Индульгенции [Иван Солнцев] (fb2) читать онлайн

Дисклеймер

Все упомянутые ниже в авторской речи, речи персонажей и иных частях текста события, а также имена, фамилии, отчества, названия торговых марок, адреса и иные имена собственные являются вымышленными. Любые совпадения с реально существующими лицами, местами, названиями и торговыми марками, а также совпадения событий в сюжете произведений с реально происходившими событиями совершенно случайны, и автор не несет ответственность за возникающие на почве этих совпадений домыслы.

Автор не признает за собой безусловное согласие с мнениями и суждениями тех или иных персонажей, в том числе – при ведении повествования от первого лица, и не осуществляет никаких призывов к тем или иным действиям, а только представляет картину повествования.

Также автор не считает допустимым повторение в реальной жизни тех или иных негативных (в том числе противозаконных) опытов персонажей и не несет ответственности за субъективное восприятие читателем изложения данных полностью вымышленных событий.

Напоминание

extra infernum post mortem est non terribilis.

externa inferno post mortem nihil.

infernum intra cum vita est terribilis.

verum infernum intra in vita.

МЕЖДУ СЕКУНДАМИ

Саша

…но не могу рассмотреть, как ни пытаюсь, и текст кажется лишенным явного смысла.

Лишь острые углы. Они видны отчетливо.

Я впервые понимаю, что вся эта комната тоже полна острых углов.

Отрываюсь от экрана ноутбука. Ложусь на кровать.

Мир открывается мне заново, и он полон острых углов. Один угол ярко освещен. Торшер из IKEA. Я лежу на большой кровати из IKEA. Живу в мире из IKEA. Но это ни для кого не новость. Для вас точно. Вы же со мной в этом мире? Я не одинок? Правда? Вроде как вы киваете.

Спасибо.

Тьма на миг.

Мир снова настежь, и другой угол затемнен. Это мой дом. Я закрываю глаза, а когда открываю, мне кажется, что я потерялся, и вокруг – белая бесплодная пустыня. Белые панели, белые поверхности. Целый белый мир, сосредоточенный в трех взглядах. В каком-то шоу говорили, что видеть белые вещи вокруг после пробуждения – это здорово, и это побуждает к жизни. Но советы дает тот, кто не умеет делать то, что советует. Целый белый мир. Видите? Только представьте на миг. Только не уходите сейчас. Мне стало жутко одиноко в этом белом, избыточно чистом, слишком часто прибираемом мире.

Добро пожаловать. Это мой дом. В последние несколько месяцев это становится для меня открытием. Как и периодические вспышки странной, необъяснимой тревоги. Я слышу, как длинными, злобно шипящими щелчками отрабатывают свое в прихожей настенные часы, которые нам с женой подарила теща. Они вроде как очень дорогие, хотя я хотел бы их сжечь или просто сбросить с обрыва где-нибудь в Сьерра-Леоне, чтобы забыть, как страшный сон. На кухне льется вода. Там моя жена Соня что-то готовит. Настя – моя маленькая дочь, – уже спит в своей кроватке. Который день все это начинает казаться странным, поделенным на несвязные фрагменты, лишенным смысла, как и та самая необъяснимая тревога. Но всякий раз уже спустя несколько секунд, я одним усилием воли возвращаюсь в привычную реальность. Вам плевать, я знаю. Вам уже наскучило мое нытье. А еще – вас не существует. Поэтому, мне тоже плевать. В моем мире есть только я, белая тишина и IKEA. И тревога, которую я пытаюсь окрестить необъяснимой, потому что боюсь признаться себе, что для нее есть вполне себе осязаемый повод. Один-единственный.

Я в ванной. Споласкиваю лицо ледяной водой. Я вернулся, но на этот раз ощущения реальности происходящего добавилось не так много, как хотелось бы. На улице – омерзительно-нежный околонулевой холод. Обещали снег, но через окно на кухне видно лишь беспросветную асфальтную серость двора этой растянутой в длину новостройки и бездонного неба.

На моей кухне суетится призрак женщины, которую я любил. Мой мир рушится, когда я ее вижу. И строится заново. Слишком быстро. Я зажмуриваюсь от скорости, но что-то вынуждает меня открыть глаза.

Черт, этот белоснежно-белый мягкий халат! Она в нем действительно смахивает на призрака. Посматривает на меня. Пытается улыбнуться. Круглолицая по своей природе, но изрядно похудевшая за последние месяцы. Не знаю, почему. Терапевт и невропатолог говорят, что с ней все в порядке. Только психика немного подустала, но затяжной декрет – такое дело. Не каждому по зубам. Соня любит своего ребенка. Свой декрет. Свой дом. Хочет второго ребенка. Второй декрет. Второй дом? Там, на малой родине, откуда нынче планирует перебраться сюда чуть ли не вся ее семья? Эти намеки меня раздражают, но они поступают от нее, тут уж никуда не деться.

– Что-то мы совсем припозднились. Ко скольки тебе на работу?

Вздыхаю. Призрак ожил и воплотился в нее.

– К восьми или восьми-тридцати, – потираю шею; сажусь за стол. – В общем, нормально. Ты как?

– Отлично, – улыбается. – Руки помыл, крошка моя?

Изображаю ответную улыбку. Когда привыкаешь врать, отношение к миру меняется. Впрочем…

А вру ли я?

Неужто, я хотел бы что-то изменить? Хотел бы жить не здесь? Хотел бы жить не с ней? Абсурд. Между двумя вариантами не выбирают дважды. Во всяком случае, я не выбираю. А вы? Вы-то как? Обиделись на мою демонстративную неоднозначность? Ну, и черт с вами. Я и один проживу. С Соней. Потому что это мой выбор. И все эти тревоги, знаете… Это просто чушь.

Но почему в последние дни мир периодически сжимается вокруг меня? Самым главным боссом компании мне назначена командировка в Москву с проверкой и переговорами, и при одной мысли об этом, желудок сжимается и присыхает к позвоночнику. Куда угодно, только не в Москву, хоть в Петропавловск-Камчатский – так я сказал бы, будь моя воля. Но завтра все будет нормально. Наверняка. Уютная Соня укомплектовывает тарелки здоровыми овощами-гриль и полезным стейком лосося, и халат придает некоторый рельеф ее крошечной груди, едва поднявшейся перед кормлением, а я снова смотрю в окно, и во двор въезжает красный «гетц» и неровно паркуется сразу на два места, и из него вылезает высокая длинноволосая растрепанная девица, которая, мне кажется, не живет здесь, а просто…

Соня

…и открываю глаза и сразу смотрю направо. Пустое место. Почему я не встала раньше? Вот дура! Господи, почему?

Тихо. Даже в мыслях – не кричать. Настюшка еще спит. Это здорово. Мне трудно поднять голову с подушки, но я должна. Немного кофе – и все будет в порядке. На сегодня столько планов! Неужто я все успею?

На кухне неприятный запах. Легкий, но заметный. Я чувствительна к таким вещам. Очень. Некоторые мамаши живут с ребенком в квартире, где воняет мусором. Пара моих знакомых – такие. Это отвратительно. Оправдываться занятостью и жить на помойке просто потому, что тебе лень вынести лишний раз мусорное ведро. Приоткрываю стеклопакет. Город проснулся. Неестественный шум. Словно бы эти звуки извне всегда есть, но разобрать их, разделить на части невозможно. Тоненький кашель из детской. Настя проснулась. Теперь день точно начался. Успеваю включить кофемашину и иду в спальню.

Только покормив и усадив за игрушки дочурку, добираюсь до вибрировавшего недавно мобильника. Он написал? Пожелал мне доброго утра? Напомнил, как меня любит? Хотя бы спросил, что вечером купить по дороге домой? Господи…

Ничего.

Ноль.

«Ваш номер выбран для участия в розыгрыше…»

Я давно ничего не выигрывала в этой жизни. Все как-то со скрипом, с мучениями. Нонсенс ведь, правда – я вынуждена страдать за свое счастье. Почему он такой? Что с ним? Худшее, что у нас было, пережито, затерто, рассеяно по памяти. Вздорные мысли, странные поступки – нам ведь уже не до этого, правда, Сашенька?

«Как дела? Хорошо добрался?»

А что я еще могу написать? Этот козел ведь не может сам полюбопытствовать, да?

Нет, нет, я не должна так… Это сводит меня с ума.

«Все нормально. Как у вас?»

А тебя правда волнует? Хоть когда-то волновало? А?

Да, он ведь хороший отец. Я смотрю на фотографию в тоненькой магнитной рамке, прилаженную к левой дверце холодильника. Насте на ней два года, и она на плечах у отца. Он счастлив. Мне иногда кажется, что на этом фото он плачет от счастья. Его черные волосы. Его глаза…

Мне не хватает какой-то части его. Возможно, это связано с тем, что мы давно не были… ммм… вместе. По меркам семейной жизни – очень давно. Которую неделю ни мне, ни ему не до интима. Он напряжен и молчалив. Я не знаю, о чем говорить с ним, хотя пытаюсь заводить то одну тему, то другую. Выходит неловко, и мне даже стыдно его отвлекать – может, что-то серьезное происходит на работе, а я знаю, как щепетильно он к этому относится. Но он не должен закрываться от меня. Он и Настя – весь мой мир. Мир, за который я так долго сражалась. Но как только мне показалось, что пора почивать на лаврах, все опять начало расшатываться. Это все странно, и серое небо, почти сливающееся с раскинувшимся под ним огромным колодцем двора, полным эхо однообразных шумов, словно бы подтверждает мои догадки о том, что он сейчас думает не о том, как прикоснуться ко мне, а о своих – только лишь своих проблемах, которые он делает нашими, оправдывая этим тот факт, что я…

Юля

…глаза снова открыты, и бесформенные цветные пятна понемногу рассеиваются, становятся блеклыми, тают.

– Девушка, Вам помочь?

Мне даже не важно, кто это. И почему. Чем помочь?

– Спасибо, все в порядке, – отвечаю так сухо, как могу – почти агрессивно.

Каждый раз, сдавая анализы, я какое-то время сижу вот так на скамейке и чего-то жду. Просветления? Полного забвения? Не знаю точно. Что-то приказывает мне не торопиться и осмыслить происходящее, но рассудок отказывается осмыслять это. Защитные механизмы психики, страх сломаться. Я когда-то хотела учиться на психолога. Лет в пятнадцать. Когда мне казалось, что секс – это плохо, а красная помада – верный признак проститутки, как и длинный каблук. Забавная была девчушка, надо полагать.

Провожу рукой по голове, машинально поправляя волосы. На ладони остаются тонкие светлые локоны. Усмехаюсь. Мелирование что надо. Совершенно бесплатно. Вот только это уже за пределом. Это уже не мое. И даже этого я лишаюсь. Забавно, как далеко уходит жизнь, начиная забирать у тебя все. Никогда не знаешь, какой сюрприз следующий. Одно хорошо – я всегда знаю, как все кончится. И все знают. Но стараются забыть. А я почему-то не могу. Но я могу забываться, и поэтому встаю и шагаю к машине, чтобы отправиться в царство забвения.

По дороге на работу я цепляюсь покрепче за руль моего «ситроена», потому что ладони слишком влажные от пота и соскальзывают.

Паркуюсь. Почему-то ужасно раздражает выскальзывающая из-под мокрой ладони выпуклая ручка переключения передач. Когда выключаю зажигание, обращаю внимание на наличие в подстаканниках кучки каких-то фантиков, пары огрызков яблок, шелухи. И на запах, который я стараюсь считать привычным. Я нынче очаровательна. «Шестеренки» на руле словно бы указывают вверх, с усмешкой намекая мне на что-то, и я обещаю себе вырезать их канцелярским ножом при первой возможности. Но пока что следует хотя бы выбросить потемневшие огрызки. Вечером.

Сдавливает грудь. Немного откашляться. Заранее. Подальше от чужих глаз. Расчес на руке, под рукавом требует внимания, и я обещаю себе принять еще обезболивающего и «Супрастина». Возможно, оно поможет унять и зуд. Крем уже не справляется. Симптоматика – слабое утешение. Пустое место, когда вопрос стоит о возможности выздоровления. Впрочем, людям свойственно уходить в мелочи, в конкретику, в текущий момент. Если бы не это – мы бы знали только момент рождения и момент смерти. А так – жизнь полна сюрпризов. То ключом, то обухом.

Еще несколько месяцев назад я клялась себе, что это все не возьмет надо мной верх. Но попробуй-ка ты побудь сильной, когда нет ни единой секунды без боли. Даже во сне. Я не могу пить слишком мощные обезболивающие, потому что тогда превращусь в безвольное одноклеточное и не смогу вести даже те скромные дела, что веду сейчас. Не смогу тихо, неприметно работать по полдня и уходить, стараясь не споткнуться и не упасть больше ни разу в обморок прямо в офисе, где на меня давно смотрят, как на прокаженную. Проблема в том, что если я перестану туда ходить вообще, и на меня не будут так смотреть – все кончится гораздо быстрее. Я паразит офиса. Мне нужны его соки. Единственный неприятный нюанс в том, что многие уже стали это замечать, а кого-то это даже раздражает. Человеческого сочувствия, как и прочих эмоций, хватает совсем ненадолго. Дальше идут привычка и отторжение.

В перерыве я листаю инстаграм, чтобы попытаться разбередить память, но стойких ассоциаций даже с самыми теплыми кадрами не возникает. Изучаю нарезки фото в коллажах – с подругами, на море, в Барселоне, в Париже. Ленка прекрасна в этом прикиде из короткого топика и таких же недлинных шортиков, и я хорошо помню, как в Риме ее пытались снять примерно каждые пятнадцать минут – то итальянцы, то какие-то турки, то наши же туристы. Было весело, было много вина и много глупостей. Я бы хотела остаться там, в том лете, но сейчас вокруг бесснежная питерская зима, и остается только ждать, когда наступит тепло. А я уверена, что оно наступит, потому что я назаказывала кучу всякого дешевого барахла на «ибее» и «алиэкспрессе» – ведь с мной ничего не может случится до тех пор, пока это все не придет. Ну не бывает же такого, чтобы получатель не дождался свою посылку, правда?

Меня мутит по дороге домой, и я паркуюсь рядом с Макдоналдсом на «лиговке», чтобы немного отдышаться, а заодно вспоминаю сегодняшнее утро. А именно – момент, когда я сдавала «клинику». Ее нужно сдавать регулярно, для проверки изменений в структуре крови. Это помимо маркеров, каких-то мазков и прочей дребедени.

Кровь шла сегодня очень туго, словно намекая на то, что мы с девочкой-лаборанткой занимаемся сизифовым трудом, но я винила в этом не высокую свертываемость или свое состояние, а неумелую медработницу, которая давила изо всех сил, но не могла выдавить из меня нужный литраж.

Ну, ты еще отрежь мне палец и надави посильнее, дура!

Я хотела что-нибудь ей высказать, но вовремя поняла, что не права. Что она просто пытается делать свою работу и просто хочет, чтобы все быстрее закончилось. И претенциозных куриц и истеричек на грани жизни и смерти ей и так хватает. Не стоит мне становиться одной из таких полоумных.

Это были, кстати, последние пробы. Дальше в бой пойдет третья очередь тяжелой артиллерии. Первый сеанс должен быть назначен через день после результата анализов, если больше не будет вопросов. Только вот на большую часть вопросов и так уже найдены ответы, потому что первые две попытки дали крайне скромный эффект. Мой лечащий врач старается подавать все свои заключения под максимально позитивным соусом, но я лично вижу в этом попытки кинуть спасательный круг всплывшему телу.

Вечером я в очередной раз захожу на форум моих коллег-больных. Я делаю это нерегулярно, но достаточно часто. Поначалу я искала больше информации о своей болезни и о том, как люди справлялись с ней. Но спустя несколько недель я устала пробираться сквозь километры бредовых текстов умирающих людей, отчаянно доказывающих свое присутствие в мире живых. Теперь я заглядываю на эти форумы лишь для того, чтобы в очередной раз ощутить дикое отвращение от этих постов и снова понять, что со мной все еще в порядке, что я – не выеденная яичная скорлупа, заполненная по-новому несчастьем, а еще та самая Юля, у которой были обширные планы на жизнь, карьеру, любовь…

Что я – не конченая психопатка.

Что я – существую. Даже в том мире, где нет места ходячим мертвецам, не говоря уже о….

Саша

…и я отказываю ему в этом, и он уходит, понурив голову, чтобы продолжить биться в закрытые двери вместо того, чтобы попытаться найти к ним ключ. Никогда не понимал таких людей.

Вообще, в этой компании слишком много тех, кто привык сидеть на своем месте годами и просто ждать зарплаты. Сформированная за годы клиентская база и относительное уважение к имени компании, где я с недавнего времени назначен руководителем отдела закупки, в сообществе оптовых поставщиков должны становиться импульсом для развития, а становятся лишь гирей, привязанной к ногам коммерческого отдела.

Надежда одна – девочки-акулята из коммерции, работающие с топовыми клиентами. Вот они, маршируют на обед мимо моего кабинета в коротких шубках и пальто. Длинные каблуки, короткие юбки, облегающие платья, много штукатурки – весь арсенал для отключения головы партнера при проведении очередных переговоров и улаживании конфликтных ситуаций. Их задача – не только показаться клиенту, но и запомниться – для того, чтобы даже при телефонном разговоре образ, привязанный к конкретному менеджеру, маячил перед ним и не давал делать резких выводов и стратегически невыгодных нам шагов.

Впрочем, не на всех это действует. Периодически, когда оказывается, что заключение какого-нибудь договора конфликтует с политикой отдела закупки или проходит мимо него, чтобы впоследствии создать множество проблем с затариванием складов, но договор нужно заключать быстро, вертихвостки хотят усыпить мое внимание и отвлечь какой-нибудь болтовней. Но мое отношение к этому хорошо известно, и иногда меня даже удивляет, как они с визгом голодных чаек раз за разом бьются об одни и те же скалы.

В такой атмосфере постоянного напряжения и борьбы с женским коварством проходит практически каждый день. Главный плюс всего этого – возможность не думать о том, что ждет тебя вечером. Назначение на пост, стоящий плечом к плечу с должностью коммерческого директора компании, помогло мне обосновывать периодические задержки и более частые командировки. А это помогает поддерживать баланс, некое равновесие, благодаря которому дефицит времени, потраченного на мой мир IKEA, превращается в запас терпения ко всем нюансам этого мира. Так что я не завидую тем, кого работа губит и угнетает. Меня она просто спасет. А любовь к делу – симптом надвигающегося успеха. Не верите? А вы пробовали? Или убегаете из офиса в 18.00, чтобы потом возмущаться тому, как растут сидевшие еще вчера за соседним столом карьеристы?

Из-за того, что я отвлекся на ваш насмешливый взгляд, я снова вспомнил про Москву. Хотя не хотел о ней думать. Спасибо за намек, что уж там. Надо бы подготовить статистику товародвижения для поездки. Не беспокойте меня до вечера, договорились?

Открыв глаза после очередного усталого массажа висков и переносицы, я обнаруживаю, что уже половина восьмого. Не сказать, что это меня сильно расстраивает, но я обещал сегодняшний вечер – вечер пятницы, кстати, – провести дома, а сам даже не ответил на сообщения от Сони, и допускаю, что дома меня могут ждать моральные половник и скалка по голове.

Я сознательно не смотрю в окна до выхода из бизнес-центра, надеясь хотя бы на легкий снегопад, но на улице все та же грязная оттепель, только немного опустившаяся по столбику термометра. Отправив успокаивающую смску и запустив двигатель, я закрываю глаза, чтобы унять легкое жжение от длительного сидения в обнимку с монитором и вспоминаю одну из зим далекого прошлого. Мне всегда казалось, что зима должна быть именно такой.

Ноябрь, двор родительского дома на Типанова. Я выбегаю на улицу, сообщая всем вокруг о том, что выпал первый снег, и его крупные хлопья оседают на всем вокруг, делая мир похожим на одно большое облако. Я не ловлю снежинки ртом, как многие другие маленькие дети, а пытаюсь поймать их руками, и когда одна из них задерживается у меня на варежке, и я успеваю рассмотреть ее идеальную форму, я смеюсь от счастья.

Снега нет. Зимы нет. И счастья – того, которое давалось просто так, без ответственности и финансовой нагрузки, – тоже не стало. Можно убеждать себя сколько угодно в том, что теперь, когда источниками счастья стали поездки в далекие страны, удачный – не только для тебя, но и для партнерши, – секс и пьяное праздничное веселье, наступила настоящая, серьезная жизнь. Вот только до конца в этом убедиться невозможно. Потому что счастье это, построенное на фундаменте из оборотных средств и денег на вкладах, будет разрушено, стоит этим средствам упасть. И вот – ты уже намертво прикован ко всем этим источникам счастья, потому что без поездок по Шенгену и дальше тебя загнобят дома, без секса свихнешься сам, а без бухалова с нужными людьми выпадешь из тусовки, благодаря участию в которой тебе доверяют ответственные посты. Happiness seems to be loneline-e-ess.

– Что случилось?

Это даже слишком ожидаемо. Где-то в параллельном мире тебя встречают дома приветствием, поцелуем и вопросами, как прошел день. В моем мире это стало редкостью. Более частыми стали тревожные всплески руками и категоричные вопросы.

– Засел за подготовку документов, не заметил, как прошло время, – машинально выдаю заранее заготовленный текст, скидываю на вешалку пиджак и ухожу в комнату, на ходу расстегивая рубашку.

– Ну, куда там предупреждать меня об этом, – Соня не решается последовать за мной, хотя я слышу, как бы ей этого хотелось.

А мне хотелось бы швырнуть эти серебряные запонки куда-нибудь подальше, но я аккуратно кладу их в надлежащую коробочку и, ощутив внезапный отлив сил, обрушиваюсь на кровать. В незапамятные романтические времена, когда я приходил после невыносимо тяжелого дня домой и присаживался, чтобы перевести дыхание, Соня еще могла раз в месяц зайти в комнату, скинуть халат, обнаружив под ним корсет и чулки или просто чулки без каких-либо дополнений, а далее следовал или просто горячий – а потому и быстрый, – минет или скачки на мне до счастливого окончания. В последний раз нечто в таком духе было, пожалуй, года два назад. Трехлетний брачный период миновал, но оставил за собой шлейф проблем, которые развели меня и Соню по разным углам – это важно признать просто для того, чтобы быть честным с самим собой. Потеря одного вида близости уводит другой, и эта схема работает с любой стороны. Начинается фильтрация мыслей, сказанных слов, высказанных желаний. Все превращается в рутину. В белую рутину белого мира.

Но сейчас я бы и не ждал супружеской инициативы от Сони. Источник моей тревоги наверняка стал и источником ее беспокойства. Все было достаточно просто и предсказуемо проблемно. Вечером прошлой пятницы я вышел из квартиры в магазин и до машины, случайно оставив мобильник дома, причем на видном месте. Разумеется, именно в этот получасовой интервал на него поступил звонок от человека, которого я точно не ждал. После того, как трубку не взяли, последовало короткое сообщение.

«Перезвони мне. Нужно поговорить»

Вполне безобидное послание, если не учитывать его источника. В тот вечер Соня ничего мне так и не сказала, только странно поглядывала на меня время от времени, словно ожидая, что я расскажу все сам. Это было вполне в ее стиле – понимать, что я догадался о ее знании, и все равно ждать, что я буду подыгрывать и рассказывать правду от первоисточника. Когда мы смотрели очередной фильм на огромном экране телевизора, она сняла мою руку со своей груди и, пару раз коротко нервно улыбнувшись, села с другой стороны кровати. Прямая спина, устремленный сквозь экран взгляд – все намекало мне на то, что нам надо поговорить. Но я отказался. О причинах даже не спрашивайте – я их не знаю. Вы знаете? Ну, вот и сидите молча со своими догадками. Ваше мнение конкретно на этот счет меня мало интересует.

До этого вечера, как мне казалось, все было прекрасно – в рамках дозволенного для нашей поблекшей семейной жизни. И даже сама Соня и по сей день пытается изображать спокойствие. Но спокойствие ревнующей женщины – это бомба с часовым механизмом, на которой стоят часы без цифр. Тебе может сколько угодно казаться, что ситуация под контролем, ведь ты знаешь, где должны стоять цифры и видишь стрелки, но детонация произойдет далеко от твоих расчетов.

Я замираю, погрузившись в мягкий шум воды, и меня захватывает странная ассоциация с событиями прошлого. Когда я мылся, я погружал голову под воду, в ванную, и мама говорила: «Не надо так, наберешь в нос воды, захлебнешься!», но я все равно так делал. И прижимался лицом к подушке дивана, пока страх задохнуться окончательно не заставлял оторваться, и мама, замечая это, говорила: «Не делай так, задохнешься, плохо станет!», а я все равно продолжал. Она никогда не говорила «Ты умрешь», потому что детям нельзя так говорить. И поэтому я не понимал, что плохого в том, чтобы задохнуться или захлебнуться. И страсть к самоистязанию… В общем, эта страсть не проходит с годами. Желание причинять себе вред без осознания того, что его воздействие распространяется не только на тебя самого.

Выходные успокоили Соню, и сейчас, после вполне рядового понедельника, за поздним ужином она рассказывает о том, как страдают дети-негритята там, куда свозят отработанные аккумуляторы от айфонов. Ее сильно задел репортаж об этом. Я прикидываю шансы избежать разговора на эту тему и примерный тайминг разговора в случае, если я включусь. Припомнив события последних двух недель, я отвечаю взаимностью, и ее это явно радует. В кои-то веки ее радость совпадает с моей. Остается только решить, что делать с тем сообщением, но я откладываю это на неопределенный срок.

– Может, уже ляжем спать?

Соня ложится напротив меня и смотрит мне в глаза. У нее удивительно чистый, ясный взгляд сегодня. Ее движения лишены скованности, и глядя в ее глаза, я словно вижу себя, свои былые желания и устремления, потому что вижу то время, когда мы еще могли несколько часов проговорить друг с другом, не повышая тон и не уставая за две минуты.

– Ты устала?

– Нет, – она улыбается и заползает ладонью на мой мгновенно напрягающийся живот. – А вот ты, мне кажется, устаешь больше обычного. Тебе нужно как следует отдохнуть. А сначала…

Вместо продолжения фразы, она толкает меня на спину, плавным движением спускает с меня белье и принимается делать то, что ей всегда очень здорово удавалось. Надеюсь, вы не подглядываете. Потому что такой минет сводит на нет возможность следить за вами и вашим вуайеризмом. Соня буквально поедает меня, затягивая в себя. Это чертовски знакомое чувство, ведь именно оно когда-то заставило меня помчаться к ней навстречу и кардинально поменять жизнь. Она затянула меня в себя, зажгла страсть, заставила подчиниться ее воле, встала во главе моих поступков и суждений, хотя по меркам общих стандартов красоты и интеллекта в ней не было ничего особенного. Тем не менее, все угасает, и сейчас тревога и неопределенность все равно мешают мне наслаждаться моментом.

– Тебе нравится? – освободив рот и работая рукой, интересуется Соня.

Впрочем, секс – это игра на двоих, и раз уж у меня стоит, надо сыграть свою партию для нее.

– О да, детка. Это просто класс.

Она залезает на меня, принимается целовать мне шею, и я обнаруживаю, что на ней уже нет трусиков, которые только что, вроде как, были. Как только она пытается насесть на меня, я понимаю, что тревога не даст мне покоя, если я буду рисковать новыми проблемами, и даю Соне знак сделать техническую паузу. Она проявляет смекалку и быстро достает из-под матраца заранее заготовленный презерватив.

– Умница, – пытаюсь поцеловать ее в нос, но в последний момент она врезается мне в губы своими губами и запускает мне в рот свой язык.

Вдавливая в себя брезгливость, я вслепую одеваю резинку и вхожу в Соню, заставляя ее издать изумленный и слишком громкий для спящей в соседней комнате Насти стон. Она просит меня закрыть ей рот, и это оказывается весьма кстати, потому что с каждым движением ее стоны все сильнее, и то ли и из-за этого, то ли из-за чего-то еще я спускаю гораздо раньше, чем планировал, ощущая оргазм такой силы, что темнеет в глазах. Но странно то, что я ощущаю удовольствие только те самые три секунды, что длится эякуляция, не более того. Сразу после нее мне становится просто мерзко и стыдно. Мерзко – от понимания того, что у меня во рту побывал язык, еще только что лизавший мои причиндалы, а стыдно – от того, что Соня явно не кончила за этот двадцатисекундный спринт. Тем не менее, она улыбается, гладит меня по голове, лепечет что-то и заботливо снимает с меня презерватив, вытирая потеки салфеткой. Это блюдо явно предназначалось только для меня. Но послевкусие оказалось гораздо хуже, чем могло быть. И я возвращаюсь к тем мыслям, которые посещали меня еще минуту назад, когда я тонул во взгляде Сони.

А было ли это время? Было ли что-то до того дня, как Соня нацепила свадебное платье и притараканила на церемонию всю свою родню? На церемонию, которую мы сыграли, кстати, на ее малой родине. Мы всегда ищем ключевые события, некие опоры для упорядочивания воспоминаний, и все, что было до Сони, не упорядочено, а вот потом – alles in Ordnung. Продажа машины, покупка квартиры, покупка другой машины, повышение, рождение Насти. С кем это все было? Неужели со мной и с этой женщиной, которая сейчас ложится в кровать, целует меня и делает вид, будто ей действительно хорошо?

Может, мне и не следует так переживать на этот счет, и все эти вещи, которые сейчас…

Соня

…и хотя я знаю, что это все мы пережили вместе, сейчас мне кажется, что это было не так, и что каждый из нас тащил свой крест. Надеюсь, ему такого на ум не приходит. Он лежит – осчастливленный, спокойный, без обычного для него напряжения, и я рада, что я это сделала для него и для себя. Но поможет ли это так, как я рассчитываю?

Почти год я мучилась, пытаясь выжечь ее из нашей жизни каленым железом. Одна знакомая в возрасте советовала мне пойти к гадалке и навести на нее порчу, но я справилась сама. Не хотелось быть в долгу у потусторонних сил, хотя так могло быть даже лучше и удобнее. Общие вещи, общие события, знакомые – я постаралась лишить их всего этого, но вот телефон ее поменять не удалось. Я попробовала сделать так, чтобы ее номер оказался скомпрометирован. Для этого пришлось попыхтеть и разместить множество объявлений о том, что она предлагает интим-услуги. Для меня было не столь важным превратить ее жизнь в ад, сколько заставить ее уничтожить этот телефон и окончательно лишить его шанса связаться с ней. То же касалось и страниц в соцсетях и электронной почты, но теперь я поняла, что ничего не вышло. Когда-то я знала обо всей той переписке, которую они вели у меня за спиной. Видела сообщения, даже звонки. Я заблокировала ее страницу «вконтакте» от его имени, и это немного помогло.

Но только-только я успокоилась, и снова она маячит передо мной. Надеется на то, что мы расстались – это уж точно. Она поверила когда-то его – уставшего от ее давления, поникшего головой, – намекам на то, что он не совсем счастлив в браке со мной, и решила выждать момент, чтобы вновь нанести удар. Я чувствую ее дыхание за спиной. Теплое, мерзкое, заставляющее член мужиков вставать, а мои кулаки – сжиматься. Эти вещи никогда тебя не оставляют, сколько бы ты ни молилась господу о том, чтобы он унес их. Но мои молитвы будут услышаны. Я заставлю его прекратить контактировать с ней. Вот только бы понять, почему он скрывает ту смску и тот звонок, только бы понять это. Понять – заботится он обо мне или решил что-то сделать – что-то ужасное, что-то мерзкое…

Впрочем, все в порядке. Я его возбуждаю, он хочет меня, он кончил в меня, как лев в свою львицу, и это значит, что все то…

Юля

…и тем любопытнее было получить от нее это сообщение – без приветствий и прелюдий, но что самое главное – от его имени.

«Девочка, он никогда тебя не любил и не будет любить, как меня»

Я понимаю, что он не затер последнее сообщение, и Соня снова залезла в его телефон, улучив момент. На этот раз, ей повезло. Я смеюсь, отпиваю кока-колы и копирую тексты смсок, полученных от него, в сообщения «вконтакте» – в ответ на сонино громкое заявление. Из тех сообщений, которые она наверняка не видела, я подбираю те, что ранят ее сильнее прочих и еще провернут лезвия во всех ранах минимум пару раз.

«Зая…»

«солнышко…»

«…ты же умница…»

Да она просто взорвется от злости. Безумная истеричка.

Заношу палец над кнопкой отправки сообщения, но что-то меня удерживает, и я просто смотрю сквозь экран. Словно бы что-то должно дать мне знак, но знака нет, и я на распутье. Ярость, чувство справедливости, необходимости возмездия безмозглой курице-домохозяйке – все это остывает. Стираю все набранное в окошке нового сообщения. Блокирую экран телефона и откладываю его, ощущая, как горечь и желание заплакать подступают к горлу.

Зачем я это сделала снова?

Этот вопрос мучает меня с той самой пятницы, но я намеренно не даю окончательного ответа на него. Я боюсь всего окончательного. Даже отчета о доставке сообщения. Но дело в том, что все поменялось. Тогда я хотела поддержать его, несмотря на его поступки. Я поняла, что его очень круто взяли в оборот, заманили в ловушку, из которой ни один мужик не выбрался бы. Объяснять, что ему гладко постелили, а спать может быть довольно жестко, я не стала, да и времени на это не было. Он и сам все понял со временем. И я уверена, что он смирился со многим, и все это стало делом прошедших дней. В определенный момент он объяснил мне, что лучше всего нам прекратить связь – во благо его, меня и их с Соней будущего ребенка. Я жила своей жизнью, жила другими людьми, но если бы на этом все закончилось, жизнь была бы слишком проста. Та самая жизнь, которая преподнесла мне этот самый сюрприз.

Я встаю, выпиваю стакан воды, медленно вдыхаю и выдыхаю несколько раз и подхожу к окну. Почти под ним, рядом с подъездом я вижу маленький одинокий «ситроен». Мне кто-то советовал продать его за копейки и пустить деньги на улучшение лечения. Кретины. Я до магазина за хлебом дохожу с одышкой и головокружением. А как вы представляете мою поездку на метро на работу? Чертовы советчики. Впрочем, когда люди понимают, что сами ничем не могут помочь, наступает время фальшивой мудрости. Каждый, кто более-менее в курсе моего диагноза, считает, что я живу от постели до клиники. Можно сказать, телепортируюсь из квартиры в онкоцентр на Ветеранов, куда мне посоветовали обратиться, и где мне пытаются помочь по сей день. Но человек, который болен – это еще не труп, и ему есть, чем заняться в этом мире, кроме как оплакивать свою участь, поверьте мне.

В сущности, стоимость «ситроена» мало что решит в данном случае. А решит все этот, третий цикл лечения. Во всяком случае, так сказал мой доктор. И в скором времени я поеду…

Саша

…но лучше бы и этот вкус пропал, ей-богу.

– Ты представляешь – опять рассказывали про то расследование.

– Какое? – пытаюсь изобразить искренний интерес, но получается не очень достоверно, и я закусываю недостатки актерской игры отменным куском картофельной запеканки, которую, откровенно говоря, и бродячей собаке не скормил бы.

– Про батарейки для айфонов, которые выбрасывают в Африке, – Соня откладывает в сторону вилку и начинает атаку. – Ты представь – есть даже официальные доказательства, фотосъемка, а они все также продолжают травить людей.

Видимо, ее пластинку заело окончательно. Нет ничего более неловкого и жалкого, чем человек, который пытается навязать тему разговора, которая ему самому не интересна. Впрочем, возможно, что повторение этой темы – всего лишь проверка на внимательность, и я обязан подыграть.

– Но это же Африка. Это обычные…– я теряюсь где-то в своем личном толковом словаре.

– А они что, не люди, по-твоему? – возмущается Соня. – Ну вот ты представь, что где-нибудь около настенькиного детского сада сделают свалку отходов, особенно химических, опасных. И что тогда ты будешь делать?

Пожимаю плечами и углубляюсь в изучение запеканки. Господи, как же можно было так испортить обычную картошку? Она ведь всегда неплохо готовила, в чем же дело? Поднимать разговор про Юлю? Да я даже имя ее не хочу упоминать в присутствии Сони. И я действительно ничего не предпринял, я игнорирую этот ее боевой клич. В чем проблема? Я специально оставлял пару раз на видном месте телефон, чтобы Соня могла в него, как обычно, залезть и проверить, все ли там в порядке и не завелась ли у меня любовница – новая или из прошлых. Она, разумеется, считает, что я никогда не подозревал о ее разведдеятельности, но будь я таким круглым идиотом, я бы не добился и половины того, чего добился в жизни.

– Саша!

Все, пропал. Я не расслышал, что она сказала, потому что мои мысли были громче.

– Что?

– Мне кажется, ты меня совершенно не слушаешь. Ты постоянно в себе.

– Я говорю с тобой, дорогая.

– Ты не со мной.

Мне остается лишь тяжело вздохнуть и попытаться взять ее за руку, но она перекидывает ладонь на лоб, поправляет волосы и, деловито облизнув губы, продолжает экзекуцию.

– Когда мы идем в отпуск? Когда мы едем отдыхать? Этой зимой ты опять будешь занят до последнего или мы, наконец, поедем на Новый Год на Кипр, как планировали?

– Я… Я все решу. Мы отлично проведем Новый год, – бурчу без особой уверенности, совершая серьезную ошибку.

– Боже, ты ведь… – она хныкает, старательно выжимая из себя слезу и убегает с кухни, демонстративно швыряя вилку в мойку.

Наутро в офисе я обдумываю все это и решаю, на всякий случай, отправить домой цветы, чтобы немного охладить пыл Сони. Пока Настя в садике, у нее есть время все обдумать и подготовиться к вечеру. Но на этом чертовом колесе нельзя кататься вечно. Нужно что-то придумать, пока кто-нибудь не сошел на середине маршрута.

А вы как считаете? Со стороны же виднее, не так ли? Я чувствую опустошенность, потому что где-то внутри я зарезервировал место для ответного звонка Юле, но страх услышать ее и поднять снова все то, что я закопал глубоко в себе, превыше необходимости эту пустоту заполнить. Цепь совпадений из поездки в Москву, звонка, близости Сони к очередному нервному срыву выглядит подозрительно, но пока что здесь не хватает еще какой-то детали. И мне нужна небольшая пауза, хотя бы до Москвы, чтобы принять правильное решение. Поможете мне? Ну, хорошо, хорошо. Согласен, что это не ваше дело. Только не надо потом смотреть на меня, показывать пальцем и говорить, какой я идиот и что вы знали все наперед. Самое важное во всем это то, что до какого-то момента…

Соня

…все это будет держаться на мне одной. Я пытаюсь отвлечь его от болезненной задумчивости. Вытащить на себя, даже вызывая на себя огонь, играя истеричку. Пусть он думает, что я стала взбалмошной дурой, но я не дура, я все вижу. Я не хочу говорить прямо, он должен сам понять, что я все поняла. И еще – он должен увезти нас на праздники отсюда. Мне плевать на все, кроме моей семьи, потому что нет ничего более ценного. Я все равно живу одним днем в таком режиме – режиме ожидания беды и сохранения энергии, и поэтому отступать мне некуда. Это я уже доказала на днях, и мне хотелось бы, чтобы он понял меня, когда все станет известно.

Неужто он действительно считает меня такой идиоткой, что даже словом не обмолвится об этом звонке? Он вспомнил ее, начал снова сомневаться, начал скучать. И он снова потеряет интерес ко мне, найдет ее фотографии, полезет на ее страници в соцсетях, а я даже не могу ей позвонить или написать, потому что это может привести к еще большим проблемам.

Эти розы прекрасно смотрятся, и я благодарна ему за знак внимания, но это больше походит на взятку. И вот теперь-то мои подозрения усиливаются еще больше. Лучше бы он этого не делал. Зачем удлинять мне поводок, если при этом я начинаю видеть его реальную длину? Глупые мужики, всегда торопятся сделать неверный шаг. Он умнее прочих, но все равно совершает те же ошибки.

Хорошо же, я буду кипеть до поры до времени, и если он не выключит огонь, я взорвусь. И тогда все то, что он скрывает…

Юля

…пытаясь преодолеть давление нависшей над городом пелены облаков.

Тонкая линия света между серыми уродливыми крышами домов, которые, как мне кажется, ощетинились с мою сторону, не дает практически никаких надежд, хотя я знаю, что это откуда-то лучи солнца пытаются пробить облачный фронт. Может, это знак мне обратить внимание на какую-то мелочь, на что-то, что поможет мне? Вот только мне надо остановиться на минутку, потому что до входа в клинику слишком далеко, и мне нужна передышка.

Дыши, дыши. Вот, все. Все очень просто. Ты готова.

Мой врач пока занят, и я случайно встречаюсь с Дианой – одной из пациенток стационара. Мы знакомы с ней по паре-тройке бесед во время моих визитов на химиотерапию, не более того. Она иногда прогуливается по клинике, потому что выйти наружу одна уже не может, а родные не хотят оставлять надежды на ее излечение и забирать домой на верную смерть. Их рвение было бы понятно – девочке не многим больше двадцати, – если бы не обширные опухоли по всей ее пищеварительной системе, которые в принципе невозможно вылечить. Мне чертовски жаль эту девочку, но ей никто уже не может помочь. Она всегда говорит слабым голосом, и я стараюсь внимательно выслушивать каждое ее слово.

– Лизу сегодня увезли, – печально произносит Диана, присев рядом со мной.

– Может, у нее все будет хорошо?

– Не знаю, – вздыхает Диана. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.

В стоматологии, когда вас спрашивают, больно ли лечить зуб, вы говорите – нет, и ваша совесть чиста. Здесь такое не прокатит. Что больно – знают все. И пытаться доказать, что когда-то все наладится людям, для которых все уже решено, смысла нет. У Лизы, о которой говорит Диана, рак сердца, и ей досталасьпутевка в Центр Алмазова. Ей грозит операция на сердце, после которой ей все равно останется не больше полугода, либо смерть в течение месяца без операции. А сейчас – стационар, слабость, попытки хоть как-то продлить срок. Лизе недавно исполнилось девятнадцать. И больше ей уже не исполнится. С ней никогда не произойдет больше ничего, кроме постоянного лежания в больнице или дома. Самое худшее то, что и она об этом знает. Возможно, в таком неведении и было бы счастье. А я – самая настоящая счастливица. Я могу пить обезболивающие горстями и ходить на работу и двигаться. Пусть и медленнее обычного. Даже водить машину. Я, все-таки, конченая психопатка. Как и те чудики на форуме. Последний курс добил мою волю, и я согласна подписаться на что угодно. Но могу точно сказать – так хреново, как сейчас, мне еще не было. После одной из химиотерапий третьего курса мне стало так плохо, что я еда добралась до дома на такси, бросив машину здесь, и таксист довел меня прямо до постели. Меня и раньше бомбили предложениями помочь друзья, но только после этого случая я стала приглашать посидеть со мной кого-нибудь из подруг. Вообще, мне принципиально не хочется делиться ни с кем своим горем, хотя люди и хотят помочь. Но если я вырублюсь по дороге домой, меня ограбят, изнасилуют и убьют, то чего стоит все это лечение?

– Сегодня приедет Миша, – Диана пытается улыбнуться, и ее лицо становится живым и красивым, несмотря на неестественную бледноту. – Он говорил, у него что-то интересное для меня.

Миша – парень Дианы. Он приезжает к ней временами, и она каждый раз рассказывает об этом. Ей хотелось бы обсуждать его подарки и то, где они были вместе, с подружками за мартини в каком-нибудь баре, но приходится говорить об этом со всеми, с кем она может говорить по случаю. От этой мысли я вздрагиваю, едва удерживаясь от слез.

– Я хотела ему сказать… – Диана опускает взгляд в пол, словно ища что-то. – Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.

Я давлюсь собственными словами и бросаю взгляд на дверь кабинета своего врача. Я хочу сбежать.

– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?

– Да. Но это…

Она понимает, что мне нечего сказать, и что я просто должна слушать.

– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.

Сглатываю и пытаюсь изобразить улыбку, чтобы поддержать ее. Нечем. Просто больше нечем улыбаться. Во мне нет этой силы, этой волшебной материи, из которой строятся улыбки. Кончилась. Я хочу обнять ее. Мне кажется, я пытаюсь жалеть ее, почти насильственно выжимаю из себя жалость. Так я стараюсь уйти от себя. От своего страха. От своего отчаяния.

Пришел ее парень. Она радостно улыбается, почти сияет, и она сияла бы ярче и хотела бы вскочить навстречу ему, но может только медленно, с напряжением встать, и он помогает ей. Лицо этой милой девчушки – бледная напряженная маска с мучительно пробивающейся улыбкой, – записывается в мою память – куда-то так глубоко, что я уверена, что не смогу его забыть до своей последней минуты.

– Пока, Юля. Не грусти, – не забывает про меня Диана и уходит вместе с молча кивающим мне Мишей.

Я крепко сжимаю левый кулак, но не потому, что меня душит зависть к тому, что у этой девочки есть больше личной жизни, чем у меня сейчас, а потому, что вся моя левая рука – от плеча до кончиков пальцев, – онемела, как часто случается в последнее время. Иногда я просто сижу и вникаю в это ощущение онемения, в этот эфирный шум одной части тела, представляя, что будет, если все мое тело уйдет в такой же эфир. В эти моменты я понимаю, что это гораздо хуже, чем испытывать боль, потому что ты никогда не знаешь, что с тобой, и когда это кончится. Люди боятся определенности смерти, предсказаний гадалок, диагнозов врачей, но нет ничего хуже полной неопределенности, когда палач ходит за твоей спиной и выбирает время нанести рубящий удар исключительно из своих собственных соображений.

– Спасибо сорок шестому закону, что он не отбирает у нас хотя бы это обезболивание, – сидящая рядом тетка в возрасте за пятьдесят почему-то вовлекает меня в беседу, хотя мне этого совершенно не хочется.

Я молча киваю в ответ. Знаю, как врачей сажают за то, что они из жалости выписывают обезболивающее, не соответствующее регламенту, больному, которому осталось лишь испытывать мучения последний месяц жизни. Как закон решает, что качество жизни умирающего – ничто по сравнению с необходимостью следить за тем, не ширяются ли долбанные наркоманы перекупленными обезболивающими. Как будто от этого кому-то на самом деле хуже.

Наконец, выходит Петр Маркович, мой лечащий врач. Зовет еще одну медсестру, дежурную. Она вместе с его ассистенткой выводит под руки беззвучно рыдающую женщину. Врач поправляет очки, деловито сглатывает и со слабой улыбкой предлагает мне пройти в кабинет и торопливо уходит туда сам, словно прячась от этого мира слепых прокаженных, в котором он – всевидящий оракул.

Все начинается с типовых вопросов-ответов про самочувствие. Каждый раз, когда врач спрашивает про самочувствие, кажется, что все гораздо лучше, чем до начала этого разговора. Но эта беседа просто обязана пойти в другую сторону.

– Итак, после второго курса мы получи неустойчивую ремиссию и притормозили развитие лимфом, – пряча взгляд в моей карточке, которую я и так сто раз видел, расписывает доктор.

– А теперь?

– Теперь у нас…ммм… – он морщится и поднимает взгляд на меня – цепкий, внимательный, выжидающий моей реакции. – Теперь у нас недельная стабилизация состояния.

– То есть, все хорошо? – машинально потираю руки и с надеждой смотрю в глаза врачу.

– Юля, – он закрывает мою карту, откладывает ее в сторону, и как бы он ни отталкивал слово «нет», оно само собой повисает в воздухе между нами, – у нас по всей истории стабильная цикличная динамка, но она, по сути, регрессивная, убыточная. По результатам анализов, опухоли мутируют быстрее, чем должны при отсечении питания после химиотерапии.

– Растут, – просто констатирую факт.

– Прогрессируют, – кивает врач. – При очень сильном упадке жизненных функций. В таком состоянии я бы советовал стационар, но качество жизни Вам это не поднимет. Вы знакомы с Дианой?

– Да.

– Она здесь лежит только потому, что так хотят ее родные. Ее состояние – на грани. И я скоро сообщу об этом ее близким, но решение принимать будут они сами. У Вас дела получше – обмен веществ работает, питаться Вы можете, и даже машину водите, смотрю.

Он показывает пальцем на сумочку, к кольцу на которой прикреплен брелок с ключами – чтобы их легче было достать и не потерять.

– Да. Так это значит, что я выздоровлю, правда?

– Это не сохранится надолго. Внутри вас бомба с часовым механизмом. Механизм запущен. И его ничто не остановит. Только полная остановка самого организма. Я надеялся, что мы пройдем по обычному сценарию пятилетней ремиссии, но мы пришли только к третьей стадии на грани четвертой.

Четвертая стадия.

Я слишком много прочла в интернете, чтобы не знать об этом. Обычно врачи не торопятся сообщаться больному и его родственникам об этом, но если уж сообщают – то только наверняка.

– Значит, все?

– Мы застряли здесь, Юленька. Застряли окончательно. Операция невозможна, опухоли прогрессируют сверхбыстро, а метастазы просто не остановить – даже очередным ударом химиотерапии или лучевой.

Он делает паузу и смотрит на меня. Ждет, когда я впаду в истерику, как та женщина. Проверяет меня на состояние отчаяния. Рука, которая недавно была онемевшей, теперь трясется самопроизвольно, и я сжимаю ее крепче и кладу под сумочку.

– Понятно.

Он явно удивлен такой реакции, но вида не подает.

– Юля, Вы очень сильный человек, поверьте мне. Для женщины – особенно. Я видел мужчин, которые рыдали и умоляли меня сделать хоть что-нибудь на тех же стадиях. Видел людей, которые сами добивали себя своими страхами и отчаянием. Я бы хотел дать вам хоть искру надежды…

– Вы давали. Я видела. Помню. Спасибо вам.

– Я просто не могу больше ничем помочь сейчас. Вчера я собрал консилиум по вашему случаю. Мы искали пути решения, я звонил своим друзьям в Гамбург и Лондон. Никто не готов сейчас браться за лечение такого состояния, в том числе радиационное. Никто не предлагает даже гипотетически рабочего варианта. Предугадать результат четвертого курса я тоже не могу, хотя настоятельно рекомендую Вам его пройти.

– Вы считаете, это того стоит?

– Это риск, но это даст время.

– Это может меня убить?

Он впервые отводит взгляд в сторону, снимает очки, протирает глаза. Я догадываюсь, что в этом кабинете не принято произносить слова «смерть», «убивать», «умереть».

– Ваш иммунитет скоро будет практически разрушен. После первых двух курсов Вы восстановились в обычном режиме, но сейчас Вам может фатально навредить даже обычная простуда, и сейчас очень подходящий сезон. Я назначу усиленную укрепляющую терапию, после четырехмесячного курса у Вас будет два месяца на восстановление.

– Мы опоздали со всем, что пытались сделать, правда?

– Давайте подождем два месяца. Тогда и решим.

Светлые полосы на синем фоне предшествуют очередному выходу солнца. Облака кажутся раскаленными, прогретыми им, и само солнце кажется ближе, и если бы не очередной приступ боли по всему телу – неожиданный, противоречащий объему выпитого обезболивающего и принятого до выхода из клиники препарата, – то я бы просто стояла и смотрела на это рождение нового света. Но мне нужно домой. Мне нужно просто забыться, чтобы потом, проснувшись, обдумать все, что я услышала, и сделать выводы. Меня колотит и знобит, руки трясутся, а глаза слезятся, и все это намекает мне на то, что надо вызывать такси, и я беру телефон, пытаясь попасть…

Саша

…насколько отвратительно это звучит. Я обещаю перевести немного денег и кладу трубку. Звонков от него – моего двоюродного брата, опустившегося на дно, прошедшего два курса психушки и сидящего теперь дома. Недавно он, вроде как, нашел более-менее сносную работу и перестал постоянно сидеть на шее у матери, что казалось значительным достижением, и казалось бы и по сей день, если бы он не встрял на этом месте на нехилый долг, чтобы закрыть который у него теперь не хватает денег. Вообще, этот сценарий смотрится вполне естественно на фоне его матери, занятой лишь поисками нового хахаля взамен отца семейства, ушедшего из семьи к тетке с тремя детьми на руках. Но все равно меня регулярно поражает то, насколько незамотивированы на рост люди, родившиеся и живущие в мегаполисе.

Один мой знакомый – Дима Белов – рассказывал о том, как он приехал из городка в захолустье. Как три часа ехал до крупного областного центра, потом двацать часов шляляся по городу и сидел на вокзале, поскольку не мог себе позволить оставшиеся дорогие купейные билеты на более удобный поезд по Питера, а потом в течение суток ехал сюда. Все это время он не сомкнул глаз, а потом стал учиться здесь. Он был достаточно замотивирован на то, чтобы выжить, и стал приличным человеком – ему еще нет тридцати, а он уже делает больше сотни в месяц на руководящей офисной должности. И его не тянуло сесть дома, закрыться, распустить сопли, стать хикки или как это еще у них называется – в общем, стать конченым раздолбаем. Теперь он может приехать домой на машине за несколько часов. И вроде даже ездил недавно. Но ничего об этом подробно не рассказал. И вроде как стал более замкнутым и угнетенным. Но это уже неважно. Важно то, кем он стал. И кем стал мой братец.

Под конец дня, я бронирую тур на Кипр на конец декабря, но планирую рассказать об этом Соне немного позже, потому что для нее это будет…

Юля

…и даже в этом замызганном зеркале в туалете я четко вижу покраснения по всей поверхности воспаленного лица, которому уже не помогает французский увлажняющий крем, и пытаюсь прикрыть все это тональником, и в этот самый момент, по закону подлости, в туалет заходит мой босс – Кристина. И это провал. Она видит все, как есть, и не выражает удивления, а просто складывает руки на груди и вроде как ждет от меня комментариев, но я не нахожу ничего лучше, кроме как прикусить язык.

– Юль, по-моему, хватит.

– В смысле? – я разворачиваюсь, слегка задеваю сумочку, и она падает на пол, а все ее содержимое – косметика, многочисленные таблетки, мази, – рассыпается по полу.

Кристина торопливо помогает мне поднять все это с пола, а меня, разумеется, не хватает надолго, и после нескольких подобранных тюбиков я не удерживаюсь в полусидячем положении и обрушиваюсь на пол, удачно пролетая головой мимо дверцы кабинки.

Тихо матерясь, Кристина поднимает меня, уточняет, в сознании ли я и надевает мне на плечо мою же сумку.

– Слушай меня внимательно, – не отпуская моих плеч, повелительным тоном провозглашает Кристина. – Хватит этого мазохизма. Я даже с твоей доплатой больше тебя в офис не пущу. Уходи в отпуск. За счет компании, конечно, но уходи. Ты знаешь – я все, что угодно, для тебя сделаю. Но если деньгами и врачами, как ты вчера сказала, я помочь уже не могу – то хотя бы скройся с глаз моих. Мой телефон для тебя всегда включен. Слышишь? Всегда, днем и ночью.

– Я… – голос проваливается внутрь, и из моих глаз брызгают слезы, заливая неравномерно смазанные тональником щеки.

Кристина обнимает меня и гладит по голове, и мне безумно стыдно за это все, но я не могу прекратить плакать. В конце концов, она доводит меня до ресепшна и просит девочку-секретаря вызвать мне такси и проконтролировать мою посадку.

Все кончено. Последнее, на что я надеялась – последнее, что действительно мотивировало меня двигаться, вставать каждое утро, совершать поездки на машине, – закончено. Я понимаю Кристину – ей вряд ли нужна чокнутая раковая больная, которая падает в обмороки и все сильнее перестает быть похожа на человека с каждым днем, но согласиться с решением выбросить меня из процесса я не могу. Вот только кто меня спрашивает?

Через десять минут приезжает такси, но я прошу отвезти меня не домой, как предполагала Кристина, а в церковь. Не знаю, почему у меня появляется именно эта мысль, но для подведения каких-то итогов храм божий может вполне подойти.

Не знаю, сколько я уже не была в церкви. Я никогда не знала сложных молитв, и моей единственной надеждой было обратиться к богу простыми словами, надеясь на то, что стены храма мне помогут. На входе меня встречает странная женщина, срывающая с себя платок со словами «Охренели за свечки такие деньги драть», а за ней – парень деловитого вида, увлеченно говорящий по телефону. Пожав плечами, я неуверенно ступаю внутрь, но потом вспоминаю про одну вещь и выхожу к церковной лавке.

– А почем свечки?

– Десять рублей, – продавец в окошке сразу вытягивает несколько свечек и предлагает мне, видимо, взять их все.

Я протягиваю единственную оставшуюся в кошельке тысячную банкноту и прошу одну штуку.

– Сдачи нет, – только сейчас по высоте каркающего голоса я понимаю, что это не мужчина, а женщина.

– Но… – я замираю с банкнотой в руке, чувствую, как земля начинает уходить из-под ног и опираюсь на край окошка.

– Так, руки убери, – возмущается продавщица, – а то я сейчас милицию позову.

– Да, да, сейчас, – я шепчу и пытаюсь вдыхать глубже.

– Ты наркоманка что ли какая-то? А ну пошла отсюда!

Продавщица стучит по стеклу, и мне не остается ничего, кроме как скомкать банкноту, сунуть ее в карман и отойти от ларька, чтобы опереться на стену храма. Так часто приступы меня еще не настигали. Я стараюсь не думать о вопящей продавщице сувениров и все-таки захожу в храм, на ходу поправляя накладные волосы и платок на них.

В церкви я нахожу какую-то икону, знакомую мне по временам, когда меня еще интересовало, какие изображения в храмах кому посвящены, становлюсь напротив нее и пытаюсь сосредоточиться на том, что хочу попросить у господа. Меня отвлекает показывающий на меня пальцем и что-то говорящий своему коллеге священник. я смущаюсь и достаю из-под рубашки золотой крестик, который мне когда-то подарила бабушка и снова пытаюсь сформулировать свою самодельную молитву, но и теперь все идет не так.

– Девушка, у нас так нельзя, – спокойным, но настойчивым тоном обращается ко мне один из служителей церкви.

– В смысле? – удивляюсь. – Нельзя так молиться? Или что?

– У вас… – он показывает сначала у себя на голове, а потом тычет пальцем на мою, – …ус отклеился, – и усмехается, как идиот.

Ощупав голову, я понимаю, что вместо того, чтобы поправить парик, я сорвала его с точки крепления, и у меня на голове теперь винегрет из растрепанных локонов и платка.

– Вот черт. Я поправлю… – начинаю суетиться, чтобы выровнять все, и снимаю платок.

– Сделайте это снаружи и вернитесь. Так положено, – настаивает священник.

Буквально за пару секунд я ощущаю прилив сил и злости одновременно.

– Ну, да. Конечно. Ведь так меня господу не слышно! Обязательно! – кричу ему прямо в лицо, разворачиваюсь и ухожу, размахивая платком.

Как следует пнув дверь ногой, я вырываюсь из церкви и швыряю тонкий платок, в свое время купленный в Риме, в ближайшую урну. Немного погодя и дав уняться головокружению, срываю с себя крестик и вместе с цепочкой отправляю его туда же. Где ему и самое место вместе с этим храмом и всеми этими людьми с их регламентом работы и циничными попытками замолить мелкие грехи.

Боль пульсирующими рывками носится по мне, отыгрывая мотив с постоянной меняющейся громкостью. Она то затихает, то молотит без остановки, то уходит в крещендо, достигает форте и снова обрушивается в меццо-пьяно, где живет почти постоянно.

На доме напротив, на другой стороне проспекта, одинокая птица мечется от крыши в крыше в случайном порядке. В какой-то момент кажется, что у нее подбито крыло, и ей никак не наладить свой полет, но какой-то момент она просто находит подходящую крышу, садится на нее и затихает. Пора бы затихнуть и мне.

– Девушка, – слышу знакомый голос откуда-то справа и медленно оборачиваюсь.

Таксист, который меня привез, все это время ждал, пока я выйду. Очевидно, мое состояние дало ему понять, что отпускать меня нельзя.

– Поедем домой, – улыбается он, выходя из машины и открывая мне дверь своей брендированной «шкоды».

Вечером, отоварив свежий рецепт от онколога, я сижу дома и беззвучно рыдаю под песню, которая когда-то чаще всего играла у нас с Сашей. Она крутилась у меня в голове с того дня, как я решилась написать ему, и только сейчас я включила ее, чтобы больше никогда не услышать.

And it feels like its all going nowhere…

Ответа на мои звонок и смс не поступило, и я не знаю, стоит ли их ждать или пытаться снова ломиться в закрытую дверь, но конверт лежит в ящике стола уже две недели, и сейчас у меня появилась мыль добавить туда еще кое-что. Я бы хотела убрать оттуда все лишнее, но каждая деталь важна. Уберешь одну половину – станет непонятно, зачем вообще это все нужно. Уберешь вторую – потеряется та часть, которая объясняет значение одних людей для других.

I hate you, but I love you too much…

А я хочу, чтобы все стало ясно. Не потому, что не смогу жить без этого – жить я уже смогла и жила не один год. Мне это нужно, потому что я не хочу с этим умирать. А шансы мои на это все выше. Все остальные долги, все остальные слова – все уже роздано разным людям. Саша, в общем-то, оказался последним из тех, кому я что-то должна была сказать. И я долго сомневалась, нужно ли это вообще. Но кроме меня это сделать просто некому – такие вот дела.

But I really have to move on…

Включив ноутбук и принтер, я создаю новый документ и начинаю его набирать, чувствуя, как неприятно покалывают пальцы от нажатий на клавиши, и как покалывания усиливаются. Письмо кровью, не иначе. И попробуй ты только остановись. Попробуй прерви этот…

Саша

… и он говорил «Все, что тебе нужно для счастья, есть у тебя каждое утро, в которое ты просыпаешься», и я улавливал логику в этом суждении и его комментариях к нему, но сейчас, пытаясь разобраться, подходит ли это высказывание к моей ситуации, я путаюсь в понятиях и попытках самооправдания и застреваю, даже давая небольшую фору для самобичевания.

– Да, он был мудрым мужиком, – киваю, соглашаясь отчасти с моей матерью.

Смерть ее давнего друга и друга нашей семьи, которого я знал все детство, сильно поразила ее, и мне пришлось отвезти ее на похороны и привезти домой, выдержав весь этот ритуал от начала до конца снова – спустя полгода после смерти отца.

– Ладно. Что-то я совсем не в уме, – вздыхает мать и отпивает чая. – Ты-то как? Как Соня?

Интерес к Соне у нее может быть лишь сугубо формальный – у них совершенно не заладились отношения, и моя мать стала для Сони свекровью в худших оттенках значения этого слова.

– Соня устала. Суета, домашние дела.

– Сходит с ума от декрета? – усмехается мать.

– Я этого не говорил.

– Я это говорю, – твердо произносит мать. – Потому что я с тобой сидела всего четыре месяца, и чуть с ума не сошла, а потом, как вышла на работу, дел стало больше, но жить легче. Смотри, как бы не было беды.

– Я подумаю, – почесываю затылок и срочно ищу тему для перевода разговора. – Что тебе подарить на День рождения? Я просто немного замотался и трудно сообразить…

– Заедь ко мне. А не присылай подарок, как в том году. Твой офис же рядом.

– Да, я постараюсь. Я надеюсь, получится.

– Заедь. Просто скажи «да» и заедь. Больше ничего не надо.

Я нервно сглатываю, и в живот проваливается камень. Гигантский булыжник, который прижимает меня к стулу.

– Я очень постараюсь.

– Ты редко бываешь. А так я буду просто одна сидеть.

– А подруги? Они-то приедут поздравить, точно.

– Я уже устала от них. От всей их болтовни. Устала от всех. От тебя не устаю.

– Может, потому что видишь редко? – улыбаюсь, пытаясь хоть как-то уйти от столь болезненной для матери темы.

– Не шути так.

Мы почти одновременно вздыхаем.

– Так что у тебя случилось?

Я даже не пытаюсь сделать вид, что удивлен этим вопросом. Мать всегда знает, что у меня что-то случилось. Возможно, когда-то я также буду знать все про Настю. Возможно, это не передается по наследству. Но в моей маме это точно есть.

– На позапрошлой неделе мне написал один человек. Из прошлой жизни…

– Юля?

– Просто один знакомый. Мам!

Она улыбается и смотрит мне в глаза, и я готов заплакать от собственной слабости перед этой престарелой женщиной, потом что она видит меня и все мои глупости, мои ошибки, сомнения – все видит насквозь. Но она не может указывать мне, как делать, чтобы не ошибиться снова. Или не хочет.

– Передавай ей привет. Вы наверняка увидитесь.

– Я не хочу.

– Хочешь. И я бы с ней переговорила.

– У тебя все хороши, кто уже стали моими бывшими.

– Не все.

– Ну, конечно, мам. Ты, как всегда, права.

Кто-то написал краской из распылителя во всю стену автобусной остановки недалеко от моего дома «ПРОСТО ЛЮБИ», и прямо под этой надписью ранним утром на лавке внутри остановки сидит молодая парочка. Я даю по газам и тихо матерюсь на чертовых вандалов, которые изуродовали весь город своими бессмысленными фразами.

Этим вечером у нас с моими хорошими знакомыми встреча в баре на Ленинском, и мне повезло попасть в типичную пробку в сторону Народного Ополчения.

Иллюминация на здании «Лидер-Тауэр» в виде гипнотизирующего калейдоскопа сменяется отвратительной рекламой какого-то фитнес-клуба, на что я огорченно вздыхаю и возвращаюсь в реальность и вижу, что пробка тронулась и проезжаю еще несколько метров, чтобы снова остановиться. Но на здание с иллюминацией уже не смотрю. Все теряется и блекнет когда-то. Что-то быстрее, что-то медленнее. Все выцветает и перестает привлекать интерес. Люди надоедают. Наркотики не приносят былого кайфа. Машина кажется медленнее. Жизнь прекращается. Все когда-то теряет свою сущность. Этим нужно бы восхищаться – движением значений вещей во вселенной, их перетеканием друг в друга. Но я не хочу. Я боюсь этого. Вот только вам этого знать не нужно. Это актуально только в моем мире. Вас это не касается. Кстати, вас и не существует – помните? Вот то-то и оно.

Причина моей встречи с этими людьми – двоим из них я должен по жизни, хотя они это не напоминают, а двое других – просто мои старые друзья. О чем мы говорим – вас точно не касается. Но вам стоит зайти попозже, когда дядя Юра – мой старший приятель, – примет побольше и начнет учить всех жизни. А вы пока погуляйте, возьмите себе немного пива – здесь отличное темное, вот которое в нижней части винной карты.

Да, вот сейчас можно и вам присоединиться. Как раз есть свободный стул – пока Серега – мой старый друг по институту, – отчалил на долгие объяснения жене по телефону, как так получилось, что он ее не предупредил об этой пьянке.

– Не завидую Серому, – ухмыляюсь я и отпиваю сразу полстакана пива.

– И не завидуй, – хихикает еще один наш товарищ – Антон Сергеич – нынешний заместитель коммерческого директора одной наверняка известной вам фирмы. – Я его жену хорошо знаю. На любые яйца опасную бритву найдет.

– Ну, пустой базар, пацаны, – включается дядя Юра, и я боюсь, что тема его зацепила, а, значит, переключатель сработал. – У человека есть жена. Есть дети. Конечно, она переживает. Но главное – что он не переживает за себя.

– Ну, да, – качает головой Антон Сергеич. – Убеди ты ее, что ты сейчас не в баре со шлюхами кокс нюхаешь, а с уважаемыми людьми сидишь в приличном заведении.

– Ну, а если в баре со шлюхами в чулках, так сказать, – дядя Юра всем на потеху почему-то показывает на себе груди размера так шестого. – Даже если так – что тут такого? Измена – это же когда ты своей бабе цветов подарить не можешь, только по праздникам если, а какой-нибудь мокрощелке даришь подарки за то, чтобы она для тебя ноги раздвинула. А перепих с какой-то шлюшкой, о котором никто, кроме тебя и шлюшки, не узнает – это ни разу не измена.

– Может быть, кстати, – неуверенно машет пальцем Игорь – еще один мой приятель с хипстерскими замашками, длинной бородой и весьма успешным интернет-магазином в кармане.

– Если ты нормальный мужик – точно, – категорично заявляет дядя Юра.

– Только вот нормальных баб это не касается, – Антон Сергеич делает драматическую паузу, медленно выпивает виски из своего стакана и трясет лед внутри. – Потому что они изменяют не мандой, а сердцем.

– За настоящих женщин! – провозглашает дядя Юра и вскидывает стакан с пивом.

– Ты погоди, мне бы наполнить, – возмущается Антон Сергеич.

Легкое опьянение заставляет меня зацепиться за тему измены. Говорят, если часто поднимать какую-то тему и показывать, как ты далек от нее и какие ее апологеты ничтожества, можно совершенно внезапно самому оказаться ее апологетом. И сейчас тема измены меня начинает выдавать. Кстати, вам дальше придется слушать стоя, потому что Серега вернулся. Ну-ка брысь с законного места человека, который в свое время меня от ментов спасал. Ну, была ситуация. Брысь, говорю.

– Ну, как? – интересуется у Сереги дядя Юра.

– Ой, вообще жопа, – вздыхает Серега, протирает лицо и выпивает оставшийся коньяк из своего бокала. – После того случая, когда она меня застала с секретаршей в офисе…

– Сережка спалился, – хохочет обычно крайне спокойный Игорь.

– Да мы даже ниче не делали, вот вам крест!

Серега крестится и продолжает свой рассказ, а я обнаруживаю, что беда не приходит одна, и мне тоже поступает звонок от недовольной жены.

– Ребят, я на минутку, – отмечаюсь, хотя все уже так увлечены рассказом Сереги, что мое отсутствие никто не заметит.

Пачка «парламента» оказалась в моем кармане неслучайно, хотя я бросил довольно давно. Старые привычки все равно берут свое, а в соответствующем окружении – особенно. Чтобы не сдать себя щелчком зажигалки, я прикуриваю и только потом перезваниваю Соне. Отойдите на минутку, мне надо с женой переговорить.

Все, все, договорил. Без обид. Просто я сам-то был не рад слушать эту болтовню, а вас утомлять точно не хотел бы. Разумеется, я был неправ, что забыл ее предупредить. Совершенно вылетело из головы, что я – условно-осужденный на испытательном сроке, и мне без отметок в Полиции Сониных Нравов никуда. Не докурив, я возвращаюсь к столу, надеясь, что тема с секретаршей не завершена, но там уже вовсю царствует дядя Юра. Уж не знаю, как так вышло, но тема сместилась на малолеток.

– Фишка в том, Серега, что эта глупая молоденькая девочка будет тебе благодарна за то, что ты отвел ее в дорогой ресторан, за букет цветов, за то, что ты ее трахнешь, как следует, удовлетворишь по итогу этого всего. Она чище, она может себе позволить эти простые радости и не задумываться – используешь ты ее или нет.

Серега кивает, остальные воздерживаются даже от молчаливых комментариев. Антон Сергеич молча запрокидывает очередной стакан. Я в замешательстве.

– И тогда все будут счастливы – и ты, и она. Для нее это экспириенс, для тебя – отлично проведенный вечер. А эта матерая, опытная дамочка с понтами и дорогой бледной косметикой – совсем другая кадриль. Если ты вложишь в нее столько же, сколько в девочку – она от силы с презрением посмотрит на тебя и будет делать вид, что ущемлена, давить тебе на голову, намекать и молчать, чтобы ты был как можно сильнее угнетен. В итоге, ты, в лучшем случае, получишь ту же самую манду. Но она никогда не будет тебе благодарна за твои знаки внимания, не будет видеть в тебе благодетеля. Ей плевать на твою душу. Она всегда будет механистично измерять тебя теми средствами, которые ты вложил в подарки для нее, и для нее это даже не будет меркантильным – ведь это подарки, которые ты сам делаешь, это твой осознанный выбор, и все. А опыт… – дядя Юра размашисто машет рукой. – Знаешь, сосать любая научится.

Мне вся эта тирада не очень нравится, но что дядя Юра на каждого, кто с ним спорит по пьяни, бросается, как бык на красную тряпку, я отлично знаю. Уважаемые люди часто превращаются в свиней с непозволительно широкими возможностями по пьяни – и только широта возможностей отличает их в эти моменты от людей неуважаемых, делает еще опаснее. Я принимаю решение вернуться на свежий воздух, прикурить еще разок и кое-кому позвонить.

Найдя номер Димы Белова, я запускаю набор, прижимаю мобильник к уху и прикуриваю, наслаждаясь первой затяжкой сигареты. Чем дальше к окурку – тем скучнее. Одни и те же правила везде.

– Дим, здорово.

– Привет, Санек. Как сам?

– Да вроде ничего. Вот хотел узнать, как ты. Мы че-то давно не общались. Примерно с той твоей поездки сплошь тупняки и молчание. А уже год прошел.

– Да, знаешь… – слышу, как щелкает его зажигалка, – …почти ничего и не поменялось. Все как-то на редкость ровно. День ото дня. Стабильность.

– Дим.

Тишина. Он слышит мой следующий вопрос, хотя я еще его не задал.

– Ну, я же вижу, что с тобой че-то не так. В последний разговор ты вообще был сам не свой. Это не твой стиль.

– Многое не мой стиль, – нервный смешок. – Например, поцарапанный багажник.

– Романтика периферии.

– Воистину. Это типа инсталляция такая у наших гопников. Жаль, я забыл сфоткать, уже отполировал. Небольшая царапина, но мата было много. А как твоя романтичная натура?

– Живем. Вроде.

– Дай угадаю – «все как-то ровно», да?

Он поймал меня на нежелании делиться. Хитрый ход.

– Пять баллов.

– Без обид. Ты не переживай. Я просто… – снова странная пауза – то ли на затяжку, то ли на попытку найти слова, – … почувствовал себя уставшим. Сильно. И это не в моем стиле.

– Всем нужен отдых.

– То-то и оно. У всех свои проблемы. Мало ли.

– Ну, да.

– Знаешь, иногда видишь некоторые вещи – вещи, которых не ждал, в которые не сразу веришь, и тебя осеняет. Понимаешь, что не все было так, как тебе казалось. Что ты кинул последние бабки мимо кассы, так сказать.

– А, может, их кинули за тебя? – пытаюсь провести ответный маневр.

В точку. Новая пауза подсказывает, что я прав. И с высокой вероятностью – дело также в женщинах. Точнее – в женщине. Только вот какой? Его горластом молокозаводе Лене или какой-то новенькой?

– Да, и так бывает. Так и выходит чаще всего. Люди не верят в тебя, в себя, ни во что не верят. А потом говорят, что хотели, как лучше, а вышло, как всегда. И ты просто продолжаешь жить с этим.

– Может, дело просто в России? – усмехаюсь достаточно громко, чтобы разрядить разговор.

– Вот это точно. Не будем о грустном. Слушай, мне тут ехать надо, с одной дамочкой договорить, чтоб отстала. На созвоне?

– Давай.

– Удачи.

– Взаимно.

Я медленно листаю список бесед в сообщениях и снова открываю ветку с юлиным номером. Мне хочется нажать на совершение вызова прямо сейчас, но я понимаю, что за меня пытается решить инерция пьяного телефониста.

– Че-то ты опечаленный, – бурчит рядом со мной дядя Юра.

– Угу, – киваю и убираю телефон подальше.

– Есть сигарета?

Стандартный регламент по прикуриванию выполнен. Все в соответствии с этикетом.

– У тебя все устаканится, – утверждает дядя Юра, даже не спрашивая, о чем речь.

– Наверное.

– Не веришь мне?

Я молчу. Может, нужно соврать или недоговорить – с людьми часто так. Но сейчас я молчу.

– А кто тебе давал советы, благодаря которым ты теперь тот, кто ты есть? Да, Саня, я это был. Или нет?

– Да, ты, дядь Юр. Базара нет.

– А теперь ты меня прямым текстом в жопу посылаешь то есть, ага?

– Нет. Не так. Никак. Не гони, дядь Юр.

– Знаю, что не посылаешь, – он кладет мне мощную пятерню с толстыми пальцами на плечо, едва не ломая по пути ключицу своей богатырской не под рост хваткой. – Так вот – все у тебя будет нормально. Ты же всего добиваешься сам. Ты хороший человек. Поэтому у тебя все будет. Это так просто не уходит, поверь мне. Сейчас многие жалуются, что у них все хреново. Кризисы, говно всякое. Но просто сами они говна другим подкладывают и на чужом херу хотят в рай въехать. А это не работает так просто, как они хотят. А ты красавчик, Саня. Ты настоящий, а не как эти пидеркантропы.

Знал бы он, как мне хочется сейчас рассказать о том, каким красавчиком я был года три с половиной назад по отношению к женщине, которую любил и которую практически вышвырнул на улицу. Но в одном он прав – в этой жизни мы все чего-то добиваемся. Кто-то двух загородных домов и «инфинити», кто-то места в «Газпроме», а кто-то – чтоб хватило мелочи на «доширак» и батон. Но не все касается бабок. Ты можешь зарабатывать миллионы чистыми ежемесячно, но пока твоя жена пилит тебе мозги и мечется между крайней нежностью и истерическими припадками, и ты приходишь домой, как в пыточную камеру – ты голодранец, неудачник и мудак. И все твои заработки, если судить по-человечески – дерьмо собачье. Пакет халявных услуг для того, кто получит твое наследство. И все. Прожить несчастным, чтобы обеспечить взросление мажоров с менталитетом пролетариев. Великолепная задача.

Дядя Юра еще что-то рассказывает, а я ему поддакиваю. Я раздражен, и идея напиться с приятелями мне кажется не столь уж удачной. Меня прессингует обстановка. Я пытаюсь найти выход из ситуации, а получаю только стены со всех сторон. Может, просто дождаться заморозков и анабиоза новогодних праздников, когда всем лень думать и действовать. А что вы делаете на Новый Год? Может, съездим вместе куда-нибудь? Я отправлю Соню с Настей на Кипр, а мы поедем пить водку и кататься на лыжах, привязанных к чьему-нибудь «паджеро»? Нет? Точно? Да не очень-то и хотелось. Я все равно вам не доверяю особо. А после случая, когда я вместе с…

Юля

…какие-то странные знаки, которых я не помню, потому что давно сдавала на права. Поэтому надо ехать в другую сторону, чтобы меня еще и прав не лишили.

Пока погода позволяет, а боли отступили, я прихорашиваюсь, крашу губы и еду в торговый центр присмотреть что-нибудь из свежих шмоток. Это гораздо лучше, чем сидеть дома и плакаться подружкам на то, что с каждым днем мне все хуже, и от восстановительной терапии меня уже тошнит.

I hate you, but I…

Опять включается эта чертова песня, и я быстро переключаю на следующую. Странно, что я не удалила ее с флешки еще в тот день. Впрочем, вечер был томным, и мне было не до того. Звуки синтезатора и этот вокал опять разбередили воспоминания, и я пытаюсь настроиться на лад другой песни и даже начинаю подпевать, но разговор, на котором когда-то поменялось многое, на котором мы с Сашей, наконец, констатировали факт разлуки, всплывает передо мной, и я отмахиваюсь от него, ору другую песню, но куда там…

– Ты не хочешь со мной общаться?

– Я не хотел бы говорить на эту тему

– Почему?

– Потому что мы расстались. Мы совершенно чужие люди.

– Как так вышло?

– Что именно?

– С чего все началось?

– Я часто задавал вопросы, на которые не получал ответа. Я не могу придумывать твои ответы сам.

– А я не знала, как на них отвечать. Я не знала, чего ты хочешь. Ты закрывался. И это ты уехал, а не я.

– Возможно. И что теперь?

– Я просто не знала.

– Я все понимаю. Но теперь-то что? Все уже было.

– Знаешь…

Молчит.

– Наверное, лучше тогда действительно больше не общаться. Никогда. Прости.

– Послушай…

И я бросаю трубку. Мне уже неважно, что он там хотел добавить и чем подсластить пилюлю. Пошел он в задницу. Жалкий недоносок. После всего, что я из-за него вытерпела…

Как оказалось, я многого тогда еще не знала, но быстро делала выводы. Впрочем, так ли много изменилось с тех пор?

Да плевать. На ближайшем светофоре я вытаскиваю мобильник, нахожу нужный номер и пишу снова.

«Нам нужно поговорить. Это ненадолго. Привет Соне»

Помирать – так с музыкой. Уж я-то знаю в этом деле толк, поверьте мне. Я швыряю мобильник на заднее сиденье, потому что знаю, что он не ответит сразу, а будет искать обходные пути, потому что он стал лживым трусом, и из-за этого мы расстались. Поэтому я врубаю музыку погромче и давлю на газ на светофоре и ору песню, не слыша своего голоса, и да здравствует наркотическое обезболивающее, и чтоб ваш этот сорок шестой закон засунулся…

Саша

…потому что достаточно холодно, а я в достаточной степени пьян. Я не решаюсь поехать домой на машине, и «аккорд» остается на Ленинском, а я шагаю в метро, потому что не хочу, как овощ, катиться домой на такси. Хочу просто посмотреть на людей, на окружение.

В переходе на Сенной какая-то девушка неразборчиво поет что-то из русского рока под гитару. Рядом с ней с понурым видом стоит ее ассистентка с шапкой в руках и в длинном пуховике и печально смотрит то ли на проходящих мимо и большей частью безразличных к песнопениям людей, то ли просто в стену. Я копаюсь в карманах, но не нахожу там мелочи и понимаю, что у меня и наличных-то может не быть – я ведь плачу везде с карты, даже в метро входил по купленному по карте же жетону. Печальная история голодранца на руководящей должности. Но карточку свою я рокерам не отдам. Что они могут купить по ней, кроме как фуру пива?

На рокеров мне вообще сегодня везет. В вагоне безумно жирная телка рядом со мной слушает какой-то тяжелый и динамичный рок, и я в глубине души молюсь господу нашему, чтоб ее не понесло плясать, потому что если это произойдет, то она разрушит вокруг себя весь вагон. Сломаются стены и отвалятся колеса, и мы все пойдем под откос. Мне страшно, но я хочу истерически смеяться, хотя и нельзя. В метро все должны быть хмурыми. Вообще, в России – если ты не угрюмый – то что-то с тобой не так, и с тобой нельзя иметь дело.

На парне, зашедшем на какой-то из станций после меня, – шапка в виде бобра с огромными белыми зубами, круглыми черными глазами и белой окантовкой. Когда парень говорит со своим приятелем, мне кажется, что бобер крайне внимательно изучает меня. Или следит за мной.

– Ну че, бобер, обсудим это дерьмо? – со смехом бормочу я, но из-за шума в вагоне ни бобер, ни его хозяин меня не слышат. – Ну, как мне быть, бобер? Ты же мудрый работяга, инженер, ты знаешь!

Молчит бобер, не дает ответа. А вас я даже не спрашиваю. С вами все понятно. От бобра больше пользы, чем от вас. Он хотя бы слушает внимательно, когда слышит. По глазам вижу.

Сейчас я приду домой – от метро пешком мне около десяти минут. Я совершенно не хочу идти на работу завтра – тем более, что я буду в некондиции после пьянки на неделе, – но от моей работы зависит судьба жены и ребенка. В конечном итоге, каждый сам кузнец своих оков. И я был предельно старателен и трудолюбив, выковывая свои – так, что выковал и собрал их чрезвычайно крепко. И я сяду на такси, чтобы дотащиться по пробкам до офиса. Ведь трезвым я не позволю себе ехать на метро. Я не та птица, мать ту за ногу! Ой, простите. Я просто немного расслабился. Все, этого больше не повторится.

Нужно сказать Соне при Кипр. Сказать, что все будетхорошо. Если она поверит, то и я попытаюсь. Она – не плохой человек. Просто она очень боится потерять то, ради чего готова была потерять все прочее, включая здравый смысл и человечность. Такой вот нонсенс. Она – ходячий нонсенс. Да она меня просто не перестает удивлять…

Соня

…чтобы я помучилась посильнее с ними. Отлично, дорогой.

Он еще и курить опять начал. Пачка в кармане и жуткая вонь. Поначалу я даже не хотела его пускать в комнату, но любовь взяла верх над гневом. Раздела, уложила. Думала, еще и помыть и накормить, но день и так выдался нелегким, а аппетита у него явно не было. Да и важная птица – такой сервис получать и трепать мне нервы!

И что мы имеем в сухом остатке? Смску от этой сучки, первую попойку без моего одобрения за последние полтора года и какую-то странную болтовню во сне, которую я слышу сейчас. Очень интересно.

А еще интереснее будет проверить его телефон и соцсети, чем я сейчас, пока он спит, и…

Саша

…потому что я увидел это сообщение слишком поздно.

Я отвечаю разным людям и перезваниваю разным людям, которые того не стоят, но вот Юле ни перезвонить, ни написать в ответ не могу. Я, взрослый мужик, не могу совершить такой простой поступок. И еще – я начал срывать злость на подчиненных и иже сними. Поэтому выезд в Москву, который наступил настолько внезапно, что я даже не успел забрать «аккорд» от ресторана на Ленинском, оказался не наказанием, а спасением от окончательного разрушения отношений со всей компанией вниз по иерархии.

