже имеющихся в настоящее время «черных ящиков» создатели серии фильмов «Расследование авиакатастроф» сумели показать всем желающим детальное расследование самых странных и загадочных происшествий. Пусть я повторюсь, но меня в этих фильмах занимали всего-то причины, вызвавшие крушения. А их иной раз на одну аварию выпадала целая цепочка. Причём обычно лишь одна причина оказывалась решающей, а остальные могли занять её место, но всё-таки пощадили самолет и людей. Хотя нередко одна причина помогала другим, а уж все вместе они дружно добивали самолёт!

При тщательном изучении многих авиакатастроф я немало увидел, узнал и понял. И многому удивился, даже возмутился. Многое намотал на ус. Для тех же, кто всякому сказанному слову требует доказательства, я оговорюсь: в тех фильмах приведены многочисленные подробности и конкретные сведения, но я здесь специально не стану упоминать ни номера рейсов, ни даты, ни количество пассажиров, ни их имена, ни тип самолетов, ни их государственную и иную принадлежность. Кому интересно, сможет легко это и сам установить. Я же в своей работе не считаю такие сведения главными при выяснении причин аварии.

Пока я работал по этой теме, то постоянно удивлялся некому обстоятельству, проявляющемуся весьма устойчиво. Дело в том, что во всякой рассмотренной катастрофе, как правило, всплывали совсем незначительные, действительно совсем незначительные факторы, приводившие к страшному конечному результату. Но и они являлись лишь крохотной частичкой из множества других факторов, ещё более существенных, которые не проявили себя, но вполне могли это сделать! Прямо-таки за каждый рейс цепляется целое нагромождение аварийных факторов! Создаётся впечатление, будто самолет всё время идёт по острию ножа, и ситуация постоянно настолько насыщена опасными факторами, что он скорее погибнет, нежели долетит до пункта назначения!

Но если всё-таки прилетает на место, то никто уже не обращает внимания на многие несработавшие факторы, которые вполне могли сыграть свою страшную роль в развитии катастрофы. У работников же авиакомпаний в такой обстановке создаётся ошибочное впечатление, которое они внушают и пассажирам, будто: «Всё было прекрасно! А нечто плохое, даже если вы на него и обратили внимание, потеряло свою актуальность! Не стоит думать о плохом ни теперь, ни впредь! Пользуйтесь услугами нашей компании!»

Сколько же их, этих факторов, которые для предотвращения катастрофы кому-то из должностных лиц всё-таки полагалось предусмотреть и заранее отсечь? Но они, эти аварийные факторы, так и живут, так и летают в каждом самолёте, будто сами по себе, никому не интересные! И сами решают, какому самолёту долететь, а какому разбиться!

Я не знаю, как описать множество этих факторов со всеми присущими им особенностями. Ведь этих факторов действительно – миллионы! Они и технические, и метеорологические, и производственные, и технологические, и конструктивные, и конструкторские, и материаловедческие и другие…

Сегодня чаще остальных упоминают странный фактор, называя его человеческим. А я всякий раз, услышав ссылку на него, подпрыгиваю от возмущения! Это же явное плутовство! Категорически нельзя говорить о таком факторе, ибо он не приближает, а лишь удаляет следователя от выявления истинных причин аварии. Это пресловутый «человеческий фактор» лишь напускает туману, а не проясняет реальную ситуацию! Его пускают в ход как раз в тех случаях, когда необходимо запутать общественное мнение.

Что значит – человеческий фактор? Лишь то, что он как-то связан с людьми? Но что в авиации в той или иной степени не связано с человеком? Почему не сказать прямо: к катастрофе привела ошибка конструктора или технолога, или слесаря-сборщика! Возможно, заправщика или диспетчера. Вполне возможно, метеоролога! Возможно, летчика или штурмана! И обязательно следует сказать, что ими сделано неправильно, и как следовало сделать!

Конечно же, не исключено, что роковую ошибку допустил сам пилот. Бывает и такое! И понятно, именно в таком повороте расследований кровно заинтересованы многие – разработчики, производственники, наземные службы! К тому же, как все они полагают, погибшим летчикам уже всё равно, признают их виновными или правыми! Они ведь мертвы! На них можно всё валить! Они не возразят!

Опять лгут! Родным людям это совсем не безразлично! И товарищам! И вообще всем остальным летчикам, ведь многие из них видят несправедливость выводов и то, что именно летчиков делают дежурными козлами отпущения грехов, допущенных совсем другими людьми. Потому они заранее враждебно относятся к компаниям. И что в этом хорошего для безопасности полётов?

Так или иначе, но всякий фактор обязательно зависит от деятельности или от бездействия того или иного человека, так или иначе участвовавшего в судьбе самолета. Будь то этап проектирования, изготовления, сборки, регулировки, контроля, заправки, ремонта, непосредственного применения по назначению. А также от параметров среды применения и ее особенностей…

И каждый фактор способен либо приблизить самолет к катастрофе, либо уберечь его от беды. Каждый фактор, на первый взгляд, совсем незначительный, в той или иной степени определяет вероятность катастрофы.

Сложно всё это предусмотреть и предупредить, но мораль, как будто бы, предельно проста! Мол, для обеспечения безопасности полетов каждый фактор, без исключения, должен находиться под контролем мастеров своего дела.

И это совершенно правильно! Вот только на практике организовать абсолютный контроль невозможно! Ни сегодня, и никогда!

Предполагаю, найдутся оппоненты, уповающие на торжество научно-технического прогресса. Пусть они свято в него верят! Я, говоря своё «никогда и невозможно» заодно имел в виду и тот самый прогресс. Притом не забывал очень простое и важное правило – чем сложнее контролирующая система, тем ниже ее безотказность. Тем больше она сама в себе несет потенциальных причин для не распознавания отказов в контролируемой ей системе или ложных тревог. Это, как раз, и приводит к тому, что идеала в сфере безопасности полетов, которая по многим причинам действительно очень сложна, добиться невозможно никаким прогрессом!

К идеалу можно лишь приближаться! К нему можно только приближаться, но нельзя его достичь! Никогда! Хотя это не означает, что надо покорно сложить свои белы ручки! Совершенствовать безопасность полетов следует всегда, везде и во всём! Как говорят, не покладая рук!

И это – самый главный постулат безопасности! Надо! Надо стремиться к идеалу! Всегда! Надо повышать уровень безопасности полётов по мере появляющихся технических, технологических и прочих возможностей, не останавливаясь ни перед какими затратами!

Казалось бы, глядя на проблему безопасности полетов со стороны, мои выводы не только наивны, но давно понятны и известны всем специалистам, связанным с авиацией. Казалось бы, специалисты эти выводы никогда не забывают и соблюдают свято без моих подсказок. Причем, действуют строго по умным правилам, четким инструкциям, мудрым рекомендациям, грамотным техническим условиям, жестким регламентам и прочим важным нормативным документам.

Казалось бы… Но практика противоречит таким иллюзиям. Слишком уж часто катастрофы происходят из-за поразительной беспечности, непредусмотрительности, некомпетентности, халатности и преступной безответственности людей, на которых возложены вполне конкретные обязанности, ими не выполненные.

А если к этому добавить факторы, на которые пока влиять никто не умеет… Тогда летать вообще становится страшно, ибо это занятие становится похожим на русскую рулетку!

