Я работаю в газете "Деловой Петербург", мне очень нравится, три – четыре часа в день, для пьяницы это удобно, мучиться недолго.
Каждое утро я должен стоять у магазина "Буквоед" на площади Восстания, приезжает автомобиль "рено логан" с буквами на дверях "ДП", водитель отдает мне мешок с газетами, забирает остатки вчерашней доставки и уезжает. И я иду на маршрут.
Улицы Восстания, Жуковского, Басков переулок и Греческий проспект. Многоэтажные инсталляции из железа, бетона и фиолетовых зеркал. Меня ждут, мне рады, я говорю всем, здравствуйте.
Офисы, офисы, офисы, девочки и мальчики носятся по коридорам, компьютеры дымятся, принтеры жужжат, осень – пик деловой активности.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
– Деловой…
– Спасибо!
– До свидания.
– Всего вам наилучшего.
"Норвежский парк", "Яхтенный клуб", "Скандинавская школа", ИП Петр Гарин и сыновья. Карта России утыкана красными флажками – сферы влияния, диаграммы, прайсы. Не успеваю выйти за дверь, мою газету уже листают.
Одиннадцать часов. С улицы Марата сворачиваю в Кузнечный переулок. Магазин-кафе, в углу пара круглых высоких столов, как раньше в пирожковых. Бутылочка портера, пью ее сидя на подоконнике, смотрю в окно на Лиговский проспект. Осталось пара адресов, еще полчаса и я свободен.
Потом надо "отзвониться" у меня начальник пожилая женщина Раиса Канительевна или Фестивальевна, забыл, видел ее только раз, когда подписывал договор.
– Маршрут четыре пять семнадцать…
– Все нормально?
– Ага.
Два раза в месяц приезжаю в контору за зарплатой, очередь всегда в одной и тоже последовательности, будто кто-то издевается. Я всегда за бабушкой в шерстяном берете, бабушка за алкашом в кожаном пиджаке, потом молодой даун слюна до пупа, всегда что-то рассказывает, хихикает, очередь слушает. Я делаю громче музыку в наушниках, я всегда в наушниках, когда в толпе. Ненавижу слушать чужие разговоры, это невыносимо слушать чужие разговоры.
Одиннадцать тысяч в месяц. Идеально. Больше и не надо. Все равно работаю, что бы бухать, ладно, теперь я не закусываю мясом и пью другие напитки, но зато в двенадцать утра я свободен.
…Еду домой. Электричка медленно покидает город, проезжаем желтые дома Лиговки, Обводный канал, заводы, заборы, трубы из красного кирпича, за станцией Обухово поезд набирает скорость, за окном поля до самого горизонта, лес. Сорок минут и я дома.
Нашу улицу пересекает речка, почти ручей, огибает яблоневый сад и двухэтажный дом старый и деревянный, коммунальный, на четыре квартиры. Мост через речку пешеходный, машины здесь не ездят, за мостом обычная сельская улица домов на пять справа и слева, и, улица проваливается в поле, превращается в тропинку, петляющую до самого леса. К дому ведет дорожка, посыпанная желтым гравием, во дворе сортир, сарай и пустая собачья будка.
У меня есть друг, по имени Кира. Со второго этажа ей прекрасно видно, как я иду по тропинке, она выбегает меня встречать всегда босиком, и с включенным планшетом.
– Я счастлива.
– Привет.
– Я счастлива, слышишь?
– Слышу.
– Я помирилась с Вадиком.
"В Контактике" у нее статус: "я давно люблю одново чиловека только ни скажу каво", или "Любовь это когда ты ему нужна постоянно а не временно" или "Самое приятное когда счастья не ждешь, а оно раз и случается" и так далее. Семейное положение всегда замужем, фамилия каждый месяц разная.
Топот босых пяток по деревянным ступенькам, кричит уже сверху:
– Пойдешь в пятерочку?
– Вечером.
– Позвонишь?
– Ага…
Я живу на первом этаже, приехал сюда в январе. С Кирой познакомился в первый же день, я отдирал доски от оконных рам, все окна и двери настежь, что бы проветрить квартиру. Затопил печку, мне привезли дров целую машину, вывалили во дворе, надо было перетащить их в сарай. Вымел колобки пыли из-под кровати, шкафа, серванта, выволок пакеты с мусором на улицу…
– Здравствуйте!
Голос откуда-то сверху, темно на лестнице, бум-бум, сначала появились ноги в черных колготках, джинсовая мини, обувь отсутствовала, в овальных дырах на колготках отсвечивали голые ляжки.
– Здравствуйте, – говорю.
– Вы здесь жить будете?
– Посмотрим…
В девяносто пятом умерла бабушка, сразу после похорон мы с матерью заколотили досками окна и дверь, и я на двадцать лет забыл сюда дорогу. За это время умерли все старухи на первом и втором этажах, огороды заросли дикой малиной, но не только умирали в этом доме, вот родилась Кира.
Кире девятнадцать, круглое, красивое лицо, большой живот вываливающийся из штанов, лягушачья жопа и плечи как у штангиста. Я никогда не видел рядом с ней подружек или друга, друга, которому посвящены все эти замечательные статусы, но она часто пропадала где-то два-три дня, а то и неделю. Приходил один раз какой-то узбек, спросил то ли Киру, то ли Иру, вертлявый цыган пару раз здоровался со мной на лестнице.
Мы часто с ней гуляли от "Пятерочки" и до водопадов с мешком джин-тоников, как старые приятели. Если кто-то звонил ей, она отвечала – я с другом. В толпе она бы меня не заметила, просто так сложилось – живем в одном доме, далеко ходить не надо. Я тогда еще работал в городе на Парнасе, приличная зарплата и должность. Одна беда – ездить далеко, и в мае месяце я уволился.
Лето было жаркое и душное, думал, кончится июльский зной и надо будет что-нибудь искать, пару месяцев можно было отдохнуть…
Это был, пожалуй, самый жаркий день, Кира сидела во дворе на скамеечке, красила ногти на ногах, я сначала решил, что она голая. Я еще не видел ее голой.
– Ты куда? Я с тобой.
Не, показалось, это платье такое, все нормально. Мое пиво только в ларьке у станции, пошагали окольной дорогой, мне всегда стремно с ней идти по проспекту. Тихая деревенская улица вдоль болота, камыши с человеческий рост, заросли осоки. В луже на дороге бесновались только что вылупившиеся из икры головастики. Они медленно варились, солнце палило прямой наводкой, к вечеру от лужи останется одна грязь в трещинах. Кира бросилась ладошками вычерпывать мечущихся головастов, переливать их в болотную воду, я слышал, как квакали лягушки в камышах, они говорили ей спасибо.
У Киры руки, щеки, шея черные от грязи, я сказал:
– Пошли к речке.
На берегу на вытоптанной полянке бухали несколько мужиков, дым из мангала, запах жаренного мяса. Мужики обернулись:
– О, привет! Иди сюда!
Мельком разглядел одного – по пояс голый, весь в наколках, даже на лбу какие-то буквы. Кира махнула мне рукой:
– Догоню!
И я пошел дальше один. Где-то за речкой смеялись собаки, гавкали люди, сигналили машины, громкоговоритель на станции просил седьмого пройти на второй путь, свистнула, отчаливая от платформы электричка…
Купил у станции пива себе и "Манхеттен". Во дворе ее мама развешивала на веревке постельное белье, я поздоровался, сел на скамейку. Что-то спросила, я ответил, поговорили. Я вынес из дома кружку, налил ей.
Киры не было полчаса, шаги за углом, она. Села рядом, от ее лица пахнуло немытыми хуями.
– Наливай себе.
Она встала, наклонила бутыль, руки дрожали, и тут я увидел, как по ее ноге чуть выше колена, ползет вниз белая мутная капля. Она прихлопнула ее ладошкой, растерла.
Член мой мгновенно распух, я сунул руку в карман поправить его, несколько минут, как в тумане. Наконец, матушка собрала тазы, ушла домой, мы ко мне. Дико хрустнула кровать, почему какому-то чудовищу с иероглифом на лбу можно, а мне нет. Она не сопротивлялась, отдалась без крика. Между ног у нее так сыро, все пальцы провалились в щель, сколько ей наспускали за эти полчаса, там мне делать нечего. Я вставил ей в задницу… Хоть бы у нее был СПИД, логический финал никчемной жизни. Я всегда думаю о какой-нибудь хуйне, когда с новой дыркой, что б быстро не кончить. Ты гавно – я гавно будущего нет, ты дрянь – я дрянь будущего нет, как много лет между нами, ее мать младше меня на два года, надо посчитать…
Я стиснул десны что бы не застонать, залил ей спину семенной жидкостью. Она уползла к стене, выдохнула волосы, ущипнула меня за руку, будто проверяя, не снится ли ей это. Потом, мы просто лежали, смотрели в окно…
Я могу бесконечно долго смотреть в окно, тишина такая же, как двадцать лет назад или тридцать. Все тот же самолет громыхнул в небе, зацепившись за облака, один и тот же поезд шумит Москва – Ленинград, слышно, как падают на землю яблоки.
Глаза устают смотреть далеко, я переключаюсь на предметы в комнате. Под телевизором тумбочка внутри книги: "Лунный камень", "Записки Пиквикского клуба", "Сержант милиции". На нижней полке квадратная коробка из-под зефира там старые открытки и письма. Над телевизором отрывной календарь, такие раньше висели в каждом доме, я нашел его в этой самой тумбочке и повесил на гвоздик под выключатель. Тридцатое августа, тысяча девятьсот семьдесят какой-то год, почему бабушка остановилась на этих цифрах? Никто теперь не узнает, может двери красили или обои меняли, сняли и повесить обратно забыли.
Под датой микроскопическая картинка. Дорога, хлебное поле, жирная точка на горизонте изображает комбайн. Колосья кланяются под слабым ветром, листья летят с берез. Солдат в парадной форме сидит на чемодане, фуражка на затылке. Солдат счастлив, как может быть счастлив только дембель, то есть абсолютно свободный человек. Он смотрит на приближающийся по дороге грузовик, за грузовиком облако пыли. Солдат знает, что машина обязательно остановится, может, его уже разглядели из кабины и узнали…
Падают кляксы с моей воображаемой чернильной ручки и, с инертностью рассыпавшихся из градусника ртутных шариков, собираются в фигурки людишки. Вот бабуся с авоськой, алкаш на костылях и маленький человек лет одиннадцати. Я назову его Александром, почему бы и нет, мне нравится свое имя.
И вижу я заснеженный город, бледно-фиолетовое утро, дым из труб завода "Вулкан", взрослые второго января уже шли на работу. Дома никого. Тишина, по радио булькает синтезатор, в перерывах между мелодиями слышно, как скрипит паркет у соседей…
Александр достал из холодильника миски с новогодними салатами. Тщательно проверил "оливье" нет ли в салате осколков елочной игрушки, в новогоднюю ночь разбили стеклянную шишку, соседка закусила салатом и заорала, изо рта полилась кровь. Александр очень боялся битого стекла. Иногда оно завораживало, как однажды осенью они с другом Мишкой познакомились с пацанами с Рыбацкой улицы, гуляли у них во дворе, когда возвращались, видели аварию. Катастрофа произошла минуту назад, может больше, уже успел собраться народ. Кого-то сбили насмерть, судя по крикам. Грузовик снес и светофор, водитель сидел на паребрике, он был пьян. Друг Мишка нырнул в толпу – айда позырим! Но Александр смотрел на разбитую голову светофора, выкорчеванный мощным ударом, он лежал на асфальте. Зеленое стекло рассыпалось, и он увидел внутри всего лишь обыкновенную лампочку, а стекло было просто выкрашено зеленой краской. Как все просто, а он думал, что это сложнейший механизм. Шофер курил "Беломор", это был старый дед в галифе, и ватнике…
Александр вымыл за собой тарелку, делать больше нефиг, оделся и вышел на улицу. Он единственный в классе кто еще не смотрел "Каскадеров", голубой билет за двадцать копеек на четырнадцать тридцать…
В садике на углу Большого проспекта и Лахтинской незнакомый мальчишка лепил снежную крепость. Вместо пальто, как у Александра и его друзей, болоньевая куртка и вязаная шапочка с помпоном, а не шапка-ушанка. Снежную крепость строить очень легко, если снег мокрый и липкий, накатал шаров и складывай себе.
С проспекта на тропинку между сугробами свернули гопники человек пять, вязанные "петухи", длинные шарфы до колен, керзачи. Александр их знал, это "хунта", так они себя называли, восьмой "Б" из их школы – Мики, Шпагат, Варшавский.
Александр спрятался за дерево, гопники шли мимо крепости, первый щелкнул пацана в нос, другой ударил ногой в живот, третий сорвал шапочку и закинул ее на дерево. И пошли дальше, не прерывая разговора, будто мусор с тропинки пнули, их гогот эхом в подворотне. Ушли.
– Эй, не поможешь достать?
Мальчишка улыбался, из носа текла кровь, он вытирал ее снегом, на животе белый отпечаток от керзача.
– Мне никак, руки замерзли.
Александр залез на дерево, стряхнул шапку с ветки, спрыгнул на землю.
– Спасибо. Ты с какой школы?
– Пятьдесят шестой.
– Я с пятьдесят первой. Какой класс?
– Пятый…
– Я тоже. Как зовут тебя?
– Саша.
– Я Женя.
Этого парня всегда будут бить, подумал Александр, вот хули он улыбается, волосы длинные глаз не видно, разрешают же некоторым, и этот браслетик под рукавом из каких-то разноцветных пластмассовых камешков.
– Я вообще-то в кино…
– Я тоже!
И Женька достал мокрую желтую бумажку. Рубль.
– У вас классная кто?
– Англичанка.
– У нас историчка. Хорошая тетка, старенькая уже. А еще прикинь училка пения каждый урок закрывает дверь на ключ и ставит нам пластинки слушать "абба-бониэм"…
Женька подробно описал учительницу – молодая, пьяница, блестящие сапоги-чулки на высокой подошве, пластинки такие голубые, на одной стороне нормальные ансамбли, на другой "Ялла" или "Гунеш"
В буфете они купили лимонад и бисквитные пирожные, Женька достал вкладыши, вывалил пачку на стол, Александр закашлялся. Не может быть у одного человека такого богатства. Микки Маус, Дональд, еще какие-то волшебные животные, запах жевательной резинки…
– У меня отец в "Астории" работает, на, возьми парочку.
– Меняю на гильзы.
Это единственное, что было в карманах Александра. Женька засмеялся:
– Не надо, зачем? На вот еще, возьми.
Гильзы от патронов были у всех, пистолетные, ружейные, разные. Валялись везде, всего-то тридцать лет после войны.
…Когда вышли из кинотеатра, стемнело, к вечеру улицы оживали, катили троллейбусы по проспекту, набитые народом. Очереди везде в каждом магазине, желтый снег от витрин, пирожковая в подвале около "Ремонта часов", они присели на корточки, заглянули в окна.
Бабуля в марлевом колпаке наливала горячий кофе в граненые стаканы, заворачивала в бумажную ленту пирожки. Меховые шапки на затылках, каракулевые воротники, мужики пьют портвейн из граненых стаканов. Дверь не закрывается – народ туда-сюда смех, пар, звон посуды, двупалая вилка мечет пирожки из кастрюли в бумагу, пирожок с мясом – 10 коп., беляш 22, пирожок с морковью – 7 копеек. Давно остыли пирожки с морковкой, никто не берет, лежат себе горкой на подносе. Кушать хочется…
Женьку встречала мама как раз в том самом сквере на развалинах снежной крепости. Красивая женщина похожая на "кавказскую пленницу"
– Кто этот мальчик?
– Из пятьдесят шестой школы…
Женька не попрощался, слышно было, как он что-то объясняет, Александр пару домов шел за ними, пока не свернул во двор, к себе на Гатчинскую.
Потом они виделись один раз в очереди за апельсинами в "Диете" перед восьмым марта. Женька улыбнулся, пожал плечами, он был с родителями и большой хозяйственной сумкой. Из сумки торчали макароны, зеленый лук, "городской" батон…
В мае месяце на последнем уроке классная руководительница, стуча перстнями по столу и чеканя каждое слово, предупреждала:
– Каждого! Внимание, класс! Что бы. Все. На лето. Уехали из города. К бабушкам. Дедушкам. Пионерские лагеря. Куда хотите. Что бы. Никого в городе не было! Все слышали?
Александр сидел за первой партой, буфера Нины Васильевны колыхались у него над темечком.
– У иностранцев ничего не клянчить! – Нина Васильевна даже гавкнула на букве "я" и бум-с перстнем об парту – точка, то есть восклицательный знак, конечно же.
Олимпиада…
Александр вернулся в конце июля, в лагере остались нищеброды из многодетных семей и дети пьяниц. Александр видел, как они плакали, когда колонна автобусов выезжала через распахнутые ворота. За два-то месяца все остопиздело и черника и теплый песок берега Вуоксы и жареный на костре хлеб. Прощайте! Увидимся!
Никого еще в городе не было, все друзья на дачах у бабушек. Гулял один, вечером мать разогревала ему ужин, и говорила:
– Завтра не забудь в магазин, деньги на холодильнике.
Ночь. Александр борется со сном, суббота, храпят за стенкой родители, форточка открыта, где-то далеко проехала машина, чьи-то шаги эхом во дворе колодце. Кончилась программа "Юность", еще пятнадцать минут новостей…
– Добрый вечер, уважаемые радиослушатели. Ленинградское радио продолжает свои передачи, в эфире "Ваш магнитофон"
Звучит божественная ария номер пять из "Бразильской бахианы"
– Сегодня вашему вниманию мы предлагаем записи английского вокально-инструментального ансамбля "Смоуки"…
– …Стоп. Запись окончена. Проверьте имена исполнителей и названия песен. Я живу по соседству с Алисой, иголки и булавки, ты нужна мне в полночь…
Опять заснул. Чуть не плачет, со злостью выдернул шнур из розетки, радио заткнулось.
Утром никого дома, мелочь и записка: "картошка – 3кг, лук – 1кг, батон"
В овощном прохладно, тянет землей из дыры в подвал, оттуда конвейерная лента, мужик в синем халате качает рычаг, грохот картошки на весы.
– Три кило! – орет мужик, – дальше!
На мраморном прилавке тыква, зеленый лук, пачки соли.
– Сорок копеек, второй отдел, – поет кассирша и стучит по клавишам, – дальше!
В винном отделе толкотня, быстрое, четкое обслуживание, люди не задерживаются. Звенят бутылки в деревянных ящиках, тетка сдувает стружки, принимает чеки.
– "Изабелла" две. Дальше. Не спим, бабуля!
Настоящая очередь на улице, даже не очередь, столпотворение рядом магазин "Мелодия", дают Джо Дассена.
– Эй, привет!
Женька… Заросший глаз не видно, волосы до плеч. У него тоже авоська, он за яблоками, но уже передумал.
– А, плевать, скажу, нет.
Друзья зашли домой к Александру, оставили картошку на кухне, Женька попил воды из-под крана, снова вышли на Большой проспект.
Просто пошли куда глаза глядят, Женька был все лето на Украине у бабушки под Харьковом, чуть не утонул в какой-то луже, когда возвращались в Ленинград, пьяный папа подрался с солдатами в поезде.
– Еле разняли…
Зашли в "Олимпиец", спрятаться хоть на несколько минут от палящего солнца зависшего над проспектом. Поглазели на лыжи, баскетбольные мячи в корзинах, Александр померил коньки, прогулялся в них, опираясь на вратарскую клюшку. Почему-то во всех спортивных магазинах в большом избытке были вратарские клюшки.
– Не жмут? – спросила продавщица.
– В самый раз.
Женька смеялся, как девчонка. Минут на пять засахарились у витрины с сувенирами. Записная книжка в "золотом" переплете, брелоки с олимпийским мишкой. Продавца не было, вероятно здесь ничего не покупали, все очень дорого.
– Пошли в канцелярский.
– Айда.
Самый волшебный магазин, здесь всегда многолюдно. Ручки, чернила, мелки, транспортиры, линейки, фломастеры "Союз", контурные карты, альбомы, обшитые черным бархатом готовальни, бумага. Много самой разной бумаги – копирка, калька, рыжая клетчатая миллиметровка, ватман в рулонах. Душно, магазин маленький. Женька и Александр загибая пальцы подсчитали, что и сколько им нужно, покупать надо как можно скорее, через несколько дней сюда будет вообще не войти.
Дворами пошли обратно, пересекли улицу Ленина, "сталинская" высотка, Женькины окна на последнем этаже. Большой двор с фонтаном, гопники играли в "слона-и-мильтона". Хунта – волосатые, как "бременские музыканты", джинсы-клеш, широкие ремни, на пряжках портреты "АВВА", "Чингис Хан"
Они обогнули на всякий случай опасный квартал, вышли по проспекту Щорса к "лысой горе", Александр надеялся встретить здесь кого-нибудь, но на горе было пусто, зато под горой…
Два пивных ларька, напротив магазина "Океан", оживление, перезвон пивных кружек и Гриша.
Гриша алкаш на костылях в пальто и огромных ботинках, при ходьбе он задирал одно колено, будто вечно переступал через кучу говна.
– Да я двадцать пять лет в братской могиле пролежал! Все зубы сгрыз! У меня на спине противотанковый снаряд разорвался! Эй, хуенэ из балета Гаянэ! Мая очередь!
Насосавшись пива пошел домой, очень медленно, Женька и Александр выбегали из подворотни, как бы на встречу.
Гриша махал костылями, рычал диким матом, блевал не нагибаясь, прямо себе на грудь. Друзья хохотали, исчезали в подворотне, выскакивали из следующей. На Чкаловском Гриша упал, костыли в небо, будто зенитки, самому не встать.