Разумеется, стандартная концовка переговоров затянула меня, моего старого знакомого Леху Шкапина из отдела продаж и поехавшую с нами для отвода глаз Алену из отдела комплектации на катастрофическую попойку на десять человек. Вам вряд ли интересно, как мы все связаны, да и не стоит вам всего знать. Многие знакомства, полезные для бизнеса, не стоит держать у всех на виду, а как знать, на кого работаете вы.

Признаюсь, я не очень хорошо понимаю, как мы оказались в «Гадком койоте», потому что отчетливо помню лишь шампанское, открытое в каком-то ресторане неподалеку от офиса теперь уже наших новых партнеров. Партнеры, видимо, не поскупились на продолжение банкета, и смекалистый менеджер из их отдела продаж все пытался выманить у меня гарантию на поставку трех машин вместо двух, но получил категорическое троекратное «Я подумаю» и отчаялся, переведя внимание на Алену, которая упаковала в себя пузырь «мартини» и порывалась продолжить танцы на столе вместе с девочками «Гадкого койота», причем, поверьте мне – найти отличия в пластике и страсти между стриптизершами-профи и Аленой вы бы не смогли – кроме, разве что, успешно стартовавшего у нашей девочки целлюлита.

Как оказалось, самым ответственным из нас, питерских, в этот раз стал не я, а Леха. Именно он вызвал нам такси и постоянно контролировал по дороге, чтобы я не вырубился, хотя я был уже готов. Не помню, по какому литру какого напитка прошла тонкая грань между сознательностью и полнейшим отсутствием в реальности, но точно могу сказать, что я не танцевал. Мужики не танцуют. А Леха, кстати, подтанцовывал. Он себе выцепил какую-то девочку из московских, и я даже видел, как они обменивались номерами. Господи, вам-то какое до этого дело?

– Давай-давай, Саня. Не хватало еще, чтобы после всего этого… после всего… Ты еще и убрался где-нибудь по пьяни.

Не помню, как мы вышли из такси, но сейчас Леха помогает мне пристегнуться, потому что я понимаю принцип действия ремня, но попасть в защелку не могу. У Лехи место где-то в начале салона, а у нас с Аленой – на ряду напротив крыла.

– После всего? Всего чего? – накрываю рот рукой, чтобы не продолжить бессмысленно перебирать слова.

– Да. Слишком дешево будет так все закончить. Она стоила большего.

Я смотрю на него со смесью ужаса и презрения. На что он намекает? Какого черта?

Но Леха уходит, а я почти сразу перестаю о нем думать. Может, мне просто показалось, и он ничего такого не говорил? Наверное, так и есть. А вот что действительно было – так это выставка в Москве, в «Экспоцентре» на Выставочной пару лет назад. Незадолго до этого Соня сделала то фото, которое висит у нас на холодильнике. Совсем маленькая Настя и я. Мы здорово смотрелись на нем, и фото прилипло к каждому дню, когда кто-то открывал холодильник. Смешно.

Этот год имел все шансы стать крайне неудачным для нашей семейной жизни.

Проходя по второму корпусу, я меньше всего надеялся встретить ее на одном из стендов, причем стендов конкурентов. Деловой костюм, длинные брюки, не способные скрыть ее отличной задницы, завитые темные волосы – она выглядит просто прекрасно. Дождавшись, пока она договорит, я приглаживаю волосы, осматриваюсь, проверяю на отсутствие рядом моих ребят из компании и подхожу к ней.

– Привет.

Она резко краснеет, увидев меня, и это смущает меня самого.

– А вы тоже выставляетесь?

Более идиотского встречного вопроса и придумать было нельзя. Но это ее защита. Она не знает, чего от меня ждать. Мы обмениваемся какими-то незначительными фразами, и я вижу, насколько она смущена происходящим, но не могу прекратить все это, потому что мне кажется, что я влюбился в нее снова, увидев сейчас. Как бы глупо это ни звучало после всего дерьма, которое ей пришлось пережить и той нервотрепки, которую она задала мне в ответ.

Мы выходим из корпуса, и на улице не очень тепло. Я закуриваю, предлагаю ей, и она говорит, что давно бросила, и я жалею, что не спросил ее поначалу – ведь мне было бы проще не курить при ней. Мы стоим и смотрим на раскинувшуюся неподалеку от «Выставочной» панораму «Москва-Сити», и я уделяю особое внимание омерзительному шурупу башни «Эволюция», но лишь потому, что это даст Юле передышку, чтобы понять, что она действительно хочет сказать мне.

– Ты вспоминал о нас? – она делает свой ход раньше, чем я предполагал.

– Иногда.

– Был повод?

– У меня было очень много поводов.

– У тебя все также?

Молча киваю. В кои-то веки, мне стыдно. Я хотел бы соврать, хотел бы даже сквозь землю провалиться, лишь бы не признаться, что я все в том же состоянии зависимости от Сони и ребенка, и что уже вряд ли когда-то выберусь из него, кроме как посредством развода или, что скорее, получения свидетельства о смерти на мое имя.

– Это хорошо. Значит, ты сделал правильный выбор. Как работа?

– Отлично. А у тебя?

– Да, ищу новых партнеров для компании. Работаю понемногу.

– А давай… – я начал говорить раньше, чем придумал, что сказать, и уже пожалел об этом.

– Что?

– Давай, часов в восемь встретимся в «Френдз Форевер», недалеко от сквера Булгакова. Там уютно, не то, что в этой промзоне. Посидим, поболтаем.

– Хм, – она почесывает нос, кусает губу, и я решаю, что это провал, что я ошибся, забыв спросить – а так же ли все у нее и вообще – зажили ли все раны… – Ну, давай. В восемь.

– Да, – я выкидываю сигарету и радостно улыбаюсь, как конченый придурок. – В восемь.

Разговор никак не может наладиться, и мне приходится отвлекаться на окружение, чтобы не смотреть постоянно на Юлю, хотя я хотел бы пожирать ее глазами бесконечно, потому что она восхитительна сейчас. Вообще, это едва ли не худшее, что может быть – понимать, что вещи, которые ты, на самом деле, любишь в человеке, ты прикрыл для себя ширмой из каких-то глупых обид и обстоятельств, но сейчас я должен стойко выдержать это наказание и попробовать с ним смириться.

Старый пердун в очках за соседним столиком вещает своей явно более молодой жене, что нужно смотреть биатлон в этом году, и что наши зададут всем жару. Вообще, странно, что эта парочка оказалось в таком молодежном заведении, и я вижу, как дед пялится на гигантские сиськи татуированной вдоль всего декольте девицы, сидящей у бара. Он явно надеется, что та отреагирует на эти знаки внимания и хотя бы улыбнется в ответ, и это как-то поднимет его самооценку, потому что его самооценку, в отличие от его члена, еще можно немного поднять.

Фрагменты, кадры, короткие видеоролики происходившего терзают меня, не давая спокойно закрыть глаза. Все, что проскальзывало в последние дни мутным пятном, встало прямо перед моим идеально сфокусированным внутренним зрением. Где же Леха? Когда же взлет? Как же мне тяжело сейчас…

– Все, что нам казалось вечным, оказалось таким скоротечным?

Глупая рифма у нее вышла. Но я наслаждаюсь звуком ее голоса, поэтому мне плевать.

– Ну, да. Примерно так.

– Забавно звучит.

– Но это правда. Правда, в которую мне и тебе пришлось поверить.

– Брось, мы оба поняли, что с этим можно жить.

Я молчу, но внутри меня бушует ураган. Мне нужно сказать ей кое-что важное, кое-что действительно ускользнувшее от нас обоих, но как это сделать? И почему ей это не должно быть безразлично?

Мне не было никогда больнее, чем…

Мне никогда не было больше…

Мне никогда…

Фраза формируется, пытается родиться у меня на языке, но не достигает своей вершины совершенства, и в какой-то момент я понимаю, глядя в ее глаза, что я уже сказал это, что она прочитала это по моему мечущемуся взгляду, по моему напряжению, по побелевшими пальцам, сжимающим ножку бокала с шардоне с риском ее сломать почти идеально пополам.

– Это не так.

– Да ну, – она улыбается.

Это улыбка, сошедшая с картины величайшего мастера всех эпох. Я смотрю на ее глаза, губы, волосы, и понимаю, что встретил ее заново, как абсолютно нового человека, как девушку мечты из своего сна. Я забыл кое о чем важном, и чтобы забыть об этом, выключил звук телефона. Пока что это помогает.

– Почему так? – спрашивает она; но в ее голосе нет грусти, и мне трудно ответить что-то конкретное.

– Потому что мы оба ошибались. Каждый по-своему.

– И что теперь?

Она знает, почему надо задать этот вопрос. Я ранил ее этим.

– Я помню. Не надо это поднимать. Я был другим.

– А я – нет. Я никогда не говорила того, во что не верила.

– Прости.

Мы еще что-то обсуждаем и выпиваем бутылку вина и вроде как что-то едим, но это все технические детали, и я вновь ощущаю, что что-то происходит, когда она произносит заветную фразу.

– Я остановилась в «Рэдиссон».

– А я в «Азимуте».

– Угу, – кивает, глядя в тарелку.

– Заедешь ко мне? – выдавливаю из себя с глупым, подростковым страхом.

– Зачем? – она обжигает меня взглядом и тоном.

– Посмотреть, как живу в командировках. Посидеть более… уютно. Мы нечасто встречаемся.

Разумеется, мы едем в «Азимут». Поднимаемся по пандусу вместо ступенек и о чем-то постоянно болтаем. Я прошу на ресепшне бутылку шампанского со льдом в номер.

Мы не занимаемся сексом в эту ночь. Мы занимаемся любовью. Поверьте мне, разница была ощутима. Мне кажется, мы кого-то разбудили, когда Юля испытала очередной звонкий оргазм, потому что после этого нам стучатся в дверь, хотя шампанское уже в номере. Но нам абсолютно плевать на весь мир вокруг. Я забываю о том, что в моей жизни был дежурный секс с женой, и склейка пленки моей жизни производится в правильном порядке, и можно нажать на «play» снова.

Окончательно насытившись друг другом, мы не хотим спать, а выпиваем шампанского и со смехом обсуждаем, кого в наших компаниях неплохо бы подсидеть или просто убрать из штатного расписания, как явление, и больше не переходим на тему нашего общего прошлого. Словно ничего и не было. Юля прижимается ко мне во сне – она всегда засыпала раньше меня, – и ощущение того, что сейчас ей нужен именно я, и именно меня она выбрала своей защитой и своим источником тепла, – это ощущение гораздо сильнее любого оргазма или героинового прихода – чего угодно.

Утром я встаю раньше нее, украдкой кидаю взгляд на ее прикрытое только до пояса тело, а потом стою на балконе и обдумываю все произошедшее. Выключенный звук на мобильнике. Завтрашнюю работу на выставке. Бардак в голове. Полнейший сумбур.

Немного позже мы выходим из номера, завтракаем и уезжаем на Выставочную на метро, потому что на такси мы точно опоздаем к открытию. Почти все это время мы оба молчим.

На следующий день ее не было на выставке. Когда я звонил, ее номер был недоступен. Возможно, она уже была в самолете.

Я помню белоснежно-белое белье в номере. То, каким оно было, когда я увидел постель, вернувшись вечером. Убранную постель, в которой уже не было ее запаха. Я долго стоял и смотрел на это белье, выпил немного пива и лег на пол. А потом собрал вещи и уехал на такси в Шереметьево.

Сейчас, поздней ночью, в самолете до Пулково, ощущая ускорение и с наслаждением слушая рев турбин, я понимаю…

Юля

…и когда он вышел на балкон, я не стала вскакивать, а просто открыла глаза и прошептала.

– Знаешь, мне впервые за последние месяцы не больно.

Но он не услышал. Точнее – он услышал что-то невнятное, обернулся ко мне, но не увидел даже, что мои глаза открыты. А я испугалась того, что сказала, и прикинулась спящей. Я не понимала, что это значит тогда. Просто мне казалось, что воспоминания о периоде нашего разрыва сожгут меня заживо и развеют прах по миру, что боли сильнее этой не будет. Черта с два я была права. Все то, что мне казалось сугубо духовным, материализовалось. И дней, когда не больно, больше нет. Такая вот ирония судьбы.

Подходя к машине с большим бумажным пакетом, я ощущаю головокружение такой силы, что мне нужно срочно остановиться, иначе я потеряю ориентацию в пространстве и могу упасть. Причем, уже не теряя сознания. Со временем ко всему привыкаешь. Но лишние ссадины ни к чему.

Мимо меня проходит молодая девушка в потрепанной фиолетовой куртке. Кажется, ей не большое двадцати трех, и с ней ребенок лет пяти-шести, и когда взгляд раскосых глаз девушки останавливается на мне больше, чем на секунду, я ощущаю дикую, животную тревогу, и меня заполняет страх. Страх от осознания того, что я никогда так не буду идти со своим ребенком по улице и не увижу такой же потерянной души и не пройду мимо, и это значит, что…

Соня      

…новая история на старый лад, конечно. Ведь он почему-то не вернулся сразу после последних переговоров. Хотя обещал, что не будет задерживаться и привезет мне какой-то сюрприз. От Москвы час лету. Десять минут на багаж. Двадцать минут на дорогу до дома… Хорошо, тридцать. Я знаю, для него ничего не стоит за пару часов вернуться откуда угодно, если он захочет. Он был таким – готовым на все, волевым, сильным, нежным, – в то время, когда мы познакомились. А сейчас все это пропадает. И я гасну вместе с чувством близости к нему. Я хочу поговорить с ним, как только он вернется. Я обязательно сделаю это.

– Мама, ты плачешь?

Меня пробивает электрический заряд, и я машинально провожу по лицу ладонями. Настя стоит в дверном проеме, держась за косяк, и свободной рукой теребит край пижамы.

– Нет, что ты, Настюша. Просто лук резала, вот глазки и слезятся.

– До сих пор? – с недоверием спрашивает моя дочь.

– Так бывает. Иногда. Ты почему не спишь?

Моя малютка молча пожимает плечами и с надеждой смотрит на меня, и я выключаю дуру, для которой важнее всего дождаться блудного мужа и включаю настоящую мать и беру ее на руки, и мы идем в детскую, где я…

Юля

…а я уже успела отвыкнуть от ночных звонков с тех пор, как какой-то шутник разместил мой номер в каталоге проституток, но что-то заставило меня взять трубку. И не зря. Он сказал, что получил мои сообщения, и что он перезвонит, как только сможет нормально поговорить, если дело не срочное. Я сказала, что это ждет день-другой, и он добавил, что рад слышать мой голос, хотя его собственный был плачущим, совершенно безрадостным. Даже скорее – пьяным. Впрочем, я так давно его не слышала, что могу чего-то не помнить. Или не знать. Я листаю что-то в смартфоне, пытаясь снова уснуть, но думаю только о том, перезвонит он или нет. Обычно я сплю даже слишком крепко из-за общей слабости и обезболивающих, но сейчас спать совершенно не тянет, и я считаю это хорошим знаком, потому что мне советовали следить за тем, насколько сильно мне хочется спать, и обязательно приходить снова, если режим бодрствования резко станет угасать.

Перед глазами на миг все плывет, и я машинально пытаюсь поправить волосы, как это делала всегда – как это делают все девушки, – но под рукой ничего не оказывается, и я слегка дотрагиваюсь до абсолютно лысой головы и вскакиваю, бросая в сторону телефон, но тут же падаю обратно и пытаюсь взять себя в руки. Чертовы паники. Давно не виделись.

Мне хотелось бы знать, с чего все это началось. У меня было множество подозрений. Основное падало на медикаментозный аборт. Я слышала, что из-за него бывает рак груди или шейки матки – гормоны, все дела. Так почему бы из-за него же не быть и лимфомам?

Тогда я хотела рвать и метать, звонить Саше и проклинать его, на чем свет стоит. Я ведь просто ненавидела его, и его ребенка рожать не собиралась. Как так вышло, что я забеременела накануне его истории с эпохальным загулом, я уже просто не знаю. Срок для медикаментозного прерывания был на грани, и я мучилась три месяца с болями, расстройством цикла, гормональным сбоем, но потом все наладилось. Как мне казалось. Потом настал период сожалений о содеянном. А уже том, что мой дед умер от рака, я узнала, только основательно покопавшись в родословной. И тут все встало на свои места. По традиции, предупреждать детей о риске таких заболеваний, чтобы они чаще проверялись, мои родители сочли плохой приметой. Меньше знаешь – крепче спишь. На том свете. Был бы мой ребенок носителем ломаного гена? Как знать. Может, оно и к лучшему, что на свете так и не появился очередной носитель этого проклятья. В любом случае, свой выстрел я пустила «в молоко». Пусть другие рожают.

Надо купить завтра новый парик. Предыдущий начал линять по неизвестной мне причине. Может, не мой цвет? Но я уже привыкла видеть себя такой. Возьму вариант покороче. Вот в этом каталоге, кстати, есть…

Саша

…найти для нее причину, по которой я сижу в аэропорту и тереблю мобильник, благодаря которому и своей находчивости, я сейчас окончательно потерялся в происходящем.

Спады и проблемы бывают у всех. Но с кем-то мы расстаемся, а с кем-то продолжаем крутиться юлой, лишь бы сохранить карточный домик фальшивого счастья. Считаю ли я Соню надежной опорой домашнего очага? Да ровно настолько же, насколько считал бы Юлю. Настя – вот одно из наиболее существенных расхождений в отношениях между мной и Юлей и мной и Соней.

Но кому я вру? Не все сводится к ребенку. Время показало, что есть еще немало различий.

Но время ушло, вещи стали такими, какими стали, и я должен положить конец своим сомнениям, а для этого надо снова выдворить Юлю из своей жизни. Прошло достаточно много времени с нашей последней встречи, и даже если бы я натворил что-то серьезное – ну, вы понимаете, в каком плане, – то срок предъявления претензий уже прошел, дальше только анализ ДНК…

Боже, Саша, ты просто конченый ублюдок! Что же ты несешь?

Сажусь в первое попавшееся такси и еду до метро, а не до дома. Потому что хочу. Хотя, это такси мне будет стоить в два раза дороже, чем заранее заказанное до дома.

Леха точно мне что-то сказал насчет Юли, но я не разобрал этого по пьяни. Я частично протрезвел и припоминаю, как подозревал, что эти двое мутят у меня за спиной роман. С этим же я связывал охлаждение наших постельных отношений с Юлей в последние пару месяцев. Мне казалось, что она вполне себе удовлетворена и просто игнорирует меня, но как было на самом деле – я так и не узнал. Я рванул к Соне в дальний регион, сославшись на командировку, но переговоры прошли даже слишком успешно, и через неделю Соня оказалась у меня дома и уже вовсю хозяйничала – на радость ничего не знавшей еще Юле. И тут выход Лехи, бурные продолжительные аплодисменты…

Мои рассуждения прерывает сообщение на стене метро о том, что у станции «Спасская» появился выход. А у меня выхода нет, по ходу. Пора разложить ситуацию по косточкам и навести порядок в жизни, иначе Соня…

Соня

…даже то, что он приехал ранним утром и лег спать, не приняв душ. Я не стала тревожить его сразу. Я бы хотела поверить, что случилось что-то особенное, что-то, что оправдает его, но плотный, как морская вода, и так же сильно выталкивающий наружу перегар решает за меня. Так что я знаю, что что-то не произошло, а происходит прямо сейчас. Я хочу ударить его. И бить долго, безостановочно, пока он не поймет, какую боль причиняет мне этими своими выходками. Я хочу заставить его подшиться, чтобы он никогда не пил, чтобы он всегда мог поговорить со мной и рассказать, как он провел вечер, без купюр, чтобы у него не было повода уходить от объяснений.

И еще – я так и не узнала, что за сюрприз он готовил. Но такой приезд на сюрприз явно не походил. Чем я заслужила такое отношение? Чем я заслужила то, что он мне высказал перед уходом на работу уже почти в обед? Тем, что я решилась спросить его, в чем дело?

– Она тебе звонила. И писала.

– Это ничего не значит.

Отворачивается и уходит в комнату.

– Ты не можешь…

– Я могу! – ревет он уже из комнаты, и я боюсь туда заходить. – Я еще как могу! Хватит меня контролировать! Ты ничего этим не добьешься, ни хрена!

Я молчу. Он должен переживать из-за этого. Но мне кажется, что тишина его вполне устраивает, а мне страшно за то, что еще может услышать Настя, которая болеет, из-за чего мы, кстати, даже не гуляем. А он даже не знает об этом.

А теперь он куда-то уехал после работы, и я не верю, что это просто по делам. Я боюсь, что он сорвется, слетит с катушек, и начинаю искать контакты его друзей и ищу ее, этой змеи подколодной, контакты, чтобы…

Саша

…что в машине, все же, комфортнее, и поэтому я забрал «аккорд» и еду на встречу с Юлей после предварительного короткого разговора.

В воздухе над домами зависло огромное количество птиц. Они летят как-то странно, ломаным курсом, и несколько их групп никак не могут договориться между собой, и после нескольких попыток они создают нечто подобное созвездию Ящерицы и в таком порядке продолжают свой путь.

I can’t just remember anymore, where I used to be…

Лучше объединиться так, неровно, бестолково, криво, чем отбиться от построения и думать, что же будет дальше. Я знаю. Я это уже проверил. Остается только донести это до Юли. Объяснить ей, что худой мир лучше доброй войны.

I never meant to let you go this way…

Странная песня. Словно бы она не ко времени, не к месту, хотя эта фраза – она повторяется, и что-то во мне говорит в ответ, что еще не время бить тревогу, но уже пора собирать камни и уклоняться от объятий. Мне кажется, что я еще не услышал эту песню по-настоящему, что когда-то она еще сыграет в нужный момент, но я не уверен, когда.

И вот – я вижу ее. И не узнаю. У нее странная прическа – короткая, до плеч и какая-то кукольная. И цвет – не ее. То есть, это нормально для женщины красить волосы, но этот оттенок ей явно не идет. Слишком светлый. Она слишком худая, и на ней явно больше макияжа, чем следовало бы. Внутри меня все вздрагивает. Что-то тут нечисто.

– Ну, привет, – в этот раз мне еще более неудобно, чем тогда, на выставке, но решительности у меня хватает также.

– Привет. Узнал меня?

– Да, конечно.

– Есть время?

– Не очень, – пора проявлять жесткость, чтобы вынудить ее сказать все быстро и без компромиссов. – Тебе нужна помощь?

– Нет.

– Ну, так…

Юля

…чего ты хочешь?

После этих его слов мне больше ничего не хочется говорить. Он должен так себя вести, это безусловно. Он должен оттолкнуть меня для моего же блага, и все в таком духе. После всех грязных инсинуаций Сони я это понимаю. Но сейчас я не могу списывать со счетов все подряд. То ли потому, что я несу ему ценный груз, то ли потому, что обезболивающее подкачало, и у меня жуткие боли, от которых уже мутит и темнеет в глазах. В любом случае, болтать он не настроен. Ну, и черт с тобой, золотая рыбка.

Он с недоумением смотрит на протянутый мною конверт, но я продолжаю его держать, и я думаю, что он должен понять, что просто так в этом мире ничего не происходит, и он…

Саша

…беру конверт из ее дрожащей белесой руки, но я должен быть уверен в себе внешне и спокоен, как никогда. Все, что происходит внутри меня, не имеет никакого значения…

Боже, ну объясни ты мне, что там! Пожалуйста! И только не уходи!

…и так должно быть ровно до момента, когда она уйдет. Мне необходимо решить этот вопрос, и решить окончательно, как бы ни было больно ей, и что бы она ни говорила. Все решается проще простого – как только конверт переходит ко мне, она разворачивается и уходит в свою машину через пешеходный переход, на котором как раз догорает мигающий зеленый.

Подожди, постой! Как так?

Я сомневаюсь – не окликнуть ли ее, но ведь, по сути, мое желание сбылось, и все прошло, как по маслу. Теперь я могу расслабиться, да? Вот только в волшебное исполнение желаний я не верю. Начинает идти снег, и мне лучше вернуться в машину. Торопиться вскрывать конверт я не хочу, и интереса к его, возможно, безрадостному содержимому нет.

Если ее не встречать, то и не думаешь о том, что кроме нее никогда никого не любил, правда?

Заткните мое второе «я» – поговорите с ним, хорошо? Да-да, вы – поговорите с ним. Иначе я свихнусь с концами. Стройная фигурка Юли исчезает в «ситроене», и вот ни ее, ни машины уже нет, а я все продолжаю смотреть в ту же сторону, но понимаю, что застоялся на тротуаре, и мне пора ехать. В воздухе носятся бешеные снежинки, и я стряхиваю их с себя и с конверта и сажусь в машину.

В конверте – несколько копий каких-то документов, снимок УЗИ и два листка с распечатанным на них текстом.

«Сразу прошу у тебя прощения за все это. Не держи на меня зла и просто пойми, насколько труднее было бы мне дойти до края и унести все в себе. Многое из этого не расскажет тебе никто, кроме меня, а потому…»

Уберите ваши чертовы носы отсюда! Вас это не касается. Дайте спокойно прочитать.

После прочтения первой страницы я пробегаю взглядом по копиям документов, по снимку УЗИ…

УЗИ брюшной полости с помеченным положением плода…

…лимфогранулематоз…

…может, месяц, может – пару недель…

Швырнув все эти бумаги на соседнее сиденье, я включаю зажигание и с визгом уношусь в ту сторону, куда уехал «ситроен». Вот только куда двигаться дальше?

Думай, думай, ну же!

Если она живет там же… Черт, а какой же у не был адрес после переезда?

Может, догоню?

Точно, вспомнил! И я знаю, как отсюда доехать, вот только…

Чертова пробка на светофоре. И в этой пробке, выскочив из машины, я не вижу ни одного «ситроена», поэтому запрыгиваю обратно и, объехав по встречке, выскакиваю на красный светофор уже по своей полосе, мельком оглядываясь по сторонам и вызывая бурю недовольства со всех сторон.

Твою мать! Ну, почему?

Конечно же, мой маневр попадает ровно под патрульную машину ДПС. Сзади мигают разноцветные огни, и голос по рации недвусмысленно предлагает остановиться, но я встаю не сразу а чуть подальше, где поменьше народа. Потому что знаю, как все закончится.

– Ну, что же вы так, уважаемый? – невнятно представившись, изображает дружелюбие патрульный.

– А в чем дело? – делаю вид, что не понимаю, о чем речь и складываю в единую стопку бумажки из конверта.

– На красный – как на зеленый. Часто так катаетесь?

– Нет, – я вздыхаю и вынимаю ключ из замка. – Обсудим это?

– А как же. Давайте документы. И к нам.

Я знаю, что в чужой машине они не возьмут. Много умных развелось с регистраторами – такую формулировку я слышал недавно. Подхожу к патрульной «четырке» и шумно заваливаюсь на заднее сиденье.

– Ну, так что – первый раз или второй? – уточняет второй полицейский и добавляет. – За год. А то второй раз – лишение.

– Первый. За жизнь, – с усмешкой отвечаю.

– А если проверим? Видеофиксация тоже считается.

– Сколько? – мое терпение начинает трещать по швам, потому что я знаю наперед, чем закончится разговор.

– Ну, – первый ДПСник – лейтенант, как я теперь вижу, – почесывает голову, – это три.

Я заглядываю в кошелек, но вижу там только снятую перед поездкой пачку пятитысячных купюр. Вкладываю одну из них в страховку и предлагаю первому полицейскому проверить, все ли в порядке с ОСАГО. Традиции продажности. Since 988.

– Ну, вроде в порядке. А ты трезвый? – с подозрением интересуется проверивший страховку лейтенант.

– А есть сомнения?

– Да нет. Вообще никаких, – пожимает он плечами.

– Деньги есть – катайся пьяным, – смеется его сидящий за рулем коллега.

– Я свободен?

– Словно птица в небесах. Не нарушай больше, – лейтенант отдает мне права и документы на машину.

Догонять мне уже некого, телефон Юли выключен, и я решаю прочитать отпечатанное на втором листке. И тут я, наконец, нахожу Леху, причем…

Юля

…потому что самое главное – он должен узнать, что я никогда ничего не имела на стороне, что даже те подозрения, которые он потом прикрыл порожденным разрывом временным безразличием, были беспочвенными. Что Леша забрал меня после той сцены, когда мне пришлось взять почти все вещи в две сумки и уйти из квартиры, потому что там уже поселилась Соня. Родственников у меня в Питере не было вообще – были только дома, да и те через год умерли, – и я переехала к Леше. Он обещал по моей просьбе никогда не рассказывать Саше об этом, но был в курсе всего и видел его каждый день, и я уверена, что это давалось ему нелегко, если учесть его обычную прямолинейность.

Какие-то уроды опять сломали лифт, и мне приходится идти пешком. За два этажа до цели я понимаю, что уже не дойду до квартиры в один подход и едва не падаю на лестницу. Облокачиваюсь о стену и твердо упираюсь мокрой ладонью в холодный бетон ступеньки. Справа щелкает замок, и я вижу – впервые за неделю, – моего соседа, с которым мы частенько здороваемся по его инициативе, и имени которого я не знаю. Он подходит и садится рядом со мной.

– Ты как, Юленька?

А он мое знает. Очень красиво, Юленька!

– Нормально.

– Я тебе нашел отличного варенья – клубничного, сестра моя варила. Завтра принесу. Сегодня уже поздно как-то.

– Спасибо. Спасибо Вам.

– Тебе помочь дойти?

– Нет, я просто… – закрываю лицо руками, – Я дойду. Сейчас, только посижу.

– Что врачи говорят?

– Врачи? – я смотрю на него, пытаясь изобразить удивление.

– Да ты не нервничай только, да не плачь. Все наладится. – Бормочет он, поглаживая мою руку. – У меня-то ведь жена моя, Люба, три года назад от этого скончалась.

Я смотрю на него впритык, стараясь не разрыдаться вконец.

– Как вы это пережили? Я не знала…

– Да, многие не знают. Она же у меня не суперзвезда была, ей всем миром никто не скидывался, – облизывает дрожащие губы. – Хотя, пела она здорово. Она моя звезда была. А ты знаешь – я все это время живу, как в тумане. Думал – ну, месяц – и пройдет, ну год – и пройдет. А до сих пор так. Не знаю, как жить, да и все.

Так вот почему он такой странный и нелюдимый. И вот почему он каждый раз заговариает со мной, хотя в городе давно стало принято не обращать внимания на тех, кто живет в десяти метрах от тебя, на одной лестничной площадке. Я вспомнила, как увидела его впервые. Когда-то он меня уже успокаивал. Когда я впервые пришла с документами из больницы – прямо так доехала до дома, не вынимая их из рук, – он увидел меня плачущей навзрыд на лестнице и долго говорил, какая я красивая, и что все у меня будет хорошо. И я забыла его. А он все понял уже тогда.

– Давай пойдем домой. Отдохнешь, поспишь – и завтра будет лучше.

Он помогает мне встать, доводит до двери и помогает зайти. Я еле слышно благодарю его, и он смущенно уходит, а я снова забываю спросить, как его зовут.

Вот и наступила для меня жизнь в тумане. Только я потеряла не кого-то близкого, с кем жила душа в душу, а себя саму. Надежду на себя. Мы все делаем вид, что смирились и поняли, но в действительности, детская сущность внутри нас кричит каждый день, что все это неправда, и что завтра все должно вернуться туда, где мы молоды и здоровы. И черта с два это происходит.

I never knew that my life could be this way…

Звучит музыка из включенного мной машинально проигрывателя. Я стараюсь держать музыку включенной по вечерам, чтобы жизни в квартире было больше. Но сейчас в квартире – стойкий запах воска. Наверное, это свечи для релаксации, которыми я пыталась наполнить атмосферу. Мертвенный церковный запах. Мне так кажется. После похода в церковь мне все, что хоть как-то с ней связано, кажется таким. Сейчас сильнее всего на меня давит понимание того, что уже все, уже предел, уже отсекаются концы. И что я зачем-то попыталась сохранить хотя бы один, и кому-то стало от этого больно. Это несправедливо. Но за это проявление эгоизма я уже получила наказание по всей строгости и черта с два я позволю кому-то еще мне на это указывать.

А ведь никому и не нужно. Я ведь скоро больше никому буду не нужна. Друзья, с которыми я теряю контакт, потеряют меня, как спичку в лесном походе, где у всех зажигалки. Нечто невесомое, почти бесполезное, легко заменяемое на новое. Я просто убедилась когда-то, что есть кто-то в этом мире, кто заменил меня не так легко. Но от осознания этого всем только хуже.

И мне – в том числе.

Открываю окна настежь, чтобы выветрить этот свечной запах. Смотрю вниз. Что-то там да происходит. Но теперь я точно понимаю – нам с Сашей не стоило оставаться вместе. Мы были счастливы какое-то время, и этого было достаточно. Я донесла до него сухие факты, с которыми можно жить и которые объяснят, почему я поступила именно так, а не иначе. Но я не донесла до него настоящее горе – потерю того, без кого не мыслишь своего существования. Гораздо хуже было бы для него приходить ко мне, как Миша к Диане, и наблюдать угасание того, в бессмертие кого веришь каждый божий день.

Но мне, конечно, не надо оваций. За мной числится немало таких поступков, за которые…

Саша

…и без навигатора я умудрился объехать все мыслимые пробки, и мне кажется, я даже въехал в нужный двор.

Странные вспышки белого света на стене в конце длинного тоннеля из нескольких арок, предназначенных для проезда машин в один ряд, словно ускоряют меня, заставляя думать о том, что может быть поздно для всего, что важно, что время уже вышло или просто выходит вместе с каждой вспышкой.

Теперь вспомнить номер квартиры. И это оказывается, кстати, еще проще, чем с улицей. Я даже не могу понять, откуда знаю это все, но мы точно когда-то обсуждали это. Сейчас, только припарковаться бы.

Я цепляю крылом зеленый мусорный контейнер на колесиках, и он решительно откатывается в сторону стоящей рядом сильно подержанной «инфинити», но ее сигнализация молчит, и даже если бы она орала и вызывала полицию, ОМОН и ФСБ, мне было бы плевать, потому что я оставил ключи в машине и бегу к подъезду и набираю нужный номер.

Снегопад казался перспективным, но уже стал утихать, словно из жалости ко мне.

Я что-то говорю ей, но она молчит.

–Это ты, Юля? Послушай, нам надо все обсудить, я…

Это не те слова, Саша, не те!

– Ты просишь прощения за что-то, но это я во всем виноват, это я тогда все испортил… Ты помнишь… Боже, я не знаю… Юля?

– Да. Я все помню. Пока еще.

Я оглядываюсь на какой-то шорох и вижу парня, которому явно нужно в этот подъезд, и он мог бы просто впустить меня, но машет рукой и дает знак продолжать, а жестами показывает…

Ну, конечно, у него нет ключей.

– Почему ты сразу не сказала?

– А зачем?

– Я бы помог всем, я бы отдал все.

– Ты не читал письма? Нечем помочь. Ты не виноват.

– Но ты ведь…

Я снова оглядываюсь. Парень терпеливо ждет, потому что видит, то я плачу, как последний мудак, говоря Юле, что…

Юля

… это все можно исправить. Вещи, которые уже произошли, говорят против. А я снова на распутье. Только вот проблема даже не в том, что он сейчас там, внизу. Проблема в том, что это из-за меня, и я поступила, как эгоистичная сука, рассказав ему обо всем. И тот позыв – открыть правду, раздать долги – был лживым в корне. Мозги поехали от химиотерапии. Боже, зачем все это было? Он ведь и так научился жить без меня. Я просто надеялась, что он больше не приедет, что все кончено, и теперь, наконец, можно забыться, но именно сейчас…

Саша

… как на высоту десятого этажа взлетает птица, и я даже завидую ей, ведь всего этого разговора не было бы, имей я возможность подняться вверх так просто и постучаться к Юле в окно – тогда ей пришлось бы меня впустить, и мы с пареньком не стояли бы здесь.

– Я поднимусь, слышишь?

– Я не открою.

– Почему?

Она молчит. Это и есть ее ответ. Честный и единственно справедливый по отношению ко мне. Кто я теперь и чего стоят мои проблемы по сравнению с ее горем? И, уже понимая, что это все впустую, и этот разговор может быть последним, я громко и отчетливо говорю, что…

Юля

…и от этих слов я заливаюсь слезами и почему-то царапаю стену рядом с домофоном, ломая ноготь и пуская кровь, но все это ничего не значит.

Помни, Юля, это абсолютно ничего не значит. Это все было задумано. Ты знала! И ты боялась, что он это скажет, и что это будет правдой, но ты была готова. И ты преодолела гораздо более сильные страхи. Преодолеет все и он. Только не сделай еще одну глупость.

Мне хотелось бы нажать на кнопку открытия двери, совершить движение, которое займет лишь долю секунды. Такое короткое легкое движение – но как много оно могло бы значить…

А что бы оно значило? Победу? Счастье? Выздоровление?

Черта с два. Сказки для меня закончились в момент, когда мне объявили о бесперспективности лечения. О том, что я умираю, и с этим ничего нельзя поделать, как и в случае с девочкой, у которой сразу несколько органов оказались поражены этим же ядом. О том, что я опоздала и слишком долго списывала головокружения, слабость, тошноту, недомогания на вечные стресс и усталость, которым уже не помогают сон, загородные поездки и море дважды в год.

Оно будет значить капитуляцию. Провал затеи. Саморазрушение на шаг быстрее, чем справится болезнь. Поэтому я опускаю трубку, и когда проходит следующий звонок, просто выключаю звук. Если он поднимется – а это нетрудно сделать, пройдя с кем-нибудь, – то я все равно не открою. Я просто не смогу его увидеть еще раз и остаться собой – той, в кого я превратилась, но в кого осталась хоть какая-то вера.

Я осторожно смотрю в окно и вижу, как он уходит в машину. Как открывает дверь, бьет по ней ногой и садится рядом с машиной. У него все равно все будет хорошо. Эти раны заживут. А мои ноют. Поэтому я выпиваю три таблетки обезболивающего, и ложусь на пол, но это не помогает так быстро, как хотелось бы.

Как только мне становится немного легче, я снимаю халат, белье, кольца и серьги. Смотрю в зеркало. Я ужасно похудела. Но это уже не новость. Соблазнительных бедер – как не бывало, а грудь обвисла, как уши спаниеля, хотя когда-то это были еще те дыньки. Кому какое дело? Не понимаю себя – почему я вообще сейчас на это обращаю внимание? Словно я готова была бы впустить его и встретить вот так, но такой вид мог бы вызвать только отвращение. Он не знал меня такой. И это еще одна причина, чтобы никогда больше с ним не видеться. Я хочу, чтобы он помнил меня такой, какой я была в «Азимуте». Гибкой, накрашенной, сексуальной, раскрепощенной. Настоящей. И никак иначе. Я хочу остаться такой хотя бы где-то.

Включаю воду. Обжигаюсь ледяной струей, добавляю горячей. Боль растекается по ладони. Скидываю парик и отшвыриваю его подальше. Теперь главное – не смотреться в зеркало. Ни в какое. Не хочу сама больше видеть себя такой сегодня.

Кружится голова. Нужно держаться за стенку, чтобы не рухнуть. Нужно набрать воды и лечь, чтобы прогреться. Болит что-то в груди, прямо по центру, но это пройдет. Скоро. Как только подействует вся доза, и в крови…

Соня

…и как к этому относиться. Но теперь все стало еще хуже. Правда – не лучшее лекарство для семейных отношений. Так считают подлые лжецы и изменщики. А я всегда считаю, что только доверие имеет цену, а остальное можно купить у проституток. И вот доверия-то он прямо сейчас лишается.

Господи, приведи его домой, помоги ему одуматься. Он должен это сделать, должен прийти и покаяться мне, должен все сам рассказать. Тогда я подумаю, как его простить, как жить с этим. А что же сейчас, после того, как…

Саша

…но уж точно не разбитые дверные ручки. Я хочу подняться сам, но понимаю, что это не имеет смысла. Я приду, буду биться в дверь, требовать одного взгляда и одного разговора, а что потом?

Я не чувствовал себя таким жалким никогда. Таким слабым и беспомощным.

И от этого я тоже сейчас сбегу.

Под светом фар дорога становится полна блеска оттонкого слоя свежего снега, едва укрывшего асфальт. Я доезжаю до знакомой мне заброшенной металлоконструкции, назначения которой я никогда не узнавал. Это вышка с металлической лестницей, которой давно никто не пользуется. И я приезжал сюда когда-то, когда мне нужно было найти себя снова, чтобы вернуться домой. Странное, пустое место, в котором ни для кого, кроме меня, больше нет никакого смысла.

– Я хочу снега!

Я кричу на всю округу, что подтверждает увесистое эхо, падающее на сотни метров вокруг. Но ничего не происходит. Еще двадцать минут назад бил невыносимо слепящий на дороге снег, а когда я подъезжал сюда, падали лишь тихие скромные снежинки – и больше ничего. Я приглушенно матерюсь и снова кричу, что хочу снега.

И ничего. Никто меня не слышит. Я сажусь прямо на слегка подмерзшую грязь рядом с машиной, опираясь о дверь неестественно напряженной спиной, и накрываю лицо руками, пытаясь заплакать или снова закричать или сделать еще хоть что-то, лишь бы это помогло.

Помогло в чем?

Шансов нет. Немного посидев так, я встаю, отряхиваю задницу и собираюсь уезжать. Мне кажется, кто-то прикасается к моему плечу, и я рывком оборачиваюсь. Но никого нет. Просто огромные хлопья снега падают навстречу моему взгляду, инстинктивно ускользнувшему вверх, в беззвездное небо. Снег все ускоряется, снова задувает, разгоняя пургу, ветер, и я стою, опешив и не в силах сдержать слез. Но не слез счастья или горя. А просто слез от осознания того, что самое желанное в жизни получаешь тогда, когда это не нужно, либо когда уже не можешь этим воспользоваться.

На мобильнике, лежащем в машине, высвечивается вызов, и это Соня, и поэтому я не беру трубку. Мне абсолютно нечего ей сказать. Я отхожу от машины, забираюсь по лестнице, вдыхаю морозный воздух. Одышка сообщает, что я поднимался слишком быстро. Иногда, глядя на свое отражение в зеркале – круглолицый, темноволосый правильный мальчик за тридцать, – я понимаю, что я – конченый упырь, недостойный того, что получил. И я говорю каждый раз – ты молодец, ты всегда делаешь правильный выбор, ты прагматичный и хозяйственный… Только вот теперь остается понять, какого хрена я делал выбор из соображений прагматизма там, где все казалось только чувств? И что делать теперь? Дамоклов меч собственного выбора почти касается острием моей головы, волосы на которой перемешиваются морозным ветром и обмерзают, как и лицо, и руки, а я берусь за стальные прутья ограждения и не чувствую их, и снег хлещет по моим щекам, и все это кажется совершенно нереальным, и мне хочется проснуться, но я боюсь упасть для этого. Я боюсь, что это не поможет. А вообще, я боюсь смерти. Но еще больше – ее смерти. Гораздо больше, чем своей.

Что я могу сделать?

Помочь?

Что-то оплатить?

Я видел все, что там написано. Я слышал ее. Я уже опоздал. И если я хочу что-то сделать, мне надо прийти к ней.

А она не пустит тебя на порог. Потому что ты – ничтожество.

А вы как считаете? Ах, да, вы же просто смотрите. Просто проходили мимо. Я вижу ваши следы на снегу около вышки. Вы проверили, достаточно ли прочна опора? Не хочется потерять такое шоу из-за моего неверного шага? А как насчет этой внезапной пурги, которая крошечными ударами разрывает мое лицо? Как вам такие спецэффекты? Для вас все – постановка. Чужое горе – не беда, так ведь? Всегда можно наплевать на это, вздохнуть для приличия и пойти по своим делам, изобретать новые способы испортить чужую жизнь. Мне даже жаль, что вы все это видите, потому что вы сможете пользоваться моим опытом.

В груди начинает жутко болеть, до истерики где-то в глубине помутненного сознания. Мне кажется, что это предел, что боль разорвет меня, остановит сердце, и я умру, но это просто чертова невралгия, я уверен. На вашу радость, я вряд ли сдохну здесь.

Она всегда жива. Все мои люди всегда живы. Как и я. Они не могут умереть.

Все, кого я люблю – это я. Как возможно, чтобы их не стало, если я есть?

Черта с два ты отмажешься, Сашенька. Не в этот раз. Благодетельство не проканает. Прости и спускайся. Тебя ждут. Только не там, куда тебе хотелось бы приехать. Довольствуйся малым. Ты хотя бы не умираешь по-настоящему.

Сажусь в машину, не чувствуя пальцев на руках. Ноги тоже промерзли. Лицо онемело.

Соня снова звонит, и на этот раз я поднимаю.

– Да,– сглатываю, морщась от рези в горле, – дорогая, я скоро буду.

Дальше я ее просто не слушаю и выключаю телефон.

Она приготовит ужин, а я не смогу есть, и ее смутит то, что у меня нет аппетита, а потому пойдут вопросы…

Я делаю рывок рулем влево и едва не сбиваю двоих девушек на пешеходном переходе, который только что казался пустым, и почти останавливаюсь, чтобы извиниться и даже представляю, как это делаю, но потом крепко сжимаю руль «аккорда», вбиваю педаль в пол и с рычанием кик-дауна уношусь прочь.

Я – трус. Я всегда сбегаю. Я думаю позвонить дяде Юре – может, его брутальный совет мог бы помочь…

Соня

…как он разберется с этим.

Я хочу видеть его лицо, когда он все увидит. А потом еще и рассказать все. Но это уже – как пойдет.

Самое время выйти погулять.

– Настенька, деточка, послушай меня…

Саша

… и бросаю машину поперек дороги, потому что то, что я вижу, заставляет меня вывалиться из двери «аккорда» и побежать навстречу Соне.

Она стоит вместе с Настей на улице, посреди двора. На ней – домашние тапочки, легкие дырявые джинсы, а на Насте – и вовсе одна пижама.

– Бл… – из меня едва не вырывается мат. – Дорогая, что за херня? Почему Настя чуть не голая?

– Мы ведь тебе не нужны, да?

– Что? – я осторожно подхожу ближе, пытаясь понять намерения Сон и их источник.

– Мы тебе не нужны, – с детским слабоумным выражением лица повторяет Соня я кивает на Настю. – Не нужны, да?

– Хол-лодно, – жалобно бормочет Настя.

– Не нужны, Настюша, – Соня разряжается рыданием, и слезы леденеют у нее на лице.. – Я знаю, что ты был у нее! Я поставила слежку через «гугл» на твой смартфон! Я знаю, что она там живет! Я ВСЕ знаю!

Смотрю ей в глаза и вижу человека, который способен на все, абсолютно на все. И ради чего? Вчера «Яндекс» обещал минус десять, и прогноз понемногу сбывается. Я проверяю, нет ли в руках у Сони колюще-режущих и, убедившись, что ничего такого нет, подхватываю на руки Настю, едва уворачиваясь от отчаянных ударов по голове и спине со стороны Сони, и тащу ребенка в подъезд.

Соня визжит на всю улицу, догоняя меня, но потом останавливается, и я подумываю проверить, что с ней, но состояние четырехлетнего ребенка, простоявшего бог весть сколько голым на морозе, беспокоит меня куда как больше, чем психика Сони.

В квартире я кладу Настю в наспех набранную теплую ванну и даю ей наказ никуда не уходить, пока мы с мамой не придем – говорят, если с детьми говорить, как со взрослыми, это помогает их успокоить. Закрыв дверь на оба замка снаружи, я сбегаю вниз по лестнице и, выскочив из подъезда, обнаруживаю «аккорд» побитым со всех сторон и глубоко и нежно обнявшим довольно широким передком наклонившийся фонарный столб. Все подушки сработали, и на одной из них мирно спит наконец-то успокоившаяся Соня.

Возможно, это лучше, чем если бы она уехала дальше двора. По крайней мере, она никого не убила. Но ночь все равно будет неспокойной, и я вызываю…

Юля

…странное жжение на языке, но оно быстро проходит.

Сегодня рано рассвело. Небо просветлело, погода прекрасная.

Я хотела бы выйти на улицу, но даже сесть на кровати – отдельный подвиг теперь, и сейчас я могу только безвольно сидеть и смотреть мутными глазами во впавших глазницах на вид в окне. Все, чего мне хотелось бы – это прикоснуться к этому просыпающемуся миру, хоть на мгновение, но даже это кажется недостижимым.

Упаковки с лекарствами стоят прямо на тумбочке, хотя я всегда прошу убирать их с глаз долой. После начала четвертого курса я едва не впала в кому, потом перестала выходить из дома, и видеть каждый день эти склянки стало невыносимо. Впрочем, сейчас я понимаю, что и это проходит.

Ко мне иногда приходят друзья. В общем-то, теперь со мной стараются сидеть почти постоянно. Хоть кто-то, да приходит. Но я уже слишком глубоко в себе. Я стараюсь говорить с ними, хоть немного, но говорить становится все больнее. Я постоянно хочу спать, и мышцы ноют даже от простых потуг сесть на кровати.

Но есть во всем этом и свои плюсы. Я так долго растягивала все эти перемены в себе, так долго сопротивлялась, что сейчас у меня просто нет сил горевать, страдать из-за происходящего и из-за того, что вот-вот произойдет. Я уже все знаю. Знаю наперед. И вся это болтовня по поводу Саши и наших отношений и всей этой истории с его женой кажется мне жалким фарсом из далекого прошлого другой, маленькой и глупой девочки, которая еще ничего по-настоящему не знала. А теперь я абсолютно точно знаю все, что возможно знать мне. И чужие знания меня не волнуют.

Может, это и есть совершенство? Может, его я и достигла в этом состоянии потухшей, но еще дымящейся свечи?

В общем-то, было здорово. Иногда. Иногда не очень. К черту сожаления. Я снова очень сильно хочу спать. Свет на улице усиливается и режет глаза. Я хочу попросить закрыть шторы, но никого нет. Меня очень сильно укачивает прямо на месте. Кажется, что-то не так. Или нет. Я не понимаю, что со мной, но, возможно, так и должно быть.

Лягу. Мне нужно немного поспать. Совсем чуть-чуть.

А потом я встану и пойду гулять.

И ничто меня не остановит, даже этот чертов…

Саша

…и трубку, наконец, взяли, и я оказался одним из первых, кто узнал. Хотя это было почти неделю назад, все это встает передо мной, как наяву, вынуждая оставлять окружающих в недоумении от перемен в моем поведении. Но кто эти люди? Кто они мне?

Вокруг – огромное количество людей, не поднимающих взгляд от пола. Меня вдруг осеняет этой простой и фундаментальной мыслью, и я перестаю слушать сидящих за столом, и мой взгляд утопает где-то в глубинах потолка, в уголках кабинета.

Сейчас я вижу, что он полон острых углов. Я на секунду закрываю глаза, хотя знаю, что это заметят, и я сомневаюсь – притвориться, что я просто снимаю усталость глаз или не играть сольный спектакль этом театре на одного, и предпочитаю не лицемерить.

Мир открывается мне заново, и он полон острых углов. Люди здесь смотрят только себе под ноги. Люди здесь не смотрят вокруг и топчутся на месте, забывая о главном. И я забывал. Всегда. Бежал от правды, которая дремала во мне – наивный чукотский парень. Я мог иметь шансы на успех только в случае, если бы было возможно вырвать себе печень или сердце голыми руками и спокойно жить с этим. Вырвать эту правду было бы даже легче, чем любой жизненно важный орган. Мир полон людей, которые боятся поднять взгляд. Боятся себя. Боятся своих поступков и своих мыслей, боятся острых углов. И я был таким же. Но это ни для кого не новость. Для вас точно. Вы же со мной в этом мире? Я не одинок? Правда?

– Сашь, ну ты слушаешь? Мы же без тебя сделки-то не оформим, а ты где-то в облаках, – насмешливая рожа и V-образная улыбка коммерческого выводят меня сначала из забытья, а потом и из рамок самоконтроля.

– Да на хер эту сделку. И тебя, – я вскакиваю, явно ошарашив всех, кто сидит за столом в переговорной. – Я же вижу, как дружно вы хотите меня развести, как лоха, и повесить все дерьмо на меня.

Я выбегаю из офиса, старательно пряча взгляд от всех, и сбегаю вниз по лестнице.

Той зимой почти не было снега. Я не знал, что все изменится так быстро, и предпочел просто чего-то ждать. Звонил ей несколько раз, но все впустую. Как так вышло, что именно этот звонок стал результативным – даже не представляю.

Я выхожу на улицу, встаю на крыльце бизнес-центра и пытаюсь отдышаться, но воздух кажется слишком теплым, полным горячей влаги, и его хочется просушить. Поэтому я достаю пачку «парламента» и после пары крепких затяжек начинаю успокаиваться.

– Ты как?

Леха неслышно подошел сзади, и его лицо полно понимания. Возможно, он – единственный человек из тех, кто все понимает сейчас. Он – единственный, кто имеет право осуждать меня. Да он и в морду мне мог бы дать вполне справедливо. Но на похоронах мы оба не проронили ни слова, и уже потом, встретившись после очередного дня, я прямым текстом попросил у него прощения за то дерьмо, которое ему пришлось таскать в себе все это время из-за моей тупости.

– Не знаю. Что-то давит. Погода, может.

– Ну, да.

Леха затягивается, и мы оба молчим какое-то время.

– Она хотела бы видеть тебя счастливым.

– Думаешь? – мой голос вздрагивает, и я чувствую, как откуда-то из глубин души прорывается огромный поток слез и ударяет в глаза, но его блокирует то, что осталось от моей воли.

– Поверь. Она слишком много своего оставила здесь. Того, что по праву принадлежало ей. Но ей нужно было верить, что тебе лучше, чем ей.

– Она хотела, чтоб я был с ней.

– Потому что отдала конверт? – Леха горько усмехается. – Да она просто хотела, чтобы ты помнил ее. Чтобы хотя бы частичка ее осталась не в виде бывшей, которую забыли, а в виде любимого хоть кем-то человека.

– Ты любил ее?

– Да, – без колебаний отвечает Леха. – Но никогда не говорил об этом. И не сказал бы. Потому что знал, что значил для нее ты.

– Она убила меня. Унесла с собой, – я уже не могу остановить слез, и мне плевать, что об этом подумают.

– Поверь, она освободила тебя, – Леха выбрасывает сигарету, не докурив. – Освободила знанием от сомнений. Только ты это поймешь позже. Пойдем работать, начальник.

Жить с тем грузом, который достался мне, оказалось не так трудно, если не учитывать…

Соня

…и не могу спать, а только делаю вид, что сплю. Я потерялась. Не знаю, что живет внутри меня, но это пожирает меня день за днем, кусочек за кусочком. Я каждый день думаю о том, что можно уснуть, умереть прямо во сне и больше никогда не проснуться, но самое страшное – что с каждым днем страха от этих мыслей я испытываю все меньше и меньше, а прокручиваю в голове это все чаще.

Саша простил меня за машину и за ту сцену – я верю. Он понял все, понял, как я страдала, как мне было больно. Но и она получила свое. Только я не говорю ему, что так считаю, и никогда не скажу. Я думала, он не сможет жить со мной, но он смог. Он не боялся.

И самое главное – я не могу ему объяснить, что я снова беременна. Что я подстроила это, испортив его презерватив – как и в случае с зачатием Насти. Так вот глупо, по незнанию ситуации. Что медикаменты, которыми меня пичкали, наверняка навредили ребеночку. Как мне теперь жить, зная, что уже скоро это нельзя будет скрыть, потому что животик уже пухнет, только он его не видит, как и мою поднимающуюся грудь, потому что мы никогда не занимаемся…

Саша

…ведь с Настей все чаще сидит няня, а когда ее нет – Соню контролирует ее мамаша, поселившаяся, к счастью, не у меня, а у своих дальних родственников. Хотя, после того кошмара длиной в ночь я подумывал просто изолировать Соню ото всех. После ухода Юли моя жизнь с Соней стала невыносимой, и даже после завершения курса лечения последствий так травмировавшего ее стресса, я до сих пор не могу с ней общаться, хотя живу под одной крышей. И вот теперь – у нее еще и диагностировали депрессию. Настоящую, клиническую. Жить стало легче, жить стало веселее.

Иногда я не ночую дома, но не из-за наличия любовницы, как, наверняка, думает Соня, а из-за наличия арендованной квартиры, где я могу спокойно поспать хотя бы пару раз в неделю, не ожидая ножа в спину или еще какой выходки со стороны Сони.

Вам, может, и не следует знать, но на разбитом «аккорде» она не остановилась, хотя все последующие ее представления, сопровождавшие почти весь курс лечения от невротического расстройства, и были ничтожной бытовухой в сравнении с едва не убитым переохлаждением ребенком и разбитой в «тотал» машиной. Спросите, чего я ждал? Ну, явно не…

Соня

…мне нужно что-то поменять. Мне стали давать эти новые лекарства, и теперь я уже совсем не понимаю, что со мной происходит. Мне постоянно снится эта Юля, постоянно она пытает меня и бьет, и она бьет Настеньку, и я встаю ночью, кричу и зову мою маленькую, но мне ее не дают. Мне кажется, даже если я рожу, мне не дадут ребеночка. Мама говорит, что мне надо больше отдыхать, и что она все сделает дома, но это же был мой дом.

А теперь нет. Теперь нет ни дома, ни Саши, ни Настеньки, ни нашего второго. И меня не нужно…

Саша

…и больницы начинают утомлять.

Я не могу усидеть в приемном покое, и постоянно выхожу покурить. На меня понемногу косятся охранники, а я награждаю их форменным безразличием. Как только выходит врач и сообщает нам – мне, матери Сони и ее подруге, – что все закончилось, и Соня уже не проснется, я просто выхожу и вновь закуриваю.

Ну, что – можно разложить все по порядку. Мать Сони обнаружила свою дочь без сознания и Настю, ревущую рядом с мамой так, что соседи вызвали одновременно мою тещу, скорую и полицию. Что именно приняла Соня, пока не выяснили, но остановку сердца уже в больнице это вызвало даже с запасом, и теперь Сони больше нет, Настя – на квартире у родственников моей тещи, а я – стою около приемного покоя и тупо докуриваю последний в пачке «парламент», потому что понятия не имею, что делать, и куда идти дальше. И решаю просто пойти на улицу, побродить по городским дорогам. Я не переживаю за Настю – она под более надежным присмотром, чем была бы сейчас со мной. И день-другой ей лучше меня не видеть. А потом – папа вернется, и все будет, как надо.

Вам смешно, да? Вы же все понимаете, ага? Только мне нужно хотя бы попробовать верить в то, что еще хотя бы в одном деле своей жизни я не просру все начисто.

Я вспоминаю, как Юля уходила из квартиры с сумкой, еще до беременности Сони и всей этой истории. Секунды, в течение которых я наблюдал за тем, как она ловит маршрутку и исчезает где-то вдалеке. Секунды, в течение которых я удерживал себя от рывка догнать ее и попытаться все исправить. Где-то между этими секундами потерялись мои шансы что-то поменять в своей жизни, не разрушить и без того оказавшуюся короткой жизнь Юли, не сделать несчастной и не погубить наивную дурочку с повадками контрразведчика Соню. Шансы растить другого ребенка и жить той жизнью, которая была, на самом деле, нужна мне и всем остальным. Пусть и после Юли. Ни с чем из того, что я должен был исполнить перед всеми этими людьми, я не справился. Я подставил всех и остался совершенно один, и когда-нибудь даже подросшая Настя не сможет понять, почему так вышло. Тем более – принять это.

Сейчас, когда, побродив несколько часов пешком, я стою на огромной и практически пустой парковке торгового центра в Купчино, а из внешних колонок «Максимиллиан Холла» вылетает и растворяется в этой пустоте парковки печальный проигрыш Free Love Depeche Mode, я чувствую себя действительно одиноким – на все сто. Окончательно и бесповоротно.

Теперь я в поиске хоть какого-нибудь ответа. Куда двигаться дальше, с этой парковки я точно не знаю, и с этим еще сложнее, чем с выходом из приемного покоя Джанелидзе. Но впервые в жизни меня так плотно и основательно тянет в никуда. Потому что я пробовал многое и по-разному, и все оказалось никуда не ведущим. Все, что я делал, обернулось кошмаром. Для всех, кто был рядом. Все мои попытки восстановить справедливость и сделать жизнь правильной оказались дерьмовой фикцией, подделкой порывов совести, идиотской выходкой длиной в несколько лет. И мой мир оказался вовсе не миром, а так – уродливым детским рисунком почти засохшим фломастером. When the paper’s crumpled up it just can’t be perfect again. Все осталось в черновике. Листок смялся. И мира не стало.

Мне остается только осознавать, что моя справедливость, моя месть, моя определенность, мой мир – лишь пустышки. А реальность тычет мне в нос одним лишь твердым фактом.

Я потерял все, потому что считал, что это никуда не денется.

Я потерялся сам между секундами чистого счастья и секундами полнейшего забвения.

Я не знаю, чего хотел. Может, спрятаться там, между секундами, дождаться перемен и тогда-то зажить. Вымолить пощаду для себя. Но сейчас, когда я накрываю лицо руками, я жалею лишь о том, что скоро мне будет не хватать лишь этой, накрывающей меня темноты, ведь я точно знаю, что уже завтра буду…

ВАРИАНТЫ

Миша

…не в силах закрыть глаз или просто отвернуться. Это все дым, скользящий по приоткрытому стеклопакету. Дым, стремящийся все выше и исчезающий где-то в холодном ночном воздухе. На несколько секунд я забываю, что это дым моей собственной сигареты, но потом снова прикладываю к губам сухой фильтр «винстона» и затягиваюсь покрепче и вновь выпускаю дым на свободу.

Свобода просто улететь от земли и регламентов, пусть и беспомощно подчиняясь потокам воздуха – может, это и есть единственно возможная свобода? Может, остальное – условность?

А, может, дым и ни при чем. Может, это фигуры, описываемые зажженными окнами в домах вдалеке. Окнами, группами красных огней на крышах высоток, крошечными лампами далеких фонарей. С третьего этажа, благодаря почти пустому двору, изредка прикрытому обнаженными фигурами деревьев, здесь открывается удивительно обширный вид на эти дома вдалеке. И он почти идеально совпадает с видом на ближайшую линию городских домой из окна моего старого детского дома в рабочем поселке. Старого дощатого барака, точнее. Не знаю, как это возможно, ведь это было на другом конце города, а то и на другом конце известной вселенной.

С улицы веет легким морозом. Воздух снаружи – сухой и жесткий, и я бы хотел оказаться на улице, но простыть сейчас – не лучшая перспектива, ведь я только вышел из душа после приезда домой с вечерней встречи на Крестовском, а на улице – легкий мороз.

Она хотела, чтобы я остался на ночь, но я сослался на крайне важные встречи с утра. Хотя все мои дела обычно связаны с вечерами и ночами. Вообще, я не люблю ночевать с ней. Просыпаться утром и видеть ее – еще та мука. Несмотря на всю ее ухоженность, годы дают о себе знать.

Да и плевать. Затягиваюсь поглубже и жду, чтобы перезагрузить сознание, избавиться от мерзких навязчивых образов. Из подъезда внизу выходят соседка Лилия Федоровна и ее внук Мишенька – мой почетный тезка, которому по факту уже семнадцать годиков, а в голове – пять. Они гуляют днем или вечером – в зависимости от погоды и необходимости сходить в магазин или больницу. Как мне кажется, преклонный возраст Лилии Федоровны и тяжелая умственная отсталость Мишеньки ограничивают круг их прогулок именно так. Я точно знаю, что от Мишеньки давно отказались его родители-алкаши, но с учетом того, что год назад они оба сдохли, отравившись суррогатом, на участь Лилии Федоровны это повлияло не так уж сильно. Я машинально открываю «левенбраун», обливая брызгами пальцы и отставляю банку. Лилия Федоровна, заметив мою физиономию в окне, некстати машет мне рукой. Как же не поздороваться с любезным соседом? Я бессмысленно улыбаюсь и машу ей в ответ липкой рукой, после чего снова хватаюсь за пиво – цепко, как за поручень в автобусе, потому что меня пробирает дрожь от тяжелого взгляда Мишеньки, направленного в мою сторону. Впрочем, дебильная улыбка на моем лице здорово сближает меня с ним. Отпив немного светлого фильтрованного, я задумываюсь. Интересно, кто из нас сейчас счастливее – Мишенька, который круглый год ходит в зимней шапке, чтобы не застудить уши, но ровным счетом ничем из окружающей действительности не загруженный, или я – со всем тем дерьмом, которое на меня навалилось и из которого я уже не выберусь чистым, хоть ты тресни?

По грязному асфальту вдоль дома с ворованной тележкой из «Карусели» гарцует местная мадам алкоголической натуры, и она активно болтает со своим спутником бомжеватого вида, и четко слышу фразу «они блокируют через компьютер связь», и от этого мне становится даже более жутко, чем от мишенькиного взгляда. Я отворачиваюсь в сторону тех самых домов, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в их окнах, но это совершенно бесполезно. Все эти окна – как звезды, погасшие миллионы лет назад и оставившие после себя лишь мчащийся сквозь вселенную свет. Просто декорация, за которой нет ничего. Ни единого важного человека. Ни единой родной души. Просто свет в квадратах.

Затяжка выходит слишком длинной, и я случайно поджигаю фильтр сигареты. Говорят, курение серьезно увеличивает вероятность рака. Это звучит, как аксиома, пока не понимаешь, что, скажем, Марли всю жизнь курил и действительно скопытился от рака одного пальца, но только потому, что отказался его оперировать. Диана никогда не курила, не пила и никогда при мне не материлась – единственный такой человек в моей жизни, уникум чистоты. И теперь она – пациентка Ветеранов 56. А я здесь – жив, здоров, цел и невредим. И где тут вред курения? Нам явно все что-то недоговаривают.

Мишенька подпрыгивает, чтобы поймать поднятый ветром с помойки пустой одноразовый пакет, и я слышу странное блеяние, которым смеется этот паренек, но мне кажется, что именно в этом…

Диана

…уже и не думают об этом. А я еще думаю. И очень кстати, что снова пришла Юля. Она хорошо выглядит, как мне кажется. Она накрашенная, стройная, носит парик, который смотрится естественно. А я вот не ношу. Может, мне тоже надо что-то такое? У Юли на сумке прикреплены ключи от машины – значит, она еще и ездит на своем авто, и это очень круто, как мне кажется, хотя я никогда не водила сама. Но она все равно очень печальная, хотя и пытается улыбаться, когда я подхожу. Я бы хотела сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но у меня ничего нет, только какие-то глупости из интернета, которые я все равно толком не запоминаю. Как-то даже неудобно говорить глупости такой серьезной девушке, как она. Я здороваюсь с ней и сажусь рядом, хотя стоять мне было удобнее – когда садишься, почему-то сильно колет в животе.

– Лизу сегодня увезли, – говорю я Юле, стараясь поддержать разговор.

– Может, у нее все будет хорошо?

– Не знаю, – вздыхаю, понимая, что Юля просто пытается ободрить меня и себя. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.

Юля молчит. Может, зря я ей об этом рассказала? Лизу будут оперировать в Центре Алмазова, а потом она все равно умрет, примерно через полгода. Может, у Юли все лучше? Или наоборот? Я не могу по ней понять, хотя многое о ней знаю. Или мне это кажется многим, а для всех остальных – это пустяки.

– Сегодня приедет Миша. Он говорил, у него что-то интересное для меня.

Мне становится жутко неловко от того, что я это снова говорю. Словно чем-то хвастаюсь. А вдруг у Юли никого нет? Вообще никого! И она одна-одинешенька, а я хвастаю тем, что у меня есть любимый. Может, ей от этого так плохо? А, может, нет. Она кивает. А меня уже понесло, мне хочется говорить, потому что сегодня мне от этого еще не было больно в груди, как бывает иногда днями, когда ни слова не сказать.

– Я хотела ему сказать… Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.

В грудь снова простреливает острой болью. Я смотрю на пол, и снова к горлу подступает ком. Я словно упала с обрыва за долю секунды, словно вернулась в реальность от сна, в котором вдруг стало лучше. Но если я не скажу…

– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?

– Да. Но это…

Ей, конечно, нечего сказать. А я могу. Мне просто нужно. Я бы даже попросила у нее прощения за это. Но она не поймет.

– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? – вздыхаю, чтобы стало легче говорить. – Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.

Наверное, хватит уже. Я делаю ей больно. Просто я знаю, что ей проще поговорить с кем-то снаружи. Она могла бы что-то ответить мне, как-то подбодрить, но с ней что-то совсем не так. Не как обычно. И я убеждаюсь, что с ней что-то случилось. А еще я вспоминаю о том, что вышла сюда именно чтобы быстрее встретиться с моим любимым, а не чтобы доводить Юлю до белого каления, и нужно от нее отстать. У всех свои проблемы.

Я смотрю направо, в сторону двери, и мы обе молчим, секунды тянутся так медленно, что я успеваю пересчитать…

Миша

…но я просто молча киваю, и мы с Дианой уходим.

– Пока, Юля. Не грусти, – добавляет она своей знакомой – другой пациентке онкоцентра.

Та вроде как что-то говорит в ответ или просто кивает ей – мне, честно говоря, плевать. Диана крепче сживает мою руку, и мы медленно идем. Я держу ее крепко, но достаточно деликатно и стараюсь не торопиться – времени у меня достаточно. Считается, что в состоянии Дианы прогулки исключены, но я советовался с ее лечащим врачом – Петром Марковичем, – и выяснил, что это все крайне условно. Поэтому мы идем на выход из клиники – путь, который я прохожу за две минуты, занимает десять, но это не столь важно. Каждый раз, когда я осознаю хрупкость тела Дианы, поддерживаемого мной, меня пробирает дрожь, но я надеюсь, что она этого не замечает. Как и то, что меня слегка передернуло от горьковатого вкуса ее губ, когда я ее быстро поцеловал при встрече. Я не знаю причин многих вещей и не хочу знать некоторые из них. Это нормально.

На улице я стараюсь говорить с ней на отвлеченные темы, чтобы разбавить ее монотонные будни между процедурами и циклами сна. А еще я подготовил небольшой подарок, и надеюсь, что он ее порадует.

– Да он вообще смешной, – уже немного повеселев от обсуждения нашего общего знакомого, говорит Диана.

– Есть такое, – киваю, старательно выбирая темп ходьбы, удобный ей. – Он как-то делал ремонт в квартире. Так вот, я убедился – под кислотой для него поклеить обои на стену, на холодильник, на собаку – все одно. Он просто обклеил обоями все, что видел, сидел и лыбился, когда мы пришли помочь.

– То есть, он еще и вас просил помочь? – почти смеется Диана, несмотря на видимый дискомфорт.

– Да. Позвонил – говорит, ребята – помогите закончить с обоями, а то у меня неровно сидят, одному не поклеить нормально. Мы приехали с Андреем. Особенно неровно сидели на шкафу, потому что торчавшие оттуда шмотки он тоже поклеил.

Она не выдерживает и смеется так громко, что на нас оглядываются уныло бредущие по пандусу онкоцентра безликие прохожие. А я ощущаю себя хоть немного, но счастливее от того, что она сбежала из своего заключения. Я осторожно смотрю в ее голубые глаза и вижу, что сейчас они такие же живые, как и годы назад, несмотря на то, что она постоянно чувствует боль, которую до конца не заглушишь даже мощными обезболивающими.

Мы выходим на два метра за пределы территории диспансера, где нас уже ждет парень, которому я предварительно заплатил аванс за то, чтобы он привел к проходной свою ухоженную породистую лошадь, потому что знаю, как Диана любит лошадей – она просто визжала от удовольствия, когда каталась на них раньше. И сейчас она улыбается, восхищенно лепечет, гладит покорно стоящую в не совсем подходящем месте кобылицу, и мы фоткаемся на телефон втроем – я, Диана и лошадь – в разных вариантах. Но уже спустя пару минут Диана говорит, что у нее все расплывается в глазах, и я отдаю остаток денег парню с лошадью, и мы начинаем путь назад.

Все же, я не рассчитал с этой прогулкой, и назад в онкоцентр я уже приношу Диану на руках – на радость санитарам и дежурному врачу. Она приходит в сознание уже в палате и готова расплакаться от того факта, что даже прогулка до ворот и обратно стала для нее непосильным испытанием, но я успокаиваю ее, как могу.

А могу я не очень хорошо, но, видимо, само мое присутствие ей помогает, и мы переходим на отвлеченные темы.

– Везде в мире прекрасно. Даже здесь, на самом деле, – говорит она, пока я пытаюсь запомнить ощущение ее ладони, лежащей в моей.

– Ты еще многое увидишь. Может, о чем-то ты будешь думать иначе, – пытаюсь развить мысль так, чтобы не было скучно.

– Да ну. Не бывает плохих мест. Просто мы так их называем, чтобы туда не ехать. Потому что не можем.

– Но ты же не поедешь, я надеюсь, в какую-нибудь папуасную страну во время гражданской войны за золото? – с улыбкой парирую ей в ответ.

– А почему это? Потом приедешь за мной, чтобы освободить из плена. Вытащишь, и мы поедем дальше.

– Тогда говори, куда готовить визу. Чтоб не в последний момент, – целую ее ладонь – бледную и холодную, несмотря на то, что в палате тепло.

– Мне принесли большой альбом с классными профессиональными фотками самых красивых мест мира. Подружки. Буду смотреть вечером, – хватается она и улыбается.

А я хочу плакать и кричать, но делаю вид, что мне интересно все, что она говорит – каждое слово. Мне чертовски нелегко понимать, что она постоянно чувствует боль, осознает ее – даже сейчас, когда мы обсуждаем какие-то глупости. Когда она попала под нож с непроходимостью пищевода, боль тоже была, и она топила ее, но она могла выплыть на время. А сейчас она скорее задерживает дыхание, попадая под волну. Но то, что происходит сейчас, никто на ее месте не смог бы перенести более стойко.

– Мама с папой приедут через час, – как бы невзначай сообщает Диана.

Я понимаю, что нужно приступать к прощанию. Очень плавно.

После коротких переговоров с дежурным врачом по поводу соблюдения всех процедур, которые я обсуждал с Петром Марковичем, я торопливо ухожу из онкоцентра, спускаюсь по пандусу, нагло перепрыгиваю забор и иду на Ветеранов, но, пройдя метров пятьдесят в сторону метро, я замираю и хватаюсь за решетку забора и смотрю на полукруглое здание, словно думая, что бы с ним такого сделать. И ничего не приходит на ум. Только отчаянное желание остаться.

На стене рядом с остановкой напротив кто-то за ночь написал «Хочешь развести тараканов в голове? – Читай библию» – вчера еще этого не было. Сидя на остановке на Голикова, я пропускаю несколько автобусов до метро, пытаясь провалиться во временную яму, чтобы немного отдышаться, но ничего не выходит, и я встаю и шагаю к метро, надеясь, что по дороге мозги проветрятся, и я снова начну соображать ясно.

Дома я кричу и разбиваю настольную лампу об пол и бью ногами диван, игнорируя боль. За что? Да поди ты разберись. Что-то рвется наружу из меня, и мне самому это не очень нравится, но от себя не деться. Иногда я ненавижу эти походы в клинику, но в дни, когда их нет в моих планах, я ненавижу себя за то, что я не рядом с ней. Об этом же я думаю, когда мне приходится заночевать на Крестовском. Этим вечером мне совершенно нечем заняться, и я думаю о том, чтобы позвонить…

Лидия

…проглаживая ладонью смятую простынь и пытаясь отдышаться после выброса из странного утреннего сна. Кто-то может сказать, что это очень просто, но для таких выводов ему стоит проделать мой путь – не пропуская ни единого шажочка.

Я озираюсь вокруг и вижу вещи, которые мне не нравятся. Так давно, но так везде – по всей этой квартире, рассчитанной на семью с тремя детьми и солидным достатком, – и я не готова к борьбе с этим. Честно говоря, я сейчас вообще ни к чему не готова. После сумбурного вечера и приступа бессонницы, продлившегося до пяти утра, я совершенно не в форме, несмотря на то, что проспала семь часов кряду. Я нажимаю на потайную панель у изголовья кровати, и потолочные панели обращаются из белых в зеркальные, и я изучаю себя – абсолютно голую, распростертую по смятой мной в одиночку постели. У меня явно проблема с животом, но его пока нельзя трогать, потому что мой «пластик» настрого запретил мне что-либо делать, пока не приживутся новые грудные импланты. Чертова безопасность губит мои нервы, но это лишь дело времени. Мне даже интересно, за какие деньги этот еврей сделает мне все и сразу и не будет ныть, что так нельзя. Перекачать мне губы так, что пришлось делать обратную коррекцию – это можно, а живот подтянуть – нельзя. Он тонко намекнул на мой возраст – я уверена. Но черта с два он признается.

Губная помада отвратительно растерта по лицу. А вот и красный след на подушке. Все логично. Дребезг вибрирующего на столике телефона выводит меня из себя, и я перекатами добираюсь до края кровати и беру трубку, не глядя.

– Привет, красотка.

Черт, эта дурная привычка меня погубит. Это снова Михей

– Я сплю.

– Самое время готовиться к вечеринке, а не спать.

– Я не иду сегодня.

– Да ладно? Надеюсь, это розыгрыш?

Я молчу и оглядываюсь в зеркало на потолке, где красуются мои идеальные ягодицы и почти идеальные ноги.

– Нет, ты не можешь так со мной поступить, – Михей нагло смеется прямо в трубку, явно ожидая моей реакции.

И дожидается.

– Ты можешь сказать, что тебе нужно? Или будешь дальше ржать, как конь? Ты закупился сам у себя?

– Нет, дорогая. Лучшее отложено для тебя. Я устал звать тебя обратно в тусовку, позвони мне уже сама хоть раз.

– После последнего раза с Иркой я больше не доверяю твоим «надежным друзьям», как и тебе, – припоминаю Михею эксцесс с моей сильно отравившейся привозом его «коллеги» подругой детства.

– Мне кажется, это с тобой никак не было связано.

– Ошибаешься. У тебя есть свои люди. У меня есть свои люди.

– Кто у тебя?

– Иди в задницу.

– Да брось, я знаю, что у тебя кто-то…

Он просил бросить? Хорошо. Я бросаю трубку, выключаю телефон и перекатываюсь обратно на спину. Это будет бесконечно тяжелый день. С каждым разом, когда я просыпаюсь одна, от предложений Михея все труднее отказаться. Но мы оба знаем, что его трюки с надежностью уже не катят. Мне не пятнадцать, чтобы верить в сказочки, а он – не господь бог, чтобы решать мою судьбу.

Первое правило взрослого человека – никогда не води дружбу с наркоторговцем. Ты никогда не знаешь…

Миша

… и дело не во мне. Просто каждый день кто-то в этом мире умирает. Закон природы. Возможно, уже сегодня кто-то из тех, кого я знаю, едет в одно из больших зданий с пандусами для скорых, и кто-то не успеет до него доехать.

Я задумываюсь обо всем этом, выходя на Адмиралтейской, машинально проверяя по карманам, на месте ли выкидной нож и перцовый баллон, и вскидывая взгляд к расчерченной рваными облаками карте неба. Каждый день последний вздох сотен и тысяч людей растворяется в воздухе и, возможно, зависает там, вместе с этими облаками. Может быть, чем крупнее и пышнее облака – тем больше людей умерло. Как знать. Мысли об этом начинают меня пугать еще сильнее, чем последний обморок Дианы.

Интересно, думают ли об этом благотворители из всевозможных изученных мной фондов поддержки и помощи больным? Все эти сборы средств с обещанием перевести избыток ненаправленных средств в клиники работают еще интереснее, чем господдержка – особенно – с учетом того, как активно вливают в активы фондов свои сбережения те, кто хотят избавить их от налогового бремени. Люди, у которых появляются большие деньги, редко сливают даже небольшую их часть на ту настоящую благотворительность, которой неудобно будет хвастать по телевизору. А я вот давно хожу пешком, потому что моя и так недорогая машина ушла в виде первого транша на оперативное лечение Дианы – еще до обнаружения группы из трех опухолей-соседок, поставивших под вопрос резонность излечения опухоли в основании пищевода.

Меня передергивает от картины болезни Дианы, и я торопливо прикуриваю и шагаю в сторону Дворцовой. Мне нужно немного проветриться, но основная цель – это снять то, как украшен центр города, на видео – точнее, как он светится вечерами и ночами. До Нового года осталось совсем немного, и она вряд ли сможет выбраться в центр без риска сильного ухудшения состояния, поэтому Новый год мы с ней будем праздновать или у нее дома или прямо в онкоцентре. В любом случае, я ее не оставлю, даже если придется ради этого контактировать с ее родителями. В моих планах – пройтись по Дворцовой, затем на Петроградку, а потом вернуться на Невский, чтобы оттуда отчалить в диспансер. Сегодня предпоследний день своеобразных выходных, в течение которых мне не нужно было приезжать на Крестовский или работать иными путями.

Я снимаю иллюминацию, развешенную вдоль улиц, стараясь фокусировать кадры вручную на всех более-менее занятных местах. Все вполне обычно, но в прошлом и позапрошлом году Диана таскала меня по всем этим световым шоу, по освещенным завитушками и прочими фигурами улицам, и ей это чертовски нравилось, и я хочу, чтобы в этом году она наверняка смогла посмотреть все, как есть. Поэтому я продолжаю двигаться от улицы к улице, попутно выдавливая из сознания мысли о том, почему, на самом деле, я этим занимаюсь. Черта с два я так просто сдамся всему этому.

На следующий день я еду к Диане уже с целой пачкой видео и фото на планшете. В разных концах города в последние дни я вижу одного и того же странного мужика, который проклинает, на чем свет стоит, какую-то Анну – голосит, что она не отпускает его, что ее больше нет, но она все равно его преследует. Это странно, но если бы в Питере не было городских сумасшедших, это был бы не Питер.

В автобусе бабка до мозолей стирает язык, споря с кондуктором о том, должна ли она показывать на проверку проездной. Забавно. Пенсионный фонд, из которого платят ей пособие, регулярно разбирают по кирпичикам на сомнительные проекты; ее регулярно кидают коммунальщики, выставляя неправомерные счета; ее кидают на цены ритейлеры; ее наверняка кидают на свое внимание ее собственные дети. Но только к кондуктору у нее есть претензии, которые она может высказать –как бы при проверке проездного не сняли лишнюю поездку. Забавнее некуда.

Диане сегодня хуже, чем было в последний мой визит, и она почти не говорит, но требует показать все, что я снял вчера. На видео с Невским она вырывает у меня планшет, смотрит в него, не моргая, и на ее глазах проступают слезы, и я ничего не могу с этим поделать. Только аккуратно глажу ее по голове и повторяю, что все наладится. Как идиот. Как Мишенька.

Через несколько минут после того, как мы заканчиваем, ей делают какой-то укол, а мне предлагают откланяться. Не знаю, с чем это связано, а лечащего врача на месте нет, и мне остается только поцеловать Диану и попрощаться с ней в очередной раз. Я обещаю, что скоро буду снова, и она просто кивает.

Я ухожу со странным ощущением недосказанности и чего-то еще, полумистического. Весь день я получал звонки и сообщения от la femme fatal с Крестовского, но ничего не отвечал. На какой-то момент у меня сложилось странное ощущение, что Диана это каким-то фантастическим образом понимает, чувствует, а то и может знать. Мне определенно нужно расспросить кое-кого на этот счет.

Рядом с моим домом малолетние отщепенцы сидят и курят в старом заброшенном хозяином много лет назад «вольво» 460 с разбитыми стеклами. Судя по запаху, это ганджубас. Дым вылетает из дыр, на месте которых были окна, растворяясь в медленно охлаждающемся к вечеру воздухе. Я отпускаю на счет этих ребятишек, самому старшему из которых не больше двенадцати, едкий комментарий с матом, и один малец тупо смотрит на меня остекленевшими глазами, безвольно улыбаясь, а второй ржет во всю глотку. И мне просто больше нечего сказать.

В конечном итоге, именно такие вещи…

Андрей

…найти что-то, чем я мог бы ответить, но куда там – мне и слово некуда вставить. И так даже лучше. Если я заткну Пашу, он начнет постоянно спрашивать, и мне придется опять думать. А для меня важнее сейчас – обдумать то, о чем меня просила Диана и то, как мне лучше ответить на первый ее вопрос при будущей встрече. Слишком много условий, слишком мало времени. Не люблю, когда меня прессуют.

– Ну, вот. А прикинь – вот взяли и залезли. Вот взяли и выдернули магнитофон, вот. Ну, нормальный такой магнитофон.