Судите сами. Привожу всего несколько примеров, которые я почти наугад вычленил из десятков фильмов «Расследование авиакатастроф». Иначе говоря, подобных случаев вы и сами знаете или найдете, где придётся, великое множество. И в каждом из них меня не интересуют сами по себе трагедии! Не интересуют душераздирающие подробности чужих судеб! Не интересуют заботы патологоанатомов и страховых компаний! Мне не нужна запоздалая реакция на очередную человеческую трагедию. Мне нужно знать лишь то, что сможет предупредить очередную авиационную катастрофу. А это станет возможным, если будут абсолютно точно выявлены причины, уже приведшие к той или иной катастрофе, и сделано всё, чтобы они вновь не проявились ни в одном из полётов.

Итак, случай первый! Вникайте!

В сложившихся перед вылетом условиях экипаж большого современного самолета мог согласиться на обработку крыльев составом против обледенения, но мог и отказаться. Удивительно, что в компании эта процедура строго не прописана, исходя именно из условия обеспечения безопасности (это уже предпосылка к беде)! Потому экипаж, выглянув на крыло через своё узенькое оконце, ничего опасного не заметил! А разве таким образом можно определить, нужна или не нужна обработка? Но «мудрые» летчики решили, что можно! Потому экипаж решил отказаться. Возможно, лишь для того, чтобы не затягивать вылет. Но погода была дождливой. Температура воздуха у земли часто колебалась относительно нуля то в плюс, то в минус. И самолету не повезло! Непосредственно перед взлетом на его крыльях-таки образовалась никем не измеренная корочка льда, тонкая, но всё же существенно ухудшившая аэродинамику самолета и увеличившая его взлетный вес. Потому при разбеге самолет за нужное время не смог набрать требуемую скорость, выскочил за пределы полосы, налетел на аэродромное здание (а оно чьей неразумной волей выстроилось в продолжение полосы?!), развалился и сгорел. Почти все погибли!

Скажите мне, в чём или в ком сокрыта истинная причина этой катастрофы? И разве её трудно было предупредить, если бы кто-то, кроме лётчиков, нёс ответственность за пассажиров, за самолёт, за самих лётчиков?

Другой случай.

При подготовке к взлету пилоты обычно как молитву читают «букварь» и по пунктам выполняют все его предписания. Этот ритуал в авиации священен! (В самых-самых современных лайнерах эту работу выполняют компьютеры.) Причем читающий пилот контролирует действия выполняющего и вслух подтверждает их правильность. Именно так осуществляется взаимный перекрестный контроль, призванный исключать возможные ошибки пилотов. А ошибки при чтении «букваря» случаются! И тут же, то есть, своевременно, устраняются за счет взаимного контроля пилотами друг друга.

И всё-таки после многих задержек вылета этого несчастного рейса, длительной и нервозной подготовки к взлету важнейший пункт о приведении закрылков в положение «для взлета» оба пилота проглядели и не выполнили! Тем не менее, один из них четко доложил о выполнении, а другой четко подтвердил проверку этого выполнения, хотя закрылки выпущены не были. При взлете это привело к значительному снижению подъемной силы крыла. Потому самолет так и не взлетел, выскочил за пределы полосы, развалился и сгорел. (Не правда ли, эта фраза уже где-то встречалась?) Все погибли!

Вот и скажите мне, в чем истинная причина катастрофы?

Возможно, летчики длительным ожиданием и задержками вылета чересчур рассеяли своё внимание? Может, совпали предельная усталость экипажа и принуждение лететь? Может, кому-то следовало подумать и об этом? А почему самолёт, буквально, напичканный всевозможной электроникой, сам не заверещал неистовым криком, что «так взлетать нельзя!» Почему сам не запретил разбег и взлёт?

Технически это сделать очень просто. Неужели, такая мысль никому не приходила в голову? Быть такого не может! Просто, никому это не надо! Если не сделали что-то на стадии проектирования, то в процессе эксплуатации доработки окажутся в сотни раз дороже! Кто же разрешит тратить на самолёты деньги, если эти самолёты должны эти деньги зарабатывать!

Третий случай.

При посадке в горной Норвегии на один из аэродромов, отличающийся слегка укороченной полосой, самолету не хватило нескольких метров для остановки. Он выкатился за пределы полосы и свалился с открывающегося прямо за нею обрыва, разрушился и сгорел. Все погибли.

При длительном и сложном расследовании этого происшествия подозревали невнимательность летчиков, отказ закрылков, отказ реверса тяги, отказ механических тормозов шасси, наличие нештатных шин, мокрую или обледеневшую полосу. Как будто, всё перебрали!

Выяснилось, что реверс тяги у самолета действительно не сработал (ничего себе!), но самолет и без него успел бы остановиться, если бы не добавилось что-то ещё. И действительно, скоро установили, что посадочная полоса была очищена от снежной наледи не до самого конца, а лишь на длину, которой вполне хватало другим самолетам, которые садились полностью исправными! Но в сложном случае, когда реверс тяги не помогал быстро снизить скорость, перегруженные невероятными усилиями тормоза, на которые только и оставалось надеяться лётчикам, заблокировались. Потому резина из-за блокировки шасси мгновенно разогрелась и «поплыла», оставляя на полосе черные следы. Эффективного торможения, разумеется, не получилось. Это в ещё большей мере удлинило тормозной путь, который хотя и немного, но в итоге превысил возможности полосы. Она закончилась раньше, чем самолёт остановился.

Скажите мне, кто истинный виновник этой катастрофы? Тот, кто не убрал наледь с полосы на всю длину? А, может, тот, кто не приказал это сделать? Или тот, кто должен был проконтролировать состояние полосы? Ну, хорошо, а на чей счёт прикажете отнести несработавший реверс тяги? Вот и набрался целый букет факторов, в каждом из которых есть чья-то недоработка, нарушение, халатность! Есть и трагический результат.

Ещё один случай, более сложный, четвертый по порядку.

Огромный самолет, совершивший посадку в широко известном аэропорту, спокойно заехал на отведенное ему место и заглушил двигатели. Летчики облегченно вздохнули, поставив на этом рейсе точку. Они своё успешно отработали. Пассажиры в плановом порядке готовились к выгрузке. В это время один из двигателей, уже выключенных, осветился пожаром. Позже выяснилось, что с этой же стороны ещё раньше загорелись шины, однако горели они вяло, больше дымились, потому никто этим особенно не обеспокоился. А вот из-за пожара двигателя пассажиры заволновались. Началась паника. В это время летчики в своей кабине по-прежнему ничего не знали, полагая, что всё идет, как следует.

Стюардессы, конечно, при первом же волнении пассажиров, обнаружили возгорание. Потому включили тревогу и стали поспешно производить эвакуацию пассажиров с помощью нескольких аварийных надувных трапов.

Надо сказать, что события развивались на виду у многих работников аэропорта, пассажиров прочих рейсов и многочисленных встречающих, поскольку самолет стоял почти вплотную к главному зданию аэровокзала.

Когда половина пассажиров благополучно эвакуировалась, пылающий двигатель взорвался. Пожар охватил всю переднюю часть самолета, из которой стало невозможно эвакуироваться.

При столь интенсивном горении магниевых сплавов может показаться совершенно неправдоподобным, но в итоге никто не погиб. А вот самолет не только сгорел полностью под аккомпанемент героической работы пожарных, приступивших к тушению почти сразу, но частично даже расплавился! Несведущим было тяжело сознавать, во что за несколько минут может превратиться красавец-лайнер. И самое страшное, что никакая сила, как оказалось, не способна этому процессу противостоять. Пассажиры – всегда заложники огня!

Летчикам тогда чудом удалось спастись, выбравшись из своей кабины через форточку с помощью специального каната.