– Поднимите меня! Ебаный в рот!
Приехала милиция, еще какая-то старуха прибежала, началась ругань…
Они поднялись на грохочущем лифте на последний этаж, две квартиры на лестничной площадке, скользкий мозаичный пол, широкий подоконник.
– Красиво, правда?
Солнце переспелый цитрус раскидало по крышам оранжевые корки. Шпиль Петропавловской крепости отсвечивал до боли в глазах…
– Ладно, пойду.
– Заходи завтра.
– Посмотрим.
Следующий день они тоже были вместе. На первом этаже во дворе дома Александра, в зассаном тупике с окном прямо на круглые помойные баки, жил сумасшедший Кирилл. Александр слышал, как его забирали, он орал, выбил стекло в единственном окне. Сумасшедший любил путешествовать, зимой и летом в сандалиях на босу ногу и длинном до колен пиджаке. Старухи рассказывали, когда его в последний раз сняли с поезда, где-то под Москвой, он Кирюшей Андроповым назвался.
Александр выдернул фанеру, которую дворник вставил вместо стекла, и друзья залезли в жилище несчастного. Весь пол в комнате был усеян детскими игрушками, головы кукол насажены на горлышки пустых бутылок. Здесь было очень много банок и бутылок из-под иностранно пива, в глазах рябило от этикеток, там были львы и лошади, целые произведения – картинки, как в книгах о приключениях. Сумасшедший набирал эти сокровища на помойке у посольства на улице Бармалеева, его почему-то не гонял милиционер, который сидел в стеклянной будке.
Кухни не было, умывальник тут же и крохотный унитазик в углу, на вбитом в стену гвозде висел тот самый пиджак. Александр пошарил в карманах, нашел три копейки. Подобрали несколько самых красивых бутылок, солдатиков индейцев, Женька нарыл импортную модельку "Альфа Ромео" с открывающимися дверями и журнал "Нэншнл джиографик". Разглядывали голые жопы папуасов, поделили журнал пополам. Александр урвал себе с рекламой "Мальборо" – усталый ковбой на лошади, джинсы, сапоги, лассо, красная пачка сигарет в кармане рубашки.
– Отдай мне, я нашел.
– Пососи, помолодеешь.
Женька заплакал, Александр удивился.
– Ты чего? Да бери, ладно…
Они расстались на углу Щорса и Лахтинской.
– Заходи завтра.
– Посмотрим.
– Приходи, пожалуйста.
– Хорошо-хорошо.
Но вечером к Александру пришел дружбан Мишка, про Женьку он сразу забыл.
Последние дни лета они носились по улицам, играя в войнушку, смотрели "капитана Врунгеля" у Мишки дома, Мишка показывал новые изобретения. Подводные лодки, космические корабли, палубы, каюты, пушки, лазерные пулеметы, все четко красной и зеленой авторучкой на альбомных листах.
Мишка вообще много знал, например, что Терешкова обосралась когда приземлилась, что Райкин еврей, Демис Русос кастрат, да много чего.
Утром первого сентября Александр вышел из дома в восемь пятнадцать, вокруг цветы, пионерские галстуки, все счастливы. Впереди пара – мама и дочка. Улица кончилась, перекресток, красный свет. Всем стоять, пропустить автотранспорт, они замерли, пропуская трамваи и грузовики.
Сначала он узнал маму, мама узнала Александра, что-то сказала дочке, девочка обернулась, это был Женька. Волосы собраны на бок, заколоты железной божьей коровкой, школьное платье, белый передник, голые коленки, белые носки, туфли.
– Ха-ха, – сказал Александр, – ха-ха. Блядь…
Трамвай фыркнул бенгальским огнем, поворачивая на проспект Чкалова. Зажегся зеленый, дороги их разошлись пятьдесят первая школа налево, пятьдесят шестая прямо. Женька еще раз оглянулась, ее взгляд – извини, так получилось. И Александр сразу вспомнил: браслетики и слезы из-за какой-то хуйни, и дурацкий смех и это "проводи меня". Тогда зимой он принял ее за мальчишку, а она не стала возражать, может, разосралась со всеми сразу подружками, может быть…
Он очень плохо соображал в этот день первого сентября, на уроках смотрел только в окно, где в пяти минутах ходьбы, стоит точно такой же казенный дом, и слышал грохот трамваев прямо под окнами ее класса.
После последнего урока он побежал туда, увидел ее за школой, там гуляла группа продленного дня. Мальчишек не было, девочки скакали по квадратикам, нарисованным розовым мелом на асфальте. Женька была с ними, но не прыгала, сидела на скамейке. Он спрятался за тополем, разглядывал ее, будто видел в первый раз, но он и видел ее впервые.
Побежал домой. Родителей еще не было, записка на столе, кастрюля и сковородка в холодильнике…
Александр вспомнил кровь на снегу, гопников, как летом она сидела на подоконнике и смотрела на него, обижалась до слез из-за какой-нибудь ерунды. Заплакал и он. Это было совсем другое, он совсем не понимал, что с ним происходит, просто очень хочется плакать, и все.
И он спрятался. После школы не выходил на улицу, в выходные сидел дома, если шел гулять, то в другую сторону от ее дома…
Через два месяца острая боль прошла, он отпросился с физкультуры, побежал к пятьдесят первой школе. Нашел ее класс по расписанию уроков, дождался звонка на перемену. Знать бы еще фамилию. Распахнулись двери кабинетов, стало шумно, тесно, ее нигде не было…
Утро седьмого ноября, на кухне чад, стук ножей, женщины в нарядных кримпленовых платьях, воздушные шарики под ногами, телевизоры на всю катушку – ура! товарищи! ура!
Улицы пустынны, праздник грохочет в центре, Александр весь день гулял из кинотеатра в кинотеатр. Обедал на кухне на подоконнике, в комнате много народу – пришли гости. И снова на улицу. Когда стемнело, добрался до улицы Ленина, свернул во двор с фонтаном. Поднимался пешком, несколько раз возвращался, прыгал вниз через две ступеньки. Шел обратно.
Дверь была опечатана, белая полоска бумаги и жирная печать – герб Советского Союза. Громыхнул лифт внизу, вздрогнули канаты, кабина поехала вверх, остановилась, вышла старушка, стряхивая зонтик. Александр поздоровался.
– Здравствуйте!
– Напугал идол! Ты к кому?
– Сюда…
– Они уехали.
– Далеко?
– К себе, – пожала плечами старушка.
Уехали. Печать с гербом. Он все понял, тогда многие уезжали "к себе", это действительно очень далеко и навсегда, как на другую планету, оттуда не возвращаются.
Шел дождь. Шел домой Александр прямо по середине улицы, ни машин, ни трамваев, город парализован праздником. Окна превратились в оранжевые кляксы, в этих электрических колодцах пили, ели, смеялись и танцевали, а он один, шел и плакал. А может и не плакал, это дождь склеивал ресницы и тек по щекам.
Он увидел своих родителей через витринное стекло в одном из "близняшек" на Большом проспекте, кафе между Гатчинской и Лахтинской. Им хорошо, друзья отца с работы усатые мужики, графин с коньяком, отец наливает, все курят, свободных мест нет.
Мимо него в сторону Васильевского острова люди шли на салют компаниями большими и маленькими, кого-то волокли, подхватив подмышки. Милиционеры на перекрестках поднимали упавших, подталкивали, направляли…
Дома смрад от пустых бутылок и грязной посуды, стол не убран, пластинки на полу…
– Хорошо, – сказал Александр, – осталось три класса, каких-то три паршивых года.
И в мореходку, в первом же порту на том берегу Атлантики, он тихо уйдет. Будет искать ее, пока не умрет в картонной коробке от голода и холода у подножия какого-нибудь небоскреба. А мимо будут ходить туда-сюда "простые американцы, которых ждет новый виток инфляции и скачок безработицы, повышение цен на лекарства и товары первой необходимости"…
А может не ждать? Есть же автобус 128-й с Петроградской в Гавань. Бюст пограничника в стеклянном кубе, турникет, корабль и голубая акватория мирового океана. А вдруг, а может быть. Ведь сколько раз он проходил незамеченным мимо билетеров в "Молнии"…
Фантик ее от жевачки "Ригли" – Бруклинский мост несколькими пронзительными штрихами…
Громыхнуло, черное небо стало розовым и сразу желтым – салют начался, с праздником дорогие товарищи! Ура!
Память заедает, дергается будто кадры на пленке испорченного кинопроектора…
– Пойдем на улицу, хочу курить, твой "Манхеттен" заебал. Я ненавижу его.
Неохотно возвращаюсь в реалность, мы с Кирой на кровати едва касаясь лбами, она рисует пальцем у меня на губах сердечко.
Я ищу деньги, их все меньше и меньше, надо искать работу, надо завязывать хотя бы с водкой. Телефон ее внезапно, она убегает говорить на улицу. Пропадает на неделю.
Между нами ничего не было, то есть я хотел сказать отношений, любовь там, или как эта хуйня называется. Часто видел ее с какими-то упырями у "Пятерочки", по их лицам всегда заметно – денег нет. И не будет никогда. Стоят, ждут чего-то. Мне было совершенно безразлично с кем она, кто все эти черти.
Лишь однажды, что-то с ней случилось ранним утром. Я проснулся за полчаса до будильника, разбудил ее. Она сказала:
– Кончи в меня…
На мгновение представил, какие у нас получатся дети, у меня сразу обмяк. Иди ты в жопу, дура. Мне надо было ехать в город, зачем не помню. Когда оделся и собрал сумку, она все сидела на кровати, я подошел, положил руку ей на плечо.
– Все. Пошли. А то я опоздаю.
Кира вдруг схватила меня за ногу, обняла, как это делают непослушные дети в садике по утрам, когда уходят папа или мама.
Однажды позвонила жена, нет, официально мы не расписаны, просто долго вместе, и тоже относительно. Вместе никогда не жили, встречались у нее дома, там были еще мама, бабушка и собака тоже сука. Лена сказала – я приеду, мне интересно, как ты живешь. Я быстренько посчитал, когда у нас последний раз было с Кирой, десять дней назад, ладно, если я подцеплю какой-нибудь кибертрипер, но заражать старых друзей неприлично. И я сказал – приезжай.
Мы ходили купаться на водопады, Лена загорала, я в тени ракиты пил теплое пиво. Вечером Лена спросила:
– Что за умственно отсталая девочка во дворе?
– Соседи. На втором этаже живут.
– Так посмотрела на меня…
Рано утром ей на работу, понедельник. Я поплелся провожать.
– Ну, когда в город возвращаешься?
– Не знаю, – говорю, – еще лето, а там видно будет.
Я подождал пока последний вагон электрички, вильнув крупом, исчезнет за поворотом, и пошел домой. Я уже знал, что никуда отсюда не уеду, Лена тоже все поняла и очень скоро перестала звонить. Может, просто пора разбегаться, десять лет все-таки очень много, особенно, если нет никакой любви.
А Кира почему-то обиделась, исчезла на полмесяца, я даже заскучал. Вернулась с рюкзаком набитым яблоками, принесла мне немного в подоле.
– Я у бабушки жила, что бы тебя не видеть…
Кончилось лето, кончились деньги, надо было искать работу. У метро "Обухово" купил свежий номер "Вакансии", работы навалом, выбирай любую. Рекламный модуль на полстраницы – газета "Деловой Петербург" приглашает пеших курьеров, работа с девяти утра до четырнадцати часов. Я сразу позвонил, у них был для меня маршрут у Московского вокзала.
И вот сентябрь и я уже опытный курьер.
Понедельник, утро, первые мгновения новой недели, я начинаю отсчитывать порции времени до полудня пятницы.
Электричка вонючая, люди едут на работы с Чудово, Любани, Малой Вишеры это очень далеко. В вагоне тихо, все спят, храпят, попукивают. Дружно вылезают в Металлстрое и Обухово, на Московский вокзал поезд приходит почти пустой.
Все как обычно – "логан", пакет с доставкой, тяжелый в понедельник – куча рекламы и письма.
Малек водки и пол-литра "швепса", половина лимонада выплескивается на асфальт, в бутылочку заливается водка, мой знаменитый микс. Во дворе на улице Жуковского, прячусь за водосточную трубу, смотрю в форточку, окно очень низко.
Сегодня штора сдвинута, как-то месяц назад я вот так же стоял на этом самом месте, переливал из посуды в посуду, и услышал как там, на кухне, женщина получила по ебальнику. Сначала она взвизгнула – "не смей на меня арать!", щелчок, посуда посыпалась, колыхнулась занавеска, кто-то зарычал.
Потом, через несколько дней, я ее увидел, окно было неожиданно без драпировки, это оказалось не кухня, а жилая комната. Чемодан на шкафу, пустой сервант, кровать дыбом, холодильник, если холодильник в комнате – коммуналка. И вошла она, та, что получила. Очень красивая женщина, пьяница с забинтованной рукой…
Как люди живут на первых этажах? Я могу спокойно пульнуть им в комнату, например, вот пустой бутылек, или хабарик. В соседнем окне едва светит лампочка под потолком, вместо занавесок одеяло. Почему вы еще здесь? Вам давно пора в Окуловку или Малую Вишеру на свежий воздух и дешевый героин. А за этими окнами будут радовать глаз уютные офисы и бутики.
У меня еще несколько адресов и все в одном деловом центре. Заказываю пропуск, поднимаюсь на лифте на последний этаж, мой любимый диван у окна под фикусом, никого, рабочий день в разгаре. Сижу, пьянею…
Он все это время думал, я это или не я, мучился, стеснялся. Каждый день я приносил ему в офис свежий номер газеты, ждал пока секретарша отыщет авторучку на столе, что бы расписаться в моем "путевом листе", наконец он решился, догнал меня в коридоре.
– Мирон, ты? Здорова, епта!
– Бок!
– Ты куда сейчас?
– Да я в принципе все уже…
– Пошли, поедим.
Спустились вниз в кафетерий, как мои дела он не спрашивал и так все понятно. Кстати, это признак ума и многих разных добрых человеческих качеств. Вот встретишь, например, дурака старого знакомого, глаза надует: – Ты где сейчас? И лупит бельмами, ответа ждет.
Мы сразу стали вспоминать юность птушную. Сидели час, поели и выпили, он завтра уезжает в Москву, когда вернется не знает, взял у меня номер телефона, сказал обязательно позвонит. Оплатил обед, мы вышли на улицу, покурили, и я поспешил на электричку.
Блин, Андрюха Боков, тридцать лет не виделись, толстый стал, голова круглая, часы, перстень с камушком. Молодец, хули.
И я снова проваливаюсь в прошлое, а больше ничего не осталось, как только вспоминать, впереди вряд ли что произойдет. Тогда казалось – сдохнуть в сорок лет и заебись и хватит. Нас было еще так мало на этой планете…
Я жил тогда в ФРГ – фешенебельный район Гражданки, так называлась земля от станции метро "Академическая" до Муринского ручья. Дальше была территория ГДР – Гражданки дальше ручья.
Хрущевские дома без чердаков и с большими квадратными окнами. Целые города построены из таких пятиэтажек, это я знал из прогноза погоды после программы "Время". В Перми плюс восемнадцать, в Набережных Челнах плюс двадцать пять…
Весна восемьдесят шестого, третий курс ПТУ, в сумке от противогаза одна тетрадь на все предметы, на обложке PUNK, 999, "Кино", "Аквариум". В ПТУ вкусно и плотно кормили завтраками и обедами, на переменах можно было натрясти денег на бутылку.
Я и Бок учились в одной группе, вместе прогуливали практику. Утром покупали две трехлитровые банки разливного пива в ларьке у "Академической" и шли в гости к старому мажору Лехе Марычеву.
Все стены у Марыча были увешены плакатами из вражеских журналов "Браво" и "Попкорн". Пока разливали, я обычно в сотый раз перелистывал старые, январские номера, новые Леха в руки не давал, говорил – покупай, смотри, семь рублей.
Хит парад январь восемьдесят шестого "Модерн токинг" уже на десятом месте, на первом Си Си Кетч со своей "Ва сива янг", следом "Бэд Бойз Блю", дальше не помню. Фото такие яркие, глаза режут, "Френки едет в Голливуд" – солист в широченных клетчатых штанах и кепке, как у Гавроша. "Депеш мод" – Мартин Гор белокурый в кожаной фуражке и огромным крестом на чахлой груди.
Я листал глянцевые страницы. Рисунки типа комиксов, какие-то гопники такие же как мы, только там далеко, где-то в Европе за железной стеной. Готическая улица, вечер, полосатый тент над витриной, тени в магазине, булыжная мостовая, вертикальная надпись желтыми буквами, подворотня, мусорные бачки с крышками. Один гопник говорит что-то смешное другому, оба в драных джинсах, кедах, куртки на молниях. Их диалог в белом облачке, как это рисуют в комиксах, парни смеются, никто не знает о чем. Пытаюсь перевести, ни хрена не получается, мы и русский-то язык не учили, какой уж там английский.
Однажды, мы принесли три бутылки "Агдама", налили по стаканам, нам по половинке, хозяину целый. Леха радовался – счастье принесли, он называл крепленое вино "счастьем". Помню, была открыта форточка, тепло, за окном падал последний в ту зиму снег. Из динамиков над кроватью "Скотч" легендарный кашель – агху, агху, лаптапду – бобмагду! Леха поставил на стол бутерброды – булка, плавленый сыр.
– Ну, давайте.
Выпили, прикурили по сигарете. Кончилась кассета, Леха попросил Бока:
– Переверни.
Щелкнула кнопка, шуршание пленки, тишина.
Сочная барабанная дробь…
– Токинь ё вэй…
Я такого еще не слышал, судорога счастья пронзила мое тело, тупо уставился на ролики кассеты медленно крутящиеся в кармане магнитолы. Это было лучшее, это было самое лучшее!
– Леха, кто это?
– Что?
– Кто поет?
– Аха.
Леха и Бок о чем-то пиздели, неужели им все равно?
– Тэ-э-эйк о-он ми-и-и…
Мой стакан остался не тронутым, мне не нужно вашего "счастья", мои глухие друзья, пока тянут батарейки и крутится кассета…
Так было прошлой осенью, когда я услышал "Модерн токинг". До октября восемьдесят пятого были остопиздевшие "итальянцы", две песни "Лэйд бек", "Газебо", я болел "алюминиевыми огурцами", гопники балдели от "Примуса" и "Альфы", девочки слушали "Форум".
Апражка. Не этот зверинец, что сейчас, тогда здесь был комиссионный магазин самый большой в городе, мы дети рабочих ездили сюда "позырить на технику". "Сони", "кенвуд", "саньо", "хитачи" магнитолы серебренные с круглыми динамиками, двухкассетные, блестят, мигают, чистота звука умопомрачительная. Одни магнитолы на полках размером с чемодан, есть средние, маленькие. У прилавков постоянно толпа, покупателей нет, народ только смотрит. И слушает музыку.
Тридцать лет, а я даже помню лица в той толпе, продавец вставил в карман магнитолы кассету, хлопнул крышечкой, нажал на кнопку… Все замерли, неслыханная ранее музыка, новый ритм отбиваемый клавишами синтезатора, долгое вступление, дум-дум, и женский голос запел:
– Дип ин май харт из э файя, бенин ха-арт. Дип ин май харт ин дизайё фо ё ста-ат…
– А кто поет?!
– Голубые.
– Кто?
– Моблнтобинг.
– О-о-о…
И все. Потом никто больше ничего не слушал. В каждом приличном доме была кассета на одной стороне "Модерн", на другой "Бэд Бойз Блю"…
Пришел дружбан Лехи Марычева толстый мажор, спекулянт по прозвищу Тэд. У них у всех были такие погоняла – Сэм, Тэд, Рейган. Он каждый день приходил, где-то после двух часов, предлагал нам "кишки":
– Купи "робингуды" жабе своей, сто писят.
"Робингуды" – нейлоновые женские сапожки почему-то только красного цвета.
– Блядь! Вчера линию с "тупорылыми" нахлобучили, товара я ебу!
Линия это автобус "Интуриста", тупорылыми фарцовщики называли финнов и финские шмотки.
– Купи куртку.
– Чья?
– Тупорылая. Триста пятьдесят.
– Да нет, спасибо.
Леха убегал сразу что-то жарить на кухню, а нам надо было сваливать. Мы шли по домам, прощались до вечера.
Вечером на скамейке у первой парадной компания, гитара, "восьмиклассница". На всех углах в Ленинграде, на таких скамейках от Купчино и до Муринского ручья только и пиздели – "Кино", "Аквариум", рок-клуб, и пели "восьмиклассницу".
– Вчера кореш рассказывал – Алекса видел из "Народного ополчения", идет такой в пальто путяжном, варежки детские, такой гуммозный, пойду, говорит, попью черной воды, это значит пепси-колы. Если, пойду, попью белой воды – значит, водки.
– У Свиньи день рождения было, жабам пизды дали, на стол насрали.
– Гребень сейчас ходит в серых джинсах и кроссовках найк…
"Кино" фотографии уже четкие, профессиональные, не из-под мышки. Толпа на сцене, музыкантов в смысле, два ударника, четыре гитариста. Новый альбом "Это не любовь" тяп-ляп, это уже было не "Кино", Цой для меня умер тогда весной восемьдесят шестого. Настоящее "КИНО" волшебная какофония ревербератора и драммашина вместо барабанщиков. Через три года они станут мега популярны, будут собирать стадионы. Я считаю так – если твою музыку начинает слушать усатое мурло с "финским домиком", значит, пора что-то менять.