Я лишь киваю и деловито поглядываю на мобильник. Сейчас половина второго – значит, до встречи с моим партнером еще больше часа, и болтовня о краже магнитолы из «нивы» с Пашей, который проводит отпуск, попивая пивко и гуляя в подшитых трениках по двору, должна прекратиться не раньше, чем через десять минут. Потом следовало бы перекусить, но в последние несколько недель я не могу поймать аппетит и питаюсь кое-как. Я давлю на стены, которые сжимаются вокруг меня, но куда там. Руки все чаще тянутся назад, в прошлое. И меня сносит водоворотом, в центре которого – Диана и моя бывшая жена Вика с недавно родившимся ребенком. Чертова стерва сделала все, чтобы я ушел, и теперь я под жестким прессингом, но я выберусь…

– …и выдернули. А знаешь, почему это постоянно происходит? Знаешь?

Пожимаю плечами и изображаю незнание вопроса. Паша любит делать пафосный вид, как и все его собратья. Но он мне еще пригодится. Он на контакте с Викой и иногда дает мне инсайдерскую информацию по тому, что там происходит. Так уроды становятся частью твоего обихода, ведь самое важное – оказаться в нужное время в нужной связи с нужным человеком. И вот – ты уже сам чего-то стоишь. Несмотря на перегар от «степана», водки и перманентную вонь тухлой рыбой изо рта.

– Почему мобильники тырят, вот, и так далее? Да потому что все считают – это несерьезно. Это, считай, прощение этим уродам. Вот. Можно же найти мобильник – это просто. За минуту. Дать адрес, пусть ближайших ментов туда, вот. И вот никто не хочет. И вот это и есть – как ты сказал?..

– Попустительство.

– Ага. Вот. Попустительство. То есть, ставят в очередь расследование мокрухи, но дороги перекрывают для президентов и депутатов срочно. И вот поэтому так. Им это вопрос принципа, вот, вопрос принципа. А не работы.

Рациональное зерно в том, что говорит Паша, конечно, есть. Нас приучили быть тварями, безразличными к чужому горю, фильтровать поступки по степени тяжести. Мелкое воровство не считается критерием отверженности, но какая разница? Один человек забирает у другого что-то – телефон, машину, здоровье, жизнь, – и это просто встает к какой-то шкале. Вроде той, по которой мерят детей для прохода на аттракционы. Ниже, чем метр-сорок? Гуляй. Выше – проходи. Только наоборот – где-то есть отсечка, за которой человека начинают изолировать по-настоящему. И никому не страшно то, что до нее не дотягивает, хотя если ты перешел черту один раз – что мешает перейти снова? Есть вещи, на которые я никогда не пойду. Хотя я и сам причинял людям боль. Но я знаю свою планку. А для всех ее быть не может. Малолетний придурок прыгнет в Фонтанку из-за того, что у него отобрали купленный родителями «айфон» – и кто скажет, что это доведение до самоубийства? Ведь за кражу телефона не будут искать. Значит, и за смерть наказывать не то, чтобы обязательно. Ведь это просто сопутствующие расходы. Это все у нас в голове. И мы выбираем каждый день.

И я выбираю уйти от разговоров с Пашей. Уйти в кафе на углу, чтобы выпить кофе и обдумать все, как следует.

Вчера на стене подземного перехода на Невском я увидел одну надпись. Кто-то накидал из баллончика зеленой краской «Поступки сильнее слов». Я долго смотрел на эти слова, потом вспомнил, что опаздываю на встречу, на замеры, и побрел по переходу, но эта фраза еще долго висела передо мной, и мне казалось, что я видел ее даже на объекте, и ночью я долго ворочался, пытаясь понять, что она значит для меня. Но куда там. Время уходит, а я делаю только то, что успеваю, оправдывая себя словами, но не совершая поступки.

Я пытался убедить родителей перевезти Диану домой. Я мог бы появляться там чаще и даже оставаться, а не ночевать где попало, если бы ей нужен был уход, и я мог помочь. Я мог бы отвозить ее на процедуры, я бы все делал. Но сейчас это невозможно. Конечно, я сказал ей, что скоро встречусь с Мишаней и поговорю обо всем, хотя и сам в этом не уверен. Его не поймать, и, в каком-то смысле, это даже лучше. Для него.

А для меня? В последнее время я стараюсь реже встречаться с теми, кто мне близок. Даже с Дианой, хотя мое сердце рвется на части, когда я понимаю, что ее время, быть может, просыпается, как в песочных часах, и скоро в верхней камере этих часов останутся лишь крупицы того, что было моей сестрой. И мне все также кажется, что ей было бы лучше дома, а не в этом замшелом…

Лидия

…если бы не ужасный сервис в этом ресторане. И столь же ужасное фуа-гра. Я так и осталась голодной до самого вечера, но старалась об этом не думать. Да и времени особо не было.

В ресторане он почему-то был напряжен. Во всяком случае, так мне показалось. Теребил кольцо, слабо улыбался, но был галантен и любезен, как всегда. Я хотела бы увидеть, как он себя ведет в мужской компании. Мне кажется, он должен быть жестче, а это будет выглядеть вызывающе сексуально. В любом случае, мы не смогли дождаться, когда закончится опера, и он отымел меня, как следует, прямо в женском туалете филармонии, причем мне пришлось самой себе засунуть в рот кляп из собственных трусиков – к счастью, свежих, хотя и мокрых, – чтобы не сдать наше начинание публике. После этого мы поехали ко мне, уже не возвращаясь в ложу. И сейчас я абсолютно измотана. По-женски я счастлива, но проснулась снова одна, хотя засыпали мы вместе. Понятия не имею, чем он занимается, хотя я и плачу по всем счетам, которые только могу для него придумать. И меня это чертовски возбуждает. Я чувствую себя его рабыней, когда он скромно отвечает на мой вопрос, что ему пойдет в очередном модном магазине. Надеюсь, у него никого, кроме меня, нет. По крайней мере, на тех же правах. Только меня всегда гложет тот факт, что он молод, и у него легко может кто-то быть и во вторую, и в третью смену. Поэтому я безумно хочу занимать собой как можно больше его времени, но он этого делать не дает. И так мы играем друг с другом постоянно. Проблема в том, что у него всегда есть главные козыри – его прекрасная улыбка, его просвечивающие меня насквозь глаза и его член, который убивает все мои тяготы и раздумья на корню. И я хочу оставаться его рабой и в этом, пусть даже не на самых выгодных для себя условиях.

Иногда меня пугает то, что мне больше всего в нем нравятся черты, которые делают его похожим на Антона. Это жутко до мурашек, и каждый такой момент проходит для меня очень тяжело – я лишь приоткрываю завесу над этим чувством, и мной овладевает странное, постыдное чувство наслаждения, и в голову бьет адреналин. Может быть, это из-за того, что я почти не вижу Антона в последнее время. Ему со мной неинтересно, надо полагать. О чем ему говорить со старухой, которая замкнулась в себе и почти лишена постоянных контактов с внешним миром? Он совсем другой, и я надеюсь, что у него все гораздо стабильнее и проще, чем у меня. Хотя, он, в этом случае, сам будет рабом какой-нибудь потаскушки, клюющей на его наследные возможности.

Надеюсь, того, что я оставила Мише, хватило на хорошее такси и завтрак в приличном ресторане. Я не хочу утруждать его ничем, и в какой-то момент избавлю от необходимости делать что-либо, кроме как быть со мной, ходить со мной везде, трахать меня, как кролик крольчиху, и смотреть мне в глаза своими – молодыми, соблазнительными зелеными глазами-сканерами, а пока что…

Миша

…и Андрей редко звонит без повода, поэтому я беру трубку.

– Здорово.

– Ага, – стараюсь не изображать любезность – это помогает ускорять разговоры.

– Ты там как? Все чисто?

– В смысле?

– По жизни.

– Забей. Все, как обычно.

– И то хорошо. Когда был у Дианы?

– Недавно. А ты?

– Понятно.

Не отвечает. И я догадываюсь, почему.

– Надо встретиться. Важно.

– Я завтра работаю. Сегодня встреча. Лучше отложить.

– Угу.

Странно слышать, что человек, который только что предложил тебе важную встречу, сливается при первом же «нет».

– Ты в порядке?

– Да. Работаю.

– Вика звонит?

– Забей. Завтра наберу.

– Давай.

Андрей иногда переживает за мою работу. Вторую. С первой вопросов ни у кого не возникает, но вот тот факт, что я приторговываю, почему-то его напрягает. Я стараюсь не заводить эту тему и всегда давлю на проблемы Андрея с его бывшей, и он сливается. Я не сказал бы, что он слабый человек. Он неплохо держится после вшивания «торпеды» в задницу или чем там его лечили от алкоголизма родители, но есть зависимости, которые выгрызают часть воли из человека, и, несмотря на то, что он остается работящим и сообразительным, чувство пустоты, дыра в душе – все это остается с ним навсегда. Во всяком случае, так мне кажется. Можно назвать это моей теорией. Может быть, когда-то я напишу докторскую на эту тему и стану великим ученым. Вот только сейчас встречусь кое с кем.

Но главная ирония состоит в том, что именно Андрей познакомил меня с Михеем. Моим поставщиком. И явно сделал это не для того, чтобы я с ним пивка попил, а по моей особой просьбе. Лицемерие – один из смертных грехов. Во всяком случае, должно им быть.

– Ты не сказал, сколько.

– Да.

Как же я обожаю эти односложные ответы малолетних идиотов, которые пытаются строить из себя философов и циников. Но с этого спесь слетела с нашей последней встречи, на которой он брал немного легкого кайфа и обещал брать постоянно, если ему понравится. Я не знаю, как его зовут, а он не знает, как зовут меня. Нас свели случайно, и после невнятного звонка на «рабочий» номер – вроде как с целью закупа, – я согласился встретиться с ним на детской площадке, но брать с собой ничего не стал. Одна подстава от такого неопределенного парня – возможно, стукача, – и вся моя жизнь, и без того шаткая и закрепленная по швам соплями средней ценовой категории, – окончательно рухнет.

– Так что тогда тебе нужно? Только думай очень быстро.

– Да, я у тебя брал тут…

– Без прелюдий можно?

– Чего? – он подозрительно смотрит на меня, выискивая в своем толковом словаре загадочное слово «прелюдия». – Ладно, короче.

– Именно – короче.

– Сначала было нормально. Я спать лег, и все.

– Первый раз?

– Ага.

– Ты ж говорил, что постоянно будешь брать.

– Да, но…

– И?

– И со мной что-то не так, – он чешет кучерявую голову, торчащую из-под натянутого капюшона толстовки, трет покрасневшие глаза – явно плакал намедни, – и снова складывает дрожащие руки на груди. – Ни хрена не соображаю, в голове какая-то пустота. Слегка трясет постоянно. И все какое-то нереальное.

– Отпустит.

– Да.. я… мне все так говорили. Но уже сколько дней прошло.

– Ты у меня брал только траву. Чистую. И этим количеством убиться только хомячок мог.

– А «спайсухи» там точно не было? – вскидывает голову в капюшоне так резко, что я рефлекторно дергаю в кармане рукой, в которую, по привычке, вложен «шок».

– Точно.

– Видимо, у меня такая чувствительность.

– Бывает.

– Слушай, я так вообще не могу. На меня родаки косятся. Я иногда в такой тремор вхожу, убегаю, и потом отпустит – и только тогда с людьми могу говорить. Сделай хоть что-нибудь, – с надеждой смотрит мне в лицо.

– Какого хера? – усмехаюсь, глядя в ответ. – Что я могу для тебя сделать? Нарколога во мне увидел?

– Я же не знал, что так будет. Мне так нельзя. Мне скоро на олимпиаду по русскому…

Смотрю на него – на его дрожащие губы, на постоянно дергающуюся левую ногу, на нервно дергающуюся челюсть, – и меня переполняет презрение, потому что я понимаю, как смешно, убого и уродливо он выглядит. Молокосос, начавший торчать вслепую, насмотревшийся в кино на чуваков, которые курят «траву», как обычные сигареты и едва кайфуют с нее.

– Но ты же мне эту херню продал, – он рискует повысить голос и даже слегка привстает.

И вот это уже действительно обнуляет счетчик моего спокойствия.

– Правда? А ты не знал, когда долбил, к чему это приводит? Или интернетом пользоваться не обучен? Ты не знал, что иногда с веществ прет, и это не всегда так хорошо, как хотелось бы?

Он вскакивает и встает надо мной, вынуждая меня снова напрячь руку на баллоне. Я категорический противник насилия. Брызнул в глаза – и пошел, не иначе. И он меня пытается подвести к этому.

– Но ты говорил, это обычная «трава»!

– «Трава» – это наркотик, чувак. Реально наркотик, что бы тебе ни рассказали на «ютубе» или «контакте». И она влезает в твою голову, как все остальное. Теперь ты знаешь, поздравляю.

– А если я тебя мусорам сдам? – он явно надеется на то, что у меня сдадут нервы.

– Попробуй, – я безразлично усмехаюсь и неторопливо кладу ногу на ногу. – Догадайся, у кого я беру. У лоха чилийского или у человека с деньгами и связями, который не любит риск. Он узнает, кто перекрыл один из его каналов. А потом ты исчезнешь. Просто не придешь домой из школы. И на олимпиаду по русскому назначат кого-то другого. Такая вот паскудная c'est la vie.

– Ну, помоги мне, помоги, пожалуйста!

Кажется, я давно уже не слышал столь простых и бессмысленных попыток обратить на себя мое внимание и хоть немного разжалобить меня. Парень бормочет еще какие-то нелепости, встает и снова приседает как неваляшка, пытаясь разобраться, что же ему делать, но у него ничего не выходит, и он снова садится и плачет. Ему действительно страшно. Но я с этим ничего не могу поделать. Возможно, психиатр поможет. Я знаю, что с этим кудрявым олухом, но не скажу, хоть режьте. Потому что он должен пройти этот путь сам. Худшее, что можно сделать сейчас – это вмешаться.

– Извини. Могу дать в долг, чтоб тебя хоть немного попустило. Это все.

Через какое-то время пацан просто встает и, не переставая всхлипывать, уходит. А я остаюсь сидеть на скамейке. Рядом с площадкой накручивает круги молодая мамаша с коляской, и она явно хотела бы присесть на площадке, но переживает за мое присутствие. Видимо, видок у меня еще тот. Знала бы она, сколько стоят шмотки, которые у меня одеты под длинной демисезонной курткой угрюмого и поношенного вида.

Я, конечно, блефовал. Никто не станет убирать стукача из-за того, что он сдал одного дилера. Если что-то такое повторится – то еще может быть. Только вот Михей с высоты его полета вряд ли увидит малолетнего псевдоторчка, взбесившегося из-за собственной тупости при переходе с пива на каннабис. И все, что нужно сейчас – это отпустить ситуацию. И ни в коем случае не продавать парню больше, ни за какие деньги. Это была еще одна ложь для самоуспокоения.

Вечером я звоню врачу одной из московских клиник, с которым должен был созвониться еще днем. Он просил перезвонить, а я забыл, но разговор все равно не задается. Я услышал от него все те же типовые формулировки насчет истории болезни, которую я ему переслал, и разговор закончился очень быстро. В общем-то, он и закончился по той лишь причине, что мне очень сильно захотелось обложить этого доктора матом. Он мог хотя бы попытаться сказать что-нибудь новое для меня, дать хоть какое-то новое решение, но он просто повторил прописные истины. Жизнь давно научила меня, что люди, которые в спокойных условиях строят из себя специалистов и решателей всех вопросов, часто при первой же серьезной проблеме бегут в кусты и разводят руками, но каждый раз после таких вещей все же остается неприятный осадок. Особенно в том, что касается Дианы.

Далее у меня предполагается скайп с врачом из Израиля – как одна из попыток ухватиться за спасательный круг, но зайдя на почту, я обнаруживаю от него пространное и весьма эмоциональное письмо на ломаном английском с вложениями и понимаю, что скайп отменяется. Добрый доктор говорит, что прогресс двух самых поздних опухолей, судя по снимкам и результатам анализов, не позволит организму пережить их удаление, а без него лечение первых двух консервативным путем и даже гамма-ножом – возможный пусть к быстрой смерти пациентки. Какой-то бред. Я до сих пор не могу до конца понять, почему нельзя вспахать их все и сразу их крутым излучателем, с учетом того, что я гарантирую оплату любых сумм. Я набираю ему в ответ текст с массой вопросительных знаков и проскакивающими «bullshit» и «fucking impossible» – мой английский не очень хорош, – но не отправляю сразу, а пока оставляю в черновиках – на случай, если очередная встреча с Петром Марковичем принесет какие-нибудь плоды в виде материалов для вложения.

С каждым днем я все меньше понимаю, кому платить и кого просить о помощи. С момента, как все это началось, мои финансы пошли в гору. Я продолжил торговать, только с большим размахом, отдал машину за дешево, а то, что получал в подарок от Лидии, по возможности, переводил в деньги, ну а простую наличку пускал в дело без зазрения совести. Часть первых доходов я отдал родителям Дианы, говоря, что продал кое-что из ценных вещей. Им нужны были средства на уход за ней, и они сразу поторопились залезть в долги, а меня такой расклад не устраивал. Тем не менее, я никогда особо не общался с ними, потому что они всегда были против союза их единственной дочери с такой сомнительной партией. Наши отношения так и не потеплели после этих месяцев, но режим взаимного тактичного молчания они больше не прерывали.

Конечно, все это время я отсыпал кое-что начальнику отделения лично – по-тихому, – и на лучшие препараты и процедуры вне режима – открыто. В какой-то момент, мне начало казаться, что если бы Диану можно было вылечить, то с моим рвением платить всем и вся, это должно было давно произойти, но месяц ушел только на стабилизацию состояния, да и то – сомнительную. Потом мы объехали все подходящие медицинские центры для дополнительной диагностики, потому что одному врачу я не доверял, как и родители Дианы. Результаты варьировались не сильно, а каждая поездка давалась с жуткими страданиями, и мы вернулись в окноцентр. Врачи по ту сторону ссылались на уникальность случая и на то, что химиотерапия только притормозит развитие пары опухолей, но организм попросту не справится. Кто-то заявил даже, что после минимального курса терапии возможна смерть от истощения. Тем не менее, мы ее лечили, и на какой-то период это сработало. Дальше пошли запросы за бугор, на некоторые из которых я еще жду ответа – как и ответ из Израиля. И в этом моя надежда. В этом и в пакете денег, вшитом в матрац. Нести их в банк – юридическое самоубийство, а тонкая стальная дверь у меня заменена на достаточно надежную, и хозяин квартиры не появляется в России.

Деньги – отнюдь не единица исчисления ценностей. Вот что я выяснил за это время. И заплатить дорого – не финансовое понятие. Это не когда ты выбираешь между большой и средней картошками в «макдоналдсе», а когда вынужден похоронить весь образ жизни, который выстраивал годами, когда ты готов на все, лишь бы не терять надежду, когда ты отдаешь себя. И у меня выходит дерьмово. Пора собираться на Крестовский, потому что мне нужно немного занести на улучшенные лекарства для торможения самой активной опухоли Дианы, и в задний карман залезать нельзя, а последняя неделя удалась не очень продуктивной в плане торговли, и я должен…

Лидия

…только не новое утро, полностью повторяющее предыдущие. Я повторяюсь и повторяюсь. Сомнения, усталость, попытка раскачаться, обдумать хоть что-то – получить долгожданную жвачку для мозгов. Но ничего такого. Только ненавистный будильник, под который нужно встать – впервые за несколько месяцев время для меня имеет значение – и я не в форме. Единственное, что меня может разбудить – это мысли о том, кто сделал для меня эту ночь. Мы до утра играли с ним в игру, где мне следовало считать свои оргазмы, но я опять проиграла. И за это он меня отшлепал плеткой, чтобы потом как следует отделать и спустить в меня. Я даже не заметила, как подкралось утро.

Он вышел на балкон и закурил. А я нет. Я почти не курю в последнее время. Во мне так много удивительных, странных и совершенно незнакомых мне чувств, и мне это так нравится, что курить мне не нужно, как и пить или употреблять наркотики. Главный и единственный мой наркотик сейчас стоит на балконе и вдыхает ночной воздух Крестовского вперемешку с дымом сигарет и выдыхает клубы дыма, смешивающиеся за стеклянной стеной перед балконом с видом Гребного канала. Я выхожу на улицу, ощущая покалывание ночного холода, и понимаю, что он стоит на этом холоде абсолютно спокойно, как монолитная скульптура из какого-нибудь венского фонтана – удивительно подробная, детальная, но совершенно непоколебимая.

Я прошу его выдохнуть мне в лицо, и он спрашивает – зачем, – и я говорю, что просто хочу, и он требует открыть рот. Огромное облако дыма выстреливает в меня, и у меня сводит горло и легкие, но я сжимаюсь изо всех сил, подавляя кашель, вдыхаю поглубже и выдыхаю одновременно с ним. Он поглядывает на меня, а я понимаю, что мне уже стало теплее, и я прикасаюсь к его телу – холодному, отстраненному, – и пытаюсь его согреть, но он продолжает курить, лишь иногда кидая на меня мимолетные взгляды. Я сажусь на колени и начинаю ласкать его губами, ощущая, как он возбуждается все сильнее, и я слышу, как он закуривает снова, и не поднимаю глаз до тех пора, пока он не кончает в меня – грубо, с рычанием и прямо в рот – господи, какое же это блаженство, – прямо на балконе моего собственного дома. Я встаю, вытираю губы и смотрю на него – такая маленькая девочка, словно в чем-то провинившаяся перед ним. Я прошу его остаться сегодня со мной.

– Я люблю спать дома.

И мне просто нечего сказать. Какая-то другая «я» могла бы закатить ему истерику, потребовать чего-то для себя, но я уже не могу. Он целует меня – я уже не могу разобрать, куда, – то ли в щеку, то ли в измазанные потеками его спермы губы, – и я ухожу обратно, потому что мне становится жутко холодно. Он стоит еще несколько минут, и ветер поднимает его волосы, а я начинаю сосать свой палец, не могу удержаться и успеваю за это время соорудить собственной ладошкой себе крошечный оргазм, а когда открываю глаза, вижу его – улыбающегося, стоящего напротив меня.

– Мне пора. Тебе нужно поспать.

Мне стоило встать и попытаться его удержать, но ноги меня уже не слушались. Как и все остальное. Я согрелась, я потерялась, я лежала, не помня себя от удовольствия – с легким головокружением, отшлепанная, напичканная его семенем и при этом – бесплодная, а значит – абсолютно свободная от последствий.

Я сделала ему небольшой подарок наличными – так, несколько десятков тысяч, мелочь, – и просила прощения, потому что не смогла ничего купить вчера, хотя обещала. Слишком устала, чтобы ходить по магазинам. И сегодня выспаться мне не удастся, потому что у меня переговоры с моим управляющим финансовым консультантом. Что-то пошло не так с Игорем, и мне нужно выяснить, чего он хочет.

Алекс одет с иголочки и хорош, как всегда. Короткая прическа, идеальная, до единого волоска укладка. Сколько же времени он, мужчина и, вроде как, не гей, тратит на приведение себя в эту форму каждое утро? Мне как-то стыдно перед ним за свой блеклый, под состояние недосыпа макияж.

– Прекрасно выглядишь, дорогая, – начинает он, как всегда, с комплимента.

– Да брось. У меня была тяжелая ночь.

– Опять за клубы взялась? – его идеальная улыбка может даже показаться кукольной.

– Куда там. В мои-то годы. А ты купил-таки «инфинити»?

– О, да, – поднимает ладони в защитном жесте. – Знаю, что ты думаешь, но некоторые мои клиенты просто вынудили меня.

– Ты не сможешь так долго. На этой скотовозке. Все равно вернешься к «альфику», – улыбаюсь в ответ то ли игриво, то ли едко – сама не могу понять. – Причем к такой же «джульетте», попомни мои слова.

– Только с перламутровыми пуговицами, – смеется Алекс и отпивает свой латте.

– Как наши дела, дорогой мой? – поддерживаю его, обняв ладонями кружку с глинтвейном.

Он включает экран айпада, лежащего на столе, открывает какую-то презентацию с графиками и показывает мне на один из них.

– Как видишь, производительность у нас только растет. Твои две фирмы открыли новые интернет-площадки, развивают розницу. Я говорил с Шилиным и Антоновым – у них дела идут лучше, чем когда-либо. Заказали еще по два контейнера товара в этом месяце, взяли несколько новых менеджеров в штат.

– Они еще помнят про меня?

– Конечно. Говорят, соскучились.

С улыбкой и манерами Алекса, какую бы глупость он ни говорил, неискушенные девочки будут течь от каждого его слова. Искушенные, кстати, тоже. Но не так интенсивно. Я смотрю в окно ресторана на серую Петроградку. Если бы я осталась сегодня на Крестовском, то сошла бы с ума. Так мне казалось поутру. Теперь же все то, что я вижу в окне, само по себе кажется безумием. Суета, толкучка на дороге, клаксоны и не поднимающие глаз от асфальта прохожие – все это кажется нереальным, потерявшимся в одном из моих странных, скомканных снов эпохи царства Михея. Иногда я думаю о том, что он хотел меня и готов был в это вложиться, но сердцу не прикажешь, и мы стались друзьями. Он даже не представляет, насколько много он от этого выиграл. Но когда я лежала в клинике, он присылал цветы и даже заезжал пару раз. Возможно, он самый милый из всех, кого я знаю. Самый честный во всем этом грязном болоте. Или, по крайней мере, он носит маску, которая ему под размер. А моя стала великовата.

– Проверяй, чтобы они там не переусердствовали с международными заказами. Говорят, нам грозят проблемы в следующем году.

– Аналитики много чего говорят, – небрежно машет рукой Алекс. – Дело в том, что все эти прогнозы не только относительны, но и не привязаны к реальным датам. Все, что я смог насчитать, я вывел в суммы депозитов и мелких вкладов. В принципе, я рассчитываю только на худший сценарий. Разумеется, управленцы, увлеченные развитием компаний, думают о другом.

– Заставь их думать, как надо. Ты единственный, кто может это сделать.

– Ты знаешь, я всегда делаю все, как надо.

– Да. Поэтому я тебя так люблю, дорогой мой.

– А я тебя – за то, что ты любишь меня, дорогая.

Мы оба смеемся над этими двусмысленными и наигранными заявлениями и синхронно делаем по глотку из своих чашек и также синхронно оглядываемся в окно. И мне это даже не кажется странным.

– Насчет Игоря, – Алекс деликатно потирает пальцем переносицу – явный знак небольшого показного смущения, намек на деликатность темы.

– Чего он хочет? Все того же?

– Почти. Но ситуация немного сложнее. Он предлагал мне решить вопрос без твоего ведома.

– Вот тварь, – вырывается у меня вместе со скрипом ногтей по столу. – Прости.

– Все хорошо, милая. Не переживай. Я осторожно притормозил его, но тебе нужно принять решение.

– Какое? Я не хочу ничего решать. Ты решаешь.

– Он сильно попал. Точнее – на полной скорости летит в задницу. Мощности складов и новая база менеджеров, на которую он рассчитывал, вырвали резервные активы из нескольких его фирм. Та перестройка с целью оптимизации, которую он задумал, была неплоха вплоть до момента, пока не стало ясно – люди не роботы и не умеют за три месяца увеличивать приход средств по экспоненте.

– Как характерно для него. И никто из его парней даже не сказал, какой он идиот?

Алекс разводит руками и дальнейшие слова начинает укреплять жестами, что смотрится очень убедительно и даже сексуально. А я начинаю думать о деле, и мне это совсем не нравится. Как и думать об Игоре.

– Когда я говорю, что идея была неплоха – это не сарказм. Его торговые фирмы и склады работали по унитарной схеме долгие годы. Он был королем тогда, когда конкуренция строилась по принципу – у кого крыша надежнее и больше ментов куплено. В нулевые все шло по инерции, и первый кризис он прошел, как ледокол, но вот после него застрял. Ты помнишь, как это было?

– О, да. Меня это здорово коснулось, – я поглаживаю висок, в который тихонько стучится головная боль.

– Но урока он не извлек. У твоих фирм, которые он счел нерентабельными, все пошло на лад, потому что я провел анализ функционала, и мы с тобой устранили все огрехи. Но ты же не думаешь, что Игорь дал кому-то влезть в свое любимое детище – группу «Ронд-сервисез» и «Солартекс».

– Да я более, чем уверена, что он возомнил себя самым умным. Как обычно.

– В общем, у него колоссальные долги. Кредиты он уже пытался брать, но ему помогли их потратить добрые друзья – закупщики в «Солартексе», и они, конечно, обосновали важность всех закупок, но ему-то от этого не легче. Влезать в факторинг он боится, хотя и встает перед лицом этой необходимости.

– А что с факторингом? – бормочу свои мысли вслух. – Это ведь может вырвать его одним толчком.

– Не из импортных закупок. А он сидит на Китае и Италии. И со всех сторон его рвут на части, плюс Сафронов, что стоит всех остальных. Или он теряет оборот, товар и менеджеров или он теряет менеджеров и российских партнеров. В какой-то момент имя перестает тащить бизнес по старым рельсам, и начинаются суды.

– Ну, да, – смеюсь, пожимая плечами и качая головой. – И фамилия Елисеев станет нарицательным для кидал и неудачников, которые сами идут в жопу без миллиарда.

– Возможно, – Алекс выключает экран айпада и убирает его в сумку. – Если он решил что-то провернуть за твоей спиной – это дурной знак. Ты хочешь, чтобы я подготовил защиту на это случай? Сразу оговорюсь – это может быть недешево.

– Продумай, что можно сделать, – виски начинает рвать все сильнее, и мне это не нравится. – И расскажи мне в следующий раз. Может, просто дождемся, пока он пойдет по миру.

– Ты так жестока, дорогая.

– Не больше тебя, милый.

И я снова ухожу взглядом в окно, и меня опять пугает эта улица, и Алекс что-то говорит, но мне кажется, я потеряла его нить, но более важно то, что завтра…

Миша

…нельзя считать лучшим началом утра после бурной ночи. В горле у меня першит и слегка покалывает, и это может стать серьезной проблемой, если срочно не закурить. Что я и делаю прямо в кресле посреди комнаты, осторожно скидывая пепел в стеклянную пепельницу на столике рядом.

За одну эту сцену меня бы вышвырнули из этой квартиры, но сделать это некому. Боль в горле душит меня при каждой затяжке, но через это нужно пройти, чтобы не отвлекаться на всякие мелочи. Я пытаюсь понять, чем пахнет в квартире, но не чувствую даже запаха сигарет через воспаленный нос. А еще рано утром чувствовал все отлично. Поэтому, придя домой, я старательно отмывался от вони ее дорогих духов, от ароматических масел, благовония и главное – запаха ее тела. Под утро, когда мой пыл угас, а ей, как мне кажется, по обыкновению было еще мало, мне понадобилось просто отдышаться, и я вышел покурить, но и тут она меня достала. Ей показалась отличной идея принять у меня в рот, растопырив свой зад на обзор всех, кто мог бы оказаться снизу, рядом с домом. Впрочем, ночи сейчас по-зимнему темные, несмотря на то, что на улице – постоянный плюс. Вряд ли кто-то выложит на «ютуб» видео с нашими забавами. Меня вырубило в кресле, на полпути из ванной к кровати.

В какой-то период жизни, Лидия была для меня просто развлечением свободного дня. В дни, когда Диане нужно было уехать к родителям, с друзьями, когда она принципиально отказывалась от секса – например, из-за месячных, – я мог выдать Лидии ее паек из внимания молодого спортивного паренька с вечным стояком и пластмассовым обаянием. Потом это стало дополнительным заработком, важность которого выросла с появлением некоторых дополнительных расходов в десятки тысяч ежемесячно. Вопрос о том, получаю ли я настоящее удовлетворение от близости с ней, я предпочитаю оставлять без ответа. Для меня сейчас человек, которого я люблю и человек, с которым я занимаюсь сексом – совершенно разные люди. И вся моя надежда на то, что это дерьмо прекратится, когда состояние Дианы улучшится, опухоли перестанут расти и подохнут под гнетом химии и радиации, и я снова смогу совмещать любовь и радость секса с любимой, а не продолжать работать жиголо с особыми преференциями. Впрочем, еще неизвестно, сколько денег нужно будет, чтобы поднять Диану на ноги после всего этого. А на торговлю всегда есть лимит. Значит, выхода нет. Как я и думал раньше, из этого дерьма мне уже не выбраться чистеньким. Ну и пусть.

Все это проходит сквозь меня кадр за кадром – вся эта история. Я пытаюсь иногда упорядочить происходившие со мной события, уложить их в какие-то рамки и дать четкое объяснение происходящему, найти некий ключ ко всем дверям, чтобы пройти в нужную, которую не открыть иначе, но на самом деле – все это чушь. Нет никаких новых дверей. Есть только бег по кругу, по карусели, с которой можно сойти только на полном ходу. Но я же не Мишенька, чтобы так глупо себя калечить. Не Мишенька, чтобы поведать свои тяготы Диане, например. Она не должна знать, что все это время она лечилась и поддерживалась не за счет выстраданных ее родителями копеек или той суммы, что я выручил за машину, а за деньги, полученные за интим с перекрашенной силиконовой активно стареющей сексоголичкой и продаже стаффа на тех улицах города, где живут ее друзья и знакомые. Те самые друзья и знакомые, которые внезапно исчезли, стоило ей заболеть. Почти все. Ведь это довольно трудно даже для полнейшего урода – говорить с человеком, стоящим на волосок от смерти, при этом, совершенно не имея желания хоть чем-то ему реально помочь. Это и есть причина изоляции тех, кто попал в беду. Лучшая страховка от новых потерь – это неведение чужого горя.

Я подхожу к окну и вижу, что на улице что-то не так. Туман, нехарактерный для этого времени года, накрывает все вокруг, и я не вижу обычной панорамы из тех безликих домов. Мне начинает казаться, что меня просто глючит спросонья, я растираю лицо, торопливо бегу под холодный душ, несмотря на усиливающуюся боль в горле, и почти все это время не открываю глаза надолго. Просто потому, что боюсь того, что могу увидеть. Тем не менее, когда я выхожу из ванны и сажусь на ее бортик, я вижу, что все вокруг меня вполне нормально и ощущается, как обычно, и меня пронзает стремительный отток неиспользованного адреналина по крови. Не самое приятное ощущение, но бывают и похуже. Например, ощущение провала в дереализацию, о которой так настойчиво напоминал мне тот парень с кудряшками.

Знаете ли вы, что такое дереализация? Нет, не знаете? Тогда я вам завидую. У меня было в жизни три-четыре месяца, когда я ходил убитый травой каждый чертов день. Мне кажется, люди вокруг, знавшие меня всю жизнь, с самого детства, не узнавали меня. И мне это даже нравилось, иначе я бы точно остановился. Но это еще пол-беды. Быть торчком – не так и страшно. Во всяком случае, когда ты торчишь, кажется именно так. А вот дереал – это другое дело. Когда я, уже снявшись и пройдя отходняки, в один прекрасный день посмотрел в зеркало и осознал, что не узнаю себя, не понимаю, где я, что я и что со мной происходит, я в ужасе отказался от любых психоактивных веществ, но это не прошло. И вот тогда-то на меня накинулся самый большой страх в моей жизни – в моей жизни до болезни Дианы, конечно. Страх размером с жирного такого бурого медведя, а иногда – вырастающий до высоты Эйфелевой башни. Когда ты съехал с катушек, у тебя есть иллюзии, и ты в них веришь. Когда ты в порядке – у тебя есть реальность, и ты в нее веришь. Когда ты в дереализации – у тебя нет ничего. Ты не понимаешь значения простых поступков, которые совершаешь, не понимаешь, поему ты выглядишь так, поступаешь так, почему люди выглядят и поступают так, как поступают, забываешь значение привычных вещей и долго и упорно вспоминаешь их. У тебя есть только пустота. А окружающим кажется, что это даже здорово – торчать без покупки новых доз. Очень смешно, думаешь ты. Ты ложишься спать и надеешься, что утром все будет иначе, но стоит открыть глаза – и все повторяется. Врач отказывается прописывать тебе лекарства и советует валерьянку и крепкий сон. Ты не удивишься, если из-за угла на тебя выскочит единорог или весь личный состав вооруженных сил Зимбабве. В принципе, это явления и вопрос кондуктора в автобусе, оплатил ли ты проезд, для тебя равнозначны. И как бы ты ни хотел вернуться в реальность и сконцентрироваться хотя бы на чем-то, что для тебя важно – ты абсолютно не способен на это. И тебе страшно. Ты боишься, что так будет всегда, и ты останешься таким до самой смерти. Ты хочешь почувствовать уже хоть что-нибудь и готов резать себя тупым ножом, и даже пробуешь кое-что такое, но и это тебя не цепляет. А потом это состояние само собой отпускает тебя. Я не долбил и не курил и не пил долгое время после дереала. А потом все вернулось. Сигареты, алкоголь, и кое-что еще. А дереал дремлет где-то. Гуляет даже по головам тех, кто не употреблял. Приходит и уходит. Я не знаю, доберется ли он до меня снова. Но пробовать добраться до него не советую никому.

День вряд ли будет удачным, но я пытаюсь найти телефон, чтобы набрать…

Андрей

…и он явно где-то тусовался, иного объяснения мне не найти. Сегодня работы точно не будет, и я наверняка смогу что-то да выяснить наверняка. Если этот идиот, вместо того, чтобы работать или проводить время с Дианой, снова гуляет тут, а зарабатывает чем-то другим, я его просто распну. Кто-то может сказать, что это не мое дело. И все равно мне нужно понимать, что происходит. Я пытался отговорить его ввязываться во все это, но куда там. И он может залететь на большие проценты. Причем, если Елисеева может просто создать бабские проблемы, которые заставят переживать Диану, то за торговлю его могут посадить, и уж это-то точно добьет ее.

Тем не менее, пока я видел только саму Елисееву. Я доедаю свою шаверму, комкаю грязный пакет, выкидывают его под машину и быстро захлопываю дверь. Дверь жутко гремит, как и все остальное в этом старом синий универсале «пассате», оформленном на Вику. До тех пор, пока она принудительно не сняла его с учета, я могу возить на нем материалы.

Вот она выходит. Барыня Елисеева. В короткой юбке, развевающемся плаще и на высоких каблуках. С ней – какой-то хлыщ в дорогом костюме. Они целуют друг друга в щеки и расходятся по машинам. Больше ничего не происходит, и Мишу я здесь не вижу. Еще пол-дня потрачено впустую. Я пытаюсь снова набрать его номер, снова выруливая за «бмв» Елисеевой, но все впустую.

Я должен сегодня доехать до Дианы, но мне все еще нечего сказать, кроме как «все хорошо», вот только это может оказаться ложью. Возможно, я слишком трепетно отношусь к ее просьбе последить, чтобы у Миши все было в порядке. Он же не сын мне и не дочь, в конце концов. Но если я смогу дать ему по рукам – будет гораздо лучше, чем если по рукам ему дадут наручниками. Он много делал для Дианы, как мне кажется. Я практически ничем ей не помог по сей день, потому что мне никто не смог сказать, что нужно. Но то, что я в состоянии сделать – я сделаю.

Елисеева выкидывает из окна зажженную сигарету. Богатенькая мымра мусорит в городе. За это давно пора штрафовать. Таких, как она. И таких, как Вика. Я хотел узнать, нужно ли еще что-то ребенку на этой неделе, но куда там. Да и мне все равно нечем сейчас платить. Хоть кредит бери. Я поворачиваю направо, потом не успеваю проехать на светофоре за «бмв» и со злостью бью по рулю и обращаю внимание на горящие лампочки – нехватки бензина и ошибки двигателя и АБС.

Завтра я доеду к знакомому, чтобы попытаться…

Диана

…а тут Шри-Ланка, Париж, Гоа, Тенерифе. Шикарные профессиональные фото, которые даже под тусклым светом маленького светодиодного фонарика смотрятся красочно. Я даже поражаюсь тому, сколько в мире есть прекрасных мест. Мест, ни в одном из которых я больше не побываю. Почти наверняка.

Я должна спать, но не могу. После последнего обморока мнестало очень страшно засыпать, хотя и делать что-либо я не могу, и даже дыхание требует сил. Я даже боюсь, что забуду вдохнуть во сне, и все закончится вот так глупо. Я хотела бы быть уверена, что у Миши и моих родных все будет в порядке, когда это случится, что они не останутся в нужде, но я не могу запретить им помогать мне, и они наверняка тратят последнее на меня. Иногда мне страшно подумать, чем это кончится. В такие моменты жить хочется еще сильнее. И уж точно – не хочется спать.

Я перелистываю страницу на летнюю панораму над Елисейскими полями и всматриваюсь в перспективу. Нужно верить во что-то. Во что-то, что лучше, чем сегодня. Только во что именно – я не знаю. У меня ничего нет. И меня уже беспокоит только то, что есть у моих близких, ведь это им…

Миша

…хотя и стараюсь осторожно относиться к новым номерам при звонках на личный телефон. Возможно, этот разговор был мне нужен.

– Здорово, Мишаня. Как сам?

– Бывало лучше. Кто это?

Я уже готов положить трубку и пополнить черный список на телефоне, но голос действительно кажется мне знакомым.

– Никита Ерохин. Не помнишь?

– А, ты, – не нахожу ничего лучше для реакции на это представление – изображать радость было бы слишком нелепо. – Узнаю.

Никита – еще тот персонаж. Мой коллега, в каком-то смысле. Но с особенностями. У Никиты была семья – мама, папа и сестра. У них всегда были довольно холодные отношения, и их разобщенность многих даже удивляла. Но еще больше многих удивило бы то, что Никита несколько лет торговал почти всем списком запрещенных препаратов и имел неплохие знакомства с серьезными поставщиками. На миру он числился хорошим мальчиком и даже работал номинально в каких-то офисах. А потом произошло странное событие. Его сестра – совершенно здоровая молодая девица, – внезапно скончалась от сердечного приступа. Вроде как, также внезапно родители Ерохиных узнали всю шокирующую правду о том, чем занимается сын и о том, как он подсадил сестру на героин льготными тарифами. Ну и совершенно неожиданным было то, что его собственная мать написала на него заявление в полицию, в котором изложила не то, как покрывала сомнительную деятельность сынка годами, а то, как он загубил ее дочь передозом и последующим инфарктом. И вот, три года спустя, Никита звонит мне. Именно этого как раз мне и не хватало.

– Красавчик. А я вот на воле опять. Несколько месяцев. Надеюсь, навсегда, – тупо смеется в трубку так, что мне приходится отодвигать ее от уха сантиметров на десять.

– УДО? – изображаю интерес.

– Ага. На пятерку не хватило, сказали жру много. Но это все херня, Мишаня. Бывало хуже.

– Ну, да. Чем заниматься будешь?

– Да вот об этом я тебе и звоню, – слышу щелчок пальцами – позером он меньшим не стал. – Может, встретимся как-нибудь? Есть нетелефонная тема.

– Да, я сейчас без выходных пашу. Проблемы. Разгребаю помалу. А что за тема?

– Ну, увидимся хотя бы как-нибудь? – интонации Никиты наводят на мысль о том, что он под чем-то тяжелым. – Слушай, я же помню, что ты у нас на всем районе был самым нормальным вменяемым человеком.

Чего не скажешь о тебе, добавил бы я, но на такой комплимент не стоит хамить, и я молчу.

– И я тут замутил одну тему на зоне, очень прибыльную. Сейчас хочу развивать. Есть один партнер, но он скорее по технике, по компам, а я типа как по людям. Ну, и еще парень, но он бестолковый.

– Дистанционная работа? – усмехаюсь.

– Ну, я по телефону мутил встречи нужные. А теперь вот займусь обустройством нормальных условий. Слышал про вебкамы?

– Еще бы.

– Вот эта самая тема. Типа не совсем легально, ну, все такое. Но валюта прет.

По-моему, для нетелефонного разговора уже слишком много подробностей. И мне не хотелось бы, чтобы этот разговор как-нибудь стал причиной для привлечения меня в качестве, как минимум, свидетеля.

– Остынь. Говорю, дела сейчас.

– Да, я сам в шоке. Тут одна девица вон отожгла – свинтила с темы после встречи, а сама полтора года работала, бабки рубила. Короч, проблемы создает.

–Думаешь, мне нужно знать?

– Я к тому, что тема с реальными оборотами и с девками и все такое. И никаких налогов.

– Никит, это не телефонный разговор.

– Вот, я и говорю – давай…

– Это вообще не разговор.

Моего воспитания оказывается достаточно, чтобы притормозить разыгравшееся ораторство Никиты.

– Ладно. Короче, ты понял. Номер мой есть. Я тебя загрузил малость, но так надо. Ты все обдумаешь, и тогда звони. Обсудим доли.

– Ясно.

Обожаю эту манеру ведения переговоров. Совать без смазки в расчете на то, что все само собой раздвинется. Я обходил стороной Никиту из-за этого и из-за того, что считал торговлю стаффом неприемлемой. И если во втором случае что-то поменялось, то с первым все в силе. Самое интересное то, что он черта с два сожалел о том, что случилось с его сестрой. На суде, как рассказывали свидетели, он вроде как раскаивался в том, что торговал, но смерть сестры связывал только с ее собственной неосторожностью. И ведь я, в каком-то смысле, даже согласен с ним сейчас. Не умеешь торчать и оставаться человеком, а сразу прешься в страну тяжелого кайфа – свободен, катись в пропасть. И я не считаю это проблемой.

Проблемы молодежи примерно они и те же – одним надо найти новый стафф, другим вылечиться от зависимости, третьим – выбрать психиатра, четвертым – купить свежий айфон за чужой счет. Все стараются себя на что-то подсадить и сделать из этого полновесный культ, окружить себя ореолом загадочности, а свои дерьмовые проблемы вознести выше башни Федерация, три раза на себя поставленной.

Однажды моя мать рассказала мне, как после пожара, в котором полностью исчез один из домов в рабочем поселке, ее подруга – мать-одиночка двоих детей, – вышла поутру на улицу в ветхом рубище – поношенных армейских штанах, перевязанных веревкой сапогах без молнии и рабочей грязной куртке. Вышла и стала смотреть на ближайшие рельсы, – а железная дорога была у нас очень близко к поселку, буквально в ста метрах от нашего старого дома шел первый рельс, – чтобы дождаться ближайшего поезда и сделать шаг вперед. Она не видела смысла жить после того, как у нее отобрали все материальное, что было нажито по крупицам в разгар девяностых, за одну ночь. Она не знала, чем кормить детей, как одевать, как начинать все снова, с нуля. Моя мать вышла, посмотрела на это все и просто сказала ей «А ну, пошла в дом. Там двое лежат – спят еще. И когда проснутся – будут искать тебя, потому что без тебя им не выжить».

Подруга заплакала и вернулась домой. Годы спустя, она жила в квартире со свежим ремонтом в кирпичном доме, а ее дети прекрасно устроились в жизни. Не сторчались и не стали уголовниками. Конечно, и в их жизни хватало дерьма, я уверен. Но после того, как жизнь хватает тебя за задницу и бьет головой об землю, сотрясение остается навсегда – мозги, видимо, куда-то смещаются, и ты уже становишься настолько отбитым и непоколебимым, что проблемы с тем, у какого психиатра вылечить сдвиги по фазе из-за частого приема наркотиков, вызывают смех и презрение.

Никиту не било об землю головой. Он рассуждал критериями практичности и рассуждает так по сей день. Он не видит разницы между реальными и придуманными проблемами, а просто ищет способы использовать людей. Но вот для меня большая часть проблем окружающих меня людей – надуманная, высосанная из пальца срань. Какую бы машину купить, куда поехать в отпуск, как обойти санкции в Египет, хоть пешком туда иди.

Или еще вот это – как сняться с ширева, на которое ты сам подсел, поверив дилеру? Никак. Ты просто лоханулся, и ты за это должен заплатить. Я много раз слышал – генетика, склонность, природа, все такое. А природа в какой-то момент решила – «Недостаточно инстинктов – развязываю тебе руки, человек. Иди и организуй скот и засей поля, чтобы пользоваться своей всеядностью и быть здоровым. Построй машины, чтобы быстро двигаться по земле. Построй подводные лодки, чтобы спускаться на морское дно. Построй самолеты, чтобы преодолеть неспособность летать. Построй огромные дома во много раз выше тебя, чтобы всем хватало места для ночлега. Построй вокруг себя машины для сохранения своей памяти на века. Будь всесилен». И после всего этого, после миллионов лет эволюции и столетий технического прогресса пользующееся всем этим чудовище решает, что ему нужно упороться «черным», и в этом виновата природа, а не его приобретенное слабоумие и нежелание делать что-то в реальности, а не в своих грезах. Черта с два в этом проблема. Проблема в голове каждого конкретного упыря. И слова Летова о том, что психоактивы нельзя давать слабым людям – а слабых большинство, как ни прискорбно, – выглядят первыми строками для новой, адаптированной под эпоху вседоступности библии.

Единственная моя настоящая проблема – это болезнь Дианы. И тут природа послала меня вместе с ней куда подальше. И эту проблему я уже вряд ли решу. Могу только пролонгировать ее дальнейшими взносами и искать панацею – для чего я и пишу регулярно врачам разных клиник, проверяя то, о чем говорил с доктором. И пока он меня ни разу не обманул. К сожалению. Но черта с два я остановлюсь на полпути. Одно единственное решение за один финансовый взнос может оказаться верным – и она вновь встанет на ноги. Вот это цель. А не сняться с ломки и пойти дальше воровать на дозняк или найти придурка, который впишется в очередной нелегальный вебкам. Скручиваю новый косяк, отпиваю кофе, морщась от боли в горле, взрываю «траву» и продолжаю искать что-нибудь новое в Сети. И еще – отправляю то письмо в Израиль. Пусть добрый доктор подумает. За окном валит снег, и это странно, потому что еще днем на него и намека не было, но по прогнозу завтра дождь, а это значит…

Андрей

…и он опять пытается отмолчаться.

– Точно?

– А в чем дело? Ты, кстати, вроде как, хотел встретиться.

– Да, но… – оглядываюсь по сторонам, почему-то запираю дверь «пассата» на защелку. – В общем, тут ситуация. У Димы с Культуры, хорошего моего друга родственница пропала. Молодая девчонка.

– Пропала? Так вот просто?

– Да, наглухо. Менты отказываются официально принимать до трех суток, но мы уже пытаемся искать. Поднимаем все связи. Носимся, как сраные веники. Сам понимаешь, не до встреч.

– Ага.

Кому я это объясняю? Если все так, как я думаю, ему вообще не до этих проблем простых смертных. У него другие масштабы. Не то, что у меня с семьей, в которой меня не хотят видеть. У него-то все серьезно.

– Я насчет Дианы хотел поговорить…

– По поводу? – его голос напрягается.

– По поводу твоего поведения. Ты опять мутишь что-то левое?

– О чем ты?

– Она знает, чем ты занимался и чем занимаешься сейчас? – пытаюсь спровоцировать.

– Ты вконец поехал? – странная каркающая насмешка Миши напрягает меня самого. – Что мне нужно ей сказать?

– Может, правду? Чтоб она понимала, чего от тебя ждать. Она давно не знает, чего ждать, уже который день. Мы все просыпаемся в страхе, что с ней станет хуже.

– Не надо мне втирать это говно, Андрюша! Вот сейчас ты реально не понимаешь, о чем говоришь. Я не сторонник тыкать людей носом, но ты сам ни в чем разобраться не можешь. А мне предлагаешь рассказать ей про все мои грехи? Про стафф, про всю срань? Про все это ты предлагаешь ей рассказать?

Я едва сдерживаюсь, чтобы по телефону не задать прямой вопрос. Выдержки хватает, и я хочу верить, что хватит ее и у Миши, но куда там. Я слишком хорошо знаю Мишу, как бы он ни строил из себя господина Загадочность игнорированием моих звонков, и я знаю, что сорваться ему легче легкого.

– Я больше про твою Елисееву, или как ее там.

Молчание на несколько секунд заставляет меня нервно облизывать губы и потирать свободной рукой обшарпанный руль.

– А вот об этом я хотел бы спросить тебя и даже спросил бы, если бы ты брал трубку хоть иногда.

– Тебя это тоже касается.

– Ты ей разболтал?

– Нет. Я не хочу ее добить. А ты явно хочешь. Ты хочешь круто прилипнуть везде и обрадовать ее этим в самый подходящий момент. Какого-то хрена она тебя любит так, как никого.

– Может, потому, что я провожу с ней больше времени, чем некоторые?

Вот сучонок! Решил за больное в ответку!

– Ты еще официально устроен? Ты ходишь на работу?

– В отпуске. Вторую неделю.

– Бессрочном, конечно.

– Я найду, чем прикрыться. А ты?

– Ты завтра будешь у нее?

– Да.

– А если…

Миша

…потому что он должен помнить о временах, когда нас расселили вместе с другими кварталами отморозков на Крюкова, и у нас образовалось этакое гетто внутри гетто. Нам было плевать на условия жизни и прочую мишуру – если бы нам отключили отопление и воду и заставили ходить за ней за сто метров, мы бы даже не вякнули. Нам было плевать. А городские, травяные упорыши и недоумки разных мастей – всегда зависели от условий. Даже те, кого переселили из ущербных, но городских домов. Возможно, именно поэтому мы привыкли пользоваться чужими слабостями. Вот только Андрей в какой-то момент этими слабостями заразился. И сейчас он пытается ослабить меня.

– Ты просто ничего не знаешь наверняка, – выплевываю в трубку вместе с сигаретным дымом.

– Имей в виду, Михей шутить не любит.

– Считаешь, это новость для меня? Это скорее новость для тебя. Ты даже тогда его толком не знал.

– Я знаю, что два месяца назад на Волхонке нашли с простреленной головой заезжего торгаша. И говорят, что это Михей наводит порядок.

– Ну, это-то совсем нежелательно. Но мир слухами полнится.

– Нежелательно? Да ну на хер! Нежелательно – это когда ты режешься во время бритья. Или когда ты кончаешь подруге на волосы и говоришь, что все смоется. А когда человеку простреливают голову – это не нежелательно. Это просто кусок отбивной вместо человека, и все!

– Ты закончил?

– А ты закончишь?

– Не понимаю, о чем ты. Ты уже минут десять мне что-то доказываешь. Не знаю, зачем.

– Пошел ты.

С моих плеч сваливается от трех до пяти тонн листового металла, когда этот разговор прекращается. Кое-что прояснилось, но мне это совершенно не нравится. Сейчас мне только и не хватало, что истеричной бабы, разоблачающей мою личную жизнь, в исполнении Андрея. Долбанное шоу Малахова решил устроить. В список моих задач теперь еще и входит не дать Андрею сломать тот карточный домик, который я успел выстроить вокруг себя и Дианы.

После нескольких встреч с клиентами, о которых явно хотел бы подробнее знать Андрей, я бреду в сторону дома, тщательно скрывая лицо под нависающим капюшоном толстовки. В многочисленных лужах, образовавшихся после многочасового дождя – обрывки реальности, которые хотелось бы собрать и приклеить к стене квартиры, чтобы иногда уходить сюда, в этот день, который еще висит где-то между началом и концом одного цикла.

За местным торговым центром, на безлюдном пятачке стоят в обнимку парень и девушка. Стоят молча. Я припоминаю их – неделю назад они принесли мне деньги на грамм «черного». Очень мелкими купюрами, хорошо хоть не железными «чириками». Я думал отказаться, но жалость взяла верх. Эти ребята не выглядят кончеными наркоманами, они вполне соответствуют облику обычной молодежи района, но наиболее эффективное разрушение чаще всего начинается в тылу, а не на фронте. Девушка курит и смотрит куда-то в сторону. Парень осторожно целует ее в щеку, она вздыхает, никак ему не отвечает и снова тянет сигарету. Они потеряны здесь, на этих грязных мокрых задворках, и они сами изрядно промокли, и я не знаю, сколько они тут стоят, но стоять так они могут еще долго. Не уверен, что им нужна настоящая жизнь – вроде той, из-за которой головняки у Андрея или той, которая позволяет едва сводить концы с концами большей части населения в регионах этой страны. В чем я уверен, так это в том, что такие, как они, всегда будут кормить таких оптовиков, как тот, у кого беру я. Просто потому, что больше никто и никогда им ничего не предлагал. Все, что могло нести им настоящий, долгоиграющий кайф, а не разовые выпады из реальности, должны были донести их родители или еще кто-то постарше, но это было невозможно, потому что те сами не знали, что к чему. В раннем детстве этих переросших, но не выросших ребят мариновали в информационном поле с убогими засаленными «хорошо» и «плохо» – воняющими нафталином пост-советскими клише, отлично сохранившемся и после падения «железного занавеса», а потом другое информационное поле оттащило их от этих понятий в макдональдсы, техно, наркоту и свободную любовь, и они остались посередине – дезориентированные, неспособные во всем этом разобраться, выбрать срединные пути, кидающиеся из одной крайности в другую. Им просто никто не смог и не захотел объяснить, что действительно будет после некоторого периода забвения. Никто не объяснил им, что их игра в вечность – лишь на несколько минут, а боли будет слишком много, чтобы с ней жить. В них никто не будет вкладывать, зато их легко заставить тащить прибыль в чужое дело. Настоящие деньги есть у тех, кто торгует пороком или тех, кто торгует бессодержательным слабоумным дерьмом. У тех, кто объясняет, как действительно лучше, стыкуя это с реальностью, денег в этой стране нет. И у этих ребят нет шансов. Все, чем я могу им помочь – отгрузить за их мелочь. Путь порадуются хотя бы этому.

Вечером я еду в метро и случайно проезжаю свою остановку на переход три раза подряд. На скамейке внутри станции на Восстания сидит бомж с пакетом из «юлмарта», который кажется новым. Наверное, бомж купил себе новый айпад, как на рекламном щите рядом со скамейкой. Даже он может купить себе айпад! А у меня все руки не доходят. И деньги, хотя они есть. Да и зачем мне этот чертов айпад? Вообще, зачем нормальному человеку этот хлам?

А зачем я выпил лишнее пиво перед этой поездкой? Ах да, чтобы легче перенести возможный разговор с Андреем и быть достаточно успокоенным, чтобы не укатать ему по роже, сболтни он что-нибудь лишнее. Я соскальзываю, вот что мне не нравится. Боюсь, что это утащит меня слишком глубоко.

На выходе из метро я получаю сообщение от Лидии. Она хочет меня чем-то удивить и ждет сегодня. Лучше ответить ей сразу, что у меня не получится, и я буду некоторое время в отъезде по делу работы.

«Я не хочу, чтоб ты работал. Будь со мной»

Смешно. Странно, что она еще не организовала слежку за мной, как Андрей. Всем вам, тварям, что-то от меня нужно. А мне – лишь чтобы…

Лидия

…но не с этим салоном. Я устало провожу рукой по волосам, и мне кажется, что прическа у меня уже не идеальна, и меня это начинает нервировать. И именно в этот момент звонит Алекс.

– Привет, дорогая.

– Ну, что там у нас?

– Есть вариант. Контакты сейчас скину. Приезжай, я уже сделал резерв, послезавтра все будет.

– Блин, а я уже сегодня хотела, – понимаю, что несу чушь, но не могу удержаться.

– Прости, но я не Гэндальф, – спокойно отшучивается Алекс. – Все остальное только на заказ.

– Ладно, – убираю трубку от уха и просматриваю пришедшее сообщение. – Буду через двадцать минут. И сделай мне приятное.

– М-м-м?

– Перенесем обсуждение состояния счетов хотя бы на завтра.

– Ты меня погубишь, милая. У меня завтра закрытие крупной сделки. Давай на послезавтра, как раз сегодняшнюю транзакцию учтем.

– До встречи.

Так, Мише написала, но он все равно пока занят, Алекс свое дело сделал, бабки подбивать буду позже. Господи, я и не думала, что для человека с деньгами покупка машины – столь обременительное дело. Нет, я знала, что некоторые комплектации «икс-шесть» надо заказывать и ждать по месяцам, но всегда думала, что меня это не коснется. Просто ужасный день. Я давно не ощущала себя такой уставшей – уже не физически, а морально. Игорь изъявил свое желание встретиться – опять через Алекса. Видимо, нервы не выдерживают даже набирать мне сообщение. А я, он считает, просто сплю, хожу по магазинам и делаю подтяжки. Вот и вся моя работа – так он считает.

Бизнес, вложения, акции, даже Алекс с его манерами и костюмчиками – все это якорем тянет меня на дно, где нет ничего, кроме той самой усталости, что испытывает по вечерам обычная мать-одиночка с двумя детьми, работающая на должности клиент-менеджера. Стоит исчезнуть Мише – и жизнь сворачивается в петлю вокруг моей шеи. Я частенько смотрю то на бар, то на ключ от винного шкафа, но каждый раз передумываю. Страх вернуться превыше прочих. По крайней мере, пока. Я знаю, что в моей тормозной системе давно сухо и нет давления, а потому разгоняться мне нельзя даже по минимуму. Абсолютное большинство окружающих может сказать, что у меня все прекрасно, и что жизнь удалась – не то, что у них, с ипотекой и попыткой вырастить и выучить хотя бы одного ребенка. Жалко и убого. Именно так выглядят подобные суждения.

А было ли так всегда? Конечно, нет. Я знала времена, когда я просто держала крошечный ларек на Карпинского, и после выплаты всех податей, выплат ментам и крыше и зарплаты продавцам с этого «серьезного бизнеса» оставалось только на самое необходимое. Я всегда что-то недорабатывала, где-то ошибалась. Ну, я же женщина, я не могла тащить эту лямку сама всю жизнь. И тогда пришел он – уже состоявшийся и сориентированный в сегодняшней жизни и готовый к новым временам. Со временем – директор оптовой группы компаний, у которого все схвачено. Вся эта трансформация пронеслась перед моим удивленным взором за несколько лет, и я обнаружила себя совершенно иной, защищенной, свободной выбирать что угодно. Я также ошибалась, но так ли страшно это было?

Я любила его. Любила и уважала, несмотря на его максимализм, заносчивость, иногда – грубость. Я бежала от последнего в мир покоя, в мир отказа от правды, которая разрушила бы меня, его, весь этот крошечный, но обеспеченный мир. И я, конечно, любила Антона, но он даже маленьким мальчиком не питал ко мне тех же чувств. Потом уже, многие годы спустя, я поняла, кто сделал меня монстром в его глазах. Но пока не понимала, в глубине души, я долго любила Игоря.

А потом все кончилось. И если бы не Саша и его способность, несмотря на метросексуальные манеры, брать в руки вожжи в нужный момент, то неизвестно, где я прозябала бы сейчас.

Все то, во что я верила годы, ушло. Но, несмотря на туман того периода, когда я утонула в клинике, я до сих пор помню эти натянутые, как струна, дни в одном доме с Игорем – к счастью, на последнем этапе их было немного, он чаще жил за городом. Помню этот ортодоксальный, до омерзения консервативный секс, который я получала все те годы. А Миша появился у меня не больше года назад, как мне кажется. Причем, при совершенно несуразных обстоятельствах. Мы познакомились в автомобильной пробке, совершенно случайно. Мне кажется, поначалу он перепутал мой возраст…

Миша

…что самое трудное – это не торговать, а делать вид, что ты просто болтаешь с хорошими знакомыми. Молодая парочка клянчит у меня скидку на «экстази», и мне становится смешно, когда они упоминают никому не известного «этого парня, который знает того парня, который один раз встречался со знакомым какого-то мелкого барыги», но я стараюсь сохранять лицо и спокойно объясняю, что цена не изменится. Приобретенный рефлекс вынуждает меня придерживать перцовый баллончик, хотя я знаю, что из-за девушки и из-за большого количества народа около этого клуба на заводских задворках Лиговки, парень не станет первым включать быка. Фактически, мы уже договорились, и вот тут-то и начинается самое веселое. То, чего я, с одной стороны, не мог ожидать, а с другой – только и ждал. Даже не знаю, как это лучше объяснить.

– Эй!

Если бы этот голос не показался мне настолько знакомым, я бы уже сделал рывок куда-нибудь на Расстанную, а потом – через Обводник и куда-нибудь вглубь промзоны, подальше от общественных мест.

Но нет. Это же наш отличный друг.

– Значит, опять, да? – Андрей быстрыми шагами подходит к нам и встает впритык ко мне.

Парочка явно ошарашена. Оба делают шаг назад, но совсем уходить не решаются. Желание кайфа сильнее.

– Че ты хочешь? – я смущенно отворачиваюсь от клиентов, и Андрей вроде как отключает идиота и прячет взгляд в землю и делает пару шагов в сторону вместе со мной.

– Это дерьмо меня достало. Ты вообще понимаешь, че творишь?

– Давай только потише.

– Я был у Дианы. Она не перестает спрашивать только о тебе. А тебя сейчас прямо здесь могут упаковать.

– Здесь пока не шарятся менты.

– Облава на Боровой в те выходные не считается?

– Ты создаешь проблему.

– Поехали отсюда.

Я поворачиваюсь к нему и смотрю прямо в глаза с максимальной злобой, которую только могу изобразить.

– Андрей, послушай меня. Послушай внимательно и один раз. Мне плевать на то, что ты там считаешь насчет моих дел. И твое мнение насчет меня и Дианы меня тоже не беспокоит. Ты просто идиот, раз пришел сюда и спугнул этих ребят и меня заодно. Мой тебе совет – просто не суйся, если не хочешь проблем.

– И какие же проблемы ты мне создашь? – датчик озлобленности сработал, и Андрюша решает потолкаться.

Я удерживаю равновесие после его тычка, пожимаю плечами, вздыхаю и без лишних слов наношу Андрею быстрый и достаточно эффективный удар прямо в солнечное сплетение, но не даю ему согнуться так, как он собрался, а поддерживаю, чтобы не привлекать внимания.

– Просто уйди. Так будет проще.

– Ах ты… – Андрей явно сжимает волю в кулак, отталкивает меня и замахивается на удар по лицу.

Сзади в толпе звучат два громких хлопка, и Андрей замирает и направляет взгляд к источнику звука, как и все, кто стоят рядом с входом в клуб, построенный в здании заброшенного завода. Какие-то две девицы с визгом бегут на каблуках в сторону импровизированной парковки по тонкой корочке обледенелой дождевой воды. Толпа редеет, и Андрей уходит в ее сторону, и я быстро, под всю эту суету, обмениваюсь деньгами на таблетки с той парочкой, хотя не планировал прямого обмена изначально. Только мне почему-то кажется, что кайфа в этом клубе эти ребята сегодня не испытают.

Подойдя поближе к месту действии, я вижу двух основных персонажей этой мизансцены. Первый – это Жора, парень уже под тридцать, о котором я только слышал кое-что. Торговец и автослесарь в одном флаконе. Приезжий откуда-то из Тверской. Жора отличался повышенной наглостью и жадностью – это все, что я о нем слышал в определенных кругах. И теперь Жора стоит с отработавшим два выстрела травматом посреди улицы и ошарашено смотрит куда-то вниз. Еще спустя несколько секунд, Жора откидывает травмат в сторону и торопливо достает телефон, глядя все туда же. Туда, где на огрызках асфальта лежит тело какого-то парня в окровавленной футболке с сильно развороченным лицом и вывернутым плечевым суставом. Я прикидываю шансы на то, что он мертв, и мне кажется, что они крайне высоки. Но никто не подходит ни к Жоре, ни к телу. Жора кому-то звонит и горит очень громко, и я слышу, что кто-то еще звонит – слышу одно, два, даже три «Алло» в растущей за счет выходящих из клуба толпе из десяти-пятнадцати человек.

– Дим, у тебя есть связи в ментовке?! – кричит в трубку Жора. – Дим, у меня ситуация, короче. Дим, алё! Дима!

Жора не знал меры и шлялся по всем районам со своим товаром. Жора с кем-то явно поссорился. И теперь бежать ему некуда. Его понемногу окружает толпа, и кто-то пинает в сторону травмат. Мне следовало бы уйти отсюда, но я продолжаю стоять и смотреть на тело, лежащее на асфальте. Мне хотелось бы понять, жив ли этот парень, но я даже не знаю, как это сделать. Я слышу вдалеке гудок, свист уносящейся с «Воздухоплавательного парка» электрички. А еще – я слышу полицейскую сирену откуда-то со стороны Боровой.

– Поехали, – хрипло призывает меня Андрей и тыкает в плечо.

Мне кажется, в светящейся табличке у входа в клуб «P» между «АМ» и «ER» иногда гаснет, но это вряд ли играет роль. Репутацию клубу Жора однозначно подмочил и без коротящей рекламной вывески.

Все, что остается сейчас – это пожать плечами и сесть в уставший «пассат» Андрея. Мы молчим все время, пока я не выхожу около своего дома. Я подумываю сказать ему «спасибо», но рот словно зашит, и я просто хлопаю дверью, и он торопливо уезжает, словно опасаясь, что я решу еще о чем-то поговорить.

Ничего не произошло. В моей жизни точно ничего не поменялось от того, что Жора кого-то замочил. Я ведь никого не убивал. Никому не помогал умереть. Я за жизнь, спорт, и все такое.

Может, хватит хотя бы самому себе втирать эту чушь? Можно еще убедить себя, что у тебя есть третья нога или что Елена Малышева исцеляет рак прикосновением своего кандибобера. Ты продажная шкура, и ты отлично это знаешь.

Все. Тихо. Я вижу, что мои огни – пустые огни, за которыми нет никого, кто мне угрожал бы, в отличие от моей же квартиры, – зажглись. Мне кажется, я действительно сильно простыл, и температура достаточно высока, чтобы не отлипать от холодного стекла. Но всему когда-то приходит конец. Это самая страшная мысль, что может быть осознана человеком. Мысль, вокруг которой строится вся жизнь каждого из нас.

Я отталкиваюсь от окна и ложусь на пол посреди кухни. Считать овец точно не поможет. С каждой секундой мне все труднее дышать, и я решаю закурить прямо на полу и нахожу сигарету в кармане, вот только…

Диана

…он выглядит уставшим и он сильно небрит, но он явно радуется, когда я улыбаюсь, и я стараюсь больше улыбаться, хотя у меня от этого иногда сводит лицо. Наверное, выходит уродливо, но он никогда не говорит мне ничего плохого. А раньше иногда говорил. Это меня огорчает, но лучше об этом не думать.

– Скоро праздники, и я смогу быть с тобой каждый день, – он говорит. – Может, мы отпросимся с тобой домой? Я все сделаю для этого.

– Хорошо. Я поговорю с мамой и папой. Я сама больше не хочу быть здесь. Вообще.

– Мне тебя не хватает. Так не хватает, – он напрягает лицо, и я вижу, что ему хочется заплакать.

– Но я же тут. Я с тобой. Вот ты глупый. Самое главное – я сейчас с тобой, а ты – со мной. И все.

– Да? – он смотрит мне в лицо, и я стараюсь заметить каждую мелочь в нем, каждую черту, каждый изъян.

– Конечно.

– Мы всегда будем вместе, – говорит он, держа мою руку, свободную от капельницы.

А в капельнице еще больше половины, и времени у нас мало, и Миша отходит ненадолго, а я закрываю глаза и пытаюсь определиться – все ли в его лице я запомнила верно, и мне нужно свериться, когда он вернется, потому что…

Андрей

…чтобы голос Димы так дрожал. Он называет мне место и просит быть побыстрее.

– А в чем дело?

– Парни нашли Марину. Надо помочь.

– Через десять минут буду.

«Парни нашли» – это явно плохой знак. Я стараюсь не думать об этом м забираю Серегу из его дома, и мы молча едем на место, как молча ехали с Мишей вчера. Только о вчерашнем я даже не хочу вспоминать. Я надеюсь только, что он сам сделает все выводы, только шансов на это мало.

Мы выходим, и нас встречают двое наших общих знакомых и ведут на свалку. Все то худшее, о чем я думал, сейчас должно подтвердиться. Но я боюсь задавать вопросы. Мне одному кажется, что два трупа за два дня – это слишком?

– Ментов еще не вызывали, – бормочет один из встречавших.

Дима молчит. Когда мы приходим на место, я вижу там заплаканную девчонку, лицо которой мне кажется знакомым, и яму, в которой лежит уже начавшее разлагаться тело. Тело Марины – окровавленная короткая куртка, обувь зачем-то снята. Я хватаюсь за голову и стою, глядя на все это, а потом закрываю глаза, надеясь, что все это исчезнет, и мы хотя бы не будем знать ничего точно, как вчера.

– Если б Стас не догадался проверить… – пытается разрядить обстановку один из парней.

– Тихо, – наконец, слышу голос Димы.

Тихий, потерянный. Я открываю глаза и осматриваюсь и не могу понять, на что смотреть можно, а на что нельзя. Вонь от свалки местного значения заполонила мир, но никто, даже девочка – теперь я вспоминаю, что это сестра Марины, – этого не замечает.

– Это все из-за того, что она делала, – качает головой, не переставая всхлипывать, девчонка. – Точно из-за того.

– Чего того? – не понимаю я, как и все вокруг.

– Я сейчас только поняла, – продолжает она. – Она сначала дома этим занималась. Ну, показывала все там свое на камеру, с какими-то игрушками там сиськами крутила…

– Твою мать, – накрываю лицо рукой, стараясь уловить связь.

– Ну-ка, и что? – Дима отводит меня в сторону и наступает на девчонку, заставляя ту в страхе отступить. – Продолжай.

– Она потом стала куда-то всегда уезжать по вечерам, иногда днями. Нигде вроде не работала, а мне говорила, что на все зарабатывает легко и просто, а я дура, и что мне надо молчать, и что…

– Она кого-то упоминала? Имена, какие-то телефоны ты видела? – Дима явно оживился, да и я начал понимать, что к чему.

– Упоминала, что едет на квартиру, когда я подслушивала. Она кричала на меня, чтоб я этого не делала. Ей кто-то звонил в тот вечер. И она уехала на встречу. Громко говорила, что-то они там не поделили.

– Так а почему ты раньше молчала, Лиза? – Дима делает еще шаг к девчонке, и та, оторопев, ищет глазами, куда бы ускользнуть.

– А что это дало бы? Я думала, это все безобидно. Она полтора года так игралась.

– Безобидно?! – орет Дима, и я готовлюсь схватить его, чтобы уберечь от насилия Лизу. – Она вот тут мертвая лежит, понимаешь?! Ты все могла рассказать, я бы все решил. Ты че сделала?!

Лиза кричит, ревет еще сильнее, срывается и убегает, но Дима не бежит за ней, а просто садится на засыпанную мусором грунтовку. Я потираю лицо и пытаюсь придумать хотя бы что-то, что можно было бы сказать с пользой, но ничего на ум не приходит.

– Дим, зачем я приехал? – наконец, нахожу я один вопрос.

– Не знаю. Просто не хотел ехать один. Просто думал, это поможет.

Я качаю головой. В ней – шум машин с трассы и редкие крики птиц. И еще почему-то повторяется слово «попустительство», и из-за него я не могу придумать, что еще сказать. И еще Марина. Я говорил с ней две недели назад, на Дне рождения Димы. Я ничего не знал. Значит, я тоже попустительствовал?

– Вызываем… – Дима отворачивается к своим парням, и я больше его не слышу.

Только шум машин и крик птиц.

Странных, потерянных, словно не нашедших свободных билетов на юг птиц.

Мне нужно позвонить кому-нибудь – хотя бы просто так, – чтобы вырваться из происходящего вокруг. Да и времени до приезда полиции и оформления у нас немного есть. Я набираю Мишу, и он поразительно быстро берет трубку.

– Ты сегодня едешь к Диане?

– Я на месте. А ты?

– Я хочу съездить.

– Что с голосом?

– Не знаю. Что-то не так.

– Ты где?

– Мы тут нашли тело той девчушки, которую искали. Можно сказать, случайно, знакомые подсказали несколько мест, где можно искать, и…

Пауза замирает в воздухе.

– Что с ней случилось?

– Видимо, с кем-то не поделилась. Или еще что. Говорят, занималась вебкамом больше года. Сидела на рабочей хате, ну и…

Миша

…потому что меня ошпаривает простая, глупая, безбожно очевидная мысль, и я спешу поделиться ей с Андреем, и он молчит еще несколько секунд, а потом кладет трубку. Случайная мысль. Обычное совпадение, я так думаю. Никита, который убил родную сестру и Никита, который мог убить эту девчонку – наверняка разные люди. Как же. Но я промахнулся, конечно.

Только лучше мне об этом пока не думать.

Сутки спустя после последнего моего приезда к Диане, нас всех – меня и ее родителей, – просит приехать Петр Маркович. Он должен появиться в час, но в двенадцать мы уже на месте, и, несмотря на явный дискомфорт со стороны ее родителей, мы изображаем для Дианы этакую дружную семью. Они таят, как им мерзко понимать, что они не смогли сделать и половину того, что сделал своими деньгами я, а я придерживаю тот факт, что попросил П.М. явиться хоть на десять минут пораньше и написать мне смс об этом, потому что по его тону я понял, что дело нечисто.

– Ты сегодня очень красивая, кисонька моя, – говорит мать Дианы, пока я стараюсь не слишком часто смотреть на экран мобильника, хотя это получается довольно посредственно.

– Неправда. Я даже не накрашена, – медленно качает головой Диана.

– Правда. Ты прямо как полностью выздоровела. Наверное, поэтому нас и собрали, – улыбается отец Дианы, то нервно поглаживая черную шевелюру, то поправляя очки.

Неубедительно, ох неубедительно. А у меня выходило лучше? Или выйдет?

– Ты как себя чувствуешь? – я сажусь на корточки рядом с постелью Дианы.

– Нормально, – с легким придыханием говорит она и медленно облизывает иссушенные губы.

Мне кажется, она пытается уснуть прямо во время разговора. Возможно, это обезболивающее. Слишком мощное.

– Все у нас наладится. Вот у Анны – мы с ней работали раньше, помнишь?.. – пытается отвлечь внимание Дианы ее мать.

– Да. Она хорошая.

– Да, очень добрая, но мягкотелая, – рассудительно кивает мать. – Так вот, у нее муж работу потерял, вот пытается снова устроиться водителем. А в семье ни копейки, все ведь уходит на…

– Да ты что? – отец Дианы прерывает ее и делает вид, что это и для него новость, чтобы создать эффект обсуждения на семейном ужине.

Господи, какие же мы все тут жалкие и беспомощные – даже по сравнению с Дианой!

– У них же что-то было с Колей, их сыном, да? – говорит она.

Отец явно не хотел, чтоб она об этом вспоминала. Но ей, все же, приятно, что она может вписаться в разговор чем-то, что она знает о происходящем, что она среди живых и активных. А что может быть живее женских сплетен, действительно.

– Да, хорошая моя, – отвечает ее мать. – Коленька сильно болеет. Вообще не поднимается. Врачи говорят, это неизлечимо

– Как и у меня, – с искривленной улыбкой добавляет Диана

– Нет, неправда, моя дорогая, у тебя все наладится, – волевым усилием повышает голос мать Дианы и поглядывает на меня.

Что за история о родственниках или знакомых или как их там? К чему она? Какое мне вообще дело до них? Чем я могу им помочь? Мне намекают на то, что я и туда мог бы вкинуть денег по знакомству? Тогда черта с два. Я еще верю в Диану. И полученная только что смска должна мне помочь в этом.

Я выхожу якобы в туалет и мчусь к кабинету П.М., чтобы успеть поговорить с ним тет-а-тет

Когда я захожу в кабинет и с прижимом закрываю за собой дверь, он крутит в руках свои очки и поначалу не обращает на меня особого внимания – до тех пор, пока я не предлагаю рукопожатия.

– Хорошо, что вы подошли пораньше, – одев очки и сцепив пальцы в замок, замечает Петр Маркович.

– У меня с собой немного наличности, так что если нужны какие-то…

– Нет, деньги пока не нужны, – прерывает меня врач.

– Я уже в который раз слышу одно и то же, но хотелось бы конкретики – как и почему, – четко проговаривая каждое слово, требую я.

– Хорошо. Я как раз собирался перейти к ней же, – врач протирает лицо массивной пятерней и продолжает. – И перейду с места в карьер. Реалии таковы, что на сегодняшний день, мы уже не лечим Диану. Ее организм едва воспринимает то скудное питание, которое мы даем обходными путями. Мы просто сдвигаем день «икс», причем с громким скрипом.

Он дает небольшую паузу – мне или себе, – и я решаю воспользоваться ей сам.

– Сколько?

– Этого я точно не могу сказать.

– Почему? – сжимаю в камень кулак правой руки прямо на столе.

– Потому что срок, на который я рассчитывал, уже месяц, как истек, – хладнокровно продолжает П.М. – Я позвонил Вам сегодня не для того, чтобы предложить новое решение. Решений нет давно, и нам всем пора прощаться с иллюзиями, несмотря на все ваши старания. Но вчера мое терпение лопнуло, и я говорю прямо – все кончено, Миша. Я хочу, чтобы Вы об этом поговорили с ее родителями, потому что я с ними это обсуждать уже пытался, но абсолютно безрезультатно. Они фанатично верят в чудо – не удивлюсь, что еще и каким-нибудь целителям по фотографиям платят, – но вы-то человек здравомыслящий и вложивший значительные суммы, да и изучивший вместе со мной вопрос вдоль и поперек. Так ведь?

Молча киваю, конструируя в голове какое-нибудь новое решение. Срочно, срочно что-нибудь придумать. Страх, дрожь, желание рывка.

– Ей, в принципе, уже месяц как надо было лежать в хосписе или дома – при наличии должных условий. Лечение непродуктивно и уже перешло на стадию контрпродуктивности, когда любые препараты будут только быстрее убивать ее. Посмотрите на текущий список препаратов, – он кладет передо мной на стол выписку из истории болезни, но я в нее не заглядываю, – это не лечение, это обезболивание. Хорошее, щепетильное, но обезболивание плюс питание плюс поддержка. Это не требует стационара. Терапии практически не осталось – радиация, химия – все бессильно. У нас нет инструментов для нее на этой стадии.

– Обезболивание? Какого… – я сдавливаю свои виски, закрываю глаза и убираю руки и смотрю прямо в лицо Петру Марковичу. – Так лечите ее хоть чем-то, чем угодно, что может продлить жизнь!

– Вы меня не слышите.

– Слышу.

Я убираю глаза от прямого взгляда доктора. Где-то вдалеке, за тысячи километров отсюда я вижу голубое небо, морскиеволны, слышу шум прибоя. Она этого уже не увидит.

– Я бы посоветовал нести деньги в фонд Миллионщиковой, если вам очень хочется или еще куда-нибудь по профилю, а лучше – взять хорошие курсы обезболивания и перевезти Диану домой. Я лично не возьму больше ни копейки, это никак не поможет. Она стала настолько хрупкой, что почти нетранспортабельна – кроме как на поездку домой, да и то – с трудом и с медицинским сопровождением. Вы дождались, так я скажу.

– Простите.

– Вам, Миша, нужно именно сейчас надавить на ее родителей. Я сейчас поговорю с ними. Будут слезы, сопли, обвинения и угрозы. А от Вас мне нужен здравый смысл.

– Я все понял.

Продолжать это разговор я смысла не вижу. Не прощаясь в врачом и не видя, куда ступаю, я выхожу из кабинета, нахожу ближайший туалет и споласкиваю лицо холодной водой, а потом закрываюсь в кабинке и кричу, что есть сил, накрыв лицо руками.

Я сообщаю родителям Дианы, что им нужно переговорить с доктором и даю им некоторые вводные, но они мне до конца не верят. Конечно, просто сказать «Все кончено» я не могу. Тем более, что и сам не хотел бы верить в это. Но я впервые видел и слышал этого врача настолько жестким, грубым и однозначным. Он всегда был более деликатен – по долгу профессии он многим людям доносит информацию о том, что они скоро откинут копыта, в разных формах, – но на этот раз все было иначе. Он хотел, чтобы я поверил. Он устал мириться с глупостью нас – тех, чья жалость становится еще опаснее жестокости профессиональных убийц.

Я осторожно обнимаю Диану, и она старается обхватить меня руками, и только сейчас я понимаю, как же она слаба, каким хрупким стало ее тело даже по сравнению с нашей последней прогулкой к лошади. Я сжимаю что-то в своей голове, чтобы не заплакать. Сжимаю и не отпускаю, потому что боюсь того, как она это может понять.

– Я бы так хотел тебя забрать домой. И заберу. Я тебя очень люблю, Диан, понимаешь? Очень.

– Я тебя тоже. Очень.

– Ты просто прекрасна, детка, – я немного отодвигаюсь, чтобы видеть ее лицо, и она видела мое, но продолжаю держать ее в своих объятьях. – Ты помнишь, о чем мы говорили? Про праздники.

– Да.

– Все ведь в силе, правда? Я все организую, и мы с твоими родителями поедем домой. Хорошо?

– Конечно.

– Тебя устроит…мм… «мерседес»? Или, может, лучше «майбах»?

Она почти беззвучно смеется.

– Нет, приезжай за мной только на «бентли», остальное мелковато для меня, ноги не поместятся.

– Все, что угодно, малышка, хоть личный вертолет.