Расследование происшествия оказалось трудным и долгим, ведь от самолета мало чего осталось. Никаких вещественных доказательств! И хотя живых свидетелей набралось много, но из-за паники они мало что заметили.

Существенно помогли только видеозаписи, сделанные случайными людьми с балкона аэропорта.

Почему же уже выключенный двигатель вспыхнул, а потом даже взорвался? Между прочим, то был весьма надежный двигатель, и весьма знаменитой фирмы! И почему он не загорелся, если было суждено, ещё в полете, когда работал с полным напряжением? Когда из него ежесекундно вырывались многие килограммы раскалённых газов, способных поджечь что угодно?

С помощью уже упомянутых видеозаписей следователи узнали, что первоначально загорелись всё-таки шасси. Но проверка выявила, что не они вызвали пожар. Шасси сами загорелись от непонятного источника. Потом узнали, что сначала всё-таки воспламенилось топливо, стекавшее на шасси струйкой из бака. Эта струйка и подожгла резину шасси, а уж от неё огонь перекинулся на двигатель, который через некоторое время взорвался, сильно повредив топливный бак крыла и смочив всё вокруг керосином. Гудящий пожар мгновенно охватил переднюю часть самолета и пространство вокруг него. Температура превысила температуру плавления алюминиевых конструкций. Самолет растаял на глазах, местами превратившись в лужицу металла.

Следовало установить первоначальную причину течи из бака. Оказалось, что в полёте он был пробит изнутри неким ограничителем хода закрылка (это элемент крыла). Тот ограничитель выполнен в виде болта, вкрученного в некую гайку. И собран он в очень тесном объеме рядом с топливным баком.

Скоро следователи установили, что ограничитель держался всего одной не докрученной до упора гайкой, то есть, имел некоторый свободный ход! Потому при нажиме закрылком слегка вдавился в бак, продавив в нём дыру. Из неё топливо стало вытекать наружу. Причем это началось ещё в воздухе, когда пилоты, как и следовало перед посадкой, выдвинули закрылки. И всё же в полете топливо интенсивно сдувалось и рассеивалось воздушным потоком, потому загореться не сумело. Лишь на стоянке оно потекло вниз без помех, сначала мимо горячего двигателя, где загорелось, а потом, в виде горящей струйки, и на шасси.

Механизм возгорания стал понятен.

Для внесения полной ясности по инциденту оставалось понять, почему же ограничитель освободился от крепления? Ведь именно это позволило ему пробить топливный бак.

К удивлению следователей производитель самолета недавно изменил марку материала, из которого вытачивают ограничитель. Новый материал стал более мягким. Напрашивалось объяснение, будто мягкая резьба не выдержала нагрузку и срезалась! Но оказалось куда сложнее. Резьба держала вполне нормально! И всё бы закончилось благополучно, если бы гайку докрутили до упора в ходе недавнего технического обслуживания самолета.

И всё же производители самолета утверждали, будто даже нарушение резьбы и ослабление гайки не могли привести к пробою бака. И натурный эксперимент это подтвердил. Бак от пробоя надежно защищала специальная шайба. Однако именно её на том самолете не оказалось. Удалось выяснить, что шайбу уронил техник, заменявший старый ограничитель новым, и не заметил этого из-за ограниченности пространства в месте крепления.

Злосчастная шайба не выпала наружу, а так и осталась лежать рядом с ограничителем, но не на положенном ей месте. Её бы заметили, если бы она выкатилась! Её бы обязательно установили заново, но, кто же знал…

Вот вам и шайба! Оказалось, что это она, столь маленькая, легко уничтожила самолет стоимостью двести миллионов долларов!

Вот и ответ! Выходит, виновата шайба? Может ее строго наказать? И тогда такого уже не произойдёт?

Теперь рассмотрим пятый случай. Тоже весьма показательный.

Некий огромный двухмоторный лайнер, представляемый известной фирмой, как новейший и высокотехнологичный, завершал дальний перелёт. Всё было прекрасно. Современная машина всем радовала пилотов. Они перешучивались, предвкушая благополучное завершение утомительного рейса.

За двести км от места приземления случился помпаж левого двигателя. Это срывной и весьма опасный режим работы турбореактивного двигателя, сопровождающийся нарушением газодинамической устойчивости, хлопками в воздухозаборнике из-за противотока газов, резким падением тяги и сильной вибрацией. Действуя по инструкции, летчики для исключения полного разрушения агрегата перевели его на минимальные обороты.

В общем-то, это печально, но не опасно, ибо самолет уверенно долетел бы и на одном двигателе. Но через пару минут помпаж произошел и в правом двигателе. К тому же убрать его обороты до рекомендованных летчикам не удалось. Двигатель продолжал развивать около шестидесяти процентов тяги. Эти обстоятельства сделали бы посадку опасной.

«Теперь бы пролететь оставшиеся восемьдесят километров!» – думали пилоты, передавая диспетчеру сигнал бедствия.

Лайнеру сразу обеспечили полный приоритет в воздухе. На аэродроме для него освободили все полосы. Все службы спасения приготовились к экстренной работе.

Продолжая снижаться из-за отказа двигателей, самолет всё же дотянул до полосы. Этому способствовала и помощь не полностью заглохшего двигателя. Но он стал мешать снижению скорости при посадке. Касание полосы на фактической скорости угрожало разрушением самолета. Но даже в случае удачи он едва ли сможет остановиться до конца полосы без работающей системы противотяги (реверса тяги). Ведь неработающий двигатель не мог развивать ни тягу, ни противотягу.

Благодаря мастерству пилота, касание земли всё же оказалось удачным, но из-за чрезмерной посадочной скорости крыло в какой-то момент коснулось-таки полосы. Обычно после этого уже ничего не удается исправить. Машина начинает вертеться и разрываться на куски. Но в том случае пилот удержал машину от ухода с полосы и, предельно напрягая тормоза всех колес, остановил самолет в конце полосы.

Казалось бы, всё закончилось благополучно, но тормоза, преобразовав всю кинетическую энергию трёхсоттонной махины в значительное тепло, загорелись вместе с шинами. Пилоты организовали эвакуацию пассажиров. На счастье, все остались живы, а самолет успели потушить спасательные службы.

Расследование показало, что двигатели отказали из-за недостатка топлива, вот только в баках его оказалось более чем достаточно. Глубокий анализ позволил обнаружить в топливе соль. Её кристаллизация в прецизионных устройствах регулирования подачи топлива нарушила перемещение дозирующих плунжеров. Потому и случился тот коварный помпаж. Потому и летчикам не удалось сначала увеличить мощность двигателей, потом перезапустить их. И даже снизить обороты правого двигателя до минимальных не удалось. Плунжеры застряли на месте.

Странно! Но соль в авиационном топливе ещё никогда не обнаруживали! Оказалось, что она уже была растворена в топливе, залитом в самолет из наземных заправочных емкостей. В них же, в свою очередь, соль попала из подпочвенных вод, которые проникли в заправочные магистрали ввиду нарушения герметичности после недавнего ремонта. Всего в сотне метров от места заправки плескались морские волны. Это так красиво! Но оказалось, что и весьма опасно!

Казалось бы, всё обошлось! Пассажиры живы! Самолет уцелел! Причины выявлены, выводы сделаны…

Но мне кажется, нет для радости особых оснований!