– И у меня есть "Кино" – говорит мурло, и на кассете на одной стороне "Группа крови", а на другой ансамбль "Мираж"…
"Аквариум", "Зоопарк" я не слушал, это для взрослыхволосатых дядек у "Сайгона". Зато были Свин, Вишня и "Странные товарищи шестьсот литров пива" – ты гавно, я гавно, будущего нет…
Разумеется, самые одаренные из нас тоже сочиняли:
– Дышать тяжело и кончилось пиво, сквозь дым сигаретный я вижу тебя. Вот так бы всю жизнь прожить нам красиво, но вырубаюсь медленно я. И вновь я брожу по лабиринтам снов…
Простецкий квадрат – лестница, второй блатной, первое баре, второе баре – до, ля, фа, соль. Песня Пети Матвеева, наш гимн.
У Пети день рождения, у него уже есть усы, но он все равно просит меня сходить с ним в "бублик", я самый высокий, мне продают.
Еще не было грандиозных очередищ, так минут на двадцать – тридцать. Петя говорил, что собрал рок-группу, музыканты есть, хорошо было бы заиметь саксофониста. Бля, думаю, нам еще всем в армию, едва бренчим "восьмиклассницу", какой на хер саксофонист!
– Группа будет называться "Подарок"
– Да ну нах…
Прошло много лет, этот человек есть в "Википедии" вместе со своим коллективом "Внезапный Сыч", только Пети уже нет с двухтысячного года. Где-то в начале девяностых я их видел в метро, Петя был в кожаном пальто, потертым на швах и с широким ремнем с двойными дырочками. Свита человек десять, по его лицу я понял, что он меня узнал, я сделал глазами – не парься, все нормально, я все понимаю.
Царство тебе небесное, твои песни будут в моем телефоне, пока я жив. И тебе царство небесное Свин Панк Всея Руси, я следую вашим заветам – жизнь проебана ха-ха, будущего нет.
Как-то я набрался смелости, решил прогуляться, зашел с Пяти углов. Самая обычная улица тот же серый асфальт и вонь из подворотен, телефонная будка без стекол, алкаши у магазина, бабушка смотрит из окна на первом этаже. Сердце замерло – дом номер тринадцать, улица Рубинштейна, никого.
Я шел по Невскому просветленный и мудрый – я был, я видел эту табличку "Дом народного творчества" и эти двери и длинную деревянную ручку с бронзовыми набалдашниками…
Люди, люди, люди на Невском все одинаковые старые и молодые, алкаши и непьющие, но все равно одинаковые. Как мои родители и родители моих друзей, нормальные и обычные, со всем согласные. Идут, почти маршируют.
Гостиный Двор, спекулянты в "тупорылых" куртках, кроссовках "минакат". Думской переулок заставлен "жигулями", деловой мир – официанты, таксисты, "мамины хуи", толстые дядьки в клетчатых кепках, выскакивающие из подсобок Елисеевского со свертками под мышкой. И я такой в голубой болоньевой курточке, выданной в ПТУ стою, курю.
Безумный был этот восемьдесят шестой, грохочущий. Челленджер, Чернобыль, комета Галлея. Как-то нам было насрать на все катастрофы мира. Мы ходили в клетчатых рубашках и вареных в хлорке джинсах, кеды варились в одной лохани вместе с джинсами. Мажоры щеголяли в гавайских рубахах, белые такие в пальмах с коротким рукавом, это было очень круто.
Через два года в первое после армии лето, я встретил Леху Марычева все в той же рубахе. Пальмы завяли, и сам Леха выгорел настолько, что не узнал меня. А может просто подходила его очередь – я шел мимо "стекляшки", везде очереди, за любой фигней, талоны, талоны на водку, хлеб, стиральный порошок. Я пошел дальше по улице Софьи Перовской, из всех окон "Ласковый май", в сумке приятно булькало "счастье" ноль пять и две по ноль семь, мне западло было маяться в очередях. До самой эпохи "Рояля" я покупал бухло у спекулянтов. Помню, обернулся, "стекляшка" опоясанная тройной очередью, Марыча уже не видно, засосало толпой в кафельные недра магазина. Вернуться? Налить? Интересно же, как они тут два года.
Я махнул рукой и пошагал дальше.
Осенью того же года я женился и переехал к жене на проспект Большевиков, никого с ФРГ я больше не видел…
Кира переживает за Донецк. Она сидит у меня на кровати, смотрит новости, показывают старушек в разгромленных домах.
Потом помогает мне заклеивать окна, говорит, что выходит замуж, что ее "увезут по осени", что беременна.
Планшет проебан, не беда, теперь у нее есть Лепешка молодой бомж, я их и раньше видел вместе. Они очень похожи Лепешка бородатый, в разных ботинках, у Киры на кроссовках вместо шнурков проволока, черные джинсы блестят от грязи, их можно принять за кожаные. Интересно, она ебется с ним? Не может быть.
Каждое утро топчут банки во дворе, рядом куча металлолома собранного по помойкам. Этого хватает на пару бомж-пакетов и поллитра разведенного спирта.
Как-то вижу – идут. Полные карманы конфет, у Лепехи слюни шоколадные висят. Кира высыпала мне в ладонь, дорогие конфетины – "трюфеля", "золотая Москва"
– Еще водка есть, будешь?
– Откуда?!
– С кладбища…
Лепешка захихикал, достал из карманов несколько недопитых бутылок, были еще бутерброды.
– Сегодня много похорон, удачно сходили…
Октябрь. Грязь, дождь круглые сутки. Тоска. Ничего не хочется. Надо убить мышь, каждую ночь это ничтожество шуршит попискивая, что-то грызет под тумбочкой, залить "макрофлексом" все ее норки.
Киру не видел несколько дней, думал шляется где-нибудь, как обычно. Но по вечерам горел свет в ее окне, заболела, наверное. Звоню.
– Ну, ч-ты?
– Сдохну сегодня.
– Так заходи, налью.
– Мне не встать, зайди сам. Дверь открыта.
Поднялся на второй этаж, вижу кляксы крови на ступеньках. Даже и не помню когда был здесь в последний раз "наверху", мне просто здесь нечего делать. В детстве ходил с бабушкой к соседям смотреть телевизор, это было очень давно. Почти ничего не изменилось. Двери все также обиты кожзаменителем, вата торчит из дырок…
В общем. Может быть, когда-нибудь я стану писателем, и смогу нарисовать, представить вам коробочку из дерева и полиэтилена, эти девять, может, десять или двенадцать квадратных метров под названием КОМНАТА КИРЫ. Сейчас я бессилен, у меня нет нужных слов, нет прилагательных и глаголов, деепричастий и междометий.
Но попробую. Начну с того, в единственном окне нет стекла, рама забита полиэтиленом. Как она здесь живет зимой, не понятно. Переступив порог, я оказался на дне воронки, стен не видно, от центра в углы комнаты до самого потолка, завалы самого разнообразного мусора. Больше железа – огрызки каких-то электроприборов, мотки проволоки, напизженный по огородам садовый инвентарь, допотопные осциллографы и системные блоки, дырявые ведра и кастрюли.
– Это мы потом сдадим…
Пакеты с каким-то говном, пола тоже не видно, есть маленький кусочек, эпицентр этого хаоса, на котором стоит табуретка. На табурете тарелка, кружка и оплавленный тройник с проводами в разные стороны – лампа, телевизор и электропечка. С потолка свисали два оголенных, растопыренных в разные стороны провода. У дальней стены кровать и большое зеркало с надписью лаком для ногтей – "я тебя люблю". На единственной живой стене портреты Аршавина, еще какие-то лица из журнала "COOL" с тех времен, когда Кира ходила в школу.
– Посмотри телевизор, совсем сдох. Скоро "Физрук" начнется.
– А где?
– Вон.
Его и не видно, хоть выпуклый экран торчал из завалов грязной одежды. Совсем старенький "Рубин" я таких тысячу лет не видел.
– Твоя кровь на лестнице?
– Наверное…
Она сидит на кровати в "кенгурухе" нахлобучив капюшон, вижу только ее губы разбитые в фарш. Конкуренты на кладбище поймали, Лепехе вообще не встать, по хребту каким-то железом уебали, лежит у себя в вагончике. Телевизор ее сдох, я даже ничего и не пытался.
– Ладно, – говорю, – пошли ко мне.
– Иди, попозже зайду. Спасибо за пиво.
Пришла вечером, принесла спирт, я отказался – завтра рано вставать. Уснула на диване. Ночью разделась, легла ко мне, включила порнуху. Я тоже проснулся.
– Слышь, иди домой.
– Как у тебя хуй, – говорит.
Я смотрю будто издалека на ее белое лицо в черных пятнах гематом, голые плечи. Комната в фиолетовой мгле, телевизор без звука, на экране жилистый поршень херачит ротовую полость, у Киры глаза блестят.
– Видел? Тоже хочу, что бы мне так на лицо кончили.
Она лижет воздух, имитируя шлюху на экране.
– Ладно, спи, кино кончилось, не буду тебе мешать.
Собрала одежду, ушла голая, хлопнула дверь наверху…
И вот повалил снег, как обычно атаковал ночью, пока все спят. И будто все вернулось на триста шестьдесят дней назад, все так близко, что было вчерашней зимой, прошлогодние дела и люди.
Метель танцует с яблонями за тонким стеклом, высвистывает на улицу, черное небо, белая земля и круглая луна. Печка лупит теплом, раннее утро, и замечательно, что пятница.
"Главное воспоминание моей жизни" наваливается и никуда не деться, особенно, когда не эта октябрьская подъебка с ложным ощущением весны, а когда валит по-настоящему, стеной и белым-бело, как в лесу.
Умные люди говорят – все не случайно, все логично. Великая Логика и есть – Он, Божественный Свет. Вот человечишко к примеру спортсмен, считает себя мастером, а на самом деле живет лишь для того, что бы спросить "который час" у прохожего в такое-то время, такого-то числа, что бы тот прохожий опоздал под колеса летящего грузовика, а потом этот прохожий в свою очередь отвлек другого, а тот что-то сказал следующему, и так далее, пока мистический грузовик не собьет того, кого надо, ради синхронизации каких-то блядских глобальных процессов. И спросил сколько время спортсмен у того прохожего и все, он больше не нужен, он выполнил свое предназначение, и гори ты инсультом. А у этого сердце, когда вскрыли, величиной с голову, не пил не курил, тридцать восемь лет, двое детей. Еще одна тридцать девять, на работе плохо стало, пока скорая ехала, все. Тромб. Сорок три, тридцать семь, парень совсем молодой ехал себе на машине вечером с работы, навстречу дурак пьяный за рулем, хоп! Как комара. Но я не об этом, грустное потом, а сначала…
И выползают на сцену персонажи полузабытой пьесы, едва тлеющие в памяти имена, декорации сточенные временем. Слышу шарканье тысячи ботинок по асфальту, музыку с палаток, какофонию большого перекрестка в самом центре города, Сенная площадь.
Декабрь тысяча девятьсот девяносто девятого года, газетная точка напротив "Макдональдса" прямо у входа в метро. Столик, зонтик от снега, газеты, журналы, железная банка из-под монпансье для мелочи. Под столом баул с газетами, лучше всего берут "Панораму" и "Спорт Экспресс", продавец в ватных штанах, валенках и ватнике. Это я. Сметаю снег щеткой с обложек, газеты перетянуты резинкой, что бы их потом не собирать по площади. Подходит человек в куртке "аляске" с нахлобученным капюшоном, на шее пижонский желтый шарф в мелкую клетку. Это Серега Тен владелец газетной точки, хозяин. Я отдаю ему деньги, честно говорю, сколько съел и выпил, бьет пушка на Петропавловской крепости, полдень…
С Серегой мы познакомились в шалмане в переулке Гривцова здесь не далеко, пройти дворами. Я сидел один за крохотным столиком у самого входа, двери постоянно на распашку, правая щека мокрая от брызг с плащей и зонтов. Под ногами сумка там штаны, рубашки, книги и пара видеокассет с Брюсом Уиллисом. Все что осталось от моей семейной жизни. К родителям дороги нет, брат недавно женился, занял все свободные углы.
Серега Тен ужинал с подружкой и другом Валерой тихим волосатым хипаном, я встал в очередь у витрины с закусками, необходимо было чего-нибудь сожрать, подошел Тен, попросил бармена позвонить, телефонный аппарат стоял тут же на стойке рядом с пивными кранами. Сереге нужна была мелочь, куртка осталась на стуле. Мне дали сдачу с бутербродов, видя его метания, я протянул несколько монеток.
– Неудобно, как-то…
– Да, ладно, – говорю, – все нормально.
Через пять минут они меня позвали за свой столик, познакомились, скинулись на бутылку водки…
У Сереги Тена осталась от родителей двухкомнатная квартира на Лиговском проспекте, родители геологи погибли давно, Серега рос с бабушкой, потом ушла и бабушка. Две комнаты одна огромная метров тридцать квадратных и малюсенькая, узкая похожая на кладовку, ну и кухня средних размеров, туалет, ванна телефон на стене в коридоре. В большой комнате жил он со своей подружкой болгарочкой, имя нерусское то ли Ясемина, то ли Лососина. В кладовке поселился я, здесь стоял диван, магнитола на табуретке, пол завален непроданными газетами и журналами.
В первое же утро Серега спросил:
– Торговать умеешь?
– Не знаю…
Торговать я еще не пробовал. Первые дни со мной под зонтиком сидел хипан Валера, он рассказывал про своих бесконечных знакомых коммерсантов, как люди деньги зарабатывают.
– Бумагу туалетную нарезают, покупают бревнами на заводе и дома шинкуют на рулоны. Еще один знакомый…
Ну и так далее. Серега спал до часу дня, потом приходил на площадь под ручку с Лососиной, забирал утреннюю кассу, спрашивал чего надо. Я писал на бумажке: панорамка, свежий спид, советский спорт, клубничка. Потом они уходили обедать во "Вмятину", через час приносили еще газет, мне маленькую водки и пакет с теплыми пирожками. Вечером Серега о чем-то шептался с Валерой, считали деньги, я собирал товар в черный брезентовый мешок на молнии, грузил на тележку и мы катили все хозяйство: зонт, стол, баул, на телеге в камеру хранения на Сенном рынке. Оттуда сразу в продуктовый, если Валера предлагал взять "на вечер" вместо водки симпатичную бутылку текилы или вискарика, Тен ругался:
– Знаешь, сколько я дяде Мише должен! Это пиздец!
Я не знаю, приносила ли торговля прибыль, Серега мне ничего не платил за работу, а я ему за жилье.
Ужинали все вместе в большой комнате, готовила Лососина. Валера после ужина прощался, жил он недалеко, я уходил в свою пещеру дрочить на Серегину подружку. О, как я желал ее выебать эту болгарку, ночью она бегала на цыпочках в туалет, наверняка, голая, брякал стульчак, потом в ванной рычал кран. Поймать бы ее там, усадить на край ванной, раздвинуть ноги… интересно, заорет?
Утром, проклиная все спиртные напитки на свете, я уходил на площадь. Валера уже ждал меня с сумкой полной свежайшей прессы, помогал разложить товар, ждал пока я сбегаю за пивом.
В декабре все чаще стал появляться этот мифический дядя Миша.
– Сергей где? Когда будет?
Один раз был Валера, они о чем-то пиздели в сторонке, мне казалось, что дядя вот-вот схватит Валеру за косу и уебет его головой со всей дури об стол с газетами. И если б не толпа снующая справа и слева, вероятно, он так бы и сделал, я видел, что дядя Миша даже руки в карман поглубже засунул.
Тридцать первое декабря, я торговал до шести часов, на площади безумие – петарды, пьянь в красных колпаках, кому сегодня нужны газеты? Пришел домой и лег спать.
Валера притащил гитару и свою подругу некрасивую бабу в свитере (сама вязала) на шее бусы, фенечки. Они вдвоем с Ясеминой накрывали на стол, готовили, мешали салаты в кастрюлях. Я решил до десяти часов не высовываться, а новогодней ночью пусть все нажрутся, уснут и я выебу эту лососину, сколько можно терпеть!
В темной комнате слушал свою любимую кассету, я делал сборники – записывал с радио красивые песни. Только-только прорезалось в эфире "Супер радио", правда, существовало до Нового года. Я в первый раз услышал Найка Борзова, "Смысловые галлюцинации"…
Вдруг стало светло, свет фар мощного автомобиля выстрелил по окнам. Несколько машин заехало во двор, я выглянул в окошко. Толпа людей под козырьком парадной, пиликает домофон, кто-то из наших летит открывать дверь.
– Может, соседи, у нас музыка громко.
А я все понял, сумку, магнитолу, куртку, ботинки в шкаф, сам успел нырнуть под кровать. Через минуту в коридоре крики, визг, грохот падающих на пол туловищ, заглянули в мою комнату, вспыхнул на секунду свет в люстре, погас. Захлопнулась дверь в квартиру, вопли на лестнице, громыхнула железная дверь, голоса на улице, опять свет фар, завелись, уехали. Стало тихо.
Минут двадцать лежал под кроватью, твою ж мать думаю, надо же, и чего теперь делать? В большой комнате горел свет, не буду его выключать до утра, стол накрыт, салаты, бутылки, пять тарелок с вилками, кастрюля с вареной картошкой. По телевизору Борис Ельцин прощался с народом:
– Дорогие россияне, я устал, я ухожу…
Я налил себе фужер водки, после боя курантов прилег на диван и очень скоро уснул.
Если б было куда, убежал бы сразу утром первого января. Но идти мне было некуда. Гулял по вымершему городу, в окнах шевелились тени за занавесками, мерцали телевизоры и гирлянды на елках, на улице я один, как во время эпидемии.
Никто не появлялся, шел четвертый день нового тысячелетия. Я выпил всю водку, съел все салаты и мясо, всю колбасу и сыр, нашел на кухне рис, макароны, чай, растительное масло, пряники. продуктов должно хватить на месяц.
Последний номер "Рекламы шанс" самый последний перед новым годом. Куплю, продам, работа, девушки.
– Грузчики на склад, рядом, на Лиговке…
Я устроился в кресле в коридоре у телефона.
– Здравствуйте, по объявлению беспокоят.
Язык мой заплетался с непривычки, я долго ни с кем не разговаривал.
Мужской голос выдохнул:
– Гоу-годом!
– Я могу поговорить насчет…
– Гоу-годом!
Трубку у пьяного мужика отобрали, и приятный женский голос спросил:
– Я вас слушаю.
– Извините, по объявлению, насчет работы.
– Я поняла. Хорошо. Грузчиком?
– Да.
– Вы можете завтра выйти?
– Завтра?.. Ну, конечно!
– Тогда запишите адрес, старшего смены зовут Антон, я ему сейчас позвоню, как вас зовут? Очень хорошо. Ну, до свидания, ждем вас.
– До свидания, с праздником.
Первая приятная минута в новом году.
Снегу за ночь навалило столько, что я с трудом открыл дверь подъезда, где-то в углу двора шаркал дворник лопатой, темно, раннее утро. Ветра не было, подморозило, снег скрипел под ногами. По мосту через Обводный канал, сразу направо, и за ткацкой фабрикой налево, и вдоль забора.
Черные, распахнутые настежь ворота, сразу за ними белое поле, в поле трактор сгребал снег в огромную кучу. Тракторист слушал музыку, из кабины доносилось – буц, буц, буц. Длинное, похожее на коровник, кирпичное здание с эстакадой, желтое пятно окошечка, мне туда. Двойная железная дверь, я вошел в коридор, сразу отметил, как здесь жарко. Стеклянная будка охраны, свет настольной лампы, несколько ключей с брелоками, кроссворды, авторучка и никого. В коридоре темно и праздничный аромат перегара, далеко в тупике спица электрического света, вероятно кабинет, и кто-то уже на работе.
– Но ты.
Я вздрогнул, на полу рядом с будкой валялась голова, голова повторила с блатной синкопой:
– Но тыэ-э!
– Здравствуйте…
– До свидания.
Теперь я разглядел туловище в черной униформе, мужчина вывалился из будки, вставать было лень, или не имело смысла. Скрипнула дверь кабинета, и стало светло…
Когда все закончится, этот прекрасный мир треснет наконец-то пополам, все живое и неживое распылится в бесконечности. И, когда вновь сплетутся атомы в шарик, и обрастет этот шарик землей с морями и вулканами, и опять начнется все та же бесконечная История – протопают динозавры, человек вылезет из пещеры, покатится колесо, выстрелит первый пистолет, отполыхают мировые войны, снова закончится двадцатый век и, на пятый день третьего тысячелетия от Рождества Христова в восемь утра пятьдесят пять минут, она спросит:
– Вы по объявлению?
То тогда я скажу:
– Нет! Извините, я ошибся! Простите!
И убегу, ослепленный красотой, подхлестывая себя пятками по ягодицам.
Но на это раз я спокойно ответил:
– Да, я. С Новым годом.
– С Новым годом. Помогите, пожалуйста.
– Что? А…
Мы подхватили охранника с двух сторон под мышки, и поволокли по коридору. Дядька не сводил с меня глаз, злобно таращился, мы оставили его отдыхать в какой-то каморке, она заперла дверь на ключ, и сказала мне:
– Ну, пойдемте. Меня Ира зовут.
– Очень приятно.
– Здесь мужская раздевалка, найдите свободный шкафчик и располагайтесь, скоро все придут.
И она ушла, оставила меня одного, я присел на скамейку отдышаться. Вонь, густая непроветриваемая годами вонь от носков, резиновой обуви, рабочих комбинезонов, протухшего недопитого алкоголя, аэрозольных дезодорантов. Пришлось дышать через воротник, пока я не услышал шаги. В раздевалку вошел импозантный мужчина в коротком пальто и женских сапогах, из-под вязаного колпака рыжие кудри вразлет, будто мужчина делал недавно в парикмахерской "химию", через плечо кожаный портфель на ремне. Мужчина уставился на меня, глаза круглые, добрые, бровки домиком.
