Угодный богу [Татьяна Евгеньевна Шаляпина] (fb2) читать онлайн

Татьяна Шаляпина Угодный богу

Пролог

Я помню все, как будто видел это сегодня.

В ту пору по Средиземному морю плавали финикийские торговые суда, на островах правил царь Микен, наслаждаясь искусством и музыкой в похожем на лабиринт дворце, а на полуостров Пелопоннес пришли северные племена и расселились по побережью.

Их звало море, – они стали рыбаками.

Их звала земля, – они стали пахарями.

Их звала мечта, – они стали поэтами.

Им было суждено сделаться мореплавателями и торговцами, винодельцами и атлетами, воинами и художниками. Ими будет разрушен прекрасный дворец Микена и увековечена память о нем в мифах о минотавре. Они будут отчаянными воинами, но первыми придумают мирные атлетические состязания. Они запомнятся мудростью и жестокостью, изяществом и монументальностью, просвещенностью и варварством.

Но в ту пору, о которой я расскажу, все только-только начиналось. Ни мифов, ни олимпийских богов еще не существовало. А было только теплое море, синее небо и зеленые просторы, среди которых и начиналась эта история.

Из маленького семени

Рождается цветок,

Растет и в ходе времени

Он обретает прок.

Так божье наказание –

Талант, священный дар –

Из искры притязания

Зажжет в душе пожар.

Ведь для него ты – детище,

Слуга, лакей и раб.

Пигмей иль человечище,

Везешь ты дара скарб.

Ты обречен пожизненной

Работой на него.

Не думай укоризненно

Про друга своего.

Прими же откровение:

Для дара создан ты

Талантом или гением –

Во имя красоты.

На самой вершине крутого холма сидел мальчик. Ветер перебирал его темно-русые кудряшки, поигрывал куском некрашеной материи, заменяющей одежду. Высокая сочная трава почти скрывала мальчика из вида; она перекатывалась мирно и широко, как зеленое море. Ребенок средь нее казался крошечным белым челноком, борющимся с ее течением. В глазах мальчика, небесно-голубых и чистых, играло солнце.

Солнце погружало лучи в морскую глубину, проникая до самого дна, где поблескивали камешки. Море переливалось всеми оттенками синевы – от зеленовато-голубого у берега до сине-фиолетового на горизонте. Туда-то и смотрел мальчик. Его не привлекали суденышки рыбаков, подобно стае мальков снующие вдоль берега. Отец мальчика сам был рыбаком и часто брал его в лодку. Они часами ловили рыбу под высоким берегом, который достигал до самого неба, когда ребенок смотрел на него из лодки. И солнце пряталось за этим зеленым холмом, бросая от берега на воду огромную черную тень. Но совсем не страшную, потому что от нее можно было уплыть. Отец брался за весла, а мальчик – за отцовские руки, и они гребли вместе вдоль берега, то убегая от черной скользкой тени, то вновь погружаясь в нее. Под днищем лодки сновали рыбы, какие-то смешные звери и медузы – все они напоминали малышу птиц, потому что скользили без опоры в любом направлении, томно перебирая плавниками и хвостиками. Конечно, море было для них небом, а небо казалось им перевернутым морем, где все существа плавают ногами вверх. Интересно, думал мальчик, каким им кажется он в отцовской лодке? Сплющенным и неповоротливым, наверное. Рыбы нюхали подводные камни, а потом поднимались к поверхности и смотрели на солнце, которое им там снизу, вероятно, казалось голубым или зеленым. А медузы вообще ничего не видели. Они плавали просто для красоты… Так размышлял ребенок, когда отец делал остановки, чтобы поправить или вытащить сети. Потом они опять гребли – до следующей остановки. И мальчик замечал, как на лбу у отца появляются крупные капли пота, тогда как он сам не ведал усталости. Мальчик понимал, что гораздо сильнее отца. Но чтобы его не огорчать, не говорил ему об этом. Он очень его любил.

А сейчас малышу хотелось увидеть большую лодку под красным прямоугольным парусом, хвост которой изящно изгибался и оканчивался рыбьим плавником. Такие суда приплывали из сказочной заморской страны, где люди воздвигали горы из камня, а властители называли себя богами и никогда не умирали.

Страной грез был Египет. Он манил сердце, представал во снах. Там все лучилось красотой и ослепляло великолепием. Жители носили яркие одежды, а правители были добры и справедливы. Так могло быть только в стране грез, которую придумал себе маленький мальчик с вершины зеленого холма.

Он видел эту страну сквозь все расстояния и преграды – такой близкой и настоящей. Он существовал в ней, он был ее жителем. Его окружал прекрасный, сияющий мир. И там, среди всеобщего величия он тоже создавал красоту. Она струилась светящейся радугой из кончиков его пальцев, окутывала весь мир и поднималась к солнцу. А солнце в ответ радостно искрилось и посылало на землю любовь и процветание.

– Тотмий! – раскатисто пронеслось над берегом и скрылось в густой траве. – Тотмий!

Мальчик вскочил на ноги.

Гораздо ниже того места, где он сидел, виднелась женская фигурка. За ее спиной вздымались темно-зеленые кипарисы, словно пальцы великана, а справа опускалась к воде оливковая роща.

Женщина приложила руку к бровям, защищаясь от солнца, и ветер вновь донес до ребенка ее голос:

– То… ий!..

– Мама!

На мгновение женщина замерла, определяя направление звука, и, увидев мальчика, радостно замахала над головой руками:

– Тотмий! Отец вернулся!

Малыш не разобрал ее слов, но догадался, что мать зовет его не случайно. Наверное, у его отца сегодня был хороший улов, а может, он достал шевелящихся морских звезд или живую раковину, внутри которой кроется маленький перламутровый шарик – мечта любого четырехлетнего мальчишки.

Тотмий со всех ног бросился вниз по склону, и его одежда развевалась за спиной, подобно крыльям бабочки. Трава хлестала по лицу, солнце подскакивало в небе, ноги уже не успевали за телом и мальчик упал.

Мать вскрикнула. Но тут же из травы показалось его перепачканное землей улыбающееся лицо.

– Тотмий!

Он поднялся. Их разделяло несколько сотен его шажков. Мать строго смотрела на приближающегося сына.

И когда он подошел, крепко взялась за его руку своей загорелой рукой, сдержанно сказав:

– Отец привез тебе подарок.

– Что привез? – от нетерпения мальчик облизал губы. – Жемчужину?

– Морскую звезду, – они шли вниз по холму. – Привез ее в сосуде с

водой, чтобы ты мог увидеть ее живой.

– Настоящая звезда! – воскликнул мальчик, подпрыгивая.

Мать с неодобрением взглянула на него, он тут же угомонился и тихонько произнес:

– А у меня тоже есть подарок.

– Какой же? Твой нос, выпачканный в земле? Или синяки, украшающие лица воинов? – усмехнулась мать.

– Не угадала, мама, – серьезно отвечал Тотмий, – Я подарю ему… – он посмотрел на мать, прищурился и закончил фразу. – Подарю тебя.

– Прекрасный подарок, – после некоторого замешательства ответила та и покрепче перехватила руку сына. – Идем скорей.

Тотмий не возражал. Они спускались все ниже и ниже, туда, где под высоченными кипарисами пряталось жилище рыбака.

В глиняном сосуде морской звезде было тесно, и она постоянно царапалась кончиками лучей о его шершавые стенки, на которых дрожали солнечные блики. Мальчик восхищенно следил за звездой и трогал свою пленницу прутиком. Звезда дергалась, пытаясь удрать, но бежать ей было некуда. Мальчик смеялся.

– Ну, Тотмий, понравился тебе подарок?

Отец сидел у хижины на деревянной скамье и перебирал сеть.

– Звезда просто замечательная! – ответил ребенок, не отрываясь от сосуда.

– Мне пришлось нырять за ней очень глубоко.

– О, отец, я так рад! – в глазах Тотмия промелькнуло озорство. – Я знаю, чем отблагодарить тебя.

Мальчик скрылся в доме и быстро вернулся, держа в руках что-то темное и довольно тяжелое; он бережно протянул отцу предмет так, будто хотел, чтобы его можно было обозреть со всех сторон.

– Что это? – недоуменно спросил отец.

– Ты не догадался? – засмеялся Тотмий и с радостью сообщил. – Это же наша мама!

Отец присмотрелся к глиняному куску в руках сына и невольно расхохотался: грубо и неумело оформленный комок землистого цвета действительно напоминал человеческую голову на крепкой длинной шее, переходящей в чрезмерно широкие плечи. Они же служили и основанием маленькой скульптуры.

Подошла мать:

– Я приготовила рыбу…

– Как ты думаешь, что это? – спросил отец, указывая на работу сына.

Мать затруднилась ответить, и отец захохотал:

– Скажи-ка, Тотмий, кого ты изобразил?

– Мама, это ты! – сияя от счастья и розовея от внимания к его творению, ответил мальчик.

Мать удивилась, а потом, вторя отцу, громко засмеялась.

Мальчик смутился.

– Ничего, ничего! – подбодрил его отец. – Когда вырастешь, научишься обрабатывать глину, станешь гончаром, уважаемым и богатым человеком. Если, конечно, к тому времени не утратишь интерес к этому делу. – И он вновь залился смехом.

Его хохот был слышен далеко. Но звонкий голос матери иногда брал верх и заражал искренностью и безмятежностью. А мальчик, крепко сжав зубы, исподлобья смотрел на свое творение и изо всех сил старался не плакать вопреки хохоту родителей.

– Стать гончаром? – он заговорщицки улыбнулся самому себе.

Он-то знал, кем должен стать.

Его мысли уже уносились далеко в будущее, в страну, где все счастливы и никто ни над кем не смеется. Там все кругом излучает свет доброты и понимания. Она существует в самом прекрасном месте земли, освещенная щедрым ласковым солнцем, омываемая живительной влагой. Красивые люди живут там, гордящиеся своей статью и талантами. Чудесные животные и птицы населяют ее, таких в иных странах не найти. И только туда он однажды направит свои стопы – в этом мальчик себе поклялся.

Но если бы он мог пронзить расстояния и очутиться в стране своей мечты, совсем не сказочные события предстали бы его взору.

Глава 1. 1384 год до Рождества Христова.

Египет. Уасет.

В тот же день фараон Верхнего и Нижнего Египта Амонхотеп III принимал в своем золоченом зале жрецов храма Амона, покровителя Уасета. Здесь все блестело, подобно солнцу в безоблачный день: стены, колонны, трон, на котором восседал бессмертный повелитель, и даже пол, матово отражающий фигуры служителей в накинутых на плечи кастовых леопардовых шкурах.

Жрецов было трое.

Фараон снисходительно взирал на них с высоты своего трона, безукоризненно прекрасный и величественный. Золотистый немес – плат с синими полосами – подчеркивал бронзовый оттенок царственной кожи, а в уголках прекрасно очерченного чувственного рта, казалось, застыла улыбка. Так и подобало властителю великой страны. Гордый профиль, брови вразлет и огромные выразительные глаза – фараон был похож на бога, сошедшего на землю. Безукоризненно белые одежды, покрывающие его тело, мягко облегали тело. Шею и плечи украшал золотой воротник – ускх с вкраплениями лазурита. Сегодня фараон принимал своих подданных по-свойски, по-домашнему, без особых атрибутов. Но даже если бы он вышел к жрецам в одежде простолюдина, это не нарушило бы того благоговейного трепета, который испытывал в его присутствии каждый египтянин. И трое служителей бога не были исключением.

Один из них выступил вперед и, глубоко поклонившись, низко и звучно воззвал:

– Царствуй вечно, о божественный!

Взгляд фараона смягчился:

– Зачем ты, мой верховный жрец, пришел ко мне? – уронил Амонхотеп традиционную фразу.

– Мы, слуги твои и служители храма Амона-Ра, пришли спросить о наследнике твоем, пребывающем под сводами нашего храма.

– Я слушаю вас, достойные мужи, – сдержанно молвил фараон.

– Вот уже несколько лет твой наследник, будущий фараон Египта, учится искусству жрецов у самых умных из нас, – жрец бросил быстрый взгляд на своих спутников, те поклонились своему повелителю, а говоривший продолжил. – Но время идет, ребенок становится юношей, и мы ждем, какие будут на его счет распоряжения владыки.

Фараон приподнял одну бровь, и это заставило жреца поспешно пояснить свои слова:

– Наступает пора выбора: либо наследник встанет на жреческий путь и сменит меня в должности верховного жреца Амона-Ра, либо вернется к жизни светской и к своему предназначению. Мы ждем изречения твоей воли, о божественный!

Божественный задумался (или сделал вид, как подобает в подобных случаях, ведь каждое слово властелина должно быть неторопливо взвешено и обдуманно), а потом произнес, и в его словах сквозила нотка подозрительности:

– Как часто наследник бывает непослушен?

– О, могущественный! – воскликнул верховный жрец. – Он особенно отличается послушанием и великим рвением в учебе и молитвах, проявляя поистине чудесные способности. Амону-Ра было бы приятно видеть прилежного юношу среди своих приближенных. Но, прежде всего, мы пришли испросить на это согласие божественного повелителя.

– Ну что ж? – Амонхотеп III повел бровью, стараясь скрыть проступившую на лице досаду. – Если юноша силен в вере, зачем препятствовать? Пусть и далее обучается жреческому искусству под вашим участливым бдением.

Верховный жрец степенно поклонился:

– Благодарю тебя, бессмертный! – пятясь, он отошел к своим собратьям.

Фараон же молча дал им знак удалиться.

Едва они скрылись, вошел темнокожий высокий слуга в квадратном переднике-схенти с синими и черными полосами и с украшением из стеклянных бус на шее и груди.

– О, божественный, – смиренно поклонился он. – К тебе мать наследника, твоя супруга.

Фараон кивнул, чуть сдерживая вздох раздражения. Слуга удалился.

Царица вошла быстрой суховатой походкой стареющей женщины и направилась прямо к трону. В ее лице не было сходства с фараоном, но даже признаки увядания не могли скрыть ее былую красоту. Поверх калазириса на царице была надета накидка из легкой полупрозрачной ткани, которая облачной дымкой летела по воздуху за своей обладательницей.

Не дойдя несколько шагов, царица опустилась на колени и низко склонила голову перед повелителем Египта:

– Да славится мой ослепительный супруг, воплощение Амона!

– Встань, моя дорогая, воплощение богини Мут, – дружелюбно ответил фараон. – Встань и приблизься.

Царица поднялась с пола и, наклонив голову, медленно подошла к мужу, не сводя с него внимательного взора, от которого фараону стало не по себе.

– Как твое здоровье, Амонхотеп? Хорошие ли ты видишь сны, когда небесный свод становится черным, и его покрывает золото звезд?

Властитель знал эту женщину, и эту ее особенную манеру, с которой она сейчас подбиралась к нему. Всё это заставляло его насторожиться. Надо было понять, с чем царица пришла к нему.

– Все хорошо во мне, – фараон попытался спрятаться за маской благодушия. – Здоровье и сон благословенны богами. Но мои мысли полны тревоги за судьбу нашего сына, – он вспомнил только что окончившуюся беседу со жрецами и помрачнел.

– Амонхотеп болен? – встревожилась царица.

– Нет, – поспешно ответил властитель. – Но наследник, подобный божественному Хонсу, далек от утех и радостей земных – он поглощен учебой в храме.

Царица присела на пол у ног фараона и теперь преданно смотрела на своего супруга снизу-вверх:

– Ты хочешь сказать, что он чужд плотским интересам и любви?

– Насколько я понял, теперь для него существует только одна любовь – к богам. Он так ревностен, что моим жрецам пришло в голову сделать из него себе подобного. – Фараон начинал вскипать.

Царица нежно коснулась щекой его ступни:

– Успокойся, божественный! Он еще очень молод, чтобы мыслить самостоятельно, а правила, внушаемые ему в храме, для него пока единственный закон, которому он следует.

– Ему уже шестнадцать! – продолжал горячиться фараон. – А сколько ему будет, когда он станет жрецом? И кому я передам Египет? – Амонхотеп в ярости вскочил с трона и резко обернулся к царице. – Кто сменит меня?

– О, божественный супруг… – начала царица.

Но он перебил ее:

– Мне известны планы этих служителей бога! Они на протяжении долгих лет рвутся к власти. Жрецы всегда хотели диктовать Египту свою политику и даже смеют навязывать фараону собственные пожелания, кого бы они хотели видеть на троне его могущественного государства. Я чувствую, они подбираются все ближе, сжимая меня кольцами, как змея, и вот-вот возьмут за горло… – он прошел к трону и устало опустился на него. – Боюсь, мой наследник утерян для Египта навсегда.

– Почему? – царица испуганно взглянула на него.

– Он станет не властителем, а жалким исполнителем воли жрецов, – через силу проговорил фараон. – Он уже сейчас – их раб!

– Успокойся, божественный! – царица кошкой ластилась к ногам повелителя. – Неужели ты думаешь, Амонхотеп позволит, чтобы им кто-то повелевал?

Ее руки продвигались вверх по ногам супруга, каждое движение выдавало желание, страсть изголодавшейся по ласкам женщины. Но фараон, поглощенный ходом своих мыслей, этого не замечал.

– Я ничего не знаю, – казалось, владыка говорит сам с собой. – Я никогда не понимал и не любил его. Но он всегда был умен. И только это заставило меня объявить наследником его.

– Амонхотеп – единственный из твоих детей, действительно достойный этого! – царица улыбнулась, приподнимаясь на колени и глядя в глаза мужу; ее рот был полуоткрыт, а дыхание участилось.

– Я собирался объявить наследником старшего сына, но боги призвали его к себе раньше, чем я успел это сделать, – не замечая нежности царицы, продолжал фараон. – Да, у меня много женщин, еще больше – детей, но никто из них не может претендовать на трон.

– Что ж, – невинно вздохнула царица, вплотную приближаясь к лицу властелина Египта. – Двадцать пять лет твоего мудрого царствования ты плохо заботился о наследнике.

Эти слова пощечиной ударили фараона.

Он с трудом выдержал паузу, после чего медленно отстранил от себя царицу и угрожающе произнес:

– Как ты, моя супруга, осмелилась вымолвить эти слова? – взгляд его горел яростью. – Разве я обижал тебя или забывал о тебе хоть на миг? Все эти годы в сердце моем не было другой женщины.

– Почему же ты не приходишь ко мне? – царица потупилась, ее руки скользнули по коленям фараона. – Я живу одной надеждой на встречу.

Но он оставил ее жест без внимания.

Ледяным взором он взглянул на царицу:

– Я слишком люблю тебя, чтобы ранить твое сердце.

– Чем ты можешь его ранить? – она медленно встала. – Я не питаю ненависти к тем женщинам, которых ты любишь. Я все понимаю – таков закон.

Она предприняла новую попытку. Ее длинные худые кисти скользнули по правой руке фараона и легли на плечи.

– Ты сделала все, чтобы у меня не было другого наследника, кроме Амонхотепа, – не глядя на жену, произнес фараон.

– Что я слышу?

– Да, моя бесценная сестра! Ты стара и бесплодна.

Царица оцепенела от брошенных слов.

– Да, да, драгоценность моего сердца, – грустно улыбнулся ей фараон. – Ты была неспособна к деторождению уже после появления нашего первенца, – он продолжал улыбаться и равномерно кивать головой, глядя в глаза растерявшейся царице, пока та искала подходящие слова.

– О, божественный! – наконец вымолвила она. – А как же наследник?

– Для меня до сих пор загадка, каким образом ты смогла его зачать, – повелитель убрал руки жены со своих плеч. – Лекари, лучшие в Египте, отрицали такую возможность. Никто не думал, что ты сможешь пополнить род фараонов, и я начал свыкаться с мыслью, что мне придется расстаться с тобой, моя божественная супруга.

– О, Амонхотеп! – царица стояла недвижима, руки висели плетьми: голос фараона убивал ее силы.

– Ты сама все помнишь, – продолжал властитель Египта. – Да, да, ты действительно могла исчезнуть тогда из моего дворца. Но тебя спас он, наш сын Амонхотеп. А может, – владыка быстро взглянул на супругу. – …Он и не мой сын?

Царица роняла слезы из широко распахнутых глаз прямо на сверкающий пол и молчала.

Повелитель же погрузился в воспоминания:

– Он был омерзительно уродлив, но мысль, светившаяся в его нечеловеческих глазах, пронизывала, проникала в самую суть, жалила душу. Он лежал в колыбели и изучал меня, словно что-то знал обо мне такое, чего я и сам за собой не замечал, – фараон замолчал на мгновение, а потом добавил. – И вот с тех пор у тебя нет детей. Может, такова воля богов?

Он вновь повернулся к царице:

– Скажи, какая польза от коровы, не дающей молока, даже когда это священная корова? – он окинул взглядом супругу и невесело усмехнулся. – Ты состарилась, моя божественная. И ты покинешь меня. Сегодня. Такова моя воля и государственная необходимость.

Царица испустила вопль и схватилась за голову.

– Да, моя блистательная! – все с той же грустной усмешкой повторил фараон.

– Я не нужна тебе? – еле слышно осведомилась царица после длительного молчания.

– Мне нужен наследник. Так требует политика, – произнес Амонхотеп III.

Некоторое время она смотрела на него немигающим взором, затем прошипела сдавленно, словно змея, отчего по коже фараона пробежал холодок:

– Теперь я понимаю причину твоего невнимания ко мне. Я состарилась, а ты нашел другую женщину на мое место! – слезы зло блеснули в ее глазах, она тряхнула головой от внезапной догадки. – Уж не ту ли принцессу, о которой давно идет переписка с хеттами? Ты решил взять вместо меня, дочери митаннийского царя, хеттчанку! Думаешь, жрецы не смогут распространить на нее свое влияние? Боюсь, ты ошибаешься. Твой брак будет незаконным, потому что я не дам тебе развода, а тебе не позволят посадить на трон Египта какого-то ублюдка!

– Что? – ноздри фараона расширились от гнева.

– Да, да! – слезы текли у царицы по щекам. – От хеттчанки у тебя будет прекрасный наследник, достойный тебя, о божественный! Но ему никогда стать фараоном! Прощай!

– Куда ты? – вырвалось у фараона.

– Развода не будет! – повторила она, нервно развернулась, отчего ее накидка взметнулась в воздух, но тут же была сорвана и брошена на пол.

Повелителя это взбесило.

– Прекрасно! Убирайся вон из дворца! – воскликнул он. – Вместе с дочерями! Не желаю о тебе слышать! Вон!

Царица, не оглядываясь, быстро пересекла зал и скрылась за дверью.

Повелитель, не двигаясь, посмотрел ей вслед и выдавил из себя улыбку. Улыбка получилась злой. Он хлопнул в ладоши.

– Позови моего писца, – приказал он вошедшему темнокожему слуге. – Пусть поторопится и захватит послание к хеттскому правителю. – Он чуть помедлил, дождавшись, когда слуга уйдет, и добавил. – У нас для него есть хорошие новости.

Египет. Западный оазис.

В прозрачной тени пальм Западного оазиса, куда стремятся разум и плоть любого путешественника, мучимого жаждой, работали полуобнаженные крестьяне, стоя, как всегда, по щиколотку в протухшей содовой воде. Здешняя земля, которая представляла собой грязную жижу, была поделена между ними клочками и нуждалась в постоянной обработке. Едкое болото разъедало кожу, но все же давала скудное пропитание – соду покупали параситы, обрабатывавшие ее раствором тела умерших.

Вокруг оазиса, насколько хватало глаз, расстилалась желтая гладь песков, теряющихся за горизонтом. В такой зной ни ящерица, ни зверь не показываются на раскаленной поверхности пустыни. Даже птицы не осмеливаются пролетать над этими местами днем, во время царствования светила-Ра. Каждому существу, дерзнувшему в этот час отправиться в путь через пустыню, уготована смерть.

Сегодняшний день был особенно знойный. Чувствовалось приближение урагана пустыни – тифона. Все живое, и без того измученное жарой, и вовсе переставало двигаться. Одни только крестьяне, преодолевая изнеможение, продолжали работать до тех пор, пока это было возможным. Они то и дело поглядывали по сторонам, чтобы не пропустить начало урагана и успеть вовремя укрыться от него. В такие дни дорога была каждая минута.

Молодой крестьянин распрямил одеревеневшую от работы спину и в очередной раз огляделся, не покажется ли вдалеке песчаное облако, зловещий признак надвигающейся беды. От усталости рябило в глазах, и потому он не сразу признал в далекой черной точке, затерявшейся на слепящей глади песков, человеческую фигуру. Немного передохнув, он вновь взялся за кетмень, и тут его взгляд опять упал на фигурку одинокого путника. Крестьянин приложил к бровям ладонь и из-под нее всмотрелся в слепящее песчаное пространство. Зорким взглядом он угадал в этой точке медленно приближающуюся женщину в черном. Какой сумасшедшей вздумалось брести пешком через пустыню?! Может, уличенная в неверности жена бежала от гнева мужа?

Размышляя таким образом, крестьянин возобновил работу, потому что отвлекаться было некогда, воздух становился все горячей и все ближе надвигался знойный смерч. Тем временем черная точка росла и подвигалась прямиком к оазису. Это и неудивительно – любое существо, застигнутое солнцем среди песков, стремилось скрыться от беспощадных лучей в тени жидкой зелени, чтобы забыться в мнимой прохладе после перенесенного ада. Чахлая растительность, кружевная тень пальм и отравленная содой влага на мертвом черепе песков казались неземным блаженством, почти мечтой. Но не для тех, кто здесь трудился, убивая себя.

Крестьянин всего несколько раз ударил кетменем по раскисшей почве, когда ему почудился тихий женский голос:

– Ну, вот и отдых, доченька…

Может, жара вызвала болезнь в его мозгу, и он спутал ход времени, но когда крестьянин оглянулся, он увидел шагах в пяти от себя узколицую женщину в черном одеянии и маленькую девочку лет трех, пристроившихся на относительно сухом клочке земли. Крестьянин посмотрел на пустыню, туда, где, казалось, только что возникла подвижная черная точка, но сейчас там ничего не было, кроме песка, ослепительно горящего на солнце… Наваждение? – Крестьянин тряхнул головой. Да, знойный воздух так обманчив! Сколько путешественников было сбито с толку видениями прекрасных городов и благословенных оазисов с живой водой прозрачных озер, которые беспощадно растворились в дрожащем зное, унося с собой надежду на выживание.

– Мама, я устала, – пожаловалась девочка.

– Приляг у меня на коленях и вздремни, – ласково ответила женщина.

– Добрый человек, – обратилась она к крестьянину. – Не оставь милостью моего ребенка. Дай ему глоток воды.

Крестьянин подошел к своей сумке, покопался и извлек небольшую кожаную фляжку. Молча подал женщине.

– Пей, Нефру.

Девочка потянулась к фляге, припала к ней пухлыми губками и стала жадно пить. Она была так хороша, что крестьянин невольно улыбнулся, залюбовавшись нежным существом, словно сошедшим с небес.

Когда девочка утолила жажду, женщина велела ей вернуть флягу хозяину, поблагодарила его за доброту, но к воде так и не прикоснулась.

– Сама почему не пьешь? – удивился крестьянин.

– Мне не надо, – отозвалась едва слышно она и две легкие тени легли под глазами, большими и некогда прекрасными, но истомленными каким-то горем.

Крестьянин бросил фляжку в сумку и опять взялся мотыжить, но то и дело поглядывал на незнакомок, примостившихся в тени больших пальм. Он недоумевал: откуда взялась девочка, ведь женщина шла по пустыне совершенно одна?! Но поскольку на размышление времени у него не было, он не придумал лучшего объяснения, чем то, что девочка, видно, сидела на спине матери. Такой ответ его почти удовлетворил, хотя он и не мог вспомнить, чтобы у женщины была какая-то ноша. Много непонятного происходило в этот день – такое порой случается. На мгновение крестьянину почудилось, что он пребывает в каком-то сне. Он решил, будто женщина и ее дочурка только привиделись ему. Однако, в очередной раз обернувшись, он нашел на прежнем месте одну спящую девочку, уютно свернувшуюся в жухлой траве. То, что матери не было поблизости, поначалу не взволновало крестьянина. Но проходило время, а мать все не появлялась.

Встревоженный, крестьянин огляделся по сторонам, потом влез на скользко-волокнистый ствол пальмы и увидел далеко в пустыне знакомую черную точку. Женщина бежала прочь от оазиса. Зачем она шла в зев пустыни? – ведь ей там не выжить! Почему она бросила ребенка? Со стороны пустыни начинало наносить колючие раскаленные песчинки. Поднимался ветер. А черная точка упрямо двигалась ему навстречу и вскоре совсем исчезла в сплошной желтой пелене поднятого ветром песка.

Мужчина спустился на землю и склонился над спящей. Девочка во сне была еще прекрасней. Он не удержался и прикоснулся своей мозолистой ладонью к ее лбу. Та легко вздохнула во сне. Голова ее оставалась лежать на мягкой земляной кочке, как на материнских коленях, и крестьянин с шумом втянул в себя воздух.

Глава 2. 1372 год до Рождества Христова.

Египет. Уасет.

Через двенадцать лет Египет вступал в новую эпоху – великий фараон Амонхотеп III, да царствует он вечно, ушел к своим божественным предкам, оставив после себя малолетнего наследника. С утратой властителя в стране прекращалась целая эпоха, останавливалось летоисчисление. И возобновлялось опять – с приходом молодого фараона, отсчитывая каждый год его правления, как новую эру.

Эту страну, благословенную и процветающую, основали очень давно жрецы, хранители великих знаний могущественных предков. Они обладали тайнами, ведали науки, но не стремились к власти, ибо сама власть нуждалась в них. Но шли века, и с каждым новым правителем все труднее приходилось жрецам, все упрямее и несговорчивее становились фараоны, не желающие ни с кем делиться властью.

Жрецы были усердны и терпеливы. Они хранили молчание и чувствовали, что когда-нибудь настанет их время.

Старшего сына Амонхотепа III они воспитывали с особой неутомимостью, поощряя его талант, рвение и удивляясь той безропотности, с которой он сносил все тяготы жреческой жизни. Амонхотепу было уже двадцать восемь, и за все годы учебы в храме он ничего не видел, кроме этих стен, прохладных даже в самую жестокую жару. Жрецы опасались отпускать его от себя, и он свыкся со своей странной участью. Погруженный в вечные раздумья, нелюдимый и незаметный, для многих он был как бы невидимкой, бесшумной тенью наследника великого трона, второе десятилетие своей жизни проводящего в служении Амону-Ра. Его преданность священным книгам и воле богов для всех была очевидной. Поэтому верховный жрец не задумывался, кого сделать новым повелителем Египта после смерти Амонхотепа III. Его выбор был определен задолго до этого дня. Может, еще тогда – двенадцать лет назад, в золоченом зале, во время разговора с повелителем Египта.

– Фараон Амонхотеп III перешел в мир богов, чтобы пребывать среди них вечно! – вещал верховный в сумраке ипет-исутского храма Амона-Ра, где в этот час собрались все жрецы города Уасета; узкий проблеск солнечных лучей попадал в помещение через отверстие в потолке, окружая фигуру верховного таинственным облачком сияющих пылинок. – Мы, жрецы могущественного Амона-Ра, должны теперь же решить, кто станет нашим повелителем.

– Наследник определен фараоном! – раздалось из темноты. – Тот, кому полагается заступить на трон египетский.

– Кто? – прогремел голос верховного. – Презренный Рабсун, сын хеттчанки? Той самой, что заняла место рядом с фараоном после изгнания им первой и законной супруги?

– Верховный жрец сошел с ума, – зашептали справа. – Он навлечет на нас невиданные бедствия.

– Я только помогаю восстановить справедливость! – громовым басом изрек верховный. – Малолетний сын хеттской царевны не смеет называться наследником Амонхотепа, пока существует истинный фараон. Он должен принять власть и по праву первородства, и по закону, нарушенному его отцом, который тем самым мы восстановим во имя Амона-Ра! Мать подлинного наследника, митаннийская принцесса, так и не дала развода своему супругу. Он же, в свою очередь, не спросив совета у бога и у нас, взял себе дочь властителя хеттов. Амонхотеп отверг старшего сына, носящего одно с ним имя. Он хотел избавиться от влияния Амона-Ра, потому что боялся, что его сын, много лет прослуживший в храме, будет и впредь пользоваться мудростью жрецов, передающих древние знания только великим властителям. Фараон нарушил законы и традиции. Он отдалился от отца своего, Амона-Ра. Он не хотел возводить на трон того, кто посвящен в самые сокровенные наши тайны.

– Верховный жрец забывает, что каждый фараон проходит обязательный обряд посвящения…

Быстро обернувшись в сторону говорившего, верховный служитель процедил:

– Этот фараон будет фараоном жрецов. Он принадлежит нам. Он провел среди нас слишком долгий срок и жизнь народа вряд ли когда-нибудь пробудит в нем интерес. Страной будем править мы, достойные и мудрые хранители традиций и знаний. Не к этому ли стремилось жречество на протяжении двадцати веков?

Со всех сторон послышалось нерешительное бормотание:

– Не будет ли возмущения среди номовой аристократии?

– Как отнесется народ к смене наследника, объявленного Египту покойным фараоном?

– Да, за десять лет народ привык считать наследником сына хеттчанки. Как же быть?

Верховный подождал, пока гомон немного утихнет и, дерзко глядя в разверзающуюся перед ним темноту, произнес:

– Народ подобен волу, на которого надевают ярмо. Всякий вол стремится к одному: меньше работать и больше поглощать травы. А до того, какое на нем ярмо: простое или изукрашенное драгоценностями, ему дела нет.

Его слова вызвали замешательство среди жрецов, и только спустя некоторое время раздались несмелые голоса:

– Верно говорит верховный жрец.

– Он прав.

– Боги на нашей стороне…

– Что скажете, мудрые мужи? – наконец спросил верховный.

– Ты прав, ты прав, мудрейший, – заговорили жрецы. – Нам не нужен мальчишка. Пора восстановить права жречества.

Голоса крепли:

– Молокососа вместе с незаконной царицей убрать из дворца фараона!

– Законного наследника вернуть на трон!

– Вы поистине мудры, мои братья, слуги Амона, – верховный притворно улыбнулся темноте. – Да услышит нашу волю великий Амон-Ра и да разделит с нами наши тревоги.

Верховный жрец простер руки вверх и зычно прокричал:

– Отныне фараоном Египта будет Амонхотеп IV, да не затеряется в потоке времени его бессмертное имя!

И пылинки, поднятые звуком его низкого голоса, взвивались вверх, отскакивали от сияющих ладоней и стремились улететь к светящемуся отверстию, которое, словно солнце-Ра, блистало в черноте потолка.

Пелопоннес.

Резвый ветер гнал маленькое рыбацкое судно под косым треугольным парусом вдоль побережья Пелопоннеса. Ладно сложенный голубоглазый юноша, находившийся в лодке, умело управлялся со своим суденышком, что выдавало в нем опытного рыбака. Много раз выходил он в море, чтобы забросить сети: сначала вместе с отцом, а теперь – в одиночку. Привычное занятие для жителя этих мест. Но отчего-то Тотмий противился обыденному. Он мог быть хорошим рыбаком, но его учителем стал ленивый гончар, считающий себя самым нужным человеком в округе. Учеников он не терпел, не старался им передать свое ремесло и быстро от них избавлялся. Себя он требовал величать «мастером», но от него Тотмий научился только месить глину и вращать ее на гончарном круге. Ничему другому мастер не обучал. Он делал посуду, не замечая живой мир вокруг себя, который так отчетливо, до щемящей боли в сердце чувствовал Тотмий. Заплывая на отцовской лодке в море, он мог подолгу смотреть на волны, на расходящуюся в стороны ленту берега. И солнечные блики играли на его загорелом лице, заглядывали в глаза, будто стараясь догадаться, о чем думает этот шестнадцатилетний юноша? А у него в это время на душе тоже плясали солнечные зайчики. Он видел на горизонте облака, и они были для него новыми землями. Он запрокидывал голову, силясь днем сквозь отчаянную синеву неба увидеть звезды, но это почему-то не удавалось. То ли дело луна! Она могла появиться в любое время дня, будто забыв о своем истинном предназначении. Тотмию казалось, что она ищет его, и он тихо улыбался ей, лежа на дне лодки, подложив под голову руки. И луна грустным личиком смущенно улыбалась в ответ. Она была похожа на робкую девушку, и Тотмий мечтал вылепить ее портрет, как только найдет подходящую глину. Он мог лежать на дне лодки и часами думать о том, как выглядела бы луна, будь она человеком: удивленно приподнятые черные брови, зелено-серые глаза в искрах длинных ресниц, улыбающиеся полные губы. Но это уже совсем не луна, а кто-то другой, очень знакомый… Кто же? Может, мать, которая умерла в ту пору, когда он был еще ребенком?

Но сегодня Тотмию было не до луны. И не для рыбной ловли он вышел в море на отцовской лодке. Его голубые глаза горели нетерпением и счастьем, которые бывают у человека, решившегося на отчаянный поступок. Он развернул свое суденышко, и смело направил его в объятья моря, надеясь рано или поздно достигнуть страны детских грез, лежащей где-то за фиолетовым морским горизонтом. Он знал с малых лет, что там живут люди, которые поняли бы его стремление и наверняка смогли бы научить передавать красоты мира.

Тотмий торопился. Он надеялся отплыть подальше от дома, пока не хватится отец, а лодка, как ему казалось, замедляла ход и ветер переставал надувать парус. Тотмий, тихонько поругиваясь, часто и досадливо оборачивался.

Высокий зеленый холм, под которым находился его дом, отдалялся не так быстро, как ему хотелось, и Тотмий, в очередной раз оглянувшись, увидел на берегу фигуру отца, машущего ему рукой. В этот момент у юноши странно перехватило дыхание и сжалось сердце. С трудом сдерживая неожиданные слезы, Тотмий отвернулся.

Вскоре он отыскал взглядом в открытом море большой иноземный корабль, который вначале принял за египетский. Но это оказалось судно финикийцев. Он направил свою лодку наперерез и, приблизившись, стал громко кричать, стараясь привлечь внимание.

Корабль был хорош: вдоль бортов крепились решетки из прутьев для ограждения палубного груза; мачта несла прямоугольный парус на двух изогнутых реях, подобно египетской традиции – вот почему юноша ошибся, увидев судно издалека.

На борту заметили лодку Тотмия, и мускулистые гребцы подняли весла над водой. Богато одетый финикиец с пышной бородой отдал приказ принять гостя, и расторопные загорелые люди помогли юноше подняться на борт, крепко привязав лодку к кораблю.

– Я готов выслушать тебя, – после приветствия сказал богатый финикиец, – Ты юн и пытлив. Чего ты хочешь от меня?

Тотмий немного растерялся. Финикиец говорил на его языке очень чисто и как-то по особенному мягко.

Переборов внезапную робость, юноша попросил:

– Мне нужно в ту страну, где люди строят настоящие горы для своих властителей. Ты знаешь, как доплыть туда?

– Ты говоришь о стране пирамид? – финикиец удивленно поднял брови.

Тотмий от волнения покусывал губы; он вдруг испугался, что финикиец посмеется над ним.

Но вместо этого услышал:

– Ты собираешься доплыть туда на таком утлом суденышке? Наверное, ты очень смел. Но зачем тебе страна пирамид?

– Мне нужно туда попасть, – стиснув стучащие от волнения зубы, проговорил юноша; он чувствовал, что его бьет озноб.

– Прекрасно, о путешественник! – воскликнул финикиец. – Тебе очень повезло – мой корабль везет много товаров в те благословенные края.

Тотмий живо взглянул на торговца, тот заметил промелькнувшее в его глазах счастье и продолжал:

– О, юный мореплаватель! Ты должен быть благодарен судьбе, пославшей тебе мой корабль, ибо сейчас я принял решение оставить тебя здесь. Ты мне понравился и потому ты очень скоро попадешь туда, где среди песков стоят пирамиды!

Молодой человек неумело поблагодарил доброго торговца, а тот велел отвязать от борта рыбацкую лодку. Она еще долго плыла за кораблем, словно не желая расставаться с молодым хозяином. Юноша смотрел на нее и невольно переводил взгляд на берег, подернутый голубой дымкой, где под высоким холмом стоял, наверное, сейчас его отец и с тоской смотрел на корабль, увозящий Тотмия.

Судно двигалось быстро, подгоняемое двумя рядами весел. Тотмий ощущал себя птицей, выпущенной на волю. Он вдыхал морской воздух, который здесь был не такой, как у берега, и думал о той стране, куда привезет его добрый торговец.

Египет.

Три жреца в леопардовых шкурах, наброшенных на плечи, стояли в золоченом зале, как и двенадцать лет назад, и их фигуры матово отражались на блестящем полу. Но не Амонхотеп III восседал перед ними на троне. Его место занимала иссушенная аскетической жизнью фигура наследника, неподвижного и похожего на собственное изваяние. Амонхотеп казался очень высоким и нескладным. Его узкое лицо оканчивалось длинным подбородком, черты были грубыми и крупными: большой нос, большие полные губы с опущенными книзу уголками, высокие брови и огромные глаза, казавшиеся узкими оттого, что были обведены жирной линией черного мустайма. Опухшие веки и мешки под глазами выдавали накопившуюся усталость. Высокий лоб переходил в золотой шлем, из-под которого нелепо торчали крупные оттопыренные уши. Парика наследник не носил, а свои волосы у него были сбриты, как у жреца. Его шлем украшал золотой урей, змея – символ царской власти. Облачение подтверждало, что на троне – новый властелин Верхнего и Нижнего Египта.

Верховный жрец низко поклонился и, смиренно сложив руки, тихо произнес:

– На тебе, о божественный, лежит благословение Амона-Ра. Жрецы храма, в котором ты провел много лет, пришли просить тебя не оставлять нас милостью. Боги ждут тебя, мой господин.

Амонхотеп, не моргая, смотрел на верховного, который продолжал излагать свою просьбу:

– Мы хотим, чтобы ты стал нашим верховным жрецом сейчас, сразу же после обряда посвящения в фараоны.

Это было большой честью для правителей. Обычно они добивались жреческого сана только к середине, а то и к концу правления. Для этого было необходимо знать тайны богов и принадлежать к касте посвященных.

– Согласен ли ты, единственный сын Амона, принять на себя священные обязанности?

Лицо наследника оставалось каменным. Может, жрец и вправду говорил с изваянием?

Вдруг губы Амонхотепа разомкнулись. И до верховного жреца донеслись раскаты голоса, еще более низкого, чем его собственный:

– Я не могу принять этой величайшей чести. Я недостоин.

Верховный жрец остолбенел:

– О, божественный! Объясни, что гнетет тебя?

В ответ наследник пристально посмотрел в глаза вопрошающего. Тот не выдержал и потупился.

Тогда Амонхотеп неспешно добавил:

– Я не слишком долго служил богам и понимаю, что мне рано брать на себя смелость называться верховным жрецом.

– О, воплощение Амона! Ты говоришь мудро! – низко кланяясь, сказал жрец.

Его спутники присоединились к нему в поклоне.

– Я неопытен и нуждаюсь в наставнике, – продолжал наследник. – Верховный сановник Рамосе, преданный моему отцу, Амонхотепу III, не может и не должен оставаться у трона, – он вновь долгим внимательным взглядом окинул верховного. – Ты понимаешь меня?

– Да, божественный, – ответил тот, еще не зная, что может сказатьдальше молодой повелитель, но уже ощущая легкую дрожь в коленях, сопутствующую радостному волнению.

И услышал:

– Место верховного сановника займет человек, которому я могу довериться. Этим человеком будешь ты.

Верховный жрец с трудом скрыл свой восторг и, изобразив смущение, произнес:

– Я не смел даже подумать о таком.

– Ты – мой наставник и я хочу видеть тебя подле своего трона, – глухо молвил Амонхотеп.

– Я преклоняюсь перед решением божественного! Да услышит твои слова Амон-Ра, сияющий на небе! – в который раз верховный низко поклонился и после этого вкрадчиво произнес. – Поскольку мой повелитель не хочет принять на себя статус верховного жреца, я осмеливаюсь спросить, как скоро у нас появится царица?

Глаза наследника сверкнули.

– Ты так спешишь, мудрый Такенс!

– Я не хочу, чтобы ты повторял ошибки своего отца, божественный.

– Ты говоришь о том, как он трижды нарушил закон? – мрачно осведомился Амонхотеп. – Изгнал мою мать, законную царицу, без развода женился на чужеземке под видом укрепления отношений со страной хеттов и дал Египту наследника, уже будучи отнесенным к касте жрецов?

– Все верно, божественный.

– А разве я не нарушил закон? – неожиданно спросил Амонхотеп. – Я изгнал провозглашенного отцом наследника и захватил власть. Разве после этого я достоин сана верховного жреца Амона-Ра?

Последнюю фразу он почти выкрикнул, а на его лбу и между бровями пролегли две глубокие длинные складки. Он замолчал.

– Не терзайся, о божественный! – вкрадчиво проговорил Такенс. – Ты же знаешь, что это было сделано во имя процветания государства, ради справедливости, попранной много лет назад твоим отцом. Ты всегда был слишком строг к себе. Но если ты хочешь во всем следовать законам, тебе нужно жениться и произвести потомство до посвящения в жречество. Дай волю своей плоти, а мы незамедлительно займемся поисками достойнейшей.

– Какие слова я слышу из уст твоих! – вскричал Амонхотеп. – Не ты ли внушал мне истину о пагубности грязных плотских желаний? Ты ли это, мой наставник?

– Успокойся, божественный! – улыбнулся жрец. – Порой полезно забывать о наставлениях. Нужно уметь лавировать в бурном тифоне жизни.

И хотя верховный чувствовал на себе тяжелый неподвижный взгляд Амонхотепа, он продолжал сохранять спокойствие и уверенность, вещая свои наставления.

– Люди злопамятны и коварны. Тому, кто живет по правилам, порой трудно выкарабкаться из зыбучих песков человеческого равнодушия.

– Но каждый, несмотря на это, должен возделывать оазис своей души, – возразил наследник. – Когда люди не борются с пустыней, она наступает на них.

– Только боги безгрешны, – не замечая слов повелителя, продолжал жрец. – И лишь жрецы стремятся обрести чистоту. Но это мало кому удается. Они всего-навсего люди. Кто незащищен, тот гибнет, и некому плакать на его похоронах.

– Зачем говоришь мне это? – сдержанно спросил наследник.

– Ты лучший из нас, – торжественно изрек верховный и мягко продолжал. – Не надо уличать себя в грехах, которые тобой не совершались. Надо действовать смело и не останавливаться ни перед чем для достижения своих идеалов.

– Мои идеалы могут быть несовершенными, – молвил Амонхотеп.

– Ты – фараон Верхнего и Нижнего Египта, представитель воинствующей XVIII династии, прогнавшей чужеземцев-гиксосов, сумевшей добиться процветания своей земли и присоединить к Египту соседние страны. Династия, славная как воинами, так и политиками. Ее фараоны никогда не обращали свои стопы вспять. Знаешь ли ты о царице Хатасу, сумевшей не только взять в руки жезл правителя Египта, пока Тутмес III был мал, но и добиться того, чтобы ее запечатлевали на стенах гробниц и храмов наравне с фараонами-мужчинами? Прекрасный пример могущества духа.

– Мне ни к чему вновь выслушивать старый урок, – сказал наследник.

– Я лишь хотел привести пример моему божественному воспитаннику, – и верховный склонился в участливом поклоне.

Двое других жрецов немедленно сделали то же самое.

– Хорошо. Я принял твои наставления.

– Значит, я приступаю к поискам девушки? – осведомился жрец.

– Какой девушки? – не понял повелитель.

– Царицы, – по физиономии Такенса растеклась улыбка.

– Думаю, спешить с этим нет необходимости. Всему свой черед, – сдержанно сказал Амонхотеп. – Сначала я должен стать фараоном, а потом подумаю о твоих словах.

– Я только хотел дать совет божественному. – Ответил верховный жрец.

– Благодарю моего наставника, – коротко и сухо произнес молодой властитель: этой фразой он давал понять, что аудиенция окончена.

Верховный хорошо знал обычаи двора, а потому медленно и степенно кланяясь, вместе со своими собратьями попятился к выходу, не упуская из виду неподвижно сидящего Амонхотепа до тех пор, пока двери за ними не закрылись.

Адриатика.

Первое, что удивило Тотмия на корабле – это поразительная перемена в финикийце, который сразу же после того, как пригласил юношу разделить с ним путешествие, потерял к своему гостю интерес и повел себя столь высокомерно, что даже не обернулся, когда Тотмий несколько раз окликнул его. Финикиец казался очень занятым в окружении помощников и слуг, он отдавал распоряжения команде и не обращал внимания на то, что могло бы его отвлечь от дел.

Погода благоприятствовала морскому путешествию, ветер надувал парус и разгонял редкие облака.

Корабль не спеша обогнул какой-то небольшой каменистый остров и встал кормой к заходящему солнцу.

Сначала Тотмий принял это за маневр с тем, чтобы обойти мель или подводные камни, но рулевой продолжал уверенно держать курс на восток, и это тоже удивило юношу. Он собрался сказать финикийцу, что корабль плывет не в том направлении, и двинулся было к нему, но в этот момент краем глаза заметил коренастого коротышку, неотступно следящего за каждым его шагом.

Это тоже показалось странным.

Тотмий обратился к нему с вопросом:

– Мы плывем на восток?

– Да, да, конечно, – с трудом выговаривая слова, ответил коротышка, не сводя с юноши маленьких колючих глаз.

– А страна пирамид разве на востоке?

– Там, – охотно ответил тот, махнув рукой совсем в другом направлении.

Тотмий растерялся. Хотя он слышал рассказы о том, как похищают людей, но не допускал мысли, что его могут обманывать: финикиец был столь приветлив и добр к нему…

– Но если так, – вновь обратился он к коротышке, – То когда же мы попадем в страну пирамид?

Тот щербато ухмыльнулся и издевательски произнес:

– Никогда.

И Тотмий вскипел. Он отшвырнул от себя коротышку и бросился к финикийцу, желая выяснить, что происходит, но финикиец в это время удалился во внутренние помещения корабля и двое слуг встали на стражу около его двери. Напрасно Тотмий кричал и вырывался. Ему заткнули рот, привязали к мачте и больше не обращали на него внимания. Угрюмые гребцы налегали на весла, а за спиной рулевого розовое солнце мягко оседало в море. Тотмий смотрел на восхитительные краски вечерней зари, растекающиеся по небу и отраженные водой, и не ощущал той радости, которую обычно испытывал, созерцая прекрасное. Он провел бессонную ночь, досадуя на себя за случившееся. Наутро коротышка принес ему еду и только хотел снять кляп, как Тотмий тут же укусил его, а в ответ получил такую затрещину, что зубы зашатались.

– Кусаться? – спросил коротышка, заглядывая юноше в глаза. – Тогда вместо еды будешь глотать свою кровь, – и засмеялся.

Весь палящий день юноша провел на солнце, мучимый жаждой. Но никто к нему не подходил и к вечеру он потерял сознание. Прохлада ночи только под утро вернула силы, но вскоре наступил рассвет.

Сначала ему казалось, что с неба к его ногам слетаются белые чайки, закрывая его от жестокого солнца, бившего отовсюду. Но крылья чаек тоже наполнились светом, от которого некуда было спрятаться…

Он очнулся, когда стемнело. Повязка со рта была снята, и Тотмий увидел перед собой испуганное лицо девушки. Она поила его. Горьковатая вода плохо утоляла жажду, но юноша был благодарен своей спасительнице и уже хотел сказать ей слова признательности, как она, опасаясь, что его услышат, быстро вернула кляп на прежнее место и убежала. А он вскоре опять впал в забытье.

Его привели в чувство утром, окатив морской водой из кожаного ведра. Открыв глаза, он увидел финикийца, распекающего коротышку. По тому, как часто они оглядывались на Тотмия, он понял, что именно он является причиной их склоки.

В действительности так оно и было. Финикиец злился на слугу за ту небрежность, с которой тот отнесся к пелопонесскому юноше, доведя его до полусмерти.

– Он кусался! – оправдывался коротышка.

– Что теперь? Выбросить его за борт? – кипятился финикиец. – Уж лучше я выброшу за борт тебя!

– Он все равно вам нечего не стоил, – попробовал высказать свое мнение слуга, но хозяин так на него посмотрел, что тот, наверное, в этот момент был сам готов выпрыгнуть с корабля в море.

– Он очень дорого стоит! – прошипел сквозь зубы финикиец и, отвернувшись от слуги, бросил через плечо. – Ты понял?

Спустя несколько мгновений Тотмия уже отвязывали от мачты. И больше всех суетился коротышка, которому совсем не хотелось снова прогневить хозяина.

Юношу перенесли в душный и сумрачный трюм, где он оказался среди множества людей, принадлежащих финикийскому торговцу. Последующие дни слились в один – бесконечно долгий, в котором девушка-рабыня, поившая его на палубе, приносила ему пищу и чем-то смазывала его кожу, пострадавшую от долгого пребывания на солнце.

Наконец корабль причалил к берегу. И это не был Египет. Всех рабов выгрузили из трюма и переправили на берег. Но не Тотмия, на которого у хозяина были особые планы. Он остался на палубе под охраной коренастого коротышки и смотрел, как слуги торговца уводят рабов, подгоняя их палками, словно скот. И девушка-рабыня почему-то постоянно оборачивалась, чтобы посмотреть в его сторону.

Глава 3.

Египет. Уасет.

Природа Египта приветствовала нового фараона нежной зеленью зимней травы и благословенной прохладой, сменившей знойное дыхание пустыни. Крестьяне ликовали повсюду, ибо на угрюмых могла пасть кара богов, которые строго следили за излияниями радости по случаю восшествия на престол Амонхотепа IV, сына Амона-Ра.

Особенное оживление наблюдалось в Уасете, где находилась резиденция правителей восемнадцатой династии.

Недавно ушедший к богам Амонхотеп III правил тридцать шесть лет и успел отстроить новый, каменный Уасет, который не сотрут с лица земли египетской ни жаркое солнце, ни злобный тифон, ни время.

Люди запрудили улицы, карабкались на плечи друг другу, лезли на крыши домов – и все для того, чтобы увидеть своего нового повелителя, сошедшего с небес в облике Амонхотепа IV.

Разодетые жрецы и прекрасные слуги сопровождали золотые носилки Амонхотепа, которые восемь рабов-ханаанеев несли до самого храма Амона. Оттуда наследник должен был ступить на землю Египта уже фараоном.

О, ипет-исутский храм! Богатейший храм Амона, покровителя Уасета и Обеих земель Нембаатра! Слава Мемнонию, осуществившему эту постройку! Подобной не существовало с древнейших времен! Так о тебе напишут: «Построил он памятник свой для отца своего Амона, владыки престолов Обеих Земель: сооружение ему храма великолепного на правом борту» Фив, твердыни вековечной навеки из камня белого, доброго, крепкой породы, целиком обитого золотом, пол которого украшен серебром, врата которого всякие из белого золота…» «Причем он снабжен множеством статуй владыки из гранита элефантийского, каменьев дивных и каменьев всяких великолепных, воздвигнутых в работе навеки». «Он снабжен плитой владыки, выложенной золотом и каменьями многочисленными, перед которым установлены мачты, обитые белым золотом, он уподоблен небосклону, находящемуся в небе, на котором восходит Ра…» «Повторил царь памятник Амону: сооружение ему врат весьма больших перед лицом Амона-Ра, владыки престолов Обеих Земель, целиком обитых золотом, на которых тень в виде барана шеф, наполненная лазоревым камнем настоящим, обитая золотом и выложенная каменьями многочисленными, причем никогда не совершалось подобного; пол которых украшен серебром, перед лицом которых установлены врата, стрелы из лазоревого камня –одна на каждой стороне; пилон которых приближен к выси, подобно четырем столбам неба; мачты которых восходят в небо, обитые белым золото. Доставил его величество золото для них из нагорья Кери в поход первый победоносный, убийственный для жалкого Куша».

Процессия вступила в храм. Внутри помещение светилось тысячью горящих факелов, настоящих и отраженных от стен, пола и потолка. Посреди храма на покрытом золотом каменном постаменте возвышалась статуя бога Амона-Ра с головой священного барана. Поистине чудесной силой обладала она. Каждый год во время праздника Амона ее выносили из храма на барке, и собравшиеся в большом количестве люди приветствовали ее появление. Она вещала волю, не исполнить которую не позволялось никому. Именно из ее каменных уст боги повелели изгнать из дворца хеттского мальчишку и отдать власть законному наследнику, старшему сыну Амонхотепа III. Так было несколько месяцев назад, на прекрасный праздник долины. Оракул вещал о будущем и разрешал спорные вопросы. Все в тот день стремились к нему за помощью. Но не всем успевала помочь мудрая статуя, и приходилось ждать до следующего дня Амона.

Рабы опустили носилки, и Амонхотеп ступил на серебряный пол. Движения его были спокойны и уверенны, словно он уже не в первый раз проходил этот священный обряд.

Верховный жрец приветствовал его легким поклоном, затем подвел наследника к золоченому трону, стоящему около подножья статуи бога солнца, и подал ему знак остановиться. Амонхотеп повиновался. Тогда верховный повернулся к нему спиной, лицом к статуе, Амонхотеп стоял неподвижно. Наконец молитва закончилась, верховный жрец подал знак рабам, и они поднесли и положили на жертвенник золото и драгоценные камни. Потом два жреца подвели к трону священного барана, украшенного лентами, цветами и умащенного благовониями. По знаку верховного один из жрецов встал с бараном справа от трона; другой, поклонившись, отошел в сторону и тотчас вернулся с золотым подносом, на котором лежали две короны – белая и красная. Верховный жрец усадил Амонхотепа на золотой трон и вновь вознес молитву богу. Потом взял с подноса красную корону со знаком фараона, уреем, и возложил ее на священную голову наследника.

– Бог солнца Амон-Ра-несут-нечер руками своего раба, его верного служителя, дает тебе отныне и навсегда власть над Нижним Египтом, знак которого – эта корона.

Затем верховный жрец взял с подноса вторую корону и также возложил ее на голову Амонхотепа, причем эта корона оказалась меньше предыдущей ровно настолько, что легко вошла в нее и была похожа на высокий белый колпак, обрамленный красным венцом.

– Бог солнца Амон-Ра-несут-нечер, – торжественно продолжал жрец, – Дает тебе отныне и навсегда власть над Верхним Египтом, знак которого – эта корона. Отныне в твоих руках власть над всем Египтом, а также над покоренными странами – Палестиной, Нубией и Сирией. И имя тебе – царь Верхнего и Нижнего Египта, владыка Обеих Земель Нембаатра, любимый Амоном-Ра, сын Ра, владыка венцов Амонхотеп IV, властитель Уасета…

И явился пред народом новый фараон, и солнце вспыхнуло ярче. И возносил народ хвалу всеегипетскому богу Амону, опустившемуся к ним с небес в облике нового повелителя, и да придут с ним на землю египетскую покой, благодать, обильные урожаи и неизведанное дотоле счастье.

Люди бежали за носилками божественного, падали в пыль, чтобы прикоснуться к оброненному фараоном цветку, ненароком упавшей ленте. Народ, привыкший к скудной жизни, дрался за эти реликвии, отвоевывая право урвать лепесток от цветка, нитку от ленты. Ибо вещь только что коронованного владыки способна обеспечить покой и процветание в каждом доме! Люди преследовали носилки до самого дворца, пока слуги божественного не преградили им путь. Но уходить никто не торопился. Народ долго толпился у каменных высоких стен резиденции, делился впечатлениями, хвастался добытыми реликвиями. Кое-кто хотел взглянуть на нового владыку Египта в его дворце, подговаривал кого-нибудь и за незначительную плату вскарабкивался на чужие плечи. Увидеть что-либо за густыми ветками деревьев не удавалось, зато тотчас прибегала стража и гнала простолюдинов палками.

Когда диск Амона-Ра спустился за горизонт, у стен уже никого не было, кроме бессонных стражников, караулящих покой властелина.

Спальня фараона освещалась маленькими факелами, рассредоточенными по периметру залы. Пока одни слуги готовили для повелителя ложе, другие умащивали владыку душистыми маслами из лепестков пиомских роз. Амонхотеп с холодным спокойствием восседал на низкой скамеечке из золота и слоновой кости, погрузив свои священные стопы в розовую воду, и слушал стоящего перед ним верховного жреца, спина которого была смиренно согнута, а руки сложены на животе.

– Служители несравненного Амона-Ра не хотят терять даром драгоценного времени. Они просят тебя поспешить с ответом, – говорил верховный бархатным голосом. –Теперь, после того, как ты стал законным фараоном Египта, настал момент, когда божественный должен сказать о своем решении.

– Ты слишком торопишься, Такенс, – не двигаясь, медленно и глухо ответил фараон.

– Тогда что мне передать мудрейшим, послушным воле Амона?

– Я слишком устал сегодня, чтобы обременять себя другими заботами. Ступай, мой наставник. Я утомлен.

Во взгляде жреца промелькнула досада.

– Да будет благословен твой сон, – промолвил он, удаляясь.

Слуги вытерли широким полотенцем ноги фараона и окурили благовониями помещение спальни. Амонхотеп IV встал и перешел к своему ложу. Слуги помогли ему лечь и укрыли его легким покрывалом, – ночи в Египте всегда прохладны. Затем, поклонившись, они ушли и лишь один задержался на время, чтобы потушить в спальне факелы. Когда и он покинул комнату, в ней установилась, наконец, желанная тишина, нарушаемая только шелестом листвы за окном.

Но так продолжалось недолго.

Чуть слышный шорох донесся со стороны ложа фараона, звук соприкосновения ткани с человеческой кожей и тихие шаги. Затем фараон подошел к окну и, набросив на себя длинную накидку, неслышно выпрыгнул наружу.

В саду стражники по три-четыре человека, сидели вокруг костров и запоздало ужинали, прославляя фараона. Человек в накидке легко проскочил мимо постов и очутился около стены, призванной защищать сад и фараона от нежелательных гостей. В этом месте пальма и лиственное дерево так приближались к каменной ограде, что фараону при его росте не составило труда вскарабкаться наверх и перелезть через забор. Спрыгнув вниз по другую сторону ограды, он огляделся. Шагах в ста справа виднелся вход в резиденцию, охраняемый дюжим воином. На счастье, охранник в данный момент стоял, повернувшись спиной, и не видел фараона, прячущего лицо под накидкой. Пользуясь моментом, Амонхотеп IV неспеша направился налево, где в двадцати шагах начинались постройки ипет-исутской части Уасета.

Он пересек несколько плефров среди построек и вскоре приблизился к подножию храма, знаменитого своей роскошью и великолепной архитектурой. Только сегодня здесь проходило посвящение в фараоны великого сына бога солнца, и следы недавнего празднества еще присутствовали повсюду: лоскутья разорванной одежды, разбросанные камни – свидетельства борьбы за священные реликвии. Под подошвами что-то хрустнуло и Амонхотеп с омерзением посмотрел себе под ноги. Даже при несмелом свете богини Мут можно было разглядеть на шершавом камне ступеней человеческую кровь и выбитые зубы. Фараон обогнул главный вход, зашел чуть правее храма и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.

В небольшой подземной комнате горел странный голубоватый светильник, ничего не освещавший и не дававший тени. Амонхотеп уверенно прошел к дальней стенке и нащупал там медное тяжелое кольцо. Покопавшись в складках одежды, вытащил и вставил в отверстие под кольцом длинный трехгранный прут и трижды повернул кольцо в пазах. Что-то глухо заскрежетало, стена подалась и открылась, подобно двери. Фараон выдернул прут из отверстия, проскользнул в черноту проема, и каменная дверь медленно, с тем же жутким скрипом, наглухо закрылась.

Здесь было еще темнее. Амонхотеп остановился, давая глазам привыкнуть к мраку, хотя нормальное зрение здесь было бы бессильно. И тут из бездны донесся старческий голос: «Иди сюда, мой господин, я ждал тебя». В непроглядной тьме мелькнуло пламя светильника. Амонхотеп решительно двинулся навстречу огню и вскоре оказался в просторном помещении подземной части храма Амона-Ра.

У жертвенника в свете единственного факела сидел на полу бритый человек со старчески сморщенным лицом. Но его осанка была по-юношески гордой, вступая в спор с возрастом, не пощадившим лицо.

– С чем пришел, мой господин? – спросил старик.

Фараон опустился на камни перед старым жрецом и хотел поцеловать его ноги, но тот не позволил этого сделать:

– Что ты, повелитель! Пристало ли тебе, потомку несравненного солнца, лобзать грязные стопы грешника, осмелившегося служить твоему божественному прародителю?

– Но, учитель, – попробовал возразить гость.

– Нет, повелитель. Теперь все изменилось и не ты, а я должен припасть к твоим ногам, – возразил старик. – Но, если не будешь против, – добавил он, чуть погодя. – Я не стану делать этого сейчас, ибо я стар и немощен.

– Ты мудр, мой учитель. И я никогда не позволю тебе падать ниц передо мной, твоим учеником.

– Тогда садись, – предложил старый жрец.

Фараон снял накидку, постелил ее на камень пола и сел подле старика. Свет пламени скользнул по его некрасивому, точно вырубленному из камня, лицу, по тощей, нескладно сложенной фигуре.

Самым старым служителем Амона-Ра являлся Хануахет, учитель и наставник молодого фараона на протяжении всех долгих лет пребывания Амонхотепа в храме. Они проводили вместе много времени, разговаривая о жизни и о людях, о справедливости и коварстве. Хануахет научил своего воспитанника не только читать священные книги, но и размышлять над ними, видеть картины жизни сквозь сухие символы иероглифов. Не было у Амонхотепа человека ближе, чем старик Хануахет, чьим словам он верил, чьим советам следовал. Мудрость старого жреца распространялась так далеко, что ее не могли удержать ни стены храма, ни расстояния. Сидя перед факелом в мрачном подземелье, он видел весь мир, наполненный воздухом и красками. И Амонхотеп наблюдал этот мир вместе с ним. Сам того не ведая, юноша обретал опыт, воспитывал разум, и мечты о прекрасном мире рождались в его голове.

Мой господин, ты еще многого не постигаешь по неопытности своей, – мягко сказал старик, слегка наклонив голову набок.

– Да, Хануахет, поэтому я здесь. Мне нужно твое слово, чтобы понять…– фараон подтянул ноги к животу и обхватил их руками. – Учитель, ты мудр и искушен в делах, затеваемых жрецами. Я же, большую половину жизни проведший среди вас, ничего не успел увидеть. Жизнь для меня полна загадок: как поступить, что делать, кому доверять? Я политик поневоле, в силу необходимости вставший во главе государства. Но я беспомощен. Фараон без собственного мнения – вот кто им нужен. Я это понял сразу. Не обязательно знать человека, чтобы догадаться о его планах, но если уж знаешь – никогда не ошибешься.

– Ты о верховном жреце Такенсе? – старый жрец едва заметно улыбался, наблюдая за живым, очень подвижным и кажущимся юным лицом молодого фараона, за его выразительными глазами, наполненными мыслью: ничего от изваяния, каким Амонхотеп представлялся во дворце, в нем сейчас не осталось.

– Сначала им понадобилось посвятить меня в высшую степень жречества, – продолжал фараон. – Для того, чтобы навек привязать к себе. Я стал бы одним из них, рабом из воли, лжецом и лицемером. Я отказался от высокой чести, сославшись на неопытность и уважение к памяти предков. Но они не успокоились! Теперь им понадобилось быстрее женить меня. О, поверь, мудрейший, это невыносимо! Они приставят ко мне свою осведомительницу. Одна эта мысль убивает во мне желание жить, тем более, что союз благословит верховный жрец, главный лжец Египта!

– Почему ты относишься к нему с такой нетерпимостью? – спросил старик. – Он тоже тебе добра желает.

– Мне и моему царству! – перебил старика Амонхотеп. – Да, я слышал его речи. Он умеет завораживать умы людей своим красноречием. Но он ведь не таков, каким кажется. Он хочет власти.

– Что ты подразумеваешь?

– Учитель, я чувствую людей! Они предстают предо мной с обнаженными мыслями. Я их знаю, словно родился и жил с ними рядом. И я понял, каков в действительности верховный жрец. Помыслы его темны, как подземелья этого храма. Он хитер и коварен. Он мечтает править страной, один, безраздельно. Ему нужен фараон, послушный его желаниям; он выпестовал меня в надежде на это; разве он отступится от своих давних планов? Вековых, тысячелетних планов жречества – вновь обрести утраченное могущество?

– Ты верно говоришь. Слушай же меня, мой повелитель, и следуй моим советам.

– Я уже следую советам, и теперь по твоему наущению верховный жрец – моя правая рука, первый после меня человек в государстве! – фараон резко обернулся к старику. – Я взял врага в свой дом и должен не только терпеть его присутствие, но и прислушиваться к его воле.

– Лучший способ постичь врага – это знать о нем все, каждый его шаг. С ним нужно дружить, делая вид, что ты ни о чем не догадываешься, – старик поднялся с места. – Можешь оспорить мои слова, но потом поймешь, как я прав. Злой собаке нужно бросить кость и она позволит пленнику бежать. Потерпи, мой господин. Ты будешь вознагражден.

Фараон молчал.

– Я рад, что не ошибся в тебе, – проговорил старик. – Ты, мой повелитель, действительно сын богов, и поистине неземная проницательность дана тебе и таится в твоем разуме.

– О, Хануахет, перестань хоть на миг возносить хвалу ученику! – воскликнул фараон и повернулся к старику. – Дай мне совет, учитель. Сами жрецы говорят, твои знания превосходят разум самых посвященных.

– Какой совет ты просишь? – спокойно спросил старый жрец.

– Я знаю, ты можешь созерцать сквозь стены, лицезреть грядущее и совершать настоящие чудеса с людьми, оживлять мертвых…

– О, мой повелитель, – усмехнулся старик. – Ты совершеннейший младенец. Ты веришь подобным глупостям? Разве человек может своим бессильным взором преодолеть каменную преграду или заглянуть в то, чего никогда не было? А чудеса… Я знаком с медициной и поэтому скажу: в исцелении больных нет ничего тайного.

– Ты смеешься надо мной! – вскипел фараон. – Я знаю – твои уста говорят неправду! Ты сам учил меня чувствовать ложь. Ты думаешь, я все тот же мальчишка!..

– Тише, повелитель, – перебил его старик, уставившись в потолок. – Нас могут услышать в залах храма.

– Там нет никого в такой час.

– Не скажи, мой повелитель.

Глаза фараона вспыхнули озорным юношеским огнем:

– Ты видишь – в храме кто-то есть? Ты увидел его?

– Тише, тише…

– Кто там, наверху? Учитель, я хочу знать!

Старик, не меняя позы, закрыл глаза.

– Говори, Хануахет! – приказал фараон.

– О, повелитель, если б я действительно мог видеть сквозь стены, я бы непременно сообщил тебе.

– Но ты же почувствовал, что там люди!

– Это нетрудно. Стоит только захотеть.

– Если ты не осмеливаешься сказать мне правду, тогда я тебе расскажу, кто там, над нами, – неожиданно твердо заявил Амонхотеп IV. – Для этого необязательно быть мудрым и старым.

Хануахет открыл глаза и посмотрел на своего фараона. А тот, взглянув на учителя, вдруг выкрикнул, резко выбрасывая вверх правую руку с указательным пальцем:

– Там – верховный жрец!

И действительно, почти в то же время, что и фараон, с другой стороны к ипет-исутскому храму приблизилась фигура немолодого мужчины и с проворством, несвойственным его годам, юркнула под сень храма.

Подле жертвенника в маленьком каменном ящике пылал огонь, отбрасывая зловещие тени на лик Амона в образе барана. Храм был пуст и безмолвен. Но в этой тишине чувствовалось чье-то постоянное присутствие, неусыпный глаз и твердая карающая рука, готовая подняться против каждого, кто осмелился бы посягнуть на сокровища чудесного храма.

Ночной гость быстро прошел к статуе и негромко произнес:

– Асахадон.

Тут же в ответ раздался голос:

– Я здесь, мой господин. – И молодой жрец с гладко выбритой головой, отражающей свет огня, возник из-за статуи.

– Асахадон, – еще вкрадчивее произнес вошедший, – Собери немедленно жрецов для совета.

Тот молча кивнул и скрылся за статуей. Ночной посетитель повернулся к жертвеннику и зловеще усмехнулся. Эта гримаса скорее была бы под стать злодею, но никак не верховному жрецу, ибо это был именно он.

Из ниши, спрятанной от посторонних глаз за статуей бога солнца, неслышно выскользнули три тени. Верховный жрец отступил от огня и, сощурившись, силился разглядеть вошедших.

Похожие один на другого, гладколицые и бритоголовые, с округлыми животами, служители Амона-Ра ждали с безмолвным смирением, что скажет их старший брат Такенс. Молодой жрец шмыгнул к огню и только хотел зажечь факел, чтобы осветить помещение, как быстрый жест верховного жреца пресек его действие. Резким кивком головы Такенс приказал молодому служителю удалиться. И начал говорить лишь после того, как услышал смолкающие где-то вдалеке, в каменных коридорах храма, его шаги.

– Пусть вечно светит нам ночами богиня Мут, божественная супруга Амона, – не торопясь, промолвил жрец и вновь взглянул на подчиненных.

– Зачем нас собрал ты, о Такенс, в столь неподходящее для бесед время? – спросил один из жрецов глухим надтреснутым голосом.

– Неужели вы думаете, я посмел бы оторвать вас ото сна ради какой-то мелочи или по собственной прихоти? – осведомился верховный. – Жречество не может оставаться в стороне, когда речь идет о самом фараоне.

– Государственные вопросы не касаются служителей бога, – изрек самый пухлощекий.

– Мы к тому же не злоумышленники, чтоб разговаривать тайно по ночам, – заметил жрец с тонкими поджатыми губами, от которых его лицо выглядело злым.

– О, братья мои! – верховный воздел руки к небу. – Неужели я говорю в пустыне! Видит бог, я никому не желаю дурного. Но меня, как верховного сановника фараона, беспокоит выбор будущей царицы.

– Ты поспешил нас собрать, потому что фараон дал согласие? – наперебой загомонили жрецы.

– Нет, он избегает прямого ответа. Он слишком одичал здесь, под вашим неусыпным оком, – верховный осклабился и выдержал паузу, а потом сказал. – Что ж, быть может, это нам на руку. Он несведущ в женщинах и наверняка польстится на красоту той, которую мы его предложим.

– Кого имеет в виду мудрый Такенс?

– По нашим законам на замужество с фараоном может претендовать только знатная девушка из нома или дочь верховного жреца, – Такенс внимательно оглядел каждого с ног до головы, а те под его взглядом опускали глаза. – Что ж, быть может, вы хотите дать мне совет или предложить кого-нибудь из номовой аристократии?

Жрецы молчали.

– Если вы, мудрейшие, не желаете мне помочь, я сам назову имя достойной…

– Твоя младшая дочь, – перебил его пухлощекий. – Она прекрасна, как богиня Мут!

– О, Брохут, ты чрезвычайно льстишь мне, – деланно смутился верховный. – Есть и более достойная девушка.

– Кто она? – спросили пухлощекий и тонкогубый.

– Дочь уасетского нома Анхота. Он делает щедрые пожертвования в наш храм и уже строит себе гробницу в городе мертвых, ничем не уступающую царской. Анхот богат и неумен. Зато дочь его поистине прекрасна.

– Сколько ей лет? – спросил жрец с глухим голосом.

– Почти четырнадцать. Но пока фараон будет тянуть с женитьбой, она достигнет возраста невесты.

– Хорошо. А если Амонхотеп захочет вступить в семейные узы уже завтра? Что мы ему сможем предложить? Или же он сам объявит о выборе? – произнес толстощекий Брохут.

– Мне кажется, самое подходящее, – продолжал он же спустя некоторое время. – Предложить фараону Допхет, дочь Такенса. Она умна и красива. К тому же близка нам. Мы сможем беспрепятственно проникать во все тайны двора. Неусыпный глаз, и днем, и ночью находящийся подле фараона – вот кто нужен. Амонхотеп нуждается в опеке, как ребенок, и только такая девушка, как Допхет, может ему помочь.

– Но если фараон не захочет жениться на достойнейшей? – осведомился жрец надтреснутым голосом.

– Или вообще откажется от женитьбы? – подхватил тонкогубый. – Он так странен и дик!

– Есть средство, которое можно применить в крайнем случае, – вкрадчиво промолвил верховный жрец и выразительным взглядом указал на статую.

– О, мудрый Такенс, до праздника долины еще очень много времени.

– Фараон не торопится, но он не посмеет ослушаться священного оракула! Воля Амона будет выполнена во что бы то ни стало. Для бога все равны, все – его рабы. Через несколько месяцев Амонхотеп либо женится по-хорошему, либо будет вынужден это сделать. Нужно убедить его…

В то время, как в залах храма служители вели этот разговор, в подземелье Хануахет и Амонхотеп говорили о том же.

– Он будет торопить тебя. Повелитель. Но нужно ждать прекрасного праздника долины. Тяни время.

– Зачем? – заупрямился Амонхотеп. – Наверняка у них тоже какие-то надежды связаны с этим праздником. Надежды на оракула, которым они повелевают, как хотят. Я не смогу противиться его изречению! Народ будет возмущен!

– Верь мне, повелитель. Тяни до прекрасного праздника долины, – настойчиво повторил старик.

– Но оракул будет вещать их волю! – вновь возразил фараон. – Сколько раз было так! Они найдут такую девицу, которая станет следить за каждым моим шагом!

– В этом ты прав, мой повелитель. Но жди праздника долины, – упорно повторил старый жрец.

– Если ты так уверен в своей правоте, значит, тебе известно что-то о моей будущей избраннице? – неожиданно прямо спросил повелитель.

– Это пока тайна, охраняемая богами.

– Нет, Хануахет, ты обязан, ты скажешь мне имя моей будущей супруги! – Амонхотеп зловеще приблизился к невысокой фигуре старика.

В его лице было столько решимости, что тот не выдержал:

– Имя… Имя человеку можно изменить: по своей ли воле или по воле богов… Я не могу назвать имени. На устах моих – печать молчания. Но ты увидишь ее. Сам. Смотри.

И в то же мгновение фараон ощутил где-то в голове непонятную боль, покалывание, и тут же, заслоняя реальные предметы, наплыло перед ним изображение бедной крестьянки, одетой в калазирис, без украшений. Длинные волосы, заплетенные в косички, падали на грудь, чуть обозначенную под грубой тканью. Девушка обернулась и посмотрела на Амонхотепа, прямо в глаза. От неожиданности он отпрянул, оступившись. И в тот же миг видение пропало.

– Как она прекрасна! – прошептал фараон.

– Ты видел ЕЕ.

– Кто она?

– Та, что суждена тебе богами.

Амонхотеп молчал, обдумывая увиденное.

– Она пришла, чтобы разделить с тобой свою судьбу. Она еще не знает об этом, но вскоре все станет известно. Ей только пятнадцать. Но ее сила, ее дар любить помогут тебе, о повелитель, в твоем тяжелом деле, которое ты затеешь через несколько лет.

– Какое дело? – немедленно спросил Амонхотеп.

– О, мой ученик, не спрашивай о том, что тебе до срока знать не надо. Ты должен сам постигать на опыте то, что сейчас может представляться тебе нелепым, – старик вновь уселся на каменный прохладный пол.

– Когда это произойдет? – не унимался фараон.

– Этого не знает никто. Только боги.

Владыка венцов по-мальчишески зло усмехнулся:

– И ты вновь заставляешь верить тебе на слово? А кто такой ты, Хануахет, жрец Амона, чтоб я тебе верил?

Старик повернул лицо к Амонхотепу и спокойно, с некоторым налетом печали посмотрел ему в глаза.

Повелитель несколько смутился.

– Я беспомощен и беззащитен. Я прошу у тебя совета, а в ответ… Ты потчуешь меня какими-то обещаниями, видениями о смутном грядущем. Кто же докажет мне подлинность твоих слов?

– Время, – тихо выговорил старик.

– Ну а вдруг ты заодно с верховным жрецом? – Голос Амонхотепа достиг наивысшего накала.

– Нет, – еще тише произнес Хануахет.

В глухом каменном подземелье повисла тишина. Старый жрец сидел, точно скульптура, и смотрел в пол перед собой; фараон с остановившимся взглядом и запечатлевшейся гримасой гнева стоял посреди зала и не двигался.

– Ты просил доказательств? – все так же тихо спросил старик. – Ты получишь их. Но не называй это чудесами. Способен ли ты теперь вместить это?

Он что-то пробормотал себе под нос, быстро шевеля губами, и тут же весь нижний храм осветился неведомым голубоватым светом. Странные прекрасные звуки неизвестной музыки полились в уши молодого фараона. Огонь факела приобрел очертания человеческого лица, и мирный, невероятно низкий голос раздался у Амонхотепа в голове. Его раскаты трудно было различить, но фараон все понимал без труда, точно мозг работал у него иначе, чем всегда.

– А-а-мон-хо-те-эп, – громыхало в сознании. – Будь мудр, Амонхотеп. Ты еще не готов к истине-э. Я говорю с тобой через учителя Ха-нуахета. Его устами говорит бог…

Огонь стал обыкновенным, свет померк, музыка исчезла.

Фараон, будто очнувшись, новым взглядом обвел помещение.

– Не спрашивай боле ничего, – сказал старик. – Иди и помни об одном… жди прекрасного праздника долины.

Амонхотеп постоял еще мгновение, затем быстро подошел к старому жрецу, пал на колени и порывисто стал целовать ноги учителя.

Старик опешил.

– Я все понял, – сказал фараон, – Я буду ждать священного праздника. Я постараюсь как можно дольше хранить в сердце правду. Я все выполню так, как советуешь ты, мудрейший жрец Египта.

Рука старика легла на непокрытую голову фараона, на едва успевшие отрасти короткие черные волосы. Губы жреца улыбались чему-то далекому и прекрасному, а на лбу зачернела глубокая скорбная складка.

Египет. Предместье Ипет-Исута.

В эту ночь полноликая луна щедро освещала покосившуюся хижину, одну из сотен малых крестьянских построек среди полей, примыкавших к пустыне. Крестьянин в белой повязке на бедрах, немного прихрамывая, вошел в дверь. Внутри его встречала темнота.

– Дочка, – протяжно и тихо позвал он, желая в косом лунном луче, падающем из дверного проема, разглядеть кого-то. – Доченька, проснись, Нефру!

Где-то в углу послышалось движение.

– О, отец! – воскликнул молодой женский голос. – Я думала, ты придешь на рассвете. Сейчас я зажгу огонь.

Загромыхала глиняная посуда, зашелестела солома, – она принялась раздувать тлеющие в посудине угли.

Солома весело вспыхнула, и красный огонь осветил хижину. Юная девушка бойко подбрасывала к соломе сухие ветки и траву. Длинные волосы, заплетенные в косички, падали на грудь, чуть обозначенную под грубой тканью калазириса. Даже при плохом освещении бросалась в глаза ее необыкновенная, тонкая красота.

Сделав пламя побольше, она присела рядом с отцом, случайно задев его правую ступню.

Крестьянин застонал.

– Что случилось, отец? – забеспокоилась девушка и стала бережно ощупывать отцовские ноги. – О, да у тебя здесь кровь! Ты сбил ноги!

Она бросилась искать ткань для перевязки и кувшин с водой, чтобы промыть рану:

– Потерпи.

– Мне не больно, дочка.

– О, отец, – укоряла она его. – Зачем нужно было так далеко идти? Праздник! У тебя же нет обуви, а завтра ты опять пойдешь работать на весь день, не разгибая спины. Нужно где-то взять пальмовых листьев и сплести тебе обувку.

– Ничего, дочка. Теперь-то уж мы не будем ни в чем нуждаться, – с нескрываемой радостью произнес крестьянин. – Посмотри, что я раздобыл сегодня!

– Ты нашел золото? И мы сможем купить быка, чтоб обрабатывать землю и перевозить тяжести?

– Нет, дочка, но это получше, чем деньги. Вот, смотри, – и крестьянин достал маленький белый лоскутик какой-то очень дорогой ткани, переливающейся при отблесках пламени.

– Что это? – удивилась Нефру.

– О, моя девочка! Это очень ценная вещь, – отвечал отец. – Кусочек ленты с носилок самого фараона. Мне удалось отвоевать это для тебя.

– Зачем, отец? – не поняла девушка. – Какая польза от крохотного клочка, даже если он такой красивый?

– А польза в том, что теперь в нашем доме поселится счастье и благополучие, – ответил крестьянин. – Лента упала прямо мне в руки, лента Амона. И это произошло в день коронации.

– Если так хорош лоскутик, каково же богатство самого фараона? – произнесла Нефру, крепко перевязывая пораненную ногу.

– Да, он неслыханно богат, – сдерживая стон, ответил крестьянин.

– А ты видел фараона? – быстро спросила девушка.

– Видел! – воскликнул он и тут же пожалел о сказанном.

– Какой же он? Расскажи!

– Зачем тебе?

– Отец, я хочу знать, ради кого ты ходил в такую несусветную даль!

– Глупая девочка! Блеск фараона способен ослепить любого, кто на него взглянет.

– И ты решил сберечь свое зрение? – хохотала та.

– Да знаешь ли ты, что там происходило? – Рассердился крестьянин. – Я не мог протолкаться, люди ликовали, бросались из стороны в сторону. В этой сутолоке мне поранили ногу…

– Ах, вот оно что? – Нефру хотела сказать, что никакой фараон с его лентами и богатством не стоит человеческих страданий, но встретилась взглядом с отцом и ничего не произнесла, а только улыбнулась.

– Ничего, – успокоил ее крестьянин. – Все заживет, не впервые. Другим пересчитали зубы на ступенях храма, но и они не жалуются.

Он еще долго рассуждал о пользе своего похода и ничтожности раны, которая не идет ни в какое сравнение с теми благами, которые начнут сыпаться на их хижину, одну из тысяч и тысяч в Египте, и превратят ее в настоящий дворец, окруженный тучными полями – в самое ближайшее время.

Нефру молча принесла ему лепешку и миску с водой и, когда он принялся за еду, присела перед ним на корточки, подперев кулачками подбородок. Узкая одежда плотно облегала ее стройную фигурку с острыми коленками и узкой талией. Она смотрела на отца влажными лиловыми глазами, казавшимися совсем черными в свете огня, и думала о чем-то известном только таким вот молоденьким девушкам.

– Отец, покажи мне нашего повелителя, – неожиданно попросила она с детской непосредственность.

– Зачем? – кусок застрял в горле крестьянина.

– Не знаю, – задумчиво отозвалась Нефру. – Обещай, что покажешь его. – Она положила свою голову отцу на колени.

– Ну хорошо, девочка моя, – сдался тот. – Хоть это и будет нелегко, да и нескоро… может, через месяц, а может, через год, на праздник Сед или день Амона… Я проведу тебя к храму, хорошо?

Нефру не отвечала.

Он взглянул на нее и увидел,что веки ее смежены, ресницы опущены. Она спала у его ног, как двенадцать лет назад, когда ее, малышку, мать оставила на волю богов в тени больших пальм Западного оазиса.

Глава 4.

Хеттское царство. Хаттус.

По знойным пыльным улицам столицы Хеттского государства медленно брели измученные тяжелой дорогой женщина, еще сохранившая следы молодости на лице и в фигуре, и мальчик лет десяти. Засушливое короткое лето в этой горной местности было беспощадным к непрошенным гостям. Их движения напоминали неосмысленные действия животных под ярмом. Что-то вело этих двоих мимо бедных построек по лабиринтам улиц прямо туда, где среди рукотворных садов скрывался дворец хеттского царя Суппиллулиумы.

Женщина ничем не отличалась от дочерей Малой Азии, а мальчик обращал на себя внимание редких прохожих не столько удивительным красивым, бронзовым оттенком кожи, сколько странным убогим одеянием. Он был завернут в кусок черной ткани, который постоянно разматывался, мешая идти. Когда пришлось пересекать обширную грязную площадь, засыпанную битой глиняной посудой и мусором вперемежку с навозом, на оборванцев обратили внимание чумазые подростки, вывернувшиеся им навстречу из соседней улицы. Других людей поблизости не было. Жара разогнала всех по домам и укрытиям.

– Посмотри, какие чудеса еще можно увидеть в нашем городе! – бесцеремонно воскликнул один из подростков, самый низкорослый, бесцеремонно хватая мальчика за края ткани, заменявшей тому одежду. – Тебе не слишком жарко?

Сам он ростом был не намного выше мальчика.

– Нищие на нашей территории! – захохотал другой, кривя рот. – Это незаконно!

– А, может быть, они прокаженные? Или чумные! – закричал третий с квадратным лицом, изображая испуг и шарахаясь в сторону. – Интересно, чем они болели, прежде чем попасть к нам?

– А давайте их осмотрим! – предложил первый подросток. – Я видел, как это делают придворные лекари!

– Не ври! Где ты мог это видеть? – вновь засмеялся второй.

Первый, мелкий, состроил смешную рожу и подмигнул, чем вызвал новый приступ смеха у своего веселого криворотого приятеля.

– Сперва надлежит осмотреть красотку! – крикнул третий негодник, нахально ухмыляясь и двинулся на женщину, которая в это время прижимала к себе мальчика и пятилась к стене дома.

Но маленький опередил своих друзей. Он оказался вплотную к женщине и напирал на нее, не замечая ребенка, прижавшегося к матери:

– Чего ты боишься, дура? – спросил он, не сводя глаз с незнакомки. – Мы не разбойники. Нам ничего не нужно, только познакомиться с тобой поближе.

– Я прошу вас пропустить меня и моего сына, нам надо идти. К царю, – быстро проговорила женщина, странно выговаривая слова, будто очень долго не общалась на этом языке.

– О, да ты не местная! – вскричал парень с квадратным лицом. – Ты говоришь, как иноземка! Откуда ты такая здесь взялась?

– А раз ты пришлая, кому ты тут нужна! – захохотал криворотый. – Кто станет за тебя заступаться!

– Я долгое время не была дома, а теперь возвращаюсь, – в голосе женщины вдруг зазвучали волевые нотки. – Пустите нас!

– Как бы не так! – хихикнул малютка. – Ты такая красавица!

Все трое обступили женщину, облизываясь от гнусных предвкушений. Мальчик прижимался к матери и, казалось, не понимал ни слова. Он испуганно таращился на негодяев и время от времени облизывал пересохшие губы. Он переводил взгляд с одного обидчика на другого, и его глаза горели гневом. Мать прижимала его к себе все сильнее, инстинктивно пытаясь защитить. Но она понимала, что дольше медлить нельзя.

– Я сказала, отпустите нас! – твердо сказала женщина. – Я дам выкуп!

– Как это здорово! – веселился маленький. – У тебя даже есть, чем расплатиться с нами за удовольствие, которое мы тебе сейчас доставим? Вы когда-нибудь такое слыхали?

Криворотый согнулся в приступе хохота.

– Что дашь? – угрюмо поинтересовался парень с квадратным лицом.

– У меня есть золото, – с готовностью ответила женщина, сорвала с ноги широкий браслет и протянула ему.

Квадратнолицый взял украшение, и остальные набросились на драгоценность, желая получше ее разглядеть. Они толкались рядом с женщиной и ребенком, не давая тем прохода.

Они вырывали браслет друг у друга, пробовали на зуб, подносили к глазам, царапали грязными ногтями:

– Он настоящий! Это не медь!

– А какой тяжелый!

– И явно из дальних стран, тут таких не делают.

– Ты только глянь!

– Эта дуреха украла его у какого-нибудь купца! – догадался мелкий.

– Так и есть! – поддакнул квадратнолицый.

– Нет! – вскричала женщина. – Это подарок моего мужа, Амонхотепа, фараона Египта.

На мгновение негодяи застыли, глядя на нее.

– Да? – первым нарушил паузу маленький и разразился громким смехом, который подхватили остальные.

Он припрятал добычу в мешок на поясе и подал едва заметный знак остальным.

– Ты заплатила. Пора оказать услугу! – омерзительно улыбаясь, сказал он.

Круг снова стал сжиматься.

Женщина поняла, что добром дело не кончится, и шепнула сыну по-египетски:

– Беги, Рабсун. Ты должен попасть во дворец и все рассказать царю. Отомсти за себя Египту, заклинаю тебя!

Мальчик глянул на мать и в этот момент словно перестал быть ребенком.

– Я отомщу, – прошептал он. – Всем отомщу!

– О чем разговор? – осведомился квадратнолицый, наступая на женщину.

Она заслонила собой сына и боком подвинулась вдоль стены, туда, где между домами был узкий проем.

– А ну показывай, нет ли у тебя еще золота! – приказал маленький.

Криворотый заливался радостным смехом.

– Я отдала вам последнее, что у меня было, – дрожащим голосом ответила женщина. – Мне пришлось заплатить страже, чтобы нас пропустили в город.

– Врешь, красотка, – тихо сказал маленький и с силой рванул несчастную к себе.

Раздался треск раздираемой ткани и отчаянный крик:

– Беги, Рабсун!

Мальчик, уже было юркнувший в щель между домами, на миг остолбенел, глядя на картину происходящего с его матерью. Но, быстро очнувшись, он дернулся и вприпрыжку помчался прочь, волоча за собой шлейф размотавшейся ткани.

– Смотри, щенок убегает! – крикнул квадратнолицый маленькому, и тот погнался за ребенком с азартом дикого зверя.

В считанные мгновенья он настиг жертву и прыгнул на ткань, волочившуюся по земле. Ребенок с разбега рухнул на камни, разбивая колени и лицо. Низкорослый негодяй разразился злорадным смехом и, наслаждаясь победой, некоторое время стоял над лежащим мальчишкой, а потом, боясь опоздать, кинулся прочь, туда, где были слышны приглушенные женские крики, возня, смех и ругательства. Мальчик поднял от земли залитое кровью лицо и с ненавистью посмотрел вслед своему врагу. Кровь хлестала из разбитого носа, сочилась изо рта. Мальчик утерся краем одежды, сел, потер окровавленные коленки, поплевал на них, размазывая грязь, а сам все это время смотрел в ту сторону, откуда доносились крики его несчастной матери и голоса троих подонков.

Внезапно все смолкло. Всхлипывая и растирая слезы и кровь по грязному лицу, он побрел в направлении дворца, видневшегося среди низких построек Хаттуса. Плечи мальчика вздрагивали, а полуоторванный лоскут, подобно хвосту, волочился за ним следом.

Китай.

Местечко, где пересекались караванные пути, находилось поблизости от Великой Желтой реки. Через три столетия на этом месте вырастет город Лоян, впоследствии – столица Китая, а пока здесь располагался рынок, ломившийся от обилия товаров. Недавно прибыл очередной караван, и шла бойкая торговля тканями и скотом, посудой и людьми.

Бесконечной вереницей, напоминающей гигантского удава, вытянулись ряды караванщиков. Несколько в стороне располагался ряд, где торговали продавцы-одиночки. Иноземец с длинной курчавой черной бородой и глубоко посаженными глазами следил из-под нависших смоляных бровей за тем, как хорошо идет распродажа у караванщиков. Он не кричал на весь рынок, вознося хвалу своему товару, а молча стоял, держа в одной руке повод своего верблюда, а в другой – длинную прочную веревку, противоположный конец которой крепким узлом охватывал ногу сидящего поодаль молодого человека, выделявшегося среди остальных рабов необычайно белым цветом кожи. Одеждой ему служил кусок некрашеной ткани, охватывающей бедра.

Этим молодым человеком был Тотмий. Он старался делать вид, что не замечает происходящего, и сосредоточенно водил пальцем правой руки по толстому слою пыли, покрывающей землю. Возникали очертания человеческого лица; юноша проводил по изображению ладонью, стирая созданное, и начинал рисовать снова.

Как он оказался здесь – он и сам с трудом понимал: бесконечные путешествия и постоянные лишения превратились для него в обычную жизнь. Когда корабль финикийца достиг восточного побережья Средиземного моря, Тотмия отправили дальше на восток, вместе с караваном, перевозящим ткани и другие товары финикийца. Сначала ехали на лошадях, а потом пересели на уродливых двугорбых животных. Какие страны они пересекали, Тотмий не знал. Но везде, где они были, он видел суетящихся бестолковых людей, голодных детей, просящих подаяния, и слезы слабых, истязаемых сильными. Тотмий давно потерял смысл своего путешествия, понимая, что с каждым днем все больше удаляется от своей цели. Иногда он думал про девушку-рабыню, стараясь воссоздать в памяти черты ее лица, но кроме глаз ничего вспомнить не мог и тогда дорисовывал в мыслях ее образ, который получался слишком красивым, чтобы воплотиться в реальном человеке. Тотмий хотел закрепить этот идеал в рисунке или в глине, но даже если удавалось раздобыть подходящий материал, все выходило настолько неумело и беспомощно, что юноша проклинал свое бессилие и злился на себя.

Так, пересекая землю за землей, страну за страной, караван очутился там, где люди были так смуглы, что кожа их казалась зеленой, а глаза были похожи на горящие уголья. И там финикиец, наконец, продал Тотмия какому-то чернобородому человеку за такую сумму, на которую рассчитывал.

Покупатель хотел показывать редкостного раба, как диковинку, а тот в первую же ночь попытался убежать. Чернобородый хозяин поймал его и сгоряча там избил, что несколько дней после этого Тотмий приходил в себя на грязной соломе в сарае нового хозяина. Едва поправившись, он снова сбежал, и его привели назад слуги чернобородого. Тогда разгневанный хозяин чуть не перерезал ему горло, но вовремя вспомнил о ценности раба и спрятал кинжал в ножны. А Тотмий получил несколько ударов по пяткам и снова на некоторое время утратил способность быстро бегать. Его пять ждали сарай и соломенная подстилка. Он был в отчаянии, не зная, что предпринять. Ночами звал кого-то, и этот образ приходил к нему в мутном лунном свете. Страна грез окружала его в каждом сне. А впечатления от новых земель добавляли в фантазии свежие яркие краски, вливая в Тотмия новые силы.

Когда его вернули в третий раз, ему в назидание разозлившийся хозяин собственноручно снес голову одному из своих рабов, и прибежавшие собаки принялись лизать толчками вырывающуюся из тела и растекающуюся по земле кровь несчастного. А хозяин вытер клинок полой одежды и что-то прокричал слугам. В тот же день хозяин снарядил верблюда и, взяв с собой Тотмия, связанного по рукам и ногам, отправился в восточном направлении. А у юноши перед глазами все стояла картина: собаки, лижущие теплую человеческую кровь…

Они побывали на разных рынках. И хотя многим нравился белокожий раб, никто не давал такую сумму, которую запрашивал хозяин, и приходилось ехать дальше.

Так они и добрались до рынка на Великой Желтой реке, где оказались не в самый благоприятный день: недавно прибывший караван привез много красивых рабынь и рабов, и люди толпились около караванных рядов, а к чернобородому иноземцу с его рабом пока еще никто не подходил, и тот не скрывал досады.

Неожиданно рынок еще больше зашумел и ожил. Караванщики сбились в кучу вокруг какого-то человека в зеленом халате. Они кричали и расталкивали друг друга. У одного из них в руках оказалась какая-то маленькая вещь, разглядеть которую с расстояния, разделявшего толпу и иноземца, было невозможно. Но, судя по тому, как она вспыхивала на солнце, ценность ее была необыкновенной.

Вдруг толпа двинулась вправо, влево, а затем раздалась. Из самого ее центра вышел китаец в традиционном одеянии с небольшой шкатулкой в руках, что-то положил в нее и степенно проследовал вдоль рядов каравана. Счастливчик, зажав в кулаке сверкающую вещицу, бежал за ним, о чем-то горячо рассказывая и размахивая руками, но китаец, мало понимая в его болтовне, даже не старался прислушиваться к словам собеседника. Они подошли к товарам караванщика, где обнаженные рабы и рабыни, привезенные, судя по всему, из Ассирии, восхищали статностью фигур и изысканными линиями тел, едва прикрытых клочками ткани. Китаец внимательно осматривал мужчин, заставляя их вставать и двигаться, потом сажал на место и качал головой. Караванщик суетился и сыпал словами на непонятном языке.

Уже все рабы были забракованы придирчивым китайцем. Караванщик делал отчаянные попытки продать кого-нибудь из девушек, но покупатель только отрицательно покачивал головой. Сзади пристроился внушительный хвост из зевак, завистников и тех, кто тоже желал совершить сделку с китайцем. Но тот, словно не замечая никого, медленно повернулся и направился к рядам, где торговали одиночки. Чернявый иноземец угрюмо за ним следил, а белокожий раб в пыли выводил грязным пальцем портрет прекрасной женщины с бровями вразлет, миндалевидными большими глазами и длинной шеей. Как раз в тот момент, когда он трудился над линией губ, его резко дернул за веревку мрачный хозяин. Палец сорвался и прочертил рот до самого уха. Юноша со злостью обернулся на хозяина и увидел, как тот жестами объясняется с каким-то китайцем в лоснящейся ярко-зеленой одежде и в такого же цвета головном уборе, наподобие миски. Китайцу было лет сорок-пятьдесят. Точнее определить просто не представлялось возможным, так как сбивало с толку моложавое, без единой морщины, широкое круглое лицо и немного суженные глаза, с интересом смотревшие на молодого человека.