На завтра все готово. Я провел несколько сборов с закладок, и теперь текущие расходы, совмещенные с запасами, обеспечат Диану всем необходимым. Мне почему-то кажется, что если мы с ней перевалим за Новый Год – что-то поменяется. Да, во всех нас глубоко внутри живет наивный дебил, который верит в чудеса. Даже в таком циничном ублюдке, как я. Интересно, а Мишенька верит в новогодние чудеса? И что для него чудо – новая шапка или новые мозги? А для меня? Мне бы не помешало и то, и другое. Мне нужны такие мозги, чтобы я мог придумать средство от рака. В какой-то момент жизни ты понимаешь, что весь тот хлам, с которым ты возился годами – машины, квартиры, мебель, мобильники, бизнес, интриги, – не имеет вообще никого веса, и единственное, что тебе нужно – это одно-единственное чудо или одна-единственная способность, и ее у тебя нет. И ни у кого нет. Даже заплатить некому, хотя и можешь.

Полусобранная елка рядом с метро Большевиков, где я оказываюсь уже поздним вечером – абсолютно выдохшийся и едва бредущий, – смотрится печально, но сверху ее уже кто-то догадался увешать шарами, и она забавно покачивается, и, кажется, вот-вот рухнет, и это на миг кажется мне забавным.

Эта зима так и не торопится становиться зимой. Снег не задерживается даже после ночей с минимальными морозами, и Диане явно нельзя уходить в эту зиму, но и нормальную погоду я купить для нее не могу.

По ночам по дорогам района проносятся быстрые машины, из которых разносятся громкие голоса пьяных девочек, которые вроде как что-то поют и мужиков, которые просто несвязно горланят. Сегодня голоса этих девочек кажутся трелями одиноких, безнадежно потерянных птиц, и, как и птицы, они пропадут на зиму там, где теплее, чтобы вернуться. Но вернуться всем невозможно, и вот я, кажется…

Диана

…ведь год скоро закончится, а я всегда любила Новый год, даже больше Дня Рождения, но в этот раз, когда я думаю про эти праздники, меня посещает жуткий страх, такое чувство, когда засыпаешь, но не до конца, и сразу просыпаешься – чувство перехода из сознания в небытие. Мне говорили, в хосписах по-другому, и там люди не думают о таком, потому что их постоянно чем-то занимают. Может, это правда, а может – нет. Но времени выбирать не осталось. До последних дней я не хотела спать. Боялась, хотя знала, что надо. А теперь почему-то хочу. Очень сильно. Но больше я хочу домой. Папа сказал, что завтра за мной приедут, что обо всем договорились. Вот это здорово. Это единственное, чего я действительно жду.

Сейчас надо немого отдохнуть, а завтра я, наконец, увижу большее, чем территорию больницы. Впервые за последний месяц. Я кладу свой альбом с фотографиями перед собой, кладу на него руку, чтобы чувствовать, что все то, что там изображено, остается со мной, и засыпаю, и в полной тишине и темноте я…

Миша

…и хватаюсь за кольца в решетке забора онкоцентра и повисаю на них и смотрю на абсолютно бездушную, безобразно, бесчеловечно безразличную ко всему происходящему дневную рутину проспекта Ветеранов. Никто и не заметит. Никто и не хватится.

Несколько дней я не появлялся у Лидии и не отвечал на ее звонки, и почему-то я вспомнил об этом только сегодня. Может, просто потому, что только сегодня я пришел в себя, вернулся в сознательное состояние. Сейчас, проснувшись на полу своей квартиры, абсолютно голый, замерзший и с невыносимой болью в горле, я начинаю подводить итоги последних дней, но пустых мест слишком много. Есть что-то, связанное с Андреем, что-то – с родителями Дианы…

Дианы…

Я плакал. Это я точно помню. Только не помню, когда. Точно не на выходе из онкоцентра. И не внутри. Не знаю, что было страшнее – бледное угасающее лицо Дианы, ее измученный, обреченный взгляд, который просто завис и больше не менялся или лица ее родителей – фанатично верующих в счастливый исход, ослепивших себя множеством последних шансов и не успевших даже довезти дочь домой, хотя я все устроил для этого. Более тупого, бездарного и бессмысленного исхода и придумать было нельзя. Даже если бы это случилось позже и уже дома, я бы все понял. Но сейчас, лежа на холодном полу этой хрущевки, я не могу найти объяснения тому, почему все произошло именно так. На ум приходит только одно – это я все испортил. Я был единственным, кто мог все хоть немного поправить. Но был слишком занят забегом за такими нужными деньгами, которыми теперь можно смело подтереть себе задницу, да не один раз, а так, что на месяц хватит.

Как-то неожиданно для себя, я понял, что не представлял себе жизнь без Нее. Не мог представить, что будет, когда все закончится. И это несмотря на то, что до того разговора с П.М, от нас уже оттрясли руки все. Я, кстати, знал об этом в тот последний разговор с ним. Подбил итоги всех запросов вечером предыдущего дня. Запросы в Израиль и Германию и к специалистам по стволовым клетками ничем не кончились. Хирурги разных мастей – все как на подбор, доктора наук, – вежливо объясняли, что не могут вырезать ей по половине всех органов. Даже мифически возможная – для семейства Рокфеллеров, в основном, – пересадка нескольких донорских органов при ее состоянии обрекала ее на смерть во время операции или пожизненную кому. Не говоря уже о том, что сумм на это даже в моем отчаянном заработке не собралось бы.

Я зашел в палату, когда мать держала ее на руках. Она – мать, – не плакала, а просто тихо подвывала. Отец разводил руками, протирал очки и постоянно что-то бормотал. Он пытался выглядеть сильнее, но не смог оторвать свою жену от тела такой маленькой, хрупкой девочки, вокруг шеи которой так крепко сжал свои грязные лапы этот мир, безжалостно убив ее. Я вышел, не задерживаясь в палате и не глядя на медсестру, отчаянно пытавшуюся навести в головах всех нас хоть минимальный порядок.

Я не знал ничего. Не знал настоящей боли. Не знал истинного отчаяния. Не знал полного, тотального бессилия перед фактом. Не знал настоящей, а не киношной пустоты внутри. Она познакомила меня со всем сразу. Я не смог смотреть на нее, лежащую в свадебном платье в ящике с белой окантовкой, больше двух секунд. Я просто убежал с похорон. Бежал, бежал, снял машину, куда-то уехал. Я был где-то. Или не был нигде. Не знаю, что со мной было. Но я все еще тут. Я оставил ее умирать. А она оставила меня здесь. Я все испортил.

И еще – теперь я понимаю, что оставшееся внутри меня естество не может мириться с тем, что Лидия придумала и построила вокруг себя для побега от своей реальности. Реальности, судя по всему, настолько жестокой и мерзкой, что жить в ней – хуже, чем в той, где умирает Диана. И с этим пора завязывать. Во всяком случае, моя игра на поле Елисеевой закончена. Она может устроить скандал, может чем-то угрожать мне, но за всем тем хаосом, который творился в моей жизни в последние полгода, я только сейчас понял, что единственным критерием порядка была Диана. Она была единственным сдерживающим фактором для меня, и теперь мне абсолютно плевать даже на те серьезные проблемы, которые могут быть у меня с Лидией. Потому что все, чем я рисковал, кроме жизни Дианы, всегда было лишь разменной монетой – люди, деньги, вещи. Все это разменный хлам. Даже люди.

Новую «икс-шестую» из салона рядом с другой «икс-шестой», только подержанной, я узнал сразу. Номерная табличка с моими инициалами сказала о многом и сразу. Меня передергивает то ли смехом, то ли плачем, но я просто отворачиваюсь и захожу в дом и поднимаюсь наверх, в дом на Крестовском, где я, скорее всего, больше не появлюсь.

Судя по ее ошарашенному взгляду, у меня на лице все уже написано. А, может, проблема в моей несвежей одежде, клочках торчащих немытых который день волос и щетине, как у грузчика. На Лидии – шелковый халат. Длинные кудри ей очень идут. Она попросту хороша сейчас. И она ждала меня. Но другого меня. И она ничего не знает.

Я снимаю платиновый перстень, который когда-то она мне подарила, и кладу его на столик в коридоре. Между мной и Лидией – три шага. Все так просто. Все можно пересчитать и записать, если бы это кого-то волновало. Что она будет делать? Я устало провожу взглядом по ней, и она не может понять – презрительный это взгляд или полный вожделения. Я, кстати, тоже не понимаю.

– Что случилось? – ее голос дрожит.

– Я думаю, что нам нужно закончить.

Она скрещивает руки на груди. Пытается взять паузу. Пытается понять, что происходит. Хмурит брови.

– У тебя кто-то есть?

– Нет. Никого. У меня больше никого нет.

Если бы она знала, как я хочу заплакать от последних слов. И я рад, что она понимает их по-своему.

– В чем дело? Я тебя чем-то обидела?

– Зачем тебе это все?

– Что «это»?

Закипит? Или будет той Лидией, которую я знал все это время? Я никогда не выигрывал в лотерею. И здесь не стал бы делать ставку. Женщины…

– Зачем тебе все, что есть между нами? Что было между нами. Ты когда-нибудь думала об этом?

– Я просто… – она облизывает губы, сглатывает – явно подбирает слова, и это выходит медленно, но я не тороплю. – Я тебя люблю, ты же знаешь.

– А вообще? Для чего? Если бы не я, то кто-то другой, но для чего?

– Я не хочу быть одинокой. Как и все. Я хочу любить. Как и все. В этом что-то не так?

– Так. Прости. Я заигрался.

– Со мной?

– В психоаналитика, – я тоже скрещиваю руки на груди и прислоняю голову к стене, и холод от нее простреливает мне голову насквозь. – Классная машина.

– Она твоя.

– Я не возьму, как и это, – киваю на перстень. – Но если бы мог – то был бы тебе очень благодарен. Ты умеешь радовать. Ты классная.

Холод постукивает в висок. Разница температур. Я чертовски горяч сегодня. Что чувствуют люди, которые выстреливают себе в голову? Как Кобейн, например. А люди, которым пробивают голову насквозь? Может, Лидия захочет убить меня сейчас? А я знаю, что в потайном ящике под кроватью у нее есть «глок». Привычка молодости.

Я отталкиваюсь от стены, и Лидия все еще смотрит на меня, ожидая, что я скажу что-то еще, что-то важное, но ничего больше не осталось. Длинная тирада о том, что все из-за меня, уже не нужна. Лидия совершенно потеряна. Она понимает гораздо больше, чем те, с кем мне по возрастным меркам следовало бы заводить романы.

– Ты же знаешь, что для меня это стоит гораздо дороже, чем для тебя, – хриплым, почти плачущим голосом говорит она. – Что для меня это гораздо ценнее. Я всегда думала, что ты это понимаешь.

– Я понимаю. Понимаю, что мы не чужие люди. Что между нами было что-то важное. Смещенное, но важное.

– Может быть, есть какие-то варианты? Какие-то способы все поменять? Как тебе помочь? – она потирает руки. – Ведь я даже не знаю, что случилось, хотя я вижу, что все не просто так.

Я вижу, что она пытается совершить шаг, хочет подойти ко мне, но не решается. Я не вижу сейчас ее возраста и вещей, которые происходили с ней многие годы – даже до моего рождения. Я вижу просто женщину – уставшую, совершенно растерянную и брошенную тем, в кого она была влюблена. Я видел тех, кто садился с моей помощью на героин. Так почему я должен страдать из-за нее? Я мог бы устроить эту жизнь просто прекрасно, взяв эту «бэху», одев кольцо обратно и снова отжарив Лидию – и у меня на нее точно встанет, потому что фигура и вообще внешность у нее в порядке, – но мне словно прямо в сердце вбили кол – как вампиру, которого решили убить окончательно, – и теперь все те чувства, которые я мог бы испытывать к Лидии и которые она испытывает ко мне, выглядят для меня просто набором единиц и нулей. Просто файл, понемногу теряющий содержимое на старом зацарапанном компакт-диске.

– Я всегда понимал.

– Может быть, есть еще какие-то варианты? – повторяет она.

– Нет. Больше нет. Больше нет вариантов. Прости.

И это правда. Для меня осталась одна прямая линия. Прямая, как пульс Дианы. Все свелось к ней и к этой прямой линии. Я обдумал за эту жизнь так много, но забыл обдумать одно – как жить после Нее. Но Лидию я больше держать на поводке не могу. И сам оставаться с ней тоже.

Я выхожу из дома, и она что-то кричит мне вслед, и это больше похоже на мольбу, но мне надо бежать, иначе…

Лидия

…это чувство перехода из сна в реальность, когда убираю руку от лица.

– … каковы варианты и к чему мне готовиться.

Я не услышала и половины того, что он сказал. Для чего я здесь, в этом ресторане, за этим столом и с этим недочеловеком? Чтобы плюнуть ему в лицо по-настоящему? Чтобы взрезать ему глотку вот этой замечательной вилкой для рыбы? Это было бы неплохим решением. Но, во-первых, если он выживет, он отсудит у меня все и посадит меня, а если не выживет – то все равно посадит меня. Нет уж, ублюдку так просто меня не взять.

Медленно выдыхаю, глубоко вдыхаю.

– Знаешь, иногда мне хочется просто удавить тебя.

Он усмехается. Делает вид, что ожидал этого.

– Ты слишком сильно зависишь от меня, хотя и не понимаешь этого. Как и твой Саша.

– Ты забрал у меня ребенка.

– Он не ребенок, – морщится.

– Ребенок. Для меня.

– Хорошо, – пожимает плечами. – Тебе напомнить, как ты мешала «геру», кокаин, курила «крэк» в перебивку с «травой» и умудрилась выжить? Напомнить? Или я что-то упускаю?

– Давай. Удиви меня.

– Каждую встречу одно и то же, – отодвигает от себя стакан, чтобы изобразить брезгливость. – И ты еще удивляешься тому, что я всегда пишу Саше, а не тебе? – он кривится, становясь еще более уродливым. – Давай без эмоций, по делу.

– Ты забрал у меня ребенка, – повторяю я и добавляю шепотом. – Мразь.

– Господи, ну о чем ты говоришь? Столько лет прошло.

– Вы все у меня забрали. Ты и твои дружки. И что теперь еще тебе нужно, напомни-ка?

– Мне нужно выкупить часть активов под закладную. Есть небольшая сумма залога. Нужно прокрутить деньги, потому что трем компаням нечем платить по импорту. Потом я могу тебе все вернуть. Это все – под договор, и еще – за каждый день….

– Я все и так знаю.

– Так Саша тебе уже все…

– Все будет также, – я чувствую, как поскрипывают зубы при обрыве попытки выкрикнуть вслед этой фразе длинный список ругательств.

Он явно в замешательстве. Я не видела его потерянным и по-настоящему расстроенным никогда. Он рассчитывал, что я сломаюсь от чего-то, что произошло в моей жизни. Мне кажется, он следил за мной. Я всегда чувствовала чьи-то глаза на затылке. И вот тут – я наношу ответный удар.

– Быть не может. Всегда есть варианты.

– Больше нет. Больше нет вариантов… – повторяю я за Мишей фразу, каждая буква которой бьет мне прямо в висок, но становится сильнее всех тех ругательств, которые я могла бы придумать сама.

– А что Антон? Каково ему будет в этом переплете? Раз уж ты вспоминаешь о своем сыне хоть иногда, как ты говоришь.

– Думай сам, – неторопливо отпиваю вина и облизываю губы, оставляя рот приоткрытым. – Мне плевать.

– Я слишком много вожусь с тобой. Когда-то все могло быть проще. Но я не решился.

– Будь ты проклят!

Я швыряю бокал с едва пригубленным вином в него, и бокал рассыпается на множество мелких осколков. Все наши соседи, разумеется, привязаны взглядом к нам, как и официанты, да и метрдотель. Вот только Игорь успел поднять руки, и его лицо, к сожалению, не расцарапано.

Все, рекорд по времени ведения переговоров с ним не побит. Мне пора сбегать.

Пусть расплатится хотя бы за…

Миша

…но все же кладет пакетик в карман, и мои сомнения рушатся. Возможно, я хотел бы, чтобы после всего сказанного мной он передумал, но тут либо я сказал мало, либо решительности у него хватает. Я когда-нибудь попробую определиться, кем же будет числится Андрей – разменной монетой для множества людей с множеством амбиций, – или тем, кого я свел в могилу в общем списке. Но не сейчас. Да и не факт, что у него все не наладится. Здесь и сейчас единственный, у кого все слишком благополучно – так, что уже никогда ничего не сможет стать просто нормально, – это я.

Мы сидим на мокром искусственном холме, под которым спрятан земляной погреб. Это самый высокий из трех таких холмов, и в детстве все они казались нам настоящими горами. Мы жили здесь действительно долго – все детство, – и иногда – на самом деле, очень редко, – другие дети приходили поиграть с нами – в основном, те, кто жили в Ручьях, на Пискаревском проспекте. Их всегда удивляли наши дощатые одноэтажные дома. Даже скорее – пугали. Они и по сей день кого-то пугают, мне кажется. Своим бессмертием, ведь в них до сих пор живут какие-то рабочие-переселенцы. Потом нас переселили на Крюкова, а кого-то – в коммуналки года на два, после чего, в зависимости от степени прошаренности их родителей, кто-то получил квартиру от государства, кто-то влез в ипотеку, а кто-то до последнего оставался жить в коммуналке и переехал неизвестно куда непосредственно перед тем, как ее снесли. Чтобы построить торговый центр, конечно. Так и разъехался этот рабочий поселок. И прошлое рассыпалось окончательно.

Снега все также практически нет. И, мне кажется, уже не будет. Был один сильный снегопад этой зимой. А потом все растаяло. Прошлым летом я также сидел, но рядом с Дианой на краю обрыва в стороне Мги, и внизу медленно текла река с красноватой водой. В те времена, когда у нас не было той боли, которая скопилась за эти несколько месяцев. Когда она была жива. Почему-то я вспоминаю именно это место, а не другие, куда как более красочные, где мы успели побывать. И я забываю, что может значит место – пусть даже этот наш маленький поселок. Теряюсь в этом окружении. Проблема в том, что что-то поменялось – и вокруг, и конкретно в Андрее – за исключением того, что он только что у меня забрал.

– Почему здесь? – тихо спрашиваю у него.

Он не слышит. Или делает вид.

– Не понимаю.

– Чего?

– Почему здесь?

Он пожимает плечами. Прикусывает фильтр сигареты и задумывается. Холодная тишина идет огромными уродливыми трещинами от гула начинающих работать рядом строительных машин и протяжного грохота медленно ползущих в местное депо поездов.

– Здесь все еще живы.

Смотрю на него. Он трет руку. Потом лицо. Снова руку. Я молчу.

– Здоровы. Здесь мы еще те, кем никогда не будем. Все. Даже те, кого там, – показывает в сторону города, – нет.

– Ясно.

– Здесь все еще вместе.

Кажется, накрапывает дождь. Во всяком случае, что-то влажное оказывается на моем лице. Я хотел бы думать, что это просто питерский зимний дождь, и что где-то Она еще может видеть, как…

Лидия

…скоро меня сильно проморозит от камня набережной, а цистит получить совсем не хотелось бы. Поэтому решать нужно быстро. Я опускаю зеркальце от «диор» и оглядываюсь вокруг.

Холодает. Скоро Нева покроется льдом. Хотя бы немного, но замерзнет. Времени остается все меньше. И места для раздумий. А меня не осталось вовсе. Странно, что лицемерие, которым я всегда пользовалась, отказало именно сейчас, когда оно нужнее всего. Я достаю зеркальце и смотрю на потеки туши, на две черные реки, впадающие в безвестность в районе моих щек. Все это было бесполезно. Улучшения, самолюбование, вложения в статус. Меня раздавило это все. Так, как не давило ни одно из опробованных мною веществ. Меня раздавила тяжесть своего положения, но рычаг пресса опустили люди. Люди вреднее наркотиков. И умирают от первых чаще, чем от вторых. И меня убивают люди. Я не знаю, почему и за что. Я не помню, с чего все началось и почему исчезло все то, что я любила и что было действительно ценным. Но даже если бы вспомнила – уже ничего не изменить. И искать новые зависимости, чтобы снова страдать от них – слишком сложно.

А проще всего – позвонить сейчас Михею и взять у него побольше травы и пакетик героина на сладкое. Я так и сделаю, и он поздравит меня с возвращением. Что будет дальше? Да какое мне дело. Меня уже все равно не осталось. Той, которая так хотела зависеть, чтобы быть счастливой, и так поздно выяснила, что это невозможно. Есть много мест и много лиц и много улыбок. И ни в одной – ни капли меня. Я выкидываю зеркальце в Неву и достаю мобильник. Мне нужно подумать?

Кто вернется из этой зимы целым?

Мне нужно решиться?

Кто вернется из этой зимы?

Мне пора уже взять и…

Миша

…но это не столь важно, потому что я никогда больше ни о ком не заботился. Даже о себе. Справа от меня – Спас-на-Крови. Под ногами – камни брусчатки. То, что нужно для ночной прогулки, конечно же.

Как-то раз я сходил в церковь, когда Диана только начала болеть. Одной беседы с местным специалистом мне хватило, чтобы усвоить, что на все – воля божья. И на этом мой интерес к церкви пропал окончательно, хотя раньше я даже надеялся на то, что какие-то вещи он могут подсказать. Да, так вот наивно.

В общем-то, они просто подтвердили мне ту догадку, что лень и воля божья – суть средства, ведущие к одному результату. Если бы я ничего не сделал – Диана умерла бы. Но всегда можно объяснить, что она понадобилась где-то в раю – значит, воля божья. Пусть только попробуют не пустить ее сразу в рай. Я им всем бошки поотбиваю там. В этом всем, кстати, удобство религии и ее главный секрет – такой вывод я сделал в тот же день. Формальная вера во всевышнего попустительствует главному пороку – лени, нежеланию развиваться, совершенствоваться, уметь нести ответственность за свои ошибки. Будет воля божья – тебя закроют за косяк. Не будет – не закроют. И на меня нет такой воли божьей, ха-ха! Вот я, в три часа ночи, иду с солидной подборкой наркоты в бумажном пакете через весь город – от Ладожской на Крестовский, – со спецзаказом. Иду пешком и не собираюсь брать такси. Видите? Всемогущий сказал, что мне можно, и никто меня не остановит.

Я должен был притормозить, и все, что произошло в последние месяцы, должно было меня чему-то научить – смертность, жизнь, бла-бла-бла, но все это нравоучительное дерьмо – только для тех, кто хочет оправдать свое бессилие и перекинуть ответственность за него на кого-то другого. А я не хочу. Наоборот, я хочу наказать себя за него, и поэтому продолжаю…

Андрей

…и каждый день кто-то в этом мире умирает. И все. Попробуй сосредоточиться на этом. Ты ищешь выход, ищешь варианты. Но куда там. Кто-то все решает за тебя. У них есть власть все за тебя решить. Решить и лишить. Лишить меня сестры. Лишить родительских прав. Лишить работы из-за какого-то мелкого косяка, который им показался чуть ли не убийством с оттягчающими. Лишить машины, потому что она нужнее Вике с грудничком – ну, что ж тут скажешь, кроме того, что у Вики и прав-то нет? Лишить даже родителей, потому что они собрались и уехали и не оставили мне ключей от квартиры.

Но и еще кое-кого эта участь лишенца не минула. Я постарался. Проверяю, отключен ли мой телефон наверняка. Смска с информацией, где искать сброшенное мной из багажника тело Никиты, точно ушла и доставлена, и это все, что мне нужно было. Кто-то должен совершить правильный поступок. Ведь это вопрос не работы, а принципа. Кто-то, кому нечего терять, должен совершить этот отчаянный шаг и попытаться уничтожить хоть часть попустительства в этом мире. Паша-алкоголик мной гордился бы. Смешно, наверное. Даже не знаю. Но я знаю, что если уничтожить одного такого Никиту – несколько Марин выживут и станут матерями и женами, а не шлюхами-авантюристками. Нет правды. Нет хороших и нет плохих. Просто кто-то что-то делает и несет за это ответственность или почивает за это на лаврах. И никто мне не докажет, что это всегда раздается по справедливости. Куда там. Все совсем по-другому.

Игла прорывается сквозь кожу и сосуд, и я сжимаю зубы, и через некоторое время, когда я выпускаю все из рук, наступает покой, а потом – внутри все взрывается и наступает…

В ЦИКЛАХ

Антон

…и легонько отталкиваю ее, но дымящийся презент забираю под ее рваный, глупо захлебывающийся смех. Воздух отдает влагой и гарью, и мне надо отдышаться.

– Ну, Тоша-а… – девица кривится, вытягивая верхнюю губу и даже не подозревая, как отвратительно это выглядит.

– Так называют только щенков, – одариваю ее циничной усмешкой.

– Ой, господи.

Она поправляет свои длинные белые растрепанные волосы, складывает руки на скудной груди и выжидающе смотрит, пока я достаю звонящий вовсю «айфон». Леня Птицын – мой старый знакомый из Москвы, не входит в обширные списки тех, кого я отбиваю, гуляя в городе, и я беру трубку.

– Здорово, брат, – голос Лени переплетается с шумами и отголосками с разных сторон – либо он в людном месте, либо это громкая связь.

– Какие дела, брателло? – отвечаю в совершенно нехарактерном для меня стиле.

– Вы какие-то… блатные, – фыркает достаточно отчетливый для громкой связи голос, который я узнаю из тысячи – Миша Литвяков, один из представителей лениной безбашенной тусовки.

– Мы еще те гопники, сосунок, – отметаю болтовню этого наркомана и психопата.

– Ха-ха, – кисло цедит он и затыкается.

– Ты как там? – продолжает Леня. – Тусишь где? Мы просто на подъезде в твою деревню.

– Ну, да. Ночь хороша, – быстро затягиваюсь и отдаю косяк все еще топающей ножкой блондинке в синей обтягивающей микро-юбке. – Гуляю малость.

– Один?

– Да. Чика… болеет, так сказать, – предугадываю наиболее распространенный вопрос москвичей, которым обязательно надо тащить с собой какую-нибудь швабру, куда бы они ни сунулись.

– Ясно. Мы на Московской трассе еще.

– Круто. Давайте на парковке «ОКЕЯ» на Московском пересечемся. Тут крутят пятаки и жгут резину.

Черт, как-то глупо звучит. По-деревенски. Будто тут поле под картошку вспахивают.

– Все, скоро будем.

Леня сбрасывает, и я долго верчу в руках телефон и пытаюсь понять, что делать дальше этой невыносимо инертной осенней ночью. Растрепанная блондинка в мини-юбке что-то хочет от меня, но я не слышу ее и просто отрицательно мотаю головой, и она исчезает.

Под рев множества выхлопов я изучаю вышедших из машин в «кармане» у парковки и озирающихся Леню и его друзей – Мишу, Витю и незнакомую мне девицу, задница которой почти постоянно находится в руках неуверенно выпавшего из-за водительского места «бентли» Димы Белоуса – клоуна, конченого психопата и позера. Вообще, из всей этой тусовки более-менее нормальные люди – это Леня, с которым можно свободно общаться, и Алессио, но его я пока не увидел, хотя в такие покатушки он обычно вписывается. Впрочем, и Алессио, при всей его рассудительности, постоянно трется с бандитами и барыгами, так что это тоже вопрос спорный. Поймав взгляд Лени, я машу рукой, и он двигается в мою сторону, а его компания отсекается в район отстойника тюнингованых тачек на краю парковки. Господь всемогущий услышал мои молитвы.

Мы с Леней обмениваемся рукопожатиями и хлопаем друг друга по плечу. Обмениваемся приветствиями и формальными фразами, которые я терпеть не могу.

– И часто у вас это дело? – кивая на заполненную машинами парковку, интересуется Леня.

– Нерегулярно, – отвечаю неуверенно и не развиваю тему, потому что на сам дрифт мне, на самом деле, плевать.

Многие москвичи считают, что только у них есть все виды развлечений, а здесь – только Эрмитаж, Кунсткамера и набивший оскомину Шнур, которого в последнее время становится все больше. Это суждение раздражает от раза к разу, но тем меньше, чем сильнее мне становится плевать на этот город и его культурный багаж, включая вторичную по европейским меркам, но первичную для всей этой страны клубную культуру. У Лени хмурый, отяжеленный вид. Немного рассеянный. Он некоторое время молча смотрит на искрометные па пляшущего вокруг столба голубого «джи-ти-эр» и, наконец, решается начать разговор на общие темы.

– Как жизнь-то? Давно не слышались.

– Да как-то, – жму плечами, подчеркивая незначительность темы, – вяло. Ищу новые интересы. Папка ищет себе бабу.

– Как у него дела?

– По-моему, все также, – отпиваю из жестяной банки непонятно откуда появившуюся в руке «кока-колу». – Контора процветает, в общем.

Это сарказм, конечно. Или ложь. Не знаю точно. В любом случае, не стоит трепать лишнего прямо с порога и выносить сор из избы. Со мной кто-то здоровается и проходит мимо, и так уже не в первый раз. Только сейчас понимаю, как людно и шумно здесь, в разгар ночи, у безликого магазина ширпотреба и жрачки.

– А мать? Так и не нашли общий язык?

– Не-а, – вздыхаю, изображая глубокую печаль, хотя внутри все каменно. – Тяжелая тема.

– Sorry, – Леня медленно почесывает шею, словно в поисках предлога слиться. – Долго здесь будешь?

Он выглядит так растерянно, словно обронил что-то по дороге из Москвы, и теперь пытается вспомнить, где именно, но должен поддерживать разговор со мной просто из приличия. Как-то все не так. Не как обычно.

– А ты? – этот вопрос имеет больше смысла.

– Да, как консорциум решит, – Леня кивает в сторону своих товарищей, сгрудившихся рядом с белым купе «мерседес» и без особого интереса втыкающих на парное теперь уже катание «джи-ти-эра» и «скайлайна».

– Антоша, – Лера подходит и как-то очень уж мягко хлопает меня по плечу.

Я дергаюсь, ловлю слегка испуганный взгляд Лени.

– Кхм, – забираюсь за ухо Леры. – Слушай, не сейчас. Я тебя найду. Не сейчас.

– Pardon, – Лера уходит, небрежно махнув всем на прощание рукой и явно стараясь не выражать недовольства.

Некоторое время между мной и Леней висит тишина, и я начинаю понимать, что ему трудно балансировать между моей компанией и засранцами из Москвы.

– В общем, я буду недолго. Сегодня играют какие-то скучные парни по всему городу. Одна попса. А завтра – встречи, – деловито потираю переносицу.

– Я что-то совсем потерялся, – пожимает плечами Леня и как-то слишком крепко переплетает руки на груди. – Знаешь… Какие-то вещи…

– Не ты один, – усмехаюсь.

– Ты со своей не расстался?

– Нет. А я у тебя близится?

– Не знаю. Меня крутит по-страшному. Иногда не понимаю, почему. Она не понимает. И не поймет.

– Некоторые вещи меняются, и ты ничего не можешь поделать. Я тоже ничего не могу поделать с тем, что меня грузит.

– Я хотел бы чем-то заняться. Но не знаю, чем. И не знаю, кто знает.

В его голосе дрожь. И он чувствует, что слишком расслабился, зная, что со мной это допустимо, но в рамках тусовки, которая его окружает, он должен быть жестче. Он отводит взгляд в сторону, и я вижу, что потерял его, но договариваю.

– Не торопись. Никто не знает, что сейчас делать. Все ждут.

Он молчит.

Мы прощаемся, потому что его активно зовут друзья, и я не хочу вклиниваться. Когда он жмет мне руку, его взгляд полон тревоги. Но он пытается улыбаться. Улыбкой смертника.

– На самом деле, сейчас трудное время, брат. Для всех. Даже для нас, – говорю я ему на прощание, но он ничего не отвечает, только пожимает плечами и уходит.

На какой-то момент мне показалось, что мы на одной волне, что я смогу сказать больше, но это просто иллюзия. Ничего из этого не работает в реальности так, как хотелось бы. Конечно, последнее было сказано как-то невпопад, не под общее настроение вокруг, но должно было хоть как-то объяснить мой настрой и тот факт, что я не предложил всей компании Лени проследовать в какой-нибудь из клубов города, в каждом из которых есть знакомые, которые нас всех приняли бы хлебом-солью-пылью. С другой стороны, я тоже чересчур расслабился. Я едва не проболтался о реально тяжелых вещах, которые я должен решить для себя. Вещах, которые я надеялся обходить всю жизнь. Как в детстве, когда думаешь, что всегда будет мама, будет солнце, будешь ты, будут кокс и угар, а тут раз – и взрослая жизнь наступает на пятки, и нужно делать что-то настоящее. И сейчас мне кажется, что я недополучил чего-то, и что времени осталось слишком мало.

На какой-то миг я даже завидую Лене и его друзьям. Мне кажется, у них всех уже съехала крыша от этой вакханалии. Все, чем они занимаются, собираясь вместе в Москве, – это сомнительные связи, покатушки на разных транспортных средствах и кокс. Не сказать, что я далеко ушел в своем нынешнем состоянии от них, но я хотя бы не устраиваю автомобильные дебоши и иногда хожу в институт сам, в отличие от того же Лени, который там появляется с частотой Христа в этом мире. При том, что я на исходе последнего курса, а он только на середине пути. Состояние моего папки с его группой компаний несколько меньше, чем, допустим, мишиного металлурга, но суть меняет не это, а именно отношение к происходящему. Никто из этих ребят даже не задумывается о том, что вся эта туса катится в пропасть, и где-то начнутся разборки, и проблемы не будут копеечными – они сразу станут глобальными – с новостями в СМИ и судами.

– Погнали уже, Тоха, – хлопает меня по плечу едва знакомый мне парень с огромными хипстерскими усами.

Кажется, я о чем-то с ним договорился, но не помню, о чем именно. Плевать. Сегодня я еще могу позволить себе просто плыть по течению.

– Да, – улыбаюсь, топчу ногой недопитую банку «колы» и завершаю, тупо уставившись на брызги. – Только заберу кое-кого.

Каков сухой остаток от всего вышесказанного? Трудно сказать. В какой-то момент, вся моя жизнь станет подчинена какому-то делу. Я не знаю, какому именно, но у меня всегда есть резервный вариант. В этом одно из немногих преимуществ того, чтобы быть сыном человека, жизнь которого вроде как удалась по полной программе. Да, именно немногих. Потому что на самом деле, у меня давно нет ни отца, ни матери. И круг более-менее надежных друзей сужен до одного-двух человек, с которыми, впрочем, я уже редко вижусь. Глядя на тусовку Лени сотоварищи, я особенно остро ощущаю, насколько я сузил круг общения. Я хлопал по рукам многих здесь, на этом открытии сезона в тусовке местных дрифтеров и просто бездельников. Только это ничего не значит. У всех есть знакомства, но знакомство – это не человек, это абстрактное значение, даже больше – сопутствующий фактор среды обитания. А вот людей у меня нет.

Я прохожу ближе к «макдоналдсу», в окошко которого выстроилась огромная очередь, и нахожу Леру. Рука Леры треплет разрушенный ветром идеальный пробор моих волос, и я с улыбкой говорю «Полегче. Мы едем», и время для этой локации истекает, и это очень кстати, потому что моя длинная белая футболка от «Fred Perry» перестает греть, но уже в лимузине я ощущаю удушливый жар, и вокруг меня…

Анна

…нет ничего, кроме плотного кипящего воздуха и вкуса. Его вкуса. Особого, не похожего ни на что.

Я хитро смотрю вверх, пытаясь поймать его шикарные голубые глаза, и делаю вид, что вот-вот выплюну его слюну, вкус которой смешан со вкусом его тела, но потом глотаю так, чтобы он это видел. Я почти обессилена после первого забега, и я на седьмом небе, не иначе. Даже не знаю, какой длины его штука, потому что беру ее в рот, только закрыв глаза, чтобы сосредоточиться на этом вкусе. Его вкусе.

В такие моменты чистой неги мне хочется, чтобы он проник в каждую дырочку моего тела, заполнил собой каждую пору, вошел в меня и наполнил меня собой. Когда он, словно читая мои мысли, ставит меня на колени и входит сзади, во мне словно разрывается атомная бомба. Я окончательно теряюсь в экстазе и, сжав зубы, поворачиваюсь, чтобы вновь увидеть его шикарные глаза, и меня накрывает очередная волна…

Антон

…и, конечно, она снова кончает, а вместо того, чтобы упереться в подушку лицом и заткнуться, старательно выворачивается и смотрит на меня, бестолково прикусывая губу. Ее пунцовые щеки отвлекают и раздражают меня, как и все ее лицо, и я опускаю взгляд на ее оттопыренный и покрытый красными следами от моих шлепков зад, но ее далекая от идеала форма тела сейчас меня раздражает, и мне приходится просто закрыть глаза. Сучка хочет лишить меня кайфа, потому что до сих пор не понимает, почему я делаю это с ней. Вполне возможно, я недостаточно хорошо дал ей это понять. Когда я давлю сильнее, она визжит, как свинья под ножом забывшего ее убить перед разделкой мясника.

Когда все заканчивается, и я лежу, пытаясь поймать дыхание, меня переполняет презрение к Ане, и я не могу сдержаться от того, чтобы сказать что-нибудь колкое в ее адрес.

– Ты насытилась?

– Не знаю. Тебя много не бывает, – она тянется, чтобы поцеловать меня в щеку, но я останавливаю ее и плавно отвожу обратно на подушку.

У нее отвратительные подушки – качеством, как из «ашана». Во всяком случае, там они должны быть такими. Но иногда это меня даже заводит. В это вся суть того, что происходит здесь между мной и Аней. Возможно, на неструганых досках было бы еще круче.

– Вряд ли ты хочешь сейчас лежать в одной постели со своим мужем, так ведь? Вряд ли он подошел бы сейчас вместо меня.

Молчит. Я уверен, ее работяга только засовывает в нее, кончает и отворачивается, чтобы уснуть и побыстрее вернуться в свою «газель». И то – делает все это по большим праздникам.

– Так что?

– Да. Он не так хорош, как ты.

Еще бы, глупая ты курочка. Могла бы придумать что-нибудь оригинальнее, чем эти фильтрованные комплименты. Впрочем, среднее техническое образование редко приводит к достаточному для красивой речи умственному развитию. Я хочу слышать хотя бы больше поклонения в ее голосе, но не слышу, и это раздражает меня еще сильнее, чем ее круглая физиономия, обрамленная спутанными крашеными в черный волосами. Я замечаю, что ее русые корни снова побиваются, и желание отделать ее на ход ноги угасает. Вообще, я здорово устал последней ночью. И совершенно не спал, даже после расставания с Лерой. Тем не менее, у меня стоит, как у коня, и причины тому на поверхности – кокс, кортизол, кофеин и здоровое сердце.

– Не мойся и не чисти зубы, если будешь сегодня спать с ним, – встав и потерев лицо, даю указания Ане.

– Я всегда так делаю, – хихикает дурочка. – Когда ты однажды сделал это внутрь, я оставила все так и даже уговорила его…

– Не надо подробностей, – морщусь. – Мне нужно в душ, а потом…

Анна

…глядя в потолок, не желая вставать и стараясь удержать тепло на месте его единственного поцелуя – короткого, мимолетного, концентрированной нежности. Есть вещи в моей жизни, которые прижали меня к земле, притоптали и не отпускают. Это даже не значит, что они плохи сами по себе. Просто я слишком рано закрылась от жизни и начала просто существовать – как мать, жена, хозяйка, а не как женщина, которая имеет шанс выбирать свой путь и выбирать, кем быть любимой. И слишком привыкла к этому. И только с ним я воспаряю. Я почти уверена, что для него это не может быть серьезно. Он слишком молод и богат, я слишком бедна и глупа. Но какая-то надежда во мне теплится. Тем более, что он помог мне довольно серьезной суммой тогда, когда мы только познакомились, и это стало для меня знаком того, что он – особый человек, способный на поступок, на свершение просто во имя доброты. Для меня было шоком, что такой молодой парень имел возможность просто принести несколько десятков тысяч на процедуры и лекарствадля Коленьки просто так, без каких-либо объяснений, узнав об этой нужде с моей мало кому известной странички соцсети. Поначалу я отказывалась, понимая, что бесплатный сыр – он ведь только в мышеловке, но потом все стало меняться. Нужда стала крепче, а у нас в семье денег не хватало, и я взяла их у Антона, сославшись на выход на какой-то благотворительный фонд, чтобы Леша не догадался. Пришлось смастерить целую легенду, но все кончилось хорошо, и Коленька все еще жив.

Он проснулся и позвал меня еще когда Антон был здесь, но сейчас он уже постанывает в соседней комнате, и я вскакиваю с кровати, на ходу накидываю халат и мчусь туда. Я упустила время установки капельницы буквально на три минуты, но это уже плохо. Я расслабилась. Дурында. Я нежно глажу Коленьку по головке без единого волоска, целую его в лоб и ставлю капельницу, и он кричит от боли. Мое сердце разрывается, но я знаю, что скоро станет лучше.

– Ну, потерпи, малютка моя, потерпи, сейчас все пройдет, сейчас.

Коленька пытается что-то сказать мне, но получаются только буквы и слоги, и я делаю вид, что понимаю и говорю с ним, и это его успокаивает. Я машинально облизываю губы, и в меня снова врезается волна неги, стоит закрыть глаза и представить, что всего этого вокруг нет, а есть только сладкое, заставляющее пробовать себя на вкус тело Антона. Нет-нет, я так не могу говорить, я не могу представить, что нет Коленьки. Он – моя радость, пусть и отложенная на то время, пока он поправится. Просто…

Я смотрю на успокоившегося и зевающего Коленьку, и в моих глазах неожиданно проступают слезы. Правда – слишком проста, слишком банальна, чтобы от нее можно было сбежать. Это стена передо мной. Крепкая, надежная, непроходимая. Я бы хотела сбежать обратно в те годы, когда все это начиналось, и когда мне казалось, что еще вот-вот, и все будет – комфортное жилье, личная свобода, няня круглосуточно и безлимитная кредитка на личные нужды. Что капля камень точит, и копейка за копейкой мы всей семьей накопим на все, что нам нужно. Но с моим мужем этого никогда не будет. Он просто работает на текущие нужды и не стремится к большему. Можно долго говорить о том, что правильно, а что нет, что честно, а что – ложь и предательство, но единственная моя реальная надежда – это сделать что-то, чтобы Антон вытащил меня из этой трясины вместе с Коленькой. Но могу ли я на это надеяться всерьез? Я не стану совершать глупостей, бросать противозачаточные или искать, чем шантажировать Антона, как это делают некоторые дуры. Я не хочу войны ни с кем, а просто хочу хотя бы чуть-чуть настоящего счастья. А мой благоверный не отличает вымученной улыбки от слез счастья.

В любом случае, хуже от отношений с Антоном – пусть и таких камерных, с редкими встречами, – не будет. Всем нужна надежда. Иначе, зачем просыпаться каждый день в этом коммунальном аду и ждать, пока сам господь бог…

Антон

…и грязный холодный воздух Рыбацкого кажется невесомой и невидимой амброзией. В моих ушах – остатки этого мерзкого звука. Писка или визга. Тонкого, острого. Если у меня когда-то и будет ребенок, я хотел бы, чтобы он был немым. Конечно, это добавит расходов на спецшколу, индивидуальные занятия с педагогами, социальную адаптацию и прочее, но главный бонус в том, что этот детеныш не будет визжать, орать и нести всякую чушь – в особенности – став подростком. Жестами разве что, но от этого я всегда могу отвернуться, как и от миллионов лиц вокруг.

С другой стороны, оптимально иметь не немого, а несуществующего, воображаемого ребенка. Фантазию на тему «как это могло бы быть», не более того. Стремление людей завести детей и сам факт их появления всегда отдавали в моем восприятии мыслями о смерти. После того, как ты создал нового человека, на которого рассчитан некоторый срок полезной жизни, твоя жизнь для человечества уже не имеет особой ценности. Чуть что – женщин и детей нужно спасть в первую очередь. Беременных женщин – и вовсе в нулевую. Мужики всегда будут, черт с ними. Достойные, сильные и умные сами по себе должны гибнуть в героических порывах за тех, кто может просто продолжить род, хотя ничего из себя не представляет. Все, что нужно виду homo sapiens – это спасти свое жалкое и вредоносное для мира существование. В этом приоритет при любой экстренной ситуации, в любом социальном расчете, во всех политических игрищах между государствами. Огромная машина несущегося в пропасть собственной тупости вида не способна разделять людей на личности и мясо – разве что по финансовому признаку – и в этом, кстати, еще одно доказательство ее лживости и подлости. И если ты откажешься принять участие в этом празднике размножения без уважительной причины – да хоть бы и с ней, – то ты уже предатель вида и нации и родины и далее по списку.

Никто уже давно не задумывается, с кем именно идет война, и за какие ресурсы. Поставлена цель – укрепляться, занимать площади, увеличивать обороты производства и отвоевывать территории, доказывая, что одна часть вида сильнее другой, растить потребление и мощности, способные его удовлетворить. И все это – на пути к грандиозному коллапсу очередной мировой войны, которая, конечно, Never Again, но почему-то все равно всякий раз находит веские причины для своего начала, и которая перезапустит машину дикой, неконтролируемой экспансии этого пластмассового вида. И начнется новый виток безжалостного расширения влияния с повсеместной «стабилизацией» при бесконечных внутренних распрях – экономическими боями за хлеб, тачку и статус в многомиллиардном муравейнике. И если главный и единственный смысл существования человека – в поддержании этой безрассудной вакханалии выживания, то стоило ли эволюции так стараться ради нашего появления? Мне так не кажется. Не кажется, что это главный смысл, и не кажется, что все было зря. Просто мы еще на слишком низкой стадии развития и пройдем немало циклов, прежде чем понять, что к чему. Жаль только, что я не увижу, чем это кончится, потому что бессмертие вряд ли будет мне доступно, и в циклах, доступных мне, все будет почти одинаково.

Зато я вижу, как мой папка хочет, чтобы я отдал ему то, что мне досталось от матери, причем на условиях сомнительных гарантий возврата. Гарантий, которые его юристы обойдут, даже с учетом мастерства Алекса. Алекс держит ситуацию на карандаше и не дает ей выйти из-под контроля, но он не всесилен. А я тем паче. И эта дерьмовая ситуация заставляет меня чувствовать себя слабым, неспособным на реальные поступки. Я не могу быстро ответить «да» или «нет» и дать людям делать их работу. Мне приходится думать об этом, перекрещивать мысли о совершенно чуждом мне деле, поисках занятия, которое меня действительно заинтересует и планах уехать подальше из этой помойной ямы навсегда. Разумеется, из всего списка действительно разрешимы только самые простые и неприятные в процессе разрешения вопросы. Я где-то услышал, что если выйти замуж за исландку, тебе дадут гражданство цивилизованной страны и пачку денег на развитие. Но сколько ни обещаю себе поискать на сайтах знакомств исландку не страшнее бабуина, все руки не доходят. Человек стихийно слаб в самой сильной стороне своей натуры. Разум делает нас слабыми, но без него мы вовсе никто. Ловушка эволюции, не иначе.

Кажется, мир вокруг начинает искать берлогу на грядущие праздники уже сейчас. Люди, с которыми я успел переговорить за этот день, старались избегать важных вопросов и отвечать на все максимально неопределенно, а потому деловой день может по праву считаться потерянным. Даже не знаю, что меня разочаровало больше – глупость Ани или непролазная размытость суждений директоров двух фирм, которые я посетил наскоком.

На сегодняшний вечер у меня ультраважная, как полагается, встреча с моим папкой, а затем я встречаюсь на Лиговке с Лерой. Мы договорились заглянуть в относительно новое заведение, заявленное, как продолжение традиций «Тоннеля». Парни взяли помещение закрытого ныне завода и вроде как обещали превратить его в новую святыню техно и хауса, чтобы заставить нервно курить Конюшенную, Думскую и Литейный, и я должен проверить эти их заявления. С Лерой, конечно, все закончится, как всегда – избежать постельных сцен вряд ли выйдет. Но я надеюсь, что настроение у меня улучшится благодаря жесткому звуку, который должен наполнить меня и который, конечно, не откроет ничего нового после берлинского техно, голландских фестивалей и английских клубных хаус-пати, но хоть на час-другой выдернет из беспросветной пучины беспонтового минимал техно моего локального существования.

В пабе на Петроградке, куда я захожу выпить кофе вместо того, чтобы идти домой, крутят новости. Точнее – крутят все, что крутится на привинченном к стене широкоформатном телевизоре. Как ни странно, есть мне совершенно не хочется, хотя я не прикасался к еде со вчерашнего утра. Очень кстати, в новостях рассказывают про телку, которая ушла бухать на несколько дней и оставила трехлетнего ребенка умирать с голода. Я не улавливаю, умер ли ребенок, потому что меня отвлекает официант.

Нечто странное – нечто, что я не могу облечь в слова и четкие понятия, – беспокойно бродит в моей голове уже третий день. То ли это проблема странной, застойной погоды, то ли паранойя из-за кокса, который мне отгрузил в последний раз Михей. Но во второе я не очень-то верю, потому что Михей крайне щепетилен в подборе стаффа для своих, для старых знакомых и их родни, и «пятнашка» за грамм в Питере – это как раз индикатор оригинального продукта, которой только и есть смысл брать, если нюхаешь раз в неделю, а то и реже. На похоронах моей мамаши Михей выглядел сильно расстроенным, трагичным, несмотря на развеселую придурковатую форму его лица с крючковатым носом. Он выражал нечто, похожее на соболезнования. Во всяком случае, он не называл это искренними соболезнованиями. Когда люди говорят именно так, они лишь выражают тупое безразличие, а Михей нес какую-то прерывистую чушь и явно не мог смириться с тем, что произошло. Хотя, он мог быть просто под кислотой. С него станется.

Лидия так и не узнала, что мы вообще были знакомы, и что это знакомство стало одной из причин того, что я не верил в ее возвращение к здоровому мировосприятию. Михей видел, что когда-то она сломается, и ждал. Он надеялся, что все пройдет хотя бы под его контролем, и Лидия вновь станет молодой и глупой и начнет карьеру этакой Эм-Си Вспышкиной Кокаинового Королевства. А вместо этого – она окончательно потеряла сердечный ритм где-то под Новый год со своим чересчур молодым кавалером, который сам теперь бог знает, где. Круто ли ей было перед тем, как ее двигатель встал без шансов на повторный запуск, я не знаю. Хотелось бы верить, что круто. В состоянии определенного кайфа, наверное, легче откидывать копыта. Только мне это проверять совсем не хочется, да и никому бы не стал советовать. В любом случае, Михей стал центром нашей с матерью нарковселенной. И я не вижу в этом ничего предосудительного. По крайней мере, хоть это нас с ней связывало.

Не знаю, почему я вообще вспомнил обо всем этом сейчас. То, что кофе горьковат, вызывает больше беспокойства. Во мне нет ни капли жалости и сострадания ко всем участникам этой ситуации. Мне просто плевать на них всех. Я отключен от этого. Сейчас меня скорее беспокоит сатанинская физиономия очкастой ведущей, потому что мне начинает казаться, что она смотрит именно на меня и говорит со мной. Не допив кофе, я кидаю на стол расчет и ухожу.

В глаза бьет чересчур агрессивное зимнее солнце, и я вынужден судорожно выдергивать из кармана солнечные очки. Воздух пахнет осенью и пылью, и снега не видать. Я вспышками вспоминаю узкие улочки, отрешенную суету на Марияхильферштрассе, светофоры с однополыми парочками и мое внезапное одиночество в последний день перед последним же выездом в Швехат, когда ее телефон оказался выключен. В последний раз мы танцевали под довольно динамичный, как всегда, сет ван Дайка. Уставшие, мы пошли в отель пешком, и она смеялась и потеряла где-то свои туфли, и последние двести метров мне пришлось нести ее на руках. Я знал, с кем она будет, когда я улечу. Но это не вызывало во мне никаких эмоций. Когда она ушла утром, я думал лишь о…

По дороге в аэропорт мне постоянно попадаются на глаза социальные плакаты «Stay fair – Take care», и на них – полноценная разнополая семья, что кажется мне странным, причудливым, полунамеком среди бесконечного гей-парада этого города. Но самое важное – я не понимаю, что значит этот девиз, хотя такая фраза наводит на множество вариантов, и уже в аэропорту…

Из забвения меня вышвыривает таксист, громко и бестактно сообщая, что я приехал. Я стягиваю остававшиеся на мне почти весь день солнцезащитные очки и неторопливо выдаю водителю пару тысячных банкнот и дожидаюсь сдачи, потому что меня расстроил его тон по приезду. Ненавижу хамство. Это не значит, что формальные ублюдки, творящие дерьмо с лживыми любезностями на языках, мне ближе. Просто мне кажется, что возмущаться – это не преференция слуги, не его функционал. Но посади водителя автобуса на такси бизнес-класса – и он все равно останется водителем автобуса.

В приемной я не снимаю очков, потому что вокруг незнакомые лица, и мне не нравится смотреть на них, и мне проще делать вид, что я это делаю. Я жду около получаса, после чего мой отец выходит, деловито приветствует меня и приглашает зайти в его кабинет.

– Я сейчас договорю с человеком, и перетрем, ага?

Киваю, отпиваю кока-колы и оставляю полупустую бутылку на столе у вечно недоумевающей, судя по выражению лица, секретарши.

Минут десять я слушаю болтовню моего отца и какого-то бизнесмена – вроде как, с Ближнего Востока или типа того. Его зовут Хаджи, и он похож на араба, но что делать арабу в офисе моего папки, у которого всего-то группа компаний на несколько городов России с завозом товара из Китая? Попытки условного араба заглушить акцент столь сильны, что я не могу разобраться в том, какой у него акцент, но это не столь важно. Может, он из Египта? Египет моему отцу что-то поставляет, об этом я наслышан. Впрочем, меня больше интересует то, как выглядит сейчас сам отец. Напряженный рот, глубокие морщины на лбу, постоянно сосредоточенный взгляд и всегда одинаково короткая стрижка, подчеркивающая ширину всего лица – все в нем выдает типичного самостийного дельца, которого, при должном переодевании, можно спутать с работягой. И все это будет верно, в какой-то степени. Когда-то он, наверняка, был старателем – вылавливал золото из куч дерьма, разбросанных по стране. Теперь же он, скорее, специалист по выживанию. И не самый лучший, что бы там ни думали его халдеи. Хаджи – явно один из его поставщиков, либо потенциальный поставщик. По концу разговора этого не понять. В первом случае, папка, вероятно, обещал ему все оплатить, да еще и добавить какие-нибудь penalty fees; во втором – рассказывал, как здорово будет с ним работать и какой он крутой Плательщик-Всегда-В-Срок. В любом случае, беседа заканчивается полюбовно.

– Знаете, Игорь, – с глупой улыбкой выговаривает Хаджи, – я многое узнал о вашем народе и о Европе, пока работаю с вами. Но мне рассказали разные вещи, и некоторые я до сих пор не понимаю.

– Умом Россию не понять, – поднимает палец вверх отец, едва не вынуждая меня подколоть его в пику его задору.

– Я во многом читал и во много слышал – у вас считается нормальным после близости с женщиной пойти в туалет или закурить. Но вот у нас – у нас так нельзя. У нас самое страшное, что можно сделать после близости с женой – это пойти в туалет.

– Почему же? – не удерживаюсь от возможности подать голос.

– Понимаете, Антон, – оборачивает ко мне взгляд удивительно крупных карих глаз Хаджи, – в нашей культуре принято оставаться с женщиной, если ты доволен ей. Самое страшное для нее – это если мужчина ушел в отхожее место. Она сразу подумает, что так плохо… то есть, так плоха она, простите мой русский, что мужчина готов делать что угодно – хоть испражняться, – лишь бы не остаться с ней. Почему так? В чем особенность?

– Глубокая мысль, – нетерпеливо хлопает по подлокотнику кресла отец. – К следующей нашей встрече я обязательно обдумаю ее и что-то скажу.

– А у Вас, Антон, нет мысли на этот счет? Почему так выходит?

– Думаю, моему отцу виднее. В плане того, как вести себя с теми, с кем был близок, он гораздо опытнее, – отвечаю без тени иронии.

Короткая пауза, которую заполняют только тупая улыбка не знающего, что еще сказать, Хаджи, да звук, с которым нервно расчесывает щеку отец.

– Что ж, не будем задерживать Хаджи, – наконец, находит свой шанс папка.

Хаджи протягивает мне руку, и я пожимаю ее, не вставая с кресла и не меняя выражения лица. Он вроде как хочет что-то добавить, но вовремя понимает, что это лишнее.

– Спасибо, что подождал, – разыгрывает вежливость в мой адрес отец. – Я вернусь, как провожу нашего друга. Никуда не уходи.

С полнейшим безразличием отпускаю сладкую парочку и утыкаюсь в смартфон, чтобы избавиться от навязчивых уведомлений о нескольких десятках непрочитанных сообщений. Разумеется, теперь я очки могу снять. Вокруг ни одного лица, да и обстановка достаточно знакомая. Отец давно снимает себе здесь что-то вроде штаб-квартиры. И долго еще будет снимать, так полагаю. Он-то до последнего не отойдет от дел.

Араб, кстати, поднял забавную тему. Деловая этика заставила его найти что-то отвлеченное от бизнеса в завершение беседы, но получилось не очень удачно. Автогол своего рода. Да, я готов заняться чем угодно после секса с очередной телкой, лишь бы не видеть ее раскрасневшегося лица с потекшей косметикой или вообще без нее. Но зато я не устраиваю групповые молитвы, перекрывающие движение на Петроградке, теракты в самолетах и не воюю круглосуточно якобы во имя заветов своей священной книги. Мой бог заставляет меня лишь трахаться, нюхать и танцевать. При этом все выживают. Или почти все. Но, конечно, гораздо важнее проявлять уважение к девкам, которых все равно упаковываешь, как шоколадного Деда Мороза, только в черное или – если ты другого культа, – одеваешь только в платья в пол и держишь дома без проникновения спереди до свадьбы. Какая там ценность жизни в сравнении с выполнением требований поросшего мхом культа, действительно.

За всем тем враньем, которым окружили себя…

Леша

…а мы нажрались тогда вдребезги, – продолжает вспоминать Жора, хотя его байки меня уже утомили – благо, ни одна из них не может быть новинкой для меня.

Жора съехал с ушей какой-то девицы и нашел меня. Впрочем, я думаю, что он и без меня нашел бы кого-нибудь здесь, учитывая формат заведения. Само мое присутствие здесь должно было его запутать, ищи он для беседы мужика моего склада, но не тут-то было. Я тут спрятался от моего окружения, а Жора просто пришел поднажраться, чтобы соорудить очередную байку, начавшуюся с пьяной выходки. А мне куда деваться, ну? Не все же дома пиво пить или в бар ходить за тем же, только дороже, а значит – меньше по литражу.

Мне сейчас не вспомнить, как именно я познакомился с Жорой. Вроде, как-то я заезжал в его сервис, он сделал все быстро, и мы заболтались, но таких случаев множество, а вот Жора – уникально проблемная личность. Приезжий из глубинки, работал поначалу в печально известном сервисе на Ополчения, но, рассорившись с руководством, стал работать в одной частной лавочке недалеко от моего дома. Жора – неплохой слесарь, но чересчур назойливый собеседник, а с учетом тех слухов о его второй профессии, которые ходят чуть ли не по всему городу, болтать лишнего с ним не хочется. Жора банчит, и этим все сказано.

– Я тут на неделе, когда был мороз, встречался со старым знакомым. Как раз с тех времен…

– У тебя есть провод для зарядки? Для зарядки регистратора, – прерываю Жору темой, куда как более актуальной, чем байки о сельской жизни.

– Не. Для айфона зарядка есть. Но вряд ли перемыкнем. Вообще сдох?

– Да. То ли провод, то ли сам регистратор. Хрен победишь, – вздыхаю и закидываю в себя, наконец, последнюю стопку текилы. – Ладно, проехали.

– Ага, – взгляд Жоры застревает где-то в толпе, отвлекаясь от меня – к моей вящей радости. – Мне бы надо кое с кем переговорить. Не уходи.

– Я поеду уже.

– Музыка не нравится? – беглый взгляд Жоры и такая же ухмылка показывают, насколько он занервничал; он начинает отходить и протягивает мне вялую ладонь. – Ну, давай.

– Не мой стиль играет. Бывай, – жму руку и протираю свою пятерню о джинсы.

Саша, который, кстати, затащил меня сюда, благополучно слился, и мне самому пора домой. Меня здорово беспокоит отсутствие регистратора, но ездили же как-то раньше вообще без них. Уже на выходе я замечаю, что Жора нашел кого-то, чтобы поговорить на повышенных тонах, но шум тонет в долбящей музыке, а в драку это действо не перерастает.

А если бы и переросло? Я бы сунулся, ну? Черта с два. Я только недавно нашел новую работу, в моей семье не так все здорово, как хотелось бы, и лишние проблемы мне ни к чему. Особенно жорины. Когда я сажусь в «газель», Жора уже толкается на улице с каким-то пареньком и что-то громко и с красивой артикуляцией высказывает ему. Это не должно стать моей проблемой. Но если никто не решится их остановить, кроме меня, ну?

Ага. А потом – зависнуть тут, попасть в заваруху, дождаться ментов, приехать домой в три ночи. Впрочем, и так уже поздно. Но я работал почти до конца суток. Что тут поделать. Мне пора. Жора не маленький. И не мой друг, что более важно.

Выезжаю на Боровую и, скрипя, что называется, сердцем, прокатываюсь мимо трех полицейских машин, пасущихся справа у дороги. Разворачиваться у них перед жалом было бы непростительной ошибкой. Свист электрички, уносящейся от Воздухоплавательного, пробуждает во мне какую-то глубокую, невыносимую тоску. Будто бы что-то в этой жизни я сделал не так, и этого уже не исправить. Но я проехал мимо гайцов. Права при мне, и через полчаса я буду дома. Все здорово, ну? Именно так. Единственное – зря я хлопнул те три стопарика. По крайней мере, последний был лишним, да и пошел как-то боком. Но как-нибудь, не торопясь, точно доеду. Не впервой, что греха таить. Как-то вообще через Ленобласть пьяный ехал ночью, через все мыслимые посты, и ничего. А сейчас – едва охмелел, да и то – с голодухи.

Чтобы не думать об этом, вспоминаю о жене. Говорят, многие бабы сходят с ума, когда сидят в декрете. Начинают творить всякую ересь, нести ахинею, становятся неряшливыми. Но моя-то сидит уже давно – с моего принципиального одобрения, – и, вроде, цела рассудком, держит дом, да и с сексом у нас все в порядке. Может, это просто исключение из правил, и это я – такой везунчик, да и дело с концом. А, может, мужики сами не знают, что делать с женами в декрете. Я – счастливый человек. Вряд ли что-то может меня сдвинуть с того мнения, что…

Игорь

…завершает эту тираду.

– Это потому что Алекс так сказал?

На имени этого хлыща у меня скрипят зубы.

– Это потому, что я был на этом производстве и все видел своими глазами. Позавчера. Там все отлично, и там работают люди. А ты хочешь скинуть все это в счет долгов по импорту сраному арабу или кто он там. Отличная идея, ага.

– Это Алекс тебе влил это дерьмо в уши, – выразительно тычу пальцем в лицо Антону и рывком отхожу к столу, чтобы налить себе чего-нибудь, пока меня не сорвало с резьбы.

Антон усмехается и закидывает ногу на ногу. Что же я породил, господи прости? Наливаю пол-стакана черного «дэниелса» и пытаюсь сесть, но ноги не гнутся, как не поднимается и рука со стаканом.

– И вообще, – облизываю пересохшие от нахлынувшей жажды губы, – с каких это пор ты веришь мне, воспитавшему и поднявшему тебя родному отцу меньше, чем какому-то полуграмотному юристу?

– С детства, – нахально и показушно морщится этот засранец. – Примерно лет с десяти.

– Отлично. Яблоко от яблоньки, господи прости.

– Так уж случается, – усмехается и вздыхает. – Случай многое решает, папка.

– Не называй меня так.

– Попробую.

– Но насчет случая – это ты верно. Я вот тут недавно ехал ночью по городу, и видел, как какое-то животное подросткового возраста бросилось на «газель».

– Как увлекательно, – снова дерзит Антон.

Уход с темы разговора помогает мне немного очухаться и сесть в кресло.

– Я к тому, что все круто меняется в одночасье. Сейчас ты поддатое веселое чудище или водитель-профессионал, а спустя несколько долей секунды – дохлое окровавленное тело или уголовник. И кто тебя поддержит во всем этом?

– Ну, явно не случайные люди – на это ты намекаешь? Ты-то, небось, свинтил по-быстрому.

– Не верится, что я это слышу.

– Опровергни.

– Не стану. Я все записал на регистратор и даже сохранил запись. Не знаю, зачем.

– Так отдай запись ментам, – вздыхает Антон, показывая, как он утомлен всем этим разговором.

– Зачем это? – ухмыляюсь и пытаюсь отпить, но могу только смочить губы – не лезет в горло.

– Просто чтобы все знали, как было. Это так сложно?

– Европейский менталитет, человек – человеку, – посмеиваюсь. – А у нас – управдом – друг человека. По мне – так пьянь получила свое, а водила – просто жертва ситуации.

– Плевать. Просто неплохо бы хоть иногда делать что-то не за бабки.

– Да я просто из принципа пальцем не пошевелю ради этого пролетарского отребья.

– Царь до челяди без интереса, ага?

Эти шуточки меня вот-вот доведут. Чувствую воротник из жара по всей шее.

– А что не так?

– Ты уверен, что можешь себе это позволить? Ты же вроде как христианин, если верить кресту, который ты на себе таскаешь.

– Что это значит?

– Так, ничего.

– Намекаешь?

– Нет. Просто взываю к совести.

– Я просто не хочу помогать пьяной или обдолбанной швали – вроде той, из-за которой твоя сложносочиненная мамаша откинула копыта.

– Да ладно. Ты-то только и рад был окончательному решению последней проблемы, – бестактно вытягивает ноги и закидывает ладони за голову, бросая мне вызов.

– Не говори так.

– А что?

– Да то, – стучу кулаком по столу и вскакиваю просто потому, что нет сил усидеть. – То, что власть над моими делами перешла в руки малолетнего пустоголового повесы, которому я по жизни дал слишком много. И продолжаю давать слишком много – особенно карманных денег.

– Ты это зря, – как-то слишком спокойно выговаривает Антон и встает.

– Ты не заслужил этой власти! – пытаюсь объяснить ему громко, поскольку спокойный тон не пробивает его язвительность.

– Ага.

Тем не менее, он просто уходит к двери.

– Я хочу, чтоб ты понял, кто твой настоящий друг – твой отец или этот пройдоха в костюмчике от «армани».

Он замирает у открытой двери.

– У меня нет друзей.

И уходит, не прощаясь. Дверь закрывается за его спиной, но я-то, конечно, догонять его не стану. Не дорос еще щенок… Черт!

– Антон! Вернись! Твою мать!

Да уж, именно мать его таким сделала. Дурной пример заразителен. Я снова чувствую, как сохнут губы, и пытаюсь вкинуть в себя эти жалкие полстакана, но не могу. Нажимаю кнопку на столе и громко требую у Лизы принести мне воды.

Ему просто нужно время. Мне кажется, все дело в этом. Он смотрит на мелкие поступки, на локальные блага. А нужно смотреть в перспективе. Все они – молодые, – сейчас слишком торопятся и на советы мудрых людей немного остыть и придержать коней только отмахиваются. Они чувствуют острую конкуренцию, хотя борются не за выживание, а всего лишь за доминирование в мирное время. Долбанные стартаперы пишут свои приложения для таксистов или рекламщиков и зарабатывают на этом за месяц больше, чем я мог в свое время за год, причем постоянно рискуя и ходя по краю. Они все считают, что мы – поднявшиеся в девяностые, – поголовно бандиты и распильщики, но лично я вкалывал, как проклятый, и не принадлежал к тем «конкретным пацанам», которые просто приходили, убивали людей и забирали у них все без голливудской лирики. Я был одним из тех, кто договаривался с ними, и это дорогого стоило, но я вытащил это все, оброс связями, стал человеком, которого уважают – не за то, что он написал программу для сбора таксистов на битых «лансерах» и «грантах», а за способность не теряться в ситуациях, когда можно потерять все, чего достиг, одним неверным шагом. Я посмотрел бы, каково стало этим двигателям торговли с их рекламой и системами распределения неграмотных работяг, если б все сразу стали такими умными, успешными и независимыми. Если бы все стали писать рекламные программки и игры вместо того, чтобы работать. Если бы кончились таксисты и производители товаров, которые так упорно рекламируют – что стали бы делать эти сраные, господи прости, хипстеры? Вот-вот, пошли бы на улицу, искать легкой добычи. Слабохарактерные, недоразвитые, легко поддающиеся на любые уговоры с голодухи. И тогда пришла бы справедливость, и такие люди, как я или даже как мой товарищ Сафронов, несмотря на все его дерьмо, научили бы этих обсосков жить по понятиям, а не в интернете, в идеалистических грезах о справедливости и свободном рынке.

Я подожду, конечно. И только в самом крайнем случае начну подключать юристов, чтобы решить вопрос по-плохому. Если, конечно, это возможно. Пока что мне все в один голос говорят, что нет. Но я знавал людей, которые…

Леша

…и никого больше. Не хочу видеть никого из них. Единственное, чего я хотел в последний раз, когда был на воле – это приехать домой. А теперь меня держат в СИЗО уже вторую неделю, будто бы я какой террорист, ну. А всего-то делов – пьяное тело выскочила на капот перед пешеходным переходом. Вот только тело-то дорогое.

То-то меня сразу удивило, что все прошло так быстро. Протокол осмотра нарисовали прямо на месте, хотя обычно таскают по отделам ДПС, как баранов, и ДТП на три копейки оформляешь пол-дня. Но что уж там – мы же скоты, к нам и отношение соответствующее. Но меня-то приняли по-царски. Освидетельствование сразу провели, права, считай, до конца лишения отобрали, ну а теперь вот это. Хотя, в отделении я сидел часов шесть вместо положенных двух. Так адвокат сказал – мол, два часа, и баста, а меня, чтобы закрыть на два месяца до главного суда, мурыжили в сидячем состоянии и в наручниках. Но я-то тогда не возбухал – куда там, по пьянке. Мозги-то протрезвели, а вот кровь – нет.

Я не раз пытался представить, как оно было бы, поменяй я что-то в тот вечер. Мог бы взять такси? На последние карманные, но мог. Мог бы просто спать лечь в кабине? Мог, хотя и холодно. Лучше бы простыл, ну. Мог даже просто ехать шепотом. Но торопился. Мог посидеть с Жорой. И его оттянуть от того непонятного парня, да и сам не задавить дочь какой-то крупной шишки при деньгах. А теперь – прилип я по полной. Обо всем этом я думаю каждый день. А вот мой типа адвокат – видимо, нет. Я его давно не видел.

В камеру возвращается Миша. Он вроде парень нормальный, но малость мутный, ни с кем особо не разговаривает. На этот раз я решил его достать. Может, хоть драка срастется, на худой конец. Я подсаживаюсь к нему на шконку и начинаю новый разговор, что и для меня редкость.

– Ну, че, Мишань? Опять мурыжили?

– Ага, – он открывает свою маленькую книжонку, которую уже перечитал вдоль и поперек, и вроде как читает.

– Слушай, ты не пойми превратно, но че-то не могу понять – что тебе за статью шьют?

– Думаешь, тебе оно надо? – он убирает взгляд от книги, и его губы дрожат.

– Да ты не подумай че. Ну, ты вроде нормальный пацан, и все такое. Значит, подставили тебя. Может, обдумаем вместе…

– Нечего обдумывать, – почесывает щеку и убирает книгу; это победа. – Состоятельная дама откинула копыта. Я оказался рядом, в неудачном положении. Состоянии, точнее. У нее было много наркоты, а на пакетах с ней – мои «пальчики». Большой запас. Ну, мне и пришили личное хранение и распространение.

– Вот суки.

– Как знать, – пожимает плечами и вновь достает книгу.

– Ну, ты держись. Может, выгорит что, если адвокат справится.

Миша нервно усмехается и уводит взгляд в книгу. Парень тоже пострадал из-за богатеньких ублюдков. Ну, у кого еще может быть тонна наркоты дома для развлекухи, ну? И пока они просаживают наши налоги и пенсии, мы чалимся на зонах из-за их номеров. Судьба бедного человека в России.

Я бежал от бедности всегда, но постоянно спотыкался. В основном, об людей. По-разному, но так круто еще не было. И теперь у меня одна надежда – на то, что Анна знает, что делать, и сделает это. И что адвокат вытащит меня. В любом случае, я должен сделать так, чтобы Колька рос и выздоравливал, даже если батя его топчет зону. Есть у меня загашник небольшой, есть. Я сейчас только на это и уповаю. Но раздаривать накопленное не буду. Там не так много, как может захотеть этот адвокат, чтобы начать работать нормально.

Нет, херня! Думать вообще не надо об этом. Сидеть мне нельзя. Мои этого не вытянут. А я сам потом повешусь, если надолго закроют. Как за убийство еще посадят, и тогда…

Анна

…выталкивая коляску из такси. Дальше – все фрагментами. Каждый такой приступ – а их было уже три или четыре, – заставляет меня превратиться в один комок нервов и мчаться в больницу. Потом я неделю не могу прийти в себя. И сейчас будет также. Но это ничего.

Коридор, поворот, что-то говорящая мне на незнакомом языке медсестра. Все смешивается воедино, а Коленька только сипит, и его руки сплетены, как косы, ноги скручены, и я едва не плачу, но в глазах сухо. Даже жжет.

Я жду несколько минут, и врач выходит и говорит мне, что все в порядке, и что мне придется побыть в стационаре пару часов, чтобы состояние Коленьки стабилизировалось. Я спрашиваю, можно ли зайти в палату, и доктор дает добро, но только на минуту. Я бросаю сумочку в коридоре и мчусь в палату, и Коленька не узнает меня – его глаза периодически закатываются, но сестра говорит, что это нормально, и скоро все пройдет. Меня прорывает диким, пронзительным плачем, и я ухожу в коридор. Надо хотя бы взять кофе, потому что я ничего не ела со вчерашнего вечера, и меня ужасно мутит, а мне надо оставаться на ногах. Вдруг что-то еще понадобится – какая-нибудь платная процедура или вроде того. По льготной программе Коленьке бесплатно делают самые основные процедуры, но это помогает только поддерживать состояние. Скоро ему понадобится специальное обучение, чтобы он мог общаться с людьми и учиться дальше, а потом все больше и больше нужд, и я не знаю, как мне справляться, если Леша застрянет там.

Мне придется просить о помощи родственников или подруг, которых почти не осталось, и это ужасно. Я так давно делала вид, что у меня все прекрасно, что все идет на поправку, и тут – нате, просить о деньгах, просить посидеть с ребенком, если я пойду работать. Иногда я начинаю ненавидеть Лешу, но стараюсь побыстрее придушить в себе это чувство. Я должна его любить. По-своему, как угодно, но любить. Потому что я родила ему сына, и мы – одна семья.

Машинально переключаю с рекламы на какой-то сериал и засматриваюсь. Иногда за всей этой суетой я обнаруживаю себя в месте, которое чуждо мне. И тут же понимаю, что этой мой дом, моя кухня в полусоветском стиле, мой блендер, в который я закладываю овощи для пюре. И все, вроде как, встает на свои места.

На экране девушку с длинными волосами лихо везут на роскошном седане с коричневой кожей, и красотка возмущается, срывает явно дорогое колье и швыряет им в водителя, а он только смеется и закладывает поворот покруче. Я быстро моргаю и возвращаюсь к блендеру, который пора бы запустить.

Покормив Коленьку, который уже улыбается, хоть и одной половиной рта, я скидываю посуду в раковину – поверх нагромождения того, что уже было закинуто туда вчера и позавчера. Открываю окно пошире, чтобы выветрить неприятный запах, который только сейчас учуяла, и закрываю дверь на кухню, чтобы не сквозило. Попереключав каналы, я нахожу городские новости и жду, не покажут ли что-то на тему недавнего происшествия с участием Леши. Вчера обещали получить комментарии отца погибшей. Он, как я поняла, какой-то влиятельный человек, бизнесмен, а то и политик, но я его не знаю. После нескольких репортажей – про дорогу на Наставников и затопление на Ветеранов, – показывают интервью с этим человеком.

Глядя на него, я вижу простого мужчину – лысого, широколицего, с толстыми пальцами, которыми он почему-то часто почесывает лоб. Ничего особенного, он простой мужик, такой же, как и Леша, только с другим размером дохода. Конечно, это важно, но важно и то, что этот человек должен понимать – Леша сделал этот не специально, он и в страшном сне себе не мог представить такого стечния обстоятельств.

– Я бы хотел, чтобы все это решалось в рамках правового поля, и никто не допускал каких-либо домыслов на этот счет. Никаких угроз и разборок, – говорит этот мужчина.

Это хорошо. Если он на людях это говорит, значит, он честный человек, и понимает, о чем все думают.

– Как вы пережили утрату? Вы и Ваша жена, – спрашивает безликий корреспондент и снова направляет микрофон на отца погибшей.

– Мне очень больно, как отцу. Я не знаю, как переживу это. Также нелегко и Ирине. Но я хотел бы правовой справедливости. Мы цивилизованные люди, и должны ими оставаться, иначе чего стоят наши жизни? Пусть разберется правовая инстанция. Все должно быть справедливо.

Да, и инстанция должна отпустить Лешу. Интервью заканчивается, и я выключаю звук. Я наливаю себе чай и только насыпаю сахар, как звонит мобильник.

Звонит лешин старый друг. Он говорит, что только узнал о случившемся через третьи руки, и обещает приехать ко мне, как только вернется с дальнего рейса. Дальнобойщик, насколько я помню. Обещает привезти денег и помочь во всем. Деньги бы действительно не помешали. Я благодарю его и быстро сворачиваю разговор. Мне необходимо держаться в своем стиле – сильной хозяйки, которой не нужна чья-либо помощь. Хотя сейчас это будет смотреться слишком лживо. И еще я думаю о том, что Леше лучше было тоже уйти в дальнобой, как ему когда-то предлагал этот самый приятель. Но куда там – ему нужно было быть ближе к семье. А теперь все заботы семьи – на мне.

Я вспоминаю про чай и кладу три ложки сахара и мешаю, но вкус становится отвратительно сладким, и я бросаю кружку вместе с чаем в раковину, но она не бьется, и даже это меня раздражает.

И еще – Антон. Я только сейчас понимаю, что давно не отвечала на его звонки и не писала ничего. Может, он уже начал забывать про меня? Ясное дело, что я не могу просить у него денег или вроде того, но я могу попросить его о помощи. Ведь у него состоятельный отец, у которого наверняка есть свои связи, и если можно кого-то подключить – так, чтобы никого не обременять, – то это поможет, правда? Он может просто сказать, к кому мне можно прийти и кому надо заплатить. Я же знаю, что они там все продажные. Все эти прокуроры и следователи и депутаты – все продажные. Только нам, простым честным людям никто не предлагает продаться – в хорошем смысле.

На самом деле, мне жутко страшно слышать гудки, и когда звучит «Алло», я едва не подпрыгиваю вместе со стулом.

– Привет. Ты не занят? – стараюсь унять дрожь в голосе и звучать так, как понравилось бы ему.

– Так, – вздыхает Антон.

Наверняка занят, но все равно ответил. Есть что-то, что помогает ему сделать такой выбор.

– Как дела?

– Нормально.

Как у меня – не спрашивает. Еще бы. После стольких дней ни ответа, ни привета. Я поступила по-дурному, и не знаю, как теперь выкрутиться.

– У меня тут небольшая проблема. Я просто хотела бы узнать, ты не можешь узнать…

– Давай по порядку. В чем именно дело? Я тороплюсь, – его тон становится раздраженным.

Чтобы не упустить шанса, я прекращаю жевать сопли и рассказываю все, как на духу – ровно с того вечера, когда мой дурной Леша выпил где-то и поехал домой. Я останавливаюсь на моменте, где начинаю пересказывать увиденное сегодня интервью и краешком ума понимаю, что не дала Антону вставить и слова.

– Это все. Вот. И, может, ты знаешь…

– Что именно нужно от меня?

– Ну, может, ты…

Антон

… не говоря уже о том, что я только недавно вернулся с очередной растянувшейся на ночь, утро и день тусовки в частном заведении. Единственное, что я помню четко – это то, что затащила меня в клуб та самая блондинка, что крутилась вокруг меня на дрифте у Электросилы. С тех пор я встречал ее только эпизодически, но всегда она находила меня там, где я ее не ожидал. Я до сих пор не знаю ее имени, но она явно знает мое и постоянно вертихвостит передо мной и вроде как на что-то намекает, но я-то для себя уже четко решил, что руки моей в ее трусах не будет. Она скучная, как и большинство телок, пытающихся казаться веселыми и заводными. Такие wanna-be-cool-girls перегорают при первой же встрече с совместной жизнью, и все их надежды на светлое будущее под крылом молодого мажора, сменившего больного неудачника бывшего, сгорают там же, а мне лишние драмы ни к чему. Благо, хватает все еще претендующей на скорое замужество Алены, с которой мы разъехались вчера после поездки на каком-то дебильном пати-басе, где она накачалась шампанским и потеряла дееспособность, хотя изначально подавала неплохие надежды.

И вот, после почти суток безостановочных танцев и принятия разных увеселительных веществ, я получаю весточку из темных глубин недавнего прошлого. Аня. Давно не слышались, ага.

Первые несколько фраз от нее насильственно тянут мой палец в район сброса вызова, но как только она начинает тараторить, доводя до моего сведения историю попадания ее муженька в СИЗО, мне приходится проснуться. Прикидывая, во что все это может вылиться в плане перевода Ани в мои бессрочные рабыни, я судорожно вспоминаю, кто у меня есть в прокуратуре и судах, но пока немогу найти никого подходящего, только случайные контакты, которым не стоит доверять. Но кто-то ведь точно был, надо лишь включить мозги. Нюхнуть, на худой конец, если еще осталось. Мою кровь будоражит мысль о том, что в моем монотонном существовании снова появляется острый момент, и снова за ним стоит обычная нищенка из Рыбацкого, а не сучка в микро-юбке. C’est la vie.

– Ладно, давай так – я посмотрю, прикину, с кем можно поговорить. Имей в виду – бесплатно это не сработает.

– Я понимаю. У меня есть немного денег. Я не знаю, много это или мало. Не знаю. Но я достану… – снова включает тараторную машину Аня.

– Не суетись, – достаю листок бумаги. – Как зовут адвоката, ведущего дело, и кто следователь?

Она диктует мне фамилии, которые пока ни о чем не говорят, и я нацарапываю их на бумаге, чтобы не потерять в глубинах звенящего мозга.

– Ой, меня Коленька зовет. Давай, я…

– Мне тоже пора. Не звони, я сам наберу.

Сбрасываю разговор, чтобы не дождаться очередной порции детского визга в моих и без того слабо слышащих ушах. Колонки клубов, пати-басов, чьи-то вопли и аудиосистема «ламборгини», в которой меня везли домой, сделали свое дело. Звон разливается по квартире – вместе со мной, перемещающимся от унитаза к душевой, и шум воды разрывает пелену на миг, но это не…

В ушах стоит звон от аплодисментов, и мы вываливаемся поскорее с выступления Нидерландского театра танцев, и она смеется и лопочет что-то на смеси немецкого с французским, но я ведь не признаюсь, что по-французски знаю только «pardon» и «chercher la femme», и подыгрываю ей…

Силясь не уснуть сразу после душа, я выпиваю пару стаканов апельсинового сока и набираю Алексу. Вообще-то, я обещал позвонить ему утром, но мое утро немного затянулось, что уж поделать.

– Здорово, Харви Спектер.

– Здорово, красавчик. Как спалось? – голос Алекса гораздо бодрее, чем мой, что порождает укол зависти – редкое для меня явление.

– Ты поставил у меня камеру?

– Конечно. Где бы я еще увидел голыми таких девочек, каких ты снимаешь. Ты в состоянии воспринимать информацию?

– Я почти не вожу сюда девочек. И да, я полностью работопос… черт, готов.

– В общем, я пытался переговорить с юристами папы. Но мне кажется, что он дает разным людям разные указания – единой стратегии с ними не выработать, даже при встрече. Пытаются играть в доброго и злого полицейских и ждут, кому больше дадут. Точнее – играет в этой твой папа.

– И как его успехи?

– Пока мы никому ничего не дали. Проблема в том, что это вряд ли останется выгодным нам хотя бы до начала лета. Придется менять тактику, причем уже весной, как наступит сезон.

– Ты анализируешь состояние предприятий?

– Еще бы. И кое-где оно мне не нравится.

– Ладно, дальше будет слишком сложно для моего состояния. Скинь мне новые цифры, чтобы я был в курсе.