– Месье Перен! – чуть не выпалил я. Мы не успели познакомиться, валилась толпа мужиков с пакетами, сумками, они хохотали, вспоминали перебивая друг друга новогоднюю ночь. Хлопали месье Перена по плечу или по спине, кто куда попал.
– Привет, Нло!
– Привет, Нло!
– Нло, привет!
Месье отстреливался шутками, меня не замечали, парень в кожаной куртке с меховым воротником объявил:
– Сегодня только Московский и Выборг.
Он не переодевался, подошел ко мне:
– Паспорт взял? Давай. Будь пока с Игорем, – жест в сторону месье, – потом скажу.
Месье Перен представился:
– Игорь. Ну, пошли.
У меня язык не поворачивался назвать его Игорем, вылитый Поль или Франсуа.
– Бери паллет, бери рохлю.
– Кого?
– Тележка гидравлическая, а это – паллет.
– А-а…
Мы ходили между стеллажами, месье тыкал пальцем в ячейки хранения, читая по накладной, называл мне нужный товар.
– Сок четыре упаковки, гречка десять пачек, растительное масло одна коробка…
Я все это складывал на поддон, собранный заказ оставляли у ворот на проверку. Вместо перекура мы с месье уходили в его "кабинет" – закуток у стены между стеллажами, здесь стояли письменный стол, заваленный канцелярским мусором и скамеечка.
– Не куришь?
– Не-а.
– Молодец. Я тоже четыре года не курю, не пью и не ем мяса. Вот скажи, мне можно дать сорок семь лет?
Вообще-то можно, подумал я, но вежливо ответил:
– Нет, конечно, сорок семь, обалдеть.
– То-та. И разве человек, который ест мясо, может сделать вот так!
Франсуа повернулся ко мне боком, хоп – сложился пополам, его лоб коснулся коленей, зад оттопырился.
– Пидараст! – крикнули откуда-то из-за коробок. Месье махнул рукой:
– Не обращай внимания, это Пепс петуха врубил, будет орать полдня, хули – новенький на складе.
Обедали вместе в столовой за одним длинным столом. Я уже знал всех, не так много здесь было народа. Сборщики заказов – Месье Перен, Пепс, Гоблин и я, месье старший. Проверяльщики собранных заказов – Башка и два брата студента, имен братьев не помню тихие были парни, незаметные, Башка старший. Они же упаковывали и грузили заказы по машинам. Парень в кожаной куртке Антон заместитель директора, красавица Ира бухгалтер операционист, дядька на тракторе он же и водитель штабелера, и еще охранник бессменный дядя Жора. Офис фирмы находился где-то на Васильевском острове. Директора я увидел через неделю, все звали его – Шеф.
Пепс и Гоблин два пожилых балбеса. Слушаем радио, новости – потоп на юге Европы, разливы рек Рейн и Дунай, жертвы, разрушения.
– Да и хуй с ними голубыми!
– Бугага!
– Кореша твои, Нло, тонут!
Гоблин:
– Купил своей в шопе хуй толщиной с руку, теперь ебу ее, она глазами хлопает – что-то не так, говорит…
– Бугага!
В половину шестого Пепс командовал:
– Слышь, хорош.
Мы бросали работу, шли переодеваться. Обычно начальства уже не было. Каждый вечер на скамейке бутылка водки, три стакана. В первый день я думал, это опохмел после праздника, но не фига, пили каждый день: Пепс, Гоблин и Башка. Налили и мне. Никакое они не быдло, думал я уже пьяный, обычные, нормальные чумадеи.
Кладовщик Башка самый умный человек на свете. Любой вопрос задай, он мгновенно отыщет четкий логический ответ:
– Ну почему тогда негры тупые, а мы умные?
– Им думать не надо, банан упал с дерева вот тебе и завтрак, обед и ужин, лето круглые сутки. А северянам всегда приходилось выкручиваться, как огонь развести, мамонта задушить, эволюция.
– Почему СССР развалился?
– Хлеб сколько стоил помнишь? Шестнадцать копеек, а себестоимость одной буханки – труд комбайнера, мельника, кассирши тети Клавы в булочной, даже по советским расценкам около двух рублей. А продавали за копейки, для счастья рабочего класса, так все и проебали по тихой грусти.
– А все беды наши?
– Закон силы трения знаешь? Людей очень много стало. Люди трутся, трутся друг о дружку, их все больше и больше. Бум-бряк и заискрение, хлоп! вот тебе и мировая война.
Как-то шли вечером по Лиговке к метро, Гоблин орал:
– Все парадные заколочены, заебали!
– Почему, Башка? Почему вход всегда со двора?
– Заводы. Шли рабочие со смены, вот как мы, пьяные и счастливые, хозяева жизни, и ссали везде. Дворникам надоело…
И хуй поспоришь. Вообще, трезвый Башка мало разговаривал, логикой давил только вечером, после первого стакана.
А охранник меня не любил, утром и вечером проходя мимо его будки, я слышал:
– Но тыэ.
Ирка смеялась, мы обычно уходили с работы вместе.
Как-то в обед я вышел на улицу подышать свежим воздухом, Ира курила, в ватнике, в тапочках. Охранника не было. Она сказала:
– Пойдем.
Потушила сигарету, мы спустились в подвал. Здесь было жарко, как в бане, везде трубы горячие, чисто, светло. В углу сарайчик из досок, окошко, мы спрятались в тени каких-то котлов, я спросил:
– Кто там?
– Дядя Жора кушает, его каморка.
Подвал склад делил с заводом, заводская половина была отделена рабицей. Я заметил на той половине за сеткой множество пустых блюдец на полу.
– Здесь обычно кошек видимо-невидимо, – прошептала Ирка, – бабуля лифтерша развела, набежали со всей Лиговки. Секи.
И она истерично замяукала.
– Мяу-мяу-мяу-мяу-у-у.
А из будки в ответ:
– Гав-гав-гав!
Так дядя Жорж просил кошек заткнуться.
– Мяу-мяу-мяу!
– Гау-гау-гау! Суки! Убью!
Ирка зажала мне рот ладошкой, я вырвался, убежал на улицу, успокоился вовремя – на улицу вышли курить Пепс, Башка, Гоблин.
В воскресенье Ира окликнула меня у магазина "Титаник". Она была с коляской, в коляске сидел маленький человек годиков трех в пестром комбинезоне. Нас представили друг другу, парень на что-то обиделся, надул губы.
– Мы гуляем, ты куда?
И мы пошли вместе. У Ирки ничего не было кроме работы, дома только этот маленький человек и сумасшедшая мать. А на работе одни дебилы или женатые, и тут пришел я молодой, разведенный. Дождалась. И меня любовь догнала еще там в подвале с кошками, слишком долго мое сердце было пустым. Самая обычная история.
Мы теперь не расставались, гуляли в субботу и воскресенье, искали друг друга на Сенной площади, мобильных телефонов еще не было.
Как любовь перекрашивает реальность, в страшной квартире Сереги Тена стало светло и уютно, теперь мне казалось, будто я жил здесь всегда. Я даже подмел пол, выкинул грязную посуду и всю старую прессу из маленькой комнаты, про хозяина и гостей старался не вспоминать.
Однажды месье Перен спросил:
– Ирочку клеишь? Да я никому не скажу, все нормально, только…
Он рассказал, как шеф вышел из тюрьмы год назад, сожрал у метро шаверму вместе с бумагой, не знал, думал, что шаверму так и едят. Ему понравилось. Женился на хозяйке этой фирмы, вот теперь директор.
– А до хозяйки у него Ира была, и ребенок его, только на фиг ему эта Ира, надо жизнь заново начинать. Они все отсюда с Обводного канала – Антон, Шеф, Гоблин, Ирка. Думаю, ничего у тебя не выйдет, она до сих пор его…
Я не поверил, подумал – этот волосатый мудак завидует, но настроение испортилось.
Начало февраля окатило весенними дождями, запели птицы. Я получил первую зарплату, и подумывал перебираться отсюда, снять жилье, живу на пакетах, каждую минуту жду гостей или хозяев.
Двадцать второго февраля четверг, впереди три выходных. Даже месье Перен принес себе бутылку вина, Пепс с Гоблином уже с обеда ходили косые. Директора не было, Антон оставил месье за старшего, тоже ушел в четыре часа. Я со студентами загрузил последнюю машину, присоединились к коллективу, пили в столовой, как обычно, Башка говорил, все слушали:
– …Лиговка это феномен, рабочая окраина была, вон сколько заводов на берегу канала, но главное – вокзал, со всей Руси поезда. Вокзал это лохи деревенские, чемоданы, очереди за билетами, водочка в дорогу за миллион рублей. Работы непочатый край.
– Гопота неистребимая, жулье, бродяги…
– Вот какой-нибудь Петя Жопин приехал учиться, или работать, ну не сложилось у него, денег на билет нету. Мыкается на вокзале третьи сутки, ну к нему подходят – чо, жрать хочешь? Ага. Ну, пошли. Понравится, дадут койко-место, "жить" научат, нет, проткнут и в люк сбросят. Так до сих пор, вон прогуляйся вечером или ранним воскресным утром, на пиздюль наскочишь…
Вдруг Пепс перевернул стол, поставил его на бок, зазвенели об пол тарелки, вилки.
– Я король Петроградской!!!
Перен исчез, мелькнули винтажные сапоги в коридоре, ему вдогонку полетел огромный бутыль с водой, те что насаживают на кулер. Бам-ц! Рассыпалось в дребезги стекло в будке охранника.
– Нэлэо! Иди сюда, пидр!
Началось. Ирка успела закрыть кабинет, мы с ней выскочили на улицу, у ворот я остановился, захотелось вернуться.
– Да пойдем, там не интересно, каждый праздник одно и тоже.
Я проводил ее до переулка, первый раз видел ее пьяной. Зашли во двор, она показала свои окна, прощаться не хотелось, только начинало темнеть. Она обещала позвонить завтра, сразу, как только проснется.
Нажрусь сегодня, имею право. Домой пришел через два часа, гулял, зашел на Сенную, посидел во "Вмятине". Еще с улицы в тишине двора я услышал, как теребонькает телефон у меня в коридоре. Едва-едва, но все равно слышно. Успел.
– Але.
Я не узнал ее голос, она плакала.
– Встретишь меня? Я не могу больше…
Я ничего не понял, сказал:
– Давай у "Титаника", уже иду.
…Утро было прекрасным, солнце редкое, зимнее только на двадцать минут попадает в мою комнату, потом закатывается за белые заснеженные крыши…
Ира вечером опомнилась, вообще-то ее, наверное, ищут, сын задает вопросы.
– Как не хочется уходить.
Она прикурила и ушла в коридор звонить домой. Я закрыл дверь, что бы не слышать. Через десять минут вернулась в комнату, села на кровать, голая и несчастная. Вдруг улыбнулась.
– Помирились. Сказала, что приду завтра утром. Пойдешь со мной? Будет сюрприз. Она про тебя еще ничего не знает.
Мы пошли гулять и в магазин, кончились сигареты, я купил себе водки, ей бутылку пива. Ира уже знала, что квартира эта не моя, могут прийти хозяева и выгнать, она ответила, что если выйдет замуж, то мать уедет в свой домик в деревне, что все об этом только и мечтают.
– Тебе завтра с ней общаться, много не пей.
Ну, вот и все, подумал я, глупая, наверное, морда у меня сейчас, и голова кружится совсем не от алкоголя, и больше ничего и не надо.
Ночью мне приснилось, что Ира стоит на каком-то балконе и машет мне рукой. Я проснулся. Она сидела на кровати одетая в куртке и шапочке, ждала меня.
– Собирайся. Пошли.
– Да-да, я быстро.
Было солнечно необыкновенно, и скользко, ночью похолодало, маленькая весна закончилась. Я решил – в понедельник после работы пойдем в ЗАГС подадим заявление, это недалеко. Да, все. Решено. Скоро зарплата, надо снять комнату, с этой получки обязательно, на фиг, вскакивать от каждой машины въехавшей во двор, как ворюга какой-то. А сейчас в магазин, потому что так невозможно, надо выпить пива, позавчера был праздник, не возбраняется…
Кричат. Громкое ох и ах. Я обернулся, Иры рядом не было, автомобили сигналят, пробка, люди смотрят все в одну сторону. Я побежал назад… Увидел ее на белом асфальте, она лежала, так же как час назад у меня на кровати. Еще не было ни "скорой" ни милиции, неподалеку автомобиль с помятым капотом, водитель боится вылезать.
Что происходит? Почему она здесь? Кого она увидела на том берегу? Вон он, стоит лицо белое, руки в карманах по локоть. Шеф…
Ира никогда не любила меня, не любила, так как в сказках или кино. Только теперь я поверил месье Перену. Шеф не заметил меня, никто никогда не узнал, с кем она была два дня. На похороны поехали все, на складе остались Башка и Пепс. Я доработал до марта и уволился.
Больше никогда я не видел этих людей, только через год встретил Валеру на Сенной площади, он сказал, что они помогали строить дом генералу милиции, где-то во Всеволожском районе, отрабатывали долг…
Кто-то толкнул меня, я будто уснул, будто я спал и все мне приснилось. Я в кафе на Лиговке, сижу у окна, сумерки, вон угол того дома, чугунные ворота во двор. Все, то же самое, только машин стало очень много и реклама на крышах, на балконах, в строчку, вдоль стен. И тут мне стало страшно, Господи, я так долго живу, я такой старый и нелепый…
Электричка битком, никогда еще не возвращался в сумерках, окна – черные зеркала, я прибавляю громкость в наушниках, смотрю в окно на отражения лиц пассажиров. Я не слышу о чем они говорят, хлопают губами будто голодные рыбы в аквариуме, хихикают, мужики, конечно же, поддатые. Как люди раньше жили без наушников, не помню, не представляю. Будьте вы прокляты с вашими делами и радостями.
Заткнулась музыка в ушах – кто-то звонит. Кира.
– Ты где? Тебя нет и нет.
Я даже растерялся, вспомнил, как она вжималась во все мои впадины, обнимала насколько хватало ее маленьких рук, я тоже целовал ее, будто это любимая жена, а не самая обычная блядь. Мгновенно представил – мы живем вдвоем, она ждет меня с работы, в доме тепло и что-то жарится на сковородке…
– Ты заебал. В электричке что ли?
– Да, скоро буду. Соскучилась?
Тишина. Ей трудно ответить, почти шепчет:
– Немного… Да нет, мать на работе, отчим спит пьяный, сижу на лестнице.
– Больше нежности, друг.
– Чего?
– Скажи, что ждешь. Что каждый день ждешь и бежишь встречать, что бы сказать, как ты счастлива.
Замерла. Первый раз слышит от меня такие слова.
– Кира, ключ в сарае под ведром, зайди, в серванте деньги, возьми, сколько надо. Сходи в "Пятерочку" и купи себе, что хочешь. И главное включи печку электрическую, я скоро буду!
Пассажиры напротив, думали – будь ты проклят "нежный человек" со своими делами и радостями.
ПИРАМИДА
По Владимирскому проспекту, сметая пластиковую мебель уличных кофеен, бежит человек. Глаза круглые, рубашка расстегнута, он задыхается. За ним еще двое, один во фраке, с полотенцем, намотанным на кулак, второй лысый, в двубортном костюме, с бэйджиком на груди. Эта пара бежит легко и непринужденно, как спортсмены. Скоро все закончится. Так близко от меня, ярко и неожиданно, я даже на какое-то время забыл, зачем сижу здесь и кого жду. Это он, сомнений нет.
Пальцы ищут авторучку, блокнот уже на столе, побежала первая строка, за ней вторая, официант, еще кружечку, пожалуйста. Сказал же один талантливейший пейсатель: «…как горящей головешкой в муравейник моей памяти»
…Однажды утром, после дождя, я стоял у парадной, курил, ждал пока Валик спустится по лестнице, он не поехал со мной на лифте, на всех обиделся. Потому что ночью собака опять сказала – бля-а. Но моя жена решила, что это доносится из детской комнаты. Утром она сначала допрашивала сына, потом получил и я, сообщив, что пес частенько ругается по ночам.
– Ему надо подстилку поменять, – говорю.
– Меньше надо по рюмочным с ребенком шляться. И не забудь в садике квитанции забрать. Чтоб я больше ничего подобного не слышала, поняли? Оба? Идите.
В общем, утро испорчено. И вот стою, курю, весна, первый дождь прошелестел этой ночью. Вдруг из-за мусорных бачков:
– Не двигайся!..
– Чего?
– Ты один?
– Почти. Игорян!
Он вышел из-за помойки, застегнул ширинку, оглядел меня, будто начальник отдела персонала.
– Ну, как дела?
– Держусь. Вот в детский садик идем.
– Это далеко?
– На Бармалеева, соседняя улица.
– Замечательно, я тоже с вами прогуляюсь, хоть и времени в обрез.
Сдав ребенка воспитателям, пошагали к станции метро «Петроградская», заняли столик в кафе на последнем этаже «Дома Мод». Мужчина за стойкой и официантка смотрели телевизор, Игорек щелкнул пальцами.
– Как обычно.
– А как обычно? – удивился бармен.
– Новенький, – пояснил мне Игорь, – ладно, сам схожу.
Наш столик у стеклянной стены, здесь такие окна, огромные, до самого пола. Там за пыльным стеклом крыши, блестящие от недавнего дождя, дальше, далеко за крышами, прямо на линии горизонта прожекторные вышки стадиона «Петровский», внизу шуршит автомобилями Большой проспект. Я огляделся, посетителей мало, в дальнем темном углу стоял бильярдный стол, там шевелились тени, стучали шары, кто-то отчаянно проигрывал. Бар работал круглосуточно.
Игорек вернулся с графинчиком коньяка, официантка несла рюмки и блюдца с порезанным лимоном и бутербродами.
– Приятного аппетита.
– Спасибо, и вам. Бильярд давно занят?
– Эти с трех часов играют.
– Значит, скоро закончат. Иди, дорогая, тебя позовут.
Официантка ушла, Игорек наполнил рюмки, понюхал бутерброд.
– Люблю шары погонять, американочку, пул. Я обычно в «Сиреневый туман» хожу. Вздрогнули?
Дзыньк, лимон потек у меня по пальцам, про салфетки забыли.
– Коньяк с утра – замечательно. Правда?
– Чего не звонил? – спрашиваю.
– Дела. Большие дела!
– Да, ну?
– Ты сейчас сколько зарабатываешь?
– У меня график – два через два, ну, шестнадцать, бывает двадцать, если с переработками.
– М-да. И долго это будет продолжаться?
– Что именно?
– У тебя же семья, дети.
– Да все нормально, а, что есть предложение?
Он посмотрел в окно, взор его был мудр, какой бывает только у бездомных псов и алкоголичек.
– Помнишь Эдика с нашей группы?
– Ну?
– Ну. Я его недавно к себе взял, сейчас на «вольво» ездит.
– Так расскажи, может, я пригожусь!
– Может, и пригодишься. У тебя костюм есть, или хотя бы брюки приличные? Придешь в джинсах и кроссовках, с тобой никто даже разговаривать не будет.
– Найдем брюки, что делать-то надо?
– Люди зарабатывают…
– Не хочешь, не говори.
– Что ты нервничаешь? Не так все быстро, сначала надо представиться, на тебя посмотрят, жену возьми.
– Зачем?
– Так солидней, люди там серьезные.
Я чувствовал, как во мне опять и снова, в который раз, растет уважение к этому человеку. Мы все выпили, доели бутерброды, Игорек, встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена.
– Пойдем, я тебя провожу, я еще в бильярд порежусь.
Его кто-то окликнул из темноты, он обернулся.
– Сейчас!
Там почему-то засмеялись. Уже на улице он сказал:
– Я позвоню тебе вечером, может, зайду как-нибудь на неделе, соберемся, поговорим, презентация у нас каждую субботу. Ну, пока, привет семье.
– Пока…
В тот год, мы с женой хреново жили, часто ругались. Сначала все было хорошо, меня все любили – Света, ее сын, ее мать и пожилая овчарка, которая умела во сне говорить слово "бля". Я отдавал всю зарплату, покупал здесь уют, кормили вкусно и много, теща любила выпить, я с удовольствием бегал в магазин, сам тогда начал частенько закидывать за воротник.
Когда никого не было дома, с Валькой играли в хоккей.
– Теперь ты вратарь!
– Нет – ты!
– Получи по башке!
– Дурак…
Соседи жаловались, вечером скандал.
– Конечно, это не твой ребенок.
Я обижался, Валька был друг, и может самый родной человек в этой квартире. Когда я забирал его из садика, у меня всегда было собой два червонца, один на пиво, другой на «Радугу фруктовых ароматов».
– Тебе и мне, да?
– По-братски.
– По-брацки…
Летом он уехал с садиком на дачу в Зеленогорск. Через месяц мы поехали к нему на родительский день. Я его сразу разглядел среди детишек в одинаковых шортах и майках. Его позвали, он побежал к нам, мама и бабушка бросили сумки – Валечка, он не глядя на них, прыгнул мне на руки. Потом я и ушел из этой семьи летом, когда он был далеко. Господи, что мы творим?..
С Игорьком мы вместе учились в одной путяге на Ржевке. Нельзя сказать, что близко дружили, ведь он был секретарь комсомольской организации, носился по коридорам с папочкой под мышкой, и очень нервничал, почему я еще не с билетом.