Помнится, в советском Аэрофлоте в случае трагедий, причинами которых могли стать конструктивные или производственные дефекты, немедленно приостанавливалась эксплуатация всех однотипных самолетов. Логика таких мер весьма проста – пока не поздно, следует проверить, а нет ли подобных предпосылок для аварий на остальных машинах? Потому проверяли все самолеты. И на всех, если требовалось, производили требуемые доработки конструкции и только после этого возобновляли эксплуатацию.

Я же теперь думаю, что имею веские основания для обвинения всех современных авиационных компаний и государственных политических структур так называемого Запада в том, что для них прибыли важнее человеческих жизней. Хотя в каждом фильме о катастрофах лицемерно (расчет на доверчивого зрителя) повторяется, будто «надо обязательно исключить подобные проявления на других самолетах, чтобы не пострадали люди!»

Но это – только на словах! В действительности руководство стран или авиационных компаний, засветившихся своими катастрофами, никогда не приостанавливало эксплуатацию всех самолетов, подозреваемых в опасной ненадежности. По крайней мере, ни в одном из десятков просмотренных мной фильмов из серии «Расследование авиакатастроф» такое не прозвучало.

Ещё бы! Поставить множество машин на прикол, значит, сорвать выполнение перевозок, выплачивать огромные штрафы и неустойки… И не только…

Так и слышу: «Это же упущенные прибыли! Допустить такое никак нельзя! Пусть уж лучше упадёт очередной непроверенный самолет с его экипажем и пассажирами! С одним-то упавшим бортом мы как-нибудь разберемся! Но если мы своими руками заранее поставим на прикол все машины… Они же перестанут нам делать деньги, будто действительно все разом рухнули… Это же разорению подобно! Потому не о пассажирах следует думать, а лишь о своём продырявленном кармане!»

Вот такова, уважаемый Читатель, проза жизни и смерти в современной пассажирской авиации большинства «уважаемых» компаний мира! Нравится это вам или нет, но в них именно такая атмосфера и такой настрой!

Теперь ещё одна катастрофа, шестая.

По аргументированному мнению следователей она произошла лишь потому, что летчик в полёте слишком резко потянул на себя ручку газа, тем самым очень быстро нарастил обороты двигателя.

Мне же кажется весьма странным, что столь сложная и дорогая машина, предназначенная для перевозки более пятисот человек, сама не предотвращает столь простые, можно сказать, естественные и опасные действия пилотов!

Так или иначе, но тогда резко возросшая скорость подачи топлива в двигатель вызвала замерзание микроскопических капелек воды в керосине. Устройство для их растапливания, недавно, кстати, усовершенствованное, почему-то не справилось со своей функцией. Льдинки полностью забили трубопровод, перекрыли подачу топлива, двигатели остановились. Перезапустить их из-за не устранения причины не удалось. Самолет упал и разбился. Никто не выжил.

Кто виноват? Не знаю! Расследование оказалось долгим и путанным, но виновные так и не проявились. Сказали лишь, что потом нечто в конструкции двигателей было доработано. Доработано, как и накануне, после чего катастрофа и наступила?

Был и такой случай. Кажется, седьмой в моей нумерации.

У самолета, уверено парившего на высоте одиннадцать километров, внезапно оторвался хвост. Это та самая, весьма большая часть конструкции с вертикальным килем и двумя управляющими плоскостями. Самолет стал совершенно неуправляемым. Спасти его не было никакой возможности.

При расследовании с помощью расшифрованных параметров «черного ящика» удалось установить, что летчик отклонил киль самолета не в пределах 0…2 градуса, как следовало на крейсерской скорости, а примерно на десять градусов! Очень сильно! Это ни на что не повлияло бы на земле, но в полете привело к катастрофе.

По этому поводу у меня опять возникло недоумение! Неужели несколько бортовых компьютеров, отслеживающих сотни параметров самолета, не дающие выйти этим параметрам из безопасных диапазонов, не способны воспрепятствовать даже чрезмерному повороту киля в полете? Ведь это именно тот орган управления, который постоянно находится в руках пилотов и, следовательно, может быть непозволительно отклонён даже случайно, не то чтобы умышленно! Просто, дёрнулись неловко, вот вам и отклонение! Так и хочется произнести свою любимую в последнее время фразу: «Либо я совсем ничего не понимаю, либо здесь порядки такие!»

Именно потому у меня вопрос: «И кто же был виноват?»

Но нам ведь вполне определенно заявили: «Летчик отклонил киль самолета…» Значит, летчик и виноват! Разве с этим выводом, находясь в здравом разуме, можно согласиться? А, может, виноват сам киль? И ещё кто-то и что-то?

Расскажу об очередной загадочной и нелепой катастрофе. Она здесь станет восьмой.

Огромный аэробус в ночном небе Великобритании с высоты двенадцать километров подмигивал всеми курсовыми огнями. Его в ту минуту случайно наблюдали несколько человек из маленького английского городка, встретившегося по курсу самолета. Но через миг на месте лайнера небо разрезало пламя большого взрыва. А спустя несколько минут тысячи фрагментов разрушенного самолета посыпались на землю, покрывая ее на территории, превышающей площадь Москвы.

Следователи сразу заподозрили взрыв на борту. И скоро нашли этому подтверждение. Более того, в собранном из искорёженных частей самолете они по наличию продуктов деления взрывчатки установили даже место взрыва – багажный отсек. А в нем (по месту разрушения отсека, характерного для внутреннего взрыва) выявили, где находилось взрывное устройство и его тип.

По месту положения груза следователи установили, в каком именно транзитном аэропорту был загружен злополучный чемодан, изготовленный некоторой известной фирмой, что подтверждалось сохранившейся наклейкой. На обнаруженных от чемодана фрагментах лабораторным путём были выявлены характерные следы взрывчатого вещества. Среди множества пассажиров, сдававших подобный багаж в установленном аэропорту, по фотографиям и информации спецслужб, плодотворно поработавших в этом направлении, через несколько лет был вычислен и человек, которому принадлежал тот чемодан с взрывным устройством.

Трагедия полностью раскрылась. Авиация оказалась неповинной в беде сотен человек. Можно сказать, честь и хвала тем, кто сумел разгадать столь сложную загадку. Но не лучше ли было начать её разгадывать ещё до взрыва? Если бы взрывное устройство выявили заблаговременно…

Кстати, а не всё ли равно погибшим пассажирам, виновата авиация или кто-то другой, или что-то другое? А не всё ли равно тем, кто пока лишь собирается лететь…

Расскажу ещё об одной трагедии. Думаю, в моём списке сделать её последней, то есть, девятой. И действительно, пора мне остановиться! Не перечислять же все авиационные инциденты, мне известные!

Один из летчиков неоднократно лечился от легких психических расстройств. Скажем так, от депрессии. Тем не менее, ему удалось утаить эти факты от компании, в которой он работал вторым пилотом большого лайнера. Но при одном медосмотре у него обнаружили ещё одну болезнь, которая обязывала врачей сразу отстранить летчика от летной работы. Но почему-то не отстранили. Тем не менее, больной пилот настолько расстроился, что решил покончить с жизнью. Так он и сделал, но способ этого он выбрал весьма немилосердный.

Подгадав удобный рейс, а ходе него момент, когда первый пилот вышел в туалет, самоубийца закрылся в кабине, включил автопилот на снижение до трехсот метров и направил самолет в сторону горы, обозначенной по курсу. Последующее исследование параметров «черного ящика» показало, что никаких действий до столкновения с горой в кабине он больше не предпринимал. Таким образом, нервы у психа оказались удивительно крепкими! Он не дрогнул, убивая себя и ещё триста непричастных к его проблемам человек.