Хозяин сделал рабу резкий жест приблизиться. Иного общения между ними не существовало. Раб подошел вплотную к хозяину.

Китаец же уставился в его глаза, будто стараясь проникнуть до самого дна души.

Юноша удивленно глянул на хозяина, на его сердитую физиономию, потом – на красивую шкатулку, обтянутую материей и расшитую цветными паутинками, которую китаец держал в руках, о чем-то поразмышлял, а затем дерзко распахнул на покупателя свои голубые глаза.

Взор китайца заиграл весельем. Он показал жестом, чтобы юноша поочередно поднял левую и правую ноги, а когда тот выполнил, покупатель стал осматривать руки молодого человека. Правая кисть, выпачканная в пыли, вызвала гримасу отвращения на лице китайца. Хозяин понял это как отказ, что-то зло выкрикнул и ударил юношу по голове рукоятью плети.

От неожиданности Тотмий даже присел, схватившись за голову обеими руками, но тут же пришел в себя и отозвался на удар длинной чередой брани на своем языке. Китаец ничего не понимал из слов говоривших, но со стороны эта сцена выглядела необычно, и он с интересом следил за дальнейшим поворотом событий.

Наконец, после взаимной перебранки, хозяин оттянул своего раба плетью по спине, юноша в ответ плюнул ему в лицо и уселся на землю подле того места, где рисовал. Хозяин медленно вытер физиономию и двинулся на Тотмия. Судя по всем, он собирался избить его до полусмерти, но когда, подход, наступил на ухо нарисованному в пыли изображению, юноша быстро вскочил и стал с остервенением кричат, показывая руками на землю. Хозяин шел на него, не смотря под ноги. Тогда Тотмий с силой оттолкнул его в сторону и приготовился к драке. Хозяин отлетел шагов на десять и с трудом устоял, но теперь это был уже не человек, а зверь. Он потянулся к поясу, где висел кинжал. Китаец понял, что дело приобретает кровавый оборот, быстро подошел к хозяину и встал между ним и рабом.

Черный иноземец сразу не понял намерений покупателя и готов был убрать живую преграду со своего пути. Но китаец раскрыл шкатулку прямо перед его перекошенным злобой лицом…

Солнечные зайчики заиграли на обезображенном гневом лице чернявого и произвели поистине волшебное действие: тот забыл о своих намерениях и словно пригвоздился глазами к содержимому шкатулки.

Китаец протянул ему изумительно сделанный предмет из тонких золотых переплетений и переливающихся прозрачных бесцветных камней. Он вложил вещь в руку иноземца и ткнул пальцем ему в грудь, затем показал на голубоглазого раба и ткнул пальцем в грудь себе. Иноземец тупо смотрел на драгоценность.

Китаец ждал.

Иноземец ответил отрицательным жестом.

Китаец отдал ему золотую цепь с крупным инкрустированным красным камнем.

Иноземец ждал.

Тотмий с презрением смотрел на хозяина.

Китаец перехватил его взгляд и вынул из шкатулки огромный перстень с множеством зеленых и красных камешков, чередующихся с маленькими золотыми шариками.

Иноземец посмотрел в шкатулку. Там лежал большой бесформенный кусок золота. Китаец взглянул на иноземца и закрыл крышку шкатулки.

Чернявый чужестранец забрал перстень, подошел к верблюду и, взяв его за повод, молча двинулся прочь.

Китаец с некоторым оттенком удивления посмотрел ему вслед, затем нагнулся, чтобы поднять конец веревки, к которой был привязан раб, и заметил рисунок в пыли. Он с живостью рассмотрел его, взглянул на своего новоприобретенного раба, жестом спрашивая, чей это рисунок. Юноша указал на себя. Тогда китаец с одобрением положил ему руку на плечо и засмеялся так, что стал выглядеть моложе еще лет на десять. Затем он отвел Тотмия к тому месту, где оставил свою небольшую рыжую лошадь, и усадил юношу верхом. А сам пошел пешком, ведя лошадь под уздцы.

Хеттское царство. Хаттус.

Хеттский правитель Суппиллулиума не так давно получил власть над страной, которую ему суждено будет прославить и погубить. Он был еще молод, полон жизненных сил и чрезвычайно тщеславен. Его обуревали грандиозные замыслы и не смущали средства их достижения. Несмотря на молодость, он уже побывал в различных переделках и мечтал укрепить свое государство самым популярным в истории способом: захватив соседние земли. Первой жертвой он намечал Митанни, когда-то славящуюся военной мощью, но ослабленную разгромной войной с фараонами. Еще не одержав и первой победы, Суппиллулиума мысленно простирал руки аж до самого Египта. Только бы набрать такое войско, которое свернет шею этому обнаглевшему соседу. Недавно пришли вести, что фараон умер, а его место занял какой-то умалишенный жрец из рода царей. Суппиллулиума был возмущен, узнав об этом, так как делал большую ставку на своего племянника, сына сводной сестры, который обязан был унаследовать права владыки Египта.

Уже несколько недель царь размышлял о коварстве людском, преступлениях против законов бога, позволяющих манипулировать судьбами египетских властителей. Он не знал о том, что в могучем государстве правом наследования распоряжаются не грозные фараоны, подобные богу, а их тихие, невидимые помощники, служители культа Амона, покровителя Уасета и Обеих Земель. Не знали об этом ни Тушрата, царь Митанни, ни Буррабуриаш, правящий Вавилоном, ни палестинские владыки Милкили и Лабаия. Но каждый из них чувствовал всепобеждающую силу, исходящую из Египта, от самого Нут-Амона (так еще называли город Фивы), где сосредоточились силы великих богов, охраняющих священную страну сфинксов и страшных пирамид.

Суппиллулиума сидел в полудреме в саду, переваривая пищу и собственные мысли. Высокий раб в роскошном одеянии отгонял от повелителя назойливых насекомых. Благодатная тень раскидистых деревьев, столь редких в этих землях, скрывала солнце от нежной кожи властителя хеттов. Ни ветра, ни дуновения не было в тот момент в саду, даже птицы присмирели: несколько ловких слуг сидели с палками на верхушках деревьев и гнали птиц прочь, туда, где их пение не достанет царских ушей.

В такой тишине повелитель скоро попал под власть снов и даже несколько раз всхрапнул, причмокивая губами, как вдруг его вырвал в реальность пронзительный детский крик.

– Что там такое? – спросил царь, не открывая глаз, и отдал распоряжение узнать, в чем дело.

Через считанные минуты слуга притащил упирающегося грязного мальчишку в рваных отрепьях. Внимательно осмотрев виновника шума, царь понял, что ребенок, скорее всего, нищий, и молча отдал приказ увести мальчишку. Для того небрежный жест царя означал быструю смерть под секирой.

Но мальчишка вдруг горячо забормотал на чужом языке. Затем, видя, что его не понимают, перешел на аккадский, являющийся в те времена международным. И сказал нечто, что заставило шевельнуться какому-то червячку в душе царя.

– Суппиллулиума я шел, – говорил мальчишка. – Искать я царь. Мама говорит, искать я Суппиллулиума.

Слуга хотел увести ребенка, но владыка остановил его.

– Ты не хетт? – строго спросил царь по-аккадски, тяжело глядя исподлобья на странного собеседника.

– Нет, я хетт не быть. Мама – она хетт.

– А где она?

– Мама… там, – мальчишка махнул рукой куда-то в сторону и вдруг заплакал. – Мама пропал, я нет мама. Один.

– И что ты один делаешь у моего дворца? – взгляд бычьих глаз Суппиллулиумы буравил ребенка.

– Мама говорит, искать я царь. Сказать Суппиллулиума, я тоже царь.

– Что? – брови владыки с удивлением приподнялись. – Ты – царь?!

– Царь я, наследник, законный царь, – без страха отвечал ребенок.

Слабая струнка дернулась где-то в глубине души владыки и заставила задуматься над словами мальчика.

– Ты из других стран? – задал вопрос владыка. – Откуда ты?

– Я шел мама долго. Бежать ночь одни, два. Продать золото, одежда. Купить еда.

– Откуда ты? – вновь повторил повелитель, теряя терпение. – Отвечай!

Ребенок задрожал под его страшным взглядом и, неожиданно подняв вверх подбородок, долженствующий обозначить благородную осанку, молвил:

– Мама был хетт. Царица хетт. Отец и я – фараон.

– Что?..

– Я – фараон Верхний, Нижний Египет, Рабсун!

– Суппиллулиума застыл с открытым ртом, а взгляд его, доселе томный, выражал теперь крайнее изумление тому, что он только что услышал. Перед ним в жалком тряпье стоял законный наследник Египта, сын его сводной сестры, хеттской принцессы и вдовы фараона…

Китай.

Ближайшее поселение находилось несколько восточнее торжища. И только спустя час хозяин и невольник достигли маленькой деревушки, большую часть которой составляли землянки бедняков.

Китаец принадлежал к богатым ремесленникам. И его хижина отличалась от жилища бедняка: круглая форма, круглые маленькие окошечки по обеим сторонам двери делали ее почти сказочной и очень нарядной.

Хозяин подвел лошадь к столбику, вбитому подле двери дома, жестом велел рабу спуститься на землю и, взяв его за руку, ввел в жилище. Они спустились по маленькой винтовой лестнице, и Тотмию сразу бросилась в глаза необычность обстановки. И хотя раньше ему не приходилось бывать в китайских хижинах, он готов был поспорить, что этот дом скорее напоминал мастерскую, чем жилье.

Два круглых солнечных потока били через окна, заливая светом ту часть дома, где находился широкий стол на укороченных ножках, заваленный какими-то непонятными приспособлениями, уставленный предметами и посудой. Но, несмотря на кажущийся разнобой, все они каким-то образом составляли не сразу уловимую, и, тем не менее, весьма ощутимую гармонию.

Около стола помещалась низкая скамейка с изогнутым сиденьем, а на полу, под столом, находился невзрачный, пошарпанный сундучок. На нем не было ни затворов, ни замков; наверняка там хранились рабочие инструменты китайца. Справа от стола, почти вплотную к круглой стене, стояла кровать с грядушкой, на которой лежали три маленькие лоснящиеся подушки красного цвета. Красное покрывало с кистями и бахромой опускалось почти до самого пола, сплошь застеленного соломенной циновкой, плетенной весьма искусно. Шкафчик на кривых маленьких ножках располагался у изголовья кровати. Слева от стола находилось некое подобие печи: цилиндрическое устройство с маленькой дверцей сбоку и большим отверстием вместо верха, сейчас закрытым каменной крышкой. Возле печи в стене было расположено окно, в котором находилась вставленная туда труба, конец коей расширялся до размеров диаметра печи и нависал над нею, точно крыша. Рядом с печью лежали в каменном ящике какие-то пруты разной толщины и размеров. Под ними поблескивали кусочки черного камня. Неподалеку стоял странный стол с двумя кругляшами на оси; юноша узнал в нем гончарный круг. Стены дома украшали коврики с изображениями различных животных и людей. Длинные полосы неизвестной Тотмию материи пестрели рисунками цветов и какими-то знаками, выписанными черной краской. В доме было множество всяких вещей, аккуратно расставленных вдоль круглых стен. Особое внимание юноши привлекла ваза в виде человеческой головы, выполненная из обожженной глины. Лицо ее выражало лукавое самодовольство.

Китаец подвел раба к кровати и сказал:

– Садись.

Юноша при звуке незнакомой речи наморщил лоб и не двигался.

– Садись, – повторил китаец, жестом показывая на кровать.

Тотмий взглянул по направлению его жеста и выполнил приказ. Китаец подошел к столу, взял маленький острый нож.

– Подними ногу, – велел он своему рабу.

Тотмий испуганно смотрел на нож.

Китаец заметил это и спрятал нож за спину.

– Подними ногу. – Повторил он, ласково улыбаясь, но юноша с еще большим ужасом следил за его руками.

Китаец вздохнул и бросил нож на стол.

Тотмий облизал пересохшие губы.

Китаец взял его за ногу и заставил, наконец, выполнить то, чего тщетно добивался словами. Быстро осмотрев туго затянутый узел, он весело хихикнул, объясняя жестом, что веревку нужно разрезать. И потянулся к брошенному на стол ножу. Молодой человек с недоверием следил за его действиями. Китаец ловко разрезал узел и бросил веревку в сторону печки, затем сел рядом с невольником и произнес: «Меня зовут Ну-от-хаби. Это мой дом. А кто ты?»

Юноша прислушивался к словам.

Китаец был настроен дружелюбно и молодой человек, посмотрев в его веселые, совершенно юные глаза, мечущие искорки, тоже улыбнулся.

– Так как же твое имя? – опять спросил Ну-от-хаби.

– Тотмий, – неожиданно просто и осмысленно ответил юноша.

Молодой человек, видя, что его не поняли, показал на себя и произнес по слогам:

– Тот-мий.

– Ах, Тот-мий! Вполне китайское имя. Я не буду тебя переименовывать, – заявил Ну-от-хаби. – Мне нужен преданный помощник, который не станет разворовывать мои изделия и продавать секреты моего искусства. Я думаю, что ты – именно тот, кого я искал.

Юноша слушал.

– Да, да, я обычно не ошибаюсь в людях. И я вижу твои глаза. Ты целеустремленный человек, ты хочешь многого добиться в своей жизни, – рассуждал китаец. – Хочешь стать очень почитаемым, но не это тебя влечет. Ты одержим какой-то страстью, терзающей тебя с детских лет. Интересно, как ты очутился здесь, ведь похожие на тебя люди живут где-то на другом конце света. Что тебя забросило сюда? Боги? Если это так, значит, именно боги свели нас с тобой. Не так ли? Ты мне послан судьбой? – он снова рассмеялся.

А Тотмий слушал его причудливую речь и думал о чем-то своем, далеком и чудесном.

Глава 5. 1371 год до Р.Х.

Египет.

Наступал рассвет дня Амона, прекрасного праздника долины.

Амонхотеп IV спокойно спал в своей постели, словно не предчувствовал тех событий, которые должны были произойти в этот день.

Люди стали стягиваться к ипет-исутскому храму еще с вечера – все, кто желал видеть фараона и слышать волю оракула, провозглашавшего справедливость для каждого египтянина.

На аллее сфинксов у подножия одного из каменных изваяний спали немолодой крестьянин с пробивающейся сединой в волосах и юная девушка необычайной красоты.

В темноте подземного храма старый жрец Хануахет беседовал с кем-то невидимым, но бесконечно величественным, ибо старик стоял перед ним на коленях, склонив голову в знак почитания.

– Ты хочешь, чтобы я поведал ей тайну ее предназначения? – спросил Хануахет. – Я должен это сделать? Я покоряюсь твоей воле, о могущественный, поскольку так надо для счастья моего ученика.

Старик поднял лицо к потолку и воздел руки:

– О, прекраснейшая красота! Слушай меня!

Перед взором ее закрытых глаз поплыли удивительные картины сказочной жизни царей и принцесс. Но она не завидовала никому из них. Она увидела чудесный сад за высокой каменной стеной, дворец с позолоченными залами, множество сокровищ, хранящихся среди роскоши убранства. Но не к этому лежал путь ее сердца, она не замечала богатств, она неслась дальше, сквозь коридоры и комнаты в тот зал, где на роскошном ложе спал человек. Еще не приблизившись к нему, она знала, что в нем заключено ее предназначение, только ради него стоил ей появиться на свет. Он был несказанно красив…

– Да, прекраснейшая красота, это он, – подтвердил чей-то голос.

Мимо спящих людей по аллее сфинксов быстрым шагом прошел человек в одежде жреца. От этого движения девушка открыла глаза и огляделась вокруг.

– Отец, промолвила она, осторожно трогая крестьянина за плечо. – Уже утро, скоро праздник.

– Нет, доченька, до праздника еще есть время. Видишь, люди еще не проснулись и жрецов нет.

В ответ девушка поднялась и пошла вдоль священной аллеи, с большим интересом разглядывая статуи сфинксов. Все ей было любопытно, она не могла дождаться того момента, когда увидит праздник, говорящую статую и, конечно же, фараона.

– Отец, а он похож на сфинкса? – громко спросила девушка и рассмеялась.

Амонхотеп IV открыл глаза и посмотрел на небо, раскрашенное розовой краской восходящего солнца Хепри. На миг ему почудился легкий девичий смех, словно шевельнувший прозрачную ткань занавески на окне. Фараон погрузился в какие-то мечты, и от этого лицо его расцветила счастливая улыбка, неожиданно изменившая лик властителя и сделавшая его прекрасным. Фараон опять закрыл глаза.

В храме Амона-Ра вокруг верховного жреца собрались служители культа великого бога солнца.

– Почему я не вижу здесь нашего мудрейшего? – строго осведомился Такенс, скользнув взглядом по лицам присутствующих.

– Хануахет болен, – ответил один из жрецов.

– Он прикован к постели, – подхватил другой.

– Наверное, вскоре он перейдет к богам, – с деланной грустью закончил третий.

– Хануахет и вправду так болен? – верховный поднял одну бровь.

– О, мудрый Такенс, я сам видел, как немощно его тело… – проговорил Брохут.

– Прекрасно, – спокойно промолвил верховный. – Это даже лучше, чем если бы он спорил тут с нами, давая советы или грозя немилостью бога нашего Амона-Ра.

– Хануахет давно выжил из ума, – поспешил поддакнуть Брохут.

– Не сказал бы, – после паузы заявил верховный, жестко глядя в глаза собеседнику. – Только в последний год он стал слишком много вмешиваться не в свои дела.

– Я это и хотел сказать, – промямлил тот.

– Итак, сегодня мы обойдемся без Хануахета. Вы помните, что нам суждено сделать нынче утром?

– Да, – почти шепотом отозвались жрецы.

– Помните: этот праздник должен дать нам отныне и навсегда неограниченную власть над фараоном и над Обеими Землями Нембаатра. Царицей будет объявлена самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека… Как решили вы, мудрейшие, – верховный посмотрел на жрецов. – Моя дочь…

А в это же самое время во мраке подземелья старый жрец стоял у жертвенника, перед которым горел факел, и, казалось, дыхания не было в тщедушном теле Хануахета. Его взор был устремлен вперед, руки обращены ладонями вверх. Вдруг едва различимая искра пробежала параллельно ладоням на уровне лба старика. Затем это повторилось, и в глухом помещении раздался низкий раскатистый голос, такой же, как тогда, во время встречи с Амонхотепом.

– Ха-ну-а-хе-э-эт, – вещал кто-то таким образом, что, казалось, будто сотрясаются стены. – Я здесь, я говорю с тобой.

Пламя факела дергалось в разные стороны, загасая и вспыхивая вновь, яростно треща, как под порывами ветра.

– О, великий! – заговорил жрец. – Ты обещал Египту благоденствия и процветания. Ты послал нашей земле Амонхотепа, человека, которому суждено поколебать веру нечестивцев, предавших бога; ты открыл ему страшную тайну, показав ту, что послана тобой на землю, где ему суждено быть фараоном. Но не ей дано право быть названной великой царицей Обеих Земель.

– Она будет царицей Египта, – ответил голос.

– О, великий! Не ее имя назовут сегодня устами оракула, не ее!

– Ее имя, – настаивал кто-то невидимый; пламя мерцало.

– Как же это может произойти? – жрец ждал ответа, но голос стих; тогда старик заговорил снова. – Возможно ли помешать этому? Что нарушит заговор жрецов? Кому под силу сделать это? Кто тот храбрец?

– Ты-ы… – прокатилось по подземелью и сетью обволокло тело старика.

– Я?! – Хануахет был изумлен и напуган. – Я не смогу, не сумею! Как же это произойдет?!

– Это произойдет! – ответил голос. – Про-и-зой-дет!..

Огромная толпа теснилась у подножья храма, заполняла близлежащие улицы. Где-то среди счастливчиков, умудрившихся пробраться к тому месту, где должен стоять оракул, виднелись лица крестьянина и его дочери.

Внезапно люди зашумели. Самые зоркие рассмотрели вдалеке движущуюся к храму процессию.

– Фараон! Фараон! – пронеслось по толпе.

Девушка вытянула шею. Но прошло еще время, прежде чем эскорт Амонхотепа IV приблизился к месту событий.

Как только фараон оказался на расстоянии пятнадцати шагов от ступеней храма, ему навстречу вышел верховный жрец с маской барана на лице.

– О, бессмертный повелитель! – зычно прокричал он, перекрывая толпу и тем самым заставляя ее замолчать, и в наступившей тишине продолжил: – Пришел великий праздник на землю фараонов, священный праздник долины. И сам Амон готов сойти к своим подданным, чтобы воцарились справедливость, мир и счастье в каждой хижине, в каждом человеке.

Амонхотеп IV выказал едва заметное презрение на лице: столь высокопарные слова звучали из уст лжеца.

Жрецы вынесли статую бога и установили на барке. Радостное лепетание прошелестело по толпе.

Жрец Такенс продолжал:

– Сам божественный фараон Верхнего и Нижнего Египта Амонхотеп четвертый склоняется перед волей Амона-Ра, который сегодня назовет имя той девушки, что станет царицей Обеих Земель.

Девушка в толпе, не отрываясь, смотрела на фараона. Амонхотеп IV был спокоен и сдержан, вновь напоминая статую. Он находился как раз напротив девушки.

– Как он прекрасен! – прошептала она.

– Кто? – не понял отец. – Что ты говоришь. Нефру?

– Как прекрасен этот человек!

– Фараон? – удивился крестьянин. – Ему не пристало быть некрасивым. Он сын Амона и поэтому… – он запнулся, внимательно рассматривая своего повелителя и, переводя взгляд на пожиравшую его глазами дочь, покачал головой. – Этот фараон славен чем угодно, только не красотой своего лица.

– Как он прекрасен! – восторженно повторила Нефру.

Вдруг Амонхотеп IV сосредоточенно наморщил лоб, взор его выдавал беспокойное раздумье. Фараон медленно, словно на зов, повернул голову и встретился взглядом с девушкой.

На долю мгновения лицо его выразило испуг, точно молния ударила у него под ногами. Затем он большим усилием воли отвел голову, но глаза, словно не желая ему подчиняться, все смотрели в сторону девушки, пока это было возможно.

– Это он, – сказала Нефру.

– Кто? – не выдержал крестьянин.

– Тот, ради кого я здесь.

Фраза прозвучала весьма двусмысленно.

Крестьянин удивленно взглянул на дочь:

– Конечно, а то ради кого же мы тащились столько плефров! Я обещал показать тебе фараона. Вот и смотри, дочка.

Странные вещи происходили с Амонхотепом. Он чувствовал необыкновенный прилив радости в своей груди и едва сдерживался, чтобы не засмеяться от счастья. Его обычно опущенные книзу углы рта вдруг образовали устойчивое подобие улыбки, упорно не желая принимать привычное положение. Фараон давно позабыл ощущение веселости. Аскетическая жизнь по сенью храма отбила все живые чувства и желания. И повелитель думал, что ему, почти тридцатилетнему, уже ничто не способно вернуть чудо волнений и нежности. Он не понимал причины этого удивительного настроения. Ему было очень хорошо в тот момент, может, потому что ему сейчас показалось, что девушка в толпе похожа на ту, которую показал однажды чудесным способом Хануахет? А может, это и была она?..

Верховный жрец что-то говорил, но фараон не вникал в смысл его речей, и только тогда вернулся к действительности, когда верховный объявил:

– Воля Амона!

Глухой голос, точно исходящий из каменного мешка, но многократно усиленный акустикой храма, проговорил:

– Царицей Египта, женой моего божественного сына Неферхепрура Ваэнра, станет самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека, который денно и нощно трудится во славу своего повелителя, не требуя награды от судьбы и своего бога, каким представляюсь я, Амон-Ра… Имя достойнейшей… – голос на миг умолк; самодовольная усмешка поползла по физиономии верховного жреца.

При виде этой гримасы фараон почувствовал легкую дрожь в коленях. В этот момент он вдруг испугался.

Но тут оракул громко и отчетливо произнес, только голос его, возможно, чуть изменился, но никто этого не заметил:

– Имя ей – Нефру, дочь крестьянина Фахета.

Известие произвело самый неожиданный эффект: народ заволновался, фараон облегченно вздохнул, а верховный жрец велел немедленно убрать статую обратно в храм. Девушка и крестьянин, словно охваченные столбняком, не шевелились.

– Воля Амона священна! – сказал фараон и обратился к слугам. – Разыщите Нефру, дочь Фахета, и приведите ее ко мне сегодня же.

И тут он вновь увидел девушку, по-прежнему не сводящую с него взгляда.

– Пойди узнай, кто это? – велел он одному из воинов, охранявших покой властелина.

Тот пролез сквозь толпу, и фараон увидел, как солдат говорит с растерянным мужчиной, не отходившим от девушки.

Но вот слуга вернулся:

– О, божественный, этот сумасшедший говорит, что он и есть крестьянин Фахет, а эта девушка – его приемная дочь Нефру.

Фараон почувствовал, будто его обдало холодом с головы до ног. Он немедленно велел подвести к нему обоих бедняков.

Девушка и крестьянин в сопровождении слуг фараона несмело приблизились к царским носилкам.

– Это правда, что ты Фахет? – спросил фараон.

– Да, – пролепетал крестьянин.

– И правда, что эта девушка – не твоя родная дочь?

– Я подобрал ее давно, когда ее мать погибла в пустыне. Жена моя умерла много лет назад, и я один воспитывал малютку.

– Ты будешь богат и получишь плодородные земли в долине, – сказал фараон.

– Благодарю, о божественный!.. – крестьянин пал ниц.

– А ты… – Амонхтеп посмотрел на девушку.

– Я – Нефру, – произнесла она.

– Я знаю. Фахет, достойный отец невесты, следуй за нами, – сказал повелитель.

Он отдал распоряжение больше не искать девушку, ибо она уже найдена, и усадил Нефру рядом с собой на носилках.

– Я сразу узнал тебя, – шепнул ей Амонхотеп и тут же осекся, но потом добавил. – Я видел тебя однажды.

Девушка, конечно же, не поняла его слов, а, может, только сделала вид, что не поняла… Она не сводила с него глаз и казалась завороженной то ли его красотой, то ли уродством. Рабы несли фараона и его невесту во дворец, а люди обступали носилки и что-то выкрикивали, пытаясь пробиться сквозь охрану и прикоснуться к Нефру. А некоторые простолюдины плакали от счастья, вознося хвалу великой справедливости и милости Амона-Ра, свершившейся в этот благословенный, отмеченный на века, день.

А в храме верховный жрец вел поиски того, кто осмелился погубить его планы.

– Брохут, проклятый Брохут! – бормотал он, вышагивая вдоль колоннады. – Я убью тебя, негодяй, предатель!

– О, мудрый Такенс! – раздался голос из-под пола.

– Ты нашел его, Асахадон? – верховный бросился к нише в стене за злосчастной статуей Амона, которую уже успели водрузить на прежнее место.

– Да, Брохут лежит в подземном помещении храма. Он мертв. Но никакой крови.

– Что?! – закричал верховный, вне себя от злости. – Он наверняка отравлен или задушен! Кто его убил?

– Не знаю, мой господин, – отозвался Асахадон из-под пола.

– Хануахет, – медленно выговорил Такенс. – Этот старый хитрец вздумал провести меня! Асахадон!

– Да, мудрый Такенс, – ответил голос.

– Ты видел Хануахета?

– Нет, он сегодня не покидал своего жилища.

– Найди его и приведи ко мне.

– Хорошо.

– А, впрочем, он наверняка уже далеко отсюда, – сказал самому себе верховный жрец.

Счастливые дни потекли в Египте – дни ожидания царской свадьбы.

Нефру поселили во дворце, а фараон по несколько раз на день заходил к ней. И в каждый свой приход делал ей дорогие подарки, а она брала их только потому, что они хранили тепло его рук. Даже если б он подарил ей простой камень или горсть песка, она берегла бы их, как величайшую драгоценность.

Он молча любовался ею, казалось, до конца не верил собственным глазам, боясь, что Нефру окажется прекрасным миражом и растает. Для нее же он был самим совершенством, воплощением бога Амона.

И была у них свадьба: и ликовал народ, сочинивший легенду о девушке, посланнице богов, в образе крестьянки сошедшей с неба к их фараону; и повелитель сделал все, как обещал; и крестьянин Фахет стал богат, получив плодородные земли и рабов; и благословлял тот день, когда упала ему в руки лента с носилок божественного, принесшая так много счастья.

Жрец Хануахет бесследно исчез, и хотя обозленный Такенс повсюду разослал своих людей, они возвращались ни с чем, так и не сумев найти старика. Может, бог сделал его невидимым для врагов? Когда же терпение Такенса истощилось, он объявил Хануахета мертвым и устроил похороны мудрейшего служителя Амона-Ра. И фараон, не зная, что хоронят куклу, глубоко скорбел по своему учителю. И эту скорбь разделяла с ним его Нефру.

В тот день Амонхотеп был мрачен и неразговорчив. Фараон сидел, ни на кого не глядя, на жестком ложе и две глубокие морщины разрезали его высокий лоб. В большом зале со сверкающим серебряным полом играла музыка, и прекрасные служанки танцевали изысканно, искусно, но Нефру легким жестом удалила всех и подошла к Амонхотепу. Казалось, он не заметил перемен. Нефру сняла с него корону и обеими руками нежно обняла его голову, наклонившись к нему и будто к чему-то прислушиваясь. Потом закрыла глаза и нахмурилась, но тут же лицо ее осветила улыбка.

Неожиданно фараон посмотрел на нее, и взгляд его не былугрюм.

– Расскажи мне, как ты жила? – Попросил он.

– Зачем тебе это, мой повелитель? – она грустно улыбалась. – Ты же не захочешь сделать бедняков богатыми и не накормишь тех, кто тяжко голодает?

Фараон нахмурился:

– Не понимаю, что ты говоришь?

– Я радуюсь за отца, – продолжала Нефру тем же тоном. – За свои страдания и милосердие он заслужил награду. Но я скорблю, что те, кто сделался его рабами, остались несчастными.

Фараон пристально посмотрел в лиловые глаза царицы, не понимая, откуда у этой юной женщины такие мысли.

– Ну почему так повелось: чтобы одним жилось хорошо, другие должны терпеть лишения? – рассуждала Нефру. – Если бы сделать так, чтобы все трудились на себя и благодарили бога за это счастье!..

Амонхотеп IV встал и медленно приблизился к светильнику в центре зала. Пламя дрожало и на миг ему почудилось, что в огне появится человеческий лик, как уже было однажды. Но этого не произошло, и фараон повернулся к Нефру, все еще сидящей на полу в своей забавной и несколько нелепой позе.

Она же, склонив голову набок, смотрела на него:

– Прости меня, мой господин, – совсем по-детски сказала она. – Это только мои мечты.

– Они мудры, – промолвил фараон, подходя к царице.

Он протянул ей руки и помог подняться.

– Я хочу научиться мечтать, как ты, – сказал Амонхотеп и глаза его улыбались. – А пока, прошу, расскажи мне о том, как живут люди там, откуда ты пришла.

Они сели рядом друг и с другом на жесткое ложе и Нефру начала свою длинную повесть о несчастных рабах, стойких и покорных, об аристократах, жестоких и скупых, о незаконных поборах чиновников, об их нежелании умерять свою жадность, о крестьянах, о жрецах… Амонхотеп порой не выдерживал и вскакивал с места. Иногда в его глазах блестели слезы. О чем он думал? О правде, попранной людским невежеством? О том, что правда должна быть едина для всех? В тот момент он чувствовал, будто кто-то говорит внутри него. Может, это был сам Бог? И мог ли человек быть бескорыстен и чист душой?..

Китай.

Тотмий сидел за гончарным кругом и лепил на стенках глиняного горшка очертания человеческого лица. Он был так поглощен работой, что не заметил, как отворилась дверь и вошел китаец.

– Чем это ты там занят? – спросил тот сверху.

Юноша, полный смущения, смял плоды своего труда в бесформенный комок.

– Мнешь, да? – веско сказал китаец, спускаясь по лестнице, – Напрасно. Так ты никогда не добьешься своего… Чего испугался? – Ласково спросил он, подходя к Тотмию.

– Простите, хозяин, – с чудовищным акцентом ответил юноша.

– Да перестань, – отмахнулся китаец. – Лучше пойди и вымой руки. Или нет! Садись и рассказывай, что ты хотел сделать?

– Горшок.

Китаец поморщился.

– Нет, пожалуйста, больше не делай этого никогда. Слышишь? Точно так же, как и миски для похлебки – этим пусть занимаются бездельники и глупцы. А я не позволю изготовлять на моем станке в моем доме из моей глины подобную пошлость. Ты меня понял?

– Да, хозяин.

– Прекрасно. Тогда возьми глину и сделай что-нибудь изящное. Кувшин. Это ты умеешь?

– Да, хозяин, – кивнул головой раб. – Я был учеником гончара.

– Как?! Негодник! – возмутился китаец. – И ты до сих пор скрывал это?

– Я не знал, хозяин, что для вас это важно, – пытался оправдаться Тотмий.

– Ну, во-первых, мне неприятно, что ты меня величаешь не иначе, как «хозяин», – наставительно заметил китаец, располагаясь на низкой скамеечке подле стола. – Признаться, в общении с тобой я таковым себя не ощущаю: мой раб лазает по моим вещам, работает моими инструментами, а порой и спит на моей постели. Я хочу, чтобы ты называл меня Ну-от-хаби. Ты понял?

– Да, я понял.

– Ты в силах запомнить это простое китайское имя?

– Да.

– Тогда ответь, почему ты не называешь меня так?

– Я думал, вам не понравится, – сказал раб.

– Думать нужно всегда, в этом ты прав. Но порой следует этого и не делать. Впрочем, начинай…

Закрутился станок, глина под тонкими пальцами юноши поехала вверх, приобретая выемку, которая все углублялась по мере роста будущего изделия. Изящные стенки сосуда свидетельствовали о большом мастерстве юноши.

Но китаец только покачал головой:

– Плохо, очень плохо. Этим не годится даже черпать воду.

Тотмий посмотрел на почти готовый кувшин, к которому оставалось только ручки прилепить и можно обжигать в огне… Почему Ну-от-хаби недоволен?

– Ты думаешь, я шучу? – спросил китаец.

– Да, хозяин, вы ошибаетесь, – твердо заявил юноша. – Если сделать стенки тоньше, глина не выдержит собственной массы. Я много раз убеждался в этом.

– Надо же, а я думал, что ты занят чем-то более важным, уборкой дома, к примеру, или другими полезными делами. Тебе не пристала работа гончара.

– Да, я не гончар, – после небольшого раздумья сказал молодой человек. – Но я хочу научиться обращаться с материалом, из которого можно сделать форму…

– Зачем тебе это? – китаец лукаво сощурился на юношу.

– Я хочу делать человеческие лица.

– Лепить гримасы? Да, это занимательно, – поддел Ну-от-хаби. – Серьезная работа.

По его чуть ироничному тону невозможно было установить, шутит ли он или говорит всерьез.

– Не смейтесь, хозяин! – воскликнул юноша. – Я всю жизнь стремлюсь познать искусство, делающее глину похожей на живых существ.

– Всю жизнь? – переспросил китаец. – А сколько тебе будет в годах? Допустим, семнадцать. Год ты живешь у меня, и прибавь пару лет на то, что ты называешь «всей жизнью». Это будет три. Три года. Для тебя, быть может, это и много. Но всегда найдется кто-то старше и мудрее тебя, который поднимет тебя на смех, если ты скажешь о своих годах. Я занимаюсь ювелирным искусством гораздо дольше, чем ты живешь на свете. Так что ты имеешь в виду, когда говоришь, что шел к этому всю жизнь?

– Это несопоставимо с тем, сколько вы живете на земле. – Ответил юноша, потупив взор.

– Вот, я уже слышу слова мудрого человека, – сказал китаец с одобрением.

– И все же это не три года, а семнадцать! – упрямо произнес молодой человек. – Я действительно не помню перед собой иной цели.

– Никогда не говори опрометчиво, иначе будешь несчастным, – ответил Ну-от-хаби. – Подумай прежде, чем о чем-то сказать.

– Ну-от-хаби, – вдруг спросил Тотмий. – Почему у вас нет учеников?

Китаец хитро взглянул на молодого человека:

– Нет достойных.

– А как стать достойным? – не унимался юноша.

Тот еще более лукаво посмотрел на своего раба:

– Зачем тебе это знать?

– Зачем? – молодой человек замялся, но тут же решительно выпалил. – Я бы хотел учиться у вас.

Китаец с улыбкой на губах замотал головой.

– Но почему? Почему, Ну-от-хаби? – воскликнул юноша. – Я не подхожу? Я недостоин вас, потому что я ваш раб, иноземец? Вы не хотите взять в ученики своего соплеменника, китайца, зачем же вам я и отчего я об этом спрашиваю?! – молодой человек вскочил с места, схватил с круга недоделанный кувшин и зашвырнул его с размаха в таз с глиной, а сам принялся мыть руки в другом тазу, где была вода.

– Нет, – тихо ответил китаец. – Все это не имеет для меня никакого значения.

– Тогда что же? – спросил раздосадованный юноша.

– Ты напрасно уничтожил хорошую работу, – Ну-от-хаби кивнул в сторону глины, валявшейся в тазу.

– Вам не понравилось.

– Всегда верь себе. Даже те, кого ты уважаешь, нарочно или случайно могут высказывать ошибочное мнение, – произнес китаец и глубоко вздохнул.

Потом сказал:

– Знаешь, Тот-мий, каждый наделен своим даром. У кого-то это красота, у кого-то – чудесное зрение. Мой учитель выбрал меня из числа многих, увидев мои иероглифы. В то время я мечтал о ремесле художника. Ни я, ни другие не видели ничего особенного в том, как я выписывал знаки, для меня это не имело значения, я стремился рисовать совсем другое. Но старый ювелир Лок-хинь усмотрел в них особую отточенность линий, вкус, твердую руку и, как он говорил, учуял легкое дуновение зарождающегося дара. Он взял меня и обучил прекрасному делу. Одного из всех. Его сыновья ненавидели меня, их было четверо, но весь дар, данный семье, боги заключили в их отце, не пролив из этого священного кувшина на детей ни единой капли. Так и с тобой. Пойми, я не могу сделать из тебя ювелира. Потому что ты непригоден к этому.

– Понятно, хозяин, – молодой человек взял тряпку и стал вытирать руки; все его движения были нервны и импульсивны.

– Да, ты не ювелир, ты рожден с другим даром, какого нет у меня, – продолжал размышлять вслух Ну-от-хаби. – Тебе не дано копаться в мелких вещах, корпеть над едва различимой линией, поворотом завитка, зубчиком оправы. У тебя стремление не к плоскости, а к объему, к большому, массивному. Ты прекрасно чувствуешь оттенки, свет и тень. Настолько, что смог бы стать художником…

– Но, хозяин…

– Меня зовут Ну-от-хаби. Прискорбно, что это имя никак тебе не дается, – невозмутимо сказал китаец, разгуливая по дому.

– Я помню, я оговорился, – поправился юноша, боясь, что ювелир прекратит разговор, так волнующий его сердце.

– Ты умеешь сознавать свои ошибки и не боишься говорить о них, – это очень дорогое качество, его нечасто встретишь даже среди сильных духом людей! – Ну-от-хаби дружески похлопал юношу по спине. – Мне не жаль обучить тебя своему искусству…

– Благодарю вас! – поспешил обрадоваться молодой человек и услышал:

– Но вряд ли это принесет тебе удовлетворение. Потом, когда ты поймешь, что занят нелюбимым делом, к которому остыло сердце, ты будешь обвинять меня и покрывать позорными словами память обо мне.

– Нет!

– Да, Тот-мий! Ты не из тех, кто простит себе это. Ты не сумеешь долго терзать свой дар, держа его в клетке чуждого тебе ремесла. Я старый человек, я знаю, что истинный твой покровитель, живущий внутри тебя, оставит память о тебе в делах твоих и твоих работах.

– В каких работах? Ну-от-хаби? – у Тотмия кончалось терпение.

– Посмотри на свои твердые руки, сильные кисти, чуткие пальцы. Это не орудия ювелира. Сравни, – китаец показал юноше маленькие сухие ладони и пошевелил фалангами нервных остроконечных пальцев. – Сам бог создал тебя для твоего дела. Ты действительно не гончар. Но ты не ювелир и не художник.

– А кто? – широко открытые глаза юноши с жадностью ждали ответа.

– Ты будешь скульптором, – заключил Ну-от-хаби.

– Скульптором? – неуверенно переспросил молодой человек.

– Да, Тот-мий. Есть такое искусство. И оно – твое. Я это понял еще в первый день нашего знакомства, когда так неожиданно выменял тебя на украшения у черного дикаря. Ты дорого мне обошелся. Но ты создашь настоящие шедевры. И тебя будут помнить. Я это знаю. А вот мое искусство, – добавил китаец со вздохом. – Разойдется по странам и землям вместе с караванами, и никто не будет знать имя создателя блестящих золотых штучек, хотя все восхищаются ими…

Он помолчал, а потом сказал почти весело:

– Я буду учить тебя, Тот-мий. Но ты должен помочь мне вылить золотую статую. Для этого необходимо сначала вылепить ее из глины, и сделать это хорошо, что оказалось мне не по силам. Хочешь ли ты попробовать себя в таком деле?

– Я не могу обещать, что справлюсь, – промямлил юноша. – Я же еще ничего не умею, я же пробовал…

– А вот так никогда не говори, – наставительно заметил Ну-от-хаби. – Так ты можешь думать, но будь достаточно мудр, чтобы не произносить этого никогда, дабы завистливые уши недоброжелателей не уловили и следа твоих сомнений. Гони прочь дурные мысли. Они не помогут твоим успехам. Берись за неизведанное и смело иди вперед. Ты понял меня, мой ученик?

– Да, понял, – со счастливой улыбкой ответил Тотмий и впервые в жизни произнес слова: – Мой учитель.

Глава 6. 1368 год до Р.Х.

Нижний Египет.

Неподалеку от дельты священного Хапи, плефрах в пятнадцати от крестьянского поселения обособленно стояла убогая хижина бедняка-земледельца.

У крестьянина было восемь детей: старшие уже выросли, завели семьи и трудились вместе с отцом на благословенной земле дельты; младшие помогали матери в ее тяжелой работе по хозяйству. Так было заведено – из месяца в месяц, из года в год…

Но в этот день две малолетние дочери и сын бегали вокруг хижины, беспечно крича и смеясь, счастливые тем, что мать не дала им никакого задания. А та в это время сидела в хижине на полу и обреченно глядела на страдания ребенка, – девочка лет шести, тяжело дыша и стеная, металась по полу.

Ра стоял в зените, и было очень жарко. Хапи испарял воду в бледную голубизну неба, и над землей висело сизое марево. Старик в одеянии странника, прямой, как его палка, и такой же коричневый, приближался к хижине с запада и, поравнявшись с ней, уже хотел пройти мимо, как вдруг остановился, будто что-то почуяв. До его ушей долетел стон девочки. Старик нахмурился, направился к хижине и, остановившись на пороге, всмотрелся в сумрак помещения. Вместе с ним внутрь жилища проник слепящий свет солнца, выхватив из темноты убогую обстановку и человеческие фигуры. Старик скользнул взглядом по скудным крестьянским пожиткам, по горке посуды, сваленной возле затухающего очага, по грязной соломе, заменяющей постель, и присмотрелся к лежащему на ней маленькому высушенному жаром тельцу девочки.

– Чего хочешь ты, странник? – спросила мать.

– Кто этот ребенок? – вместо ответа произнес старик.

– Дочь, младшая, – с тяжким вздохом ответила женщина.

– Что с ней?

– Одни боги знают. Еще вчера она играла с детьми, а ночью, прошлой ночью… – мать смахнула слезу. – Ночью она заболела…

– От чего? – осведомился странник, не сводя глаз с малютки.

– Может, перегрелась на солнце? – предположила женщина. – Или упала и ударилась головой. Дети так неосторожны… Но, скорее всего, ее укусила змея.

– Следов от укусов нет на ее теле, – не двигаясь с места, заявил старик.

Женщина удивленно подняла брови.

– Когда приходит пора соединения души и тела, тело стонет, – непонятно выразился странник.

– Что ты хочешь сказать? – насторожилась крестьянка. – Дочка умирает?

– Нет, женщина. Ее жизнь только рождается. Через три дня она встанет, и ты не узнаешь своей прежней дочери. В девочке откроется великий дар, она будет видеть грядущее и помогать людям. Это принесет вам известность и богатство; но тому, кто пророчествует, тяжко идти по жизни, – старик замолчал.

Он подошел к девочке, и что-то достал из мешочка у себя на поясе.

– Что ты собираешься делать с моим ребенком? – встревожилась мать.

– Не волнуйся. Я посвящен в таинства исцеления людей, – ответил странник.

У него в руках оказалась маленькая деревянная фляжка, из которой он вылил несколько капель в полуоткрытые губы девочки. Сразу ничего не произошло. Но спустя минуту ребенок облегченно вздохнул и, перестав метаться, успокоился.

– Я останусь у вас, пока девочка не выздоровеет, – ровным голосом сказал старик. – Не беспокойся, женщина. Ем я мало, в опеке не нуждаюсь, зато освобожу тебя от необходимости сидеть с больной. Я присмотрю за твоей дочерью. А теперь ступай, отдохни.

Женщина с опаской поднялась на колени, лихорадочно обдумывая, не опасно ли оставлять дочь с неизвестным странником, не распознав, что у него на уме?

– Ступай, – повторил старик и пристально посмотрел на нее.

Взгляд его был удивительно спокойный, но излучал какую-то неведомую, нечеловеческую волю, и оттого-то мать покорно встала и вышла из жилища. Старик перевел взор на ребенка. Больная тихо дышала и, казалось, спала тем целебным сном, который так необходим при выздоровлении.

– Я здесь, – одними губами беззвучно прошептал странник. – Боги прислали меня к тебе, о проницательнейшая! Они не обманули мой разум. Ты будешь великой предсказательницей в землях Нембаатра, а я здесь, чтобы помочь тебе, той, которая встанет рядом с учеником моим, человеком по имени Амонхотеп. Здесь я, оставивший службу Амона-Ра, проклятый своими друзьями-жрецами, но еще не прошедший до конца путь свой. Спи, девочка…

Издалека до ушей Хануахета, а это был именно он, доносился радостный смех детей.

Хеттское царство.

Армия, которую неутомимый Суппиллулиума собирал по всей хеттской земле, расположилась на отдых у вод бездонного озера, от которого даже в самый ужасный зной веяло свежестью. Мрачная сизая гладь воды, мутной от песка и покрытой в мелких местах грязно-зеленой растительностью, напоминавшей мусор, стелилась далеко вширь, стремясь принять в свои объятья горизонт и небо. Несколько правее озера, за грядой песков начинались горы, раскаленные и такие же пыльные, как воздух и вода. Армия растянулась вдоль воды на огромное расстояние и казалась почти неисчислимой в условиях слепящего солнца и непрозрачного воздуха, тяжелой пеленой висевшего перед глазами Суппиллулиумы.

Сам царь находился под сенью огромного навеса, а вокруг лежали пустынные земли с редкими жухлыми кустиками выгоревшей растительности. Владыка полулежал на походных носилках среди множества роскошных подушек и взирал из-под тяжелых век на свою армию, долженствующую воплотить в реальность его замыслы и честолюбивые планы. Царь думал. Его покатый лоб, украшенный тяжелой надбровицей, густые черные брови, обрюзглость губ и хищные ноздри широкого и короткого носа придавали всему лицу какое-то звериное выражение, не сходящее почти никогда и усугублявшееся в минуты радости. Сейчас Суппиллулиума был сильно озадачен предстоящей войной, и это отразилось на внешности – появились новые морщины, складки около рта и под глазами, состарившие тридцатидвухлетнего царя почти на десятилетие. Мысли владыки малоазийского народа были незатейливы, и легко догадаться, что царь мечтал о близкой цели, о мгновенном покорении Митанни без особого сопротивления. И о том, что тогда, после этих подвигов и побед, начнется его время: хеттское царство достигнет небывалого расцвета и могущества, а тысячи рабов, мужчин и женщин, сирийцев и египтян, ханаанеев и финикийцев будут бесчисленными толпами лежать у ног победителя. У его ног, радуя тем самым глаз и сердце своего нового господина. При этой мысли владыка заулыбался хищной гримасой, окончательно обезобразившей и без того некрасивое лицо царя.

В слепящем свете отражающей солнце почвы в мутной дали среди колыхания струившихся от земли потоков разогретого воздуха он заметил какое-то едва различимое передвижение. Солдаты его армии не шевелились, разморенные зноем, но кто-то ходил между ними, то останавливаясь, то вновь направляя шаг к следующей группе воинов.

После некоторых стараний Суппиллулиума узрел богато одетого молодого человека с драгоценным оружием, поблескивающим на его левом бедре, и узнал Рабсуна, сына своей сводной сестры Халеэ.

Когда мальчишка неожиданно объявился в жизни хеттского властелина, царь увидел в этом некий знак богов и решил воспитать племянника достойным образом, как принца. Не желая распространяться, кем на самом деле по крови является Рабсун, Суппиллулиума сам всегда об этом помнил, как и том, что, возможно, когда-нибудь мальчишка может ему пригодиться в тех политических играх, которые ведут самые хитроумные полководцы и властители. А пока ему нравилось опекать и баловать племянника, это было забавно, как растить породистого жеребца и наблюдать за ним и его успехами.

Юноша обходил войско с видом бывалого солдата и пытался заговаривать с людьми. Но изнемогшие от невыносимого пекла и долгой дороги воины не только не горели желанием шевелить языком, но и попросту не обращали внимания на юного принца. Суппиллулиума не видел, как злится его племянник, как чешутся его руки ударить непочтительных солдат плеткой с золотой рукояткой, усеянной сапфирами и рубинами, и бить, бить, бить… Владыка понял только то, что Рабсун пытается привлечь к себе внимание его воинов, быть может, завоевать авторитет среди солдат. И почувствовал некое подобие ревности: сын Халеэ и его, Суппиллулиумы, египетского врага, осмелился отдавать приказы в его войске!

Владыка сделал чуть заметный жест пальцем, и слуга тут же склонился перед ним в поклоне, ожидая приказаний.

– Позови Рабсуна, – велел царь.

Слуга степенно поклонился и молниеносно кинулся выполнять волю владыки.

Через какое-то время перед царем предстал молодой человек, весь вид которого выдавал в нем неукротимого гордеца. Пятнадцатилетний Рабсун сильно вытянулся, но еще не настолько, чтобы соперничать со своим братом Амонхотепом, конкурентом в борьбе за трон Египта. Юноша был худой и нервный. Его обострившееся лицо, пробивающиеся усы и острые колючие глаза сбили бы с толку того, кто попытался б определить его возраст. Можно сказать, он был красив, но той холодной красотой, какая бывает у людей безжалостных и самодовольных. В его годы появляется жажда самоутверждения, желание доказать всем собственную значимость. Это как нельзя наглядно читалось во взоре и жестах юного принца.

– Ты звал меня, повелитель? – вальяжным тоном спросил молодой человек на не совсем чистом хеттском языке.

– Да, Рабсун, побудь со мной, 0 смягчая интонации, промолвил царь.

– Ты скучаешь? – задал вопрос юноша.

– О, нет, мой дорогой племянник. Я не могу соскучиться, когда вижу предо мною мое войско.

– Да, дядя, это занимательная картина. Но те самые негодники, которых ты взял в свою армию и с кем ты желаешь покорить чужие земли, они не желают признавать меня, тогда как я – единственный представитель твоего царского дома здесь, в этой пустыне! А раз они так относятся ко мне, то чего можно ждать от них в будущем? Они изменят тебе в первый удобный момент, ты проиграешь битву!

– Они устали, – ответил царь, стараясь казаться спокойным. – Им очень долго пришлось идти по жаркой земле.

– Они никуда не годные воины! – заявил Рабсун, вскидывая подбородок. – Ты не завоюешь с ними даже самого малого селения! Твоя затея пропадет, как дым от костра! А ведь и тебе, и мне нужна такая армия, с которой я двинусь на Египет и верну себе отобранную предателями власть!

– Ты горячишься напрасно, – негромко сказал Суппиллулиума. – Не обижайся на них, они еще покажут себя, едва только им выпадет такая возможность.

– Да, они покажут себя! – зло воскликнул юноша, теребя саблю в ножнах.

– Я не сомневаюсь, мой племянник, мой сын.

– Прости, повелитель, я оставлю тебя, – сказал Рабсун.

Царь опустил веки в знак того, что не возражает против ухода племянника. Юноша со злобно стиснутыми зубами молча удалился, не оглядываясь. Суппиллулиума проводил его томным и невозмутимым взглядом и после паузы процедил себе под нос: «Шелудивый щенок! Ты возомнил, что я отдам тебе Египет! Гордец! Посмотрим, кто будет править страной пирамид!» Слуга с опахалом не спеша отгонял от владыки вялых насекомых, отважившийся летать в такую жару и, казалось, не слышал слов повелителя.

Рабсун шел прочь от навеса Суппиллулиумы, и драгоценная сабля стучала по его левой ноге.

Ипет-Исут.

Пользуясь утренней прохладой, царица Нефру вошла на рассвете в ипет-исутский храм, излучающий свет луны и звезд ночами и нестерпимо блистающий в течение дня. Высокие колонны, поддерживающие воздушные плоскости крыши, образовывали бесчисленную череду вертикальных линий, и, казалось, были соединены с самим небом. Ступени вели внутрь здания, состоящего из нескольких залов: каждый камень храма излучал неповторимые теплые краски утренней зари. Повсюду блестело золото отделки: белое и желтое: где-то в сверкающей глубине горел негаснущий огонь алтаря Амона. Ничего не изменилось за эти три года, словно время не касалось священного здания.

Верховный жрец встречал царицу. Это по его приказу были зажжены факелы, высветившие затемненные части храма. Советник Амонхотепа, верховный сановник Такенс представал перед царицей как живое воплощение смирения и благоговения.

Колыхалось пламя факелов, блистала позолота и косые солнечные лучи, начинавшие проникать в храм, выхватывали для глаз поистине неземные драгоценности. Казалось, вся слава мира, созданная Амоном-Ра-несут-нечером, собрана здесь!

Царица приближалась к жертвеннику: юная, на редкость прекрасная, способная по красоте вступить в соперничество со всем богатством храма. И двое рабов чуть поодаль несли за ней дары Амону. Сама же царица казалась лучшим даром богу солнца.

У алтаря Нефру остановилась и обратилась взором к статуе оракула, принесший ей счастье три года назад, во время праздника долины.

– О, могущественный бог солнца, покровитель Египта и Уасета, Амон-Ра! Я, дочь твоя, жена твоего сына, правлением которого ты доволен, мудростью которого ты восхищаешься и чья доброта – это твоя доброта, могущественнейший Амон, я, Нефру, царица земли египетской, земель Сирии, Нубии и Палестины, пришла в твой благословенный храм принести тебе свои дары, дабы отблагодарить тебя за счастье мое, за любовь и радость. Прими же, Амон, мои подношения.

Она повернулась к слугам и, взяв с подносов по горсти драгоценностей в каждую ладонь, ссыпала их на жертвенный камень. Затем вновь взяла по горсти золота и каменьев и опять возложила на алтарь. Царица принесла в жертву богу несколько золотых слитков, небольшой змеевидный браслет из дорогого металла – железа, штук десять колец, пять дебенов золота, белую цепочку из сплава золота и серебра и множество драгоценных камней.

Некоторое время после она стояла неподвижно и смотрела на статую оракула, которой была обязана всем, что теперь обрела. В ее ушах опять звучал голос, прогремевший над толпой в тот день, когда она оказалась у храма Амона. И тут к звукам воспоминаний подмешался едва уловимый, но вполне реальный шорох. Кто-то неслышно подкрался и встал за плечами. Но как ни бесшумны были шаги, Нефру обернулась.

Ничуть не смущенный этим, верховный жрец молча улыбался, глядя на супругу божественного.

Нефру заглянула в его зрачки, а потом медленно и спокойно повернулась к статуе, хотя в ее движениях чувствовалась напряженность.

– О, прекраснейшая царица! – вкрадчиво зашептал над самым ухом верховный жрец. – Твои дары бесценны, и бог Амон-Ра взамен на них дарует тебе вечную любовь и молодость на земле Нембаатра.

– Благодарю тебя, мудрый Такенс, – смиренно отвечала Нефру. – Цари Египта нуждаются в покровительстве Амона, защитника восемнадцатой династии.

– О, прекраснейшая из женщин, царица Обеих Земель, защита Амона неколебима. Но, – верховный обошел Нефру кругом и встал к ней лицом к лицу. – Бог Амон-Ра, сделав тебя, самую достойную, женой своего божественного сына, хочет, чтобы я, его слуга, передал тебе его священную волю. Он повелевает мной.

Взгляды пожилого жреца и юной царицы встретились, как два клинка.

– Обещай, о подобная богине неба, следовать воле Амона-Ра! Бог-создатель ждет от земной царицы повиновения. Дай клятву исполнить его божественную волю.

– Скажи мне эту волю, мудрый Такенс, – ровным голосом попросила Нефру.

Верховный некоторое время медлил, ступая взад-вперед подле жертвенника, сияющего золотыми царскими слитками и драгоценностями и, в конце концов сказал:

– Ты знаешь, о царица, что твой божественный супруг провел в этом храме большую половину своей жизни?

– Да, Такенс, – ответила Нефру.

– Он не знает света, – продолжал жрец. – Не знает людей, политики, порядка ведения войн и мирных дел. Он жил в стенах святилища, обо всем спрашивая совета у наставников. Он слаб и нуждается в помощи. Но он горд и сейчас для него унизительно слушать советы, хотя самые мудрые люди Египта охотно помогли бы ему. Даже я, его верховный сановник, не смею поправить моего повелителя. Трудно владыке. Амонхотеп запутался и растерялся. В теперешнем положении никто не может ему помочь, ибо ни с кем он не считается. Да, никто… – повторил верховный жрец и опять посмотрел на Нефру. – Никто… кроме тебя. Ты должна помочь ему.

– Чем, о мудрый Такенс? – царица была в ту минуту так открыта, так, казалось, готова помочь мужу, что верховный принял это за свою победу.

– О, супруга божественного! Я смею просить тебя о маленьком деле. Необходимо содействие нам, людям бога.

– Что я должна предпринять?

– О, прекраснейшая! Ты часто ходишь в этот храм. Ты будешь всякий раз рассказывать мне о том, что говорит тебе и своим людям фараон, чего он хочет, какие у него планы и мысли о политике. Не желает ли он завязать войну, нарушив мирную традицию последних десятилетий? В твоих действиях не будет ничего дурного. Ты обо всем сообщишь мудрецам Амона, а они найдут хорошее решение, которое ты под видом собственных мыслей передашь фараону Египта, да живет он вечно! Он не будет знать, откуда идет совет, и радостью ухватится за него. Самолюбие владыки не будет сковано ощущением зависимости от кого-либо, а в стране начнется эпоха процветания, благодаря мудрости прекраснейшей царицы!

– Ты действительно не зря называешься мудрым, о Такенс! – отвечала Нефру с большим почтением.

Жрец, с видом человека, заслуженно польщенного, слегка поклонился царице.

– Амонхотеп не зря остановил выбор на тебе, – продолжала она. – Но он вовремя понял тебя! – голос ее вдруг зазвенел. – Амон-Ра-несут-нечер твоими устами хотел заставить меня предать моего мужа, человека, которого я люблю так, что ради него готова умереть самой страшной смертью! Пусть же бог-создатель будет терпим к прихотям влюбленной женщины. Я говорю тебе, его слуге, чтобы ты передал Амону-Ра мой ответ. Я не стану выдавать жрецам планы мужа. Я все сделаю для того, чтобы убрать от него подальше благочестивых шептунов, коварство которых поистине всепроникаемо. Пусть Амон-Ра гневится на меня, но я никогда не дам клятвы исполнить ту волю, которую он высказал через тебя, о Такенс!

Она жестко уперлась взглядом в верховного жреца. Тот попытался ответить тем же, но не выдержал и отвернулся.

– Как угодно, царица. Я лишь думал, что ты богобоязненна и умна. Значит, я ошибся, – добавил он, спустя несколько мгновений.

– Нет, мудрый Такенс, – возразила Нефру. – Я простая крестьянка, на которую бог Амон возложил бремя стать супругой властителя великой страны. Я не рождена для подслушивания, я не подхожу вам.

И она быстрыми шагами вышла из храма.

Только теперь верховный сбросил маску кротости и заскрежетал зубами от злости.

– Ничего, о прекраснейшая! Ты выполнишь волю Амона. Или умрешь! – добавил он медленно.

Носилки царицы двигались прочь от храма. И никто из свиты не оборачивался на ипет-исутское чудо Амона, оставшееся далеко позади.

Китай.

Луч света падал из круглого маленького окошечка на золотую статую китайской девушки в одежде до пят. Лицо ее казалось почти живым, если бы не сверкание желтого металла. За столом китаец Ну-от-хаби, согнувшись, корпел над браслетом, белые и голубые камни которого переливались в солнечном потоке. Ювелир работал над крошечным механизмом замка, а в это время в другой части жилища Тотмий стучал молотком по металлическому пруту, приставив другой его конец к большому камню. Из-под прута сыпались крошки и осколки, а на камне начинали проступать очертания человеческого лица.

– Все! – удовлетворенно произнес китаец, откидываясь назад и выпрямляя спину.

– Уже закончили, учитель? – не переставая стучать, спросил Тотмий.

– Да! Хитрый замочек! – потирая руки, сказал Ну-от-хаби и встал из-за стола. – А как дела у тебя?

– Подождите, учитель, я еще не завершил, – поспешно проговорил молодой человек, делая жест, словно желая прикрыть руками результат своего труда.

– Позволь, позволь, – промолвил китаец, кладя руку на плечо ученику и всматриваясь в его работу. – Это ты кого изобразил?

– Просто… человек, – краснея, ответил Тотмий.

Румянец мгновенно пронесся от его щек к вискам и задержался на кончиках ушей.

– Не надо лукавить, – дружелюбно сказал Ну-от-хаби. – Это же похоже на меня.

– Разве? – деланно удивился Тотмий. – Даже не мог подумать…

– Возможно, сходства особого тут нет, – продолжал китаец. – Но вот твоя скорость и сноровка впечатляют.

Тотмий посмотрел на учителя, затем перевел взгляд на работу, стараясь хладнокровно оценить ее. С расстояния вытянутой руки на него смотрела высеченная в камне и грубо обработанная физиономия, со всех сторон обрамленная неровными каменными выступами. Но каким-то чудом ему удалось передать не только внешнее сходство с учителем, но и живую иронию Ну-от-хаби, застывшую в каменных глазах.

– Да, Тот-мий. – задумчиво произнес китаец. – Пора тебе становиться мастером. Я передал тебе все, что знал в искусстве скульптуры. А теперь нам необходимо подумать, как тебе проявить себя в этом по-настоящему. Полагаю, в Китае это вряд ли удастся. Ты слишком не похож на китайца.

– Но я не гонюсь за славой, мне этого и не надо, – простодушно заявил Тотмий, сидя на скамеечке рядом с будущей скульптурой и глядя на учителя снизу вверх.

– Не о славе ты должен думать, а о долге перед своим даром. Я учил тебя, и ты многое знаешь. Тебе придется уйти из моего дома…

– Вы хотите прогнать меня?! – опечалился юноша.

– Нет, – успокоил его китаец. – Но ты должен проверить свои силы где-нибудь в другом месте, в дальних землях. Может быть, в той жаркой стране, что лежит за горами и государствами, за пустынями и полноводными реками. На одной из таких рек и стоит эта страна. Там правят люди, которые называют себя богами и считаются бессмертными. О, тленная плоть и нетленная мечта!.. – Рассуждал Ну-от-хаби, расхаживая по дому и, обернувшись к Тотмию, увидел внезапную перемену в нем. – Что с тобой? – удивился китаец.

Юноша вскочил.

На мгновение он увидел свою детство, лодки рыбаков под высоким зеленым холмом, перекатывающуюся волнами мягкую траву, покрывающую берег. Он вспомнил рассказы взрослых на своем родном языке о той стране, куда он всегда хотел попасть! Именно поэтому он оказался здесь, в Китае, так далеко от родины. Он искал ту самую землю, где люди подобны богам…

– Ну-от-хаби, учитель! – Тотмий поднял на китайца внезапно увлажнившиеся глаза. – Я пойду в ту страну.

Тот некоторое время вглядывался в глубину зрачков ученика, а потом сказал:

– Да, Тот-мий, ты отправишься в Догонять-пыль…

– «Догонять пыль»? – с удивлением переспросил молодой человек.

– Да, – усмехнулся ювелир. – Так на нашем языке называется та страна. Ты покинешь меня. Но это произойдет не раньше, чем ты закончишь свою работу, – он показал на незавершенный портрет. – И не думай, будто мне хочется, чтобы ты подарил мне мое же собственное изображение. Просто, дело нужно всегда доводить до конца, – добавил он, пряча взгляд.

Тотмий улыбнулся. Он хорошо понимал Ну-от-хаби, своего мудрого учителя.

Египет.

Нефру в спальне главного дворца ждала своего мужа. Слуги окуривали комнату благовониями и расставляли на ночь букеты роз в бронзовых вазах.

После утреннего разговора в храме Нефру никак не могла обрести спокойствие, она весь день искала возможности поговорить с супругом, но тот все был занят.

В последние месяцы фараон казался замкнутым, как никогда. Он был постоянно погружен в размышления, в свой внутренний мир, куда никому не было доступа. Амонхотеп все больше ограничивался в речах и все меньше нуждался в чужих советах. Вот что и послужило поводом к беспокойству жрецов, решивших пойти на крайности в разговоре с царицей.

Нефру ждала фараона и, наконец, он вошел: угрюмый, усталый, терзаемый какими-то мыслями и заботами.

По знаку царицы слуги ушли.

– Что-то произошло? – спросила Нефру.

– Я буду спать в павильоне, – вместо ответа сказал фараон.

– Почему? – голос царицы дрогнул.

– Я пришел пожелать тебе прекрасных снов, – сдержанно произнес Амонхотеп и повернулся, чтобы уйти.

– Подожди! – остановила его Нефру, быстро соскочив с ложа и подбегая к мужу. – Ты полон тревоги. Скажи, что терзает тебя?

Он не смотрел на нее, отводя глаза.

– Ты не веришь никому, даже мне? – спросила царица, пытаясь поймать его взгляд.

Фараон молчал.

– Я понимаю тебя, моя любовь! – воскликнула Нефру с искренностью и страстью, – Ты остерегаешься каждого, кто окружает тебя. Ты никому не делаешь исключения. Ты молчишь, чтобы не выдать своих мыслей, ведь кругом недоброжелатели, которые хотят заставить тебя подчиниться своей воле, хотят править Египтом за твоей спиной, хотят сделать тебя послушным рабом своим! О, я знаю это!

Амонхотеп, не двигаясь, слушал ее. Она говорила горячо, с болью, а он не понимал, откуда в ней столько любви – к нему, к миру, к людям. Она всегда была загадкой для него, неисчерпаемым колодцем тайн. Откуда она знала про его невзгоды?

– Нефру, – обратился он к ней, – Кто говорил с тобой о том, чего я боюсь? Как могло тебе прийти в голову, что я опасаюсь какого-то предательства? Я – высшая власть Египта!

– Он не только сказал, он предложил мне доносить о каждом твоем шаге! – отвечала Нефру.

– Кто – «он»? – быстро спросил фараон.

– Я не хочу произносить это имя в твоем присутствии, оно недостойно слуха божественного! – торопливо говорила Нефру. – Но он должен уйти от порога трона, он недостоин быть рядом с тобой, не может называться твоим сановником. Он хочет править Египтом – вот его мечта!

Глаза фараона вспыхнули, лицо передернулось гримасой омерзения.

– Опять верховный жрец! – воскликнул он. – Никак не хочет отказываться от своих давних замыслов!

– Он коварен и жесток!

– Что он хотел от тебя? – Амонхотеп взял руки Нефру в свои большие ладони и с волнением посмотрел ей в лицо.

– Он пытался запугать меня немилостью Амона-Ра! Он обманывал меня, выдавая свои желания за волю бога. Но я знала, что не мог справедливый Амон, подаривший мне счастье любить тебя, теперь желать, чтобы я следил за тобой. Он и так слышит все наши мысли.

– Нефру…

– Я знала, что это придумал он сам, твой верховный жрец Такенс!

– О, да! – медленно произнес Амонхотеп. – Я понимаю, я помню, на что способен этот человек. Он убил моего учителя Хануахета, самого мудрого жреца во всем Египте… – Тень скорби промелькнула по лицу фараона и пропала в его глазах. – Я никогда не забываю зла и подлости, намеренно совершенных против добрых и беззащитных людей. Верховный жрец будет наказан. Я обещаю тебе!

Нефру с ужасом посмотрела на своего возлюбленного, в этот миг охваченного гневом возмездия. Ей казалось, что так говорит Бог.

Верхний Египет.

В маленьком селении, окруженном песками, все домишки сбились в кучу. Таких деревушек было много в Верхнем Египте, и в каждой из них бедность соперничала с еще большей бедностью. Сгрудившиеся хижины соседствовали с мусорными свалками, где невозможно было отыскать ничего полезного и пригодного в хозяйстве. Почерневшие лодки, непременный предмет быта на период разлива Хапи, лежали подле домов, рассыхаясь и растрескиваясь под беспощадным Ра.

Одна из таких лодок подпирала глухую стену бедняцкой хижины и, казалось, ничем не отличалась от других. Вдруг внутри нее что-то сухо хрустнуло, и одна из досок в передней части днища провалилась внутрь. Спустя мгновение чьи-то быстрые черные глаза припали к щели изнутри и осмотрели окрестность. Не заметив никакой опасности, из-под лодки выбрался мальчуган лет двенадцати и, крепко держа в руках добытую доску и, пряча ее от посторонних глаз, скрылся за соседними хижинами.

Забравшись подальше от дома в безлюдное место среди ненужного хлама и гнилья, он достал из-за пояса бронзовый нож и принялся с увлечением строгать доску. Но нож слушался плохо, вырывался из рук, а деревяшка скакала, как живая, с каждым новым взмахом ножа становясь все более безобразной. Когда от нее почти ничего не осталось, мальчишка в досаде бросил изуродованную доску и чуть не расплакался от бессилия. Он никак не мог понять, почему так непослушны предметы в его руках? А, может, виноваты руки, слабые и неумелые? Как добиться мастерства?

Заскорузлая рука отца настигла его, когда он в открытую выламывал от отцовской лодки новую доску.

– Ты что делаешь, негодник? – закричал отец, человек с очень длинными руками и согнутой спиной. – Скоро разлив Хапи, нужно готовить лодку, а мне и починить ее нечем!

– Я не хотел… – попытался возразить сын, но отец рассердился еще сильнее:

– Халосет! Ты сошел с ума? Зачем ты испортил лодку?..

И он кричал о том, что дерево – большая редкость, что не знает, как теперь ему быть. А мальчишка делал вид, что слушает отца, но в то же время размышлял, где бы достать материала для своих поделок? Вдруг лицо его просияло. Ему ясно представился большой самшитовый куст на окраине деревни. Никому он не был полезен, а ему сгодится. Куст так и стоял перед его глазами. Мальчишка уже предвкушал, как будет строгать ветки и делать из них прекрасные вещи, чтобы все удивлялись его мастерству…

От сладких мыслей его отвлек свистящий взмах кнута, совершившего посадку прямо ему на спину. Мальчишка заорал. Его крик достиг окраины, где все еще рос большой самшитовый куст с крепкими ветками, пригодными для любых поделок, а отец вновь взмахнул кнутом, крепко держа свободной рукой провинившегося сына, который от каждого нового удара орал все сильнее, но отнюдь не раскаиваясь в том, за что его наказали.

Глава 7.

Китай.

Тотмий придирчиво взирал на свою работу: большая каменная голова китайца в шапочке, похожей на миску, стояла на высоком табурете. Портрет в два раза превосходил оригинал.

Поэтому Ну-от-хаби созерцал творение шагов с пяти, сложив руки на животе.

Удовлетворенно отметил:

– Хорошая работа. Я обязательно ее сохраню до твоего возвращения из Египта.

– Учитель, вы думаете, я вернусь? – удивился Тотмий.

– Главное, найти путь в Египет, – ответил ювелир. – Человек ищущий обязательно достигнет того, к чему стремится. Подожди, Тот-мий, – китаец подошел к стоящей на столе шкатулке, той самой, с которой четыре года назад ходил по рынку, открыл ее и извлек на свет два совершенно одинаковых золотых браслета с белыми и голубыми алмазами.

– Подойди сюда, Тот-мий, – велел он.

Юноша приблизился вплотную к учителю.

– Вытяни руки.

Молодой человек помедлил, прежде чем выполнить волю мастера. Тогда Ну-от-хаби взял оба браслета и ловко надел их на запястья своего ученика. Тотмий не ожидал ничего подобного, поэтому растерялся.

– Не беспокойся, – сказал китаец. – Там, куда ты идешь, и женщины, и мужчины носят такие украшения.

Движения мастера, немного суетливые, выдавали волнение. Тотмий не мог этого не заметить

Он хотел подбодрить учителя, найти слова, которыми можно было бы выразить всю признательность за его безграничную доброту, но вместо этого пробормотал:

– Как будто эти браслеты – женские?

– Правильно, – стараясь сохранять веселость, сказал Ну-от-хаби. – И ты подаришь их прекраснейшей из земных женщин, жене тамошнего повелителя, слава о которой с караванами и путешественниками разнеслась по всей земле… – неожиданно он тяжело вздохнул и молвил совсем другим голосом, усталым и немногонадтреснутым. – Собирайся в путь, Тот-мий, а потом я покажу тебе, в чем секрет моих замков, дабы ты когда-нибудь смог снять браслеты, – тут китаец улыбнулся, и глаза его странно блеснули; быть может, это были слезы?

Сердце Тотмия защемила внезапная боль.

Он готов был закричать, что никогда не покинет этого гостеприимного дома и своего великого учителя, и броситься ему в ноги, осыпая их поцелуями, но Ну-от-хаби пресек порыв ученика, сделав шаг назад и пристально глядя в лицо Тотмию.

– Собирайся, – тихо сказал он и отвернулся, сделав вид, что вспомнил о какой-то срочной работе, а руки его, всегда твердые, в этот момент, как показалось Тотмию, немного дрожали.

Египет.

Нефру проснулась с рассветом, как и в другие дни, – она всегда пробуждалась рано: сила привычки, так и не ушедшая за время жизни во дворце. Она сидела на постели, наедине с собой и прислушивалась к тому, что происходит внутри нее. Заметив двух пожилых служанок, заглянувших в спальню, Нефру молча сделала им знак удалиться. Но те поняли это по-своему и отправились за фараоном.

Розовые краски зари заливали комнату мягким светом. В такое время на сердце всегда было хорошо и спокойно, а мир выглядел благороднее и чище. Нефру любила этот час. Розовый рассвет, как младенец, заставлял забывать о грехах и невзгодах, о злодеяниях и неудачах, о ненависти и жестокости. Он очищал разум и, благодарение Хепри, в такой миг казалось, что все возможно исправить, искупить, очистить от грязи и порока. Нефру любила мечтать и верить в свой собственный идеальный мир, где люди живут только для того, чтобы наслаждаться земным существованием, и любят друг друга…

Неожиданно вошел фараон. Его движения и лицо выдавали тревогу.

– Нефру, что случилось с тобой? – поспешно спросил он, садясь рядом с нею.

– О, божественный, ничего страшного.

– Ты заболела? – еще больше встревожился фараон.

– Нет, нет, – поторопилась заверить его царица. – Это не болезнь. Это другое.

– Если не болезнь, то что же? Я пришлю лекаря, он поможет тебе избежать недуга.

– От подобного недуга я и так избавлюсь, и очень скоро, не успеют в Египте снять второй урожай, как ты во второй раз станешь отцом.

– Что? – удивился и обрадовался фараон. – Любовь моя, ты ждешь наследника? После дочери у меня будет сын!

– Я жду ребенка, это правда. Но это не будет наследник. Родится дочь…

Амонхотеп пытливо посмотрел на супругу, стараясь – в который раз уже – разгадать эту непостижимую женщину. Она знала гораздо больше, чем доступно смертному.

– Мне так хорошо! – засмеялась Нефру, уткнувшись лбом в плечо Амонхотепа. – Посмотри на это солнце. Оно сияет рабу и фараону, нищему и аристократу, крестьянину и принцессе. Оно так безмятежно и так справедливо! Но почему я грущу опять?

Нефру посмотрела на Амонхотепа:

– Как ты думаешь, можно научить людей справедливости? Рассказать им, что такое честность и доброта?

Фараон не знал, что ответить, а царица продолжала свою речь, пытливо вглядываясь в Амонхотепа:

– Скажи мне, почему людям нравится унижать других людей? Разве так придумали боги? – они встала и подошла к окну, отдернув с него легкое покрывало.

Малиновый диск солнца начинал золотиться и растворял тревожные тени ночи, прячущиеся в гуще городских построек.

– Нет, боги не могли придумать такого! – твердо сказала Нефру, глядя на солнце. – Это желание лживых жрецов. Они учат людей вести войны, лицемерить и ненавидеть. Они хотят быть злыми, жестокими, хитрыми, прикрываясь именами богов. Они всех подавляют страхом, суевериями и страшными изображениями богов-идолов, которых выдумали сами.

Она резко развернулась к Аменхотепу:

– Я не хочу, чтобы мой ребенок существовал в таком мире!

Из-за ее спины вырвался солнечный свет и ударил фараона в лицо. На мгновение Амонхотеп зажмурился и отвернулся.

– Скажи мне что-нибудь, – попросила Нефру.

Он посмотрел на нее, но увидел только смутный силуэт в ослепительном золотистом сиянии солнца, бившем у нее из-за спины.

– Скажи, почему людям недостаточно одной любви, им хочется власти? – спросила царица, и голос ее дрогнул.

Фараон молча подошел к ней и обнял за плечи.

Ее рука лежала на животе, там, где начинала расти новая жизнь, жизнь второй принцессы, дочери фараона.

Нижний Египет.

После своей необычной болезни крестьянская девочка стала совсем худой и хрупкой. Старик Хануахет не оставлял ее и девочка очень привязалась к нему, чем вызывала недовольство родителей. Мать потихоньку подсылала младших детей следить за стариком, но Хануахет об этом знал и не смущался. Он также знал, что вскоре покинет дом, потому что девочка уже достаточно окрепла, хотя говорила немного, и глаза ее излучали грусть. Мать думала, что это колдовство старика, хотя и не могла не признать, что именно его появление в тяжелый момент спасло ее дочь от неминуемой смерти.

В ту ночь, как всегда в доме крестьянина, все спали на полу, покрытом грязной соломой, где водились насекомые, вечные спутники бедняков. Дверь с вечера плотно закрыли, и в хижине была полная темнота. Хануахет спал с краю, несколько в стороне от всего семейства. В тяжелом воздухе хижины висела тишина.

И вдруг…

– Я вижу тебя, – заговорила спасенная Хануахетом девочка. – Я понимаю тебя, я знаю, чего ты хочешь.

Старик проснулся. Остальные же, устав от работы и зноя, только завозились, но не открыли глаз.

Хануахет перевернулся на спину и приподнял голову. Он увидел распахнутую дверь и девочку, стоящую в дверном проеме. Она говорила в звездное безлунное небо, то спрашивая о чем-то, то замолкая, точно слушая ответ, а то и смеясь.

Старик смотрел на черный хрупкий силуэт и думал о своем…

– Да, я помогу ему, я передам все, что ты повелишь, – сказала девочка. – Но поверит ли он мне? А тот, второй, что будет подле него, кто он? Он мне нравится. Я встречусь с ним?.. Хорошо, я подожду.

Она замолчала, медленно повернулась, тихой поступью возвратилась на свое место среди спящих и, свернувшись калачиком, мгновенно заснула, будто и не просыпалась Дверь же осталась незатворенной.

Старик закрыл глаза и тут же услышал в голове низкий раскатистый голос:

– Мааби-тури… Теперь ее имя Маабитури. Ты назовешь ее так, и с этим именем ей жить дальше. А ты уйдешь.

– Хорошо, могущественный, – негромко вслух сказал старик. – Я покоряюсь твоей воле.

И, словно в ответ на его слова, в небе, ограниченном дверным проемом, прочертив короткую белую линию, упала звезда.

Глава 8. 1367 год до Р.Х.

Египет.

Три жреца стояли недвижно под строгим взором верховного. Двое из них были давними служителями Амона-Ра, но место убитого на прекрасный праздник долины Брохута теперь занимал молодой жрец Асахадон. Ночные сборы под сводами храма стали с некоторых пор обычным явлением, и жрецы не роптали, если Такенс вызывал их на совет, когда все люди Египта уже спали.

Амон тупо смотрел перед собой белыми глазами, выражающими совершенное безразличие к происходящему. Верховный жрец стоял к нему спиной и не мог видеть равнодушия своего покровителя. Жрецы, в свою очередь, не смели отвести взгляда от Такенса.

– Известно ли вам, слуги Амона-Ра, зачем я собрал вас? – наконец спросил верховный.

– Мы можем лишь догадываться, мудрый Такенс, – пролепетал тонкогубый жрец.

– Боги поручили мне сказать вам правду о великом фараоне Египта, о том, кто смеет нами управлять, кого своими руками мы водрузили на трон. Это не делает нам чести, потому что мальчишка, взращенный среди этих стен, живший взаперти и в постоянном страхе, на кого мы возлагали свои надежды – этот человек вдруг начинает бесчинствовать, словно потерявший разум нечестивец.

– Да, мы знаем это, мудрый Такенс, – пробормотали жрецы, опустив головы.

– Мы пытались объяснить его поведение, примириться с ним. Нам все казалось поправимым и временным, но окончательно спятил. Он зашел так далеко, что сегодня посягнул на волю Амона…

– Как, он выгнал из дворца эту девчонку? – вырвалось у жреца с надтреснутым голосом.

– И это правда? – на лице Асахадона отразился испуг.

– Нет! – с нотой плохо скрытого сожаления ответил верховный. – Он поступил иначе. Ах, эта крестьянка! Она, казалось, так наивна! Я говорил с ней однажды здесь…

– Когда? – немедленно спросил тонкогубый.

– Пару месяцев назад, – ответил верховный и Асахадон кивнул, подтверждая истину его слов. – В то утро она явилась одна, чтобы сделать подношения великому Амону. Я говорил с ней, выражая беспокойство за судьбу Египта. Но она увидела в моих словах совсем другое значение, в добрых намерениях – злой умысел, и она рассказала об этом фараону. Она, я убежден, наговорила на меня, добиваясь моего изгнания!

– Откуда ты знаешь об этом, о Такенс?

Верховный глубоко вздохнул и произнес, торжественно подняв вверх подбородок:

– Дело жречества гибнет. Такенс… ваш верховный служитель и правая рука фараона сегодня стал изгнанником двора.

– Что?! Что случилось? – заволновались жрецы.

– Я давно видел, как у нашего властителя растет недоверие ко мне. Он все меньше позволял мне, своему сановнику, участвовать в делах, все больше отдалял меня. А сегодня… – верховный перевел дух и внимательно прошелся глазами по лицам подопечных. – Сегодня я узнал, что у фараона новый сановник.

– А ты, о мудрый Та…

– Меня известили через слуг, что доступ во дворец отныне мне закрыт! – воскликнул верховный в исступлении.

Жрецы не знали, что сказать. Они сами были ошеломлены известием Такенса. Только Асахадон бесстрастно следил за происходящим.

– Да! – с горечью повторил верховный. – Фараон отстранил меня от своего трона, взяв сановником молодого номийского аристократа Хоремхеба.

– Чем же славен этот человек, которого фараон предпочел тебе, мудрейший? – спросил жрец с надтреснутым голосом.

– Он, да будет тебе известно, мудрый Куш, умен, образован, а главное, абсолютно предан своему господину. Он, как никто другой, подходит фараону.

– А как же с тобой, о мудрый Такенс? – осторожно спросил тонкогубый.

– Я пока еще верховный жрец Амона. И ни одному фараону не под силу отстранить меня от службы в храме, – гордо ответил Такенс. – А уж я сделаю все, чтобы нечестивец был отрезвлен и наказан.

– Кто? – словно не понимая, о чем речь, спросил молодой жрец.

– Амонхотеп! – медленно, сквозь зубы прошипел верховный. – Знаете ли вы его слабое место? Ведь у каждого человека есть слабости, даже если это фараон, – коварство блеснуло в глазах Такенса. – Молчите? Вы безмолвны? А я скажу вам! Слабость фараона заключена в этой девчонке, царице Нефру. Это его любовь к ней. В последние недели страсть разгорелась сильнее, потому что царица ждет ребенка.

– О боги! – в один голос воскликнули жрецы.

Асахадон вскинул на Такенса удивленный взгляд, но промолчал.

– Необходимо скомпрометировать царицу, – тихо произнес верховный. – Но это сделать нелегко, она почти не покидает резиденции.

– Да, уже два месяца она не посещала храм Амона, – подтвердил Куш.

От его слов лицо верховного озарилось вдохновением.

– Ты навел меня на мысль, мудрый Куш! – промолвил он, сгорая от нетерпения поделиться идеей. – Можно сообщить фараону, что его Нефру обманщица, а ребенка нажила с неким человеком, с которым встречалась здесь, под сводами храма.

– О Такенс! – наперебой заговорили жрецы. – Как можно порочить стены священного здания, оплота Амона, грязными наветами? Бог не сжалится над тобой, он будет разгневан кощунством, которое ты собираешься учинить!

– Вы глупы! – Дерзко рассмеялся им в глаза верховный. – Чтобы спасти все жречество, честью одного храма можно пожертвовать.

– Тогда объясни, с кем встречалась царица и правда ли это? – робко осведомился Куш.

– Я найду человека, готового выступить в этом скандале, – спокойно ответил Такенс.

– Но он рискует расстаться с жизнью.

– Он забудет об этом, когда мы предложим ему сокровища. Мало ли таких людей?

– Но как же наша честь? – Куш никак не мог успокоиться. – Как мы будем выглядеть в этой, пусть даже придуманной, истории? Неужели мы ничего не видели или сознательно потакали прихотям царицы?

– Я все учту, – ответил верховный. – Теперь слушайте, что вы расскажете фараону…

– Когда? – поспешно уточнил Куш.

– Как только я найду человека, способного выступить в этой истории, – ответил самодовольный Такенс.

Минуло несколько часов, в которые верховный жрец, коварный и искушенный в человеческих слабостях, не терял времени даром. Он без труда нашел в Уасете подходящего человека, способного за подходящую сумму на любое злодеяние и ложь; кого не страшили ни гнев богов, ни сама смерть, и подгадал наиболее подходящее время для исполнения дела, так неподобающего для сана верховного жреца Амона-Ра.

Среди ночи фараон Обеих Земель был разбужен новым сановником, статным и красивым аристократом лет на пять моложе его.

– О, повелитель, – обратился к нему Хоремхеб. – Группа жрецов ипет-исутского храма Амона-Ра хочет незамедлительно с тобой поговорить.

Фараон спал в павильоне, чтобы не тревожить сон царицы государственными делами, когда засиживался допоздна. Нефру он очень дорожил, особенно теперь, когда в ней пробуждалась новая жизнь, жизнь их ребенка.

Фараон поднялся и слуги одели его.

По знаку сановника вошли трое жрецов.

Они сразу же хотели говорить, но Амонхотеп сбил их с толку вопросом:

– У вас, о мудрые слуги Амона, какое-нибудь дело?

Жрецы слегка смешались; потом тонкогубый начал:

– О, божественный сын Амона, чей светлый лик освещает землю Египта и посылает плодородие и жизнь каждому существу…

– Что случилось, мудрый Куш? – обратился фараон к другому жрецу, а первый замер на полуслове:

– О, бессмертный! Мы здесь потому что должны сообщить своему повелителю о страшных злодеяниях, творящихся у него за спиной и о которых владыка не имеет представления! – поспешно проговорил Куш, боясь, что фараон прервет и его.

– Что случилось? – не теряя самообладания, вновь повторил Амонхотеп IV.

– О, божественный! Об этом мы можем говорить с тобой только наедине, – Куш скосил глаза в сторону Хоремхеба.

Фараон подал знак сановнику удалиться.

Когда тот вышел, Куш продолжил тоном заговорщика:

– О, божественный! Мы, жрецы Амона, покровителя Уасета, оказались вовлечены в страшную историю, которая касается тебя, о бессмертный!

– Я слушаю вас, – спокойно отвечал Амонхотеп IV, садясь на край ложа.

Куш продолжал:

– Ты знаешь о том, что царица часто посещала наш благословенный храм…

– Да.

– Ты знаешь, что там она приносила дары Амону, а затем некоторое время пребывала под крышей храма?

– Да.

– Она прославляла имя бога солнца, покровителя Уасета и Обеих Земель, ведь так?

– Да.

– И мы думали то же, но случай помог нам разобраться в истине.

– Что такое? – фараон внутренне напрягся, но ничем не выдал своего волнения.

– Царица часто просила оставить ее в одном из внутренних помещений храма, наедине с Амоном, как она говорила. И вот недавно мы узнали через достойного человека, который сейчас говорит с тобой, божественный. С кем она оставалась там.

– Что?! – в голосе фараона прозвучала угроза. – Говори!

– В тот момент я проходил мимо комнаты, где находилась царица, – лепетал Куш. – И мне лицом к лицу довелось столкнуться с мужчиной, выходящим от прекраснейшей.

– Что?! – пророкотал Амонхотеп так невозможно низко, что его голос был подобен раскату грома. – Что ты произнес?

– Я видел его. Этого мужчину, – продолжал Куш, холодея от мыслей о последствиях страшных слов, льющихся из его собственных уст. – Он был высокий молодой египтянин, с виду ремесленник, не аристократ. Увидев меня, он испугался, со всей силы толкнул меня. Я упал, а он пустился бежать прочь из храма. Спустя некоторое время вышла царица, как ни в чем не бывало. Я не подал вида, что знаю ее тайну, с непременным уважением проводил ее до носилок, и она покинула храм.

Фараон молчал.

Куш, воодушевленный таким обстоятельством, молвил:

– Мы не знаем, как давно продолжаются эти встречи. Но нас смущает, что царица начала просить об отдельном помещении около четырех месяцев назад, а последние два месяца не появляется в храме… Мы беспокоимся за честь нашего фараона и тем скорее поспешили сюда, узнав, что царица ждет ребенка.

– Что ты хочешь сказать, мудрый Куш? – ледяным тоном спросил Амонхотеп IV. – Я готов выслушать тебя.

Жрец, смутившись, отвечал:

– О, бессмертный властитель! Мы считаем своим священным долгом предупредить тебя об обмане со стороны царицы и о возможном ее коварстве в будущем, если она вздумает посадить на трон ребенка, нажитого с неизвестным человеком.

– Благодарю вас, достойнейшие! – спокойно отвечал фараон. – Я рад, что у меня такие преданные слуги. Вы сообщили мне то, чего не знает даже моя искусная полиция. Да и кто бы мог подумать, что хитроумная царица вздумает искать любовника в ипет-исутском храме! Коварная обманщица!

Куш потупил взор. Остальные жрецы последовали его примеру.

Амонхотеп IV пристально посмотрел на Куша и вдруг громовым голосом закричал:

– Зачем вы явились сюда среди ночи? Неужели ваша новость не могла подождать до утра?! – так же неожиданно он вернулся к нормальной речи. – Скажите, Куш, и ты, Салех, мои учителя, мои старшие братья, неужели вы сами верите в эту выдумку? Кто сочинит ее? Ты, Куш? О, нет, твоего робкого разума не хватит на такое! Это затея верховного жреца!

Ночные гости оцепенели.

– Вы думаете, я не узнаю во всей этой истории мудрейшего Такенса? Всего лишь вчера вечером он был отстранен от государственных дел, а спустя сутки уже придумал подлость, желая отомстить за нанесенную ему обиду! Скажите, почтенные братья мои, мог ли я и далее держать подле себя эту ядовитую змею?

Жрецы молчали.

– Но как вы, мудрецы Амона, позволили сделать из себя орудие лжи? Неужели вы растеряли свой хваленый ум, неужели стали трусливее ящерицы? – Амонхотеп IV переводил взгляд с одного жреца на другого и обратно, а молодого Асахадона будто не замечал. – Скажите же мне сейчас, что все сказанное вами – недостойная ложь; скажите, что эта история существует только в воображении Такенса.

– Нет, – твердо отвечали Куш и Салех. – Царица опозорила честь храма и твою честь и прощения ей быть не может!

– А где же ваша честь? – спросил Амонхотеп. – Была ли она у вас когда-нибудь? Неужели вы решили, что я поверю тому, что кто-то был способен проникнуть в храм мимо ваших неусыпных слуг? – фараон сделал паузу и добавил. – Простит ли вас тот самый бог, которому вы служите? Не терзает ли вас тревога за судьбу свою, ибо она может предстать самым удручающим образом?

– У нас есть доказательство: тот человек, он пойман! – сказал Куш.

– Я полагаю, верховный достаточно богат, чтобы нанимать безумцев, – ответил повелитель.

– Но он схвачен, этот человек, и может в любой момент предстать перед тобой, о божественный!

– Идите прочь! – рявкнул Амонхотеп IV. – И никогда впредь не появляйтесь там, где буду я. Иначе я не ручаюсь за сохранность ваших жизней.

Куш и Салех попятились к выходу.

Асахадон медлил.

– Чего тебе? – ни на кого не глядя, спросил фараон. – Я не желаю более слышать об этом!

Он старался вернуться к душевному равновесию.

– О, божественный Ваэнра! – сказал молодой жрец. – Ты прав, царица невиновна, – и вышел следом за жрецами.

Амонхотеп повернулся, чтобы увидеть говорившего, но тот уже успел скрыться, а на его месте стоял Хоремхеб.

– Иди спать, – устало указал ему фараон.

Тот молча кивнул и вышел.

Хеттское царство.

Потрепанная и уставшая в битвах армия Суппиллулиумы возвращалась в Хаттус с богатой добычей и пленными, которым суждено было стать рабами на хеттской земле… Воины сквернословили, делились военными подвигами и разнообразными байками, хвастались трофеями.

Суппиллулиума ехал во главе войска, а его племянник гарцевал на белой лошади вдоль сплошной вереницы передвигающихся солдат.

– Смотри, какой подарок я везу своей жене! – говорил один из воинов другому. – Этот перстень придется ей по вкусу. Я снял его с пальца красавицы. О, она не желала уступать мне его даром, поэтому пришлось заплатить… Я откупился от нее, чем мог, это было нелегко! Но у меня в этом богатый опыт!– он заржал похабным смехом, а его и без того кривой рот вовсе съехал набок.

Смеялись солдаты.

До племянника владыки, почитаемого среди воинов за принца и старшего сына царя, долетели обрывки смеха, где голос шутника явно преобладал над остальными. Всё передернулось в принце. Он направил лошадь на звук и вскоре нашел криворотого смешливого вояку, хваставшегося перстнем.

– Здравствуй, доблестный воин, – сказал Рабсун, преодолевая сопротивление внутри себя и вглядываясь в полузабытое лицо, измененное временем, жестоким опытом войны и распутной жизнью.

– Здравствуй, господин, – весело отвечал криворотый весельчак.

– Много ли золота везешь ты, победитель Митанни?

– Только это колечко.

– Жаль, маловато для такого прекрасного воина… – принц растянул губы в улыбку. – Но вкупе с золотым браслетом, что достался тебе пять лет тому назад от несчастной странницы, это целое состояние, – принц, не мигая, смотрел на криворотого, и тот сначала не понимал, о чем речь, а потом вдруг его озарила вспышка памяти.

Он издал вопль и бросился бежать, стараясь смешаться с группой солдат и рабов. Но царский племянник быстро догнал его на лошади и накинул на шею кнут. Криворотый сдавленно вопил, держась руками за удавку.

Принц выволок его из общего потока людей и, всё еще держа в петле, нагнулся к нему и спросил:

– Ты думал, я забыл то, что ты и твои друзья сделали с моей матерью, хеттской царицей и вдовой фараона Египта? Можно потерять рассудок, но зло забыть нельзя!

Глаза криворотого от ужаса полезли из орбит.

– Ты вспомнил ее? Вспомнил, как она была красива и молода? А сколько тебе тогда было лет?

– Пощади меня, господин! – прошептали губы несчастного, он задыхался.

– Нет! – ответил Рабсун твердо. – Для таких пощады не бывает. Есть расплата!

И он пустил коня вскачь.

Криворотый бежал за ним, ноги его не успевали, потом он споткнулся и проехал на животе, держась руками у горла, а после небольшой остановки, которую Рабсун сделал намеренно, чтобы жертва смогла приподняться, некоторое расстояние тащился буквально на весу, волочась ногами по земле. Наконец Рабсун решил, что игра затянулась, и внезапно остановил лошадь. Он схватил врага одной рукой за волосы, а другой, держа петлю, с силой повернул его голову на себя. В позвоночнике криворотого что-то громко хрустнуло, и тело обмякло. Рабсун с брезгливостью освободил петлю и оттолкнул от себя врага. Тот, казалось, еще дышал. Тогда принц заставил коня потоптаться на теле и только после этого оставил криворотого, всего в крови, лежать под солнцепеком в безводной степи.

– Ты убил воина? – спокойно спросил Суппиллулиума, когда племянник поравнялся с его носилками.

– Я убил врага, – с яростью ответил Рабсун. – Он умертвил мою мать.

Царь хеттов задумался. Сколько же было ненависти и непрощения у шестнадцатилетнего юноши, если он так жестоко своими руками уничтожил того, кого считал врагом! Какая грозная память у этого мальчика!

– Наверное, я недооценивал тебя, – сказал, наконец, владыка и, сняв с пальца большой перстень с крупным рубином, бросил его в руки Рабсуна.

Тот поймал украшение на лету и с видом победителя надел на средний палец правой руки. Кольцо, украшенное кровавым камнем, пришлось как раз впору.

Египет.

В эту ночь верховный жрец Такенс не смыкал глаз. Среди жертвенных факелов храма Амона ждал он возвращения своих собратьев. И пришли они к нему растерянные и раздосадованные, и жаловались мудрому Такенсу на гнев властелина Обеих Земель, грозящего им немилостью.

– Нас предали! – восклицали они. – Асахадон нас предал!

Увидев страх в их глазах, верховный рассвирепел:

– Проклятый мальчишка! Как смел он замахнуться на священных служителей своего бога!

– Теперь мы не можем показаться на глаза фараону, – беспомощно бормотали Салех и Куш, робко поглядывая на Такенса. – О, мудрейший, куда нам деваться? Мы вне закона! Где искать защиты от царского гнева?

– Верьте мне! – покрывая их лепет, провозгласил верховный. – Фараон будет усмирен, – и торжественно добавил. – Я знаю, что теперь нужно делать, – глаза его горели ненавистью.

Нижний Египет.

Сон Маабитури был похож на большинство детских снов: она летала над дельтой Хапи, как маленькая мушка, садилась на головы распустившихся лотосов и трогала их руками. Над ней в радужном нимбе вставало солнце, а рядом с ним блистали звезды. И вдруг она увидела очень богатые залы, дворцы, утопающие в зелени сада; все покрывала ночная тьма, но Мааби видела отчетливо каждый предмет и любовалась прекрасными постройками. Спокойный тихий сад дремал, окруженный надежным каменным забором. Все внушало умиротворение.

Но вдруг, словно упавший с неба камень, среди деревьев возник высокий человек в черной накидке. Мааби увидела очень близко с собой его свирепое лицо со щеками, изборожденными двумя глубокими морщинами, и руку, сжимающую кинжал. Мааби вскрикнула и в испуге зажала рот руками, но злодей ее не слышал: он, вглядываясь в темноту, пробирался по дорожкам к прекрасному дворцу. Мааби опередила его, влетев через открытое окно в комнату, где среди чудесных роз на ложе спала женщина, такая прекрасная, какую можно увидеть только во сне. Она была так же беззащитна, сколь и прекрасна. Почему-то Мааби понимала, что именно ей грозит опасность.

– Проснись, – зашептала она на ухо спящей. – Проснись же, тебя хотят убить!