– Хорошо. Но ты же не для этого звонишь, не так ли?

Возможно, Алекс – один из тех, разговор с кем заставляет сердце биться чаще, а мозг кипеть интенсивнее. Иначе почему меня осеняет только сейчас?

– Вообще, да. Проконсультируй меня – если кто-то вдруг сбил человека насмерть, но тот сам бросился под колеса, и есть запись, которая это подтвердит? Видео с регистратора. Это поможет водителю?

– Очередной приятель-мажор удачно покатался на «бентли»? – усмехается Алекс.

– Не, не то пальто. Забудь про мажоров.

– Хорошо. Если случай пограничный, то смотрим на улики. Если запись покажет, что все произошло не на пешеходном переходе или на пешеходном переходе, но поперек четыре-точка-пять ПДД, то грамотный адвокат вытащит бедолагу. С условием, что судья не ангажирован в пользу родственников потерпевших.

– А если пилот болида был слегка поддатым? Немного, не в сопли.

– Если переход плюс езда на красный, а поверх – наркота или типа того – то либо у пилота есть родственники из кооператива «Озеро», либо ему сам господь не поможет.

– Но если не было красного, перехода, и на него бросились – это спасет от неба в клеточку?

– Возможно. Без прав и с возможной условкой, но на свободе может остаться. Давай-ка уже поконкретнее, во что ты там думаешь вписаться.

– Да, как сказаться – вписаться, – потираю глаза и выдвигаюсь за очередным стаканом сока. – У моего папки есть одно видео, с его очень дорогого эйчдишного регистратора. Там сбивают пьяную шваль «газелью», «газель» ломает шваль, и все довольны и счастливы, а водила на двухмесячном отпуске.

– Кажется, я понял, о чем ты. Вряд ли это совпадение, так что сбитая шваль – это дочь Сафронова. Представлять надо?

– К сожалению, нет.

– С ней были еще приятели, возвращались в тачку, чтобы продолжить веселье. Настеньке показалось, что будет круто проверить тормоза «газели». История облетела все СМИ. Но под соусом «Пьяный водитель сбил несчастную девочку», без упоминания о том, что девочка вторые сутки зажигала на амфетаминах с компанией таких же придурков, только немного из другой социальной прослойки.

– Настенька решила, что она Халк?

– История умалчивает. Может, Халк, может Железный Человек.

– Но под чем она была – еще надо доказать, ага?

– Еще бы. Более того, мужику дали не подписку, а сразу упаковали в СИЗО. Как ты можешь догадаться, по сумме обстоятельств, включая сегодняшнее долгожданное интервью с Сафроновым – я уже выцепил его из интернет-новостей, – твой папка не станет давать показания против дочери Сафронова, разбрасываясь роликом во все стороны.

Даю себе пару секунд на обдумывание услышанного и залпом уничтожаю еще стакан сока. Жизнь хороша.

– Долги?

– Сафронов собирался подать в суд на Елисеева-старшего еще в прошлом году. Правдами или неправдами они договорились на рассрочку долгов. Благо, не первый день знакомы. В любом случае, Елисеев не станет кусать кормящую руку, когда в миске пусто, да и дно дырявое. Он наверняка рассказал Вите о существовании видео, но тут же дал гарантию, что разглашения не будет, ибо «мы ведь кореши еще с девяностых».

– «И за все, что мы делаем, отвечаем тоже вместе».

– Ага. Два-Гада. Но твой папка однозначно будет держать язык за зубами.

– И делать вид, что такой вот лох, просто какую-то запись хранит, но на «ютуб» не выкладывает, потому что аккаунта нет.

– Еще бы. Быть трусом еще менее рентабельно, чем подставиться.

– Какие у тебя мысли на этот счет?

– Я бы не лез в этот муравейник ради мировой справедливости. Мужик сам виноват, не более того. Мое мнение – лично тебе это не принесет никаких дивидендов – ни моральных, ни материальных. Только если шантаж папки путем овладения копией записи, но это крайняя мера. Или я чего-то не знаю?

– Да нет, – вздыхаю и погружаюсь в кожаное кресло, приказывающее мне хоть немного поспать. – Иногда мне кажется, что ты знаешь даже слишком много.

– В обратном случае, мне следовало бы пойти кассиром в «пятерочку».

– Ладно, отбой. Я с тобой свяжусь.

– Пока.

В голове – тотальный, беспросветный бардак. Еще несколько минут назад я решил, что жить стало веселее, но уже сейчас понимаю, что товарищ Сталин имел в виду что-то другое. Теперь мне нужно определиться, насколько глубоко я готов зайти в конфронтации с отцом, но пока что следует понять, сколько у меня контраргументов. Дела папы совсем плохи, и без моей доли в бизнесе он всплывет только если брюхом кверху. Нужда его возникла еще при матери, но она отправила его в пешее эротическое, а сейчас Алекс утверждает, что нам придется сменить стратегию. Это порождает некоторое недоумение, и если я хочу сделать из Ани ручную собачонку – если это вообще чего-то стоит, – то мне нужно как можно быстрее оценивать риски.

С другой стороны, я могу просто ничего не делать, ведь слово, данное какой-то голодранке, не дорого стоит. Вообще, я не уверен, что есть вокруг люди, которые стоят моего слова. Единственное, что меня удерживает от полного разворота на сто восемьдесят, это тот азарт, который ощутил при разговоре с Алексом, когда понял, как связаны мой папа и моя замужняя игрушка.

Словно читая мои мысли об игрушках, на «вайбер» пишет Алена.

«Привет. Не спишь?»

Мое настроение немного выше среднего, и я решаю ответить.

«Привет. Работаю»

«Я тебя отвлекла, кисик?»

Боже мой, как она строит эти несуществующие слова? Впрочем, для любительницы сериала «Недотроги форева» про последних тридцатилетних девственниц в Москве, это адекватный уровень.

«Слегка»

«У меня просто кошмар. Меня обидели»

«Кто?»

«Помнишь этот ресторан, на Фонтанке – траттория или хренория, вроде того?»

«Допустим»

«Эти дряни мне не предложили десерт. Я сидела и ждала полчаса, и ко мне никто не подошел, только тарелки убрали»

Я даже не знаю, что на это ответить. Попытки демонстрировать тонкую душевную организацию и элитарность в исполнении Алены выглядят балетом на льду в исполнении ДЦПшного бегемотика.

«Ну, не ходи к ним больше»

«Нет. С ними надо разобраться»

«В смысле?»

«надо натравить на них какое-нибудь общество»

Она вручную ставит заглавные буквы. Я всегда догадывался. Но теперь знаю. Вспоминается советский анекдот про главное оружие чекиста.

«Не думаю, что это хорошая идея»

«Ты меня любишь? Они меня обидели! Как ты можешь так говорить?»

«Притормози»

В последующих четырех сообщениях я читаю только первые слова. В реальном времени она пытается закатить мне истерику по «вайберу». Показавшееся сначала забавным, сейчас начинает меня расстраивать. Но не сильно.

«Прекрати. Я устал от тебя. Нам нужно подумать, продолжать ли отношения»

Этого достаточно. Я вношу в черные списки все номера и аккаунты Алены и откладываю телефон. Пока хватит игр. Мне нужно прийти в себя и решить, что предпринимать дальше. На почту падает письмо от Алекса, а это значит, что день…

Леша

…и ждет, пока я дочитаю до конца. Мутная крыса он, этот следователь. Но еще хуже адвокат.

– А почему не административное? – решаюсь, наконец, спросить, не поднимая взгляд на следователя. – Мне адвокат говорил, что должно быть административное сначала.

– А где, кстати, Ваш адвокат? – издевательски почесывает нос следователь. – Насколько я знаю, он планировал приехать.

– У него что-то там с машиной. По-моему.

– Отличный повод не приезжать к клиенту, – нагло усмехается и достает еще один отпечатанный листок следователь. – Вот определение экспертизы.

Я беру листок в руки, пытаюсь понять витиеватое содержимое текста, но оно разбивается на части, которые мне не собрать воедино. Кажется, сидение в изоляторе как-то подействовало мне на мозги, и я отупел настолько, что не могу понять, что именно мне шьют. А напрямую даже спрашивать неудобно, ну.

– Ну, это-то все понятно, – бормочу.

– Травмы, несовместимые с жизнью, были получены в результате дорожно-транспортного происшествия. Есть сомнения на этот счет?

– Адвокат должен знать, – огрызаюсь я.

– Но его здесь нет. Это не допрос, протокола не ведется. Собеседование, – следователь достает пачку «парламента» и, не предлагая мне, закуривает. – Постановление о возбуждении уголовного дела ты видел. Просто руки не доходили показать все документы, а адвокат что-то не торопился запрашивать их.

– Редкостные уроды, – бурчу себе под нос. – Сразу уголовку, не разбирая.

– Что?

– Ничего.

Следователь наклоняется ко мне и выдыхает дым. Знает же, черт, что я неделю не курил.

– Вы задержаны здесь в рамках правового поля. Это понятно?

– Понятнее некуда.

– Мы имеем полный пакет улик для предоставления на грядущем суде.

– И когда он уже будет?

– Дата еще не назначена. Но у меня вопрос – неужто Вам нечего сказать в свое оправдание? Это бы пригодилось для суда.

Адвокат мне посоветовал не болтать лишнего. В общем-то, это было единственным, что он мне сказал по существу.

– Нечего. Я не понимаю, в чем именно меня обвиняют.

– В нарушении правил дорожного движения, совершенным лицом, находящимся в нетрезвом состоянии и повлекшем смерть человека. До семи лет лишения свободы. Достаточно внятно для вменяемого?

Не понимаю, почему следователь ставит особое ударение на последних словах, да и не хочу понимать.

– Это я и так прочитал.

– Так о чем этот разговор?

– Вам виднее. Я все равно не понимаю.

Следователь раздраженно собирает свои листки, на одном из которых я поставил подпись в начале разговора, закидывает все в папку и безмолвно уходит. Так же, без особых комментариев, меня уводят в камеру.

Через час за мной снова приходят и ведут в ту же комнату для переговоров. Там снова сидит тот же Женя Константинов – мой следователь.

– Готов поговорить?

– Опять про статью?

Константинов хмыкает и без комментариев уходит, а на его место приходит Анна.

– У вас десять минут, – заявляет вертухай, который привел меня, и выходит, закрывая комнату для переговоров.

Я знаю, что за мной следят через камеру, которая висит на потолке, поэтому не приближаюсь к Анне, и она уже привыкла, что этого нельзя делать. Она, как обычно, спрашивает, как мое самочувствие, и не болит ли у меня что-то, но сама выглядит ужасно. Кажется, что ее все это изматывает в два раза сильнее, чем меня. Глядя на ее изможденное лицо, я чувствую, как внутри кипит злоба и как тянет меня вырваться отсюда и голыми руками задушить Константинова, но знаю, что это не поможет.

– У Коленьки опять было это, – жалуется Анна после того, как я заверяю ее, что дела идут на поправку. – Опять… – она прерывается, прячет взгляд, но я вижу, что она пытается сдержать слезы. – Я думала, в этот раз все будет совсем плохо. Но его откачали.

– Не плачь. Все наладится, – стараюсь говорить ровно и уверенно. – У нас есть немного денег, я откладывал – на случай, если экстренно что-то понадобится. Карточка дома, в комоде, код там же

– Тебе сейчас нужны деньги на адвоката, – быстро протирает глаза Анна. – Нужно спасать тебя.

– В комоде еще нычка, поняла?

– Да. Леша…

– Что?

– Скоро надо нанимать репетитора будет. Мы с Коленкой одни не справимся. Ты узнал, кому надо заплатить, чтобы тебя выпустили?

– Пока никому. Все разбирается по закону, просто нужно поговорить с юристом, а у него какие-то проблемы. Если будет совсем хреново – возьмешь карточку. Немного протянете, пока я не найду способ заработать – либо на зоне, либо на свободе.

– Слушай, – Анна подбирается поближе и говорит низким шепотом. – Они же не могут по-настоящему посадить. Ты же просто на машине ехал. Я вот этого не могу понять.

– В этой стране все могут, – качаю головой. – Будь дома, следи за новостями. И попробуй дозвониться адвокату.

– У него выключен постоянно. Я не знаю, что там такое, – продолжает шептать. – Давай, ты узнаешь, кому…

– Прекрати это обсуждать здесь, – шиплю, глядя ей прямо в глаза.

Она замолкает и отстраняется. Она должна понять, что я гораздо больше переживаю за нее и сына, чем за свою судьбу.

Мы обмениваемся короткими фразами, заверяя друг друга, что все скоро наладится. Льем воду без какого-либо смысла. Она уходит домой, а я – в камеру. И все по-старому. Никакой определенности. Кажется, этим они и изматывают меня. И им это удается.

Миша куда-то переехал, и я стал больше общаться с парой других мужиков. Один из них – он представился Адамом, – держится особняком и совершенно не унывает. На его лице почти постоянно тонкая, насмешливая улыбка – то ли для одобрения собеседника, то ли для издевательства.

– Ну как? – интересуется он, когда я возвращаюсь. – Поговорить хоть дали?

– Да, – машу рукой и подхожу к развалившемуся на шконке Адаму. – Говорить-то особо не о чем. День за днем одно и то же. И Константинов тоже…

– Про него разговор короткий, – прерывает меня Адам. – Он мужик сволочной, будет тебе постоянно на что-то намекать, водить за нос, давать отводы потом и всякую дребедень. Просто разводит на суммы, которых у нашего с тобой брата нет и быть не может. Я тебе говорю – тут надо адвоката иметь нормального.

Молча киваю, потому что мне уже просто неудобно рассказывать про своего адвоката, вроде как назначенного государством.

– Ты смотри, по твоей теме больше, чем колонию поселения дать не могут, шаришь? И неважно, кто там чей сват-брат. Тебе главное – не заскочить на более крутую тему, не натворить чего здесь. Самое хреновое – если там кому проплатят тебя, чтоб пырнул какой-нибудь завсегдатай или спровоцировал.

– А может быть такое? – с недоверием спрашиваю у распалившегося на болтовню Адама.

– Говорят, – пожимает он плечами. – Но настоящие уголовники настоящую зону и топчут. А тут вообще условку дать могут, ты ж без особой жестокости.

– Слушай, а ты-то сам тут за что? Сколько говорим, я даже не спросил.

– Да, по мелочи, – растягивая слова, отвечает Адам. – Пару человек на бабки кинул, жду суда. Но у меня адвокат – жопа в мыле, как работает. У меня уже улик защиты больше, чем обвинения, и никто меня не посадит, зуб даю.

Я понимаю, что если не сейчас – то никогда, и надо брать быка за рога.

– А может твой адвокат и мне помочь? За бабки, естественно.

– А че с твоим?

– Да он вообще ни мычит, ни телится. Дал мне какие-то бумажки подписать, да и свинтил. Типа готовит улики. Даже не спрашивал ни о чем.

– Государственный, че ты хотел, – улыбается во весь рот с идеальными зубами Адам.

– Так что?

– Да не вопрос. Дашь мне номер твоей жены, чтобы он с ней на воле вышел на связь. Если ей доверяешь. А я его при встрече выведу на тебя самого. Он официально возьмет твое дело – скажет, что и как нужно написать для этого. Понял?

– Ага. А дорого берет-то? Ну, в ымсыле…

– Да не парься ты, – Адам встает и крепко хлопает мен по плечу. – У тебя семье кормилец нужен. А ты тут чалишься, как дурак. Если что – должен будешь. В долгий ящик.

Я благодарю Адама, и нашу беседу прерывает надсмотрщик, который вызывает его на встречу. Адам подмигивает мне и неторопливо собирается на выход, несмотря на команду вертухая поторопиться. Вот он, несломленный человек. Рядом с ним я себя начинаю ощущать тряпкой, которого ломает чувство вины. Вот так эти твари и ломают людей. Меня даже не били, а просто держали в неведении, и все.

Но ничего, если сейчас Адам поможет, то уже на следующей неделе я…

Антон

…и визжит свое любимое.

– Faites-le moi, Antoine, faites-le… moi!

Чертов французский. Не переношу его, как и любой язык, которого не знаю. Впрочем, значение этой фразы мне известно. Нет, чтобы поорать на языке, который я знаю. За это я отключаю осторожность и заканчиваю сильными, напряженными толчками, чтобы доставить Лере как можно больше дискомфорта. В любом случае, никого из нас эта боль не может отвлечь от факта одновременной концовки, но свои, как выражается Алекс, моральные дивиденды я получаю.

Пока жар медленно расходится по всему моему телу в унисон спадающему стояку, а я сам неподвижно валяюсь на постели, мне совершенно спонтанно вспоминается, как мы познакомились с Лерой. Это не было ключевым моментом в моей жизни, как и весь этот роман, но было в этом знакомстве нечто свежее, задорное. Нечто, что заставляло сердце биться чаще. Я периодически ездил тогда в один теннисный клуб на Сестрорецком Разливе, и в один из приездов мой спарринг-партнер попал в ДТП. Я был немного расстроен, но получил предложение поиграть от Леры, и наши уровни были довольно близки, а потому игра удалась. Я, конечно, выиграл, и мы заболтались в местном баре – «Саша-С», кажется, – а потом как-то совершенно невзначай оказались в вип-раздевалке, причем часть меня находилась уже внутри Леры. Можно ли назвать такое знакомство романтичным, я не знаю. В общем-то, мне плевать на этот критерий. В большей степени меня озадачило то, что это знакомство продлилось, и я не был им разочарован.

Лера включает телевизор без звука и достает мобильник. Куда там торопиться в душ, действительно. Я кладу под голову подушку и бессмысленно пялюсь на видео какого-то клипа с полуголыми девицами, негром в шубе и искусственной собакой. Интересно, как долго нужно смотреть такие видео, чтобы снизить свой ай-кью до нуля?

– Прикинь, – толкает меня в бок Лера, листающий новости на своем айфоне, который не отпускает ни днем, ни ночью, – в одном из наших ЗАГСов две девицы расписались на основании того, что одна из них по документам – мужик.

Да уж, кто о чем, а вшивый – о бане. Но нет, намек не пройдет.

– Милонова на свадьбу пригласили? – отпускаю сухую шутку и больше никак это не комментирую.

Лера смеется слишком громко для такой шутки, но это нормальная практика. Я же даже сейчас, уже начав расслабляться, не могу не думать о ситуации с Аней и ее супругом-неудачником. Сафронов через свою дочь оказался флешь-роялем для этого кретина. Строитель, учредитель нескольких дочерних и сопряженных фирм, оффшорщик, хороший знакомый Ротенбергов и один из главных распильщиков «Зенит-Арены». Абсолютно неслучайный человек, с которым не стоит встречаться на узенькой дорожке. Даже если бы работяга случайно поцарапал своей «газелью» невменяемую Настеньку, он не только сел бы, но и остался на всю жизнь в кабале на стройках какой-нибудь из фирм Сафронова работать за батон. А тут-то ситуация похлеще, и ставки повыше. Уверен, лет двадцать назад Лешу и его семью не стали бы мучать судебным процессом и изолятором, а просто порешили бы одним днем. В каком-то смысле, для семьи так было бы легче.

– Тяжелая неделя будет, – вздыхает Лера.

Поглаживает себя по левой щеке и губам, словно намеренно обращая мое внимание на свое странное родимое пятно размером с рублевую монету и тонкую крошечную бородку. О, да, уж этот-то клоун знает, что такое тяжелая неделя. Но в этом его суть – жаловаться на то, за что обычные нищеброды благодарили бы господа бога сутки напролет. Да и мне нравится то чувство легкого раздражения, которое у меня вызывает его нытье. И, несмотря на безвкусный дизайн лериной квартиры-студии, я регулярно убегаю сюда из своей полупустой съемной халупы в сто пятьдесят метров с вечно осенним видом Крестьянского переулка. Лера поглаживает меня по груди, и я отвечаю взаимностью, рискуя навлечь на себя новую волну его интереса. Занятно, но Лера никогда не прикасался к женским прелестям. Вообще никогда. То есть, весь юношеский возраст он решал этот вопрос вручную, благодаря дистанцировавшей его от девчонок матери, и только ближе к восемнадцатилетию, наконец, осмелился найти себе партнера. Он не пробовал ничего, кроме близости с мужчиной, и даже не знает, вызвало бы у него какие-то приятные ощущения женское тело. Просто отторгает саму мысль о том, что им можно пользоваться и наслаждаться. В глубине души я сочувствую ему и отчасти презираю, но отказаться от соблазна попользоваться его слабостью не могу. Некое странное, почти животное влечение во мне всегда расслаивается на обе стороны и растекается по всем частям тела обоих полов. Впрочем, я всегда презираю тех, с кем занимаюсь сексом. За одним лишь исключением. Единственным исключением.

– Знаешь, иногда мне даже жаль, что ты не совсем на одной волне со мной, – со вздохом.

– В смысле?

– Самый мой яркий опыт был в позе «шестьдесят девять». Одновременно с партнером. Нет ничего ярче этого ощущения. Ты точно не хочешь попробовать? Ну, как-нибудь.

Пожимаю плечами и молча встаю с постели. Если я скажу, как есть, обиженного нытья будет на неделю. Это мы уже проходили как-то раз. Иногда мне кажется, что Лере проще было бы сменить пол, чем каждый раз так мучиться с уговорами. Но это дорого, а он не такой богатый и успешный, каким хотелось бы быть любому нестандартному пареньку на его месте. Зато он сублимирует недостатки нежности своей псевдотворческой работой в среде продюсеров ПиЭмАй. Некоторые люди никогда так и не поймут за свою жизнь, где проходит тонкая грань между интеллектуальной или творческой деятельностью и страданием херней во имя подкормки своего эго. И Лера из таких.

– Я голоден. Хочешь пиццу или фалафель? – слышится голос Леры.

– Нет.

Я немного проголодался, но не хочу задерживаться здесь. Хочу поесть в одиночестве. Каждый раз, как только Лера подкрепится и дернет светлого пива, он начинает задвигать свои истории про звезд шоу-бизнеса, с которыми ему повезло поработать. Даже разверзшаяся земля и приход Христа не остановят процесс, начни Лера вспоминать про его мимолетную встречу на очередных съемках с Пугачевой, которая пришла на площадку, раздолбала всем головы и ушла, оставив весьма напряженную обстановку. Так что я оставляю Леру тяжело вздыхающим и голодным, а сам медленно потягиваюсь и обращаю внимание на свое отражение в зеркале, занимающем почти полстены. Состояние мое задницы говорит о том, что пора снова приняться за походы в спортзал и возобновить курс приседаний. Тем не менее, в сравнении со всеми задницами, что были у меня в руках и в непосредственной близости – мужскими и женскими, – моя смотрится отлично даже сейчас.

И уж, конечно, получше, чем задница Леры. Он далеко не накачанный мачо, какими показывают парней его склада ума в соответствующем эротическом кино. Тот же расклад, что и с псевдолесбиянками. Настоящие лесби – чаще уродливые жирные коротко стриженные стервы, нежели ухоженные глянцевые модели с шикарными фигурой и грудью. Настоящие геи, исходя из моей, пусть и не самой богатой, практики, – чаще худосочные закомплексованные пареньки, чем фитнес-тренеры из того самого фильма, который все наверняка видели, но ни за что в этом не признаются.

Я подхожу к окну и вижу, что выпал снег. Несколько белых пятачков на газонах видны издалека. По всей европейской части еще вчера обещали похолодание. Единственный раз за полгода я взглянул на прогноз погоды, и он меня только огорчил. Радует одно – в Москве у Михи, Лени и прочих отморозков – погода не лучше, что бы они ни хотели думать про питерскую вечную осень.

Да какое мне дело до погоды? Мне есть дело до Анны. И тут я все еще блуждаю в потемках. Видимо, мне придется переговорить в лоб с папашей, хотя сейчас у нас слишком напряженное время, и я стараюсь с ним особо не связываться. Разумеется, никакой обиды за его старческую болтовню про мою разбалованность я не держу. Мне вообще давно незнакомо это чувство. Другое дело – рациональная оценка реальных действий.

– Паша Мерецкий ушел в бессрочный отпуск, – замечает почему-то Лера, все также лежащий в постели и пялящийся в телевизор. – Он в глубоком трауре.

– До сих пор? – удивленно хмыкаю. – Я бы на его месте просто заново женился.

– Ты сильный, – как-то совсем по-женски воспевает меня Лера. – А он не очень.

Мерецкий потерял жену этой осенью стараниям лениной тусовки. Весь этот город пропитан отравой болезненной московской тяги выложить яйца напоказ и прибить их к брусчатке, чтоб не сдуло ветром. В тот самый приезд, когда я не стал тусоваться с этими отроками божьими, Дима Белоус на папиной «бентли» снес витрину ресторана и угробил беременную жену Мерецкого. Не уверен, будь она не женой известного музыкального продюсера, а просто надутой каким-нибудь неудачником бабищей, что кто-то стал бы разбираться. Но Мерецкий сразу устроил шумиху в СМИ, и у семьи Белоусов начались проблемы. И закончатся они не скоро. Мне кажется, я когда-то именно такие прогнозы и давал этой тусовке, но не озвучивал их. Да и кто бы меня послушал?

– Странно, – не отрывая глаз от беззвучно орущего в микрофон Честера, бормочет Лера.

– Что?

– В «бентли» же почти не чувствуешь скорости. Какой смысл отжигать в нем?

У меня нервно дергается уголок рта. Странный рефлекс. Словно одна половина меня хочет рассмеяться от души, а вторая – изобразить невыносимую грусть. В целом, я посередине. У меня, конечно, есть ответ. Ответ на все вопросы о том, почему эти ребята настолько безбашенно отрываются там, где это совсем неуместно.

Дело в том, что никто из них в этой жизни палец о палец не ударил, чтобы заслужить то, что имеет. Они просто были зачаты и родились под эгидой все обогащающейся семьи распильщиков, откатчиков, рейдеров, полубандитов разных мастей. И ребята эти, в глубине души, жутко комплексуют из-за этого. Все вокруг что-то делают, а им делать ничего не нужно. То есть, некоторые из них находят дело жизни, но именно в этой точке из тусовки приходится выйти, потому что с конструктивной деятельностью она несовместима. И каждый раз, при каждом удобном случае, парням и девчонкам из тусовки надо доказывать окружающим – от уборщицы в ночном клубе до ключевых СМИ, – что именно они – истинные владельцы жизни в стиле лакшери и всего мира. Оттуда же их беспорядочный секс, горы кокса и прочая веселуха. Им нужно показать, что они могут себе это позволить на самом деле, а не только в мечтах. Разрыв между их мозгами и кошельками с их карманными деньгами слишком велик, чтобы чувствовать себя комфортно. И они пытаются показать, что они – тоже взрослые, тоже круты, как и их семьи. Если этого не делать – можно в какой-то момент почувствовать себя ничтожным сперматозоидом, которому просто повезло сцепиться с нужной яйцеклеткой. Или наоборот. Стоит ли их за это осуждать? Как знать. Я и сам не чураюсь потусоваться несколько дней без зазрения совести и зацепить чего-нибудь запрещенного. Но вот убить ради веселухи – это уже за гранью и формальной человечности и тотального цинизма. Это просто тупость, проявление слабоумия и неспособности ориентироваться в реальности.

– Не знаю, – лениво почесываю живот. – Им нравится.

– А тебе?

– Не очень.

Пора свалить в душ, пока Лера не разболтался. Но уже, видимо, поздно.

– Что ты будешь делать в этот Новый год? – как бы невзначай, но с напряжением в голосе интересуется он.

Я встаю на выходе из спальной зоны, закрываю глаза и пытаюсь провалиться сквозь реальность. Этот вопрос не вызывает у меня замешательства. Он скорее вызывает отвращение.

– Мне плевать на Новый год. Я не праздную.

– Да, я помню, – тянет, скрывая расстройство. – Но вдруг…

– Нет.

Когда я заканчиваю в душе, туда же заходит Лера. Мы какое-то время смотрим друг на друга, и он улыбается и вроде как тянется, чтобы меня поцеловать, но я коротко усмехаюсь и ухожу. Выйдя, я проверяю мобильник и вижу сообщение от Ани о том, что у нее поменялся адвокат, и она сегодня даст его контакты.

Какого черта она пишет мне сюда, на личный номер? Какого черта она вообще что-то пишет? Курица совершенно не знакома с понятиями конфиденциальности и тактичности.

Я вытираюсь насухо, швыряю полотенце на кровать и одеваюсь в тонкую серую рубашку с длинным рукавом и темно-синие джинсы. Кажется, это моя одежда, хотя я не до конца уверен. У нас с Лерой одинаковая туалетная вода, так что даже на запах разницу не ощутить. Я останавливаюсь взглядом в окне, как мне кажется, на момент, да и то – просто потому, что вижу в стекле свое отражение. Полупрозрачное, размытое, рефлексирующее. Но из этого момента меня выводит уже вернувшийся Лера.

– Куда ты сейчас? – неторопливо вытираясь в стиле аристократов, спрашивает он.

– У меня встреча с отцом.

– Но ты же говорил, что это завтра.

Я прохожу мимо Леры, и он едва успевает поцеловать меня в щеку.

– Я ошибался. Я позвоню.

Сейчас – самое время сбежать в ресторан неподалеку и обдумать все на трезвую голову и сытый желудок. Давно у меня так не получалось. И вся проблема моего бытия лишь в том, что я не смогу быть вечно молодым, вечно пьяным. Как бы мне ни хотелось презрительно отталкиваться от Лени и его тусовки, я вспышками продолжаю заглядываться на них. Но выручает меня то, что у меня есть другие желания и другой кайф, и во всем сумраке…

Кирилл

…и он продолжает что-то обдумывать, читая по второму кругу протокол. Я делаю скидку на его социальный статус, конечно, но, боже мой, на что только ни пойдешь ради постоянных клиентов! Третий раз за год вытаскивая Адама, я был готов ко многому, но явно не к такому подарку, как этот Леша.

– И пока от меня больше ничего не надо? – наконец, просыпается от вековой спячки Леша.

– Нет, – едва скрывая радость, отвечаю. – Я буду проверять экспертные данные, съезжу сам на место ДТП, сделаю контрольные замеры. Попробуем вытащить какие-нибудь нестыковки. Если все будет нормально, то и с экспертизой по пьянке попробую решить.

– А это реально?

– Один из вариантов – найти нестыковку в протоколе, – максимально активно жестикулирую, чтобы моему милому бабуину все было понятно. – Тогда мы можем взять за яйца ГИБДД, а дальше развить по цепочке.

– Круто, – впечатленно кивает и кривит рот так, что мне едва не становится дурно.

– И еще – раз мы подписали договор, соглашение и доверенность, ты можешь запретить мне делиться с кем-либо деталями наших разговоров – в том числе, с Анной, но…

– Не надо, – машет массивной рукой. – Пусть будет в курсе. Разглашай, что там тебе надо. Ты только скажи – варианты есть?

– Всегда есть, – вымучиваю дежурную улыбку. – Даже если вас съели…

– Да, да. Знаю. Тогда давай – хоть через задницу, но выводи меня отсюда. У меня ребенок больной, и жена без работы, мне околачиваться тут некогда.

– Практика такова, что полевые полицейские не проявляют должной квалификации, – стараюсь подбодрить Лешу фактами. – Зарплата не соответствует. А те, у кого зарплата в порядке, не считают должным париться, если протокол вообще существует. Так что жди новостей.

Он благодарит меня в своем стиле никогда не стареющего и не обрастающего мудростью пацана, и я торопливо собираю документы и ухожу из СИЗО. Во всей этой истории меня радует только то, что я нашел лазейку для Адама. На этот раз, старый ворюга получит условное, но имей он в обойме не меня, а какого-нибудь вчерашнего выпускника юридического колледжа, не сносить ему головы, и я постараюсь донести это до его тупой башки как можно быстрее. Нет, я просто обожаю неисправимых мошенников, считающих, что уж на этот-то раз они точно разведут все и вся. Это и есть моя клиентская база. Другое дело, что развод или раздел имущества у меня проходит, как прогулка по Елисейским полям, а каждого из этих строителей дикого капитализма я тяну на своем горбу.

Жена Леши – идеальная пара для него. Тихая, кроткая, смотрящая в рот каждому, кто говорит хоть на десять процентов разумнее, чем ее муж. Женщины, привыкшие к скромной жизни, всегда вызывали у меня подъем жизненных сил. Их слабости заставляют грудь становиться колесом, а хвост – веером, и отказаться от этого ощущения просто невозможно.

– И что нам нужно доказать? – Анна пытается выпутаться из сети фактов, которую я сплел перед ней за несколько минут нашего сидения в этом приличном ресторане – одном из тех, где она с мужем никогда не бывала и, скорее всего, не побывает.

– По версии следствия, точка столкновения была вычислена на самой «зебре» или менее, чем в полуметре от нее. Диапазон широкий, но весь он проходит в рамках неуступления дороги пешеходу.

– Ага, – быстро кивает, глядя на меня круглыми глазками.

– Но у нас есть ключ – Леша и сам не уверен, но ему кажется, что столкновение было много раньше, и тело оказалось выброшено за переход только потому, что само прыгнуло на кузов. Это принципиально важно, потому что при должном расстоянии, даже со скоростью сорок-пятьдесят километров в час, любой независимый эксперт нарисует картину, по которой Леша не мог предугадать появления пешехода и иметь шанс сбавить скорость до точки соприкосновения по версии следствия.

– А что может доказать это?

– Вот именно. На каком основании нужна будет повторная экспертиза – это хороший вопрос, – вздыхаю и провожу кончиком пальца по краю кофейной чашки. – Нам нужны любые свидетельства – записи, показания; может, нестыковки в протоколе, противоречащие каким-то другим фактам.

– А ты сможешь это найти?

– Я очень постараюсь. Мы с Лешей все обсудили, и теперь я буду работать в этом направлении.

– Говори, если что-то будет нужно, хорошо?

Господи, что мне может быть от вас нужно? Мне нужно, чтобы Адаму не заблокировали счета, оформленные на его дочерей, и он расплатился по вашему, ребятки, делу.

– Конечно.

После обеда с Анной я уезжаю на заседание по очередному разводу, ощущая тяжесть в животе и какое-то странное предчувствие, свербящее в глубине черепа, но это явно из-за отвратительной погоды – размытой снежной грязи и накрапывающего дождя, – и этим вечером я вряд ли смогу…

Антон

…для клуба, который вполне соответствует вкусам окружения моего папки. Дорогой ресторан и такой же дорогой стриптиз-бар, в который заказан вход таким, как печально известный Леша-водитель. Не знаю, смогу ли я чего-то добиться от отца, но лучшего места, чем тусовка в вальяжной атмосфере стриптиз-клуба для избранных, мне пока не найти.

Телефон отца не отвечает, и я прохожу по клубу, пытаясь вытянуть глазами из толпы знакомые черты, но пока мой взгляд отвлекают телки, обосновавшиеся на диванах с клиентами и бодро пляшущие на масштабном танцполе под какую-то дрянную смесь дип-хауса и электро. Одна из девиц – слишком плоская даже для гимнастки, у нее слишком грубые черты лица и слишком скованные движения. Аппетитной ее можно назвать разве что в том смысле, что белая вермишель у нее на голове вызывает стойкое желание заказать китайской еды. Не хватает разве что мяса и кунжута. Тем не менее, и ее трусы полны наличности. Мне кажется, что в таких тусовках, даже если одеть в стринги побритого медведя, пьяные дядьки родом из девяностых напихают ему полную обойму долларов и евро. Разборчивость этого контингента, мягко говоря, далека от совершенства.

Когда я нахожу отца, он уже подшафе, но в меньшей степени, чем его товарищи по ложе. Он пожимает мне руку и обнимает меня, отчего меня довольно сильно дергает. Рефлекс, что поделать.

– С наступающим, что ли? – перекрикивая музыку, орет мне в ухо отец.

– Не рановато? – усмехаюсь в ответ.

– О чем ты хотел поговорить?

– Здесь есть спокойное место?

– Пойдем в курилку, – показывает на дверь, которую невозможно рассмотреть в этом освещении, если не знать о ее существовании.

Шумоизоляция в тускло освещенном помещении за дверью далека от идеала, но здесь хотя бы можно не орать в ухо, чтобы друг друга услышать. У дальней стены стоят еще двое весьма упитанных господ, в стороне от них – две тощие девицы. Плевать. Отец закуривает, и я начинаю наступление.

– Своеобразное заведение.

– Я давно не бывал в таком формате. Стал слишком приличным, – вздыхает отец. – Ну, а что такого?

– Ничего. Помнится, ты мне как-то говорил, что остепениться никогда не рано.

– Это для тебя, – тычет в меня своим пальцем-сосиской. – А я уже свое наостепенялся. Время лечит и калечит, Антон. Имей это в виду, когда снова начнешь меня за что-то осуждать.

– Да нет. Я тебя никогда не осуждал.

– Правда?

– Да. Просто высказывал свое мнение насчет твоих поступков, – пожимаю плечами и опираюсь на стену, сжимая кулаки в карманах джинсов.

– Ну, значит, я это понимал не так. Как ни крути – всем нужно иногда расслабляться.

– Но кто-то это делает на яхте и в клубе с девочками, а кто-то в СИЗО, – говорю достаточно громко, чтобы было слышно на другом конце курилки

– Послушай, – отец выбрасывает сигарету и подходит ближе. – Тут приличные люди отдыхают. И такие вещи здесь слышать на принято. Не выставляй меня идиотом.

– Это недорогого стоит. Ты и сам иной раз неплохо справляешься, – не меняя тон речи, парирую.

– Интересно, – обхватывает себя руками – видимо, чтобы не дать волю притаившейся внутри силе зеленого змия. – И к чему это?

– Ты же знал все про запись, о которой говорил не так давно, так?

– Какую запись?

– Видео с дочерью Сафронова.

Отец поджимает губы, почесывает щеку, облизывает губы – в общем, успевает за несколько секунд сдать всю ту панику, которая поднялась в его душе. Совершенно прозрачный человек, при всем своем монолитно-каменном имидже.

– Допустим, я понимал, о чем это. И как это тебя касается?

– Я просто в курсе, – показываю, что я готовился к этому вопросу, и остаюсь совершенно спокоен. – Просто в курсе того, как ты лагаешь. И мне это не нравится.

– Чего ты хочешь?

– Все просто…

Игорь

…и мне нужна эта запись. Цели я тебе все равно не стану называть.

– Черта с два, – я достаю из пачки еще сигарету, чтобы успокоиться, но дрожь в руках, с которой я это делаю, выдает меня, а это неприятно.

– Почему?

– Потому что мне это неинтересно, – раскуриваюсь, приводя дыхание в порядок. – Я не знаю, кто там виновник, да и не хочу знать.

– При чем тут это? – сопляк, наконец, отлипает от стены и встает передо мной, выпрямившись во весь рост.

Все равно тебе выше папки не прыгнуть. Не знаю, что ты там задумал, но я тебе не дам своей дурной головой устроить мне проблемы с людьми,которых я уважаю. Эта Европа сделала тебя таким – любителем либерального дерьма, законности и порядка. Типа надо наказать кого-то, чтобы друг неповадно было. Это никогда не работало у нас. Мы живем в системе, основанной на тупом животном страхе, а не на осознании перспективы ошибок. Мы выживаем тут, а не в бирюльки играем. Но куда вам…

– При том, что это мое дело. А ты-то при чем? В Робин Гуда поиграть решил?

– Какая тебе разница? – его голос срывается, и это начало конца. – Я просто хочу дать людям знать правду, может быть.

– А я не хочу. Мне по хрен. И я уже удалил это говно с глаз долой. Вопросы?

Он затыкается, несколько секунд натирает лоб рукой. Может, предложить ему закурить? А то как-то не по-отцовски выходит. Но я не успеваю.

– Зачем ты это сделал? Ты вообще понимаешь, что делаешь?

– Узнаю Лиду, – усмехаюсь и затягиваюсь поглубже.

– Что? Какого…

– Я же говорил – яблочко от яблоньки. Но имей в виду – с ее истериками у меня опыта много. И твои меня уже не удивят. Она меня многому научила, что сгодится с тобой.

– Ну, конечно. И она же заставила тебя поселиться в кармане у Сафронова, где ты и сидишь. Как и во многих других карманах, но в этом – особенно.

– Че? – меня прошибает холодный пот, и сигарета не доходит до рта, зависая в воздухе. – Откуда ты…

– На РБК писали. Очнись – весь город знает все о твоих проблемах. Только ты живешь в иллюзиях, считая, что все это можно обойти, продав то, что досталось мне.

Ну уж нет. На РБК писали, что у меня временные трудности, да и то – с моих слов. Я не отказался от интервью, и поэтому никто ни черта не знает. Но есть же волшебник Алекс – вот он, корень зла. Сучонок все пронюхает, все вычислит.

– Так зачем тебе нужна была запись? Чего ты-то хотел?

– Ты сильно недооцениваешь людей вокруг, – голос Антона вновь становится ровным, и он пытается показать, что выиграл дуэль. – Когда-то это помогало быть самым крутым. Забивай на пешек и иди убивать ферзя. Но теперь ты просто большой должник всех на свете, и вместо того, чтобы заняться серьезной взрослой политикой, ты предпочел сложить лапки и умолять меня помириться.

– Да ты охренел, сынуля! – выбрасываю сигарету и делаю шаг в сторону Антона, хотя и знаю, что не стану его бить; никогда не бил, за что и поплатился.

Мимо проходят двое моих старых знакомых по опту. За ними – две их длинноногие эскорт-девочки. Мы остаемся в курилке вдвоем.

– Давай, – выждав, пока дверь закроется, говорит мой сын. – Сделай мне больно. Больнее, чем Лидия своим передозом сделала тебе, у тебя вряд ли получится.

– За что ты меня так ненавидишь?

– Ты мог бы засунуть Сафронову куда поглубже этим роликом. Даже если бы ты не хотел отдать его во благо здравого смысла, ты мог бы его монетизировать. Но твои понятия… – он разводит руками, заставляя меня дрожать от ярости еще сильнее. – Ты предпочел отдать все тяжелые фигуры в начале партии. И я бы настоятельно советовал хотя бы попытаться их восстановить.

– Ты просто идиот. Ты никогда ничего не поймешь. Малолетний засранец! – высказываю, наконец, то, чего он заслужил.

– А ты – старый засранец, – уже открыв рывком дверь, заявляет мой сын. – И тебе придется платить по счетам, хочешь ты того или нет.

Он снова уходит, и я не хочу его догонять. Настроение испорчено к чертовой матери, и я сажусь прямо на пол в курилке и закуриваю снова. Ненавижу свои слабые места. Не человек тот, у кого нет слабых мест, но мое слишком сильно болит, воспаление на нем никогда не проходит, и я действительно плачу по своим счетам. Что-то я сделал не так, где-то повернул не на ту дорогу с Лидией, и результатом этого стало такое отношение единственного дорогого мне человека. В чем я виноват? В том, что вкалывал, как проклятый, всю жизнь, и не успевал заниматься воспитанием сына? В том, что трахнул несколько симпатяшек, о некоторых из которых знала Лидия? В том, что не сразу заметил, как сгорала от героина моя жена, господи прости? Это те грехи, за которые нужно так казнить?

Видимо, ответ утвердительный. Спасибо жюри и всем прочим. Я понемногу трезвею, но это мне не нравится. И сейчас я пойду и вкачу еще поллитра виски, чем бы это ни было чревато. Я вам не сдамся, суки, слышите? Не нашлось еще того, кому я сдавался. И это видео – черт пойми, зачем оно Антону, – это не капитуляция. Это бизнес и политика, в которую превращаются большие обороты на какой-то стадии. И в этом я лучший. И ничего вы от меня…

Антон

…не больше полутора суток, но сейчас время кажется убийцей всего сущего. Вообще, так оно и есть. Мой папка когда-то был еще тем бойцом. А стал гнилым капитулянтом, оппортунистом. Но после этого загула длиной больше, чем в сутки, все это кажется далеким и неважным. Раз шансов на получение закладной на душу Ани у меня нет, и мне придется отступить. В конце-концов, не сообщать же мне органам, что у моего папки якобы было видео, доказывающее или не доказывающее невиновность какого-то нищего, ничего не значащего для мировой истории водилы. С такой трактовкой ситуации мне будет прямая дорога в Степанова-Скворцова, не иначе.

На рекламной вывеске я читаю прописанное крупными буквами «У БЕЗДОМНЫХ ЕСТЬ ПРАВА», и это заставляет меня впервые за последние пару часов улыбнуться. Единственное право бездомных – сдохнуть в очередные морозы. То есть, я не за человекоубийство, ни в коем случае. Но если роль нищих работяг для общества мне более-менее понятна, то с уличными голодранцами дело настолько темное, что лучше бы их не было. В любом случае, нынешняя зима недостаточно хороша, чтобы этот план сработал. Точнее, она вообще не хороша, кроме как для водителей, которым не нужно менять резину с летней на зимнюю и меня нынешнего, бредущего по Петроградке в летней куртке и футболке на голове тело. Если бы такси довезло меня до дома, мне пришлось бы просить водителя донести меня до квартиры, а это как-то унизительно, в стиле офисных работяг, которые «каждую пятницу в говно».

Кстати, я не знаю, какой сегодня день. Судя по тому, что Алена без вопросов приехала ко мне после какой-то тусовки, должна быть суббота. Ведь Аленушка у нас офисный планктон, устроенный мной в одну из фирм, доставшихся после развода моей мамке на роль менеджера по работе с клиентами. Туда же, куда я устроил еще одну девицу, с которой у меня было несколько игр со связыванием три года назад. Приятно, заходя в офис для беседы с коммерческим директором фирмы, понимать, в каком количестве девочек-менеджеров ты побывал. Если бы можно было устроить так же кого-то из моих бывших парней, я бы не отказался. Но все они, как на подбор, не годятся для полезной муравьиной офисной работы. А Алена сгодилась, ведь сколько она ни строй из себя элитированную птицу высокого полета на высоких каблуках и с дежурно томным взглядом, по сути, она обычная строевая курочка на грязном насесте.

Я захожу в квартиру так тихо, как могу. Мне нужно застать ее врасплох. Скинув всю одежду, включая трусы, в прихожей, я споласкиваю лицо холодной водой и растираю щеки, чтобы включить мозг хотя бы ненадолго. Уже зайдя в гостиную, я обнаруживаю, что зря волновался. Алена настолько убита, что спит в кресле в обнимку с букетом из пятидесяти одной желтой розы, с которым ждал ее курьер на пороге моего дома. На ее взгляд, это акт прощения, и как же моет быть иначе? Но это скорее проверка того, насколько хорошо она меня успела узнать.

Я подхожу к контроллеру аудиосистемы, выбираю на экране Synkro-Sketch, и с первыми жесткими звуками кика и перкуссии Алена просыпается. Просыпается с улыбкой. Значит, все сработало.

– Тошенька, – Алена откладывает цветы на пол и встает. – Так классно, милый.

– Я старался, – и тут я совершенно честен.

Она в коротком желтом платье, расширенном книзу, чулках и туфлях на длинном каблуке. Ей кажется, что она здорово угадала цвет к розам, но это не совсем так. И туфли она не сняла потому, что я так люблю. Все то, что доктор прописал.

– Я так давно тебя не видела, – она неторопливо начинает шагать ко мне.

– Стой, – жестом даю ей понять, что дальше идти не стоит. – Сядь в кресло.

– Оу, – она в замешательстве, но она знает мои игры; некоторые из них. – Как скажешь.

Я подхожу к ней ближе, заставляя ее выпрямить спину и внимательно следить за каждым моим движением.

– Ты простил меня? – шепчет она, когда я уже стою прямо над креслом.

– Я еще думаю, – улыбаюсь, чтобы она расслабилась. – Мы действительно давно не виделись. И я хочу на тебя посмотреть как следует, прежде чем мы поговорим обо всем, – наклоняюсь и шепчу ей в ухо, что ей следует делать, хотя никого рядом нет.

Отходя в кресло, стоящее напротив, в двух метрах от того, где сидит Алена, я ловлю себя на мысли, что это может затянуться. Я не слишком возбужден, и вид Алены меня не пока трогает, и дело может пойти прахом. Чертовы недосып и кокс сделают из меня импотента-параноика быстрее, чем разборки с папой.

Я сажусь в кресло, широко раздвинув ноги, и начинаю наблюдать за Аленой. У нее почти идеальный овал лица, маленькая пикантная родинка на щеке и фигура, сделанная в фитнес-клубе за мой счет. Она правильно питается, обладает даже слишком выразительной для такой фигуры грудью и выглядит, как место, где хотел бы побывать любой менеджер среднего звена вместо отпуска с задолбавшей женой и ноющими детьми. И она мне противна, просто отвратительна, потому что я знаю, что все эти старания направлены лишь на то, чтобы меня захомутать и привести в ЗАГС. Я не раз это слышал в той или ной форме. Тонкие намеки толщиной со слоновью кожу. Эти игры хороши до тех пор, пока от них вставляет. Когда формируется привыкание, ширево уже не то, и всегда нужно что-то новое. Я готов обновляться.

Девочка начинает выполнять свою задачу. Глупо улыбаясь и глядя мне в глаза, она снимает свои трусики-ниточки, и они быстро теряются где-то рядом с креслом. Интересно, она трахалась с кем-нибудь на вечеринке, куда ездила этой ночью? Надеюсь, что да. Она кладет ногу на кожаный подклокотник кресла, а другую переставляет, со стуком роняя шпильку на дорогой паркет. Сучка поцарапает его, но этот стук набойки и скрытая за мнимой страстью глубинная ненависть заводят меня по-настоящему, и я все прощаю. Раздвинув ноги пошире, она ласкает себя, и я делаю тоже с собой. У ее чулок красные бортики. Весьма симпатичные, и укрепляющие образ Алены, как true slut. Она никогда не нужна была мне другой, но сейчас и это ее качество стало блеклым. Она потускнела с того момента, как в ее головке поселились мысли о замужестве. И теперь каждый томный вздох, каждое ее движение по самому чувствительному месту только приближают ее к той развязке, которой она боится. И я получаю кайф только от этого. Я хочу делать людей зависимыми, а потом обращаться с ними, как с отходами, но не потому, что я зол на людей, а потому что большинство из них сами только этого и желают. Круто быть жертвой – не нужно самому жертвовать ничем, не нужно быть сильнее или умнее других. Жертва – всегда в почете, в том числе у самой себя.

– Schneller, tun es, – бормочу, глядя ей в глаза, хотя она все равно знает только три фразы по-английски, а по-немецки – только «хэндэ хох» и «зер гут».

Трек переключается на Look at Yourself, за что я искренне благодарен моему треклисту. Алена кончает со стоном, почти переходящим в плач и со скрежетом продирается каблуком по паркету. Все. Это был прощальный поцелуй. Болезненный взгляд и лживая улыбка показывают, насколько вымученным был этот оргазм, а я прекращаю стимулировать себя.

– Возьми меня, детка, – просит Алена.

Просто заменитель. Как заменитель сахара, но просто какая-то andere Maedchen, nicht meine Liebe, и я это хорошо помню. У той, что действительно может быть собой, тоже есть andere Mann, и я должен выместить на ком-то ненависть к нему.

– Оставь ключи на столике, – наконец оторвав взгляд от мерзкого лица Алены, четко проговариваю я.

– Что?

– Оставь ключи. Я больше не хочу тебя здесь видеть. Никогда.

– Но… – она торопливо опускает ногу и поправляет платье.

– Уйди сейчас же. Не забудь ключи.

– Но в чем дело? Что я сделала не так? – она вскакивает и подходит ко мне.

– Не приближайся ко мне.

В глубине души я боюсь следующего момента, потому что не готов к нему. Я не хочу ничего делать. Но что-то придется, если она не упокоится, а она садится на корточки передо мной и продолжает что-то спрашивать, но я ее не слышу.

– Если ты сейчас же не уберешься отсюда, я вызову полицию. Или охрану. И тебя вынесут, – шиплю, не глядя в ее сторону. – Для своего же блага – просто уйди.

Я не смотрю ей в глаза, хотя в данной ситуации следовало бы, потому что это могло бы сэкономить мое время. Но этот ее коровий взгляд – господи, я не вынесу этого, точно.

Она вскакивает, озирается в поисках своих трусов, но не находит их и просто уходит из квартиры, швырнув ключи на пол – почти как я и приказал. Интересно, хоть что-то она способна сделать, как надо? Одно точно – ее Новый год удался. Кто-нибудь наверняка подберет ее в тусовке, и Алена продолжит свой путь в поисках вечной и чистой любви. Я же получил все, чего хотел, и буду искать новые объекты для опытов. Все это – до тех пор, пока Алекс не скажет, что настало время принимать решения. Вот он – единственный человек, способный внушить мне страх. Друг, с которым никаких врагов не надо.

Где-нибудь в феврале Алена будет уволена, причем с треском и по статье. Я все устрою и повешу на нее какое-нибудь хищение со сговором по линии закупки. За что? Просто потому что она мне надоела и не выполнила моего последнего приказа сразу. Какой это, к черту, подчиненный, если он обсуждает приказ начальства?

Но у меня осталась небольшая проблема. Я проснулся, но не спал слишком долго. Мне нужно телесно выговориться кому-нибудь. Нахожу подходящий номер в справочнике мобильника и прошу выслать совершеннолетнюю девочку, кристально чистую по медицине и выглядящую на пятнадцать.

В дверь звонят, и я встречаю назначенную мне специалистку голым и со стоячей и блестящей от смазки штуковиной. Я вижу ее фрагментарно, как список опций на листе в автосалоне, и, вроде, все сходится. Блондинка, широкая задница, длинные ресницы, скромная грудь и юношеские черты лица.

– Привет, я Лиза.

– Ты уже сказала это, – со злобой напоминаю ей про видеозвонок снизу.

– Прости. Впустишь?

Удерживая взгляд на облаченных в белые чулки ножках девицы, отхожу в сторону, впускаю ее внутрь и закрываю дверь. Защелкнув замок, без обиняков начинаю срывать с нее одежду, чтобы без прелюдий войти в нее прямо у порога, и она совершенно не против, потому что наметанный глаз подсказал ей, что она вошла в квартиру платежеспособного клиента.

После долгого и жесткого секса на полу в прихожей, на кухне и в ванной я предлагаю ей закурить, потом что хочу посмотреть, как она это делает.

– Сколько тебе?

– Восемнадцать.

– Точно?

– Да. Паспорт есть.

– Настоящий?

– Какое тебе дело? Ты же не со мной договаривался. Там все знают.

– Да. Но я хочу знать, что об этом думаешь ты.

– Ничего. Ничего не думаю. Зачем?

Она пытается улыбаться, одновременно затягиваясь, и это выходит слишком неловко.

– Откуда ты?

– Из Братска.

– Далековато.

– Ага.

– И ты не выбралась в Новосибирск, а приехала сюда.

– Да. Что-то не так?

– Я как-то был в одном магазине в Братске, – усмехаюсь, наверняка зная, что она вряд ли поймет, о чем речь, потому что ее литературная эрудиция наверняка остановилась на пятом классе школьной программы.

– В каком? – испуганный взгляд.

– Ты работала в этом магазине?

Тишина. Девочка неуверенно пытается кивнуть, и я продолжаю, не обращая внимания на ее полнейшую растерянность.

– Он закрылся. Теперь он стоит пустой. Там было так пусто. Так тотально пусто.

Она молчит. А я начинаю хрипло смеяться. Болезненно, словно чахоточный бомж или Раскольников, только что убивший старуху-процентщицу. Спустя несколько секунд я замолкаю, и меня накрывает безумное, всепоглощающее чувство одиночества. Я не связан ни с кем. Просто оказался на острове на одного человека, крошечном клочке земли без единого дерева посреди океана. Посреди Атлантики. И теперь я даже не могу улыбаться. Я хочу быть жестоким просто потому, что у меня нет другого выхода, потому что коней на переправе не меняют. Мне нужна помощь.

– Сейчас я трахну тебя снова, – сообщаю я девочке, словно рассказывая о прогнозе погоды на завтра. – У панорамного окна, которое с видом на переулок. Я хочу, чтобы ты смотрела в него, а улица смотрела на тебя. А потом ты ляжешь со мной и будешь лежать, пока я сплю.

Она кивает и улыбается.

Сплю я недолго и неспокойно. Не проходит и часа, как я открываю глаза и не могу закрыть их снова и просто пялюсь в потрясающе далекое панорамное окно, за которым – лишь обволакивающая взгляд зимняя петроградская пустота.

Не вставая, достаю из-под кровати пачку банкнот. Отсчитываю несколько.

– Чего ты хочешь, милый? – поглаживает меня по спине мнительная малолетняя шлюха. – Я могу…

– Просто уйди.

И почему она считает, что должна говорить со мной так, едва ли не наравне? Какого черта, по моим наблюдениям, обычные девки, обслуживающие сколько-нибудь состоятельных клиентов, так уверенно мнят себя особенными и не такими, как придорожные минетчицы? Будучи таким же подножным кормом, но получая больше, они пересчитывают свои достоинства из евро в некие условные баллы, как профессиональные снукеристы, но не понимают, что эти суммы – лишь щипки от баллов, которые имеют те, кто их пользуют. В глазах угнетенных бытовым дерьмом домохозяек вроде Ани эти девочки в мехах, дорогих шмотках и с айфонами – королевы бала, но для любого нормального состоятельного человека они просто обслуга. Никто ведь не восхищается тем, как выглажена униформа стюардессы или как блестит только что помытая «шкода» бюджетного таксиста. Ни то, ни другое не принадлежит обслуге, как и весь внешний глянец шлюх и иже с ними. Но разве это мешает Аням-Домохозяйкам всего мира завидовать Лизам-Девочкам-По-Вызову?

Лизам из Братска. Мне следует подмыться.

После короткой переписки я понимаю, что через час у меня будет встреча с Алексом. Нужно обсудить еще раз все нюансы, прежде чем я приму судьбоносное решение. Или не приму, потому что скоро праздники, и все в таком духе. Мой Мефистофель обещал принести мне какие-то расчеты, и сейчас мне, несмотря на всю отягощенность сознания, придется уложить в голове кучу всякого хлама, и звук захлопнувшейся входной двери…

Кирилл

…она почти плачет, и мне просто нечем ее успокоить. Что за день сегодня?

Отличный день, потому что я отсудил все, что мог, для одной потаскухи, которая теперь владеет половиной магазина своего мужа-простофили и двумя детьми, за которых еще будет получать надбавку для жизни с новыми хахалями. Я помогаю тем, у кого есть шансы. А шансы этой сладкой парочки, подкинутой Адамом, близки к нулю, и мне приходится заставлять Анну встать перед лицом фактов.

– Проблема с уликами, вот и все.

– Может, что-то можно найти? Что-то скрывают? – не унимается Анна.

– Да никто ничего не скрывает, мне кажется, – пожимаю плечами. – Просто кто-то очень постарался оформить все грамотно. Это нечастое явление, но нам круто повезло. Ни откликов по соцсетям, ни записей – ничего за нас, и дело уже развернуто следователем на основании существующих улик.

– То есть, мы проиграем?

– Сейчас будут праздники, и все зависнет.

– У нас праздников не будет, – всхлипывает Анна.

– Но и у нас будет время подготовиться. Я буду заниматься делом, не переживай.

Я беру ее ладонь в свою, и она жутко холодная. Мерзко холодная.

– Как у тебя дома? Справляешься?

– Да, конечно. А какой у меня еще выход?

Дальнейший разговор сводится к моим попыткам отвлечь ее от ситуации, но у меня мало времени, и мы расходимся. Я пытаюсь понять, зачем вообще взялся за дело, в котором есть такая сторона, как Сафронов. Пообещав себе больше не ввязываться в подобное дерьмо, я должен еще поблагодарить Адама за редкий шанс потерять время впустую.

Спустя шесть месяцев после развода, я решаюсь написать Инне, и она молчит, и от этого мое настроение падает еще ниже. Праздники явно не удадутся, и виновен во всем опять только я, но если бы хоть кто-то…

Игорь

…и после того, как Лидия заявила, что не видит вариантов для меня, и я оказался должен половину своего имущества кредиторам, и еще четверть – по международным долгам, жизнь круто поменялась. Но до тех пор, пока Антон ищет свое предназначение в жизни вместо того, чтобы начать со мной сотрудничать, все останется на тех же местах. Никто не покажет, насколько ему хреново, если у него сохранились хотя бы крупицы чести и достоинства.

Удаляю, наконец, чертову запись с «макбука». Назад пути не будет ни для кого. Мое слово против Сафронова – и я финансовый покойник. А у меня еще немало не сделано. Мне нужно строить жизнь заново, годы спустя. А чем занимается этот отщепенец, мой сынуля? Гуляет и трахается, вот и все его дела. И я – я лично ответственен за то, что из него вышло. Все эти его сольные гастроли по Европе в нарко- и секс-турах по техно-клубам, все знакомства, тусовки – все это давно нужно было у него отобрать, посадив его на обычное обеспечение вчерашнего подростка. Но я сам слишком круто хапнул дерьма в жизни в свое время, чтобы чего-то лишать своего ребенка. У него не было времен, когда нужно было выбирать – купить поесть на вечер или пачку сигарет. И слава господу, что не было. Это – то немногое, чего я действительно добился для него. Только вот оценить это он не считает нужным. Борец за законность. Я наберу Сафронова завтра и поговорю с ним о текущих делах. Хочу, чтобы он был в курсе того, что мы все еще партнеры, несмотря на все его попытки сделать меня просто мальчиком на побегушках, и это…

Антон

…и слышанные мной не раз толки о том, что парни делают минет лучше, чем девушки – скорее миф. Все примерно поровну, только парень изначально лучше знает, где и как сильно действовать – знает по себе. Для девушки это просто наживное, вот и вся разница.

Лера неплох в деле, но вот то, что он постоянно просит окончания на лицо, меня всерьез раздражает. Я не люблю лица, и такие концовки мне, в отличие от большинства любителей продукции «браззерс», совершенно не в кайф. Тем не менее, я вытаскиваю у Леры изо рта вовремя и делаю все, что от меня требуется, но не глядя вниз, а запрокинув лицо вверх, и вот это мне уже больше по духу.

Мне вспоминается вдруг, что психологический тест на одном сайте показал мне на днях, что у меня ярко выраженная гетеросексуальность, причем я отвечал вполне правдиво на все подряд. Я подумываю подзадорить этим Леру, очищающего щеки салфетками, но вместо этого наливаю себе немного «гленморанжи» и закидываю в себя, и мерзкое послевкусие этой дряни наказывает меня за что-то, чего я еще даже не совершал. Взглянув на довольную мордашку Леры, спасенного от стягивающего высыхания лица и теперь стирающего с пола то, что он разбрызгал из себя сам, я с сожалением понимаю, что отношения с ним, как и с Аленой, уже не дают мне былого удовлетворения. Я хотел бы снова поймать это ощущение новизны, которое испытывал хотя бы год назад, но не могу. Я знаю, что проблема не в обстоятельствах, а в людях, и это неисправимо. И вот Леру мне будет немного жаль. Он забавный. Он уходит вроде как в душ, а я быстро накидываю джинсы и сажусь к его открытому макбуку, чтобы уточнить расписание рейсов и свободные отели. Даже когда я уверен, что мне есть, у кого остановиться, лучше забронировать и оплатить заранее отель. You never know.

– Посмотри видео в папке на столе, – бросает на ходу Лера. – Очень крутой клип с ребятами сделали, там черновой монтаж. Может, понравится.

Дабы оперировать фактами, я складываю браузер и открываю клип – нагромождение кадров с каким-то идиотом в петушином костюме, разбивающим телевизор, жрущей яблоко девицей и явной проекцией Леры – впихивающим в себя эклеры парнем. Я даже не включаю звук, потому что мне не хотелось бы знать, что за песня там звучит, а в названии файла ничего, кроме цифр. В любом случае, двадцати секунд для ознакомления с фрагментами этого шедевра от общества любителей глотания длинных эклеров – более, чем достаточно, чтобы снова понять, что ту самую грань Лера так и не уловил с годами. Тем не менее, во мне растет нездоровый интерес к содержимому лериного макбука, и я захожу в соседние папки. Видео с какого-то концерта, фотки Леры с какой-то девочкой в обнимку – подозрительно, кстати. Ничего особенного. Но папка с цифрами в названии привлекает мое внимание – видимо, уже по инерции, после чертова клипа. И здесь – несколько коротких роликов. На одном – какие-то птицы, причем запись сделана явно с какого-то устройства вроде регистратора – дата и время проставлены, как и тайм-код. Но качество отменное. Другой ролик вообще состоит тупо из двадцати секунд какой-то дороги. А на третьем – ночь, перекресток, и в метрах двадцати до пешеходного перехода на другой стороне дороги девица бросается на белую «газель», звучит хлесткий удар, и девица проезжает на тормозящей с визгом машине до пешеходного перехода и вываливается с капота, как мешок с картошкой. Камера притормаживает, и захватывает, как из «газели» в ужасы выходит мужик. Он подходит к телу, из которого быстро растекается лужа ярко-алой крови, пытается нащупать пульс, но это ему явно ничем не помогает. Недалеко от этой сцены притормаживает черный «тахо», и его водитель какое-то время смотрит на всю картину, качает головой и уезжает прочь. Я ставлю ролик на паузу и какое-то время ошеломленно смотрю сквозь экран.

Все это как-то не стыкуется. Нет, наоборот – все стыкуется слишком идеально, слишком ровно, словно кто-то изначально нарезал всю эту ситуацию на ровные части мозаики, и только теперь она сложилась. Я смотрю на всю картину и пытаюсь найти связь между Лерой и моим отцом – ярко выраженным гомофобом, рассекающим по городу на черном «тахо» и плевать хотевшим на чужие беды. И вот здесь-то все еще отсутствует кусочек пазла.

– Как тебе клип? – звучит вопрос откуда-то сзади.

Я рывком оборачиваюсь, и вижу Леру, который явно не только что вернулся, но все еще неторопливо вытирается длинным полотенцем, поддерживаемым внизу непроизвольным стояком.

– Откуда у тебя эта запись? – я тычу пальцем в экран, развернув его так, чтобы Лера наверняка видел стоп-кадр ролика.

Он прищуривается и кивает, явно не теряя самообладания.

– Я всегда копирую интересные записи с регистратора. Где-то раз в неделю или в две. Некоторые оставляю, некоторые гружу на «ютуб».

– А почему это не загрузил?

– Да как-то не подумал. Времени не было. Что за вопросы?

– Да просто… жуткое ДТП, – я закрываю ролик, прикусываю верхнюю губу, чтобы сосредоточиться и успокоиться. – Давно такого не видел.

– Ты в последнее время очень напряжен, – Лера откидывает полотенце на постель и подсаживается рядом со мной на корточки. – Что случилось?

– Ничего. Ровным счетом ничего, – качаю головой и потираю лицо. – Бизнес, может, напрягает.

– Это уже давно. Но сейчас что-то не так. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Вполне.

– А со мной?

Его рука скользит по моим расстегнутым джинсам, поглаживает меня между карманом и ширинкой.

– Не сейчас, – кладу руку на его напряженную ладонь. – Я немного устал.

Он убирает руку снизу и гладит меня по щеке.

– У тебя есть кто-то, кроме меня?

«Stay fair – Take care»

- Нет.

Не применяй все правила подряд. И главное – не делай вид, что для тебя это важно.

– Я могу тебе верить?

– Что это значит? – меняю тон на осуждающий.

– Прости. Я погорячился. Хочешь чая?

– Хочу спать.

Когда Лера засыпает и перестает действовать мне на нервы, я, наконец, привожу общую картину в порядок. Я встречался с отцом до тусовки в клубе, а потом встретился с Лерой. Это был тот самый день, и этот урод не рассказал мне ничего об аварии, хотя обычно делится со мной всяческими событиями вроде «собака колесо пометила» и «птица капот обосрала». Мое же внимание больше заняла стрельба из травмата около клуба, и на этот вечер мне больше не хотелось потрясений. Я не стал задерживаться и ждать дальнейших разборок, но потом знающий человек рассказал мне, что дело было в каком-то мелком барыге, поссорившемся то ли с клиентом, то ли с человеком дилера, то ли просто с кем-то из клуба.

Потом уже я получил вызов от Леры, который слетел, пытался перезвонить, но снова пошла какая-то перебивка, и пока Лера набирал мой номер, отец ехал в обратную сторону. Все это произошло на одной и той же дороге – так выглядела картина, которая была скрыта от меня все это время. Ни один из них не знал про другого. А в центре всего этого был я. И есть я.

Алекс вроде как пытался мне намекнуть, что мне следует забыть обо всей этой истории с регистратором, и я делал вид, что мне плевать и занимался обрубанием концов в личных отношениях, чтобы быть готовым к отлету с чистой совестью. Теперь меня охватил жар, неумолимый азарт, и в моих жилах течет адреналин, которого не добудешь даже при самом нетрадиционном сексе или прыжке с тарзанкой или с парашютом – это я тоже пробовал, по три раза. Никаких эмоций, кстати, уже на второй раз.

Лера уже спит достаточно глубоко, чтобы я мог выбраться из постели, забрать айпад и уйти с ним в туалет, по дороге прихватив карту памяти из мобильника. Скопировав нужный мне файл, я ощущаю, как сводит кишки, и мне приходится отложить ноутбук и воспользоваться туалетом по назначению.

Я возвращаюсь на цыпочках, кладу макбук на место и прячу карту. Если вся та история выгорит, я буду для Ани Христом во плоти. Проблема лишь в том, что она обрубила связь со мной – видимо, поняв, что я ей ничем помогать не намерен. Прошло немало времени, праздники в ее семье наверняка не удались, и она надломлена по полной, как и ее муженек. И оставить меня в недоумении вместо того, чтобы умолять о помощи дальше, было ошибкой. Она должна понять это, иначе все, что я делал, все, о чем думал применительно к ней, потеряет вес. Лера что-то бормочет во сне, и я подумываю как следует его…

Валера

…и ради этого записался в фирму по наращиванию ногтей, которая находится на этаж выше. Смех, да и только. Эта конспирация выглядит как mauvais ton, с учетом моей миссии, но мое понимание к людским слабостям безгранично. Что ж поделать, Виктор – особый человек. Он мне не нравится во всех смыслах – я бы не стал спать с ним и за большие деньги, откровенно говоря. Но деловых партнеров иногда не выбрать, можно только сожалеть и продолжать работать.

– Насколько тебе нужно все это? – зачем-то спрашивает он уже после достижения договоренности. – Подумай, как следует. Не все так прозрачно, как тебе кажется.

– К чему это ты?

– К тому, что я не уверен, умеешь ли ты держать язык за зубами. Помнишь, на чем мы поссорились когда-то?

– Ну, не начинай снова, я уже просил прощения за это, господь мне судья, – я раздражен, но должен держаться рамок приличия.

– Возможно, твоя мотивация слишком высока. Этого я и опасаюсь.

– Ох, Victor, Victor, – изображаю кривой французский акцент, чтобы позабавить моего напряженного собеседника. – Hereux est celui qui a le but. Да и потом, мне ведь не нужны лишние проблемы – равно, как и тебе.

– Мне плевать на проблемы, – врет, лишь бы показать, какой он крутой мужик. – Но я хочу, чтобы все было чисто. Все эти темы с разборками на зоне и тем более – после сброса из СИЗО – давно не в моем стиле, и хвосты мне ни к чему. Урегулируй вопрос в рамках правового поля. А потом уже разберемся, если кто-то останется недоволен.

– Я рад, что ты понял, сколь ценно наше le connaissance.

– Не преувеличивай.

Здесь лучше воздержаться от комментариев. Конечно, я для него – одноразовый презерватив. Но ведь рано или поздно и это поменяется. Многим хорошо известно, что на хвосте у Виктора – пара принципиальных ребят из прокуратуры. И из-за этого, а не из-за моего жалкого частного интереса он вынужден делать меня посредником, будучи практически небожителем местного масштаба. Но мы делаем вид, что все прекрасно. Улыбаемся и машем. Всем ясно, что лишний раз светиться, дабы дать повод врагам отправить Виктора на суд к Главному Вору – овчинка выделки не стоит. И, в то же время, если убийца его дочери выйдет на свободу живым и здоровым сейчас, вся страна будет тыкать в него пальцем и молчаливо упрекать в отсутствии какого-либо авторитета. Традиционное мужское эго – прекрасное оружие в руках любой системы.

Когда я выхожу на улицу, торопливо надевая Wayfarer'ы, меня жутко раздражает тот факт, что на нижней ступеньке бизнес-центра Сафронова торчит какой-то нищий с обрезанной пластиковой бутылкой и пытается подработать. Но конец моему терпению приходит, когда я вижу, что в бутылке уже лежит несколько монет и даже две банкноты – вроде, по сто рублей. Я возвращаюсь в бизнес-центр и иду к кофейному автомату, на ходу – вроде бы невзначай, но достаточно громко, – роняя «Пора бы убрать эту шваль с крыльца, не так ли?»

Охранник на стойке ресепшна сквозь зубы шипит «Вот же сука» и дает по рации команду своим яйцеголовым собратьям убрать «это говно со ступеней»

Я наливаю маленькую порцию кофе – побыстрее, предвкушая блистательное шоу, – и торопливо выхожу на улицу и протягиваю кофе нищему. Как ни крути, это единственный социальный класс, которого достойно кофе из автоматов.

– Спасибо, б’атишка. А то я ночью так заме’з, – бездомный оказывается еще и картавым.

– Да-да, – я даже не могу изобразить улыбку, как ни стараюсь – так омерзителен мне этот огрызок человека.

И единственное, что меня радует – это булькающий звук выплеска кофе из упавшей чашки под маты охранников и вопль нищего, когда того утаскивают подальше от здания бизнес-центра. Оглянувшись, я вижу, что банкноты из бутылки улетают по ветру, а монеты рассыпались по крыльцу вперемешку с кофе, но чертово солнце…

Антон

…Константинов падок на зелень, и за определенную сумму сделает все правильно.

– Он будет понимать, с кем говорит? – уточняю я у Паши крайне важную деталь.

– Я сообщу, что ты придешь говорить о деле. Сам понимаешь, я не вписываюсь.

– Разумеется.

То, что мне рассказал Паша, мой старый знакомый из прокуратуры, имеет определенную цену, но у меня есть план на расходы по этому делу, и в него все это вполне вписывается.

– Да, и еще – что полезнее – говорить с ним или поднять адвоката?

– Адвокат может устроить тебе больше проблем, – уверенно говорит Паша. – Если следователь захочет, он может грамотно запороть любую поданную адвокатом и даже одобренную независимой экспертизой улику – у них есть возможность подвергать сомнению проверки экспертов и переводить стрелки в нужном направлении. Если дело того стоит, а это твой случай. Так ведь?

– Да. Это оно.

– Тогда лучше мчись к Константинову. Сообщу, как все будет готово с моей стороны.

– Спасибо, Пашь. Что бы я без тебя делал.

– Взаимно.

Единственное, что меня вынуждает оставлять связи с некоторыми людьми – это их полезность в таких вот ситуациях. Паша – мерзкое быдловатое существо, от которого добра не жди. Но при правильном подходе, и с этой овцы кое-что можно состричь.

Я еще раз прокручиваю в голове план действий и ищу слабые места. Пока все выглядит достаточно неплохо. Карту, на которую я перенес запись, я отдам следователю, так как переписка с ним может быть опасна, да и без взноса он ничего не будет делать. Копию записи я сброшу адвокату для контроля – с одноразового адреса. Копия останется на ящике, так что даже если что-то пойдет не так со следаком – у Ани всегда будет резервный вариант. В любом случае, мне здесь светиться нельзя, но я должен прийти на процесс, просто чтобы увидеть, как все это развернется. И для этого мне нужна будет журналистская аккредитация.

Я звоню Васе, знакомому из одной крупной газеты, чтобы получить журналистский допуск на суд. Он говорит, что это дело плевое, если процесс открытый, и я обещаю набрать ему, как только узнаю точную дату заседания, на которое хочу попасть.

Теперь осталось встретиться со следователем и устроить личную жизнь Ани. Вот только перед этим надо еще кое к кому зайти. Я – не длань господня, но справедливость я, все же, восстановлю, после чего приду к…

Леша

…лишь тьма. И большего мне пока не нужно.

– К тебе гости, – звучит голос вертухая.

С адвокатом я уже общался, как и с Анной. Мы говорили вместе почти полчаса назад.

– А на хрена мне гости, ну?

– Пасть захлопни. На выход.

В комнате для переговоров перед мной сидит совершен незнакомый мне парень. Он что-то говорит на ухо конвоиру, и тот выходит и запирает дверь снаружи.

– Ну, привет, Леша.

Я молчу, пытаясь вспомнить, кто же это, но…

Антон

… и по итогу всего этого, Аня решила игнорировать меня. Все это крайне неприятно, но you never know, и именно об этом такие идиоты, как Леша и его жена, никогда не думают. Сейчас, сидя напротив этого грязного работяги, я понимаю, сколь хороша была эта затея. Мне нужно подбить итоги, и люди здесь – просто карты в колоде, которую я, наконец, могу перетасовать.

– Как семья?

– Ты кто вообще такой?

– Тебя не учили, что отвечать вопросом на вопрос некультурно?

– Я тебя не знаю. С чего мне с тобой культуриться?

– Логично. Если не знаешь, кто перед тобой, то можно вести себя как душе угодно. Но ведь тебя это и погубило, не так ли?

– В каком смысле?

– Если бы ты знал, кто прыгнет на твой гоночный болид, ты вряд ли поехал этой дорогой, так? И ты вряд ли гнал бы так, да еще и будучи поддатым, ага?

– Ты ничего не знаешь.

– Возможно, – пожимаю плечами и сцепляю руки на столе, чтобы усилить впечатление внешнего спокойствия и задавить им Лешу. – Но вот ты должен знать, что в тот день, когда ты так упахался, что вечером наломал дров, я имел твою жену. То же самое происходило во многие другие дни, но ты этого упорно не замечал.

Он смотрит на меня и молчит. Слабо, очень слабо. Я ждал большего. Но он вроде как сразу все понял, будто бы ждал этого все время заключения. Не могла же ему Аня рассказать это.

– В любом случае, мне кажется, что проблема была в тебе, а не в ней. Тебе стоило пореже поддавать после работы и почаще заниматься женой. Ребенок вот еще у тебя больной, ага? Тоже требует внимания, да и денег, нет?

Пауза. Немного молчания для того, чтобы мясорубка лешиных мозгов справилась с таким крупным куском.

– Так и знал. Так и знал, – бормочет он.

– Это меня, конечно, мало беспокоит. Само по себе. Но будет совсем несправедливо, если во всем этом окажется еще один пострадавший. Страдать здесь должен только ты лично. Для этого я сюда и пришел.

– Че тебе надо, урод?

Он не дернется. Должен знать, каков вкус хлеба с водой в изоляторе. С его характером наверняка должен знать.

– Итак, тебе придется принять тот факт, что я имел и, возможно, буду иметь твою жену. Но я не хочу, чтоб ребенок без отца рос. Совершенно. Поэтому, я могу сделать так, чтобы ты вышел. Я не сын президента, но у меня есть то, что вытащит тебя отсюда и даст новый шанс. Все уже на мази, и мне просто нужно твое мнение на этот счет. Ты сам хочешь свободы или готов отсидеть, лишь бы не идти на компромисс и не смотреть на свою жену снова?

Его лицо изображает задумчивость. Его взгляд – взгляд обезьяны, обдумывающей – взять банан или нет.

– Смотри сам, – цедит он сквозь зубы.

У него даже не хватило смелости послать меня, отметелить, да хотя бы дать по лицу. Он просто смиренно сидит и бормочет, что я должен решить сам.

– У тебя все получится, Леша, – хлопаю ладонью по столу. – До встречи.

Я ухожу, обещая себе по приходу домой сразу залезть под горячий душ. Столь омерзительного общения у меня давно не было. Мне кажется, откровенных лохов – девяносто процентов населения страны. Чистокровных лохов уже не в первом поколении. И главная проблема не в том, что ты лох, а в том, что ты смирился с этим, принял и исходишь из этого, совершая все свои поступки. И в том, что следующее поколение твоего рода тоже будет лоховским, если поступит также. Шансы прервать порочный круг есть почти у каждого. Но это редко шансы на блюдечке. А работать у нас в стране не принято, так как идеал успешного человека – бездельник с безлимитными кредитками. Почти как я. И вот тебе Леша – типичный лох, обрекающий все свое потомство на ту же судьбу. Впрочем, он даже ребенка здорового сделать не смог, что уж там.

И еще – есть люди, растворяющие алкоголь в себе, а есть те, кто растворяется в алкоголе. Я не видел этого мужика до сегодняшней встречи – так мне казалось еще несколько секунд назад. Теперь же понимаю, что он был там – в клубе, где я пытался оторваться под тек-хаус и откуда уехал с накурившимся, но севшим за руль Лерой. Разумеется, я видел Лешу лишь мельком, как и кучу других мудаков-алкашей, пришедших в клуб просто потому, что там можно попытаться снять по пьяни телку и разочаровавшихся в этой затее, потому что телки там довольно специфические – кроме тех стремительно стареющих шмар, чтопришли в ложу с парой ведер шампанского, чтобы просто покрутить копчеными боками, вываливающимися из джинс с заниженной талией. Лера, кстати, мог и забыть о том, что видел, к утру, и винить его – смысла нет.

В любом случае, обсудить это с ним я уже не успею. Как только я закончу с Анной, Лера также будет вычеркнут из списков моих интересов. И на этом история закончится, а мне придется начинать новую, как только и если я вернусь из…

Анна

…и сказал, что хочет со мной встретиться. Честно говоря, я сглупила, когда взяла трубку. Он не принял никакого участия в моем горе, и ему плевать на всех. Время, когда я верила ему, закончилось, и больше ничего с ним я иметь не желаю. Я только надеюсь, что Леша никогда об этом не узнает, потому что бед у нас и так хватает.

Врач говорит, что придется подождать еще немного. Говорит, что это серьезный приступ, и у Коленьки проблемы с дыханием. Мне не остается ничего, кроме как ждать около палаты, и я звоню Кириллу. Не знаю, зачем – мы, вроде, уже все обсудили.

– Привет, Ань. Ты как?

– Я в больнице.

– Что говорят?

– Все не очень хорошо. В этот раз говорят, что все не очень.

Я не узнаю собственный голос, и от этого становится страшно.

– Хочешь, я подъеду? Может, что-то нужно оплатить?

– Нет. Расскажи, что ты узнал

– Со следователем не поговорить. Сказывается занятым. Тянет время, – Кирилл вздыхает. – В общем, в реалиях нашей системы, вряд ли его отпустят. Я подам ходатайство, конечно…

– А если дописать про Коленьку? Ну, ребенок совсем плохой, ему же нужно, чтобы отец тут был!

– Пойми, правовой вес этого ничтожен. Конечно, я добавлю это все в ходатайство, но…

– Кирилл, ты не подумай, что это все работа зря. С оплатой проблем не будет.

– О чем ты? Я об этом не думаю, – возмущается Кирилл. – К тому же, мне звонил лешин приятель, тоже хочет меня озолотить.

– Да, я знаю.

– Все будет хорошо.

Я бы хотела, чтобы так и было, но перестаю в это верить. Как и в себя. Я уже сама не знаю, что мне нужно, и вторые сутки не сплю. Я пыталась как-то успокоить Коленьку, давать лекарства, но ничего не помогало. Перед приездом в больницу он плакал и кричал так громко, что я хотела его заткнуть. Мне очень стыдно за это, но я уже просто не чувствую в себе сил бороться. А еще Антон опять действует на нервы. Я должна ему ответить, потому что…

Леша

…и делают вид, что не слышат.

– Мне нужно позвонить, – снова требую у кого-нибудь из них.

Снова тишина.

– Да им по хрен, брат, – звучит чей-то голос сзади.

– Дайте! Мне! Позвонить! – ору я так, что у самого закладывает уши.

Наконец, ко мне подходит один из охранников.

– Я тебе ща позвоню. На сегодня все, – заявляет он.

– Мне нужно еще раз позвонить, че непонятного? – рычу прямо ему в лицо.

– На место! – стучит он дубинкой по решетке, но мне плевать.

– Дай мне позвонить! – я трясу решетку и пытаюсь дотянуться до наглого вертухая.

В ответ он бьет по решетке прямо у меня перед лицом, а его товарищ бормочет что-то про ШИЗО, но я не унимаюсь и начинаю стучать по решетке.

– Дайте мне просто позвонить!

– Все, достал, – заявляет первый вертухай и открывает камеру.

Он наступает на меня с дубинкой, но я выворачиваюсь и наношу ему крепкий удар в челюсть, который относит его на прутья решетки. Поднимается крик, и я пытаюсь вырваться из клетки и ору во весь голос, что мне нужно позвонить, но меня уже держат двое, и в какой-то момент меня бьют по ногам, и я встречаюсь лицом с бетонным полом.

– Десять суток уроду, – визжит получивший от меня в зубы вертухай.