А первый пилот, без вины виноватый, разобравшись в ситуации, до последнего момента пытался проникнуть в кабину, варварски орудуя специальным аварийным топором. Увы! Топор не помог! После того, как в 1972 году литовские бандиты (они числились пассажирами) с оружием захвалили советский пассажирский самолет Ан-24, а путь в кабину пилотов им преградила голыми руками бортпроводница Надежда Курченко, безжалостно убитая бандитами, все самолеты стали оснащаться бронированными перегородками и дверями, ограждающими летчиков от внешнего проникновения. Потому попытки первого пилота вернуться на своё рабочее место и спасти самолет оказались безуспешными. Все люди, находившиеся на борту, разумеется, погибли.

Всё! Кажется, я справился с поставленной себе самому задачей. «И в ней звучит мой тебе ответ, Михалыч! Принимай его и пользуйся! Хотя, если отбросить в сторону этикет, не с тобой мне говорить на эту тему! Ты же в своих поступках руководствуешься не здравым смыслом, а своими мещанскими потребностями» – подвел я предварительные итоги многодневного расследования.

Суди сам! Как ни старались буржуины, как ни преуспели они в высоких технологиях, а страдают от своей же авиации не реже нашего! А всё потому, что безопасность полётов зависит от миллионов разнообразных факторов. Часто, едва уловимых. За всеми даже электроника уследить пока не может!

Вот и получается в жизни многое совсем не так, как предписано на бумаге! В жизни, как ни вертись, а кто-то да где-то что-либо и как-то важное всё же проглядит. А незваная беда явится к вам без спроса!

А если даже не человек подведёт, тот или иной, так погода своё слово скажет! Да ещё столь громко скажет, что ей и возразить-то никто не сможет. Или вулкан, какой-никакой, вздохнёт некстати, загрязняя смертоносным пеплом океаны воздушного пространства. Такой пепел с самолетов всю краску в воздухе легко счистит, так что они будто ощипанные куры домой вернутся. Но это – полбеды! Настоящая беда в том, что пепел весьма быстро выводит из строя реактивные и прочие двигатели. Одна защита от него – переждать! Переждать, пока он осядет и перестанет опасно воздействовать.

Так что же получилось в итоге? Как ты, Михалыч, не расхваливал тамошнюю авиацию и её порядки, а картина сама собой нарисовалась весьма безрадостная!

А теперь совет для остальных! Для тех, кто в вопросах безопасности многое понимает, но вынужден совершать перелёты и переживает за их исход. Я им так скажу: «Летайте, если есть необходимость! Летайте спокойно и уверено, ибо риск в жизни присутствует везде и всюду, а не только в авиации! Но не рискуйте понапрасну! И деньги из страны не вывозите, ради её будущего, если считаете, что сами совесть ещё не потеряли! Право же, не лейте воду на мельницы наших многочисленных врагов, и не уподобляйтесь нашим подленьким предателям! Тоже многочисленным!»

И ещё добавлю нечто, опять же для остальных. Всегда и везде находится немало людей, которые, даже узнав всё, что я собрал здесь воедино, в голову это не возьмут! О таких людях моя мудрая бабушка говорила мне когда-то: «Им хоть кол на голове чеши, а они своё твердят!» Правда, бабушка говорила так лишь по смыслу, но словами более ядрёными! Ну, что же! У обозначенных людей своя дорога!

И действительно, многие вокруг поступают так или иначе совсем не потому, что это противоречит их убеждениям, но лишь потому, что этих убеждений у них совсем нет! Не стоит огорчаться и этому. Это стоит принимать таким, каково оно есть!

2019 г., март

Ужасы гипноза

Уж не знаю, насколько удачливыми в жизни бывают мои Читатели. Вполне допускаю, что вокруг кого-то из них сама удача танец живота исполняла, лишь бы угодить. И такое для кого-то – пустячки! Но обычные люди, более всего из числа современников, чрезвычайно уязвимы в некоторых житейских ситуациях. И удача легко оставляет их на произвол той самой судьбы, которая с удачей никогда не уживается. От такого произвола никуда не спрячешься! Я бы сказал ещё точнее – жизнь современного человека иной раз оказывается куда сложнее, нежели даже у густо заросшего питекантропа, незнакомого с преимуществами самой поздней цивилизации. В общем,скажу я вам, дорогие Читатели, страшная перспектива!

К примеру, был со мной такой случай. Очень показательный, между прочим, случай. Завис я как-то в очередной командировке, то есть, как сами понимаете, вдали от родного дома и налаженного семейного быта. Но давно же это было. В конце восьмидесятых. В Осиповичах. Городок такой в Белоруссии имеется. Он не столь уж мал, но и большим назвать язык не провернётся. Особенно у того, кто бывал в подлинно больших городах. В общем, страшная перспектива!

Так вот! Не скажу вам, кто я такой и что там, в тех самых Осиповичах, тогда делал, потому что вам это совсем ни к чему, а мне говорить об этом теперь не хочется. Но скажу, что в той командировке неделю перебивался я на пару со своим сослуживцем. Такое уж у нас было дело, что оно обязательно требовало совместных усилий. А заодно и нескольких напряженных дней, но к интересующему Читателей случаю то общее дело было почти завершено. И нам, разумеется, давно уже хотелось домой. И мы это почти заработали, но в планомерную жизнь трудолюбивого народа, и в нашу, в том числе, нагло вклинились выходные. Два дня полного безделья! Из-за них нас к работе не допускали, ведь всё там закрыто и даже опечатано. Такой у них невыносимый и образцовый порядок. Страшная перспектива!

Потому всякая работа застопорилась до понедельника. В двухместном номере скупо оборудованной гостиницы, где мы после трудового дня, как понимаете, ночевали, ничего из уюта не поместилось. Ничего, кроме двух коек с панцирными сетками, простеньких прикроватных шкафчиков под ситцевыми салфетками и жестокой скуки. Даже телевизор, покоившийся в холле на изрядно искореженной тумбочке, дверца которой со скрипом открывалась и закрывалась от сквозняка, считался неисправным. Да и кому он нужен?

Те койки, кстати, выгибали нас как хотели! На спине ещё лежать удавалось, поскольку спина проваливалась не столь уж глубоко – ей пол мешал. А вот на животе лежать не получалось. Совсем нам не хватало гимнастических способностей и регулярных тренировок!

Тоска, да и только! Из развлечений вокруг – одни газеты. И никакой подпитки серого вещества трудящихся интересной информацией.

Конечно, по соседству (разве без этого где-то бывает?) проживали такие интересные командировочные специалисты, которые всегда размачивают своё серое вещество широко известным способом. Были такие по соседству и с нами! Но я с коллегой, на общую нашу беду, к подобной культурной деятельности оказались не восприимчивы. Страшная перспектива!

В общем, если наши Читатели в подобных жизненных ситуациях уже достаточно бывалые, то они вполне могут вообразить, как тяжело деловому человеку два дня подряд бездельничать без определенной цели! Это же самое плохо переносимое занятие! Особенно, если руки и мозги по поводу работы давно тоскуют! А ещё хуже нам было оттого, что нужное дело, случайно незавершенное ещё к прошлой пятнице, оставлено неподалёку. Вроде бы оно рядом, но нас-то к нему не допускают! Страшная перспектива!