– Ты, что в загранку не хочешь? Давай заходи на следующей неделе.
Я всегда соглашался, мол, да конечно, пора вступать, год собираюсь. ПТУ наше было от Севера – Западного речного пароходства, но на третьем курсе мне уже было наплевать на дальние страны. Я играл на гитаре, сочинял песни, тусовался на «Маяке» и меня любила девочка с дискотеки «Красное Знамя».
Потом мы все ушли в армию, в стране грохнула Перестройка, и комсомол весь куда-то пропал, будто его и не было, вместе со своими дворцами, значками, билетами.
Чуть ли не каждый день получал письма от кореша по имени Шляпа. С этими пацанами я познакомился в очереди на такси у Балтийского вокзала. Помню, еще днем позвонила одна знакомая, имени сейчас уже не помню:
– Поехали вечером на Болты, сегодня «Секрет» приезжает, они пластинку записали в Эстонии!
…Около часа топтались в очереди – Леонидов, Мурашов, Заблудовский и нас несколько встречающих, за Фоменко приехала
жена, забрала прямо с перрона. Макс рассказывал, как им дали двух звукорежиссеров, которые по-русски ни слова, что не пустили на пластинку песню про Алису и «Джаз». Подошли две девчонки, взяли у Макса автограф и убежали, очередь перед нами растаяла, я разменял этому невысокому, пьяному человеку пять рублей, они уехали.
Мы пошли к метро, толстый мальчик, которого все звали по фамилии – Кулькис, предложил поехать к кому-то в гости на «Маяковскую». Когда поднимались наверх, со встречного эскалатора нас окликнул парень с челкой желтых, крашеных волос до самого подбородка.
– Крысе на Климате пизды дали, он к Сайгону побежал!
– Шляпа, подымайся, мы тебя ждем!
– Вэл!
Он загрохотал вниз по ступенькам…
Это были времена, когда на Невском все знали друг друга в лицо, я тусовался с этими пацанами до самой отвальной, обычная «центровая» компания с улицы Марата, а-ля – я видел тех, кто видел Цоя.
Дружбан Шляпа не забывал меня, в каждом письме он повторял: играй каждый день, пиши тексты, у тебя есть два года, не потеряй их, дружище. У нас будет команда! Поступим в «джазуху», потому, что джаз это основа! Молодец, думаю ему там легко советовать, гитару я в руки взял только через полгода службы. Шляпа сам в армию не пошел, какие-то проблемы со здоровьем.
Были и списки необходимого, когда я приду на дембель – гитара акустическая, звукосниматели, драммашина, хорошие микрофоны две штуки, Кулькис поможет, он передает тебе привет. Я отвечал: продам шапку ондатровую – двести рублей, бабушка отложила мне на одежду – триста, уже пятьсот. Чем они там занимаются, я не спрашивал, боялся околеть от зависти.
…И вот – дембель, последние числа ноября восемьдесят восьмого. Как изменился мир за два года! На Московском вокзале ларьки – киоски ни хрена не «Союзпечать», завешаны «вареными» тряпками, футболки с портретами Берии и Троцкого. Неподалеку, гопники не по-местному загорелые зимой, в кожаных куртках и жиганских кепках. Один сидя на корточках, елозил перевернутыми стаканами по коврику.
– Кручу, верчу, обмануть хочу!..
Рядом диковинная машина "девятка" без номеров, вся черная, даже стекла.
«Билетная касса» у входа в метро. Бум-с. Стою, как вкопанный, глаз не свожу с афиши – четыре взъерошенных портрета, смотрят решительно, черные рубашки, поднятые воротники. Внизу скромное русское слово, четыре буквы – КИНО. Дворец спорта «Юбилейный». Двенадцать дембельских рублей должно хватить, протягиваю в окошко кассиру.
– Один билет на кино…
– Да нет билетов.
– Ну, конечно. Еще бы.
Позвонил матери, сказал, что через час буду дома.
– У нас новую станцию метро открыли, прямо около дома, езжай до конечной, если заблудишься, позвони, я встречу.
– Да, ладно, уж как-нибудь…
Проспект Просвещения, новая станция вокруг ларьки, ларьки, ларьки, тряпки, цветы, жевачка, я и в правду чуть не заблудился. Вдруг, музыка – будка, очень напоминающая деревенский сортир, фасад стеклянный, изолентой к стеклу списки, пожелтевшие от солнца листки бумаги. Тут было все! В алфавитном порядке, от АББЫ и так далее, «Битлз», «Ах-а», «Секс Пистолс», «Елоу», «Фэнси», «Диджитл Эмоушнс», весь рок-клуб, все альбомы «Аквариума», последний писк – толстыми буквами, фломастером – ЛАСКОВЫЙ МАЙ. Здесь же продавались чистые кассеты. Внутри этой чудо – будки сидела бабуля, читала «Аргументы и факты».
– Простите, а можно «Пет Шоп Бойз»?
Бабуля сняла очки, отложила газету.
– Конечно, мой хороший, кассета есть?
– Нету…
– Тогда червонец за кассету и три рубля запись.
– Вот зараза, у меня только двенадцать…
Бабуля оглядела мои дембельские погоны, шапку с кокардой, чемоданчик дипломат, махнула рукой.
– Давай, рубль завтра занесешь. Как ты сказал? Пэд, Шоб, дальше? Бойзз, восемьдесят восьмой и восемьдесят седьмой год. Правильно?
– Верно…
– Приходите завтра с этой бумажкой, будет готово.
– И все?
– Все. А что еще?
Так просто. Нет, мир определенно если изменился, то в лучшую сторону. Следующим утром я позвонил Шляпе, он тоже был пьян и весел.
– Вернулся?!
– Ну, да…
– Сегодня, – говорит, – отменили закон о тунеядстве, официально. Теперь можно не работать, прикинь!
Договорились встретиться вечером на Сенной, «все обсудить».
Вечером я вышел пораньше, хотел прогуляться по городу. Толпа на Невском вся «вареная», в растопыренных джинсах с египетской символикой на задах, шапки из жесткого меха, усы, смех, много нерусской речи. Кооперативная торговля, «Найденов и Компаньоны», шмотки в Гостином дворе по безумным ценам, кооперативные, одноразовые, по пьяни шитые. На Пятаке все одинаковые, как куклы – «пропитка», зеленые слаксы, белые носочки и ультрамодные туфли с «лапшой».
– Дарагой, нужен «пирамид»? Чесный, югославский…
Я понял, что никогда не напялю на себя – вот эти «вареные» галифе и армянские тапки с лапшой. Сами жрите.
На Климате какие-то балбесы в эсэсовских кепках, в Сайгоне, правда, без изменений, все те же слоеные пирожки с мясом и гуммозные личности с сумками от противогазов через плечо.
…Долго не обнимались, Шляпа сразу повел в подворотню у магазина «Океан». Мужик в спецовке и нарукавниках отдал нам авоськи набитые бутылками.
– Спасибо, Миша.
– Тебе спасибо, заходи еще.
– Нормально, – говорю, – думал, сейчас полдня простоим.
– Мы же не алкаши, деловые люди.
Очередь в винный магазин тянулась до Московского проспекта. Тут же в переулке Гривцова вошли в парадную, поднялись на последний этаж, Шляпа надавил на нужную кнопку. Дверь быстро открыли.
– Проходите, друзья.
Шляпа нас представил, человек по имени Босс забрал наши авоськи с портвейном, пропустил вперед. В комнате было тесно, человек двадцать стояли с гранеными стаканами в руках, как на фуршете, обернулись.
– О!..
– Здравствуйте, здравствуйте…
Стол заставлен все тем же – «Кавказ», «Анапа», «Агдам», музыка, как и во всех лучших домах – «Наутилус Помпилиус». Мне сунули в руки стакан, наливал веселый, усатый дядька, он все орал про новую эпоху свободы.
– Говорил же я вам!
– За победу, друзья!
– За победу!
– Ура!
Я выпил, не касаясь стекла губами. Кто-то перемотал кассету, и магнитофон снова завыл – «Ален Делон, Ален Делон, гов-ворит по-французски». Не знаю, мне как-то сразу не понравились эти пижоны с Урала, я тогда был уверен, что весь русский рок родом с Купчино и улицы Жуковского. Смех, брожение по огромной комнате, к нам приблизился мужчина с бородой, в кожаном плаще, он сказал Боссу:
– Ну, я тебе оставлю три тыщ-щ-и.
И покосился на меня, ждал реакции. Я, наверное, должен был подпрыгнуть, крутануть в воздухе сальто и шваркнуться на позвоночник. Потому, что у человека не может быть в кармане такой огромной суммы денег. Они бы просто не поместились в кармане.
Пришла еще компания, в комнате стало совсем тесно. Вижу – Игорян пьет штрафную. Я обрадовался.
– Эй!
Сначала он не понял кто перед ним, потом память его проморгалась, он выпалил:
– Оба, ну как ты?
– Вот вчера с фронта вернулся.
– Отлично, поможешь продать двадцать девяток.
– Чего?
– Стой здесь, я сейчас…
Куда я попал? Где те ребята с улицы Марата? Стало скучно. Махнул Шляпе рукой, показал пальцами, что ухожу.
Мы шли по улице, молчали, я уже все понял, это было первое в моей жизни предательство. Он сообщил, что Кулькис в тюрьме за валюту, сам он женился и занимается делами.
– Кручусь, братан.
– А, что мне теперь делать? Мне?!
– Да не кричи ты, сумасшедший. Поступай в джазуху, если ты такой кремень, я пас, времени нет.
Мы еще постояли, допили бутылку «Агдама», покурили у пылающих мутным оранжем витрин ресторана «Балтика», через два года здесь будет общественный туалет под названием «Макдональдс», и расстались навсегда.
В школу поступил без особых проблем, сразу после Нового года, в группу Георгия Косояна по классу духовых инструментов. С гитарой не сложилось – мест не было, и еще с августа большой конкурс. Выбирать не приходилось, пришлось переключиться на саксофон.
По четвергам, вечером, все желающие с разных групп собирались на так называемый оркестр, культурно джемовали в актовом зале, мусоля вариации на классические темы. Собирались зрители – люди, имеющие отдаленное отношение к нашей «джазухе», до начала «оркестра» и в перерыве вместе с нами топтались на лестничных площадках и курилке, играли на гитарах, что-то яростно обсуждали, сидя на подоконниках. Молодые люди, костистые, в квадратных очках, в черных пиджаках из кожзаменителя. Они все повторяли:
– Мы – демократы.
Пару раз я видел оборванцев из группы «Манго – Манго», казавшиеся мне тогда полными придурками. Заходил к нам легендарный Алик Сахаров. Дядя Сахар, пожилой мужик всегда в пальто и костюме с галстуком. Алик утром, когда из гостиниц и туристических автобусов вываливают экскурсии, выползал на Невский проспект, надувал глаза, растерянно шарил по карманам и с прибалтийским акцентом «бомбил» под пьяного эстонца отставшего от группы и потерявшего бумажник. Народ подавал.
Игорька я увидел в перерыве, зрители и музыканты высыпали на лестницу, доставали сигареты, прикуривали.
– …Вы, что-нибудь слышали о суммарном счете на два миллиона рублей?
Я свистнул, Игорь обернулся, опять слышу смех за его спиной.
– Саксофон? Очень хорошо, – похвалил он, потрогав пальцем инструмент, болтающийся у меня на груди, – надо серьезно поговорить. Ты будешь нужен.
Глаза его сделались по-комсомольски серьезными.
– Скоро в России появятся богатые люди, я собираюсь открыть презентацию.
– Что?
– Это место, – пояснил он, – где богатые люди подписывают контракты. Мне еще нужна девочка со скрипкой.
– Зачем?
– Людям нужно место, где они будут спокойно подписывать контракты. Место с хорошей музыкой, ты будешь играть джаз на саксофоне, а девочка на скрипке.
Девочка совсем не вписывалась в концепцию моего представления о джазе. Джаз это другое, это истоки, это негры, виски и еще фестиваль каждую осень в ДК им. Ленсовета.
– Может быть с контрабасом?
– Что?
– Девочку с контрабасом. Хотя тоже фигня какая-то…
– Нет. Только со скрипкой, у тебя телефон тот же?
Я кивнул.
– Все будет, – пообещал он, – я позвоню.
Уже следующей зимой, в тяжелых раздумьях о смысле бытия моего, и непонятного происхождения тоске, я шлялся по Владимирскому проспекту. Падал теплый снег, люди тащили домой перевязанные веревками елки, замедляя шаги у невиданной ранее витрины, первого в городе магазина «Панасоник». И у Пяти углов встречаю своего армейского приятеля.
– Ого! Ты куда?
– Да, так. А ты?
– На кыйкбоксинг, на тренировку.
– Крейгбоксинг?
– Кикбоксинг, чудак! Пошли со мной, покажу.
Только сейчас я заметил у него на плече спортивную сумку. На следующий день мне, вдруг, осточертело все, что связано со словом музыка. Я продал саксофон, купил боксерские перчатки и спортивные штаны с лампасами, месяц не подходил к телефону.
…Утром девятнадцатого августа я ехал на такси с Юга – Запада домой на Просвещения, таксист сказал:
– Слышал? Горбачева убили.
Заткнулись «Европа плюс» и «Радио Рокс», ларьки не функционировали, пенсионеры гуляли с собаками, нацепив ордена и медали, как на день Победы, водка пропала еще три дня назад, бутылку пол-литра «Столичной» можно было купить только у официантов в «Пулковской» за безумные деньги. А на мне американские джинсы! И я испугался – я предал Родину…
Через два дня, когда все уже было ясно, толпа запрудила Малую Садовую и Итальянскую, ждали выхода газеты «Час Пик». Никто уже не орал, не нервничал, как прошлой ночью у Смольного. Там зачем-то соорудили нелепую баррикаду, Боря Лимон пожертвовал свой «Мерседес»…
– Господа! Внимание! Газету скоро привезут, выпуск номера в семнадцать ноль – ноль!
Ну, конечно, как же без него. Я крикнул:
– Игорь!
Он спрыгнул с капота автомобиля, глазки забегали, вероятно, сконфузил мой внешний вид и мои новые друзья в адидасовских панталонах.
– Ого, с такими ребятами и банк грабить не страшно!
– Привет, – говорю.
– Представляешь, у меня пароход с филиппинцами, как узнали про переворот, развернулся прямо в заливе у Кронштадта, и поплыл назад. Никакой наживы!
Он наклонился к моему уху и прошептал:
– Собчак в городе.
Я знал, что Толик в городе, он никуда не исчезал, и все эти дни его охраняли «воркутинские» с обрезами под джинсовыми куртками, он за это обещал им отдать Ленинский проспект и рынок на улице Козакова.
– Это что за клоун? – спросил Диас.
Игорек, наверное, не расслышал.
– Так, парни, вы будете нужны, у тебя телефон тот же?
Я кивнул. Он куда-то спешил, нас разорвала толпа, метнувшаяся к Зимнему стадиону, туда приехал автобус с «Лениздата», привез газеты.
В том же году, в октябре, прекрасным, воскресным утром мне выбили челюсть в спортзале школы номер девяносто пять Куйбышевского района. Если свернуть с Невского проспекта у касс «Аэрофлота», вторая подворотня направо. Школа во дворе, по воскресениям бои без правил, в девять утра регистрация, баб не пускают, с собаками можно. В зале перегар от дорогих коньяков, аромат заморских одеколонов, какая-то сволочь курит, в позапрошлое воскресение я здесь заработал шестьсот рублей. Мне объявили, кого я сегодня буду метелить.
– Хреново, – сказал Диас, – я его знаю, кгбшник, из Москвы, живет в «Прибалтийской», мутят с Комаром младшим, я его видел на стрелке с «казанскими».
– И чего делать?
– Попробуй лоукик и левой апперкот.
Бой начался, через минуту мне захотелось убежать отсюда без оглядки, прямо так в трусах и перчатках. Но три раунда надо продержаться обязательно, иначе про меня забудут везде и навсегда. Какие там на фиг раунды, ослепительный хлопок урамикацуки мне в челюсть, затылком об пол, ноги вверх, аплодисменты…
Очнулся на скамейке в раздевалке, Диас вызвал мне такси.
Много дней я пил лишь манную кашу и сосал через трубочку сладкий чай, рот не открывался.
Сразу после Нового года мы похмелялись на работе у одного товарища, он охранял научно – исследовательский институт «Механобр» на Васильевском острове. Кроме охраны в институте никого не было, кабинеты не закрывались, мы пили на мягких, финских диванах в приемной директора. Денег крайняк, и на столе – «Рояль» с «Инвайтом», баночка майонеза и буханка хлеба. Вспоминаем новогодние приключения, Диас перелистывает прошлогодний номер «Рекламы Шанс», читает прикольные объявления:
– Меняю ваучер на трехкомнатную квартиру!
– Куплю бивень мамонта…
– О, слушайте! Организация объявляет конкурс на замещение вакантной должности референта. Предпочтение отдается мужчинам в возрасте до двадцати пяти лет, свободно владеющим английским языком, имеющим навыки работы с компьютером, водительское удостоверение категории «В», знакомым с приемами каратэ или бокса!
– Блудняк.
– Продам квартиру в Бруклине…
– А ну-ка.
Когда друзья ушли еще за бутылкой я перечитал объявление, номер телефона. Поднялся на лифте на последний этаж, в самом дальнем кабинете сел за стол у самого окна, пододвинул телефон поближе. Рука замерла над циферблатом, я посмотрел в окно. Внизу безлюдная 26-я линия Василевского острова, корпуса судостроительных заводов за горизонт, трамвайная остановка, старушка в синем пальто, воротник из каракуля, рядышком болонка с розовой задницей…
Я набрал этот мистический номер, трубка зашуршала, загудела, мой сигнал, меняя тональность, летел через Европу и Атлантический океан. Потом щелчок и тишина, несколько секунд плавающая, невесомая, щекочущая воображение, тишина…
Шлепком ураган, мириады голосов! Америка…
Наконец, гудок, самый обычный, коммутатор чмокнул, и потусторонний, сонный голос спросил:
– Алло? Алло, сволочи!
Я повесил трубку. Там, наверное, сейчас ночь, и на всей Земле второе января…
Через пару дней в тяжелых раздумьях о смысле бытия, и непонятного происхождения тоске, я шлялся по Загородному проспекту. Падал теплый снег, город еще безлюдный после праздника, все сидят по домам, в окнах мигают новогодние елки. В семь часов у меня встреча с каким-то Ильей у метро «Владимирская», по объявлению из той же газеты. Но я еще сомневался, прикидывал, оценивал свои возможности. В общем, купил приглашение в Венгрию, двадцать долларов не деньги.
До весны сидел дома, не подходил к телефону, гулял только до магазина и обратно, отдал соседу с первого этажа боксерские перчатки и штаны с лампасами. Седьмого марта получил загранпаспорт и свалил в Будапешт.
Полгода торговал там советскими утюгами и кофемолками на русском рынке «под мостом», снимал комнату в Келати в одной квартире с такими же бродягами из Ужгорода. Надоело, вернулся. Женился.
Игоряна видел один раз в Гостинном дворе, молодец – костюм, штиблеты, галстук. Я не подошел, я был тогда в полной жопе, ни работы, ни денег. Потом в августе девяносто восьмого в телефонной будке у метро «Петроградская» он орал кому-то в трубку:
– Я же вам говорил! Я предупреждал!
В эти дни в России многие сошли с ума, никто не обращал особого внимания. Дефолт, восемнадцатое августа. Опять исчезли водка и сигареты, да и вообще все исчезло. Помню, с Валиком стояли в очереди за макаронами, вчера доллар слетел с отметки в пятьдесят рублей на двадцать пять, вроде бы устаканился, товар снова выкинули на прилавки. Старухи бузили:
– Почему вчера было по сорок, сегодня по пятнадцать?!
– Бакс упал, бабуля!
– Чаво?
Люди несколько дней «пылесосили» магазины, не глядя на ценники.
– Ничего не понимаю.
Да никто ничего не понимал…
***
Игорь звонил почти каждый день.
– Ну, как ты? Ничего, скоро у тебя будет много денег. Я зайду в субботу, с женой познакомлюсь.
– Давай.
Он пришел с тортом и палкой копченой колбасы. Торт отдал жене, сел на стул в коридоре, что бы развязать шнурки на ботинках, и, вероятно задумавшись, очистил колбасу, как банан, откусил «жопку», опомнился.
– Пардон, порежьте это на закуску.
Пока мы с женой собирали на стол, Игорь с Валиком рисовали. Картина называлась – «Гол!» Растерянные хоккеисты и смайлики, много смайликов это зрители на трибунах, радуются счет на табло – 99 : 0.
– А бабушка где?
– А вот и бабушка, она на воротах без коньков, ей разрешили. Вратарь уволен.
В комнату вошла Света с графином компота.
– Тише, пожалуйста.
Я кивнул:
– Пойдем, покурим.
На кухне Игорек разглядывал свои пальцы.
– По-моему у меня шизофрения…
– Почему ты так думаешь?
– Ногти быстро растут.
Весь вечер Игорь общался только с моей семьей, жена, выпив водки, болтала с ним о работе и подругах. Потом он танцевал с Валькой под «Эйс оф Бэйс», Света нервничала:
– Ему скоро спать, прекратите.
Пару раз бегал звонить в коридор.
– Вы позволите, всего один звонок?
– Пожалуйста…
Мы слышали:
– Да! Презентация фирмы и вручение пакетов новейших, нормативных документов!
И только уже сидя на пуфике и напяливая свои лаковые штиблеты, он как бы вспомнил, зачем вообще сюда пришел.