– Мне… надо… – меня прерывает мощная пощечина, и меня уносят прочь, но я продолжаю…

Кирилл

…все, что мне остается – это сообщить Анне об отклонении ходатайства из-за внезапно устроенной драки с охраной. Выяснить, что именно случилось, мне пока не удастся, и это даже несколько успокаивает меня. Вот только приговор Леше теперь будет включать еще и нападение на представителя власти, а это уже может быть не совсем колония. Но с этим я попробую уладить.

Я сижу в машине, смотрю на горящий «check engine» и тереблю мобильник, на который час назад поступил странный звонок. Есть вещи, переступать через которые – равносильно смерти. Вещи, на первый взгляд, безобидные и не столь важные. Знакомый из Перми рассказывал мне на днях про мужика, которого он пытался защищать после подставы с якобы нападением на местных авторитетов с перцовым баллоном. Мужик просто хотел добиться полного пересчета платежей ЖКХ во всем городе, но связался с крутой мафией и получил три с половиной года на зоне и пачку переломов и дыр в мышцах от попаданий из травматов. И я в одном шаге от того, чтобы просто сдать назад. Намеки такого рода не оставляют безразличными никого. Взвесить все pro и contra я уже не успеваю, и звонивший явно об этом знал. Баллончик, кстати, я в машине тоже держу. Но дело не в этом. Кое-кто сказал мне полгода назад, что все из-за того, что я забочусь только о своей шкуре. Что я – лицемер и поддонок, которому просто везет. Я ответил, что это может накормить ее и обеспечить на остаток дней, а она подала на развод. И еще было много таких же глупых разговоров до и после этого, но она заставила меня задуматься, чего стоит все, что я делаю. И сейчас приходит очередной момент для этого. Совесть – ничтожная иллюзия. Но есть нечто другое. Я не знаю, как это называется, но если я смогу довести это дело хотя бы до условки, это существует.

Вот только какой вывод мне придется сделать, если я окажусь на месте парня из Перми? И с кем мне тогда…

Антон

…и даже немного соскучился по ней.

– Я слышал, у тебя проблемы с ребенком?

– Да.

– Я могу помочь?

– В этот раз – нет.

– Не могу или не надо?

– Не можешь.

Вот оно, истинное достоинство нищеты. Докажи мне, что я чего-то не могу, чтобы оправдать все собственные слабости. Я разглядываю Анну урывками, стараясь не увидеть целиком ее лица. Спутанные жирные волосы, черные точки на коже, какие-то покраснения, пробивающиеся из-под халата, мутный взгляд – все еще похлеще, чем было раньше. Тот задор, который был в ее взгляде в нашу последнюю встречу, исчез, и исчез блеск в ее глазах. Я едва узнаю ее.

– Зато я могу кое-что другое. Как ты заметила, я ничего не предпринимал по части твоего мужа.

– Да, тебе не до этого было, я думаю, – несвязно бормочет Аня.

– Я был крепко занят, – киваю. – Но сейчас у меня на руках есть кое-что.

Я достаю мобильник и включаю то самое видео. В процессе просмотра лицо Ани краснеет, и это становится верным знаком того, что попал в точку. Она все еще надеется на то, что вернет свою жизнь. Впрочем, я знаю, что также все уже не будет. Но я хочу хотя бы в перспективе видеть, как эти двое будут тихо ненавидеть друг друга и жить, машинально опекая общего больного ребенка.

– Откуда это? – почти шепчет Аня.

– Какая разница? – пожимаю плечами и продолжаю держать мобильник перед ней. – Смотри.

Я нажимаю на опции и выбираю «Удалить». Подтверждаю.

– Что ты делаешь? – она вскакивает и едва не выхватывает у меня из рук телефон.

– Тихо, детка, – одергиваю руку. – Это просто копия. А другая – на карте, которая лежит у меня дома.

– Это же… – она замирает надо мной и скрещивает руки на груди.

– Да, это вытащит его. Если вы докажете, что ДТП было не по его вине, его просто лишат прав за пьянку и отправят к тебе и сыну.

– И что ты хочешь взамен? Что ты хочешь, чтобы это дошло до суда?

И ее голос, и она сама дрожат, как никогда. Возбуждение, смешанное со страхом. Как это прекрасно.

– Сыграй для меня последнюю пьесу. И больше ничего.

– В смысле?

– Побудь для меня той, кем была все это время. И я сделаю так, чтобы запись дошла до суда, следствия и всех прочих. Если ты будешь держать язык за зубами, конечно.

Люди не покупаются и не продаются за деньги. Это все жалкая слабая ложь, унижающая суть человека. Покупаются и продаются услуги. Продаются силы, продаются умения, продается воля. Но человек всегда должен оставлять себе выход. Когда выхода нет – можно считать человека проданным, но в глубине души он сам так считать не будет. Может, это чушь, но я хотел бы в это верить. В то, что всегда можно найти развилку и свернуть в другую сторону.

– Говори, что мне делать.

У Ани развилка давно пройдена. И сейчас ей предстоит просто проехать один из транзитных пунктов. Я начинаю с ней вполне традиционно, приказывая ей улыбаться, но она начинает плакать, и перед первым подходом я накрываю ее глаза простыней. Она слишком сухая, и я трачу литры слюны, и она орет и стонет, но меня это заводит. Я знаю, где у нее хранится смазка, поэтому и проникновения сзади ей не избежать. Во второй подход я просто не могу кончить от того, как сильно заводит меня этот процесс – меня переклинило окончательно, и я хочу использовать Аню вдоль и поперек, чтобы больше никогда не вернуться к ней даже в мыслях.

Завершив вторую часть этой пьесы, я сажаю Анечку в ванну и встаю над ней, приказывая открыть рот. Ненавижу ее лицо. Как и многие другие, как и все, кроме своего и еще одного. Я хочу бить униженную и растоптанную Аню по щекам, пока ее лицо не распухнет, но вместо этого просто поливаю ее лицо собственной мочой.

Выведя ее из ванной, я представляю ее наверняка умирающего сына, ощущаю всю соль ситуации, и у меня снова встает, и я плюю Ане в рот и с остервенением толкаю член ей в глотку и кончаю с ревом дикого льва, после чего шлепком по лицу отбрасываю ее на кровать.

Когда все заканчивается, она сидит в кресле, стыдливо прижав ноги, смотрит куда-то в пустоту. Такую же, в какую нырнул я с завершением всего этого. Странно, но сейчас не произошло ничего особенного. Я делал с ней все то же самое, только не за раз, и она оставалась довольна, но сейчас это было чем-то средним между изнасилованием и проституцией, и я не могу разобраться в чувствах. Но это-то здорово, потому что это принесло мне новый опыт. Значит, Аня выполнила свою часть сделки.

– Я все сделаю, не переживай, – зачем-то убеждаю ее.

– Ага.

– Мне просто нужно было, чтоб ты понимала, каково было мне здесь.

– От чего?

– Заниматься этим. Идти на компромиссы со всеми. Я постоянно страдал. Теперь ты понимаешь.

– Нет. Не понимаю.

– Время поможет, – пожимаю плечами и ухожу в ванную.

Умываю только лицо и руки, но запах на них все равно остается. Ее запах. Теперь он мне омерзителен. Я отсек еще одну голову этому Заххаку. Осталась третья, но она самая слабая, на мой взгляд.

– Как только все кончится, удали мой номер, – говорю ей, уходя, скорее из жалости, чем из практичности, что для меня тоже в новинку.

Уже на улице, по пути в такси я понимаю, что в любом случае помог бы ей, и все это было диким фарсом, который должен был оправдать мое странное для меня самого поведение. Словно бы у меня появилось дело до кого то, кроме меня самого. И тот переход в откровенное насилие, который я совершил, теперь давит на меня еще сильнее, чем скапливающиеся над головой тучи перед очередным дождем и постоянный грязный запах в воздухе по вечерам. Мне пора заканчивать эту историю, хотя мне только начало нравиться то чувство…

Анна

…кажется, это больница. Я сижу на полу. Холодный кафель успокаивает. Ко мне подходят какие-то люди и предлагают помощь, но я просто отказываюсь, отталкиваю их, и они просто уходят. Я не вижу лиц. Просто люди. Потом приходит еще кто-то. Хватает меня под руку. Я должна узнать этого человека, но я не узнаю. По мне как каток проехал. И сравнял с землей. Еще пару дней назад мне казалось, что меня унизили за дело, и нужно просто отмыться и потерпеть, что хуже не будет. А теперь…

– Здесь нельзя…

– Что?

– Пойдемте, присядете…

Хотелось бы понять, как именно до этого дошло. Мне все объяснили, но я ничего уже не понимала. Сначала была паника, а потом – меня словно ударили по голове, и я начала тонуть. Мне в руки суют кофе, и я отпиваю немного, но кофе слишком горячий, и я обжигаю язык. Хочется еще немного поплакать, но уже нечем. И нужно просто делать какие-то вещи, в которых заложен какой-то смысл – и все это только для тех, кто смотрит со стороны.

Допив кофе, я вытаскиваю телефон и звоню своей двоюродной сестре Юле. Мы не встречались уже год, хотя живем в одном городе. Перед новым годом у нее умерла дочь, но я узнала об этом из третьих рук. Я сослалась тогда на занятость и на то, что у Леши проблемы с работой, хотя я сама ничего толком не делала и не искала возможности помочь своей семье деньгами. Он говорил, что все сделает, а я просто заперлась и ждала чуда. И встречалась с Антоном.

– Привет, Юль.

– Привет, Анечка. Ну, как ты?

Мы находим друг друга только в бедах. Все мы можем объединиться только в бедах – тупые русские люди. Наслаждаемся своей жалкой жизнью, пока что-нибудь ни случится. И потом уже находим своих родных и бывших друзей, которые оказываются не бывшими.

– Поможешь с похоронами? А то я не знаю, как да что, да и…

– Как думаешь, Леше надо знать? – спрашиваю я у Кирилла, позвонив ему после Юли.

– В любом случае, у него запрет контактов, пока он в изоляторе, – отвечает Кирилл. – Можно найти возможность, но оно того вряд ли стоит. Я помогу с похоронами, если нужно…

– Нет, помочь с похоронами мне уже нашлось кому. Нам нужен Леша, – прерываюсь, понимая, что говорю что-то не то и договариваю шепотом. – Мне нужен…

Кирилл снова рассказывает о положении дел, явно пытаясь меня отвлечь, но во мне слишком много…

Антон

…и что меня не покидает чувство, будто мы с ним знакомы. Но я бы запомнил такую лживую номенклатурную физиономию. И определенно приписал ему несколько ярлыков для верности.

Константинов кладет карту в конверт и прощупывает его, словно проверяя, что там еще есть.

– Значит, приобщим к материалам дела сразу после экспертизы.

– Позаботьтесь о том, чтобы экспертиза была проведена как можно быстрее.

– Хорошо. Я Вас понимаю. Посадить невиновного человека для меня грех, – показывает крестик на шее, чем вводит меня в легкое недоумение. – Не переживайте. Все будет в рамках правового поля. Вы ничего не передавали адвокату?

– Нет. А почему вы спрашиваете?

Этот вопрос либо выпал случайно, либо должен меня отвлечь. И как мне это узнать наверняка?

– Я к тому, что мы все понимаем, кто пострадавшая и насколько приковано внимание общественности и отца пострадавшей к процессу.

Опять же – либо откровенничает, либо отвлекает. Вертлявый ублюдок.

– Частные структуры всегда находятся под давлением, и поэтому доверять им не стоит, – продолжает он. – Адвокат может быть перекуплен, и он может попросту дисквалифицировать улики. Но что более важно – с ним договориться вы не сможете, потому что он на ясном глазу будет клясться, что действует в интересах клиента.

– У страха глаза велики?

– Вроде того.

Константинов еще раз пожимает конверт, вроде как показывая, что понимает объем его содержимого наощупь.

– Вы же понимаете, что остаток моей благодарности придет после заседания, ага? – добавляю, на всякий случай.

– Конечно.

– И мой личный интерес должен быть никак не отображен в дальнейшем.

– Безусловно.

После выхода от Константинова, я обнаруживаю два уведомления на мобильнике.

«Zu viel zeit»

Это смска от нее.

И пропущенный от Леры. От Леры, который наверняка знал, как серьезно то, что было у него на записи, и ничего не делал. Этот коллаж сообщения и звонка лишний раз напоминает мне о том, что геи в Европе – просто геи. А в России даже геи – какие-то пидорасы. И несмотря на приток беженцев, войну в Сирии и прочее дерьмо я хотел бы вернуться туда…

Леша

…отпивает свой кофе и покачивает головой.

– И что, будет хуже? А? – усмехаюсь ему в лицо.

– Ты явно недооцениваешь нашу работу, – вздыхает, будто правда чем-то опечален. – Ты только вышел из изолятора, и это путешествие должно было тебя чему-то научить.

– А именно?

– С представителями власти не надо спорить, – он снова закуривает; как всегда, чтобы позлить меня. – С нами надо дружить.

Я молчу. Не знаю, что меня так переклинило в тот раз, когда я хотел срочно позвонить адвокату. Просто достали эти уроды, которые со мной даже не разговаривали. А вот с Константиновым я бы не хотел разговаривать, а он наоборот так и трется.

– Смотри, нам нужно приобщить к делу анализы крови жертвы. Это улика защиты, по идее, но я тоже имею право ее задействовать. То есть, я могу изменить требование в рамках применяемой статьи или просить о переквалификации дела, если считаю это справедливым. Понимаешь?

– И что нужно?

– Так вот, анализы крови есть. С наркотой. Но у лаборатории есть сомнения в их подлинности, нужен повторный анализ, а средств в бюджете на все не хватает. Нужен мой запрос.

– Ты денег что ли хочешь?

– Все хотят, Леша, – нагло усмехается. – Но я-то предлагаю тебе сотрудничество.

– Ни хрена вы не докажете. А если докажете – запрете на поселение, а я выйду по УДО. Я все знаю.

– Не зря ты сменил адвоката, – опять вздыхает, как баба, и тушит сигарету в пепельнице. – Тогда у меня все. Ты только подумай на досуге, почему твой адвокат ни разу не обмолвился об анализах крови. Ладно?

– Ага, – бурчу, просто мечтая вернуться в камеру.

– Кстати, тебе понравились праздники в СИЗО?

Молчу, потому что ответить на такое – слишком унизительно.

– Просто в рамках правового поля я вынужден буду просить продлить арест. Суд у нас не сильно торопится. А у обвинения улик достаточно.

Черта с два я пойду на сделку с этим уродом. Да, немного денег у меня отложено. Вот только нужны они Коленьке и Анне, этой продажной твари, которая пока еще все равно нужна, чтобы заботиться о моем сыне, но не каким-то скотам. Кирилл давно дал мне понять, что колония поселения и погашенная судимость – не конец света. И никто меня больше не нагнет, потому что я…

Анна

…и мы уже все закончили, – я замолкаю, чтобы у него было время все понять.

Он упирается взглядом в стол и долго молчит.

– Знаешь, я думала, как жить дальше. И мне просто… просто не найти, что делать. Наверное, нужно найти работу, чем-то заняться, но…

Я снова замолкаю. Леша накрывает лицо руками. Возможно, он плачет, хотя я никогда не видела, чтобы он плакал. Я выдавливаю из себя каждое слово, чтобы он понимал, что я рядом, и что у нас общее горе, и я все также хочу ему помочь. Но я не знаю, слышит ли он меня.

– У меня просто ничего больше нет. Я даже не хочу идти домой. Осталась бы здесь. Я так устала.

Он поднимает лицо, и я вижу, что у него дрожат скулы. Почему это? Так переживает? Или что-то еще?

– Натрахалась? – выдает он.

Меня шокирует этот вопрос, и я замираю с открытым ртом.

– Натрахалась, ну? – повторяет он.

В голове – словно свет потушили.

– О чем ты?

– Я знаю все. Ты не за ребенком следила. Ты со своим хахалем отдыхала. Потому-то так и вышло.

– Каким…

– Иди отсюда по-хорошему, – с нескрываемой злобой в глазах и голосе говорит Леша. – Меня один раз уже заперли, и терять мне нечего.

– Ты не можешь со мной так. Я не знаю, кто тебе и что наговорил…

– Да я и так должен был догадаться. Ничего, ничего мне больше не нужно! – кричит Леша так, что у меня звенит в ушах, и я их закрываю.

Дверь открывается, и заходит охранник.

– Уведи меня уже, – заявляет ему Леша, но снова поворачивается ко мне. – Самое худшее то, что ты делала это на глазах у Коленьки.

– Такого не было! – уже со слезами на глазах кричу в ответ я.

– Даже если он был рядом, – уже подставляя руки под наручники, отвечает Леша. – Ты о чем думала, ну?

Я ничего не могу сказать в ответ. Слишком много разных слов и мыслей роются в голове, и я пытаюсь во всем этом разобраться одним махом, но не могу. Мне предлагают покинуть комнату для переговоров, и я выхожу на улицу и сажусь в первом попавшемся кафе.

Кто ему мог сказать? И зачем? Что теперь будет с тем, что еще недавно было нашей семьей? Коленьки больше нет, и я не знаю, зачем нужно было жертвовать чем-либо, раз Леша узнал о моих приключениях. Господи, что же я натворила?

Но если Антон сделает все, как мы договаривались, то Лешу выпустят, и тогда-то он уж точно поймет, что я все делала только для него и Коленьки.

Звонит Кирилл. Он взбудоражен, и я прошу его сразу начать рассказывать по существу, а не расспрашивать, как у меня дела, ведь дела-то у меня – как сажа бела.

– Я получил файл, вроде как видеозапись. С комментарием, для чего это использовать – как улику для дела Леши. Но запись не открывается. Не читается ничем.

– Как так? – мне в лицо бьет жар, потому что я-то знаю, откуда эта запись.

– Я попробовал отдать знакомому специалисту, и он сказал, что этот файл вряд ли смогут восстановить.

– И что теперь делать?

– Я попробую подать ходатайство, через экспертизу. Буду заверять, что это имеет смысл рассмотреть. Но если суд решит, что мы просто тянем время, то ничего не выйдет.

– Как так-то, а?

– Слушай, источник улики некомпетентен, и файл поврежден, но независимая экспертиза может помочь – у них оборудование лучше, они могут разобраться. Если что-то выйдет – приобщим запись. Если от нее вообще будет польза.

– Должна быть. Точно.

– Ты знаешь, откуда это?

– Нет. Не знаю. Но что-то там должно быть. Я верю.

Кирилл скомкано прощается, ссылаясь на занятость, а я продолжаю сидеть в кафе, ничего не заказывая и не понимая, как такое может быть. Антон не мог так поступить – кинуть какую-то фальшивку, и на этом успокоиться. Он должен был что-то еще сделать. Но он не берет трубку после нескольких звонков, и я перестаю набирать его номер и просто жду – может, он и перезвонит. Моя единственная надежда – на него, потому что я видела эту запись, и она могла бы…

Кирилл

…но не смог забрать машину из этого чертова сервиса, и теперь бегаю весь день, как в задницу ужаленный.

Константинов выходит, наконец, в коридор, и это мой единственный на сегодня шанс отловить его.

– Евгений Андреич, Можно к Вам на минутку? – зная, как он любит официоз, напрашиваюсь я.

– Ну, попробуй, – ухмыляется Константинов и оставляет дверь своего кабинета открытой.

– Что с файлом, который я просил приобщить?

– Пока рассматривают. Там что-то по технике. Решение экспертизы будет к четвергу. У судьи и узнаешь

– То есть, ничего?

– Всякое может быть.

Константинов, узнаю. Сдержанный, кабинетно-пиджачный номенклатурный ублюдок. Не проронит ни единого лишнего слова, а все, что скажет, окажется пустым звуком.

– К тебе напрямую поступали улики? Я знаю, что Сафронов наверняка все решил. Мне уже звонили, дважды. Но у мужика ребенок умер, жена с ума сходит, здесь надо разобраться.

– И в чем конкретно дело?

– Сделка. Условный срок. Что угодно, что помирит тебя, меня и Сафронова.

– Как знать.

– Послушай, Женя…

– Мы с тобой на одном поле не срали, Кирюша. Ты много себе позволяешь для вчерашнего гражданского адвоката с армией и проваленной секцией бокса за плечами. Ничего не решено. С моей подачи суд уже подал запись на экспертизу. А мог и не подавать – файл, который даже просмотреть нельзя, – за явной незначительностью. Я не препятствую работе защиты, а действую в рамках правового поля. А вот ты одним фактом своего присутствия здесь уже пытаешься давить на следствие. Это совсем не хорошо.

– Хм. Я консультируюсь…

– Да нет, это совсем не так называется. Я проверю, нет ли еще каких улик, и тогда свяжусь с вами. С тобой и с женой обвиняемого, раз она в поверенных. И с потерпевшей стороной, кстати – она тоже есть, если ты не забыл. Это все?

– Пожалуй, да.

– Всего хорошего, Кирилл.

Я подхожу к метро, докуривая одноразовый вейп. События последних дней окончательно добили меня. Но только сегодня, после разговора с Константиновым я ощутил потрясающее облегчение от понимания того, что я сделал все, что от меня зависело. Даже больше. Я не знаю, кто и что хотел мне прислать, и как в этом замешана Анна. Возможно, все это бред и блеф. Это изначально было проигранное дело, но Анна так умоляла меня помочь и настолько нуждалась в поддержке, что я просто обязан был что-то предпринять. Но теперь с меня хватит. Я могу даже не брать денег у Адама после того, как объясню всю суть ситуации. Мне просто нужно отдохнуть. И я уже даже знаю, куда улечу через неделю, когда закрою последнее из заседаний на этот месяц. Иначе зима меня доканает.

Сломаться морально и отказаться от этой защиты – однозначно лучше, чем сломаться физически после третьего предупреждения.

В вагоне метро мое внимание приковывает к себе потрясающая девушка. Я довольно редко езжу общественным транспортом и скорее принадлежу к тем, кто насмехается над неудачниками, знакомящимися в метро. Но с этой девушкой что-то не так. Она словно вырезана из другой картинки и вставлена в этот вагон. На ней желтое платье и поверх него – меховой жилет. У нее шикарная фигура, выразительная грудь и идеальные ноги. И, черт возьми, эта родинка на ее безупречном, миловидном лице – я чувствую, как мое сердце трясется в панике от того, что я могу даже не попытаться и никогда не прикоснусь к ней. Но это явно одна из девиц, к которым так просто не подойти. Но какого черта? Если сегодня я снова не решусь хоть что-то наладить в своей жизни, то какой из меня мужик?

Девять из десяти, что она меня пошлет в самом начале. Но вот я подсаживаюсь, и вот я уже знаю, что ее зовут Алена, а она знает, как зовут меня. И я не слышу презрения или желания послать в ее голосе. Что-то тут не так.

– Вы так прекрасны, но так печальны. Почему это?

– Меня подвел близкий человек, – вздыхает она. – И вообще, трудное время. Вот я решила Вам поплакаться. Вы не против?

– Я как раз специализируюсь на решении проблем путем выслушивания.

Господи ты боже, удочка заброшена, и поплавок уже дергается. Ну, есть же еще место в жизни для безумства?

– И надолго Вас хватает?

– Смотря, на какой теме мы сейчас.

Она смеется и слегка краснеет. Я думал, так бывает только в романтическом кино. Но я просто взял и попробовал. И это сработало.

– Угостите даму кофе?

– Только об этом и мечтаю. Кстати, а Вы бывали на Крите?

…

Константинов

…потому что я долго не мог прекратить смеяться после визита едва не расплакавшегося прямо здесь Кирилла. Я звоню тому странному пареньку еще раз, чтобы уточнить ставки. Нужно разложить все по полочкам, чтобы каждый в моем окружении выполнял свою задачу. Все должно быть прекрасно – и дело, и приговор. И я обеспечиваю себя душевным спокойствием – это обязательное условие каждого дела.

Моим долгом было, по крайней мере, спросить этого несчастного мужика, есть ли у него воля к свободе. Дать ему шанс. Он отказался. И это очистило мою совесть, чтобы спокойно реализовывать другие договоренности. На самом деле, ничего бы не поменялось, но так просто легче. Многие вещи делаются за деньги, но для того, чтобы совершить некоторые из них, нужно еще и слово. Иногда это слово, записанное с помощью встроенного в телефон диктофона. Ведь любые отношения должны оставаться в рамках правового поля. Иначе нам не выжить. Нам, людям тонкого склада ума.

Заседание назначено на середину февраля. И к этому времени мы все будем готовы. Каждый примет свою участь, что уж там лицемерить, да и…

Леша

…все это похоже на комедию абсурда, так я скажу. Кирилл просто разводит руками. Он предлагал приобщить какую-то запись, но сейчас судья сообщает, что по результатам экспертизы этого сделать нельзя.

– А что там вообще было-то? – шепотом спрашиваю Кирилла, но тот снова просто разводит руками.

Анна что-то лепечет, обращая на себя внимание всего зала. Судья переспрашивает, что там у нее на уме, и она несет какую-то несвязную чушь про то, что видела или не видела – я не понимаю до конца. Кирилл встает и просит ее успокоиться, но она кричит, что это все из-за него, и ее придерживает ее двоюродная сестра, пришедшая вроде как ее поддержать. Тем не менее, Анна вырывается и пытается убежать из зала суда, но не доходя несколько шагов до пристава, дежурящего у двери, падает в обморок.

– Объявляется перерыв, – громогласно заявляет судья.

Кирилл убегает, чтобы помочь поднять Анну.

– Редкостная ты дура, Аня, – качаю я головой.

Конечно же, я сам виноват во многом, но вот с уликами – история совсем мутная. Я не знаю, кому еще верить, и создается такое ощущение, что уже некому. Только один мой кореш, узнавший про мою беду и согласившийся оплатить все расходы, вызывает у меня доверие. Но проблема в том, что адвокат, которому эти деньги предполагается платить, перестал подавать признаки жизни. Правда, он как-то хитро договорился насчет охранника, которому я расколотил хохотальник, но за ту мразь я бы и сесть не поленился.

Короче, суть такая, что надо распланировать ближайшие пару лет на зоне, а для этого…

Антон

…и вот – перед моими глазами – Анна, беспомощно смотрящая на меня, затем обращающаяся вроде как к судье с невнятной просьбой. Она бормочет, что видела эту запись, и я сохраняю ледяное спокойствие внешне, но такой же ледяной душ падает на мою спину. Если она покажет на меня пальцем, то я окажусь в еще большем проигрыше. Константинов не заявил никаких вновь обнаруженных улик и как только объявили перерыв, куда-то исчез – словно его и не было.

Родственница Анны помогает усадить ее и требует нашатыря, а затем атакует Кирилла, ставшего для меня за какие-то несколько минут темной лошадкой, если не серым кардиналом этого процесса.

– Что нам делать дальше?

– Я думаю, можно готовить апелляцию, – потирая висок, отвечает Кирилл. – Другого выхода не вижу. Но мы должны дождаться приговора. И вообще – дождаться, не появятся ли улики у обвинения.

– Какие улики? – лепечет очнувшаяся и уже внимательно слушающая речь Кирилла Анна.

– Бог его знает, – пожимает тот плечами.

Я хотел бы прямо поговорить с ним, но не могу. Любая связь с этим делом – пропасть для меня в будущем. И почему на «газель» вскочила именно Настя Сафронова? Неужто, какой-нибудь гопницы было не найти?

Да и какой смысл мне что-то объяснять адвокатишке? Что-то пошло не так с загрузкой файла, и Кирилл получил нечитаемый огрызок, а копии у меня на руках не оставалось, поскольку лишние улики на моем макбуке мне были ни к чему. Долбанная «Рамблер-почта» не годится даже для одноразовых отправок. И это лишь первая версия произошедшего. А вот вторая куда как интереснее. В каком-то плане, слова Константинова оказались пророческими. Урод, судя по всему, кинул меня – это почти наверняка. Но он намекал и на нечистых на руку адвокатов. И не факт, что дело не в работе этого Кирилла. Подсказать сейчас что-либо Анне в плане общения с адвокатом – тоже не вариант. Я тереблю похолодевшими пальцами пропуск журналиста и быстро покидаю зал заседания, на ходу вызывая такси с уточнением «довезти с ветерком».

Меня пугает то, что искривленное испуганное лицо Ани застряло где-то у меня на подкорке. Меня раздражал даже случайный взгляд на нее, а теперь она смотрит на меня изнутри. И от этого нужно куда-то быстро деться. Я делаю дозу припасенного в маленьком кармашке джинсов порошка – так тихо, как только могу, – но водитель явно замечает это, и когда я поднимаю глаза с расширенными зрачками, он расстроено качает головой – я вижу это в зеркале заднего вида.

– Не рассыпал, надеюсь? – угрюмо бормочет таксист.

– Нет, – мотаю головой явно слишком быстро, но лишь потому, что мне сейчас все нужно делать быстро. – Нет, ничего. Все в норме.

– Ты не в норме.

– Чушь.

– Как знаешь, – пожимает плечами.

– Двойной тариф, если ты молчишь и ничего не видишь, кроме дороги.

– Не стоит, – усмехается и делает музыку погромче.

Из колонок в салоне «бмв» долбит «Fix Me» – одна из этих чертовых попсовых песен, и под громкий острый лид мне кажется, что моя голова вот-вот взорвется, но это нужно просто пережить. Ее лицо пропало, а именно этого я и хотел добиться. Вот только теперь передо мной с каждым ударом синтезатора мелькают другие лица, и я закрываю глаза и едва не плачу, пока водила пытается вырулить для меня быстрый маршрут.

Когда же достроят этот чертов ЗСД?

Лера берет трубку почти мгновенно.

– Ты дома?

– Да. А что ты хотел?

Сбрасываю и уже через пять минут поднимаюсь на этаж и захожу в его квартиру. Все еще можно исправить, я уверен. Лера – в своих модных джинсах-колготках, кедах на голую ногу и с выбритым виском. Новая прическа. Явно куда-то собирался ехать.

– Торопишься? – бросаю на ходу, устремляя шаги к макбуку.

– Не очень. Что ты хочешь? – он спрашивает требовательно, но при этом не делает и шага в мою сторону, а только холодно взирает на то, как я уже копаюсь в его вечно включенном ноутбуке.

И не нахожу там ничего. Папка есть, но именно эта запись из нее удалена.

– Ты это сделал, – хочу спросить его, но само собой получается утверждение.

– Что?

Он подходит поближе, но замирает, как только я вскакиваю из-за ноутбука и слегка вскрикиваю на него.

– Зачем ты это сделал?!

– Не понимаю, о чем ты. Успокойся. Хочешь, я…

– Ты не мог не знать, что это за видео. Ты знал и дочь Сафронова, и его самого.

Держит рот на замке. Исследует языком свои идеальные зубы своим идеальным языком. Идеальный ублюдок.

– Ты все знал. И ты удалил запись теперь, зная, что она нужна мне. Так ведь?

Все еще массирует челюсть языком и молчит.

– Так?! – впервые повышаю голос по-настоящему, и Леру это вырывает из задумчивости.

– Возможно. Ты должен понять…

– Я вас не понимаю. Никого. И не хочу понимать.

Ухожу из квартиры, не закрывая за собой дверь.

– Постой, – пытается докричаться до меня сзади. – Я не мог иначе. Да погоди же ты!

Лифт уезжает раньше, чем Лера догоняет меня. И это спасает его чистенькое идеальное лицо от полного разрушения моими руками.

Удар окаменевшим кулаком в стену лифта. Еще один по зеркалу. Зеркало не бьется. И я все также вижу в нем свое лицо. Отвратительное, монструозное подобие лица. Я крепко зажмуриваюсь и в голос умоляю лифт побыстрее приехать вниз. Все вокруг ватное. Чей-то крик – срывающийся, рефлексирующий, – разрывает воздух в лифте, и на моих щеках проступают слезы отчаяния.

Ах да, это же мой голос. Жалкий немощный голосок несчастного придурка.

Я поверил людям. Продажным тварям. Наивный сукин сын. Просто имбецил. В какой-то момент я вижу, как развязываются ниточки, как все, что казалось мне сокровенным и сложным, упрощается до примитивного, в сравнении с аферами, каждый день творящимися в этой стране, замысла нескольких человек. И меня в этот круг посвященных просто не взяли – как подростка-изгоя в школьную тусовку. Кстати, я как раз и был подростком-изгоем в своей частной школе. Вполне привычно. Но тогда мне это казалось преимуществом.

Я не могу даже быть свидетелем – и не только потому, что не хочу светиться, а потому что мне нечего сказать. Свидетель, который дает показания о том, что он видел доказательства, которых теперь нет и в помине. Смешно. А еще смешнее то, что я только сегодня вспомнил, как связаны Лера и Сафронов. Сафронов спонсировал его прогоревший личный проект, как и бизнес моего папочки. ПиЭмАй выкупило наработки и рассчиталось с долгом Леры – долбанного неудачника. И они с Сафроновым разошлись, как в море корабли. Но Лера явно оказался к месту и ко времени. Как минимум, он удалил последнее доказательство – и, возможно, не бесплатно. Как максимум – стал мальчиком на побегушках, договорившимся для Сафронова с Константиновым. А я во всей этой свистопляске – ничтожество, возомнившее себя господом богом.

Впервые я решил сделать что-то настоящее, а не просто поиграть людьми ради забавы – и все провалил. Хотелось бы плюнуть в рожу Сафронову, но он, конечно, и рядом со зданием суда не проходил. Зачем присутствовать на купленном суде у купленного следователя, если для этого есть купленный адвокат? Да и будь Сафронов здесь, что бы я сделал? Ни черта. Not my own business.

Когда все закончится, я кину в почтовый ящик Анны ту пачку купюр, что была припасена для Константинова. Мало ли, что ей придет на ум после нашего небольшого развлечения.

Да, конечно. Я беспокоюсь только о своей заднице. Я такой же, как вы, ребята, э-хе-хей! Так почему же вы, суки, сделали меня посмешищем перед самим собой и Анной?

И вы молчите. И я вас понимаю. Я возвращаюсь в суд на том же такси, даже успев до завершения перерыва. Водила оказался хорош и получил солидные чаевые.

А я оказался лузером. Спустя пять минут начинается заседание. Анна сидит, не подавая и писка. Леша стоит, глядя прямиком в рот судье. Немая сцена длится несколько секунд, после чего обвинение и защита сходятся в том, что у них больше нет улик и свидетелей. И судьба Леши оказывается решенной, но из-за вынужденной задержки, заседание переносится ориентировочно на следующую неделю – чтобы суд успел зачитать приговор.

После того, как суд огласил решение, я ушел. Не столько из-за того, что не мог больше терпеть это никому больше неведомое унижение, сколько из-за запланированной встречи с Алексом. Нам нужно принять пару важных решений. А потом начать мой настоящий побег. Анна не смотрела в мою сторону ни разу, и меня это даже радовало. Она сообразила за эти несколько дней, что от нее требуется, дабы окончательно не испортить все. Я не думаю, что она окажется такой уж несчастной жертвой – во всяком случае, на пропитание себе заработает. Может, использует нашу с ней практику и станет индивидуалкой. Как вариант.

Из двенадцати колонок аудиосистемы тонкой струйкой звука льется Castle In The Snow, и я не выдерживаю третьего припева и прошу выключить, и таксист безропотно выключает, но становится только хуже. Нытье Кристины застряло у меня в голове, как недавно лицо Анны.

«I can see the sky… It's about to cry…»

И я хотел бы уже сейчас увидеть кривую башню Швехата и сесть в такси до «Вильгельмсхофа», но вижу только отвратительные набережные, безликую имперскую архитектуру, топорные памятники и едкую меланхоличную желчь этого города за стеклом черного «мерседеса», везущего меня…

…и Алекс улыбается и чтобы не проронить чего лишнего, отпивает кофе.

В окне ресторана все тот же дерьмовый март, который оказался едва ли теплее декабря с январем вместе взятых, а я все также не могу никуда отсюда деться. Сегодня настало время принять решение. И Алекс должен рассказать мне, какое решение я принял. Потому что я вынужден ему верить.

– Кажется, я вляпался в дерьмо, – немного нервно замечаю я.

– Так уж и вляпался?

– Ну, конечно, не по уши, – качаю головой, прикидывая цифры. – Но процентов на сорок точно.

– Casus dementis, что поделать, – Алекс выкладывает на стол свой планшет – немного позже начала разговора, из банального этикета.

– Я хотел помочь, честно говоря. Сделать что-то простое, но полезное для простых же людей. А в итоге – просто обгадился в суде и сбежал.

– Ну, знаешь, – Алекс разводит своими длинными пальцами в воздухе, – просто сбежать с суда – это лучше, чем, например, быть скрученным и посаженным в автозак на каком-нибудь дебильном митинге. Здесь все так работает. Это такая страна, Тоха. Все это построено задолго до нас блатными ублюдками, засевшими у реальной власти. Но поддерживаем весь этот блатняк мы сами – тупая толпа. В рамках нашей с тобой жизни уже ничего не изменится, это стихия.

– Я бы не хотел оставаться в толпе.

– Никто и не держит. Ты сделал, что мог. Глубже соваться не следовало.

– Мне просто показалось, что так может быть лучше. Что я что-то поменяю, и в ком-то что-то изменится. Мне нравится, когда что-то в людях меняется. Пусть и через силу и боль.

– Через пару лет будешь смеяться над этим, поверь мне. Не думай, что у меня такого не было. Я тоже не всегда был приглаженным и прилизанным адвокатишкой.

– И что?

– А просто в какой-то момент или понимаешь, что большинству людей твоя помощь – возмездная или дармовая, – не нужна, и они спокойно проиграют в этой игре и без твоего «лошадью ходи» и будут жить с этим, принимая поражение, как должное.

– Ну, да.

– И после этого просто переключаешься. У кого-то на это уходит вся жизнь, но на ее закате заниматься мизантропией и нигилизмом – дело крайне неприбыльное, да и смотрят на таких старых маразматиков, как на… – снова что-то рисует в воздухе.

– Старых маразматиков.

– Именно. Feel the difference. И более того – мужик все равно получил бы по полной. Не мытьем, так катаньем, они бы его упаковали. Наволе даже быстрее могли бы грохнуть. Можно сказать, в колонии ему сейчас будет спокойнее всего. Отмотать пятерочку в облегченном режиме и выйти – не сложная задача, с учетом состояния нестояния его отношений с женой.

– И найти работу с судимостью, – еле слышно бормочу.

– Не понял.

– Может, перейти в хипстеров? – усмехаюсь и снова ухожу взглядом в грязную лужу города.

– Краткосрочное вложение. Поверь, они скоро рассыплются. Мутируют в смесь хипстеров и яппи, мне кажется. Все разрушается. Даже люди, которые всегда шли рука об руку, в конце концов, приходят к разрыву.

– И мы разрушимся?

– Сначала неплохо бы построиться.

– Может, попробовать еще раз? Может, попробовать стащить ноутбук у моего…. приятеля, чтобы восстановить удаленные данные?

Еще одна смска.

«Ich hatte heute uber dich denken»

Краем рта улыбаюсь этой смске. Отправляю в ответ «Spater, lieb»

– Ты хочешь вписаться в дело из принципа?

– Не знаю. «Stay fair – Take care»

– Чего?

– Так, забей. Не буду я ни во что вписываться. Мне нужно решить что-то с институтом.

– Академка, другого выхода не вижу. Ну, или экзамены заочно, но это потребует не только денег.

– Поможешь устроить? Не хочу там больше появляться. Никогда.

– Попробую.

– А, может, все-таки вскрыть ноут Леры? Как-то поднять прокуратуру – я даже знаю нужного человека…

– Поверь, тебе в это ввязываться сейчас совсем не нужно.

– Сафронов? На нем все завязано?

– Да. И проблема вырастет на несколько голов, – Алекс деликатно отодвигает свою чашку и придвигается ко мне. – Послушай, Лидия желала тебе только добра. Всегда. Кем бы ты ее ни считал, она оставалась твоей матерью, а не просто наркоманкой. Все, что сделано для тебя, имеет цену в ее жизнь. И сейчас тебе нужно держать ухо востро, потому что пол-города хочет закатать в свои чехлы весь местный и региональный бизнес твоего отца по кусочкам, и поверь мне – ты попадешь под раздачу.

– Скажи, что мне сделать, чтобы просто не ввязываться в это. Просто скажи – могу я остаться жить так, как я хочу? Как было раньше. Или мне тоже хана?

– Для начала, завтра нужно прийти и подписать несколько доверенностей и приказов. Дальше будем пилить все разумно, чтобы остаться при своих интересах. Наши правила игры примут, в этом я не сомневаюсь.

– Мы крепко связаны с отцом теперь, да?

– К сожалению, да. Я не верю ему. Но я сделаю все для того, чтобы ты не пострадал.

– Ты любил ее?

– Несомненно. Поверь, она была хорошим человеком. Просто сошла не на той станции как-то раз. И заплутала в незнакомой части города. Но всегда помнила, кто она.

– Она знала Сафронова?

– Сомневаюсь. Но она знала, что Игорь в «нулевых» – из тех, кто не избавляется от врагов дипломатией, а наживает их этим путем. Договаривается с одной пешкой на миллион, чтобы получить врагов на миллиард.

– Я всегда думал о том, кем он был в «девяностые».

– И до чего додумывался?

– До того, что я никогда не пойму их. Тех, кто все это выстроил. И еще до того, что они изуродовали нас.

– Думаешь? – усмехается краем рта.

Возможно, он и меня считает таким же уродом. И он прав, я сам это признал еще по дороге на предпоследнее заседание по Леше. Вибрирует мобильник, и я почти теряю мысль, но успеваю ухватиться за самый краешек.

– Я бы не хотел принимать эти правила. Но кто дает выбор? Кто дает шанс хотя бы подумать, кто прав, а кто виноват на самом деле, а не в этой реальности солидных дядек и важных связей?

– Этот тот мир, который построили для нас, – пожимает плечами Алекс. – Не думай, что он одному тебе не по нраву. Но каждое очередное поколение просто хочет жить по-человечески. И принимает правила. Ни ты, ни я это не исправят.

– А я уже и не хочу ничего исправлять, но одно мне не дает покоя…

«Mein Haus wartet dich»

Она чувствует, как я близко, и насколько ближе хотел бы быть. Но толку-то? Я все еще подо льдами этого долбанного грязного царства. Блокирую экран. Нужно вытерпеть.

– Я не знаю, как ты со всем этим справляешься. Со всеми этими уродами.

Алекс улыбается, и я впервые виду в его улыбке горечь. Ту, что отличает настоящего человека, действительно понимающего, что вокруг него происходит, от безбашенного идиота. В какой-то момент на днях я снова поймал себя на мысли, что завидую Лене и его тусовке. Только теперь мысль эта была облечена в более четкую форму.

Я завидую их безграничной, неизлечимой слепоте. Они не видят пути перед собой, просто двигаясь в тумане постоянного желания кайфа и самоутверждения. У них есть доступ ко всем знаниям и почти ко всем возможностям мира, а они могут придумать только кокс, покатушки на «бентли» и шлюх в Париже. И так действительно проще. Я же, даже организовав свой побег, все равно вернусь и стану немного другим, и так всегда. Et qui addit scientiam, addit et laborem. Ты всегда ломаешься под обстоятельствами, стоит тебе задуматься, стать умнее, чем одноклеточный мажор. И каждый раз, возвращаясь из состояния покоя, понимаешь, что весь этот бег в пропасть не подразумевает шанса убежать в сторону. Потому что ты уже слишком разогнался, и любое неверное движение привезет тебя в витрину ресторана – к хаосу и чьей-то гибели.

– И не хочу знать. Поехали к твоему нотариусу.

И Алекс снова…

Леша

…надеюсь, что это последний наш разговор. Дальше я ужу просто буду бить без предупреждения.

– Подумай хорошенько, Леша, – занудно повторяет Кирилл, провоцируя меня на грубость. – В последний раз объясняю – рассмотрение может быть совершенно иным, мы можем снова достать результаты…

– У нас появились новые улики?

– Пока нет.

– Кирилл, ты дурак? Какое «пока»? Это дело о том, как машина сбила пьяную дуру. Это не убийство Япончика, мать его. Какие ты там улики хочешь достать? Все, что ты мог просрать, ты просрал.

Он оседает и замолкает. Шевелит челюстями, как будто жует. Ну, хоть самолюбие-то его выбросит из этой конуры, наконец?

– Апелляция дает шанс на условку, если ты признаешь вину. Как в случае с охранником, помнишь?

– А зачем оно мне, ну? Зачем? Куда мне идти?

– Практика такова, что…

– Да затрахала меня твоя практика. Ты мне больше не нужен. Ты бабки боишься потерять?

– Нет. Это ни при чем.

– Тогда просто уйди. Пока что с миром.

Он некоторое время молчит, потом протягивает мне руку, но я ее не беру, оставляя два кулака на столе сжатыми.

Сейчас весь мир против меня, уголовника и дебошира. Ну и что? Ведь собственная рогатость и смерть сына стараниями любимой жены куда хуже. Так что переживать мне больше нечем и не по чему. Анна была права, когда описывала это чувство – одна сплошная пустота. Ничего не осталось. И домой уже не хочется. Возможно, через год-другой я так привыкну к колонии, что и о воле думать забуду. А, возможно, меня найдут и…

Антон

…парень только отрывается языком от взорвавшейся оргазмом Мишель, как в его рот погружаюсь я и какое-то время шурую там вперед-назад под его одобрительные причмокивания. Поймав кураж, я шлепаю его по щекам, затем отталкиваю его, и наступает время долгожданного проникновения в ту, кого я единственно могу назвать своей Liebe. Меня хватает ненадолго, потому что я дико хотел Мишель все это время, и когда я кончаю на нее, быстро сгруппировавшуюся передо мной на коленях – за мгновение ставшей кроткой, самозабвенной, но не подчиненной, – парень слизывает все, что находит на ее восхитительной груди – идеальной смеси силикона и природных красот. Мишель гладит парня по голове, встает прямо над ним, на одну ногу, а второй наступает ему на лицо, и паренек жадно сосет ее пальцы, и она смеется, а я целую ее ярко-фиолетовые губы, глажу ее короткие, едва касающиеся плеч волосы, и парень снизу, тем временем, кончает сам на себя, а я все не могу оторваться от этого поцелуя.

– 

Vergiss alles, –

шепчет

она

,

смеясь

.

– Vergiss.

– 

Danke

dir

, –

у меня по коже бегут мурашки.

Она крепко сжимает мои бедра и намекает легким движением, что я должен развернуться и встать лицом к балкону. Я хватаюсь за перила, чувствую, как Мишель проводит своей ладонью по моей спине, опускаясь все ниже, а что-то бормочущий на своем финском паренек целует мои идеально депилированные ноги.

Я закрываю глаза и пытаюсь полностью расслабиться хот на секунду, но тут что-то в моей голове щелкает, и я снова возвращаюсь в худшие места, где можно оказаться, и ясно вижу того водилу, плачущую Анну, губастого лысого слизня Сафронова и такого далекого и единственно близкого Алекса, который сейчас был бы очень кстати в нашей компании. Я сжимаю поручни все крепче и чувствую легкий холодок сзади, и Мишель уже управляет мной, и мне нужно вернуться к ней, потому что иначе я потеряю этот момент, потеряю время, а его так мало.

Мишель проникает в меня одним основательно смазанным пальцем, потом вторым, потом третьим, и мне чуть-чуть больно, но это ничего не значит. Парень садится подо мной и активно разминает мой член, и когда я кончаю, все оказывается у него во рту, и я отталкиваюсь и выпадаю на балкон, и в моих глазах вспышки света, а позади меня смеется Мишель.

Я лежу на полу, пытаясь отдышаться. Я хотел прочувствовать что-то новое, но это вышло не так, потому что меня все также догоняет то дерьмо, которое я творил еще недавно и в которое зачем-то впутал себя.

Плачу, как ребенок. Только не понимаю – от чего именно. Потеки на моем лице все больше, и может показаться, что это слезы радости от кайфа, и пусть Мишель думает именно так, потому что хотя бы на это я смогу опереться.

В беззвездной темноте ночного неба на панорамном балконе – ничего из того, что я хотел найти в моем побеге. Я дезориентирован, но это временно. Это просто первая встреча с Мишель в этом новом цикле. Я знаю, что она сбежит от меня, а я – от нее, и все снова растает, как сон, но я не хочу, чтобы этот сон прервался ни на секунду – вплоть до выхода на эшелон в самолете до Пулково. Я совершил серьезную ошибку, сунувшись из своего мира в мир людей. Там жутко холодно, больно, и все нищие – не только карманом, но и духом. И я был неправ, пытаясь использовать это. Я сильно заболел, и мой личный врач прямо сейчас отделал меня, как следует, и целует меня, наклонившись и едва касаясь меня грудью.

Ее зеленые глаза, пухлые чувственные губы, покрасневшие щеки – нежные фрагменты того идеального лица, которым я могу единственно любоваться, в отличие от миллиардов других, которых я боюсь. И в отличие от своего, которое я теперь тоже боюсь видеть в зеркале – стал бояться сразу после того суда. Мишель пытается шептать мне что-то на русском со своим легким, невесомым акцентом урожденной француженки, которая почти всю жизнь говорила на немецком, но я слышу лишь концовку.

– … тебя этим, как следует.

– Wirklich?Ich will…

– Ja. Ich will dich auch in Arsh ficken. Spater. Aber diesen Nachts wir muessen spazieren gehen. Jetzt.

Я улыбаюсь в ответ.

Просто возьми мое время. Возьми меня. Забери меня куда угодно, и я пойду за тобой на край света. Что угодно, лишь бы мне забыть те места и тех людей, которые остались там.

Я уже почти забыл, сколько недель и месяцев я в сумме провел с Мишель. Но пока этого недостаточно много, и так мне кажется каждый раз, когда я вспоминаю о том, что когда-то это все кончится. Вообще все. В любом случае, мое время того стоит, ведь дать нежно поиметь себя Мишель здесь гораздо приятнее, чем поддерживать член тех, кто постоянно имеет кого-то там, откуда я пытался убежать ранней весной. Зная, что вернуться придется, и мое служение на этих небесах все равно прервется необходимостью царствовать в моем родном аду, я стараюсь забыть об этом как можно быстрее, и единственным критерием времени для меня становится присутствие рядом Мишель.

– Ich will dich tanzen sehen, – я прошу ее, не останавливая слез.

– Ich weiss. Und ich will auch zu tanzen. Mit dich.

Летняя ночь просит меня остаться, просит оставить все сомнения и просто делать то, что я хочу. И я хочу…

Константинов

…и отвечаю рукопожатием, хотя это не самое приятное из возможных приветствий в данном случае. Странный он – этот паренек. Во всех смыслах. Но сейчас мое дело – забрать пакет. Я еще раз оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться в том, что на этом пустыре действительно пусто – даже слишком пусто для ближней Ленобласти, – и кладу конверт во внутренний карман пиджака.

– Зачем? – не могу удержаться от вопроса.

– О чем Вы, Евгений?

– Зачем вообще все это было?

– Ну, во-первых, интерес пострадавшей стороны, – с явно деланным удивлением отвечает Валера.

– Сафронова, – понимающе киваю. – И все вроде в рамках правового поля. Но ведь то-то и оно, что это только во-первых. Я это сразу заметил.

– Давайте без фамилий, – наигранно-умоляющим тоном продолжает Валера. – А во-вторых – носитель копии улики. Так уж вышло, что он решил устроить нам проблем из-за своей личной выгоды. Ну, представляете – дать волю истинному виновнику смерти такой девушки из-за связи с какой-то кухаркой. Я не хотел, чтобы он имел с ней дело, а он врал, что ее вообще нет. Мне нужно было уничтожить ее, и я без труда узнал, что лучший способ их развести – это подставить моего друга.

– Звучит, – вскидываю брови.

Кажется, я начал понимать, к чему клонит этот юноша бледный со взором горящим и пробором на пол-головы. И вот теперь его странности встают на свои места. Что ж, интересная деталь про знакомых Сафронова. Надо иметь в виду.

– Вообще, я надеялся устроить еще что-нибудь, чтобы она наложила на себя руки, – отвратительно морщится Валера. – Но раньше ей мешал ребенок, а теперь он мертв. Так что – все, что ни делается – к лучшему.

– Зачем? Кто ты ему? Или он тебе? Или ты Сафронову? Ты же не его человек.

– Есть вещи, которые даже таким хорошим партнерам, как мы с Вами, лучше держать при себе, ce qui est important. Ну, и раз что-то заставило и прямого свидетеля тоже уйти в сторону – ну, Елисеева, – то все вышло справедливо, верно?

Пожимаю плечами. Молча плюю на асфальт и ухожу к машине. Валера что-то бросает мне вслед, прежде чем уйти в свою тачку. Но мне уже плевать. Будучи согласным с тем фактом, что деньги правят миром, я иногда не могу смириться с тем, у кого эти правящие деньги. Но это чисто личное. Это не подходит для дела. И поэтому, сев в машину и защелкнув замки, я уже не…

Анна

…не знаю, как объяснить ему, что, несмотря на наш номинально существующий брак, я снова беременна, но уже не от него. Как объяснить, что его обитель – доставшаяся мне по наследству от бабки квартирка в панельном доме, где мы жили, – больше не его, а моя и моего гражданского мужа? Как объяснить, что я была ни в чем не виновата, кроме мимолетной слабости? Что не я убила Коленьку тогда, что не Антон подставил сафроновскую дочь под «газель»?

А хочет ли он это знать?

Столько лет прошло, и столько всего поменялось. Вот только мне почему-то кажется, что в глубине души я осталась там же, где и была. Ремонт в моей квартире так и не посвежел, хотя планировался. Ремонт в моей душе никто даже не удосужился запланировать. Может, он захочет просто трахнуть меня по старой памяти? Я готова ему это устроить, без проблем. Он так долго был без женщины, а я ведь еще его жена. Ой, ну что же я горожу, а?

Да, я чертовски волнуюсь. И еще больше волнуюсь, потому что не знаю, кого ждет внедорожник с тонированными стеклами, стоящий в двадцати метрах от меня.

Ворота открываются, и я снова вижу его. Одновременно из внедорожника выходят двое мужиков, одного из которых я узнаю. Я окликаю Лешу и делаю несколько шагов к нему, но он лишь бросает на меня презрительный взгляд и отворачивается, чтобы принять объятья своих друзей. Он торопит их зайти в машину, чтобы быстрее уехать отсюда, и его можно понять, а я продолжаю стоять и смотреть.

Может, оно и к лучшему, что мне не нужно объясняться. Может, он и так все знает. Но лишь теперь я чувствую, что порочный круг разорвался, и я больше не должна…

Леша

…и, конечно, что-то пытается екнуть внутри.

– Леша! Лешенька!

Дрянь еще и смеет называть мое имя. Но, черт, она так здорово выглядит. Цветастое платье, макияж. Наверное, пытается показать, что ее жизнь удалась, хотя и я в курсе, что с ее нынешним хахалем это разве что ненадолго и за ее собственный счет. Я осматриваю ее снизу вверх и ухожу взглядом к тем, кто мне действительно дорог.

В машине, на шикарных кожаных сиденьях, мы решаем, куда поехать обмывать, и куда меня лучше устроить, раз уж я так тороплюсь работать. А работать я не отвык, что уж там. Шансов быстро устроиться с волчьим билетом у меня было бы немного, не будь друзей – тех, кто не кидает, начиная думать каким-то органом вместо головы. Благо, срок максимального лишения прав у меня прошел еще при отсидке, и я так и не дождался кого-то, кто хотел бы убить меня в колонии. Годы прошли, раны немного затянулись, и у Анны не получилось разбередить их. Единственное, что я могу сейчас сделать – это забыть себя прежнего и жить заново, отталкивая тех, кто никогда не принесет ничего лучше, чем…

КОЛЬЦО

{28}

…и как только я оборачиваюсь, следует мощный удар прямо мне в лицо. Вот только не в нижнюю часть челюсти, куда явно метила эта дрянь, чтоб меня вырубить, а в щеку. Я чувствую вкус крови, мгновенно хлынувшей из разрезанной зубами щеки. Ну, и пусть. Итак, я падаю. Но тут же делаю разворот, и рубящий удар проходит мимо, а я врезаюсь в бедро Марины и с ревом толкаю ее в стену душевой, удачно промахиваясь головой орущей девки мимо торчащего здесь зачем-то штыря. Кстати, надо бы попросить убрать этот штырь. Иначе, после очередной драки кого-то могут унести в пакете.

Понимая, что надолго этого не хватит, с ревом бросаюсь на эту шваль и начинаю попытки расцарапать ей мерзкое, украшенное огромным Т-образным шрамом лицо с вечно воспаленными и потрескавшимися губами Анджелины Джоли. Марина визжит и брыкается. Кто-то хватает меня за талию, и я с шипением ядовитой змеи отмахиваюсь назад локтем. Крик, смешанный с бульканьем, уносится назад, а я продолжаю колотить Марину, пытаясь заодно уцепиться обломанными ногтями за ее лицо, но вот тут-то меня и перехватывают.

Шоу закончено. Меня подставляют под ледяной душ, чтобы освежить и смыть пену с растрепанных волос. Кто-то – наверное, это Люба, самая матерая из конвоя, – хватает меня за волосы и подставляет мое лицо и грудь под обжигающий водопад, и я кричу от боли, но меня держат, пока я не перестаю ощущать щеки и обе груди, а затем выводят из душевой.

К счастью, Марину ведут следом. Ее утихомирили также быстро, и сейчас мне лишь любопытно, кто из ее шайки начал эту толкучку. Очевидно, это головокружительное представление связано с моими вчерашними замечаниями на тему того, что не стоит мешать людям спать своими картами и бухлом, принесенным из-под полы. Другое дело, что почетным колонисткам, мотающим по третьему кругу, понятие уважения к окружающему плебосу в принципе неведомо. Как я уже успела понять, в женской колонии любой даже самый подлый и бесчеловечный фортель со стороны сидельцев всегда будет выглядеть нормально и оправданно. Про правила, о которых так часто болтают в кино и книгах про мужские тюрьмы, здесь никогда никто и не слыхал. Большинство местных привыкли жить по обстоятельствам, зарабатывать случаем или своим телом, а окружающих использовать по мере любой представившейся возможности. И еще привыкли к тому, что бьют за это не сразу, а иногда и вовсе не бьют, хотя следовало бы. Мы ведь девочки. Мы можем быть суками и подлыми тварями, но бить нас за это нельзя. Жаль, надзирательницы не в курсе этого.

С каждым днем все больше знакомых фамилий. Список практически не меняется, и от этого даже легче. Меньше сюрпризов.

– Нечаева!

– Я!

И все. Ни много, ни мало. Я еще ни с кем не обмолвилась ни словом, и это вообще первое, что я сказала вслух после выхода обратно в общий режим. Несмотря на то, что после выхода из изолятора прошла целая ночь, глаза до сих пор болят даже от взгляда на серое утреннее небо над колонией. Но поскольку это был мой второй визит в этот уголок богемы, где спать лежа крайне опасно, а есть хочется каждую минуту, я уже не переживаю насчет симптомов. Все проходит примерно до обеда. За исключением, конечно, ступора в мозгах, на лечение которого нужно несколько дней – до недели. Я не успела договориться о ближайшей неделе без работы, чтобы хоть немного отдохнуть, и теперь меня будут распределять – то за швейную машинку в промзоне, то за метлу и тряпку в жилой каждый день, пока не удастся договориться.

– Ну, ты как, Ирусик? – слышится тонкий шепот сзади.

Конечно же, это тощая прыщавая Тонечка, рецидивистка и проститутка, которая оказалась добрейшей души человеком и не отлипает теперь от меня со своей заботой и вроде как дружбой. Я каждый раз удивляюсь тому, как время поменяло мое отношение к таким девицам, как она – от категорического отвращения до сносного дружелюбия с минимальной опаской.

– Да, нормально. Ничего нового, – кидаю через плечо.

– Мы тут уж думали, они тебя решили довести из-за Марины. Говорят, она хотела с тобой решить в свою смену, но что-то попутала, и…

– Тоня, – немного повышаю голос. – Давай, ты мне это не будешь вешать. Я спать хочу.

– Да ты держись, дорогая, держись. Я, если что, ночью покараулю, а то кто ее знает.

– Спасибо, обсудим.

Мне нравится собственный голос. Может, из-за того, что я несколько дней его не слышала, а может потому, что он стал увереннее, жестче, чем был при вступлении на порог этого цирка уродов. Может, даже жестче, чем когда-либо. Построение, тем временем, подходит к концу, и я выдвигаюсь вместе с отрядом на работу. Это, кстати, очень удобно – не нужно заправлять машину и выбирать маршрут в «яндексе» – ты всегда знаешь, что даже с закрытыми глазами доберешься до своего офиса каждое утро. И что не проспишь, даже если не поставишь будильник.

Впрочем, эти защитные шуточки уже не новы. Я повторяю их время от времени, чтобы не забывать, что я не должна быть здесь, чтобы не переставать чувствовать контраст с такими, как Тонечка и Мариночка – гибкая подстилка-наркоманка и вечная сиделица, планирующая перебраться на строгий режим путем еще парочки нарушений, в которых ее не сможет прикрыть ее хорошая местная знакомая из ФСИН. Я смутно догадываюсь, что внимание Тонечки мне обеспечено лишь тем, что мой счет регулярно пополняется Игорем, и об этом знают многие. Игорь часто звонит, и даже если он не повторяет вновь, насколько ему горько за то, что я здесь оказалась, это слышно в его голосе.

– Мы уже на пути к решению вопроса.

– Ты говорил то же в прошлый раз. Я что-то уже не верю.

– Ты должна. Просто мы совершили ошибку. Точнее, один придурок напортачил. Так что все будет хорошо.

– Игорь?

– Да.

– Почему ты это делаешь? Почему ты не оставишь меня? Ты же знаешь, что это заслуженно.

– Какая разница? И это абсолютно незаслуженно.

– Ты думаешь, у нас…

Я прерываюсь, понимая, что сейчас скажу нечто, что может ранить его. И это будет несправедливо.

И так почти каждый его звонок. Кстати, нужно бы забрать телефон кое у кого. После этого косяка с Мариной мне придется снова проплатить за звонки. Иногда мне кажется, что все эти стычки, две из которых уже закончились драками и изолятором, направлены именно на то, чтобы я осталась без денег и связи, и меня стало легче сломать. Вот только кое-чего Маришка не знает. Она не знает того, что ее внешняя крутизна – жалкое позерство по сравнению с тем отчаянием, которое ведет меня каждый день, а потому все ее убогие…

{27}

…и мы полночи спорили с моей тезкой с соседней койки, есть ли зеркала в уборных на мужских зонах. Она доказывала, что их не должно быть, потому что мужики сильнее и могут разбить стекла и поубивать друг друга. Я говорила, что все это чушь, и никто не станет бить зеркало, когда есть заточки и оружие в передачах. Но никто из нас не знал правильного ответа. Вероятно, я никогда и не узнаю, потому что по выходу отсюда мне не захочется об этом думать. Главное то, что у меня здесь есть зеркало – в некоем подобии антивандальной рамы, которую никак не вскроешь голыми руками. Конечно, «у меня» – громко сказано, ведь нас тут тридцать семь сучек, включая меня саму, но сейчас я на минуту-другую осталась в уборной одна, и я решаюсь всмотреться в свое лицо. Только оно мне совершенно не нравится. Мне кажется, это лицо какой-то девочки, которой уже нет в живых, и оно уставшее и постаревшее; лицо, угасающее без нужного ему количества солнечного света. Здесь, в этом помойном сибирском регионе из-за климата еще более мерзкого, чем в Питере, «only darkness every day», так что это вполне обоснованное сожаление.

Это лицо мне не нравится. И я его не узнаю. Только свежий шрам справа напоминает мне о самой себе. О той, кем мне придется жить весь остаток дней. О той, у которой впереди слишком много вопросов и ни одного ответа. Каждую ночь из первых здесь я долго не могла уснуть, пытаясь разглядеть перспективу, пытаясь понять, что будет дальше, когда закончится этот фарс, это дешевое уродливое представление. Пытаясь представить, как мне скажут, что все это было так и задумано, выведут под овации и покажут отсутствие состава преступления, а еще дадут миллион долларов и отправят на месяц на Мальдивы или на Тенерифе. Да хотя бы в Турцию, что уж там.

И что я получаю вместо этого? Недели, месяцы и годы борьбы. С собой, с окружающими, с несправедливостью, с пресной системностью тюремного общества. Если кто-то вам скажет, что всегда можно одним легким движением начать все сначала, спросите его – как он сам это сделал, и причем тут реальность. Я посмеюсь. Впрочем, мне это как раз и грозит. С уже погашенной судимостью и всем тем прошлым, которое я сама для себя выбрала, я буду вынуждена начинать все заново. Сегодня звонил Игорь и рассказывал о том, что его адвокаты работают над моим вызволением по УДО. Я не знаю, что лучше – продолжить тянуть свой срок или стать его рабыней с вечным долгом за раннее освобождение. Странные мысли для той, кому принадлежало раньше это лицо, но для меня нет больше веры в добрую волю и нет веры в человека, как такового. Это не значит, что я стала диким зверем, и буду атаковать все и вся. Просто теперь я вижу зверей вокруг и предпочитаю взводить ружье пораньше.

Поглаживаю старый шрам на лбу, который теперь не скрывается за челкой, потому как челку здесь носить не модно, а уставной платок ниже ее уровня крепить неудобно. На каждом этапе думаешь, что худшее, что может быть – это нынешние страдания, но жизнь преподносит сюрприз – и вот уже тебя метелят в столовой или придушивают подушкой во сне вроде как шутки ради. А потом ты просто выходишь из изолятора или лазарета и просто продолжаешь, как ни в чем ни бывало. И ты смеешься, когда вспоминаешь жалобы на неудобные туфли или слишком длинную пробку перед светофором или медленного кассира в супермаркете. Ты прозреваешь – каждый раз глаза открываются все шире, но, наверное, так никогда и не откроются полностью, хотя каждый раз ты думаешь, что теперь-то уже точно все знаешь и понимаешь.

Еда с ужина еще стоит поперек пищевода, но это еще ничего, потому что еще пару месяцев назад я даже нюхать это не могла – теряла сознание, и питаться смогла только со дня, когда появилась возможность покупать что-то за свои деньги и даже готовить. Продукты закончились позавчера, а смена надсмотрщиков попалась неудачная, и купить ничего не вышло. Но надо сказать, что ужин из невнятной разваренной крупы с мышеподобной котлетой пошел легче, чем я ожидала. Видимо, со временем, начиная вариться в том же бульоне, что и окружающие, перестаешь обращать внимание на его вкус. Я уже планирую свои шесть коротких и четыре длительных свидания на ближайший год и подумываю, что бы такого заказать в ближайшей передаче – вечернее платье, мои любимые «гуччи флора» или туфли на длинной шпильке. Так что страдать и вспоминать ту глупую девочку в зеркале нет времени – тем паче, что пора на коллективную помывку, а потом – на поверку, построение на фоне привычного для этой смены обыска расположения и сладкий сон. Если только я опять не заболтаюсь с…

{26}

…я только киваю в ответ на выстреливающий в мою сторону тихий шепот адвоката и продолжаю слушать заунывную песню судьи. Сглатывать больно, все тело, кажется, свело в судороге, и я впилась ногтями в свою же ладонь. Кажется, там что-то потеплело – наверное, пошла кровь, – но боли нет. Ничего нет. Я снова потерялась, как и несколько дней назад. Не могу понять, где нахожусь, и что происходит. Хочется закричать на судью, заставить ее подождать, пока я снова приду в себя, но это мне вряд ли поможет, ведь это только в кино возможность попить водички оказывается спасительной, и герой прозревает и находит внезапный выход из своего дерьмового положения.

Хотелось бы знать, где находится та точка, за которой начинаешь приобретать мудрость, а не синяки и ссадины. Когда начинаешь принимать преимущественно верные решения. Когда перестаешь слушать тех, кто неправ из любезности и из той же любезности шагать за ними. Видимо, мудрость приходит с опытом, а не с годами. С годами само собой приходит только смирение. С собой, с окружающими, с несправедливостью, с пресной системностью общества. И судя по тому, что судья не обращает внимания на мою утрамбованную вглубь истерику, настало мое время смириться.

Суд, кстати, не принял во внимание ребенка до четырнадцати лет, сославшись на наличие временного опекуна в достаточном для воспитания материальном и физическом состоянии, а также – что самое главное, – на особо жестокую форму преступления. Вообще, все это мне кажется странным и нереальным – будто меня, жалкое офисное ничтожество, кто-то решил заказать и посадить непонятно, за что, но, на самом деле, ответ на поверхности, и он куда как проще и даже не пахнет теорией заговора. Я же не воровала миллиарды из военной промышленности, не была женой губернатора, не была дочерью олигарха. Я просто совершила преступление, и меня просто за него посадят. И вся эта болтовня адвоката о том, что по нашим законам женщине ничего не грозит, и смягчающих обстоятельств слишком много, оказалась пустой и никчемной бравадой.

Я бы послушала, что там пытается мне нашептать этот дурачок в дорогом костюме, но проблема в том, что сейчас судья зачитывает не статью из желтой газеты, а приговор. Мой приговор. И, в общем-то, все уже кончилось, потому что это был суд следующей инстанции, и апелляция провалилась. Во всяком случае, мне так кажется. Надо бы дослушать все это до конца – а вдруг что-то изменится, и концовка этой пламенной речи на несколько страниц окажется совершенно другой? Я не раз видела в кино, как осужденному говорят «Виновен!» и просто уводят в тюрьму прямой наводкой, а в реальности приходится сидеть и слушать огромную речь о том, какое ты ничтожество, и как ты накосячила. И это уже по второму кругу.

– …таким образом, суд признает, что Нечаева сама спровоцировала жертву на попытку совершения действий насильственного характера, после чего…

Что за чушь вы несете? Как я могла его спровоцировать, настропалить на что-то? Ведь я его, в общем-то, совершенно не знала и не могла знать, что он окажется там в это время и будет делать то, что делал. Так же, как не могла знать, что сделаю сама. Но первый суд убедил меня в том, что есть люди, для которых сказать, что незнакомый им человек – грешник, которого нужно заковать в кандалы, – это просто рутина, как продажа «биг мака» для парня в оранжевой футболке на кассе. Наверное, поэтому мне сейчас не так больно, как было тогда, на исходе первого процесса, и я уже не уповаю так сильно на чудо руками судьи.

Игорь потирает лицо своей массивной ладонью. Он не приезжал на первый суд, а на этот почему-то решил приехать. Уже третье заседание подряд он проводит в этом зале, как и я, но на этом все закончится. Я надеюсь, что он посмотрит на меня – хотя бы раз, перед тем, как прозвучат «признать виновной» и «приговорить к лишению свободы», но он не может поднять глаз или не хочет. И я это даже понимаю, потому что им – тем, кто остается на свободе, – приходится нести этот камень на душе, тогда как меня просто упекут за решетку, да и дело с концом.

Господи, хоть бы эта бравада, с которой я сейчас обдумываю происходящее, сохранилась, и я не сошла с ума в первый же день в настоящей тюрьме. Если там будет еще хуже, чем было в СИЗО, куда меня определили после того, как закончился срок устроенного адвокатами домашнего ареста, шансы на мое возвращение…

{25}

…и несмотря на его ходатайство, я все равно, скорее всего, сяду. Радует только то, что моя лялечка останется с моей же мамой, а не с каким-нибудь опекуном от государства. Хотя бы это нынешние законы нам позволили. После последней ночи сильно жжет лицо, потому что я почти не спала и большую часть ночи тихо плакала. Так тихо, чтобы не привлечь внимание сокамерниц.

– …подозреваемая в убийстве гражданина Тюрина тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года рождения при обстоятельствах…

Как же я устала это слушать. Создается ощущение, что главная цель всей работы этой жирной судьи – заставить меня саму поверить в то, что я должна пойти чуть ли не на пожизненное из-за того, что случилось. Иногда я даже забываю, что же именно произошло. Забываю о том, что сделал этот Тюрин и что сделала в ответ я. Забываю о том, кто я. А кто ты, Тюрин? Почему ты появился и сделал то, что сделал? Почему именно сейчас, когда…?

Когда что? Когда все стало налаживаться? И ты в это поверила, глупышка?

Очередное заседание прерывается из-за того, что судья слишком долго зачитывала основания для отказа в применении условного осуждения – так это определил Саша – адвокат, которого мне прислал Игорь. Меня увозят в СИЗО до следующего заседания, срок которого еще неизвестен, а следом за мной едут мои близкие. Мать и дочь, с которыми меня, скорее всего, разлучат не на один год. Обвинение просит семь лет, несмотря на то, что моя дочь к моменту моего выхода, в таком случае, уже пойдет в пятый класс, а я окончательно превращусь в старуху. Хотя, когда мне было двадцать, и тридцатник казался глубокой старостью, до которой мне нужно было решить все свои личные вопросы. И вот – пожалте, – решила. Все до единого.

– Нечаева Ирина Олеговна, на выход!

Я открываю глаза и отталкиваюсь от холодной стены камеры. Попытка вздремнуть сидя на кровати и не привлекая к себе особого внимания провалилась. Разумеется, спрашивать, зачем меня выводят, я не стану. Тупее ничего и не придумаешь, тем более, что мне только в радость сбежать из этой помойки. Вот только ходить мне немного тяжеловато – мешает сопровождаемая огромным синяком припухлость на ноге. Там, куда на днях попал карающий удар одной из моих сожительниц – огромной бабищи Наташи с выпирающей, как у гориллы, челюстью. Не сказать, что мы что-то с ней не поделили. Просто я неудачно испачкала пол своей же кровью, и это ей не понравилось. Не хочется об этом снова вспоминать. Плевать. Все это пройдет. А меня приводят в комнату для свиданий.

– Ирочка, ну что ты… – мать в очередной раз пытается обнять меня, но око Саурона не дремлет.

– Все хорошо, – успеваю обронить я, подняв руки и уже зная, что будет дальше.

– Стоп! – жирная надсмотрщица Люся отталкивает меня в сторону и оборачивается к матери. – Никаких контактов. Еще раз попробуете – и свиданий больше не будет.

– Ну, я же не знала, – пытается сыграть слезливую дурочку мать.

– На третий раз уже не прокатит. Я вас помню, – гордо отвечает Люся и жестом приказывает мне сесть на стул. – До прихода следователя молчите.

Следователь заявляется только через пять минут, и все это время мы с мамой смотрит друг на друга, а Саша скромно перебирает какие-то там бумажки. У каждого из них свои заботы там, за этими дверями. Им лучше просто не знать о том, что даже сходить в туалет без свидетелей я не могу, и что начавшееся на днях месячные стали для меня настоящей трагедией, из-за которой я и получила этот невидимый для всех, но весьма ощутимый синяк. И о том, что я уже привыкла к обращениям вроде «мразь», «шваль» и «сука», им тоже знать не нужно. Я улыбаюсь – старательно, чтобы это не выглядело фальшивым, – и киваю в ответ на какие-то мимические сигналы матери. Странно видеть, как поменялись наши отношения за эти несколько недель. Будто я только вчера уехала из дома и поступила в институт, а сегодня меня вроде как отчислили, но не отпускают, а мама приехала за своей блудной дочерью. Она заберет меня домой, накормит своими фирменными пирожками с вишневым вареньем и уложить спать. А наутро я снова начну пытаться все делать по-своему, и мы снова перестанем быть родными, как еще совсем недавно.

Следователь недовольно бурчит что-то лично Саше, кидает ему на подписание какую-то бумажку, и после того, как тот подписывает ее, удаляется. А вот Люся остается, только отходит к двери. Тварь будет слушать все, что мы ни скажем и наблюдать, чтобы мы друг друга не трогали. Выцарапать бы ей глаза, а потом…

– В общем, так, – Саша прерывает мои влажные фантазии арестантки своим бодрым, внушающим доверие голосом. – Скорее всего, будем готовить апелляцию. С судьей что-то не так, и я уже не успею выяснить, что именно.

– То есть, твой план не сработал, – усмехаюсь и смотрю на маму, которая едва не плачет и сжимает покрепче губы.

– Есть нормы закона, которые для всех едины, – Саша начинает в своей излюбленной манере рубить стол ладонью, чтобы его наверняка поняли. – Неважно, что там и кто думает о факте преступления – объективно у нас на руках множество смягчающих, которые действуют даже при особой жестокости.

– Их не устроило то, что мы показали, так? – спокойно уточняю, чтобы дать Саше повод перейти к конкретике.

– Да, но это явно показывает, насколько суд ангажирован против тебя. Это повод вспомнить, что еще ты можешь рассказать про всю эту ситуацию.

– Нечего. Я ничего больше ни про кого не знаю, – качаю головой и ухожу взглядом к маме. – Мам, как там Манька? Не ругается, что меня нет?

– Ругается, – вздыхает мама. – Но я говорю, что ты скоро приедешь.

– Поехала исследовать горы, – горькая усмешка сама вылезает на мое лицо, и, кажется, уродует его, и я одергиваюсь. – Если нужно вернуться домой, пусть на время, я свяжусь с…

– Ира, – мама хмурится. – Только попробуй отобрать у меня девочку. У нее, пока ты во всем этом варишься, никого больше нет. И не смей меня никуда отправлять. Вот закончим этот суд, приедешь домой – тогда и выкореживайся. Тебе покушать можно передать?

– Сейчас уже нет, – оглянувшись на напрягшуюся Люсю, качаю головой. – У меня все нормально, правда. Сижу да лежу – вот и все дела.

– Ой, – из маминых глаз вырываются слезы, и она накрывает рот ладонью.

Черта с два ты отыграла, Ира. Боль не скроешь за глупой болтовней. Особенно от матери. Когда-то я тоже пойму, чего все это стоит. Может быть, нас с Машкой когда-то тоже сведет чье-то горе. Только не такое, нет уж. Одной уголовницы в родословной достаточно. Мать уже не может сдержать слез, а Саша что-то проговорил, и я упустила, и надо бы продолжить с ним, но…

{24}

…а чертова укороченная пятница вымотала меня больше, чем четыре предыдущих рабочих дня, и все мои надежды – только на спокойный вечер, бокал красного и хорошее настроение моей малышки. И еще – я жутко голодна, а едой не пахнет, что вполне логично – не Маше же ее готовить и даже не няне. Но, рано или поздно, моя дочура этим займется, не все коту масленица.

Зайдя в квартиру, я слышу голос Машеньки, вот только он плачущий, и он что-то лепечет, и у меня внутри все сжимается, но я уверяю себя, что все в порядке, и это просто очередное расстройство из-за какой-нибудь игрушки или ограничения на просмотр мультиков. Отставляю сумку, вешаю плащ и шагаю в квартиру. Писк и невнятная болтовня Машеньки превращаются в крик, и я перехожу на бег и врываюсь в комнату, где…

Меня парализует ужас, и по всему телу разносится дрожь. Кто-то незнакомый, черноволосый стоит над моей малышкой – раздетой, совсем голенькой, – с приспущенными штанами и держит ее и что-то приговаривает. Кто-то – это…

Как только дар речи возвращается ко мне, я кричу «Эй!» – ничего умнее на ум не приходит, – и он оборачивается ко мне, не отпуская Машеньку. У него отчетливый стояк, совершенно безумный взгляд и, кажется, пена в уголках рта. Или просто слюни.

– Твою мать, – скрипит он зубами, – что ты… Пошла отсюда! Быстро! Или хуже будет!

Я делаю шаг к нему навстречу, и он хватает рукой голову Машеньки, – ее голова помещается в его руке, – и отрицательно мотает головой.

– Только попробуй. Только дернись. Вон!

Я отступаю, хватаясь за наполненную звоном и каким-то шумом голову, пытаясь осознать, что происходит.

– Ты будешь слушаться, понятно? Я же тебе говорил…

Почему я на это смотрю и слушаю? Что это? Что происходит?

Я убегаю на кухню и ищу ножи, но их нет в магнитной подставке, нет на стеновой панели, нет нигде! Мне нужно побежать и попросить о помощи соседей, нужно что-то сделать, чтобы его остановить…

Он не пошел за мной – значит, он продолжает, и я слышу прорывающийся сквозь что-то плотное визг Машеньки…

В моей головечто-то щелкает, все вокруг озаряется светом, и я вижу у открытой двери на балкон хозяйственный топор с оранжевой ручкой и хватаю его и бегу обратно в комнату, чтобы заставить его остановиться и выгнать под страхом чего-нибудь, ну хоть чего-то!..

– Стой! Отпусти ее! – мой истошный визг оглушает меня саму, и я подбегаю к этому уроду и толкаю его обухом топора, но он едва сдвигается, оборачивается, несильно шлепает меня ладонь по лицу, а затем отталкивает – уже с такой силой, что я ударяюсь спиной о стену и теряю дыхание.

– Какого хера ты пришла? Какого хера? Теперь…

Он говорит что-то еще, но я не слышу – то ли из-за удара, то ли еще из-за чего-то. Он берет мою ревущую и брыкающуюся девочку под мышку и собирается куда-то уходить, пока я безвольно валяюсь на полу, и меня не слушаются ни руки, ни ноги.

– …твоя ошибка, дура!

Его голос звучит из прихожей, а голос Машеньки глохнет и совсем затихает, и почему-то именно это приводит меня в чувство. Я вскакиваю и снова хватаю топор, который теперь кажется гораздо легче, и с криком бешеной амазонки мчусь в прихожую и с разбега всаживаю топор куда-то в спину насильнику моей дочери, пытающемуся унести ее из квартиры.

Он не кричит, а, наоборот, замолкает и начинает пятиться в шоке. Я отталкиваю его, перехватывая Машеньку, закрываю входную дверь и убегаю с ребенком в комнату.

Так, мобильник, мобильник, где же он? Где сумочка? Где все? Кто-нибудь!

– Помогите! – зачем-то кричу, оставив ревущую и покрасневшую от напряжения Машеньку на кроватке.

– Сука! Что ты… – раздается из прихожей голос моего врага… нашего врага… и я выбегаю с окровавленным топором к нему навстречу.

– Не подходи! Не подходи, сказала!

Я изгибаюсь, как ядовитая змея, но это его, видимо, не пугает, хотя у него разрублено плечо, и кровь все сильнее окрашивает его одежду, и он с гортанным криком наступает на меня, не оставляя мне выбора.

Первый удар добивает его плечо, второй попадает прямо в лоб, а дальше я уже не вижу, куда бью – все превращается в одно единое кровавое пятно, и последним взмахом я уже просто врубаюсь в ламинат прихожей. Когда в квартире становится тихо, и лишь тихие стоны уже бессильно всхлипывающей Машеньки нарушают эту тишину, я отпускаю топор и отступаю к стене. У меня безумно кружится голова, и я пытаюсь сделать шаг, но едва не падаю.

Мне нужно проверить Машеньку. Да, точно. Я шагаю в комнату, спотыкаясь и поскальзываясь, беру мою малышку на руки и успокаиваю ее, сама не понимая, что делаю. Тем не менее, она затихает и лепечет что-то через «…мама..мама…», и я вижу, что испачкала ее кровью, которая брызнула на меня – на руки, на блузку, на лицо, – и укладываю ее в кроватку, приговаривая, что ей нужно отдохнуть, и что все хорошо и так далее, но на самом деле – все совсем не хорошо.

Я иду в прихожую, но то, что я теперь вижу – то, как я это вижу, – парализует меня, и я спускаюсь, держась за дверной косяк, на пол и ошарашено смотрю на это. Не знаю, сколько времени так проходит, но снова слышится голос Машеньки, и я снова получаю внутренний приказ действовать, делать что-то – как всегда, как всю жизнь. Меня охватывает страх. Незнакомый…

О, нет, кого ты обманываешь, глупая северяночка?

Я знаю это чувство. Страх, смешанный с обреченностью и полнейшей слепотой будущего. Я не понимаю, что происходит, и не могу сказать, будет ли что-то впереди. Это какая-то точечная гибель, словно переход границы собственного существования и выход куда-то в неизвестность. Вещи вокруг меня мне незнакомы, эта кровь, эти стены… Вот, вот единственная, кого я знаю. Но я она где-то далеко, хотя она жива, и с ней хорошо, и это главное…

Боже, что это? Что происходит? Я хочу проснуться, помогите мне проснуться! Это ведь не на самом деле! Это неправда!

Нащупав в сумочке мобильник, я набираю…

Нет, только не ее. А кого? Кому я могу сейчас позвонить? Кто мне все объяснит, все расскажет, кто скажет, что делать?

…маму, звонки которой так старательно игнорировала два последних дня.

– Мам…

– Что стряслось?!

Она уже на взводе. За долю секунды. Мне даже кажется, она все знает, она смотрит на меня прямо сейчас. Я рассказываю ей все запинающимся голосом. Кажется, ничего не упустила. Несколько секунд на другом конце тишина. Потом прерывистое дыхание.

– Сейчас никого больше в квартире? Ты с Манькой?

– Да.