Но женщина не просыпалась. Мааби видела, что злодей уже близко, в полутора-двух плефрах от дворца; ему мешала темнота, он двигался медленно и осторожно, но неумолимо приближался.

Мааби смотрела на спящую и в смятении не знала, как ее спасти.

– Кто поможет мне? – в отчаянии вырвалось у девочки. – Кто сделает это?!

И тут она почувствовала, как вылетает из дворца и несется в глубину сада, к высокому роскошному павильону. Она прошла сквозь стены, поросшие густым плющом, и оказалась в огромной комнате, где спал долговязый нескладный мужчина.

Мааби сразу узнала фараона.

– Да, я его помню, – сказала она, обращаясь неизвестно к кому. – Ты говорил о нем и показывал мне его. Я попробую, – добавила она и приблизилась к лежащему:

– О фараон! Проснись! Амонхотеп, встань!

Мужчина спал. Девочка попробовала еще раз разбудить его. И опять ничего не получилось.

– Ну почему ты меня не слышишь?! – в исступлении закричала она. – Смотри!!!

Египет. Резиденция фараона.

После посещения жрецов Амонхотеп IV долго не мог успокоиться. Он решил не тревожить Нефру среди ночи и остался спать в павильоне. Мало-помалу гнев его проходил и сны, путанные и бессвязные, уже начинали роиться в его голове, как вдруг он словно наяву увидел спящую у себя в комнате Нефру.

– Амонхотеп! Ей грозит опасность! – услышал он в собственной голове. – Смотри, Амонхотеп!

Он увидел свою комнату в павильоне, факел, одиноко горящий у входа, и заснувших слуг.

– Открой глаза, Амонхотеп! – властно приказал тот же голос, принадлежащий ребенку.

Повинуясь, фараон открыл глаза, но картина не изменилась, словно он смотрел сквозь веки, сделавшиеся прозрачными.

От этого увиденное во сне представилось таким реальным, что фараон незамедлительно позвал слуг, велел поднять стражу и прочесать все в саду, ища злоумышленника.

– Зачем это тебе, о божественный? – прежде чем исполнить волю фараона, спросил Хоремхеб. – Тебе приснился плохой сон?

– Да, мой сановник, – сдержанно ответил Амонхотеп IV. – Это только сон. Но я хочу проверить, как охраняют меня мои стража и полиция.

– Сад будет прочесан, – поклонился ему Хоремхеб.

Человека в накидке схватили в тот момент, когда он влезал в окно спальни царицы. Он был силен, отчаянно отбивался, порезал троих охранников, прикончил случайно оказавшегося рядом раба и хотел бежать, но подоспевшая на подмогу стража все же поймала его.

Нефру проснулась от шума за окном, выглянула в сад и, ничего не понимая, смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами.

Такой ее и видела Мааби, счастливо улыбаясь во сне. Рядом с ней в душной тесноте грязной хижины все спали. Не было на месте только старика Хануахета. Он в это время шел при свете звезд, прямой, как его палка. И двигался навстречу Хонсу, чей час еще не настал.

Но вот, пробившись через горные цепи, из-за горизонта показался лунный диск, и длинная черная тень легла за спиной Хануахета, будто желая дотянуться до покидаемого им дома и задержаться подле спящей девочки по имени Маабитури. Но всему свой срок, старик это знал. Он остановился, поднял к небу подбородок, взял обеими руками палку и замер так на несколько мгновений, а затем ноги его, казалось, оторвались от остывшей почвы, от черной тени и невесомое тело ночного странника взмыло в плотный воздух. Хануахет не двигался, он летел куда-то на восток, с каждым мгновением делаясь все меньше и меньше, и вскоре стал неразличим в обманчивом неосвещенном небе. Он был спокоен, потому что его ученик оставался под серьезной защитой.

Амонхотеп же в этот момент у себя в павильоне допрашивал схваченного злоумышленника:

– Кто ты? – тот угрюмо молчал.

– Как у тебя хватило безумия проникнуть в сад, чтобы убить свою царицу? – фараон тяжело вздохнул. – Сознаешь ли, что ожидает тебя и того, кто тебя подослал?

– Меня никто не подсылал! – поспешно ответил преступник.

– Да, личная месть побудила тебя влезть в окно царицы, не так ли? – Амонхотеп, сощурившись, смотрел на злодея.

Ответа не последовало.

– Где вы договорились встретиться с тем, кто тебя нанял? – преступник молчал.

– В храме Амона-Ра, – с уверенностью заключил фараон и, уловив смятение в лице наемника, решил воспользоваться этим. – Видишь, я знаю. Верховный жрец выдал тебя, он был здесь и разговаривал со мной. Нет смысла таиться.

– Ему… незачем… ме-меня выдавать, – спотыкаясь на каждом слове, заговорил злоумышленник.

– Ты не знаешь Такенса, – покачал головой Амонхотеп IV. – Он попал в немилость и теперь пытается вновь завоевать мое расположение и вернуть себе утраченное.

– Но я…

– Да, тебя использовали, как последнего глупца, – ровно говорил фараон, следя за злодеем краем глаза. – Вокруг тебя завязались дворцовые интриги. А ты осознаешь, чем для тебя это кончится?

Преступник молчал, глядя в пол.

– Но ты не думай, что Такенсу это сойдет с рук, – продолжал фараон, равномерно прохаживаясь по павильону. – Я еще должен проверить часть его слов. Так отвечай же, где он назначил встречу?

– Возле бокового входа в подземелье, – после минутного раздумья выдавил злодей.

– Мне это известно, – невозмутимо произнес Амонхотеп. – Но он не будет ждать тебя там. Он слишком коварен и поджидал бы тебя в подземелье, чтобы убить, если бы я не поверил ему и не приказал прочесать сад, застав тебя на месте преступления. Убив убийцу царицы, Такенс скрылся бы, довольный твоей работой. Он ловкий человек, этот мудрый жрец, он бы отомстил мне за себя… Что ж, уведите преступника, – велел фараон после небольшой паузы. – Снимите с него накидку и положите здесь вместе с кинжалом, которым он намеревался убить царицу Египта.

Слуги выполнили его приказ.

Нефру следила за всей этой сценой через окно павильона, заплетенного плющом. И как только стража увела пленника, а советник удалился, она впорхнула внутрь и очутилась рядом с мужем.

– Скажи, Амонхотеп, неужели это правда? – осторожно спросила она, заглядывая ему в глаза.

– Что «правда»? – не понял фараон.

– А то, что верховный задумал эту игру, чтобы вернуть твое доверие?

– Нефру, – Амонхотеп ласково посмотрел ей в глаза. – Разве Такенс оставит свои интриги? Неужели он выдаст своего наемника? Его планы наверняка более обширны, чем убийство царицы. Он хочет власти, а не преданной службы фараону. Будь его воля, он поставил бы себя во главе государства и ужаснул бы мир необузданностью своих желаний! – Амонхотеп помедлил, прежде чем сказать: – Сегодня ночью боги предотвратили страшное злодеяние, задуманное против нас обоих! Нефру! – он вдруг сбивчиво и быстро заговорил, сразу став похожим на одного из тех мальчишек, с которыми Нефру играла в детстве. – Это выше моего понимания, но я увидел во сне… да, дорогая моя, во сне сегодня ночью я видел, как этот негодяй, которого только что увели, влезает с ножом через окно к тебе в спальню.

– Боги! – в испуге воскликнула царица, крепко сжимая руки мужа своими внезапно похолодевшими пальцами.

– Да, – продолжал он. – Это так отчетливо врезалось в мою память, что я не знаю, сон ли это был? И голос, детский голосок! Он просил меня помочь тебе!

– Это чудо?

– Может быть. Но главное, что ты жива, и мы вместе, прекраснейшая моя! – фараон нежно обнял царицу. – Никогда не расстанусь с тобой! – пылко произнес он. – Клянусь, только смерть разорвет наши узы.

– Не сможет, – спокойно и буднично ответила Нефру.

– И никогда я не отступлюсь от этой клятвы!

Они помолчали, уносясь мыслями в неизвестное будущее, затем царица встрепенулась:

– Откуда ты узнал, что убийца подослан верховным жрецом?

– Я действовал наугад, – усмехнулся Амонхотеп. – Я не был уверен, что Такенс опустится до убийства. Я уважал его. К тому же две попытки за одну ночь – это чрезмерно для рассудительного человека. Но, оказывается, Такенс не из их числа. Я разочарован.

Нефру не совсем понимала, о чем идет речь, но не решалась пускаться в расспросы, полагая, что Амонхотеп сам ей все расскажет.

– Что же теперь ты хочешь предпринять?

– А вот что, – фараон указал на пол, где лежали накидка и кинжал.

Нефру, как заговорщица, улыбнулась ему. Амонхотеп молча кивнул.

Египет. Храм Амона-Ра.

В маленьком помещении подземелья маячил голубой огонек, ничего не освещая вокруг себя и не давая тени. В кромешной темноте прямо под ним стоял, прислонившись спиной к стене, человек в одежде жреца. Ступени лестницы были освещены луной и вели наверх. Неожиданно на них упала чья-то тень: человек спускался в подземелье. Жрец двинулся навстречу.

Они остановились у подножья лестницы, и вошедший встал спиной к свету, так что невозможно было различить его лица, скрытого под капюшоном накидки, тогда как луна прекрасно освещала лик жреца. И этим жрецом был сам Такенс.

– Ты сделал это? – шепотом спросил жрец.

– Она мертва, – так же шепотом ответил гость.

– Об этом уже знают?

– Нет, все обошлось без шума.

– Тогда получи, – жрец вложил в руку собеседника тяжелый слиток золота. – Я доволен тобой.

– Это не много, – заметил вошедший.

Такенс, нехотя, добавил еще кусочек драгоценного металла, но человек в накидке продолжал вымогать награду:

– Я подвергал себя опасности. Дай мне свое украшение, то, что ты носишь на шее.

– Это именная вещь, – возразил жрец. – Ты все равно пойдешь ее продавать, и тебя спросят, где ты ее взял. Так и до меня доберутся.

– Я сотру имя, – упорствовал человек в накидке.

– Это слишком большая драгоценность!

– Царица тоже не желала расставаться с жизнью, однако я ее уговорил, – сдержанно усмехнулся собеседник. – А твоя золотая штучка поможет мне молчать о случившемся и забыть о тебе.

– Ну ладно, – верховный снял с шеи украшение из бус и золотых пластинок и протянул гостю. – Твоя работа стоит того.

Человек в накидке принял дар из рук жреца и поднес к глазам, рассматривая надпись на пластинах.

– Теперь у тебя есть средства, чтобы покинуть Египет, – удовлетворенно уронил Такенс.

– Зачем? – удивился человек в накидке. – Меня никто не видел, мне незачем опасаться преследования. А вот тебе наверняка придется оставить этот чудесный храм, который ты очернил собою. Обещаю, тебя-то действительно будут искать и преследовать, если ты немедленно не уйдешь отсюда, – голос говорившего был спокойным и очень ровным, а низкие звуки, растекающиеся по каменному помещению, казались Такенсу очень знакомыми.

Внезапно его осенила догадка:

– Фараон! – воскликнул он в ужасе и бросился к лестнице, чтобы бежать.

– Подожди, о мудрый! – преградил ему дорогу Амонхотеп. – Я не все сказал тебе. Ты больше никогда не будешь верховным жрецом…

– Это не тебе решать! – огрызнулся Такенс.

– Мне, твоему повелителю, сыну Амона-Ра! – настойчиво произнес Амонхотеп IV. – Ты не будешь служить в храме, потому что слишком грязен и зол душой. Я помню твои наставления в первые дни моего пребывания на троне. Как они отличались от тех, что ты давал мне здесь, в этом храме. Помнишь ли ты их сам? О, мудрейший жрец Амона-Ра! Вспомни, что двигало тобой, когда ты подбивал своих собратьев возвести на трон Египта оставшегося без внимания старшего сына фараона? Ведь тогда ты еще был человеком, моим учителем и другом. Или только корысть, расчет и гордыня повелевали тобой? Неужели ты думал, что твой воспитанник, падающий на колени перед тобой и целующий твои руки, будет продолжать этим заниматься и будучи властелином Египта? Я был почтителен, и ты решил, что я вам предан. Я был послушен, и ты подумал, что имеешь власть надо мной. Я терпеливо внимал твоим словам, и ты посчитал, что я нуждаюсь в советах. Единственный человек, которого я слушал, был Хануахет, но ты убил моего мудрого учителя!

– Он предал Амона! – в остервенении взвизгнул Такенс. – Он заслужил смерть!

– В чем его вина? – жестко спросил Амонхотеп.

– Он предал наши законы, он обошел их с коварством змеи.

– Разве в этом кроется порок? – вдруг произнес фараон. – Ты же сам учил меня выкарабкиваться из зыбучих песков законов и правил, утверждая, что все люди грешны и даже лучшие из них недостойны богов. Ты учил не останавливаться ни перед чем при достижении своих идеалов, потому сам убиваешь и подсылаешь убийц.

– Амон-хо-теп… – процедил верховный сквозь зубы.

– Мое имя Неферхепрура – Ваэнра, – дерзко отозвался фараон. – Я не забываю лжецов и негодяев, я помню их в лицо, чтобы не подпускать к себе близко. Уходи, Такенс, ты не можешь оставаться здесь, ибо за все твои злодеяния тебя следует предать смерти, но я этого не хочу, потому что не желаю становиться похожим на тебя. Уходи, – фараон уступил Такенсу дорогу, но тот еще некоторое время неподвижно стоял, исподлобья глядя на своего повелителя.

Наконец он нашелся, чем ответить:

– Ты говорил о моей подлости, божественный? Но ведь и ты прибегнул к этому орудию, переодевшись и выманив у меня именное украшение. Ты сам не замечаешь, как действуешь вопреки своим убеждениям. Ты хочешь использовать мое имя против меня? Ведь так?

– Ты рассудил о моих действиях таким образом, как если бы сам оказался на моем месте, – спокойно отвечал Амонхотеп IV. – Я до последнего момента надеялся, что мои подозрения не оправдаются, что какой-то негодяй нарочно порочит твое имя. Но вот в руках моих именная ведь, принадлежащая Такенсу, верховному жрецу Амона. Сомнения мои разгромлены. Я не стремлюсь к мести. Это недостойно человека. Мне не нужна твоя драгоценность, возьми ее, – фараон протянул Такенсу украшение. – Но знай, что с ней тебя очень скоро отыщут и приведут ко мне. И даже без нее тебя найдет полиция: твои приметы известны очень многим. Уходи из Египта, Такенс.

Фараон положил украшение на ступени и стал медленно подниматься по лестнице.

Жрец бросил взгляд на лежащую вещь, поднял ее и, попробовав на пальце острый край пластинок, неожиданно кинулся на фараона. Он хрипел от охватившей его жажды крови, смерти этого человека. Он хотел разрезать его на куски, полоснуть по горлу, по глазам, по сердцу, в слепой ярости не соображая, что выбрал для этого неподходящее орудие, мягкое, недостаточно острое даже для того, чтобы сделать рану.

Амонхотеп оказался проворнее и отбросил от себя озверевшего Такенса. Тот тяжело упал на ступеньки, и украшение зазвенело по полу.

– Прощай, Такенс, – поправляя накидку, через плечо бросил фараон. – Ты недостоин даже того, чтобы называться мудрым. Разум изменил тебе!

– Я не умалишенный! – прохрипел тот, но Амонхотеп уже его не слушал; его тень мелькнула по перекошенной от ненависти физиономии Такенса и растворилась в лунном сиянии ночи.

Глава 9.

Двуречье.

Тотмий остановил свою лошадь на берегу широкой реки. Не один месяц он добирался сюда, а путь еще предстоял неблизкий. Дорога его не страшила, он готов был стерпеть все тяготы путешествия ради того, чтобы когда-нибудь очутиться в стране своих детских снов. Он понимал, что она может оказаться совсем другой, чем представлялась ему когда-то. Но верил, что она будет лучше всего остального мира, с которым ему довелось столкнуться за эти годы.

Ну-от-хаби не поскупился и сам снарядил в дорогу Тотмия, купив ему лошадь и подшучивая над тем, как за время пребывания в рабстве молодой человек значительно вырос не только по части мастерства, но и в прямом смысле. Ну-от-хаби делал вид, что рад тому, что Тотмий уезжает. Но все же в его шутках и в движениях было что-то иное. Тотмий никогда не видел, чтобы учитель плакал, да и сам давно разучился это делать. В каких пустынях на пути в Китай остались его слезы? Ну-от-хаби отобрал и сложил в сумки самые лучшие работы Тотмия – маленькие скульптурки из дерева и камня – дал денег и провизии и посмотрел, как молодой человек влезает на лошадь, а потом сказал всего два слова и, махнув рукой на прощанье, ушел в дом. Тотмий поехал прочь, и слова учителя долго звучали в его ушах: «Верь себе». Он еле сдерживался, чтобы не гнать лошадь слишком быстро и следовать советам учителя. Как велел Ну-от-хаби, Тотмий пристроился к одному из караванов, везущих китайские ткани в сторону заходящего солнца. Караванщики недоуменно поглядывали на юношу, сбитые с толку его китайским нарядом и совершенно не подходящей к ней внешностью чужеземца. Один из караванщиков был другом Ну-от-хаби и объяснил остальным, что Тотмий – раб, отправленный в подарок императору Египта. И те подивились, как раб может путешествовать самостоятельно? Они следили за тем, чтобы Тотмий не отбился от них и не сбежал. Караван двигался медленно, и прошло еще очень много дней, прежде чем Китай остался позади; они пересекали земли, заросшие буйной зеленью тропических лесов. Там им попадались диковинные животные, которых Тотмий никогда раньше не видел. Они были похожи на движущиеся серые холмы; караванщикам удалось убить одного из этих зверей, и его мяса хватило каждому.

Тотмий даже не мог подумать, что мир так неповторим и прекрасен в каждом своем проявлении. Он не знал, что непроходимые заросли будут звучать потрескиванием сочной зелени, журчанием воды и стрекотом невидимых птиц, а запахигигантских цветов вызовут чувство опьянения и головную боль. Он не подозревал, что глаза его начнут уставать от пестроты красок, а сердце будет так сильно колотиться, что он испугается возможности умереть от переполнявшего его ощущения прекрасного. Тотмий понимал, что устал восхищаться, но не восхищаться не мог. Он любил и чувствовал каждый лист, каждый цветок, каждую птицу. Он не знал, сколько сможет вместить в себя, но полагал, что ему это необходимо: душа его оживала тем быстрее, чем больше красоты входило в него. Быть может, когда-нибудь ей суждено будет пролиться в его работах?..

Но вот буйные лес остались позади, и начались ровные голые пространства, которые в первое время казались чрезмерно скромными и убогими. А потом Тотмий увидел закат среди этих равнин, и песня солнца разлилась по его сердцу, питая теплом и светом все его существо. Издалека он наблюдал животных, охотящихся друг на друга, но не находил в этом жестокости, а лишь гармонию со всем миром, видя только некую закономерность, как закаты и рассветы.

Караванщики доставили его в страну, лежащую среди двух широких рек. Там их путь заканчивался, а Тотмий должен был двигаться дальше. Ну-от-хаби хотел, чтобы он пристроился там к другому каравану, идущему глубже на запад, но в тот день его не оказалось, а юноша не мог ждать. От седобородого караванщика он узнал, что ему еще предстоит преодолеть море, горы и пустыню, чтобы выйти к самому Уасету, столице Египта. Почему-то караваны обходили страну пирамид стороной, предпочитая торговать в других землях, не оставляя вниманием и завоеванные Египтом территории. Но государство, где правил фараон, внушало им непреодолимый страх.

Был вечер, и хотя вокруг все зеленело, знойное дыхание пустыни чувствовалось даже здесь, на берегах Тигра и Евфрата. Друг Ну-от-хаби уговаривал Тотмия заночевать вместе с караванщиками, но юноша наспех распрощался и отправился в дорогу. Он торопился навстречу мечте.

Оставив в стороне небольшую деревушку, он добрался до реки, напоил лошадь и наполнил флягу чистой водой, потом достал из седельной сумки хлеб и съел его, запивая водой и глядя на чудесный закат. А когда стемнело, прилег подле колышка, к которому привязал лошадь, и безмятежно заснул.

Он проснулся среди ночи от того, что кто-то ощупывал его; он вскочил, готовый к драке, его крепко схватили за руки, но он вырвался и вновь был схвачен.

– Стой, дурак! – крикнул смуглокожий бородач, на голову которого был накинут кусок черной ткани. – Мы не собираемся тебя убивать!

Тотмий не понимал его слов, но сдаваться не собирался. Грабителей было трое: один держал за повод лошадь, а другой повис у Тотмия на руках, пока третий ощупывал его одежду.

– Где золото? – после безуспешного обыска недовольно спросил бородатый.

Пленник не издал ни звука.

– Ты же караванщик, мы следили за тобой, у тебя должно быть золото!

– У этого болвана ничего нет, – крикнул тот, что держал лошадь, человек с густыми черными усами, и весело присвистнул. – Пора посмотреть, что у него в сумках.

Тотмий дернулся, когда увидел, как на землю летят его миниатюрные скульптуры, как грабители топчут их ногами. Следом полетели запасы еды. Юноша стиснул зубы и отвел глаза.

– Посмотри-ка! – загомонили разбойники, и по оживленности их голосов Тотмий понял, что они добрались до золота, которое дал ему в дорогу Ну-от-хаби.

Тот грабитель, что держал молодого человека, ослабил хватку, и руки его скользнули по запястьям юноши.

– Что это у тебя? – в волнении прохрипел разбойник, нащупав браслеты. – Вы только посмотрите сюда!

Молодой человек принялся вырываться.

– Взгляните, что у этого мерзавца под халатом! – кричал грабитель, не выпуская Тотмия.

– Ты хочешь показать нам его шелудивое тело? – засмеялись разбойники, подходя ближе и держа в руках добычу.

Тотмий вырвался, но они все трое повисли на нем.

– Смотрите! – выдохнул тот, что держал юношу; он задрал один из рукавов халата пленника, и браслет, увидевший свет луны, блеснул всеми своими алмазами.

Разбойники охнули.

– У него еще один такой же! – похвастался грабитель и уже собирался доказать правоту своих слов, как Тотмий со всей силой ударил его кулаком в подбородок и, расшвыряв остальных, кинулся к лошади, вскочил на нее и пустился прочь.

– Остановись, негодяй! – кричали разбойники ему вслед, но даже не стали пытаться его догнать, потому что были пешими.

Тот, кого ударил Тотмий, с ненавистью посмотрел ему вслед и сказал, зло сплевывая кровь:

– Пусть сдохнет в пустыне!

А потом все трое поплелись по направлению деревни, ступая по скульптурным фигуркам и со злостью отшвыривая их ногами.

Нижний Египет.

Маабитури сидела у реки и задумчиво перебирала пальцами светлые водяные струи. Над ее головой возвышались цветы лотоса и, как живые, шевелились под дуновением ветерка.

– Сестричка, сорвать тебе лотос? – звонко крикнула ей девочка лет девяти; она плескалась на мелководье, поднимая к солнцу сотни сверкающих брызг.

– Нет, не надо, – умоляюще попросила Мааби. – Пожалуйста, не трогай их, им будет больно!

– Цветам не бывает больно! – засмеялась сестра. – Они же цветы!

– Они плачут, – тихо вздохнула Мааби.

– Пойдем домой.

– Я посижу еще немножечко здесь.

– Нет, сестренка, я не могу тебя оставлять одну, – старшая девочка выбралась из воды и оборачивала себя куском ткани, служащей одеждой. – Ты такая странная, – говорила она на ходу. – Если вдруг на тебя нападет крокодил, ты ведь даже не побежишь, я знаю. Мама велела быть всегда подле тебя. Пойдем же! Становится очень жарко.

– Пойдем… – Маабитури медленно встала и с грустью посмотрела на свое отражение в бегущей воде.

А потом девочки шли по обжигающей земле, и их сандалии из волокнистых пальмовых листьев не спасали ноги от жара, но подошвы, привыкшие к ходьбе по раскаленной почве, сносили зной. Старшая сестра держала младшую за руку, а Мааби то и дело останавливалась и оглядывалась назад.

– Ты что-нибудь потеряла там? – не выдержала сестра.

– Нет, – ответила девочка и вновь обернулась.

– Да что ты туда все время смотришь? – рассердилась та.

– Его нет. Он не проедет здесь, – тихо ответила Мааби.

– Кто-кто?

– Он… человек идет пешком далеко-далеко отсюда, – быстро заговорила девочка. – У него уже нет его коня, но он будет там, куда идет… Но почему? – Она всхлипнула. – Я вижу город, он сделан из камня. Там живет она, к которой он идет.

Сестра с ужасом следила за речью поведением девочки, а та продолжала:

– Он так непохож на других. В нашей земле подобные люди – большая редкость. Откуда он? Нет, не из той страны, из которой идет, и не из той, где жил в последние годы, – ноги ее подогнулись, и она села на землю. – Зачем он послушал того седобородого караванщика? Он должен был спросить дорогу у маленькой женщины в черном и смог бы изменить свою жизнь, – она начинала заговариваться. – Город будет оставлен людьми. Да, я вижу его постройки, над ними светит солнце. Вот он пустынен, я вижу его засыпанным песком… Почему он не поехал здесь? – Маабитури заплакала и еще долго приговаривала: «Почему он не поехал мимо меня, тогда все было бы по-другому…»

Это продолжалось всю дорогу, пока ее старшая сестра, догадавшаяся, что девочка снова заболела, вела ее за руку к убогой хижине, стоящей на отшибе.

Египет.

Оставшись без золота и провизии, Тотмий был вынужден продать лошадь, сменяв ее на еду и небольшую сумму денег. С этим он и двинулся через пустыню. Он шел ночами, то находя попутчиков, то бредя в одиночестве. Ему порой бывало жутковато, он опасался нападения зверей, но, несмотря ни на что, упрямо двигался вперед, к своей цели. Пирамид он не видел, они остались в стороне от его пути, но когда он набрел на бедняцкие постройки, примыкавшие к пустыне, невероятное чувство охватило его. Он внезапно понял, где находится, почувствовал это. И тогда его ноги, уставшие от многодневного перехода, не подкосились, а, наоборот, обрели прыть. Он был так счастлив, так хотел поскорее увидеть дворцы и храмы, и людей, называющих себя бессмертными, что походил на безумца с не сходящей улыбкой на губах, в разорванной и пыльной одежде чужеземца, не имеющий при себе ничего, кроме пары собственных рук и подарка Ну-от-хаби. Люди, попадающиеся ему, вели себя по-разному: кто шарахался прочь, а кто взирал с любопытством. Вскоре впереди замаячили каменные постройки, и Тотмий понял, что добрался до города.

В спальне фараона было темно. Лишь свет маленького факела, как свеча-ночник, отбрасывал робкие тени на близлежащие предметы. Пламя чуть потрескивало, и искры весело отскакивали от него и тут же гасли, поглощенные темнотой. Но вот одна искорка не померкла, а оформилась в маленький шарик и поплыла по воздуху к постели фараона и царицы. И шарик с каждым мигом разрастался, пока не достиг размеров человеческой головы. Он переливался всеми оттенками красного и желтого, но свет от него не ложился на стены и не делал комнату светлее, он давал круглые блики, подобно солнечным зайчикам, только на полу и на потолке. Шар достиг царского ложа и остановился над головой Амонхотепа IV, осветив его лицо, сжался в маленький яркий комочек и, перестав отбрасывать блики, сфокусировался на центре лба фараона, ритмично пульсируя и делаясь то ярче, то угасая.

Амонхотеп стоял на краю высокой башни, круглой, как столб, и очень малой в диаметре. Башня была так высока, что ее подножье терялось в сизой дымке, а все пространство вокруг фараона сияло ослепительным светом, и тяжелый, ужасающе низкий голос раскатами вливался в его мозг. Казалось, он звучал отовсюду, наполняя воздух и плоть.

– А-мон-хо-теп… – это было как тогда, в подземелье храма Амона-Ра. – Ты видишь меня, Амонхотеп?

– Нет, не вижу, – едва удерживаясь на маленькой площадке, ответил фараон.

– Смотри перед собой, – пророкотал голос.

Амонхотеп поднял глаза и, пошатнувшись от неожиданности, чуть не упал в пропасть: в светящейся дымке, перекрывая все по буйству света, сиял огненный золотой шар. Он вращался, перекатывая внутри себя свет различных оттенков и силы. И хотя это невозможно было увидеть, Амонхотеп чувствовал, как из этого светящегося шара на него смотрят два внимательных глаза. Он невольно закрыл лицо рукой.

– Не бойся меня, Амонхотеп, – в этот момент фараон понял, что звук идет от шара.

– Кто ты? – спросил фараон.

– Тот, кто создал все сущее на земле, – раздалось в ответ.

– Значит, ты – сам Амон-Ра-несут-нечер?

– У меня нет имени. Каждый придумывает его для себя, но это не имеет в итоге никакого значения. Ты назовешь меня Атоном, богом-солнцем. Тебе одному я поручаю изгнать звероподобных идолов с земли, мною созданной. Ты один избран мной для этого.

– Почему я? – ощущая дрожь во всем теле, с трудом выговорил фараон. –Зачем тебе я?

– Все собрались, и все готово для твоего великого дела. Пора начинать, мой избранник, угодный мне человек… Ты построишь большой город, в котором будут жить добрые люди. Посмотри вниз, ты видишь?

Амонхотеп взглянул себе под ноги и заметил у подножья башни маленькие, словно игрушечные, пирамиды Менкаура, Хафры и Хуфу, расположенные неподалеку от дельты. Узкая голубая змейка Хапи, сверкая, извивалась по зелени долин. На одной из излучин, там, где белела поблизости маленькая деревушка и тянулась цепь гор, образуя полукруглую долину, прямо на пустом месте из ничего на глазах у изумленного фараона сам построился город: сложился из множества мельчайших деталей. И над этом городом взошло солнце. Сначала солнечные лучи высвечивали только этот новый город, но потом Амонхотеп заметил, что сам город, точно впитав в себя свет, постепенно начал сиять, как солнце, освещая землю и селения вокруг себя. Лишь немногие места оставались в тени.

– Ты пришел возродить мир, погрязший в пороках и бесчестии. Ты должен сказать людям, кто их бог.

– Ты, солнце? – спросил Амонхотеп у светящегося диска, стоящего над его головой.

– Атон, – пророкотало в ответ. – Но это мое египетское имя. Служа Атону, и ты назовешься иначе. Так надо, Амонхотеп. Да, так надо, Эхнатон…

Голос смолк, но свет еще бил в лицо, фараон открыл глаза и тотчас зажмурился: это был луч солнца из окна спальни. Сон прошел, но голос, услышанный во сне, временами наплывал в голову фараона.

– Я должен построить этот город, – повторял он, сидя на ложе. – Город истинного бога. Я должен это сделать.

Рядом с ним проснулась Нефру.

– Что ты разговариваешь сам с собою? – улыбнулась она.

– Мне кажется, я схожу с ума, – попробовал усмехнуться ей в ответ Амонхотеп, но у него не получилось. – Мне снова снятся странные сны, в которых кто-то заставляет меня предпринимать какие-то действия. Я во сне даю обещания, а, проснувшись, не могу их не выполнить. Что это за голоса? Чего они хотят?

– Они желают тебе добра, – уверенно сказала царица, будто знала, о чем идет речь.

– Мне трудно разобраться в этом. Но после твоего чудесного спасения я готов следовать их наставлениям.

– А что за наставления? – быстро спросила Нефру, садясь рядом с мужем.

– Нужно построить город на берегу Хапи. Я знаю подходящее место – примерно в пяти тысячах плефров от Малого оазиса и тысячах в четырнадцати от города Амона. Это будет новая столица Египта.

– Зачем тебе новый город?

– Может, с него начнется новая жизнь? – улыбнулся жене фараон и неожиданно засмеялся, прикрыв ладонью глаза.

– И ты начнешь его строить? – восхищенно спросила царица.

– Да, – кивнул Амонхотеп. – И не только потому, что сам бог Атон велел мне это.

– Атон? – неуверенно переспросила Нефру.

– Да, – фараон резко встал и зашагал от ложа до окна и обратно. – Я знаю, что буду делать. Нужно подорвать авторитет жрецов, их невозмутимую уверенность в своей правоте и силе. Необходимо все сделать по законам правды, – он посмотрел на Нефру. – Я хочу поднять Египет из песков лжи и страха, осветить его лучами милосердия. Я должен действовать.

– Ты хочешь достигнуть совершенства? Легко тебе не будет, – печально вздохнула царица, посмотрев через окно спальни на безоблачное небо, и откуда-то издалека до ее слуха долетел плач новорожденной принцессы, второй дочери фараона.

Глава 10.

Египет. Уасет.

Молодой сановник фараона Хоремхеб в тот день ходил в город. Основную часть времени ему теперь приходилось проводить во дворце, и хотя он не стремился часто покидать резиденцию, все же изредка приходилось в дипломатических целях наносить визиты родственникам, знатным номийским аристократам. Хоремхеб был прекрасно образован и хорошо разбирался в тех вещах, где требовалась логика. Он мог бы выиграть любое сражение на поле боя, знал все о политике, и, конечно же, слыл дипломатом – за все эти качества фараон и выделил его из общего числа аристократов и сделал своим верховным сановником. Хоремхеб был предан повелителю, но мало кто мог догадаться о его истинных мыслях. Он умел держать себя в руках, а свой язык – за зубами и к двадцати восьми годам сделал столь блестящую карьеру, которой мог бы позавидовать любой старец.

Возвращаясь в резиденцию, Хоремеб увидел странного молодого человека лет двадцати. Его потрепанная, местами порванная одежда не была похожа ни на одну из известных в Египте и за его пределами и казалась очень забавной: длинная, до пят, с широкими рукавами, пояс, несколько раз обмотанный вокруг бедер и даже темно-синий цвет одеяния – все подчеркивало его несуразность и несоответствие фигуры иноземца привычным полуобнаженным телам египтян. Еще больше удивлял цвет кожи незнакомца, такой светлый, что его не смогли скрыть ни сильный загар, ни толстый слой пыли. Как он смог пробраться сюда мимо полиции и соглядатаев? Поскольку в руках у юноши ничего не было, Хоремхеб понял, что перед ним нищий или чей-то беглый раб. Тот озирался по сторонам, словно пытаясь что-то найти или сориентироваться в незнакомом месте.

Хоремхеб замедлил движение, рассматривая диковинного незнакомца, и тот вдруг сам подошел к нему. Сановник остановился, держась настороже и положа руку на рукоять ножа. Однако намерения оборванца были самые безобидные. Не доходя четырех шагов до Хоремхеба, молодой человек начал суетливо и мелко кланяться, сложив руки на животе, а потом что-то спросил. Сановник не понял его, но успел заметить в тот момент, что глаза у юноши голубые, как у некоторых жителей островов Хаунебу. Однако, незнакомец не мог принадлежать к этому народу. Это еще больше подзадорило удивленного Хоремхеба.

Молодой человек повторил свой вопрос, и на этот раз его слова прозвучали иначе, словно их перевели на другой язык.

Хоремхеб повел плечами. И тогда странный юноша принялся объясняться знаками. Он показал на себя, затем изобразил тяжелый путь пешком, махнул рукой в восточном направлении и остановился, желая удостовериться, понял ли его собеседник.

Хоремхеб кивнул. Тогда молодой человек обрадовался и с еще большим рвением принялся размахивать руками. Рукава его халата так и летали перед носом сановника, как две темные птицы, и тот уже ничего не мог понять.

Видя это, утомленный тщетными стараниями иноземец вдруг громко вымолвил египетское слово «фараон», засучил оба рукава и показал два изумительных золотых браслета с инкрустацией белыми и голубыми камнями. Такое богатство настолько не сочеталось с нарочитой бедностью иноземца, что сановник был сражен наповал. Хоремхеб сразу заметил, с каким высочайшим мастерством были сделаны эти браслеты, остро сверкающие камнями на солнце и выжимающие слезы зависти и восторга у молодого аристократа, не сводящего глаз с эдакого чуда. Рука его невольно потянулась к драгоценностям, но иноземец быстро опустил рукава и замотал головой: «Фараон».

– Тебе нужно передать это фараону? – догадался Хоремхеб. – Я – человек фараона, служу у него и могу передать эти браслеты своему господину.

Он вновь протянул руки, но молодой человек упрямо стоял на своем, отрицательно качая головой.

– Проклятье! – процедил себе под нос Хоремхеб, но тут счастливая мысль пришла к нему в голову и озарила улыбкой лицо сановника.

Он вновь обратился к гостю:

– Я, – он показал на себя. – Друг фараона.

Иноземец, нахмурив брови, внимательно вслушивался в незнакомую речь.

– Фараон живет рядом, – Хоремхеб показал в сторону резиденции. – Я мог отвести тебя туда и там ты сам вручишь фараону свой подарок.

Сановник поманил иноземца за собой и, неспеша, двинулся в указанном им самим направлении. Видя, что собеседник удаляется, иноземец сделал неуверенный шаг следом за ним, потом еще, еще и пошел за Хоремхебом. Так они добрались до резиденции – один впереди другого, причем, первый делал вид, что не замечает иноземца. У самых ворот оборванец окликнул Хоремхеба на своем, одному ему понятном языке, сановник обернулся и изобразил удивление от неожиданной встречи.

– Фараон? – спросил молодой человек, указывая на каменную ограду.

– Фараон живет здесь, – подтвердил Хоремхеб, – Ты же все равно ничего не понимаешь, – добавил он почти дружелюбно, делая пригласительный жест в сторону ворот.

Он провел удивленного иноземца сквозь охрану и пригласил в сад, где среди зарослей собирался осуществить свой план.

Молодой человек восторженно разглядывал деревья, здание дворца, видневшегося неподалеку среди зелени и листьев, и пропустил тот момент, когда Хоремхеб внезапно схватил его за руки, желая одним махом сорвать браслеты. Но первая атака оказалась безуспешной: Ну-от-хаби сделал к своим браслетам действительно надежные замки, и Хоремхеб только поранился об острые края золотой чеканки. Поскрипев зубами от злости, сановник выхватил нож, намереваясь всадить его в иноземца. Но, каким-то непонятным образом, через мгновение оружие очутилось в руках чужестранца, и Хоремхеб закричал, призывая стражу. Запоздало сообразив, в чем дело, иноземец кинулся было бежать, но все пространство сада уже кишело вооруженными людьми.

– Ловите его, он хочет меня убить! У него нож! – орал Хоремхеб в то время, как беглец метнулся к высокой стене, огораживающей сад, но тут же был встречен четырьмя хорошо обученными стражниками. Он ускользнул от них, демонстрируя прекрасную прыткость, и тут же с разгона влетел в поджидающие объятья широкоплечего великана, невесть откуда взявшегося на пути. Тот сцапал молодого человека железной хваткой и держал так несколько мгновений, пока не подоспели те четверо, а потом и остальные стражники, принимавшие участие в поимке незнакомца – еще человек восемь.

– Снимите с него браслеты, – отдал распоряжение Хоремхеб.

Шесть охранников взялись держать иноземца, тогда как дюжий воин пытался стянуть драгоценности с запястий юноши. И снова ничего не вышло, только чужестранец взвыл от боли, причиненной ему действиями стражников. Хоремхеб с досадой бросил взгляд на своего гостя и поймал в его глазах столько презрения, что не выдержал и отвернулся. Охранники по-прежнему крепко держали молодого человека, а браслеты так и дразнились, сияя на его запястьях. Хоремхеб сжал зубы.

– Ну что ж, – наконец обратился он к пленнику. – Уж коли эти драгоценности и впрямь приросли к твоим рукам, придется поступить иначе. Пхут, – он повернулся к дюжему стражнику. – Я приказываю: отсеки ему руки, но не много, а ровно столько, сколько нужно, чтобы снять браслеты… Ты понял, Пхут, только кисти, – добавил он, мстительно глядя на иноземца. – Я отойду и подам сигнал… Браслеты вымыть и принести ко мне. И никому ни о чем не говорить. А этого оборванца после вывести за ворота и проследить, чтобы он не оставался поблизости.

– Хорошо, господин, – ответил Пхут и вынул меч.

Увидев это, иноземец был не рад, что связался с прохожим, заманившим его в сад. Он видел, как тот удаляется прочь по дорожке, и не понимал, зачем он это делает. Молодой человек был уверен, что его убьют, и проклинал свою неосмотрительность. Больше всего он сожалел, что ничего не успел увидеть в Египте и с досадой подумывал о том, что, наверное, нужно было сразу отдать браслеты этому негодяю с внешностью богача. Но когда воин в ожидании сигнала Хоремхеба решил примериться с ударом, до жертвы внезапно дошел весь ужас его положения. Юноша отчаянно задергался, закричал на непонятном языке, пытаясь втолковать безмозглым солдатам, что лучше пусть его убьют, чем оставляют калекой. Но тем было безразлично, о чем он кричит, они даже не пытались заставить его замолчать. Томий умолк сам, с ненавистью уперев взгляд в Хоремхеба и слегка покачивая головой, что могло обозначить только бесконечное презрение. Сановник замешкался. Громкие крики и неизвестная речь привлекли внимание царицы, находившейся у себя в покоях, и она, посмотрев в сад через окно, увидела стражников, столпившихся возле какого-то необычно одетого человека.

– Эй, Пхут! – прокричала Нефру. – Что случилось?

Хоремхеб проворно скрылся в зарослях пальм и сделал это вовремя.

Рослый стражник подошел к окну:

– О, прекраснейшая, мы поймали злоумышленника, пробравшегося в неприкосновенный сад владыки Обеих Земель.

Лицо Нефру выразило изумление:

– Что, опять? Он проник в сад среди дня мимо всех ваших постов? И это после того, что случилось совсем недавно?

– О, царица! Да, мы виноваты… – Пхут опустил голову.

– Вот как вы храните жизнь и покой своего фараона! – царица была недовольна. – Приведите этого человека сюда.      Стражник поклонился.

В нетерпении Нефру сама спустилась в сад навстречу процессии. Тотмий увидел невысокую молодую женщину, одетую очень изысканно и богато, но не это поразило воображение скульптора, а ее фигура и в особенности лицо. То совершенство, о котором он так долго размышлял, какое могло ему только грезиться, теперь предстало перед ним в образе женщины, казавшейся живым символом богини красоты. Несколько суховатая и похожая на девочку-подростка Нефру обладала удивительно гармоничными пропорциями: ее длинная шея, овал лица, чуть расширяющегося к вискам, высокие дугообразные брови, томные лиловые глаза, тонкий нос и маленький рот, подобный лепесткам самой прекрасной розы Пиома – все это вызывало трепет и желание смотреть на это лицо целую вечность… Тотмий был ошеломлен.

В свою очередь, Нефру немало удивилась виду молодого человека, его одежде и особенно цвету его глаз. Она велела страже отпустить его.

– Кто ты? – спросила она.

Пленник ответил, но невозможно было понять, что он сказал.

– Ты путешественник, я вижу. Откуда ты, юноша?

Тот произнес длинную фразу, сопровождая ее мимикой почтения.

Нефру нахмурилась:

– Твоя речь… Я когда-то слышала ее, – она закрыла глаза и глубоко вздохнула. – Там были горы и холодный белый песок, который сыпется с неба и тает в руках, он ложится мне под ноги, и я называю его… снег. Да…

Незаметно для себя, царица перешла на другой язык, которого стражники не знали и знать не могли, зато Тотмий теперь отлично ее понимал, ибо это был язык его учителя, Ну-от-хаби:

– Да… За горами лежит очень красивая страна, я о ней слышала. Там живут желтолицые люди с раскосыми глазами. Ты пришел оттуда, но твой вид выдает в тебе жителя иных земель. Кто ты, отвечай?

– Да, я действительно родился в другом месте, там, где море… – по-китайски, с заметным акцентом ответил пленник.

– Зачем ты здесь, для чего проделал столь долгий и опасный путь?

– Я принес подарок жене фараона, о чьей неземной красоте знают даже в Китае. Но никому нельзя сравниться с тобой, о прекраснейшая!

– Благодарю тебя, странник.

– Мой учитель сделал эти браслеты. – Тотмий обнажил запястья. – Он хотел, чтобы я отнес их сюда.

Глаза Нефру были закрыты, но, казалось, она видела все.

– Твой учитель – мастер по драгоценностям?

– Да.

– И ты тоже?

– Нет.

– Жаль. У нас высоко ценится искусство ювелира. Что умеешь делать ты?

– Лепить из глины и высекать из камня.

– Ты скульптор?

– Да, но мне хотелось бы…

– Ты пришел сюда, чтобы учиться у лучших мастеров? Тебе придется доказать свое право на это.

– Я готов, – решительно сказал иноземец.

– Как твое имя?

– Тотмий.

– Я расскажу о тебе фараону.

– О, прекраснейшая! – встрепенулся молодой человек. – Ты знакома с фараоном?

– Да.

– Тогда ответь, – Тотмий замешкался и затем осторожно спросил. – Не ты ли – царица Египта, о которой знают во всех землях, где бы я ни был?

– Да, я жена фараона.

– Тогда эти браслеты твои, – незаметным движением пальцев Тотмий щелкнул замками, и браслеты оказались в его руках. – Я надену их тебе, о прекраснейшая, – и он защелкнул браслеты на запястьях царицы.

Стража была настолько поражена происходящим, что даже не воспротивилась, когда иноземец передал царице свой подарок. Но Нефру от прикосновения металла открыла глаза и обвела присутствующих таким взглядом, точно только что проснулась после долгого сна.

– Какие браслеты! – воскликнула она в восхищении. – Белые и голубые камни, как воды священного Хапи! – она говорила по-египетски.

– Это подарок великого ювелира Ну-от-хаби, – по-китайски сказал Тотмий, но Нефру не поняла ни слова из его речи.

– Этот странник отдал мне такое богатство, дороже которого я никогда не видела! – как ребенок, радовалась она и вдруг на мгновение задумалась, словно припоминая о чем-то. – Этот юноша скульптор. Отведите его в мастерскую Махроса. Я чувствую, что именно это ему нужно.

Стража повела Тотмия в мастерскую придворного скульптора, но юноша еще несколько раз оглянулся на красивейшую из женщин, одиноко стоявшую у дверей дворца. А Нефру то смотрела вслед иноземцу, то переводила взгляд на его подарки. Хоремхеб видел все, спрятавшись за деревьями, и досадовал на свою глупость, заставившую его привести оборванца в сад повелителя. Он злился на свою аристократическую щепетильность, не позволившую ему убить путешественника в первые минуты из встречи. Он и сам не знал, зачем ему эти браслеты, ведь он был очень богат, но, вероятно, в них таилась какая-то магия, делавшая золотые безделушки такими притягательными. И секрет их был в искусстве и таланте мастера Ну-от-хаби.

Тотмий очутился в мастерской придворного скульптора. Махрос, невысокий сухопарый египтянин в кожаном схенти, сразу признал в нем чужеземца и смотрел на вошедшего с известным презрением. Тотмий же с огромным интересом принялся рассматривать материалы, инструменты и принадлежности мастера.

– Царица приказала нам привести этого юношу к тебе, достойный Махрос, – изрек Пхут, стоя на пороге мастерской и не решаясь ступить внутрь.

– Благодарение прекраснейшей! – засуетился скульптор. – А я только собирался обратиться к ней с просьбой о рабе. Но вижу, милость царицы прозорливей моей расторопности.

Пхут, смутившись, опустил глаза:

– Да простит меня достойный Махрос, приведенный мною юноша – не раб.

– А кто? – удивился египтянин.

– Твой ученик.

– Что? – Махрос захохотал дробным сухим смешком. – Чумазый, неведомо откуда взявшийся оборвыш? Уж не думает ли он, что учиться искусству скульптуры так легко?

А Тотмий вел себя так, словно понимал, о чем идет речь.

– Значит, царица хочет, чтобы я обучил молодого человека своему ремеслу? – отсмеявшись, спросил египтянин.

– Да, достойнейший, – поклонился Пхут и, подумав, добавил. – Но тебе будет нелегко, юноша ни слова не понимает по-египетски.

Новый приступ смеха случился со скульптором. А когда Махрос, в одиночестве, отсмеялся, то сделался вдруг очень серьезным:

– Ну что ж, приказ царицы я не могу не выполнить. Но пусть сначала юноша выдержит экзамен, – он посмотрел на Тотмия. – Только как ему это объяснить?

– Он знает, – уронил Пхут.

– Да? – с недоверием покосился на него скульптор.

– Он готов к испытанию, – и стражник слегка подтолкнул Тотмия в спину, отчего молодой человек оказался чуть ли не посередине мастерской.

– Хорошо, уважаемый, ступай, – велел Пхуту Махрос, а когда тот вышел, приблизился к Тотмию и заглянул в его глаза. – Ну что ж, прошу! – он широким жестом обвел мастерскую и оценивающе оглядел юношу с ног до головы. – Как мне называть тебя, безмолвный оборванец? Начнем?

Тотмий, в свою очередь, наблюдал за тем, как скульптор что-то поясняет ему на своем языке, показывая то на один предмет, то на другой. В комнате было много незавершенных изваяний. Лежали черепа животных и людей, молотки и бронзовые прутья различной формы, шлифовальные инструменты и камешки, банки с белой, красной, черной и желтой красками, подставки для работы, скамейки разной высоты и многое другое.

Вдруг Тотмий увидел большой кусок чудесного зеленого камня, называемого нефритом. У Ну-от-хаби он мог видеть только маленькие кусочки, а здесь была целая глыба.

Молодой человек показал на камень и, поясняя слова жестами, попросил мастера:

– Дайте мне этот нефрит, я хочу сделать ваш портрет.

Египтянин с большим трудом разобрался в смысле просьбы и дал категорический отказ.

– Вы боитесь, я испорчу камень? – улыбнулся молодой человек. – Но я не новичок, у меня было много работ, – он помрачнел, вспоминая ночную встречу с грабителями.

Египтянин не понял ничего, но на всякий случай сделал отрицательный жест.

– А вот у вас лежит песчаник, можно, я поработаю с ним? – оживился Тотмий.

Мастер и здесь не решился на жертву.

Юноша был в отчаянии. Он указывал на разные по величине куски камней различных пород, но египтянин, как заведенный, отрицательно качал головой.

И тут Тотмий увидел валяющуюся в стороне слепленную комом глину.

– Можно взять хоть это? – почти не надеясь на положительный ответ, спросил он у мастера.

Махрос, поджав губы, перевел взгляд с Тотмия на глину, с глины – на Тотмия и с тяжелым вздохом кивнул.

– Благодарю вас, – радостно воскликнул молодой человек и, с профессиональным проворством засучив рукава халата, наклонился к бесформенной глиняной массе.

Он взял столько, сколько ему было необходимо, и перенес на специальный столик, устроенный так, что его верхняя часть поворачивалась в любую сторону. Затем Тотмий живо налил в небольшой таз воды, смочил руки и глину и принялся ее разминать.

Египтянин ревниво следил за его действиями, но юноша не смущался, лишь время от времени поглядывал на мастера, чтобы схватить черты его лица и перенести их в глину. Махрос наблюдал за работой белокожего гостя со все возрастающим интересом и не мог не рассмотреть в его действиях таланта и умения.

А в то же самое время во дворце царица любовалась подарком иноземца. Ее радовала тонкая работа неизвестного китайского мастера, игра камней и их чистота. Но потом, когда она захотела снять браслеты, то не смогла найти заветную пружинку, открывающую замок. Нефру попыталась протиснуть кисти рук сквозь свободно болтающиеся на запястьях браслеты, но и это ей не удалось, и она немного испугалась, а потом позвала рабыню и приказала ей привести чужестранца.

Невольница-нубийка ушла, и вскоре в комнате царицы появился встревоженный Амонхотеп.

– Хоремхеб доложил мне, что ты разговаривала с каким-то злоумышленником, пробравшимся в сад, – начал он, но царица с веселым смехом перебила его.

– О, что ты, божественный, этот юноша не злоумышленник, он чужестранец и проник в резиденцию только за тем, чтоб подарить мне вот это, – она протянула фараону обе руки, сверкающие бело-голубыми алмазами. – Они восхитительны, правда?

При виде такой роскоши Амонхотеп растерялся, но попытался сохранить тревожный тон:

– Ты позволила себе принять сокровища от неизвестного человека? А если он враг и его цель – убить тебя?

– Каким образом? – смеялась Нефру.

– А разве мало способов? Один из самых простых – отравить браслеты ядом или какой-нибудь болезнью.

– В таком случае он сам должен быть отравлен или заражен, потому что снял браслеты со своих рук. Но он не похож ни на больного, ни на самоубийцу. Он сам надел их мне.

– Ты позволила ему это сделать? – негодовал фараон. – Поистине, ты неосторожна! Неужели из твоей памяти ушла та страшная ночь, когда Такенс чуть не осуществил свое злодеяние?

– Поверь мне, божественный, я все помню, и я тоже разбираюсь в людях, – Нефру, как ребенка, ласково обняла мужа и стала легонько поглаживать его по спине. – Этот юноша не злодей. Все его помыслы я прочитала в его глазах. О, мой фараон, это интересные глаза, похожие на кусочки неба. Он житель севера, но его одежда выдает, что пришел он с востока, из-за пустынь и гор.

– Ты что-то знаешь об этих странах? – усмехнулся фараон. – Разве ты бывала там?

– О, божественный! Я не могу объяснить себе это, но порой мне кажется, что когда-то я жила среди высоких гор, где холодно и там повсюду лежит белый песок, падающий с неба. Когда светит солнце, он слепит глаза. А когда поднимается холодный жгучий ветер, он кружит по земле, как ураган пустыни и поднимает тучи мокрых песчинок, швыряя их в лицо несчастному путнику, оказавшемуся у него на пути. Там умирают от ветра и холода, как здесь – от зноя. Но только я не знаю, когда это было и со мной ли?

– Ты говоришь так, что я заслушался, – фараон обнял ее. – Как замечательны твои грезы.

– А может, это сны, как у тебя? – задумчиво произнесла Нефру. – Я что-то помню…

Она подняла голову:

– Знаешь, я приказала отвести иноземца к мастеру Махросу.

– Зачем? – удивился Амонхотеп.

– Он хочет быть скульптором.

– Он так сказал? Он говорит на нашем языке?

– Нет, но я очень легко поняла его мысли, – простодушно ответила Нефру.

И тут фараон громко расхохотался, что случалось с ним нечасто.

– Я так люблю тебя! – воскликнул он, хватая царицу и желая поднять ее на руки, но в это время в дверях возникла долговязая фигура иноземца в синем китайском халате.

Тотмий увидел рослого незнакомого мужчину, заключившего в объятья прекрасную царицу, и остановился, мгновенно сообразив, что перед ним фараон земли египетской.

Амонхотеп с интересом уставился на вошедшего, а тот склонился в поклоне, исподлобья рассматривая властелина Обеих Земель.

– О божественный! – радостно воскликнула Нефру, заметив юношу. – Вот он, тот молодой иноземец, что принес мне издалека столь богатый подарок. Подойди сюда… – Она жестом поманила Тотмия, приглашая его в покои.

Под внимательным взглядом фараона юноша оробел и не двигался с места.

Тогда Нефру сама подошла к нему и величественно протянула вперед руки ладонями вниз:

– Чужеземец, я хочу снять твои браслеты и не могу. В них кроется какой-то секрет? Поделись им со мной и освободи меня из золотого плена.

Юноша сразу понял, чего хочет царица, низко поклонился и, взглянув на Амонхотепа, неподвижно и настороженно следившего за происходящим, сделал мимолетное движение, после чего раздался щелчок, и один из браслетов оказался у Тотмия на ладони. Царица и фараон переглянулись. Юноша освободил и второе запястье Нефру и замер в поклоне, держа перед ней раскрытые браслеты, каждый из которых состоял из четырех пластинок, скрепленных между собой. Царица одарила юношу милостивой улыбкой и взяла украшения из его рук, в то время как Амонхотеп недоверчиво смотрел на него сверху вниз.

– Как твое имя? – наконец вымолвил фараон.

– Он назвался Тутмеем, – быстро ответила Нефру.

Молодой человек повернулся к повелителю и поклонился ему:

– Тотмий.

Амонхотеп жестом велел ему приблизиться, и юноша исполнил приказ фараона.

Тот долго, как когда-то Ну-от-хаби, вглядывался в лицо молодого человека, прежде чем обратился к супруге:

– Если он окажется способным к скульптуре, я бы оставил его при дворе, ведь ты этого хочешь? В его взоре я вижу ум.

– О, мой божественный! – радостно вскричала Нефру. – Я счастлива, что мы одного мнения об этом человеке.

– Я даю неделю, чтобы ты проявил свои способности и знания, – впрямую глядя на Тотмия, сказал фараон. – Но понял ли ты, что я тебе сказал?

Нефру лукаво посмотрела на супруга и подошла к иноземцу. Жестами она показала движение солнца, восходящего и скрывающегося за горизонтом; сделав это семь раз, подтвердила эту цифру, загнув семь пальцев, потом изобразила работу Тотмия в мастерской и спросила жестом, понял ли ее собеседник. Молодой человек кивнул в ответ, но показал на пальцах цифру «пять». Нефру оглянулась на Амонхотепа.

– Он просит пять дней вместо семи, – пояснила она, пожимая плечами.

– Его молодости свойственна самоуверенность, – сдержанно ответил фараон.

– Неужели молодость – порок? – укоризненно заметила царица – Ведь юноша наверняка ровесник твоей супруге, о божественный!

– Хорошо, – смягчился Амонхотеп. – Пусть работает, сколько хочет, но потом я сам буду смотреть на то, что он сделает.

Нефру показала Тотмию ладонь с растопыренными пятью пальцами и кивнула. Тотмий в ответ поклонился, совсем по-китайски.

Дни шли за днями. Вставало солнце. В густых ветвях сада щебетали просыпающиеся птицы, а Тотмий работал в мастерской Махроса и ничего вокруг не замечал. Наступило утро пятого дня; свет начинал проникать во внутренние помещения дворца, павильона и других построек, расположенных на территории резиденции, а Тотмий продолжал работать при свете двух факелов, расположенных по обе стороны от него. В городе уже вовсю гомонили простолюдины, в оазисах трудились крестьяне, на пустынных землях рабы и бедняки рыли каналы. Солнце поднималось к зениту.

Наконец Тотмий вытер руки куском грубой ткани и поднялся с места, расправляя уставшие плечи. Его лицо выражало критическое раздумье по поводу только что законченного портрета. Рядом с ним мастер Махрос, согнувшись пополам, нос к носу изучал собственное изображение, сделанное из глины в натуральную величину. Сходство было абсолютным. Махрос выпрямился. Все еще не сводя глаз с портрета и, отступив на шаг, смерил Тотмия недоверчивым взглядом. Молодой человек почувствовал это и вопросительно посмотрел на мастера.

Со двора раздались голоса, и вбежавший слуга выпалил с порога:

– О, досточтимый Махрос! Фараон и царица следуют к тебе, чтоб посмотреть на работу иноземца, – сказав это, он тут же скрылся за дверью, а его известие заставило встрепенуться и мастера, и Тотмия.

Молодой человек уже начинал улавливать некоторый смысл в словах чужого языка, а упоминание о фараоне означало только то, что владыка сам пожелал удостовериться в способностях чужеземца.

Не прошло и минуты, как в сопровождении слуг в мастерскую вошла царственная чета.

– Достойный Махрос, – торжественно обратилась к скульптору Нефру. – Пять дней назад к тебе привели юношу, чтобы ты проследил за его работой и за тем, чтобы он успел вовремя ее закончить. Справился ли он со своим заданием?

– О да, прекраснейшая царица! – поклонился ей Махрос.

– Где то, что он сделал?

Повторно кланяясь, египтянин показал на свой глиняный портрет. Царица приблизилась к скульптуре и стала с интересом ее рассматривать, то и дело сравнивая копию с живым оригиналом. Подошедший к царице фараон тоже созерцал творение Тотмия.

– О божественный! Не находишь ли ты, что это замечательно? – тихо спросила супруга Нефру.

– Да, я согласен с тобой, о, подобная богине Мут, – кивнул фараон и громко сказал. – Надеюсь, чужеземец выполнял работу без особой помощи достойнейшего Махроса?

Египтянин, взволнованный обращением к нему самого повелителя, выступил вперед и, заикаясь, ответил:

– О нет, то есть… я хочу сказать, я не помогал этому человеку.

– Тогда юноша и вправду хороший скульптор, – фараон помедлил и добавил. – Конечно, если он не подкупил Махроса какой-нибудь драгоценностью, как сделал это с царицей.

Нефру едва заметно улыбнулась мужу.

Несчастный Махрос только развел руками.

– Скажи, о божественный, не достоин ли чужеземец по имени Тотмий занять место среди твоих придворных скульпторов? – с торжественностью вопрошала Нефру.

– Я думаю, о прекраснейшая, он должен еще многому научиться, чтобы стать придворным.

– Конечно, божественный! – озорно воскликнула царица. – Ему необходимы учителя, которые привьют иноземцу хорошие манеры и научат его лукавству дворцовой интриги!

– Он должен знать язык моего государства! – лаконично отозвался Амонхотеп IV.

– Но он же достоин стать придворным скульптором, – настаивала Нефру.

– Я не знаю, умеет ли он обращаться с камнем, – жестко ответил фараон, не сводя глаз с работы Тотмия. – Глина – неподобающий материал для настоящего мастера. Может, он только хороший гончар?

– Почему чужеземец работал с глиной? – впрямую спросила Махроса царица.

Египтянин замялся, потупив взгляд.

– Отвечай же, достойнейший.

– Да, – наконец сумел выдавить из себя старый скульптор. – Чужеземец хотел делать каменный портрет, но я же не мог позволить ему изводить материал, я не знаю, как он с ним обращается.

– Скажи, достойнейший, можно ли узнать, умеет ли человек плавать, не подпуская его к воде? – строго осведомилась Нефру; Махрос молчал, понимая, к чему она клонит. – Язнаю, Тотмий настоящий скульптор, иначе он не отправился бы из дальних стран ко дворцу фараона. Он знал, что здесь высоко ценят мастерство ваяния, и он пришел сюда, чтобы учиться у лучших из лучших.

Амонхотеп IV слушал ее, и его вечно опущенные книзу уголки губ заметно приподнялись.

– Я хочу, – продолжала царица. – Чтобы юноше дали любой камень, какой он пожелает, и пусть он сделает портрет. Слышишь меня, достойный Махрос?

Египтянин раскланялся перед Нефру, готовый целовать ей ноги. Она взглянула на Тотмия, тот в знак признательности ответит чуть заметным кивком головы. И божественная чета в сопровождении слуг покинула мастерскую, оставив согнутого в поклоне Махроса наедине с голубоглазым чужестранцем.

Верхний Египет.

А в это время на окраине деревушки, в которой все дома тесно прижимались друг к другу, бойкий мальчишка обламывал ветки большого самшитового деревца и, сидя на земле, принимался умело строгать из них тонкие гладкие палочки. Бронзовый нож слушался его и был надежным помощником в работе, а не врагом, как прежде.

Неожиданно мальчишка оглянулся и прислушался. Он увидел вдалеке большое облако пыли и песка, двигающееся с юга. Но это не был тифон. Облако издавало странный шум, состоящий из лязганья металла, криков людей, ржания лошадей и рева быков. Мальчишка решил, что идет армия. Когда-то он видел такие походы, но это было еще при прежнем фараоне.

Засмотревшись на облако, мальчишка не сразу заметил подле себя неизвестно откуда взявшегося старика, который сидел на голой земле и с полуулыбкой смотрел в ту сторону, где виднелась завеса пыли. Налетевший ветер отнес в сторону пылевое облако, и мальчишка различил фигуры людей, быков и лошадей и белеющие под солнцем большие каменные плиты.

– Да, Амонхотеп, город будет, – еле слышно сказал самому себе старик, поднимаясь на ноги и направляясь к людям.

Мальчишку в этот момент занимал упрямый сучок, который нужно было аккуратно срезать, чтоб не испортить ветку. Это поглотило все его внимание и он не видел, как быстро перемещался старик, с каждым шагом преодолевая расстояние, значительно превышающее возможности человека. До строителей уже было недалеко, когда старик вдруг остановился, точно увидел знакомого, которого никак не ожидал здесь встретить.

Мимо него, шаркая ногами, сбитыми в кровь, тащился грязный человек, еще не старый, но не привыкший к продолжительным походам и потому потерявший много сил.

– Такенс, – тихо позвал старик.

Тот откликнулся не сразу. Сначала замедлил шаг, потом повернулся к старику, вгляделся мутным взором, и тут глаза его полыхнули злобой:

– Хануахет!

– Да.

– О, как я искал тебя, предатель! – зашипел Такенс. – Ты должен был умереть! Для всех ты умер, но Амонхотеп обвинил в твоей смерти меня! Проклятый старик! Я вижу, жизнь поступила с тобой сурово. Я рад! – он хрипло рассмеялся.

– Успокойся, теперь и ты не в лучшем положении.

– Да, я – изгнанник! По твоей воле я попал в немилость фараона.

– Так ли это? – усмехнулся Хануахет. – Тебя погубили твои злоба и зависть. Ты недооценил разум своего ученика, ты так и не узнал его, хотя он и прожил с тобой большую половину своей жизни!

– Ничего, я еще вернусь к власти!

– Нет, Такенс!

– Ты так считаешь? Я отомщу Амонхотепу и вернусь в Уасет!

– Мне жаль тебя, несчастный, вот здесь будет стоять прекрасный город, новая столица Египта, и фараон будет править в ней мудро и справедливо, и придет, наконец, благодать для земли египетской и для всех народов, кто населяет нашу страну. И город этот будет называться Ахетатоном…

– Горизонт Атона? Что это значит? – не выдержал Такенс.

– Атон – новый бог и единственный покровитель Египта.

– Ты помешанный, Хануахет! – со злостью выкрикнул бывший верховный жрец. – Я не хочу тебя слышать! Будь ты проклят всеми богами вместе со своим любимцем Амонхотепом!

– Бог один, Такенс, – спокойно отвечал старик. – И он знает, кто из нас прав, а кто поплатится за грехи свои и умрет бесславной смертью.

Такенс с ненавистью плюнул на землю и шарахнулся от старика, как от прокаженного Хануахет же некоторое время оставался на месте, с сожалением глядя вслед тому, кто был верховным служителем Амона, а затем продолжил свой путь туда, где закладывался город. На мгновение завеса пыли скрыла его, а когда ветер отогнал облако прочь, старика уже не было видно, будто никогда не существовало.

А мальчик, сидящий под обломанным самшитовым деревом, так был поглощен работой, что и не заметил всего этого, так же как и не знал того, что под древним выцветшим небом Египта разворачивается строительство новой столицы, оплота единого бога Обеих Земель, Атона – солнечного диска.

Глава 11.

Египет.

Прошло всего несколько месяцев, и вот уже Тотмий заслужил право делать портреты самых высокопоставленных людей Египта. В последнее время он трудился над изваянием Хоремхеба. И хотя работал он быстро, сам верховный сановник никак не мог дождаться конца своих мучений – ведь ему приходилось часами сидеть в одной и той же позе, облокотившись на ручки жесткого кресла. Тотмий тщательно трудился над портретом, уделяя особое внимание рукам. Ему хотелось, чтобы они отражали сущность человека. У Хоремхеба были красивые руки с длинными тонкими пальцами и узкими ладонями. Но для Тотмия это была лишь форма, он читал за нею холодную учтивость и презрение ко всему. Хоремхеб умело скрывал это на лице, не подозревая, что руки выдают его честолюбие. Тотмий бился над объемом. Кисти рук казались плоскими на широких ручках кресла, а при раскраске и вовсе могли превратиться в гладкие дощечки. Тотмий был настойчив и принялся утолщать ладони за счет ручек кресла. Хоремхеб, терпение которого и без того истощилось, видя, что конца этому не будет, не будет, не мог больше сидеть спокойно.

– Я устал и приду завтра! – с этими словами он встал и подошел к ваятелю, чтобы взглянуть на работу, и ужаснулся увиденным.

Руки статуи теперь больше напоминали звериные лапы, Тотмий, похоже, был этим доволен.

– Ты ослеп? – возмутился Хоремхеб, указывая на испорченные руки статуи. – Что ты наделал, недостойный чужеземец? Посмотри, как это грубо, как неправильно!

– Досточтимый советник, – спокойно начал он, снисходительно, как показалось Хоремхебу, глядя на своего собеседника. – Мастер – я и мне решать, как изображать те или иные части человеческого тела.

Слова чужого языка неуклюже срывались с уст скульптора. Их содержание и вид Тотмия, с которым он говорил, привели Хоремхеба в бешенство.

Привыкший обычно сдерживать чувства, сановник неистово побагровел, так что вздулись вены на шее и на лбу, и он, раздувая тонкие ноздри, прошипел сквозь зубы:

– Презренный! Как смеешь ты вступать в пререкания со мной? С моими словами считается двор и весь Египет!

– Прости, почтенный, – как ни в чем не бывало, учтиво склонив голову, отвечал Тотмий. – Я признаю твою мудрость и высокое положение. Но в моем деле ты не можешь советовать мне, простому ваятелю, как я должен работать, ведь я не лезу в твои дела и не наставляю тебя, как управлять страной.

На Хоремхеба было страшно смотреть. Он задохнулся от переполнявшей его злобы и некоторое время не мог вымолвить ни слова.

– Ты неслыханно дерзок! – наконец выдохнул он. – Кто позволил тебе сравнивать себя со мной?! – Хоремхебу с трудом удавалось не заикаться. – Ты… Ты хо-чешь, чтобы я рассказал о тебе фараону? Ты хочешь быть изгнан или жаждешь умереть? Хо… хочешь?

– Я лишь хочу, чтобы портрет был завершен, он мог бы получиться весьма удачным, – усмехнулся Тотмий, бросив взгляд на почти законченную скульптуру.

Хоремхеб, играя желваками, еще некоторое время с ненавистью взирал на скульптора, затем развернулся так резко, что чуть не свалил на пол свое незавершенное изваяние, и почти бегом удалился из мастерской.

Тотмий посмотрел на занавес двери, вздувшийся парусом от движения сановника, повернулся лицом к статуе, критически взглянул на нее и присел на скамеечку подле изваяния. Казавшийся совершенно спокойным, он правил линии пальцев; движения его были умелыми и точными. И вдруг руки его дрогнули, а сам он испуганно обернулся к выходу. Занавеска вновь надувалась парусом, как от порыва ветра. Но вот парус вытянулся в нижней части и из-под него показался гладкошерстный желтоглазый кот с черной кляксой на носу. Тотмий облегченно перевел дыхание и улыбнулся. Кот тем временем деловито подошел к скульптору и принялся тереться о его ногу. Тотмий, не глядя, провел ладонью по спине кота, потом встал и, думая о чем-то своем, далеком, отошел на несколько шагов от того места, где стояла незавершенная статуя, а кот все шнырял меж ног, стремясь прислониться к ним каждой ворсинкой своей шкуры.

– Зачем ты пришел? – спросил его Тотмий на языке своей родной земли и в чем звучали отголоски будущего языка великой Греции. – Я просил тебя не мешать мне. У меня достаточно хлопот.

Кот громко тарахтел, удовлетворенный встречей с человеком, которого любил.

– Какой ты несговорчивый! – продолжал скульптор, стараясь сохранить строгую интонацию. – Я давно хочу спросить тебя, почему ты пристаешь именно ко мне, а не к другим, к Махросу, например? Ты ведь его давно знаешь, дольше, чем меня?

Кот благодушно жмурился на Тотмия и мурлыкал, задрав хвост.

– Говоришь. Я тебе нравлюсь? – догадался молодой человек. – Спасибо. Правда, не знаю, чем я заслужил твою привязанность, – Тотмий взглянул на кота и не мог сдержать улыбки.

В этот момент в мастерскую вошел солдат:

– Досточтимый Тотмий, тебя требует к себе сам фараон Амонхотеп IV.

Ваятель с невозмутимым спокойствием повернулся. Кот, не торопясь, проследовал к вновь прибывшему и, не доходя пару шагов, встал в выжидательную позу, изобразив на усатой мордочке некое подобие презрения.

Воин ждал.

– Повинуюсь слову владыки, – с легким поклоном ответил скульптор и проследовал за солдатом.

Кот же с умиротворенным видом вспрыгнул на скамейку и с удовольствием стал вылизываться.

Тотмия ввели с большой золоченый зал, в глубине которого на сверкающем высоком троне восседал фараон Египта. Слуга, сопровождавший скульптора, удалился, закрыв после себя дверь, и молодой человек остался наедине с владыкой среди великолепия сияющего зала.

– Подойди, – приказал низким голосом Амонхотеп IV.

Тотмий исполнил требование так усердно, что оказался от повелителя на расстоянии вытянутой руки.

Фараон не мог не заметить этого, но не подал вида, что задет поведением чужеземца, и бесстрастно произнес:

– Знаешь ли ты, зачем я велел явиться ко мне?

Тотмий выдержал его немигающий взгляд и с поклоном отвечал:

– Я могу об этом только гадать, о божественный, – при этом глаза скульптора спокойно и гордо взирали на повелителя.

Такое поведение не оставило фараона равнодушным, но вызвало не гнев, а симпатию к дерзкому ваятелю.

– Я удивлен тому, как скоро ты потерял смирение и вызвался поучать людей, несравненно более мудрых и почитаемых, чем ты, – оставаясь непроницаемым и величественным, начал Амонхотеп IV. –Ты забыл, кто ты и каковы законы моей страны?

– Я всю помню, о божественный, – без трепета вновь поклонился Тотмий.

– И, между тем, смеешь вступать в спор с государственным человеком, давая ему советы и тем самым оскорбив его до глубины сердца?

– О божественный… – попытался объясниться скульптор, но фараон настойчиво продолжал:

– Возмущенный Хоремхеб просит помощи у меня, ибо только моя власть еще почитаема тобою. Все остальное ты презрел. Знаешь ли, какую кару ты на себя насылаешь своим невежеством?

– Выслушай меня, о божественный!

– Я дам тебе слово, но пока ответь мне, знаешь ли ты наказание за собственную дерзость?

– Нет, о божественный, я не знаю этого, – Тотмий казался удивительно спокойным, точно речь шла не о нем, а о незнакомом ему человеке.

Фараон мгновение помедлил и грозно произнес:

– Так знай же, твой проступок карается смертью, и это не самое страшное для тебя, – он остановился, буравя взглядом лицо Тотмия, но никакого испуга или волнения не смог на нем отыскать и спросил. – Ты не обеспокоен собственной участью? Тебя ничто не пугает?

– Ты позволишь мне говорить, о божественный? – Твердым голосом осведомился молодой человек.

– Если это поможет тебе, – ответил фараон, не спуская глаз со скульптора.

– Я всегда считал, о божественный, – начал тот. – Что каждый человек – фараон самому себе. Он распоряжается своими чувствами, мыслями и действиями, он всегда отдает себе отчет в том или ином деле, особенно если это касается того, в чем он хорошо осведомлен… Разве ты позволишь какому-то чужому властителю давать тебе совет, как управлять твоей страной? Разве ты сдашься без боя, даже если будешь знать, что этот бой для тебя окажется смертельным? И разве будешь прав, давая советы другим царям?

– Я пока не понимаю, что ты пытаешься сказать, – терпеливо произнес Амонхотеп IV.

– О божественный, я лишь объясняю, что произошло между мной и твоим сановником Хоремхебом. Он посчитал мою работу неправильной и принялся ругать меня за то, что я, по его мнению, испортил его портрет. В ответ я возразил ему, что как не мне учить его, так и ему – поучать меня. Он почувствовал себя оскорбленным и пригрозил отомстить. Поэтому я сейчас стою перед тобой, – Тотмий смотрел на фараона открытым и спокойным взглядом, и тот смягчился.

– Да, ты, безусловно, дерзок, – сдерживая улыбку, сказал Амонхотеп. – Ты так задел Хоремхеба, что он требовал для тебя самой страшной смерти. Но я вижу, что не все сказанное им соответствует истине. Конечно, только если и ты не солгал… – Добавил он после паузы, во время которой пытливо рассматривал иноземца.

– Мы были вдвоем, – беспечно ответил Тотмий, пожимая плечами. – Нет людей, слышавших наш разговор. Поэтому мне нечем доказать свою правоту, так же как и Хоремхебу – свою.

– Ты смел, – сдержанно молвил Амонхотеп IV. – Я готов поверить тебе. Но вовсе не потому, что ты убедил меня, а потому, что знаю благородную вспыльчивость Хоремхеба. Он кичится своим происхождением. Ты ущемил его гордость, и он не справился с собственным гневом. Я давно дал зарок не допускать до трона аристократов, они вспыльчивы, злопамятны и неразумны. Но Хоремхеб был очень умен и я, отказав всем номам, все же взял его к себе. Оказывается, и он подвержен приступам аристократической болезни… Поэтому я оставляю истину за тобой. Ступай.

Молча, не уронив ни звука, Тотмий поклонился и быстро вышел из зала.

В своей мастерской он запер дверь и без сил опустился на жесткую скамью, служившую постелью. Нелегко далось Тотмию то спокойствие, которым он так удивил фараона – силы ушли, как в песок вода. Скульптор лежал с открытыми глазами, одна рука свешивалась до пола, и проснувшийся кот быстро соскочил со своей лежанки и стал тереться усатой мордочкой о ладонь друга.

В золотой зал уверенной походкой вошел Хоремхеб.

Проделав церемониал поклонов и жестов, он подошел ближе к трону и спросил почти требовательно у повелителя Египта:

– Ты наказал его, о божественный?

Амонхотеп долго смотрел на Хоремхеба, и невозможно было понять, о чем думает фараона, а потом чуть слышно произнес:

– Советник, ответить: ты ненавидишь иноземца? Я вижу проблески злобы в твоих глазах. Не прячь их, не отводи взгляд. Скажи мне сейчас, за что ты ненавидишь скульптора?

Хоремхеб смешался. Ему хотелось самому задавать вопросы фараону, тем более, что по всему было понятно – Амонхотеп пощадил чужеземца. Сановник готов был забыть об этикете и закричать в лицо долговязому человеку, сидящему на троне: «Кто тебе дорог, я или какой-то бродяга? Почему я должен терпеть его возле себя во дворце? Ты – фараон! Тебе дана власть, а я твой сановник, так слушайся же меня!» Но тут ему на ум пришла мысль о судьбе Такенса, его предшественника на государственном посту, и это остудило его пыл. Хоремхеб ничем не выдал того вулкана, который бушевал в нем.

Он выдержал паузу и смиренно отвечал:

– О божественный! Твоя проницательность давно стала легендой в твоем народе. Ты верно угадал – я не люблю иноземца. Но разве я ненавижу его? Ненависть предполагает зависть к человеку, осознание собственной ущербности и недовольство своим положением. Но разве мне есть чему завидовать этому человеку, разве я недоволен положением при твоем дворе? Так с чего же мне ненавидеть какого-то скульптора, каменотеса, гончара. У которого день и ночь руки испачканы глиной и каменной пылью, у которого глаза краснеют от недосыпания и грязи, который дышит песчинками камня и к сорока годам станет больным стариком, – мне ли завидовать такой участи?

– Ты ушел от ответа, досточтимый Хоремхеб, – спокойно и почти торжественно сказал Амонхотеп IV.

– Как, о божественный? – удивился сановник. – Я все объяснил…

– Ты ушел от ответа, почему ты ненавидишь именно Тотмия? Я спрашивал тебя об этом. Ты сказал обо всех скульпторах, а я хотел услышать об одном из них. Не лукавь, я прекрасно понял тебя. Отвечай на мой вопрос!

Хоремхеб задумался. Впервые за все годы он столкнулся с той самой мощью фараону, о которой знал лишь понаслышке. Амонхотеп IV всегда казался ему человеком угрюмым и вдумчивым, но не столь жестким и проницательным, каким предстал сейчас. Хоремхеб хотел провести атаку красноречия, заговорить собеседника, как умел делать со всеми и чем славился среди аристократов, но попытка закончилась неудачей; поэтому он, не подав вида, что смущен, собрался с мыслями и решил изобразить откровенность.

– Ты верно заметил, о божественный, – смиренно сказал он, кланяясь. – Я не люблю этого человека за то, что он дерзок, высокомерен и непослушен.

– Да, его нраву можно позавидовать, – неожиданно перебил Хоремхеба фараон. – Удивительно, что он, человек неблагородный, не получивший такого воспитания, как ты, держится столь мужественно, что вызывает невольное почтение.

– О божественный! Почтение? Что ты говоришь? – не выдержал сановник, ненависть вырвалась наружу, подобно расправленной магме, и ее было невозможно удержать. – Ты восхищаешься этим каменотесом? Он никто! Неблагодарный мужик, раб!..

Хоремхеб бы и дальше извергал переполнявшую его злость, но громовой голос Амонхотепа IV заставил его замолчать:

– Вот! Вот те слова, которые полностью прояснили все! – сановник был ошарашен, он проговорился, такого никогда ранее с ним не случалось, а фараон спокойно продолжал. – Ты ответил на мой вопрос, досточтимый Хоремхеб. Я услышал то, что у тебя на сердце, и понял тебя. Хотя я высоко ценю твою мудрость и дипломатию, аристократическая кровь вновь заслонила твой разум, как и во время ссоры с Тотмием. Я прав, досточтимый Хоремхеб?

Сановник опустил глаза.

– Я говорил со скульптором, – продолжал Амонхотеп IV. – Я увидел человека с твердой волей и спокойствием от уверенности в своей правоте. Он не скрывал истины и не боялся говорить о ней. Я хотел запугать его, но это не подействовало. Теперь я вижу, то рассудил правильно. Хоремхеб, я знаю о неприязни к простолюдинам, знаю озлобленность и мстительность знатных египтян. Так совершаются подлые убийства неугодных. И поэтому я говорю тебе: следи за тем, чтобы Тотмий был в добром здравии и прекрасном расположении духа, а если с ним случится несчастье или смерть, отвечать за это будешь ты, мой мудрый сановник.

– Почему, о божественный? – Хоремхеб растерялся окончательно.

– Потому что ты хочешь его гибели, – невозмутимо отвечал фараон и улыбка затаилась в уголках его губ. – Я не держу при себе аристократов, только твои знания позволяют тебе пребывать подле моего трона. Поэтому я предупреждаю тебя – стань другом Тотмия.

– Что? Что я слышу, о божественный? – в исступлении вскричал Хоремхеб. – Мне стать другом какого-то иноземца?

– Я начинаю сомневаться в твоей разумности, – бесстрастно молвил фараон.

Эти слова отрезвили сановника, он перевел дыхание и попытался взять себя в руки.

– Я понял, о божественный, – смиренно улыбаясь, поклонился он. – И принимаю твою волю.

– Я рад, мой сановник, что слова мои достигли твоего разума, – в тон ему ответил Амонхотеп IV, и эта фраза вызвала новую вспышку огня в душе Хоремхеба, но тот уже настолько овладел собой, что вместо гнева выдал добродушную улыбку.

– Ступай, почтенный Хоремхеб, – велел фараон.

И сановник ушел. Этот урок был ему на пользу. Никогда более не раскрывал он своих чувств и подлинных мыслей, а фараон был доволен им и никогда более не расставлял своих хитрых ловушек, ибо считал, что Хоремхеб изменил аристократической сущности. Но бывает ли такое, и верил ли в это сам фараон?

Глава 12.

Египет.

Много лет преследовал его один и тот же сон. Порой Амонхотепу казалось, что он это видел еще до своего рождения. Обычно видение приходило во время короткого отдыха в послеобеденную жару. Оно втягивало Амонхотепа в скользкую черную воронку, похожую на длинный коридор, в конце которого не было ничего, кроме темноты: не было земли, солнца, людей, не было самого Амонхотепа. Вырваться оттуда он мог, только проснувшись, и при пробуждении ощущал себя разбитым, подавленным и опустошенным. После этого он несколько часов был болен. Он не рассказывал никому об этом сне, он искал разгадку, но ее не было. И всякий раз сон повторялся до мельчайшей детали, тем самым мучая Амонхотепа еще сильнее. Он избегал дневного отдыха, но сон приходил порой и ночью: из года в год. Казалось, конца этому не будет. Но в этот раз что-то изменилось во сне. Может, потому что он приснился перед рассветом? И Амонхотеп увидел свой сон, и он не был страшен.

Перед ним расстилался длинный коридор, похожий на тоннель. Пол и стены светились ровным белым огнем, а перекрытия чернели в стелющемся под ногами тумане, уходя вверх и постепенно меняя свой цвет на темно-кобальтовый, плавно закругляясь на потолке в некое подобие арки. Таких перекрытий было три. Между ними из стен хлестал свет, и сквозь дымку висящего здесь тумана проглядывали фигуры людей.

В конце коридора свет был особенно ярким. Быть может, там находилась дверь или отверстие, через которое лились потоки света. Но это были не солнечные лучи. Абсолютно белый без примеси живого золота свет обрушивался внутрь коридора и растекался по полу, давая ощущение спокойного блаженства. Амонхотепу хотелось подойти к нему, окунуться в него, как в воды Хапи, но как только он начал приближаться, отверстие в конце коридора стало зарастать, словно складываясь из разрозненных дощечек, возникающих из стен. Он кинулся вперед, чтобы успеть хотя бы взглянуть, что там таится в этом чарующем световом потоке. Но темная преграда скрыла от глаз последний луч, бивший извне, из того зачарованного мира, что находился по ту сторону двери. И вновь ужасная, до головокружения знакомая тьма откружила Амонхотепа. В этом мраке он ничего не мог видеть. Он лишь чувствовал. Как его руки касались деревянной преграды, несмело пытаясь сдвинуть намертво приросшие друг к другу дощечки. Но как же плотно они срослись!

В отчаянии он ударил по двери, и неожиданно легко она вдруг рассыпалась, превращаясь в мелкий сор, в труху, летящую под ноги и тут же скрывающуюся в тумане пола. В глаза ударил водопад освобожденного света, среди которого ничего нельзя было разобрать. Он слепил, выжимал слезы, он звучал, как тысячи голосов, поющих гимн солнцу. И Амонхотеп растворился в буйном свете, ощущая себя одним из таинственных лучей. Теперь он знал, что там, впереди, хотя так и не смог ничего увидеть.

Он проснулся позже, чем обычно и долго лежал с открытыми глазами, стараясь подольше удержать то ощущение, которое он только что пережил во сне. И наступил день, от которого он ждал каких-то необыкновенных перемен.

Египет.

Мастер Махрос рассматривал злополучную статую Хоремхеба, все еще незавершенную и не раскрашенную. Тотмий стоял в стороне, скрестив руки на груди и немного нахмурившись.

– Знаешь, что… – начал было Махрос, но молодой человек перебил его:

– Мастер, я полагаю, мне не придется завершать эту фигуру.

– Почему?

– У меня не идет работа с цветом, а без этого я никак не могу двигаться дальше.

– Да? – деланно удивился Махрос. – А я-то думал, что у тебя вся проблема с сановником, который выразил недовольство твоей работой.

– И это тоже, – не смутился Тотмий. – Он и вправду был недоволен, но не это главное.

– Тебе не хватает школы? – спросил египтянин.

– Пожалуй.

– И ты хочешь восполнить недостающие знания и мастерство?

– Да, мастер, если этому будешь учить меня ты.

– А если нет? – Махрос хитро ухмыльнулся.

– Тогда просто не у кого.

– Может, ты и прав, – задумчиво произнес старый ваятель. – Лучшие скульпторы сейчас работают в новом городе, все, кто превосходят тебя по мастерству…

Тотмий смутился от неожиданной похвалы.

– Что ты, мастер, – торопливо проговорил он. – Я не могу судить о своем искусстве относительно других.

– И правильно поступаешь, – ответил Махрос, потирая ладони. – Ну а теперь начнем учебу, ты ведь просил обучить тебя работе с красками.

Тотмий присел на низкую скамеечку подле египтянина, а тот наставительно продолжал:

– Я полагаю, нет смысла объяснять тебе технологию изготовления красителей и инкрустаций. В конце концов, этим можно занять кого-нибудь другого – подмастерий, слуг или рабов. Но раскраску статуи не доверяй никому, если не хочешь, чтобы твой труд был утрачен. Можно быть плохим скульптором, но хорошим рисовальщиком, а не наоборот, ибо все промахи, допущенные тобой при работе с материалом, могут быть исправлены и сведены на нет при раскраске. Многие скульпторы учитывают это и берут на вооружение. Как правило, они действительно лучше рисуют, чем создают объем. С тобой же, Тотмий, – Махрос посмотрел на молодого человека и почему-то вздохнул. – С тобой дело обстоит иначе. Тебе вообще не нужны краски.

– Почему? – изумился тот.

– Взгляни на статую, – старик протянул руку по направлению изваяния Хоремхеба, – Разве не видно, какая кожа у изображаемого человека, какие у него брови и губы? Это все уже есть. Но я должен наставить тебя вот в чем: у нас не принято передавать мимику и настроение человека, это слишком суетно. Если запечатлеть всю игру чувств на лице, то чем же статуя будет отличаться от живого человека? Статуя несет вечность, взгляд ее преодолевает время и теряется в потоке звезд и пространств заупокойного мира. Ты же как будто нарочно лишаешь каменного двойника его главной особенности. Это недопустимо.

– Подожди, досточтимый мастер, – бесцеремонно вставил Тотмий. – Я много раз слышал об этом «взгляде в вечность». Но не нахожу от этого никакой практической пользы. Ведь если изображать человека, то необходимо передать все его состояние, весь внутренний поток мыслей и чувств, мимику и жизнь в лице и глазах. Иначе зачем браться за работу?

– Ты чужеземец и никак не желаешь понять того, что веками и тысячелетиями складывалось в искусстве Египта.

– Может, я действительно не понимаю, но объясни мне, мастер, зачем создавать скульптуры с «вечным взглядом»?

– Я не скажу ничего нового, но это будет долгое поучение, хоть я и не жрец, – проворчал Махрос и, собравшись с силами, начал. – Во-первых, тебе известно о существовании загробной жизни, и ты не посмеешь отрицать этого.

– Но, мастер, кто вернулся оттуда и рассказал о посмертном мире? – попробовал возразить молодой человек, но Махрос лишь сверкнул глазами, и он осекся.

– Поскольку тебя учился нашей культуре и обычаям, ты должен помнить: естество человека состоит из нескольких элементов, которые обладают определенной самостоятельностью и при жизни, и, в особенности, после смерти. Какие это элементы?

Тотмий наморщил лоб.

– Не помнишь? – укоризненно покачал головой Махрос.

– Отчего же, – возразил молодой человек. – Это сердце, тело и его тень.

– Правильно, сердце – ИБ, тело – САХ и тень – ШУ. Есть еще категории духовного порядка – БА и АХ, но они свойственны только фараонам и богам. АХ принадлежит небу и телу человека одновременно, а БА – воплощение жизненной силы, способное даже после смерти передвигаться, днем выходить из пирамид и подниматься на небо. БА может все, что делает человек при жизни…

– Тогда что же остается КА? – встрял молодой человек.

– Подскажи, – остановил его Махрос. – Помимо БА и АХ существуют еще два элемента: имя – РЕН и КА.

Тотмий тяжко вздохнул. Объяснение и вправду обещало быть долгим и скучным.

Но Махрос увлеченно продолжал:

– Именно КА наитеснейшим образом связан со скульптурой, то есть с нашим делом. Если АХ и БА – удел художнического мастерства, изображающего эти категории в виде хохлатого ибиса и птицы с головой и руками человека, то КА всегда работается в объеме – рельефах и скульптурах, и он всегда неотличимо похож на человека, – тут ваятель опять сделал паузу, уточняя. – Во всяком случае, напоминать облик изображаемого… КА есть у всех! Это не только жизненная сила, как БА, но и двойник, рожденный в один день и час с человеком, его «второе я», связанное с ним неразрывно духовно и физически, причем эта связь продолжается и после смерти. КА определяет судьбу человека. КА может обитать в гробнице, может покидать ее и улетать в загробный мир.

– Я слышал обо всем этом неоднократно, – нетерпеливо сказал Тотмий. – Но я до сих пор не понял, зачем статуям инкрустированные глаза и бессмысленное выражение лица?

– Конечно, ты не понял! – Усмехнулся Махрос. – А между тем, прекрасно знаешь, что именно КА после смерти поселяется в статую умершего человека. КА питается телом; пока он сыт, он безопасен, но когда…

– Да простит меня досточтимый мастер, – опять перебил египтянина Тотмий. – Я хорошо знаком с заупокойным культом, но не понимаю, какое это имеет отношение к скульптуре?

– Я учу тебя, чужеземец, – терпению Махроса не было предела. – И я заставлю выслушать меня до конца. У нас считается величайшим искусством сотворить скульптуру похожей на оригинал. Но поскольку не всегда это удается, либо облик изображаемого приукрашивается специально…

– Или то, что получается, похоже на кого-то другого, – подхватил Тотмий, но египтянин не заметил его колкости:

– Да! Одним словом, выход нашли в том, что стали применять надписи на скульптурах. Постепенно это настолько прижилось, что даже точные портреты обязательно снабжают пояснительным именем, на подножии или на боку изваяния. А когда желают стереть память о человеке, стирают имя со статуи. И действительно, проходят года, люди, знавшие умершего в лицо, тоже уходят в миры иные, и с ними в бездну забвения уплывает имя несчастного…

– Наверное, это и вправду действенный способ борьбы с врагами, – иронично заметил Тотмий. – Но какое к нему отношение имеет наш разговор?

– Ты хочешь. Чтобы я тебе все разжевал? Как с тобой трудно! – теряя терпение, сказал Махрос. – Понимаешь ли ты, что скульптура переживает человека на тысячелетия?

– Понимаю.

– Понимаешь, что КА бессмертен и будет жить в этой скульптуре до скончания веков?

– Да.

– Тогда чего непонятного тебе в спокойном взгляде статуи, обращенном в вечность сквозь суетность бренного мира, где копошатся люди и нет ничего дорогого – нет успокоения?

– Так, если я понял правильно, «вечный взгляд» должен смотреть сквозь время?

– Верно.

– Эта застывшая маска должна показать, что вечен КА?

– Да, КА как бессмертная часть человека.

– Понимаю, мастер, – Тотмий поднялся со скамейки и, увлеченно разговаривая, прошелся по комнате. – Значит, скульптор должен создавать похожее на человека изображение только ради КА – вечной его половины?

– Да.

– Но тогда где же труд скульптора? – внезапно возмутился Тотмий. – Где истинное мастерство?

– Важно добиваться похожести… – попробовал возразить ему Махрос.

– Зачем? – Твердо произнес молодой человек. – Ведь существуют мастера, способные с помощью золотой фольги и воска снимать идеально достоверную маску с лица умершего.

– Умершего, Тотмий! Умершего!!! Но куда деваться КА, пока с человека снимут маску и сделают скульптуру? Он пойдет бесчинствовать, совершать злодеяния! Мы не должны допускать этого!

– Мастер! Неужели нельзя снять такую же маску с живого человека?

– Что ты! Это недопустимо!

– Это никогда не делалось, только и всего, ведь так? Но я очень удивлен, что задача скульптора в таком великом государстве, как Египет, сводится к такому минимуму, меньше которого только полное отсутствие мастерства, что восполняется надписями на скульптуре, дабы люди поняли, кто изображен.

– Тотмий, как ты смеешь?! – губы египтянина дрогнули. – Ты все перевернул с ног на голову!

– Я жалею, что начал этот разговор. Надо вернуться к учебе. Мастер, ты обещал, что научишь меня работать с красками…

Египтянин резко глянул на иноземца и сказал:

– По-моему. Мне не стоит утруждать тебя, поскольку это тоже находится за пределами твоего понимания. Мы зря потратим время. Я не смогу научить тебя тому, что ты уже заранее отвергаешь, над чем насмехаешься и богохульствуешь. Да, ты житель других земель, тебе не надо знать наших законов, они противоречат каким-то твоим представлениям об искусстве! Но поверь мне, несчастный, тебе не стать скульптором в стране, чьи нормы ты не желаешь признавать! Я сожалею, что такой дар, как у тебя, не найдет себе применения только из-за упрямства того, кому дано так много! – Махрос умолк, отвернувшись от Тотмия.

Некоторое время оба молчали.

Молодой человек приходил в себя после небольшого замешательства, вызванного неожиданной откровенностью египтянина, и первый нарушил тишину:

– Прости меня, досточтимый мастер. Я, наверное, и вправду глуп, но и ты должен понять меня. Объясни же, какими последствиями грозит ваятелю несоблюдение ваших вековых законов?

Махрос молчал, отвернувшись от Тотмия.

– Мастер, я спрашиваю тебя, человека немолодого и умудренного жизненным опытом, чего боишься ты, когда говоришь мне о законах твоей страны? Кары богов? Преследования жрецами? Чего?

Египтянин медленно повернулся к говорившему.

– Если боишься ты, то почему и я должен испугаться вместе с тобой? – спросил Тотмий.

Их взгляды встретились.

Молодой человек ждал ответа, не смущаясь и не отводя глаз. Махрос думал о чем-то своем, изучая лицо иноземца.

Наконец он сказал:

– Я не знаю, откуда ты здесь взялся, но раз уж пребываешь при дворе, ты должен стать египтянином. У нас заведено подчиняться обычаям предков, и раз это принято, я подчиняюсь им. Я ничего не боюсь, потому что знаю свой путь. И я не сверну с этого пути. Я не считаю себя вправе вдыхать жизнь в статую. Это удел богов. И также никому не позволю надругательство над богами, кем бы ни был тот, кто осмелится пуститься на это. Я поклоняюсь своему богу, давшему мне жизнь, и я буду верен ему до конца.

Воцарилось молчание.

Египтянин стоял с гордо поднятой головой, со взором, устремленным в вечность, и воплощал собой то искусство, чьим ревностным защитником был. Тотмий смотрел на мастера снизу вверх, сидя на скамейке, и невольная улыбка начинала ползти по его губам.

– Досточтимый Махрос, – обратился он к скульптору. – А кто может отменить хотя бы часть ваших устоев и правил?

От смысла этих невероятных слов мастер мгновенно вышел из оцепенения и уловил легкую усмешку в уголках губ Тотмия.

– Как, ты смеешься? – гневно воскликнул он. – Ты издеваешься надо мной и еще смеешь спрашивать о преступлении, которое хочешь сделать законным?

– Фараон может дать такое разрешение? – не слушая египтянина, спросил молодой человек.

– Что?! – бесновался старый скульптор. – Разрешит ли фараон глумиться над мудростью предков? Пойди, спроси его об этом!

– Спросить? – встрепенулся молодой человек. – Хорошая мысль!

– Осуществи ее, и тебе уже не понадобится спорить со мной, дерзить по любому поводу и терзать меня нелепыми вопросами!

– Я иду к фараону, – иноземец решительно встал и направился к выходу. – Благодарю, мастер.

С этими словами он вышел, а Махрос запоздало крикнул ему вслед:

– Глупец! Вернись и брось гордыню!

Но Тотмий был уже так далеко, что не слышал этого.

В то же время Амонхотеп IV, удалив свое сопровождение, бродил по саду, все еще находясь под впечатлением утреннего сна, и выскочивший из-за густых зарослей кустарника Тотмий налетел на него, торопясь в павильон, где обычно в этот час можно было застать фараона.

– Куда ты так спешишь? – потирая ушибленное плечо, благодушно осведомился Амонхотеп.

Тотмий не знал, с чего начать, как принести извинения, и только беззвучно шевелил губами, подыскивая слова.

– Срочный заказ? – в глазах фараона проскочили веселые искорки. -

Столь срочный, что нужно сбивать с ног людей?

– Нет, о божественный, я хотел спросить, – невнятно пробормотал Тотмий, поперхнулся и весь покраснел, смутившись от такого конфуза.

Но владыка Египта был настроен очень дружелюбно:

– Продолжай, продолжай. Что ты хотел спросить и у кого?

– У тебя, фараон. Об одном важном деле. Это касается кое-каких законов и кое-каких правил… – Тотмию было трудно перейти к сути своего вопроса.

– Да? О каких же законах ты хочешь узнать? – фараон медленно пошел по дорожке к павильону, степенно взирая на Тотмия с высоты своего роста, почти на полголовы превосходящего рост иноземца.

Молодой человек шел чуть позади и не стремился поднять глаз на повелителя.

– Слушаю тебя.

– О, фараон! Я человек другой страны, но хочу быть полезен в Египте!

– За таким началом должно последовать что-то важное, не так ли? – повелитель бросил на Тотмия мимолетный взор.

– Я поссорился с придворным скульптором Махросом, – выдавил из себя молодой человек.

Фараон в изумлении замедлил шаг:

– Как? И с ним тоже? Ты продолжаешь свою политику борьбы? – он возобновил движение к павильону. – Что же было причиной ссоры на этот раз?