Потому, выспавшись за субботу на сто лет вперёд и назад, к воскресному утру мы с коллегой стали крепко серчать. Безделье – это же самое свирепое испытание для людей, всегда озабоченных, всегда подгоняемых заданиями сверху, всюду неуспевающих, догоняющих, нервничающих… Они постоянно в такой кутерьме и живут, и работают. У них всегда так. Давай, давай! Вперёд, вперёд! Должен! Обязан! Не подведи! Не допусти! Выручи! В последний раз! В общем, страшная перспектива!

Но если всё это на их голову долго не обрушивается, – почему-то – то такие люди, как бы это выразиться поточнее, абсолютно теряют свою единственную точку опоры. Не ту, о какой вы сейчас подумали, но они сами себе не рады! И даже не знают, для чего вообще они народились на белый свет! Страшная перспектива, я вам скажу!

И к тому разу и к той командировке пришёлся именно наш случай! И, разумеется, он не пришёлся нам самим по душе!

Потому вышли мы с товарищем немного прогуляться, так сказать, за пределы помещения. Конечно же, обязательно против нас давно и нудно лил мелкий дождь, хотя зима считалась в разгаре. Этот ненужный дождь особенно портил наш трудовой настрой на культурный отдых, которого итак не было. Оно и конечно! Сколько грязи на тротуарах! И под ногами сплошные лужи с самостоятельно лопающимися пузырями. Дождь без хороших зонтов настолько испортил жизнь, что мы стали жалеть о перечитанных два раза подряд газетах, оставленных в гостинице.

А идти в тех Осиповичах, если нет хороших знакомых, которые не скажут откровенно, будто ты незваный гость, который хуже татарина, буквально совсем некуда. Впрочем, глазам на милость нам тут же попалась действующая, потому что было воскресенье, церковь с синими куполами. От нечего делать, не лбом же теперь биться, мы в неё-то и зашли. Просто так! Интересно всё-таки, если пускают!

Как раз служба шла. И пел хор. Красиво пел и таинственно, как не поют по радио или телевизору. Разноголосо. И голоса доносились откуда-то с неба и немного сзади, что казалось особенно таинственным. И поскольку мы с товарищем, хотя и крещённые в малолетстве своими родителями, сильно напуганными тогдашними тяготами жизни, к богу совсем не тянулись, такое пение восприняли как крайне замечательное искусство.

Мы оба сняли свои мокрые шапки и с интересом вертели головами в полумраке. Всюду бросались в глаза многочисленные церковные украшения, выполненные в дереве и позолоте. А на нас отовсюду удивлённо уставились все святые со страшно вытянутыми лицами. Вот только от алтаря приятно пахло сгоревшими свечами. Мы туда продвинуться не рискнули, дабы не мешать старушкам и прочим женщинам. Все они часто и разом склоняли головы и торопливо осеняли себя. Как это правильно сказать? Крестным знамением, что ли?

Мы молча стояли и завороженно слушали. Но только до тех самых пор, пока священник (кто знает, какого он чина?) не принялся обходить прихожан, собравшихся посредине зала (как этот зал правильно зовётся? Ничего-то мы с товарищем не знаем!) и вдоль стены. Он помахивал висящим на руке кадилом и припевал что-то. Негромко и непонятно. Видимо, не по-нашему! Наконец, он приблизился и к нам, но тормознул зачем-то, будто упёрся. Страшная перспектива!

Мы-то что? Мы ничего! Стоим, по сторонам глазеем! Но всё же неловко как-то. Все старушки и прочие женщины обернулись, глядят на нас укоризненно, будто мы их знамениям мешаем! Я ещё подумал, может, и они интересуются, зачем этот священник тормознул? А мы действительно не понимали, зачем он как вкопанный? И как на его бездействие нам реагировать? Да только старушки к тому времени очень уж разволновались! Зашипели на нас вразнобой, словно мы здесь одни лишние. Тогда и до нас дошло, что тот поп с кадилом не решился протиснуться между нами и стеной. А протиснуться он хотел, видимо, для нашего же блага. Он честно хотел нас своим кадилом под защиту взять. Потому и стоял напрасно, чуда ждал, наверное, что стена подвинется, либо мы с товарищем дрогнем. Тогда мы, чтобы не портить о себе общее впечатление, вразнобой шагнули вперёд. И сразу шествие с кадилом двинулось за нашей спиной и по кругу, по кругу – туда, откуда и началось. И забот-то, казалось, – всего-ничего! Мог и протиснуться, если так уж нужно было!

В общем, этого неатеистического развлечения нам показалось вполне достаточно. И мы снова вышли на дождь, топая по лужам без правильной ориентации своей дальнейшей жизни. Тем не менее, души наши всё-таки наполнились чувством вины, связанным с церковным конфузом. Вроде бы, пустяк, но недовольство собой откуда-то просочилось! Правда, не скрою, оно развеялось при виде зачуханного магазинчика с огромной сине-зелёной надписью «Бакалея». Надпись висела над старой деревянной дверью из двух половинок с мелкими стеклянными окошками.

– Что-то пива захотелось! – поделился коллега неожиданно родившейся мечтой.

– Можно! – благословил я его намерение. – Давай заглянем!

Ну и зашли. Скажу вам честно, уважаемые Читатели, пиво в те годы повсеместно было хорошее. Если было, конечно! Но чаще его в продаже не находилось. Особенно, если хотелось в бутылках. Обычно попадалось только «Жигулёвское». Очень редко – «Мартовское». Но тоже хорошее! Не то, что нынешнее! Названий и производителей теперь много, но пива хорошего с тех пор нет! Пена, конечно, осталась! Её и в стиральном порошке достаточно! Но пива больше нет! Страшная перспектива!

В больших городах, конечно, пива и тогда было по потребности. В крайнем случае, можно было постоять в очереди у одноимённой жёлтой бочки в виде одноосного автоприцепа. Такие бочки чаще встречались у городских парков, возле вокзалов и в других культурных местах.

Из тех бочек любители пива получали свою долю в полулитровых стеклянных кружках. Но там они подолгу не задерживались. Они сразу отходили в сторонку, поскольку столиков рядом предусмотрено не было. Пристроившись, так себе, как придётся, любители манерно сдували высокую пену. Важно было не облиться самому и не попасть пеной в соседа. Потом начинали смаковать, сильно вытягивая вперёд губы. И ведь обязательно кто-то дразнил остальных. Он извлекал из кармана пересушенную рыбёшку и приступал к священнодействию. Для этого пристраивал свою кружку, хотя бы на земле, потом обстукивал рыбёшку, хоть обо что, пристально очищал её от неподатливой чешуи, а уж после… Он со знанием дела разжевывал соленые кусочки рыбки на зависть всем остальным. Им-то добыть рыбёшку было недосуг. Они пили пиво просто так – с одним лишь удовольствием.

Скажу вам честно! Я с коллегой большим любителем пива никогда не значился. И совсем не потому, будто мы уже тогда знали о его коварных свойствах. Ведь наших женщин оно быстро склоняет к алкоголизму, а мужчин, особых почитателей пива и наших женщин, превращает в баб. Об этом знатоки и медицина поведали нам вполне конкретно, но позже.

Кстати, пусть женщины не обижаются на меня и вульгарность моего языка. Пиво действительно превращает мужиков не в милых женщин, какими они, несомненно, до поры и являются, а именно, в весьма неэстетичных баб. То есть, в мужиков, но оплывших, нерешительных и в некотором важном смысле, весьма бесполезных. Страшная перспектива, я вам скажу! Но не все понимают!