– Кто же это был-то? Что же за мразь такая? – мама совершенно не церемонится с выражениями – такой она была всегда, и мне это не нравилось. – Где няня-то твоя? Где она? Ее не убили?!

– Я не знаю. Не знаю.

– Квартиру взломали?! Дверь вскрыли?!

– Не знаю. Я не помню. Не помню, что было с дверью. Мам…

– Жди. Я уже выезжаю. На такси. Жди. Ничего не делай.

Она кладет трубку, а я вскрикиваю от раздавшегося совершенно внезапно стука в дверь.

– У вас там все в порядке? – звучит голос соседки, с которой я довольно неплохо дружила в свое время.

– Да… Нет… – хватаюсь за голову и жадно глотаю воздух, предчувствуя, что придется открыть дверь, а я вся в пятнах крови, и прямо в прихожей это…

– Ира! Что у вас там? – голос ее мужа.

Вот это везение. Ничего не скажешь. Я машинально поправляю волосы и открываю дверь, встречаясь с округлившимися глазами этой милой четы супругов и прекрасно понимая, что с этого момента…

{23}

…и что бы ни болтали в анекдотах про блондинок за рулем, нет лучше места для спокойного утреннего макияжа, чем утренняя же пробка. Слава тому, кто придумал зеркальца в солнцезащитных козырьках. Я всегда думала, что их изобрела женщина, и с каждым разом, что я наношу помаду, блеск, тушь – да что угодно, – глядя в зеркальце в козырьке своего «ниссана», я убеждаюсь в своей правоте все сильнее.

Если где-то в этом городе и кипит жизнь, то явно не на Московском в районе от Благодатной до Лиговского. Я попадаю в эту черную дыру каждый раз, когда выезжаю на десять минут позже оптимального времени, и каждый раз проверяю пробки по «яндексу» только тогда, когда уже поздно. Да, это не лечится, признаю. Но бывают случаи и похуже. Вот как этот козел на «мазде», например…

Эй, ты, недоделок!

На этой летней терассе удивительно уютно. Редкое совпадение для этого города – солнечный и предпраздничный день одновременно, и я щурюсь, что есть сил, но не прекращаю смотреть на это залитое солнечным светом небо, на причудливой формы облака – коня, погремушку, дракона, – и на блеск крыш в меру прихорошенных зданий исторического центра.

– Все, пора заказывать, – Игорь возвращается, переговорив с кем-то по мобильнику, садится в плетеное кресло напротив меня, и он немного скован, но так почти всегда, и я стараюсь не обращать на это внимания.

– Я здесь никогда не была, – пожимаю плечами, – так что меню в твоем распоряжении.

– Если бы я читал меню всех ресторанов, где был, у меня была бы «нобелевка» по всем меню мира, – добродушно усмехается Игорь и удивительно легким для своей комплекции жестом дает знак официантке.

Он заказывает напитки – легкие коктейли, причем алкогольные, несмотря на то, что он за рулем, – и мы продолжаем. А что, собственно, мы продолжаем?

– Почему ты сегодня пригласил меня сюда? – не могу удержать в себе самый глупый и очевидный вопрос. – Далековато от офиса, и я точно опоздаю с обеда.

– У меня есть вертолет в аренде, – улыбается начальник всех моих начальников. – Так что можешь не переживать. «Ронд» не рухнет, несмотря на то, что он явно держится на тебе.

– Даже не знаю, как это понимать, – делаю губы трубочкой, изображаю обиду.

– Ну, а что? – откидывается в кресле, заставляя его нервно скрипнуть, Игорь. – «Ронд» уже второй год живет госзаказом. Ты – проводник госзаказа. Ваш отдел продаж мертв, как Моби Дик в мечтах Ахава. И это для тебя не новость.

Я молча пожимаю плечами и предпочитаю это никак не комментировать. Будет неэтично с моей стороны что-либо говорить о компании, где мне пока еще работать и работать и откуда меня не выпроводили даже после столь нелюбимого моей директрисой-феминисткой, хотя и укороченного декрета.

– Все, больше никакой работы, – Игорь поднимает стакан с лонг-дринком. – За тебя, Ирочка. За твои таланты и твою красоту.

Мы чокаемся, и я отпиваю самую малость, а Игорь оглушает весь стакан залпом, даже не поморщившись. Все-таки, любит он иной раз показать, какой он крупный самец. Возможно, это единственное, что меня в нем и напрягает, и этим он словно бы держит меня на той дистанции, которую так давно хочет сократить, хотя не сказать, что это так уж и пугает. Но он хороший человек. Будь иначе, он давно вышвырнул бы меня к чертовой матери, как его сын – своих бывших девушек, устроенных в паре других фирм отца. Тем не менее, он приглашает меня на ланчи, подвозит до дома, когда у меня очередные проблемы с машиной или она нужна кому-то еще. Но главное – он делает все это столь деликатно, осторожно, что образ того сурового руководителя, одним словом убивающего и затыкающего все и вся в своих владениях, рушится на маленькие кусочки мозаики, из которой я сама собираю другого человека. Может, именно этого он и хочет? Этого он и хотел все эти годы, что знает меня? Это странно, даже безумно – ведь за это время у него наверняка были другие женщины, и с некоторыми его замечали, но ко мне его отношение не менялось. Что со мной или с ним не так?

– Ты прекрасно выглядишь. Очень ярко… – Игорь практически обезоруживает себя этим неловко произнесенным комплиментом – трудно быть сверхсерьезным мужчиной и проявлять чувства одновременно. – Просто сияешь.

– Спасибо, – конечно, краснею и опускаю взгляд. – Но ты так и не ответил на мой вопрос.

– По крайней мере, я пытался тебя отвлечь, – усмехается Игорь.

Я глупо хихикаю, но не потому, что хочу ему подыграть, а потому что знаю, что это дозволительно, и мне хотелось бы делать так чаще, но жизнь сформировала у меня другие привычки.

– Ну, что ж, – пожимает плечами и дает официантке замысловатый знак, который, видимо, означает, что аперитив надо повторить. – Раз мы оказались здесь и сейчас, нужно о чем-то поговорить.

– И о чем же ты хотел бы поговорить?

– А ты?

– Не знаю. Так ведь всегда – стоит спросить, о чем поболтаем – и в голове пустота.

– Наверное. Ты думала в последнее время о том разговоре – ну, на Крестовском, в мае?

– Возможно. Странный был день, – я улыбаюсь, но по какому-то наитию одергиваю себя.

– Да, я был немного забегавшимся, опоздал. Было неприятно, – он вздыхает и отпивает немного из нового стакана с коктейлем, с составом которого я до сих пор не разобралась.

– Нет, что ты. Все было хорошо, – я стараюсь смотреть ему в глаза, но он сам их отводит.

Он что-то скажет – что-то, что я хотела бы услышать, но при звучании чего должна закрыть уши и делать вид, что все отлично и без того.

– Я бы хотел повторить свой вопрос. Я бы хотел попытаться. Ты – сильная женщина, и просто сказать тебе, что делать, я не могу.

– Именно поэтому ты возишься со мной, да?

– Я бы это так не назвал.

Я молча вздыхаю и делаю большой глоток и зажмуриваюсь от мимолетного жжения в горле. За соседним столиком парень целует девушку и уходит, с резким щелчком кинув на стол свою кредитку. Он быстро садится в припаркованный рядом «порше» и так же стремительно уезжает.

– Я хотел бы, чтоб ты просто представила себе это возможным. Это не сложно.

– Но я просто не могу, понимаешь? – я стараюсь сдерживать тон, не повышать голос, чтобы не показаться безнадежной хамкой, хотя обычно и с обычными я именно такая. – Конечно, я думала об этом. Конечно, я даже хотела бы этого когда-то, и были моменты, когда я готова была набрать тебя и сказать вещи, которые имели бы огромное значение и для меня, и для тебя. Но каждый раз я понимала, что мне придется отвечать за свои слова, а я не смогу, и это даже хуже, чем просто сказать «нет». Я не могу тебя предать, понимаешь?

– Конечно. Я ценю это.

Сухо и бесцветно. Конечно же, он обиделся. Наверняка, ждал, что я хотя бы начну рассуждать в его ключе. Ведь он привык, что у него получается склонять людей к этому. Но во мне есть нечто, что просто не дает сказать «да». Нечто огромное – возможно, раздутое, но мое, построенное и убереженное мной в моменты, когда все могло рухнуть.

– Когда-то я хотела бы быть с тобой. И любая женщина в здравом уме не смогла бы отказаться от твоего предложения. Но сейчас мне кажется, что у меня впервые в жизни все в порядке. Мне кажется, что ничего хуже, чем пережитое, не может быть, и я хочу просто жить той жизнью, за которую тащила лямку все это время.

– А оно того точно стоило?

– Игорь, не надо.

– Прости.

Солнце отражается от стекол и слепит глаза, и я медленно, лениво моргаю и закрываю глаза, подставляя лицо под теплые лучи и ожидая чего-то еще, но ничего не происходит.

– Просто помни, что я всегда тебе помогу. В случае чего, ты всегда можешь ко мне обратиться.

– Иногда мне кажется, что ты желаешь мне оказаться нуждающейся в твоей помощи, – резко открыв глаза и немного ослепнув от излишней яркости, бормочу я.

– Это не так. Нет.

– А почему ты говоришь об этом сейчас?

– Просто так. Чтобы ты не решила, что что-то меняется. Поверь, мое слово чего-то стоит.

Игорь стал рассеянным, и он допивает очередной стакан, и стакан почти мгновенно уносит официантка, и она хочет что-то спросить, но понимает все довольно быстро и исчезает.

– Я верю, – немного выждав, отвечаю я. – Я очень уважаю тебя, – делаю паузу в несколько секунд, чтобы понять, следует ли говорить дальше. – Как никого другого.

Он тактично смотрит в сторону – на залитую солнцем улицу.

– Ты хочешь меня о чем-то предупредить? – вырывается из моих уст.

– Не думаю.

Он смотрит на меня, и по странному стечению обстоятельств именно в этот момент небольшое облако накрывает солнце, и оттенки окружающего мира бледнеют, и мне становится немного страшно, и я машинально дергаю ладонь в сторону Игоря. Он осторожно кладет свою массивную пятерню сверху – так нежно, что просто не верится, что это может быть его суровая мужская ладонь, – и мы просто молчим какое-то время, пытаясь прочувствовать момент.

– Я могу ненавидеть себя за это, – тихо, хрипло говорит Игорь, – но на самом деле, я желаю, чтобы у тебя все сложилось, и я никогда тебе не понадобился.

– Тебе больно от этого? Я делаю тебе больно, да? – я нервно облизываю губы, чувствуя, как сердце едва не выпрыгивает из груди.

– Ты делаешь всегда только лучше. Как никто другой. Я просто рад, что ты сейчас рядом. Я просто… знаешь… так устал о многих вещей.

Он отворачивается и убирает свою руку, и мне становится стыдно за то, что я вынудила его впервые за годы знакомства проявить его настоящую чувственную сторону, его возможную слабость. Почему именно сейчас? Ведь я понимаю, чего стоит то, как он ко мне относится. Понимаю, что не хочу играть с его чувствами, как делают многие глупые курицы с мужчинами разных уровней, чтобы приколоть потом их булавкой к своей коллекции, но и ответить соразмерно его запросам не могу.

Я что-то бормочу, стараясь убедить его, что все в порядке, но он только улыбается в ответ, и на тактичное предложение вернувшейся официантки сделать заказ перечисляет какие-то блюда. Я не слушаю его и чувствую, что потерялась в ситуации, в этом дне, в этом разговоре, но скоро закончится этот предпраздничный день, и я вернусь домой, чтобы продолжить…

{22}

…ну, просто очаровательно. Манечка смотрится в нем, как маленькая принцесса, и я беру ее на руки, чтобы ощутить, что это моя принцесса в мире, где я – королева. Вот оно – истинное счастье, и все, чего нет за стенами этого царства, и рядом не стояло.

– Как ты угадал с размером? – я искренне удивлена тому, что Андрей смог купить в подарок Манечке шикарное нежно-розовое платье, которое сидит на ней просто идеально.

– Ну, я же знаю своих девочек, – разводит руками и хитро улыбается Андрей, сидящий в своем деревянном кухонном кресле, как король, достойный такой королевы, как я.

– А мне кажется, что ты консультировался с Анжелой, – с лисьим прищуром подшучиваю я. – И не только по этому вопросу.

– Не-не-не, – усиленно качает головой Андрей. – Это всецело мое достижение.

– Ладно, с моим размером не прогадал, так что поверю на слово, – соглашаюсь и отпускаю довольно смеющуюся Манечку гулять. – Ты у меня самый лучший, ты в курсе?

Я сажусь к Андрею на колени, хотя это уже не раз приводило к частичным поломкам его любимого кресла, и целую его в губы, не обращая внимания на небольшую трещину на нижней, хотя и чувствуя ее языком.

– Так тебе нравится или не очень? – вроде как нехотя интересуется он насчет кольца с бриллиантом – настоящего, явно не какого-нибудь «санлайта», – которое он мне подарил сегодня же.

– Да, мой сладкий, – целую его в лоб и поглаживаю его черные густые волосы, которые так здорово вьются безо всяких укладок. – Ты знаешь, как удивить.

Это, конечно, не пустые слова. С учетом того, что ему трудно найти работу, и реальные заработки за эти несколько месяцев после освобождения у него непостоянны и невелики, первой мыслью насчет этого кольца было сдать обратно, чтобы вернуть то, что он с таким трудом заработал. Но я знаю, что нет для мужчины худшей обиды, чем не оценить его старания и их результат, а потому и знаю, что любые подарки и жесты внимания от тех, кого любишь, нужно принимать с открытым сердцем, а не считая деньги и последствия. Если мужчина сделал – он уверен, что так и нужно было. Может, иногда это приводит к разным глупостям, но не будь у мужиков слабостей – как бы мы с ними управлялись?

– Но ближайшую неделю мне тебя удивлять не придется.

– Все-таки, едешь? – вздыхаю с неприкрытой печалью.

– Да, надо работать. Иначе я погрязну. Столько сидеть дома. Ну, понимаешь.

– Конечно, понимаю. Не забудь, что я с тобой. Что бы ни случилось.

– Ты мне давно это доказала, – улыбается своей небритой, уютной улыбкой. – Или ты хочешь проверить, что я не в секс-тур?

– О, нет, – целую его в щеку, – надеюсь, я делаю тебе достаточно хорошо, чтобы всю эту неделю ты не вспоминал о сексе.

– Так ты решишь вопрос с Анжелой?

Я слезаю с коленей Андрея и подхожу к столешнице, на которой меня до сих пор ждет наполовину пустой шейкер – еще с утренней пробежки.

– Ах да, – изображаю неуверенность и даже недовольство. – Нужно еще договориться с ней. Может, ты сам поговоришь?

– А что мне за это будет? – улыбается этой своей классной улыбкой чеширского кота, которую я обожаю.

– А за это тебе просто ничего не будет, – игриво показываю кончик языка и отпиваю протеинового коктейля.

– Так и быть, я ей все расскажу и расплачусь.

– Ага.

Я пытаюсь улыбнуться, но застреваю на полпути, поймав внутри себя какую-то странную, мутную мысль о деньгах. Побыстрее допиваю протеин, чтобы поставить шейкер в посудомоечную машину.

– Что бы я без тебя делала?

– Жила и радовалась одна на двуспальной кровати, – Андрей встает и потягивается. – Но недолго.

– Так-так. А потом что?

Он подходит ко мне сзади, обнимает и целует в шею.

– А потом пришел бы я и все испортил.

– И тогда…

{21}

…это просто нереально. Прикинь, уже двое моих знакомых говорили про такие случаи, – все также кошмарит меня Женя.

– Да ну. А мне казалось, что все это утки, – пожимаю плечами и отпиваю еще немного кофе.

В ресторанном дворике полно народу, но я все равно благодарна Андрею за то, что он остался посидеть с малышкой и отпустил меня встретиться в этот выходной с моей подругой-лесбиянкой, с которой мы раньше встречались раз в месяц, а теперь – раз в полгода.

– Фейк это называется, курочка моя, фейк!

– Ой-ой-ой, девочка-подросток ты наша, – всплескиваю руками в насмешливом жесте.

– Бабка ты, только семечек не хватает, – Женя показывает мне язык и продолжает. – Ну, так это реальные истории – создают такие вот группы, собирают малолетних придурков и заставляют выполнять задания. А потом, доведя до белого каления, угрожают смертью семье и заставляют убить себя.

– Так, а чего ради сама игра-то? – недоумеваю.

– Просто ради игры, – разводит руками Женя. – То есть, дети настолько потеряны, настолько лишены внимания и настолько боятся иметь дело друг с другом – настоящими, живыми, – что скорее будут выполнять задания каких-то козлов, чем начнут нормально социализироваться. Им кажется, что они уже в какой-то тусовке, в движняке, и это их заводит.

– В наши годы…

– Было то же самое, но проще было спрыгнуть с бетонного блока на спор, – отрезает Женя. – Или как ты тогда, на велосипеде поехать в Кандалакшу – тоже на спор, кстати.

– Ой, не вспоминай, – морщусь я, словно ударившись мизинцем о дверь.

– Да, че уже там. Помню я лицо твоего папки, – Женя изображает избыточно удивленное лицо и понижает голос. – «А с кем это Ирка уехала? А почему не с тобой?»

– Странные вопросы были у него, – смеюсь.

– Да, конечно, такой шок у человека. И как еще тебя нашли на трассе, а не в медведе.

Мы от души смеемся над этим случаем и над своим детством, в котором веселья хватало. Но никто из нас не собирался прыгать с крыши или резать вены в десять лет. Или, может, просто нам никто этого не предлагал. На спор, опять же.

– Так что, ты это… – успокоив смех, из-за которого на нас уже стали оглядываться, продолжает Женя, – следи, в общем, за дитем.

– Да ну, – небрежно взмахиваю рукой. – Ей еще и трех нет, какие там группы «вконтакте».

– От трех до десяти – один шаг, так сказать.

– Очень смешно, – с укоризной качаю головой.

– И да, ты знаешь, на что я намекаю. Ирка, когда ты включишь голову, а?

– Не понимаю, о чем ты, – поглядываю по сторонам, вроде как в поисках туалета или вроде того.

– Я каждый раз говорю тебе одно и то же. А ты что?

– А что я, Жень? Я тебе уже не раз объясняла.

– Что он – отец твоего ребенка, и что все это подставы и бла-бла-бла, так?

– Жень, ну, не надо опять, мы ведь поссоримся.

– А я лучше с тобой поссорюсь, чем буду молча смотреть на это, – Женя со всей серьезностью отставляет стакан из-под кофе в сторону и придвигается ко мне, понижая громкость. – Ну, не бывает бывших зэков, милая, не бывает.

– Бывают люди, которых круто подставили их партнеры. Как у тебя с твоей первой девушкой, помнишь?

– Там меня просто развели по неопытности, признаю, – поднимает руки в защитном жесте. – Но ты-то уже не в тех годах, дорогая моя. Не тебе рисковать.

– Он ведь действительно отец моего ребенка.

– Это единственное, что оправдывает его присутствие в твоей жизни.

– Нет. Не только.

– А что еще?

– Либо мы закрываем тему, либо я ухожу, – сложив руки на груди, делаю ультимативное заявление.

– Все, sorry. Проехали, – неожиданно быстро пасует Женя.

Я озираюсь вокруг, стараясь отвлечься от мыслей о вещах, в которые снова решила зачем-то залезть Женя и чувствую какую-то тревогу в мире вокруг. Все движется, все по стандарту выходного дня в «Галерее» на Восстания, но где-то в глубине зреет эта самая тревога.

В этом подвешенном на ниточке деловитом спокойствии окружающего мира варится нечто, что по готовности взорвется и закидает всех нас горячей лавой, но крупицы моего счастья, рассеянные по моему дому, я должна уберечь. Уж не знаю, какой ценой и кого мне придется потерять по дороге. Но точно уйдут знатоки жизни. Все знают, как лучше. С небольшой ремаркой – лучше для них, а не для меня. Я надеюсь, что Женя не вступит в это общество правильных ребят, представители которого осуждают, не разбираясь, всех, кто мне дорог, вместо того, чтобы…

{20}

…но сейчас я веду так осторожно, как никогда. Плавно разгоняюсь и замедляюсь. Осторожно оглядываюсь по сторонам даже чаще, чем следовало бы. Глупо переживать, что какие-то внешние силы могут помешать нам с Андреем добраться домой. Но сейчас для меня все совсем не просто.

Мы едем молча и молчали с момента, когда он вышел из-за ворот. Последние дни ожидания после решения об освобождении подготовили нас обоих достаточно, и нам даже нечего было обсуждать. Нужно было просто сжаться в один комок и дотянуть до этого часа. И мы это сделали.

Мы это сделали. Теперь только мы. Я больше не хочу говорить только «я». Кто бы знал, как от этого безумно устаешь. И вообще от слов – множества бессмысленных объяснений очевидных вещей кому-то, кто плевать хотел на все твои мысли и желания и действует только во благо своих интересов.

Мы подъезжаем к дому, и тут полно парковочных мест, и как только я встаю на одно из них, включаю «паркинг» и дергаю ручник, из моих глаз начинают ручьями литься слезы. Я не могу никак их прокомментировать и не могу пошевелиться. Просто сижу и рыдаю. Андрей обнимает меня, кладет мою голову к себе на плечо, и я – вся такая мокрая и сопливая, – впервые за эти годы чувствую себя действительно кому-то нужной.

– Все позади. Все хорошо, – поглаживая меня по голове, шепчет Андрей. – Мы справились. Теперь все будет иначе.

Я хочу что-то сказать, но только утвердительно мычу в ответ, потому что у меня еще есть запас непролитых слез, и ему нужно иссякнуть, прежде чем я смогу продолжить.

Вечером мы сидим в ресторане, пьем «кюве престиж» и решаем, с чего начать новую жизнь. Я попутно рассказываю о том, чего мне удалось добиться на работе, которая проходила практически без отпусков все это время, и Андрей говорит, что я делала невозможное, что я героиня, и что за меня он хочет поднять бокал стоя и произнести тост, как я того заслуживаю.

– За женщину, без которой моя жизнь не имела бы смысла! – громко декламирует Андрей, жутко смущая меня под взглядами сидящих по соседству.

Он опустошает бокал залпом, встает передо мной на колено и целует мне руку, чем вызывает аплодисменты пары-тройки свидетелей этой сцены.

– Ну, все, все, не вгоняй меня в краску, – тушуюсь и хлопаю его по плечу, чтобы он побыстрее встал. – Я к такому не привыкла.

– Привыкнешь, любимая, – он снова целует мою руку и возвращается на свое место.

– Я уже и забыла…

– И правильно забыла. Теперь все будет еще лучше, чем когда-либо. Вот только…

Он уводит взгляд в бокал, берет бутылку и наливает немного на дно. Крутит бокал, наблюдая за большой вращающейся каплей на дне.

– Что? Что не так? – отставляю свой бокал, не донеся до рта.

– Ир, я знаю, что твои родственники, друзья, коллеги – все наверняка в курсе нашей истории, и я понимаю, как они отнесутся к тому, что мы снова вместе…

– И что?

– Просто я не хочу, чтобы ты страдала из-за этого, ссорилась с кем-то, – он смотрит мне в глаза, и в его взгляде – глубокая печаль, которой только что и следа не было. – Я пойму, если ты не захочешь, чтобы мы…

– Нет, – я аккуратно хлопаю ладонью по столу, чтобы прекратить его бессмысленное объяснение. – И я не хочу больше слышать ничего такого от тебя. Есть только мы – я, ты и наша малышка. Остальные – приложение, необязательное и заменяемое.

– Но родные, близкие – ведь тебя будут осуждать, и это все не так просто…

– Кто меня будет осуждать? Подруги, от которых месяцами, а то и годами ни слуху, ни духу? Мать, которая почти отреклась от меня и только недавно вспомнила, что я у нее есть? Перед ними мне должно быть стыдно за что-то?

– Нет, не стыдно, ни в коем случае, – Андрей активно жестикулирует, чтобы меня успокоить, но куда там.

– Так мне плевать на них на всех. Если ты не хочешь остаться со мной – я это пойму. Годы многое меняют. Но больше никто мне не указ. Я люблю тебя и нашу маленькую, и в этом смысл моей жизни сейчас.

– Прости, – он хватает мои ладони и крепко сжимает их, передавая мне свое тепло. – Я не хотел тебя обидеть. Для меня главное – чтобы ты была счастлива. И Маша – ты ведь понимаешь, что я для нее пока не отец, что она меня толком не знает. Это так…

– Это так неважно, – активно мотаю головой, чтобы он даже не думал продолжать. – Она тебя узнает. И полюбит. И все начнется сначала. Мы должны зажить так, как всегда хотели. Главное – чтобы никто нас больше не тронул. И вот это – уже твоя задача.

– Я буду беречь всех нас. И себя тоже, – закрыв глаза, четко выговаривает Андрей. – Клянусь тебе, что никто не посмеет нам навредить. А если посмеет сунуться – я сделаю все возможное и невозможное, чтобы это пресечь.

– Только не рискуй больше, не связывайся с ними, хорошо?

Он открывает глаза, и в них – первые слезы, которые я вижу у него за это время. Он долго держался, но он живой, он все чувствует, и он не может оставаться спокойным в этот момент. Это и есть доказательство того, что все происходящее – правда. Что я победила.

– Если бы я только знал, что все так закончится, я бы сам пошел договариваться с ним, – качает головой Андрей. – Но сделанного не воротишь.

– Давай забудем об этом. Давай?

– Да, кстати, – он деликатно вытирает слезы салфеткой и доливает себе вина, – есть у меня знакомая. Она не один год работала няней, хороший специалист. Если она еще в деле – можем к ней обратиться. Это лучше, чем оставлять Машу со знакомой, как сейчас.

– Да я раньше приглашала одну няню. Просто сейчас немного изменились обстоятельства, – пожимаю плечами и отпиваю чуть-чуть вина. – Но первое время и ты можешь посидеть с Манькой.

– Я хочу работать. Мне это необходимо. Иначе мне просто не выжить, пойми.

– Да, я понимаю. Просто так хотелось бы…

– Чего?

– Почаще видеть тебя дома, – едва сдерживая вновь подступающие слезы, шепчу я.

– Не бойся. Теперь я всегда буду с тобой.

Он привстает и целует меня в лоб, и я улыбаюсь от осознания того, как мило это смотрится. Никто нас не разлучит и не сломает нам жизнь. Я помню, как он говорил, что не хочет вплетать во все это нашего ребенка, что просить уменьшить срок из-за малолетнего иждивенца некрасиво, что он должен доказать свою невиновность. И помню, как это все рухнуло благодаря стараниям недоброжелателей. Я верю в то, что он – защита для меня и Машеньки. Что бы ни творили наши скрытые враги, мы это переживем. Как пережили ту подставу, из-за которой его лишили свободы и…

{19}

…а сейчас у меня есть немного времени, чтобы позавтракать самой и принять, наконец, «нурофен» от этой жуткой головной боли. Полночи мне было не уснуть, и от засилья в моей голове мыслей о том, что все вокруг не так, и ситуация с Андреем не разрешится еще не один год, я долго плакала. Плакала, закрывая рот и накрываясь подушкой, чтобы моя малышка ничего не слышала. Как результат – недосып, разрывающие виски удары изнутри и выходной всмятку. Как этой яйцо, которое я упускаю над сковородой и которое отлетает от ее края и падает…

– Вот блин!

Конечно же, на пол. Теперь в подарок к яичнице я получаю еще и уборку на кухне. А так хотелось хоть что-то отложить до обеда. Я стала рассеянной и несколько отупела за последнюю неделю. То ли из-за недосыпа, то ли из-за больших объемов работы. Впрочем, все это взаимосвязано, конечно. Сомнения в том, все ли я верно делаю, все чаще овладевают мной и подсказывают, что неплохо бы открыть телефонный справочник и нажать в поиске на «И», но это путь в пропасть. Я точно знаю, что этого делать не следует. И сколько бы сомнений ни тормошило мою затасканную душу изнутри, я не поддамся этому соблазну.

Закончив с уборкой пола, я, наконец, делаю яичницу и уплетаю ее, тараща рассеянный взгляд в телевизор и упорно отказываясь посолить это жуткое яство, хотя без соли оно просто отвратительно.

По телевизору рассказывают, что какой-то парень отстрелил ногу из «травматики» оборзевшему борцу с Кавказа, и теперь он может сесть за нарушение пределов самообороны. Повторяют несколько раз, что у парня не было лицензии на пистолет. Как-то это глупо. Что еще ему было делать? Не применять то, что у него было под рукой? Да и вообще – на очевидно опасную и заметную издалека «травматику» нужен целый пакет документов, тогда как каждый дом каждой семьи в мире полон неочевидного оружия на любой вкус. Смертоносного, не требующего особой силы, способного перечеркнуть жизнь одним легким движением, одним взмахом в припадке бешенства или при той же самозащите. Обычный кухонный нож гораздо опаснее пистолета, который еще нужно достать из загашника и из которого нужно еще выстрелить, прицелившись. В общем, странно это все. Но в большей степени странно то, что я об этом думаю. Это меня совершенно не касается. Жизнь убедила меня, что с законом шутки плохи, и каким бы хорошим человеком ты ни был, на территории правоприменения всегда с распростертыми объятьями ждут твоей мельчайшей, пусть даже формальной ошибки. Ждут, когда ты оступишься на копейку, чтобы осудить за миллион. Полиция никогда не защищала мою жизнь, сколько я себя помню. Ни когда меня чуть не убили, оставив шрам на всю жизнь, ни когда обворовали посреди белого дня на длинной безлюдной улице, отобрав сумочку – благо, там было не так много и не было карт и мобильника. Зато, когда пришло время мою жизнь разрушить, стражи порядка прибыли целым нарядом.

Так почему же мне доверять людям, которые только и знают, как применить право в свою пользу? Зачем мне доверять тем, для кого лишить человека свободы – лишь галочка в плане, за который они получат квартальную премию? Я для себя на этот вопрос ответила уже не первый год как. Может быть, поэтому я и задумываюсь о том, как защитить себя и свое дитя, пока не вернулся наш естественный защитник – Мужчина. И в понедельник, кстати, я его увижу.

– Что-то еще нужно будет?

Голос Андрея слегка дрожит после того, как он выслушивает все, что рассказал адвокат.

– Нет, теперь только рассмотрение. Данных у нас достаточно, справки все есть, – деловито продолжает юрист. – Но по поводу вопроса с пострадавшими все глухо, конечно.

– Значит, не вышло поговорить, да? – разочарованно качает головой Андрей. – Так и знал.

– Конечно, они не сдадутся. После стольких лет, – вздыхаю я и машинально откидываю упавшую на лицо прядь волос.

– Все указывает на то, что все эти годы вы страдали из-за подставы, – кивает адвокат. – Но теперь нас спасет только УДО. Разбередим дело снова – получим только больше шансов на отказ.

– А отказ… – Андрей сбивается, немного нервно потирает рот. – Отказ получить большой шанс?

– На это раз мы прорвемся. Почти сто процентов, – уверенно поднимает ладонь юрист. – Я редко говорю такие вещи, но сейчас самое благоприятное время.

– Хорошо. Я просто устал немного. От этого всего.

– Андрей, – я сильно сжимаю руки, стараясь сдерживаться. – Что случилось?

– Нет, ничего, – Андрей медленно качает головой и старается улыбаться. – Просто надоели коллеги по цеху. Достали же.

– Вас провоцируют? До сих пор? – деликатно интересуется юрист.

– Да. И на многое, – кивает Андрей. – Но меня так просто не возьмешь. Не родился еще тот, знаете…

– Все хорошо. Главное – ни с кем не связывайся, не устраивай драк, не поддавайся им, – пытаюсь давать советы, хотя знаю, что ни черта я в этом не смыслю, и мне так неловко, да еще эти чертовы месячные – из меня прет, как из ниагарского водопада.

– Конечно. Я все сделаю. Не волнуйся.

Нам сообщают о том, что сегодня времени меньше, и оно подошло к концу.

Я не вижу на Андрее следов насилия, но это лишь значит, что они наверняка есть под тюремной одеждой. У него загнанный взгляд, но он пытается изображать, что все хорошо и даже улыбка его может показаться естественной – если не знать его столько, сколько знаю я.

– Если продержится до комиссии, все будет хорошо, – неожиданно выдает уже на улице адвокат.

– Что значит «если»? – немного огорошено уточняю я.

– Ну, Ирочка, – адвокат останавливается и говорит медленно и вразумляющим тоном. – Там много людей, которые очень негативно относятся к тем, кто сидит по такой статье.

– Я давно это знаю. Что дальше?

– Дальше то, что кому-то может не понравиться то, что у Андрея есть шанс на УДО.

– К чему Вы клоните? Ну, говорите уже, – во мне просыпается откровенная злоба, основанная на непонимании той чуши, которую несет мой адвокат.

– Я призываю Вас быть готовой к тому, что что-то может случиться, раз вся эта ситуация – от начала срока и до этого дня, – является подставой со стороны больших денег. Это не значит, что я совершу ошибку со своей стороны, – он делает паузу – видимо, чтобы я осознала все сказанное. – Тем не менее, ошибку могут спровоцировать определенные люди там, и мы на это никак не повлияем.

– То есть, надеяться на то, что все улеглось, и Андрей больше им не нужен?

– Да, дорогая моя, хотеть мира, но готовиться к войне. А теперь ступайте домой и отдохните. Не стоит переживать, пока комиссия не подойдет. Я многих вытаскивал. И здесь решим вопрос.

– Мне нужно на работу, – недовольно фыркаю я, нажимая на кнопку открытия дверей машины. – Созвонимся.

После короткого прощания с адвокатом я некоторое время сижу в машине и жду, пока он уедет на своей «мазде». После стольких лет работы с этим юристом, Олегом, я так и не смогла перейти с ним на «ты», потому что его сухой тон и какая-то излишняя деловитость, дотошность в деталях и откровенный скептицизм ко всему меня жутко раздражают. Создается ощущение, что он сам не верит в возможность освобождения Андрея раньше срока, хотя ни разу не высказал сомнений в его невиновности. Но сейчас мне остается только довериться тому, что будет делать…

{18}

…и отблески света на крыше соседнего «рено».

– Большие города всегда стоят.

Голос Игоря возвращает меня сюда, в наполненный тонким ароматом ванили салон «тахо»

– Что?

– Большие города всегда стоят, – повторяет он и горестно вздыхает. – Куда бы я ни приезжал и где бы ни снимал машину или ехал на такси – да как угодно, – всегда пробки. И в прайм-тайм, и в выходные. Всегда есть места, где можно встрять, словно люди не понимают, что ехать туда нельзя, и есть свободные обходные пути. Москва, Питер, Краснодар, да даже Мурманск. Все большие города стоят.

– Хм, – мне трудно прокомментировать эти слова, но что-то в глубине моих скомканных поутру мыслей проясняется…

– Когда-нибудь я переберусь в маленький городишко, а лучше – в деревню под ним. Построю еще один дом – метров на семьсот-девятьсот, – и буду жить простой жизнью рантье. Откровенно говоря, надоели мне большие города.

– Большие города всегда движутся, – тихо шепчу я.

– Чего? – он явно не расслышал.

Не стоит мне ему перечить. Он не поймет. Как бы он ни хотел понимать меня, чтобы стать ближе, он не сможет осознать это.

– Нет, ничего. Говорю, рассвет сегодня красивый.

– Да. На редкость, – кивает Игорь и снова теребит в руке сигариллу, но потом кладет ее обратно в пачку, хотя я бы не возражала, закури он в своей машине.

Я знаю, что большие города, которые вытягивают таких, как я, из провинций и малых городов, всегда движутся. В этом моя единственная надежда. Только из-за этого я оставила позади все то, на что могла опереться без особого труда. Может, я стала бы кем-то другой там, дома. Но теперь я верю в безостановочное движение вокруг, которое ведет меня. Я верю в то, что на эту карусель я уже выкупила билет, и меня никто с нее не скинет. Иначе и залезать не стоило. Я пишу контрольное смс няне, и она подтверждает, что все в порядке. Так каждый час. У меня пока не сложилось какой-то паранойи насчет Лизы – даже наоборот, она – единственная, кому я доверяю Манечку. Но я вынуждена проверять всех подряд. Почему-то после последней встречи с Андреем меня стали мучить кошмары и какие-то странные домыслы. Словно что-то намекает мне о необходимости обезопасить себя как следует, подготовиться, установить где-нибудь дома веб-камеру, например, купить еще один баллончик для самозащиты. Купить оружие?

– Я думаю, все наладится само собой.

– Как это? – машинально уточняю у Игоря.

– Ну, как оно обычно бывает.

Меня прошибает холодный пот, потому что я не понимаю – сказала я что-то такое вслух, или Игорь просто читает мои мысли, или…

– Доведут какой-то участок до полнейшего фарша – и тогда построят развязку. Доведут целый район – и запланируют еще один скоростной диаметр. Этот-то до сих пор открыть не могут, например.

Я с облегчением вздыхаю, только сейчас понимая, что Игорь – о своем, а я – о своих страхах. Все всегда может разрешиться действительно очень просто и само собой. Тут он прав.

– Ир, у тебя все в порядке? Ну, кроме того, о чем мы и так знаем? – задает достаточно неожиданный вопрос Игорь.

– Да, как обычно. У меня редко бывают большие обновления.

– Между прочим, платье, на котором ты была на последней корпоративной вечеринке – это было что-то, а вчерашний твой стиль – еще круче, так что обновления у тебя еще как бывают, – улыбается Игорь.

– Спасибо. Ты всегда это замечаешь. Мне кажется, только ты.

– Тебе кажется, – он качает головой. – И тебе кажется, что ты одна, и тебе иногда страшно, такведь?

– Возможно. Я так плохо выгляжу сегодня? – стараюсь парировать это максимально холодно.

– Ты выглядишь здорово, но очень расстроено, – Игорь отвлекается на то, чтобы посигналить кому-то на дороге и прошипеть сквозь зубы что-то матерное. – И вот что меня беспокоит. Ты же всегда можешь просто сказать мне, что не так. Ты это давно знаешь. И мы решим вопрос.

– Да нет вопросов. Все нормально, – пожимаю плечами, изображая спокойствие и немного срываясь только на последнем слове. – Может, последний полет вымотал.

– Всякое может быть, – Игорь пожимает плечами и продолжает рулить.

В последнее время, он все чаще заезжает в наш офис, и прилюдно я остаюсь с ним на «Вы», но мне всегда неловко от того чувства недосказанности, которое остается при каждой случайной встрече с ним. Сухое приветствие – и только. Какие дела могут быть у рядового менеджера и собственника группы компаний? Мы слишком разные люди. Разного уровня, разных потребностей. Я вижу, чего он хочет, и меня каждый раз удивляет то, насколько деликатным он остается и как осторожно задает все вопросы, несмотря на имидж крайне резкого и крутого по нраву собственника. Но я не могу ответить ему взаимностью. Кто-то может назвать это комплексом, кто-то – откровенной глупостью. Я предпочитаю ссылаться на верность. Я – независимая единица. И у меня есть тот, кого я люблю. В моей, если называть вещи своими именами, хреновой ситуации все это выглядит довольно забавно, но я предпочитаю обходиться без иронии там, где дело касается дорогих мне вещей и людей.

– Ира, – после долгой паузы продолжает Игорь.

– Сегодня так много «Иры», – улыбаюсь, стараясь сгладить некоторую напряженность этой рваной беседы.

– Ты сильная женщина. Просто потрясающая. Но ты не обязана быть такой всегда.

– Может, мне так проще. Откуда ты знаешь? – пожимаю плечами и отвечаю спокойно, будто меня спросили про любимое мороженое.

– Я знаю людей. Может, не всех и не каждого я вижу насквозь, но в тебя я всматриваюсь очень часто.

– И что ты видишь?

– Печаль по тебе самой. Просто дикую. Ты живешь не той жизнью, которой достойна. Ты просто обязана быть счастливой.

– Может, я сама могу ей стать, – наношу укол, который, возможно, Игорь и не заслужил. – Может, это правда, с которой нужно смириться?

– Возможно. Но зачем терять это время? Ты знаешь, что я у тебя есть. Со всем, что я могу.

– Я знаю, что это немало. Знаю, что ты очень хороший человек, – тяжело вздыхаю, причем искренне. – Но и ты пойми – я не могу отказаться от того, во что верю. Люди же верят в бога, и никто их за это не осуждает. Вот и меня осуждать не нужно.

– Я не уверен, что твой бог тебя не предаст.

– А кто не предаст вообще?

Он молчит. Я бы на его месте вышвырнула такую пассажирку пинком под зад прямо на ходу. Но он просто пожимает плечами – спокойно, деловито. У него пунцовые щеки и напряженные скулы. Честно говоря, я боюсь что-то добавлять к вышесказанному. И хоть по-своему я права, доказывать это мне больше не хочется.

Игорь закуривает перед самым подъездом к бизнес-центру. Когда он с размаху криво паркуется около входа, я пару секунд собираюсь с мыслями, но не нахожу, что сказать. Обычно, когда он меня подвозит, я по-дружески целую его в щеку, но сегодня этот номер не пройдет. Я молча забираю сумочку, закрываю дверь, и «тахо» с ревом уносится с парковки куда-то вдоль по Лиговке.

Сейчас, как никогда, мне кажется, что Игорь следит за мной чьими-то чужими глазами и ушами, и он знает, что только на днях мы получили отказ по УДО для Андрея, и я даже догадываюсь, чьи это глаза и уши. Мне даже кажется, что он играет какую-то роль в том, чтобы прошения оставались безрезультатными. Я старательно отгоняю столь жуткую мысль, надеясь, что мне не взбредет в голову когда-либо спросить о таком человека, который оказал мне столько внимания и поддержки, даже получая в ответ нескончаемое «динамо».

Я сажусь на ступеньки бизнес-центра, потому что у меня еще есть десять минут. Мы приехали очень быстро, быстрее обычного. И это лишний раз доказывает, что Игорь – человек, который всегда может сделать все по-своему. Вот она – ситуация, в которой можно верить всем и не верить никому. И что теперь делать? Я все равно никого ни в чем не могу уличить. Я – просто жалкое пятнышко на крыльце бизнес-центра на Лиговке. Но могу ли я быть большим? Большим хоть для кого-то? Кого-то, кроме Игоря и…

{17}

…благодаря засранцам из автосервиса, которые ни черта не смыслят в машинах. Ну как можно было так подгадать? Что-то там в двигателе надо ждать неделю, и машина без этого уже не поедет. И вот – я, с доброй половиной бутылки белого сухого в голове мчусь навстречу милому дому. Неплохо мы посидели с девчонками. В такие моменты они даже не кажутся мне сучками и карьеристками, которые косо смотрят на меня из-за ставшего приметным внимания Игоря к моей персоне. Чертовы коллективы. Чертова корпоративная этика. Некоторых людей надо просто брать и…

Оу, что это тут у нас? У моей соседки по сиденью в вагоне метро – книга, которая называется «Научись быть счастливым», а заголовок открытой главы – «Четыре вида гамбургеров». Видимо, я слишком утомилась за неделю, но где может быть связь между гамбургерами и счастьем – мне никак не уловить. На самом деле, периодически на книжных лотках на станциях метро я вижу огромное количество такого рода книг с бредовыми фразами и повторяющимися тупыми репликами об одном и том же, с одними и теми же мотивационными текстами, откровениями и умозаключениями, доступными любому идиоту. Мне даже как-то страшно и неудобно от осознания того, что я зачем-то занимаюсь настоящей работой в настоящем бизнесе с настоящими оборотами, продажей каких-то машин и расходников, а ведь тоже могла бы делать деньги из воздуха, придумывая бредовые книги про пять видов шаурмы или пятьдесят оттенков копченой колбасы. Сидела бы на своей вилле в Испании, потягивала коктейль и придумывала очередной ералаш на потеху особо одухотворенным девам вроде этой.

Эта мысль заставляет меня мгновенно разразиться гомерическим хохотом, и это сильно смущает дамочку с книгой про гамбургеры. Вплоть до того, что она встает и отходит к выходу. Я делаю экстремально удивленный вид, размашисто пожимаю плечами и развожу руками на показ соседям рядом, и те тоже перемещаются к выходу. Странное совпадение – все они выходят на следующей. А мне дальше, на переход. Как же хорошо, что сегодня не вышло поехать с Игорем. Я бы такого ему наплела – век не оправдаешься.

Но сейчас мне, в кои-то веки, хорошо. Просто легко и беззаботно. Няня, которую я приглашаю обычно только на рабочий день, определенно заработала свои сверхурочные, так что в следующий раз…

{16}

…и меня даже начало клонить в сон.

Снаружи ничего. Кромешная тьма и вспышки красного огонька. Когда мне показалось, что в моей кромешной тьме появился свет, способный осветить мне дорогу, он снова исчез. Остались только вспышки во тьме, слепые надежды на то, что вот-вот все наладится. Только бы я сама ничего не испортила. Все это как-то слишком просто и слишком безоговорочно понятно. Ведь так не может быть – чтобы человеку бог сразу давал и тут же у него забирал. Должны быть еще какие-то процессы…

Боже, мне вот-вот станет плохо. Надеюсь, мне не понадобится пакет из кармашка напротив. Ладно, надо отпроситься в туалет. Ну-ка, Леха и ты, жирный увалень, пропустите меня в эту узкую кабинку…

{15}

…хотя и без четкого понимания, для чего меня послали к ним. Очевидно, что Леша Шкапин, как новый коммерческий, должен лететь. Даже лучше бы ему было улететь еще вчера. Нет, он, конечно, добрый малый, как я заметила, но он будто что-то постоянно скрывает, а это ведь…

– Ты как? Готова к взлету? – почему-то интересуется он у меня.

– Я в норме, – показываю ему пальцами кривой «окей».

Такой же кривой, как я сама. Ненавижу эти поездки. То выставка и ознакомление с оборудованием, то необходимость проводить выездные сессии с нужными людьми, которые сами не могут приехать. Консультации, все такое. И все это на больную голову. А почему?

– Тогда неплохо бы пристегнуть ремни, – он показывает пальцем на табло над нами.

– Уау, – послушно нахожу два хвоста и соединяю их. – То-то я смотрю, шумно стало, и самолетики вокруг зашевелились.

– Ты выглядишь, как будто простыла. Вчера был ливень, вот я и подумал…

– Не усложняй, – горько усмехаюсь я. – Как будто больше ничего не передает мое состояние.

– Не особо.

– Знаешь, я безумно боюсь летать. До паники каждый раз, и никогда не отпускает, до самого выхода из самолета.

– Странно. Ты же, вроде как…

– Да-да, прилетела в Питер в свое время. Больно уж не терпелось, так вот. Хотя, могла и поездом доехать. И ездила не раз. Но это долгая душещипательная история. А вообще, я дико боюсь. Причем даже не знаю, чего больше – то ли высоты, то ли упасть с нее, то ли того, что от меня ничего не зависит.

– И как ты справляешься? – немного смущенно интересуется Леша.

– Обычно пью снотворное, если есть рецепт. Или набираюсь, как сейчас. Очень помогает, когда рассудок напрочь размыт. Смотришь на все как бы со стороны.

– Жутковато.

– Ну, да. Если что-то случится, я просто ничего не узнаю. Никак не отреагирую. Если буду под снотворным, то вообще не проснусь. Прикинь.

– Ну, по практике моих перелетов – а их было немало, – все возвращаются целыми и невредимыми.

– А я каждый раз, садясь в самолет, делаю шаг в пропасть. Так мне кажется. И это не проходит. Может, когда-то сбудется.

– Не каркай, – улыбается Леша, поправляет свой ремень и достает инструкцию по безопасности из кармашка сиденья.

– А что? Каждый взлет – маленькая смерть, – пожимаю плечами, глядя в окно. – А потом рождаешься заново, и все здорово.

– Ну, да, – кивает Леша. – Жвачка с ментолом тебя выдала, сознаюсь.

– Блин, так и знала, – вздыхаю и посмеиваюсь. – Сильно палюсь?

– Агась. Особенно с этими историям про маленькую смерть. Спи давай. Скоро будем в отеле, переспим с этим, а там подумаем, как лечить твою аэрофобию.

– Поездами.

Тем временем, самолет выезжает на взлетно-посадочную полосу, и времени подумать почти не остается. Моя знакомая летела на когалымском аэробусе. Человек невероятной жизненной силы, работоспособности, надежности – как в офисе, так и в жизни. Мы не виделись уже полгода и все собирались сесть за бокалом вина и обсудить все происходящее, но постоянно что-то мешало. У меня ребенок, у нее работы выше крыши, командировки, выставки. Уже после ее отпуска в Египте точно планировали встречу. Последнее, что я от нее услышала перед прощанием на одной из выставок – как она устала и как сильно хочет отдохнуть от этого всего. Всем казалось, что она живет работой, а она хотела вернуться к настоящей жизни, продравшись сквозь весь этот бизнес других людей, вооружившись зарплатой и шикарным резюме. Но вида не подавала. А потом все это исчезло и перестало иметь вес. Наверное, когда-то привыкаешь терять людей. В том или ином смысле.

Впиваюсь пальцами в подлокотники, ощущая вибрацию и слегка приглушенный рев двигателей, пронизывающий салон. Всего-то нужно пережить момент взлета, а потом – успокаивать себя тем, что ты уже ни на что не влияешь. Просто начать, а дальше смотреть, как все это разворачивается само собой. Как всегда. И каждый раз я остаюсь наблюдателем за своей жизнью, сколько бы я себя ни убеждала, что я – ее властительница. Каждый на том аэробусе над Синаем думал, что он – властитель своей жизни. Кто-то со стороны решил поставить на этом крест. И выходит, что мы совершенно не властны над всем, что с нами происходит. Может, это оправдывает и мою собственную инертность в данный момент? Или я просто хочу так думать.

Земля уходит вниз, самолет ложится на левый крен, и в таком далеком, словно нереальном иллюминаторе я вижу здания, огоньки, полосы дорог, и все это расплывается перед моим остекленевшим взором, перемежаясь с болью в суставах пальцев, и я ощущаю на моей левой руке другую руку. Лешину. Я рефлекторно ослабляю хватку, ощущая тепло другой руки. Что-то в нас, людях всегда подсказывает, что если кто-то дал нам руку, то можно ничего не бояться. Что мы не одиноки. Что можно ждать лучшего. Леша улыбается мне, говорит, что все в порядке, но так ли это, я не могу проверить, и мы несемся…

{14}

…и проблем у нас будет еще больше, – разъясняет мне Олег тоном учителя первого класса для умственно отсталых.

– Вы можете не повторять это так часто и так громко, – я уже не в состоянии скрыть раздражение и просто пытаюсь быть тактичной.

– Сам факт того, что Шалаев вышел на меня, говорит о его некоторой… – Олег деловито шмыгает носом, – …осведомленности о ситуации. И тут у нас два варианта.

– Один, – полушепотом вставляю свои пять копеек я.

– У нас два варианта, – настойчиво повторяет юрист. – Либо он в курсе ситуации с самого начала, и Ваша версия верна, либо он очень быстро ориентируется в ситуации, несмотря на свое изначальное ошеломление – и далее по тексту.

– Я не верю в случайности.

– И в чудеса тоже, наверное, не верите, ага?

– Последним рубежом был Дед Мороз, – усмехаюсь.

– Я к тому, что только чудо поможет нам разрешить эту ситуацию с минимальным ущербом, добиться УДО и не развить еще один судебный процесс – уже гражданский, – который Вас разорит. А Вы сейчас активно стареетесь этому чуду помешать.

– Не переживайте, больше не буду, – облизываю внезапно задрожавшие губы. – Я хочу, чтоб Вы дальше работали с нами.

– А я хочу, чтобы у нас все сложилось. Ира, – тон Олега теплеет, что само по себе явление столь же частое, сколь падения метеоритов на Питер, – Вы слишком напряжены. У Вас сейчас не те задачи.

– Я знаю свои задачи, – отвечаю максимально холодно и жестко – насколько позволяет состояние. – У нас все на сегодня?

– У нас бы и этого не было, не будь вчерашнего инцидента. Берегите себя.

Я лезу в сумочку за кошельком, но Олег тактично просит меня воздержаться от оплаты счета, и я в кои-то веки не спорю. Возможно, я действительно была не права. По крайней мере, следовало бы воздержаться от каких-то слов или даже ограничиться звонком, а не вваливаться вот так, с открытым забралом и во всеоружии, но что сделано – то сделано. Мне кажется, Олег не из тех, кто понимает, каково это – сидеть и ждать, пока все то, что тебе дорого, разрушают жестокие и поразительно безразличные к твоему горю люди. А именно таким я увидела Шалаева. Лучшее из того, что я получила за этот короткий разговор – это осознание того, сколь бессмысленно даже пытаться вести переговоры с этим человеком. Наверное, оно того стоило.

…

«Ты на сколько летишь? По времени»

«22:45. Поможешь мне?»

«Конечно. Что нужно?»

«Посиди с Манькой. Я не успела договориться с няней, а кому-то еще доверять не могу»

«Во сколько приезжать?»

«Приезжай как сможешь. Я буду дома через час»

«Буду»

…

«Знаешь, в последние дни мне иногда кажется, что случится что-то нехорошее. Тебе точно надо лететь?»

Выжидаю. Получаю ответ от самой себя. Отпиваю еще кофе, чтобы восстановить терпкое послевкусие на языке. Просто так легче сосредоточиться.

«Точно»

Тишина. Я знаю, что мать приедет. Но что будет потом? Насколько хватит нашего перемирия? И с кем еще мне помириться потом, когда она не сможет мне помочь, а мне просто необходима будет помощь? То ли из-за собственной тупости, то ли из-за нежелания загружать окружающих, я уже которую неделю сижу в эмоциональной изоляции, и самое смешное в этом то, что единственным человеком, кому я смогла все излить, оказался Шалаев. Может, он и не виноват в том, что…

{13}

…и смотрит на меня, не отводя глаз. Отвратительно.

– Да, я хочу правды, – ядовитым полушепотом выдавливаю из себя я.

– Она у тебя есть, – он пожимает плечами и уводит, наконец, взгляд в сторону своего нетронутого бокала белого вина.

Он, конечно, не ожидал, что я приду вот так, с шашкой наголо. И не ожидал, что я вообще сунусь к нему. Человек его уровня и его отношения к жизни и к покупке и продаже истинных ценностей всегда мнит себя небожителем. А потом приходит такая вот истеричка, как я, и начинает требовать правды. А ему и сказать нечего.

– Неужели это так трудно – просто признать свою ошибку? – прищурившись, смотрю на Шалаева так, чтобы хотя бы попытаться его пристыдить. – Ему ведь давно от тебя ничего не нужно. Он давно жалеет, что имел с тобой дело.

– Поверь мне, – тяжело вздыхает, – тебе с ним тоже иметь дела не стоит. Дорого возьмет.

– Да откуда ты что-то можешь знать? Столько лет вы не в деле…

– Ты счастлива сейчас?

Вопрос словно выстреливает мне в висок – я даже чувствую тонкий укол головной боли.

– Что? – беру паузу, чтобы опамятоваться.

– Ты счастлива сейчас?

– Нет. И это твоими стараниями, кстати, – нахожу подходящий ответ, но лишенный силы, сорвавшийся голос стирает все усилия в пыль.

– Занятно, – не поднимает глаз – явный знак, что скажет сейчас что-то особенно неприятное, чтобы спровоцировать меня, а я не сдержусь. – Он принес тебе покой и уверенность, пока был на свободе, да? Ты чувствовала себя защищенной, окруженной любовью…

– Хватит, – бормочу, хотя знаю, что он не остановится.

Меня засасывает в трясину неуверенности в себе, и мой взгляд теряет концентрацию, и предательски бьет, словно током, в многострадальное левое плечо.

– Он любит это дело. Навязать того, кем не является, поиграть женской слабостью, и…

– Чушь собачья, – заявляю достаточно громко, чтобы не дать ему продолжить. – Я не слабая. Поищи еще таких сильных. Это не твой уровень.

– Хм, – пожимает плечами и медленно, основательно отпивает из своего бокала и слегка морщится. – Что-то в тебе есть. Это действительно новый уровень. Я знал тех, с кем он имел дело раньше. У них всех было кое-что общее.

– Все блондинки? – изображаю издевательский тон, сколько есть сил.

Боже, насколько же мерзкий тип. Я бы хотела, чтобы здесь оказался Игорь и разбил ему лицо.

Почему Игорь? Почему не… А, плевать. Игра слов.

– Они все были несчастны. Но я никогда не лез в это. Какое мне было дело. Мы были друзьями. Но когда он сделал некоторые вещи, я поменял взгляд на многое. И на это тоже.

– Он мне все рассказал.

– Плевать мне, что он тебе рассказал, – тон крепчает, скулы напрягаются – явно почувствовал атаку по больному месту. – Мне неинтересно слушать версии того, в чем я сам принимал участие, как было бы неинтересно Христу разбираться в вариантах писания, дав людям единую истину. Просто стало в какой-то момент противно, и я помог одной из его добровольных рабынь включить мозги. И не лез дальше. Но потом эта ситуация с Леной, и это был край. Но это мои дрова, конечно, – отставляет бокал и жестом подзывает официанта. – Бойся данайцев, дары приносящих, Ира. Кстати, перекусишь, выпьешь? Я не рассчитывал, что мы так засядем, но раз уж…

– У нас семья. У нас ребенок, ты это понимаешь? Как можно вести какие-то войны…

– Никто ни с кем не воюет. Просто так должно быть. Много у кого семья. У меня моя семья, окей?

– Я знаю, что он ничего не делал.

– Я думаю, тебе лучше закрыть именно эту тему.

– Черта с два.

– Тогда тебе лучше, – быстро облизывает губы и смотрит своими свинячьими глазками мне прямо в глаза, – уйти по-хорошему.

Я не произношу больше ни слова, встаю и ретируюсь. Я услышала, что хотела, в каком-то смысле. Конечно, наивно было бы даже предполагать, что это все приведет к раскаянию, но мне нужно было убедиться в том, что Андрей говорит мне правду. Не знаю, почему. В любом случае, тон Шалаева, его нервные потуги выглядеть серьезным и философствующим – все это укрепило мою веру в того, кто действительно сделал меня счастливым. И веру в то, что его враги – мои враги, – должны получить по заслугам, иначе…

{12}

…потому что не должна говорить об этом ни слова. Ему это сейчас совсем не нужно. Он и так достаточно подавлен.

Олег помечает что-то в своем ежедневнике, хмурится и продолжает.

– Есть еще предположения, как они могли это устроить именно в тот вечер? Еще какие-то подробности?

– По-моему, нет, – нервно, горько вздыхает Андрей. – Больше ничего не могу вспомнить. Хотя, время у меня было.

– А у нас будет время? – не нахожу себе места и решаюсь напомнить Олегу о моей просьбе.

– Минутку, – он холодно отводит меня, даже не поведя ухом. – Андрей, давайте еще раз пройдемся по аргументации с их стороны. Это единственный путь, чтобы найти слабое место в схеме обвинения и заставить суд сомневаться в Вашей вине.

– Хорошо. С чего начать?

– Как угодно.

– А мы точно… – ловлю гневный взгляд Олега и замолкаю.

Никогда раньше я не была так нетерпелива. Так глупо, по-детски и наивно. Всегда умела держать язык за зубами, но сейчас меня просто выносит, выворачивает наружу всеми теми чувствами, которые копятся между этими свиданиями.

– Мы с Шурой вели дело, – почесав нос, начинает рассказывать Андрей. – Не сказать, что огромное – так, небольшая логистическая контора по внутренним перевозкам. Помогали заказчикам находить водителей, потом собрали своих прикормленных исполнителей и развернули сеть перевозок. «Деловыми Линиями» мы бы всяк не стали, но на хлеб хватало. Связями с того времени Шура и новый свой бизнес построил. В отличие от меня, – усмехается и замолкает.

– Вы поделили остатки средств компании поровну, когда расходились? – интересуется Олег явно для проформы – он эту историю уже слышал, только в моем пересказе.

– Если бы. Шура обещал решить вопросы с долгами, если я после своего отказа иметь с ним дело солью ему кое-что полезное из своих ресурсов. Кое-какую информацию, стоившую денег. И черта с два он мне заплатил бы тогда, и вообще…

Андрей начинает ерзать, и я чувствую, как трудно ему рассказывать все это. У каждого из нас есть больные места. Темные пятна прошлого, которые сделали темными мы сами, чтобы больше не видеть их деталей. И все равно находится кто-то, чтобы их осветить уже тогда, когда раны зажили. Мне ли об этом не знать. Я машинально поправляю челку и потираю нос. Кожа на нем кажется жирной, и наверняка пошли черные точки. Почему я думаю об этом сейчас?

– И все дело, как Вы полагаете, в обиде вашего экс-партнера на Ваше решение выйти из дела? – бесцветным тоном спрашивает Олег.

– Я бы хотел, чтобы были другие варианты, но их нет, – голос Андрея на миг становится плаксивым, и я вспоминаю тот вечер, когда он пришел и просил его обнять, и я…

– А дочь Шалаева – с ней Вы как часто виделись? – прерывает мой внутренний монолог Олег, вынуждая меня вернуться из собственных мыслей к одетому в тюремную робу любимому.

– Пару раз. Может, больше, – голос Андрея слегка дрожит, но это неудивительно. – Она меня неплохо знала. И должна была знать, что я… Что я не из этих.

– Откуда она могла это знать? – задает странный вопрос Олег.

– Что значит – откуда? – недоумевает Андрей.

– Неважно, – отмахивается Олег и что-то записывает. – Какие у нее, предположительно, отношения с отцом? Насколько доверительные?

– Не знаю. Наверное, нормальные, – бубнит Андрей.

Наверняка, он не хотел бы, чтобы я видела его таким. Уставшим. Угнетенным. Не тем, кого я всегда знала. Но как ему дать понять, что это неважно, и что я с ним в любом случае? Я пытаюсь поймать его взгляд, ловлю и пытаюсь улыбнуться в этот момент, но он быстро уводит глаза в стол.

– Тем не менее, он дистанцирован от ситуации. Почему?

– Да откуда я знаю? Они, вроде, не живут с ее матерью. В смысле, она живет с ней, а Шура отдельно. Или вместе живут, – Андрей нервно растирает затылок. – Не помню.

Он путается, и это, опять же, неудивительно. Я на его месте вообще могла бы только молчать и забиться в угол, хотя в обычной жизни мне палец в рот не клади.

– Хм, – Олег хмурится, делает какую-то заметку. – Так что насчет отношений с отцом, говорите?

– А какое это имеет значение? – с ноткой возмущения спрашивает Андрей.

– Такое, что это определяет, можем мы вести с ней диалог, или первой реакцией будет звонок папе, – спокойно пожимает плечами Олег.

– Звонок. Я так думаю, – Андрей облизывает губы и медленно потирает лицо. – Думаю, что меня закопают только глубже.

– Пока мы имеем три года. Это не худший вариант, – Олег закрывает ежедневник и щелкает ручкой. – И у нас есть, с чем работать. Так что – крепитесь.

– Хорошо, – кивает Андрей. – Можно вопрос?

– Нужно, – бодро отвечает Олег.

Андрей смотрит на меня умоляющим взглядом, но снова убирает глаза как можно быстрее. Почему?

– Вы верите мне?

– Безусловно, – без промедления отвечает Олег. – Но суд мы не убедили. Будем работать.

Свидание заканчивается, как и многие другие. Я успеваю произнести несколько ободряющих фраз, но они звучат как-то сухо, официозно. Я каждый раз репетирую пылкие речи, придумываю ответы Андрея и надеюсь, что все сработает именно так, как я придумала, и станет лучше, но по итогу каждой такой встречи слова забываются, мысли путаются, и я теряюсь в собственных чувствах. Дикая мешанина в голове и чувство опустошенности. Не сомневаюсь, что в голове Андрея – то же самое.

– Спасибо тебе, – успевает промолвить он, прежде чем его уводят.

– Что у нас есть на самом деле? – немного отдышавшись, спрашиваю у Олега уже снаружи, после выхода с территории колонии.

– В сухом остатке? – усмехается он.

– Вроде того.

– Да ничего нового, честно говоря. Все та же условная мать-одиночка, все то же общественное порицание, все те же улики, – Олег достает сигарету и неторопливо прикуривает. – Но я еще думаю насчет жертвы.

– Дохлый номер, как я понимаю.

– Возможно. Но я рискну.

– А мы не нахлебаемся потом за это? – стараюсь звучать как можно серьезнее, мужественнее, что ли.

– Не переживайте. Это я на полном серьезе Вам заявляю, а не для проформы.

– А? – как-то рассеянно, зазевавшись на проезжающий мимо черный «тахо», откликаюсь я.

– Вы вся дрожите, – качает головой Олег. – Очень рекомендую горячую ванну и шампанское. А я помчался искать улики.

– Я дрожу? – неловко сложив руки на груди, бормочу я. – Странно.

– Нет, ничего странного, – Олег неестественно широко улыбается, кивает мне и уходит в свою машину.

На сегодня я свободна, и хотелось бы этим воспользоваться, как следует. Вдохнуть хотя бы немного свежего воздуха. Я сажусь в машину, какое-то время держу ключ в замке, закрыв глаза и представляя себе море – таким, каким видела его год назад, в Сочи, – и мне начинает казаться, что я проваливаюсь в теплый песок, и все происходящее исчезает, но рука предательски поворачивает ключ, и рокот двигателя возвращает меня сюда, к проходной колонии.

Три года. Срок, за который можно несколько раз родить, получить второе высшее или просто сделать много глупостей. Все это время он, возможно, проведет в тюремной камере и на тюремном дворе. Сказать, что эта мысль не дает мне покоя и сверлит мне виски каждый вечер – значит сильно преуменьшить. Я просто живу этим все последнее время. Болезненное, напряженное ощущение, растекающееся из регулярно побаливающей головы по всему телу. Говорят, все дело в тревожном ожидании каких-то изменений – словно я еще верю в то, что приговор отменят, и все у нас будет, как должно быть, но, одновременно с тем, понимаю, что все это чушь. А правда в том, что из-за старых обид и неразделенных долгов Андрея подставили по самой мерзкой статье УК. И выглядит все так, будто он совратил несовершеннолетнюю дочь матери-одиночки. И никто даже не сподобился подумать, как следует – зачем человеку, у которого есть семья – жена и ребенок, – такие приключения.

Сигнал справа пронзает мой мозг насквозь, и я машинально ударяю по сцеплению и тормозу. Мужик в серебристом «фольксвагене» тычет пальцем себе в голову и что-то визжит, и я уже почти вытаскиваю из кармана свой любимый жест средним пальцем, но сил на то, чтобы поднять руку, у меня не хватает. Мужик уезжает, а я понимаю, что в этих своих мыслях я окончательно потерялась и проехала на красный, и вот прямо сейчас был шанс превратить машину в покореженный кусок металла, а меня – в инвалида какой-нибудь группы с малолетним ребенком на руках. Вся жизнь в пропасть – за какие-то доли секунды. Забавно.

Бросаю свой «кашкай» около местного магазинчика и иду в сторону спуска к воде. Сколько я ни ездила по Ленобласти и сколько ни бывала в разных уголках страны, моим любимым местом для спокойного уединения остается Ладога, в районе Дороги Жизни. Иногда мне кажется, что я могла бы остаться здесь навсегда. По крайней мере, стало казаться после того, как Андрея арестовали. Быстрый арест, быстрый процесс. Все прошло удивительно быстро. И завертелось. Работа. Ребенок. Свидания. Ночь с несколькими короткими часами прерывистого сна. Работа. Ребенок. Свидания… меня зажало в кольцо, на разрыв которого нужно еще больше сил, чем на разрыв кольца блокады. И я сбегаю сюда просто чтобы сесть на берегу и уставиться куда-то вдаль, старательно игнорируя плавающих у берега лебедей и горланящих вовсю чаек. Там, в водной глади кажущегося бесконечным озера, на самом деле, нет ничего такого чарующего и прекрасного, но в этой отстраненности, в этой удаленности от всех контрольных точек на пути в очередной круг очередного дня я единственно могу побыть собой – той, какой я себя еще помню и какую хотела бы…

{11}

…не только приедем, но и зависнем у вас, – с шутливой угрозой в голосе добавляю я.

– Ну, тебя на раскладушку, а твоего – на коврик, – хохочет Лена.

– Я думаю, они с Серегой до утра будут за столом, а потом уже мы их уложим, как детей.

– Зная Серегины запасы бухла – это наверняка, – вздыхает Лена. – Ладно, дорогая, у тебя параллель уже минут десять бьется, а мне пора к своим уродам.

– Целую, обнимаю.

– Не пропадай.

Да, я знаю, что на параллели был Андрей, но я давно так от души ни с кем не болтала, как сейчас с Леной, и оно того стоило. Итак, набираем «Любимый» и готовимся к головомойке. После десятка гудков вызов прерывается. Странно. Я откладываю мобильник, пожимаю плечами и хмыкаю, будто показывая кому-то свое удивление, и иду проверить, как спит Манечка. Не проходит и минуты, как снова раздается звонок. На этот раз – с незнакомого мне номера. Поднимаю также решительно, как подняла бы при звонке с номера Андрея.

– Привет, милая, – сразу узнаю немного хриплый голос мужа.

– Привет. А что с твоим телефоном? Мы тут с Шустовыми договорились…

– Погоди, минутку, – он явно убирает телефон от уха и что-то бормочет кому-то явно в оправдательном тоне. – Да, извини. У меня тут небольшая проблема.

– Что такое? – отхожу от Манечки, выхожу из комнаты и закрываю дверь.

– Я на Садовой, в отделении. Под арестом.

В глазах резко мутнеет. Я быстро моргаю, мотаю головой, и зрение, вроде как, восстанавливается. А вот мозги, кажется, начали подвисать, и конкретно.

– Что значит – в отделении? Из-за чего?

– Послушай, это липовое дело. Но я знаю, что кроме тебя мне никто не поверит. Ты можешь приехать?

– Да, конечно. Конечно. Но как так?

– Долго объяснять. Приедь, пожалуйста. Все, больше не могу говорить. На мой телефон не звони.

Связь прерывается, и я хочу сесть, но ноги не сгибаются. Несколько дней назад у меня было какое-то дурное предчувствие, но на тот момент оно не оправдалось, и я забыла о нем. Видимо, напрасно.

Под арестом.

Неужели снова это дело, из-за которого его лишили прав? Что за чушь? Мы и так отдали слишком много, и я не понимаю…

Плевать. Сейчас нужно просто собраться и поехать. Звонить кому-либо времени нет, разве что…

Но что делать с Манечкой? Она же спит. Боже, что за чушь? Почему это происходит?

– Блин, ну как же так, – бормочет кто-то, и я узнаю свой голос не сразу – истеричный, растерянный, плаксивый.

Немного пометавшись по кухне и прихожей в поисках то ключей от машины, то ключей от квартиры, то кошелька, хотя все это лежало на одном месте, я снова хватаюсь за мобильник, включаю экран, но никому не звоню и откладываю телефон туда же, на полку в прихожей. Оставить ребенка одного я не могу, поэтому приходится вытащить мою малютку, переложить в автокресло, собрать все необходимое и выйти. К счастью, Манечка сегодня нагулялась и спит, как убитая. А у меня очень забавно немеет лицо. Все сильнее и сильнее – в основном, левая сторона. Давно такого не было. С тех пор, как появился этот шрам на лбу, который сейчас тоже начал напоминать о себе – чесаться, – хотя уже давно затянулся.

Лифт идет предательски долго, и я успеваю несколько раз включить экран телефона, поискать нужный номер, закрыть справочник и выключить экран. Это может быть ошибкой, слабостью, которая может дорого стоить. По крайней мере, сейчас мне так кажется. Вообще-то, мне кажется, что наступает конец света, и из лифта я выйду в один из кругов ада, но это уж так, легкий антураж. А из фактов есть то, что мой любимый человек – один из двух моих любимый людей, – сидит в отделении и ждет лишь моей помощи, потому что никто – ни старые друзья, ни родственники, – не могут ему помочь. Я должна быть счастлива от факта, что я оказываюсь не просто номинальной женой, а человеком, которому можно довериться в такой ситуации. И я даже рада, что я являюсь для него таким человеком. Но лучше бы это не пришлось доказывать таким путем.

Уже в машине меня срывает окончательно, и я набираю номер Игоря.

– Привет, Ирочка.

– Алло. Привет. Ты не занят?

– Нет, рассказывай.

– Как это… Как дела?

– Только что стало отлично, как тебя услышал. У тебя все хорошо?

– Да, да… – переключаюсь вместо второй на четвертую, буксую, скриплю зубами, – …то есть, нет. В общем-то, я звоню…

Ну же, найди правильные слова, попробуй, ты же взрослая девочка. Включи шарм, обаяние, хоть что-то, что в тебе еще осталось женского!

– У тебя есть хороший адвокат?

– Для тебя найду. В чем вопрос?

– Мой в полиции. Под арестом, в отделении на Садовой.

– Есть какие-то мысли?

– Может, подставили. За наркотики или вроде того, – я говорю настолько неуверенно и несуразно, что сама себя толком не понимаю. – Поможешь?

– Подожди две минуты. Решим. Хорошо?

– Давай.

Игорь сбрасывается, и я еду, не отпуская мобильника, неловко трогаясь и периодически поглядывая в зеркало заднего вида, настроенное на обзор спального места Манечки, которая, к счастью, еще ничего не понимает и продолжает мирно посапывать.

Снова звонит неизвестный номер, и я беру трубку так быстро, что не успевает заиграть «О, боже, какой мужчина».

– Да?

– Ирина?

– Да.

– Это Олег. Я от Игоря. Как скоро Вы будете в отделении?

Я стараюсь говорить как можно меньше, потому что каждый раз, когда я начинаю открывать рот, у меня жутко стучат зубы. Олег держит этот разговор, а я смотрю на Андрея – побелевшего, постоянно трясущего ногой и ищущего взглядом нечто неуловимое.

– В общем, в розыске Вы пробыли целую неделю, – качает головой Олег. – И это стало основанием для того, чтобы пришить еще и отказ от сотрудничества с органами следствия. Скорее символический акт, чем реальная статья, но на суде сыграет роль.

– То есть, я виноват в том, что они не могли меня найти? – Андрей пытается усмехнуться, но у него выходит только гримаса отчаяния.

– Не совсем. В том, что не откликнулись на повестку. Но это уже не важно. Важно другое – быстрее найти алиби. Расскажите мне про тот вечер, – Олег поворачивается ко мне, – а Вы помогите в этом.

Я молча киваю, и Андрей начинает рассказывать.

– В общем-то, ничего особенного я про тот вечер не припоминаю, кроме того, что я выпил, чего давно не бывало.

Короткая пауза, в течение которой мы с Андреем успеваем быстро переглянуться, и я лихорадочно перебираю в уме варианты его алиби, знакомые мне. Ничего не выходит – в голове полнейший бардак.

– Сходив на вторе собеседование и поняв, что мне ничего не светит, хотя по результатам первого меня почти приняли, я и решил накидаться. Прости меня еще раз, Ира, это было именно в тот вечер, ты это точно помнишь.

– Конечно, помню, – киваю я. – Я тебя очень ждала, и вся извелась, и…

– Давайте сейчас по существу, – деловито вставляет Олег. – Подробнее по тому, что было после собеседования.

Я переношу взгляд с Андрея на адвоката, и сейчас мне хотелось бы верить, что он действительно может помочь, но его совершенно бесстрастное, безразличное выражение лица ясно дает мне понять, что он просто не может быть единственным человеком, который может помочь мне и Андрею сейчас. Ну, не может человек с таким каменным лицом кому-то сочувствовать и понимать чье-то горе.

Только как это связано с конечным результатом работы, Ира? Что ты вообще несешь? Он не Мать Тереза и не медсестра Красного Креста, а юрист.

– …и уже там, в баре я здорово налакался.

– А почему?

– По результату собеседования, – Андрей пожимает плечами и говорит так, будто это само собой разумеющееся. – Я был раздавлен тем, что мне отказали, и у меня даже были некоторые соображения на счет того, почему так вышло.

– А именно? – Олег кладет подбородок на ладонь, не отрываясь взглядом от лица Андрея.

– Я знал, что босс той фирмы, куда я хотел устроиться, может быть знаком с Шурой. В этом бизнесе все друг друга знают – в той или иной мере. Одна кухня, одна тусовка. Но я не подумал бы, что меня могут так кинуть через… – Андрей прерывается и покашливает. – Простите. В общем, меня как обухом по голове жахнуло, и я потерялся. Просто не мог пойти домой, к жене, с очередным признанием того, что я – жалкий неудачник…

– Перестань, – не выдерживаю я. – Не смей так говорить о себе. Никогда. Иначе кто, по-твоему, я?

– Давайте отложим эти вопросы на потом, хорошо? – ледяной тон Олега затыкает и меня, и начавшего было снова оправдываться Андрея. – Как долго Вы сидели в баре? Кто-то говорил с Вами, Вы покупали кому-то выпить?

– Нет, точно нет, – качает головой Андрей. – Я просто сидел и надирался. Это отвратительно, но это правда.

– Хорошо. И во сколько он вернулся домой? – обращается ко мне Олег.

– Около полуночи. Может, чуть позже, – пожимаю плечами и морщусь, пытаясь вспомнить тот вечер – отвратительный, но перенесенный мной как-то на редкость спокойно, без особых эмоций, кроме тревоги за Андрея. – Это имеет значение?

– Если вспомните точное время – будет лучше.

– Я попробую поковыряться в телефоне, – киваю. – Дайте время.

– Наверняка, Шура следил за ситуацией, – внезапно начинает цедить Андрей. – Следил за мной. Сукин сын никак не может забыть былых обид и хочет сломать меня начисто.

– Ты знаешь, нас никто не сломает, – неловко пытаюсь подбодрить любимого.

– Это же Шура, а не судебный пристав с гайцовским штрафом, – усмехается Андрей. – Он не простит меня за то, что я оставил его с его мутками и не дал навариться по максимуму, распродать активы а не спустить все так, как того требовала ситуация. Он не из тех, кто просто отпускает.

Я вижу, как дрожат губы Андрея, когда он говорит, и сейчас это начинает меня пугать. Как бы это все не довело его до настоящего нервного срыва и не сломало по-настоящему. Конечно, я верю в него, но все происходящее – это уже слишком даже для самых закаленных.

– Итак, у нас нет толкового алиби, а у них есть результат экспертизы, – говорит вроде как сам себе Олег.

– Экспертизы? Какой еще экспертизы? – Андрей слегка привстает и белеет.

– Генетика говорит против нас, – отвечает ему Олег. – Но мы-то прекрасно знаем, что даже получить материал можно в общественном месте, а подделать экспертизу – вообще не вопрос.

– А как они могли получить какие-то…эээ… генетические образцы? – не понимаю я.

– Волосы, кожа, да что угодно, – машет рукой Олег, будто говорит о чем-то совершенно плевом. – Фактически, достаточно умело проведенного рукопожатия или похлопывания по плечу, чтобы получить правильный образец ДНК и потом нарисовать экспертизу, подтвердить соответствие данных которой дальнейшим проверкам не составит труда. Но я буду пытаться ходатайствовать о проведении другой независимой экспертизы, так что не отчаивайтесь.

– Что мне сейчас делать? – нервно потирая руки, спрашивает Андрей.

– Ждать, надеяться и ни с кем – повторяю, – ни с кем не говорить без меня, – он кидает взгляд на меня и добавляет. – Даже с женой нежелательно.

– Почему? – искренне возмущаюсь я.

– Со временем Вы поймете, – усмехается Олег и закрывает свой ежедневник. – Увы, но времени у Вас на это, скорее всего, хватит.

Судя по взгляду Андрея, он, как и я, понял значение этой фразы в самом худшем ключе, и я ищу, что бы еще спросить у адвоката, но на ум приходят одни истеричные вопли – «Почему?», «За что?», «Как они могли?», и япредпочитаю промолчать, а Олег говорит, что у нас с Андреем есть пара минут, и мы также сидим и молчим, потому что между нами зависло странное чувство, будто…

{10}

…он накрывает лицо руками, и я подхожу к нему и сажусь перед ним и кладу голову ему на колени.

– Ничего страшного, милый, это все временно.

– Не знаю, – он качает головой, отчаянно растирая лоб ладонями. – Я не знаю, пройдет ли это когда-либо.

– О чем ты? – бормочу, не скрывая тревоги.

– Ты же не думаешь, что я поехал домой с работы крытый, под наркотой? Ну, серьезно.

– Конечно, нет, – смущенно отвечаю и встаю. – Я знаю, что ты…

– Нет, ты можешь предполагать, что я мог выкинуть такой прикол, но прощать меня, потому что мы вместе. Но я хочу… – он встает, берет меня за плечи и слегка сжимает, но совсем не больно. – Я очень хочу, чтобы ты верила мне. Чтобы ты поняла, что это была чистая подстава.

– Почему ты думаешь, что я тебе не верю?

Он пожимает плечами и садится обратно. Отпивает немного сока из непочатого стакана. Конечно, меня смутило кое-что в его виде, когда я приехала в больницу, где проводили его освидетельствование. У него были сильно расширены зрачки, и он смекнул, что я это заметила, и объяснил, что сутки не спал, почти постоянно работал, и что такое бывает от переутомления. Тем не менее, врачи решили иначе. Да и полицейские вместе с ними. Когда мне объяснили, что у него могут быть серьезные проблемы, и чтобы закрыть глаза на какие-то неведомые мне нюансы, нужно срочно внести определенную сумму денег, не говоря о крупном штрафе, я словно впала в какой-то ступор и долго не могла понять, что именно происходит и как мне поступить. Когда я вновь увидела несчастное лицо Андрея, испытавшего, как я догадываюсь, муки ада в то время, как его прессовали полицейские, вопрос был решен сам собой. Конечно, я заплатила за него, ведь у него с собой было совсем немного наличных, и, как объяснили доблестные блюстители порядка, «такими суммами вопросы не решаются».

– Мне просто больно от самого факта, что я был вынужден просить тебя о помощи.

– Да это все чушь полная, милый, – немного раздраженно отвечаю я. – Главное – что у тебя не будет больших проблем.

– У меня будут проблемы с работой, – качает головой Андрей.– Какое-то время.

– И что?

– Да понимаешь… – он встает и начинает мерить кухню шагами. – Это просто невыносимо. Я ведь знаю, что освидетельствование поддельное. То есть, я точно знаю, что у меня в крови ничего не было. Понимаешь?

– Зато они на тебе сделали план по наркоманам, – нервно усмехаюсь я.

– Да, – Андрей замирает на месте. – Но тут все не так просто. Есть еще один фактор. В конце концов, не каждого можно вот так выдернуть и не ради каждого менты будут так суетиться, как суетились эти.

– Что ты имеешь в виду? Что тебя кто-то «заказал»?

– Именно. И у меня даже есть мысли на счет того, кто это мог сделать.

– Кто? Ты можешь сказать?

– Пока нет, – вздыхает Андрей и медленно подходит ко мне. – Я просто не знаю, прекратит ли он и остановится ли на этом или устроит мне еще какую-нибудь подлянку.

– Кому же ты так насолил, милый?

– Лучше тебе не знать, – он закрывает глаза. – Обними меня, любимая. Я просто не смогу без твоего тепла рядом. Просто не вынесу этого.

– У нас все будет хорошо.

Я обнимаю его так крепко, как только могу, чтобы он чувствовал, что у него есть семья, которая его любит. Я знаю, что родных у него просто нет, и в этой жизни ему пришлось несладко, а теперь еще и какая-то тень прошлого падает на его только-только наладившуюся жизнь. И все мои трудности – на работе, с головной болью по вечерам, с отношениями в моей разбросанной по миру семье, – кажутся просто пшиком, мелочевкой сейчас. Возможно, иногда нужно сосредоточиться на чужом горе, чтобы понять, насколько незначительны твои якобы неразрешимые проблемы.

Женя медленно мешает кофе и вроде как собирается что-то спросить, но не решается. Так проходит несколько минут, пока я не открываю рот, чтобы выдать очередное формальное «как дела там-то», и меня опережает прямое женино «Что у тебя стряслось?»

– Да, просто… на работе навалилось.

– С тебя не сваливается уже лет пять, но такой убитой на вид ты бываешь далеко не всегда. С Андреем какая-то херня опять?

Догадка Жени заставляет мня прочувствовать укол боли прямо в середину черепа и вздрогнуть. Надеюсь, не очень заметно.

– Опять? С чего бы? – стараюсь изобразить возмущение, но выходит довольно дрянно и больше похоже на извинение.

– Да он у тебя какой-то странный вообще, – пожимает плечами Женя. – Ты, вроде как говорила, что он успешный малый, а по факту – вечно куда-то мотается, за душой ничего нет, поговорить с ним не о чем. Во всяком случае, с трезвым.

– О вкусах не спорят, – отвечаю насколько возможно холодно, хотя голос предательски дрожит.