– Искусство, – мрачно ответил Тотмий.

– Конечно, что же еще, – понимающе кивнул Амонхотеп. – Скульптор Махрос высокомерно поучал тебя тому, что ты уже знаешь?

Ваятель почувствовал иронию в его словах и, возмущенный таким тоном, забыл о своей робости:

– Не совсем так, о божественный. Мы говорили о бессмертных категориях, о КА и об искусстве изображения лиц в скульптурном портрете.

– Интересно, – лаконично ответил фараон.

– Махрос объяснял мне, зачем статуям взгляд, обращенный в пустоту, в грядущее, в вечность. Он убежден, что эти законы незыблемы, определены раз и навсегда задолго до нашего рождения, и их никому не нарушить, поскольку такова воля богов.

– Это правда, – кивнул Амонхотеп.

Они вошли в павильон.

Фараон расположился на жесткой скамье с узкой спинкой, Тотмий остался стоять, но не замечал ничего, безостановочно ведя свою речь:

– О повелитель! Мастер видит в скульптуре только культовое назначение, лишь вместилище КА после смерти человека, дом для КА. Махрос утверждает, что для этого необходимо соблюдать только одно: стремиться к похожести, но полностью убрать с лица статуи знаки настроения человека в момент его запечатления в камне. Я никак не мог понять, зачем делать эти мертвые лица? Я и теперь с трудом понимаю смысл канонов. Меня убедили в одном – таковы правила и их не обсуждают. Но я хочу узнать, можно ли время от времени делать исключения из подобных правил? И кто может дать мне на это позволение? Жрецы? Ваятели? Фараон? – Тотмий решительно посмотрел в глаза Амонхотепа IV. – О божественный! В силах ли ты разрешить мою просьбу?

Фараон не ожидал такой быстроты и прямолинейности и, немного помедлив, уточнил:

– Я должен позволить тебе преступить какие-то нормы, соблюдаемые до нас веками?

Тотмий видел, что задал тяжелую задачу даже для властелина Египта, и немного смягчился:

– О могущественный, я могу пояснить свои слова! Мне бы хотелось изображать человека с живым взглядом, а скульптор Махрос убежден, что это – удел богов, а не художника. Я мечтаю передавать тончайшие оттенки настроения изображаемого, но Махрос считает это дело слишком суетным и недостойным внимания мастера. Я просил его научить меня раскрашивать статуи, а он, поссорившись со мной, сказал, что я занят отражением бренной стороны угасающей природы, а не смотрю в вечность.

– Махрос прав. Так чего же ты хочешь? – спросил фараон.

– Он, конечно, прав, – согласился Тотмий и еще более решительно взглянул на Амонхотепа. – Но я хочу научиться увековечивать прекрасные лица, прекрасные сердца. Я смогу это, если мне не будут ставиться нелепые ограничения, смысла в которых я не нахожу. Я прошу сделать исключение для меня, невежественного иноземца, и позволить мне работать над портретом так, как я посчитаю нужным.

Фараону была по душе пылкая самоуверенность молодого ваятеля, и он с трудом сдерживал улыбку, напуская на себя маску строгости:

– А почему ты обращаешься именно ко мне? Ведь каноны установлены не мной, а жрецами?

– Мне казалось, что самый главный человек в Египте – ты, мой повелитель, – последовал немедленный ответ, от которого по спине Амонхотепа IV пробежал холодок.

Иноземец угодил в самое сердце.

– Никто из моих подданных никогда не осмеливался так разговаривать со мной, – через силу выговорил фараон, заметно бледнея. – Тебя может оправдать только твой несовершенный язык, ибо ты не так давно знаком с египетским наречием. Что касается законов портрета – это решать не мне.

– А кому же? – не отставал Тотмий. – Ведь если ничего не менять, никто никогда не найдет ничего нового, а со временем и старое безвозвратно затеряется, распадется и будет погребено людским невежеством. Я прошу тебя, божественный, позволь мне мой поиск.

Фараон посмотрел на разрумянившегося от возбуждения молодого человека и неожиданного вздохнул:

– Это не в моей власти.

Тотмий растерянно и удивленно взирал на повелителя. Его широко раскрытые глаза были по-детски наивны.

– Нет, ты себя обманываешь! – Ласково, как ребенку, сказал он Амонхотепу. – Ты забываешь, что египетские боги наделили тебя великой властью и бессмертием. Конечно, простые люди понимают бессмертие буквально, – что их фараон никогда не состарится и не умрет, но мы-то знаем, что не стареет только каменное изваяние, сохраняющее облик оригинала. Твое бессмертие в великих делах, в памяти, которую ты навсегда оставишь в людских сердцах. Я проделал долгий путь, чтобы попасть в Египет, и ты тот человек, ради встречи с которым я смог бы повторить все сначала. Но почему ты не ступаешь, а крадешься, будто тебя окружает непроглядная тьма, а ты боишься поскользнуться и рухнуть в бездну? Я знаю, человек всегда чего-то опасается, но бояться тьмы тому, кто сам излучает столько света!.. – Тотмий перевел дух и смущенно опустил глаза. – Прости, о повелитель, я говорил, как льстец. Но слова мои лились от сердца, – он тихо добавил. – Ты – свет,так озари же путь тем, кто плутает в вечном сумраке древних предрассудков, освободи умы художников и скульпторов из темницы старых канонов, дай воздух тому, кто задыхается, влагу тому, кто погибает от жажды, ведь нет несчастнее той души, что при желании творить лишена такой возможности.

Фараон понял, что Тотмий говорит о себе.

– Хорошо, – сказал он, немного подумав. – Завтра я сообщу о своем решении. Надеюсь, за это время ты не поссоришься еще с кем-нибудь, даже ради такого великого дела, как искусство.

Ирония повелителя была встречена Тотмием, как добрый знак.

– Я буду терпеливо ожидать решения божественного, – кланяясь и отступая, ответил скульптор.

Когда он вышел из павильона, фараон почему-то улыбнулся ему вслед. Иноземец начинал по-настоящему интересовать его, как человек, одержимый неведомой страстью. Амонхотеп смутно осознавал свое внутреннее родство с этим молодым человеком, нечаянно ворвавшимся в его жизнь. А, может, это было закономерным? Что их объединяло? То, что сидело в глубине души и не давало свернуть с однажды избранного пути? Он чувствовал, что как и им, судьбой голубоглазого иноземца движут неведомые силы, направляющие его по нужному руслу и дающие ту дерзкую смелость, с которой он двигался вперед к только ему одному известной цели.

Фараон прошел в то помещение, где обычно работал ночами, и достал из ящика для папирусов древний свиток. В ушах все еще звучали слова Тотмия, пытавшегося убедить фараона в его значимости. Они волновали Амонхотепа, заставляли возвращаться к ним вновь и вновь.

Он развернул свиток и несколько раз пробежал его глазами, но так и не понял ни единой фразы, поглощенный собственными мыслями. Наконец, он встряхнул головой, присел на скамейку и заставил себя увидеть надписи на свитке. Это было одно из тех погребальных сочинений, которое не подлежало выносу из гробницы. Но нашелся какой-то ослушник, переписавший и сохранивший этот памятник древнейшей поэзии, донеся его до живых. Амонхотеп IV держал в руках копию песни из дома усопшего царя Антефа, которая располагалась в гробнице рядом с изображением певца с арфой. Фараон любил это произведение и много раз читал его. Вот и сейчас, после разговора с Тотмием, он почувствовал желание вновь обратиться к папирусу.

– «Одни поколения проходят,

а другие продолжают существовать

Со времен предков», – прочитал он в «Песне арфиста» и подумал, что это сказано и о нем, фараоне восемнадцатой династии, правившей в Египте более двух столетий. Прошли и исчезли в темноте семнадцать династий и даже пирамиды не убеждают живущих в том, что это могли построить люди, которых давно нет, как нет уже их детей, внуков и правнуков. Десять веков не выходят на свет из своих гробниц, однажды мелькнувшие под солнцем и успевшие возвести каменные горы и чудовище-сфинкса; «А другие продолжают существовать» – это он, Амонхотеп IV и его предки, начиная от героического освободителя Египта, Секененры, погибшего в войне с гигсосами, когда-то поработавшими страну. И пришедший ему на смену фараон Камос, и его потомки – Яхмос, Тутмосис III… Они продолжают существовать, покуда живет восемнадцатая династия.

– «Боги, бывшие некогда,

Покоятся в своих пирамидах».

Да, сколько их сменилось! Каждая династия вносит свои изменения в божественную иерархию. Даже бога солнца при каждом правлении называли иначе. Последним было имя Амона, покровителя восемнадцатой династии. И звался он Амоном-Ра Уасетским, поскольку резиденция фараона располагалась в городе Уасете.

Фараон невольно погрузился в размышления. Он понимал, что страна, зажатая в тисках жречества, нуждается в обновлении. Слишком долго властители Египта были беспомощными куклами в руках мощной, спаянной касты. Служители культа бессовестно грабили страну, двор, диктовали свое мнение и развязывали войны, прикрываясь волей богов. Войны приносили горе народу, но процветание тем, кто прятался от мира за толстыми золочеными каменными стенами храмов. В последние семьдесят лет Египет вел мирную политику, стараясь решить проблемы на внешних рубежах с помощью дипломатии, а не кровопролития. И жречество, изголодавшееся по новым сокровищам, рвалось к власти, мечтая посадить на трон своего фараона. Так был возведен Амонхотеп IV. Фараон не испытывал благодарности к Такенсу и его приспешникам, но не мог не признать, что не будь их, ему никогда бы не видать царской власти. И был в отчаянии от того, что, заперев его в храме, они отняли у него большую половину жизни, стремясь отобрать и ее остаток.

Но там он научился мыслить. Старик Хануахет, тебе возносил слова благодарности твой тридцатитрехлетний ученик Амонхотеп. Фараон считал учителя мертвым, но, вспоминая о нем, всегда видел перед собой подвижное лицо, изборожденное морщинами, живые проницательные глаза.

– «Благородные и славные люди

Тоже погребены в своих пирамидах, – читал Амонхотеп. -

Они строили дома -

Не сохранилось даже место, где они стояли,

Смотри, что случилось с ними.

А что с гробницами?

Стены обрушились,

Не сохранилось даже место, где они стояли,

Словно никогда их и не было.

Никто еще не приходил оттуда,

Чтоб рассказать, что там,

И наши сердца успокоить,

Пока мы сами не достигли места,

Куда они удалились…»

И тут неожиданно для себя фараон понял, что «Песнь арфиста» не прославляет загробную жизнь, а скорбит по утраченным людям, по земной жизни, ускользнувшей и пропавшей в прошлом. Удивительные чистые и светлые слова лились со свитка. Кто мог написать это в ту пору, когда жречество неусыпно следило за незыблемым соблюдением божественных правил? Амонхотеп вспомнил глаза Тотмия. В них горел тот же чистый, ясный свет, который сейчас так и струился со свитка прямо в сердце фараона.

Повелитель невольно подумал о «Книге мертвых», мудрой и древней, которая рассказывала о том, что делать после жизни. Но где же та книга, которая посоветует, как строить бренную, тленную земную жизнь? Много ли нужно мертвым? Неужели погребенным в мастабах хуже живется в загробном мире, чем тем, что спят в гигантских пирамидах и роскошных заупокойных храмах? Отец Амонхотепа IV выстроил себе великолепную гробницу в мертвом городе Ипет-Ресе, украсив ее вход двумя гигантскими статуями. Зачем ему это теперь, когда он занят общением с богами, ему подобными? Традиции заставляют властителей отражать свое богатство и могущество в величественном облике усыпальниц и тем увековечивать идею власти. Но не видел в этом смысла фараон Амонхотеп IV, как не понимал назначения у статуй взгляда, обращенного в вечность, скульптор Тотмий.

– «Видишь, никто не взял с собой

своего достоянья.

Видишь, никто из ушедших не вернулся

обратно».

Амонхотеп вдруг понял, что для Тотмия таким достоянием была жизнь человека, его чувства, переживания, красота души и тела, которые он так стремился научиться передавать и сохранять в камне. А аскетические каноны отнимали у него эту возможность. Фараон был восхищен величием замысла иноземного ваятеля: продлить жизнь, сохранив не только облик человека и его молодость, но и внутренний свет, исходящий от сердца. Тотмий не тягался с богами, он хотел воспеть гимн божественному в человеке, истинному и вечному, всему тому, что так тонко ощущал и к чему тянулся всей душой. Амонхотеп понимал, что скульптора не испугают ни угрозы, ни запреты. Он достаточно силен, чтобы двигаться в одиночку навстречу своей заветной цели. Фараон вспомнил сегодняшний сон. Преграда была страшна, но так хрупка, достаточно только приложить усилие и устранить ее. Не об этом ли говорил ему ваятель? Не требует ли этого от Амонхотепа сама жизнь? Он понимал, что все эти годы во сне совершал путешествие внутри себя, боясь сломать привычки и с ужасом бредя в полной темноте. Он не хотел возврата к мраку. Пробиться к свету, став другим, свободным, легким, подвластным только самому себе. Как страшно было отказаться от привычного, но оставаться на месте он не мог, то, что ждало впереди, манило и захватывало дух. Он пытался осмыслить свои ощущения, и его разума было недостаточно. Он чувствовал, что поступит так, как никто никогда до него не делал, чего бы это ему ни стоило. Ему стало весело оттого, что он ощутил себя таким же невежественным и дерзким мальчишкой, как иноземец Тотмий. Ему нравилась излишняя храбрость молодого человека. И тут словно кто-то шепнул ему давние слова Хануахета, сказанные еще в пору отрочества Амонхотепа: «Никогда нельзя быть излишне храбрым. Храбрости всегда недостает. Но ее нельзя подменить безрассудством». И фараон осознал, что Тотмий не был безрассуден, напротив, в его действиях и словах присутствовали не только здравый смысл, но и воля и расчет. Он сочетал в себе порывистость и осмысленность, вдохновение и разум, проницательность и наивность. Как он сказал? «Бояться тьмы тому, кто сам излучает свет…» Нет! «Почему ты не ступаешь, а крадешься?» – вот что он говорил. Амонхотепа так взволновали эти слова Тотмия, что он встал с места и зашагал по кабинету.

Разве он крался? Он убрал из города Такенса, поставил жрецов Амона на место. Он строил новый город, где будет справедливо править и учреждать новые законы, несущие людям счастье. Неужели все это называется «красться»? Амонхотеп лишился душевного равновесия. Он прекрасно понимал, что дерзкий скульптор был прав. Надолго ли затихли служители богов? До тех пор, пока не появился новый Такенс. А если ничего не делать, он появится довольно скоро, пока фараон будет обосновывать причину, заставящую жречество прислушаться к интересам государства. Не лучше ли самому занять место верховного служителя культа? Амонхотеп снова и снова обдумывал это. Не исполнит ли он тем самым тайные чаянья тех, кто пять лет назад возвел его на трон, и так настойчиво хотел посвятить в высший жреческий сан? Времена прошли, и сейчас среди них нет их вдохновителя. Но это только в храме Амона, а таких культов в Египте множество, из них Амон является высшим божеством, и его верховный жрец считается главным над всеми остальными. Надолго ли? – Взгляд фараона упал на окно. На внешней его стороне рос плющ, и солнечные лучи косыми прядями падали через окно внутрь павильона.

Солнце – это бог, которому возносит молитвы все живое.

Амонхотеп закрыл глаза и сжал пальцами переносицу.

Египту нужен новый бог, у которого не будет божественных родственников, чьи служители начнут грабить народ и подталкивать его к возвеличиванию над другими народами. Этот бог будет защищать и объединять, дарить правду и справедливость каждому жителю страны. И этим богом будет солнце. Не Хепри, не Амон и не Ра. Не нужны идолы-животные, кровь на алтарях. Богом будет само солнце, светящийся шар, который виден на небе любому зрячему, а слепец ощущает на себе тепло его ласковых рук. И фараон неумело стал рисовать на чистом папирусе круг, от которого во все стороны расходились прямые линии- лучи, каждый из которых оканчивался подобием человеческой руки. Он больше не хотел красться по темным коридорам, его не тревожили честолюбивые замыслы, он знал, что для осуществления его дела нужна нечеловеческая храбрость. Он хотел стать для Тотмия тем, ради кого тот совершил свой долгий путь, и Амонхотеп уже знал, что поддержит ваятеля в его стремлениях. Он знал, что только иноземец, свободный от канонов, способен будет их сломать, чтобы создать свои шедевры и научить других новому искусству. И он уже представлял строящиеся храмы нового города, увенчанные рельефами бога солнца, повторяющими то изображение, которое только что появилось на его папирусе.

А уже через считанные недели великая по своему размаху и дерзкая по замыслу мечта начала осуществляться. И никому не приходило в голову оспорить волю фараона, ибо сам бог Солнца непроторенной тропой вел своего сына к свету.

Глава 13.

Египет. Ахетатон.

Над отделкой одного из храмов нового города работали мастера. Немолодой скульптор делал рельеф: на гладкой поверхности шлифованного камня с помощью какого-то инструмента чертил круг, все больше углубляясь в камень. Это был Юти, занимающий должность главного скульптора при дворе Амонхотепа IV. У противоположной стены на высоком сооружении, похожем на огромную скамью, трудился другой человек. Он был моложе Юти, худощав, с очень сильными жилистыми руками. Он стучал по камню специальным приспособлением, высекая пыль и крошку, а порой и желтоватые искры, бледные в свете дня. На стене начинало появляться какое-то изображение. Линия, глубокая и четкая, тянулась и изгибалась, образуя очертания человека с поднятыми вверх руками. Оно напоминало изображение жреца, возносящего хвалу богу солнца. Босой грязный мальчишка, в котором угадывался сын бедняка, уже давно следил за работой мастеров, прячась за колоннами. Юти сразу приметил его, но не подавал виду, лишь изредка поглядывал в его сторону, проверяя, не ушел ли босоногий зритель. Изображение в рельефе человека привело мальчишку в восторг, он не мог оторвать взгляда от работающих мастеров, и уже совсем забыл, что надо прятаться, чтобы его не прогнали. Он никогда не видел картинок в камне, хотя его отец и рассказывал ему, что в больших городах так принято украшать храмы и гробницы. И сейчас ощущал себя внутри какого-то удивительного мира, где сбываются его мечты.

Неожиданно чья-то рука легла ему на плечо. Вздрогнув, но еще не приходя в себя, мальчишка обернулся. Он увидел перед собой невысокого щуплого паренька примерно его лет, который с нескрываемым презрением его разглядывал.

– Ты чего здесь? – наконец спросил незнакомец. – Чего тебе тут нужно?

Мальчишка удивлялся нахальству парня и не посчитал нужным робеть:

– А тебе что до этого? – с вызовом произнес он, поднимая брови и пытаясь смотреть на собеседника с большей независимостью.

– Ничего таким здесь околачиваться, – не смутился парень. – Мешаете работать.

– Ха! – засмеялся босоногий. – Что ты сам-то понимаешь в этом?

– Да уж больше твоего. Я – скульптор, как и мой отец. Видишь того, что работает на козлах? Это Мен, скульптор фараона, а я Бек, его сын.

– Врешь! – неуверенно произнес мальчишка и осекся.

– Уходи отсюда, – приказал Бек. – Нечего тебе тут делать.

Тут он заметил, как босоногий сжал кулаки.

– Хочешь подраться? Заняться нечем? – подначивал его юный скульптор. – Лучше сходи умойся, а то на тебя тошно смотреть…

Он не успел договорить, как мальчишка бросился на него и повалил на пол. Они покатились, сцепившись клубком, хрипя от ярости и отчаянья. Увидев драку, Мен спрыгнул вниз и попытался их разнять, но ему это не удалось, и он позвал Юти. С большим трудом они вдвоем разняли дерущихся и растащили их в стороны.

– Чего ты кинулся на моего сына? – принялся браниться Мен. – Ты болен бешенством?

Мальчишка исподлобья косился на говорившего.

– Откуда ты взялся? – продолжал скульптор. – Затеял драку в священном месте, поднял шум. Убирайся!

Его голос отразили колонны недостроенного храма, и последнее слово прозвучало, как проклятье. Мальчишка втянул голову в плечи. Юти, доселе державший его за руки, отпустил его, и он понял, что ему придется уйти из этого сказочного мира, подарившего ему сегодня несколько часов счастья.

Поникнув головой, медленно пошел он по направлению выхода и услышал за своей спиной негромкую речь Юти:

– Бек поступил неправильно, решив прогнать его прочь. Я наблюдал за ним. Он долго стоял и смотрел на нашу работу.

Мальчишка в надежде обернулся.

Мен, Юти и несколько сникший Бек смотрели на него. Он воспринял это, как разрешение остаться или сказать несколько слов перед уходом.

Он приблизился к скульпторам и, преодолевая смущение, произнес:

– Я виноват, уважаемые… Но позвольте мне объяснить, почему я пришел сюда…

– Да, мы слушаем тебя, – спокойно сказал Юти. – Говори.

Мен молча кивнул головой. Бек поджал разбитые губы.

– Уважаемые, я сын простого ремесленника, но мне бы хотелось работать так, как вы. Я хочу научиться вашему делу. Я мечтаю назваться вашим учеником, уважаемые. Я хочу стать скульптором.

Мен отвел глаза и при этом замотал головой: «Нет». Бек, заметив это, затаил в губах усмешку. Юти молчал.

– Нельзя? Мальчишка еще лелеял надежду. – Но почему, скажите, уважаемые!

– Пойми, мальчик, – попытался ему объяснить главный скульптор. – Наше искусство доступно не для каждого. Видишь ли, чтобы сделаться ваятелем, недостаточно одного желания. Необходимо иметь особую одаренность, расположенность к этому ремеслу: как физическую, так и умственную. Ты должен по-особому видеть мир, а это очень сложно. И этому долго учатся.

– Я готов долго учиться! – с пылом воскликнул мальчишка, но Юти, словно не замечая этого, продолжал:

– Мы учились этому ремеслу с раннего детства, воспитывались иначе, чем дети ремесленников и крестьян. Скульптор – это другой мир, в который не войти без особой подготовки. И мало получить воспитание, нужна еще и память предков. Ты хочешь знать, что это? – Юти говорил так, будто утешал безнадежного больного. – Это то необъяснимое, когда потомственный скотовод с младенчества находит общих язык с животными, сын военачальника с рождения способен вести за собой людей… Мой дед занимался ваянием и научил этому моего отца, от которого знания и мастерство неминуемо перешли ко мне. Ты видишь Бека? – мальчишка кинул завистливый взгляд на своего недруга, а тот с презрением посмотрел в ответ. – Он хоть и кичлив, но ему на роду написано быть скульптором, и здесь ничего не изменишь. Это, конечно, кажется несправедливым, потому что ты должен вернуться к отцу и научиться у него тому, что умеет он. Пойми, я говорю это, сочувствуя тебе. Но участь человека определена богами, и если боги сделали тебя сыном ремесленника, значит, так тому и быть.

Мальчишка почувствовал, как огромные горячие капли наплывают ему на глаза. Он глубоко вздохнул, слезы отступили, но в носу от этого сделалось мокро.

– Не огорчайся, – продолжал Юти. – Ты перерос тот возраст, когда еще было не поздно браться за твое обучение. Тебе ведь уже лет тринадцать?

– Четырнадцать, – буркнул мальчишка.

– Тем более! И, как я вижу, ты беден. А для того, чтобы учиться, необходимо платить за полученные знания. Поэтому тебе остается только смириться с судьбой. Ничего не изменишь.

Мальчишка молча повернулся и, ни на кого не глядя, побрел из храма, низко опустив голову. Он старался скрыть слезы, безудержно бежавшие из глаз и падающие на каменные плиты пола.

– Постой! – ласково позвал его Юти.

Тот медленно обернулся.

– Если тебе так уж нравится наша работа, приходи, смотри, сколько пожелаешь, – как можно более доброжелательно произнес Юти. – Как твое имя?

– Халосет, – не сразу сказал мальчишка слегка охрипшим голосом.

– Приходи, Халосет.

Он не ответил, еще больше втянул голову в плечи и побрел прочь от группы скульпторов, которые молча смотрели ему вслед, пока его фигурка не потерялась из виду в лучах слепящего солнца, а потом вновь принялись за работу.

Оказавшись на улице, Халосет побрел в сторону Хапи, и шаги его все учащались. И вот он уже бежал, а его скорость наталкивала на мысль о погоне. Но никто не преследовал грязного подростка, хлюпающего носом и то и дело растирающего по лицу влагу, сочившуюся из-под густых длинных ресниц, не знавших мустайма. Это были слезы обиды и боли. Он не мог с ними справиться и от досады бежал все быстрее. Он несся, не разбирая дороги, не глядя под ноги, благо, людей ему на пути попадалось немного, и каждый предусмотрительно отступал в сторону.

Недостроенные улицы сменяли одна другую, какие-то вели к центру, иные – к руслу Хапи, и мальчишка, знавший здесь каждый плефр, бежал к реке. Но тут кто-то крепко схватил его за руку и удержал с силой, достойной воина. Резко развернувшись, подросток уже хотел укусить того, кто помешал ему, но слегка обомлел, не ожидая увидеть перед собой тщедушного старика, прямого, как его палка, которую он держал в одной руке, в то время как другой продолжал сжимать запястье мальчишки. Сила у старика, казалось, бралась из ниоткуда. Но сухие пальцы до боли стиснули запястье парнишки.

– Подожди, юноша, – тихо и внятно сказал старик.

От его слов повеяло умиротворением, заставившим мальчишку немного успокоиться: – Присядь со мной.

Повинуясь неведомой воле, паренек последовал за незнакомцем. Они сели на камни. Мальчишка поймал себя на ощущении, что когда-то видел этого старика. Но при каких обстоятельствах? Где?

– Ты решил, что не стоит продолжать эту жизнь? – вдруг спросил старик.

Парнишка вскинул на него глаза, в тот же миг щеки его вспыхнули, и даже грязные разводы не сумели скрыть румянца.

– Нельзя сдаваться сразу только из-за того, что кто-то отказал тебе в участии, – продолжал старик. – Ты хотел не славы, а прикосновения к красоте, ведь так?

Мальчишка заворожено смотрел на старика и не понимал, откуда тот знает о нем так много и почему говорит об этом здесь, сейчас?

– Ты пытался расшевелить черствую душу, оторвать от работы того, для которого ничего не существует вокруг, пока есть он и его труд? А ты спросил себя, тот ли это человек, который достоин того, чтобы учить тебя?

Халосет не замечал, что его лицо постепенно вытягивается от удивления, а глаза достигают чудовищной ширины. Рот открылся, но ни звука не сорвалось с губ.

– Как ты мог подумать, что мнение Юти – единственное на свете? Кто научил тебя такой глупости? Я рад, что оказался поблизости и сумел предотвратить твою бессмысленную гибель. Я продлил тебе жизнь и, быть может, тем самым поступил жестоко, потому что тебе предстоит нелегкий путь разочарований, предательства и отчаянья. Но поверь, твоей душе полагается испытать и боль, и радость, и любовь, чтобы разобраться в справедливости и коварстве. Ты должен пройти все до конца, стать мудрее и разумнее, оставив после себя добрые дела, и только после всего этого решать собственную участь. Я знаю, тебе уготована не жизнь ремесленника. Нужно быть стойким. На земле Египта Юти не единственный человек, способный осуществить твою мечту. Твой разум и чувства подскажут тебе, что делать. И никогда не отчаивайся. Не думай о смерти до последнего мига, пока она сама не позовет тебя в ту пустыню, где живут души художников, этих вечных странников, и тогда посмейся над смертью. Но и она не избавляет от боли и терзаний. А впрочем, – старик усмехнулся и посмотрел на мальчишку. – Может, это только моя фантазия и я говорю тебе о будущем, которому не суждено осуществиться?

Мальчишка молчал. Что он мог ответить?

– Я очень многое знаю о тебе, – продолжал старик. – И вижу, что напрасно рассказал о твоей судьбе. Ты все равно построишь ее так, как требует наш бог.

– Какой бог? – впервые подал голос Халосет.

– Бог нового Египта, Атон-солнечный диск, – старик прищурил глаза и посмотрел на стоящее в небе светило. – Именно ему ты будешь служить отныне и до смерти. Я не могу ошибиться, так сказал сам Атон, – с этими словами старик встал и, опираясь на свою палку, неторопливо отправился прочь.

Мальчишка остался сидеть, обдумывая слова странного собеседника. Некоторые из них его пугали, кое-что казалось бредом, но так или иначе нельзя было не признать, что старик говорил ерунду. Взять хотя бы бога Атона. Он оговорился – Амона! Нет главнее Амон-Ра среди богов Египта, это Халосет знал точно.

Старик уходил, мальчишка посматривал в его сторону и совершенно забыл о том горе, которое привело его на эту пустынную улицу, ведущую к Хапи. Старик же тем временем дошел до угла недостроенного дома и скрылся за поворотом. А паренек так и не вспомнил, где и когда видел этого человека. Он уже обдумывал план своих новых действий, согласно которому он во что бы то ни стало сделается лучшим скульптором Египта, как Юти! От этой мысли он развеселился и, бодро вскочив на ноги, побежал к водам Хапи… умывать щипавшее от недавних слез лицо.

Египет. Уасет.

Тотмий поставил перед собой на столик маленькое изваяние, стилизованное под куб. Бока статуи покрывали надписи, которые не были интересны скульптору. Он разглядывал лицо изображенного, то и дело поворачивая фигурку разными сторонами. Затем в раздумье погладил подбородок и потянулся за инструментами.

– Что ты собираешься делать? – строго спросил его Махрос, ревностно следящий за каждым движением неучтивого иноземца.

– Хочу исправить недоделки скульптора, – как бы между прочим, ответил молодой человек и уже занес над физиономией статуи резец, но тут прозвучал властный голос мастера:

– Остановись, невежа! Как ты смеешь покушаться на то, к чему не прикасалась твоя рука, что не тобой сотворено? Почему ты считаешь себя вправе вмешиваться в работы других мастеров?

– О, досточтимый Махрос, фараон разрешил мне вести любые поиски, – и резец вновь навис над каменной фигуркой.

– Стой! – велел египтянин, и Тотмий, взглянув на его грозно горящие глаза, был вынужден подчиниться. – Я все знаю, – продолжал Махрос, немного успокоившись. – Почему ты не исправляешь свои собственные статуи, сделанные раньше, а берешься за чужие?

– Но, мастер, у других ошибки заметны сразу, я их прекрасно вижу. А к своим глаз привык, и трудно распознать те изъяны, которые вкрапливаются в работу с самого начала.

– А! – злорадно воскликнул египтянин. – Ты хочешь идти самым легким путем и наивно полагаешь, что именно он приведет тебя к совершенству? Ты ошибаешься! Искать чужие промахи – не труд, а забава. Но умение сделать совершенной свою работу – вот высшее мастерство. Сними копию со статуи и глумись над ней.

– О да, мастер, – задумчиво пробормотал молодой ваятель. – Это было бы правильно. Мне необходимо сравнивать конечный результат с начальным.

– Ты иногда умеешь признавать ошибки, – с довольным видом произнес Махрос.

Тотмий взял кусок желтого песчаника и принялся его обрабатывать. Махрос со стороны наблюдал за его действиями.

– Скажи, досточтимый мастер, – не отрываясь от работы, спросил Тотмий. – Зачем на статуе иероглифы? Это что, те самые знаменитые надписи, указующие на точное имя изображенного человека?

– Да будет тебе известно, что это магические заклинания, – величественно отвечал египтянин. – Если поливать такую статую водой, получишь целебный напиток, излечивающий от болезней.

– Что? – засмеялся Тотмий. – Целебная вода?

– Да, вода, впитавшая силу заклинаний, – Махрос готов был рассердиться. – Только не думай, что все так просто. Тебе не под силу совершить подобное чудо. Для этого нужен жрец с его знаниями тайн магии предков; только ему дано сотворить небывалое. А для тебя это простая статуя, почти кусок камня, который ты собрался использовать в своих нуждах.

– Прости же меня, мастер, – попросил Тотмий. – Я признал свою ошибку. Лучше объясни, почему в Египте так распространены подобные статуи? Я много раз видел их, правда, не столь примитивные и маленькие. Хотя, на мой взгляд, примитивность уже есть в кубическом изображении человеческой фигуры. Взять хотя бы статую архитектора Сенмута с принцессой Нефрурой на коленях…

– О, ты знаешь о великом Сенмуте? – удивился Махрос. – Неужели ты интересуешься египетским искусством? Это же не свойственно тебе.

Тотмий решил подыграть мастеру и ответил в том же тоне:

– Да, досточтимый Махрос, несмотря на то, что меня не учат тайнам ремесла, я изредка пополняю свои скудные знания.

Египтянин поджал губы, поняв, что это камень в его огород. Ведь с момента ссоры он так и не начал обещанных занятий с молодым иноземцем. Поэтому тут же постарался изменить ход разговора.

– В первую очередь египетские скульпторы стремились к наибольшей прочности статуи, к предельной простоте формы. Так повелось с древности. Целостность, нерасчлененный блок, уравновешенность композиции – разве это не путь к красоте? И если б ты смог проявить свою наблюдательность, ты бы заметил, что это тоже один из канонических типов скульптуры Египта.

Тотмий сидел спиной с Махросом и не смотрел на него, но не мог удержаться от улыбки, отразившейся даже в его позе и движениях. На его счастье, старый скульптор ничего этого не заметил, иначе не миновать бедному иноземцу новой взбучки.

– Кого изображаешь? – с какой-то непонятной ревностью наконец спросил Махрос, когда Тотмий заканчивал работу над изменением облика копии кубической статуи. Оригинал стоял напротив, и молодой скульптор то и дело поглядывал на него, сверяя с деянием собственных рук.

– Я не знаю, кого я делаю, – не отрываясь от работы, ответил Тотмий, и ему тут же пришлось пожалеть о сказанном.

– Постой-ка, – возмутился египтянин. – А как же ты можешь делать статую человека, не имея на это его согласия?

– О, досточтимый Махрос, – устало сопротивлялся молодой ваятель.– Как я буду искать этого человека, когда его, быть может, не существует в этом мире? Я создаю его облик здесь, сейчас, я сам выбираю, как ему выглядеть…

– Это более, чем странно, – не успокаивался мастер. – Я еще и еще раз должен сказать тебе, что ты – нечестивец, невежа и не имеешь права прикасаться к священному искусству моей страны, пока не проникнешься уважением к его вековым законам.

– Благодарю тебя, мастер, я это уже слышал и давно все осмыслил. Ты совершенно прав. Но скажи, как узнать о внутреннем мире статуи, не соприкоснувшись с нею, не сросшись своей душой с сердцем камня?

– Я не могу слушать тебя, – с досадой молвил Махрос. – Ты так еще плохо изъясняешься, что тебя трудно понять.

Тотмий в ответ на это повернул голову и через плечо с усмешкой посмотрел на мастера, в то время занимающегося раскраской статуи какого-то человека в богатой одежде.

– Не воображай себя творцом. Это все то, что находится за пределами твоего разума. Я полагаю, в камне достаточно внутренней силы, чтобы самому вылиться в определенный образ, – торопливо говорил Махрос в такт движениям кисти. – Ты не задавался вопросом, почему именно камень – материал скульптора?

– Потому что он долговечен, – невозмутимо отвечал Тотмий.

– Не только. Внутри камня густая, емкая энергия, воля, сжатая в кулак. Ты смотришь на камень и думаешь, что это лишь средство для достижения твоих замыслов, но ведь это не так. Прежде чем браться за работу, спроси у камня, согласен ли он?

– Ты рассказываешь притчу? – уточнил Тотмий.

– Я привык к твоим дерзостям, – снисходительно ответил Махрос. – А потому позволю себе продолжить. Ты никогда не задумывался над происхождением камня, который держишь в руках?

– Задумывался. Его откололи от скалы или добыли в каменоломнях.

– У тебя убогое воображение! Я говорю об иных вещах. Как ты думаешь, откуда в маленьком кусочке столько силы, чтобы воздействовать на тонкую душу скульптора?

– Откуда?

– Ты не знаешь. Да и я могу только догадываться, – Махрос оторвался от раскраски и мечтательно продолжал. – Когда я вижу бесформенный кусок каменистой породы, мне почему-то представляется огромный мир, необъятные пространства пустынь, гор, зеленых долин и садов, люди, горизонт, звезды… Я понимаю, что все это заключено в камне, нужно только уметь раскрыть это для себя. В нем – божественная воля.

– А не кажется ли мастеру, что только его фантазия ухитряется наделить безжизненный камень необыкновенной силой? Почему ты думаешь, что божественная воля находится внутри какого-то камня, а не в тебе самом? Не перебивай меня! – Тотмий развернулся к египтянину всем корпусом и вперился в него взглядом. – Кто, кроме тебя, сделает камень тем произведением, на которое люди будут любоваться, молиться, радоваться? Если в камне такая неподдельно чудесная сила, что же он сам не принимает формы, соответствующие его внутренней энергии? Или он считает это ниже своего каменного достоинства? А, мастер? Разве скульптор – жалкий придаток, слуга, раб камня?

– Что ты говоришь, я не успеваю понять тебя, – попробовал вставить Махрос, но Тотмий не дал ему продолжить:

– Напротив, без скульптора вся хваленая воля, сила камня превращается в ничто. Нет ваятеля – и божественный камень вынужден служить жерновами крестьянской мельницы вместо того, чтобы красоваться в каком-нибудь храме в виде статуи бога или богини.

– Не переступай черты моего терпения, – с долей угрозы произнес Махрос.

Тотмий остановился и перевел дух.

– Я не стану дальше спорить с тобой, досточтимый мастер. Ты мудрее, опытнее и лучше знаешь эту страну, чем я. Но, прости, я не согласен считаться исполнителем чьей-то воли. Я хочу и могу сам превращать камень в плоть, преодолевая его сопротивление. Я видел скульптуры последних лет, и я нашел в них то, что мне необходимо. Я понял, что не одинок в моих поисках и желании изображать живые лица. Были ваятели и до меня, но, судя по небрежному отношению к их работам, они были отвергнуты, потому что не отвечали вековым устоям.

– Мне нечего ответить тебе, – коротко сказал Махрос. – Ты сам сделал правильный вывод на их примере. Было бы хорошо, если б ты ему последовал.

– Да, я последую своему выводу, но совсем не так, как ты думаешь. Я буду искать развитие поискам моих пытливых предшественников, которым судьба не подарила признания.

– Боюсь, ты кончишь плохо, иноземец, – сдержанно сказал мастер.

– Мне это безразлично. Лишь бы успеть сделать то, что я хочу, – Тотмий опять занялся работой.

Махрос смотрел на него и думал, машинально опуская небольшую кисточку в баночку с краской: «А ведь он и вправду ни перед чем не остановится, если будет уверен в своей правоте. И он многого достигнет. Жаль, что он не египтянин». – Тут он вздохнул, раздувая щеки, и продолжил раскраску статуи богача.

Нижний Египет.

Маленькая покосившаяся хижина, стоящая на отшибе деревушки в дельте священного Хапи, где когда-то лечил девочку Хануахет, была переполнена народом. Кто не смог войти, толкался в дверях, то и дело подпрыгивая, вставая на цыпочки, вытягивая шею от любопытства и шепчась с теми, кто стоял впереди и слышал то, чего не слышали дальние.

– Это она про кого сказала?

– Неужели правда?

– Да откуда ей-то знать?

На полу убогого плохо освещенного помещения среди обступивших ее со всех сторон людей, в неестественной позе сидела Маабитури: голова запрокинута так, что затылок почти касался спины, глаза полузакрыты, руки обращены ладонями вверх, ноги подобраны под себя. При всем неудобстве позы девочка еще умудрялась говорить. Негромкий, сдавленный и по-старушечьи скрипучий голос ровно лился из ее шевелящихся губ. Лицо Мааби было расслаблено, и она походила на спящую.

– Я говорю вам: величайшие перемены ожидают Египет вскоре. Старые боги падут, уйдут из нашей жизни, а их место займет единый бог, Атон, солнечный диск. И возблагодарите вы своего фараон, единственного сына нового бога и его верховного служителя, за все благодеяния, которые он пошлет народу египетскому.

– Какие благодеяния? – невольно вырвалось у мужчины в первых рядах.

– Воля Атона милостива к вам, бедные египтяне. Он спустил на землю своего фараона, угодного ему человека, и начнется время благодати: не будет войн, жестокости и смерти, бедным станет легче жить. Новый фараон не любит знать, он ее прогонит от себя. Сейчас он входит в силу, и все складывается так, как того требует великий Атон. Люди, не предайте своего фараона – просит вас мой бог-солнце, не отвергайте его, будьте преданы ему, ибо не было никогда и не родится впредь до скончания царства египетского другого такого фараона. Верьте его делу, помогайте ему. Отправляйтесь вдоль русла священного Хапи в сторону Верхнего Египта. Там, на левом берегу возводится великий город, которому суждено стать оплотом бога Атона. Идите, люди, туда, к своему фараону! Заселяйте дома, обживайте земли! Вслед за вами в этот город придет ваш покровитель, могущественный фараон Эхнатон, ибо его силу дает ему солнечный диск Атона…

– Она сказала «Эхнатон»? – зашептались в толпе. – Но имя нашего фараона Амонхотеп. Кто будет зваться Эхнатоном? – загомонили, загалдели люди.

– Истинное имя повелителя Обеих Земель дано не жрецами, – перекрывая людские голоса, сказала Мааби. – Оно определено самим богом. И это имя – Эхнатон… Ступайте же в новый город, спешите, люди, – и девочка замолчала, медленно приходя в себя.

Откуда она могла знать замыслы Амонхотепа IV, если он не раскрывал их даже близким людям? Он еще взвешивал, с чего начать решительные действия, а в это время крестьянское дитя уже направляло людей в строящийся город. Услышав странные речи Мааби, люди шли домой в глубоком раздумье, кто смеялся, а кто молчал. Но уже вскоре эти крестьяне примут решение совершить паломничество в мифический город. И встречные люди, узнав о цели их пути, будут слышать о странной девочке-загадке, вещательнице нового бога и фараона египетского Амонхотепа IV, а потом и сами присоединятся к тем, кто направил свои стопы в сторону нового города. И будет час от часу расти их число, потому как неистребима и велика людская вера в вечное счастье, в справедливость, в благодать земную.

Глава 14.

Египет.

Дочери фараона, Мекетатон, был почти год, и ее счастливая мать день ото дня делалась все прекраснее, как казалось скульптору Тотмию, в чью мастерскую царица изредка наведывалась, чтобы справиться о своем подопечном. Иноземца восхищало совершенство Нефру, ее нежный румянец на щеках, чудесный живой блеск в глазах, а царице нравилась та энергия, которую источала каждая частица пространства, заключенная в мастерской Тотмия. Эта энергия шла от самого ваятеля.

Молодой человек с неподдельным восторгом увлеченно рассказывал о своей работе, а Нефру внимательно слушала, порой давая дельные советы или вступая в спор.

Однажды он загорелся желанием сделать для царицы чудесную статую, на которую было бы можно надевать одежду и украшения, и чья фигура повторяла бы облик Нефру. Царице эта идея понравилась, и она поддержала Тотмия, лишь попросила оставить статую с голым черепом, чтобы самой, по желанию, менять на ней парики.

И вот спустя всего несколько недель в комнату царицы во дворце четыре раба внесли каменную статую, сделанную из песчаника и так искусно раскрашенную, что с двух шагов ее можно было принять за живого человека. Следом за рабами вошел Тотмий, одетый в праздничный наряд египтянина. Рабы поставили статую обнаженной женщины посреди комнаты и по знаку ваятеля с поклоном покинули помещение.

Нефру была поражена увиденным. Фигура из песчаника приходилась бы вровень с царицей Египта, если бы не маленькая прямоугольная подставка, позволяющая статуе удерживать равновесие. Во всем остальном женщина, созданная руками Тотмия, казалась живой. Ее лицо не было похоже на облик царицы, но определенные черты нашли отражение в каменном портрете.

На голову изваяния был надет парик из овечьей шерсти.

Нефру несколько раз обошла вокруг статуи, не решаясь к ней прикоснуться, и, наконец, спросила:

– Из чего ты сделал глаза?

– Камень, – коротко ответил молодой человек.

– Инкрустация?

– Нет, обыкновенный раскрашенный камень. Вся фигура сделана из цельного куска.

Нефру удивилась еще больше и уже не могла сдержать восторженного вздоха:

– О, ты гений, чужеземец! Как удалось тебе сделать такой живой взгляд? И лицо! Оно полно жизни!

– Я посчитал, что инкрустация придаст глазам статуи ненатуральный вид. Эдакая палка о двух концах: прозрачные камни вроде бы и создают иллюзию человеческого взгляда, но делают его мертвым, направленным в пустоту! – Тотмий усмехнулся и добавил. – А с этим я борюсь.

– О, ты интересно говоришь, – почти не слушая его, произнесла Нефру, продолжая заворожено разглядывать статую. – А почему у нее руки и ноги отставлены?

– Чтобы ты, о прекраснейшая, могла забавлять себя и своих дочерей тем, что будешь наряжать изваяние и примерять на него любые украшения и одежды.

– Так это та самая статуя? – удивилась Нефру и радостно засмеялась.

Тотмий не понял причины ее смеха и решил, что царице не понравился его подарок.

– Я могу разбить это изваяние, только прикажи, – быстро проговорил он, заметно розовея.

– Я не стану отдавать подобных распоряжений, – весело ответила царица. – Мне очень нравится твоя работа. При дворе я видела много мастеров, но ты поразительно отличаешься от них.

– Потому что я не египтянин, – привычно сказал Тотмий; некоторые именно этим объясняли его удачи и поражения.

Но царица, похоже, не разделяла общее мнение.

– Кто знает, Тотмий, – она пожала плечами. – Быть может, твои голубые глаза видят мир иначе, чем глаза жителей моей страны?

– А руки вступают с ними в сговор и делают то, что другим не приходит в голову?

Нефру засмеялась:

– Знаешь, Тотмий, я полагаю, ты достиг такого мастерства, – она помолчала и закончила. – Что вполне бы мог сделать портрет фараона.

– Да, мог бы, – ничуть не смущаясь, ответил молодой человек. – И давно бы это сделал, но на это у меня нет права. Я пока всего лишь иноземец, ученик мастера Махроса, а не придворный скульптор фараона.

– Если дело только в титулах, то уже сегодня ты станешь придворным ваятелем, Амонхотеп превосходно осведомлен о тебе и не откажет.

Тотмий не ожидал такого поворота событий и в знак благодарности склонил голову перед царицей:

– О прекраснейшая! У тебя щедрое сердце, но ведь для того, чтобы заслужить подобную честь, недостаточно жить при дворе, необходимы определенные заслуги.

– О каких заслугах идет речь? – не поняла царица. – Ты думаешь, что внимания фараона недостаточно?

– Я пока не оправдал…

– А эта статуя, которую ты мне только что подарил, и по которой будут создаваться наряды для царицы Египта, разве этого мало?

– Она не отняла у меня большого количества душевных сил. А то, что дается мне легко, я не ценю.

– Вот как? – Нефру внимательно посмотрела на Тотмия, будто видела его впервые. – Что же ты собираешься сделать, чтобы достаточно измучить себя и стать достойным титула придворного скульптора?

– Может быть, ты дашь мне задание, о прекраснейшая? – предложил молодой человек.

Нефру на мгновение задумалась, но тут же ее взгляд озорно вспыхнул:

– Я дам тебе непосильную задачу, – прошептала она, стараясь своим тоном запугать иноземца. – Ты пожалеешь о том, что попросил об этом меня! Откажись лучше сразу!

Тотмий, уверенный в своих силах, улыбнулся:

– Я давно мечтаю о тяжелой работе. Скажи мне, о прекраснейшая, что предстоит выполнить?

– Хорошо, – царица присела на скамью, – Там, у тебя в мастерской, я видела большой неотесанный камень.

– Известняк?

– Да, – кивнула Нефру. – Что ты собирался с ним сделать?

– О, прекраснейшая, мастер хотел забрать этот камень для своих нужд…

– Значит, я поговорю с ним, и права на камень останутся за тобой. А ты, в свою очередь, выполнишь из этой глыбы портрет фараона.

– Но, прекраснейшая! Обыкновенный скульптор не имеет на это права, и мы только что об этомговорили!

– Почему же? – быстро спросила царица.

– Фараон не станет отрываться от государственных дел, позируя, кому попало.

– Ах, только поэтому? – засмеялась Нефру. – Тем лучше! Ты создашь портрет фараона по памяти, не заставляя его позировать тебе. Более того, я сама прослежу, чтобы с этой минуты ты не встречался с ним до самого окончания работ.

– Но… прекраснейшая, – слова застряли в горле Тотмия.

– Да, теперь я вижу, что задание действительно трудновато, – заметила царица. – Но не столь невыполнимо, как кажется на первый взгляд. А потому неплохо было бы немного усложнить задачу, определив сроки выполнения – два месяца.

– Да, да… – Тотмий не на шутку растерялся, взгляд его блуждал, он что-то мучительно соображал. – Два месяца… Хорошо, царица.

Нефру наблюдала за молодым человеком, и его растерянность забавляла ее.

– Через два месяца, не глядя на фараона, я должен представить на суд портрет повелителя, – бормоча себе под нос условия задания, скульптор направился к выходу, но, не доходя до двери, обернулся и уточнил. – Портрет в полный рост?

– Конечно, нет! – спохватилась Нефру. – Только голова и плечи.

– Из той громады? – ужаснулся Тотмий. – Это сколько придется отсекать! Может, выбрать камень поменьше? – он с надеждой посмотрел на царицу, но та словно не заметила:

– Нет, лучше увеличить размеры портрета по размеру глыбы.

– Но ведь тогда каждая неточность будет так видна, так исказит облик изображаемого… Я боюсь, что не смогу добиться похожести, – казалось, Тотмий разговаривает сам собой.

– А ты добейся! – Не унималась Нефру. – Это будет хорошее испытание, трудное – не только для твоего мастерства, но и для характера. Я верю в тебя, иноземец.

– Благодарю тебя, прекраснейшая, – с этими словами, забыв поклониться перед уходом, скульптор вышел от царицы.

Не успел он скрыться, как Нефру немедленно сняла с себя нашейное украшение и примерила на статую. Камни весело переливались, Нефру осталась довольной подарком скульптора.

В то время как Тотмий с озадаченным лицом направился в свою мастерскую, обдумывая новое задание, мимо него по дорожкам сада к павильону фараона в сопровождении начальника охраны Пхута шел невысокий человек в пыльном парике и дорожной накидке. Тотмий машинально отметил про себя, что человек только что прибыл в столицу, но не обратил внимания на его лицо, которое не было знакомо скульптору-иноземцу.

Пхут проводил гостя до порога павильона, где что-то негромко шепнул на ухо несущему вахту слуге, который вопросительно посмотрел на начальника охраны. Пхут кивнул. Слуга скрылся в дверях и через несколько мгновений вернулся обратно.

– Фараон ждет тебя, почтенный Паренеффер, – сказал слуга, низко кланяясь.

Гость вошел в павильон.

Амонхотеп IV сидел на плетеном стуле с высокой спинкой в том помещении, где обычно занимался государственными делами.

– Что случилось, почтенный Паренеффер? Почему ты тут? – в этот момент он почувствовал, что его сердце сдавила глухая боль, как в предчувствии чего-то плохого.

– О божественный! – делая легкий поклон головой, отвечал гость. – Строительство города приостановлено: не хватает рабочей силы. Рабы не могут выполнять все, а нанять крестьян и ремесленников я не могу – мне нечем им заплатить. Из-за отсутствия средств скульпторы под главенством Юти не имеют возможности вести работы по отделке храмов. Поэтому я, как начальник строительства, не нашел иного выхода и обращаюсь к тебе, о божественный.

– Я хорошо понимаю тебя, досточтимый Паренеффер, – после небольшого раздумья сказал фараон. – Мне печально слышать твои слова, тем более, что в моей казне нет столько золота, чтобы заплатить за наемный труд на строительстве нового города.

– Что же делать?

– Продолжать строить, и как можно быстрее.

– Но божественный… – растерялся Паренеффер.

– У тебя будет золото, – решительно произнес фараон. – Столько, сколько понадобится для полного завершения работ. Назови, сколько нужно?

– О божественный, я не знаю этого, потому что работы только начаты. Но на первое время нужно не менее пяти тысяч дебенов.

– А на отделку храмов?

– Я имел в виду и эти затраты.

– Ты не ошибаешься? – с подозрением спросил Амонхотеп IV.

– Нет, о божественный, – не совсем уверенно ответил Паренеффер.

– Тогда ступай, отдохни после тяжелой дороги. Когда будет необходимо, я позову тебя.

– Благодарю, повелитель, – с низким поклоном произнес гость. – Путь длиною в десять тысяч плефров действительно требует небольшого отдыха в тени и прохладе.

Когда Паренеффер ушел, фараон тотчас велел послать за верховным жрецом храма Амона-Ра.

Куш, занимающий эту должность чуть более года, пришел в замешательство и не на шутку струсил, узнав, что Амонхотеп IV требует его к себе. Судорожно припоминая все свои провинности, прошлые и настоящие, трясясь от ужаса, верховный жрец Амона-Ра предстал перед ликом повелителя Обеих Земель.

– Знаешь ли ты, мудрый Куш, что ниже по течению Хапи строится новый город? – изучая блуждающий взгляд верховного, спросил фараон.

– Да, я знаю об этом, – промямлил Куш.

– Тогда скажи, нужен ли Египту этот город?

– О, безусловно, божественный! Если так повелел владыка…

– Ты прав, город необходим. Всякий властитель оставляет память о себе в камне и постройках. Великие Хуфу, Менкаура и Хафры выстроили огромные пирамиды близ Меннефера, царица Хатасу вырубила для себя храм в скале, мой отец, Амонхотеп IV, сделал каменной нашу столицу…

Куш сочувственно и понимающе кивал на каждом слове, но страх мешал ему постичь все до конца.

– Я хочу построить прекрасный город на берегу Хапи, – продолжал фараон. – Кто способен осудить меня за это?

– Никто, о божественный, – трусливо пролепетал Куш.

– А скажи, мудрейший, можно ли построить город, не имея на это средств?

– Нельзя, о божественный.

– Но начатые дела нужно завершать, ведь так?

– О, да! – Куш и не заметил, как попал в ловушку.

– Тогда скажи, насколько богат храм Амона, покровителя Уасета?

– Его богатства неисчислимы на благо сына Амона, божественного повелителя Ваэнра! – счастливо говорил все еще ни о чем не подозревающий жрец, думая тем самым отвести от себя возможный гнев фараона.

Но вдруг он наткнулся на сверлящий взгляд Амонхотепа IV, и его обожгла страшная догадка:

– Как, неужели божественный повелитель хочет сказать, что храм Амона-Ра должен пожертвовать часть своих богатств на строительство нового города?

– Ты действительно мудр, досточтимый Куш. Именно об этом я и желал говорить с тобой.

– Но божественный! Ни нам, ни тебе не дано распоряжаться богатствами бога Амона-Ра! Это неприкосновенные средства, пожертвованные храму знатными людьми и простым народом.

– А принудительные поборы с населения в пользу бога Амона? – напомнил фараон. – Ведь твои помощники регулярно отбирают у бедняков их последние крохи, на которые они существуют! Вы привыкли, что правда всегда остается за сильным. Конечно, беднякам не на что жаловаться, они никогда не жили хорошо и потому не представляют себе иного существования. Они не ропщут, а только умирают с голоду, но тебя это уже не заботит.

Куш беззвучно зашевелил губами.

– Что ты хочешь мне сказать? Что так заведено предками твоих предков, мудрыми жрецами, которые пришли на землю Египта еще до того, как была построена первая пирамида? – под ледяным взглядом фараона верховный и вовсе оцепенел.

– Ты грабил народ и складывал в бесчисленные подземелья храма горы сокровищ! Ты и твои помощники, лишившиеся политической власти, решили задавить меня нищетой! Моя казна не получает доходов, потому что твои жрецы обходным путем обирают ее. Мне не на что строить город, а твои подземелья ломятся от обилия золота и серебра.

– Неправда! – слабо вскричал Куш.

– Правда! – твердо сказал фараон.

– Казна всегда пополнялась за счет завоевания новых государств, – задребезжал верховный, потому что с его голосом что-то случилось. – Те правители, которые заботились о богатстве, вели войны…

– Конечно. Я знал, что миролюбивые служители Амона всегда жаждут людской крови. Вы – лгуны и льстецы! Вспомни, мудрейший, какую подлость вы замыслили в ту пору, когда еще верховным жрецом был Такенс. Я ничего не забыл, но хотел простить причиненное мне зло, да, видно, вы сами не желаете этого.

– О божественный! – Куш почувствовал, что его колени подгибаются.

– Я в любой миг могу отдать распоряжение изгнать тебя из храма, и ты последуешь за Такенсом.

– О нет!

– Но у тебя есть выбор. Отдай часть своих сокровищ и пришли сюда Асахадона, чтобы он мог все пересчитать и сопроводить золото в строящийся город.

– О фараон! – верховный был готов пасть на колени, и Амонхотеп уже не мог на это смотреть, он отвернулся, слегка прикрыв глаза рукой, и поспешно сказал:

– Ступай и пришли мне пять тысяч дебенов золота.

Куш остолбенел окончательно. Он подозревал, что сумма будет несоразмеримо больше. Пять тысяч для сокровищниц Амона не были серьезной потерей. Фараон был прав: все подвалы и подземелья заполняли драгоценности. Куш с трудом удержался от возгласа ликования, быстро состроил страдальческую гримасу и, съежившись, засеменил к выходу.

От Амонхотепа же не ускользнула тень радости, промелькнувшая на лице верховного. Это только подтвердило его предположение о несметных сокровищах храмов, и он отлично понимал, что настоящая власть заключена в богатстве, и она пока еще не в его руках.

В его воображении зрел план. Он почему-то представил себя стоящим посреди темного очень просторного помещения, внутрь которого извне били тонкие и яркие солнечные лучи. Амонхотеп пошел между ними вперед, и их острые нити мелькали по его лицу, плечам, ногам. Он шел туда, где все лучи пересекались, образуя переплетения, подобные паутине. Фараон вступил в самый их центр, и в тот же миг силуэт его вспыхнул, охваченный со всех сторон потоками направленных на него солнечных стрел. От обилия жесткого света Амонхотеп закрыл глаза, но в тот же момент низкий голос, двигающийся ему навстречу, заставил его раскрыть веки и вглядеться в темное пространство. Но темноты уже не было. Все вокруг источало свет, его столбы били отовсюду, воздух горел, он был прозрачен и вязок. И в нем грохотал знакомый фараону голос: «Амонхотеп! Ты сделаешь то, за чем пришел в этот мир! Не останавливайся, иди вперед». И он сделал шаг, выпав из потока солнечных пересечений. Но увидел перед собой не темноту, а прекрасный храм так, как если бы смотрел на него сверху, с высокой горы. Вдалеке виднелись жилые постройки, и фараон догадался, что перед ним Уасет. В столице Египта возвышался новый храм. И к нему тянулась длинная вереница людей с опущенными, поблескивающими на солнце бритыми головами; каждый влачил какую-то тяжелую ношу, это было золото, драгоценные камни, серебро… Люди понуро брели, едва переставляя ноги, словно кто-то невидимый с бичом заставлял их двигаться к новому храму. Это были жрецы. И они сами отдавали свои богатства.

Амонхотеп очнулся и понял, что сидит на стуле в своем павильоне. Но ощущение реальности только что увиденного долго не покидало его.

Нижний Египет.

А в тот миг, когда в Уасете фараон слышал странный рокочущий голос, в Нижнем Египте маленькая Маабитури играла с другими детьми и неожиданно остановилась.

– Теперь он знает все, – сказала она, ни к кому не обращаясь.

– Догоняй! Чего ты там встала? – закричали мальчишки.

– Он узнал волю бога! – попыталась объясниться Мааби, но дети подняли ее на смех, обзывая глупышкой и дурой и водя вокруг нее хороводы.

– Она больная, чего с нее взять? – громче всех кричал самый маленький чумазый мальчуган со сбитыми коленками.

– С ней даже играть нельзя. Она бегать не умеет!

– Глупая Мааби!

– Дурочка!

– Пойди в тень, полегчает! – надрывался мальчишка со сбитыми коленками.

Маабитури, будто не замечая обидных слов, что-то говорила им, и сквозь громкий гомон прорывались ее отдельные фразы:

– Это правда!.. Он слышал… Новая жизнь!.. Скажите родителям… Наш бог…

Но тут кто-то подскочил к ней и ударил ее по щеке. Мааби не видела, кто это сделал, но неожиданная боль переполнила вдруг ее терпение, и она разрыдалась, пряча в ладонях горящее от обиды лицо. Дети хохотали так звонко, что взрослым не было слышно, как плачет девочка, способная знать о происходящем в это время с фараоном в уасетской резиденции.

Египет. Уасет.

Очутившись у себя в мастерской, Тотмий, пользуясь тем, что Махроса нет поблизости, принялся что-то искать в его неудавшихся пробах. Торопясь, он перебирал маленькие человеческие головки из нефрита и песчаника, известняка и гранита. Наконец, Тотмий остановил свой выбор на двух, в которых с первого же взгляда угадывался фараон Амонхотеп IV. Но сам Махрос забраковал их, потому что выше всего ценил сходство статуи с оригиналом. Тотмий еще немного покопался среди скульптур и, не обнаружив более ничего подходящего, тяжело вздохнул, забрал найденные портреты и, держа их в руках, подошел к внушительному камню, накрытому сверху небольшим куском ткани. Хотя Тотмий не был малорослым, камень доходил ему до пояса. Шершавый, дикий и несговорчивый, он лежал на полу перед скульптором, готовый сопротивляться любому, кто подступится к нему.

Тотмий посматривал то на камень, то на статуэтки, и все больше мрачнел. Ему начинало казаться, что заносчивость и дерзость занесли его в такие дебри, откуда ему самому не вылезти. Тотмий взял скамейку и, думая о чем-то своем, присел напротив камня. Потом медленно стянул с него ткань и вновь задумался. Он поймал себя на мысли, что не знает, с чего начать. Такое с ним раньше не случалось. Сердце сдавила какая-то смутная тоска, может быть, чувство собственной беспомощности?.. Но тут ему на память пришли слова Ну-от-хаби, которые тот когда-то говорил ему: «Не убивай себя неуверенностью. Всегда найдется человек, который усомнится в твоих способностях, но сам ты никогда не должен этого делать. Неуверенность уничтожает свободу, без которой ты не сможешь творить. Неуверенность застит зрение, убивает мысль. Гони ее прочь, не поддавайся унынию. Скажи себе: могу. И ты убедишься, что все тебе подвластно». Тотмий представил лицо китайца, когда тот давал ему подобные наставления, и грустная улыбка слегка тронула его губы. Он вновь посмотрел на камень.

– Я могу! – спокойно и твердо сказал себе молодой человек и отложил в сторону маленькие скульптуры.

– Я могу! – повторил он, беря в руки резец.

– Я могу и сделаю это!

В мастерской раздался мерный стук, шум сыпавшихся на пол мелких осколков и негромкая песенка на непонятном языке, заслышав которую, кот с черной кляксой на носу спрыгнул с ветки дерева и, задрав хвост, помчался в мастерскую.

К резиденции фараона подъехало десять лошадей. Девять из них были с поклажей, на десятой сидел молодой человек, бритый и одетый, как жрец.

Он резко соскочил с лошади и подошел к охраннику:

– Доложи повелителю Обеих Земель: прибыл младший жрец ипет-исутского храма Амона-Ра Асахадон. Скажи, что обещанное золото доставлено божественному фараону, и Асахадон ждет приказаний своего владыки.

Уже вскоре жрец стоял перед Амонхотепом IV.

– Я помню тебя, – хладнокровно сказал фараон. – Ты был здесь в ту ночь, когда Такенс…

– Да, я был с ними, – перебил его Асахадон.

– Я знаю о тебе все, – после паузы, во время которой успел оглядеть молодого служителя с ног до головы, продолжил Амонхотеп. – Мне известно твое имя, и как ты попал в храм. Ты ведь немху, сам проложивший себе путь и теперь добившийся места младшего жреца в уасетском храме Амона. Ты грамотен и сметлив. У тебя есть собственное мнение, ты честен, а потому я собираюсь доверить в твои руки ответственное дело.

– Я слушаю тебя, о божественный фараон, – с готовностью сказал Асахадон.

– Ты отправишься в новый город, сопровождая золото, которое передал Куш. Но с этого твое поручение только начинается. Ты, опираясь на моих преданных людей, Юти и архитектора Майа, должен проследить, как будут расходоваться средства на строительстве, и по мере затрат посылать ко мне людей с указаниями, сколько золота и серебра необходимо для дальнейших работ. Постоянно советуйся с архитектором Майа. В ближайшее время именно он будет ответственным за ход строительства. Юти, главный скульптор, отвечает за работу в храме, – фараон поднялся с места, подошел к столику, где достал из ящичка папирус, и протянул молодому жрецу. – Это ты передашь Юти. Папирус подскажет вам, как действовать.

Асахадон с почтительным поклоном принял в свои руки послание Амонхотепа IV.

– Ты поедешь в сопровождении моей полиции, – сказал фараон. – О твоем пребывании в новом городе будет условленно с верховным жрецом храма Амона-Ра, и ты пробудешь там ровно столько, сколько необходимо мне.

– Я еду немедленно, о божественный? – с готовностью уточнил Асахадон.

– Да, лучше выехать в ночь, когда зной не тревожит плоть людей и животных. На чем ты повезешь золото?

– Храм Амона-Ра жертвует своему фараону десять лошадей.

– Щедрый подарок, подтверждающий мои догадки, что богатство жрецов не имеет числа. Не так ли? – фараон пристально посмотрел на Асахадона.

Тот выдержал взгляд и степенно ответил:

– Ты ждешь, о божественный, что я дам тебе знак, подтверждающий твои слова? Но я не хочу предавать тот храм, которому служу, хоть и верен тебе всем сердцем.

– Смелый человек, – негромко сказал Амонхотеп IV. – Скажи, чему в действительности служишь ты, что влечет твою душу? Только ли восторг перед Амоном-Ра и его ежегодными чудесами, или замыслы твои обширны и честолюбивы? Ответь.

Асахадон молчал, но поскольку и фараон держал паузу, все же молвил, словно через силу:

– Я действительно немху, бедный сирота, и у меня не было иного выхода из темноты к свету, как только стать служителем храма. Но когда-то и это казалось несбыточной мечтой. Да простит божественный мою дерзость, но я считаю себя достойным лучшей участи, чем ждала бедного сироту, брошенного на волю богов. Я чувствовал, что мне дано больше, чем другим, ребенком я понимал то, до чего не могли додуматься многие взрослые, и я знал, что мое место не среди них, а там, где будут умные, мудрые, ученые люди. Мне пришлось пройти много испытаний, лишений, унижений и невзгод, прежде чем я смог стать мелким служкой в храме Амона-Ра. Я убирал там помещения, и любой жрец мог будить меня среди ночи и заставлять работать столько, сколько считал нужным. Но я возносил молитвы богу солнца, и он услышал мой стон. Я стал жрецом.

– Какого бога ты просил? – заинтересовался фараон.

– Бога солнца, – немного растерявшись, отвечал Асахадон. – У нас так много имен, а я так часто разговаривал с ним, – днем, утром, вечером, – что для меня все имена смешались в один образ – солнечный диск. Ему я и возносил молитвы.

Фараон чуть заметно улыбнулся.

– Хорошо, Асахадон, – он впервые назвал жреца по имени, – Я понимаю тебя даже лучше, чем ты думаешь. А теперь иди, отправляйся в далекий путь, и пусть удача сопутствует тебе.

– Благодарю тебя, божественный! – ответил жрец и оставил фараона наедине с самим собой.

Но недолго Амонхотеп IV пребывал в одиночестве. В тот момент, когда до его слуха донеслись звуки отъезжающих лошадей, в комнату вошел его недавний гость, Паренеффер.

– О повелитель, ты посылал за мной? – спросил вошедший.

– Да, досточтимый мастер. Мне есть, чем тебя порадовать. Найдены средства для продолжения строительства города.

– О божественный! Значит, я немедленно возвращаюсь назад?

– В этом нет необходимости. Сокровища уже в пути.

– Как?!

– Я отдал распоряжения верному человеку по поводу всех дальнейших работ, покуда ты не вернешься в новый город.

– Я не понимаю, о божественный, как строительство может продолжаться без меня, главного архитектора? Может, ты шутишь надо мной, великий владыка, или я стал тебе неугоден и ты решил отстранить меня, убрать с глаз своих?

– О нет, досточтимый Паренеффер! – фараон улыбнулся и подошел к архитектору. – У меня нет ни малейших оснований, чтобы подвергать тебя гонениям. Напротив, именно особое расположение к тебе и уверенность в твоей преданности дают мне право использовать тебя в другом деле.

Фараон жестом предложил архитектору сесть. Тот подчинился не сразу, опасливо поглядывая на владыку.

– Я задумал построить в Ипет-Исуте подле храма Амона-Ра новый прекрасный храм.

– Почему там? – немедленно уточнил Паренеффер.

– Государственная необходимость, – коротко пояснил фараон.

Архитектор кивнул в знак согласия и, глядя в пол, спросил:

– Какому богу будет посвящен этот храм?

– Богу солнца, – ответил Амонхотеп, слегка откинувшись назад, так, что лицо его оказалось обращенным вверх; он глубоко вздохнул.

– О божественный! Зачем в Ипет-Исуте рядом друг с другом будут находиться два храма, посвященных одному и тому же богу, пусть даже и столь могущественному, как Амон-Ра?

– В том-то и дело, что не одному… – тихо сказал фараон.

– Я не понимаю тебя, божественный, – архитектор повернулся к повелителю вполоборота и стремился угадать, чего хочет этот человек, устремивший свой взор на потолок.

– Хорошо, Паренеффер, – наконец сказал Амонхотеп IV. – Я открою тебе то, о чем еще никто не знает, и что не должно стать известным до тех пор, пока не будет готов новый храм, который предстоит построить тебе.

Архитектор насторожил слух.

– Я уже сказал, что собираюсь поставить рядом с храмом Амона-Ра другое сооружение. Но хотя это и будет дом бога солнца, я посвящу его не Амону, не Хепри и не Ра. Это будет храм нового бога, единого бога всего Египта, Атона, солнечного диска. И ни один бог, существующий доселе на этой священной земле, не посмеет встать рядом с ним. Не будет иных богов, кроме Атона; никому другому не станут приносить дары. Теперь ты понимаешь, какое дело я замышляю?

– Атон… Имя одного из богов, не являющихся главными в эпоху восемнадцатой династии? – Паренеффер замолчал, потрясенный, ему показалось, что фараон заболел.

– Ты считаешь, что ослышался? – неожиданно резко воскликнул Амонхотеп IV. – Но это не бред больного, не прихоть и не сон! Строительством храма и провозглашением единого всеегипетского бога Атона я преследую определенные политические цели, но это уже не дано знать тебе, мой друг Паренеффер!

В его голосе было столько страсти и силы, что архитектор мгновенно оробел:

– Я…

– Египет нуждается в глотке живой воды, способной исцелить тело несчастной, истерзанной внутренними болезнями, страны. Помоги же мне исполнить мой замысел! – боль и отчаянье читались в глазах Амонхотепа IV.

– Но я…

– Послушай же, досточтимый! – фараон медленно встал и грозно уставился на Паренеффера. – Если ты забываешь, кто перед тобой, я напомню. Ты сомневаешься в том, о чем я просил тебя?

– Нет, я… – архитектор тоже медленно поднялся со своего места.

– Если это так, тогда мне придется применить силу. Так слушай же, досточтимый Паренеффер, – тот в испуге замер. – С завтрашнего дня ты приступишь к строительству храма в Ипет-Исуте и закончишь его ровно через год, день в день! А если ты вновь подвергнешь сомнению мою волю, тебе придется расстаться с должностью главного архитектора.

– Прости меня, о божественный! – воскликнул Паренеффер, когда, наконец, возникла возможность вставить слово. – Я не подвергал сомнению просьбу божественного повелителя! Я готов выполнить любое приказание моего фараона!

– Хорошо, – немного помолчав, отвечал Амонхотеп. – Я верю твоему раскаянью. Иди работай. Когда будет готов план храма, я хочу на него взглянуть.

– В тот же миг я принесу его тебе, о божественный! – поспешно воскликнул Паренеффер.

– Да, да, – машинально сказал Амонхотеп и уже не смотрел в сторону своего главного архитектора, который в это время задом пятился к двери, беспрерывно кланяясь и виновато улыбаясь.

Фараон с тоской размышлял о том, что на пути к своей цели постепенно будет терять тех, кому симпатизировал и считал самыми преданными людьми, как только что разочаровался в своем главном архитекторе. Но он понимал, что единомышленники, обретенные на этом тяжелом пути, будут идти за ним до конца; и от этой мысли отступила боль, весь день тисками сжимавшая его сердце.

Глава 15.

Египет.

И миновало два месяца, за которые много свершений произошло на земле египетской. Жрец Асахадон, прибывший на строительство нового города, так хорошо справлялся со своей работой, что все кругом считались с ним, называя посланником фараона. Он мог давать указания любому, даже скульптору Юти, если видел, что золото расходуется неразумно. И принимал он на работу простых людей, давая им небольшой задаток, отчего крестьяне и ремесленники хлынули в новый город со всех концов страны. Даже семиты, которых никто не считал полноправными жителями Египта, оставив неурожайные земли, приходили сюда и получали за свою работу золото и серебро. И благодарили они вместе со всеми простолюдинами милостивого Асахадона и его мудрого повелителя, и молились, чтобы до скончания веков продолжалось царствование Амонхотепа IV.

А самого Асахадона можно было видеть на любом месте строительства: со свитком папируса и с письменными принадлежностями в руках ходил он от одной улицы к другой и что-то считал и записывал, каждую неделю посылая отчеты своему фараону. И благодаря ему все знал повелитель, словно сам находился на строительстве города. И радовался он вместе со своим народом, видя, как осуществляется то, что совсем недавно казалось ему только мечтой.

А в это время ваятель Тотмий завершал работу над каменным портретом Амонхотепа IV. Ему оставалось только отшлифовать скульптуру, но он не был доволен своей деятельностью. Червь неуверенности точил его, невзирая на отчаянные попытки заглушить пагубные мысли. Скульптору казалось, что портрет не похож на оригинал. И это терзало его тем сильнее, чем ближе работа подходила к завершению. Тотмий ловил себя на том, что напрочь забыл, как выглядит фараон. И от этой мысли лишился сна.

В эту ночь он сидел перед изваянием, теребя в руках неудавшиеся скульптурные портреты Амонхотепа IV, и тягостно размышлял о своем грядущем позоре. Нет, не людское мнение тревожило его и не разочарование царицы. Больше всего он боялся себя и собственного осуждения, которое будет преследовать его день и ночь до конца жизни. И хохот родителей, сопровождавший его первую работу, накатывал на уши, заслоняя звуки египетской ночи. Тотмий встряхнул головой, отгоняя от себя неприятные воспоминания, и огляделся. Его вдруг посетила сумасбродная идея пойти сейчас, среди ночи, к фараону и взглянуть на него. Ведь эти два месяца он не мог даже издали видеть повелителя, потому как царица приставила к скульптору своего раба, неотступно следящего за каждым шагом Тотмия. Но сейчас он спал, как и стражники в саду. Тотмий вспомнил, что с вечера раб жаловался на головную боль, он страдал частыми мигренями, и чересчур жаркий климат Египта не способствовал излечению его головы, испорченной неизвестным недугом. Но вот боль отпустила невольника, и его сон продлится до утра. Тотмий знал это, но царица Нефру не подозревала о маленьком изъяне своего раба и была уверена, что скульптор находится под неусыпным наблюдением ее верного слуги.

Скульптора Махроса этой ночью не было в резиденции. В последнее время он очень уставал, а число заказов раз от разу все уменьшалось. Он отправился домой, где его ждали жена и два сына, которых он когда-то хотел обучить своему ремеслу, да так и не осуществил этого.

Увлеченный безумной затеей, Тотмий тихо поднялся со скамейки и неслышно подошел к спящему рабу, расположившемуся на жесткой подстилке у самых дверей мастерской. Удостоверившись, что сон его крепок, скульптор разулся, снял с себя все металлические украшения, которые неосторожным звоном могли бы выдать его, и проскользнул мимо слуги в сад. Он уже знал здесь каждое растение, каждую тропинку и отлично ориентировался при свете звезд. Стражники находились на своих обычных местах, которые тоже были известны Тотмию, и он, заблаговременно обходя посты и перешагивая через спящих охранников, прокрался в павильон, возле входа в который сидя дремал один из стражников. Обойдя павильон с другой стороны, Тотмий заглянул в окно комнаты, где, повернувшись к нему лицом, спал фараон. Скульптор пристально вгляделся в его черты, но чем дольше смотрел, тем более ужасался переменам, произошедшим с фараоном. Изваяние, над которым Тотмий корпел несколько недель, совсем не напоминало внешности спящего. Уничтоженный и разбитый молодой человек медленно отправился назад, готовый признать собственную беспомощность и наутро сообщить царице, что не справился с ее заданием, оказавшимся ему не по силам.

Рассуждая таким образом, он проследовал мимо дворца и чуть не столкнулся с громадной, стоящей неподвижно фигурой Пхута. Что здесь делал начальник стражи, всегда охраняющий сон фараона? Тотмий задумался. И тут счастливая догадка, от которой он чуть не закричал, озарила его. Ну конечно, в павильоне был не фараон, владыка спал во дворце. Скульптор понял, что, доверяя собственным сомнениям, в темноте принял за повелителя его сановника Хоремхеба, который действительно не был похож на Амонхотепа IV. Тотмий мысленно посмеялся над собой и вновь взялся за осуществление своей дикой задумки. Он осторожно приблизился к дремавшему Пхуту и, убедившись, что глаза его закрыты, отошел на несколько шагов, изловчился, подпрыгнул до террасы второго этажа и зацепился пальцами за перекрытия. Прислонившийся спиной к стене, спящий стоя Пхут только глубже втянул в себя ночной воздух, и дыхание его вновь стало ровным. Тотмий, подтянувшись на руках, перекинул ноги через бортик террасы и, пригибаясь, прошел вдоль окон, заглядывая в каждое из них. Наконец, он нашел то, за которым была расположена спальня царицы Нефру. Он не ошибся, фараон был здесь. Испытывая угрызения совести и одновременно страх быть пойманным за неблаговидным делом, Тотмий неслышно влез в окно, стараясь не запутаться в полупрозрачной тонкой занавеске и, оказавшись в комнате, остановился перед царственным ложем. Из груди его вырвался вздох облегчения – фараон был именно такой, каким он представлялся в каменном портрете Тотмия: грубые линии щек и бровей, мягкий рот с опущенными уголками, складки у глаз, меж бровей и на висках. Ни одной неверной линии не допустил скульптор в своей работе. Но так ли это? Тотмий склонился над лицом Амонхотепа IV, еще раз проверяя себя, и тут заметил маленькую складку на переносице, которую не учел! Он сжал кулаки и закрыл глаза, фиксируя в памяти необходимые особенности лика фараона, потом тихо вышел через окно на террасу, и спустился в сад. Он был так поглощен созерцанием повелителя, что даже ни разу не взглянул на прекраснейшую царицу, которая в звездном сиянии казалась еще красивее, чем при свете солнца.

От неожиданного легкого шума Пхут открыл глаза и настороженно огляделся. Вокруг было тихо, и он, решив, что это неосторожная птица свалилась с ветки во время сна, вновь смежил веки, а спустя минуту ветерок донес до Тотмия его легкое посапывание. Но скульптор не спешил. Прошло еще несколько долгих минут, прежде чем из-за небольшой пальмы, росшей рядом со дворцом, показалась его фигура. Пристально вглядываясь в темноту сада, Тотмий прокрался к себе в мастерскую.

Когда он перешагивал через раба, развалившегося на пороге, тот вдруг проснулся и с удивлением посмотрел на скульптора.

– Куда ты, уважаемый? – спросил он, глядя на нелепую позу Тотмия, одна нога которого была в саду, а другая – в мастерской.

– Да вот… – пробормотал ваятель, не зная, что солгать.

– Нельзя уходить. Царица не велела отпускать тебя, уважаемый, – извиняющимся тоном произнес слуга.

– А так хотелось подышать прохладой, – нашелся Тотмий и, изображая на лице легкую грусть от несостоявшейся прогулки, шагнул в мастерскую.

Раб в ответ с сочувствием пожал плечами, наблюдая, как ваятель садится к скульпторе и, взяв инструмент, что-то чертит на переносице каменного фараона, и снова задремал.

– Отполирую утром, – сказал Тотмий, с удовлетворением глядя на портрет, и вдруг почувствовал, какая усталость накопилась в его теле.

Загасив факел, он лег на жесткую скамью и в первый раз за много дней заснул спокойно.

Несколькими часами ранее фараон вызвал своего сановника к себе, и они уединились в павильоне. Причиной их встречи было сообщение о том, что царь хеттов Суппеллулиума, не удовлетворившись завоеваниями Митании и Сирии, решил отобрать у Египта и палестинские земли. Поглощенный внутренними проблемами государства, фараон упустил из виду опасного врага и теперь был вынужден пожинать плоды своих ошибок.

Он протянул Хоремхебу папирусы, рассказывающие о планах хеттского царя, и пока тот пробегал глазами первые фразы, сухо произнес:

– Я назначаю тебя военачальником.

Советник вскинул на фараона глаза, полные недоумения, а тот уже направлялся к выходу, сказав напоследок:

– Разберись с этим как можно скорее и утром сообщи о своем решении. Воспользуйся моим кабинетом, – и вышел.

Хоремхеб долго взвешивал в уме свое новое назначение, перечитывал папирусы и думал о том, что предпринять в борьбе с опасным и сильным врагом? Когда он лег, сон долго не приходил к нему. Едва он заснул, как в проеме окна среди лиан, оплетающих павильон, появился лик ваятеля.

В ту ночь не знал ни Хоремхеб, ни повелитель Египта Амонхотеп IV, что уже вскоре новый военачальник возглавит армию, отправившись в палестинские земли, и будет вести там войну с гордым царем Суппиллулиумой, величающим себя «солнцем».

Египет. Уасет.

Когда истек срок работы над портретом, скульптор-иноземец пригласил царицу и фараона в свою мастерскую, боясь за сохранность тяжелой статуи.

Скульптурный портрет Амонхотепа IV поразил как царицу, так и самого повелителя. В четыре раза превосходящий оригинал, он сохранял все пропорции и черты лица.

– О, иноземец, – восхищенно воскликнула Нефру. – Ты действительно величайший мастер!

– О божественный, – обратилась она к своему супругу. – Я рассказывала тебе о том условии, которое заключила с Тотмием. Оно гласило, что в случае удачного выполнения портрета он получит право называться придворным ваятелем. Он сделал этот портрет по памяти, ни разу не взглянув на повелителя!

Уши Тотмия покраснели от стыда.

Фараон смотрел на скульптуру.

– Удивительно, не правда ли? – восторженно повторила царица. – Это лучший твой портрет из тех, которые я когда-либо видела. Какая поразительная наблюдательность! – она указала на ту черточку, что была на переносице. – Ты не помнишь, когда появилась эта морщинка? Я увидела ее всего несколько дней назад. Но глаз скульптора подметил ее гораздо раньше… – Тотмий затаил дыхание.

– Да, прекраснейшая, – наконец молвил Амонхотеп IV. – Работа ваятеля, создавшего эту статую, действительно достойна и восхищения, и награды. Если раньше Тотмий был простым иноземцем, не имеющим право называться мастером, то сегодня среди придворных скульпторов фараона появился тот, кто превзошел своим искусством очень и очень многих. Я назначаю его начальником всех скульпторов Египта.

Тотмий от этих слов остолбенел, переводя ошеломленный взгляд то на фараона, то на царицу.

– Начальник скульпторов, – подтвердил Амонхотеп IV. – Его искусство необыкновенно и, несмотря на его молодость, у него должны учиться все мастера. Тотмий! – торжественно провозгласил он. – Отныне ты будешь учить придворных скульпторов.

– О божественный! – Не выдержал молодой человек. – Я осмелюсь возразить… Мне еще самому необходим учитель! – он запнулся и опустил голову. – И еще… Я не могу согласиться с великой наградой, потому что недостаточно честен.

– Ты удивляешь меня, почтенный Тотмий, – радушно сказал повелитель. – О чем ты пытаешься сказать? Твое преимущество перед другими очевидно и доказано тобой же.

– Я не выполнил все условия договора с царицей, – быстро проговорил ваятель. – Я видел тебя, о фараон!

Нефру странно смотрела на Тотмия.

– Ну так что ж? – возразил Амонхотеп IV. – Мимолетная встреча на расстоянии – не повод для угрызений совести.

– Нет, – упрямился молодой человек и, собравшись с духом, сказал. – Я боялся опозорить доверие царицы и потому ночью, тайком ото всех забрался во дворец и долго рассматривал лицо божественного, – он опустил глаза. – Вот откуда та линия на переносице, которой не был два месяца назад…

Зависла тишина.

– Почтенный Тотмий, ты молод и порой неразумен. Но ты искренен, предпочитая говорить правду, чем молча довольствоваться наградами, которые, как тебе кажется, незаслуженны. Ну что ж, ты сам сделал свое признание, – Амонхотеп IV взглянул на царицу.

Все ждали, что он скажет, и фараон провозгласил:

– В знак восхищения твоим мастерством и в награду за твою честность, я подтверждаю, что с нынешнего дня ты – придворный скульптор и начальник всех ваятелей египетского государства!

Нефру победоносно улыбнулась. Тотмий покраснел и уставился в пол. Все, кто находились в мастерской, склонили головы в знак почтения перед словами фараона. Но Махроса в этот момент среди них не было.

– Итак, – еще более торжественно сказал повелитель. – Я приказываю каждому скульптору, светскому или придворному, учиться у мастера Тотмия его искусству.

– О божественный, – подал голос молодой человек. – Я благодарен тебе за такую честь, но кого мне учить в Уасете? Все заняты на строительстве нового города, кроме Махроса, которого я не посмею поучать, ибо совсем недавно сам учился у него и именно ему обязан своим успехом.

– Так уж повелось, – фараон слегка пожал плечами. – Сегодня ты набираешься опыта, а завтра отдаешь его тем, кому это необходимо, – он доброжелательно улыбнулся иноземцу. – Ты сам еще не знаешь себе цену, почтенный Тотмий.

– О божественный, а не лучше ли мне найти ученика среди тех, кто не знаком с этим искусством?

– Это не так просто, как тебе кажется. Поэтому пока делись своими секретами с мастерами, – и фараон в сопровождении царицы и свиты вышел из мастерской, а следом за ним высыпали и все остальные.

Тотмий остался наедине с его портретом, сел перед ним на пол и совсем по-китайски подобрал ноги под себя. Он думал о чем-то, безвозвратно утерянном, и вид его был такой грустный, что вошедший в мастерскую Махрос невольно остановился.

– У тебя какое-нибудь несчастье, чужеземец? – спросил он, заглядывая сбоку в лицо молодому человеку.

– У меня радость, – с долей досады отозвался Тотмий.

– Вряд ли, – Махрос усмехнулся, присаживаясь на скамейку перед изваянием и с восхищением рассматривая каменный портрет. – Прекрасная скульптура. Но противоречит древним нормам искусства, – он обернулся к иноземцу. – Видишь ли, строгость передачи образа – одно из главных требований нашего ремесла. Не должно быть ничего преходящего и уродливого, а ты постарался нагромоздить морщин! Чего стоит только одна эта складка на переносице! Пойми, портрет царя должен быть прекрасным…

– О, досточтимый Махрос! – вдруг резко сказал Тотмий. – Тебя ждет неожиданная новость. Не думаю, что она тебе понравится, потому что отныне не ты меня будешь учить своему искусству, а я – тебя.

– Что? – переспросил египтянин.

– Да, почтенный мастер! Этот портрет, в котором ты только что отыскал ошибки, сделал меня в одночасье и придворным ваятелем, и начальником над всеми скульпторами Египта. Поэтому я для всех теперь не иноземец, а «досточтимый мастер», – последнюю фразу Тотмий произнес, не глядя на египтянина, а тот, в свою очередь, был в большом смятении.

– Тотмий, – наконец тихо сказал старик. – Ты же знаешь, что я не могу учиться у тебя.

– Почему, почтенный Махрос? – с деланной веселостью спросил молодой человек. – Из всех учеников у меня есть только ты.

– Тотмий, – повторил египтянин. – Это невозможно.

– Самолюбие старшего перед младшим? – зло осведомился иноземец.

– Нет, дело не в этом. Я пойду к фараону, я поговорю с ним. Да, это будет правильно. – Махрос, удрученный своей мыслью, встал и медленно вышел из мастерской.

Он застал фараона в тот момент, когда владыка что-то диктовал писцу.

– О, я помешал тебе, божественный! – скованный робостью египтянин хотел уйти, но фараон повелительным жестом остановил его.

По его знаку писец удалился, оставив их наедине.

– Я рад, что ты пришел, почтеннейший, – приветствовал его Амонхотеп. – Мне необходимо поговорить с тобой и, вижу, ты нуждаешься в том же.

– О да, – кивнул Махрос. – Меня привело к тебе известие о внезапной славе иноземца.

– Ты завидуешь ему? – уточнил фараон. – Конечно, тебе кажется, что он слишком молод, чтобы быть начальником скульпторов.

– О повелитель, – низко поклонился мастер. – Я действительно завидую Тотмию. Но не его высокому положению, а тому, что он молод, и ему повезло жить в другие времена, чем мне. Будь я в его возрасте, я счел бы честью называться его учеником. Но мне в мои года поздно меняться, я слишком закостенел в старом искусстве.

– Но ты хороший мастер, – возразил фараон. – Тебя ценят и почитают.

– Я создавал портреты почти всех знатных людей Уасета, а теперь они предпочитают делать заказы у иноземца. Вскоре я останусь без работы.

– Ты обижен на него за это?

– Нет, – Махрос вновь поклонился. – О божественный, разреши мне уйти.

– Ты хочешь закончить наш разговор? – удивился владыка.

– Нет, я хочу просить тебя позволить мне покинуть службу и перестать быть скульптором твоего двора. Поверь: не старость и не болезни виноваты в этом решении. Скажу лишь, что, оставшись при дворе, я буду верен своим идеалам и помешаю иноземцу двигаться вперед. Он слишком совестлив, и, чтобы не обидеть меня, будет сдерживать свои порывы и фантазии, оглядываясь на старика. Поэтому я и прошу меня отпустить.

Амонхотеп IV задумался.

– Я прошу, о божественный, – повторил мастер.

– Что ж, – наконец вымолвил фараон. – Я сожалею, что невольно обидел тебя, досточтимый Махрос. Мало найдется людей, равных тебе в мастерстве. Я знаю, что ты был придворным скульптором еще при моем отце, из тридцати шести лет правления которого ты прослужил ему двадцать девять. Я отпущу тебя, но мне жаль расставаться с тобой. В знак уважения к твоим заслугам я буду посылать тебе золото и серебро. Вот, возьми, почтенный Махрос, – фараон достал из позолоченного ящичка десятка полтора небольших золотых слитков. – Я не хочу, чтобы ты уходил без вознаграждения.

Махрос с благодарностью принял дар из рук повелителя и, поклонившись, направился к выходу:

Но, прежде чем он покинул покои, он услышал слова Амонхотепа:

– Если ты хочешь вернуться, знай, я неоткажу тебе в этом.

– Прощай, о божественный, – произнес, уходя, Махрос, и двери закрылись за ним.

Глава 16. 1366 год до Р. Х.

Египет.

В селении Ипет-Исут, близ Уасета, возводился новый храм. Жрецы Амона-Ра были недовольны странной прихотью фараона, решившего потеснить главный храм столицы, но вступать в спор с повелителем не решались. Молчание и трусость сгубили жрецов, хотя смелость повредила бы им еще сильнее.

Ровно через год, день в день, Перенеффер закончил новый храм. И был он выполнен из песчаника, а колоссальные статуи Амонхотепа IV, сработанные начальником скульпторов и светскими ваятелями, украшали обширный двор. Но никому не было известно, какому богу посвящен отстроенный храм.

Получив известие Паренеффера об окончании строительства, фараон немедленно сам отправился туда и нашел сооружение восхитительным, являющим собой образец всего лучшего, что было в архитектуре того времени. Владыка Обеих Земель незамедлительно послал за жрецами ипет-исутских храмов Амона и Мут, расположенных по соседству, а отказать фараону служители богов не осмелились и через короткое время появились во дворе вновь отстроенного храма. Заметные издалека статуи Амонхотепа IV вблизи и вовсе подавляли своими размерами. Казалось, они готовы были вот-вот свалиться на головы тех, кто взирал на них снизу, и напрочь раздавить, не оставив в телах несчастных ни одной целой кости.

Фараон встречал жрецов у входа в храм.

– Приветствую вас, мудрейшие, – громко сказал он, обводя взглядом небольшую кучку людей, чьи бритые головы отражали солнечный свет. – Своим посещением вы делаете честь тому, ради кого построен этот благословенный храм.

– О да, божественный! – согласился с ним один из жрецов Амона. – Мы не могли отвергнуть твое приглашение и пришли взглянуть на новое сооружение, которое, судя по великим скульптурам, посвящено тебе, о повелитель Египта!

– Ты наблюдателен, мудрый Салех, – щурясь на солнце, отвечал фараон. – Ты верно подметил, что около храма находятся статуи с моим изображением. Но ты не угадал, что храм, во дворе которого вы находитесь, посвящен не мне, властелину Обеих Земель, а моему отцу, богу солнца.

– Богу солнца! – среди жрецов пополз шумок, и верховный служитель Амона, Куш, выступил вперед, сгибаясь в поклоне:

– Соизволит ли божественный объяснить, зачем в Ипет-Исуте рядом друг с другом будут находиться два храма бога солнца? – Паренеффер, стоящий за спиной фараона, отступил на два шага и отвернулся. – С какой целью возведен этот храм? Во славу повелителя Египта или в знак его почтения перед Амоном-Ра?

– Ни то, ни другое, мудрейший Куш, – сухо произнес Амонхотеп IV, и все, кто его знал, поняли, что это не предвещает им ничего хорошего. – Храм, который вы видите, не будет посвящен культу Амона уасетского. Я собрал вас здесь намеренно и сообщаю вам свою волю, которой отныне должны вы подчиняться. С этого момента верховным и единственным богом Египта будет бог солнца Атон-солнечный диск, создатель всего сущего.

– Что? – обомлели жрецы. – Что он говорит?

– Именно ему я посвящаю этот храм. Именно он, а не Амон-Ра будет властвовать над моим государством. Нет более богов, кроме Атона-солнечного диска, и нет у него ни божественной супруги, ни детей, кроме единственного сына, которым я объявляю себя, царя Верхнего и Нижнего Египта, властелина Обеих Земель Нембаатра, владыку венцов Амонхотепа IV.

– О божественный, – немного оправившись, промолвил Куш. – Но кто же пойдет служить в храм безвестного бога, чье имя почти неизвестно в Египте? Или ты собираешься объединить всех нас под общим началом?

– Ты, мудрейший, заботишься о процветании храма Атона? Так знай же, у нового бога будут и новые жрецы.

– Но фараон! Никто из нас не посмеет изменить своим богам и встать под своды храма бога-самозванца.

Куш сказал это и сам затрясся от собственной смелости. Фараон, не мигая, смотрел на него.

– Ты хочешь сказать, Куш, что все жрецы останутся верны своим богам и не покинут храмов? – Амонхотеп IV казался страшен, его голос гремел и растекался по двору. – Вы собираетесь идти и справлять культы Амона и Мут даже после того, как они мной упразднены?

– У фараона нет власти упразднять богов! – отчаянно выкрикнул Куш.

– Ты ошибаешься, мудрейший! Я закрываю ваши храмы, запрещаю службы, а сокровища, скопленные в подземных лабиринтах, передаю в храм Атона!

Куш попытался возразить, но с его губ сорвались звуки, похожие на кудахтанье.

– Вы думали сохранить свои сокровища? Вы рассчитывали вечно править Египтом за спиной фараона? – Амонхотеп IV выдержал паузу и продолжал. – Я объявляю опять, чтобы все собравшиеся поняли – нет иного бога, кроме Атона. И всех, кто будет препятствовать мне и моему небесному отцу, станет преследовать полиция. Ясно ли вам, мудрые мужи, слова вашего повелителя?

Жрецы не роптали. Казалось, у них пропала способность изъясняться. Подобного кощунства и глумления над вековыми устоями и богами никто из них не ведал.

Наконец, проглотив комок в пересохшем горле, Куш произнес:

– А как же народ? Что ты, божественный, скажешь народу, который, лишившись страха перед могущественными богами, начнет бесчинствовать? Или культ нового бога будет так жесток, что заставит всех молчать и повиноваться? Никакой полиции не хватит, чтобы усмирять людей.

– Ты прав, мудрейший, – спокойно отвечал повелитель. – Ты знаешь народ и осведомлен о том, как с ним следует обращаться. Но ты не подозреваешь, что свобода и правда делают гораздо больше, чем вечный страх.

– О божественный! Я не верю своим ушам! Как можешь ты, половину жизни проведший среди нас под сводами храма Амона-Ра, теперь уничтожать все святое?!

– Я фараон, мудрейший, – холодно отвечал Амонхотеп IV. – И никто не может указывать мне, сыну Атона.

– Но божественный! – лепетал Куш. – Как же можно попирать богов? Ведь даже твое имя, о повелитель, означает «Амон доволен»?

– Отныне имя мое будет иным, – ледяным тоном ответил фараон.

– Я не узнаю своего ученика! – простонал жрец. – О божественный! Я обращаюсь к тебе не как к властителю, а как к человеку посвященному. Ты же знаешь, что Амон-Ра жестоко отомстит тебе за все наши беды, которые ты учиняешь нам нами. Он пошлет тебе смерть!

– Рано или поздно она настанет, – спокойно сказал фараон. – А что до мщения, то боги на него не способны, только людям свойственно мстить.

– О, повелитель! Я понял! – внезапно вскричал Куш. – Ты попросту задумал ограбить египетские храмы! Ты будешь проклят! – голос жреца сорвался, и он закашлялся.

– Ступайте, мудрейшие мужи, – промолвил повелитель. – С нынешнего дня вы перестанете быть жрецами Амона и Мут. Воспевайте в молитвах Атона-солнечного диска и несите в его храм богатства упраздненных богов, незаконно награбленные вами и вашими предшественниками.

Жрецы были в замешательстве. Одни повернулись, чтобы уйти, другие толклись на месте, третьи смотрели на фараона, в надежде, что он отменит свое решение. Но Амонхотеп молчал.

Куш собрался с последними силами и, подойдя вплотную к ступеням храма, где стоял фараон, спросил, в усмешке скривив рот:

– Если все храмы и боги упразднены, божественный, значит, упразднены и жрецы. Некому служить твоему богу. Никто не займет место верховного жреца Египта!

– Ты вновь ошибаешься, – не смутившись, отвечал Амонхотеп IV. – Неслучайно мои изваяния стоят у входа в храм, ибо я сам буду верховным жрецом моего бога!

– Ты? – изумился Куш.

– Да, мудрейший. Ты верно сказал, что я – посвященный, и мне известно очень многое; Хануахет научил меня тому, что не дано знать простому смертному. Никому не доверю я служение моему богу, который возложил на меня честь назвать его единственным богом моей страны.

– Ты… шутишь, о божественный? – Куш вглядывался в лицо фараона, а тот вместо ответа сверкнул глазами и повернулся, чтобы уйти в храм.

– Тебе никто не позволит! – попробовал продолжить жрец, но Амонхотеп IV перебил его:

– Ступай, мудрейший, у тебя много работы. Ты должен собрать все богатство, что накопилось в бывшем храме Амона, и принести его сюда, – с этими словами он ушел.

Оставшийся снаружи верховный жрец несуществующего храма растерянно бормотал:

– Бывший… Все отдать… – за его спиной уже никого не было, когда он хрипло выкрикнул. – Он сумасшедший!.. Сумасшедший!

– Сумасшедший! – повторил Куш еще раз и без сил опустился на ступени храма.

С неба на него смотрел яркий солнечный диск – Атон.

Египет.

Спустя несколько дней возвращающийся в столицу с войны Хоремхеб издалека заметил в окрестностях Уасета странную процессию, состоявшую из вьючных животных и жрецов, двигающихся от подножья древнего храма Амона, построенного более шести веков назад, к неизвестно откуда взявшемуся сооружению, обнесенному колоннами и какими-то статуями, в которых Хоремхеб после внимательного рассмотрения узнал портреты Амонхотепа IV . Поскольку скорое строительство в Египте не было редкостью, Хоремхеб не слишком удивился появлению нового храма. Гораздо больше его заинтересовали люди, что-то перевозящие из одного храма в другой. Любопытство сановника заставило его приблизиться к процессии, среди которой он узнал нескольких жрецов храма Амона-Ра. Лица их были мрачны.