– …Нужны вложения, инвестиции я в общем-то не заставляю, будущее в наших руках.
– Ладно, – говорю, – сколько?
– С собой надо иметь по семьсот пятьдесят рублей, через месяц деньги будете лопатой грести. В общем, я не заставляю, – повторил он.
– Мы тебе позвоним до следующей субботы.
– Обязательно. В любом случае звоните, что бы знать, ждать вас или нет. Ну, пока!
– Пока…
Я закрыл за ним дверь, обернулся, жена смотрела на меня точно так, когда я первый раз пукнул при ней.
– Ну, ты, что дибил совсем?
– Да не, интересно…
– Ой! Я не желаю об этом больше слышать!
– Да, ладно, не буду, клянусь.
Когда мыли посуду, Света напомнила про тетю Галю. О, тетя Галя!..
Когда-то мы жили в коммунальной квартире на Ломоносовской, как-то нашей соседке пришел по почте красивый большой конверт. В конверте блестящий, новенький ключ зажигания от автомобиля и письмо с уведомлением о крупном выигрыше, там же фотография – автомобиль «Жигули». Почему именно тете Гале? Какие звезды совпали на небосклоне, чья рука не дрогнув, пропечатала этот адрес? Хрен его знает. Все было очень красиво, помню, меня даже кольнула зависть, я даже поверил. В письме приказным тоном сообщалось, что надо немедленно перечислить некоторую сумму денег на разные там почтовые услуги, оформление необходимых документов, налоги, еще какую-то хрень.
Галина перестала здороваться, конверт носила под халатом, что бы ни украли, мечтала о чем-то вслух, стирая в ванной. Тетя Галя пьяница, а значит мозгов нет и денег тоже. Продала все, что осталось ценное в комнате, собрала нужную сумму и отправила по обратному адресу. Чем все закончилось, не знаю, той осенью у Светы умер отец, и мы переехали в эту квартиру.
Короче, в субботу, я чистый и нарядный отправился на эту презентацию, «чиста посмотреть». Света не знала, она работала, теща с Валькой уехали в гости. С трудом нашел нужный адрес в лабиринтах дворов Суворовского проспекта, шел дождь, у парадной, под козырьком курили две женщины с портфелями. Таблички под стеклом, названия разнообразнейших «ООО», «ЧП» и «Товариществ». Ровно десять часов, Игорек обещал встретить меня у входа. Я не стал ждать, вошел. Справа по коридору актовый зал, дверь настежь, ждут кого-то. На сцене, потирая руки, прогуливался дядечка в солидных очках, очень похожий на американского пастора. В рядах на стульчиках народу человек двадцать, мужчины и женщины, сидели парами. Дядя на сцене, увидел меня, улыбнулся:
– Какой симпатичный молодой человек! Мы ждем вас, проходите.
– Э-э, я сейчас, одну секунду.
Вышел обратно на улицу, ну на фиг, если Игорян не придет, я здесь не останусь. А вот и он.
– Давай покурим, минутка еще есть, мерзкая погода…
– Я уже уходить собирался.
Дождь барабанил по железному козырьку, машины какие-то приехали во двор, шуршат колеса по лужам, хлопают двери. Игорек обернулся, сигарета выпала у него изо рта.
– Ой, бля-а…
– Ты, – говорю, – прям, как мой пес.
– Стоять!
Кто-то очень большой и сильный, схватил меня сзади за шкибот и брючный ремень, раскачал и выкинул с крыльца на клумбу. Вдогонку некто пробегающий мимо добавил мне пыром в глаз, для полного успокоения. Я в восхищении!
Игорька догнали в коридоре, шваркнули палкой по голове и потащили за ноги в актовый зал. Крики, грохот, публику не трогали, толпа ломанулась в дверь на выход, будто фарш из мясорубки. Избивали конкретных людей – пастора, теток с портфелями, Игорька, еще одного чудилу, палками железными и деревянными, одну бабу душили тряпками, вой, мат.
Я не стал досматривать, убежал. На Суворовском проспекте зашел в продуктовый магазин, сел на подоконник. Левый глаз заплывал гематомой, надо придумать, что сказать жене, хорошо, что жив остался. Что ж, имею право выпить, в кармане семьсот пятьдесят рублей.
Прошло больше десяти лет, сейчас весна две тысячи двенадцать. Света после развода со мной очень удачно вышла замуж за офицера таможни, Валька оканчивает университет в Бостоне, я недавно нашел его «ВКонтакте», меня он вряд ли помнит. А я сижу в кафе на Владимирском проспекте, мимо меня только, что сметая пластиковую мебель уличных кофеен, пробежало мое прошлое. А там, на перекрестке на зеленый свет светофора переходит улицу мое будущее. Тридцать лет, разведена, вместе работаем. Может, это то к чему я шел, чего я так ждал, из лучших снов моих и вечного ожидания мифического счастья.
Прощай, Игорек, мне говорили, что тебя закидали бильярдными шарами в закусочной «Сиреневый туман», что ты уехал, что ты давно на Южном кладбище. Живой. Я обязательно тебе позвоню, как-нибудь вечерком, когда будет рекламная пауза.
МАГНИТНАЯ БУРЯ
В поликлинике, на втором этаже в углу дивана с кроссвордом на коленях, сидит мужчина лет сорока пяти, он не болен и "не за кем ни занимал".
Мужчина вытянул ноги, потянулся, бодро вскочил с дивана, прошел в туалет. Заперся на крючок в отдельной кабинке, достал из пакета пластиковую бутыль с пивом, приложился к горлышку и высосал почти половину.
– Лайонель! Ну чего? Да нихуя.
Этой фразой он выражал крайнюю степень удовольствия.
Его место на диване заняли, он спустился вниз, где гардероб и регистратура, диванов здесь нет и очень шумно.
В киоске "Оптика" включили музыку, радиостанция из этих ретро – дорожных с их бесноватыми "утренними шоу", ведущие пердят, хихикают, дудят в какие-то дудки, изображают возню у микрофона, захлебываются счастьем.
– Курс доллара на сегодня ха-ха-ха, сорок пять копеек хи-хи-хи!..
Нет, здесь спокойно посидеть не получится. Мужчина получил в гардеробе куртку и пакет с ботинками, переоделся и вышел на улицу.
Прогулялся до метро, взял с ящиков бесплатных газет, допил свое пиво, по асфальтовой тропинке пошел домой. Родной дом, как вытянутая грязная ладонь, четырнадцать парадных, ебаное гетто.
Мать готовила обед, орал телевизор.
– Петя, ты?
– Я. Кто еще.
– Ну, что сказали?
– Да ничего, анкету написал, позвонят. Я завтра еще в одно место съезжу, ты мне дай на дорогу.
– Хорошо. Давление померяй…
Телевизор грохнул аплодисментами.
– А теперь мы узнаем, кого Киркоров выгнал из спальни!
Петр закрыл дверь в комнату. Единственная комната в квартире классически поделена шкафом пополам, у него поменьше жизненного пространства, но зато с окном. Еще есть маленькое бра над головой, тумбочка с телевизором и DVD, в тумбочке диски, очень много дисков, возле окна книжный шкафчик. Книги спят, склеены страницы, все перечитаны по нескольку раз. Начнется ядерная война, думал он, электричество, конечно же, кончится, телевизоры вымрут, будет, чем заняться.
Он пролистал газеты, которые раздавали у метро. Он не работал уже полгода, каждое утро говорил матери, что идет по объявлению. Сам гулял в торговом центре, катался в метро от кольца до кольца, иногда сидел в поликлинике на кожаном диване. Мать давала деньги на дорогу.
– Ну что сказали?
– Да ничего, анкету написал…
Они не бедствовали, пенсии матери хватало на двоих, но и это надоедает, да и холодно шлятся, хорошо еще зима такая плюс пять на улице, девятое января, снега нет.
Набрал номер какого-то завода в Парголово, было бы замечательно, подумал он, одна остановка на электричке, не надо никаких денег. Прокашлялся.
– Здравствуйте, по объявлению беспокоят.
– Сколько вам лет?
– Сорок четыре.
– Хорошо. Приезжайте завтра по этому адресу, все документы возьмите.
– Спасибо…
Так просто? Надо же…
Включил телевизор, повторяли новогодние шоу, Новый год они встречали вдвоем, мать купила ему бутылку водки, в одиннадцать вечера ушла спать. Он первый раз в жизни досмотрел "Иронию судьбы" до конца. Фильм неожиданно ему понравился – Новогодняя ночь черная, тихая, как обычная полночь, балет "Лебединое озеро" перед торжественным боем курантов, пробки на бутылках с вином из белой мутной пластмассы. Он помнит, алкаши поджигали спичками такие пробки, потом корявыми пальцами сдирали оплавленную пластмассу, булькал портвейн по стаканам…
Вытащил пачку дисков, нашел "Пьянь" с Мики Рурком в главной роли, вставил в пасть DVD-проигрывателю. Всю неделю, спасая себя от праздничных телепередач, он пересмотрел свою коллекцию. Америка восьмидесятых. Первые шаги по другой планете, скрип саксофона, дым из канализационных люков, рекламные вензеля из розового и голубого неона, все живут почему-то в отелях. "Трай стар пикчерз" представляет, "Каролко", "Тачстоун". Мужики в клетчатых пиджаках, некрасивые лица у киноактеров, в офисах огромные компьютеры, индастрилз. Еще жив Довлатов, еще лохматят небо башни близнецы.
– Жофрей! Ну чего? Да нихуя.
Засыпая, контуженый сытным обедом, он решил съездить вечером "в город", давно не был, а то потом работа и будет некогда…
Шесть вечера, мать тоже спала, он оделся, соскреб со стола двести рублей мелочью на завтра на дорогу, вышел из квартиры.
В метро взял с собой бутылку пива, занял место в углу вагона. На Удельной ввалилась толпа, обступили со всех сторон, сумки уперлись в его колени. Только бы не блядь старая, подумал он, глаза не закрываются, выспался. Вот дерьмо, узбечка повисла беременная, уступить – не уступить? И этот гражданин России, что у ней в животе прихлопнет тебя потом из снайперской винтовки году этак в две тысячи дцатом. Третья мировая неизбежна, хотя узбеки будут за нас, вон ходят расписные – "Россия", "Russia", "Зенит – чемпион" на спине, на лбу, на жопе. Ладно, пес с вами.
– Присаживайтесь, девушка.
– Пасибо.
Да все нормально.
Раньше это заведение называлось просто, без затей "Кофе – пирожки", Петр знал это место еще со времен "совдепии вонючей", так все называли Родину в девяностом году, все без исключения, уже было можно. Здесь тогда не было алкоголя, продавали сосиски в тесте и кофе с молоком в граненых стаканах. Пара "гусениц", стаканчик "кофа" и ты сыт несколько часов. В этой забегаловке во все времена было много студентов, рядом финэк и педагогический, сейчас здесь два зала, продают пиво и коктейли, телевизоры висят в углах.
Петр купил две кружки пива, подсел к двум мужчинам.
– Не занято?
Один шевельнулся – садись, второй дядя плакал, утирал усы и постоянно повторял:
– Это все "Фотострана" ебаная…
Друг успокаивал, совал ему закуски, кивал на телевизор.
– О, смотри дурак обама, и как его мамаша под негра легла, по пьяни, наверное.
– Это все "Фотострана" ебаная…
Петр огляделся, дрогнули руки, вот он, здесь. Недалеко, совсем рядом, еще два парня с ним и девочка, пьют "колу" из банок, смотрят новости по телевизору, девочка ест салатик, спортивные сумки на полу. Они всегда здесь в это время, он не опоздал, не промахнулся.
Петр разглядывал компанию, смешная мода какая-то нынче, вместо ботинок тряпочные утюжки на плоской резиновой подошве красные, зеленые и даже голубые, холодно же.
– Не вертись, сиди спокойно, – прошептал Петр в ладони, – я не хочу, что бы ты меня видел, я старый и некрасивый.
…Все началось с пачки сигарет жарким летом девяностого года. Девяностый год! Господи, всех этих детей еще не было на свете, девяностый год, безумное время в ненормальной стране, магазины весело пусты, талоны на еду, водку, мыло, очереди в булочную на всю улицу.
Зарабатывал он прилично, красивая печать с вензелями, на память в трудовой книжке, монолитные впрессованные буквы по кругу "Фонд народной дипломатии частное сыскное охранное агентство "Алекс", в месяц выходило, примерно, четыреста рублей. Охраняли какое-то НИИ на Василевском острове, дежурили ночь через ночь. Самая первая частная охранная фирма в СССР. Родителям наврал, сказал, что сто двадцать, а то был бы скандал. Первая зарплата, офис в центре у Казанского собора, рулоны рублей не помещаются в карманы слаксов. Лето, жарко.
Они вдвоем с приятелем, купили пива с ящиков на улице Желябова, пошли дворами в сторону Лиговского проспекта, приятелю надо было в какую-то контору.
Казачий переулок суставчатый, коленвалом, если смотреть на карте города. Крошечная площадь, которая и ломает это каменное ущелье на две части, в центре что-то типа скверика с низкой кованной оградой, истлевшим тополем и скелетом скамейки, несколько пыльных витрин, "Ремонт пишущих машинок".
Приятель скрылся в подъезде с табличкой "Жилхоз…", тишина, на солнечной стороне ящики с грушами и виноградом, весы, таджик мокрый и черный, что-то поет, покупателей нет, только цокот каблуков где-то за углом да осы жужжат над ягодами.
И вот падает пачка сигарет непонятно откуда. Через минуту скрипнула дверь парадной… дальше, как фотовспышка или ослепляющий "заяц" электрической сварки, может быть потому, когда тебе двадцать и в твоей памяти еще мало вот таких высоковольтных мгновений…
Ей тоже двадцать, она босиком в одной футболке, больше ничего нет только эта футболка, на два размера больше ее плеч, локтей, всего остального тела, спокойно, не торопясь собрала рассыпанные сигареты, потом будто очнулась, изумилась, блеснули глаза, и она убежала обратно.
Грохнулся в обморок таджик, опрокинув весы, Петр уставился на распахнутые во всем доме окна, тихо, как в лесу…
Они встретились потом осенью, он узнал ее сразу, на книжных развалах, столы с книгами занимали половину тротуара Невского проспекта, было много покупателей и не меньше продавцов. Здесь на углу Малой Садовой и Невского он и начал читать книжки. Прямо у стола раскрыл "Компромисс" на первой странице, фамилия автора показалась знакомой, не глядя расплатился так и пошел на ощупь, не отрываясь от магических строчек до метро "Маяковская".
– …Фред Колесников курил, облокотясь на латунный поручень Елисеевского магазина, – читал он вслух, расталкивая прохожих.
Потом он купил всего Булгакова, Веллера, Лимонова, Аксенова, Войновича, еще англо-русский словарь потому, что надо чесать отсюда быстрее из этой "совдепии вонючей" пока молодой.
Веллер со своими "Легендами" разочаровал – причем здесь Шостакович, Дали, совсем другие люди и другие имена были легендами на Невском проспекте. Нечисть из подворотен Лиговки и копченых коммуналок улицы Жуковского, лохматые туловища с Сайгона и Рубинштейна 13. Еще он убедился, что у Булгакова самая потрясающая вещь это "Белая гвардия", "Мастер и Маргарита" – попса, Войновича второй раз читать невозможно, у Аксенова есть только "Остров Крым", а Юрьенен очень хорош…
Он узнал ее у этих книжных лотков, она разглядывала обложки, ничего не покупала. Он пошел за ней, просто пошел сначала за десять шагов от нее, потом все ближе и ближе. Она уже поймала его в отражении витрин на Владимирском проспекте, зашла в телефонную будку, набрала номер, ей не отвечали, смотрела ему в глаза, стала грустной, будто уже видела свое будущее. Так сложилось, где-то ее не хотели видеть именно в этот день и в эту минуту не брали трубку, дальше до ее переулка они пошли рядом.
– Меня зовут Таня, ты не отстанешь…
Они поженились следующей весной, прошло еще время родился сын, жили у ее родителей. Потом все как обычно он пил, не работал, однажды ночью она одела спящего сына и ушла с ним в мартовскую метель к какой-то подруге, ушла из собственного дома.
Утром он приехал к себе, сказал родителям все нормально, потерпите неделю. Еще когда ехал в метро решил:
– Почему все не так? Надо сдохнуть, что бы начать все сначала. Да, так и сделаем.
Он выбрал дату, следующий понедельник, утро, дома никого не будет, у него тогда еще были отец, мать и на всех трехкомнатная квартира на бульваре Новаторов.
Он сказал – пусть будет электричество. Потому, что все остальное больно или страшно – порезать вены, повеситься, отравиться, утопиться, ему казалось, что он передумает в последнюю секунду. Так Есенин, наверное, ушел, хрипел помогите! но было поздно, шкрабал ногами по стене, брыкался, расцарапал горло, отсюда версия об убийстве – сопротивлялся.
Нет, он залезет в ванную и скинет в воду какой-нибудь электрический прибор, приборов разных дома навалом. Будет смешно, как в комедиях – бж-з-з-з-з. Превратится в бенгальский огарок, волосы дыбом, искры.
Пять последних дней он сидел в своей комнате, читал, была весна в самом мерзком своем проявлении, день мороз, день дождь и слякоть.
…Она была красива, даже очень, но с какой-то окаменевшей гримасой удивления, глаза округлились, казалось, навсегда, брови сдвинули кожу на лбу в черные морщины. Она ходила по комнате вдоль подоконника, ни разу не повернулась, не посмотрела в окно. Он разглядывал ее в субботний и воскресный вечер, занавески на ее окне отсутствовали, было все прекрасно видно, дом напротив, этаж такой же. Надеялся, что она разденется, последняя искра основного инстинкта, злился на себя за это. Но девушка в окне гасила свет и неизвестно ложилась спать или уходила из комнаты.
Утро понедельника, он готов, написал письмо одно всем сразу, родители ушли, можно начинать. Он положил письмо на стол на кухне, вытащил из шкафа кофемолку, последний раз выглянул на улицу.
…Девушка стояла в своем окне во весь рост, смотрела вниз, в черном платье, босиком, оттолкнулась руками от рамы, полетела вниз словно ласточка. Шлепок расквашенного об асфальт мяса он услышал на лестнице, бежал вниз теряя тапочки. Девушка упала в лужу, бусы в дребезги, глаз выскочил, повис на переносице, кричала какая-то баба, топот ног со всех сторон.
Две женщины изменившие его жизнь упали с неба. Он забыл про полную воды ванну и электрическую кофемолку, он просто по-мужски запил, через две недели нашел работу, вернулся к жене, они еще жили вместе лет пять…
Заскрипели стулья, его родной сын и компания встали из-за стола, пошли к выходу, Петр очнулся от воспоминаний, прошептал:
– Передавай привет…
Мужики за его столиком тоже ушли, пора и ему домой.
Он еще прогулялся пешком по проспекту толпа шелестела мимо и все шли ему навстречу, казалось, он один идет в сторону метро.
Машина скорой помощи стояла у парадной. Мужчина врач что-то писал за столом на кухне, Петр поздоровался, закрыл дверь в комнату, его мутило от запаха корвалола. Включил бра над подушкой, рухнул на кровать. Он часто мечтал о том, как заживет, когда мать умрет, сделает ремонт, выкинет этот шкаф, купит компьютер, найдет свою страницу "ВКонтакте".
– Конечно, может быть. Сегодня магнитная буря…
Врач уйдет, надо сходить побриться. Работа! Некое сообщество людей, система, коллектив, сборище идиотов. Завтра он начнет что-то передвигать, толкать, поднимать, напарником будет добрый узбек, и все наладится, все будет хорошо.
– Паскуаль! Ну чего? Да нихуя…
ДЕТИ В ГОРОДЕ
Этим летом сошел с ума очень известный футболист, прямо во время матча, ему кричали:
– Стой, толстый! Не в ту сторону!
Он спокойно обошел своих защитников, недоумевающего вратаря и лупанул от души в родные ворота. Стянул с себя футболку и трусы и, сверкая малиновыми стрингами, скрылся в туннеле под трибунами. Гол засчитали, до конца игры оставалось четыре минуты. Бабуля грохнулась вместе с креслом на пол…
Последний раз бабушка падала в две тысячи одиннадцатом, в августе, когда новичок команды Доменико Кришито вырезал умопомрачительный пас на голову Кержаку – гол! "Зенит" – ЦСКА 1:0! Над стадионом взмыл в небо черный надувной конь, казалось, телевизор лопнет, гол-гол-гол!!! Гол забил Александррр… И трибуны хором – Кержаков! Ну, это все помнят.
Маленькая Люси тоже любила футбол, хоть и не смотрела, любила потому, что в день матча перед игрой они с бабушкой ходили в "Пятерочку", и Люси заказывала что хотела. Сок, пряники, творожные сырки в шоколаде. Бабушка говорила:
– А я чего, на сухую футбол смотреть буду?
И покупала себе целый пакет пива. Дома на закуску готовила гренки из черного хлеба с чесноком и солью и пела песенку:
– Кержаков на остановке в ожидании колесницы, в предвкушении кружки пива, в понедельник утром жизнь так тяжела-а-а. А кругом простые люди топчут ноги Губочану, наступая ему прямо на крыла-а-а…
Когда-то бабушка знала Гребенщикова лично, плакат "Аквариума" с концерта 1986 года висел у нее над кроватью.
После матча она всегда звонила кому-то:
– Ну что, смотрел? Видел, как Дани с Халком спелись? Одни чурбаны бегают, наши вообще играть не хотят… А новый тренер? Педик какой-то, чем он лучше Лысого?