Не будучи злостными любителями опасного пива, мы купили в магазине всего-то по бутылке «Жигулёвского». Как и положено, за тридцать семь копеек пол-литра. А почему бы и нет, раз уж оно так навязчиво продаётся! И чтобы не возвращаться под ледяной дождь, надумали мы выпить пиво здесь же, в магазине. Народу вокруг, который мог справедливо принять наши действия за хулиганство, кроме нас практически не было. А продавщице наш порыв вообще оказался безразличен. С её стороны последовало лишь одно условие: «Бутылки назад я у вас не приму! Даже не пытайтесь!»

Ну и ладно! Всего-то убытков по двенадцать копеек за штуку!

Всё бы ничего, но из-под металлических крышек с необычной активностью принялась вырваться пахучая пена! Странно! Она увлекла за собой треть оплаченного нами напитка. «Ничего себе! Шампанское, да и только! Но дешевле!»

Узрев подобную несправедливость, мы заколебались: «Странно! Может, это, что осталось в бутылках, и пить уже нельзя?»

– Свежее, свежее! – опровергла наши сомнения уставшая от безделья пышная продавщица в белом фартуке, который пора было стирать. – Только вчера завезли!

– А если оно до вас полгода где-то простояло? – усомнился товарищ.

– Да что вы, в самом деле! – гневно отрезвила нас продавщица. – Будто не мужики совсем! Вертите носами, как пионерки! Всё вам, не слава богу! Или вы совсем не местные?

Это подействовало. Мы носовыми платками обтерли горлышки и приложились к ним, постепенно раздуваясь, не столько от объема горьковатой жидкости, сколько от реактивности её напористой струи. Страшная перспектива!

Переглянувшись, мы обменялись впечатлениями:

– А чёрт его знает! – сказал я товарищу. – Может, и правда у них оно свежее! Может, в Осиповичах свежее всегда такое?

– Вполне возможно, если так получилось! – содержательно ответил товарищ.

Мы быстро допили и пошли прочь, раздутые как шары Винни пуха. Хорошо, хоть народ под тающими снежинками гулял не дружно. Потому мы спокойно стравливали давление пивных газов до тех пор, пока не приблизились к местному Дворцу культуры. На специальном щите рядом с ним красовалось подмоченное приглашение. Народ зазывали посетить выступление гастролирующего гипнотизёра.

«Ничего себе! – подумали мы одновременно. – Это же то самое, что нам и нужно! Непонятно, а потому очень интересно! Страшная перспектива!»

Билеты ещё продавались. За полтинник. Вроде, терпимо. До начала выступления оставалось минут двадцать, потому мы вполне могли сойти за совсем неторопливых джентльменов!

Осмотрелись. Разделись в гардеробе. Уселись на свои нумерованные места. Двадцать первый ряд. Зато посредине! Народу много. Я и не ожидал увидеть столько людей в каких-то Осиповичах. По всему видать, не просто деревня! И почти не шумят – все ждут начала! В назначенное время стали хлопать в ладоши, приглашая приезжего гипнотизера не набивать себе лишнюю цену.

Только тогда сквозь половинки бархатного занавеса в зал высунулось чьё-то лицо, заинтересованно обозрело пространство, от стены до стены, и исчезло. Но скоро из-за половинок занавеса, не распахнув его полностью, выплыл пожилой мужчина в бархатном концертном пиджаке. Он манерно поздоровался с залом, приложив руку к сердцу, и сделал такой слащавый вид, будто несказанно счастлив встрече с нами. Потом он слегка порасшаркивался, выражая свою благодарность за общее к нему внимание, чем и закончил своё важное вступление.

Далее он без утайки туманно поведал, что же это за штука такая – столь таинственный гипноз. И рассказал доверительно, как он до сих пор уживался с не верящим в чудеса материализмом. Наконец, концертный пиджак заверил всех, будто настоящий гипноз совсем не отрицается современной наукой, он не запрещен у нас в стране и в некоторых случаях с успехом применяется даже в медицине.

– А ваш гипноз всех берёт? – выкрикнули из зала.

– Всех, товарищи! Он всех берёт! Есть кто-то, чисто теоретически, неподверженный! Но это, конечно, только теоретически, товарищи! А так – всех подряд берёт! Разумеется, всё зависит от силы внушения! Но с силой, товарищи, я вас уверяю, у нас всё в порядке!

Концертный пиджак забрал у зала минут пятнадцать времени. Наконец, занавес за ним распахнулся настежь. И тогда пиджак, театрально разведя руки в сторону, торжественным голосом пригласил присутствующих приветствовать аплодисментами некого Маэстро. Тот явился на сцену в чёрном фраке. Поклонился, приложив обе руки к груди, и только тогда началось самое интересное…

На сцену по просьбе Маэстро сразу поднялись два парня из зала. Он сам на них указал! Видимо, выбрал самых слабаков по виду. Они, отвечали на вопросы Маэстро. Рассказали о себе положенный минимум и тут же легкомысленно заснули. Прямо-таки, стоя заснули, как настоящие лошади! А коварный гипнотизёр на виду у всех подавал им всякие команды, и парни эти, словно, дрессированные животные в цирке, то послушно поднимали руки, то старательно плясали гопака, то делали вид, будто вылизывают пустые тарелки! Зал довольно хохотал. Контакт был установлен. Первоначальное недоверие улетучилось.

Промучив парней некоторое время, гипнотизёр щелчком пальцев вывел их состояния болванчиков и, ничего не понимающих и не помнящих, под смех зала отправил на прежние места.

После того Маэстро пригласил на сцену сразу десять человек! Их уже никто не назначал. Они выходили на сцену сами и по собственному желанию. Более того, трое желающих, потоптавшись у сцены, оказались лишними, и с сожалением вернулись на свои места.

Люди на сцене, надо предупредить, подобрались разные по полу, возрасту, росту и ожиданиям, написанным на их лицах. Но все, – и они, и весь зал, ждали чуда! Правда, никто не догадывался, в каком виде чудо явится? Зал тайно надеялся на нечто непристойное – тогда было бы невероятно интересно. А самое главное, с каким потрясением завтра на работе будут слушать про это все сослуживцы и коллеги! И жалеть, что сами не пошли на такое классное представление.

– Ты как? – спросил я в тот миг своего товарища, подразумевая его самочувствие.

– Нормально! А что?

– У меня в животе страшная революция… Хорошо бы, не февральская… Уж не знаю, усижу ли я до октябрьской… – поделился я своими страхами.

Товарищ не ответил. Видимо, у него всё было стабильно, а происходящее на сцене уже заворожило всех зрителей. Кроме меня.

Я о себе ничего не преувеличиваю. Скорее, наоборот. Вместе с ощущением тяжести во всём животе, меня всё сильнее мучила мигрирующая боль в боку, одновременно давила смутная тревога, тошнота и обессиливающая слабость. То и дело бросало в жар. Временами я сильно потел… В общем, стало понятно, что со мной происходит вполне неладное. Подходил тот момент, когда следовало что-то предпринимать, но во мне ещё теплилась крохотная надежда, что всё как-то перемелется и не придётся в аварийном порядке покидать зал. Меня удерживало и то обстоятельство, что для этого предстояло протиснуться через ноги двух десятков человек, впритык сидящих в моём ряду, и озабоченных отнюдь не моими муками.

За это время Маэстро усыпил всех десятерых и при полном одобрении гогочущего зала стал издеваться уже над ними. Сначала все загипнотизированные, но каждый сам по себе, ловили в воздухе летящие в их воображении мыльные пузыри. О, как же они старались! Это действительно было смешно! Только не мне. Страшная перспектива!