– Приветствую мудрых служителей Амона! – не слезая с коня, сказал сановник.

– Слава досточтимому Хоремхебу, – не меняясь в лице, ответил один из жрецов.

– Позволительно ли мне знать, куда вы держите путь?

Жрец указал подбородком направление:

– Вон в тот храм.

– А что вы делаете?

– По приказу Амонхотепа IV несем золото Амона-Ра Уасетского на алтарь неизвестного бога.

– Какого бога? – переспросил Хоремхеб.

– Бога Атона, нового покровителя столицы и всего Египта.

– Но зачем же богатства одного храма переносить в другой? Разве фараон боится, что в новый храм не будет пожертвований? Зачем он отнимает чужие сокровища?

– Фараон упразднил всех богов, – едва сдерживая гнев, ответил жрец. – Он сказал: нет в Египте бога, кроме его Атона. Мы думаем, он сошел с ума! Амон-Ра не простит своего царствующего сына. Не простит, – жрец двинулся дальше, а Хоремхеб остался на месте, пытаясь осмыслить услышанное.

Еще ни во что не вникая, он понял, что фараон прибегнул в какому-то хитрому и отчаянному способу, чтоб подчинить себе ненавистное жречество и сконцентрировать в своих руках их власть и богатство. Размышляя таким образом, он хлестнул лошадь и поспешил в резиденцию повелителя.

Владыка принял Хоремхеба в павильоне. Он сидел среди папирусов, перекладывая их с места на место, губы его при этом шевелились, точно он беседовал сам с собой, и Хоремхеб, вспомнив недавние слова жреца, подумал, и вправду, не сошел ли фараон с ума?

– О божественный! – воскликнул сановник, отдавая должное дворцовому этикету. – Да будет благословенно в веках имя твое!

– Приветствую тебя, почтенный Хоремхеб, – не выражая особого внимания как в голосе, так и в мимике, ответил Амонхотеп. – Какую весть ты привез? Я знаю, ты вел переговоры с хеттским царем.

– О да, божественный, – по указанию фараона Хоремхеб присел на жесткую скамью. – Я действительно разговаривал с владыкой-солнцем Суппеллулиумой.

– Солнцем? – переспросил Амонхотеп IV.

– Да, так его называют.

– Интересная традиция, – задумчиво произнес повелитель, окидывая взглядом фигуру Хоремхеба. – Но продолжай.

– Царь Суппеллулиума не намерен по доброй воле отдавать завоеванные земли Сирии и Финикии.

– Это понятно, – равнодушно отозвался фараон.

– А Египет не располагает достаточным количеством воинов и снаряжения, чтобы вести войны с хеттским царством.

– Неужели властитель-солнце настолько превосходит меня? – Амонхотеп посмотрел сановнику в глаза. – Я полагаю, Египет в силах нанять людей и взять обратно территории, захваченные негодяем!

– О божественный! Хетты располагают отлично обученной и прекрасно оснащенной армией, где основную силу составляют военные колесницы.

– Но разве их нет у нас?

– У нас их гораздо меньше, как ни прискорбно, владыка.

– Насколько же? – упрямо спросил фараон.

– С таким количеством мне удалось только остановить армию хеттов на землях Палестины, отвоевав у Суппеллулиумы эту страну для фараона Египта.

Амонхотеп IV молча кивнул.

– Теперь, – продолжал Хоремхеб. – Между двумя властителями только палестинская территория. Нападения на Египет можно ожидать в любой момент. Суппеллулиума хитер, и его планы наверняка простираются не только до Уасета, но и дальше, до земель Нубии. Царь-солнце не остановится, ему нужен весь Египет!

– Неужели этот властитель так силен? – сдержанно спросил фараон. – Почему он так легко захватил наши земли?

– Победы хеттского царя были обусловлены тем, что мелкие царьки Сирии и других земель готовы были сдаться без боя, лишь бы вырваться из-под египетского гнета.

– Глупцы! – холодно сказал владыка.

– О божественный, – с пылом воскликнул Хоремхеб, вскакивая. – Я не хочу, чтобы Суппеллулиума поработил твое государство, повторив историю гиксосов. Я все сделаю, чтобы этого не произошло!

– Гиксосов прогнали мои предки, – медленно произнес фараон. – Но до этого они сто лет держали в повиновении обширные пространства и громадное количество людей.

– Хеттам не дано повторить историю! – твердо сказал сановник. – И не только потому, что их армия слабее, а из-за того, что Египет слишком хорошо помнит тот горький опыт, который чуть было не привел к развалу и уничтожению великого государства племенем дикарей.

– Ты верно говоришь, – Амонхотеп IV в это время думал о другом, не глядя на Хоремхеба. – Ты весьма искусен в ведении войн и в дипломатии. Я уверен, что только ты способен возглавить египетские войска и предугадать замыслы противника. Я хочу назначить тебя военачальником всех войск фараона. Не спеши благодарить, – быстро сказал Амонхотеп, заметив недоумение на лице Хоремхеба. – Ты хочешь сказать, что уже год являешься предводителем моей армии? Да, это так. Но ты при этом считался моим сановником. А теперь я не хочу занимать тебя и далее придворными обязанностями. Но! – фараон поспешил перебить Хоремхеба, который хотел вставить слово в разговор. – Отныне ты получишь еще одну должность: в твоих руках будет не только войско, но и полиция. Ответственность за порядок в стране лежит на тебе. Доволен ли ты?

Хоремхеб молчал, не зная, что ответить.

– Ты озадачен?

– О да, повелитель, – после паузы ответил новоиспеченный военачальник. – Больше года я отсутствовал в Уасете, многие события прошли мимо меня. Я должен разобраться в нынешней ситуации, ведь Египет переживает великие перемены?

– То, что сказал ты, действительно справедливо, – Амонхотеп IV неторопливо крутил в руках один из папирусов, что выдавало волнение повелителя, а это было ему совершенно несвойственно. – Ты, достойный Хоремхеб, действительно должен вникнуть в суть нового назначения. И обязан понять, что все, совершаемое мною, не подлежит обсуждению, а тем более – неповиновению. В случае противоречия я не пощажу никого и не намерен давать отчет за содеянное, – он взглянул на Хоремхеба. – Я – единственный правитель Египта и мне более не нужен сановник. Но ты мне предан, и я ставлю тебя во главе полиции. Каждое сопротивление должно подавляться, от кого бы оно ни исходило. Как это будет осуществляться, я знать не хочу. Но и твоя жизнь в моих руках. Возглавишь бунт и падешь первым!

– О божественный! – взволнованно вскричал Хоремхеб, но фараон его перебил:

– И не смей преследовать тех, кто тебе неугоден. Каждое твое действие должно быть сначала одобрено мной. Понял ли ты меня, досточтимый Хоремхеб?

Тому ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия и поклониться.

– А раз понял, слушай, – продолжил фараон. – Тебе предстоит донести до каждого египтянина мою волю, которую я недавно объявил.

Хоремхеб превратился в слух.

– Знаешь ли ты, кто создал мир? – начал Амонхотеп IV.

– О владыка! Каждый мальчишка знает, что все сущее создано великим Амоном-Ра-несут-нечером.

– Откуда ты это узнал?

Хоремхеб запнулся на полуслове и взглянул на фараона, не шутит ли он? Вновь в его памяти промелькнула фраза, оброненная жрецом у храма: «Он сумасшедший».

– Что же ты замолчал? Отвечай.

– О божественный, я не ожидал, что ты будешь спрашивать меня об очевидном.

– Что же здесь очевидного?

– То, что мир создал Амон-Ра.

– И ты знаешь об этом? От кого?

– Прости меня, о божественный! Этому учат жрецы!

– Верно! – громогласно произнес фараон. – Именно они вводят в заблуждение египетский народ от последнего крестьянина до властелина. Но истина рано или поздно открывается. Скажи мне, почтенный Хоремхеб, а как выглядит бог-создатель?

Тому стало смешно, но он не хотел прерывать игру Амонхотепа и ответил:

– Амон-Ра – это солнце.

– Правильно.

– А что, неужели жрецы ошибались? – почти весело поинтересовался военачальник.

– В чем? – сухо спросил фараон.

– И мир был сотворен другими божествами? – глаза их встретились.

– Божеством, – твердо заявил повелитель. – И этот бог действительно – само солнце. Но жрецы исказили его имя.

– Кто же он? – пытаясь сохранить серьезный тон, спросил Хоремхеб.

– Атон-солнечный диск! – торжественно молвил Амонхотеп IV.

– Но это же один из второстепенных богов, – попробовал возразить военачальник, и был остановлен ледяным взглядом фараона.

– Атон. Запомни это имя. Отныне только ему суждено выслушивать молитвы египтян и всех народов, населяющих Египет. Отныне лишь в его храм будут приноситься пожертвования. Других богов больше нет. Понимаешь меня, достойный Хоремхеб?

«Он сошел с ума», – звучало в этот момент в ушах Хоремхеба, и он молча кивнул.

Фараон продолжал:

– Мой указ ты объявишь как знатным номам, так и каждому простому жителю моей страны. Перед солнцем Атона все имеют одинаковое право на свет: каждый бедняк, всякий иноземец. Атон – бог Египта и всего мира. Ты понимаешь, почтенный Хоремхеб?

Тому пришлось согласиться.

– Поспеши известить Уасет и весь Египет о том, что Атон – новый и единственный покровитель Обеих Земель. Иди.

Хоремхеб еще некоторое время смотрел на фараона, а затем поспешно удалился.

Египет. Храм Амона-Ра.

В обширном помещении храма Амона-Ра было пустынно. Только у самого алтаря, при неясном свете чадящего факела маленький человечек с бритой головой творил молитву. Его согбенная спина и голова, втянутая в плечи, делали рост еще меньше. Вдруг какой-то шорох за спиной заставил молящегося испуганно обернуться и тихо вскрикнуть. Перед ним стоял Хоремхеб.

– О, мудрый Куш, – обратился он к жрецу. – Чем ты занят в столь поздний час? Неужели ты будешь отрицать, что возносил молитвы своему бывшему богу Амону?

Куш еще больше съежился.

– О чем ты просил? – продолжал расспрашивать Хоремхеб. – Неужели о здоровье фараона? Или о новом боге Египта, посылающем тебе благодать в виде солнечных лучей?

– У меня один бог-солнце! – неприветливо буркнул Куш.

– Что ты сказал, мудрейший? – Хоремхеб сделал вид, что не расслышал. – Ты вспомнил о солнце или мне почудилось?

– Да! – в отчаянии закричал Куш. – Я скажу это тебе и готов повторить твоему фараону, что никому не под силу заменить древних богов, защищавших Египет от напастей, одним каким-то жалким богом! И никакие угрозы фараона меня не испугают!

– Как ты храбр, мудрейший! – сохраняя спокойствие, отвечал военачальник. – Но не старайся высказываться передо мной, я могу всего и не запомнить. Не лучше ли тебе сообщить все лично властителю?.. О, – заметив изменения в лице Куша, добавил Хоремхеб. – Ты оробел, мудрейший? Ты испугался имени Амонхотепа? Или опасаешься, что бог Амон замешкается и вовремя не придет к тебе на помощь?

Куш не отвечал.

– Хорошо, – не дождавшись ответного слова, сказал Хоремхеб. – В таком случае, я обязан сообщить тебе приказ фараона. Знай же, что отныне и навсегда поклонение Амону и другим богам будет преследоваться, как противозаконное. Разговоры о старых богах запрещены, а всякие действия против Атона наказуемы. Теперь за этим слежу я, – он уже хотел направиться к выходу, но злой выкрик Куша его остановил:

– А что тебе за дело, почтенный Хоремхеб, до соблюдения этих законов? Ты – человек из окружения фараона, и не тебе заниматься полицейскими обязанностями! – голос бывшего жреца переходил на визг.

– Ошибаешься, мудрейший Куш, – едва сдерживаясь, ответил задетый за живое военачальник. – Я не оставлю тебя и таких, как ты, без внимания, потому как теперь в моих руках войска и полиция фараона.

Куш сжался в комок.

– Ты чего-то испугался, мудрейший? – поинтересовался Хоремхеб. – Наверное, ты озяб после долгой молитвы в холодном помещении? Ступай домой. А будешь продолжать ходить сюда, я возьму тебя под стражу.

С этими словами Хоремхеб направился к выходу и когда уже достиг порога храма, вслед ему донеслось: «Ты будешь проклят вместе с Амонхотепом! Знать и жречество Уасета не позволят осквернять святыни!»

– Посмотрим, – сказал военачальник самому себе и вышел в ночь.

Куш, не расслышав ответа, в бессилии топнул ногой. И Амон-Ра с бараньей головой осуждающе смотрел на него со своего постамента.

Еще недавно с этих каменных уст готово было сорваться имя девушки из уасетского нома, которая бы осчастливила своей любовью молодого фараона. Но боги передумали, назвав достойнейшей юную крестьянку. А что же та, с которой обошлись так несправедливо? Она не стала несчастной и в тот же благословенный год вышла замуж за аристократа, на радость своему отцу, ному Анхоту, известному своим несметным богатством и бесчисленным количеством дочерей. Боги смеялись над щедростью Анхота, который не уставал возносить молитвы и жертвовать сокровища в египетские храмы. Они дарили его дочерям красоту, но не хотели послать отцу сына. И не было у Анхота ни одного наследника, потому что мальчики, рожденные в гареме, не могли претендовать на его богатства. В заботах и в печали Анхот проводил год за годом, надеясь найти наследника среди своих зятьев, тем более, что к одной из младших дочерей, Самонти, похаживал сам Хоремхеб, не скрывающий своих намерений жениться на красавице.

И в этот день Анхот радушно принял гостя в прекрасно убранном зале, золоченый потолок которого опирался на деревянные колонны, тронутые позолотой. Хозяин расположился на широком стуле с ручками перед маленьким столиком, уставленным изящной посудой и угощениями. Гость устроился напротив него на удобном диване с жесткой спинкой и первым завел разговор.

– Как идут дела в стране, управляемой божественным фараоном? – бесстрастно спросил он.

Тучный Анхот немного помедлил с ответом, задумчиво перебирая в воздухе нежными пальцами, прежде чем сказал:

– Ты долго отсутствовал, почтенный Хоремхеб.

– Всего год, досточтимый.

– Но для Египта это был год удивительных перемен, стоящий множества столетий.

– Ты имеешь в виду причуды Амонхотепа IV? – Невозмутимо уточнил Хоремхеб. – Вряд ли вскоре это ему не надоест.

– Кто знает, почтеннейший, – покачал головой Анхот, с осторожностью посматривая на гостя. – Фараон непредсказуем и непрост. Ему знакомы древнейшие таинства, которые он познал, будучи воспитанником Такенса.

– Кто рассказал тебе это? Я никогда не слышал подобных суждений.

– О, досточтимый Хоремхеб! Это доподлинно известно от верховного жреца упраздненного храма Амона-Ра, Куша. Я не раз говорил с ним. И знаешь, почтеннейший, какое подозрение закралось в мое сердце? – хозяин понизил голос.

– Я слушаю, досточтимый Анхот?..

– Мне кажется, я постиг причину гонений на жрецов, – Анхот замолчал и прислушался.

Но никто не мог подслушивать их разговор.

Убедившись в этом, он осторожно продолжал:

– Разве не удивительно, что именно воспитанник храма Амона, прошедший там обучение и познавший мудрость, вдруг принялся бесчинствовать и богохульствовать, начав с того, что низверг тот храм, что взрастил его?

– Чего ж тут удивительного? – пожал плечами Хоремхеб. – Прихоть фараона…

– А то, что именно жрецы Амона являют для него какую-то опасность. Быть может, они владеют страшной тайной, или фараон, обладая знаниями, не желает делиться ими со своими наставниками? Вспомни, почтеннейший, ведь первым был изгнан Такенс, теперь Куш ожидает своей очереди. А что до исчезновения Ханаухета и его мнимой смерти – то здесь и вовсе сплошная тайна.

– Ты считаешь, почтеннейший Анхот, что фараон так избавляется от неугодных людей?

– Я делаю предположения, не исключая никаких возможностей. Ведь фараон – всего лишь человек, возведенный в сан божественного.

– Ты предполагаешь, что он следует личным интересам, не имеющим никакого отношения к делам государства? – Хоремхеб взглянул на хозяина.

– Я не могу так говорить, – быстро ответил Анхот. – Фараон весьма загадочная личность, и никто не в силах предугадать, каким будет его следующий шаг.

– Ты совершенно прав, – на мгновение гость задумался, а потом спросил, не глядя на Анхота. – Скажи мне, в чем причина бездействия аристократии? Почему она не поднялась на защиту жрецов? Это малодушие или желание угодить фараону, который гонит прочь от себя знатных людей?

– У каждого свои интересы, – рассудительно начал Анхот. – Владыка вправе выбирать, кто ему нравится, а кто нет. А что до поддержки номами жрецов, то я отвечу вопросом: какая нам выгода поддерживать старых богов? – он уловил удивление на лице Хоремхеба и продолжал. – Зачем мне, богатому аристократу, браться за то, что не принесет мне славы или новых доходов, испытывая при этом терпение повелителя, который и без того едва сдерживает неприязнь к таким, как я? Мне не хочется, чтобы мои богатства утекли на алтарь Атона, как сокровища жрецов. Я вполне доволен своим нынешним существованием, чтобы не вмешиваться в государственные дела. Это забота божественного Амонхотепа IV.

– Ты мудр, почтеннейший.

– Я достаточно пожил, чтобы понимать, как поступать в отдельных случаях. Особенно если дело касается фараона.

– Но как же сплетни, которые ты распространяешь о повелителе? – с насмешкой спросил военачальник. – Это не подтверждает твою преданность божественному.

– О, досточтимый Хоремхеб! – взволнованно воскликнул Анхот. – Что такое сплетни? Обо мне говорят, что я глуп, а ты называл меня мудрым. Чему верить? Сплетни! – он натужно засмеялся. – Я только поделился с тобой своими опасениями. И лишь особая симпатия к тебе позволила мне это, ведь ты не станешь доносить на отца своей будущей жены?

– Кто знает, – уклончиво ответил Хоремхеб. – Порой чувство долга пересиливает любовь к женщине.– Я надеюсь, ты не говоришь всерьез, – Анхот попытался улыбнуться. – Давай забудем все, о чем я говорил. Ведь ты, почтеннейший, пришел ко мне не для того, чтобы говорить о фараоне, а чтобы, наконец, обговорить условия брака с моей младшей дочерью Самонти.

– Что касается невесты, – несколько развязно заявил Хоремхеб. – Она меня устраивает. Что еще нужно для брака, кроме богатства и красоты невесты?

– Да, да, все правильно, – поспешил подтвердить Анхот. – И я, в свою очередь, ни словом, ни мыслью не смею усомниться в достоинствах и древности рода моего будущего зятя, досточтимый сановник.

– То, что я скажу, огорчит тебя, – спокойно молвил Хоремхеб. – С недавних пор у фараона нет более сановников, он упразднил их. А потому я не сановник Амонхотепа IV. И наверняка с утратой былой должности потерял и часть своих привилегий, не так ли?

– Что? Что я слышу? Как же так? – забормотал Анхот, беспомощно глядя на Хоремхеба. – Неужели фараон разгневался на тебя? Почему он отплатил неблагодарностью тому, кто спас границы Египта от вторжения хеттов?

– Так что ж? – бесстрастно спросил гость. – После этого я еще могу надеяться на брак с Самонти?

Анхот запнулся на полуслове.

– Ты скорбишь? – продолжал Хоремхеб прежним тоном. – Ты хотел через меня влиять на фараона? Тебе льстило, что второй человек в государстве – твой зять. Какие возможности открывались перед тобой, честолюбивый Анхот!

– Я готов выдать за тебя свою дочь, – попробовал вставить хозяин, но Хоремхеб не унимался:

– Твоя осторожность и предусмотрительность подсказали тебе, что я все еще важен и наделен властью. Ты не остался в проигрыше, достославный Анхот, ибо перед тобой военачальник и глава полиции фараона.

Хозяин от изумления слегка приоткрыл рот.

– Я вижу, моя весть обрадовала тебя, почтеннейший. И я хочу, чтобы брак с твоей дочерью был заключен как можно быстрее, ибо государственные заботы могут призвать меня в любой момент. Вели отдать распоряжения по поводу свадьбы. И помни, кем бы ни был фараон, для тебя единственная власть – я! Не вздумай пытаться расстроить мои планы, будущий тесть, – тихо сказал Хоремхеб, не глядя на Анхота, и, налив себе из сосуда, стоящего на столике, выпил.

Хозяин застывшими, как у рыбы, глазами, следил за его движениями и не находил слов, чем возразить.

А вечером того же дня главный скульптор Юти узнал о возвращении в новый город архитектора Паренеффера, который собирался взять на себя прежние обязанности начальника строительства. Это известие было принято с воодушевлением. Архитекторы и скульпторы собрались в доме Майа, где, по слухам, остановился Паренеффер. Но застать его на месте им не удалось.

– Где почтенный Паренеффер? – спросил у Майа Юти.

Тот, пожав плечами, ответил:

– Ходит по городу.

– Это опасно, – ужаснулся главный скульптор. – На строительстве полно пришлых людей, среди которых те, кто не похож на добропорядочных жителей Египта.

– О да, – подтвердил стоящий за его плечом Мен. – Здесь и беглые рабы, и семиты, и те, что промышляют воровством. Лучше не подвергать опасности свои дебены.

– Не беспокойтесь, почтеннейшие, – успокоил скульпторов архитектор Майа. – Достославный Паренеффер ушел в сопровождении высокого молодого иноземца, судя по всему, слуги.

Не успел он договорить, как вошел главный архитектор фараона. После осмотра города на его лице лежал отпечаток раздумий. Все, кроме Майа, степенно кланялись, поочередно приветствуя вошедшего.

– Я рад видеть вас и говорить с вами, – радушно отвечал Паренеффер. – Вы знаете, что происходит в Уасете?

Все молча закивали.

– А что вы думаете об этом? – не унимался архитектор.

– Наша работа, почтеннейший, – медленно выговорил Мен. – Должна быть как можно дальше от интриг и новшеств.

– А как думаешь ты, почтенный Юти? – Паренеффер благодушно улыбнулся главному скульптору, сидящему молча и исподлобья смотрящему на присутствующих.

– Мы несвободны, потому что имеем звание придворных, – неторопливо сказал Юти. – Мы помним, кому служим. Что прикажет фараон, то мы и будем делать.

– А где же собственное мнение? – возразил Мен.

– Оно должно совпадать с мнением повелителя.

– Не надо спорить об очевидном, – примирил их Паренеффер. – Поговорим о ходе строительства, которое нам предстоит вдвое ускорить.

Присутствующие оживились.

– Почтеннейший, необходимо очень много золота, нужны новые люди и дополнительные силы, – сообщил Мен.

– Золота у нас будет, сколько необходимо. А что касается наемников, то фараон разослал по всему Египту указ: каждый человек, участвующий в постройке города, получит право жить и трудиться в нем.

– Зачем указ? – удивился Мен.

Остальные молчали.

В этот момент в дверях появилась высокая фигура Тотмия. Его схенти, накидка, руки и ноги покрывал толстый слой дорожной пыли, на лице сияла счастливая улыбка.

– О, почтенный Паренеффер! – воскликнул он восторженно. – Ты это видел? Они закончили статую фараона и установили ее возле будущей резиденции!

Присутствующие недоуменно переглянулись. Паренеффер кивнул вошедшему и повернулся к собравшимся, желая представить новое лицо.

Но тут подал голос Майа:

– Что происходит? – сдерживая негодование, спросил он. – Почему слуги врываются в дом хозяина?

– Это, наверное, тот самый слуга Паренеффера, – зашептали присутствующие друг другу.

– Почтеннейший, – обратился Майа к главному архитектору. – Скажи ему, чтобы он ушел сейчас, пока в нас еще недостаточно гнева.

Паренеффер, едва сдерживая смех, встал и подошел к ничего не понимающему Тотмию, и положил руку ему на плечо. Но вместо того, чтобы выставить за порог, ввел его в помещение.

– Что делаешь ты, достославный? – удивились присутствующие.

– Он перенимает причуды фараона, – тихо шепнул один из скульпторов на ухо Мену, тот кивнул.

Паренеффер выждал момент, когда гомон чуть стих, и сказал:

– Почтеннейшие мастера! Вы давно не были в Уасете и не знаете всего, что произошло там за время вашего отсутствия.

– Досточтимый Паренеффер ошибается, – перебил его Майа. – Гонцы регулярно сообщают нам о событиях в столице.

– Тогда скажите мне, – не уступал ему главный архитектор. – Вы слышали, что там построен новый храм?

– Храм Атона, который создал ты? Это известно повсюду.

– А про гигантские портреты Амонхотепа IV вам что-нибудь известно?

– Мы слышали, что это работа нового скульптора, которого за особое мастерство фараон поставил начальником над всеми скульпторами.

– Да, почтеннейшие! – подтвердил Паренеффер. – И этот человек приехал со мной в строящийся город, чтобы посмотреть на вашу работу. Не так ли, досточтимый Тотмий? – обратился он к иноземцу.

– Да, почтенный Паренеффер, – с легким поклоном отвечал тот.

Присутствующие не издавали ни звука, вперившись глазами в нового начальника скульпторов Египта.

– Тогда пора узнать имена новых знакомых, – с улыбкой сказал главный архитектор и принялся ходить между безмолвных мастеров, называя их имена и перечисляя известные работы, сделанные ими.

Тотмий всякий раз учтиво кланялся тому, кого ему представляли.

– Мастер Майа, архитектор. Главный скульптор фараона – Юти.

Тотмий внимательно посмотрел в лицо представленного, и Юти почувствовал легкую неловкость под бесцеремонным взглядом молодого человека.

– Я должен сказать, – начал Тотмий. – Что не являюсь египтянином и ни на что не имел смелости претендовать в вашей стране.

– Это очевидно, – тихо вставил кто-то.

– Не жажда власти и славы привела меня к вам и не желание оскорбить своими поучениями вас, мастеров-египтян. Я хочу стать вашим другом, а не учителем, помощником, а не начальником, ибо мне предстоит еще многое освоить в своем ремесле.

– А в действительности, почтеннейший, зачем ты прибыл сюда? – поджимая губы, спросил Мен.

– Я должен проверить, насколько хорошо выполнена статуя фараона возле здешнего дворца.

– Ты уже упоминал о ней, – вспомнил Паренеффер. – И как она тебе показалась?

– Она прекрасна! – с искренним восторгом воскликнул Тотмий, но тут же добавил. – Хотя лицо статуи искажает черты повелителя.

– Почтенный гость забывает, – едва сдерживая раздражение, процедил один из скульпторов. – Что при многократном увеличении неточности неизбежны. Они и дают искажения. Что тут сделаешь? Статуя уже установлена на полагающемся ей месте, и ее нельзя вновь положить на землю для переработки.

– Я понимаю, что именно ты, достойный Ранусер, трудился над ней? – мягко сказал Тотмий.

– У тебя, почтеннейший, хорошая память, – польстил ему скульптор.

– Если искажения неизбежны, – продолжал молодой человек. – То необходимо иметь подле себя того, кто будет править твои ошибки.

– Он оскорбил нас! – возмутился Ранусер. – А чего стоит он сам?

– Вы совершенно правы, почтеннейшие, – в тон ему отвечал Тотмий. – А потому предлагаю проверить мое мастерство и заодно исправить недочеты достойного Ранусера.

– Давайте, почтеннейшие! – надрывался обиженный ваятель. – Проверим, чего сто́ит этот человек, у которого нам велено учиться!

Тотмий казался ему хвастливым самоуверенным мальчишкой, обманом заполучившим высокую должность.

– Ну что ж, – не выдержал Паренеффер. – С восходом солнца мы и начнем…

– Зачем же откладывать испытание? – возразил Ранусер. – Если досточтимый Тотмий хочет взяться за дело именно сейчас?

– Действительно! – поддержали его другие ваятели.

– При свете солнца любой может справиться, а ночью, когда только факелы освещают тьму – это работа под силу только начальнику скульпторов фараона, не так ли? – поддел Тотмия Ранусер.

Молодой человек вскинулся на него, но спокойно произнес:

– Я готов, почтеннейшие. Дайте прочную веревку и инструменты. Я знаю, что хороший мастер возит все с собой, но чтобы вы не нашли подвоха с моей стороны, я буду работать вашими инструментами.

– Что тебе необходимо, бери у меня, – мрачно произнес Юти и вышел из помещения.

Остальные последовали за ним.

В черноте ночи гигантская статуя Амонхотепа IV с простертыми вверх руками выглядела зловеще. Ее все еще паутиной опутывали веревки и щепки подпорок, с которых едва ли можно было дотянуться выше колена изваяния. Собрав свою веревку и повесив ее на плечо, Тотмий привязал к поясу инструменты и все поглядывал наверх, туда, где терялось во мраке лицо статуи.

Скульпторы и архитекторы, увлеченные странным пари, стояли поодаль, жгли костры.

У самого горизонта, за горами, начинала всходить луна. Небо там светилось золотом. Но Тотмию это пока не могло помочь. Он посмотрел с тоской в сторону гор, затем – на лицо каменного фараона и, тихо вздохнув, принялся карабкаться по подпоркам наверх. Его молодость, сила и рост позволили это сделать довольно легко, и вскоре он уже находился возле щеки статуи, старательно обвязывая себя веревкой и прикрепляя ее к камню на случай падения. Затем он вынул из-за пояса инструменты и принялся стучать. На головы тех, кто стоял внизу, посыпались осколки. Любопытным зрителям пришлось отступить подальше от подножья, чтобы не попасть под каменный дождь.

Первым не выдержал Ранусер:

– Что он может там видеть? Он же действует в полной темноте!

– Не мешай, – отозвался Мен.

– А если он испортит мою работу?

– Не надо было настаивать на этом испытании, – спокойно сказал Юти, запрокидывая голову и силясь различить во мраке изменения в лице статуи.

Другие ваятели тихо посмеивались над незадачливым спорщиком.

– Эй, почтеннейший Тотмий! – крикнул Ранусер. – Достаточно, слезай!

– Я только начал, – ответил сверху молодой человек.

– Закончишь утром.

– Настойчивый юноша, – Мен удивленно поднял брови.

Паренеффер улыбался.

– Но почему? – не сдавался Ранусер. – Завтра было бы гораздо удобнее.

– Взойдет солнце и будет жарко, – невозмутимо отвечал Тотмий. – Гораздо приятнее работать при свете звезд.

– Ты не можешь бросить начатое дело? Таковы твои правила? Я буду учиться у тебя трудолюбию! – выкрикивал Ранусер, мечтая только об одном: чтобы иноземец не испортил его работу.

– Мной движет лень! – услышал он в ответ. – Я не хочу еще раз подниматься сюда. К тому же я боюсь высоты, и до утра вы меня отсюда не снимите!

И новый шквал каменных осколков обрушился под ноги спорщику. Он в испуге отскочил в сторону. Скульпторы засмеялись.

Уговаривать Тотмия было бессмысленно. Кто понял это, отправились домой спать.

Прошло несколько часов. Полная луна вскарабкалась на самый центр неба, и ее свет теперь щедро разливался по земле, помогая Тотмию в его работе. Внизу уже почти никого не осталось, лишь Ранусер прикорнул возле затухающего костра, да Паренеффер чертил на земле тонкой палочкой план какого-то нового здания.

На миг он оторвался от своего занятия и поднял вверх лицо:

– Ты не устал, почтенный Тотмий?

– Ноги затекли, – сообщил молодой человек.

– Ночь уже проходит. Как долго еще ты собираешься работать?

– Еще несколько ударов.

Ранусер крепко спал и не видел, как Тотмий спустился по веревкам вниз, и как он, прихрамывая и расправляя затекшие ноги, в сопровождении Паренеффера отправился к дому Майа. Но только утром мастер увидел свою преображенную статую и не мог поверить, что возможно всего несколькими верными ударами добиться поразительного сходства. «Это невозможно!» – шептал Ранусер.

– Это невозможно! Что он сделал с моей статуей? – вскричал он, багровея от зависти и благоговения.

Вокруг уже собрались мастера, и все видел победу иноземца. На бледно-голубом фоне египетского неба желтоватая статуя Амонхотепа IV простирала руки к солнцу, стоящему в зените, и лицо статуи было лицом фараона Обеих Земель.

Глава 17. 1364 год до Р. Х.

Египет.

У последней жены Анхота шли роды. Молодая и замечательно прекрасная женщина, произведшая не свет двух девочек, которым было три и два года, теперь никак не могла разрешиться от бремени и мучилась с момента заката солнца всю долгую атирскую ночь. Женщины, столпившиеся вокруг ложа роженицы, сочувствовали бедняжке, издавая при этом такие вздохи и крики, что она была уверена, – этих родов ей не пережить. И в ужасе шептала слова молитвы, обращаясь к богине Нехбет, способной облегчить страдания матери в тяжелый час рождения младенца.

– О, великая Нехбет, – срывалось с ее губ. – Помоги мне, сделай так, чтоб он увидел свет! Я молю тебя, пусть это будет мальчик, я назову его в твою честь… О, великая Нехбет! Мой сын будет верен тебе и прежним богам, которым теперь нет места в Египте! Сжалься надо мной, милосердная…

В комнате стало светлее, и все предметы и лица приобрели синий предутренний оттенок.

Наконец луч Хепри ворвался в помещение и скользнул к ложу несчастной, но в тот же момент слуги закрыли окно плотной тканью, чтобы солнце не потревожило госпожу.

И вот тут-то роженица, вцепившись в чью-то руку, отчаянно взвыла, точно ее рвали на части. Все дружно и громко закричали вместе с ней, но никто не сдвинулся с места. И лишь спустя несколько минут кто-то из женщин сообразил, что это уже не истерика госпожи, а настоящие роды – ребенок просился на свет.

Вскоре он появился – длинное нелепое тело, веревками висящие ручки и ножки, запрокинутая голова со сморщенным багровым личиком. Он оказался в цепких руках маленькой женщины, которая обмыла его в душистой воде, любуясь им.

– Мальчик! – сказала она матери.

– Да, да, точно, мальчик! – дружно поддержали ее другие женщины.

Но роженица, покрытая крупными каплями пота, не слышала их, погрузившись в глубокий сон, похожий на обморок. Эта ночь истощила ее.

– Какой красивый мальчик! – квохтали над ребенком женщины. – Хорошенький, маленький!

И тут одна из них, самая молодая, скорее из любопытства. Чем из-за тревоги, спросила остальных:

– А почему он до сих пор не кричит?

Все разом замолчали, уставившись на новорожденного, а потом закричали. Все, кроме младенца. Его переворачивали вверх ногами, трясли; ему давили на крошечную грудь, дабы помочь душе зажечь в нем жизнь. Но все былотщетным.

И вот в отчаянии и злости кто-то из женщин схватил с огня горячую воду, плеснул в сосуд и, не помня себя, бросил туда ребенка.

– Вот тебе, негодник! Получай за то, что всю ночь не давал нам спать и извел свою мать!

Ребенок ушел под воду, даже не шевельнувшись.

– Поделом тебе! – крикнула злючка.

Но самая молодая, обжигаясь, выхватила мальчика из кипятка и окунула его в холодную воду.

– Хочешь, чтобы он остудился? – зло хохотала та, что бросала его в кипяток. – Гляди, он еще простудится. Лучше б ты его не трогала! Дай мне его сюда!

И она схватила ребенка, желая бросить опять в кипяток, но самая молодая не желала уступать мальчика и вцепилась в него с другой стороны. Они тискали и тягали его, рвали из рук, и никто не мог их разнять. И вдруг ребенок под их руками закричал.

Все разом замерли, остолбенев. А малыш плакал, дергая ручками и ножками, сжимая в комок свое уродливое багровое личико.

– О, какой красавец! – воскликнула старуха.

– А какой громкоголосый! – поддержала ее другая.

– Выкарабкался! – удивилась злючка. – Прямо-таки чудо!

– Слава богине Нехбет! – сказала самая молодая. – Надо сказать хозяину, чтобы назвал мальчика в честь покровительницы царской власти, которой молилась госпожа, Нехбетумом.

– Как бы не навлечь немилости фараона, – напомнил кто-то из женщин.

– Владыка не будет вредить младенцу, – ответила старуха. – Нехбетум – красивое имя. Вот какой он! – и она подняла ребенка над головой.

А он плакал от боли в вывернутой ножке и от одиночества. Ему хотелось, чтобы его перестали трогать и мучить. Он мечтал вернуться туда, где было так хорошо и спокойно, к чему он привык. Он отчаянно плакал, взывая к защите. Но та, которая могла оградить его от врагов и людского зла, неподвижно распростерлась на ложе в стороне от него, и он не видел ее, как и солнца, ласкового и яркого. Наверное, потому он и плакал так горько, и ничто, казалось, не могло его утешить.

Египет. Уасет.

По знойным улицам Уасета шел высокий человек, завернутый в длинную походную накидку. По его обуви и одежде можно было понять, что он принадлежит к свите фараона. Миновав кварталы зажиточных египтян, он очутился среди скромных построек ремесленников. Там человек слегка замедлил движение, словно пытаясь сориентироваться на месте, но вскоре решительно направился к одному из домов и, отворив дверь, скрылся внутри.

Косые лучи солнца падали на постель, затерявшуюся среди груды каких-то черепков и каменных глыб. Пахло пылью и крысами. Вошедший чуть не упал, споткнувшись о брошенные на дороге обломки скамейки. Дремавший на постели человек встрепенулся и, повернув лицо, спросил слабым голосом: «Кто здесь?»

– Это я, – ответил гость. – Твой ученик Тотмий.

– Тотмий? – переспросил старик. – Что тебя привело сюда?

– О, досточтимый Махрос! – воскликнул молодой человек, подходя к больному. – Наверное, ты знаешь о новом городе, в который переезжает весь двор, в том числе и я.

– Куда? – переспросил старик.

– В Ахетатон, так фараону было угодно назвать его.

– И ты пришел проститься?

– Нет, мастер, я хочу просить тебя поехать вместе со мной.

– Зачем?

– О, почтенный Махрос! Неужели тебе необходимы объяснения? Ты нужен нам!

– Кому?

– Мне нужен, досточтимый Махрос.

– В чем эта необходимость?

– В твоем опыте, я хочу учиться у старейшего скульптора двора.

– Я давно уже не придворный.

– Но, – Тотмий замялся. – Я знаю, что ты одинок и болен, и я хочу, чтобы ты не чувствовал себя брошенным.

– У тебя еще нет учеников? – осведомился старик.

– Нет, но сейчас это неважно.

– Ты хочешь научить своим премудростям меня?

– Нет, о, мастер! Я не смею!

– Юноша, – произнес старик. – Я открою тебе историю своей жизни. Может, она окажется в чем-то полезной тебе…

– Я готов слушать, почтеннейший, – Тотмий присел подле постели на полуразвалившуюся скамейку, а Махрос возвел глаза к потолку и начал:

– Когда я был молод, меня тоже посещали дерзкие замыслы. Я хотел перевернуть устои, бросить вызов жреческим канонам. Действительно! Какое отношение к моему искусству имеют жрецы? Кто лучше меня знает тонкости моего мастерства?.. Я спорил, дерзил… Это было еще в ту пору, когда на троне Египта сидел Мемноний III, отец нынешнего фараона. Я состоял при нем придворным ваятелем и надеялся, что мои опыты будут поддержаны и защищены владыкой. Но я ошибся. Фараон не позаботился о том, чтобы отвести от меня нападки жречества. Он не хотел борьбы, он слыл дипломатом. И служители богов напустились на меня, грозили карой… – он тяжело вздохнул. – Да, они умели убеждать! И они отбили у меня всю охоту к поиску. Безрассудный юнец, с тех пор я стал бояться всего, что могло бы угрожать моей жизни. Я дрожал и постоянно оглядывался на авторитеты. Это вошло в привычку. Вот почему я всякий раз распекал тебя, Тотмий. Я пытался внушить и твоему сердцу тот страх, что на протяжении долгих лет жил в моем теле.

– Поэтому ты ушел? – спросил Тотмий. – Ты не хотел учиться у меня?

– Нет, – старик подумал и продолжал. – Когда палка вырастает кривой, ее выпрямляют, долго отмачивая в воде. Но если кто-нибудь захочет вновь искривить ее, не отмачивая, памятуя, что такой она была когда-то, палка сломается…

– О мастер! Ты же не палка! Кто собирается ломать тебя?

– Я сам. Я решил отойти от ремесла, и мне это было нелегко.

– Но зачем?

– Когда-то я предал себя. Вот уже три с лишним года я не брал в руки инструменты ваятеля. А когда мне попалась на глаза одна из моих старых работ, я решил ее повторить и не смог! Я не смог… Тотмий! – голос старика дрогнул, из глаз по щекам покатились слезы. – Значит, я зря дожил до таких лет. Нет того человека, который боролся со жречеством тридцать лет назад! Я умер гораздо раньше, чем понял это. И не осталось ничего взамен. Ни настоящих учеников, ни стоящих работа, лишь те, которые так поразили тебя однажды – маленькие робкие попытки, до которых жречество не добралось и не уничтожило их.

– О, почтенный мастер! – удивленно воскликнул молодой человек. – Если я понял правильно, мне довелось учиться на скульптурах, созданных тобой?

– Да.

– Тогда я могу действительно считать себя учеником мастера Махроса.

– Это было бы несправедливо. Ты учился без моей помощи.

– Но я восхищен тобой, почтеннейший! Почему же ты раньше ничего не говорил? Я мог бы знать о твоем подвиге!

– Что ты говоришь, юноша? – старик с досадой отвернулся к стене. – Это самый постыдный период в моей жизни.

– Ты поедешь со мной.

– Куда мне ехать, если лодка моей жизни вскоре прибьется к берегам страны мертвых?

– Нет, ты просто болен.

– Увы, мой друг, – проговорил старик. – Когда художник бездействует, когда он видит, что не нужен никому, он оставляет привычные вещи и живых людей и, воссоединившись с Осирисом, уходит, чтобы обрести вечный покой. Так говорили древние. Не перебивай! Не учи меня, что Атон – единственный бог Египта. Когда-нибудь он закатится, подобно солнцу, ибо богов объявляют люди. Они так поступают, чтобы стать сильнее. Наш фараон умен и властен. Да пошлют ему боги удачу и долголетие! А теперь, Тотмий, ступай к своему повелителю. Не думай обо мне. Ты поступил честно, но ты должен идти дальше. Пусть тебе повезет больше, чем мне.

Тотмий медленно поднялся и повернулся, чтобы уйти.

– Подожди, – остановил его старик; тот повиновался. – Скажи, мальчик, кто учил тебя скульптуре?

– Ты, мастер.

– Нет, кто был до меня? Как имя того человека?

– Ну-от-хаби, – после паузы ответил Тотмий.

– Нуатхаба? – переспросил Махрос, пробуя имя на слух. – Он, вероятно, величайший ваятель!

– Нет, он ювелир.

– Кто?

– Мастер, создавший прекрасные браслеты для царицы Египта, – пояснил молодой человек.

– Видел, – прошептал старик. – Но я не могу понять, как мог ювелир научить скульптура ваянию. Значит, был еще кто-то до него. Кто?

– До него? – Тотмий усмехнулся, вспоминая мастера-гончара и его бестолковые уроки. –Поверь, почтеннейший, этот человек не имел ни малейшего представления об искусстве. Он был простым гончаром по имени Плоний.

– Тогда, значит, Нуатхаба твой учитель? – старик задумался. – Кто он? Где его дом?

– В Китае. Это очень далеко отсюда. Он купил меня на рынке рабов и научил всему, что знал о ваянии.

Махрос долго молчал, обдумывая услышанное, и, наконец, сказал:

– Если ты проделал путь в Египет из той страны, что находится где-то за краем света, значит, так было угодно богам. Иди же, чужеземец, я благословляю тебя. У тебя очень много работы, – и с этими словами старик закрыл глаза.

Стараясь не шуметь, Тотмий вышел на улицу, на яркий свет, и только здесь сообразил, что старого Махроса больше нет. Он вернулся в комнату, подошел к постели. Мастер не дышал и не двигался.

– Благодарю тебя, учитель, за твое благословение, – тихо сказал Тотмий, глядя на то, что еще несколько минут назад было Махросом.

Постояв еще немного, молодой человек отправился к поселку Ипет-Рес, где жили мастера бальзамирования, и, заплатив несколько дебенов, вместе с одним из параситов отправился к дому умершего.

Убедившись, что с телом будет сделано все необходимое, Тотмий поспешил во дворец. Его узнавали на улицах, приветствовали, а он, не замечая слов и криков в свой адрес, проходил дальше, потрясенный смертью Махроса и тем, что тот сказал ему.

А Амонхотеп IV со своим двором переезжал в новый город, который был построен на левом берегу Хапи всего за три года. И объявил фараон о том, что отныне столица Египта – Ахетатон, прекрасный город, построенный тысячами людей, воинами и рабами, крестьянами и ремесленниками. И главные улицы его струились, словно реки, вдоль течения Хапи, а в центре располагался превосходный дворец, разделенный на две половины. В одной из них поселилась семья фараона, в тени огромных садов, где в самый жаркий полдень среди свежести водоемов и зелени деревьев лежала благодатная прохлада. И был дворец обрамлен колоннами и отделан поливными фаянсовыми плитками и прекрасными росписями. И основание его было каменным, а колонны – деревянными, а сам он строился из сырца, как и весь Ахетатон. Главный фасад дворца выходил на передних двор, украшенный великими статуями Амонхотепа IV. А рядом со дворцом находился храм. И множество других храмов города, открытых и огромных, как дворы, были готовы к религиозному церемониалу в честь нового бога Египта.

И наступил тот день, когда на ступенях дворцового храма, уносящего в небо гладкие колонны, фараон сказал народу:

– О, люди Египта! Вы, истинные египтяне, и вы, пришлые иноземцы: палестинцы и семиты, эфиопы и сирийцы, нубийцы и финикияне! Я, царь Верхнего и Нижнего Египта, владыка Обеих Земель, нарек этот город Ахетатоном, что означает «Горизонт Атона», во имя моего бога и бога всего Египта. Единственный покровитель мира – солнце. Без него ничего на земле не существует, и природа умирает по ночам. Каждый зверь или птица, человек или насекомое ждут наступления утра; тогда вновь проснутся вокруг, оживут, запоют птицы, и люди вознесут молитвы к небу, туда, где среди зноя живет он – бог-солнце, могущественные и справедливый Атон, покровитель всех народов, населяющих мою страну.

И, заметив оживление среди собравшихся, фараон продолжал:

– Да, бог Атон – создатель земли, неба и всего сущего! Он прекрасен, как луч света, он щедр, как солнце, он мудр и справедлив и отныне он – бог каждого из вас. Он – покровитель этого города, куда не войдут старые боги, где им, проникшимся лжи, нет места. Отныне не прославляйте никого, кроме Атона, ибо таково имя истинного покровителя Египта. И я – его единственный сын, у которого никогда не было матери, теперь его верховный жрец. Я отвергаю свою прежнее имя «Амон доволен» и беру другое – «Угодный Атону», Эхнатон, «Свет Атона», владыка венцов, властитель Египта…

На лицах у многих из слушателей было написано недоумение. Среди собравшихся были и люди фараона, и Нефру, вся светящаяся радостью, с обожанием смотрящая на своего божественного супруга. Выражение лица Хоремхеба напоминало застывшую гипсовую маску. Другие слушали фараона с почтительным удивлением: Юти, Паренеффер, Тотмий, Асахадон, архитекторы и ваятели, стражники и ученые. Они пытались скрыть то волнение и дрожь, вдруг охватившую их и пронизывающую насквозь, до озноба. Но настоящим потрясением для всех стало сообщение о перемене имени повелителя. Кое-кто даже переспросил у соседа, думая, что ослышался. И фараон подтвердил свою волю, и каждый понимал, что он задумал нечто великое. Все ждали продолжения событий. И фараон не обманул их ожиданий.

Выждав паузу, он сказал:

– Все служили старым богам, и имена ваши носят на себе отпечатки их имен. Но как жить в городе Атона с именами ложных богов? Как освободиться от гнета предательских культов и вступить в новые храмы с новой верой в единого бога?

Голос его лился звучно, рассекая знойный воздух и достигая самых отдаленных уголков храмового двора. Люди заполняли обширный двор и пространство около него. Все внимательно слушали фараона. Даже бедняки и инородцы не гомонили. А кому не было слышно, тот тихонько спрашивал впереди стоящих и от них знал о том, что происходит у алтаря.

– Мой бог Атон хочет, чтобы мои приближенные последовали примеру своего фараона и отреклись от старых имен, взяв взамен другие. Кто готов по доброй воле принять нового бога вместе с тем именем, которое буду давать я?

Он вновь посмотрел на собравшихся, но никто не изъявил желания сменить имя. Фараон был спокоен и великодушен.

– Я не принуждаю никого. Я не угрожаю карой Атона, величайшими бедами и болезнями, как это сделали бы жрецы Амона. Я не хочу уподобляться им, погрязшим в злобе и жадности. Мой бог ждет, когда в Ахетатоне загорится свет любви и милосердия – начало всех начал в человеке. Пусть не будет боязни и зависти, корысти и недоброжелательности. Каждый из вас должен построить новый город в своем сердце. Под знаком солнца с сотнями лучей-рук нам предстоит творить добро, согревать мир, успокаивать отчаявшихся, выполнять свой долг перед людьми, своим даром и тем богом, что в сердце каждого честного человека. Так пусть же тот, кто хочет жить по-другому, закроет дверь в прошлую жизнь и отречется от старого имени. И пусть никто не попрекает его прошлым, как и не благодарит за его отважное решение измениться, ведь никто не благодарит воду за то, что она течет…

В толпе зашумели.

–…Не говорит спасибо птице за то, что она летает… Лишь солнечный диск Атона, дающий нам жизнь, имеет право на благодарность, – фараон перевел дыхание. – Так кто же из вас, мои приближенные, по собственной воле готов принять имя, угодное Атону?

На несколько мгновений все застыли. Но вот медленным и твердым шагом вперед выступил Асахадон. Голову его покрывал пышный парик моды времен прошлого фараона – уши наполовину закрыты. И ничто в этом двадцатипятилетнем человеке не напоминало того робкого юношу, младшего жреца храма Амона, кем он был всего три года назад.

– О божественный! – степенно обратился он к повелителю, но тот перебил его:

– Нет, Асахадон, не надо так более называть меня. Я по-прежнему фараон Египта и жрец Атона, но в отличие от моего божественного отца, сияющего на небо, телесен и смертен.

Асахадон растерялся, не зная, как обратиться к фараону. Зависла пауза, полная неловкости. Простолюдины уже начинали посмеиваться. Нефру беспомощно смотрела на молодого человека, переводя взгляд на супруга, неотрывно следящего за Асахадоном и готового в любой момент прийти ему на помощь.

Но этого не понадобилось.

Молодой человек решительно подошел почти вплотную к повелителю и, встав на одно колено, склонил голову в знак почтения.

– О, мой старший брат! – сказал он громко, упираясь взглядом в стопы фараона. – Я называю тебя так, потому что ты верховный жрец нового бога, а я тоже когда-то был жрецом. Я принимаю Атона, принимаю все, что ты сегодня сказал. Я хочу идти за тобой, мой старший брат, Эхнатон.

В народе зашумели.

Фараон простер руки к солнцу, совсем как в тех статуях возле резиденции и, подняв вверх лицо, звучно произнес:

– О, сотворивший мир, Атон, бог земли и мой божественный отец! Повинуясь твоей воле и исполняя свой долг, я нарекаю стоящего передо мной человека новым именем, как если бы он родился только сегодня. Отныне Асахадон будет зваться Сменкхарой, и станет он моим бессмертным помощником и вторым жрецом отца моего Атона.

Фараон рассчитывал, что среди собравшихся разразится буря; но этого не произошло. Простолюдины шептались, приближенные с недоверием взирали на нового жреца. Эхнатон, ища поддержки, взглянул на Нефру, и она улыбнулась ему.

Асахадон быдл растерян не меньше повелителя, но тот, взяв себя в руки, положил ладонь ему на плечо и сказал:

– Сменкхара! Встань и займи свое место подле меня в храме Атона, – и жестом указал налево от себя; тот повиновался.

Видя это, Хоремхеб закусил нижнюю губу, но тут же услышал обращенные к нему слова фараона:

– Почтенный военачальник. Бог Египта ждет тебя.

– О, мой повелитель! – кланяясь, ответил Хоремхеб. – Я слишком занят войной, чтобы думать о мирной жизни, а ведь новый бог призывает к милосердию.

– Атон опечален вместе со мной, – сказал фараон. – Но он милостив и моими устами нарекает тебе имя Паатонемхеб, в знак благодарности и уважения к своему преданному слуге.

Хоремхеб не нашелся, чем возразить.

– Тотмий, – вдруг позвал Эхнатон.

Начальник скульпторов вздрогнул и оглянулся на Паренеффера. Тот молча сделал ему одобрительный знак.

– Подойди, Тотмий, – велел фараон.

Молодой человек повиновался. Он подошел и остановился перед повелителем, широкоплечий высокий иноземец с голубыми глазами.

Эхнатон некоторое время смотрел в эти глаза, а затем повернулся к собравшимся и сказал:

– Вы знаете, что этот человек не египтянин. Он не похож на жителя моей страны, а напоминает тех, кто живет за морем, на островах Хаунебу.      Тотмий слушал внимательно, слегка насторожившись, стараясь запомнить незнакомые названия.

– Но этот человек пришел не из-за моря, а с той стороны, откуда встает солнце. Он великий мастер и заслужил право быть начальником всех скульпторов Египта, – величественно продолжал властелин Земель Нембаатра. – Так я хочу, чтобы скульптор Тотмий считался египтянином, и как того требует Атон, отныне он будет носить египетское имя.

Движением руки фараон заставил молодого человека встать на одно колено и преклонить голову.

– Тотмий, – сказал Эхнатон почти ласково. – Я нарекаю тебя Тутмесом, чтобы никто не мог более назвать тебя чужеземцем. Тем лучше, что Тотмий и Тутмес по-египетски пишутся одинаково.

Молодой человек поднял на фараона глаза, в которых читалась признательность.

– Встань, Тутмес, – велел Эхнатон, и ваятель выполнил приказ владыки, вернувшись в ряды собравшихся.

На него смотрели как-то странно, словно впервые видели, а сам он был погружен в собственные мысли и слушал биение своего сердца.

И вдруг над двором раздался звонкий женский голос:

– О, мой супруг! Позволь и мне выразить почтение к богу Атону, – это говорила царица.

Эхнатон улыбнулся. Никто не догадывался, что царственная чета обо всем договорилась заранее. Фараон величественно подошел к Нефру и вывел ее на место, где совершался обряд переименования.

– Я готов совершить посвящение, – сообщил Эхнатон. – Я хочу, чтобы имя твое, прекраснейшая, было таким же изысканным, как и ты сама. В Египте был бог, покровитель растительности по имени Нефертум. Сама же ты, царица, прекрасна, как цветок лотоса, и по праву можешь зваться повелительницей трав и цветов, Нефертити.

– Нефертити, Нефертити, – зашелестело по толпе.

Все повторяли новое имя царицы, будто хотели получше его запомнить.

– О, брат мой, Сменкхара, – обратился к жрецу фараон. – Я хочу, чтобы ты продолжил мое дело и дал новое имя всякому, кто того захочет. Будь терпелив и милосерден, как повелевает Атон, и никого не принуждай. Это твое первое задание как жреца нового бога.

По знаку фараона выли два красавца-раба, в руках которых были папирусы, развернув которые, они принялись поочередно читать:

– Имя, содержащее в себе наименование старого бога Амона, либо подлежит полной замене, либо обмену на имя Атона.

Фараон с царицей двинулись прочь вместе со своим двором, а толпа разделилась на несколько потоков, то бросаясь к храму, то сопровождая свиту фараона. Среди лиц, мечущихся в толпе, мелькнула физиономия юноши с пылким взглядом иссиня-черных глаз. Он старался увидеть удаляющийся двор и, в то же время, протиснуться поближе к алтарю Атона.

Неожиданно людская волна поднесла его к самым ступеням храма и тут же отхлынула, оставив юношу стоять напротив Сменкхары. Молодой человек с трудом удержался, чтобы не упасть. А когда выпрямился и поднял глаза на жреца Атона, первым его порывом было убежать прочь. Желая предупредить это, Сменкхара быстро сделал шаг навстречу юноше и тихонько коснулся своими пальцами его руки.

Люди стояли вокруг плотной стеной, полуоткрыв рты и следя за происходящим, как за каким-то чудом.

– Как твое имя? – тихо спросил Сменкхара, но акустика храмового двора, спроектированного Майа, позволила услышать сказанное в самых отдаленных уголках.

Юноша посмотрел вниз, на обувь жреца, и ничего не ответил.

– Как тебя зовут? – чуть громче повторил свой вопрос Сменкхара.

В ответ молодой человек лукаво улыбнулся:

– Ты, почтеннейший, хочешь одарить меня новым именем? Но зачем?

– Чтобы ничто не тревожило твою память.

– Мне шестнадцать, – отвечал юноша. – И я еще не накопил воспоминаний, терзающих совесть.

– Кто ты? – вновь спросил Сменкхара. – Твои слова выдают ум. Ты знатен?

– О, почтеннейший! Я сын ремесленника из окрестностей этого города, – молодой человек перехватил удивленный взгляд жреца, с каким он осматривал его одежду, и пояснил. – Теперь я выгляжу богато. Но если бы не ты, почтеннейший, нанявший меня на работу год назад, я бы в жизни не смог так одеться.

Сменкхара промолчал. Он хотел вернуться к цели начатого разговора.

– Если ты строил Ахетатон, – осторожно начал он. – То должен поддерживать начинания фараона Египта. Назови свое имя.

Но юноша был упрям:

– Я не хочу его менять, я к нему достаточно привык.

– Ну хорошо, – сдался Сменкхара. – Я обещаю не давать тебе нового имени, но скажи, не содержит ли твое наименования презренного бога Амона?

– Нет, не содержит! – громко воскликнул молодой человек под общий смех собравшихся. – Я – Халосет.

– Я обещал тебе и не буду нарушить данное слово, – стараясь сохранять спокойствие, сказал Сменкхара. – Но ты должен знать, что другой бог, еще более жестокий и завистливый, чем Амон, поселился в тебе через твое имя.

– Спасибо тебе, почтеннейший, – Халосет смешно раскланялся, прижимая правую руку к сердцу. – Но я желаю остаться с прежним именем.

Новый шквал хохота обрушился на Сменкхару, но он, взяв себя в руки, степенно сказал юноше:

– Ступай, ты слишком молод, чтобы все постичь.

Халосет понял, что его ничто не удерживает на ступенях храма, и поспешил смешаться с толпой. И хотя он упорно не желал подчиняться Сменкхаре, на какой-то миг он вдруг задумался, почему в его имя проникло созвучие, связанное с мрачным богом Сетом? Но размышлять об этом он не стал, спеша домой.

И с этого благословенного дня во дворе храма зазвучала музыка, бывшая до этого достоянием богатых и знатных людей, а теперь, по воле фараона, ставшая доступной для любого жителя Ахетатона. Лучшие музыканты исполняли прекрасные мелодии, посвященные новому богу. И музыка лилась, завораживая души людские, а вместе с музыкой текли слова Великого Гимна Атона. И каждый знал, что сочинил этот гимн сам фараон:

«Ты восходишь, прекрасный, на горизонте неба,

О, живой Атон, дарующий жизнь!

Когда появляешься на востоке неба,

Ты озаряешь все земли своей красотой.

Ты прекрасен, велик и сияешь высоко над каждой страной,

И пути твои обнимают все земли, тобой сотворенные,

Ты – солнце, и даешь им все,

И даруешь все своему благонравному сыну.

Ты далек от земли, но лучи твои греют землю,

Ты озаряешь все лики, но никто не знает твоих путей», -

эти слова поднимались над раскаленной землей и устремлялись к солнцу. Атон в ответ сдержанно улыбался, пряча улыбку за светом лучей, простирающихся до самой почвы. Он стремился обнять ее, сделать счастливым каждого, кто жил в тот момент на земле, и быть справедливым и милосердным.

«Ты всех поселил на своих местах

И всем дал, что нужно.

Дана каждому пища на каждый день,

И дни каждого сочтены.

Различны их речь и обличья их различны;

Ибо ты разделил народы.

Сотворил ты Хапи, и в Подземном царстве,

Чтобы люди Египта жили,

Повинуясь воле твоей,

Ибо ты их создал для себя,

О Владыка всего на свете!

Утомляют они тебя,

О Владыка всех стран, над которыми ты

Каждый день сияешь для всех,

Ты, исполненный благодати Диск Дня».

Атон смотрел вниз с поднебесья, глаза его были открыты и светились радостью от начинаний, происходивших в Ахетатоне.

«И далеким землям даешь ты жизнь.

Сотворил для них Хапи ты в небесах,

Дабы мог он спуститься к ним

И разлиться разливом в горах,

Словно море.

И поля напоить во всех городах,

Превосходим твои замыслы,

О, Владыка Вечности!

Небесный Хапи – подарок твой

Чужеземным народам

И стадам их, что шествуют на своих ногах.

Но истинный Хапи вытекает

Из подземного царства».

Атон с улыбкой наблюдал, как люди, получившие новые имена, спешили похвастаться ими перед сородичами, а те, в свою очередь, тоже бежали в храмы. Ими двигало простое любопытство, а не благоговение, но все больше людей волновались происходящими в Египте событиями, все больше земель откликалось на реформы Эхнатона.

«Питают лучи твои каждое поле;

Когда ты восходишь,

Все поля живут и цветут для тебя.

Создавая зиму с ее холодами

И лето с его жарой,

Все ты сделал себе по вкусу.

Ты создал небеса высоко над землей,

Чтобы с них сиять и с них видеть

Все, тобой сотворенное.

Ты – один, восходящий над всеми

В своем облике диска, живой Атон,

Восходящий высоко, сияющий издалека,

И одинаково близкий.

Все глаза тебя видят воочию,

Ибо ты – Атон, сияющий днем над землей».

Слова искренности лились в поднебесье из самого сердца Эхнатона и звучали так громко, что были слышны там, где среди звезд шевелило лучами желтое мохнатое солнце.

«Ты в сердце моем,

И никто не знает, как твой сын,

Неферхепрура, Ваэнра.

Ты дал ему мудрость и мощь свою,

Дал постичь свои замыслы.

Земля существует в твоей руке,

Какой ты ее сделал.

Когда ты восходишь, она живет,

Когда ты заходишь, она умирает,

Ибо ты сам – творение дня,

С тобою люди живут.

Доступна глазам красота,

Пока ты на небе».

И видел бог-солнце, как слова фараона охватывают землю египетскую, как они, подобно следу от камня, брошенного в воду, расходятся по стране. И люди сами свергали звероподобных богов, стирали со стен надписи, прославляющие Амона, Мут, Сета, Птаха. Но со скорбью взирал Атон с высоты своей на людской разбой, когда толпа громила храм, забирая драгоценности и соскабливая позолоту со священных стен. И когда жрец этого храма хотел остановить их, он был убит брошенными в него камнями, выломанными из пола. И упал он с пробитой головой на светлый камень ступеней. И двое всадников на быстрых лошадях доставили его тело к хозяину прекрасного особняка, соседствующего с храмом. И был разгневан хозяин-аристократ, и собрал он всех воинов своей охраны, и двинулся вместе с ними к разграбляемому храму, где обезумевшие от жадности люди выковыривали драгоценные камни из глаз изваяний. И принялся он рубить нечестивцев, посягнувших на то, что еще вчера было свято. И падали они, истекая кровью и моля о пощаде, на вывороченный пол, и обращались к солнцу, изувеченные и полные страданий. Но не отвечал им бог Атон, отводя свой взгляд от тех, кто был корыстолюбив и вероломен. И знал Атон, что в одночасье не изменить людей, и сын его Эхнатон тоже ведал об этом.

«Ты сотворил все для сына,

Возникшего из плоти твоей,

Для Владыки Верхнего и Нижнего Египта,

Живущего в праведности,

Для повелителя Двух Земель,

Неферхепрура, Ваэнра, сына Ра,

Живущего в праведности,

Для властелина корон, Эхнатона,

Да живет он вечно,

И для великой жены фараона, его возлюбленной,

Повелительницы Обеих Земель,

Нефернефруатон, Нефертити,

Да живет она и останется юной

На веки веков».

И свет солнца лился с небес в сердца каждого, кто был открыт ему. И возносились дворцы, и возводились сады, и струились каналы, и счастье окружало людей в городе Атона, где главным законом и мерилом всего сущего была правда.

Глава 18. 1361 год до Р. Х.

Египет. Ахетатон.

В ворота резиденции фараона в Ахетатоне настойчиво постучал молодой человек в одежде ремесленника с огромным мешком в руках.

– Кто? – лаконично осведомился стражник, находящийся с внутренней стороны.

– Подарок для фараона! – выкрикнул в ответ юноша, потрясая мешком.

Ворота медленно отворились, и перед посетителем возникла гигантская фигура Пхута, который оценивающим взглядом смерил незваного гостя и, не проронив ни звука, закрыл перед ним створы ворот. Огромные статуи Эхнатона, украшающие двор перед дворцом, смотрели на него сверху.

– Откройте! – потребовал молодой человек. – Мне необходимо к фараону. Я хочу его видеть!

Но никто не отвечал ему.

Тогда Халосет поставил мешок на землю и, повернувшись спиной к воротам, стал ногами бить по бронзе, покрывающей их массивную деревянную основу.

– Что у вас происходит? – вдруг раздался за стеной ровный мужской голос, услышав который, Халосет принялся стучать еще сильнее.

– Какой-то помешанный хочет пройти к фараону, – ответил грубый голос Пхута.

– Да, да, – моментально перестав колотить, выкрикнул молодой человек. – У меня подарок для повелителя Египта!

– Кто это там? – спросил мужской голос у стражников.

– Какой-нибудь бедняк, крестьянин или ремесленник, а, может быть, нищий, – предположили те.

– Я не нищий! – поспешно воскликнул Халосет и опять взялся стучать.

– Введите его, – приказал голос, в котором ощущалось раздражение.

Ворота немедленно открылись, и два стражника появились перед юношей, едва успевшим повернуться к ним лицом. Жестом они пригласили его войти. И Халосет, обхватив обеими руками свой мешок, с замиранием сердца вступил в тот мир, где обитали царица Нефертити и фараон Египта Эхнатон. Юноша увидел подле Пхута статного мужчину лет тридцати пяти, явно принадлежащего к аристократическому клану, одежда которого выдавала в нем военачальника.

Хоремхеб, в свою очередь, с брезгливостью осмотрел юношу и спросил, указывая на пыльный мешок в его руках:

– Это ты хочешь подарить фараону?

– О да, господин, я сделал для владыки чудесный трон, я так долго над ним работал… – затараторил Халосет, отдавая себе отчет, кто находится перед ним.

– Трон? – Хоремхеб удивленно приподнял одну бровь. – Из чего же ты его сделал? Из золота? Из железа? Из камня?

– О нет, почтеннейший, мне не по зубам такие драгоценности! Я боготворю фараона и хотел создать для него трон, на котором он бы восседал, когда Атон спускается к нему с небес. Почти год я трудился, забывая про еду, сон – сделал это…

– Из воздуха? – высокомерно уточнил Хоремхеб. – Ведь твой мешок почти ничего не весит.

– Да, почтеннейший, мой подарок не тяжел, ибо он деревянный.

– Что? Я не ослышался? Военачальник зло и громко захохотал. – Деревянный? Но почему же ты не сплел его из прутьев или соломы? Покажи мне его.

Юноша поспешно извлек из мешка необычное ажурное сооружение из дерева, на поверхности которого лежал такой толстый слой пыли, что оценить его достоинства было невозможно, и с самодовольным видом утер лицо грязной ладонью.

Хоремхеб взглянул на «подарок», перевел взор на Халосета, ожидающего похвалы, и вновь обратил внимание на трон.

– Уберите эту дрянь, – вдруг резко велел он стражникам. – А оборванца вышвырните вон и палками гоните прочь отсюда.

Он неожиданности Халосет на миг остолбенел, но тут же вцепился в трон такой крепкой хваткой, что не было никакой возможности его оторвать.

– О нет, почтеннейший! – в отчаянии закричал он. – Я хочу, чтобы фараон увидел мою работу. Я прошу, я молю тебя, почтеннейший!

– Возьмите этого бродягу, – спокойно сказал Хоремхеб начальнику стражи.

– Подожди, Пхут, – приказал не менее спокойный голос человек, неожиданно выросшего за спиной военачальника. – Досточтимый Паатонемхеб, – обратился он к Хоремхебу. – Я прошу оставить юношу.

Халосета удивило странное произношение незнакомца, но в тот момент он был больше обеспокоен участью своего детища.

Стража отступила и, видя это, военачальник гневно вскричал:

– Тутмес! Что ты вмешиваешься не в свои дела? С каких это пор ты распоряжаешься полицией фараона?

– О, почтенный Паатонемхеб, это дело не касается полиции, ведь делами художников и скульпторов поручено заниматься мне, – Тутмес был невозмутим.

– Уж не хочешь ли ты отнести этого оборванца к почетной касте мастеров? – зло засмеялся военачальник.

– Прежде чем делать поспешные выводы и гнать прочь этого юношу, необходимо уделить ему внимание, – мило улыбнулся Хоремхебу Тутмес.

– Кто будет с ним разговаривать? – усмехнулся тот. – Кому есть дело до этого ублюдка?

– Вот и я утверждаю, почтеннейший, – спокойно продолжал скульптор. – У меня времени больше, чем у тебя, военачальника фараона. И мне безразлично, позволишь ли ты этому юноше остаться или нет, я доложу о нем повелителю, – твердо закончил он.

– Ты заплатишь мне за эти слова! – пригрозил Хоремхеб, медленно повернулся, стараясь скрыть свой гнев, и проследовал прочь от ворот, а Тутмес, как ни в чем не бывало, обратился к незнакомцу:

– Пойдем со мной.

Тот еще был потрясен случившимся и неподвижно стоял в обнимку с троном.

– Пошли, – повторил Тутмес, легонько дотрагиваясь до плеча юноши.

Тот вздрогнул, будто очнулся, и поспешно сказал, крепче прижимая к себе трон:

– Мне нужно к фараону.

– Я знаю, – кивнул Тутмес. – Но не думаешь ли ты, уважаемый, что фараон порадует твой неопрятный вид?

Молодой человек оглядел себя и поник головой:

– Да…

Тогда скульптор взял его за локоть и повел куда-то вглубь огромного тенистого сада, туда, где среди зелени опутавшего его плюща стоял маленький павильон.

Они оказались в мастерской ваятеля, напоминающей ту, что осталась за тысячи плефров от Ахетатона, в покинутой уасетской резиденции. И смешной кот с черной кляксой на носу все так же спал под скамейкой, но при звуке шагов Тутмеса немедленно открыл глаза и смачно зевнул, показывая безупречно розовую пасть с белыми зубами.

– Кто это? – по-детски спросил Халосет, тыча пальцем в потягивающегося кота.

– Палий, – небрежно бросил Тутмес и что-то быстро проговорил на непонятном языке, обращаясь к животному.

Кот, уловив смысл сказанного, немедленно направился к выходу.

– А куда он? – удивился гость.

– Я попросил его не путаться под ногами, – объяснил ваятель.

– А почему он Палий? – последовал новый вопрос.

– Это в традициях фараона, – усмехнулся Тутмес. – Эхнатону нравится давать новые имена, и я следую его примеру. Раньше моего приятеля звали попрошайкой и гнали прочь. Но он слишком солиден и мудр для такого ветреного имени. Он не котенок. Палий – это достойно звучит. Не так ли?

– Но это же не египетское имя.

– Да. Но ему нравится. Он вообще отказывается говорить со мной по-египетски.

– Кот не может говорить! – засмеялся Халосет.

Тутмес в ответ промолчал, сделав вид, что не заметил колкостей гостя, он подошел к юноше с глубоким тазом, наполненным водой, и с тряпкой.

– Отмывай свой подарок, – дружелюбно сказал он юноше, а сам принялся разбирать в мастерской.

Халосет молча взялся за работу и все оглядывался вокруг, глаза его при этом горели мальчишеским любопытством.

Наконец он не выдержал:

– Скажи, почтеннейший, ты здесь живешь?

Тутмес на мгновение остановился и искоса взглянул на вопрошавшего. Халосет в ожидании ответа смотрел на него.

– Нет, – наконец нехотя произнес ваятель. – Мой дом находится за пределами Ахетатона, в зарослях рукотворных садов. Но я часто ночую в мастерской и по секрету скажу тебе, что, наверное, у тех, кто служит искусству, вообще не бывает дома, как нет успокоения. Моя душа в вечном странствии, в поисках идеала и счастья, – он усмехнулся невысказанным мыслям и весело спросил. – Ну что ж, готов ли ты, уважаемый, показать мне то, над чем работал, как я слышал, около года?

Халосет с тряпкой в руках неуверенно отступил от трона на пару шагов.

– Он деревянный? – уточнил Тутмес, удобно усаживаясь на ту самую скамью, под которой спал Палий и откуда открывался наилучший обзор. – Кто надоумил тебя создать подобную вещь?

– Я… – заикаясь от волнения, начал юноша. – Я родом из деревушки поблизости от Ахетатона. Я… видел первые часы рождения города. Я сам здесь работал. И я понял, что тот, кто повелел построить всю эту красоту, человек необыкновенный, – Тутмес молча кивнул в знак согласия, а Халосет продолжал, с каждым словом обретая уверенность. – Однажды я пришел в тот храм, что находится рядом со дворцом, он еще строился. И я увидел, как работают скульпторы. Я так мечтал о ремесле ваятеля.

– Интересно, – вставил Тутмес, меняя позу и наклоняясь ближе к говорившему.

– Я увидел, как работают настоящие мастера. И я просил скульптора Юти научить меня всему, что он умеет…

– И что же Юти?

– Он не смог мне помочь, – вздохнул Халосет, пожимая плечами. – Мой отец всего лишь ремесленник, а не скульптор, от которого я мог бы унаследовать ремесло ваятеля. И денег на обучение у меня не было.

– Так сказал Юти? – нахмурился Тутмес.

Халосет кивнул и добавил:

– Я перерос тот возраст, когда он мог меня учить.

– Сколько тебе было? – уточнил ваятель.

– Почти четырнадцать, – угрюмо молвил юноша, и перед его глазами в один миг промелькнул весь тот день, когда он подрался с Беком, побежал по улицам, ища смерти, и был остановлен странным стариком.

– Юти, Юти, – медленно произнес Тутмес, вставая с места. – Я уже сталкивался с подобными вещами… – и, повернувшись к Халосету, поинтересовался. – И что же ты?

– Я? – молодой человек припомнил слова старика и твердо произнес. – Когда нельзя добиться цели сразу, можно действовать постепенно. Я решил, что сам стану собственным учителем.

– Правильно, – поддержал его Тутмес. – Но иногда учитель все же необходим.

– Я хочу учиться, – горячо выпалил юноша.

– Это похвально. А как твое имя?

– Халосет. А как зовут тебя? – бесцеремонно спросил он.

Ваятель улыбнулся, вспомнив собственное невежество, но ответил, сохраняя радушие:

– Мое имя Тутмес, я начальник скульпторов фараона Эхнатона.

– Я о тебе знаю! – вскричал юноша. – Ты ведь иноземец!

– Был иноземцем, – поправил его скульптор. – Но фараон захотел, чтобы я стал египтянином. Я свято чту его волю и позволяю лишь коту слышать мой родной язык.

– Но какой же ты египтянин? – хихикнул Халосет. – Ты слишком отличаешься от других. И глаза у тебя какие-то ненастоящие!

– Ненастоящие? – удивленно переспросил Тутмес. – Возможно, ты и прав, но я вижу ими все, особенно то, что неладно. Например, пыль, покрывающую тебя с ног до головы. Так не годится идти к фараону. Ведь тебе придется к нему идти.

У Халосета сердце сжалось от волнения:

– Мне?

– Да, и нужно не только помылься, но и переодеться.

Молодой человек тяжело вздохнул:

– Всего лишь три года назад я был богат и носил отличный схенти. Я заработал золото на строительстве, – он вновь вздохнул. – Но за это время пришлось расстаться и с дебенами, и с праздничной одеждой.

– Не огорчайся, – успокоил его Тутмес. – Главное, у тебя есть мечта, и ты еще молод. Ты многого добьешься. Я обещаю тебе.

– Эй, – осторожно спросил юноша. – А после встречи с фараоном ты мне расскажешь, как делать скульптуры?

– Что? – недоуменно переспросил ваятель. – Ты думаешь, что достаточно всего лишь хорошенько обо всем расспросить, и можно стать скульптором?

Халосет не отвечал, уставившись в пол.

– Одного разговора недостаточно. Но можно попробовать учиться. И если ты не боишься работы, я мог бы тебя научить всему, что я знаю о ваянии.

Точно молнией прожгли Халосета слова старика, сказанные более пяти лет назад: «Ищи того, кто будет достоин тебя. Юти – не единственный человек, способный осуществить твою мечту…»

Словно в бреду, юноша медленно поднял глаза на собеседника и услышал свой голос:

– Да! Я хочу стать твоим учеником!

– Моим учеником? Какие слова! – Тутмес засмеялся. – Это мне нравится!

– О! – Приходя в себя, воскликнул восхищенный Халосет. – Стать учеником такого мастера! О тебе ходит легенда, что ты за одну ночь высек из скалы одну из тех огромных статуй фараона, что стоят напротив дворца.

В ответ на слова юноши Тутмес беззвучно затрясся от смеха, а когда его прорвало на хохот, он с трудом проговорил:

– А почему же не все статуи?

– Как? Ты сделал за одну ночь их все? – Проникаясь благоговением к великому скульптору, промолвил Халосет.

Новый приступ хохота потряс начальника скульпторов. Он громко смеялся, а в это время его гость недоуменно молчал и смотрел, как смеется великий мастер.

Отсмеявшись, Тутмес сказал:

– Никогда не думал, что можно так исказить действительность. И кто сочиняет подобные истории? Уж не ты ли, Халосет?

Юноша поспешно замотал головой, отрицая предположение ваятеля.

– Халосет… – Задумчиво проговорил скульптор. – Почему у тебя имя, сохранившееся с прежних времен? Ты не чтишь указов фараона?

– О нет, – быстро возразил молодой человек. – Ведь повелитель хотел, чтобы имена менялись по доброй воле, именно поэтому я и остался с прежним именем. Я почитаю фараона и его приказы.

– Понятно, какой ты, – Тутмес дружелюбно хлопнул юношу по плечу. – А теперь пойди умойся.

Тот медлил.

– Что-то не так?

– Я хочу спросить, – осторожно произнес Халосет. – Не посмеялся ли надо мной мастер, когда сказал, что будет учить меня?

– Мне показалось, что это дело уже решено. Главное, чтобы ты не передумал, – Тутмес хитро посмотрел на молодого человека. – Ты можешь стать моим первым учеником.

– Благодарю тебя, почтеннейший! – Тот низко поклонился и вдруг спросил. – А что, ты еще никого не учил? Сколько же тебе лет?

Ваятель опешил от такой бесцеремонности:

– Я же не спрашиваю о твоем возрасте.

– А я и не скрываю, – Халосет лукаво прищурился. – Мне три раза по шести и потом еще один год.

– Да? – Начальник скульпторов покачал головой, делая вид, что озадачен, но тут же ответил, подражая гостю. – В таком случае, яоткрою тебе тайну: мне на восемь лет больше.

Спустя несколько минут Тутмес уже стоял перед фараоном в той комнате, что выходила в сад, где блестел под солнцем прекрасный водоем, и была расписана изображениями зарослей Хапи с птицами и животными, которые словно продолжали зелень и прохладу сада, а тишину помещения нарушало только щебетание птиц в саду.

– О, фараон, – начал Тутмес, кланяясь. – Я знаю, что ты ценишь искусство…

– Да, почтенный Тутмес, – степенно отвечал Эхнатон, неподвижно сидя на золоченом троне.

– Тогда я сообщу тебе, что привело меня сюда в знойный час отдохновения, – ваятель с поклоном сложил руки на груди. – Мне поручено передать тебе подарок от одного искусного мастера.

– Кто он?

– О, могущественный, он молод и ты не слышал о нем, потому что он всему научился сам.

– Он неуч? – удивился Эхнатон. – Но ты назвал его мастером?

– Да, мой фараон. Вели вынести сюда его работу, и ты поймешь, что я не ошибся.

Эхнатон молча кивнул, с некоторым недоверием глядя на начальника скульпторов, который в это время быстро вышел из комнаты и тотчас вернулся. За ним вошел темнокожий слуга, в руках которого был какой-то предмет, громоздкий и легкий одновременно. Фараон сделал знак, чтобы слуга приблизился. Тот поставил предмет почти у самых ног повелителя и, совершив целую серию церемониальных поклонов, удалился.

Эхнатон взглянул на то, что внес слуга, и уже не смог оторваться. Его внимание полностью поглотило чудесное кресло, составленное из цилиндрических гладко отшлифованных веточек, хитросплетение которых представляло загадку и главную прелесть работы Халосета. Они переплетались, создавая неповторимые фигуры строгой симметрии. Верхняя часть кресла не была высокой, так что сидящий не смог бы прислониться затылком к спинке, но это не нарушало общей гармонии. Ручки кресла, гладкие и удобные, выточенные по форме руки и локтя, переходили в нижнюю, самую удивительную часть трона. Она казалась головоломкой, блистающей свежо и радостно, как гладь бассейна, и излучала тепло души своего создателя.

Глаза фараона загорелись тем наивным восторженным блеском, какой бывает у ребенка.

– Что это? – завороженный, спросил он, не смея оторваться от стоящего перед ним предмета.

– Это трон, повелитель, – степенно ответил Тутмес.

– Трон? – удивленно переспросил фараон.

– Да. И хотя он не покрыт золотом и драгоценными инкрустациями, его место в твоем дворце! – молвил Тутмес.

– Ты верно сказал, – Эхнатон все еще не сводил глаз с подарка. – И если существуют другие троны, блистающие позолотой, то этот, простой деревянный – настоящий фараон среди них. Кто создатель того чуда? Я не знаю при дворе ни одного мастера, который был бы способен так тонко работать с деревом. Этот человек настоящий ювелир по дереву, как ты – по камню.

– Благодарю, владыка, – ваятель сдержанно поклонился.

– Но дерево требует совсем иной техники, чем камень, не так ли?

– Да, фараон.

– Неужели этот человек сему научился сам, презрев опыт мастеров?

– О, повелитель, – начал Тутмес. – Он хотел познать секреты ваяния и однажды осмелился просить об этом кого-то из именитых скульпторов, но получил отказ.

– Мне знакомо это, – перебил Эхнатон. – Нищие стремятся вверх, как ростки к солнцу, уповая на чье-то милосердие, и получив помощь, добиваются богатства и признания. Но дети их, выросшие в достатке, забывают о том, что есть кто-то, кому так же нелегко, как когда-то было их отцам. Ты слышал, достославный Тутмес, что рожденный крестьянином должен подчиниться своей судьбе и обрабатывать землю всю жизнь?

– Слышал.

– А говорят, что ваятелем может стать лишь тот, кто родился в семье скульптора. Про таких думают, что они иначе видят краски мира и слышат звуки природы. Согласен ли ты с этим?

– Мне трудно говорить, мой фараон, потому что мой отец был рыбаком. Я жил на берегу моря и мечтал найти человека, который научил бы меня делать из глины живые лица людей. Наверное, дело в тебе самом, а не в окружении. И еще я не поддерживаю тех, кто определяет возраст, при котором рано или поздно учиться. Главное, усердие и способности человека. Например, этот юноша, что прислал тебе трон, только видел со стороны, как работают мастера.

– Покажи мне его, – велел Эхнатон.

Повинуясь словам фараона, Тутмес вышел прочь и вскоре ввел в комнату оробевшего молодого человека, взглядом скользящего по диковинным росписям стен, и увидев фараона, и вовсе окоченевшего от благоговения.

– Вот этот юноша, – смиренно сказал ваятель, отходя в сторону.

Халосет дернулся следом, словно боясь остаться без надежного защитника, но нашел в себе силы остаться на месте. Эхнатон рассматривал вошедшего, и морщины на лбу и вокруг глаз расправлялись; это означало, что молодой человек ему нравился. Халосет же чувствовал себя неловко в чужой одежде, одолженной у Тутмеса, и боялся показаться смешным.

– Кто ты? – прозвучал вопрос фараона.

– Халосет, – отвечал юноша, краснея до ушей, что было не слишком заметно под густым загаром, но сам он ощущал, как пылают щеки.

– Ты сделал это? – Эхнатон жестом руки показал на трон.

– О да, несравненный владыка!

– Как удалось тебе создать столь совершенную вещь? Много ли ты сделал ей подобных?

– Ни одной, – Халосет опустил глаза, Эхнатон с Тутмесом переглянулись, ваятель пожал плечами на немой вопрос фараона. – Это моя первая работа, и я хочу подарить ее тебе, повелитель Египта!

– А может, ты выдаешь за свое то, что сделано не тобой?

– О нет, могущественнейший! – Халосет взглянул на Тутмеса, ища поддержки.

– Я это спросил не для того, чтобы выказать тебе недоверие вместо благодарности. Я хочу, чтобы ты остался во дворце и учился ваянию. Ты заслужил это право, но хочешь ли этого сам?

– О фараон! Я… – у Халосета перехватило дыхание, и он не смог продолжить.

– Достославный Тутмес, – обратился повелитель к начальнику скульпторов. – Готов ли ты взяться за обучение этого юноши, чтобы сделать из него хорошего мастера?

– О, почтеннейший фараон! – сдержанно отвечал ваятель. – Мы уже обо всем договорились между собой. Я буду учить Халосета, даже если он окажется непослушен, ленив, нагловат и не захочет называться моим учеником, как воспротивился стремлению Сменкхары дать ему новое имя.

– Сменкхара в Уасете, – задумчиво проговорил Эхнатон, не замечая иронии Тутмеса. – Я благодарю тебя, преданный юноша! Твой трон не только займет главное место в моем дворце, он станет символом власти фараона Эхнатона, для которого опорой является немху и кому не к лицу сидеть на золоченом троне. Ты получишь деньги и одежду в знак моей признательности.

– Мне не надо! – поспешно сказал Халосет. – Я уже награжден сверх ожидания, ведь я буду учиться ваянию.

– Ты юн и пылок. Душа твоя открыта, но не отвергай того, что дарят от чистого сердца.

Фараон достал из шкатулки несколько золотых слитков и протянул молодому человеку. После некоторых колебаний тот принял их из рук Эхнатона.

– Это только малая часть цены твоей работы. Я назначу тебе постоянное жалованье, которого будет более чем достаточно для твоего пропитания.

– Благодарю тебя, могущественный!

– Ступай; и когда придешь ко мне снова, я хочу, чтобы ты уже был мастером.

Тутмес и Халосет поклонились и вышли из комнаты, и юноша во всех движениях старательно копировал ваятеля.

Оставшись наедине с чудесным подарком, фараон бережно провел рукой по его гладкой поверхности, затем перенес трон поближе к окну и сел на него, устремляя свой взор туда, где блестело рукотворное озеро и где под пенье птиц шелестели зеленые ветви.

А Тутмес и Халосет направлялись к воротам резиденции.

– Ты доволен? – спросил скульптор у молодого человека.

– О, я даже не смогу выразить словами всего, что чувствую! – воскликнул тот.

– Это хорошо. Когда не хватает слов, начинается поиск чувств, того, что составляет основу работы ваятеля, художника, архитектора, музыканта. Человек запечатлевает в подвластной ему форме то, чем живет его душа. Слов нет, есть только чувства. Сейчас они меня переполняют и мне не терпится начать наш первый урок. Надеюсь, ты мне не откажешь? – Тутмес лукаво посмотрел на собеседника. – Мы пройдемся по городу, поговорим о тех вещах, которые важны для скульптора. Как ты на это смотришь?

Халосет смутился:

– О, почтеннейший, это я должен спрашивать тебя, не откажешь ли ты…

– Довольно любезностей, – произнес ваятель, и оставшийся плефр до ворот они прошли молча.

Подойдя к охранникам, Тутмес обратился к самому огромному из них:

– Досточтимый Пхут. Этот юноша, – он указал на Халосета. – С сегодняшнего дня будет приходить сюда, потому что он – мой ученик. И если до меня дойдет, что стража не пускала этого молодого человека или подвергала его насмешкам, в тот же миг об этом узнает фараон. А ему подобные известия не нравятся. Понял ли ты меня, почтенный Пхут? – и Тутмес добродушно улыбнулся начальнику стражи.

– Понял, досточтимый мастер, – ответил тот хрипловатым голосом.

– Этот юноша носит имя Халосет, запомни, Пхут, ведь он так назовет себя, когда в следующий раз постучит в ворота, – добавил ваятель, незаметно подмигивая молодому человеку.

Стражник-гигант тихо крякнул.

– Как, ты говоришь, его зовут?

– Халосет, но это не важно, уважаемый, – сжалился над ним Тутмес. – Вполне достаточно, что ты знаешь его в лицо.

– Халосет, Халосет… – забормотал себе под нос Пхут, стараясь запомнить новое звукосочетание.

Стража открыла ворота, и ваятель с учеником отправились бродить по улицам Ахетатона.

Был разгар дня и многочисленные бассейны, питаемые водой из каналов, связанных с Хапи, не пустовали. Жилые постройки с плоскими крышами составляли основную часть города, площадь которого была поистине велика.

Тутмес привел Халосета к одному из тех рукотворных водоемов, что были окружены зарослями, и жестом предложил сесть на раскаленный камень бортика. Вода в бассейне была искристой, и блики солнца весело скакали по его дну и стенкам. На противоположной стороне от того места, где расположились Халосет и Тутмес, стояли две девушки, одетые во все белое, и смотрели на двух молодых людей, плещущихся в воде и что-то выкрикивающих им. По углам водоема резвились дети, подскакивая и поднимая фонтаны брызг. Всякий раз девушки у бортика вздрагивали и начинали смеяться, если на них попадали брызги. Им тоже хотелось освежиться.

Халосет засмотрелся на эту незатейливую сценку и, не сводя глаз со смеющихся девушек, обратился к скульптору:

– Скажи, учитель, что за люди купаются в этом водоеме?

– До чего же странно слышать, когда ты меня назвал «учителем»! – усмехнулся Тутмес. – Ну что ж, смотри. Вот эти дети предоставлены самим себе, они такие же, каким был ты, дети бедняков и ремесленников. Юноши – достаточно зажиточны, чтобы не работать, но не настолько, чтобы иметь свой собственный бассейн. А эти девушки – наверняка их невесты. Видишь, как соревнуются в ловкости их будущие мужья? Когда они поженятся, подобного уже не будет. Им незачем тогда соревноваться…

Он уловил на себе взгляд Халосета и осведомился:

– Ты думаешь, я знаю этих людей?

Тот молча кивнул в знак согласия.

– Ошибаешься, я их вижу впервые, как и ты. Но я должен уметь видеть и проникать в суть вещей. Это самая начальная ступень для художника. И ты ее быстро осилишь.

– О, учитель, это очень сложно.

– Не говори так, потому что подобными словами ты закрываешь себе путь к развитию. Ты можешь видеть, ибо тебе даны глаза, запоминать, ведь у тебя есть память, и ты способен чувствовать сердцем, – это дано тебе от рождения, твоя работа тому подтверждение.

Они некоторое время сидели, не разговаривая. Девушки с женихами ушли, прибыли новые люди, но среди них не было ни одного крестьянина или ремесленника. Халосет сказал об этом Тутмесу.

– Ты заметил? – восхищенно переспросил тот. – Верно, ни ремесленники, ни крестьяне не бегут к бассейну в разгар дня. Они, пользуясь дневным светом, дарованным Атоном, спешат работать и сделать как можно больше, чтобы прокормить семью.

– Они трудятся, а мы сидим тут… – вдруг уронил Халосет.

– Что ты сказал? – удивился Тутмес.

Юноша не ответил.

И тогда скульптор сдержанно произнес:

– Ты прав, мой ученик. Мы действительно сидим в прохладе в то время, как крестьянин машет кетменем, стоя по колено в едкой воде, а стражник не сходит со своего поста и слепнет от солнца. Мы сидим здесь, но есть земли, где люди убивают друг друга. Где-то на другом конце Египта повальная болезнь уносит человеческие жизни, а мы сидим и смотрим на воду и на купающихся людей, не знающих горя в этот короткий миг. Ты прав, но прав лишь отчасти, ведь в тебе идет кропотливая работа мысли и ощущений, цепь образов и стремление запомнить это навсегда. Ты занят делом, ты трудишься, несмотря на то, что сидишь неподвижно. Думал ли ты об этом?

– Нет, – пробормотал Халосет.

– Конечно! – Тутмес разошелся. – Ты не мог об этом думать, и ты не видишь ничего вокруг. Вон там прекрасный египтянин вышел из воды и сейчас утирается белым полотнищем. Посмотри на его тело. Какие линии! Когда я вижу подобное совершенство, пальцы мои так и просятся запечатлеть в камне эти формы. Нога его, словно вылепленная искусным мастером, еще хранит на себе влагу бассейна. Что может сравниться с красотой человеческого тела? Бронзовая кожа, смягчающая для глаза переплетения чудесных упругих мускулов, игра солнечного света и этот разворот тела! Что может быть прекрасней естественности? Вот почему я порой прихожу сюда и издали смотрю на купающихся. Сверкающее тело – совсем не то, что матовое: выразительнее и весомее становятся все мышцы, каждая форма, объем. Это отличный материал для скульптора, его учеба. Смотри, смотри во все глаза и запоминай!..

– Не знаю, каким образом мне пригодится моя память, – пожал плечами Халосет.

– Это называется иначе – наблюдательностью. Не стремись напрягаться до боли в голове. Нужно уметь просто смотреть, просто видеть, и в необходимый момент твоя память сама преподнесет тебе то, в чем ты нуждаешься. Ваятелю полагается иметь очень большой запас наблюдений; он должен уметь думать и выносить из них полезное для себя и своей работы. Начинай с сегодняшнего дня, копи, думай. Пока ты не одолеешь мышлением скульптора, ты не освоишь и мастерство ваяния. Это не пустые наставления. Ты должен понять, о чем я говорю, и приложить старания.

– А мне еще не поздно учиться? – произнес Халосет.

Скульптор в ответ весело хлопнул его по спине:

– Смотри, как бы мне не пришлось учиться у тебя.

Юноша смущенно улыбнулся.

– Ты многое постигнешь, мой ученик, – продолжал Тутмес. – Ты поймешь, что твоим вечным соперником, врагом и партнером станет камень – холодный, шершавый, коварный и непослушный, готовый в любой момент совершить предательство, раскрошившись от неловкого движения инструмента. Или вдруг обнаружит скрытую в глубине трещину – и тогда пойдет прахом и твой тяжелый труд, и бессонные ночи, и потерянное здоровье. Запомни, Халосет, что более опасного врага, чем камень, невозможно вообразить. Но зато при твоей победе над ним он станет лучшим и преданнейшим другом, хранящим на себе память о скульпторе на долгие годы, века, а может, и тысячелетия.

Юноша слушал его, завороженный.

Тутмес и сам увлекся, а затем вдруг неожиданно спросил:

– А где ты живешь?

– Там же, где и раньше, – смутился Халосет. – Моя деревня примыкает к городу.

– Тебе не будет трудно ходить оттуда во дворец каждый день? Ведь если мы не будем встречаться ежедневно, я не смогу ничему научить тебя.

– Ну, если надо… – Халосет несколько поскучнел.

– Знаешь что, – неожиданно бодро сказал скульптор. – У меня есть время, и мы пойдем к тебе.

– Зачем? – испугался юноша. – О, мастер, не надо!

– Я должен знать о тебе как можно больше, ведь ты мой ученик, – не отставал Тутмес. – Вдруг еще окажется, что ты вор или мошенник. То-то будет радости фараону.

Халосет свесил голову.

– Веди, – велел скульптор. – Я не знаю дороги. И я твой гость.

Молодому человеку ничего не оставалось, как подчиниться.

Они шли по длинным прямым улицам новой столицы Египта, и это шествие напоминало конвой, где Халосет, как заключенный, понуро брел на полшага впереди Тутмеса. Ваятель несколько раз пытался перекинуться с ним шутками и ироничными замечаниями, но в ответ получил молчание и понял, что у парня что-то неблагополучно дома.

Город кончился. Почти сразу пошли маленькие покосившиеся хижины, грязные лачуги, никогда не знавшие счастья и благополучия. Грязные вонючие улочки, заваленные сухим мусором и нечистотами, сломанные и выброшенные двери и обломки стен. Тутмес был очень удивлен, что в двух шагах от прекрасного Ахетатона находится такая нищета. Но это было только началом.

Халосет подошел к одной из хижин и жестом руки пригласил Тутмеса войти. Затем вошел сам.

Здесь царил полный мрак, – так показалось скульптору, зашедшему с солнца. Постепенно глаза его привыкли к темноте и начали выхватывать кое-какие детали деревенского быта.

Окон в хижине не было. Свет попадал из двери и через отверстие в камышовой крыше. Пол, застланный грязной соломой вперемежку с камышом, был усеян черепками, глиняной посудой и каким-то хламом.

Тутмес наклонился и что-то поднял. Это была миска. Он повернулся к Халосету.

– Это твой дом?

Юноша молча кивнул.

– Здесь невесело, – подтвердил ваятель. – Но что тут происходит, расскажи?

Халосет сел прямо на пол:

– Я не люблю жаловаться. Тем более, когда ко мне пришло счастье.

– Что ты, тебе еще не известно, что такое настоящее счастье, – попробовал пошутить Тутмес.

– Может, и так, – уныло продолжал юноша. – Но пока довольствуюсь этим. Оно для меня огромно и неожиданно. Я не думал, что кто-то скажет: «Халосет, ты хорошо поработал, ты достоин самого Юти и, может, даже лучше него!»

– Ты, оказывается, решил потягаться с самим Юти! – усмехнулся Тутмес. – Похвально. Юти – хороший мастер, к такому искусству нужно стремиться. Жаль, что он причинил тебе когда-то боль…

– Я забыл об этом, – поспешно перебил его Халосет. – Я думаю, что ты хотел бы услышать мою историю?

– Я слушаю тебя, – сказал Тутмес, садясь рядом с Халосетом и подворачивая под себя ноги на китайский манер.

– Когда-то мой отец был ремесленником, – начал молодой человек. – Он делал посуду для бедняков: миски, горшки. Меня же это никогда не привлекало. Да и отец понимал, что на жизнь этим не заработаешь. Поэтому работал еще и в оазисе, до которого много часов пути. Он чинил и плел сети, делал лодки. Но то ли над ним не светила счастливая звезда, то ли были другие причины, но золото и счастье не шли ему в руки. Жена его, моя мать, умерла так давно, что я не могу ее вспомнить. Сам же он ушел к богам в тот год, когда был построен Ахетатон. У отца был брат, который умер не так давно, а его жена, старая сварливая женщина, ежедневно упрекает меня в том, что я не зарабатываю на пропитание. Она думает, что я не занят делом, и отказывается меня кормить, позорит перед деревней, выкрикивая девушкам, чтобы они не шли за меня замуж, потому что я бездельник. Все смеются надо мной, я слыву неумехой и недоумком. Мне всякий раз не хочется возвращаться сюда.

– Я понял твою печаль, – сочувственно промолвил Тутмес. – У меня есть одна мысль.

И он уже собрался поделиться ею с учеником, но в этот момент в дверь ввалилась низкорослая высушенная женщина, похожая на насекомое.

– Пришел, бездельник? – с порога задребезжала она неприятным резким голосом. – И зря! У меня для тебя сегодня нет ничего! А если ты думаешь, что тебя обязаны кормить только за твое сумасшествие, ты ошибаешься!

К этому времени глаза женщины привыкли к темноте, и она различила, что в хижине юноша не один.

– Кто это с тобой? – спросила она еще более резко. – Ты уже приводишь в дом гостей? Меня это забавляет! Но сперва скажи своему гостю, чтобы принес что-нибудь с собой, я не люблю нищих и попрошаек.

Она принялась собирать разбросанную посуду:

– Пригодится. Хоть твой отец ничего не умел делать, но такие миски плохо бьются, – она захихикала. – А где твое кресло-то? Что-то я его не вижу. Выбросил или продал кому?