Плохо, когда "Зенит" проигрывал, Люси ничего не понимала что происходит в телевизоре, она смотрела на бабушку. Вот матч заканчивался, бабушка снимала трубку городского телефона на тумбочке в коридоре, только звонила теперь уже Люсиной маме.
– Когда Красавицу заберете? Ей же в школу! Как на следующий год? Ты не виляй! Когда заберете?
Но, слава ангелам, это было редко, "Зенит" – хорошая команда. Люси очень не хотелось уезжать ни к маме, ни к "другой бабушке".
Еще были чемпионаты мира и Европы, но тоже, слава небесам, очень редко. А в этом году был замечательный чемпионат мира. Германия – Бразилия 7:1! Вах! Голландия – Испания 5:2! Ой…
Роббен, о, этот Роббен, великий Роббен! Сидит себе на травке, руки на коленках сложил, смотрит куда-то за трибуны, все как четыре года назад. Испанцы седые, тяжело дышат, спотыкаются, а Роббен сидит жует травинку…
Бабуля болеет за Англию, передразнивает комментатора.
– Вот Пирло…
– Хуирло!
– Пас Руни…
– Хуюни!
Пустые пивные бутылки откатывались в угол, как отстрелянные гильзы.
Даже друзья у бабушки были похожи на футболистов. Один свирепый, с рожей Анюкова, другой, веселый жопастый еврей, вылитый Халк, он оставлял в воскресенье вечером какие-то коробки, утром их забирал Анюков.
Еще в квартире жили кот Джонни и пес Чарли. Когда бабуля с внучкой приходили из магазина раздавалось отчаянное мяу-мяу и счастливое тяв-тяв! Люси сама вскрывала пакеты с кормом, вываливала в блюдца, животные лизали ей щеки, Люси смеялась.
– Энималз, браза энималз…
Каждое утро девочка гуляла одна, после обеда спала, потом бабушка уходила "по делам", оставляла ее наедине с мультиками по телевизору. Вечером они учили английский язык. Бабуля знала кое-какие словечки, даже помнила ругательства. Когда-то давно, в конце восьмидесятых, ее первый муж, известный в определенных кругах человек, сказал – учите английский, на русском только коммунисты в тюрьмах будут разговаривать. Люси с удовольствием изучала иностранный язык по книжке с картинками. И так день за днем. Дэй бай дэй.
В то воскресное утро Люси как обычно умылась, позавтракала, бабушка открыла ей дверь.
– Так, к метро не ходить. Покажи, где метро?
– Там…
– Молодец, только во дворе, андестенд?
– Ай си.
– Я буду проверять, а потом пойдем в "Пятерочку", сегодня футбол. Что надо сказать?
– Итс э вандефул…
У Люси есть добрый друг, он дарит разные сокровища и живет в подвале, она зовет его через трубу в стене:
– Шипящее, эй! Привет!
Шипящее очень радуется, шипит и из трубы выкатывается пластмассовое колечко или бусинка. Желтые двухэтажные домики за Выборгским шоссе, построенные пленными немцами в сороковых годах, очень симпатичные дворики с фонтанами, бабушка утверждала, что именно где-то здесь живут Незнайка и его друзья. Они гуляли в прошлое воскресение, Люси захотела писать, спряталась, и нашла целую россыпь сокровищ и еще маленькие комочки, это были камешки, завернутые в бумажные деньги. Деньги не русские, но она все равно их собрала, разгладила, аккуратно сложила пополам и спрятала в носок. В черной дыре в стене зашипели, закудахтали.
– Ты куда там пропала?
Бабушка нервничала, Люси прошептала в дырку:
– Я завтра приду, поговорим.
И она приходила каждое утро всю неделю, Шипящее не мог говорить, только шипел и квакал. Люси прятала сокровища прямо здесь же в зарослях гигантских лопухов, она решила сегодня взять все с собой, они едва поместились в единственный карман на платье.
– Теперь мальчишки точь-в-точь меня возьмут играть…
***
Красивая женщина сидит у окна, длинные белые волосы лежат на плечах. Это ее любимое место во всей квартире, вот здесь на кухне, на этой табуретке. Женщина смотрит вниз, касаясь лбом стекла, она ждет сына, сама боится выйти, летом она очень редко выходит на улицу, летом очень много людей и машин.
Машины окружили двор, готовы
сожрать, накинуться со всех сторон. Слопали весь асфальт, всю траву на газонах, пялятся своими круглыми бельмами, ждут. Улицу не перейти, будто специально разворачиваются где-то там и несутся обратно на бешеной скорости.
Тихо за окном, но это только утром. Детская площадка, красивая, подарок району от депутата. Аллеи с белыми бордюрами, новые скамейки из бетона. Теперь каждый вечер сюда приходят Уроды, пьют и гогочут до самого утра, пищит музыка с телефонов, сегодня ночью какое-то животное орало:
– Ну я не понимаю, что значит нет денег! Я захочу в кино, иду в кино! Захотел шавермы, пошел к метро и купил! Блядь, ну я не понимаю!
Бессонные ночи доканывали, очень жаль, что белые, было б темно, она пульнула бы кирпичом в скопление сигаретных огней, пусть они поплачут. Нет, сначала бы в этого депутата…
Как-то все по-дебильному вокруг, вообще все.
В Новый год она повесилась прямо над праздничным столом. Веревка не выдержала, и женщина грохнулась на тарелки с салатами, так и лежала в оливье и ломтиках студня. Она была одна, ее друг пришел пьяный под утро, сын Колька был у бабушки с дедушкой в Выборге. Никто ничего не узнал. Друг ушел через два дня, сказал, что "ему это все надоело". Он прожил с ними год, сначала снимал комнату в их квартире, потом прижился. Водил Колю по утрам в детский сад, умел глотать монетки и тут же доставать их из жопы, вообще хороший дядька был, веселый.
Колька ничего не спросил, когда бабушка привезла его из Выборга, он умный мальчик, все понял, первый раз что ли.
А вот и он.
– Коленька идет…
Мальчик лет семи шел домой из магазина, в пакете бочонок с "кока-колой" и буханка хлеба. Вдруг у парадной услышал, как залаяла большущая собака. И еще ему показалось: там, где собака, мечется, запутавшись в зарослях сирени, свернутый в рулон ковер. Мама учила его не бояться животных.
Это не ковер и не собака, это туловище в пестром халате, таджичка разговаривала по телефону. Женщина орала на кого-то, увидев ребенка, смутилась, еще что-то произнесла и убрала телефон куда-то за пояс. Коля не стал ждать лифт, поднялся пешком по лестнице на свой этаж. Мама открыла дверь, прислушалась, кабина лифта стартанула с первого этажа, заглохла напротив их квартиры, двери разъехались в стороны.
– Здравствуйте, – сказала таджикская женщина.
– Здравствуйте, проходите.
– Вы какую комнату сдаете?
– Вот эту.
– Хорошо, я беру.
Таджичка села на диван, снова достала телефон.
– Подождите, нам надо подумать…
– А чего думать? Я беру.
Они с мамой вышли в коридор, Коля с любопытством разглядывал халат на женщине, расписные панталоны, носки, тапочки. Все правильно – чего тут думать, денег нет и скоро не будет совсем, надо что-то делать. Но как представить, что это чучело в тапках со своей бандой будет мыться в их маленькой кухне каждое утро, стирать в ванной, завесит все своими носками, халатами. В агентстве обещали студентов, скоро учебный год, первый семестр.
Вчера приходил "счетчик". Это было утром, они с Колей собирались пить чай, она услышала какой-то шум, голоса на лестнице, когда раздался звонок в их квартиру, шепотом крикнула сыну – замри! И они оба замерли, Коля и мама в лунатических позах с дымящимися кружками в руках. Слышали, как "счетчик" шуршал бумагами, вздыхал, это была женщина, наверное, толстая. Она позвонилась еще раз и пошла дальше к другим дверям.
– Кто там?
– Энергоконтроль!
– Ах.
– Счетчик покажите.
– Пожалуйста – пожалуйста.
– Соседи живут?
– Вчера вроде были.
– Так и запишем – нет доступа.
Тетушка пошла вниз. С эхом доносилось – энергоконтроль!..
Мама разлила черный лимонад по кружкам, они сели за стол.
– Как на улице?
– Хорошо.
– Пойдешь гулять?
– Можно покушать?
– Я еще не готовила, придешь, поешь, ладно?
– Ладно.
***
Ууу, эти воскресные утра, когда все дома и дети просыпаются ни свет ни заря и требуют включить телевизор. Несчастные родители, сновидениям аминь. Одеяло летит к потолку, папа мотает головой, как пес после купания, распихивает детей по шкафам, коробкам с игрушками, их головы торчат из-под дивана и зарослей фикусов.
Мама давно на кухне, она зовет всех завтракать, все бегут вон из комнаты, кто-то упал, мгновенно баррикада. Мама наводит порядок, стучат соседи сверху, звонят по телефону – девять утра, помилуйте!
На столе тарелка с блинами, варенье, молоко, сгущенка.
– Всем хватит! Берите блюдца!
Папа достает из холодильника бутылку "Охоты крепкой", чпок – бульк, пена ползет из кружки. У папы на шее "зенитовский" шарф, папе хорошо, он говорит:
– Хотите анекдот?
Чав-чав…
– Кароче, цыпленок весь в слезах бьется головой об стену и кричит – позор! Какой позор! Мой папа – петух!
У Мишки от смеха какао хлынуло из носа, кто-то плюхнул блин в тарелку с варением, брызги щелкают по лицам, маленькая Юлька звенит, как колокольчик. Мама называет папу по имени, добавляет еще одно нехорошее слово, папа икает. Соседи опять стучат, дети, растопырив пальцы, бегут в ванную, мама включает им воду.
Папа закусывает пиво блинами, включает мобильный телефон, пищат СМС-ки, папа читает:
– Въебать есть? Нальешь сегодня?
И так далее. Мама нервничает.
– Кто это?
– Мартын.
– Ты с ним вчера был?
– Ну…
– Только не надо ля-ля, вас видели у четвертой парадной.
– Послушай, а кто все эти дети, я знаю только двоих?
– Света попросила до понедельника, еще кое-кто.
– У нас опять ясли.
– И за эти ясли нам хорошо платят.
– Не спорю, тогда дай тысячу, мы посмотрим футбол в шалмане.
– Зачем так много – тысячу?
– Главное, чтоб пацанам было заебись…
– Чего?
– Да ничего, все будет хорошо, говорю!
– На. И помоги детям шнурки завязать, мы идем на улицу.
В коридоре драка из-за игрушек, возня-толкотня.
– Юля, не рви мне нервы!
– Он мне не дает.
– Вырастишь, тоже ему давать не будешь.
Мама снова назвала папу по имени.
– Юля, покажи, как мама курит, Юля-а.
– Все, выходим! Дети, лифт!
– Миша, к метро не ходи.
– Знаю…
Коля и Мишка расставляли солдатиков, "военную технику". Каждое утро они играли здесь в садике под Колиными окнами в «Челюмова и Герасименко».
– Готовь снаряды к бою!
– Есть!
– Огонь!
Полетели камни.
– Челюмов убит!
– Герасименко убит!
В бой пошла техника, танки били друг друга бронированными лбами.
– Пиу-пиу!
– Тыдыщ!
– Опять эта девчонка, смотри.
– Эй, привет! Ты кто?
– Я – Красавица.
– Дети рабочих нам не друзья.
– У меня есть сокровища.
– Чего?
– Ух ты.
– Таких сокровищ не бывает.
– Дай посмотреть.
– Это я нашла.
– Чего еще есть?
Люси показала пачку мятых денег.
– Ух ты! Тысяча, пятьсот!
Все банкноты были исписаны шариковой авторучкой, вроде буквы русские, но ничего не понять. Мишка умел читать, но и он не знал таких слов.
– Что такое – ёрдамбер? Везде этот ёрдамбер.
– Деньги-то нерусские, ты где их взяла, тоже нашла?
– Ага.
– Жаль на них ничего не купишь.
– Почему? Пойдем к узбекам это их деньги, купим мороженое.
– Они едят детей.
– Слышь…
– Красавица, ты с нами?
Мишка спрятал в кустах пакет с игрушками, и дети пошагали в сторону метро.
– Качели свободны!
Забыли про сокровища и мороженое. Откуда-то с дерева спрыгнула жирная белая котяра.
– Киса, привет!
– Киса, как ты живешь?!
Кошка прыгнула в распахнутую форточку на первом этаже, чуть задержалась, обернулась, выстрелив вверх пушистым хвостом, скрылась за тюлевой занавеской…
Метро начиналось со стеклянных павильонов "24", торговли с лотков, там продавали мешками пластиковую мишуру, сокровища как у Красавицы. Вокруг одни ноги и бампера автомобилей, они словно вошли в черный лес…
Длинный девятиэтажный дом, на первом этаже вместо квартир: аптеки, шаверма, "МТС", "Билайн", "Горящие путевки", холодильники с пивом и лимонадами прямо на улице. В торце дома большой магазин "Продукты 24", у входа "газель" с распахнутым кузовом, в кузове на корточках сидит бородатый мужчина в белой мусульманской шапочке. Рядом милиционер, он говорит:
– Давай завтра, сегодня футбол, ну его на хуй…
Дети вошли в магазин, нашли где мороженое, долго выбирали. Жужжали мухи, шелестел лопастями вентилятор, народу нет, откуда? Рядом "Пятерочка", напротив через дорогу "7Я". Мишка протянул деньги продавцу…
Милиционер попрощался с бородатым, вскрыл банку с квасом, но затянуться холодным, чудесным напитком не успел. Из магазина выскочила женщина в голубом переднике и прямо к бородатому в "газельке", залопотала на их языке в руках прыгали купюры. Мужчина прочитал каракули, что-то быстро начал объяснять милиционеру. В магазине шум, крики, переполох.
– Милиция сюда! Милиция сюда!
Мишка, не понимая, чем обидел почтенных мусульман, вырвался, выскочил на улицу и побежал прочь по асфальтовой тропинке под окнами, что вдоль дома.
Самое страшное, что милиция была за них, за этих, которые будут ужинать сегодня его друзьями. Милиционер не зачищал, а бежал сейчас за ним, Мишкой и кричал:
– Мальчик, стой! Да, стой же ты!
А впереди закрякал полицейский "форд", блеснул голубой маячок, из машины вылезли еще несколько предателей в черной форме с дубинками и рациями. Ну вот и все. Миша плюхнулся на скамейку, сел прямо, сложил руки на груди и заплакал.
…До футбола еще несколько часов, можно взять бутылочку водки и прогуляться в Шуваловский парк, можно посидеть на кладбище, устроиться рядом с чьей-нибудь могилкой, только надо найти, где есть скамеечка и столик. Вокруг тишина, главное, чтобы родственники не пришли, неудобно как-то. А можно никуда не уходить, ждать здесь в шалмане. Народу сегодня будет…
Большие телевизоры висели на стенах, показывали какую-то хуйню. Мишкин папа и дядя Мартын решили не уходить, а то займут рублевые места, если вообще стоять не придется. Эти двое вместе работали на складе на Парнасе, вместе ушли в отпуск. Только папа ушел сам, как положено, а Мартына попросили, сказали – перетрудился.
Многие на складах запомнят прошлый понедельник. А теперь представьте, сколько выдержки и определенных свойств характера надо мужчине, чтобы работать на складе алкогольной продукции. Да нет, все было нормально, терпели, облизывались, прекрасно справлялись. Мартын работал водителем штабелера, командовал грузчиками, те смотрели на него, как на полубога, когда он проезжал мимо них на своей шайтан арбе. В воскресенье вечером Мартын выкинул жену в окно вместе с табуреткой на которой та сидела. Туда же полетели пакеты с тряпками, косметика. Пришла милиция, стучались в дверь и в окно, Мартын не открыл, все нормально, думал он, первый этаж, пусть привыкает. Напялил наушники и лег спать.
В понедельник он задумчиво бродил по складу между рядами ящиков и коробок с водярой, виски, джином, текиллой, ромом, винищем и ликерами, пива мегалитры самого разного. Просто было такое настроение, и он взял за горло первую бутылку. И позвал узбеков…
Потом в кулуарах говорили, что видели, как штабелер ехал сам без водителя. Пьяные узбеки отступали в сторону станции метро "Проспект просвещения" горлопаня этнические песни, прямо в лапы охреневших от такого беспредела милиционеров. Водитель штабелера же провалился в пространственно-временной коллапс, где он был три дня, не знал никто.
Единственный отдельный кабинет в шалмане пока пуст, вход под балдахин огорожен цепочкой, чистый стол, хрустальные пепельницы, свой телевизор. Здесь будут смотреть футбол милиционеры. Придут ровнехонько к началу матча круглолицые, модные, очень вежливые. Будут греметь перстни об стол, пиликать телефоны, какой-то секретный треп полушепотом, уборщица Бабушка Изжога метнется таскать им закуски и бутылки…
Но никто сегодня не придет под балдахин, осиротеет пещера, останется уборщица без чаевых. Некогда сегодня милиционерам 58-го отделения смотреть футбол…
Несчастных детей привезли в отделение, допросили, как смогли, завыла тревожная сирена, все кто свободен в ружье! Остались только дежурный прапорщик и девушка лейтенант в белой рубашке. Люсю забрала бабушка, за Мишкой примчалась мама со своим детсадом.
Колиной мамы не было дома, по крайней мере никто дверь не открыл. Девушка лейтенант позвонилась соседям.
– Можно ребенка у вас пока оставить?
– Пожалуйста-пожалуйста.
– Ее давно нет?
– Не знаем, она странная…
– Спасибо вам, до свидания.
Она пошла вниз пешком по лестнице, остановилась у распахнутого окна на лестничной площадке.
– Дети летом в городе – это чья-то беда, дети летом должны быть далеко отсюда, купаться, пить молоко, душить кузнечиков и целоваться с лягушками. А это, – она показала пальчиком вверх, – это не правильно.
Она часто разговаривала сама с собой, разумеется убедившись, что ее никто не слышит.
…Очень поздно вечером Мишкин папа шел домой, спотыкаясь о звезды, перед ним прыгала пятнистая луна, похожая на футбольный мяч, путалась в ногах. После шалмана они пошли к Мартыну, по дороге встретили еще одного друга, в общем все как обычно.
Дома, конечно, все спали, очень хотелось кушать, горячего супа с майонезом и бутербродом с колбасой. Он поставил кастрюлю на огонь, включил телевизор, передавали последние новости, криминальную хронику.
– Сегодня в Выборгском районе освобождены пятеро заложников, похищенных еще в мае. Все они граждане Узбекистана, содержались в нечеловеческих условиях, наш репортаж с места событий.
– А, чтоб вас…
Держась за стены, пошел в комнату. Все двери настежь, жарко, дети спят на разложенных диванах и креслах, хрюкают поют что-то во сне. А вот и его законный кусочек кровати рядом с женой. Хрустнул матрац, жена очнулась.
– Пришел?
– Ага.
– Все нормально?
– Как еще? "Зенит" выиграл, и это главное…
ПОЛНЫЙ ГРОБ МЕЧТАНИЙ
Он позвонил рано утром
– Придешь?
– Я же сказал.
– Ты должен прийти.
Еще он сообщил, что приехал насовсем, что в Германии тоска, особенно если есть деньги.
Мы познакомились много лет назад на уроке химии, первого сентября в десятом классе. Учитель коротко представил его:
– Алексей… фамилию не помню, потом узнаем.
Все захихикали. Он покраснел и плюхнулся за парту, рядом со мной. Я всегда сидел один, нет это не принцип, просто так получалось. Он сразу шепотом объявил:
– Я умею гобелены рисовать.
– Что?
– Подожди.
Минут через десять он подвинул мне изрисованный тетрадный листок. Картина называлась «Жмайты убивают Гарри Купера». Я заржал на весь класс, меня выгнали до конца урока.
Потом было легендарное полотно «Очередь в военкомат» в тетради по истории, сгинувшее где-то на столах в учительской. Потом мы разбежались по путягам, я тренькал на гитаре, и даже сочинял песенки, и собирался после армии сколотить «команду». Алекс слушал и постоянно говорил:
– Не тот вельвет.
Он никогда не смог бы стать музыкантом, он слишком хорошо рисовал.
После армии мы совсем не виделись, он как-то сразу стал известным. Снюхался еще на службе с какими-то джазменами, подозрительными поэтами с улицы Восстания. Тусовки, беготня, нелепая конспирация, последняя подпольная выставка, последняя в этом повороте мировой истории, потому, что уже тысяча девятьсот восемьдесят девятый, и завтра все будет можно, и надо хлестать винище до состояния аффекта, пока оно, винище, еще по два рубля.
Мы очень редко встречались, он часто уезжал за границу, пару раз мелькнул по телевизору, но звонил регулярно, раз в год обязательно.
– Привет, как дела? Живой?
Последний раз мы виделись в его студии на Фонтанке весной, и я впервые увидел его картины. Настоящие, профессионально выполненные, в рамах, как положено.
Я был поражен, каждую картину разглядывал минут по пять, если я точно выражаюсь, Алекс писал в манере реализма, что-то типа картин – «Опять двойка», «Письмо с фронта», или «Ленин на каком-то там съезде комсомола». Выхваченные мгновения из жизни, как фотографии.
Вот, например «Барсеточник и Губочан». Я сразу узнал Невский проспект, пузатый автомобильчик передние двери настежь, рядом мальчишка лохматый, глаза круглые, в спортивном костюме с эмблемой «Газпрома». В двух шагах преомерзительнейшая личность, то ли цыган, то ли кавказец затягивается сигаретой, пальцы длинные, изящные, как у пианиста. Он «сочувствует». У прохожих головы повернуты в одну сторону, секунду назад кто-то улизнул мимо них за угол. Водитель автобуса отвернулся, он все видел, ему жалко футболиста, но хули тут сделаешь, здоровье дороже.