Потом Маэстро поставил им задачу поймать козу, которая якобы стояла перед каждым из участников, но в руки не давалась. И каждый на глазах умирающих со смеху зрителей проявлял удивительную смекалку, лишь бы выполнить задание. Кто-то пытался схватить козу за рога, кто-то за хвост. Были желающие её поднять и повалить. Один хитрец надумал свою козу заманить пучком воображаемой травы и поднять вверх её передние ноги. Один бедолага подкрадывался к козе сзади и ползком, пряча голову и притворяясь невесть чем…

В зале уже смеялись взахлёб, не обращая внимания ни на соседей, ни на самих себя. Все хватались за животы.

Я тоже за него хватался, но мне было не до смеха. Что-то внутри, мучившее меня не на шутку, и не думало утихать. Назревала революция! Не дай-то бог, процесс станет неуправляемым. Постепенно накатывал тот неприятный момент, когда следовало решаться и немедленно выбегать из зала. Но именно тогда мне вдруг становилось немного лучше. Всего чуть-чуть, но всё же отпускало! И забрезжившая впереди надежда лишала меня решительности настолько, что я оставался на месте, лишь ослабляя брючной ремень.

«Ещё немного посижу! – думал я. – Должно же это безобразие когда-то закончиться! И на сцене, и во мне!»

Однако в следующий момент мне становилось хуже, и я почти готов был встать… Но опять слегка легчало, и я оставался. Сколько такое мучение продолжалось, я уже и не знал, поскольку совершенно потерял чувство времени.

А на сцене все бедолаги, наконец, успешно справились с трудной задачей. Они поймали своих коз и уговаривали их потерпеть. Понятное дело! Ведь коз следовало подоить, чего животным, кажется, совсем не хотелось. Приходилось идти на всякие хитрости. Козы сопротивлялись, бодались, убегали, опрокидывали вёдра… Но подопытные, косвенно демонстрируя всё это зрителям, считали выполнение такого задания самым главным делом своей жизни. Они не отступали от бедных коз, несмотря на то, что ни у кого ничего не получалось.

Коварство Маэстро не знало предела. Он вдруг объявил, будто козы – о, боже! – почему-то стали меньше ростом. С этим пришлось мириться и под них подстраиваться – приседать, становиться на колени, ложиться на пол.

Зал не знал меры в неистовстве собственного смеха. Только и я страдал не меньше загипнотизированных бедолаг на сцене. Даже больше их, поскольку я, в отличие от них, всё происходящее со мной и вокруг меня понимал яснее ясного!

Маэстро ещё два раза «уменьшал» размеры коз. В итоге все дояры и доярки уже лежали рядом с козами на сцене, ухитряясь совершать движения, напоминающие микроскопическую дойку. Многие работали весьма изящно – самыми кончиками пальцев, – имея в виду, что коза-то у них в руках теперь не крупнее мышки.

Зал всё хохотал, изнемогая. Наконец, гипнотизёр сжалился над добытчиками козьего молока и привёл их в обычное состояние. Ничего не понимая, озираясь, и оглядывая друг друга, они пытались понять причину бурного смеха в зале. Разумеется, ничего у них не получалось.

Когда все в зале успокоились, не понизив уровня своего интереса к сцене, Маэстро предложил поэкспериментировать уже с самим залом, уверяя, будто ничего опасного и даже неприятного для зрителей не предвидится. Он пообещал всего-то усыпить всех на короткое время. И лишь для того, чтобы каждый зритель прочувствовал то же самое, что бедняги испытывали на сцене. Гипнотизёр убедительно обещал не нарушать чьих-либо интересов и никого не компрометировать. Многие уже, получив сегодня от этого гипнотизёра некоторый опыт, ему не поверили – испугались за себя. Но после того как Маэстро ещё некоторое время позаговаривал залу зубы, согласились и они.

В моём же неустойчивом состоянии бессознательное подчинение могло оказаться более чем опасным. Я даже думать не хотел о том, что могло со мной произойти (можете сами догадаться)! Потому сразу решил стоять насмерть, но гипнотизёру не подчиняться! И правильно сделал, ибо в следующую секунду все в зале по команде этого Маэстро подняли руки. А далее он вообще скомандовал скрепить руки в замок…

Такого вынести я совершенно не мог. Мне вспомнились тугие пуговицы моих брюк и этот проклятый ремень… С руками в замке я при всём желании не справился бы… Извините за пикантные подробности! Страшная перспектива!

Я резко поднялся и ломанулся через свой ряд на свободу, подминая безвольно сидевших с поднятыми и сведенными в замок руками зрителей. Для меня такие приказы казались чересчур!

Я мощно продрался по своему ряду, словно разъяренный слон сквозь переплетенные лианами джунгли, не обращая внимания на оттоптанные ноги, вырванные по ходу дамские сумочки, порванные чулки и поломанные прически. Впрочем, за моей спиной не слышалось ни упрёков, ни возмущений. Лишь умиротворённо раскачивающиеся по всему залу сотни поднятых рук рисовали сюрреалистическую картину безвольного человеческого стада с всесильным дирижёром на сцене. И лишь один он удивленно наблюдал за мной, одиноким взбунтовавшимся декабристом, вполне возможно, напуская на меня свои чары наибольшей мощности. Всё тщетно!

Не тут-то было! Я изо всех сил рвался на простор, не подчиняясь командам ни гипнотизёра, ни провидения, ни господа бога! Где-то там под привычной табличкой с символическим значком мужского силуэта меня неистово манило освобождение от физических и моральных мук. Мой исстрадавшийся живот едва сдерживал невольно готовящийся с его помощью позор! И я, не поддавшийся ужасному гипнозу, силой всей своей воли не мог допустить такого финала!

Может через полчаса, может позже, ибо время на меня уже не распространяло привычного воздействия, потому и не ощущалось, обессиленный, я вывалился в фойе. В гардеробе почти не осталось чужой одежды. Все разбежались. Я забрал своё пальтишко, вернув гардеробщице её картонный жетончик, и выплыл на улицу, всё ещё опасаясь повторения тяжкого испытания.

От перенесённых физических и моральных мучений я уже был мокрый, потому продолжающийся дождь воспринимал с безразличием. В полном изнеможении я едва плёлся в гостиницу, мечтая лишь об одном – рухнуть на койку и заснуть тяжёлым непробиваемым сном, чтобы в нём остались все прошлые мои страдания.

Давно обеспокоенный моим отсутствием коллега занимал удобное горизонтальное положение, коснувшись пола своей серединой. Дабы не выгибаться совсем уж дугой он на полу под собой пристроил ненужную под головой подушку.

– Ты куда пропал? – удивился он. – Исчез так незаметно, будто гипноз тебя совсем не берёт! Разве, только теоретически! – пошутил он. – А я так хорошо расслабился…

– Гипноз меня не берёт! Это на опыте проверено! – подтвердил я через силу, сбрасывая с себя мокрое пальто и всё остальное. – Но и тебе есть чему радоваться! Тебя совсем не берёт испорченное пиво! Я же теперь даже не знаю, что страшнее – пиво или гипноз? Пожалуй, и то, и другое! Всё одно – страшная перспектива!

2020 год, февраль.

Для обложки использован фрагмент фото, выполненного автором.

Оглавление

Полдня из жизни ракетчика

Эх вы, люди…

Ну и что?

Мишка

Эгоисточка

Крест

Опять случайность?

Лягушка-путешественница

Слава богу, обошлось!

Ужасы гипноза