Халосет молчал. Молчал и Тутмес.

Старуха продолжала:

– Если продал, то наверняка задаром, безмозглая голова! Лучше б я ему место определила!

– Благодарение Атону, место трону определено не тобой, – медленно и четко сказал Тутмес, вставая с пола и неторопливо подходя к женщине.

– Кто ты? – испугавшись высокого роста незнакомца и его странного произношения, поспешно спросила старуха. – Халосет, кого ты привел? Кто это?

– Как ты скупа и неумна, женщина! – продолжая наступать на нее, говорил Тутмес. – Ты никого не щадишь, мечтая обрести богатство любой ценой. Теперь я понимаю, куда утекли дебены, заработанные Халосетом на строительстве Ахетатона. Туда же ушла и его праздничная одежда. Благодаря тебе, старуха, он и впрямь похож на нищего!

– Кто это, Халосет? – закричала та.

– Ты хочешь знать? – ядовито осведомился Тутмес. – Я – начальник скульпторов фараона Эхнатона, а этот юноша – мой ученик.

– Он врет, Халосет! – вскричала женщина. – Никогда не поверю, чтобы такой знатный человек оказался в твоей лачуге! Кто этот иноземец? Кто он?

– Скульптор Тутмес, – тихо сказал юноша.

Женщина еще что-то выкрикнула, а потом замерла на полуслове, и в образовавшейся тишине начальник скульпторов фараона Эхнатона обратился к ней:

– Я вижу, этот юноша доставляет тебе, несчастная, одни хлопоты. Он ничего не умеет, ничто его не интересует. Он только и делает, что вытачивает палочки и подгоняет их одна к другой. Он не дает тебе никакой прибыли, в его-то возрасте! Он не стесняется просить еду у тебя, которая работает в поте лица своего! Я вижу твое горе, женщина, и я помогу тебе. Я забираю этого молодого человека подальше от твоего дома, чтобы он более не стеснял тебя своими причудами и не объедал бедный стол твой. Пойдем, Халосет.

С этими словами Тутмес вышел из хижины. Юноша, с опаской глядя на старуху, последовал за учителем.

– Подожди, почтеннейший, – запоздало крикнула женщина, когда Тутмес и Халосет отошли уже на значительное расстояние. – Дай мне выкуп за него! Ты богат!

– Он не раб, чтобы за него платить! – отрезал Тутмес, оборачиваясь. – Он – свободный египтянин!

Потом они шли, и скульптор говорил молодому человеку:

– Мне понравилась твоя выдержка. У тебя есть терпение, а это очень ценное качество для скульптора.

– Я научился молчать, когда болтает тетка, – пробурчал Халосет.

– Вот как? – удивился Тутмес. – Значит, я должен благодарить эту старуху? Спасибо ей, она хорошо воспитала твою волю. А может, и вправду, вернуться и заплатить ей за усердие?

Халосет не отвечал, глядя себе под ноги, и Тутмес весело спросил:

– Мой досточтимый ученик, угадай, куда мы направляемся?

– Не знаю, мастер.

– Да ты же и не пытался угадать! Не хочешь? Ты что, не любопытен?

– Не знаю, – снова повторил Халосет.

– Ты утратил жизнерадостность, но вновь ее обретешь, как только узнаешь, куда мы идем! – Тутмес пытался расшевелить расстроенного юношу. – Если я скажу тебе это, ты не поверишь собственным ушам!

– Да? – уныло улыбнулся молодой человек.

– Конечно, ведь мы направляемся к моему загородному дому.

– Что?! – переспросил Халосет с оттенком ужаса.

– Так я и знал, что ты не поверишь! – торжествовал начальник скульпторов. – У меня хороший дом, почти дворец. Там есть мастерская, сад и бассейн. И даже слуги есть. Они там живут. А вот я бываю там нечасто, но сегодня, ради тебя, посещу это место.

– Ты ведешь меня в гости? – робко спросил Халосет.

– Нет, – ответил Тутмес. – Когда человеку негде жить, его ведут не в гости, а туда, где он поселится.

– Я? У тебя? – казалось, у юноши от волнения перехватило дыхание.

– Да не вздыхай ты! – беспечно бросил ваятель. – Может, тебе еще и не понравится.

Халосет украдкой улыбнулся.

Так, болтая, словно старые приятели, они достигли окраин Ахетатона, где начинались рукотворные сады и где среди этих садов прятался маленький дворец Тутмеса, подаренный ему Эхнатоном.

В доме этом было два этажа, и верхний имел длинный балкон. Возле дворца располагался бассейн, воду в котором регулярно меняли. Все кругом тонуло в тени деревьев. Сад охранялся и был обнесен высокой стеной. В одной из частей дома находилась небольшая мастерская, но она не шла ни в какое сравнение с павильоном во дворце Эхнатона.

Они остановились перед входом.

– Ну что, – Тутмес посмотрел на своего ученика. – Теперь это и твой дом, – и широким жестом пригласил войти.

Халосет шагнул внутрь. За ним следом вошел Тутмес, и пожилой слуга-негр закрыл за ними дверь.

Египет. Уасет.

В этот день у знатного уасетского аристократа Анхота был гость, недавно вернувшийся из Ахетатона и побывавший во дворце самого фараона. Анхот беседовал с прибывшим в саду, где среди ветвей, не раздражая глаз, играло солнце. Собеседники неторопливо прогуливались меж зарослей и степенно вели разговор.

– Я никак не предполагал, почтеннейший, что безумие фараона перерастет в такую форму, которая не поддается описанию, – говорил гость Анхота, сухопарый аристократ с хищным выражением лица и резкими движениями.

– Еще какие-нибудь реформы? – осведомился хозяин, тая улыбку в углах губ.

– Нет, на сей раз иное, но то, что заставило номийскую знать задуматься и насторожиться.

– Что же случилось? – искусственно заинтересовался Анхот, едва сдерживая зевоту.

– В первую очередь, это гонения.

– Да?

– При дворе фараона нет аристократов, кроме этого выскочки Хоремхеба.

– О, поосторожнее, почтеннейший, он – мой зять и очень, очень достойный человек!

Гость на мгновение замер и заметно побледнел.

Потом нашел в себе силы продолжить прерванный разговор:

– Я приношу тебе извинения, досточтимый Анхот, за скоропалительные слова, я лишь повторял мнение других. Но то, что Хоремхеб – зять такого почтенного человека, как ты, целиком меняет мое представление о нем.

– Полно, достославный Раменхаб, – с деланным великодушием воскликнул Анхот, сопровождая свои слова выразительными жестами. – Я готов принять все твои извинения и постараюсь забыть маленькую грубость, допущенную тобой. Я готов дальше слушать твой рассказ, продолжай.

После паузы гость возобновил речь:

– У фараона какое-то странное пристрастие к безродным. Он готов сделать для них все, и уже сделал – новую столицу Египта. Вместо того, чтобы показывать благородные манеры, которым его прекрасно обучили в храме Амона-Ра, фараон, напротив, стремится поскорее сродниться с нищими, принять их образ жизни.

– Что, фараон уже переселился в какую-нибудь лачугу? – сострил Анхот.

– Ты смеешься, почтеннейший? – разозлился Раменхаб. – Нет! Фараон не ходит в одежде бедняка и не спит на улице, он отстроил себе роскошнейший дворец, в котором и принял меня. Сокровища храмов низвергнутых богов он обратил себе на пользу. Но то, что я увидел во дворце, возмутило меня до основания моих ног.

– Какое же чудо держит у себя Амонхотеп IV? – поинтересовался Анхот.

– О, почтеннейший, не забывай, что теперь нет фараона с этим именем.

– Это – новость трехлетней давности, – спокойно ответил хозяин.

– Да, – не смутился гость. – И он регулярно справляет службу своему богу Атону, как его верховный жрец.

– Я слышал об этом. Если властитель тешится, зачем отнимать у него забаву?

– О, почтеннейший, фараон не мальчишка, чтобы резвиться и играть, – вновь разозлился Раменхаб. – Знаешь ли ты, что он, проповедуя Атона, завел собственные порядки при дворе, и первый следует им?

– А как же иначе? Но что это за порядки, расскажи, почтеннейший? – попросил Анхот.

– Начну с того, что фараон, будучи лицом жреческого сана, в то же время остается светским человеком и ведет обыкновенную жизнь, не связывая себя никакими ограничениями.

– Ты имеешь в виду обет безбрачия? – Анхот поднял вверх брови. – Но разве ты считаешь, мой дорогой гость, что Атону действительно следует подчиниться по всем законам жречества? Не видишь ли ты в действиях владыки того, что выдает его истинное отношение к Атону? Оно не отличается от нашего. Он же не воспринимает всерьез своего бога и позволяет себе все, что считает нужным. Разве не так?

Раменхаб выслушал собеседника, выпятив нижнюю губу и нахмурив лоб.

Когда же Анхот закончил изливать свою мысль, его гость в задумчивости сделал несколько шагов, а потом сказал:

– Хотя я не вдавался в жреческие законы, меня возмущает, что фараон не думает о том, кому оставит Египет после своей смерти. По древним законам женщина не может править страной, а у царицы рождаются одни девочки…

Анхот пожал плечами.

Раменхаб не унимался:

– Сменить жену или завести гарем фараон не желает, это противоречит каким-то его представлениям о правде, которую он проповедует. Проще говоря, он опять замышляет какую-то подлость. Например, пользуясь своей неограниченной властью, он может объявить наследницей одну из дочерей, прикрываясь именем самозванного бога, а мы будем вынуждены подчиниться. Наше положение серьезно, и мое чутье подсказывает, что если мы, знатные люди Уасета, не вступимся за себя и за поруганных богов, этот человек погубит Египет. Он сеет свою блажь, заражая ею всех, потому что обладает удивительным даром убеждения. Он прекрасно говорит, его превосходно этому обучили! Боюсь, что вскоре произойдет полная подмена ценностей: золота – на песок, а алмазов – на простые камни.

– С чего ты так тревожишься?

Раменхаб хорошенько подумал, прежде чем произнес:

– Фараон начал отвергать атрибуты царской власти. Быть может, он и вправду вскоре захочет спать в лачугах на вонючей соломе. А пока он заменил свой трон…

От этих слов Анхот был готов расхохотаться. Раменхаб выглядел смешным и нелепым, пытаясь раздуть что-то серьезное из пустых предположений.

– И что? – спросил Анхот как можно более равнодушно.

– Повелитель теперь сидит в деревянном кресле, созданном каким-то грязным нищим, которому Эхнатон заплатил кучу золота за его работу. Безумие фараона необходимо остановить!

– Каким образом? Отобрать у него деревянный трон и вновь усадить на золотой? – издевался Анхот, но его гость уже не замечал колкостей и острот.

– Нет, надо идти на город и, наконец, показать, что мы сильны. Я готов собрать войско из преданных людей. Мы заставим фараона считаться с номами, уважать древние традиции и старых богов.

– Прекрасно! – подхватил Анхот. – А еще лучше – разгромить Ахетатон, показав простолюдинам, кто является на их земле истинной властью.

– Правильно! – подтвердил Раменхаб. – И поскольку ты, почтеннейший, первым поддержал мой порыв, я хочу, чтобы ты был рядом со мной, когда мы пойдем на Ахетатон. Мне нужна твоя сила и твои люди.

– О, почтенный Раменхаб! – воскликнул Анхот. – Я бы с радостью, но, увы, мой возраст и частая головная боль напоминают мне о скорой смерти.

– Ты просто не хочешь участвовать, ты трусишь, почтеннейший!

– О нет, – спокойно ответствовал Анхот. – Я не трушу и могу доказать тебе это. Но опасаюсь, что стоит мне только сесть в седло, как я предстану перед Осирисом, который давно поджидает меня в царстве мертвых.

– Ну хорошо, – сквозь зубы процедил Раменхаб. – Я не стану более отрывать тебя от дел и удалюсь, ведь ты так занят!

– О да, почтеннейший! Сегодня я как раз собирался отослать гонцов с различными поручениями.

– Тогда прощай, досточтимый Анхот, – и гость резкими упругими шагами направился к выходу.

Хозяин же поспешил в дом, где сразу вызвал к себе писца и велел начертать следующее: «Любезный зять мой Хоремхеб. Я узнал о возможности скорого выступления знати Уасета на Ахетатон с целью устранения фараона и подчинения власти воле номов. Проверь мои слова и действуй по твоему разумению. Анхот, твой отец».

Послание было составлено на аккадском языке, и один из верных гонцов уже через несколько минут отправился в путь, чтобы в считанные дни доставить письмо по назначению.

Египет. Ахетатон.

Тутмес заканчивал скульптурный портрет Эхнатона, и теперь это уже не была работа по памяти, фараон позировал ваятелю. Но он не сидел неподвижно, как это принято, а прохаживался по комнате, то и дело подходя к столу, заваленному папирусами, и что-то записывал. Повелитель занимался сочинением одного из посвящений Атону, и поэтому скульптор не гремел инструментом и не стучал по камню – он просто следил за фараоном, а тот, казалось, ничего не замечал, поглощенный только тем, что его в этот момент волновало больше всего.

Наконец Эхнатон завершил свое сочинение, записал последние мысли на папирус и повернулся к ваятелю, скользнув по его фигуре с таким видом, точно вернулся из какой-то иной реальности. Тутмес попытался уловить это неустойчивое выражение глаз своего повелителя, которое тут же бесследно сошло, словно вода с камня.

Эхнатон едва заметно улыбнулся ему:

– Тутмес, я увлекся. Не сердись, если я отнял у тебя время. Мне показалось, что ты ушел, и я был один. Почему ты перестал работать? Я помешал тебе?

– О нет, почтеннейший повелитель! – отвечал скульптор. – Я наблюдал за тобой, когда ты был увлечен и напоминал отрешенного. Я хочу передать не только абсолютное сходство, но и то излучение, которое исходит от тебя, ослепительный фараон.

– Ты начинаешь мне льстить, достославный Тутмес, – произнес владыка, занимая место в плетеном кресле без ручек. – Ослепителен лишь мой отец Атон, сияющий на небе.

– О, фараон, позволь мне возразить, – настаивал скульптор. – Я часто смотрю на людей и заметил, что всякий несет в себе некое скрытое солнце.

– Ты преувеличиваешь.

– Нет, могущественный! Только это светило проявляется по-разному и не для каждого может просиять. Замечал ли ты, мой повелитель, что ночью нет абсолютной темноты? Так нет и людей, не излучающих света. Пусть лучи их слабы и не могут сравниться с солнцем или луной, но они светятся. Это добрые мысли освещают ночь зла и невежества. Чем больше хорошего несет в себе человек, тем светлее он, тем ближе к солнцу. Случается, что сам смертный так сияет, что уподобляется Атону на небе, и другие люди, которым он дарит свой свет, начинают сиять так же ярко, как и тот, кто зажег в них искру добра. Ты ведь замечал, повелитель, что предметы, находящиеся под солнцем, отражают его свет, тогда как располагающиеся в тени кажутся мрачнее безлунной ночи? И я скажу, что для Египта именно ты, могущественный фараон, а не Атон – истинное солнце, дарящее надежду на доброту и справедливость. Кто зажег в тебе такой слепящий свет, мне неизвестно, но ты заражаешь им, заставляя отдавать душевные силы тем, кто в этом нуждается. Множество людей излучают свой маленький внутренний огонек, но как сравнить его с потоками лучистых замыслов и светлых дел, которыми ты наполнил Ахетатон и весь Египет? Наверное, этот свет можно ощутить и на другом конце страны, потому что ты хочешь счастья для своего народа и веришь, что только человек, а не старые боги и не Атон способны на это. Ты возразишь мне, могущественный, но я поясню свои слова. Ведь ты, обращаясь к солнцу, поешь гимн человеку, ибо внутри каждого из нас живет бог, который излучает тот самый свет, который виден опытному глазу. Он – в каждом. Этого бога ты назвал Атоном и поместил на небо, а в действительности он горит в твоем сердце, и этот свет – свет настоящего бога.

Эхнатон выслушал скульптора с тем непроницаемым выражением лица, которое было свойственно ему, когда он не желал показывать, что у него в душе.

Дождавшись окончания пылкой речи Тутмеса, он спокойно сказал:

– Ты человек другой страны и тебе простительны ошибочные взгляды. Быть может, ты угадал и мое представление о людях и богах, но не обольщайся, потому что ты высказал мнение, вступающее в противоречие с новой религией Атона.

– О, мой фараон! – воскликнул Тутмес. – Я не оспаривал учение, я объяснил сущность работы ваятеля, проникновение в человека.

– Да, ты скульптор, достославный Тутмес, – продолжал Эхнатон. – И своим искусством ты сделал то, что не было под силу никому. Ты пытлив и наблюдателен, твое чутье проникает так глубоко, что порой кажется, – ты способен видеть насквозь. Это редкое качество. И ты человек необыкновенный. Но ты считаешь, что Атон находится не на небе, а в сердце каждого смертного, а это не так. Если я объявлю, что бог внутри человека, разве мне поверят, разве не поднимут на смех мои слова? Легче поверить в божество на небе, чем найти хорошее внутри себя и ценить его, и воспитывать, и взращивать то божественное, что дано человеку от рождения. Людям нужно все попробовать на зуб, чтобы убедиться в существовании чего-либо. Но что такое бог и кто видел его? Ведь если единицы получили это право, то остальные должны довольствоваться их рассказами. Вот и придумывают символы, которым возносят молитвы и которых почитают за истинных богов. А ведь в сущности любое чувство неуловимо и можно подвергнуть его сомнению, ибо оно подобно невидимому богу, чье влияние можно не ощущать до того самого момента, когда оно станет слишком очевидным. А солнце видят все, потому-то оно и стало главным божеством, – Эхнатон остановился и взглянул на Тутмеса. – Это для твоей работы уже несущественно.

– Напротив, – возразил скульптор. – Ты открыл мне то, что я неоднократно пытался осмыслить. Значит, мой повелитель, ты веришь в бога внутри людей?

– Зачем верить в очевидное? – спокойно отвечал фараон. – Но это только часть того великого, что мы называем богом. Люди – его составляющие.

– Ты говоришь о необыкновенных вещах! – Тутмес не мог удержаться от восторженного возгласа. – О, фараон! Признайся, что ты – один из посвященных! Ты видел бога?

Эхнатон ответил не сразу:

– Зачем говорить о том, что не вызывает сомнений? Не обязательно видеть бога, вполне достаточно его ощущать и слышать его голос, чувствовать на себе его пронзительный взгляд, скрытый за блеском солнца. Скажи, Тутмес, веришь ли ты в существование звезд? Ведь ты не трогал их руками, не проверял на вкус. Означает ли это, что их нет?

– Они каждую ночь зажигаются на небе, – ответил Тутмес, чуть помедлив.

– А если бы ты находился в помещении, где нет окон и выхода, ты бы продолжал утверждать, что они существуют?

Тутмес засмеялся:

– Конечно, фараон, это ведь очевидная вещь, и никому не придет в голову это оспорить!

– А бог… – Эхнатон задумался. – Боюсь, когда-нибудь найдутся люди, не желающие прислушиваться к своему внутреннему миру, к совести и доброте, к частице великого бога, заключенного в глубине человеческого сердца. Как жаль, что только страх способен надежно удерживать людей от падения в бездну жестокости и лжи. Жрецы знали это и умело использовали несовершенство человека. Но я не хочу угрожать и запугивать, ибо каждый должен думать и выбирать, что ему дороже – звероподобные идолы или сияющий диск солнца.

– О, повелитель! – восхищенно вскричал Тутмес. – Ты рассуждаешь, как великий мудрец! И я вижу, ты имеешь право называться фараоном не только по рождению, но и в силу своего рассудка.

– Как ты посмел, Тутмес? – невозмутимо сказал Эхнатон. – Ты уподобился льстецам-аристократам. Но в твоих словах, – добавил он, подумав. – Нет жала лжи и подобострастия. Ты чрезвычайно искренен и порывист, Тутмес, и высказался крайне необдуманно.

– О фараон, я вновь заметил в твоих глазах тот блеск, который озарен Атоном, и я хочу запечатлеть его в скульптуре, – поспешно проговорил ваятель.

– Что же мешает тебе., почтеннейший?

– Мне необходима твоя помощь, повелитель.

– Я должен помогать тебе? Чем же? – Эхнатон был удивлен.

– Расскажи мне, повелитель, о том, что волнует твое сердце, что заставляет размышлять и отнимает сон. А я в это время буду работать. Не остановит ли мой стук течения твоих мыслей?

– Отчего же? Но все не так просто, – Эхнатон покачал головой.

– Если я зашел слишком далеко, я прошу меня простить, – начал Тутмес, но фараон жестом пресек его дальнейшие излияния, резко встал и подошел к столу.

Там он выбрал папирус и вернулся с ним на прежнее место напротив скульптора.

– Ты просил говорить о том, что меня волнует? Вот то, о чем я хочу побеседовать с тобой. Ты можешь работать, мне это не будет мешать.

Тутмес послушно взял инструменты и приготовился слушать.

Сначала фараон о чем-то думал, потом неторопливо начал:

– Скажи мне, Тутмес, что самое долговечное в мире? Что преодолевает время и способно передать память об ушедших?

– Возможно, искусство, – робко предположил ваятель. – Камень, к которому прикасалась рука мастера, живет вечно.

– Искусство? – повторил фараон, а затем добавил. – И здесь ты прав. Но существует нечто, называемое мудростью древних, и именно оно, заключенное в этих папирусах, хранит для грядущих память о прошлом.

Он развернул свиток и принялся читать древние иероглифы, нарисованные за несколько столетий до его рождения, и по мере углубления в чтение лицо Эхнатон начинало озаряться тем внутренним свечением, которое так стремился уловить и передать Тутмес. Скульптор принялся работать, стараясь издавать меньше шума, но, казалось, даже гром не был способен оторвать Эхнатона от мысли, заключенной в папирусе и жгущей огнем разум фараона.

– «Они не воздвигали пирамид

Из меди и не строили надгробий.

Имен их память камня не хранит,

Детей у жен их не было в утробе, – читал он. -

Но есть от них писание – наследство,

Оставленное ими в поученьях:

Бессмертное божественное средство,

Свет мудрости в древнейших изреченьях.

Дома и двери созданные пали,

Жрецы заупокойных служб исчезли,

Покрыты грязью памятники стали,

Забытые гробницы рты разверзли.

Но имена их помнят книги эти,

Написанные ими, пока жили,

И знать, кто написал их, будут дети

И согнутые жизнью старожилы.

Угаснет человек, истлеет тело,

Все близкие сойдут с лица земного,

Но вечное писанье не истлело,

Заставив об ушедших вспомнить снова –

Устами тех, кто передаст его в уста другие.

Они сокрыли волшебство от глаз людей.

Но наставлений их жемчужины драгие

Читают и в мельканье новых дней.

Они ушли от нас в места иные,

Где им приют дает блеск звезд златых.

Их имена исчезли вместе с ними,

Но свет писаний заставляет вспомнить их».

Некоторое время фараон сидел, погруженный в свои мысли. Он ничего не замечал вокруг. Тутмес торопливо работал, стараясь не упустить ни одной детали в этом лице, так сразу изменившемся под воздействием внутреннего света. Расширившиеся глаза с гигантскими зрачками казались горящими факелами, а разгладившиеся морщины делали фараона моложе на два десятилетия. Что-то неуловимое, может быть, игра теней, в один момент сделало Эхнатона восхитительно красивым, и Тутмес был поражен. Он вдруг увидел то, что всегдавидела в фараоне царица Нефертити, и это казалось ваятелю настоящим открытием. Он невольно залюбовался своей моделью.

А повелитель в этот момент обратился к нему:

– Скажи, почтенный Тутмес, нужна ли память мертвому человеку?

– Я не понимаю тебя, владыка, – не отрываясь от дела, ответил ваятель.

– Я говорю о той памяти, которую так стремятся оставить о себе все правители Египта. Они губят человеческие жизни на возведении немыслимых сооружений. Но разве это будет важно им, когда они покинут наш мир и сольются с мертвыми? Ты можешь мне сказать, что и я возвожу храмы и дворцы, строя города руками бесправных и беззащитных. Но так ли обстоит дело в действительности?

– О, повелитель, никто не обвиняет тебя в том, что ты построил Ахетатон. Напротив, ты осчастливил многих. Люди славят тебя за новый город и за свободу от жрецов.

– Вот! – громовым голосом воскликнул Эхнатон. – Ты сказал, что люди радуются освобождению от жрецов, а не от жестоких богов; славят меня не за справедливого бога, а за новый город, где они обрели приют и смогли зарабатывать на жизнь. Это и есть людская сущность! И мне, боюсь, не исправить ее!

– Но, повелитель, – возразил фараону Тутмес, не отрываясь от работы. – Народ понял различие между богами и жрецами, их слугами, и за это тебя будут помнить вечно!

– У них, возможно, свои представления о счастье и о боге, – сказал Эхнатон, стараясь казаться равнодушным. – Люди больны своей бездумностью, которая уподобляет их животным. Свободу от жрецов они почитают за счастье. Но это только начало, за настоящее счастье нужно бороться, – глаза фараона горели и, казалось, под этим взглядом воспламенился бы камень.

Эхнатон смотрел за окно на гладь бассейна и выглядел бесконечно одиноким, точно пребывал один во вселенной.

Неожиданно, без сообщения слуги, в комнату быстро вошел Хоремхеб, мельком взглянул на Тутмеса и остановился перед фараоном.

– О, могущественный владыка Обеих Земель, – сухо сказал он. – Я осмелился войти к тебе, не дожидаясь, пока ты освободишься, но ко мне только что прибыл человек с посланием от моего тестя, знатного нома Анхота.

– Что случилось? – не выражая недовольства и вообще ничего не выражая, кроме спокойного равнодушия, спросил Эхнатон.

– О, повелитель! Необходимо собрать войско и сегодня же отправиться в бывшую столицу, проверив все на месте.

– Что случилось? – вновь повторил фараон.

Хоремхеб искоса взглянул на скульптора, ни на миг не прерывающего работу, и, подумав, ответил:

– В Уасете знать поднимается против тебя, повелитель. Она хочет силой заставить фараона действовать в угоду ей. Мой тесть сообщает об этом.

Тутмес перестал стучать и тревожно посмотрел на военачальника.

Эхнатон же, не изменившись в лице, в течение нескольких мгновений обдумывал услышанное и повелел:

– Отправляйся.

Хоремхеб молча поклонился и вышел прочь.

Взгляд фараона оставался невозмутимым.

Вечером того же дня Тутмес после занятий провожал Халосета до ворот. На огромном дворцовом дворе им повстречался главный скульптор Юти. Халосет низко поклонился ему в знак приветствия, прижимая к груди правую руку. Тутмес и Юти обменялись легкими поклонами.

Когда молодой человек вышел за ворота, а ваятель отправился в павильон-мастерскую, думая продолжить работу над портретом фараона, он вдруг обнаружил Юти на том же самом месте, где его повстречал давеча. Удивление Тутмеса было тем сильнее, что главный скульптор, как известно, никогда не стоял без дела. Он настолько был занят заказами, что его порой даже трудно было отыскать.

Но теперь он преграждал Тутмесу путь и, казалось, хотел о чем-то говорить. Пришлось замедлить шаг. Как только ваятель сделал это, Юти немедленно подошел к нему и, ступая с ним в ногу, проследовал рядышком до самого павильона.

– О, досточтимый Тутмес, позволительно мне будет узнать, кто этот юноша, что покинул дворец?

– Это мой ученик, – невозмутимо отвечал ваятель.

– Он сын кого-нибудь из мастеров? Я что-то не узнаю его…

– Нет, хотя ты и мог видеть его раньше; он родился в семье ремесленника.

На некоторое время воцарилось молчание. Казалось, Юти стремился осмыслить услышанное.

Наконец он произнес:

– Я хочу задать тебе еще вопрос, почтеннейший.

– Я слушаю, достославный Юти.

– Разве этот юноша с детства постигал наше ремесло с каким-нибудь именитым мастером?

Тутмес пристально взглянул на главного скульптора, уже понимая, о чем будет разговор:

– Нет, почтеннейший.

На этот раз пауза оказалась длиннее предыдущей. Юти что-то основательно обдумывал.

– Скажи, уважаемый Тутмес, что заставило тебя взять учеником человека, которого нельзя ничему научить, кто безнадежно упущен для искусства?..

– Почему ты так уверен? – возразил скульптор. – У юноши прекрасная память, хорошая наблюдательность и твердые руки, приученные к кропотливой работе.

– А сколько ему лет? – задал встречный вопрос главный скульптор.

– Девятнадцать. Это что-то меняет?

– О! Он еще старше, чем я думал! – воскликнул Юти. – Конечно, тебе, досточтимый Тутмес, молодому человеку, у которого нет опыта работы с учениками, тебе все одно, сколько лет этому юноше. Ты хочешь учить и ты учишь. Другое дело, чему ты сможешь научить и не разочаруешься ли, когда увидишь, что твой самоотверженный труд не приносит плодов? Ведь ты, мой друг, во всем будешь обвинять себя, потому что это твой первый ученик, тебе не с кем его сравнить. Ты потеряешь веру в собственные силы, тогда как этот юноша не потеряет ничего. Даже, наверняка, что-то возьмет от тебя. Ведь ты величайший мастер!

– К чему ты клонишь, почтеннейший? – Тутмес начинал раздражаться.

– Пока не поздно, оставь эту затею. Если тебе необходимо кого-то учить, возьми достойного юношу, у которого есть опыт в ремесле, или мальчика из семьи ваятеля. Это будет гораздо плодотворнее. Поверь мне.

– А если этого ученика мне поручил сам фараон? – спросил Тутмес, в упор глядя на собеседника.

Юти выдержал его взгляд и мягко улыбнулся:

– Поручить можно все, что угодно. Но это не значит, что выбор фараона всегда верен. Разве повелитель владеет нашим искусством и способен разбираться в тонкостях ремесла?

– Ты подвергаешь сомнению волю фараона? – рассердился Тутмес.

– Зачем же? Я лишь хочу предостеречь тебя, объяснив тщетность твоей затеи с этим юношей.

– Почтенный Юти, – начал скульптор. – Не утруждай себя красноречием, ибо мне знакомо это древнейшее мнение, которое ты только что изложил. Принято считать, что не получится скульптора из того, кто родился не в той среде, и, уж тем более, из того, кто поздно приступил к учебе. Так ли это?

– Да, и я настаиваю на этом, потому что еще не было противоречий вековым наблюдениям.

– Ты, почтеннейший, проверил каждого скульптора Египта? – Тутмес хитро взглянул на ваятеля.

– Я не занимаюсь изысканиями. Истина видна сразу, и она такова, что из людей, подобных твоему ученику, не выходит больших мастеров.

– Значит, ты считаешь, это невозможно?

– Я убежден! – Юти гордо вскинул голову.

Тутмес сделал вид, что озадачен.

– Что же мне теперь думать о себе, почтеннейший? Как воспринимать твои слова на мой счет?

– Какие слова? – не понял тот.

– Совсем недавно ты назвал меня величайшим скульптором, а только что убедил, что я никак не могу быть большим мастером.

– Что-то я не понимаю твою речь?

– Дело в том, – с расстановкой начал Тутмес. – Что я не отвечаю правилам, выведенным в вашем мире. Мало того, что с детства рядом со мной не было никого, кто обучал бы меня по-особому мыслить, но и ремеслу я начал учиться настолько поздно, что ты никогда бы не взялся за это гиблое дело.

– Я… – Юти подыскивал слова, а Тутмес продолжал:

– Хвала тому, что я, ища Египет, был заброшен в совершенно другие земли, где и постиг тайны мастерства. Случись мне оказаться в вашей благословенной стране раньше, никогда не дождаться бы мне милости от почтеннейшего Юти, как не смог добиться твоего снисхождения этот юноша, что просил тебя стать его учителем еще пять лет назад. Кто знает, что бы сейчас он уже умел, не откажись ты тогда…

На лбу главного скульптора появились морщины. Он вспомнил, о каких событиях рассказывает Тутмес. И он, безусловно, вспомнил все: мальчишка, кубарем катающийся по полу, сцепившись с Беком, его настойчивая просьба научить его ваянию… Юти стряхнул с себя груз навязчивых картин, вставших перед ним, и сделал вид, что не понял, о чем говорил Тутмес.

– Я вижу, ты желаешь показать, что не помнишь мальчишку? – бесцеремонно произнес скульптор. – Действительно, время упущено, и теперь уже не столь важно, вспомнишь ты это или нет. Я же, в свою очередь, сделаю все, чтобы воспитать из Халосета настоящего мастера, – с этими словами Тутмес прибавил шагу и почти бегом влетел в мастерскую.

Юти некоторое время оставался на месте, а затем крикнул вдогонку Тутмесу:

– Он все равно не добьется высокого положения среди скульпторов! Он не получит признания! Это закон!

И сказав так, отправился в обратный путь, ни разу не оглянувшись на павильон, в котором скрылся упрямец Тутмес.

Египет.

Наваленное грудами на полу золото сдержанно поблескивало в свете мерцающих факелов, расположенных возле кучки сидящих в кружок людей, чьи головы покрывала непрозрачная ткань.

– О, великий Амон-Ра! – начал было один из присутствующих, но другой, сидящий напротив него, тут же прервал его резким тоном:

– Что за надежда на Амона! Наш путь – не молитва, а действие! = из-под покрывала блеснули злые глаза. – Если до сих пор в этой стране у власти находится спятивший, то только потому, что жрецы Амона забились по норам и заняты молитвами.

– Ты не смеешь так говорить! – зашипел на него первый.

Остальные предпочитали молчать.

– О, мудрый Куш! – с долей иронии сказал второй. – Я чту твои года, но у меня есть подозрения, что все сделанное тобой направлено на пользу Эхнатону и в помощь ему. А если в храме и остались хоть какие-то сокровища, то это не более, чем твоя уловка с целью отвести от себя подозрения в нечестности и предательстве бога, которому ты служишь. А что молчите вы, мудрецы Амона? – обратился он к присутствующим. – Вы не знаете, что сказать, или боитесь Куша?

– Ты клевещешь! – взорвался верховный жрец. – Ты!..

– Я не стремлюсь наживать врагов, – бесстрастно ответил странный собеседник. – Я ничуть не лучше любого из вас. Но мой бог с утра до заката шепчет мне: все, что делается в борьбе с врагами веры, все правильно. Моему и вашему богу необходима помощь, а не глупые мольбы! Вы трусливы и недальновидны! Асахадон, этот оборванец, оказался куда проворнее и хитрее мудрецов Амона-Ра! Где сейчас этот выскочка? Наравне с фараоном правит в Уасете! Он забыл все прежние клятвы своему богу и взял новое имя. Ради своих целей он презрел все! Так что же удерживает вас от борьбы за высшую справедливость?

Десяток глаз устремились на говорившего.

– Амон не простит нам бездействия! – продолжал тот. – Хватит трусить, пора взяться за дело, имя которому – борьба.

– Что ты говоришь! – Вздыхая, возразил Куш. – Мы не в силах. Земля под ногами потеряна. Зачем какие-то нелепые мечты? На кого опираться?

– Хоремхеб, – коротко сказал жрец с колючим взглядом.

– Это глупость! – вспылил бывший верховный. – Что может связывать жречество с человеком, подавившим восстание знати? Ведь ничто не остановило его, даже то, что он один из них. Аристократ по рождению. Нет, – продолжал вслух размышлять Куш. – Лучше набраться терпения и дождаться смерти Амонхотепа…

– А можно ее ускорить, – заметил собеседник.

Среди жрецов послышались возгласы:

– Что ты говоришь! Смерть!.. Хоремхеб!.. Эхнатон…

– Тем лучше для нас. Через Хоремхеба будет легче дотянуться до недосягаемого и оторванного от жизни фараона, запершегося в Ахетатоне. Эхнатон ничего не заподозрит.

– О нет! – Куш опять вздохнул. – Связываться с Хоремхебом? Он чрезвычайно тщеславен и умен. Нам нечем зацепить его, он неуязвим.

– Зачем же так думать? – удивился жрец, зло взглянув на Куша из-под покрывала. – Ты сам сказал, мудрейший, что Хоремхеб тщеславен. А это уже слабость.

– Твоими устами говорит Амон… – изрек Куш, немного поразмыслив.

Злые глаза жреца смеялись в ответ Кушу, но ничто не выдавало подлинных мыслей незнакомца.

– Надо действовать через Хоремхеба. – вкрадчиво сказал он. – Пообещай сделать его фараоном, и он пойдет на все.

– Даже не убийство? – Куш охнул.

Его собеседник не отвечал, и бывший верховный жрец с дрожью в голове договорил вместо него:

– У нас еще недостаточно сокровищ, чтобы осуществить любое дело во благо великого Амона-Ра.

Глава 19.

1360 год до Р. Х.

Египет. Ахетатон.

В столице поселилась предсказательница, способная за несколько лет предвидеть грядущие события, и слухи о ней распространились молниеносно, привлекая к ее нищей хижине толпы людей. Каждый хотел знать свою судьбу и готов был выстаивать в очереди под палящим солнцем хоть целый день, а кто-то приходил уже не в первый раз, в надежде вымолить у прорицательницы иную судьбу.

В один из дней, когда толпа осаждала жилище ясновидящей, среди народа появились люди фараона. Очередь расступилась, давая дорогу полиции, и многие вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что происходит во мраке хижины.

– Фараон хочет видеть тебя! – донеслись до них слова Пхута.

В тот же миг толпа распалась на маленькие группки, которые вначале взялись обсуждать услышанное, а потом и вовсе разбежались в разные стороны.

Знаменитая предсказательница была вскоре доставлена во дворец, и Эхнатон немало удивился, увидев перед собой маленькую хрупкую девочку с огромными черными глазами и копной собственных волос, которые превосходили самые роскошные парики придворных.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга: фараон и крестьянская девочка из Нижнего Египта.

Первым заговорил Эхнатон:

– Приветствую тебя. Великая прорицательница. Слава о тебе достигла моих ушей, и я захотел взглянуть на тебя. Ты удивлена?

– Отчего мне удивляться, если я давно ждала нашей встречи? – ответила девочка мягким глубоким голосом, который показался фараону странно знакомым.

– Это дар предвидения? – стараясь не показать вида, что заинтересовался, произнес Эхнатон.

– Нет, повелитель. У меня есть могущественный покровитель, ведущий меня по жизни. Он время от времени сообщает мне, что ожидает меня впереди. Наша встреча предопределена, и ради нее я совершила долгий переход в Ахетатон от дельты Хапи.

– Ты пришла одна? – удивился фараон.

– Нет, моя мать сопровождала меня.

– Скажи, девочка, неужели ты преодолела этот путь только ради встречи со мной? Не влекло ли тебя что-то иное?

– О, повелитель, – с чрезвычайной простотой отвечала Мааби. – Мне поручено сказать тебе о том, то чего зависит твоя судьба, а вместе с ней участь всего Египта.

– Сколько тебе лет и как твое имя? – словно не замечая слов девочки, спросил фараон.

– Ты интересуешься другими, не стремясь узнать о себе? – она покачала головой и ответила. – Мне тринадцать лет и у меня два имени: Мааби меня назвали при рождении, Маабитури – когда я обрела свой дар.

– Кто же дал тебе второе имя? – скорее из любезности, чем от любопытства, поинтересовался повелитель.

– Мой бог устами человека, спасшего меня от смерти. Кто он, я не знаю, но он хорошо знаком тебе.

– Да?

– Он старик, похожий на жреца, – продолжала Мааби, а фараона на миг пронзил холод от мысли, что она говорит о Хануахете. – Теперь он не здесь, не в Египте, а где-то в чужой, очень далекой стране, расположенный высоко в горах, где всегда так холодно, как никогда не бывает в твоих землях. Человек этот очень далек. Но его влияние я чувствую и поныне, хотя он давно покинул пределы Египта и лишь изредка приходит сюда в призрачном теле, столь плотном, что его можно принять за тело живого человека. Он каким-то образом влияет и на тебя.

Она взглянула на фараона, который в это время пытался отогнать от себя мысли об учителе, который покоился в мастабах близ Уасета.

– Ты сомневаешься о моих словах? – улыбнулась Эхнатону Мааби. – Но я знаю все, о чем говорю. В голову приходит просто понимание, это данность, которую необходимо принять, ведь она все равно свершится.

– Ты так считаешь? – фараон глубоко вздохнул.

– Да, все уже свершилось задолго до нашего рождения.

– Я это понимаю, – кивнул Эхнатон. – То, что ты сказала, напоминает то, что порой чувствую я.

– Да, я это знаю, он говорил мне о тебе, – подтвердила девочка.

– Кто говорил? Тот человек?

– Мой бог. Я часто слышу его рокочущий голос, от которого гаснет пламя и трясутся стены.

Эхнатон едва сдерживался, чтобы не вскрикнуть: «Как? И тебе тоже знаком этот неземной голос?»

Но сказал только:

– У меня порой бывают сны, где я тоже слышу голоса.

– Это способ воздействия на твой разум, повелитель, отражение грядущей опасности, которую можно предотвратить, если действовать правильно.

– Опасности? – Эхнатон вспомнил о чем-то и нахмурился.

– Это случилось несколько лет назад, той самой ночью, когда чуть не свершилось убийство, задуманное твоим злейшим врагом? – спокойно спросила Мааби.

Эхнатон вздрогнул, но привычка скрывать свои чувства и здесь взяла верх.

– О какой ночи ты говоришь? – как ни в чем не бывало, спросил он.

– Мы оба знаем, о чем идет речь. В ту ночь ты спал в ажурной постройке, заплетенной растениями и спрятанной среди огромного сада. Царице грозила опасность, и мне было нелегко сообщить тебе о том, что высокий человек в накидке подкрадывался с ножом к твоей супруге.

– Довольно! – остановил девочку фараон. – Я понял, откуда мне знаком твой голос.

– Мне пришлось позвать тебя.

– Это был сон, внушенный тобой?

– Это был единственный способ воздействия на тебя, могущественный, – Маабитури опустила глаза.

– И на многих ты действуешь подобным образом? – холодно осведомился Эхнатон.

– Нет, только тогда… на тебя, мой повелитель… – казалось, девочка вот-вот начнет всхлипывать. – Это исходило не от меня. Я лишь помогла тебе спасти царицу. Может, мой бог проверял меня или учил тому, что я теперь умею? Не знаю. Но больше подобное не повторялось.

– Да? – фараон оставался серьезен.

– Рядом с тобой человек, кто родился и живет только ради тебя, – она замолчала.

– Кто этот человек?

– Тот, кого в ту ночь мы оба спасали.

Фараон смягчился:

– Ну хорошо, Маабитури, я верю, что вещаешь будущее. Но теперь я хочу услышать то сообщение, ради которого ты пришла в Ахетатон.

– Я уже говорю об этом, – Мааби распахнула на Эхнатона свои огромные глаза. – Ведь ты чувствуешь, что тебя окружают люди, которые охраняют тебя и твое дело? – фараон промолчал на это. – Быть может, я из числа избранных? – девочка вновь взглянула на него и, поклонившись, тихо проговорила. – С детства меня преследует видение: прекрасный город, засыпанный песком, пустынный и заброшенный. Я знала этот город еще до того, как ты построил его, и я смогла его посетить.

– Ты говоришь об Ахетатоне?

– Да, повелитель.

– Продолжай.

– Раньше я думала, что это будущее нельзя исправить, – смахнув слезу с ресниц, сказала Мааби и вновь подняла глаза на Эхнатона. – Но он сказал мне, что можно изменить се, если действовать правильно. Для этого я пришла в Ахетатон, где во дворце фараона сообщу все, что ты должен узнать для принятия верных решений.

– Я слушаю тебя.

– О, повелитель, ничему не удивляйся, только слушай и запоминай… – она закрыла глаза, опустила голову, а потом стала медленно ее поднимать, запрокидывая назад.

Голос ее, сдавленный и неестественный, полился в уши Эхнатона, заставляя сердце содрогнуться:

– Ты правишь мудро и разбираешься в людях. Но однажды ты можешь ошибиться, поменяв местами друга и друга, и угодная богу гармония распадется уже через пять лет и восемь месяцев, неся с собой неслыханные бедствия для тебя и твоего дела, порученного самим Атоном. Не хватит света, чтобы увидеть темные замыслы, уже давно затеваемые вокруг тебя. И ты падешь от руки убийцы, который не будет знать, что он убивает. Тогда все перевернется для земли твоей. Все дела, тобой созданные, будут уничтожены. Город Атона, великий и процветающий, оставят люди и занесут пески. Имя твое нечестивцы сотрут со стен и надругаются над твоей памятью. Враг, которого ты ошибочно приблизишь, как своего друга, будет управлять этой страной, объявив себя сыном отца твоего. Он будет тайно преследовать твоих сторонников, но открыто – защищать их и брать под свою опеку. А друг, который отдалится, останется верен тебе даже на самом далеком расстоянии, он простит тебе твои ошибки и попытается сказать тебе о них, но город… Город уже пустынен, нет людей… смертная тишина поселилась среди прекрасных улиц и садов, высохших от горя и забвенья… – она замолчала; от полузакрытых глаз по щекам пролегли две мокрые дорожки. – Не отдаляй того, чей свет подобен солнцу. Не лишай себя любви и помощи.

– Кто мой друг и мой враг? – сдержанно молвил фараон.

– Ты знаешь это лучше меня, взгляни в свое сердце.

– Как сделать, чтобы не случилось всего того, с чем ты сказала? – опять задал вопрос Эхнатон.

– Не доверяйся мимолетному гневу, он губит людей.

– Как скоро я умру? – неожиданно спросил он.

– Вскоре после того, как совершишь свою страшную ошибку, – бесстрастно ответила девочка, все еще находясь в том необъяснимом состоянии.

– Через пять лет и восемь месяцев, да? – невесело усмехнулся Эхнатон.

– Нет, позже. Но это тесно связано с цепью событий и с теми людьми, которые сейчас тебя окружают. Никто из твоих врагов не способен разорвать магическую гармонию, очерченную вокруг тебя сиянием Атона. Лишь твои неправильные действия…

– Где похоронят меня? – Эхнатон будто нарочно задавал такие вопросы, от которых Мааби начинало лихорадить.

Но она говорила:

– Тела твоего нет среди гробниц Ахетатона, нет его и среди усыпальниц Ипет-Реса и в других городах мертвых. Оно исчезло, его не существует. Я не вижу его. Кто сделал это?

Последние ее слова рассердили фараона.

– Открой глаза и убедись, что я перед тобой! – громким голосом приказал он. – Я жив!

Мааби сильно вздрогнула и открыла испуганные глаза:

– Прости, о, повелитель! Тебя что-то разгневало. Прости, если я наговорила чего-то неприятного, я не отвечаю за свои слова, я их не помню. Только неясные образы… Ты сердит? Что обидело тебя? Мной двигал он – мой бог, ты не можешь на него сердиться.

– Я не разгневан, – ответил Эхнатон, вновь овладевая собой. – Но ты, боюсь, ошиблась, ибо мое тело будет покоиться рядом с Ахетатоном. Там строятся гробницы для меня и моей семьи, лучшие ваятели работают там, чтобы сделать место отдохновения достойным царей.

– Но тебе не лежать там, о, повелитель, – настаивала Мааби. – Тело твое будет изъято из гробницы и уничтожено.

– Это противоречит законам Египта! – воскликнул Эхнатон и после паузы, во время которой взвесил слова девочки, произнес. – Я не хочу с тобой спорить. Тебе лучше знать, что будет, ты – ясновидящая. Но способна ли ты предвидеть, что станет с твоим собственным телом?

– Я знаю, что не доживу до тридцати, – стоически отвечала Мааби.

– И это все? – удивился фараон.

– Я умру во дворце, но не здесь и не в Уасете.

– Где же?

– Возможно, в Менеффере.

– Кто же пустит тебя во дворцы Менеффера, чтобы ты приняла там смерть? – Эхнатон решил подшутить над девочкой, но в ответ прозвучало, как приговор:

– После твоей кончины весь двор переедет в древнюю столицу Египта, и я в его числе.

– Ты хорошо осведомлена, – повелитель покачал головой. – А теперь послушай меня, – добавил он почти зловеще. – Ты наверняка слышала, что я – один из посвященных. И мне под силу умчаться во времени так далеко, как не дано никому из смертных. Так слушай же и смирись.

Мааби взглянула на фараона и невольно отшатнулась, точно ее ударили по лицу.

Он поднял обе руки, согнутые в локтях, ладонями вверх, и устремил свой пронзительный взор в центр лба предсказательницы. Казалось, глаза его прожигали череп насквозь. Мааби почувствовала ломящую боль в этом месте головы. Послышался какой-то суховатый треск, и от ладоней фараона отскочили голубые искорки.

Эхнатон заговорил низким голосом, чем-то напоминающим голос самого бога, и это повергло несчастную в еще больший трепет:

– Маабитури! Я вижу! Тело твое, заключенное в тяжелый ящик из темного дерева, находится в черном туманном море, где маячат в темноте плавающие белые горы. Тебя несет гигантская лодка, сделанная не из дерева, у которой нет весел, и не гребцы дают ей движение. Она плывет навстречу своей гибели и похожа на город, затерявшийся среди ночного тумана. Но вот город тонет, беспомощный в мертвом холоде моря. Ты тонешь, и люди, спасающиеся на маленьких лодочках, не вспоминают о тебе. Города больше нет, как нет и тебя. Лишь мрачное море и белая влага, рассеянная в воздухе.

Эхнатон встряхнул головой, отгоняя видение.

Мааби стояла перед ним, как вкопанная.

– Я видел, как твое тело поглотили волны, – безжалостно сказал он. – Таково будущее. Прости, если я обидел тебя.

Мааби вдруг затряслась всем телом, закрыла лицо руками и стремительно выбежала из зала. Она была потрясена не только тем, что сказал фараон о ее гибели, хотя ее бог не мог ошибаться, и показывал ей совсем иные картины. Но то, что путешествие в Ахетатон и разговор с повелителем не принес желаемого, волновал ее больше, чем мысли о смерти. Насмешливый тон, снисходительные вопросы, – фараон не воспринял ее всерьез, а ведь от слов Маабитури и от этой встречи зависело будущее Египта.

Так думала девочка, сидя на краю бассейна в одной из отдаленных частей дворцового сада, горько рыдая и роняя крупные слезы на ровную поверхность глубокого водоема, в котором отражались блики солнца.

Неожиданно позади себя она услышала негромкие шаги и голоса:

– Смотри, Халосет, какая милая девочка.

– И парик у нее, как у взрослой!

– Какой же это парик! Присмотрись получше!

– О, кажется, она намеревается сделать воду этого бассейна соленой…

Мааби обернулась.

Два египтянина в одеждах придворных стояли перед ней и с нескрываемым интересом ее рассматривали, при этом добродушно улыбаясь ей.

Она тоже принялась их рассматривать, но переведя взгляд на одного из них, беззвучно вскрикнула и всем корпусом подалась назад.

– Осторожнее! – воскликнул тот, хватая ее за руку и удерживая на бортике. – Так ведь можно упасть в воду и утонуть.

– Утонуть? – еле слышно повторила Мааби. – Мне все равно это суждено.

– Конечно, если ты не умеешь плавать! – кивнул тот, кого назвали Халосетом.

– А ты-то умеешь? – подначил его второй, на которого, не отрываясь, смотрела девочка.

Тутмеса не удивило, что его голубые глаза приковали ее внимание, такое случалось с ним повсеместно уже много лет.

– Ты говоришь, тебе суждено утонуть? – обратился к девочке Халосет, оставив без ответа колкость Тутмеса. – Тебе тоже предсказал будущее? Говорят, сегодня к фараону приводили прорицательницу, которая все ему о нем рассказала. Хорошо бы узнать, что тебя ожидает!

– Она взбаламутила своими пророчествами весь город, – возразил Тутмес. – Говорят, она удивительная.

Мааби молчала.

– Не она ли предсказала тебе такое безрадостное будущее? – не унимался Халосет.

– Не она, – все так же тихо ответила девочка, не отрывая глаз от Тутмеса.

– А кто? Ну скажи!

Мааби перевела взгляд на Халосета и, прямо глядя ему в зрачки, ответила:

– Оказывается, я не могу предсказывать собственное будущее. Только сегодня узнала об этом.

– Как? Ты и есть та самая прорицательница? – несказанно удивился юноша.

– Я Маабитури, – она вновь обратила взор на начальника скульпторов.

– Ты мне что-то хочешь сказать? – не выдержал Тутмес.

– Да, я хочу спросить тебя, иноземец, почему ты пришел в Египет, минуя дельту?

Такой вопрос вызвал изумление на лице Тутмеса.

– Ты не знаешь, что ответить? – спросила Мааби, не дожидаясь, пока скульптор соберется с мыслями. – Ты все сделал правильно, но ничего не оставил для себя, – она вздохнула. – Тебе не обрести настоящего, плотского счастья. Ты будешь жить мечтами и надеждами, а все потому, что пошел в Уасет другой дорогой, которая навсегда изменила твою жизнь.

– А я обрету счастье? – встрял Халосет.

Мааби посмотрела на него с тем снисхождением, с которым мать смотрит на провинившегося ребенка.

– Тебе будет казаться, что ты счастлив, – сказала она, грустно улыбаясь. – Но счастье твое окажется мимолетным, ведь твоя женщина не сможет полюбить тебя.

– Почему?

– Потому что создана для другого человека, – Халосет обиженно хмыкнул, а Мааби добавила, ласково глядя на него. – Ты же, хоть красив и умен, к сожалению, не получишь тепла, которого заслуживаешь. Твой выбор предопределен.

– Зачем мне такое счастье? – деланно засмеялся юноша.

– Ты сам этого захочешь, – Маабитури оставалась серьезной.

– А кто та женщина? – опять спросил молодой человек. – Я ее знаю?

– Да, – как в тумане, отвечала Мааби. – К сожалению, это свершилось, – прибавила она, повернувшись к ваятелю.

– Девочка, а почему ты назвала меня иноземцем? – нехотя вымолвил Тутмес. – Тебя смутил цвет моих глаз?

– Ты не египтянин, – сказала та, уставясь в одну точку. – Я знаю, где ты родился. Я вижу огромные пространства голубой пустыни. Нет, это вода.

– Море, – подсказал Тутмес, дивясь проницательности девочки.

– Да, и оно окружает с трех сторон то место на высоком зеленом холме, где под деревьями, названий которым я не знаю, стоит хижина. И хотя там очень хорошо, ты не хочешь возвращаться к этим воспоминаниям. Ты целиком посвятил себя делу, отвергнув все, что мешает.

– Откуда ты знаешь про дом под деревьями? – осторожно спросил ваятель, тогда как Халосет стоял, полуоткрыв рот от изумления.

– Я вижу это. Ведь таковы картины твоего прошлого, – как само собой разумеющееся, пояснила Мааби. – Гораздо труднее видеть будущее. Но оно уже начинает смутно мерцать, обретая четкие очертания, – она задумалась. – Ты проживешь долгую жизнь, я вижу тебя счастливым от чувства выполненного долга среди учеников, которым ты передашь свои знания. Но ты будешь несчастным, потому что тебе никогда не оказаться с той, которая для тебя – сама жизнь. Ты еще очень долго будешь слеп этой любовью, не замечая тех, кто любит тебя. Ты за это поплатишься, и до конца жизни во многих женщинах тебе будет мерещиться она – единственная, идеальная, ради которой ты сломал свою судьбу и сделал несчастной ту, что теперь должна прожить жизнь впустую.

– Ты преувеличиваешь! – воскликнул Халосет. – Зачем так много мрачных пророчеств. Ведь некоторые могут и осуществиться? Ты не боишься?

– Жизнь так печальна, – ответила Мааби, приходя в себя.

Тутмес выглядел смущенным и взволнованным.

– Ты хочешь, чтобы я еще что-нибудь сказала тебе? – обратилась к нему девочка.

– Нет, нет, не надо, – поспешно ответил ваятель. – Я прошу больше не говорить о грядущем, а тем более, о прошлом, оно слишком ранит.

– Я знаю, – с грустью в голосе отозвалась Мааби.

– А я хочу узнать о своей судьбе подробнее! – провозгласил Халосет, присаживаясь на бортик бассейна и готовясь слушать, но девочка объявила ему:

– Я уже не могу, прости.

– Почему? – возмутился юноша.

– Закрылось окно, через которое я смотрю сквозь время.

– Удивительная девчонка! – негромко шепнул он на ухо Тутмесу. – Упрямая!

Но Мааби возразила, словно подслушав его речь:

– Это не упрямство. Но не каждому надлежит знать будущее. Что же касается тебя, то если бы ты знал о грядущем, ты бы держался подальше от фараонов и дворцов. Когда ты поймешь это, будет уже поздно. Но я предупредила тебя.

Улыбка Халосета медленно сползла с его лица.

– Будь благоразумным, – подытожила девочка, а затем обратилась к Тутмесу. – Чего ты смотришь на меня? Ведь моя внешность не столь необычна, как твоя?

Сейчас она казалась самой обычной девчонкой. И то, что происходило у бассейна всего минуту назад, показалось Тутмесу волшебным сном. Он засмеялся тому, как могла эта девочка так всколыхнуть его чувства, вызвав далекие воспоминания детства… Он понял, что проснулся, и засмеялся еще сильнее.

В мастерской Тутмеса Мааби понравилось. Она медленно переходила от одного предмета к другому, подолгу рассматривала каждую работу, точно не желая расставаться с внезапно обретенным другом. Но вот новый объект завладел ее вниманием, и она совершенно отрешилась от всего, что за мгновение до этого было для нее дороже всего на свете. Халосета забавляло выражение лица, с которым девочка смотрела на окружающие предметы. Он видел ее восторженный взгляд, горящие восхищением огромные глаза. И, сам того не ведая, отражал все в своем сердце, чтобы когда-нибудь увидеть ее новыми чувствами. А сейчас Мааби была для него занятным существом, сочетающим в себе наивное и заурядное с непостижимым и необыкновенным. Среди работ Тутмеса затерялись и его работы, сделанные из камня. Но Мааби они не заинтересовали, что вызвало у юноши чувство, подобное детской обидчивости. Тутмес же наблюдал за обоими, поэтому ничто не ускользнуло от его проницательного взгляда. Видя смущение Халосета и его ревнивое недовольство тем вниманием, которым Мааби одаривала работы Тутмеса, не замечая его поделок, скульптор понимал, что это станет подспорьем в учебе, куда более сильным, чем замечания мастера. Мааби здесь было очень хорошо, она ощущала себя свободной и легкой, словно птица, научившаяся летать. Такого она не испытывала с той самой ночи, когда во сне увидела, что царица Египта спасена, а, может, и еще раньше…

Халосет разводил краски в небольших каменных плошках, а Тутмес заканчивал шлифовку одной из статуй. Мааби гладила кота Палия, взгромоздившегося ей не колени, и Тутмес постоянно ощущал на себе ее пронизывающий взгляд, что заставило его торопиться с работой.

– А что там, за перегородкой? – неожиданно спросила Мааби, указывая в дальний угол помещения.

Этот невинный вопрос девочки застал скульптора врасплох. Тутмес почувствовал, что не может ничего сказать, потому что все слова застряли в горле и звук не шел наружу.

Положение спас Халосет, беспечно заявивший:

– Там мусор, – и, к ужасу Тутмеса, с готовностью добавил. – Не желаешь убедиться?

Последняя фраза окончательно вывела скульптора из себя, и он оставил свою работу.

– Зачем ей смотреть на свалку? – теряя терпение и стараясь казаться спокойным, спросил он ученика. – Вряд ли это может доставить удовольствие нашей гостье.

Халосет только пожал плечами, но Мааби воскликнула с детской непринужденностью:

– Но я не вижу никакого мусора. Я знаю, там находится нечто прекрасное. Я угадала?

Тутмес похолодел.

– Что может быть прекраснее груды камней? – хихикнул Халосет. – Особенно когда до них не дошли руки скульптора, – он посмотрел на свои ладони.

– Может ли необработанный камень иметь форму человеческого тела? – улыбнулась ему девочка.

Халосет громко захохотал:

– Ты что, видишь сквозь стены?

Тутмес повернулся к ним спиной и, стараясь изобразить полное равнодушие к происходящему, опять принялся шлифовать скульптуру. Но руки его едва заметно дрожали, да и в движениях сквозила скованность.

– Я смотрю за ширму и вижу очертания женщины, сидящей на полу, – упрямилась Мааби.

Халосет покатывался со смеху.

Тутмес услышал за своей спиной грохот отодвигаемой перегородки и веселый голос ученика:

– Ну, где же твоя женщина? Где она?

Скульптор медленно повернулся к говорившему. Ширма была отодвинута, а Мааби и Халосет стояли перед ней, и вид девочки был растерянный. За ширмой действительно находилась внушительная свалка необработанных камней.

– Но я, – прошептала девочка. – Я отчетливо видела здесь женщину в высоком головном уборе: одна нога ее была подобрана под себя, другая – согнута в колене. И руки: правая будто опирается локтем на какую-то подставку, а левая чуть вытянута вперед, ладонью вниз.

– Теперь ты видишь, что здесь нет ничего, кроме каменного мусора? – веселился Халосет.

Тутмес с удивлением и страхом смотрел на девочку, разглядывающую нагромождение камней в углу его мастерской. Казалось, она прикладывала усилия, чтобы пробуравить своим взглядом стены и найти-таки пригрезившуюся ей женщину.

– Ну что ж, Мааби, – как можно беспечнее сказал он. – Тебя наверняка уже давно ищут слуги фараона, чтобы отвести домой. Халосет, – обратился он к ученику. – Отведи девочку к воротам, а лучше всего, проводи до самого ее дома. Ты свободен на сегодня.

– Как скажешь, учитель, – послушно ответил юноша.

Оставшись один и убедившись, что его никто не потревожит, Тутмес крепко запер дверь и опустил на окнах тяжелую ткань, отчего в павильоне сразу стало сумрачно. Затем он подошел к груде камней и неторопливо принялся ее разбирать. Спустя некоторое время ему удалось добраться до деревянного каркаса, на который была наброшена шерстяная ткань. Тутмес на мгновение замер перед импровизированным ящиком, а после этого медленно потянул за край. Когда ткань упала на пол, под каркасом обнаружилась скульптура женщины, сидящей на полу именно в той позе, какую описала Мааби. Изваяние было выполнено настолько искусно, что любой вошедший в этот момент в мастерскую, мог бы обмануться, приняв в сумраке раскрашенную статую за живую царицу Нефертити.

Халосет с трудом тащил по дорожкам сада к дому Тутмеса огромный сосуд с таким широким горлом, что в него бы мог пролезть взрослый человек.

– Господин, – обратился к нему с вежливым поклоном темнокожий раб. – Позволь помочь тебе?

Халосет, казалось, не услышал, продолжая свое движение.

Он вволок кувшин в дом, где свет проникал внутрь через отверстие в потолке, и крикнул:

– Учитель, взгляни!

Тутмес, поглощенный какими-то раздумьями, в этот момент сидел за столом. Стояла невероятная жара, и кусок не шел в горло.

На крик ученика он поднял глаза:

– Что ты принес? – бесцветным голосом спросил он. – Это сделано из глины? Твоя работа? Решил освоить гончарное искусство? Сколько времени тебе понадобилось на изготовление этого чуда?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Похвальное рвение. Любопытно, каким образом тебе удалось слепить его таким ровным, ведь гончарного круга таких размеров я еще пока не видел. Или ты забросил скульптуру и подыскал себе более искусного мастера, чтобы научиться большему, чем могу дать я? Клянусь, если бы ты попросил меня научить тебя делать посуду, тебе бы не пришлось стирать подошвы в поисках мастера-гончара!

– О, учитель, – наконец вставил Халосет, когда Тутмес переводил дыхание для новой тирады. – Этот кувшин сделал не я.

– Как жаль, – тут же ответил скульптор, отводя в сторону мутноватый взгляд. – Наверное, ты хочешь мне сказать, что основательно потратился на это гончарное чудище и желаешь получить еще дебенов?

– Да нет же, почтеннейший! – в нетерпении воскликнул Халосет. – Я хочу только, чтобы ты посмотрел на это!

– Что ты кричишь на меня! – вдруг зло и резко спросил Тутмес. – Может, ты уже не считаешь меня своим мастером? Ну еще бы – я всего на восемь лет старше тебя, чему я могу научить такого работягу и умницу, как ты? А, может, я допустил ошибку, сделав тебя своим другом и пустив тебя в свой дом? В тот дом, где я больше гость, чем ты, мой ученик?

Халосет промолчал.

– А у меня нет угла, где я мог бы чувствовать себя независимым, – продолжал рассуждать Тутмес. – Мой дом – мастерская, у меня столько работы, что я не успеваю спать и есть… И я знаю, у меня появились завистники. Они есть у каждого. И у тебя тоже. А чему они завидуют? Тому, что я на хорошем счету у фараона? Или тому, что мне под силу работать сразу с камнем, не делая предварительных глиняных и гипсовых заготовок? Я устал от этой зависти! Она изматывает! И ты тоже чего-то хочешь от меня! Что тебя держит? Мое богатство? Моя слава? Или тоже зависть? Говори! Говори или уходи!

– О, учитель, – смущенно пожал плечами Халосет. – Если уйду я, ты останешься совсем один. Но одиночество хорошо лишь тогда, когда оно желанно, и его можно в любой момент прервать общением с теми, кто полон дружбы и любви к тебе. Зачем же ты сам лишаешь себя друзей?

Тутмес задумался.

– Ты отчасти прав. Я ценю одиночество, как может его ценить тот, кто способен месяцами никого не видеть, не выходить из дома и не и кем не разговаривать, занимаясь работой. Все это так. Но, прости, я не имею рядом человека, способного увидеть мир моими глазами, чувствовать моим сердцем. А может, я и не хочу, чтобы нашелся такой человек? – он тяжело вздохнул.

Тоска о чем-то недостижимом промелькнула на его лице.

Потом он вяло улыбнулся Халосету:

– Какая бешеная жара! Один глоток пива сделал меня злым и болтливым… Ужасно болит голова, – он поморщился и надавил пальцами на виски. – Ну, покажи, что у тебя?

Только теперь Халосет понял, что учителя на какое-то время одолел тот недуг, что случается с теми, кто употребляет пиво. Становились понятными и странная разговорчивость Тутмоса, и излишняя подозрительность, и внезапная злоба. С некоторых пор ваятель частенько обращался к помощи хмельного напитка, чтобы заглушить какие-то мысли, не дающие ему покоя.

Халосет подкатил кувшин поближе к месту, где сидел учитель, и начал:

– Не ругай меня, почтеннейший, за то, что я перевел дебены.

Тутмес уже вполне справился с опьянением и был привычно снисходителен к своему ученику:

– Я слушаю тебя.

Видя, что на него не сердятся, Халосет продолжал:

– Этот кувшин стоил немного, и мне понравился тем более, что мне продали его вместе с остатками пива.

– Похвальная дальновидность, – одобрил скульптор.

– Но когда я прикатил сосуд сюда, его содержимое оказалось прокисшим. Я обругал продавца и решил заняться кувшином позже.

– Ты все-таки очень ленив, – вставил Тутмес, а Халосет, не замечая его колкостей, рассказывал дальше.

– Я вспомнил о нем, когда полоскал посуду содовой водой, и решил заодно помыть и его. Но стоило мне опустить в кувшин руку, смоченную в содовом растворе, от нее начали отлетать какие-то пузырьки. Я налил прокисшего пива в миску и туда же стал капать содой. Пиво шипело и давало странные пузыри. Я заинтересовался, почему так получается? Пытался добавлять соль, муку, но только сода заставляла пиво вскипать. Тогда я и подумал, что будет, если в сосуде поставить перегородку, и в одну часть налить уксус, а в другую – содовый раствор?

– Вот, оказывается, чем ты занимаешься, когда я отпускаю тебя работать, – деланно рассердился Тутмес.

– Прости, учитель, – с виноватым видом молвил Халосет. – Но это позволило мне познать неведомое.

– Например?

– Однажды я оставил в сосуде с уксусом медный предмет, а когда прикоснулся к нему, испытал ощущение, будто он приклеился к моимпальцам.

– Что ты сочиняешь? – удивился Тутмес.

– И тогда же я узнал от старика, который слушал у жрецов Амона, а теперь служит тебе, что в храмах порой используют ненастоящий огонь.

– Ненастоящий?

– Да, в храмах Амона горят фонарики, – принялся объяснять Халосет. – Они сияют голубым огнем и почти ничего не освещают. Это какой-то материал, способный впитывать солнечные лучи и светиться. Я хочу сделать нечто подобное.

– Зачем тебе это?

– Чтобы посмотреть, может ли это быть.

Тутмес рассмеялся:

– Халосет, ты как ребенок. Тебе нужно работать над скульптурой, а ты ищешь то, чего не существует.

– Я сделаю такой светильник, – упрямо заявил юноша.

– Ну конечно! – согласился ваятель. – Только не забывай, что существует основное дело!

– Благодарю тебя, мастер! – просияв, воскликнул молодой человек, а потом тоном заговорщика шепнул. – Тем более, что у меня уже есть кое-что…

И он с интригующим видом кивнул в сторону гигантского кувшина.

Египет.

В темноте подземелья храма Амона-Ра звучал негромкий голос Куша. Голубые фонарики, зябко тлевшие на шершавых стенах, только давали ориентир в потемках, не позволяя заблудиться в лабиринтах каменных комнат и коридоров. Чем ближе раздавался голос, тем светлее становилось вокруг от огня чадящих факелов, а звуки произносимых слов все более различимыми. Наконец представало и само помещение, где собрались бывшие жрецы низвергнутых богов. Они сидели кружком на полу, подогнув под себя ноги, и внимательно слушали своего мудрого собрата. Комната была хорошо освещена десятью факелами, попарно расположенными по периметру стен.

– Не кажется ли вам, – говорил Куш, обращаясь к присутствующим. – Что фараон слишком вознесся, потеряв почву под ногами? Он удалился в новых город, который поклялся никогда не покидать, и высек ту клятву на скалах, окружающих Ахетатон. Его столицу охраняют воины, словно это границы государства. Наверняка он боится нападения, потому что понимает, как много людей желают ему смерти. Фараон боится, что его бог не сможет защитить своего единственного сына. Или опасается, что сам сбежит из города, нарушив клятву? – Куш разразился злобным смешком. – Выходит, фараон не верит в выдуманного им бога!

– Но, мудрейший! – подал голос один из жрецов. – Если ты полагаешь, что фараон неискренен, тогда объясни, зачем ему понадобилось перечеркивать древние традиции и уничтожать старых богов?

– Это настолько просто, что на объяснение не уйдет много времени, – Куш потер маленькие ладони. – В первую очередь, фараон отдал приказ громить святыни. Тот, кто топчет священных богов, не может ценить и богов выдуманных. Это только повод освободиться от неугодных помощников. Фараон стремился показать, как сильна его власть, и что он не нуждается в участии жрецов Амона-Ра. Поэтому он и провозгласил свои реформы, от которых никому не стало легче. Когда смертные меняют порядок, установленный богами, они добиваются не высшей гармонии и мнимой справедливости, а смятения и страха у одних и ощущения безнаказанности у других. В потоке низменных желаний гибнет человеческое и прекрасное. Фараон презрел советы мудрецов и спустил народ с привязи, сделав его неуправляемым. Нам же остается ждать, когда толпа поглотит своего благодетеля, – здесь Куш сделал паузу и улыбнулся собственным тайным мыслям.

Затем продолжил:

– Желание отдельного человека ничего не значит для народов, даже если этот человек – сам фараон. Мечты его разобьются о людское невежество и равнодушие, и мы не поможем ему советам, ведь он отверг нас. Его нелепые реформы, призывы к справедливости и провозглашение правды уже вскоре превратятся в предметы насмешек, а его клятвы, выбитые на каменных столбах – в пыль. И сомневаться, что это случится, не приходится. Это понимает и сам Амонхотеп IV. Однако упрямство не дает ему возможности признаться себе в том, что он взялся за гиблое дело, забывая, где сон, а где жизнь Амон не прощает преступников, а фараон и есть преступник. Так вознесем же свои молитвы к славному богу Амону-Ра, покровителю нашего города и всего Египта. Да не допустит он гибели великой страны. Ублажим его слух песней в его честь… – Куш отыскал среди лиц жрецов знакомые злые глаза, и их обладатель тихонько кивнул ему в ответ.

– О, Амон, покровитель Обеих Земель!

От голоса Куша затрепетало пламя близрасположенных к нему факелов, и жрецы поднялись с пола, чтобы присоединиться к своему собрату.

– О, Амон! – заговорили они нараспев. – Истинный бог Египта, не оставляющий милостью своею многострадальную землю в самые тяжелые времена! Не отверни свой лик от Египта, восстанови справедливость, верни разум потерявшему его, заставь вспомнить утраченные истины, накажи виновных, о, могущественный Амон, покровитель Уасета… – от каждой фразы пламя факелов меркло, будто тяжко вздыхая, и, казалось, точно огромные, невидимые и страшные силы приводятся в движение от этих молитв, творимых без солнца в подземельях храма. Быть может, силы эти шли прямо из подземного царства, от коварного Сета и всех тех, кто ушел в миры мертвых, утопая в крови своих соплеменников? Море зла, таящееся в непроглядной тьме, вскипало ненавистью, над ним собирались тучи жестокости, и великая армия отвергнутых богов во главе с рассерженным Амона-Ра, подобно черным птицам, летели по серому небу подземного царства, собираясь в могучие стаи, и небо это становилось черным от их гнева, обращенного на нечестивца и предателя Эхнатона…

Египет. Ахетатон.

Что-то произошло за это время с начальником скульпторов. Он по-прежнему любил уединение и подолгу работал, не выходя из мастерской в резиденции фараона. Но все чаще его видели угрюмым, с помутневшим взором, а для Халосета стало привычным ежедневно приносить ему большой сосуд пива, без которого мастер теперь не желал обходиться. Ученика мало беспокоили причуды учителя, а, между тем, новые привычки Тутмеса были вызваны внутренними переживаниями, причины которых крылись за стенами царского дворца, где среди окружения фараона появлялись новые люди, услужливые и приятные повелителю, умные и обходительные, умевшие ублажать его слух светской беседой. Поглощенный величием дела Атона, фараон с готовностью перекладывал обязанности управления государством на плечи сметливых придворных, и был похож на дитя, увлеченное какой-то волшебной игрой. Но царица Нефертити не была от этого счастлива. Тутмес видел, как она, подобно цветку на палящем солнце, с каждым днем все больше вянет от лицемерия придворных и отрешенности фараона. Скульптор не мог спокойно видеть, как угасает ее неземная красота, тени скорби ложатся под глаза, закладывая тонкие морщинки у губ и на переносице. Но что он мог сделать, как только с болью созерцать страдания той, которая для него была дороже жизни?

Все шло своим чередом. Египет славил фараона, страна переживала счастливое время расцвета. Но не в каждом сердце царила весна…

Хеттское царство. Хаттус.

Сорокалетний Суппиллулиума, великий властитель хеттского государства, завоеватель северо-восточных египетских владений и поработитель Митанни, на троне которого сидел теперь его зять, достаточно обрюзг и выглядел значительно старше своего возраста. Его томный взор теперь казался попросту ленивым из-за опухших красноватых век, а мешки под глазами придавали лицу мрачное выражение. Суппиллулиума не ценил суету, он воплощал собой вековое спокойствие, давящую мощь, перед которой трудно было не склонить колен. Взгляд его, застывший и устрашающий, мог вызвать состояние гипноза у трепетных слуг, которые и без того его боялись.

Суппиллулиума полулежал среди роскоши драгоценностей и тяжелых тканей, и казался спящим. Однако чуть видный блеск полуоткрытых глаз нарушал это иллюзию. Царь размышлял, переваривая пищу после обильной трапезы. Он частенько именно в это время обдумывал наиболее важные вопросы. Вдоль стен, подобно статуям, стояли воины стражи. Слуга с опахалом, мальчик лет двенадцати, мерно колыхал воздух над головой властителя.

Неслышно и плавно в зал вошел согнутый пополам слуга в богатых одеждах и очень тихо, но внятно сказал, не поднимая глаз от пола:

– О, повелитель-солнце! Тебя хочет увидеть какой-то египтянин.

– Что? – Суппиллулиума медленно повернул голову в сторону говорившего.

– Он утверждает, что долгое время знал фараона Египта, Амонхотепа IV.

Словно молния проскочила в глазах царя, отражая мгновенно мелькнувшую мысль.

– Введи этого человека, – приказал повелитель хеттов, и слуга, пятясь задом, удалился.

Не прошло и минуты, как перед Суппиллулиумой предстал меднокожий человек с гладко выбритой головой, без следов растительности на лице, выражающем твердую волю и явную уверенность в себе.

Вошедший опустился на пол и низко поклонился царю, едва не касаясь пола лбом.

Затем он выпрямился и, стоя на коленях, звучным низким голосом заговорил на аккадском:

– Приветствую тебя, царь-солнце! Слава о тебе разнеслась по всей земле, созданной богами. О силе и разуме твоем слагают гимны. Да не оставят тебя боги своей благосклонностью.

Суппиллулиума спокойно выслушал тираду вошедшего, а после того, как гость умолк, тихо спросил:

– Кто ты?

Казалось, человек ждал этого вопроса.

Он поднялся с пола и, вежливо склоняясь в пояснице и прижимая правую руку к груди, где бьется сердце, степенно отвечал:

– О, солнце! Я тот, чье имя Такенс, и кто когда-то был верховным жрецом Амона в столичном храме Амона-Ра.

– Я не разбираюсь в египетских богах, – в тон ему промолвил Суппиллулиума. – Ты – жрец. Но что ты ищешь здесь, так далеко от Египта?

– О, солнечный царь! Я – изгнанник своей страны. Мое государство поражено опасной болезнью, имя которой – фараон Амонхотеп IV. Он творит бесчинства, никого не хочет слушать, он – источник заразы для умов народа египетского. Он перевернул с ног на голову и уничтожает все устои государства.

– Какое мне дело до забот Египта? – возразил повелитель, выражая лицом недовольство.

– О, могущественнейший! Я слышал о твоей несравненной мудрости и уверен, что ты хорошо понимаешь цену опасности, исходящая от Египта, ведь она способна поразить и твои владения, потому что ничто так не прилипает к чистой одежде, как грязь.

– Я слушаю тебя, – Суппиллулиума слегка изменил позу, что означало готовность долго и внимательно выслушивать собеседника.

Стража, рассредоточенная вдоль стен по всему залу, хранила недвижность. Мальчик-слуга по-прежнему мерно двигал опахалом.

– Я готов рассказать тебе, о солнечный повелитель, свою историю, – начал Такенс, но, видя, что царь не слишком расположен выслушивать частные истории, быстро поправил себя. – Поверь, владыка, моя жизнь неотрывно связана с жизнью государства и фараона Амонхотепа IV. Кроме того, я намерен поведать как о происходящем в Египте, так и высказать свои мысли относительно того, что необходимо предпринять, чтобы пресечь распространение эхнатоновой чумы в другие государства.

– Чумы? – едва улыбнулся Суппиллулиума.

– Прости, о солнце! Так я назвал политические стремления и религиозные реформы моего ученика, фараона Египта.

Последние слова заставили брови царя изумленно подняться.

– Ты – учитель Амонхотепа? – переспросил властитель хеттов.

– Да, – сдержанно ответил Такенс и продолжал. – Он воспитывался под моим присмотром у мудрецов моего храма, храма Амона-Ра. Но насколько хитер оказался этот человека, сумевший, впитав в себя искусство жреческой мысли, направить полученные знания против своих же наставников. При дворе Амонхотепа III, отца нынешнего фараона, служил верховный сановник Рамосе. После смерти владыки этот человек должен был по традиции стать верховным сановником и у молодого царя. Но что произошло? Какая изощренная хитрость, какая прозорливость и дальновидность заставила Амонхотепа IV отказаться от услуг Рамосе и обратиться ко мне, своему непосредственному наставнику с просьбой стать ему на какое-то время визирем?! Да, именно визирем, сановником! Я в ту пору счел это за искреннюю нужду в моей помощи. Я не думал, что это какой-то хитроумный шаг, рассчитанный на очень далекие последствия. Я согласился, я назвал себя сановником фараона, пребывая одновременно и верховным жрецом Амона. Но фараон уже тогда все предусмотрел. Он начал тщательно разработанную политику коварства и обмана. Сначала он отстранил меня от власти, а потом и вовсе изгнал из Египта, лишив права служить моему богу! Он боялся меня! Я мешал ему осуществлять дальнейшие гнусности. Но я привык подчиняться своему властителю и ушел в те отдаленные египетские владения, которые теперь принадлежат твоему могуществу, солнечный царь!

Суппиллулиума медленно прикрыл веки и вновь открыл глаза в знак согласия со словами египтянина.

– Фараон, пользуясь безнаказанностью и ощутив свою неограниченную власть, которую я в силу своего послушания имел неосторожность ему продемонстрировать, приступил к основной части давних планов. Он начал проводить свои так называемые реформы, а попросту – принялся грабить храмы и уничтожать вековые традиции жречества земли египетской. Он стремился вырваться из-под влияния жрецов Амона, и потому низверг бога, вскормившего его под своими сводами, давшего ему власть и трон. Нечестивец решил заменить покровителя Уасета своим собственным богом – Атоном! Это неслыханное дело! К тому же объявил Атона всеегипетским божеством и повелел чтить его всем народам, поселяющим мою несчастную страну. С ужасом и болью следил я за действиями своего воспитанника, не в силах приблизиться к нему, огородившему себя толпой таких же нечестивцев и охраняемому целой армией воинов во главе с Хоремхебом и Эйе. Он поселился в городе, который назвал Горизонтом Атона и откуда поклялся не выезжать ни при каких обстоятельствах до конца жизни. Однако весь Египет живет тем, что говорит фараон, что он повелевает и чего хочет. Жречество моей страны раздавлено и не представляет силы, способной встать на борьбу с обезумевшим владыкой. Вся армия и полиция – в его руках, все крестьяне и ремесленники, египтяне и рабы – на его стороне. Я знаю, что отголоски этих событий отдаются и в Сирии, и в Финикии. Кто знает, чем это может закончиться, если не пресечь действия фараона…

В это время в зал вошел стройных молодой человек, богато одетый и держащий себя с какой-то особенной высокомерностью. Он охватил гостя быстрым взглядом и неторопливо приблизился к месту, где возлежал владыка.

– Входи, Рабсун, – кивнул Суппиллулиума. – Этот человек – египтянин, приближенный фараона Амонхотепа IV. И он пришел сообщить нам свою историю, весьма поучительную и долгую.

– О, солнце! – воскликнул, склоняя голову, Такенс. – Я говорил это только для того, чтобы ты знал, кто я такой и насколько сильно было мое влияние на повелителя Египта.

– Продолжай, – велел царь; Рабсун остался стоять подле своего дяди, вгрызаясь недобрым взглядом в незнакомые черты иноземца.

– Я чувствую, о повелитель-солнце, что моим собратьям приходится нелегко. Увы, уже нет того могущества, коим всегда гордилось египетское жречество. Иначе оно не допустило бы правления безумца, оно нашло бы способ отрезвить умалишенного, наставило бы его на правильную дорогу.

– Поэтому ты решился просить помощи у меня? – спросил Суппиллулиума, лениво глядя на гостя.

– Ты проницателен, о солнце! – воскликнул Такенс. – А поскольку ты способен читать мои мысли, я буду до конца честен с тобой. Я виноват, как никто другой, в том, что именно Амонхотеп IV теперь правит моей страной. Знаешь ли ты, что всего двадцать лет назад сила жречества была настолько велика, что именно мы, а не правитель царствующей династии диктовали, кому быть наследником трона Египта! Фараон завещал трон своему малолетнему младшему сыну, но жрецы решили иначе. Устами оракула Амона-Ра наследный принц вместе с его матерью был изгнан из дворца, а всеми забытый старший сын фараона занял его место на царском троне.

Такенс говорил, глядя в пол, и не видел, как изменилось лицо молодого человека. Ноздри его раздулись и трепетали, злобный блеск горел в глазах.

Царь, заметив это, слегка поднял правую бровь и, как бы невзначай, спросил гостя:

– А как звали того, мальчика, что был наследником?

– О, повелитель, – чуть нервничая, отвечал жрец. – Он давно исчез, и я не хочу понапрасну тревожить его имя, потому что никак невозможно вернуть законному наследнику утраченный престол, как и найти его самого.

Рабсун плотно сжал губы в некое подобие мстительной улыбки и посмотрел на Суппиллулиуму. Тот, уловив выражение лица племянника, мягко перевел внимание на Такенса.

– Я прибегаю к твоей помощи, – говорил тот. – Взамен требуя только того, чтобы все было возвращено на круги своя. Я должен вновь стать верховным жрецом моего бога, а золото должно вернуться на алтарь Амона.

– Ты требуешь? – тихо уточнил владыка.

– Взамен… – Такенс осекся. – Я взамен…

– А знаешь ли ты, – прерывая болтовню египтянина, повысил голос Суппиллулиума. – Что наследник трона египетского был сыном моей сестры?

– О, повелитель-солнце!.. – произнес жрец и запнулся, скованный внезапно нахлынувшим страхом за свою судьбу; слова царя не несли ничего хорошего.

– Значит, ты это знал! – подтвердил владыка. – Но не ведал, что мальчик нашел убежище в моем доме и стал моим названным сыном.

– Он жив?.. – вырвалось у Такенса.

Его взгляд упал на молодого человека. И когда Такенс увидел его лицо, глаза, осанку, он тут же вспомнил, как назвал юношу царь хеттов. Его губы сами собой зашевелились, повторяя это имя: «Рабсун… Рабсун…» Он вспомнил свои собственные слова, когда-то произнесенные им в храме Амона перед жрецами, они и сейчас звучали в его ушах: «Презренный Рабсун, сын хеттчанки…» Лицо мальчика-наследника из воспоминаний прошлых лет, такое непохожее и вместе с тем имеющее что-то общее с лицом названного сына Суппиллулиумы… Рабсун…

Такенс почувствовал, что оказался прижатым к стене.

– О, солнце… – пробормотал он.

Рабсун молчал и с презрением смотрел на него. Он не помнил верховного жреца Амона-Ра, но старые обиды, перекроившие его жизнь и принесшие боль и потери, вновь всколыхнули гнев и жажду мести в его груди. Он хотел получить назад отобранные права на трон Египта. Он знал, что нужно делать с фараоном, осмелившимся попрать богов его родины.

Суппиллулиума улыбался углами губ и следил за гостем.

– Что же ты предлагаешь взамен, если я освобожу Египет от власти нечестивца и восстановлю справедливость? – спросил царь.

– О, – прохрипел Такенс, потому что у него от пережитых потрясений пересохло в горле. – Я обещаю вернуть власть над Обеими Землями законному наследнику, – он поспешно поклонился Рабсуну.

Тот не шевельнулся.

– Но ты недавно говорил, что это невозможно, – возразил царь хеттов.

– Амон справедлив и сумеет отблагодарить своих спасителей! – заявил жрец и еще раз отвесил поклон Рабсуну.

Суппиллулиуме это не понравилось, но он не показал вида.

– Ну что же, – сказал он. – Я выслушал тебя, жрец. И мне необходимо подумать над твоими словами. Я буду ждать тебя завтра, тогда ты и узнаешь о моем решении.

Такенс, все еще не сводя глаз с молодого человека, откланялся и, двигаясь спиной к выходу, покинул зал.

Суппиллулиума посмотрел на племянника. Тот молчал, уставившись на дверь, за которой только что скрылся бывший жрец Амона-Ра, египтянин Такенс.

Египет. Ахетатон.

– Я вижу, тебе грозит опасность, – стоя под открытым небом и обращаясь неведомо к кому, говорила Мааби. – Я могу помочь тебе, ведь Амон еще слишком слаб. Но если он наберет силу, мне не справиться. О, могущественнейший! Скажи ему это!

– С кем ты разговариваешь? – спросил веселый голос за спиной.

Мааби обернулась и туманным взглядом посмотрела на того, кто отвлек ее.

Перед ней стоял сияющий Халосет. Он смеялся.

– Я говорю с моим богом, – коротко ответила девочка и опустила глаза.

Незаметно от молодого человека она крепко сжала кулаки и что-то быстро прошептала.

– Ты смешная! – сказал Халосет и осторожно тронул пальцем ее плечо. – Спишь прямо на ходу.

– Я не сплю, – отозвалась Мааби. – А ты зачем пришел?

– Хотел попросить тебя посетить один дом.

– Я же предупреждала, – начала Мааби, но тут же перебила сама себя. – Но ты все равно не поймешь, ты обыкновенный человек. Идем же. Я только должна одеться, прежде чем идти к тебе в гости в дом Тутмеса.

Халосет был удивлен, ему казалось, что девочка читает его мысли. Но он гнал от себя эти ощущения и пытался увидеть в Мааби обычное. Однако именно это ему и не удавалось; чье-то незримое присутствие чудилось юноше при каждой встрече с Маабитури, заставляя его робеть. Девочка же, напротив, чувствовала себя при этом увереннее, словно и впрямь кто-то вел ее за руку и подсказывал события предстоящего дня. Странной была Мааби. Но именно это притягивало к ней ученика мастера Тутмеса.

Хеттское царство. Хаттус.

Такенс, одетый в традиционный наряд хетта, быстро вышел из дворца и зашагал прочь, пересекая сад. В дверях показался Рабсун в сопровождении какого-то человека с выправкой хорошо тренированного воина и скрывающегося под накидкой. Рабсун что-то сказал ему, указывая подбородком по направлению уходящего жреца. Человек с почтением кивнул и поклонился, после чего поспешил следом за Такенсом, по дороге успев дать распоряжение двум охранникам, встретившимся ему по дороге, пока он шел по саду владыки. Те, обменялись только им понятными знаками, оставили свои посты и последовали за человеком в накидке, который явно обладал достаточной властью над ними, чтобы его приказания исполнялись незамедлительно. Все трое покинули пределы дворцового сада и устремились за удаляющимся жрецом.

Внешне сдержанный Рабсун, в душе предвкушающий исполнение своего замысла, некоторое время стоял, скрестив руки на груди, глядел им вслед, затем, полагая, что мгновенных результатов ожидать не следует, с надменным видом вернулся во дворец.

Египет. Ахетатон.

День клонился к вечеру, и нестерпимый зной уже начал уступать место прохладе. Но Тутмес признавал только ночь, когда появлялись звезды. А во дворце уже царило оживление, и Нефертити вышла на прогулку по необъятному дворцовому саду с его бассейнами и причудливыми растениями. Тутмес знал об этом ежедневном ритуале, но каждый раз с замиранием сердца ждал этого часа. И когда он наступал, ваятель садился у самой двери павильона знал об этом ежедневном ритуале, но каждый раз с замиранием сердца ждал этого часа. И когда он наступал, ваятель садился у самой двери павильона и делал вид, что поглощен работой; в действительности же все его внимание было устремлено в глубину сада, где среди растений на дорожке в любой миг могла появиться прекрасная царица Египта в сопровождении свиты. И когда это случалось, Тутмесу стоило невероятного труда удерживать свой взгляд на скульптуре; но он не видел ничего, кроме Нефертити, степенно и грациозно выступающей среди красавиц-рабынь. Но разве эти девушки могли сравниться с блеском царицы? Она затмевала их своим светом, как солнце застит луну и звезды. И Тутмес был ослеплен ею, даже если не смотрел в ее сторону. А она приближалась и окликала его по имени. Тогда Тутмес делал вид, что лишь теперь заметил царицу, вставал и, пряча взгляд, учтиво приветствовал супругу фараона. В его движениях читалась холодная сдержанность, а в душе низвергались потоки раскаленной лавы. Процессия не спеша удалялась, а скульптор долго стоял, не приходя в себя, и дорогой образ застилал от него все окружающие предметы. Когда же, наконец, он ощущал себя в реальном мире, в первую очередь, ему бросалась в глаза скульптура со следами таких ошибок, которые он бы не простил даже своему ученику. Казалось, изваяние переболело тяжелым недугом, превратившим его лицо в пустыню, испещренную каналами. И всякий раз Тутмес, досадуя на себя, давал слово в этот роковой час не заниматься с камнем. И он дробил гипс, разминал глину, шлифовал скульптуры, а сам думал об одном, пытаясь дать себе отчет: зачем он смотрит на Нефертити, что заставляет его сердце трепетать при ее появлении? И он задумывался над тем, что своим поведением дает повод для сплетен, и клялся себе, что в тот час, когда царица пройдет мимо его мастерской, все окна и двери будут закрыты и он не выйдет на ее голос. Но сдержать эту клятву было выше его сил. Ночами он разговаривал с изваянием, подолгу сидя рядом на полу и глядя в нарисованные глаза. Он любовался красотой лица и тела статуи, проклиная себя за слабость и неумение победить свои чувства к прекраснейшей из женщин. И он знал, что любит ее не только за необычайную красоту; царица была для него воплощением божественного идеала. И не мог он пересилить в себе чувство любви, как и решить, что с ним делать?

И в этот день он сидел в павильоне за закрытыми окнами, мял сильными пальцами податливую глину и думал, думал… На лбу его собрались морщины, а губы были плотно сжаты.

Настал тот самый час, когда в саду раздавались звук ее ни с чем не сравнимого голоса, который Тутмес мог бы различить на любом расстоянии среди сотен других голосов. Но скульптор не двигался. Ценой невероятных усилий он заставлял себя оставаться на месте, хотя его так и подмывало вскочить и броситься из павильона ей навстречу. От этого он крепко сжимал в руках глину, и та лентами ползла меж пальцев, а он казался пригвожденным к своей скамейке. Голоса царицы и ее свиты приближались, и все было, как обычно. Но Тутмес неподвижно сидел на месте и мысленно видел все, что происходит на дорожках сада. И то, как царица в сопровождении рабынь подошла к бассейну, проводя нежной рукой по гладкому камню бортика. И то, как она смотрела на светлую гладь воды, где плавали листья растений, расположенных у бассейна. И то, как она, протянув руку к одной из служанок, не глядя, взяла ветвь пальмы и опустила ее в воду, от чего по водной поверхности побежали широкие круги. И то. Как наблюдала она за маленькими волнами, рождая новые, колебля ветвь. И то, как отпустила ветку свободно плыть прочь, а рабыни в это время ждали приказов госпожи и стояли неподвижно, чтобы не нарушить покоя и раздумий царицы. Она же подняла к солнцу свой маленький подбородок и сделала глубокий вздох. И Тутмес видел, что счастливая улыбка озарила ее прекрасное лицо, а потом Нефертити направилась прямо к его павильону, неся доброту и свет каждой встречной пылинке. Шаги ее, беззвучные и невесомые, он чувствовал сердцем, которое начало так лихорадочно биться, что заглушило голоса свиты, отзываясь в голове и в ушах жарким пульсирующим звуком. Тутмес сидел неподвижно и, закрыв глаза, видел, как удивилась царица, не обнаружив в дверях привычной фигуры Тутмеса. Губы ее вздрогнули, которые назвать его по имени…

– Тутмес! – донеслось до ушей скульптора, и он не знал, звала ли его царица или ему только почудилось.

Ваятель напряг слух, но ничего не обнаружил, кроме шелеста сада и птичьего клекота. Показалось.

– Тутмес, – неожиданно близко и отчетливо раздалось за спиной.

Он вздрогнул и открыл глаза.

То, что он увидел, заставило его мгновенно вскочить. На пороге павильона стояла Нефертити.

Стук сердца на какое-то время затмил для Тутмеса все звуки на свете, но неожиданно исчез. И ваятель почувствовал, как запылали щеки.

– Тутмес, – вновь повторила царица. – Почему ты не отвечаешь? Я решила, что ты болен.

– О нет, прекраснейшая! – поспешно сказал скульптор, делая поклон. – У меня срочная работа. Нужно поспеть к завтрашнему дню.

Нефертити обвела глазами мастерскую, слегка кивая в ответ.

– Ты так занят, что даже не слышал мой зов? – в ее голосе сквозила обида.

– О, прекраснейшая! Я прошу простить меня, – Тутмес смотрел себе под ноги.

– Я не сержусь. Я здесь не для упреков, а для того, чтобы сделать заказ.

– Я готов его исполнить, – Тутмес вновь поклонился.

– Сделай мой портрет. Как быстро ты можешь его выполнить?

Ваятель, не поднимая глаз, видел царицу и ее свиту, толпящуюся у входа в мастерскую.

– Прекраснейшая, – молвил он. – Вели своим слугам удалиться. Я сделаю тебе подарок.

Нефертити посмотрела на скульптора с удивлением, но тут же подала знак рабыням, и те скрылись из виду. Ваятель неподвижно стоял перед ней в смиренной позе, прижав одну руку к груди и по-прежнему глядя в пол.

– Я исполнила твою просьбу, – сообщила она.

Тутмес поклонился, затем отошел к дальнему углу мастерской и отодвинул ширму, стоящую там.

Сначала Нефертити увидела только предмет, покрытый тканью, но Тутмес резко сдернул покрывало, и взгляду изумленной царицы открылся превосходный портрет, изображающий супругу фараона.

Каменная женщина сидела на плоской плите, поджав одну ногу и согнув другую в колене. Права рука сгибалась в локте и почти касалась кистью груди. Левая, тоже чуть согнутая, с ладонью, параллельной полу, словно желала кого-то успокоить. Длинная шея, чуть вытянутая вперед, голова с приподнятым подбородком, выражение лица, свойственное царице в минуты грусти и размышлений – вот что представляла собой статуя обнаженной женщины, голова которой была увенчана массивным царским головным убором, тоже выполненным из камня. Тутмес раскрасил изваяние, соблюдая все тончайшие переходы цветовых полутонов, свойственных человеческой коже. Глаза не были инкрустированы, но восхитительно выведены красками. У подножья статуи располагалась надпись, пущенная китайскими иероглифами. Чуть приблизившись, царица принялась внимательно разглядывать ее.

Неожиданно Нефертити в упор взглянула на Тутмеса. Тот, по-прежнему, смотрел в пол.

– Ты… зачем? – с трудом произнесла царица.

– Прости, прекраснейшая, я должен был сначала спросить твоего разрешения, – ответил скульптор, краснея еще сильнее.

– Почему ты это сделал?

– Да, я позволил себе недопустимую вольность, – поспешно закивал ваятель. – Но светские скульпторы могут изображать обнаженных людей…

– Почему ты решил, что тебе все позволено? – в голосе царицы чувствовалось негодование.

– Прекраснейшей не понравилась статуя? – бормотал ваятель, не смея поднять глаз на Нефертити.

– Ты хочешь похвалы?

– О нет, возьми мой подарок, это будет для меня величайшей наградой.

– Нет! – твердо сказала царица.

– Но почему? – твердо сказала царица.

– Потому что ты жесток и неразумен!

– Я?..

– Что означает эта надпись? – строго спросила царица. – Зачем ты ее сделал?

Тутмес был похож на рыбу, оказавшуюся на берегу.

– Это не надпись, – нашелся, наконец, ваятель. – Это украшение…

– Ты величайший мастер, скульптор Тутмес, ты создал величайшее изваяние из всех, какие мне приходилось когда-либо видеть. Оно переживет нас на тысячелетия, но я не приму этот дар.

Тутмес хотел возразить, но не знал, что сказать, и только сделал несколько невнятных движений руками.

– Ты не поэт, Тутмес, ты ваятель, – тихо произнесла царица. – И слишком честен, чтобы скрывать свою ложь.

Скульптор застыл.

– Да, – она небрежным жестом указала на иероглифы у подножья статуи. – Это не египетские знаки, но их смысл мне понятен.

И с этими словами, резко развернувшись, она вышла из мастерской.

Скульптор, увидев, как хлопнула за нею дверь, в ужасе уставился на злополучную надпись, которая, казалось, на глазах менялась, переходя в понятные символы:

«С тобой мне жизни не будет,

Как нет ее без тебя», – прочел он.

А потом перевел взгляд на изваяние, и внезапно совершенная скульптура показалась ему такой жалкой и уродливой, что он схватил какой-то инструмент – подобие молотка – и со всего маху опустил на правую руку статуи. А когда рука, отколотая и безжизненная, со стуком упала на пол, ему вдруг пригрезилось, что он причинил своей возлюбленной невыносимую боль. Даже стон померещился ему в тишине павильона. Он взглянул себе под ноги и ужаснулся: живая и кровоточащая рука лежала на полу, отсеченная почти до самого плеча…

Тутмес выронил молоток. Стараясь не смотреть на то, что натворил, он принялся поспешно собирать инструменты и вещи. И через считанные минуты покинул павильон, где оставил изувеченную статую, в немом призыве тянущую вослед ему уцелевшую левую руку.

Хеттское царство. Хаттус.