Еще «гобелен» – «Италия, мозги ссыктым!» Задний двор рынка, два армянина, один сидит на ящике и показывает товарищу ботинок, подошва отклеилась наполовину. Он жалуется. Товарищ слушает в пол уха, глядит в сторону, там идет девушка, очень молодая, не красавица, грустная, в общем, стопроцентная девственница. За забором кипит рынок – люди, узбеки, собаки, арбузы.
Самая потрясающая картина «Кожновенерический диспансер № 14». Здесь словами трудно описать. Вот равнодушная баба в белом халате выходит из кабинета, два придурка счастливых, в руках бумажки – все в порядке! Поодаль, в кресле у окна, очень красивая, молодая женщина, в глазах ужас, смотрит в одну точку ей в другой кабинет. И в центре картины диван, сидит очередь из нескольких человек. Надо видеть эти лица. Потрясающе.
Было еще много разных полотен, но Алекс куда-то спешил, уже на улице он спросил:
– Пишешь?
– Пишу…
– Тебе надо издаваться. Я приеду осенью, поговорю кое с кем, у меня много друзей.
– Буду ждать.
– Я видел Ю в Берлине.
– Чего?
– Она собирается в Ленинград, только еще не решила когда. Родители погибли во время теракта в Иерусалиме, а так ничего, выглядит лучше нас.
Таксист посигналил, Алекс пожал мне руку.
– Все, до сентября, я передам от тебя привет!
– Пока…
У меня есть четыре листа с текстом, рожденным еще под клавишами печатной машинки. Потертые грани сгибов лоснятся, буквы кривые, первые мое письмо, первый залп одиночества, «глава первая».
Мы тогда постоянно бегали от кого-то, или за кем-то, гремело железо в карманах, носили джинсовые куртки и в магазинах расплачивались долларами…
«Грабануть «Аметист», ювелирный маг на углу Большого проспекта и улицы Ленина, мы додумались неделю назад, был день моего рождения, на троих кастрюля с коктейлем «полспирта – полводы», булка и майонез.
– За тебя, Толстый.
– Давайте…
– Ну, за Победу!..
– Давай.
Пили лениво, по очереди, с одной поварешки. «Рояль» уже не лез в глотку, Толик продолжил начатый ранее разговор.
– Я все продумал, одиннадцать шагов от дверей до самой дорогой витрины. Стекло клац! Сгребаем камни в мешочек, уходим.
– А милиционер сидит и подсказывает быстрее, ребята, золотишко не забудьте.
– Чего-нибудь придумаем…
– Толстый прав. Если не мы, кто-нибудь все равно щипанет этот «Аметист», опередят сволочи, какие-нибудь «воркутинские».
Красиво все это было планировать, рисовать план на бумажке, стрелочки, крестики.
– Может, дождемся октября, будет темнее вечерами, дожди, собака след не возьмет.
– Нас опередят, – повторил Толик, – в Москве, что творится, ни одного живого «обменника», дым – война – не видно ни хуя. Скоро у нас начнется.
В тот день действительно под вечер пошел дождик, и стало чуть темнее. У меня под плащом автомат Калашникова с запаянным стволом, украденный много лет назад из кабинета НВП в родной путяге. Толик взял веревку для милиционера, Мишка «спецпакеты». План такой – в подворотне у магазина напяливаем парики и черные очки, заходим, я пугаю милиционера автоматом, Толик его связывает, Майкл в это время расправляется с витриной, сгребаем все, что нужно в пакеты, кладем всех на пол и уходим. На Лахтинской улице нас ждет Мишкин «Запорожец», прыгаем в машину и уезжаем. Так положено.
Блядь, я прекрасно знал, этот «запор» ездит медленно, как трактор. Машина завелась, слава Богу, поехали. Я чувствовал себя героем какого-то идиотского мультфильма. Мишка сбегал на разведку, сказал, что народу никого.
И я решительно вошел в магазин…
– Ну, что же вы так долго! – всплеснула руками толстая тетка в сиреневом платье, с янтарными бусами на пышной груди, ее очки в золотой оправе негодующе поблескивали. Милиционер в бронежилете сидел в кресле, сложив руки на паху, и смотрел на нас.
– Вы же знаете, что мы по субботам раньше закрываемся, это безобразие! Я позвоню Давиду Яковлевичу. Идите, проверяйте контейнер.
Механическим шагом, как послушные роботы, скрипя мозгами, мы прошли за теткой в кабинет. Там на столе ждал кого-то маленький черный чемоданчик. В нем, утопая в бархатных нишах, переливались на свету драгоценные камушки.
– Закрывайте, расписывайтесь!
– Есть!
Толик взял в одну руку чемодан, вторую прижал к бедру, мы с Михаилом тоже замерли по стойке «смирно», вытянув подбородки и преданно глядя на хозяйку.
– Кругом! Ать-два, ать-два, сначала на месте, потом с левой ноги, и! Ать-два, ать-два, ать – к – такой-то – маме – два.
Глядя, друг другу в затылок и высоко подымая колено, мы звонко промаршировали через зал…
В магазин вошли, загораживая нам выход три здоровенных парня в черных плащах. Один изумленно уставился на чемоданчик, второй заорал:
– Что такое? Мы от Давида Яковлевича!
Третий красноречиво полез за пазуху. И тут я вытаскиваю автомат и как заору:
– А, ну-ка лежать всем падлы, убью на хуй!
Эти трое падают на колени, а тетка, еще закатив глаза, валится на бок.
– Но это наши бриллианты, – замычал первый, а третий, все-таки рванул руку из-за пазухи, но Толик, как саданет ему чемоданом по башке.
Чемоданчик раскрывается, брюлики с нежным пением прыгают по полу, тетка визжит, милиционер куда-то пропал, «третий» в обмороке, двое других бросились на животах собирать камни. Дверь заблокирована, Мишка хватает какое-то дерево в кадушке, и словно молотом вышибает витрину. И мы бежим по разным улицам, подальше от этого странного магазина.
Аня моя, спрячь меня. Я слышал только топот ног своих, грохот ботинок по асфальту, задыхался. Нагнав на себя страху, метался по дворам и переулкам. Наконец, ее парадная. Женюсь, конечно, женюсь, только бы ты сейчас была дома.
Дверь открыла бабушка Ани, и очень удивилась.
– Вы к кому, мужчина?
– Дима, проходи.
Аня вышла из кухни.
– Это ко мне. Привет.
– Здорова. Дашь позвонить?
– Телефон в комнате, чего это на тебе одето?
– А, черт!..
– Снимай балахон, тапочек, правда, нет, но пол чистый. У меня гости.
– Сейчас, сейчас…
Паркет под ногами уютно потрескивал под ногами, пахло пирожными. В комнате, в большом кресле развалилась Анина одноклассница Лера.
– Гуд ивнинг, мадам.
– Салют, Дмитрий.
На полу сидит мальчик в застиранных джинсах и клетчатой рубашке с длинными рукавами, рубашка навыпуск. Мальчик разглядывает видеокассеты, черные волосы, короткая стрижка, лица не видно, челка до подбородка. Он оборачивается, смахивает ладошкой волосы на бок. Это не мальчик.
– Это Юля, – говорит Аня и убегает, бабушка чего-то нервничает на кухне.
– Здравствуйте…
Я вспомнил, там, в коридоре, на коврике, это ее «топ-сайдер», маленькие ботинки, с мою ладонь.
Потом, кажется, Лера спросила, где я был этим летом.
– И я нигде не была. Еще год учиться, как вспомню. Замуж, что ли выйти, возьмешь меня, Дима? Вот подарок родителям будет.
– Иди ты в жопу.
Аня прибежала, услышала, мои последние слова.
– Тише, бабушка идет!
Бабуля пришла с чайником.
– Анна, поставь еще кружку ну-с, молодой человек…
– А может он кушать хочет.
– Не знаю, вот были пельмени, но уже все слопали…
Девочки захихикали, бабуля и чайник вышли. Анечка подвинула мне сахарницу и вазу с пирожными.
– Мы уже пили.
Я боялся взять чашку – руки еще дрожали. Лера хлопнула в ладоши:
– А давайте кино посмотрим!
– Комедию!
– Дима, ты видел последний фильм с Джимом и Кэрри?
– Туфта. Самый смешной фильм, это «Место встречи изменить нельзя» на казахском языке, никогда не забуду. Я тогда живот надорвал от смеха, он потом неделю болел. Я в армии служил на Байконуре.
– Ты убивал казахов?
Теперь я заржал.
– Тише, бабушку напугаешь.
– А, что ты ересь несешь, там нет войны.
– Откуда я знаю.
Девочки нарыли в тумбочке под телевизором какую-то кассету в обшарпанном конверте и, хохоча в ладошки и озираясь, вставили в пасть «видаку».
– Тихо, эротика!
– Лера, если бабушка заходит, переключай сразу на кабельное. Дима, бабуля пьет на кухне свой любимый кокосовый ликер, если будет предлагать, не соглашайся, а то потом придется идти в магазин.
Кино началось, гнусавый голос переводчика объявил:
– «Эротические приключения Зорро!»
Блин, шаги в коридоре, Лера мгновенно щелкнула пультом, переключила на «музыкалку».
– Бабушка, а, правда, ты рэп любишь?
– Рэб?
– Ну, да. Вот мальчик с косичками поет, ты еще доказывала, что это девочка. Слушай!
– А-а-а…
Бабуля, подслеповато щурясь, уставилась на экран, теперь я заметил, что бабулька-то косая.
– Давайте вместе! Вечеринка у Дэцела дома, это круто!..
Лера, бабушка, Аня встали в ряд, обняв друг друга за талии, начали танцевать – правой ножкой все вместе в сторону, потом вверх, шаг вправо, потом, левой ножкой в сторону, вверх, шаг влево.
Мы с Юлькой смотрим друг на друга. Мы как будто испугались той первой секунды, потому, что сразу поняли – решено, теперь все будет по-другому. И до этого было все не так. Вот Аня моя подружка, вот целый мир под ногами, и мы все еще очень молоды…
Я забыл о своих друзьях и магазине. Вечер переломился пополам. Я и Юля шагали по Большому проспекту. Из подворотни выскочил пьяный мужик с бутылкой «Шампанского», и спросил:
– Хотите я себе бутылкой голову разобью?
Наш смех отскакивал эхом от каменных стен. Ночь раскачала город в своей колыбели, было тихо, как в лесу…»
Мы звали ее Ю, она уехала много лет назад, но обещала вернуться, когда будет можно. Раньше уезжали навсегда, и Ю ничего не могла сделать – семнадцать лет, она была дочь своих родителей.
Она хотела, что бы все было «по-настоящему». Мы пошли гулять на Горьковскую, где Планетарий и Зоопарк. Ю была в свадебном платье, купленном «комиссионке» и пожелтевшем от времени, я в костюме из магазина «Литл Вудс». Мы, как бы молодожены, как бы гуляем вот после ЗАГСа, не смотрите так.
Обратно решили поехать на метро. В вагоне какая-то старуха уступила Юльке место:
– Ой, совсем маленькая…
«Невеста» улыбнулась и закрыла глаза. Домой она вернулась через два дня, Алекс успел написать наш портрет, назвал его "Красавец и чудовище"
Потом беготня, слезы, домашний арест, шестнадцатое октября, четыре автомобиля такси. Какие-то бородатые дядьки помогают таскать чемоданы, Юлька с фингалами от слез под глазами, вертит головой, меня нет. Я спрятался, смотрю на все это из окна подъезда через улицу…
На следующий день я сел за стол и начал первое письмо, и не могу остановиться, уже две сумки писем.
И вот он позвонил, как обещал.
– Придешь?
– Я же сказал.
– Ты должен прийти. Начало в десять, будет райдер из одного издательства, я тебя познакомлю.
– Спасибо.
– Пока не за что. До вечера.
Надо как-то убить эти сумерки, шумно в квартире за дверью, соседи пришли со своих работ, делятся новостями. Я оделся, вышел на улицу.
Закусочная «Вальс Бостон», перезвон посуды, никотиновый туман и Розенбаум из невидимых колонок. Повар с мужиком в белых нарукавниках выкидывают на улицу старуху, за волосы и пинком под зад. Бабка подралась с компанией пожилых джентльменов. Молодой, солнечный дибил прибежал, весело купил все, что нужно, единственное свободное место старухино. Он поздоровался, сел.
– Кто бабульку обидел?
И через секунду сблеванул водку на пол. Я наблюдал за ним, наверное, не надкусанные оладушки в целлофане, и не жирный волос, размазанный по столу мокрой тряпкой, привели в замешательство его желудок, а этот нагретый стул, тепло старухи, ее задницы. Снова крик, уборщица толстая узбечка по прозвищу Рабыня Изаура бежит с тряпками.
Без старухи скучно. Народ в рюмочную прибывал, мужики пили уже стоя, кто-то приперся с ребенком, кто-то с собакой. Я вышел на свежий воздух, бабка валялась в зассаной подворотне. Она попросила:
– Вызовите, пожалуйста, скорую.
Я ничего не ответил, пошел прочь.
Благородная набережная Мойки, тысяча огней и удивительные витрины – «Стинг Рэй», «Джулиано Маркони». У входа в ресторан «Кури бамбук» светло, как днем, блеск умытых автомобилей и веселая тусовка персонала – швейцар, охранник с пистолетом и несколько мужчин в клетчатых финских кепках, вероятно таксисты. Перекур.
Неожиданно из зеркальных недр ресторана выскочил очень жирный молодой человек в двубортном костюме и запищал:
– Братва! Гангрена нахерачилась, кривая, как саксофон, желает в гости ехать, кто повезет?!
Смех оборвался, таксисты изменились в лице.
– Идет!
– Ой, мама…
Все, и швейцар с охранником, и парковщик и остальные бросились к «мерседесам» с «шашечками». Захлопали двери, машины плавно отъехали за угол. Толстый юноша понял, что не влезет в авто с той скоростью, какой нужно в данной ситуации, юркнул за выступ фасада здания в пяти метрах от входа. Из-за гранитной вертикали торчала его пухлая щека, хитрый глаз и полукруг живота. Он едва сдерживал смех.
Через мгновение на ступеньках нарисовалась пьяная, пожилая женщина. В кожаной куртке, типа «жук», брюках галифе и позолоченных сапогах. Она шла медленно, держась за стену, парик съехал на бок.
– Толик! Где все, а? Падлы…
Она с размаху уселась на капот мирно дремавшего автомобиля. Машина заверещала и, казалось, в негодовании зашевелила зеркалами. Женщина кое-как вытащила из кармана брелок с ключами, сигнализация погасла. Взгляд упал на меня.
– Толик, – ласково позвала она, – что ты там стоишь, вези меня к подруге моей…
Тетя бросила мне ключи, я нажал на самую большую кнопку на брелке, щелкнул центральный замок, усадил хозяйку на заднее сидение, сам сел за руль. Повернул ключ зажигания, кабина вмиг стала похожа на рубку авиалайнера, все вспыхнуло – какие-то кнопочки, лампочки, задергались стрелки на приборах. Нащупал заднюю передачу, выехал из ряда, развернулся, и мы тихо поехали.
Последний раз я водил машину лет десять назад, доехал до дома Алекса без приключений, правда резко затормозил, мадам Гангрена свалилась на пол и захрапела. Я выкурил сигарету, не хотелось вылезать из уютной кабины, часы щелкнули двадцать два ноль-ноль, пора.
– Заходи.
Алекс открыл дверь.
– У меня сейчас важный разговор, посиди пока с товарищами, потом лбы придут, пойдем все в «Атлантиду».
Лбами он называл девушек. На диване несколько человек, в руках стаканы хрустальные, на столике бутылка, пицца, бутерброды, много салфеток. Тихо. На экране телевизора замер какой-то человек с гитарой – DVD на паузе. Я сел в кресло, мне протянули стаканчик:
– Наливайте сами.
Они продолжили начатый разговор.
– …Да потому, что проснулась однажды вот такая кокаиновая голова, опохмелилась жирной дорогой, так! Будем снимать про русского Шварценннегера! И, что бы точь-в-точь, как «Командо»! Все плачут от смеха, но работают, потому, что голова платит. Не, я люблю Пореченкова и всех ваших ленинградских, даже Хабенского, но помилуйте. Нет, уйду на фиг, поеду вон с Алексом в Германию, буду там пластилиновые мультики снимать! Давно зовут…
Как я потом понял этот невзрачный человечек московский кинорежиссер, был здесь проездом из Хельсинки, ездил в Финляндию «за кроссовками».
– Здесь ничего не купишь достойного, я вот всю жизнь таскаю «Адидас», найди, попробуй, магазинище отгрохают будьте любезны, витрина, вывеска, а внутрях кошмар! На полочках одни «утюги» из красной и желтой резины…
– Не, вьетнамцы нормально шьют.
– Согласен. У меня вот вьетнамский «адик».
Режиссер задрал ногу, показал всем «луковицу».
– Может, досмотрим?
– Давайте, конечно.
Красивый молодой человек, сидевший рядом с режиссером, хлопнул в ладоши, грохнула музыка из телевизора, на экране все завертелось, мелькнуло чье-то лицо, лицо запело, что-то типа «Шняги звон, как звон гитары-ы-ы. Бумс!» Пальцы застыли на струнах, это последний аккорд и последний кадр. Ролик закончился.
– Ну что ж, не дурно, не дурно.
Все загалдели, красивый молодой человек потянулся к бутылке, я подставил свой стакан.
– А помните первые клипаки?
Режиссер вскочил с дивана, выбежал на середину комнаты, в одной руке коньяк, другой он дирижировал.
– Помню! Помню! Помню! Падает роза. Свеча горит. Медленно из тумана выезжает «девятка». Из-за руля вылазит усатое или волосатое уебище, весь «вареный» и в белых тапочках с «лапшой». У, мрази! Бездари!
Он махнул коньяк, подхватил протянутую ему дольку лимона, шкурку метнул в угол, и продолжал, немного успокоившись.
– А потом был тоннель серебристый, там танцевали и Губа и Орбакашка, а хули, дешево, тогда быдло все хавало…
Я ел пиццу, гадал, кто из этих почтеннейших гостей мой будущий редактор, смотрел в телевизор, прислушивался к разговору за столом. Алекс ни разу не появился из соседней комнаты.
– А «Бумер»? Помните, там в деревне пьяный мужичок в тельняшке, десантник недоделанный? В оригинале нет никакого «на пищеблоке два года кишку набивал», это был обычный солдатик, повоевавший и раненый в голову. И концовка – никого не убивают, все живы, здоровы, смываются на своем «катафалке» за поворотом, и конец фильма. Налей мне еще.
Кто-то попытался сменить тему.
– Да много загадок в большом кино. Кто вот такой Шурка Плоскин в «Бумбараше»?
– Это стеб, обязательный ребус, так все раньше делали.
– А «Бриллиантовая рука»? Эти загадочные морды в «Плакучей иве», Борис Савельич, я заказал Феде дичь! Очень прошу вас.
Режиссер очень талантливо изобразил пьяного Андрея Миронова, дернул головой, залихватски посмотрел на наручные часы, мы зааплодировали. Кто-то подхватил:
– Яшка бомбу бросил, революцию сделал, Шурку Плоскина убило!
…Последние минуты. Я отлично их помню, вижу, как Алекс закончил разговор, сложил телефон – раскладушку пополам, посмотрел в окно, вышел к нам.
– Вам скучно.
– Да нет, присаживайся, я давно тебе налил.
– Нет, вам скучно. Я вижу.
– Да, брось, скоро пойдем уже…
– Человеку никогда недолжно быть скучно!
– Что ты заладил?
Никто не заметил, откуда он вытащил пистолет, огромный такой револьвер. Алекс устроился поудобнее в кресле и выстрелил себе в подбородок…
У меня заложило ухо, красивый завизжал, как старуха:
– Ой – ой – ой!
Все вскочили, забегали, кто-то засмеялся. Режиссер командовал, будто он с рупором на своей съемочной площадке.
– Ты! Успокойся. Ты, звони куда надо, всем звони!
Кровь везде. На телевизоре, зеркале, на люстре. Два глаза сползают вниз по мокрым обоям, медленно, как улитки…
Реж подошел ко мне.
– Иди отсюда. Тебе здесь делать нечего, скоро милиция приедет, без тебя обойдутся.
Качнулись улицы, в ухе звенело, в переулке знакомый автомобиль. Мадам Гангрена блюет на асфальт, рядом парень в кожаной куртке спокойно курит. Это скорее всего Толик.
Полночь. На Невском проспекте пробки, музыка, толпа. На Садовой темно и страшно, где-то на Апражке поет пьяный мусульманин.
Вот так вот, в пыль, в дым, в кровавый веер на стенах! Может оно и к лучшему, может не надо больше. Ведь можно еще все исправить, женится второй раз, уйти из охраны, найти работу, и все будет хорошо!
Утром я сложил все свои блокноты, рукописи в старую наволочку, туда же портрет, завязал узлом. Звонок! Телефон, старинный аппарат в коридоре, я даже и забыл, как он звонит. Я отклеил трубку, и в шепоте эфира услышал ее голос:
– Алле?
В оформлении обложки использованы фотографии из личного архива автора.
Оглавление
ПИРАМИДА
МАГНИТНАЯ БУРЯ
ДЕТИ В ГОРОДЕ
Последние комментарии
7 часов 1 минута назад
15 часов 53 минут назад
15 часов 56 минут назад
2 дней 22 часов назад
3 дней 2 часов назад
3 дней 4 часов назад