Вечерние сумерки, отягощенные тяжелой пылью, висевшей над землей, почти скрывали фигуру бывшего жреца от глаз преследователей. Такенс уже давно заметил, что за ним идут, и теперь вместо того, чтобы направить свои стопы в место пристанища, петлял по городу, пытаясь смешаться с людским потоком и тем самым сбить с толку преследователей. Иногда он проверял, не отстали ли эти трое, для чего незаметно бросал взгляд в их сторону. Но они спокойно, с какой-то наглой уверенностью, шли следом, даже не делая усилий спрятаться от него. Такенс вновь свернул на рыночную площадь, уже заметно опустевшую, народ расходился по домам. Такенс решил здесь передохнуть, так как был убежден в том, что в людном месте с ним ничего не случится. Он судорожно перебирал в голове причины, заставившие царя и его окружение охотиться на него. Зачем Суппиллулиуме следить за ним, ведь он сам завтра же явится во дворец! Неужели властитель считает, что он может сбежать, так и не доведя до конца своей цели? Нет, царю не было никакого резона гоняться за ним. Тогда кем посланы эти трое? Уж не наследник ли египетского трона пустил их по следу, чтобы расквитаться с ним за прошлые обиды? Но не он ли, Такенс, сегодня принес Рабсуну надежду на возвращение на египетский трон? Неужели юнец настолько зол и глуп, ослепленный жаждой мщенья? Если это так, то несладко пришлось бы стране великого Амона, заступи он на ее трон! Такенс петлял между людьми, он был поглощен ходом своих мыслей и чуть-чуть потерял ощущение опасности, угрожавшей ему с момента посещения царя-солнца.

Трое прибавили шагу и разделились, намереваясь взять преследуемого в тиски. Люди покидали базар, каждый был занят собой. Стоял гвалт. Песок и пыль, поднятые при ходьбе, мешали дышать и смотреть.

Неожиданно Такенс узрел перед собой одного из тех троих, что ходили за ним весь вечер. Судя по всему, этот человек был из них главным. Такенс почувствовал, что его толкнули справа, слева, и он понял, что зажат между оставшимися двумя, что, как ему казалось, были в подчинении у первого.

Главный улыбнулся жрецу мерзким оскалом хищника, обнажая крепкие, плотно сжатые зубы.

– Отведите меня к царю, – властно приказал Такенс, прямо глядя ему в глаза.

Бывший жрец знал свою силу. Он умел внушать и заставлять других подчиняться собственной воле.

– Ты отведешь меня во дворец, – повторил он, не моргая и завораживая взглядом незнакомца.

Это начинало получаться, взгляд преследователя мутнел, улыбка сползала с губ. Еще бы миг, и Такенс одержал бы победу над разумом и волей этого человека, но…

Тем временем он почувствовал, как что-то холодное и скользкое медленно погружается в его тело между ребрами под сердцем. Боли не было совсем. Такенс даже не сразу понял, что сосед слева ткнул его кинжалом.

– Отведи меня к царю, – медленно произнес Такенс, теряя силы.

Глаза его закатились, выпуская волю незнакомца из клетки. Тот немедленно очнулся от невольного оцепенения. Такенс все еще был на ногах, вернее, так казалось, потому что его убийцы крепко поддерживали под локти. Рукоятка кинжала торчала из тела, но дыхание все еще ощущалось вполне явственно. Жрец был жив.

Главный преследователь сделал чуть заметный жест, означавший приказ следовать за ним. Такенса приподняли над землей ровно настолько, чтобы его ноги не тащились по пыли, но при этом сохранилась иллюзия, что он идет сам, и группа быстро покинула базар, где никто ничего не заметил.

Египет. Ахетатон.

Не помня себя, Тутмес миновал сад, вышел за ворота резиденции и направился в город. Во всяком предмете, попадавшем ему под ноги, Тутмесу мерещилась отколотая рука, и ваятель всякий раз в ужасе шарахался в сторону. Он плутал по улицам, не замечая тяжести сумки с инструментом, позвякивающем за спиной при каждом шаге и, наверное, хотел сбежать от собственных мыслей, гнавших его прочь из дворца. Оказавшись в кварталах ремесленников, где его хорошо знали, он был приглашен в один из глинобитных домиков, куда немедленно сбежалась целая толпа светских ваятелей, каждый из которых считал обязанностью посоветоваться с начальником скульпторов о своей работе. Жена хозяина подавала угощение, и уже вскоре от выпитого пива происшествие сегодняшнего дня не казалось Тутмесу столь ужасным, а положение – безвыходным. Его хвалили, им восхищались, и он в тот миг понимал, что ему поклоняются, как богу. Среди присутствующих было много женщин, и все они не уступали в красоте царице Нефертити. Одна из них, маленькая, пухлая и круглолицая, восторженно смотрела на Тутмеса большими томными глазами и казалась скульптору огромной кошкой. Движения ее, мягкие и изящные, делали это сходство более убедительным.

Солнце садилось, и Тутмес поспешил домой. Расставаясь с гостеприимными хозяевами, он взглядом выхватил из числа собравшихся округлую фигурку и почему-то улыбнулся ей. Девушка расценила это, как добрый знак, и последовала за Тутмесом.

Он заметил ее не сразу. Плохо ориентируясь в нагрянувшей темноте и громыхая мешком с инструментом, который вдруг сделался неподъемным, он внезапно обнаружил, что оказался в тупике и, сыпя проклятьями, отправился в обратную сторону, спотыкаясь о валявшийся под ногами мусор. Девушка стояла неподвижно, дожидаясь, когда Тутмес поравняется с ней, а он, подвернув ногу на остром камне, падая, ухватился за нее. Она вскрикнула.

– Ох, прости меня, – произнес скульптор, поднимаясь на ноги.

– Я знаю, ты заблудился, – промурлыкала та. – Ты редко бываешь в городе.

– Да, – согласился он. – У меня мало времени для прогулок.

– Я знаю, кто ты, я люблю твое искусство, я так много слышала о нем, – ее речь журчала и пленила слух ваятеля. – Я хочу увидеть твои работы. Они прекрасны, я знаю.

Тутмес почувствовал прилив сил.

– Пойдем, – он протянул девушке руку.

Всю дорогу до дома он только и делал, что слушал восторженные восклицания незнакомки, касающиеся его работ. От этих слов он был почти влюблен в свою собеседницу, казавшуюся ему в тот момент самым близким человеком.

Стараясь не разбудить слуг. Тутмес со спутницей миновал охрану и ввел девушку в мастерскую, опасаясь, что застанет там Халосета. К счастью, юноши там не оказалось, и ваятель принялся расставлять свои работы, многие из которых были сделаны еще в Уасете, а потом сел на пол подле гостьи.

Глаза девушки горели, рот был восторженно полуоткрыт, на губах застыла восхищенная улыбка, которая, впрочем, вскоре бесследно сползла, глаза удивленно округлились, а с губ готовы были сорваться звуки, сопровождающие разочарование.

– Да-а… – наконец протянула она. – И это всё – твои работы?

– Конечно, – охотно отозвался Тутмес. – Некоторые сделаны совсем недавно, а какие-то – несколько лет назад.

Она ласково погладила его плечи, словно пытаясь пожалеть убогого, которого все вокруг держат в неведении о его ущербности. Весь ее вид говорил: «Я же пытаюсь, я делаю все возможное, но чем же тут восхищаться? Мне жаль тебя, ты так несчастен».

Девушка пристально взглянула на хозяина:

– Ты вправду Тутмес, начальник скульпторов?

В ответ он засмеялся и обнял ее.

– Не понимаю, что все находят в этом? – слегка отстранившись, гостья кивнула на скульптуры. – Человек должен быть похож на человека, что в этом особенного?

– Но таково назначение искусства ваятеля, – вновь засмеялся Тутмес, привлекая ее к себе.

– Зачем для этого пялиться на камень, достаточно увидеть настоящего живого человека, – девушка пожала пухлыми плечиками.

Тутмес удивленно посмотрел в ее пустые круглые глаза.

– Наверное, ты права, но не каждый скульптор может достигнуть идеального сходства. И речь идет не только о мастерстве.

– О чем ты? – равнодушно отозвалась собеседница.

– Не замечаешь ли ты в изваянии характер человека?

– Зачем мне это? Не буду же я с ним говорить, – она захохотала, глядя на портрет мастера Махроса. – Мне все равно, хмурится он или улыбается. Он не живой, и я ничего не смогу от него взять.

Тутмес с негодованием вскочил, испепеляющим взглядом пронзая толстушку, удобно расположившуюся на его рабочей скамейке.

– Ты слепа?! – взревел он так, что девушка подпрыгнула на месте. – Где твои глаза? Почему ты смотришь и ничего не видишь?

Она испуганно таращилась на него, вцепившись побелевшими пальцами в скамейку, а он, не проронив больше ни звука, выбежал прочь из мастерской.

Глава 20.

Египет.

Учеников было восемь. Почти дети, лет по четырнадцати, они с неподдельным восхищением смотрели на своего мастера. Тутмес без тени самодовольства объяснял им особенности лепки портрета.

– Сначала вы должны научиться обращаться с глиной, – говорил ваятель, сопровождая свои слова показом.

Кот Палий вертелся у его ног и выводил Тутмеса из равновесия до тех пор, пока скульптор не прикрикнул на него, и кот под смех мальчишек не удалился, обиженно передернув спиной.

– Вы обязаны не только чувствовать пальцами, но определять на глаз состав глины, ее качество и пригодность к работе. Это не так уж сложно, все приходят к тому, кто усерден. Когда же вы приступаете к портрету, знайте, что глина – ваш основной материал. С его помощью вы можете достичь невероятного совершенства в своем мастерстве, ибо глиняный портрет можно изменять и править бесконечное число раз, пока не получится желаемое. Все скульпторы Египта делают так…

– Но ты, почтеннейший учитель! – вдруг подал голос один из учеников. – Ты работаешь сразу с камнем, пренебрегая глиной!

Тутмес оторвался от лепки и повернул лицо к тому, кто спросил его.

– Кто сказал тебе это? – ровным голосом произнес ваятель.

– Халосет, – несмело ответил ученик. – Он сказал, что мастер Тутмес почти никогда не лепит из глины черновые заготовки… Он обманул? – голос мальчика прервался.

Учитель смотрел мимо ученика куда-то далеко, возле его глаз появились насмешливые морщинки.

– Неужели Халосет – обманщик? – наперебой заговорили ученики.

– Халосет слишком болтлив, – задумчиво произнес Тутмес. – Но в его словах есть доля истины, – он встрепенулся. – А пока займемся работой. Процесс лепки долог и кропотлив. Но потом требуется еще большее умение – при заливке глины гипсом, – он показывал, как это делается. – Нельзя дожидаться, пока глина высохнет и потрескается, но нельзя и немедленно мочить ее, иначе все тонкие черты размоются, и ваша работа окажется напрасной. Но, – глядя на озадаченные лица детей, добавил он. – Этому вы научитесь еще быстрее, чем лепке. Взастывший гипс надлежит поместить мокрое тонкое полотно, которое бы повторяло все линии гипсового слепка. А потом полученную форму вы опять заливаете гипсом. Этот гипсовой портрет можно использовать как угодно: снимать с него копии, делать золотые маски. Так поступают все скульпторы, чтобы не терзать модель утомительным позированием, – Тутмес осекся, предчувствуя новый вопрос, но ученики молчали, зачарованные его работой.

Тутмес взглянул на получившийся портрет…

На него из глины смотрело лицо фараона Эхнатона.

– Учитель! – раздался внезапный шепот со стороны дверей.

– Почему ты прервал урок? – Тутмес был крайне недоволен.

– Учитель! – повторил Халосет, и не подумав извиниться или уйти.

– Что случилось? – вскипая, скульптор подошел к ученику вплотную.

– Пойдем со мной, – вместо ответа произнес Халосет, указывая на свой домик подле мастерской Тутмеса.

Там изготовляли стекло.

– Что ты придумал? – раздраженно спросил ваятель, однако, последовал за молодым человеком, оставив на время своих учеников, копошащихся с глиной.

У Халосета в мастерской был полный хаос. Казалось, он никогда здесь не убирал.

– Учитель! Я покажу тебе кое-что. Быть может, это сделает меня очень знаменитым!

– Зачем тебе слава? – устало произнес Тутмес.

– О, учитель, – засмеялся Халосет. – Ты хочешь, чтобы восхищались только тобой?

– Слава обязывает.

– Но она и подтверждает необходимость твоего труда. Это оценка, награда! – возразил ученик. – Легко говорить, что слава не нужна, принимая ее, как должное.

– Ты все правильно сказал, – подтвердил Тутмес. – Но слава не всем идет на пользу, не каждому помогает жить и работать.

– Учитель, ты имеешь в виду, что человек, добившийся признания, перестает совершенствовать свое мастерство? А ты смог оценить по достоинству славу, ведь она пришла к тебе сразу, без особых усилий?

– Ошибаешься, друг мой, – Тутмес вздохнул и устало присел на низкий табурет, оказавшийся поблизости. – Ничто так не удручает, как слава. И достается она нелегко.

– Поясни свои слова, почтеннейший, – попросил Халосет, опускаясь перед учителем на корточки.

Тутмес медлил. Его взгляд блуждал по светлым стенам, по обстановке стекольной мастерской, но ничего не отражалось в мыслях великого скульптора. Он был глубоко погружен в себя, ища необходимые слова для выражения своих раздумий.

Заговорил он неохотно, каким-то чужим глуховатым голосом, будто обращаясь к кому-то третьему, невидимому, находящемуся в тот момент в мастерской Халосета.

– Мне повезло, судьба послала мне великого учителя. Но разве нет моей заслуги в том, что я был способным учеником? Моя слава, которой я окружен в этой стране, должна принадлежать не только мне, но и тому, кто научил меня видеть, делать, мыслить… Халосет, ты хочешь быть знаменитым, как я? – обратился он к юноше.

– Да! – торопливо ответил тот.

– Но сможешь ли ты затмить своего учителя? Не боишься ли ты этого?

– Не, не боюсь.

– Тебе придется бороться со сложившимся мнением, что лучше Тутмеса никого нет. Понравится ли тебе вечное сравнение с выскочкой-иноземцем? – ваятель пристально посмотрел в глаза ученику.

– Ты не иноземец!

– Я говорю о другом, – Тутмес вновь замолчал, собираясь с мыслями.

– Мой учитель, – продолжил он спустя минуту. – Говорил, что мастер должен заботиться о судьбе подопечного. См он заботился обо мне, как никто. Он был ювелиром и потому стал учить меня скульптуре.

– Почему? – удивился Халосет.

– Он великий мастер. Я бы не смог его превзойти. – Тутмес замялся и потом добавил извиняющимся тоном. – Простишь ли ты мне, что я не позаботился о твоем будущем?

– Я не понимаю тебя…

– В тебе есть драгоценный дар изобретательства. Мысль твоя не знает границ, она летит вперед, готовая изменить все сущее. Именно в этом твой главный дар. А скульптура… – Тутмес вновь замолчал.

– обязательно подумаю над твоими словами, учитель, – сказал Халосет после небольшого раздумья. – А теперь взгляни сюда.

И он выкатил на середину комнаты огромный глиняный сосуд, слегка пошарпанный, но без трещин.

Тутмес с первого же взгляда узнал его:

– Это все тот же? – осведомился он.

– Да! – гордо отозвался ученик. – Сиди, сиди, учитель, и смотри, что я стану делать.

Скульптор молча следил за манипуляциями Халосета.

Вначале молодой человек что-то перелил из большого кувшина, затем взял какие-то медные пруты и принялся их совать внутрь сосуда, после чего сверху на него поставил перевернутую шарообразную вазу из стекла и продолжал суетиться.

– Я ухожу, – теряя терпение, сказал Тутмес.

– Еще немного внимания, учитель, – пробормотал Халосет, не прерывая своих манипуляций.

– Что ты собираешься делать? – не выдержал скульптор.

– Это необходимо всем! – услышал он в ответ. – Все очень просто: и никаких жреческих штучек.

– Ты придумал новый способ хранения человеческих внутренностей? Да? – невесело пошутил Тутмес, вспомнив о странном обычае бальзамировать тела египтян отдельно от их содержимого.

– Нет, – Халосет не заметил шутки, поглощенный своими приготовлениями.

Наконец он торжествующе взглянул на мастера и сказал всего одно слово:

– Вот!

Тутмес проследил направление его жеста, указывающего на стеклянный сосуд, лежащий поверх глиняного горшка, но ничего не обнаружил.

– Чем ты собрался меня удивить?

Халосет сиял.

– Ты еще не увидел, учитель? – воскликнул он, кидаясь к единственному окну, через которое в мастерскую лился щедрый поток солнечного света.

– Может, я ослеп? – хмыкнул Тутмес.

– Здесь очень светло, – сообщил молодой человек, набрасывая на оконный проем шерстяную накидку.

От этого в комнате стало сумрачно. Только свет, проникающий через узкие щели между тканью в руках Халосета и оконный амбразурой, освещал мастерскую. Но вот юноша подоткнул накидку так, что уже ни один лучик не мог просочиться внутрь помещения, а в комнате оставалось по-прежнему светло, ровно настолько, что можно было различить все предметы.

Тутмес не сразу понял, в чем дело. Но внезапно взгляд его упал на стоящее посреди мастерской глиняно-стеклянное сооружение, и странный озноб пробежал по телу скульптора. Чувство, которое он испытал в этот миг, было похоже на страх. Он не знал, верить ли увиденному или бежать прочь, как от колдовства?

Верхний сосуд, сделанный из стекла самим Халосетом, светился ровным желтоватым светом, распространяя вокруг себя тусклое мерное свечение. Приглядевшись, Тутмес заметил, что источал этот свет медный прут, согнутый дугой и уходящий своими концами вглубь глиняного горшка. Что давало силу солнца этому изобретению, ваятель не знал. Он, словно завороженный, смотрел на деяние рук человеческих и различал в светящемся нутре стеклянного сосуда чей-то прекрасный лик… быть может, самой Нефертити?.. На какой-то миг слезы заслонили от Тутмеса мир, и он вновь вспомнил об уничтоженной скульптуре. Для него его статуя оставалась живым человеком, и этот человек был одинок и покинул своим создателем. И хотя слезы затуманивали милый образ, Тутмес не смел отвести глаз, моргнуть, не желая расставаться со сладостным обманом.

Халосет, видя, каким восторгом светится лицо учителя, искренне радовался за свое изобретение. Сердце юноши переполняла гордость.

– Мне это удалось! – заявил он не без хвастовства.

– Она изумительна! – прошептал Тутмес.

– Я их сделаю множество, и они заменят чадящие факелы. Их можно использовать на отделке гробниц царского дома.

– Да, да, – кивнул скульптор.

– Учитель, тебе нравится? – Халосет бросился к мастеру, и тут же метнулся к окну, срывая ткань.

Поток света хлынул в комнату и моментально затмил светильник. Образ Нефертити в тот же миг исчез, и как Тутмес ни смотрел внутрь стеклянной вазы, ничего, кроме прута, раскаленного докрасна, ему увидеть не удавалось.

Чудо исчезло.

Хеттское царство. Хаттус.

Суппиллулиума пребывал в хорошем расположении духа. Он недавно трапезничал, и воспоминания о вкусной пище наполняли его сердце ощущением блаженства. Он нежился среди мягких подушек, а пара стражей, словно изваяния, неподвижно застыли возле дверей в залу. Четыре прекрасные танцовщицы услаждали владыку своим изяществом и искусными движениями под пение сладкоголосого певца. Девушки были почти обнажены, яркие украшения служили им одеждой, позвякивая и переливаясь при каждом их движении. И это радовало царский глаз. На певца он не обращал внимания, потому что тот был стар и невзрачен, только голос его казался юным и звенел серебряными переливами, подобно лунному сиянию.

Вошел Рабсун.

– Ты звал меня, Солнце? – спросил он холодно.

Владыка едва заметно улыбнулся, скорее себе, чем племяннику. Он подал знак, и все, кроме охраны, покинули зал.

– Садись, мой мальчик, – он указал на подушки рядом с собой, а когда племянник, не сгибая спины, присел подле него, продолжил чуть лукавым тоном. – Я хотел спросить тебя, какое впечатление произвели на твой разум те слова, которые говорил здесь вчера странный египетский гость?

– Владыка хочет знать мое мнение? – не глядя на царя, спросил Рабсун.

– Я полагаю, что тебе небезразлично, кому править Египтом…

Прямой корпус наследника фараонов натянулся, как струна.

– Да, я не ошибся, – произнес Суппиллулиума. – Ты думаешь, что скорее умрешь, чем позволишь кому бы то ни было снова отнять у тебя этот трон, не так ли?

Молодой человек молчал.

– Но не думай, что какой-то ничтожный человек из страны, изгнавшей тебя, сможет как-то повлиять на твою судьбу. Решают не такие, как он, а подобные богам властители. Он же возомнил, что от его слова может поменяться течение реки, сияние дня и темнота ночи. Он безумец. Но где же он? Что же не идет за ответом? Неужели он вздумал, что царь-солнце будет ждать его бесконечно? Или с ним что-нибудь случилось? – Суппиллулиума пытливо взглянул на племянника.

Тот хранил молчание.

– Негодный египтянин! – сокрушенно покачал головой властитель. – Он, видимо, заблудился в моем городе и не может найти дорогу во дворец…

Рабсун молчал.

– Что же заставляет его так задерживаться? – не унимался повелитель. – Внезапная болезнь, горе или смерть?.. Человек очень ненадежное животное. Он обещает, но не всегда держит слово, особенно когда боги призывают его к себе, как того несчастного, что нашли сегодня подле рынка. Бедняга был зарезан! Но его убийцам этого показалось недостаточным, и они, желая удостовериться, что их жертва не выздоровеет, прихватили с собой ее голову. А, может, у них была другая цель? – царь не отводил взора от племянника.

Рабсун плотно сжимал челюсти и не поднимал глаз.

– А, говорят, в Египте существует обычай мертвым врагам отрезать правую руку, чтобы таким образом вести счет потерь в армии противника. Но зачем же отрезать голову? Уж не для того ли, чтобы мертвый не был узнан?.. – Суппиллулиума добродушно улыбнулся молодому человеку. – Зачем ты приказал убить египтянина?

Рабсун вздрогнул и подсмотрел на повелителя.

– Ты боялся его? Нет, я вижу, тебя одолела жажда мщенья. Теперь, скажи, ты доволен тем, что он мертв?

Внезапно юноша вскочил с места и закричал. Истошно, страшно. Его лицо побагровело от натуги, вены вздулись на лбу, глаза налились кровью. Он кричал, как зверь, попавший в западню. Суппиллулиума был потрясен его состоянием, но нашел силы оставаться неподвижным на своем ложе среди подушек. Спустя немного времени племянник смог взять себя в руки и начать говорить.

– Я поступил так, потому что это он лишил меня престола и подверг тяжким испытаниям изгнанника… – на глазах Рабсуна выступили скупые слезы злости.

– Ты правильно поступил, – неожиданно спокойно ответил царь. – Этому человеку оставалось бы жить от силы до сегодняшнего вечера. Наглецы должны быть наказаны. Тем более те, кто осмелился диктовать свои условия мне, самому Солнцу! – царь нарочно сделал паузу, чтобы Рабсун посмотрел в его сторону, а когда их глаза встретились, он добавил. – Я чувствую, ты сможешь править Египтом… Иди к себе.

Молодой человек мгновение постоял, обдумывая услышанное и, сделав небольшой поклон, удалился из зала, где отдыхал властитель страны хеттов.

– Как он злопамятен… – пробормотал Суппиллулиума себе под нос, пока племянник шел к выходу. – Будь осторожен…

Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Суппиллулиума был дипломатичен и хитер. Он верно разгадал честолюбивые помыслы Рабсуна и его жестокий нрав, а потому прекрасно понимал, что на пути к завоеванию Египта главным препятствием для владыки хеттов будет именно этот молодой человек, сын фараона Амонхотепа III, и с этим препятствием надлежит что-то решить, и обращаться осторожнее, чем с осиным гнездом…

Египет. Ахетатон.

Границы Египта, могущественного и великого государства, с некоторых пор были в постоянной опасности из-за угрозы нападения хеттов, которые видели в миролюбивых действиях фараона только неумение воевать. И потому позвал Эхнатон Хоремхеба, чтобы обсудить с ним, как обороняться от Суппеллулиумы. Принимал он военачальника, сидя на деревянном троне, созданном Халосетом, в комнате, выходящей окнами на обширный дворцовый двор.

– Слава нашего государства, – говорил Хоремхеб. – Это слава искусного воина. Наши соседи привыкли нас бояться, но твое мудрое правление, о фараон, успокоило царьков настолько, что они возомнили, будто ты не хочешь на них нападать, потому что боишься их.

– Это ложь, – бесцветным голосом сказал Эхнатон.

– Но таковы люди. Если не держать их в постоянном страхе, они решат, что ты слабее их, и захотят померяться с тобой силой.

– Потому ты хочешь, чтобы я отдал тебе всю власть над моей армией?

– О, фараон! – воскликнул Хоремхеб, припадая к стопам повелителя. – Я поражаюсь твоей проницательности!

– Значит, я угадал верно, – фараон равнодушно смотрел, как его приближенный делает вид, что лобзает стопы сына Атона. – Мой отец не позволяет отнимать чужие жизни, пусть даже самых недостойных людей. Но раз речь идет о защите мирного Египта, я повелеваю тебе, мой достойный слуга, взять под свое внимание всю армию, чтобы моей земле никогда не грозила опасность от воинствующего соседа.

– Благодарю тебя, о, сын Атона! – низко кланялся Хоремхеб.

– Отныне ты имеешь все полномочия властителя Обеих Земель при ведении переговоров с иноземцами. Ты будешь решить, вести войну или прекращать кровопролитие. Все внешние дела Египта теперь в твоих руках. Об этом немедленно будет составлен папирус, дающий письменное подтверждение моих слов.

Хоремхеб опять припал к ногам Эхнатона, а тот продолжал:

– И жить ты можешь в любом месте моей страны, если того будут требовать обстоятельства и безопасность Египта. Скажи, есть ли у тебя родственники, за чью судьбу ты обеспокоен?

Военачальник поднял на фараона лицо, полное благодарности:

– О да, сын Атона!

– Хочешь ли ты, чтобы я позаботился о них, когда ты сам будешь не в состоянии этого сделать?

– Да, фараон! У жены моей есть маленький брат, который после смерти отца воспитывается в одном из богатейших номов Уасета.

– Кто был его отец?

– Почтенный Анхот, о могущественный!

При упоминании этого имени тень давних событий промелькнула в памяти Эхнатона.

– Да, да, – было видно, что фараон думает о чем-то, более отдаленном во времени. – Анхот был самым богатым из уасетской знати.

– О да, могущественнейший!

– Не тот ли это Анхот, что делал щедрые пожертвования храму Амона-Ра?

– Я не знаю, фараон, – Хоремхеб развел руками.

– А теперь он отправился в мир мертвых?

– Увы, о повелитель.

– Ты же собираешься овладеть его имуществом, пока этого не сделал брат твоей сестры, единственный мальчик в роду Анхота? – резко бросил Эхнатон, а Хоремхеб открыл рот от неожиданного выпада фараона.

Он не знал, что ответить, тем более, что повелитель был прав.

– Ну хорошо, – смягчился владыка. – Пришли этого мальчика ко мне. Он будет расти в царском дворце вместе с моими дочерьми. Ты доволен?

Вместо ответа Хоремхеб кинулся целовать обувь повелителя. Теперь уже по-настоящему. А фараон наблюдал за ним и думал, почему же богатство ценится дороже человеческой жизни, и почему именно на него Атон возложил эту кару: попытку изменить людей? Ведь не было ни в каком языке тех слов, что могли бы заставить каждого жить по справедливости, по законам любви. И никому это было не под силу, даже самому фараону.

Египет.

В хижину Мааби заглянул улыбающийся Халосет. В последнее время улыбка не сходила с его губ, как не покидало юношу веселое настроение. Быть может, он был счастлив или влюблен?

Девочка стояла спиной к дверному проему и не заметила появления Халосета.– Мааби, – позвал он. – Маабитури.

– Ты уже прибежал? – вместо приветствия ответила та. – Я ждала тебя позднее.

– Ты не рада моему появлению? – Халосет остановился на пороге.

– Напротив, – сдержанно отвечала Мааби. – Зайди в дом.

Она что-то готовила и не собиралась ради гостя прерывать свое занятие.

– Мааби, – ласково произнес молодой человек. – Посмотри, что я тебе принес!

– Руки твои пусты, – не оборачиваясь, сообщила девочка. – Неужели твой подарок так мал, что его нельзя увидеть?

– Не угадала! – торжествовал Халосет. – Где же твоя вечная проницательность?

– Ах, ты решил меня проверить? – в свою очередь завелась Маабитури, взглянув на молодого человека исподлобья. – Уж не хочешь ли ты сказать, что свой подарок ты принес в том пыльном мешке, что оставил слева от двери?

Халосет замер, пораженный ее небрежно брошенным словам.

– Ты не боишься, – как ни в чем не бывало, продолжала девочка. – Что твой подарок может пострадать от такого обращения?

– Я обернул его листьями пальмы и тканью, – пробормотал вконец растерянный молодой человек.

– Ну что ж, неси, – сжалилась Маабитури, вновь принимаясь за свою работу.

Халосет вышел и вернулся с небольшим мешком, который поставил подле Мааби, и принялся развязывать.

– У каждого человека свои прихоти, способные свести с ума любого, – начал юноша. – Порой думаешь о людях хорошо, а они, словно в насмешку над тобой, совершают безрассудства.

– Что?

– Я не понимаю, зачем понадобилось учителю бросать мастерскую, бежать за пределы дворца и начинать все сначала, да еще с этими бездарными мальчишками?

– О, как ты ревнив! – перебила его Мааби. – Ты так высоко о себе возомнил, что другие кажутся тебе бездарными?

Халосет осекся и залился краской.

– Прости, Мааби. Но поступки Тутмеса меня настораживают. Ты знаешь, он ведь совсем не живет в своем роскошном доме…

– Да, я знаю об этом.

– Но он прежде хоть изредка бывал там, а теперь…

– Я верю тебе, ведь ты, в отличие от своего учителя, живешь в его доме постоянно.

– Не смейся, – Халосет продолжал распутывать узлы и раскручивать пальмовые листья, в которые был упакован подарок для Мааби. – Недавно мастер Тутмес пришел домой не один, он привел хорошенькую женщину и сказал мне: «Халосет, если кто-то будет гнать отсюда эту толстуху, скажи, что она – моя жена». Оставил ее и ушел. Она с тех пор живет в его доме, хозяйничает там, приводит гостей, а мне даже как-то неловко появляться там. К томе же, сам Тутмес больше дома не был.

– Неразрешимая загадка, – усмехнулась Мааби.

– Но странностям Тутмеса нет конца, – воскликнул молодой человек. – Он обратился ко мне с одной просьбой. Попросил сходить в мастерскую, ту, что во дворце. Я решил, что он там оставил инструменты или камни и не хочет туда возвращаться. Но он сказал… – Юноша беззвучно засмеялся.

– Ну говори же! – рассердилась девочка.

– Он попросил меня, как друга… Так и сказал: «О, Халосет, там, в мастерской, есть статуя с отбитой рукой. Прошу тебя, как друга, разбей ее не мелкие осколки и похорони их где-нибудь в саду, чтобы никто не видел».

– Он хотел, чтобы ты закопал статую? – удивилась Мааби.

– Благодарение Атону, он не просил меня ее забальзамировать, – юноша давился от смеха.

– Да, значит, что-то с ним случилось, раз он доверил тебе прикоснуться к его тайне.

– Я выполнил его волю, – сообщил Халосет. – Но поскольку статуя ему не нужна, я решил, что могу делать с ней все, что мне заблагорассудится.

И с этими словами извлек из мешка каменный бюст царицы Египта.

– Это тебе! – торжественно произнес он, протягивая ее Мааби.

Девочка стояла неподвижно, восторженно взирая на великую работу мастера Тутмеса.

– Возьми, – повторил Халосет.

Мааби медленно замотала головой, все еще не смея оторваться от прекраснейшего лица. Она вспомнила день знакомства с Тутмесом и ширму в его мастерской.

– Ты не хочешь принять этот дар? – с обидой произнес молодой человек.

– Это она, – ответила Мааби.

– Да, это царица Нефертити, – подтвердил Халосет.

Девочка взглянула на него и засмеялась.

– Тебе понравилось? – обрадовался юноша.

– Ты хочешь заслужить мое расположение, преподнеся мне работу своего учителя? – хохотала она.

– Значит, ты принимаешь мой дар?

– Нет, Халосет, – девочка отсмеялась и серьезно взглянула на него. – Мы не вправе распоряжаться чужими творениями. Отдай этот бюст мастеру Тутмесу. Пусть он сам решает, как с ним поступить.

– Да он разобьет это чудо! Ты не знаешь моего учителя! – в отчаянии воскликнул Халосет.

– Знаю, – спокойно отозвалась Маабитури. – И потому повторяю: отнеси бюст в мастерскую. Он будет благодарен тебе.

Халосет долго размышлял, потом наткнулся на взгляд Мааби и, не говоря ни слова, завернул свой подарок в ткань, в листья, уложил в мешок и ушел, даже не оглянувшись на ту, что умела читать мысли и события.

Тутмес, спавший у себя в мастерской среди камней, мусора и глины, был разбужен громким пением, доносившимся с улицы. Он открыл глаза и тут же зажмурился, точно от яркого света. Неподалеку от его лежанки на одной из полок, как раз напротив места, где он спал, стоял бюст прекраснейшей Нефертити – все, что осталось от чудесной статуи.

Тутмес решил, что сошел с ума. Образ царицы преследовал его. Но в следующий момент он понял, что не спит, и догадался, кто мог принести сюда останки его шедевра.

– Халосет! – позвал он громко.

Пение с улицы прекратилось.

– Иди сюда!

Через несколько мгновений ученик предстал перед учителем со словами:

– Я не могу оторваться от дел, там у меня…

– Что это такое? – строго спросил Тутмес, жестом руки указывая на каменный бюст.

– Прости, учитель, – произнес молодой человек, без доли сожаления.

– Нет, сначала ты объясни, каким образом это попало в мою мастерскую? – настаивал Тутмес.

– Я принес ее из другой твоей мастерской, учитель.

– Прекрасно! – вскипел ваятель, вскакивая с места и прохаживаясь взад-вперед.

– Не, мастер! Это все Мааби. Она заставила меня вернуть то, что принадлежит только тебе.

Тутмес остановился и взглянул на юношу:

– Не я ли просил тебя, как друга, никому не показывать эту скульптуру?

– Ты. Но Мааби никому не расскажет.

– Зачем же ты послушался ее, а не меня? – Тутмес повысил голос.

– Потому что она сказала, что ты будешь мне благодарен… – вырвалось у Халосета, и он понял, что сказал не то.

Неожиданно скульптор засмеялся

– А ведь она права! – воскликнул он сквозь смех. – Только спрячь подальше от меня эту голову, чтобы я ее не нашел, даже если бы искал.

– Хорошо, – чуть растерявшись, ответил молодой человек, и услышал:

– Спасибо, что сохранил ее.

Удивиться Халосет не успел.

Шум, звон разбитого стекла, грохот и душераздирающие вопли донеслись внезапно из соседней мастерской, а потом все смолкло, точно оборвалось.

– Это у меня! – воскликнул Халосет и метнулся в свою мастерскую.

– Учитель! Помоги мне! – раздался через минуту его голос, полный отчаянья.

Тутмес, занятый созерцанием бюста царицы, поспешил в стекольную мастерскую.

Нелепая картина предстала ему: разбитое стекло подле гигантского сосуда, разбросанные по полу черепки и лужа, стекающая с какой-то мокрой тряпки, которую Халосет держал с помощью специальных клещей.

– Осторожно, мастер! – воскликнул молодой человек, когда увидел, что Тутмес пытается приблизиться к нему. – Тут едкая жидкость, кислота, – предупредил он, указывая на лужицу.

– Что случилось? – спросил Тутмес, хотя и так все было понятно.

Однако слово, которое произнес молодой человек, окунуло Тутмеса словно в лед:

– Палий…

Только тут скульптор понял, что мокрая тряпка в руках ученика – это кот, вернее то, что он него осталось.

– Сорвался в мой сосуд. Я не успел привернуть стеклянный колпак, – растерянно оправдывался Халосет. – Умер… Вон, у него уже и шерсть вылезает.

Тутмес отвернулся.

– Прости меня, учитель! – с жаром вскричал молодой человек. – Я виноват, я не хотел, я гнал его, но он ведь всегда слушался только тебя!

– Перестань! – тихо ответил ваятель. – Несчастный Палий.

Тутмес ушел, а Халосет все еще всхлипывал, причитал над мертвым телом мохнатого приятеля и доказывал, что в случившемся виноват только Тутмес, так не вовремя отозвавший его из мастерской. Халосет призывал в свидетели кота, которому теперь уже было все равно, кто виновен в его гибели – люди или он сам.

Его дух гулял возле ног Тутмеса и старался утешить расстроенного хозяина, но тот не замечал его, и потому Палий, обидевшись, задрал хвост и медленно удалился из мастерской. Теперь уже навсегда.

Египет.

Царица неподвижно сидела у маленького прямоугольного бассейна в одной из комнат светской части дворца и смотрела на прозрачную, чуть зеленоватую воду, в которой мерцали солнечные блики, проникающие через отверстие в потолке. Нефертити была не одна. Прекрасные танцовщицы сплетали в танце тела и руки, прекрасные музыканты играли на инструментах, услаждая слух царицы божественной музыкой. И вот танец прервался, замерли пальцы музыкантов и опахала в руках девушек-рабынь. Но Нефертити этого не замечала. Взгляд ее был прикован к светлому пятну на дне бассейна. А в комнате стоял фараон Египта. Он молча подал знак слугам, и те неслышно удалились, оставив владыку наедине с прекраснейшей из земных женщин.

Фараон положил руку на плечо супруги, и от этого прикосновения Нефертити вздрогнула.

Быстро обернувшись, она увидела Эхнатона и вздохнула с облегчением:

– О, я не услышала тебя.

– Ты грустна, моя любовь? – спросил фараон, присаживаясь к ней на краешек бассейна. – В чем причина твоей печали?

– Ты обещал нашу старшую дочь отдать замуж за Сменкхару. Но она совсем младенец.

– Если только это наводит на тебя грусть, – ласково произнес Эхнатон. – То я спешу тебя утешить: свадьба произойдет не раньше, чем Меритатон достигнет возраста невесты.

– Тогда зачем ты торопишься? Боишься чего-то не успеть?

– Ты должна понять меня, – сдержанно ответил фараон. – Царю, у которого одни дочери, необходимо заботиться о том. Кому оставить после себя трон Египта.

Щеки Нефертити покрылись легким румянцем.

– Я не хочу обидеть тебя, моя драгоценная супруга, – поспешил успокоить ее Эхнатон. – Я забочусь о деле великого Атона и выбрал Сменкхару, потому что он преданный человек, достойный перенять у меня бразды правления и двойную корону властителя Двух Земель.

– Мне ли не понимать этого, мой божественный супруг!

– И все же я вижу скорбь в твоих глазах. Что-то тебя мучит. Расскажи мне. Я пойму все и помогу тебе.

Нефертити провела рукой по воде, посмотрела, как стекают с пальцев и падают на гладкую водяную поверхность бесцветные капли, и негромко сказала:

– Мне жаль, о фараон, что я не могу избежать этого разговора.

– Я не понимаю тебя.

– Когда понимание посетит твой разум, в нем не будет необходимости. Думать надо до того, как все свершится, нужно стремиться избежать неотвратимого. Некоторые объяснили бы это лучше, но бремя сегодняшнего разговора лежит на мне. Тем более, что нет рядом никого, кто мог бы сказать тебе то, что скажу сейчас я.

– Я готов выслушать тебя, – произнес фараон, не совсем понимая слова царицы.

– Да, ты готов, и ты услышишь все. Тебе принимать решение! – Нефертити подняла на него глаза, полные слез. – О, сын Атона! Твой отец осквернен, он взывает к твоей помощи, и ты должен свершить невозможное. Все зависит от твоих решений и твоей воли, – царица встала и прошла несколько шагов в сторону выхода.

Но именно в тот момент, когда Эхнатон подумал, что она уходит, Нефертити резко обернулась и быстро подошла к нему.

– Ты заботишься о деле великого Атона? Но что делаешь ты и что совершают твои приспешники? Неужели ты не замечаешь, как все дальше и дальше отходишь от бога, даровавшего тебе такую необыкновенную судьбу, такую миссию?

– В чем же тебе видится мой отход?

– Ты спрашиваешь меня? Но разве у тебя мало советников и льстецов, способных уничтожить любое праведное начинание? Твой высший сановник Нахпаатон значит для тебя гораздо больше самого Атона, а лживые «уста» Туту заставляют забыть обо всем, в том числе и о правде, которую ты провозгласил единственным законом.

– Я слушаю тебя, – спокойно произнес фараон.

И Нефертити продолжила:

– Я еще помню время, когда ты, увлеченный идеей всеобщего счастья, смел с лица твоей страны все предрассудки. Ты проповедывал, что пирамиды древних – это преступление, бессмысленные людские жертвы. Ты утверждал, что человеку нет необходимости возводить посмертные храмы, потому как умерший ни в чем не нуждается. Но что ты делаешь? Ты строишь гробницы в горах близ Ахетатона для себя и всей нашей семьи! Не боишься ли ты упреков в том, что предаешь собственные идеи?

– До сих пор никто не осмеливался упрекать своего фараона! – Эхнатон был сдержан, как никогда.

– Кто подсказал тебе заново написать историю своей страны? Ты придумал собственное прошлое и нашел живых свидетелей несуществующих событий! В Уасете живет твоя мать, которая никогда не была твоей матерью. Начальник колесничего войска Эйе женат на моей кормилице, с которой я даже не знакома.

– Так надо.

– Кому? – горько воскликнула Нефертити. – У меня, сироты, вдруг появилась родная сестра, чье происхождение доказывает, что она настоящая египтянка. Ты хочешь тем самым подтвердить, что твоя жена жительница Египта? Кого ты собираешься убеждать? Кому от этого стало лучше? Моему отчиму, который вынужден всем говорить, что у него две дочери, и терпеть в своем доме незнакомую женщину, кривя душой ради чьей-то прихоти! Где же правда?– Каждый пишет историю по-своему.

– И ты не захотел стать исключением! Я много раз пыталась осмыслить, что побудило тебя пуститься по этому пути? – продолжала царица. – Ты возмужал, стал мудрым, научился оценивать жизнь и теперь, наконец, понял, что цель твоя недостижима! Я знаю, о чем ты постоянно думаешь. Твои мысли заняты тем, что ты убеждаешь себя в невозможности возложенной на тебя задачи, ты не можешь изменить людей. Едва познав прелесть свободной, праздной жизни, раб и крестьянин стремятся к накоплению золота, сытому и беззаботному существованию, уже не оглядываясь на тех, кто нуждается в их помощи. Ты опирался на немху, они платили тебе преданностью и благодарностью. Но теперь немху стали аристократией Ахетатона. И нет былой подобострастности, которая и раньше не вызывала у тебя восторга; речи твоих слуг лживы и неискренни. Люди, которых ты сделал богатыми, предали тебя, осквернили дело Атона. Из-за них ты стал другим, а на сияющем диске Атона появились черные пятна от грязных мыслей твоих последователей.

– Нет! – Эхнатон встал.

– Да! – твердо ответила Нефертити, смотря ему в лицо снизу вверх.

Царица едва доходила владыке до плеча. Фараон смотрел на Нефертити, она – на него. После нескольких мгновений этой бессмысленной борьбы фараон вновь сел на бортик бассейна.

– Я люблю тебя, о сын Атона! – произнесла царица. – Но что ты делаешь? Ты противоречишь себе, тем самым предавая не только себя, но и тех, кто готов отдать свою жизнь за твое дело! Они так незаметны, потому что не требуют наград, они живут по твоим законам и слывут чудаками в городе, созданном тобой для них. А ты этого не замечаешь! Народ твой ворует, а ты отстраняешься от забот, переваливая их на чужие плечи. Твоя армия убивает людей, защищая твою страну, а ты делаешь вид, что ты тут ни при чем. Что с тобой, мой фараон? Неужели нельзя все вернуть к тому, с чего ты начинал? Ведь ты знаешь, что это осуществимо. Но почему-то предпочитаешь легкий путь. Ты предаешь Атона, и он не простит тебя.

– Замолчи! – взревел Эхнатон. – Однажды я уже слышал подобное!

– Пойми, сейчас в твоих руках судьба Египта, судьба твоего народа и твоя судьба! – горячо и быстро говорила царица. – У каждого человека есть дело, ради которого он живет. Ты – угоден Атону, богу-солнечному диску. Так служи ему, я прошу тебя!

– А в чем твое назначение? – с досадой спросил фараон. – Плодить девчонок? Я слишком любил тебя, чтобы поддаться на уговоры сановников и взять себе другую жену.

– Что ж, теперь ты желаешь исправить эту ошибку? – тихо осведомилась Нефертити, делая шаг назад.

– Нет, я и сейчас не сделаю этого. Но отныне я не стану делить с тобой ложе. Шесть царевен у фараона Египта, и все прекрасны, как их неземная мать! Но ни одного сына! – с этими словами фараон вскочил, быстрыми шагами пересек комнату и скрылся за дверью.

– Постой, – кричала ему вслед царица Нефертити. – Ты – моя любовь! В тебе – вся моя жизнь…

Но он ее уже не слышал, будучи далеко от комнаты с бассейном, где, заламывая руки, сидела на каменном полу рыдающая царица Египта.

Египет.

В это время предсказательница находилась одна в хижине.

– Он совершил непоправимое! – произнесла Маабитури, обращаясь неведомо к кому. – Он разомкнул божественную цепь. Что же теперь будет?

– Будет другой, – сказал в ответ рокочущий голос, идущий сразу отовсюду и заставивший девочку пасть на колени.

– Придет другой и вновь потерпит поражение? – прошептала она.

– Кто знает?.. – донеслось до ее слуха.

– А теперь… – крупные слезы полились из глаз Маабитури, прокладывая дорожки на ее щеках. – Теперь дело Атона умрет?

– Кто знает… – вновь произнес таинственный голос и смолк, будто его унес порыв ветра.

Мааби беззвучно плакала и была похожа на царицу Египта, в это время рыдающую во дворце. Она слышала свой собственный голос, произносящий пророчество Эхнатону: «Ты можешь ошибиться, поменяв местами друга и врага…» Мааби подняла голову. Все свершалось, как было предрешено. Осталось пять лет и восемь месяцев.

– Пять лет и восемь месяцев, – повторила она вслух. – Ты падешь от руки убийцы, который не будет знать, что убивает, – глаза ее застекленели, словно она увидела то, что нельзя увидеть обычным взором. – Он уже на пути в Ахетатон. Он так похож на фараона, но так красив! Ничего не исправить, и сегодня он отстранил последнюю защитницу…

Внутренним зрением Мааби видела небольшую процессию, в центре которой находились носилки. Мальчик лет четырех, богато одетый и прекрасный, как сын бога, ехал на этих носилках в сопровождении всадников и двух неспеша двигавшихся колесниц. Возглавлял это шествие сам Хоремхеб, принявший когда-то имя Паатонемхеб, но никогда так не называвший себя, разве что на торжествах в честь бога Атона.

– Нехбетум, – медленно произнесла Маабитури, словно считывая откуда-то созвучия незнакомого имени. – Мальчик из нома Анхота. Тутанхатон…

Глава 21.

1354 год до Р.Х.

Египет.

И прошло пять лет и восемь месяцев. Многое изменилось в Египте за это время. После ссоры фараон велел стереть имя царицы Нефертити с памятных столбов, окружающих город, и заменить его именем Меритатон, своей старшей дочери. И люди, не понимая причины великой ссоры божественной четы, придумывали домыслы о тайной связи прекраснейшей царицы с одним из сановников фараона. И вторая дочь Эхнатона, Мекетатон, опередив родителей, отправилась в царство мертвых, но даже ее смерть не объединила фараона и царицу. И гробницы, строящиеся в горах Ахетатона, получили первую обитательницу, а мастера спешили закончить отделку царских усыпальниц, выдолбленных в горных пещерах для каждого из семьи фараона. И Тутмес с Халосетом работали там, а Маабитури часто приходила к ним, потому что уже несколько лет считалась невестой Халосета. Начальник скульпторов тоже изменился, утратив былой пыл и рвение, он часто уходил из пещер до того, как садилось солнце, и с каждым разом все неохотнее возвращался обратно. И часто злился он, ругая мастеров за их никчемную работу, но никто не понимал причины его гнева.

В тот день, когда пришла Мааби, Тутмеса не было в числе ваятелей. Девушка принесла еды и долго следила при сиянии изобретенных Халосетом светильников за работой скульпторов, высекающих на стенах рельефные изображения.

– Для кого вы это делаете? – неожиданно спросила она у одного из мастеров.

Тут с недоумением уставился сначала на нее, потом – на Халосета:

– Она шутит?

– Нет, я только хочу знать, кто будет любоваться вашей работой?

Халосет засмеялся:

– Мааби ищет смысл в том, что нам не дано обсуждать. Так велел фараон, ему виднее.

– Но ведь здесь гробница, и живым не созерцать ваши творения, – настаивала девушка. – Сам Эхнатон об этом говорил, считая бессмысленным назначение заупокойных храмов и роскошных гробниц.

– Ну так что? – молодой человек взял ее за руки. – Фараон теперь считает по-другому. Какая разница? Пусть люди не увидят нашей работы, зато мы будем знать, что выполнили ее хорошо, и повелитель нами доволен.

– Он не будет доволен, вы слишком медленно работаете, – упрямо сказала Мааби.

– Да что ты, дорогая моя! – вскричал Халосет. – Фараон всегда доволен подданными, как и народ Египта доволен деяниями своего повелителя.

– Ты ошибаешься. Ты не видишь, как постепенно все возвращается к древним жреческим законам. Но никому не суждено отменить то, что сделал Эхнатон. Даже самому Эхнатону! – на Мааби что-то нашло.

– Конечно! Дела фараона вечны, потому что его направлял Атон! – засмеялся Халосет, думая, что она имеет в виду реформы.

– Он допустил великую ошибку! Он разорвал гармонию, и ничего теперь не изменить! – от слов Маабитури по спинам присутствующих побежал мороз. – Я не хотела этого, но он сделал выбор, и уже скоро мы будем оплакивать конец дела Атона… Свершится преступление… Город в песке, ни души. Даже деревья выломаны и мертвы!

Все молчали, боясь проронить звук, но Халосет знал, что с Мааби порой случаются вещи, способные испугать окружающих.

Потому он весело объявил:

– Ты устала, драгоценная моя, потому что слишком тратишь себя на нелепые предсказания. Твоя грусть вызвана усталостью, не так ли?

Девушка печально улыбнулась ему:

– О, если бы так…

Договорить она не успела, потому что в пещере появился Тутмес. Взгляд его, блуждающий и беспокойный, выдавал какую-то внутреннюю решимость. Казалось, он никого не узнавал и не замечал, словно находился один на свете.

– Мастер! – окликнул его Халосет. – Ты счастливец!

– Что? – Тутмес только теперь заметил своего ученика и Мааби, и всех присутствующих.

– У твоей жены родился еще один сын! – провозгласил молодой ваятель, оглядываясь на свою невесту.

– У какой жены? – не понял Тутмес.

Халосет засмеялся:

– Да у той, что живет в твоем роскошном доме. Я там недавно был, и мне сказали…

– Очень хорошо, – перебил его начальник скульпторов. – Надеюсь, отец ребенка – не ты?

Грохот смеха обрушился на смущенного Халосета. Только Тутмес оставался серьезен.

– Почему ты до сих пор не женился? – строго спросил он ученика. – Ведь ни для кого не секрет, что у тебя есть невеста – Маабитури. Тебя что-то в ней не устраивает или ты чего-то боишься?

– О, мастер! – несмело выговорил Халосет. – В отличие от тебя, я пока еще числюсь в учениках, и у меня нет дома, куда бы я привел молодую жену.

– Ты дожидаешься момента, когда она состарится? – пошутил кто-то из ваятелей, но Тутмес осуждающе взглянул на говорившего, и начавшийся смешок тут же оборвался.

– Я мог бы предложить в твое распоряжение свой дом, – задумчиво произнес начальник скульпторов и с досадой сжал кулаки. – Но поскольку моя глупость заставила меня поселить там женщину, у которой дети… Я не могу выгнать ее прочь.

– Пусть даст развод, – подсказал кто-то из подмастерий.

– Нельзя получить развод, если не было барка, – заметил Тутмес. – И, к тому же, я не хочу совершать злые поступки.

Он пристально посмотрел на Мааби, затем – на Халосета и добавил:

– Но я знаю, что делать. Во всяком случае, мне терять нечего. Если затея удастся, пусть это будет моим подарком к вашей свадьбе.

Сказав это, Тутмес поспешил к выходу из пещеры. Все молча посмотрели ему вслед. У многих на лицах было написано непонимание.

– Чего он приходил? – спросил один из скульпторов.

– Причуды нашего начальника что-то уж слишком часты в последнее время, – заметил другой.

– Он прощался с вами, – спокойно сказала Мааби, и ее тон подтверждал истину произносимого.

– Я не понимаю! – вскричал Халосет. – Как – прощался? Да он опять был пьян! Он давно ведет такую жизнь!

Мааби не отвечала.

– Что значит – прощался? – продолжал допытываться молодой ваятель. – Он что, собрался умирать? Но он слишком здоров для этого и благоразумен, а фараон слишком ценит его и не даст ему ни умереть, ни покинуть Египет.

– Ты говоришь правильно, – наконец молвила Маабитури. – Но поверь мне, иногда люди чувствуют свою судьбу, и для этого не обязательно обладать ясновидением. Тутмес движим судьбой.

И никто не нашелся, что ответить прорицательнице. Тишина воцарилась в холодной пещере в глубине горы. На одной из стен при ровном свете ламп Халосета виднелись сработанные Тутмесом рельефы изумительной выразительности и красоты. Здесь, в этом местечке, после смерти должен был найти вечный приют великий фараон Обеих Земель Амонхотеп IV, прозвавший себя Эхнатоном. К нему-то и держал путь начальник скульпторов Тутмес.

Он нашел его в той части дворца, которая служила для официальных церемоний. Эхнатон только что вернулся из дворцового храма и, казалось. Общение с богом немного развеяло темные мысли, которые не покидали повелителя вот уже несколько лет.

Эхнатон рассматривал портреты своих приближенных, сработанные лучшими ваятелями Египта, но не мог не признать, что портрет начальника колесничего войска, созданный Тутмесом, был лучшим. Статуи находились повсюду в этой комнате. И по ним можно было проследить тот путь, что прошла скульптура за время правления Эхнатона.

Тутмес вошел без предупреждения, не дав слуге объявить о его приходе, и несчастный раб, не зная, что делать, переминался с ноги на ногу, стоя в дверях за Тутмесом.

– Приветствую своего фараона! – громко и внятно сказал ваятель.

Эхнатон обернулся на голос.

Слуга со страха втянул голову вплечи.

– О, почтенный Тутмес, – произнес фараон. – Почему ты здесь?

Он подал знак слуге оставить их одних, и тот повиновался.

– Ты вовремя, – молвил повелитель Обеих Земель. – Не далее, чем через день в Ахетатоне состоится свадьба моей дочери Анхесенпаатон с Тутанхатоном из нома Анхота в Уасете. Говорят, этот мальчик очень похож лицом на меня, точно он – мой сын.

– Я слышал об этом, – сдержанно ответил Тутмес.

– И что? – повелитель ждал мнения ваятеля, но вместо рассуждений о портретном сходстве он вдруг услышал:

– Люди удивлены, что фараону вздумалось заключать брак между малолетними детьми.

– Нет дела, в которое бы люди не сунули носа, – с долей презрения заметил Эхнатон. – Мной движет государственная необходимость. Я должен быть уверен, что трон Египта в преданных руках.

– А что же Сменкхара? – задал вопрос Тутмес.

– Он уже немолод и болен, а я должен заботиться о будущем, – Эхнатон тяжело вздохнул, но тут же оживился. – Мне хочется, чтобы новобрачные получили в подарок статую, неотличимую от живого человека. На это способен только ты, мой скульптор.

Тутмес покачал головой:

– Для такой работы нужна юношеская уверенность и время. Двух дней не хватит даже на то, чтобы сделать заготовку.

Эхнатон пристально взглянул в глаза ваятелю:

– Что-то случилось с тобой. В глубине души ты утратил то, что всегда отличало тебя от остальных.

– Но ведь и про сына Атона можно сказать то же самое, – не отводя глаз, твердо произнес Тутмес.

– Ты отказываешься выполнить скульптуру? – осведомился Эхнатон холодно.

– Да. И не потому, что боюсь работы. Я покидаю твою страну, о фараон.

Эта новость молнией прожгла повелителя.

Не желая показывать вида, что взволнован, он спросил как можно равнодушнее:

– Что-нибудь случилось?

– Я потерял вкус к работе.

– И думаешь обрести его где-нибудь в других землях?

– Нет.

– Тогда объяснись.

– Хорошо, – Тутмес прошелся вдоль «портретной галереи», почти не глядя на изваяния. – Я давно хотел просить тебя меня отпустить. А сейчас обращаюсь к тебе с еще одной просьбой.

– Я слушаю, – фараон оставался неподвижен.

– Мой ученик Халосет, подаривший тебе деревянный трон, символ твоей власти, до сих пор живет в мастерской, не имея собственного дома.

– Почему он не обратился ко мне сам?

– Он из тех, кто предан тебе всем сердцем, и кого нельзя купить почестями и богатством. Халосет – великий изобретатель, прекрасный скульптор, но скромный и честный человек, и потому даже в твоем справедливом городе не имеет ничего, кроме стекольной мастерской и маленькой комнатки при ней, где жил все эти годы, как ученик скульптора. Он ни о чем не просит судьбу. Это за него решил сделать я, его мастер. Ему пора заводить семью.

– У него есть невеста?

– Прорицательница Мааби.

Имя ясновидящей вызвало у фараона ряд смутных воспоминаний.

– Значит, это она мечтает о новом доме? – спросил повелитель, сохраняя спокойствие.

– Она никогда не думает о подобных вещах, – горько усмехнулся Тутмес. – Она не замечает действительности, существует в собственных снах. Ее устраивает бедняцкая лачуга, где она живет.

– Я знаю… – тихо сказал фараон и всерьез задумался над тем, почему он, когда-то вызвавший ее во дворец и, отдавая дань ее необыкновенному дару, совсем не позаботился о ее жизни и о пропитании?

Что случилось с ним самим?!

– Я обещаю, что Халосет и Мааби получат к свадьбе большой дом с садом.

– Это будет правильно, – одобрил Тутмес и повернулся, чтобы уйти.

– Постой, – остановил его фараон. – Ты не сказал главного.

Ваятель дерзко взглянул на Эхнатона:

– Повелитель желает услышать слова благодарности за то, что был обязан сделать еще несколько лет назад?

Такая бесцеремонность заставила владыку измениться в лице.

Тутмес, заметив это, был немало удивлен:

– О, фараон, ты стал иным! А я надеялся, что это только мои домыслы, – он невесело хмыкнул. – Я думал, люди клевещут на тебя, рассказывая о твоем самолюбии и самовозвеличивании. Да, ты – не тот человек, ради которого я был готов отдать жизнь.

– Что ты хотел сказать мне? – не выдержал Эхнатон. – Я готов выслушать все. Или ты боишься?

– Нет, я скажу тебе то, что собирался, – со спокойной улыбкой в углах губ отвечал Тутмес. – Мне наскучило жить в этой стране, где все воруют: от последнего раба до твоих приближенных.

– О чем ты говоришь?

Тутмес заметил растерянность в лице повелителя.

– Да, я не удивляюсь твоей неосведомленности, – покачал он головой. – Вокруг тебя собралось столько лжецов и негодяев, что в Египте исчезло понятие о правде. Воровство превратилось в обязанность каждого. Я не ворую, и меня поднимают на смех. Во что стали верить люди, когда узнали, что даже с богами можно поступать, как вздумается? Кого почитают они теперь? Многие полагают, что и бог Атон будет свергнут и втоптан в пыль, как были уничтожены древние боги. Что сталось с людьми за эти годы? Неужели человеческая сущность такова, что людям нельзя давать свободу, и которая делает их подобными безумных животным? Где же тот бог, что заключен в сердце каждого? Ведь он существует, он рождается с человеком. Как же он смеет допускать бесчинства? Как победить невежество, жадность и корыстолюбие? – на лбу и на висках Тутмеса выступил пот.

Эхнатон же молча слушал его и не мог ни оправдаться, ни заставить его замолчать. Фараону казалось, что через великого скульптора с ним сейчас говорит сам Атон.

– Ты взывал к справедливости. Где же она? Ты учил правде, ты сам клялся в ней! Но кому она нужна, кроме тебя и тех безумцев, что сознательно не желают поддаваться житейской мудрости и не хотят предавать идеалы великой Правды? Над ними потешается люд, их стараются обмануть, как обманывают тебя, повелитель. Если нельзя переделать народ, тогда зачем все менять и мечту возводить в разряд закона? Но если начинать великое дело, нельзя его бросать на полдороге, подставляя под удары тех, кто по наивности и глупости своей пошел за тобой следом и над кем теперь насмешничают, считая безумцами и фантазерами! Они и впрямь смешны, как сумасшедшая Маабитури, твердящая с утра до вечера свои пророчества. Они еще считаются с совестью и отличают правду от лжи. Но, повелитель, чума пороков постепенно заражает и их.

Тутмес вновь зашагал мимо скульптур.

– Посмотри на эти лица, – он указал на изваяния. – Ведь даже лучшие из них, сановники и приближенные, которых ты считаешь преданными людьми, на самом деле давно утратили искренность и превратились в вероломных льстецов. Вот портрет Эйе, умнейшего из людей, знающего законы своего повелителя, но ты взгляни – и не увидишь в его взоре ни возвышенного, ни величественного, а лишь одну гордыню. Оглянись вокруг: ты не найдешь ни одного лица, в котором бы светилась наивная преданность фараону. – Тутмес заметил, что Эхнатон, не мигая, смотрит на него, и горько заметил. – А я?.. Я разочарован в себе и в тех, кто имеет дерзость называться людьми. Я чувствую, что с каждым днем слабею и вскоре буду неспособен сопротивляться гнету порочных традиций, оказавшийся сильнее всякой царской власти. Я не хочу стать предателем всего, что почитал и возносил, и что давало мне силы для работы. И я решил уйти из той страны, где был чужим и таковым остался. Но я чужак не по оттенку кожи и не по цвету глаз, а по собственной сущности. Я был самим собой, никому не подражая, и никакая сила не заставит меня перешагнуть через себя вопреки моему желанию, – Тутмес улыбнулся и тихо произнес. – Так думал я, а теперь усомнился в собственной воле, испугался, что не выдержу натиска соблазнов. Я чувствую, что вскоре стану одним из тех, кого сегодня презираю. И я не хочу, чтобы ты видел, как это случится. Я ухожу. Навсегда. Во имя Атона и любви к тебе, мой фараон, – последние слова дались ему с трудом, и он замолчал, переводя дух.

А взгляд Эхнатона в этот миг горел каким-то необычным блеском, отражавшим не то гнев, не то восхищение стоящим перед ним человеком.

– Я благодарен тебе, Тутмес, – просто и буднично сказал фараон.

Скульптор вскинул глаза, полные недоумения.

– Наверное, ты предполагал, что за твои речи владыка венцов вышвырнет тебя прочь из дворца и объявит вне закона?

Голос фараона был спокоен и ласков, чего Тутмес не ожидал от повелителя Египта.

– Ты сказал мне то, о чем я сам твердил себе ночами. Неужели ты думаешь, мне самому никогда не хотелось покинуть этот город, эту страну и скрыться там, где обо мне ничего не знают? Но судьба моя, мой долг требуют остаться. Я – фараон. Но я и человек, – Эхнатон уже не смотрел на собеседника, обращаясь своей исповедью, казалось, к самому Атону – солнечному диску. – Я – человек и, зная за собой человеческие слабости, я сознательно пресек пути к отступлению, заперев себя в Ахетатоне клятвой никогда не покидать этот город. Ты помнишь ее?

– Кто не помнит великую клятву сына Атона? – и Тутмес неспешно произнес. – «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертити – да будет жива во веки веков – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим и здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, во веки веков».

– «Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести, о которой я не скажу, что это неправда, во веки веков…» – прошептал Эхнатон.

– «Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она», – закончил Тутмес и тут заметил блеснувшие слезы в глазах великого владыки земли египетской.

Он понимал, чем вызвана слабость фараона. Трагический разрыв с Нефертити на двенадцатом году правления, смерть Мекетатон. Клятва рушилась, еще не будучи исщербленной или заштукатуренной.

– Ты спросишь меня, Тутмес, горжусь ли я этой клятвой? – проговорил Эхнатон, взяв себя в руки. – Нет во мне гордости, как нет и стыда. Ты спросишь меня, ради чего я перевернул все устои древних, зачем положил правду на жертвенный алтарь? Да и сам я что такое? Жертва? А мои реформы – блажь? Нет, Тутмес, это судьба моя. Это дело всей моей жизни… – он коснулся пальцами переносицы. – Ступай, Тутмес. Возьми с собой все, что захочешь, я не держу тебя. Ты – свободный человек и волен распоряжаться собой.

Скульптор мгновение помедлил, в последний раз окинув взглядом комнату, будто стараясь получше запомнить здесь все, и, не говоря ни слова, вышел.

Эхнатон же глубоко втянул носом воздух, чтобы прогнать подступившие слезы. От него уходил человек, которого он мог бы назвать своим другом…

И этой же ночью увидел фараон сон, который преследовал его всю жизнь: все тот же длинный коридор, в конце которого бил свет, и куда так стремилась его израненная душа. И видел фараон, как зарастала дверь, дающая свободу. И тени, зловещие и мрачные, выходили из своих укрытий, становясь у Эхнатона за спиной. Он слышал их неровное дыхание, и дрожь бежала по его спине. Он помчался вперед, к двери, выбиваясь из сил и задыхаясь, но снова опоздал: ни единого просвета не было в шершавой дверной поверхности. В отчаянии сжав кулаки, он принялся бить по проклятым доскам, но только несколько дощечек отлетело и упало к его ногам. И он снова ударил, надеясь пробиться к свету, но неизвестная сила оттащила его назад, а дверь открылась, и восемь жрецов в белых одеждах вышли из нее и встали по обеим сторонам от дверного проема. Их лица скрывались под масками Анубиса, бога с головой шакала. Но вот вышел в маске и девятый, самый высокий. И все остальные замерли, затрепетали от страха, а потом воздели руки к потолку, творя молитву. И тут фигура самого рослого, стоящего в центре, принялась расти. Сначала медленно. А потом все быстрее. И только когда жрецы едва доставали ему до пояса, фараон вдруг понял, что перед ним не жрец, надевший ради ритуала маску своего покровителя, а сам Анубис, бог мертвых. И шакалья пасть вещала Эхнатону о смерти…

Когда состоялась свадьба третьей дочери фараона с сыном уасетского нома Анхота, Тутмеса уже не было в Ахетатоне. И хотя свадьба была царской, военачальник Хоремхеб так и не прибыл на нее, занятый обороной палестинских земель от хеттских завоевателей.

И в самый разгар пира Эхнатон вдруг побледнел и начал кашлять, и унесли его, не прерывая веселья, в его комнату, где за ним принялись ухаживать лучшие лекари двора. И фараону стало легче, страшные судороги отпустили. Он позвал царицу Нефертити и говорил с ней впервые за последние шесть лет, а после велел позвать Анхесенпаатон и других дочерей. Но встретиться им уже было не суждено: владыке стало плохо, и, как ни старались лекари, в тот же день Египет лишился своего фараона.

В этот трагический час Мааби была в своем новом доме, дарованном ей и Халосету щедрым правителем Обеих Земель. Вдруг ей показалось, что холод пронизал ее тело.

– Кто это? – спросила она осторожно и, потрясенная ответом из тишины, воскликнула. – Эхнатон?

И чувствовала она, как улетает от земли его душа, шепча ей напоследок что-то важное: «Пусть он не возвращается. Его обвинят в моей смерти. Но он не виноват в ней, нет, не он, не Тутмес», – говорил Мааби мягкий низкий голос Эхнатона.

– А кто? – допытывалась Маабитури.

– Не он, не он, – услышала она в ответ, и голос стих.

– Но кто убийца? – спросила предсказательница. – Надо его найти. Я его найду.

Ничто не отвечало ей.

Тутмес шел пешком в сторону дельты, где намеревался повернуть на восток. Справа от него стелилась пустыня, слева – зеленел Хапи. Он взял с собой только запас провизии, да кусок шерстяной ткани набросил на плечи, чтобы защитить себя от холода египетских ночей.

День был в самом разгаре. Диск Атона щедро сиял на небе, когда его вдруг заслонила от Тутмеса густая завеса пыли и песка. Приглядевшись, скульптур различил мчащуюся почтовую колесницу, направляющуюся в Нижний Египет с какой-то важной вестью. Поравнявшись с Тутмесом, человек, правящий лошадьми, не сбавляя хода, крикнул: «Египет потерял своего властителя. Умер фараон!» За стуком колес трудно было разобрать что-либо еще, хотя возница продолжал что-то выкрикивать, прославляя Атона и выражая скорбь по поводу смерти повелителя, но Тутмес уже не видел и не слышал его, окутанного клубами пыли. Ему казалось, что он бежит рядом с колесницей, стараясь уловить подробности страшного события, но когда пыль улеглась, с удивлением заметил, что стоит на месте, как вкопанный. Как понять причину смерти еще нестарого человека, с которым он разговаривал всего день назад, и не заметил у него никаких следов болезни!

Так размышляя, он повернул в обратный путь и сделал несколько десятков шагов, когда вдруг услышал знакомый голос:

– Не надо возвращаться, Тутмес.

Он оглянулся.

Никого не было поблизости, и все-таки кто-то разговаривал с ним:

– О, Тутмес, беги прочь от Ахетатона!

Скульптор решил, что бредит от жары, и, достав флягу с водой, сначала отпил из нее, потом смочил пылающий лоб и невольно закрыл глаза. В тот же миг он увидел Маабитури.

Она сидела в неосвещенном помещении, но фигура и лицо ее были хорошо ему видны.

Она повернулась к нему, обхватив руками ноги, согнутые в коленях, и сказала:

– Верь мне, Тутмес. Эхнатон убит. Он мог бы все изменить, если бы однажды послушал меня. Прислушайся же к моим словам. Ты не должен возвращаться. Тебя будут преследовать за убийство.

– Какое убийство? – спросил Тутмес.

– Убийство фараона. Ты чист, и Нефертити это знает, но и она не вечна. Не возвращайся, так просил сказать он. Иди прочь из Египта. Иди туда, где у тебя есть защита, туда, где ты учился своему искусству. Иди, Тотмий, я заклинаю тебя! – Мааби исчезла.

Тутмес открыл глаза. Он не спал, потому что было невозможно спать стоя.

Не рассуждая и повинуясь скорее чувству самосохранения, чем внушению Мааби, так неожиданно явившейся к нему, он спрятал фляжку, медленно повернулся на восток и пошел, держась лицом к солнцу.

А Мааби в это время без сил лежала на постели в комнате, освещенной единственным факелом. Испуганный Халосет пытался привести ее в чувство.

Наконец она открыла глаза:

– Все будет хорошо, – прошептала она. – Он не вернется.

И Халосету показалось, что пламя факела замерцало в ответ на ее слова.

Египет.

Среди всех ремесел Египта это было одновременно и почитаемым, и презираемым, и окруженным страхом. Ремесло бесстрашных, окруженных вечной скорбью и смертью, – тех, кто готовил тела отошедших в мир иной к тому самому иному миру. Они всегда работали небольшой группой, потому что в жарком египетском климате требовалось действовать быстро, чтобы мертвое тело не успело испортиться. Да, любой усопший без помощи бальзамировщика быстро бы превратился в неприглядный омерзительно пахнущий предмет, в котором вскоре нашли бы приют всевозможные мухи и их личинки. И неважно, кем был при жизни покойник, какую должность он занимал и сколько золота накопил, – перед лицом смерти все были равны. Едва человек умирал, за ним незамедлительно приходили эти мрачные и немногословные люди. Они переносили его в особое помещение, называемое «навесом очищения», и там слаженно и мастерски потрошили и приводили в должный порядок то, что совсем еще недавно называлось человеком, ходило и говорило, чувствовало и выражало свое мнение, желания, недовольство и любовь…

Каждому бальзамировщику надлежало иметь самообладание и холодный разум. Впечатлительным и слабохарактерным среди них места не было. Их не интересовали личности, в чьих телах им приходилось копаться. Им платили не за сострадание (это занятие для плакальщиц). От их мастерства зависела сохранность мертвого тела и его будущее. Поэтому когда им приносили очередного умершего, они привычно раскладывали свои инструменты и приступали к работе. Но только не сегодня.

Трое бальзамировщиков, одетые в схенти, среди ночи неподвижно стояли в комнате приготовлений и молчали неизвестно сколько времени, потому что перестали его ощущать. Перед ними, вытянувшись во всю длину исполинского роста и едва помещаясь на столе, завернутое в тяжелые одежды лежало тело Эхнатона. Его лицо выражало спокойное умиротворение. Один глаз был полуоткрыт и, казалось, следил за бальзамировщиками, которые в оцепенении стояли вокруг стола, освещенного факелами, и пялились на своего фараона. Их состояние было вызвано и его внезапной смертью, и тем отношением, которое он завоевал в своем народе. Трещало пламя факелов. В углу комнаты горел очаг. Снаружи доносились стрекотания ночных насекомых. А эти трое все стояли неподвижно. В сознании каждого ремесленника, каждого бедняка Эхнатон был воплощением добра, сыном бессмертного Атона и потому никак не мог умереть смертью обычного человека. Так что же тогда лежало сейчас перед ними? Кому вздумалось сыграть с ними эту нелепую шутку, притащив сюда куклу, так похожую на их любимого властителя? Или это наваждение? Может, нужно еще немного подождать, и оно исчезнет? Каждый из присутствующих задавался множеством вопросов и не мог поверить в реальность происходящего. Они, признанные мастера своего ремесла, стояли и не знали, с чего начать. И начинать ли?

Наконец один из них, самый опытный и старший, набрал в грудь побольше воздуха, с шумом выдохнул и шагнул к столу. Первым делом он привел в порядок незакрытый глаз покойного и отдернул руки, словно боясь, что тот накажет его за такую дерзость. Но тело оставалось неподвижным и холодным и пустым, как заброшенный дом. И бальзамировщик внезапно зарыдал и шарахнулся прочь от стола, закрыв лицо руками. Остальные невольно передернули плечами. Их глаза тоже стали влажными. Рыдающий выскочил из помещения на воздух, глотнуть ночной прохлады. Он плакал, запрокинув голову вверх, смотрел на звезды, и слезы ручьями лились по щекам, стекая с подбородка на голую грудь, щекотали кожу. Он растирал их руками и, не сводя глаз с неба, шептал какие-то молитвы. Чернота неба обволакивала его, словно большое мягкое покрывало, гладила по мокрым щекам, дула в распахнутые глаза легким ветром, высушивая слезы. Небо понемногу начинало светлеть, а звезды меркнуть. Рыдания все меньше и меньше сотрясали несчастного, пока, наконец, он не вытер ладонями глаза и не нашел в себе силы вернуться в комнату приготовлений.

Там оставшиеся двое его товарищей уже раскладывали сосуды для внутренностей и готовили инструменты для обработки тела. Он присоединился к ним. Надлежало освободить тело от одежд. Этим он и занялся. Руки бальзамировщика еще дрожали после недавних рыданий, он срезал ткань и складывал ее подле себя. Наконец все было готово к работе. Он взял небольшую плоскую жаровню, подошел к очагу, набрал щипцами в жаровню угли и вернулся к столу, где взял длинный крючок и принялся накалять его кончик на углях. Все это время бальзамировщик смотрел в лицо покойному, словно искал ответ на какой-то мучивший его вопрос. Тем временем крючок раскалился, и пора было приступать к ответственной части: ввести инструмент через ноздрю в глубину головы, чтобы потом извлечь наружу ее содержание.

В тот момент, когда он едва наклонился к лицу покойного, огонь факелов всколыхнулся, словно порыв ветра пронесся по комнате, хотя дверь была закрыта. Бальзамировщики разом вздрогнули. Жаровня с углями упала на срезанную ткань, и та моментально загорелось. От нее огонь переметнулся дальше, легко перепрыгивая с места на место. Еще мгновение, и вся комната была объята пламенем. Бальзамировщики в ужасе заметались вокруг тела Эхнатона, не зная, что предпринять, вынести его наружу или спасаться самим. Пожар перескакивал с деревянных предметов утвари на маслянистые снадобья, высушенные травы и пропитанные смолой полоски ткани, подбираясь к столу, где покоилось тело сына Атона. Языки пламени взметались все выше, обжигая бальзамировщиков, которые, наконец, решились оставить комнату и с криками выскочили наружу, где уже занималась заря. Пожар охватил стол, будто облизываясь в предвкушении роскошного пира. И в мечущихся его всполохах могло показаться, что сам бог подземного царства Сет склоняется над телом фараона-бунтовщика.

Косые лучи восходящего солнца ворвались в помещение через небольшое окошко в потолке и осветили стол. Огонь и свет смешались в неистовой борьбе, пламя отбрасывало тени, злилось, а солнечный поток все нарастал, покрывая тело мятежника неистовым сиянием. Затем луч погас, а полыхающий стол оказался пуст. Спустя мгновенье он развалился.

Египет. Ахетатон

В тот день царица проснулась перед самым рассветом. Что-то заставило ее подойти к окну и встать лицом к розовеющей полоске зари. Становилось все светлее, а Нефертити все спокойнее. Казалось, смерть супруга перестала волновать ее.

И вдруг царица заговорила.

– Не убеждай меня остаться, – сказала она заре. – Я не могу без тебя, и жизнь моя утратила смысл.

Она замолчала, точно прислушиваясь к музыке, слышной ей одной, и после паузы добавила:

– Я знаю свою судьбу и принимаю ее. Ты ждешь меня в своей вечности, и я следую туда за тобой.

От первого луча солнца, метнувшегося из окна, глаза царицы закрылись, а тело стало оседать. И вскоре она уже лежала, распростершись на полу, свежа и прекрасна, как на портрете Тутмеса. Казалось, что она только прилегла отдохнуть после тяжких земных трудов, но никому никогда не удалось бы ее разбудить. И улыбалась она в своем зачарованном сне, и любовь ее неслась навстречу Эхнатону.

От соприкосновения с полом драгоценные браслеты с бело-голубыми камнями раскрылись и распались на части, а камни продолжали безмятежно сверкать, словно священные воды Хапи.

Египет.

Впереди лежали горы.

Тутмес остановился и оглянулся. День догорал, и ярко-оранжевое солнце своим нижним краем почти касалось горизонта. Там оставалась земля, в которой Тутмес провел почти четырнадцать лет. Он чувствовал, как от этой земли в его сердце льется необыкновенный свет, как много лет назад, когда он покидал отцовский дом. Тогда его в свои объятья звали могучие зеленые холмы, а сегодня египетские пески уговаривали задержаться хоть на миг.

Тутмес не мог оставаться.

Он чувствовал угрызения совести от того, что покидал Египет в самый тяжелый его момент, что гробница Эхнатона оставалась незаконченной. Он думал и о Нефертити, и о том, как она переживает смерть супруга, которого любила больше жизни.

При мыслях о царице он грустно улыбнулся самому себе и, проводя рукой по лицу, вспомнил, что до сих пор на нем парик из овечьей шерсти. Тогда он снял его и положил на землю у своих ног, затем скользнул ладонью по коротко стриженым волосам.

– Прощай, страна моих снов, – беззвучно шевеля губами, сказал он. – Я слишком повзрослел.

И он уже хотел следовать дальше, но уловил легкое движение за правым плечом. Поспешно оглянувшись, он увидел собственную тень, далеко простирающуюся к востоку, и вновь взглянул на диск Атона, уже наполовину погрузившегося в землю и словно символизировавшего собой печальный конец своего единственного сына.

Тутмес смотрел на солнце и никак не мог найти в себе силы повернуться к нему спиной, а когда, наконец, это сделал, заметил странный багряный отблеск на земле, лежащий подле его черной тени. Может, само египетское солнце говорило с ним?

В голове зазвучали струны музыкальных инструментов, наигрывающих какую-то щемящую мелодию. И эти воображаемые звуки заглушал рокочущий низкий голос, похожий на голос Эхнатона:

«А муж умирает и теряет всю силу,

Скончается человек – и где он?

И человек ляжет и не встанет,

До скончания небес не пробудится,

И не воспрянут ото сна своего.

Но когда умирает человек, разве будет жить?

Как воин на службе,

Все дни я ждал бы,

Пока не придет мне смена».

Тутмес готов был поклясться, что с ним говорит сам повелитель Обеих Земель.

Он не выдержал и еще раз оглянулся.

На месте только что зашедшего солнца ему привиделся вспыхнувший, как звезда, силуэт человека. Лишенный плоти, он светился всего несколько мгновений. Словно навечно прощаясь с тем, кто был ему дорог на этой земле. Потом он замерцал и погас, как последний солнечный луч. И сразу же обрушились сумерки, после которых шла черная мрачная ночь.

Глава 22. Год 1351 до Рождества Христова.

Египет. Ахетатон.

В самом конце огромной залы на деревянном троне Эхнатона сидела тщедушная маленькая фигурка нового фараона Египта. Тутанхатону шел четырнадцатый год, он сильно вытянулся за счет внезапно удлинившихся конечностей, и теперь был очень похож на нескладного паука-сенокосца. На его лице лежал толстый слой различных масел и краски, чтобы скрыть от посторонних глаз ставшей неровной кожу. Фараон по-прежнему часто болел, худел и был подобен цветку лотоса, который забыли во время увлажнить. Это прекрасное лицо сохранится только в масках, но сам фараон не мог бы соперничать со своим посмертным изображением, которое слишком льстило оригиналу.

– Позовите Халосет! – приказал Тутанхатон тонким голосом.

Пока слуга выполнял задание, фараон ерзал на троне, точно никак не мог найти удобной позы. Трон Эхнатона, сделанный для прежнего хозяина и подогнанный под его долговязую фигуру, оказался совершенно неудобным для седалища его юного преемника.

Вошел Халосет и низко поклонился, приложив руку к груди:

– О, божественный, зачем ты посылал за мной?

– Я хочу сделать тебя верховным скульптором, – заявил Тутанхатон.

– Как Юти?.. – не веря своим ушам, переспросил Халосет.

– Ты лучше Юти. Ты – самый замечательный из моих слуг, и ты будешь делать с меня портреты.

– О, это великая честь, о божественный! – Халосет опять поклонился. – Я не смел даже думать о подобной милости.

_ Ступай, мой верховный скульптор. Завтра же ты начнешь работы над своим шедевром. Ты сделаешь скульптуру, в точности соответствующую моим пропорциям, чтобы можно было мерять на нее мою одежду. Портные так измучили меня, пусть лучше мучают статую. Ты понял меня? – Тутанхатон выжидающе посмотрел на Халосета.

Тот понял, что необходимо ответить:

– О, бессмертный владыка Нембаатра! Прежде такую работу мог выполнить только один человек – Тутмес…

– Ты назвал это имя? – с негодованием воскликнул фараон, – Но разве тебе неизвестно, что Тутмес бежал из Египта, как преступник? Тутмес был хорошим мастером, но ты должен доказать всем, что в сравнении с тобой он – ничто. Ты сделаешь мне деревянный трон и покроешь его золотом. Он будет еще прекраснее, чем трон Эхнатона. Иди же и работай. Мы не будем жалеть о Тутмесе.

Халосет еще раз поклонился и вышел.

Не успела дверь за ним закрыться, как в залу быстрой поступью вошел чернобровый жрец со злыми глазами.

– О, божественный, – сказал он, останавливаясь в пяти шагах от фараона. – Я послан жречеством всего Египта и спешу пасть к твоим ногам, чтобы произнести только одно слово о спасении твоей страны. Она нуждается в защите, разграбленная и опозоренная нечестивцем Эхнатоном и безмозглым предателем Сменхкарой.

Во время произнесения этой тирады жрец не двигался, не падал на пол и не целовал священных ног юного Тутанхатона. Голос говорившего звенел ненавистью и тщеславием.

– Что ты хочешь от меня, о жрец? – спросил владыка, потому что не знал имени своего визитера, лишь его лицо в отдельные моменты казались знакомыми, будто при каких-то обстоятельствах мельком однажды он видел этого человека.

– Спаси Египет от разрушения и подними с земли низвергнутых богов, – ответил жрец. – Восстанови прекрасные храмы и верни в них изгнанных жрецов. Боги устами жречества требуют от тебя мужества и мудрости.

– Но почему я должен верить тебе, неизвестный жрец? – в голосе Тутанхатона звучало раздражение. – Из твоих уст льется грязь! Я прикажу вышвырнуть тебя вон за непочтительные речи! Мой предшественник и учитель фараон Эхнатон не сделал ничего дурного своей стране. Он возвел этот прекрасный город и сделал так, что все люди прославляют его.

– Очнись, божественный! – воскликнул жрец. – Ты не видишь истины! Никогда счастье не было доступным одновременно всем. Так решили боги. Но Эхнатон возомнил себя мудрее богов, покусился на их волю и пожелал сделать счастливым каждого человека, даже самого ничтожного. Этого боги не простили ему!

– Как странно ты говоришь, жрец, – Тутанхатон склонил набок голову в царском уборе. – Мне кажется, ты служитель культа кровожадного Сета, ты требуешь от меня невозможного. Нет, я не намерен останавливать дело, начатое Эхнатоном, я буду так же, как он, верховным жрецом Атона. Даже имя мое несет в себе звучание моего бога солнца.

– Оно лживо! – выкрикнул жрец. – Бог солнца Египта имеет много имен, но среди них нет имени Атона.

– Ты посмел оскорбить моего бога?! – вскипел Тутанхатон. – Ты будешь умерщвлен!

– Да, я знал, на что шел. Знал, что жестокость одержит в тебе верх. Ведь убивать тебе не в диковинку, о божественный. Ты уже убивал! Своими руками! Помнишь?

– Что молвят твои грязные уста?! – фараон обомлел от напора жреца, но тот продолжал.

– Не прошло и трех лет, как по твоей воле умер твой тесть, почитаемый тобой Эхнатон…

– Что? По моей воле? Ты клевещешь! Я прикажу… – дыхание фараона перехватило, и он задергался на троне от приступа кашля.

– Чувствуешь, о божественный, как болезнь забирается в твое тело все глубже и настойчивее? – С легкой ухмылкой спросил жрец. – Это память о том злодеянии, которое ты совершил.

– Что… я… совершил? – сквозь кашель с трудом произнес Тутанхатон.

– Помнишь ли ты, бессмертный властитель Египта, – медленно выговаривая слова, спросил жрец. – Как умирал твой тесть, которого ты так любил?

– Он умер… от внутренней болезни, он кашлял… кровью, – пробормотал, кашляя, фараон.

– Да, правильно. Но после чего у него началась болезнь? Не скажешь?

– После чего?

– После того, как один мальчик… – жрец сделал паузу, чтобы поймать взгляд Тутанхатона, после чего продолжил с видом победителя. – Один милый мальчик, такой близкий ему человек, принес в его комнату отравленное благовоние. Не так ли?

Страшная судорога передернула хлипкое тельце фараона. В это мгновение события, о которых было упомянуто, калейдоскопом пронеслись в его памяти. Он понял, что жрец прав.

– Я не хотел смерти Эхнатона! – проговорил он, коченея от ужаса. – У фараона была бессонница, и мне дали средство от нее…

– Да, – хладнокровно подтвердил жрец. – И теперь Эхнатон уснул. Надолго. Навсегда. А вот ты, о божественный, теперь в наших руках. И должен выполнять волю жрецов истинного покровителя Египта – Амона-Ра!

– А если я прикажу казнить тебя? – фараон приходил в себя после кашля и хотел казаться грозным, но у него не получалось.

Жрец зло рассмеялся ему в лицо:

– Ты можешь поступать, как тебе вздумается. Я не один. Эхнатон заставил жречество уйти в тень и сплотиться. Теперь мы не позволим собой помыкать. И поэтому у тебя, божественный, только один путь – выполнять нашу волю.

– Нет! – выкрикнул в отчаянии юный фараон.

– А если ты не будешь послушен, то тайна смерти Эхнатона получит огласку. Народу не понравится, что ты приложил руку к убийству их любимого властителя. Тебя сомнут и уничтожат быстрее, чем ты можешь себе представить.

– Значит, – фараона осенила внезапная догадка. – Ты был среди них в тот день?

– Среди кого? – усмехнулся злой жрец.

– Среди тех, кто давал мне благовония…

– Да, ты прав, – хладнокровно подтвердил жрец Амона-Ра. – Никто пока не имеет представления о том, что Эхнатон был отравлен, хотя некоторые умные люди догадываются, что его смерть была вызвана не совсем естественными причинами. Слишком многим мешал неугомонный Амонхотеп IV. Что же, не надо никого разубеждать. Используй это против врагов своих. Объяви, что Эхнатона убил его друг Тутмес.

Тутанхатон дернулся всем телом:

– Тутмес не мог этого сделать! Я знаю!

– Правильно, и я знаю, потому что это сделал ты. Но разве неожиданное исчезновение Тутмеса из Ахетатона не подтверждает подозрения? Возможно, что он еще в Египте, осел в каком-нибудь селении и скорбит по своему фараону. Прикажи схватить его, как заговорщика.

– Зачем? – фараон заплакал.

– Выполняй волю богов, – жрец уставился на юношу, точно голодный удав на жертву, и сверлил его глазами. – Если ты не будешь послушным, божественный, жречество найдет способ избавиться и от тебя. А если разум в тебе сильнее глупости, и ты докажешь свою полезность делу Амона-Ра, мы даже найдем способ остановить твою болезнь. Ведь ты получил ее в тот момент, когда убивал Эхнатона. И она мучает тебя вот уже четвертый год, с каждым днем все сильнее и сильнее, ведь так?

Фараон с ужасом смотрел на жреца.

– Понимаешь меня, о божественный? – с ухмылкой осведомился тот.

– Да, – пролепетал Тутанхатон.

– Болезнь опасна, а тебе так еще хочется пожить?

– Да…

– Тогда я удаляюсь, – жрец направился к двери, на пороге остановился и повернулся к молодому повелителю. – Да, совсем забыл. Амон велел передать тебе свою волю. Тутанхатон – что это за имя для фараона Обеих Земель? Смени его на другое!

– Какое же?

– Как звали тебя прежде?

– Нехбетумом.

– Нет, это совсем плохо. Тутанхамон – гораздо лучше, – сообщил жрец после небольшого раздумья. – Боги буду довольны. Прощай, божественный.

Он ушел, а фараон, съежившись в комок, как жалкая мышь, зарыдал, уткнувшись носом в ручку трона, который был ему явно великоват.

Китай. Провинция Хэнань.

Китаец, несколько постаревший, но все с таким же быстрым взглядом, обычно несвойственным людям его возраста, стоял посредине своей мастерской и наблюдал за тем, как четверо слуг императора копошатся в его вещах.

– Император велел взять у тебя твое золото.

Китаец чуть заметно улыбнулся:

– Ему придется вместо этого взять меня.

– Что ты мелешь, негодник! – закричал один из слуг. – Где ты спрятал свои украшения?

– Свои? – деланно удивился Ну-от-хаби. – Я не ношу на себе украшения. Мне это не к лицу.

– Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?

– Именно так!

– Ты хочешь, чтобы мы передали твои слова императору? – с угрозой в голосе спросил приземистый слуга с плоской головой и вплотную подошел к китайцу. – Тебе надоело ползать по земле? – он взял китайца за воротник халата. – Отвечай, где ты их хранишь!

– Ничего не выйдет, – спокойно ответил Ну-от-хаби, отстраняя от себя взбешенного слугу и ласково ему улыбаясь. – Ведите меня самого к императору, только так мы сможешь с вами договориться.

– Чего ты упрямишься? – загомонили слуги наперебой. – Ты хочешь славы, да? Но император и без того прекрасно осведомлен о тебе. А твоя золотая девушка стоит подле императорского ложа и радует глаз нашего повелителя. Ведь ты стар, зачем тебе еще большая слава? Зачем тебе утруждать себя дорогой до дворца?

– Вы исполняете приказ императора, повелителя, – сказал Ну-от-хаби. – А я повинуюсь воле своего бога, который повелевает мной.

– Что-что? Какого бога? – переглянулись слуги.

– Он, верно, сумасшедший!

– Хорошо, – китаец хитро посмотрел на императорских слуг. – Вижу, что вы нуждаетесь в том, чтобы вам все разъясняли, как малым детям, поясняя речь движениями рук, – он с готовностью засучил рукава халата и начал говорить нарочито внятно, сопровождая речь жестикуляцией. – Моя бог – он не тот, которому вы привыкли молиться. Он – мой собственный, и он находится внутри меня. Он совершенно безобиден для вас, но абсолютно беспощаден ко мне. Это именно он заставляет меня, старого человека, каждый день садиться к своему рабочему столу и создавать украшения для неизвестных мне людей. Мой бог не знает ко мне пощады, а имя ему – мой дар.

Слуги с открытыми ртами, как завороженные, слушали Ну-от-хаби, а когда он закончил, опомнились и вновь засуетились.

– Довольно болтать! – приземистый прикрикнул на китайца и обратился к своим товарищам. – Если он действительно припрятал золото, и мы не можем сами его найти, нам надлежит привести к императору самого наглеца , иначе нам несдобровать.

– Да, правильно, – согласились с собратом остальные слуги. – Пусть повелитель сам решает, как с ним поступить. Может, этот старик скажет императору, где спрятал золото.

– Вот именно! – согласился с ними Ну-от-хаби.

– Хватайте его! – скомандовал приземистый.

– Наконец-то! – с удовлетворением произнес китаец.

Слуги подхватили его под локти и потащили вон из дома.

– Если вы донесете меня так до самого дворца, – сказал Ну-от-хаби. – То мои ноги будут вас очень благодарны!

– Заткнись, старая лиса! – огрызнулся плоскоголовый, вынося ювелира за дверь.

Дом опустел. Голоса стихли.

Египет. Ахетатон.

Высокий очень худой жрец с густыми черными бровями и пронзительными недобрыми глазами стоял на ступенях храма Атона, и у ног его бушевало море народа: знатных и бедных, молодых людей и древних стариков. Солнечный диск клонился к горизонту, ознаменовывая конец дня. Как теперь величать бога солнца, не знал никто. Потому и собрались люди послушать нового верховного жреца Египта.

– Народ! – начал тот довольно высоким резким голосом. – Вы долго пребывали в темноте и неведении, были обмануты сумасшедшим самозванцем, который хитростью своей и коварством захватил власть в стране, убрав с дороги законного наследника трона. Младший сын фараона Амонхотепа III был убит слугами Эхнатона вместе с его матерью, а тела их были порублены на куски и брошены в священный Хапи. Но безумцу было недостаточно власти фараона. Он решил уничтожить мудрость и могущество египетской земли! Он покусился на жречество, на святыни храмов и на исконных богов, хранивших Египет тысячелетия с тех пор, когда боги спустились на землю и стали править этими землями! Но и этого не хватило властолюбцу! – надрывался жрец. – Ему вздумалось заменить всех богов одним новым богом, и выбрал низшего из всех божественных покровителей! Он назвал его Атоном и провозгласил себя его единственным сыном и его же верховным жрецом. Боги не могли простить измены! Они не дали Эхнатону долгих лет правления и отняли у него жизнь! Они наказали неблагодарного безумца! А в мои уста боги вложили весь свой гнев! Они поручили мне вернуть народ египетский к прежней вере, с которой мы жили столетиями. Мы все должны принести жертвы Амону-Ра в благодарность за то, что он не допустел гибели Египта от руки нечестивца Эхнатона. И в знак принятия прежней веры в старых богов я сжигаю то, что для всех вас являлось символом власти осквернителя Эхнатона, да не будет впредь упомянаться это имя, словно никогда и не существовало такого правителя!

– Что он собирается делать? – прошуршало по толпе.

В это время рядом со жрецом двое его помощником стали складывать в кучу солому и сухие палки.

– Что он будет жечь? – опять пронеслось среди народа.

– Неужели он станет сжигать каменные изображения бога Атона? – недоумевали некоторые.

Среди толпы стоял Халосет. Его лицо было неподвижно и мертво, как у статуи. Он, казалось, не дышал. Но глаза пылали. Он, неотрывно и почти не мигая, следил за действиями верховного жреца.

Тот в это время дождался, пока сложили костер, и объявил:

– Символом царской власти у каждого фараона Египта является священный урей. Но Эхнатон нарушил и этот закон. Он посмеялся даже над древней символикой, наплевал на наши традиции! А правил он нами, сидя на троне из обыкновенного дерева! И именно этот трон стал символом его власти! Во имя священных традиций нашей земли, во имя памяти предков и в знак почтения попранных нечестивцем богов – принесите трон Эхнатона! Его мы и принесем в жертву главному нашему богу и защитнику Обеих Земель, Амону-Ра!

Халосет вздрогнул.

Вынесли трон.

Халосет смотрел на него, чувствуя, как холодеет. Будто лед растекался по его телу.

Помощники верховного жреца по сигналу зажгли костер и поставили в центр пламени деревянный шедевр, созданный руками мальчишки-египтянина из деревушки в Верхнем Египте. Его руками. Халосет, не мигая, смотрел на костер.

– Вместе с этим троном боги проклинают того, кто сидел на нем. Пусть имя нечестивца Амонхотепа IV, назвавшего себя Эхнатоном, будет забыто и никогда не произносится людьми. Так хотят боги.

Солнце почти скрылось, бросая на землю кроваво-красные отблески. Пылал оранжевый костер. Трон великого фараона Эхнатона уже занимался и немного чадил. Языки пламени отражались в отшлифованной поверхности дерева.

Халосету казалось, что он поднимается над толпой все выше и выше. Вот он стоит рядом с костром, глотая красный дым и утопая в багряном свете заходящего солнца. Он стоит возле костра, и никого поблизости нет, только он и занимающийся пламенем трон, его творение, воплощение надежд и иллюзий, всего хорошего и доброго, что было в его жизни, его любви, его души…

Но что это? Или слезыот дыма затуманили его взор? Каждая деталь трона вдруг ожила, начала двигаться, видоизменяться и превращалась в отдельную ветку, разрастаясь и переплетаясь между собой. Они становились подобием раскидистого дерева, пуская корни и нависая раскидистой кроной над огнем, и впитывая его в себя. Вот уже не маленький трон, а огромная акация, переливаясь всеми оттенками пламени, торжествующе сияла и тянула свои ветви к небу. Ее полыхающие листья летели вверх, подобно звездам.

Халосет стоял в толпе. Он смотрел на костер…

Китай. Провинция Хэнань.

Тотмий шел по знакомой деревне и с интересом замечал, что почти ничего не изменилось во внешнем ее облике за годы его отсутствия. И только внутреннее чутье улавливало едва различимый холод душевной опустошенности, сквозившей из каждой двери, из каждого окна. Люди чего-то опасались и, хотя страх был знаком им и раньше, теперь к обычному страху примешивалось что-то еще. Тотмий не знал, что к власти в этой стране пришел новый император, который сразу же поверг в трепет свой народ, начав с жестоких реформ и наказаний непокорных, распущенных мягкотелым старым правителем, отцом нынешнего.

Круглый домик Ну-от-хаби Тотмий узнал сразу, еще издалека. И пока дошел, сотни воспоминаний промелькнули в его голове, таких живых и ярких, что, вставая перед мысленным взором, они загораживали реальность.

Он остановился у порога и отворил дверь. Внутри было темно и пустынно. Но все находящееся в этом доме показалось Тотмию таким родным, когда-то утраченным и вновь обретенным сейчас, что он не замедлил войти внутрь. Чувства переполняли его.

Когда глаза привыкли к полумраку, Тотмий разглядел, что все в домике осталось на своих старинных местах. Только отсутствовала скульптура, отлитая из золота, которую они с Ну=от-хаби сделали вдвоем. Круглые окошки закрывались маленькими деревянными шторками, собранными из тонких щепочек и великолепно расписанными художником, изобразившим цветущие ветви мандаринового дерева. Тотмий потянул за шелковую кисточку, висевшую с краю шторки, и жалюзи поднялись вверх, пропустив в комнату солнечный свет. Тотмий подошел к тому месту, где до сир пор стоял его станок со скульптурным портретом Ну-от-хаби. Каменная физиономия китайцы приветствовала его лукавой улыбкой. Работа показалась Тотмию несовершенной и какой-то детской.

Он сел на скамейку перед станком и задумался.

Неожиданно в доме стало светло. Дверь отворилась и вошел Ну-от-хаби. Не замечая гостя, он спустился по винтовой лестнице и направился прямиком к столу, озабоченный каким-то делом.

– Учитель, – тихо позвал Тотмий.

Китаец содрогнулся всем телом и медленно обернулся. Его ученик стоял перед ним в потрепанной, кое-где порванной одежде, принадлежащей неизвестной китайцу стране. Тотмий улыбался счастливой широкой улыбкой. Взрослый мужчина…

– Ты все-таки решил вернуться? – взяв себя в руки, как ни в чем не бывало, спросил Ну-от-хаби с иронией, свойственной только ему одному.

– Да, учитель, – Тотмий был действительно счастлив.

– Ну, а ты был в Догонять-пыль?

– Где? – не понял Тотмий.

– Ну, в той стране, куда ты направлялся?

– Ах, да, – скульптор улыбнулся. – «Догонять-пыль». Египет.

– Еги-пет… – пробуя на язык новое слово, переспросил Ну-от-хаби. – Значит, так она называется?

– Да.

– Прекрасно. И, надо думать, ты бывал там?

– Да, довелось. Я жил там тринадцать лет.

– Понятно, – китаец копался на своем столе и делал вид, что очень занят. – Тринадцать лет – срок порядочный. Надеюсь, за это время ты нашел денек, чтобы выполнить мое поручение?

– Какое поручение? – Тотмий решил подыграть своему учителю.

Ну-от-хаби взглянул на ученика, как тому показалось, с детской обидой:

– Я помнится, просил тебя отнести два моих браслета во дворец тамошнего императора. Ты сделал это или забыл?

Тотмий не стал мучить старика и ответил со всей искренностью, на которую был способен:

– Конечно, это ведь было моей целью.

– Кому ты их вручил? – ревниво допытывался китаец.

Тотмий узнавал своего учителя.

– Царице Египта, самой прекрасной женщине на свете, – он старался не подавать вида, насколько он взволнован, даже на мгновение перехватило голос и пришлось откашляться.

Китаец внимательно посмотрел на своего ученика:

– Ей понравилось?

– О, учитель, это целая история…

Ну-от-хаби был верен себе, а потому поспешил перебить Тотмия:

– Историю ты расскажешь после, а пока я хочу знать, понравился ли ей мой подарок?

– Она была потрясена, учитель, и сразу же примерила его!

– А поскольку ты забыл ей сказать, как открывается замок, царица и по сей день ходит в драгоценностях Ну-от-хаби, – потирая руки, пошутил китаец, но тут же заметил перемену в лице ученика.

– Нет, учитель, – ответил сразу помрачневший Тотмий. – Царица умерла три года назад, пока я добирался сюда. Я ушел из Египта как раз накануне этих событий и узнал обо всем в дороге.

– Вижу, мой мальчик, ты был неравнодушен к этой женщине.

– Это не так, – попробовал возразить Тотмий, но китаец его не слушал, он задавал все новые и новые вопросы.

– Ты хорошо знал ее?

– Неплохо. Учитель, я тринадцать лет прожил при дворе фараона. Так называется император Египта.

– Неплохо, неплохо, – понимающе закивал китаец. – Значит, жил при дворе. Служил охранником или был отгонятелем мух? А, может, ты был рабом?

Тотмий едва улыбнулся:

– Я делал портреты царицы и всего двора. В Египте очень ценится искусство скульптуры, и я кое-чего достиг.

– Значит, твой наставник был прозорлив и находчив, отправляя тебя именно в эту страну? – самодовольно потирая ладони, сказал Ну-от-хаби.

– Да, учитель.

– Я не однажды слышал о начальствующем там скульпторе Тут-мет-сиу… или как там его зовут, – китаец задумался, припоминая имя, потом с досадой махнул рукой. – Не вспомню точно, как-то так. Слава о нем не год и не два отдается по всему миру. Ты был в Египте и должен о нем знать.

Вопрос застал Тотмия врасплох.

– Как его зовут? – придумывая на ходу, что ответить, уточнил он.

– Какая разница! Самый лучший скульптор «Догонять-пыль»! Тот-месау или Тут-сет-мис… Это ты должен мне сказать его имя, ты там жил тринадцать лет! – Ну-от-хаби посмотрел прямо в глаза своему ученику. – Или ты что-то от меня утаиваешь? Ты был там?

– Да, – ответил ваятель не сразу, а после некоторого раздумья. – В пору моего пребывания в стране фараонов при дворе действительно существовал такой человек, его звали Тутмес. О его славе судить не мне. Работал он честно, со всей страстью своего сердца. Он стремился не к почету и богатству. Он не только хотел добиться в камне наибольшего сходства с теми, кого изображал. Ему было нужно выразить внутренний мир человека…

– Его внутреннего бога, – подхватил, понимающе кивая, Ну-от-хаби. – Это великолепно!

– Говорят, что этот человек оживлял камень, – Тотмий усмехнулся. – Может быть, за это его и поставили начальником над всеми скульпторами.

– И он там ими правит? – удивленно причмокнул губами китаец и принялся развивать свою мысль. – Учит их своему искусству, наказывает нерадивых и непослушных, как это везде принято?..

– Нет, он ушел, – перебил его Тотмий.

– Почему? – еще больше удивился Ну-от-хаби. – Ты ведь сказал, он не стремился к славе? Он же имел все, о чем даже мечтать нельзя: он был самым главным! А это что значит? Когда ты главный – только ты решаешь, что тебе делать. Никаких советчиков! Никаких преград! Возможно, ты ошибаешься, и он не был чужд тщеславию, ему оказалось мало оставаться первым в стране?

– Нет, причина кроется в другом. Фараон, который понимал его, как самого себя, умер. – Тотмий тяжело вздохнул, прежде чем продолжить. – Вековые традиции Египта суровы и постоянны. Лишь один фараон посмел пойти против всех. Эхнатон. И создал удивительный мир, и страна его узнала, что такое счастье для всех. Он не побоялся открыть путь талантливым беднякам и иноземцам. Никогда до этого не было такого расцвета искусства, как в годы его правления. Но с его смертью настал конец и его делам… Хотя все шло к закату еще при жизни фараона…

Тотмий замолчал.

Ну-от-хаби тоже выждал паузу, прежде чем задать вопрос:

– А твой… Тут-мес, он что, бедняк или не египтянин?

– Он иноземец, учитель.

– Понятно. И после смерти фараона он отправился на родину, куда звали его предки?

– Нет, – Тотмий посмотрел на Ну-от-хаби, как сын смотрит на отца. – Он не мог оставаться в Египте, потому что его внутренний бог требовал от него перемен. Он задыхался в однообразии дней и рутины. И бог подсказал ему, что нужно возвращаться в Китай к своему учителю.

Ну-от-хаби поднял брови. В глазах промелькнула лукавая икорка.

–Занятно, – молвил он. – Уж не хочешь ли ты сказать, что все это время мы говорили о тебе? Тут-мес – это ты?

– При дворе фараона Эхнатона было принято менять имена, – ответил Тотмий.

Ну-от-хаби с восторгом принялся обнимать своего ученика:

– Я знал! Я был уверен, что ты себя прославишь! Но то, что ты сказал… Это превосходит все мои ожидания! Если, конечно, ты не обманул своего учителя!

В глазах китайца блеснули слезы счастья и гордости.

– Скажи, мастер, – неожиданно спросил Тотмий. – Почему в Египте не знают о существовании Китая? Хотя здесь о Египте прекрасно осведомлены? В чем причина?

– Каждый знает то, что хочет знать, – мудро ответил Ну-от-хаби. – Кому-то необходимо, чтобы фараон считал себя самым могущественным правителей на земле, не думая о том, что есть и другие великие властители, отнюдь не хуже него. И государства с великой культурой, выдающимися умельцами и мыслителями. Наверное, есть в таком неведении некая польза? Как считаешь?

– Да, кому-то это выгодно, – подтвердил Тотмий.

– Но ты не забыл обратной дороги в неизвестную страну, – китаец подмигнул ему. – И тебе вновь придется помогать мне.

– С радостью.

– Представь себе, император взял меня на службу, – не без хвастовства произнес Ну-от-хаби. – Видишь, твой учитель не отстает от ученика! Но скажу по секрету, – китаец приблизился к уху Тотмия. – У нас в стране очень большие перемены. И это большие перемены к худшему. Старый безобидный болванчик скончался пару лет назад, и его место занял самодур и палач. Он до безумия жаден, гребет к себе золото отовсюду. Трусость не позволяет ему вести войны с соседями, поэтому богатства он выжимает из собственного народа, готовый съесть его живьем. Но, представь себе, – китаец самодовольно хихикнул. – Я заставил его взять меня на службу. И это вместо того, чтобы отдавать ему последнее золото, которое было в моем доме. Иначе я не смогу работать, у меня не осталось бы материала. Он и так забрал себе нашу статую девушки, и не сказал не единого слова благодарности!!!

– Так вот почему я ее здесь не вижу! – воскликнул Тотмий.

– Да, да, она стоит в спальне императора. И он все время пялится на нее – любуется! Бедная Ниу-девочка! Каково ей смотреть на нашего императора! – с горечью воскликнул Ну-от-хаби и тут же спокойно продолжал. – Ничего не поделаешь. Сегодня император заказал мне золотые перстни на каждый палец и два золотых футляра для его длинных ногтей, которыми он стучит по полу, когда ему скучно.

– Что за уродство! – не выдержал Тотмий, представив ногти длиной до пола.

– Но я думаю, вскоре этому глупцу понадобится и золотая статуя юноши (мало ли, какие у него фантазии), и вот тогда мне без тебя не обойтись.

– Будем работать, как прежде, – ответил Тотмий.

Китаец одобрительно положил ему руку на плечо.

Азиатские территории Египта.

Сорокадевятилетний Суппиллулиума победоносно въезжал на белоснежном коне в Кадеш, город, отвоеванный хеттами у прежнего захватчика Сирии – Египта. Суппиллулиума сильно располнел, что придавало его виду еще большую торжественность, но совсем не радовало коня, вынужденного таскать на себе год от года все тяжелеющую ношу. Чуть позади владыки в числе царских сыновей ехал хмурый Рабсун.

Улучив момент, когда Суппиллулиума неуклюже развернулся, чтобы приветствовать воинов движением руки, Рабсун подскакал к дяде и быстро сквозь зубы проговорил:

– Не время ликовать. Сирия теперь вся в твоих руках, о солнце! Но Сирия – еще не Египет!

– Ничего, мой сын, – спокойно отвечал царь. – Зато теперь фараону придется считаться с нами.

– Я – фараон Египта! – заявил Рабсун.

Он думал смутить своего царственного дядю таким выпадом, но тот лишь усмехнулся.

– Возможно, – умиротворенно произнес Суппиллулиума. – Только в Египте никто об этом не догадывается. Я уверен, про тебя забыли, как и про ту когда-то сочиненную легенду о том, как ты вместе с матерью еще ребенком пал жертвой борьбы за престол.

– Но я жив! – не унимался Рабсун и даже приподнялся в стременах. – И я не младенец!

– Это ничего не дает ни тебе, ни Египту!

– Но я завоюю эту проклятую страну, если ты дашь мне войско! – горячился племянник.

– Мы завоюем, мы, – поправил его царь. – Не следует тебе указывать своему владыке на то, что ему следует или не следует делать, а я не должен советоваться с тобой и ставить тебя в известность относительно своих планов. Ты не имеешь на это права ни по возрасту, ни по крови. Но кое-что ты можешь знать. Это будет тяжелая война! И если ты отличишься храбростью и преданностью мне, повелителю-солнцу, я, возможно, подумаю насчет того, посадить ли тебя на трон страны, где ты родился, или отдать его одному из моих сыновей.

Рабсун зло взглянул в лицо Суппиллулиуме, с криком пришпорил коня и поскакал прочь.

Царь с нескрываемой ненавистью смотрел ему вслед.

Китай. Провинция Хэнань.

Тотмий был занят тем, что лепил из глины скульптуру немолодого мужчины в длинной китайской одежде, в странном головной уборе, похожем на цилиндр, растущий прямо из макушки. Длинный халат упирался в подставку, и из-под него не были видны кончики ног. Так требовала мода того времени.

Вошел Ну-от-хаби и объявил с порога:

– Нет, Тот-мий, эта жаба не даст больше ни кусочка золота.

Скульптор посмотрел на свою работу, раздумывая над внезапной новостью, затем предложил:

– В таком случае, нужно уменьшить размеры статуи.

– Да что ты! Это для нас будет равносильно самоубийству! – замахал руками китаец, спускаясь по ступенькам. – Его императорская наглость отдельно указала на то, чтобы скульптура была в его настоящий рост. Он лично будет проверять!

– Не могу поверить! – удивился Тотмий. – Неужели ему для самого себя жаль золота?

– Не думаю, – ответил Ну-от-хаби. – Он наверняка боится, что мы обманем его, обкрадем.

– Тогда остается только одно – убавить толщину литья.

– Поверь мастеру, она и так уменьшена до предела. Если сделать ее тоньше, фигура будет деформироваться от собственного веса и при любом прикосновении к ней. Я уже не говорю о тех трудностях, которые возникнут при литье… Я не знаю, как быть, – китаец присел на скамейку рядом со столом и долго смотрел на работу Тотмия.

Тишина на какое-то время зависла в доме. Лишь снаружи доносились голоса людей и щебет птиц.

– Прекрасно! Я знаю, что мы сделаем! – Наконец сказал Ну-от-хаби почти весело, и Тотмий понял, что он придумал нечто весьма оригинальное. – Да! Мы выполним портрет императора! И даже больше, чем в натуральную величину! Чувствую, это нас несказанно прославит! – старик смеялся и потирал руки. – Но прежде чем мы за это возьмемся, нужно собрать вещи.

– Зачем? – удивился Тотмий.

– Не собираешься ли ты остаться в этом доме, чтобы дождаться награды от нашего императора? Я собираюсь последовать примеру своего ученика и поискать себя в других странах, – сказал китаец. – Или ты еще не понял, что собой представляет наш новый повелитель? Ему невозможно угодить. Он всегда хочет большего, чем ты можешь ему дать. Так давай оставим его и исчезнем, – Ну-от-хаби сел на пол и с трудом выволок из-под стола тяжелый пошарпанный ящик.

– Инструменты? – спросил Тотмий, кивая на ящик.

– И не только, – ответил старик, поддевая кинжалом дно.

Когда ему удалось оторвать нижнюю доску, он извлек на свет несколько смятых золотых тарелок и изуродованный кувшин, разрезанный для удобства хранения на две половинки. Потом китаец наклонил ящик набок и слегка постучал по нему. К ногам Ну-от-хаби скатилось десятка два колец и перстней, два тоненьких браслета, брусочек золота, от которого был откушен кусок, и множество разноцветных камешков.

– О, учитель, ты, оказывается, отнюдь не беден, – заметил Тотмий.

– Но недостаточно богат, чтобы безвозмездно делать золотые статуи в подарок самодуру, будь он даже самый могущественный человек в Китае, – ответил Ну-от-хаби, собирая драгоценности в сумку.

А Тотмий пристально всматривался в лицо глиняного императора: одутловатое со множеством бородавок на носу и щеках.

Китай. Аоду.

Чрезвычайно схожий со своей глиняной копией, китайский император, маленький грузный человечек со множеством бородавок, утопал в подушках на роскошном диванчике, обитом тончайшим шелком.

В ту пору столица государства, где располагался императорский дворец, была в городе Аоду, а само государство будет названо Поднебесной еще спустя несколько веков.

Великий правитель только что выгнал музыкантов, которые надоели ему своей однообразной музыкой и велел зажарить в императорском саду всех птиц, которые мешали ему своим пением. Слуги в панике умчались выполнять распоряжение своего повелителя, а сам он ненадолго смог обрести относительное душевное спокойствие, хотя внутри сгорал от нетерпения: когда же? Когда же они прибудут? Сколько можно их ждать?! Император перебирал в воздухе руками в драгоценных перстнях, выполненных явно очень искусным мастером. Оба указательных пальца были продлены почти на метр немыслимыми ногтями, заключенными в золотые футляры. Ими император, находясь на своем диванчике, свободно доставал до пола. Он отращивал их годами. Особо доверенные слуги ухаживали за ними, следили за тем, чтобы они не слоились и не тускнели. Ногти умащивались драгоценными снадобьями и тщательно выравнивались в идеальную линию. На это шло немало золота. А процедуры по уходу отнимали у обладателя ногтей немало времени. Кто-то признал бы такое достижение уродством, но император любил свои ногти и сейчас любовался ими и драгоценными перстнями Ну-от-хаби.

Мелко кланяясь, в покои вошел слуга, согнулся пополам и доложил:

– Прибыли от мастера-ювелира.

Император заерзал на подушках:

– Давай их сюда.

Слуга засуетился еще больше и почти бегом выскочил за двери.

Император постукивал длинным ногтем правой руки по полу и не заметил, как раскрылся замочек на золотом футляре, оберегающем драгоценный ноготь от повреждений. Все внимание китайского правителя было сосредоточено на ожидании. Вот-вот и терпение лопнет, но слуги оказались расторопны.

Спустя всего несколько мгновений в покои вошли четверо, те же самые, что некоторое время назад искали золото в доме Ну-от-хаби. Они внесли нечто большое, прикрытое от глаз узорчатым ковриком. Плоскоголовый крепыш знаками, непонятными для посторонних, руководил действиями остальных.

– Что это? – император указал ногтем на коврик.

– Это работа ювелира Ну-от-хаби и его ученика, скульптора Тот-мий-я, – с поклоном отвечал плоскоголовый.

– Они успели в срок, и золота им хватило! – самодовольно хихикнул император и повелел. – Поднесите ближе и снимите покрывало!

Слуги беззвучно выполнили приказ.

Когда коврик был сдернут, на императора взглянуло одутловатое золотое лицо со множеством бородавок в самых неподходящих местах, с двумя толстыми складками под подбородком, с веками, заплывшими настолько, что невозможно было между ними углядеть хотя бы щелочку для глаз, и носом, зажатым с обеих сторон подушками щек. Это был наиточнейший портрет правителя Китая, увеличенный в несколько раз. И потому все несовершенства модели не просто выпячивались и лезли в глаза любому, кто смотрел на портрет. Они кричали и вопили! И это действительно был портрет. Портрет, ограниченный исполнением одной только головы императора. Голова покоилась на бронзовой пластине, туловища и всего остального не было в помине.

Сладкая мина на лице повелителя Китая сменилась маской недоумения и злости.

– Где эти негодяи? – наконец, обретя дар речи, вскричал он. – Почему вы пришли без старика?

– Мы его не застали. Его не было дома, – подал голос один из слуг и осекся на полуслове.

– И Тот-мий-я тоже… – закончил плоскоголовый.

– Глупцы! – взвизгнул император, трясясь от гнева. – Они сбежали! А вы вместо того, чтобы найти их и бросить к моим ногам, притащили эту золотую болванку в мои покои! Прочь ее с моих глаз! В сокровищницу! Искать старика и его помощника! Немедленно! – маленький человечек, в силу рока вставший во главе великого государства, от бессилия затопал ногами, застучал ногтями по полу и… Один из футляров упал на пол, а рядом с ним – обломанный ноготь…

На минуту у всех присутствующих перехватило дыхание. Всех потрясла императорская потеря.

Первым нарушил тишину повелитель Китая. Он истошно заорал, громче прежнего:

– Казнить! Всех! Вас! – он тыкал укоротившимся указательным пальцем в нерадивую четверку, и слезы злости появились на его глазах. – Взять немедленно!

Привратники с оружием сорвались со своих мест и кинулись на слуг, те испуганно сбились в кучу и не знали, что делать: бежать или молиться о спасении. Все произошло слишком быстро и беспорядочно. Стража под жалобные вопли увела их прочь.

– Ищите старика-ювелира! – велел император одному из своих воинов. – Доставить его ко мне вместе с его учеником. Я с ними разделаюсь!

Воин поклонился в знак полного согласия с приказом повелителя.

Горный Китай.

Закопчённая лачуга освещалась только пляшущим пламенем костра, разведенного посреди помещения. На огне стоял котел на трех ногах. Повсюду висели и лежали засаленные звериные шкуры.

Ну-от-хаби и Тотмий грелись у костра. Кроме них в хижине находилась древняя старуха, больше напоминавшая скелет, чем существо женского пола. Она-то и была хозяйкой лачуги.

– Учитель, – негромко сказал китайцу Тотмий. – У нас всего пара дней преимущества. Уверен, за нами объявлена охота, и мы не можем задерживаться.

– Я и не спорю, – согласился старик. – Думаешь, мне надоело жить? – он усмехнулся. – Поверь, ни одна тварь по доброй воле не стремится к смерти. И если я не выжил из ума или не страдаю от мучительных болезней, я хочу и дальше топтать землю, видеть солнце, есть, пить, слушать, ощущать… Вот сейчас отогреемся и в путь.

Завеса, закрывавшая вход, отодвинулась, и вместе с пургой и снегом в хижину вошла женщина с вязанкой хвороста. Она свалила хворост у порога и прошла к огню, желая рассмотреть гостей и погреть руки.

Пламя бросило на нее свой отблеск, и Тотмий с неприятным холодком в позвоночнике узнал знакомый, бесконечно любимый образ, так часто изображаемый им в последние полтора десятилетия. Он отвел глаза в сторону, словно желая избавиться от видения, и вновь посмотрел на вошедшую.

Женщина заметила его странный взгляд и улыбнулась, показывая крепкие ровные зубы. Она действительно была поразительно похожа на царицу Нефертити.

Тотмий разозлился. Он уговаривал себя признать это сходство совершенно случайным, и, возможно, игрой света и тени. Но разум спорил с ним, доказывая свое, то, что он судил о смерти царицы по слухам, но сам никогда не видел ее мертвой, и она может где-то существовать. А если это так, то, возможно, случайно встретившись, узнает его. Но Тотмий спорил с самим собой. Царица была гораздо старше женщины, вошедшей в лачугу. И не могла оказаться здесь, так далеко от Египта, от тепла и привычной ей роскоши. Но разум задавал Тотмию вопрос: почему же ее редкая красота нашла свое воплощение в бедной простолюдинке? И почему Нефертити однажды, при их первой встрече, говорила с ним по-китайски? Не жила ли она когда-то среди этих людей? Судьба загадочна и любит задавать вопросы, на которые трудно найти ответы. Тотмий был раздосадован.

– Что ты так следишь за этой женщиной? – осведомился Ну-от-хаби.

Только тут Тотмий понял, что все это время не сводил глаз с вошедшей. И смутился.

– Ничего, учитель, – сказал он, с трудом отводя взгляд от заворожившего его лица, но успел заметить, как женщина еще раз ему улыбнулась.

Странники стали собираться в дорогу.

– Куда вы? – остановила их молодая женщина. – Начинается снежная буря, лучше оставаться в укрытии до утра.

Ну-от-хаби и Тотмий переглянулись.

– Если кто-то и преследует нас, он не полезет наперекор стихии, – рассудил китаец и принялся устраиваться на ночлег.

Тотмию ничего не оставалось, как согласиться.

Ночь он провел без сна. И не потому что было холодно и жестко. Мысли и воспоминания не давали сомкнуть глаз. Возможно, он и спал, но сам так не думал. Яркие картины лет, проведенных при дворце фараона Эхнатона, пожаловали к нему в гости в эту ночь, мелькали перед глазами, беспорядочно сменяя друг друга, словно соревнуясь в своем бесконечном танце. И мысль о том, имеет ли живущая в лачуге женщина какое-нибудь отношение к Нефертити, острым гвоздем засела в мозгу и мешала, и причиняла боль.

Наутро, когда они уходили, она вышла проводить странников. Ее старая мать предпочла оставаться внутри помещения, греясь возле тлеющего огня

Теперь пурга стихла, вокруг лежал снег. Было пасмурно, но очень светло. Снег не слепил, как в солнечную погоду, а лишь умножал свет неба.

Только теперь Тотмий смог как следует рассмотреть лицо незнакомки. И что ж? Ей было лет двадцать пять. И она уже не поражала своим сходством с царицей Египта, потому что имелись очень существенные различия и в форме губ, и в разрезе глаз. Но все-таки что-то неуловимо знакомое сквозило в ее чертах, так вчера смутивших Тотмия.

Китаец с помощью ученика взобрался на коня, через спину которого были переброшены сумки с поклажей, Тотмий оседлал другого жеребца. Путешественники распрощались с молодой хозяйкой покосившейся лачуги и поблагодарили ее за гостеприимство.

Женщина все смотрела им вслед и улыбалась. Тотмий не оглядывался, а все упирался взглядом в снег под копытами коня.

Немного отъехав, Ну-от-хаби неожиданно прямо спросил его, не дав опомниться:

– Она действительно так похожа на твою царицу?

Тотмий не сразу нашел в себе силы ответить.

– Нет, – наконец выдавил он. – Мне это только показалось. Тогда, в неверном свете ночи.

– Ох, беда, беда! – с деланным сочувствием запричитал старик. – Если скульптор жалуется на ненадежное зрение, ему поря заводить учеников.

– Не смейся, учитель, – попросил Тотмий. – Кто знает, может, Нефертити родом из этих мест? Она понимала китайский.

– Не стоит мучить себя вопросами, на которые ты никогда не получишь ответов. То, что приносит боль, нужно отсечь и не бередить рану. Ты меня понял? Пора оставить мысли об ушедшем, – сказал Ну-от-хаби. – Займись работой над собой.

Скульптор задумался. Его лицо выражало бесконечную тоску по безвозвратному.

– Ты прав, учитель. Как всегда, – наконец признался он.

– Тогда пора пришпорить коней, за нами может быть погоня, – напомнил ему старый ювелир и немедленно это исполнил.

Тотмий кивнул в знак согласия и тоже подстегнул своего жеребца.

Лачуга осталась далеко позади.

Египет. Ахетатон.

Народ, собравшийся у бывшего храма Атона, внимал словам, исторгаемым верховным жрецом Амона-Ра.

– …И повелел называть фараона Обеих Земель Нембаатра Тутанхамоном, да живет он вечно! А город, отстроенный нечестивцем, оставить в запустении и руинах. Пусть каждый сломает дерево, засыплет канал. Только так вы заслужите прощение великого Амона! Отныне повелеваю почитать бога Амона превыше всех богов! А также отдавать почтение богам Ра-Хорату и Птаху, покровительствующему Меннеферу, новой столице Египта, куда велением богов переселяется царственный двор во главе с великим фараоном Тутанхамоном и царицей, называемой отныне Анхесенамон. И пусть прославляет народ египетский своего избавителя Тутанхамона вместе с отцом его, Амоном-Ра!

Толпа что-то выкрикивала, народ обсуждал перемены. Но среди людей стояли двое, кто не ликовал, не размахивал возмущенно руками, а смотрел на все происходящее, как на страшный сон, которому нет конца.

– Помнишь, Халосет, – обратилась к мужу Мааби. – Как говорил Эхнатон, воспевая солнце?

Халосет не разомкнул губ. Слишком много связывало его с великим реформатором Египта. Именно ему он был обязан неожиданной милостью, обрушившейся на мальчишку-бедняка из окрестностей Ахетатона.

В это время жрец воздел руки к небу и принялся возносить молитву, прославляя Амона-Ра. Народ пытался вторить ему.

И в этом невообразимом шуме Халосет услышал тихий голос, произносивший совсем другую молитву.

Голос Маабитури:

– «О живой солнечный диск,

великий праздниками Сед,

владыка неба, владыка земли,

владыка всего, что объемлешь ты,

Атон, владыка «Дома Атона» в Ахетатоне»…

Горный Китай.

В горах мела пурга, лошади никак не могли привыкнуть к здешней погоде и отказывались идти вперед, ослепленные хлопьями снега и напуганные ледяным ветром, задувающим в уши. Тотмию пришлось спешиться и взять под узцы обе лошади. Китаец продолжал ехать верхом.

– Тот-мий! – перекрывая ветер, крикнул Ну-от-хаби. – Мне кажется, мы сбились с пути.

– Нет, учитель, здесь всего одна дорога. Это ущелье можно преодолеть только по той тропинке, по которой идем мы, так сказала старуха.

– Заведешь ты меня к себе в Египет, – произнес китаец как бы невзначай.

– Мне туда нет пути, – серьезно ответил Тотмий.

– А что там за огни впереди? – Сощурившись и вглядываясь вдаль, поинтересовался Ну-от-хаби.

– Должно быть, деревушка. Я пока ничего не вижу.

– Потому что смотришь не туда. Вон – за той грядой, – китаец указал рукой в нужном направлении.

Тотмий присмотрелся и не мог сдержать восхищения:

– Действительно, что-то там виднеется! Ну и зрение у вас, учитель!

– Зрение ювелира, – без ложной скромности ответил китаец. – Держи поводья крепче, чтобы лошади не свалились в пропасть. А то если подобное случится, зачем мне было бежать из теплого Китая, из моего уютного дома в какие-то ледяные заснеженные горы? Можно было бы закончить жизнь и там.

Тотмия не мог сдержать улыбки. Веселость никогда не покидала старого учителя.

– Вон там, за горой, чуть левее, – китаец показал рукой вперед. – Есть маленькая деревня.

– Что? – за свистом ветра не расслышал Тотмий.

– Увидишь, – сказал Ну-от-хаби и, чуть помедлив, добавил. – Я родом из этих мест.

– Как, учитель! Ты не китаец?

– Китаец. Как будто если родился среди льдов, то уже должен называться как-то иначе! – возмущался старый ювелир. – Здесь мы найдем пристанище, и слуги императора никогда не смогут нас найти.

– По-моему, они и так уже давно потеряли след.

– Не скажи, Тот-мий, – покачал головой Ну-от-хаби. – Не скажи.

Вот уже и деревушка показалась, но китаец велел двигаться мимо нее дальше в горы. Тотмий был удивлен, но послушался учителя. А спустя некоторое время они остановились у необычной пещеры, вход в которую надежно был скрыт огромными воротами, окованными броней. Сбоку от ворот висел тяжелый колокол. Веревка, конец которой был привязан к языку колокола, вся превратилась в ледышку и покачивалась под порывами ветра.

– Позвони, – велел Ну-от-хаби.

Тотмий оставил поводья и подошел к воротам. Едва шевеля замерзшими пальцами, он потянул заиндевелую веревку на себя, потом отпустил.

Сильный густой гул пробился сквозь завывание пурги и скрылся где-то в расщелинах.

Тотмий еще два раза дернул за конец веревки, но уже на последнем ударе колокола массивные ворота ожили, в них открылась дверь, и перед ними предстал бритоголовый человек в китайском одеянии – ханьфу. Его одежда была темно-синего цвета и опрятна, но настолько ветхая, что в некоторых местах сквозь нити просвечивало тело. На какой-то миг бритая голова незнакомца навеяла Тотмию воспоминания о египетских жрецах. Не проронив ни звука, незнакомец отворил ворота, чтобы лошади могли пройти, пропустил замерзших и продрогших путешественников внутрь пещеры и наглухо закрыл за ними вход. Подошел еще один бритоголовый, помог Ну-от-хаби слезть с коня, а Тотмию снять поклажу, после чего отвел лошадей в сторонку, к остальным. Подкинул животным сухой травы и налил воды. Китаец подал ученику знак, что опасаться нечего, тут все будет в порядке.

Они прошли через помещения, совещенные только огнем костров и факелов. Потолок пещеры был очень высок и терялся в темноте. Мужчины разных возрастов, но в такой же одежде, как у впустившего их незнакомца, тоже бритоголовые, проходили мимо вновь прибывших и приветствовали их радушными улыбками.

– Почему среди них нет женщин? – спросил Тотмий своего учителя.

Ну-от-хаби ответил, немного подумав:

– Потому что эти люди заняты разговором со своим богом, а женщины часто вмешиваются в чужую беседу.

– И они, эти все… – Тотмий не мог подобрать нужного слова для обитателей пещеры. – Они здесь живут всё время?

– Да. И мы будем здесь жить, – сказал китаец, устраиваясь возле одного из костров.

Тотмий положил на каменистый пол дорожные сумки, в которых Ну-от-хаби тут же принялся копошиться. Его же самого увлекало это место. Он хотел знать про людей, которые здесь обитают.

– Как можно прожить жизнь, ничего не повидав, не узнав? – недоумевал скульптор.

– У этих людей другие цели. Они хотят покоя, – отвечал китаец, доставая из сумок провизию.

Тотмий и Ну-от-хаби не знали, что пущенные по их следам всадники императора, остановленные ночным бураном, наверстывали упущенное время и уже достигли деревушки, которую путешественники обошли стороной. Они заходили в каждый дом, в каждую постройку. Они выпытывали о странниках, маленьком китайце и высоком голубоглазом иноземце, но в селении никто ничего не мог им сказать. Обозлившиеся и отчаявшиеся от своей тщетности, всадники расположились в деревушке на ночлег, собираясь утром в обратный путь и условившись сообщить императору, что видели, как беглецы в пылу погони свалились в пропасть и разбились вместе со своими лошадьми. Они тешили себя надеждой, что такое героическое объяснение смягчит гнев императора и отведет от них причитающуюся в подобных случаях кару. Но в глубине души каждый понимал, что по возвращению ничего хорошее их не ждет. Однако деваться им было некуда. Такова служба. Таков закон.

Тотмий осматривался. И вдруг он ощутил странное чувство, неодолимое желание подойти к отдаленному углу пещеры, где тоже горел костер. Никогда раньше ваятелю не приходилось переживать подобного ощущения. Но он не стал противиться и приблизился к тому месту, куда звал его голос подсознания.

Возле маленького костра сидел глубокий старик, но сохранивший до преклонного возраста юношескую осанку.

– Ты знал их всех, ты был с ними, и только тебя не застигла смерть Нефертити, – сказал старик, не поворачивая головы к Тотмию и продолжая смотреть на огонь.

При звуке дорогого имени скульптор замер, старик же, в свою очередь, продолжал:

– Ты можешь думать, что угодно. Что я сошел с ума. Что с ума сошел ты. Но только тебе, тебе единственному разрешено помнить о ней. Только в тебе сохранена память об Эхнатоне. Ты не забудешь ничего. Никогда.

– А ты? – спросил Тотмий, в тот момент мало понимая смысл сказанного.

– Я – не в счет. Я завершаю круг и больше не вернусь в мир.

Слова старика казались неразрешимой загадкой.

– Кто ты? – задал вопрос Тотмий, и получил ответ:

– Я – Хануахет. Учитель твоего фараона.

Скульптор ощущал себя вне реальности, мысли плыли, покачивались вместе с языками пламени костра, он слышал свой голос как бы со стороны:

– Эхнатон много говорил о тебе…

– Я рад, Тутмес.

Тотмий вздрогнул. Он давно уже не звался этим именем. Это движение встряхнуло его. Он понял, что не спит.

– Как ты узнал меня? – спросил он старика.

– Это необъяснимо. Я знаю… Так же, как и то, что ты прибыл сюда с ювелиром Ноотхабом, скрываясь от гнева китайского фараона. Здесь вас не будут искать, сочтя погибшими в ледяных горах. В этой пещере вы получите приют на долгие годы. Вы послужите своему богу.

Тотмий осознал вдруг, что может более никуда не бежать. Он может делать только то, что сам захочет. Вокруг есть камень, а что еще ему нужно для работы?..

– Но ты… – Старик прищурился и посмотрел на Тотмия. – Ты пробудешь здесь лет семь. Только семь. Старый китаец сумеет вернуть тебя людям.

– Зачем, Хануахет? – вдруг спросил Томий, в душе он протестовал словам старого жреца.

Но услышал в ответ:

– Ты должен еще многое сделать.

– Что именно? Моя жизнь закончилась в Египте! Это были лучшие годы…

– Ты слишком занят собой, – покачал головой Хануахет. – Подумай о других. Ты должен оставить учеников. Много.

– Они у меня уже есть!

– Неужели так говорят мудрецы? Не тебе дано пресечь цепь таинства передачи дара: тебя учил Ноотхаб, его – старый учитель Локхин, а его еще и еще… Так разве можешь ты, кому столько людей отдали свое мастерство, свое умение, свой огонь, взять и оборвать их дело?

Тотмий молча слушал.

– Слушай Ноотхаба, он объяснит тебе куда лучше меня. А пока отдохни с дороги. Впереди у тебя еще очень-очень долгий путь. Твой нынешний возраст – не конец жизни, и не ее середина. А лишь первое ее осмысление.

Скульптор поклонился Хануахету и в задумчивости вернулся к костру, где Ну-от-хаби уже ждал его, чтобы перекусить.

Старик, прямой как палка, проводил глазами Тотмия, и сказал, казалось, самому себе:

– Он достоин тебя, Эхнатон.

Порыв неведомо откуда взявшегося сквозняка колыхнул складки его одежды.

Хануахет улыбался кому-то, видимому только ему одному.

Ничто так долго не живет,

Чтоб помнить ту жару и лед,

Чтоб доказать, где сон, где ложь,

А где же правду ты найдешь.

Ни дерево, ни человек

Не знают тот священный век.

Но вновь возьмемся за весло

И вспомним, что уже прошло,

И в водах времени опять

Мы будем истину искать.

Год 1345 до Рождества Христова.

Египет. Меннефер.

Анхесенамон сидела на полу у изголовья своего супруга, безжизненно растянувшегося на постели. Вокруг находилось множество слуг, но все двигались медленно, отдавая дань страданиям владыки. Иные стояли, боясь дышать в присутствии фараона. Внимание присутствующих было приковано к неподвижному Тутанхамону.

– Он умер? – осторожно спросила Анхесенамон у лекаря, находившегося тут же.

– Нет, царица, фараон уснул. Сейчас в храме Амона-Ра возносятся молитвы о выздоровлении властителя Верхнего и Нижнего Египта.

– И он будет спасен? – с детской наивностью поинтересовалась царица.

– Конечно, о супруга божественного!

– Неправда! – вдруг воскликнула Анхесенамон, поднимаясь с пола. – Когда умирал мой отец, мать моя без устали и сна простирала к богу руки и молила о спасении мужа своего, забыв обиды и то горе, что причинил ей Эхнатон. Она молилась искренне. И это были самые сильные молитвы, на которые способен человек, потому что они были – сам свет, льющийся от сердца прямо к богу. Но отец умер…

– Говорят, что бог Атон не всесилен, – попробовал начать лекарь, но царица не дала ему продолжить:

– А разве всесилен Амон-Ра? – вскричала она вся в слезах и отвернулась, пряча обезображенное рыданьями лицо.

– Бог Амон простирает свою благодать не на каждого, – еле слышно прошептал лекарь.

Но царица его услышала.

– Так если не на фараона, тогда на кого же? – поворачиваясь к нему, спросила Анхесенамон.

И тут фараон зашевелился. Мутный взгляд его просветлел, задвигались губы.

Он прохрипел:

– Оставьте ее, она не виновата!

Присутствующие замерли в испуге, переглядываясь между собой. Они боялись, что у фараона помешательство или бред. Какие распоряжения может отдать он в таком состоянии? Оставалось надеяться на лучшее и беззвучно молиться. Что они и делали.

– Я сказал! Оставьте ее! – прошептал Тутанхамон, в бессилии закатывая глаза.

– Что это значит? – с тревогой спросила Анхесенамон.

– Наверное, это продолжение болезненного сна, – предположил лекарь, делая поклон.

Тутанхамон повернул к ним лицо:

– Царица, я хочу сказать… – он вдруг зашелся в приступе кашля, от которого его буквально подбрасывало на постели. – Я… виноват… я преступник…

– О, мой несчастный супруг! – Анхесенамон опять рухнула на пол, взяла в свои ладони свесившуюся с постели руку мужа и всё гладила ее, роняя слезы.

– Нет… я не должен… позволять тебе… прикасаться… ко мне… – Фараон все кашлял, и вдруг стал захлебываться.

Кровь хлынула у него изо рта.

Анхесенамон смертельно испугалась и с криком отскочила в сторону.

Тутанхамон еще пытался что-то досказать, он не терял из виду глаза супруги, но силы его иссякали, жизнь уходила. Вот глаза фараона помутнели и не выражали уже ничего, кроме тоски и животной боли. Повелитель Египта затрясся судорогой. Лекарь поспешил увести Анхесенамон из комнаты, где умирал ее божественный супруг. Царица плакала.

Едва только она покинула спальню, фараон рванулся всем телом с ложа, будто желая задержать супругу, и тут же упал, издав при этом шумный выдох. Больше он не двигался и не дышал. Только небольшая струйка крови вытекала из его рта, зака́пав пол.

Кто-то из слуг нагнулся к распростёртому телу, заглянул в открытые настежь глаза.

– Божественный скончался, – сказал он несмело.

Лицо Тутанхамона выражало его последний порыв раскрыть кому-то страшную тайну, тяготившую его. С этим порывом он и оставил мир живых.

По сводам дворца в Меннефере эхом на разные голоса неслось:

– Божественный скончался.

– Скончался фараон!

– Умер владыка Верхнего и Нижнего Египта.

– …повелитель Обеих Земель!

– Фараон умер!..

На мертвое тело положили полупрозрачное льняное полотно, тонкое, как китайский шелк, и белое, как горный снег.

В другой комнате рыдала вдова фараона, Анхесенамон. Ей было в тот момент восемнадцать, как и ее усопшему супругу…

Мумия Тутанхамона нашла пристанище на одном из почетных мест в гробницах царей. Много богатство было помещено в усыпальницу юного владыки. И среди них находился золоченый трон, сработанный Халосетом, и необыкновенные светильники, сделанные из алебастрита учеником великого Тутмеса и знаменитые тем, что при зажжении на их стенках проступали изображения царя и царицы на фоне гирлянд цветов. Для своего фараона создал Халосет и большие статуи, мрачно охранявшие место скорби и покоя от вторжения алчных негодяев. По воле умершего на его мумию было положено изображение богини Нехбет, когда-то давшей жизнь мальчику из уасетского нома, а теперь призванной вечно быть с ним в его посмертном странствии.

В честь фараона был возведен храм в Ипет-Ресе, чтобыпамять людей с благодарностью возвращалась к милостивому юноше, сумевшему править Египтом в то нелегкое время, когда страна взывала к богам, попранным и униженным.

Мумия Тутанхамона покоилась среди останков великих властителей. Но не было среди них мумии того, кто взбудоражил страну, кого ненавидели жрецы и знатные аристократы и кого любили крестьяне и рабы, бесправные в долине Хапи. Стоило Эхнатону перестать ходить по земле, как его постарались вычеркнуть из памяти живых и сделали все, чтобы убрать из числа мертвых, будто его и не существовало на свете. Ему было отказано в том, на что в Египте имеет право всякий бедняк. На погребение. Останки его исчезли, а гробница была разорена доблестными слугами Амона-Ра. Но ни ухищрения жрецов, ни их злость и ненависть к нечестивцу-фараону не удержат в тисках память о нем. Она пройдет сквозь века. Она вечна, как легенда о доброте, верности и любви. Царица Нефертити разделила участь своего божественного супруга, канув в неизвестность на долгие столетия. Ни она, ни влюбленный в нее скульптор Тутмес не знали, что для тех, кто спустя три с лишним тысячелетия найдет в песках его скульптурный портрет царицы Египта, Нефертити станет эталоном красоты и разожжет в людских сердцах восхищение, неугасимый интерес и любовь к этой неземной женщине, жившей в великую эпоху.

Преступление невольного убийцы Эхнатона останется тайной. А те, кто спустя века посмотрит на его золотую маску, он будет казаться прекрасным ангелом, этот бедный грешник! Не успел он скончаться, как закипела бурная война за его трон между царицей Анхесенамон и жрецами Амона-Ра. Приближался закат восемнадцатой династии, когда-то спасшей Египет от гиксосов. Но это еще не был конец Египта!

Почерневшая от постоянных рыданий и бессонных ночей царица Анхесенамон диктовала писцу послание к завоевателю азиатских территорий страны фараонов, славному царю хеттов, Суппиллулиуме:

– «Мой муж умер. Сына я не имею. Но у тебя, говорят, много сыновей. Если ты пожелаешь дать мне одного твоего сына, он станет моим мужем. Я никогда не выберу своего слугу и не сделаю его моим мужем».

Писец трудолюбиво вывел последние значки.

– Послать немедленно! – приказала царица.

– Будет исполнено, божественная! – ответил писец. – Суппиллулиума уже через неделю будет знать, о чем угодно было писать к нему прекрасной царице Египта.

Хеттское царство.

Суппиллулиума слушал послание Анхесенамон и сладко жмурился, как разжиревший сытый кот.

– Что прикажешь ответить, о царь? – спросил советник, когда закончил чтение.

– А что мне скажешь ты, мой мудрейший? – вопросом на вопрос ответил Суппиллулиума.

– По-моему, Египет сам идет в твои руки, о солнце!

Царь кивнул с довольной улыбкой, но тут же добивал:

– Ты прав, мой советник. Но я не настолько глуп, чтобы поверить в истину слов вдовы Тутанхамона. Не может быть, чтобы она не стремилась заманить меня в хитроумную ловушку.

– Каково же будет твое решение, повелитель? – советник смиренно ждал приказаний царя.

Суппиллулиума медлил. Он что-то тщательно обдумывал.

– Я пошлю в Египет преданного мне человека, который узнает, правда ли то, что написала царица Анхесенамон. И этим человеком будешь ты, – сказал он советнику.

Тот только низко поклонился в ответ.

Египет. Меннефер.

Писец вдовы фараона читал письменное послание хеттского царя:

– «…я одобряю союз Египта с царством хеттов. Но чтобы состоялся твой брак с моим любимым сыном, я должен быть уверен, что именно ты, царица, своей волей идешь на этот союз…»

Анхесенамон слушала, немного нервничая. Перед ней стоял вельможа Суппиллулиумы, прибывший только за тем, чтобы проверить реальность ее предложения.

– Отвечай! – велела она писцу, и тот незамедлительно приготовился записывать за царицей все, что она сочтет необходимым продиктовать.

– Пиши, что я действительно намерена своим браком с хеттским царевичем пресечь все дальнейшие недоразумения и войны между нашими государствами…

Писец принялся вырисовывать знаки на папирусе. Советник Суппиллулиумы стоял и вслушивался в речь царицы, говорившей на египетском. Он почти ничего не понимал из ее слов.

– Я не хочу более быть вдовой! Я – царица и жена фараона! Именно таким титулом будет именоваться тот, кто женится на дочери Амонхотепа IV…

Хеттское царство.

Советник дочитывал Суппиллулиуме письмо Анхесенамон, переведенное на хеттский:

– «…так дай мне одного из сыновей. Мне он будет мужем, а в Египте будет царем». Вот истинно слова царицы Египта. Письмо составлено в моем присутствии и в знак особого доверия сопровождено к царю хеттов египетским послом Хани.

Присутствующий тут же Хани, тощий краснокожий египтянин, весь задрапированный ослепительно белой тканью с плиссировками, молча кивнул в знак согласия. Шею посла украшал круглый накладной воротник из драгоценных камней и золота, а голову венчал длинный парик из овечьей шерсти, свисающий трубчатыми локонами вдоль лица.

Суппиллулиума рассматривал посла, как игрушку. Когда же, наконец, осмотр был завершен созерцанием кожаных сандалий, царь подал знак одному из слуг приблизиться и взял у него свернутый трубкой кусок тонко выделанной кожи.

– Передай царице Анхесенамон, – сказал повелитель послу Хани, протягивая свиток. – И скажи, что царь-солнце делает ей шаг навстречу. В ближайшее время хеттский царевич прибудет в Египет, чтобы стать фараоном.

Хани поклонился, приложив руку к груди, принял свиток из десницы самого царя-солнца и, сделав это, отступил на три шага назад.

– Проводите посла, – велел царь.

Двое слуг подошли к египтянину и встали с обеих сторон от него. Хани понял, что его аудиенция окончена, и послушно с сопровождением удалился из зала.

Суппиллулиума остался наедине с советником.

– Что мне делать, мудрейший? – спросил он, не глядя на своего вельможу.

– Ты спрашиваешь меня, о солнце? Ты просишь моего совета, кого из твоих доблестных сыновей послать на жертвенный алтарь Египта?

– О, ты проницателен, мой слуга! – воскликнул повелитель. – Ты совершенно справедлив в том, что видишь явную опасность для хеттского царевича в египетской земле. Но что поделаешь, я обещал царице мужа, а мне самому необходима власть в Египте и над Египтом.

– Тогда… – Советник задумался и неуверенно произнес. – Можно отправить в страну пирамид Рабсуна.

– Что ты говоришь! – притворно запричитал Суппиллулиума. – Он же мне не сын!

– Да! Но об этом знает очень ограниченный круг твоих подданных, эта тайна будет сохранена! – горячо воскликнул советник, подыгрывая царю.

– Он мне всегда был почти как сын! – продолжал спектакль Суппиллулиума. – я никогда не отделял его от своих детей. Но я восстановлю справедливость, которую давно заслужил этот мальчик. Он был несчастен! Он был обижен судьбой и людьми! Он озлобился и ожесточился! Но, наконец, я дам ему то, к чему он стремился с детства! В Египет поедет он!

Египет. Меннефер.

Царица гуляла в саду, когда к ней подошел Хоремхеб, немолодой, с сединой в бровях, в полосатом плате, полностью скрывающем его волосы.

– О, прекраснейшая, подобная Мут… – начал он.

Анхесенамон перебила его:

– Зачем ты сыплешь именами неправедных богов, друг моего отца?

Это не сильно смутило Хоремхеба, он тут же подхватил нить разговора:

– Но, царица, как же мне обращаться к тебе, как выразить свой восторг?

– Оставь слова, Хоремхеб, – строго ответила дочь Эхнатона. – Ты хочешь говорить со мной? О чем? Будь краток.

– Хорошо. Я скажу. Царица, мне очень жаль видеть тебя, красивую и молодую, а таком удрученном состоянии. Ты мечешься, ведя борьбу за престол. Я могу тебе помочь.

– Чем? – Царица не смотрела в его сторону, перебирая тонкими пальцами листья акации, свесившей до земли свои ветви.

– Я знаю, ты воюешь со жрецами. Но царица, я осведомлен не только о твоих планах, но и замыслах твоих врагов.

– Интересно, – Анхесенамон внешне не выражала внимания к собеседнику, но внутри нее все сжалось от напряжения.

– Да, царица, – не ожидая благосклонности вдовы Тутанхамона, продолжал Хоремхеб. – Тебе все равно не одолеть их. Они вездесущи. Они всё узнают раньше тебя. От них невозможно скрыться.

– Будь короче.

– Царица, они все равно лишат тебя престола. Наследников у тебя нет. В лучшем случае, ты будешь в гареме нового фараона.

– Что?! – Анхесенамон живо развернулась и уставилась на Хоремхеба испепеляющим взором.

– Ты пытаешься найти друзей среди хеттов, – не обращая на это внимания, говорил тот. – Но они коварны и сами ищут во всем выгоду. Неужели ты не видишь, что им только на руку твое стремление заключить брак с сыном Суппиллулиумы?

– Откуда ты знаешь? – недоумевала царица, а Хоремхеб продолжал горячо и быстро говорить, пресекая все попытки Анхесенамон остановить его.

– Ты решила сыграть с тройной выгодой: муж, независимость от жречества и прекращение войны с хеттами? Но Суппиллулиума не глупец. Он смотрит гораздо дальше тебя! И если он посылает в Египет царевича, то только для того, чтобы покорить себе твою страну. Он давно мечтает о Египте, да только сил у него было недостаточно. Теперь же по глупости царицы Египет станет доступным и открытым. Берегись, прекраснейшая, царь хеттов не будет церемониться.

– Я не узнаю тебя, – только и смогла вымолвить в ответ царица.

– О, ты умна, и ты должна понять, что лучше подумать о будущем теперь же, пока не поздно!

– О чем мне думать?

– Ты должна найти мужа еще до того, как хеттский царевич окажется в Египте.

– Кого же мне искать? Где? – засмеялась Анхесенамон.

– Я готов стать твоим мужем, – неожиданно сказал Хоремхеб, и царица ответила ему взрывом хохота.

– Где же твоя жена, почтеннейший? – спросила она.

– Она… Ее давно уже не существует, я получил развод! – Ответил Хоремхеб, и было непонятно, говорит ли он правду или лжет.

– Увы, мой слуга, ты зря старался, – ответила царица. – Я не выхожу замуж за подданных.

И с этими словами она удалилась в сторону дворца со своей свитой, которая все время их разговора с Хоремхебом ожидала ее на некотором отдалении. Хоремхеб же остался стоять на месте…

Голос его, умноженный акустикой и разросшийся до невероятных размеров, звучал в храме Амона:

– Зреет заговор! Суппиллулиума теперь хочет завоевать весь Египет путем брака с нашей царицей. Ему недостаточно Финикии и Сирии! А вмешательство в войну сирийских правителей только усугубляет наше положение. Известно ли вам, что эти царьки еще при Эхнатоне решили воспользоваться войной, чтобы выскользнуть из-под власти Египта? Фараон не придавал этому никакого значения, потому тогда для страны возникла реальная угроза нападения. Теперь всё стоит еще острее. Царица слишком далека от политики, чтобы разглядеть обман! Она полна тщеславия и желает выйти замуж только за человека царской крови, пусть даже за врага! Да, ее цель – стать единовластной правительницей Верхнего и Нижнего Египта! Она рассчитывает, что иноземный царевич окажется слабым и не сумеет сосредоточить власть в своих руках, тогда страной будет единовластно править она, царица.

Жрецы с большим вниманием слушали Хоремхеба.

– Я обеспокоен судьбой Египта и потому говорю вам: хеттский союз не должен состояться, во имя Амона, покровителя Обеих Земель!

– Как этому помешать? – спросил у Хоремхеба один из жрецов.

– Царевич не доедет до Меннефера, – сдержанно и негромко ответил верховный жрец.

– Это грозит новой войной, – произнес в тон ему Хоремхеб. – Но открытая война лучше тайной.

– Если ты, Хоремхеб, окажешься победителем, то тебя, именно тебя, мы поставим фараоном, – сказал верховный. – Мы не можем допустить брака царицы Анхесенамон с хеттским принцем. От него могут появиться дети, наследники Эхнатона. Род нечестивца должен быть пресечен! Детей у нее быть не должно!

– Боюсь, твои опасения напрасны, – с долей сарказма ответил Хоремхеб. – Царица бездетна.

– Боги наказали ее! – заключил верховный жрец.

Хоремхеб промолчал.

– Мы, жрецы Амона-Ра, должны вернуть себе утраченную власть. Мы завоюем весь Египет! – провозгласил верховный. – И наконец-то в стране установится порядок!

Он обвел присутствующих взглядом, полным фанатичной уверенности в своей правоте.

Египет. Северо-Восточная граница.

Тридцативосьмилетний Рабсун в сопровождении двадцати хорошо вооруженных всадников и четырех слуг ехал навстречу своей судьбе. Настал момент возврата его утраченного величия! Рабсун был настолько переполнен гордыней, что, казалось, мог лопнуть. Наконец-то Египет падет пред ним! Он ждал этого двадцать семь лет, с тех самых пор, когда с матерью покидал свою родину. Сколько довелось ему вытерпеть потрясений и унижений! Но теперь он отплатит за всё! И Египту, и Суппиллулиуме, и всем!.. Корыстолюбивые, тщеславные мысли скакали в его голове галопом, гарцевали, как породистые лошади, потому что он годами холил и лелеял их, а теперь упивался ими. Конечно, в Египте он будет править сам, без дяди, который наверняка уже протягивает руки к его трону, трону фараона! И уж конечно без царицы, дочери негодяя Амонхотепа IV, сводного братца, лишившего его, законного наследника, царской власти на долгие годы, обрекшего его на изгнание, на голод, смерть… Он отомстит за себя и за мать. Кровью. Всем.

Вдруг Рабсун остановил лошадь.

Где-то он уже слышал и этот голос и… История, которую один из его телохранителей рассказывал спутникам. Ее он не спутал бы ни с чем.

– …И представьте, она достала из-под лохмотьев золотой браслет. Нищенка! Часто ли вы видели нищих, у которых на теле спрятано сокровище? Мы, молодые, горячие парни, решили проверить. Кто знает, быть может, она скрывала на груди еще что-то! Веселье удалось! Поверьте!.. Золота, правда, не оказалось. Но это не беда…

Рабсун, быстрее молнии, подскочил к рассказчику с обнаженной саблей и, не проронив ни звука, принялся рубить его на куски, в момент лишив его жизни.

Ошеломленные такой сценой телохранители решили, что у принца тяжелый недуг, о котором они слышали из рассказов старых воинов, и с криками: «Он сбесился! Спасайся!» – повернули коней и пустились прочь. Слуги в ужасе сбились в кучу, не зная, что предпринять. Дикими глазами они смотрели на дикую сцену. А принц все махал и махал своим мечом, вонзая его в плоть того, кто много лет назад, ради забавы, отнял у него мать.

Когда Рабсун успокоился и насладился зрелищем останков своего врага, он приказал слугам, побоявшимся последовать примеру воинов, отправляться дальше, ничуть не смущаясь тому обстоятельству, что придется ехать без охраны.

Но не прошло и получаса, как из-за одной из гор на царевича напали какие-то люди, по одежде которых было невозможно определить, египтяне ли это или палестинцы. Их было около тридцати. Они мгновенно справились с крошечным отрядом хеттов. А когда всё было кончено, один из нападавших снял с пальца мертвого царевича дорогой перстень с красным камнем и водрузил на свой мизинец.

Спустя некоторое время пришедшие в себя телохранители решили догнать брошенного ими Рабсуна, пустились по следу и вскоре набрели на место неравного поединка, где лежали в запекшейся крови пять трупов, одним из которых было и тело царевича.

Боясь жестокого наказания, воины не стали возвращаться к Суппиллулиуме, и потому весть о гибели Рабсуна пришла в Хаттус с задержкой. В Меннефер хеттский царевич так и не прибыл, царица послала людей узнать, в чем причина. А при дальнейших выяснениях Суппиллулиума обвинил в случившемся Египет и, как и ожидалось, объявил войну.

Перстень же с рубином перекочевал с мизинца неизвестного разбойника на палец доблестного Хоремхеба и уже никогда впредь его не покидал. «Это знак особой услуги, оказанной мною жречеству», – любил говорить Хоремхеб о красивейшем перстне с красным камнем.

Война между хеттами и египтянами началась. Вполне понятно, что гибель царевича была лишь поводом к давно намеченным действиям, целью которых являлось покорение Египта. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не внезапная эпидемия чумы, внезапно начавшаяся у египтян. Пленные занесли болезнь в лагерь хеттов, и те, опасаясь повальной смертности, в ужасе бежали из Египта. Так завершилась эта война.

Жречество было довольно. Оно еще не догадывалось, что пошатнувшись при Эхнатоне, оно так и не сможет набрать того могущества, каковое было в его руках до правления безумного фараона. Египет, вновь спасенный Амоном-Ра от захватчиков, вернулся к древним устоям, а вместо временщика Эйе на троне Египта оказался победитель Хоремхеб, который взялся писать свою историю с того, что объявил себя непосредственным преемником Амонхотепа III, а заодно и его сыном, упразднив более, чем четверть вековое правление четырех царей – Эйе, Тутанхамона, Сменхкары и Эхнатона. Египет переживал закат восемнадцатой династии своих фараонов, да живут они вечно!

Египет. Меннефер.

В доме египетской пифии всегда царил полумрак. Он давал ощущение прохлады и спокойствия. На окнах висели занавески. Комнаты казались безлюдными и необитаемыми. Так было здесь принято. Так любила хозяйка. Хозяин же появлялся в доме нечасто, предпочитая быту работу в своей мастерской в резиденции фараона.

Мааби, уже не маленькая девочка, а зрелая женщина средних лет, но все такая же сухонькая и хрупкая, с закрытыми глазами сидела посреди своей комнаты на полу, вытянув вперед правую руку. Через полуприкрытое занавеской окно в комнату попадало солнце.

– Да, я вижу тебя, – говорила Маабитури тихо, но внятно.

Через закрытые веки она видела поток теплого света, который, подобно прозрачному льняному полотну, обхватил ее со всех сторон, укутал. Она растворилась в этом потоке, стала его неотъемлемой частью.

– Истину! Я хочу знать истину! – просила она, кричала, как ей казалось, во весь голос, а на самом деле едва слышно шептала, желая пробиться сквозь симфонию шорохов и шелеста, стремящихся к ней отовсюду.

Но по-прежнему шуршало и стрекотало в ушах, свет плясал и носил ее, подобно лепестку фаюмской розы, гонимой ураганом.

И тогда Мааби взмолилась:

– Возьми все, что ты можешь у меня взять, но дай истину! Жизнью прошу!

Свет стал мерцать, и сквозь пелену проступали картины прошлого, которого Мааби никогда не видела. Картины оживали, двигались, звучали.

Она увидела прямо перед собой грустное лицо Нефертити, стоящей у окна. В зрачках ее отражался образ Эхнатона. Мааби повернулась, чтобы увидеть его самого. Эхнатон сидел на ложе, ему принесли душистых свечей, и десятилетний Тутанхатон, по-детски улыбаясь, достал из-за пояса своего схенти длинную розовую палочку. Прихрамывая на короткую ногу, он сделал пару шагов и поднес палочку к огню маленького факела, горящего у изголовья постели фараона. Потом мальчик, продолжая улыбаться, воткнул дымящуюся палочку подле факела. Мааби не понимала смысла того, что наблюдала. Постепенно ее глаза приметили струящийся от благовония едва видный сизый дымок, постепенно окутывающий голову фараона.

Мааби взглянула на царицу. Огромные глаза Нефертити, как зеркало, отражали эту сцену. Она по-прежнему стояла у открытого окна в каком-то другом мире, несовместимом с той реальностью, где существовал в тот момент фараон и Тутанхатон. Тело Эхнатона становилось прозрачным. И было видно, как дым, который густел и чернел, проникал через ноздри внутрь, тёк по телу, как вода по лабиринту. Тоненькая струйка достала и мальчика, который вдохнул небольшое облачко и тут же закашлялся, закрыл рот руками и, хромая, заковылял прочь из комнаты. Страшный черный дым заволок половину комнаты, он уже скрывал фигуру Эхнатона. Но в этот момент фараон встал и прошел в ту половину, куда ядовитый дым еще не распространился. Но, о боги! Мааби вскрикнула от ужаса. Лицо Эхнатона покрылось пунцовыми пятнами, как при тяжкой болезни, глаза ввалились, и сквозь прозрачную кожу проступали кости.

– Неужели Тутанхатон? – вырвалось у нее. – Как мог этот ребенок замыслить такое злодеяние! – шептала Мааби, и слова ее повторяли чьи-то бесчисленные голоса, женские и мужские:

– Злодеяние… ребенок… мог…

Нефертити печально смотрела в глаза Маабитури.

Вот мелькнула фигурка Тутанхатона, выскочившего из спальни фараона и захлопнувшего дверь, из-за которой чадил едкий страшный дым. Группа жрецов окружила мальчика. Все они обменялись многозначительными взглядами.

– А, я узнаю́ их! – вскричала ясновидящая. – Значит, Эхнатон был действительно убит! Медленный яд!

Нефертити молча с бесконечной скорбью смотрела на нее.

– Я должна рассказать твоей дочери?

Нефертити медленно опустила и подняла веки.

– Ты этого хочешь?

Нефертити едва заметно кивнула.

– Я сделаю это! – горячо заверила ее Мааби.

Нефертити смотрела на нее с печалью. В глазах царицы отражалась теперь сама Нефертити, у которой в глазах была еще одна Нефертити, и так еще и еще… В последнем отражении, которое на мгновение остановилось, Мааби увидела себя, распростертой лицом вниз на полу большой залы, и струйка крови текла из-под ее левого плеча, расплываясь на камне пола.

– Нет, не так я умру! – крикнула она со смехом. – Эхнатон описал мою гибель в холодных волнах бездонного моря!

А Нефертити уже отворачивалась от нее, медленно отводя взгляд и становясь светящейся тенью, пропадая из виду, растворяясь в ветре и свете. Среди буйства теней и красок Мааби на миг привиделась картина бескрайней водяной пустыни с плавающими неподалеку ледяными глыбами, и на ней тонущая гигантская лодка, в трюмах которой, заколоченная в большой деревянный ящик, лежала сама Маабитури, захлебываясь, теряя запасы воздуха…

Мааби вырвалась из своего видения и некоторое время пыталась отдышаться.

– Я… скажу ей, кто убил ее отца! – упрямо сказала она себе.

За занавеской, закрывающей часть окна, мелькнула человеческая тень.

Для того, чтобы попасть в резиденцию фараона в Меннефере, древней столицы Египта, вернувшей себе былую славу, Мааби пришлось идти через весь город. Она не замечала, что за ней на некотором расстоянии следуют двое египтян с бритыми, как у жрецов, головами. Перед глазами Мааби все еще стояла картина коварного убийства. Мааби прибавила шаг. Бритоголовые не отставали.

В отдаленных покоях царевна Анхесенамон теребила тонкими пальчиками легкую ткань покрывала. Придворный скульптор Халосет в это время делал ее изображение в глине.

– Ты не слишком искусен – сказала ему царица скорее от скуки, чем из желания обидеть. – Жаль, что Тутмеса нет с нами.

Упоминание имени учителя сразу взорвало терпение Халосета.

– О, дочь божественного! – воскликнул ваятель в отчаянии.

Кусок глины шлепнулся на пол.

– Тише! – перебила его царица. – Мой отец проклят жрецами. Называя меня таким образом, ты навлечешь на себя проклятье.

– Но как же тогда мне обращаться к своей госпоже? – смутился скульптор.

– Анхес.

– О, будет ли это почтительно по отношению к дочери и вдове фараонов Египта?

– Не беспокойся, Халосет.

Тут вошел раб.

– Царица, наш божественный повелитель Хоремхеб желает видеть тебя немедленно, – сказал он и поклонился.

– Ну вот, – вздохнула Анхесенамон. – Опять будет говорить несуразицу.

– Терпи, прекраснейшая, дочь прекраснейшей, – сказал Халосет. – Мы все, как нищие на подаянии у Хоремхеба.

– Продолжим позже, – как ни в чем не бывало, произнесла Анхесенамон и выпорхнула из комнаты.

Халосет посмотрел на свою работу, на руки и в отчаянии замотал головой:

– Не могу! Никогда мне не быть таким, как он!

Ваятель уронил голову на руки, некоторое время сидел без движения и тяжело дышал. Но заслышав быстрые шаги позади себя, он живо оглянулся и увидел свою жену.

– Где царица? – спросила Мааби, оглядывая комнату.

– У Хоремхеба, – Халосет не совсем понимал причину столько неожиданного появления здесь своей супруги.

Она казалась очень возбужденной и как будто куда-то спешила. Движения выдавали в ней волнение.

– Зачем тебе царица? – поинтересовался скульптор.

– Не надо спрашивать, – ответила Мааби.

Халосет знал, что когда она так говорит, дело касается ее предсказаний и видений.

– Она еще придет сюда? – осведомилась ясновидящая, скользя по комнате.

Было ощущение, что она знает ответы на свои вопросы и разговаривает лишь для того, чтобы говорить.

– Да, мы должны закончить это, – Халосет неуверенно махнул в сторону портрета.

Только сейчас Мааби рассмотрела глиняное изваяние и громко засмеялась:

– Нет, мой любимый супруг, ты не можешь соперничать с Тутмесом! – Смех ее перешел в слезы.

– Да! – Вдруг вскричал Халосет. – Я не такой! Мне не достать до его мастерства! А только потому, что я нормальный человек, а он – воплощение мечты! Ему ничего не стоило создать шедевр. Он – гений, а я пришел после него! Поэтому всякий считает своим долгом указать мне на мою ничтожность! Но скажи, Мааби, неужели это так плохо? – он ткнул пальцем в незаконченный портрет.

– Нет, это не плохо, – ответила пифия, уже успокаиваясь и смиряя чувства, переполнявшие ее. – Но ты действительно пришел после него и никогда не сумеешь заполнить собой то место, которое освободилось с его уходом. Это беда твоя…

– Я пойду позову царицу, – поспешно сказал Халосет, стараясь окончить неприятный разговор.

– Да, попроси ее вернуться, это очень важно.

Он вышел из комнаты.

Мааби, оставшись одна, осторожно провела рукой по влажной поверхности портрета царицы и покачала головой:

– Ты хорошо его учил… И я люблю в нем тебя…

Она вновь предалась потоку чувств, и ей показалось, что она видит того, кого любила всем сердцем всю жизнь. Ей представали картины, которые были скрыты от ее глаз, но были доступны ее воображению. Вот он сидит перед своим первым портретом Нефертити. Он работает… Это еще не великий Тутмес, а молодой иноземец, счастливчик…

– У тебя было, чему научиться, – сказала Мааби.

Вдруг видение было прервано страшной болью в спине. Мааби почувствовала сильный удар, что-то толкнуло ее под лопатку. Желая увидеть, что произошло, она обернулась всем корпусом и увидела двоих бритоголовых, удиравших в открытое окно.

– Нет, это неправильно, – сказала, обращаясь к ним, Маабитури. – Мне суждено утонуть среди белых гор, плавающих в море.

Она упала на каменный пол, и струйка крови вытекла из-под левого плеча, растекаясь в кровавую лужицу.

– Неужели права была я? – прошептала она одними губами. – Эхнатон ошибся. Я умерла от кинжала во дворце Меннефера…

Взгляд ее потух.

Вошедший Халосет беззвучно вскрикнул, увидев на полу мертвое тело супруги. Он остановился и долго смотрел на Маабитури, а видел пламя, жадными руками охватывающее трон Эхнатона. Пламя приблизилось к Халосету, языки метались перед самым его лицом, и сквозь огонь проступала фигурка Маабитури, постепенно отдаляющаяся в темное пустое пространство. Она протянула е нему руки и пропала.

Ее хрупкое тельце спустя почти три с половиной тысячелетия, как диковинный экспонат, перевозимый с одного континента на другой, погрузят на гигантское судно, которому суждено столкнуться с ледяной горой, какие плавают в океане. Вместе с ним и сотнями людей в водяной пучине, как предсказывал Эхнатон, затонет и она. Так исчезнет пифия Мааби, известная при дворе Аменхотепа IV, теперь уже навсегда.

В комнату, где Хоремхеб незадолго до этого беседовал с Анхесенамон и откуда он отправил ее, всю в слезах, на берег священного Хапи, в эту самую комнату, минуя дворцовые церемонии и придворный этикет, влетел Халосет, обезумевший от горя.

– Хоремхеб! – воскликнул он, бросаясь в ноги фараону. – Они убили Мааби! Найди их!

– Что с тобой, несчастный! – высокомерно молвил новый владыка Египта.

– Я видел их! Они бежали прочь от дворца! Они выглядели, как жрецы, бритоголовые, с леопардовыми шкурами на одном плече. Они убили мою жену! Зачем?!

Хоремхеб от прилива крови к голове сделался коричневым.

– Ты забываешь, Халосет, кто перед тобой! – зашипел он сквозь зубы, в гневе поднимаясь с места. – Как посмел ты явиться ко мне и клеветать на жречество? Кто позволил тебе, ничтожному рабу, безродному выскочке, врываться в мои покои?

– Но Мааби… Она лежит там…

– Она была сумасшедшая, как, впрочем, и ты! И путала людей своими пророчествами!

– Хоремхеб, о фараон! Божественный…

– Уйди же, жалкая скотина! – взревел вне себя повелитель. – И помни, что времена, когда вы со своим наставником запросто общались с властелином Обеих Земель, безвозвратно миновали! Вон из дворца!

Халосет опешил.

– Я сказал, покинь мой дворец, пока палки слуг не прошлись по твоей спине!

– Но я же… верховный скульптор… – промямлил несчастный.

– Простолюдин не может быть верховным скульптором в моей стране. Это удел избранных! Убирайся к себе домой, пока я его еще не отнял. Если понадобишься, за тобой пошлют!

Халосет чувствовал, что все пространство рядом с ним окрасилось в черный цвет и солнце перестало ему светить. Так уже было однажды. Да, в тот день, когда верховный скульптор Юти объяснил ему, что бедняку никогда не стать ваятелем… Халосет повернулся и послушно пошел прочь. У себя в комнате, где оставался незавершенным портрет царицы, он взял в руки вдруг ставшее непомерно тяжелым тело Маабитури и вышел с ним из резиденции фараона, направляясь, куда глядели его опустошенные, ничего не замечавшие глаза.

Люди шарахались от него.

Маабитури холодела в его руках, но он этого не замечал. Он шел, шел, шел, будто желая обойти с ней на руках всю землю, чтобы каждый знал, какое чудовищное горе настигло его.

В это время Хоремхеб беседовал с одним из самых почитаемых жрецов Птаха, покровителя Меннефера. Это был пожилой человек с белыми бровями, мешками под глазами и одутловатыми пальцами в традиционной одежде служителя культа.

– Правда ли, – спрашивал жрец с нескрываемым почтением. – Что дочь фараона Эхнатона не только не подвержена гонению, но даже живет во дворце фараона Хоремхеба?

– Да, – отвечал не без гордости повелитель Египта. – Я не считаю разумным проявлять жестокость. Никто из числа тех, кто был при дворе Эхнатона, не преследуем, а напротив, пользуется тем же положением, что и в былые времена.

Жрец в восхищении качал головой.

– А что касается Анхесенамон, – добавил повелитель. – То она мне как дочь.

И тут в зал, где шла беседа, вбежала она, царица Анхесенамон.

Не обращая внимания на жреца, она обратилась к Хоремхебу, пересиливая себя и подавляя неприязнь к нему:

– Я была на берегу Хапи!

– Воды священной реки даруют здоровье и спокойствие! – Делая вид, что не замечает ее непочтительности, благодушно сказал Хоремхеб. – Тем более, что я сам направил тебя туда, чтобы ты вновь обрела жизнерадостность и веселость…

Царица по-прежнему не желала замечать присутствующего здесь жреца:

– Да, я благодарна тебе за то, что оказалась там в этот час. На берегу, у самой воды мои слуги нашли ребенка, лежащего в корзине… – Анхесенамон бесцеремонно посмотрела в глаза фараона. – Разреши мне оставить его себе!

Жрец замер с открытым ртом.

Хоремхеб насторожился:

– Тебе нужна живая игрушка? – уточнил он, затем смягчился и улыбнулся царице. – Может, это ребенок семитов? Или у него кожа бронзовая?

– Он красный, потому что слишком мал! – торопливо отвечала Анхесенамон. – Это мальчик. Я хочу быть его матерью!

Казалось, она не разбирала, что говорит. Ей было важно добиться своей цели. Она рассказывала подробности того, как выбежала на берег и как услышала неподалеку детский плач, который сперва приняла за крик диковинной птицы. Потом позвала слуг и смотрела с умилением и трепетом, как они забираются в камыши и вытаскивают оттуда корзинку с младенцем…

Хоремхеб в это время размышлял, как ему следует поступить, но, посмотрев на жреца, ожидающего от него, великодушного, царской милости, о которой слагали легенды (конечно же, с подачи самого Хоремхеба), принял мудрое решение и сказал:

– Хорошо, Анхесенамон. Ребенок будет твоим.

– Моим сыном? – обрадовалась вдова Тутанхамона. – Благодарю тебя, Хоремхеб!

Опять избежав назвать владыку почтительно, он ушла, тая́ в сердце надежду, что сможет стать найденышу хорошей матерью и сможет передать ему все, что вобрала от своих родителей. Нежность, справедливость, честность и безудержную тягу к свету, которую открыл для ее земли Эхнатон, угодный Атону. А пока нужно раздобыть малышу хорошую кормилицу, и это первостепенная задача…

– Видишь, достойный мудрец Птаха, – пряча досаду и злость, сказал Хоремхеб.– Я не балую ее, но и не унижаю.

– Доброта и мудрость божественного не знает границ, – ответил жрец.

Год 1344 до Рождества Христова.

Горный Китай.

В темноте пещеры отшельников при тусклом огоньке светильника, сооруженного из куска веревки и плошки, наполненной жиром какого-то высокогорного животного, двое людей вели долгий разговор. Время от времени тот, что был помоложе, вставал и подливал в плошку растопленный жир. Остальные обитатели этого места спали.

– Так что ты ответишь мне? – спросил сидящий у огня старик-китаец.

– О, учитель, – Тотмий шумно втянул носом воздух и опустился на пол рядом с ювелиром. – Жизнь теряет смысл, когда нет того, что бы занимало человека, делало бы его существование радостным и необходимым. Я однажды понял, что любовь, казавшаяся мне величайшим чудом, счастьем и наградой, самим смыслом существования, способна лишь на какое-то время озарить сердце, как луч света, пробившийся через толщу облаков. Как воспоминание, возвращающее нас к тому, что дорого. Вспыхнет и пропадет из виду драгоценный и мучительный образ. И ничего не останется, ни следа… Любовь не может стать ничем, кроме любви. Лишь работа способна наиболее продолжительное время занимать человека. Но и то – не каждого. Все проходит с годами.

– Ты неправ! – китаец был весел. – Утраченный интерес к делу – это состояние преходящее, если, конечно, избранный тобой путь верен и честен. Помнишь, когда-то мы уже говорили об этом? Сейчас я спрашиваю не тебя, разочарованного и погрязшего в искусственных переживаниях. Я говорю с самим собой, с человеком, который старше тебя и тоже не изваяние, тоже подвержен людским страстям. Кто бы я был в этом взбалмошном мире, где каждый изыскивает свою единственную правду, отвечающую только его интересам, если бы не моя работа, про которую я действительно могу сказать – это моя жизнь! Вне ее я перестаю существовать, я теряю всё свое значение. Что я еще умею, кроме того, что создаю маленькие блестящие штучки, от которых кто-то сходит с ума? Я ничтожен и пуст без своего дела, но отказаться от него для того, чтобы освоить что-либо другое, я не в состоянии. Это похоже на вечную болезнь, точащую и изнуряющую, требующую постоянного внимания и ухода за больным. Только так, работая без устали, ты сможешь утолить постоянный голод того страшного животного, что живет внутри тебя и пожирает твою плоть, когда ты перестаешь творить. Так должен жить ювелир, скульптор… Но что я говорю? У каждого человека должно быть такое единственное дело, которое точило бы его изнутри. Это правильно!

– Это невозможно, учитель, – возразил Тотмий. – Если бы так оно и было, люди сошли бы с ума.

– Нет, мой друг, – продолжал Ну-от-хаби. – Тот покровитель внутри нас только кажется ненасытным и беспощадным. На самом деле он не опасен. Надо только уметь с ним разговаривать. Прислушайся к себе, и ты поймешь, о чем я говорю.

– Я не хочу думать об этом, – ответил скульптор.

– Ты ленив. Но послушай! Тот бог, который внутри тебя, солнце с трудолюбивыми руками, он должен подсказать тебе, куда идти твоему телу, где искать применение твоему разуму. Не упрямься, – китаец положил руку на плечо ученика. – Ты обыкновенный гений земли. Ты избран богом для высокой цели. Он вложил в сердце твое часть собственного солнечного света. А потому знай, что твое назначение, твое мастерство необходимо для того, чтобы воспитать новых гениев. Жизнь твоя не исчерпана. Путь, по которому ты следуешь, еще не пройден. Тебе будет нелегко, ибо ты вряд ли встретишь достойных преемников, способных впитать в себя все знания, накопленные тобой. И нельзя от них этого требовать.

– Тогда к чему затевать всё сызнова? У меня уже были ученики. И один из них весьма достойный. Он остался в Египте.

– Но согласись, ему там трудно после тебя?

– Он мастер своего дела.

– Не обманывай старика. Ведь тебе-то незнакомо чувство обиды из-за того, что в сравнении с кем-то ты самому себе кажешься бездарным?

– А никогда никому не завидовал, – не глядя на Ну-от-хаби, ответил Тотмий.

– Тебе незачем завидовать, ты угоден богу. Труд твой справедливо и высоко оценен людьми. Но ученики, которые у тебя еще будут, не должны знать, что их учитель несравненно выше их. Что им никогда не дотянуться до тех высот, на которые их учитель взирал сверху вниз! Ты сыграл злую шутку с несчастным египтянином, оставив его своим преемником. Это жестокий поступок.

– Я никогда не думал об этом.

– Это не важно, – китаец поправил пальцами падающий фитилек светильника и продолжал. – Но чтобы не повторить ошибки, теперь ты должен уйти туда, где не знают, что ты величайший скульптор, и только там искать учеников. Лишь тогда, на пустом месте, где нет следов твоего мастерства, взойдут свободные ростки новых гениев. Ты говоришь, что жизнь твоя закончилась? Нет, вскоре ты ощутишь, как сложно жить без настоящей работы. Руки твои будут болеть и тянуться к глине, к камню, а тебе нужно будет творить в четверть, в восьмую часть твоего мастерства. И ты должен это пережить, если не стремишься к славе.

– Славу я познал. Это испытание в прошлом.

– Хорошо. Но если…

– А как же ты, учитель? – не выдержал Тотмий. – Ведь и ты мастер. Почему же ты, известный и почитаемый, взялся учить меня?

– Я – ювелир, а не скульптор, – Ну-от-хаби лукаво прищурился. – Ты не был моим соперником в ремесле. Теперь понятно?

Тотмий понял. Он думал о том, куда теперь ему идти, в какие земли. Где о нем не знают? Как начинать новую жизнь?

– Вернись на родину, – словно отгадав его мысли, сказал китаец. – Только когда завершится круг твоих скитаний, ты, наконец, обретешь настоящую свободу души своей.

– А ты, учитель?

– Я? Я останусь здесь, – Китаец улыбнулся. – Тут тоже много дел для ювелира.

– Значит, мне необходимо уйти? – вслух размышлял Тотмий. – А Хануахет говорил мне об этом еще семь лет назад. И тогда мне это показалось глупостью. Нам всегда кажется глупым то, что мы не способны осмыслить…

– Хан-уа-хет? – переспросил китаец. – Я знаю его. Он мудрый человек. Ты должен учиться у него рассудительности и дальновидности.

– Он – жрец Амона-Ра, египтянин, изменивший богу ради своего ученика.

– Наверное, ученик того сто́ил, – коротко ответил Ну-от-хаби и добавил мгновение спустя. – Важно выбрать себе такого бога, который не предаст того, кто ему предан. Надеюсь, ты понимаешь, речь идет не о добре и зле, не об идолах и фараонах. О высшем смысле.

– Наверное, ты прав, учитель, – задумчиво произнес Тотмий. – Дело не в поклонении.

Они еще долго разговаривали в темном уголке каменной пещеры, запертой от внешнего мира тяжелыми окованными воротами.

А наутро Тотмий ушел оттуда, и никто не вышел его провожать. Но он-то знал, что Ну-от-хаби и Хануахет в этот час видят его не глазами, а сердцем. И они вечно будут с ним, как бы далеко от них он ни находился. Быть может, именно поэтому Тотмий не ощущал себя одиноким, даже когда пещера осталась далеко позади, и ее уже нельзя было увидеть среди тумана и гор, загораживающих обзор одинокому путешественнику, двигающемуся с востока на запад.

Египет. Ахетатон.

Опустевший город, названный когда-то «Горизонтом Атона», был неузнаваем и страшен.

Группа всадников, в сопровождении которых ехал Халосет, следовала по развалинам недавно цветущей и прекрасной столицы Египта. Скульптор был потрясен зрелищем останков когда-то великолепных построек. Вот – расположенный под прямым углом к руслу Хапи – «Дом Атона». Он состоял из открытых дворов со множеством алтарей. Сейчас всё, что можно было уничтожить, лежало в руинах, а огромную площадь, которую занимала постройка, превратили в величайшую свалку. Дворец Эхнатона, располагавшийся неподалеку, стоял среди вырубленного до основания сада и тщательно засыпанных песком бассейнов. Статуи фараона, находившиеся перед дворцом, были разбиты, а их куски валялись возле фасада царской резиденции. Процессия двинулась в рабочие районы. Халосет видел, что было сделано всё, чтобы превратить город Атона в пустыню. Жить здесь запрещалось под страхом смерти, да и без того кому была бы охота селиться на месте, проклятом Амоном? Халосет с трудом узнавал хорошо знакомые ему когда-то постройки и улицы. Вот гостиница, вот зерносклад, а здесь были торговые ряды иноземцев-купцов. И перед его памятью вставали картины иные, когда город был во всем великолепии, и люди в нем знали, что такое счастье. Теперь он понимал глубину пророчества Маабитури. Он понимал, почему после своих видений ее долго сотрясало в рыданиях: она прозревала сквозь время…

Здесь нету никого,

Ландшафт пустыни всё затмил,

Нет жизни на земле в час зноя.

Где тот, кто в земли мертвые

Звезду с небес спустил?

И с неба жизнь пришла

В долину зноя…

Здесь множество домов

По вечерам в огнях.

Увидишь алтари,

Горящие в лучах.

С окрестных диких скал

Под шум песчаных дюн

Пленяет облик твой,

Ахетатон ночной!

Кто видел в свете дня

Твоих дворцов фасады,

Тот восхищен, как я…

Но канул час услады,

Ушел создатель твой.

Десницами убийц

Поруган твой покой.

Века спустились в тень.

Твой прежний блеск в былом.

Но не забыть тебя,

Ахетатон, мой дом.

Они проехали квартал рыбаков, а через некоторое время остановились напротив останков стекольной мастерской, примыкавшей одной стороной к мастерской скульптора Тутмеса.

– Это здесь? – спросил Халосета один из воинов, их начальник.

Тот не ответил.

– Слезай. Фараон велел привезти ему скульптуры Тутмеса, которые остались в его мастерской.

Халосет спустился с коня и подошел к дверям полуразрушенного помещения, когда-то сложенного из сырца. Попасть внутрь не было никакой возможности, вход завалило обрушившейся крышей и засыпало песком.

– Слезайте, – велел воин своим подчиненным. – Надо разобрать проход, чтобы он мог войти.

Воинов было восемь человек. Работая руками и мечами, они быстро очистили дверь, но когда можно было входить, дверь сама упала внутрь помещения, поднимая столб пыли. Воины выругались, отряхивая руки и одежду, и подпихнули Халосета к дверному проему.

Ваятель в сопровождении своих стражей ступил в мастерскую Тутмеса. Ничего тут уже не было: разбитые полки и кучаобломков, оставшихся от скульптур.

– Наверное, они разбились, когда рухнула крыша, – предположил Халосет.

– Конечно, крыша! – громко засмеялся начальник маленького отряда. – Нет! Тут было землетрясение!

Отсмеявшись, он серьезно и даже с угрозой сказал ваятелю:

– Ищи. Твой Тутмес не мог всё взять с собой. Наверняка он тут прятал золото, статуэтки с инкрустацией…

Халосет медленно опустился на пол, шаря пальцами среди обломков и надеясь найти что-нибудь уцелевшее. Но чем больше он осматривал осколки, тем сильнее убеждался в том, что работ Тутмеса среди них не было. С холодком в спине он вспомнил, что совсем рядом, в одном из углов мастерской он закопал бюст Нефертити, сработанный рукой Тутмеса. Кто знает, быть может, его уже обнаружили какие-нибудь злоумышленники, успевшие здесь похозяйничать? Но он успокаивался от мысли, что будь это правдой, портрет немедленно бы попал в руки фараона Хоремхеба. Работы Тутмеса невозможно было утаить. Они отличались невероятным мастерством и притягательностью!

– Ищи, ищи! – Повторил воин.

Халосет послушно выполнял приказ, незаметно зажав между пальцами осколок стекла.

Спустилась ночь. Воины спали, накрывшись кусками шерстяной ткани, которую всегда возили с собой. Египетские ночи были так же холодны, как день жарок. В небе горели далекие острые звезды. Прохлада заставляла выдыхать пар. Халосет поднялся с земли, на которой лежал со связанными впереди рукам неподалеку от своего сопровождения и потрогал узел связывающей его веревки, затем выплюнул на ладонь кусок стекла, найденного в мастерской, и потихоньку принялся пилить путы. Через несколько минут он был свободен. Халосет осторожно встал на ноги и, крадучись, чтобы не встревожить полусонных лошадей, бесшумно покинул спящих.

Добравшись до Хапи, он отыскал ствол рухнувшей пальмы, привязал к нему для устойчивости веток и листьев и переправился через реку на этом своеобразном плоту.

Воины спали. По Хапи сновали крокодилы, разбуженные внезапным всплеском пущенной вниз по течению пальмы.

Халосет шел в сторону пустыни. Он знал, что уже вскоре закончился зеленая долина, где всего лишь несколько лет назад трудились земледельцы, а теперь было пусто, а потом за долиной начнутся пески.

Ему вспомнился недавний разговор с Хоремхебом, прежде чем Халосет отправился в Ахетатон. И тогда фараон был взбешен.

Он кричал:

– Я уничтожу тебя! Ты станешь рабом! Я запрещу тебе лепить! Я заставлю ходить тебя на четвереньках и лаять! Ведь ты же сдохнешь без своего искусства! Ты же помешан на нем, как твой Тутмес! Призна́юсь, все эти годы я желал только о нерасторопности охранника из уасетской резиденции, который не успел выполнить мой приказ… Тогда бы не было скульптора Тутмеса! И тебя бы тогда тоже не было! А теперь Тутмес исчез! Сгинул без следа! Что поделать, если мое сердце жаждет мести! Я отплачу за все тебе, его ученику! За вас обоих! Он так поспешно сбежал, что наверняка оставил половину своих богатств, зарыл где-нибудь в своей мастерской. Ты принесешь мне его сокровища, его шедевры, его богатство! Они должны быть в моем дворце! А после этого решу, что делать с тобой!..

Вот долину вытеснили пески. Это случилось гораздо раньше, чем ожидал Халосет. Когда люди не борются с пустыней, она наступает на людей. Теперь в этих землях противников у нее не было, и она устанавливала здесь свои порядки.

Когда на заре проснулись воины фараона и обнаружили, что их пленник сбежал, они пустились по его следам, отчетливо видным на песке засыпанного города. Но, дойдя до реки, пришлось приостановить преследование, пока не будет найдена лодка.

– Все равно не убежит! – приговаривал главный воин.

Им пришлось латать лодку, строить плот, чтобы переправить коней. Никто не хотел близкого знакомства с крокодилами.

Преследователи шли наугад по долине, где не было никаких следов Халосета. От дальнейшего преследования их удержал невыносимый зной начавшегося дня.

– Он сбежал, но мы его отыщем! – сказал главный воин.

Они переждали день, а на закате продолжили погоню. Проплутав по пустыне до полудня следующего дня, воинам все же удалось наткнуться на след ваятеля. А ближе к вечеру они уже завидели впереди лежащего на песке человека. Был один из дней, которые сжигают все живое, что попадает в лапы пустыни. Халосет лежал лицом вниз, почерневший, с губами в запекшейся крови. Глаза его были закрыты, а лицо, несмотря на мучительную смерть, запечатлело умиротворение и спокойствие. Изнемогающим от жары воинам ничего не оставалось, как водрузить поперек седла его высушенное солнцем тело и отправиться к Хоремхебу…

Эпилог. 1342 год до Р.Х.

На самой вершине крутого холма сидели двое: один – юный, держа на коленях тяжелую прямоугольную доску, куском угля что-то рисовал на гладкой поверхности. Другой был уже немолод, но еще и не стар, и мудрость читалась в его глазах небесного цвета. Время от времени он вставал с земли и, зайдя за плечо рисовальщика, внимательно всматривался в изображенные на доске море, рыбацкие лодки и кипарисы, похожие на пальцы великана.

– Смотри, – говорил он ученику. – Земля сама просится на твой рисунок. Не придумывай того, чего нет. Все просто, надо только слиться глазами и сердцем со всем тем, что изображаешь. Ты должен стать этим морем, воздухом, травой…

– Это невозможно, – возразил рисовальщик. – Я не умею превращаться в воздух.

– Это просто, – ласково произнес учитель. – Ты только найди верное ощущение, и тогда все станет подвластно тебя, – его слова звучали несколько неуклюже, словно он был жителем иных земель.

– Мне нравится то, что я делаю, – сказал молодой человек. – Но боюсь, учитель, мне никогда не достичь того, о чем ты говоришь.

На это мужчина улыбнулся:

– Много лет назад один старик учил меня никогда не высказывать своих сомнений, дабы завистники не использовали их против тебя. Я хочу, чтобы ты запомнил это правило и следовал ему.

– А кто этот старик, что учил тебя много лет назад? – немедленно полюбопытствовал юноша.

– Мастер по имени Ну-от-хаби.

– Нотхабий? – удивленно переспросил ученик. – Какое странное имя.

– Китайское… – отозвался Тотмий, невольно погрузившись в воспоминания.

Лицо старика без единой морщины встало перед глазами, потом на его месте возник суровый аскетичный Эхнатон с грубыми, жесткими чертами, так хорошо известными его придворному скульптору-иноземцу. Промелькнул Халосет, первый и самый лучший ученик Тутмеса, а за ним явилась Нефертити. Она была молода, и так прекрасна, что глаз не оторвать. Он видел тех, кого любил, к кому был равнодушен. Они мелькали, эти лица, сменяя друг друга. И последним среди них был образ Мааби, маленькой девочки с Нила, однажды явившейся ему, чтобы предупредить об опасности… Он вспомнил их первую встречу у бассейна и ее взгляд, когда она заговорила с ним, предрекая его скитания и вечные поиски прекрасного. Откуда в тот миг она могла знать, что, подобно проклятью, всю жизнь будет преследовать Тотмия образ Нефертити, идеальный, неземной, затмевающий собою любую человеческую красоту? Сейчас Мааби смотрела на него так, словно была с ним рядом и во время его путешествий из Египта в Китай, растянувшегося на три года, и когда жестокий и жадный китайский владыка обрушил свой гнев на головы Ну-от-хаби и его преданного ученика-скульптора. Она знала всю его жизнь, видела поспешное бегство ювелира и Тотмия в заснеженный Тибет и то, как они укрылись в тайных пещерах высокогорного монастыря, и даже их встречу с тем самым стариком, который однажды спас жизнь ей самой и удержал от преждевременной гибели египетского мальчика Халосета. Она слышала каждое слово, с которым обратился к Тотмию Хануахет, рассказывая о его предназначении, и радовалась решению ваятеля вернуться к делу, без которого он не мог существовать… Мааби с такой нежностью смотрела сейчас в глаза Тотмию, что сердце скульптора обожгла внезапная догадка: она всегда любила только его. Любила тем непонятным чувством, которым сам он страстно, преданно и безнадежно боготворил царицу Нефертити.

– Это правда? – спрашивал он теперь.

Она не отвечала, глядя прямо в его душу, точно прощаясь, и Тотмий понял, что ее давно уже нет на свете. Она смотрела ему в глаза, и в этот миг что-то творилось с ним, будто она на короткое время дарила Тотмию свой неведомый дар. Он начинал видеть людей, которых никогда не знал, с кем его не сводила судьба. Он наблюдал их жизнь, точно кто-то ему показывал ее со стороны. Он знал, что Мааби умерла, как и предвидела, во дворце Меннефера, куда юный владыка Египта Тутанхамон перевез весь двор, испугавшись натиска сплотившегося жречества. Он видел отчаянную борьбу за власть вдовы фараона, Анхесенамон, и ее поражение. Он не мог сдержать досаду, узнав о том, что Хоремхеб, долгие годы возглавлявший тайные касты, наконец, был провозглашен фараоном и разрушил до основания великий город Ахетатон, а вдову Тутанхамона, царицу, взял в свой гарем. Он видел смерть Эхнатона, Нефертити, наблюдал, как в пустыне погибал Халосет, как уничтожалась память о великом фараоне, и страна погружалась во мрак, и готов был кричать от отчаянья и бессилия. Но Мааби спокойно смотрела ему в глаза, согревая своей любовью…

– Рисуй, рисуй, – услышал он свой голос.

Тотмий по-прежнему стоял за плечом юноши, корпевшего над доской.

– Видишь большую лодку под прямоугольным парусом и с двумя рядами весел по бокам? – спросил он ученика, пристально вглядываясь в морскую даль.

– Где?

– Почти у горизонта.

Молодой человек прекратил рисовать и прищурил глаза, ладонью отгородившись от солнца.

– Это не критское судно, – сказал он уверенно.

– Да, – подтвердил Тотмий. – Оно идет от порогов священного Хапи, из той сказочной страны, где люди называют себя богами и считают себя бессмертными, – в его голосе звучала грусть.

– Какие смешные люди, – неожиданно заявил ученик. – Почему они позволяют себе такое?

– Им можно многое, – задумчиво проговорил учитель, не отрывая взгляда от далекого пятнышка среди морской синевы. – Может, они и вправду спустились с небес?..

Куда держит путь египетский корабль? Достигнет ли он этих берегов или пройдет мимо? И не ищет ли он меня?..

Зажглась печальная звезда

Над памятью моей.

В ней нет добра и нет вреда,

Но я душою с ней.

Зачем меня призвал к себе

Луч памяти опять?

И для чего в моей судьбе

О прошлом вспоминать?

Кем был я там, чего гадать

И сердце теребить,

И мозг от тела отрывать,

И вновь ее любить?..

Попробуй сердце сохранить

В любви и в чистоте,

И горе, словно воду, пить,

И боль души похоронить

Навечно – в красоте.

Море, отливающее всеми оттенками синевы, омывало высокий холм, на вершине которого среди перекатывающейся волнами травы затерялись двое: учитель и ученик. Где-то над ними, в ослепительно голубом небе величаво плыли белоснежные облака. И, казалось, сама природа слагает гимн человеческому дару, таланту, гению – тому самому БОГУ, который находится в сердце каждого настоящего художника.

Оглавление

Пролог

Глава 1. 1384 год до Рождества Христова.

  Египет. Уасет.

  Египет. Западный оазис.

Глава 2. 1372 год до Рождества Христова.

  Египет. Уасет.

  Пелопоннес.

  Египет.

  Адриатика.

Глава 3.

  Египет. Уасет.

  Египет. Предместье Ипет-Исута.

Глава 4.

  Хеттское царство. Хаттус.

  Китай.

  Хеттское царство. Хаттус.

  Китай.

Глава 5. 1371 год до Р.Х.

  Египет.

  Китай.

Глава 6. 1368 год до Р.Х.

  Нижний Египет.

  Хеттское царство.

  Ипет-Исут.

  Китай.

  Египет.

  Верхний Египет.

Глава 7.

  Китай.

  Египет.

  Нижний Египет.

Глава 8. 1367 год до Р.Х.

  Египет.

  Хеттское царство.

  Египет.

  Нижний Египет.

  Египет. Резиденция фараона.

  Египет. Храм Амона-Ра.

Глава 9.

  Двуречье.

  Нижний Египет.

  Египет.

Глава 10.

  Египет. Уасет.

  Верхний Египет.

Глава 11.

  Египет.

Глава 12.

  Египет.

  Египет.

Глава 13.

  Египет. Ахетатон.

  Египет. Уасет.

  Нижний Египет.

Глава 14.

  Египет.

  Нижний Египет.

  Египет. Уасет.

Глава 15.

  Египет.

  Египет. Уасет.

Глава 16. 1366 год до Р. Х.

  Египет.

  Египет.

  Египет. Храм Амона-Ра.

Глава 17. 1364 год до Р. Х.

  Египет.

  Египет. Уасет.

    Небесный Хапи – подарок твой

Глава 18. 1361 год до Р. Х.

  Египет. Ахетатон.

  Египет. Уасет.

  Египет. Ахетатон.

  Египет.

    Египет. Ахетатон.

    Египет.

    Египет. Ахетатон.

    Хеттское царство. Хаттус.

    Египет. Ахетатон.

    Хеттское царство. Хаттус.

    Египет. Ахетатон.

    Хеттское царство. Хаттус.

    Египет. Ахетатон.

  Глава 20.

    Египет.

    Хеттское царство. Хаттус.

    Египет. Ахетатон.

    Египет.

    Египет.

    Египет.

    Египет.

    Египет.

    Египет. Ахетатон

    Египет.

Глава 22. Год 1351 до Рождества Христова.

  Египет. Ахетатон.

  Китай. Провинция Хэнань.

  Египет. Ахетатон.

  Китай. Провинция Хэнань.

  Азиатские территории Египта.

  Китай. Провинция Хэнань.

  Китай. Аоду.

  Горный Китай.

  Египет. Ахетатон.

  Горный Китай.

  Египет. Меннефер.

  Хеттское царство.

  Египет. Меннефер.

  Хеттское царство.

  Египет. Меннефер.

  Египет. Северо-Восточная граница.

  Египет. Меннефер.

  Горный Китай.

  Египет. Ахетатон.

Эпилог. 1342 год до Р.Х.