– Да я-то с твоими вкусами всяк спорить не стану, не мой профиль, – ухмыляется Женя. – Вопрос в том, что тебе с этим жить, и судя по одному обстоятельству, жить еще долго.

– Ты задрала меня своими намеками. Думаешь, он плохой муж и отец только потому, что у него нет дома на Крестовском и личного вертолета?

– Нет, просто потому, что он неудачник.

И вот это была последняя капля. Ну, явно не стоило Жене так перегибать палку, даже с учетом того, что она по жизни простая, как валенок.

– Посмотри на себя, если уж на то пошло.

– Уау, – Женя отодвигается вместе со стулом и принимает оборонительную позу. – А ведь нормально же общались, не?

– Ты начала всю эту хрень, – уже не стесняюсь повышать голос. – Я тебе просто и прямо ответила, а ты начала копаться в моем грязном белье и решила подключить к этому меня саму. Зачем? Давно не ссорились?

– Да уймись ты, львица, – Женя смеется и выпивает полчашки кофе залпом. – Господи, какой же дрянной «паулиг» у них, в Макдоналдсе, и то вкуснее.

– Я так смотрю, ты слила тему?

– Конечно. Нашла дуру, спорить с тобой насчет твоей прелести. Сомневаюсь, что ты кого-то, включая ребенка, будешь защищать так же, как этого гражданина.

– Он мой муж, – почти шепчу в ответ, ощущая, насколько сильно пересохло в горле. – И скоро станет отцом моего ребенка. Я думаю, на этом можно остановиться.

Женя пожимает плечами, и мы молчим снова. Я пытаюсь уцепиться хотя бы за одну мысль, которая не могла бы вывести на разговор об Андрее с последующим выцарапыванием друг другу глаз, но сейчас буквально все, что приходит мне на ум, ведет именно в этом направлении, и я хотела бы, чтобы Женя, с ее вечной жизнерадостностью и этакой милой пошлостью вырулила мое состояние в направлении взлета, ради чего я с ней сейчас и встретилась, но пока ничего не выходит, и я тянусь за кошельком, чтобы…

{9}

…перебираю в уме варианты того, как он отреагирует. Зазевавшись на светофоре, получаю мощную отдачу сигналами сзади и прерываю очередную фантазию. Почему-то каждый раз, когда я хоть на секунду перестою на светофоре, обязательно находится урод, считающий своим долгом посигналить. Причем, сдается мне, всегда это мужик – неудовлетворенный, скучный, жирный и тупой. И среди всего этого мне достался Андрей – бодрый, интересный, разносторонне образованный, хотя и работающий в не самой интеллектуальной сфере. Поэтому я и боюсь спугнуть его моим сегодняшним откровением. Впрочем, исходя из того, что я знаю о нем, ничего плохого не случится, и все же…

Опять зазевалась. Все, больше никаких прогнозов и рассуждений. Будь, что будет. Надеюсь, я достаточно хорошо знаю Андрея, и все пройдет, как надо. Впрочем, необходимо и достаточно того, чтобы он отреагировал на эту новость не так же, как я сама. У меня была истерика со слезами, всякой чушью про то, как теперь жить, и удивленными вопросами узиста на тему того, как я осталась без отца ребенка. А я ведь просто привыкла думать, что я одна и до сих пор переосмысливаю все события в жизни именно с этой стороны.

– Ты почти ничего не ешь, – спокойно, без волнения в голосе, но слегка настороженно замечает Андрей.

Я молча киваю, хотя здесь надо бы придумать какую-нибудь отговорку.

– Что случилось? – он отставляет тарелку и пристально смотрит на меня, изучая, как мне кажется, каждый сантиметр моего лица. – Опять что-то на работе?

– Нет, – понимаю взгляд, хотя хотела бы провалиться сквозь землю. – Нет, там все хорошо.

– А где плохо?

– Да, наверное, нигде, – вздыхаю. – Мне надо тебе кое-что сказать.

– Так смелее, милая, – Андрей пересаживается на стул поближе ко мне и кладет руку мне на плечо. – Тебе от меня нечего скрывать, поверь.

Почему-то в моем затасканном за день сознании возникает ответный вопрос «А тебе?», но это полная чушь, просто результат дикого волнения. Теперь осталось собраться с духом, рассказать долгую предысторию того, как я все узнала и с кем говорила и как это все…

– Я беременна.

Фух. Вот и все, а ты боялась. Главное – не готовиться слишком долго. Теперь следи за его реакцией. Так, глаза отвел. Плохой знак. Очень плохой.

– Вот так вот, – зачем-то добавляю и пожимаю плечами, словно извиняясь.

– И какая неделя?

– Четвертая, – шепчу, предчувствуя какое-то неприятное продолжение.

– Это ужасно, – качает головой Андрей. – Просто кошмар.

У меня мгновенно пересыхает во рту. Такого прямого ответа я, честно говоря, не ожидала, но и задавать уточняющие вопросы не вижу смысла. Просто молчу.

– Ужасно, что ты уже на четвертой неделе, а мы еще не придумали, какое имя дать мальчику, а какое – девочке. А продумывать надо заранее, милая, – он улыбается и крепко обнимает меня. – Я самый счастливый мужчина на свете. Это лучшая новость за всю мою жизнь.

– Правда? – я теряюсь, тону, растекаюсь по его объятьям, и мозг окончательно отключается, оставляя волю чувствам, и я начинаю рыдать.

Андрей успокаивает меня, приносит стакан воды, чтоб мне легче было уняться и начинает строить планы того, как мы обустроим детскую, и что он собирается в связи с этим предпринять. И в этот момент я окончательно понимаю, что счастье, за которым я так гналась все эти годы, но до которого никак не могла дотянуться, настало. Просто пришло вот так, внезапно, на фоне признания, которое могло бы привести к каким-то печальным последствиям, будь Андрей слабым и безответственным ничтожеством, каким его считают некоторые мои знакомые. И теперь я понимаю, что верить в мужчину – значит обеспечивать себе путь к этому счастью. А остальное неважно. Остальное придет.

Я быстро моргаю и оказываюсь у себя на кухне. В какой-то момент я словно отключилась от происходящего и утонула в мыслях так глубоко, что сейчас даже не могу понять, о чем думала. Впрочем, сейчас, стоит мне присесть и хотя бы несколько секунд ничего не делать, как я начинаю думать о том, что будет со мной и Андреем в ближайшие несколько месяцев. Не понимаю, почему, но мне становится жутко тревожно от этих мыслей. Или сначала меня посещает какая-то тревога, а потом уже я начинаю разбираться, с чем она может быть связана, и прихожу только к мыслям о нашем будущем с ребенком. Это странно для женщины, как мне кажется, но я только сейчас, уже забеременев, впервые задумалась о самой возможности иметь детей, смотреть, как они растут, как становятся взрослыми, самостоятельными, как уходят жить своей жизнью и навещают тебя раз в месяц, а то и раз в полгода в выходной. До этого ничего подобного не было, и я всю жизнь жила вроде как в стойкой уверенности, что у меня-то всего этого точно не будет, а будут лишь работа, от которой дохнут кони, ну и я – бессмертный пони.

Поворот ключа в замке заставляет меня вскочить и помчаться в прихожую.

– Привет, – вымучивает с порога Андрей и небрежно целует меня в щеку. – Неужели этот день все?

– Устал? – обнимаю его нежно, но крепко. – Иди сразу в душ. Я сейчас все доготовлю, и будем отдыхать.

– Боже, благодарю тебя за эту женщину, – смеется Андрей.

Я показываю ему язык и ухожу на кухню, старательно виляя попкой – так, чтобы ему это было заметно. Впрочем, в последние дни нам что-то совсем не до секса. Он работает на износ, мотаясь по городу, хотя и зарабатывает меньше меня, сидящей в офисе и перебирающей бумажки. После того, как логистический бизнес, который он вел с партнером, рассыпался, в его жизни настали действительно тяжелые времена, но меня этим было не запугать. Если бы решающим фактором в выборе мужчины для меня были деньги, мне следовало бы облизывать страницы «Форбс» и ждать чуда, но это не в моем стиле. Я понимаю, что ему тяжело сейчас, и что он наверняка думает о разнице наших доходов и прочей чуши, которую навязывает нам общество, но это все не играет никакой роли, когда мы собираемся дома и просто ужинаем вдвоем. Я научилась видеть прекрасное в простых и привычных вещах, и это здорово. Это и есть то, что называют мудростью. К счастью, мне не пришлось ждать сорока или пятидесяти, чтобы достигнуть этого понимания истинной ценности вещей, и времени на то, чтобы насладиться простым семейным счастьем, у меня еще вагон и маленькая тележка.

Я лежу, положив голову на колени Андрея. Уставшая, но довольная. Андрей лениво переключает каналы и оставляет, в итоге, на новостях, хотя мне больше хотелось бы чего-то романтического, нежного, сопливо-розового. Но его слово сейчас – закон, потому что я хочу, чтобы он чувствовал себя здесь хозяином.

В новостях рассказывают о жутком инциденте – муж удушил подушкой гражданскую жену ради того, чтобы жить с любовницей. Сожительница, по его словам, грозила судом если он уйдет – она могла доказать, что они жили вместе три года, а это может являться основанием для раздела имущества. И ради того, чтобы все прошло по-тихому, он пошел на убийство. Где здесь логика, мне не очень понятно, да и думать об этом мне совершенно не хочется, но почему-то эта история меня немного задела – по крайней мере, ее суть кажется мне очень печальной и не только потому, что есть люди, способные на такое, но и потому, что все могло решиться совершенно иначе. Почему-то мне страшно от мыслей об этом и я решаю поделиться этим с Андреем.

– Иногда я не понимаю людей, – вздыхаю я.

– В каком смысле?

– Не понимаю, как можно быть такими жестокими по отношению к тем, кого любишь. Как можно вообще допустить насилие в адрес любимого?

– Я тоже не знаю, – Андрей нежно поглаживает меня по голове, и это немного успокаивает меня – напряженную, готовую к любому ответу. – Никогда не понимал. Мне кажется, все можно решить по-хорошему.

– Но люди, тем не менее, срываются и творят такие вещи, – качаю головой.

– Да плевать на них, – вздыхает Андрей и переключает канал.

Он оставляет какой-то из современных российских мультиков, и это меня вполне устраивает, потому что сейчас мне не хочется думать ни о чем из важного и серьезного, и даже о перспективах того, что будет между мной и Андреем, когда он станет папой, думать лень, и я сосредотачиваюсь на тепле его руки, легонько треплющей мои волосы, и все, что происходило…

{8}

…но я все также держусь особняком, и мне чаще некомфортно в присутствии тех людей, с которыми я провожу пять дней в неделю – то есть, в общем-то, большую часть жизни. Это вообще странно – доверять тем, кто тебя окружает по восемь часов каждый рабочий день, в рабочее время, но встретившись вне офиса – теряться и начинать отстраняться от каждой из бесед, в которую тебя пытаются вписать. Но хуже того – я не знаю, хочу ли я это перебороть.

– Привет, Ирочка.

Я вздрагиваю от этого сильного, уверенного голоса, врывающегося в мое заполненное внутренним диалогом одиночество и пытаюсь что-то промямлить, но из связного получается только глупо улыбнуться.

– Все в порядке? – спрашивает Игорь Елисеев то ли по-хозяйски, то ли встревожено – за его крепким, уверенным голосом спрятано столько интонаций, что разобраться в них совершенно невозможно.

– Конечно, – стараюсь улыбнуться пошире, и прочти сразу понимаю, что становлюсь похожей на умственно отсталую. – Я просто немного…

– Устала? – усмехается Игорь. – Немудрено. Год вышел тяжелым, нет?

– Есть немного, – вздыхаю нарочито тяжко, хотя внутри что-то регулярно вздрагивает, словно призывая сплясать «калинку» прямо посреди банкетного зала. – Все эти провальные тендеры, суды, ФАС…

– У тебя не было провалов, были просто неудачные условия закупки, – Игорь отпивает немного вина, быстро облизывает губы и хмурится. – Забудь. Знаешь, я тут подумал…

– Игорь Михалыч, – абсолютно бестактно врезается в наш разговор Коля Воробьев – коммерческий одной из фирм Игоря, базирующейся в подмосковном Дзержинске; он отчаянно хватается за руку босса и так же излишне энергично ее трясет. – Мое почтение. Как Вы?

– Отлично, – усмехается Игорь. – Но опоздунов все также не люблю.

– Простите великодушно, – подступает к этой компании генеральный той же фирмы, относительно тактично оттесняя меня на задний план. – «Сапсаны» ходят абы как, ей-богу.

– Да-да, и самолеты тоже задерживают, – Игорь оглядывается на меня, и я крокто улыбаюсь, киваю и отхожу, поскольку совершенно не желаю слышать напыщенную болтовню москвичей.

Даже когда ребята из Подмосковья работают на тебя, хозяина из Питера, при всем их постоянном прицеле взглядом тебе в рот, они все равно считают, что познали жизнь куда как глубже. Эта мнительность сквозит во всем, и даже стоя сейчас рядом с Игорем, который с усмешкой смотрит на все эти понты и попытки держаться наравне с тем, кто действительно стоит у руля глобальной системы, причем не по наследству, а по праву основателя, эти двое подмосквичников продолжают что-то из себя строить. Нет, я ничего не имею против Москвы. Красивый город, особенно летом. Но почти все, кого я оттуда знаю, просто конченные козлы, не иначе. А вот Игорь – совершенно другой. Впрочем, какое мне до него дело, если подумать? У него в кармане вся группа из доброго десятка фирм разных профилей, и он считает совершенно другие деньги. Не могу представить, что он мог бы когда-то работать на зарплату. Он один из тех мужчин, которые настолько сильны внешне и по манерам и внушают такое уважение, что невозможно представить их мальчиками с юношескими угрями и первой безответной любовью, равно как и ослабшими безвольными стариками. Кажется, что Игорь всегда был таким – уверенным в себе, надежным, излучающим доверие и…

Ну, что ты там думаешь, глупышка? Какие слова ты хотела себе сказать?

Нет, это не то. Это не имеет смысла даже обдумывать.

Завязывай уже, мы же с тобой в одной лодке, ага?

Ну, хорошо.

…и притягивающим к себе, порождающим желание быть с ним рядом, быть под его защитой. Но у меня уже есть тот, кому я могу доверять, и все эти мысли – лишь абстракции, просто игра воображения. И взгляд его, обращенный ко мне – лишь дань вежливости.

Конечно-конечно, умница, отлично обманываешь себя. Но нет.

Все, отвлечься, не думать о нем. Я ищу взглядом кого-нибудь из своих, по дороге успевая сменить пустой бокал из-под какого-то белого полусладкого на наполненный с шампанским, и пытаюсь вспомнить, который это за вечер, но после третьего счет перестал иметь смысл. Впрочем, такого уж серьезного опьянения я не чувствую. Надо бы намекнуть Игорю, что засранцы небось разбавляют вино водой, дабы мы лопнули от объемов выпитого раньше, чем начнется настоящее веселье.

Лена Харитонова – закупщица из «Ронда», – явно увлечена рассказом директора маленькой питерской фирмы Михаила Сергеевича настолько, что подносит уже пустой бокал ко рту три раза подряд, и я решаю помочь ей в этом нелегком и подхожу к ней с двумя бокалами с золотистым искрящимся шампанским – своим и ее, и ее «Спасибо, Ирочка» и деликатный шаг влево впускают меня в эту светскую беседу в составе Лены, Стаса из продаж, Михаила Сергеевича и молодого светловолосого паренька, лицо которого мне совершенно незнакомо.

До чего же я ненавижу эти общемировые корпоративы с доброй половиной левых рож!

– Ну, это не в наших правилах, – качает головой Михаил Сергеевич. – Я в пол-седьмого закрываю офис и выгоняю всех к чертовой матери. Или я, или Рома, – кивает он в сторону молодого парня.

– А как же квартальные отчеты, авралы, служебные романы? – посмеивается Лена.

– Лесом, – категоричным жестом встряхивает шампанское в своем бокале Михаил Сергеевич. – Можно полем. Но мимо офиса точно. Вон, Рома не даст соврать – еще когда он в продажах у меня сидел, была у нас история. Как ее звали?

– Катя, – с печальным вздохом произносит это имя явно что-то значащий в их конторе мальчик Рома. – Катя Кошкина.

– Да, точно, – кивает Михаил Сергеевич. – Так вот, эта Катя сдвинулась на почве постоянных переработок и отсутствия мужиков, и сдвинулась крепко – начала кромсать мужиков, причем насмерть.

– Господи ты боже, – закрывает ладонью рот, совершенно не опасаясь размазать свою мерзкую бордовую помаду Лена.

– Ну, я не знаю насчет бога, но черт с ней точно что-то сделал, – забавно играет бровями Михаил Сергеевич. – В итоге, ее поймали и упекли в психушку, где она сейчас и лежит. Дееспособность того, карьера того, да вообще все в пропасть. А все из-за чего?

– Мужика нормального не было, – решает вставить свои пять копеек петросяновского юмора Стас.

– Вроде тебя, наверное, был, – бросает в его огород огромный камень, даже не оборачиваясь к нему, Лена.

Стас фыркает, но молчит, и Михаил Сергеевич тактично удаляется вместе с Ромой, ссылаясь на какой-то важный звонок и оставляя нашу офисно-крысиную компанию торчать посреди зала и глазеть на окружение, расположившееся по столикам, у шведского стола и около сцены с вяло отыгрывающими что-то никому здесь неизвестное из блюза музыкантами.

– Маша вон опять потерянная и опять посасывает один бокал весь вечер, – ухмыляется Стас.

Я вопросительно смотрю – но не на Стаса, а на Лену, потому что несколько больше доверяю ее варианту слухов и сплетен, чем всему, что исходит от сомнительных по моральной части мужиков нашего коллектива.

– Да, из питерской конторы девочка, – кивает Лена в сторону девицы в черном обтягивающем платье с кудрявыми волосами, широкими бедрами и заметной родинкой на щеке. – Маша Андронова, закупщица какого-то там оборудования китайского, они промышленными трубопроводами занимаются – старый проект Елисеева с его школьными приятелями. С этой мадам забавная история была, так с тех пор такие, как Стас, мимо этого тещиного дома без шуток не ходят.

– Завязывай, Ленусь, – поскрипывая зубами, пытается изобразить сдержанность Стас. – Не буди во мне хомячка.

– В нее один паренек в конторе втюхался, – игнорируя плоский юмор Стаса, продолжает Лена. – Ну, в общем-то, может, и не один, так как среди местных страхолюдин и жирух она смотрелась, как помесь порнозвезды с топ-моделью, потому что красилась не в бесцветный и одевалась не как серая мышь. В любом случае, этот один оказался очень уж настойчив, но до поры до времени тактичен – что-то ей там написывал постоянно, приглашал куда-то – тут подробности неизвестны, но в какой-то момент парень осознал, что девочка просто трахается абы с кем, и просто поддерживает статус одинокой – типа не в отношениях.

– Так сейчас многие так делают, – усмехаюсь.

– Шлюхи, – кивает Стас и быстро затыкает рот большим глотком вискаря.

– Впервые за три года я с ним согласна, – оттопыривает со значением палец вверх Лена. – Но важно то, что парень психанул и начал распускать про нее всякие слухи, причем насколько обоснованные – никто толком не знал, кроме него и ее самой. В какой-то момент все это вышло из-под контроля, и паренек сменил работу. Вроде как по собственному и в какую-то соседнюю фирму к производителям ушел.

– Прям по собственному? – уточняю, чувствуя какой-то подвох.

– Ну, понятное дело, – вздыхает Лена. – Когда у тебя бывший парень – сын коммерческого директора конторы, и ты с ним в десны целуешься по сей день, как и с несостоявшимся тестем, иногда достаточно показать пальцем на того, кто тебе мешает, как считаешь?

– Не отказалась бы, – утвердительно киваю, и мы с Леной хихикаем, заставляя Стаса чванливо скривиться.

– Но счастья ей это, по-моему, особо не принесло, – отсмеявшись и изрядно отхлебнув шампанского, добавляет Лена. – Лишилась воздыхателя, да и все. И все также исполняет роль королевы бензоколонки, ждет, когда чудо свершится.

– «А Германа все нет», – понимающе декламирую и, ощущая легкое приятное головокружение, добавляю внутрь себя еще пару глотков головокружителя.

– Погляди, какой красавец, – поджав губы и заметно напрягшись, бормочет Стас.

– Уже с новой бабой, – усмехается Лена.

Я вижу на другом конце зала молодого подтянутого парня и не отступающую от него ни на шаг девицу в коротком платье. Девица – стройная брюнетка, причем стройная настолько, что прямо нечем похвастаться. А черты парня я никак не могу рассмотреть и запомнить, потому что меня отвлекает его взгляд – туманный, устремленный куда-то вдаль, загадочный. Он говорит с кем-то, быстро кивает, уходит дальше, а я все еще не могу в него всмотреться, потому что его лицо и этот взгляд занимают все мое внимание, и его взгляд словно поглощает все окружающее.

– Кто это вообще? – немного смущенно интересуюсь у Лены.

– Сын Елисеева, – с легкой усмешкой отвечает она и после многозначительной паузы добавляет. – Антон.

– И что он, интересно, тут делает. На нашей быдло-вечеринке, – Стас с кислым видом допивает виски и шумно отставляет стакан на столик.

– Да брось ты. Он нормальный парень, – пожимает плечами Лена и потирает свои пунцовые, как всегда бывает у нее уже после второго бокала, щеки. – Ну, пожил человек в Европе, не понравилось. Теперь вернулся. Что такого?

– Не люблю мажоров, всего-то, – в откровенно защитной манере скрещивает руки на груди Стас.

– Золотой ребенок? – пытаюсь вписаться в эту беседу людей, которые явно понимают, о чем говорят, в отличие от меня.

– А что ему, отца сменить? – качает головой Лена. – Его мать передознулась героином, и он заключил с Елисеевым соглашение по закрытию долгов нескольких компаний наследственными активами. Между прочим, если бы не это, мы бы тут все давно на улице были. Или на бирже.

– Чушь, – фыркает Стас. – Я бы не был. Я в комнату для мальчиков.

– Счастливого пути, – едко, но едва слышно цедит Лена.

– Что-то ты его прям не щадишь, – улыбаюсь, пытаясь сгладить напряжение, буквально разогревшее воздух в радиусе пары метров от Лены и Стаса, которых, насколько я знаю, объединяет не только общий кабинет и общий отдел в фирме.

– Просто не люблю, когда начинают по пьяни много на себя брать. Всяких полномочий и прав, например.

Понимающе киваю, хотя я лично от всех этих разборок далека, как Ксюша Собчак от трудов Канта.

– А он это делает каждый раз, – добавляет Лена. – Поэтому его я тоже не люблю. Как бы ему этого ни хотелось, судя по его слюнявым тошнотворным домогательствам в «ватсапе». Очень херовым, кстати, как по грамотности, так и по лиричности. Тот парень, говорят, ей стихи писал, между прочим.

– Ой, большей чуши не слышала, – усмехаюсь. – Кто в наше время и в наших офисных клетках с кучей бездарных клерков может таким заниматься? Те, кто пишут дамам сердца стихи, в офисах не работают и трубами не торгуют.

– Ну, может, и врут, – вздыхает Лена. – А я бы хотела, чтобы мне хоть два слова красиво сказали. А предлагают только перепих – хорошо, если на даче, а не за гаражами.

Мы обе прыскаем со смеху и решаем сместить позицию в направлении полуразрушенного шведского стола. Прихватив по паре корзиночек с лососем, мы снова осматриваемся в поиске жертв для сплетничества, но находим только странного мужика в мерзкого зеленого цвета жилетке и столь же отвратительной застиранной рубашке под ней, торопливо – так, что крошки плотно облепили весь его рот, – уплетающего бутерброды с икрой и ветчиной попеременно и рассказывающего какую-то странную историю двум девочкам из Москвы.

– Олег Иванович? – громко окликает мужика Лена. – Вы ли это?

Мужик едва не давится очередным бутербродом, сжимает крепче тарелку и с хтоническим ужасом в глазах таращится на Лену, но спустя пару секунд ослабляет хватку, видимо, заметив, что у Лены тарелка тоже есть, и у него не отберут его прелесть.

– Леночка, так ведь? – делает пару жевательных движений. – Я Вас сразу заметил, это же Cacharel, да? Вам так идет!

– Боже, Вы так наблюдательны, – Лена явно кривляется, но мужику это льстит, и он быстро становится таким же розовощеким, как сама Лена. – Знакомься, Ирочка – это Олег Иванович, он из снабжения нашего филиала на севере, недавно у нас, но уже покорил мое сердце своей наблюдательностью.

– Очень приятно, – улыбаюсь так тускло, как только возможно, чтобы не подавать впечатлительному мужичку никаких лишних знаков.

– О чем вы рассказываете нашим гостям, поделитесь? – решает взять быка за рога Лена, и я едва сдерживаюсь от того, чтобы не накрыть лицо рукой от стыда, смешанного с отвращением.

– О, это очень печальная история, еще печальнее, чем перейти с Molecule на Paco Rabanne, поверьте мне, – качает головой Олег. – У меня ведь пару дет назад пропала жена, представьте себе.

– Как это пропала? Ушла от Вас? Как она могла? – кудахчет уже явно развеселившаяся от одного вида этого щекастого украшенного теперь еще большим количеством крошек мужичка Лена.

– Нет, я верю, что она не могла так поступить, – едва не всхлипывает Олег, и мне даже на миг становится его жаль. – Она просто пропала в один прекрасный день, когда пошла за лекарствами для меня.

– А какими лекарствами? – зачем-то спрашивает девочка из Москвы.

– Ну, я бы хотел это оставить без комментариев, если позволите, – Олег краснеет еще сильнее, и кажется, что на обоих его висках вот-вот произойдет детонация в венах и разнесет его многострадальный череп на весь банкетный зал. – Она ушла, а я сидел дома и ждал, и она пропала со связи, представляете? Я сразу же написал заявление, на полиция и пальцем не пошевелила, я уверен. Писали мне какие-то отписки, – он расстроено кидает бутерброд на тарелку, но потом, подумав несколько секунд и что-то проговорив одними губами, подбирает его и продолжает уничтожать, параллельно болтая. – Я пытался искать ее сам, но безуспешно. Знаете, я даже пригороды сам шерстил, испортил джинсы от Armani в одном таком походе. Это было ужасное время. Потом вот устроился в вашу компанию, и теперь стараюсь забыть об этом ужасе.

– Что вам помогает справляться с этим горем? – уже потеряв былой интерес, из вежливости спрашивает Лена.

Олег замирает на миг, снова уставившись на нее и крепко зажав губами почти добитый бутерброд и молчит, словно впав в прострацию. Так проходит несколько секунд, и мы решаем вместе с девочками из Москвы плавно удалиться от странноватого дядьки, обменявшись с пигалицами незначительными комментариями на счет отличного вечера.

– А по переписке казался нормальным человеком, – пожимает плечами Лена. – То есть, вот прямо так и не сказала бы. И по фотке казался приличным.

– Зато сразу ясно, за какими лекарствами жена ушла, – усмехаюсь, допиваю жалкие остатки шампанского и небрежно отставляю бокал на чей-то столик.

– Так, Ирусик, все, – избавившись от бокала и демонстративно поправив не самую большую грудь, заявляет Лена. – Мне пора танцевать с вон тем дяденькой. Очень нужный козлик. Минут на полчаса я не твоя, ага?

– Свободна.

С доброжелательной улыбкой машу ей ладошкой, и она зачем-то целует меня в щеку и отчаливает в сторону небольшой сцены, рядом с которой уже начались медляки разных сортов, в которые я точно вписываться не планирую. Впрочем…

– Ты свободна? – меня снова огорошивает этот голос, а широкая улыбка заполняет все вокруг.

Встряхнись, ты просто перебрала – шампанское поверх вина и поверх чего-то еще на старте – вот тебя и заполняет. Как бы ни пришлось это заполнение сейчас в белого приятеля выбрасывать!

– Смотря, в каком смысле, – говорит за меня шампанское.

– Я пока претендовал бы на один танец, – показывает взглядом в сторону беснующихся под неторопливый блюз менеджеров Игорь.

– Честно говоря, именно сейчас, я бы с Вашего позволения лучше посидела, – вымученно улыбаюсь. – Больно уж я расслаблена для того, чтобы Вам было интересно со мной танцевать.

– А разве для этого надо напрягаться? – удивленно вскидывает брови, пытаясь понять источник моей чуши, Игорь. – Ну, вообще, желание дамы – закон. Прошу, – он предлагает мне взять его под локоть, и я совершенно не против, хотя сразу же ощущаю выжигающие огромные дыры на моем платье взгляды таких же Леночек и Ирочек, уже придумавших, куда же это меня повел Елисеев.

А ведет он меня на балкон, возвышающийся над этим банкетным залом и выходящий на террасу, и обстановка здесь достаточно интимная для того, чтобы я сюда трезвой ни в жизнь не зашла. Стол между нами достаточно длинный, и Игорь садится как раз напротив – значит, лапать сразу не будет, это уже здорово.

Ты совсем дура? О чем ты, Ирочка, вообще думаешь? Ты допускаешь, что он может тебя лапать, в принципе? И что ты даешь ему это делать, в случае чего?

Да заткнись ты уже, истеричка.

– Я взял на себя смелость заказать сюда шампанское, но если ты…

– То, что нужно, – показываю большой палец и хочу себя ударить по лицу за этот скотский жест, никак не сочетающийся с моими платьем и до тошноты изящным шилаком.

Боже, что я делаю? Дай мне сил!

– Люблю это место, – скромно замечает Игорь.

– Когда здесь не собирается толпа Ваших подчиненных? – как мне кажется, уместно шучу, и Игорь из вежливости улыбается этой глупости.

– И да, и нет, – пожимает он плечами. – Скорее – когда здесь вообще никого нет. Здесь другая обстановка внизу, не шумно. Вообще, здорово.

– А я и не замечала, что у этого ресторана вообще есть балкон и терраса. Ну, даже глаза не поднимала туда. Хотя, что удивительного, здесь все сделано достаточно дорого, комфортно.

– Какие странные определения у тебя, – улыбается Игорь. – Здесь просто функционально, и все. А вот вид с террасы и уединенность – это здесь здорово. В городе таких мест практически нет. Даже на острове.

– Угу, – киваю, понимая, о каком острове идет речь. – А Вы…

– Ира, – кладет руку на руку и наклоняется в мою сторону Игорь. – прекращай мне выкать, раздражает. Ну, правда.

– Извините, – поджимаю губы. – Мне казалось это уместным.

– Я не президент и не министр, и обращение на «Вы» давно не считается истинным показателем уважения. Говори со мной на равных, пожалуйста, я свой человек. Благо, знаю тебя не первый год.

– А я тебя вообще не знаю, потому так и говорю, – прикасаюсь к пустому бокалу, предполагая его наполнить, но Игорь выполняет это быстрее, чем я добралась бы до бутылки, не уронив ее сейчас.

– Это вполне логично, – наполнив оба бокала, замечает Игорь. – И вполне поправимо. Если ты хочешь этого, конечно.

– Почему бы нет, – рассеянно отвечаю, как бы невзначай теребя выставленное напоказ кольцо на правом безымянном. – В каких-то пределах. Ну, в смысле, ты мне, конечно, интересен, как человек.

– Прекращай искать формулировки, это сложно, когда ты…ммм… расслаблен, – откровенно смеется Игорь, но он делает это настолько свойски и без ощутимого оскорбительного намека на мое пьянющее состояние, что я искренне смеюсь вместе с ним.

– Да, я немножко устала, – киваю. – И здесь немного не та обстановка, к которой я привыкла.

– Да я сам не живу в ресторане, что уж там, – Игорь не перестает меня радовать своим легким, подпускающим к нему все ближе с ним юмором, и та зажатость, с которой я зашла сюда, понемногу улетучивается.

– Ну, понимаешь, я скорее про некоторую грандиозность, которая кажется неподходящей для самого места. В моем понимании, ресторан – это место для бизнес-ланча и ужина, причем ужина – как правило, с кем-то, с кем вечер может продолжиться. Ну, до некоторой поры было так.

– Было? – немного удивленно замечает Игорь.

Ну, вот ты не мог проявить деликатность и не говорить «Тебя муж не водит по ресторанам? Вы живете на твою зарплату? Серьезно?»

Он мог ничего такого и не подумать, истеричка!

Да уж конечно, и он не ощущает разницы между тем, что есть поужинать в ресторане для него и что есть то же самое для большинства населения этой страны.

Спокойно, выключаем дуру, включаем Иру.

– Ну, и сейчас бывает, конечно.

– Да нет, все понятно, я просто всегда немного недоумевал касаемо этой разницы между форматами встреч, которая сидит в головах у многих, – умело переводит тему в нужное русло Игорь. – В том смысле, что обед – это чаще деловая встреча, потому что большинству деловых людей и менеджеров не до посиделок в обед, а вот ужин – уже нечто, как ты выразилась, с продолжением. Но по сути, и то, и другое может носить и формальный, и личный характер, и все эти условности – они и есть условности.

– Обед можно закончить в отеле при ресторане? – снова отпускает – на этот раз, похабную шуточку, – шампанское моими устами.

– Что-то в этом духе, – со смехом, но без излишнего энтузиазма, который обычно ощутим по мужику, поймавшему свою волну в женской расслабленности, отвечает Игорь.

– Мне вообще, в этом плане, больше всего нравится в Чехии.

– Правда? – по-моему, впервые за этот диалог Игорь хоть немного, но всерьез удивлен моей реплике. – Почему же?

Да, сработало выдать что-нибудь нестандартное. Бей посуду, Ира, давай по искушенности от всей души – хотя бы по единственному месту в Европе, куда ты смогла себе позволить съездить за все эти годы.

Отключили. Дуру. Срочно.

– Там как-то проще, атмосфера более простая, дружелюбная ко всем – даже в Праге. Маленькие кафешки, маленькие дома, уютный Пражский Град.

– А где ты была в Чехии?

– Ну, только в Праге и рядом с ней, – надеюсь не покраснеть.

– Здорово. Рекомендую еще Южную Моравию. Там еще радушнее и спокойнее, да и Австрия рядом, если наскучит, – Игорь поднимает бокал в мою сторону.

– А у нас слишком напыщенно, излишне серьезно, по-имперски, – не произнося тоста, чокаюсь с ним, киваю и символически мочу губы шампанским.

– У нас страна помпезная. Тут все поголовно богаты.

– Правда?

– Конечно. Вот в Москве, например, все богачи, только многие этого не понимают. В квартирах за пять-шесть миллионов сидят с баклагой «жигуля» и жалуются на жизнь, буржуев и Путина.

– С таким раскладом, у нас и в Питере одни миллионеры.

– Конечно, – пожимает плечами Игорь. – Вот только «жигуль» все тот же. Что, впрочем, тоже не такая уж и беда. У меня представитель одной из фирм в Китае сидит – русский мужик, так он как приезжает в Россию, после перелета не просто спит, а урабатывается пятью-шестью сортами пива подряд, чтоб отпиться от китайского.

– А что там с ним не так? – делаю большие глаза, забыв о приличиях.

– Оно у них все, как вода. Вообще ни вкуса, ни цвета, ни алкоголя. А еще надо работать по двадцать часов в сутки. Нашим бы нытикам такие условия – того и гляди, одолела бы тоска по былой роскоши.

– А в Праге пиво божественное, – мурлычу, задумчиво поглаживая бокал и ощущая странную теплоту внутри – будто меня начинает переполнять какая-то странная нежность, какое-то чувство абсолютного комфорта, от которого может захотеться плакать – горячими, счастливыми слезами.

Но ведь я наедине с абсолютно чужим человеком.

– Да, но мне больше нравится немецкое. Особенно их вайсбиры, – улыбается Игорь.

Я задумчиво отвожу в сторону прядь волос, поднимаю взгляд на Игоря и смотрю на него, как кролик на удава, не в силах оторваться. Я потерялась здесь, на этом балконе, в этом ресторане, в этом городе и мире, и мне начинает казаться, что только в глазах Игоря есть шанс найтись, вернуться к себе. Но, только начав погружаться в эту мысль и дав ей усилить то теплое чувство внутри, я сразу же одергиваю себя, потому что на смену нежности приходит страх. Я закрываю глаза и почему-то думаю о том, что комфортнее всего мне было бы снова с Леной, со слухами и пересудами, с глупой болтовней за кофе и пьяными шуточками, но сейчас я отрезана от того берега, и двух монеток перевозчику точно не хватит, а у меня и того нет. Я слишком быстро увожу взгляд на террасу, чтобы немного отдышаться, попытаться взять себя в руки, но уже слишком поздно, и еще я забыла кое о чем, и я резко одергиваюсь, поправляя прядь волос на лбу, прикрывающую ту мелочь, которую я скрываю уже так давно, что решила, будто она исчезла.

– Я уже видел его, – мягко, немного вкрадчиво произносит Игорь. – Видел этот шрамчик.

– Да? – рассеянно спрашиваю, чтобы выиграть немного времени, и прячу глаза так, чтобы это имело шансы не казаться оскорбительным.

– И он мне нравится. Тонкий, изящный. Я не знаю, откуда он, и понимаю, что когда-то тебе наверняка что-то причинило боль, но то, что осталось от этого, никак не портит тебя.

– А мне он не очень, – пожимаю плечами, – я ощущаю за ним слабость и невозможность ничего исправить. Это не мое.

– Ты боишься быть слабой?

– Я не пробовала. Толькоесли меня одолевали физически. Тут я не борец, конечно.

Заломай меня и брось на стол и отдери, как следует – это же ты хочешь сказать, ага? Ай-яй-яй, замужняя дама…

Фух. Все, больше никакого «шампуня».

– Мне все в тебе нравится, на самом деле.

Черт, вот оно и подоспело. Я знаю, что не должна вестись на это, что это попросту опасно, и он мягко стелет, а в подоплеке…

Что там? Что там может быть? Посмотри на него. Он тебя не покупает. Это предложение бартера.

Нужно промолчать, замяться, нужно подумать, собрать мозги в кучу, хотя бы на несколько секунд.

– Так вот, насчет моей теории с ужинами, – Игорь слегка улыбается и облизывает губы. – Как ты отнесешься к предложению поужинать как-нибудь на днях? Скажем, послезавтра в Летнем дворце, в восемь?

Сразу конкретика. Он все продумал и уже все за меня решил. А мне надо решить, как к этому отнестись, как выйти из этого с гордо поднятой головой, но голова так отяжелела, что совершенно не хочет подниматься, а хочет она поднять взгляд и снова таращиться в его слегка прищуренные глаза, а зрачки у меня, вероятно, размером с тарелку, потому что, говорят, они расширяются, когда ты смотришь на то, что тебе нравится.

Итак, я говорю нет – я замужем, мне не наливать, – и начинаются проблемы, так ведь? Отказала не тому, и все такое. Или нет? А хочу ли я вообще говорить «нет»?

Ты охренела, дорогая?

Просто заткнись.

Я хочу сказать «да», но так, чтобы это звучало и как «да», и как «я подумаю», но где же их взять, такие слова?

– Это ужин по твоей теории или по общей?

Помоги, священная помада, моей улыбке снова. Это должно звучать нежно, чтобы он не струхнул и едко, чтобы не расслабился. Едкости у меня хоть отбавляй. А вот с нежностью могут быть затруднения.

– Строго в соответствии с моей теорией, – разводит руками Игорь и загибает свой правый безымянный. – Ты обо мне явно не лучшего мнения, ага?

– Нет, что ты, – мотаю головой, окончательно проиграв это сражение. – Просто всякое в голову приходит…

– Не напрягайся. Если тебе некомфортно, то без проблем. Со своей стороны скажу, что мне будет просто очень приятно провести с тобой время, и это не подразумевает всего того, что тебе там приходит.

В голосе, манерах Игоря все также чувствуются какие-то нотки, которые внушают уверенность. В нем не видно щегольства стареющего миллионера, который просто набирает баллы перед окончательной импотенцией.

Андрей уехал на неделю в командировку, он пытается заработать как можно больше и не жалеет себя, и меня уже начинает мучить совесть, будто я совершила настоящую, проходящую по всем статьям измену, хотя я знаю, что этого не будет. Влечет ли меня к Игорю? В какой-то степени – да, что уж тут скрывать. Но это не значит, что я буду творить глупости, из-за которых потом не смогу смотреть в глаза тому, кого люблю. Однако и отказаться я не готова. Словно мне жизненно важно водить за нос, дурачить кого-нибудь, и вот он – мой шанс стоимостью, как минимум, в несколько сотен миллионов…

О чем ты? Совсем сбрендила?

Да это же просто встреча, чтобы поболтать, пофлиртовать и успокоиться, не более того.

Серьезно?

– Давай попробуем.

Лучший способ не сделать глупость – это сделать ее сразу. И глупость станет заблаговременно спланированным маневром. Я могла бы откладывать этот вопрос бесконечно и просто морозить Игоря всю жизнь, но не стану.

– Прекрасно, – улыбается Игорь. – Тогда…

Его прерывает вибрация телефона на столе. Выражение лица Игоря меняется на озадаченное, он извиняется, и я подтверждаю, что все в порядке, и он уходит поговорить с кем-то – сразу на повышенных тонах. Я осушаю бокал на посошок и направляюсь, осторожно ступая по лестнице, в туалет.

Запершись в кабинке и прислушавшись, чтобы убедиться, что в соседних никто не сидит на унитазе, рядом с ним и не занимается на нем сексом, я сажусь на сиденье, достаю мобильник и набираю Андрея. Мне просто необходимо его услышать, чтобы убедить себя, что все в порядке, я не натворила никаких глупостей, и между нами все хорошо. После нескольких невыносимо долгих гудков мир буквально озаряет его «Да, Ирочка».

– Как у тебя дела? – не здороваясь, сразу вбрасываю толику заботы и любви.

– Отлично, работаю еще.

На фоне у него какой-то шум, и мне совершенно не хотелось бы его отвлекать, но иначе я не успокоюсь. Впрочем, я и так не успокоюсь.

– А я еще не дома. Вот.

– Загуляла, все-таки, – смеется Андрей – немного нервно, как мне кажется.

– Здесь скучно ужасно, – вздыхаю. – лучше бы мы с тобой куда-нибудь пошли вместо этого корпората.

Врунишка ты такая, ну как так можно, родному человеку?

– Да ладно тебе, развлекайся. Слушай, надо бежать – машина без меня уйдет иначе. Все остальное в порядке?

– Да. Пока. Целую.

– Пока-пока.

И кладет трубку. Даже не поцеловав меня в ответ. Ну, вот, собственно, я и очистила совесть. Только легкости это мне не прибавило. К стабильности быстро привыкаешь, на самом деле. Отвыкаешь от урагана чувств, от их смятения, когда одни бьются о другие, сметая все на своем пути, и когда все это начинается вновь, а ты уже невесть сколько живешь в режиме одного и того же спокойного дня сурка – стабильный круг общения, стабильный относительно частый секс, стабильная работа, – хаос оставляет тебя безоружным. И вот я сижу на сиденье унитаза в ресторане, спускаю зачем-то воду, будто кому-то есть дело – писала я, блевала или нюхала кокс, – и выхожу, чтобы взглянуть на себя в зеркало и вернуться в переставший быть томным вечер.

Почти сразу по возвращению в зал меня подхватывает руководитель нашего, рондовского отдела продаж, и, хотя я обещала себе не вписываться в эти пляски и даже Игорю отказала, сейчас я слаба, как лист на осеннем ветру, и несет меня олень в свою страну оленью, где олени и оленихи двигают бедрами под неторопливый романтичный ритм, и я довольно быстро оседаю на плече старшего продажника, поддаваясь его неуклюжей и сдобренной изрядным количеством выпитого манере крутить партнершу вокруг кривой поломанной оси, и когда я ловлю взгляд стоящего на балконе и изучающего меня с задумчивым видом Игоря, я хочу улыбнуться или помахать, потому что вот теперь-то я заметила этот балкон, но мне кажется, что сейчас…

{7}

…и как ей это объяснить? Да и нужно ли человеку, который уже перешел определенный возрастной барьер, что-то доказывать и пытаться его чему-то учить? В какой-то момент все мы перестаем признавать свою неправоту в достаточной степени, чтобы сделать правильные выводы и чему-то научиться, и начинаем принимать ее, как унизительное поражение – скрипя зубами и делая хорошую мину при отвратительной игре. Все, на что я надеюсь – это отсрочить это состояние пониженной критики и не стать такой, как она.

– Да понятно все, что уж там говорить, – брызжет в трубку ненависть человека, которого я вынуждена называть своей матерью. – Когда у тебя находилось на меня время?

– Всегда! Всегда было, а сейчас нет, что в этом такого? – начинаю кричать в ответ, потому что не вижу иного варианта переломить этот разговор. – Мне не пятнадцать лет, чтобы бегать за мной хвостом, понимаешь ты это?

– Я понимаю, что тебе далеко не пятнадцать и не двадцать, и ты замужем за каким-то прохиндеем, и внуков мне ждать еще до твоей пенсии, но можно же хотя бы поиметь уважение…

– Хватит с тебя уважения! – отрезаю максимально жестко, сама того не желая; или желая? – Я только и делаю, что уважаю тебя черт пойми за что, а в ответ – одни оскорбления и подколы. Вспомни последнее доброе слово, которое ты мне сказала! Ну! И, кстати, прекрати поносить Андрея – в отличие от некоторых, он оказывается рядом, когда тяжело, а не выносит мозг без повода!

– Ира, – голос матери понижается, а потом становится ломким, неуклюжим, плаксивым. – Поверь мне, ты это все еще припомнишь.

– С радостью. Вспомню, как страшный сон, и снова забуду. У тебя еще что-то?

Мать театрально вздыхает и кладет трубку. Я искренне надеюсь, что это последний разговор на ближайший месяц. И это не такое уж злонамеренное пожелание – обычно, созвон с моей мамашей происходит либо из-за того, что у нее что-то стряслось, либо из-за ее желания вывести меня на задушевный разговор, а потом начать выносить мозг своими тщетными попытками научить перевалившую за тридцатник дочурку правильной жизни.

А какой жизни она могла кого-то вообще научить? С тех пор, как умер папа, она стала практически неуправляемой – истерики, приступы слепой ярости, какие-то полуритуальные поступки и странные манеры. А когда еще и Лиза – моя сестра, – получила магистра, уехала в Германию и оборвала все связи с ней, да и со мной, ситуация зашла в тупик. Но доля заслуг матери в этом отъезде была слишком велика, чтобы говорить о неблагодарных детях всерьез. Изматывающие ссоры, все те же странные истерики на ровном месте, скандалы из-за появления у дочек любых, пусть даже весьма презентабельных, как бывало у Лизы, молодых людей – в этом была вся мать. Отец тащил всю семью на себе всегда – и материально, и морально, зализывая все те раны, которые мы все получали, тогда как мать лишь добавляла новых, действуя на нервы всем, и папе – в первую очередь. И тут, поставив на его могиле памятник и распрощавшись со мной и Лизой, она оказалась в полнейшем вакууме. Некого пилить, не от кого заряжать энергией свою вампирскую сущность. Я иногда боюсь той мысли, что ненавижу ее – просто потому, что это, вроде как, неправильно, и я не имею права ее осуждать, не прожив ее жизнь, но, в то же время, какая-то циничная, чересчур рациональная часть меня говорит, что по Сеньке – шапка, и мать должна получать тот расчет, на который наработала собственной разнеженной, ухоженной со всех сторон папой глупостью и чванливостью.

Машина будет готова только через полчаса, и я, закончив этот очаровательный светский диалог, решаю пройтись до торгового центра, прежде чем вернуться в ниссановский сервис. Уже почти дойдя до крыльца «Каскада», я столбенею от странной картины. На уличной парковке к своей машине идут женщина средних лет – очевидно, мать, – и светловолосая девочка – видимо, ее дочь – они здорово похожи, и девочка держит у себя на ладони ручную птицу. Не могу разобрать, что это за птица, но она послушно сидит на руке у девочки, несмотря на активную жестикуляцию. Троица доходит до машины, и я вижу улыбку матери и дочери, и они вместе с птицей салятся в «мини купер», оставляя у меня странное ощущение – то ли недоверия собственным глазам, то ли странной, затаенной глубоко внутри горечи от осознания огромного количества вещей, заключенных в этом образе – счастливой семьи, управляемой, а не правящей тобой стихии, быстротечной, как жизнь птицы, любви – да много еще чего. Я понимаю, что уже минуту, если не больше, стою на подходе к вращающейся двери торгового центра, и меня с ворчанием обходят люди, и пора двигаться дальше.

Зайдя внутрь, я зачем-то достаю телефон, и только сейчас, перечитав смску от Андрея о том, что он будет поздно, потому что ему подкинули какую-то работу на вечер, отдаю себе отчет в том, насколько меня опустошил, огорошил и затормозил разговор с матерью. Я совершенно потеряна, и даже не помню, чего вообще хотела от этого торгового центра, и все, что остается – это пойти и купить кофе и сесть за столик, глядя сквозь окружающих меня людей – мимо их жестов, походок, улыбок, голосов, – и пытаясь понять то едва уловимое и необъяснимое чувство какой-то вины, которое появилось у меня вчера, когда…

{6}

…будто никогда такого не было, и вот опять. Примерно так это выглядит. Можно сколько угодно удивляться бессоннице, но причины ее, как правило, всегда на поверхности. Во всяком случае, у меня исключений не бывало. Правда, сегодня есть одна странная штука, которая не дает мне покоя.

Слезы ночи сохнут утром.

Эта фраза вот уже полночи крутится у меня в голове – обращается, звучит по-разному, произносится в моей голове то шепотом, то во весь внутренний голос, и мне никак не уснуть, хотя больше никаких конкретных мыслей меня не мучит – разве что отдельные образы, ощущения – словно перекрученные между собой и постоянно меняющие свою мощность – от минимума до максимума.

Слезы. Ночи. Сохнут. Утром.

Я нашла ее в моем старом, подростковом еще дневнике, почему-то до сих пор валяющемся в моих детских вещах – той их крошечной части, которую я в свое время по каким-то необъяснимым ныне причинам забрала с собой из первого дома. О чем я думала тогда, девочкой-подростком записывая такие измышления в расписанную странными узорами тетрадь в девяносто шесть листов? Что хотела этим сказать? Почему именно сейчас это меня так тревожит? Намек на то, что я все это время бродила в кошмарном сне, полном слез отчаяния и горечи, и теперь настало мое утро? Да, мне хотелось бы, чтобы это был именно такой намек, вот только что-то еще – неуловимое, странное, чужеродное, – вплетается в те ощущения, которые охватывают меня, стоит мне снова прокрутить перед внутренним слухом эту фразу, и я совершенно не понимаю их, эти чувства, потому что не могу взвесить, чего в них больше – тоски, страха, жалости… Черт, я совсем запуталась. Я слишком мало сплю.

Осторожно, стараясь не разбудить Андрея, я выскальзываю из кровати и ухожу на кухню, по дороге вытаскивая в прихожей из открытой сумочки свой паспорт. Налив стакан минералки и осушив залпом половину, я закрываю глаза, нащупываю паспорт на столе и открываю его – по наитию, – сразу на странице с семейным положением. Мы не стали изобретать пышную свадьбу, да и я, кстати, как ни странно, никогда о ней не мечтала. Пригласили нескольких хороших знакомых в ЗАГС и ресторан, выпили, поболтали, да и все. Андрей долго уговаривал меня как следует подумать насчет празднества и понаприглашать цыганский табор моих родственников, потому что у него уже никого не осталось, но ему пришлось смириться с тем, что я такая вот нестандартная девочка – вместо «не хочу ничего решать, хочу платье и замуж» – просто печать в паспорт, и счастье в кармане. Я согласна с тем, что это странно, но все эти годы, представляя счастливую семью, я представляла что угодно – годы жизни вместе, совместные поездки, детей даже иной раз, – но никогда в моих планах не было всей этой несусветицы с безмерными тратами на платья, лимузины, пьяных в сопли гостей, половину из которых я не знаю, мордобой, рис и бросание букета и подвязки и прочие радости типичной русской свадьбы. И только сейчас я поняла, что действительно не хочу всего этого. Мое счастье – тихое, незаметное для окружающих и очень скромное. Меня легко любить. Бюджетно, так скажем. Вот только пока никому, кроме Андрея это не удавалось. Это я тоже поняла только сейчас. Мне везло на предателей и слабаков, потому что я перетягивала большую часть груза на себя а с ним так не будет. Я в него верю. И в себя, готовую, несмотря на его уверенность в себе и силу, подставить свое плечо там, где это нужно будет. Теперь это будет гораздо легче, потому что я, наконец, могу по-настоящему дышать. Кольцо, которое душило меня, сменилось золотым, которое делает меня довольной этой жизнью каждый день и каждую минуту. Да, наивно верить в то, что это все навечно, и все такое, и практики разрывов – болезненных, тяжелых, – вокруг хватает, но я хочу хотя бы немного отдышаться, хотя бы немного почувствовать то счастье настоящей, полноценной жизни, о котором так давно мечтала, страдая от вынужденного одиночества.

Черт, сколько же боли и разочарований вообще надо пережить, чтобы даже позволять себе такие мысли сейчас, когда вся моя жизнь перевернулась с ног на голову и дала мне шанс залечить все раны и жить без боли? Насколько же я зажата в клинче собственного самосохранения, что, даже пытаясь отдаться настоящему, реальному, а не увиденному в кино или «фейсбуке» счастью, продолжаю в чем-то сомневаться и на всякий случай проигрывать в голове сценарии тех или иных провалов, бед, расставаний…

Слезы ночи сохнут утром.

А сколько слез ты еще хочешь пролить, Ира?

Хочу? Я?

Да пошло оно все к чертовой матери. Я хочу обратно, в постель, к его теплому дыханию, его желанному, такому близкому и уже родному телу, к его рукам, которые обнимут меня, стоит об этом попросить, и именно здесь…

{5}

– …и мало тоже, – улыбается Лена.

– Насчет мало гарантирую, а вот с «много» будет сложнее, – так же жизнерадостно отвечаю ей и одним легким маневром паркую машину на Бассейной, рядом с Парком Победы.

– Ну, хотя бы не накидайся так, чтобы не запомнить его, – вздыхает Лена. – А то каждый раз будет, как первый, а, значит, хрен ты мне чего нового расскажешь.

– Ой, все.

Я целую Лену в щеку и отпускаю с миром. До воскресенья еще долго, и у меня есть время все обдумать. Как будто есть, что вообще обдумывать. Обычное свидание. Кстати, далеко не первое в таком роде. Вроде как второе. Точно, второе. Первого я толком не помню. Пришло нечто, оставило о себе неоднозначное впечатление, не дало понять, что ему от меня нужно, и исчезло. С тех пор я зареклась знакомиться через интернет, но зарекалась, как известно, свинья, так что попытка номер два объявляется открытой и будет использована в воскресенье.

Я настолько поглощена мыслями об этой встрече, которая может ничего не принести, что совершенно забыла придумать хоть какие-то занятия на вечер пятницы и субботу. Немного поколесив по городу и заскочив в один торговый центр, чтобы разочароваться в ассортименте платьев в «лав репаблик», я беру роллы на ужин и приезжаю домой и окунаюсь в горячую ванну, стараясь расслабиться и ни о чем не думать, но это никак не выходит. Мне нужно быть готовой ко всему, нужно что-то конструировать в голове, придумывать обходные пути, представлять наш с ним диалог, представлять его, в конце концов. Он ведь может оказаться совсем не таким, как на фотках в соцсети, тем паче, что их у него очень мало, и страница вообще смотрится, как фейковая, и…

Ой, какой ты у нас эксперт по знакомствам в интернете, Ира! Шерлок-без-шаров-Холмс, ей-богу.

Тем не менее, я залезаю в мобильник, лежа в ванной и продолжаю изучать его фотки, изучать его черты, словно это как-то поможет в общении с ним. А чему это может помочь? Быть увереннее? Быстрее узнать его и помахать ручкой? Очень полезно, не то слово.

За субботу от нечего делать я пересматриваю все фильмы про Гарри Поттера, держа почти постоянную переписку с ним. Я его совершенно не знаю, потому что кроме этих слов, которые пишет неизвестный мне человек, даже голоса которого я не слышала, потому что он и не предлагал созвониться, но я хочу его увидеть, по-настоящему хочу, хотя и делаю едва ли заинтересованный вид.

«Я ужасно хочу увидеть тебя уже сегодня, но никак не успеть приехать в город( У тебя точно все хорошо насчет завтра?»

«Ну, да) мы же договорились)»

«Я, пожалуй, одену солнечные очки, узнаешь меня по ним)»

«Думаешь, будет так солнечно? Это ж питерская весна)»

«Я думаю, что если ты также прекрасна, как на фотках, меня ослепит, а мне еще машину водить)»

Такие глупости – подростковый юмор, смешанный с традициями пикаперов. Но внутренне я пищу от этого. В среде, где я обращаюсь, хорошим тоном считается быть серьезным, грубоватым и, желательно, толстым. Идеалы пятидесятилетней давности – заношенные, заштопанные, давно переоцененные психотерапевтами, адвокатами по бракоразводным процессам и кардиологами, – до сих пор имеют вес в среде этих людей – торгашей без особых личных примет. Исключение могут составить разве что руководители компании и босс группы компаний Игорь Елисеев – те еще хоть как-то выделяются на общем фоне, хотя по сути – те же типичные «успешные мужики». Не «мужчины», а именно «мужики» – этакий микс из повзрослевшего «правильного» пацана и дельца с определенным уровнем заработка, и ни в одном из этих компонентов уже нет места нежности, игривости, чувственности, которые считаются в этой среде замороченных на своих комплексах лживых циников проявлениями слабости. А Андрей совершенно другой. Вот именно поэтому я и хочу с ним встретиться.

А что касается того, что я его совершенно не знаю, но уже делаю какие-то выводы… Да, ведь можно прожить с человеком десяток лет и совершенно его не знать. Разводы, разделы имущества – все это обычно касается не только-только познакомившихся в интернете пар, а тех, кто жил-поживал, да добра наживал, но вот знания о соседе по кровати не нажил. Людям зачастую плевать на истинные лица друг друга, ведь гораздо проще верить в тот образ, который создал у себя в голове на чей-то счет. А я сейчас не хочу создавать образ. Я хочу верить в то, что мне показывают и рассказывают, потому что это заставляет меня чувствовать себя интересной кому-то и желанной. И плевать на мнение со стороны. Я жду воскресенья.

Он уже рассказал мне массу всего, задал десяток вопросов, и я немного потерянно улыбаясь ответила на них, но все мое внимание где-то вне этого диалога. Говоря с ним, я почему-то не могу перестать сравнивать его образ с тем, что видела на фотках. На лицах большинства людей можно найти отдаленные черты каких-то своих знакомых, но Андрей мне кажется совершенно новым человеком, не похожим ни на кого. Я буквально считываю с точностью до миллиметра его маленькие родинки на лице, обвожу контуры его красивых, чисто мужских рук с немного толстыми, как мне кажется, пальцами, мысленно поглаживаю его черные, немного блестящие волосы.

– Ира? – звучит голос откуда-то, и я понимаю, что прослушала какой-то вопрос от Андрея.

– Ой, прости, – легонько хлопаю себя ладонью по лбу. – Я что-то призадумалась.

– Устала? – нежно, немного вкрадчиво спрашивает Андрей.

– Да, не особо, – машу рукой. – Просто я немножко… ммм… в прострации, что ли.

– Все плохо? – он горестно поджимает губы. – Вечер насмарку?

– Какой там? – возмущенно привстаю на миг. – Вот еще чего удумал. Так просто ты от меня не отделаешься.

– Хорошо, хорошо, я твой раб на этот вечер, – смеется Андрей – как-то по-особому – тонко, деликатно, но очень заразительно.

– Остаток оплаты за остальные двенадцать лет вернешь, – отшучиваюсь в ответ. – Слушай, так кем ты работаешь?

– Да, так, логистика – перевозка всяких грузов, – он неопределенно водит ладонью из стороны в сторону. – Ничего интересного, одна рутина. Но деньги платят.

– По России грузы возишь? – зачем-то интересуюсь я.

– По-разному. Бывает, в ближайшее зарубежье выбираюсь, – подкидывает брови вверх Андрей. – Но нечасто.

Он почему-то слегка краснеет, и я пытаюсь понять, почему именно, но мысли быстро сбегают из этой темы, потому что Андрей переводит разговор в иное русло. У него здорово выходит вести меня по этому разговору, и я перестаю уходить в свои мысли, и остаток этой немного скомканной встречи в кафе на Невском проходит под его руководством.

Почему-то в конце разговора, когда официант приносит счет, я машинально достаю карту и пытаюсь заплатить, но Андрей говорит, что не допустит и накрывает терминал в руках официантки своей картой, на поверхности которой я четко вижу надпись «Кредитная карта». Он быстро убирает карту в портмоне, улыбается мне, и я отвечаю взаимностью. Наверняка, у него неплохие обороты, и ему удобнее распределять деньги через кредитки – нищеброды обычно наоборот стараются светить наличностью. Последней. Во всяком случае, так мне кажется. И это скорее хороший знак. Да, я хочу чувственного мужчину, но мне не нужен мальчик, демонстративно швыряющийся разными суммами, чтобы произвести впечатление.

Как мы заговорили. А не собираешься ли ты за него замуж?

Рано об этом думать. Слишком рано.

Почему-то только сейчас, когда захлопываются створки кабины «чертова колеса», я молниеносно осознаю, что прошло уже три месяца, как я знаю Андрея. Но за все эти три месяца я ни разу не подбивала этот срок – ни в месяц, ни в два, хотя я всегда была любительницей подводить итоги. Я потеряла счет времени и не хочу находить его снова. Все, чего я хочу, это сидеть рядом с ним, как сейчас – друг напротив друга и держаться за руки. Он помнит, что я иногда побаиваюсь высоты, и поэтому держит мои ладони так крепко и нежно, и это так странно и так здорово – мы, как простые школьники, слегка под шафе гуляем по залитому солнцем и беспечными семейками, подростками и детьми «Диво-Острову» вместо того, чтобы играть во взрослых, подчеркивая чем-то более серьезным статус своих отношений. Я хочу сказать ему кое-что, но не знаю, как к этому подвести, и мы просто болтаем ни о чем, и этот процесс неудержим.

– Мне кажется, мы всегда были знакомы. Будто ехали в одном автобусе каждый день, но не обращали внимания друг на друга, – выдает очередную шутку Андрей, когда мы сближаемся почти на расстояние поцелуя.

– Точно. В сто девяносто шестом, – хихикаю, ощущая, как слегка кружится голова от сочетания жары, легкого пива и качки кабины.

– Почему это? Мне кажется, в сто пятьдесят третьем! И ты вечно просила уступить тебе место, потому что ты с сумками.

Я откидываю голову в приступе хохота и едва не разбиваю нос Андрею.

– Ой, прости, я…

– Чуть не снесла мне башку, – едва перебивая смех, продолжает за меня он.

– Я же говорила, что со мной опасно, мальчик, – изображаю нуарный тон.

– Ты еще не знаешь моих потаенных глубин, бэби, – поддерживает мою игру Андрей.

– Ну, что ж, думаешь, ты ко всему готов? Хо-хо.

– Тебе нечем крыть?

– Да нет. Если уж тебя не смущают связи с девушкой, у которой…

Делаю драматическую паузу.

– О, нет, – Андрей изображает ужас и закрывает обеими ладонями рот.

– …ипотека, – еще более зловещим тоном провозглашаю я.

– Так, когда ближайший самолет из России? – смотрит на часы Андрей. – Ах, да, он уже улетел. Что ж, придется мне смириться с такой участью.

– Хи. И что ты будешь делать?

– Вопрос в том, что ты сделаешь, а именно… – уже более серьезно заявляет он, отпускает мои ладони и достает что-то из кармана.

Я вглядываюсь и понимаю, что это кольцо. Тонкое золотое кольцо с крошечным камушком. И вот тут я трезвею в миг.

– …выйдешь ты за меня или нет, – завершает свою речь Андрей.

– Я… А это… – я тупо продолжаю смотреть на кольцо, пытаясь осознать, что происходит. – Ой.

– Ты забыла выключить утюг? – улыбается Андрей. – Или забыла сообщить, что ты замужем?

– Нет, я просто… Мне надо подумать…

– Пять минут достаточно?

– Даже много, – хихикаю. – Нет, правда. Дай мне время.

– Мы состаримся за это время?

Андрей берет мою руку, и я безропотно принимаю тот факт, что он надевает кольцо на мой безымянный палец. Я машинально замечаю, что мы почти на самой вершине, и под нами раскинулся город, и мой беглый взгляд окончательно прилипает к взгляду того, кого я люблю, и кому хотела сказать именно это, и кто опередил меня своим сюрпризом на миллион долларов.

– И если состаримся, то давай сделаем это вместе, – добавляет Андрей.

В глубине моего размытого алкоголем рассудка взрывается фейерверк счастья, но снаружи я все также полна сомнений, хотя и глупо улыбаюсь и роняю нелепые фразы. Я почему-то крепко сжимаю руку Андрея, и все это так смахивает то ли на сон, то ли на сказку, но теперь я – словно Алиса в стране чудес, а не Золушка в рабстве у сестер, вот только может ли это быть…

{4}

…и не могла уснуть всю ночь, и этот рабочий год для меня начнется с кофе и головной боли. Отлично, Ирочка, просто восхитительно.

Кстати, ровно такие же ощущения у меня были немногим больше недели тому назад, когда я проснулась первого января у себя дома, хотя хотела уж в этом году наверняка наклюкаться где-нибудь у друзей. Я почти не пила тогда, как и в каждый очередной Новый год. В глубине души, мне хотелось тогда окунуться во всеобщий праздник, но это не получается уже много лет, и в этом году все также пошло прахом.

Я перестала любить Новый Год, а особенно – Новый год в этом городе, – когда почувствовала себя по-настоящему взрослой. Кто-то перестает любить такие праздники из-за психологической травмы, трагического события или типа того, но это не мой случай. Я просто поняла, что у меня нет повода радоваться этому всему – фейерверкам, пьяным на улицах, помойке на них же поутру. И еще в меньшей степени – отвратительной погоде без единой снежинки. Если выпить достаточно, на все это можно не обращать внимания, но у меня так не выходит. А после прошлогодней истории с Сережей…

Встряхиваю голову, чтобы вышвырнуть из нее эти мысли. Ночь уже на исходе, и я решаю освежиться теплым душем, потому что уснуть все равно не удастся. Немного прогревшись и ощутив легкое потягивание со стороны живота, я машинально кладу на него ладонь и поглаживаю себя, и опускаю руку ниже, но, только прикоснувшись к нужному месту, понимаю, что просто не хочу ничего такого, хотя с некоторого времени это стало нормальной практикой. Кому-то больше нравится делать это перед сном, а мне раньше больше нравилось под душем. Вот только сейчас это стало приносить больше опустошенности и какой-то странной, растянутой, раздражающей усталости. На самом деле, мне было бы легко отдаваться кому угодно – в разумных пределах, – и закрывать таким образом вопрос с сексом, поддерживая древнегреческий миф о том, что девочки не мастурбируют, потому что у них всегда есть подручные мальчики, а половина товаров секс-шопа продается только для съемок порно. Вот только в реальности все немного не так, как в этих мифах, и секс ради секса оказывается еще более мерзким действом, чем банальное самоудовлетворение под душем. Оно хотя бы отдает интимностью, а не вынуждает тебя раскрывать чувства и отдаваться им с незнакомым и, возможно, не очень-то приятным тебе человеком только потому, что у него были член и деньги на то, чтобы тебя поужинать. На это можно смотреть как угодно, и использовать любую терминологию – свободные отношения, кокетство, взаимовыручка полов, – но для меня это остается разновидностью взаимного промискуитета, хотя я и никогда об этом никому не скажу. Очень уж немодное и несовременное это убеждение.

Пробираясь утром по суетливому, словно только что проснувшемуся и проспавшему на работу городу, вдоль заснеженных тротуаров, я в который уже раз вспоминаю огромные, почти во весь рост снежные стены по краям мурманских улиц. Я никогда там не ездила сама – права получила только в Питере, – но меня частенько возили по постоянно скачущему ландшафту города, и две вещи, регулярно появляющиеся за стеклами машин друзей, остались в моей памяти навсегда – эти снежные стены, за которыми по ступенькам пробирались клянущие почем свет стоит заполярную зиму местные и вид на вечерний город из района Домостроительной и Старостина – вид с высоты, огромная панорама микрорайонов и властно возвышающаяся над всем этим волна массивных сопок, украшенная аккуратным ожерельем из далеких огней. Остальное затерлось и ушло куда-то в далекий архив. Люблю ли я это все до сих пор? Определенно, нет. Но это все – необходимость терпеть мучительно долгие зимы, постоянные подъемы и спуски даже при банальном походе в магазин, усталость от полярных дней и ночей, – наложило отпечаток на всю мою жизнь в виде стремления сбежать и сделать что угодно, лишь бы остаться там, где есть выбор – вписываться в такую жизнь снова или остаться на берегу – на равнине, где все прозрачно и очевидно. Работаешь – живешь и радуешься тому, что имеешь; не работаешь – едешь домой, снова взбираться по лестницам и глазеть на ночной город. Пустой, несмотря на постоянное движение, ночной город.

Скучаю ли я хоть самую малость? Эта мысль заставляет меня невольно усмехнуться и немного задержаться на повороте под стрелку. Что ж, по одну руку у меня было молчаливое, холодное и жестокое море, а по другую – пробуждающие одним своим видом Хибины, а сейчас по одну – грязное болото старого центра и гнилой окраины, а о другую – показная роскошь бесполезных реставраций и бесчинство Газпрома. Это называется продаться не за дорого, наверное. Если не считать, собственно, заработков, а искать только духовные мотивы.

Впрочем, что тут лицемерить – детство, оставленное там, действительно чего-то да стоило. Там не было многого из того, что стало давно привычным в настоящих мегаполисах, но я хорошо помню рыбалку с отцом – он обожал удить всякую кижму и щук, и брал меня посмотреть на процесс, хотя я и до сих пор окуня от зубатки не отличу; помню долгие дороги в Кировск на папиной «волге», чтобы покататься с самых пологих склонов, пока папа летал с настоящих спусков, а мать чванливо отпивалась глинтвейном; игра в снежки в начале лета; северное сияние и ночные шашлыки в прохладные июньские выходные при полярном дне. Простое счастье, которого сейчас уже никому не хватило бы. Амбиции выбросили это счастье на помойку и прикрыли множеством обид и разочарований, чтобы не хотелось доставать его и теребить понапрасну. Все это растворилось в моем прошлом, и впереди – лишь пелена моих непринятых решений. Именно моих, потому что я не верю никому, кто за меня эти решения хотел бы принять. Верила лишь одному Сереже, и верила не один год. Но он исчез, оставив меня с грузом недосказанности и медикаментозным абортом. Испугался ответственности. Мне нужен кто-то, кто не боится. Кто-то, кто способен оставаться рядом даже когда я не в лучшей форме и дожидаться моего возвращения в себя. Кто-то, кто не уйдет просто потому, что принял свое собственное решение остаться и уважает это решение и себя самого. С ним я, возможно, начну оттаивать. А пока что, все, что у меня есть – это редкие игры со знакомством в интернете. Может, в этой новой партии с тем парнем, который мне пишет, я что-то да выиграю.

Но как же это глупо смотрится, Ира, как же наивно. Такой путь за плечами – и ты на нулевом километре, озираешься, куда же податься. Словно, ничего и не было.

Да, я чувствую это. Чувствую страх и непонимание себя самой в том, как себя веду. Кусаю себя за хвост, то отчаянно бредя новыми отношениями, то отказываясь что-то для их создания предпринять. И так – круг за кругом, и я явно бегаю внутри какого-то кольца, не в силах выбраться за его пределы. Кольца, которое душит, не дает продохнуть, осмотреться, да даже притормозить, потому что сужается все сильнее с каждым очередным годом.

Так, опять торможу на светофоре. Хватит уже про годы и про прошлое. Старушка, блин! Чертова пост-новогодняя хандра. Лучшее, о чем можно подумать – это как разобраться с тем списком оборудования, который еще до Нового года мне притащил…

{3}

…и торопливый хлопок двери и выстрел замка отсекают меня от этого холодного мира, и в этот же миг в ответ ударяет тишина, выталкивающая меня обратно из квартиры против моей воли, и я машинально касаюсь кончиками пальцев ребристой поверхности двери и одергиваю руку, словно от раскаленных углей, и бегу на кухню, чтобы включить телевизор. Немного успокоившись, благодаря болтовне ведущей девятичасовых новостей – хотя, сводки с каких-то очередных полей сражений на Ближнем Востоке и криминальная хроника могут успокоить только напрочь отбитого обывателя, – я возвращаюсь в прихожую и скидываю плащ, палантин, платье и туфли и большими шагами иду в ванную, чтобы умыть лицо идеальной температуры водой. Говорят, термостатические смесители живут недолго, но мне мои пока что нравятся. Совершенно несвязные мысли и теплая вода почти приводят меня в идеальное состояние. Немного отдышавшись и поняв, что приступ паники теперь уж точно остался в прошлом, я скидываю белье и чулки и возвращаюсь на кухню, стараясь дышать как модно глубже и начиная от этого понемногу плыть. Остается ключевой момент. Вино. Удивив себя саму профессионально быстрым вырыванием пробки из бутылки, причем без разрушения пробки, бутылки и даже штопора, я наливаю полбокала рислинга и сразу же опустошаю эту мою прелесть наполовину. А вот теперь пора наполнить ванну, и уже только после этого включать мозги для последнего вечернего маневра.

Включение мозгов почти удалось, но на полпути меня остановила настолько интересная мысль, что валяясь в ванной и посматривая вполглаза «Интернов» с планшета, я буквально опрокинулась в эту мысль с головой. Я долго подбирала это определение. Долго искала, как назвать то состояние, в котором нахожусь уже не один месяц, перебирая сложные версии, связанные то с жизненными коллизиями, то с периодически хандрящими оборотами «кашкая», то с растущей квартплатой. Мало ли бреда можно прокрутить в голове, когда единственно верный ответ пугает и отталкивает. И только сейчас я ощущаю в себе силы признаться, что все мое состояние, все мои мысли, чувства и порывы поглотило одно сплошное, бездонное одиночество. Да, есть подружки и приятели. Да, номинально есть мать и еще некие гипотетически существующие родственники. Есть работа и чертовы коллеги, чтоб половине из них пусто было. Есть привычный образ жизни, из которого не нужно никуда выбираться, чтобы оставаться на плаву и с гордым видом выходить из «Ленты» на парковку, чтобы увезти пакеты со жрачкой не на метро, а на немаленькой машине. Глупо, скучно и однообразно, но это работает и дает некие чувства, возможность путешествовать, возможность делать новые фоточки для инстаграма, поддерживает зону комфорта. Вот только во всем этом изобилии людей и занятий есть один немаловажный пробел, который разрушает связи всего этого со счастьем. Нет никого, достаточно близкого, чтобы любить его, заботиться о нем и давать ему делать то же, обнимать его по вечерам и открывать ему душу, а еще – не скрываться от него, не симулировать интерес, не бояться сказать то, что действительно хочешь сказать. Нет того, кто будет с тобой на одной волне и поддержит, когда будет больно и трудно даже встать, чтобы пойти дальше. И я хочу, чтобы он появился. Но это, к сожалению, не заказ пиццы, и нельзя позвонить на красивый номер и попросить «Привезите мне мужчину моей мечты и кока-колу лайт, и еще тирамису», потому как даже если и приедет – то только жиголо с бутылкой в одной руке и пирожным в другой. Где же ты, счастье по Шнурову, которое, все-таки, можно купить за деньги?

Ты уже купила его. И благодаря ему ты такая накаченная и развеселая, Ирочка.

Ах да, у меня же было уведомление о новом сообщении, но я так и не добралась до него почти за весь день. И вообще, время с девяти до семи прошло где-то в другой реальности, где даже меня нет, а только некий образ бессмертной пони Иры.

Он очень длинно и пространно подходит к тому, чтобы пригласить меня на свидание, и когда уже пора решаться, продолжает что-то там мусолить, но мне ни в коем случае нельзя сознаваться, что я пьяная и готова сама ему назначить, да еще и цветы купить, и не потому что так уж хочу перепихнуться, а просто чтобы увидеть его охреневшее лицо и сбежать, например.

По итогу этого невразумительного диалога, в котором мои реплики были не длиннее четырех слов, мы договориваемся о встрече. В последний момент, перед тем как нажать на «Отправить» рядом с окончательным «Окей, до воскресенья», я чувствую, как меня что-то ошпаривает изнутри – так сильно, будто я творю что-то, совсем не соответствующее ни моменту, ни самой себе, ни здравому смыслу, но в несвязной перебранке между ангелом и демоном на плечах я выступаю третейским судьей, бью по рожам обоих и нажимаю на правильную кнопку.

Просматриваю его анкету снова и снова, забыв про мерзко крякающего Охлобыстина и перечитывая про себя несколько ничего не значащих строк – увлечения, город проживания, дата рождения. Его зовут Андрей, и он аж восемьдесят, прости ты господи, восьмого года рождения. Он моложе меня, и не на один год. Ну, и что? А то, что я старше его, и не на один год. А выгляжу еще старше – во всяком случае, так мне кажется по вечерам, когда косметика смыта, дома нет ни одного голоса, кроме моей редкой болтовни с самой собой и телевизора, и вся боль прошлого пополам с разгорающимся остеохондрозом давит на мою искривленную от вечного сидения у компьютера осанку и шею – вот, кстати, надо помассировать ее немножко.

Ну, и плевать. Все уже решено. Во всяком случае, слово сказано, и даже уверенность в том, что я приду, на девяносто пять процентов достигнута. Я – Ждущая, которой надоело ждать. Я опустила руку, выбросила цветы, развернулась и ушла от ветродуя с Кольского, чтобы самой искать свое счастье, а не ждать этого кретина, который уплыл на годы, чтобы иметь дело с портовыми потаскухами. Но что вообще из себя представляет это счастье? И есть ли оно для меня?

Может, это все глупо, и не надо начинать новую жизнь с интернет-знакомства?

А с чего? С очередного неоприходованного абонемента в «Фитнес-хаус»? С новой машины? С новых туфель? Может, с зашивания старых ран? Кто знает? Кто знает, кроме меня?

Да и потом, должна же я за все пройденное в этой жизни получить свое заслуженное счастье. Или не должна? И кто вообще определяет, заслуженное оно или нет? Странное понятие, ведь, по большому счету, все понятия вроде добра и зла, нужности и ненужности, правильности и неправильности – лишь наши субъективные домыслы, и что для одного заслуженно – для другого верх несправедливости. Заслуженным считается выстраданное или полученное в результате добрых дел. Но кто тебя заставлял страдать, а не искать более комфортный путь? А тебе кто сказал, что твоими благими намерениями не была вымощена чья-то дорога известно куда? Считается, что есть некая усредненная истина насчет добра и зла, но на практике все это чушь. Моральные уроды, поломавшие не одну жизнь, часто оказываются, по итогу, счастливы, потому что, видите ли, одумываются, а их жертвы, наоборот, только и могут, что уповать на то, что с их заниженной самооценкой и постояннымзализыванием старых ран кто-то им да поможет, и скитаются от пристанища к пристанищу, чтобы их всех худших вариантов выбрать напоследок самый худший, и с этим выбором дожить жизнь. Прелесть какая.

Ира, ты гонишь. Убери бокал, пока не разбила его о край ванны.

Рана на голове еще иногда ноет, хотя давно затянулась. Я поднимаю со стола косметическое зеркальце, скрываю отметину парой прядей волос – смотрится несколько небрежно, но я надеюсь, что он не заметит этой отметины, если я сделаю все то же самое, когда я буду готовиться к встрече. Покалеченная дурочка мало кому приглянется, а надо рассуждать конъюнктурно, потому как это только в кино и книгах шрамы смотрятся сексуально, а по факту – это просто…

{2}

…но рывок в сторону уже не помогает, и я поскальзываюсь и падаю на колено, пытаюсь встать, но по второй ноге бьют чем-то холодным и тяжелым, и я с криком обрушиваюсь на лед, едва успевая подставить один локоть, чтобы не разбить лицо. Почти сразу мне на рот ложится массивная, пахнущая едкой смесью из запаха бензина и грязных тряпок ладонь, и мой отчаянный крик тонет, и я не могу пошевелить ногами – одну я, кажется, подвернула, а вторая онемела от удара.

Ну, зачем я сюда повернула? Зачем? Что-то сделать! Срочно надо что-то сделать!

Я пытаюсь хоть немного сосредоточиться взгляд на окружающем, но меня уже тащат за здание колледжа, и я понимаю, что здесь в такое время никого быть не может, и снова жалею о том, что решила пойти здесь пешком.

Я пытаюсь укусить руку, перекрывающую мне не только возможность кричать, но и дыхание – нос заложен от вони, рот закрыт, – и реву что есть сил, но в ответ слышу что-то невнятное, вроде «Молчать, сука» и получаю удар по пояснице, который заставляет меня резко выдохнуть и на несколько секунд обмякнуть и припасть к неровной кирпичной стене. Вонючая рука отпускает мой рот, пока вторая начинает возиться с моим ремнем, пытаясь залезть в джинсы, и я кричу, что есть сил, самым высоким голосом, на который способна, и в этот момент, едва успев разглядеть черты того, кто все это со мной делает, я получаю оглушительный удар по голове, после которого лоб пробивает острая, точечная боль, а спустя несколько секунд там же становится горячо. У меня мутнеет в глазах, я окончательно теряю ориентацию в пространстве, и мир начинает вращаться вокруг, и меня снова куда-то тащат, но теперь я уже ничего не могу с этим поделать, и где-то за миллионы километров я слышу чей-то голос – окликающий, зовущий или просто здоровающийся? Какая чушь! Подумаешь, голос! Я уже не понимаю, что происходит и что это за голос, но уверенно ощущаю удар, расходящийся по всему телу, и только немного проморгавшись и сосредоточившись на своем неподвижном состоянии, понимаю, что меня бросили наземь, и единственное теплое место, которое существует в мире – это одна точка у меня на лбу, а все остальное заледенело и унеслось куда-то вдаль.

Чьи-то голоса – теперь их два или три, – что-то спрашивают у меня, и кто-то поднимает меня, пытается поставить на ноги, но ничего не выходит, и звучит фраза «Может, у нее сотрясение?», и меня берут на руки и куда-то несут, но сейчас мне кажется, что это уже неважно – пусть хоть под машину кинут.

Неужто, это все? Все так кончится? Сколько всего я хотела сделать, и теперь это все – ничто, пустое место – вот что останется от Иры Нечаевой?

В моей голове мешаются незнакомые мне голоса, шум колес, визг сирены, холод там же, откуда еще недавно поступало тепло, и я начинаю засыпать, и начинает безумно сильно жечь во лбу, и я начинаю плакать, хотя и не хочу этого, и мне говорят, что теперь все будет хорошо.

И я верю.

Как выяснилось, череп у меня не самый крепкий, а вот сотрясения так и не сложилось – значит, мозги закреплены надежно. Я стараюсь как можно чаще думать об этом и как можно реже – о том, что сказали полицейские на тему возможной необходимости приехать позже на очную ставку с каким-то Джеком, которого задержали в ночь, когда кто-то невнятно говорящий пробил мне лоб чем-то вроде заточки, отчаявшись молчаливо уговаривать меня пойти с ним и развлечься на улице у стены строительного колледжа. Фактически, двое прохожих, случайно оказавшихся рядом – они ушли со смены позже обычного, ирония судьбы, – единственно спасли меня от того, чтобы либо быть изнасилованной и убитой, причем – не обязательно именно в таком порядке. Худшее в этом то, что я даже не узнала, что это были за мужики, и они почему-то не оказались вписаны в протоколы и не пошли как свидетели. Странно, но по итогу – я даже не знаю имен тех, кто спас мне жизнь. А того, кто ее меня чуть не лишил – возможно, даже встречу воочию.

Врачи обещают, что шов скоро затянется, и рана почти совсем заживет. Я закрепила «невидимкой» прядь волос, чтобы дать ране лучше заживать, и теперь, когда эта прядь она вернется на свое место, она прикроет отметину об этом ужасе, вот только…

{1}

…и я снова дома. Снова обрушиваюсь от усталости на диван в гостиной, которая, мне кажется, никогда не станет детской, хотя чертовски подходит для этой роли – даже в этих нейтральных цветах, которые я так долго подбирала в «Максидоме».

Откуда вообще такие мысли, Ира? Ты же вчера еще думала, что не готова рожать.

Ну, да, очень смешно. Я лежу так несколько минут, прикидывая, приготовить что-нибудь из мяса, курицы или повеситься этим вечером. Приняв лучшее решение из трех, я встаю и отправляюсь в ванную.

Из зеркала на меня смотрит усталая, с перекошенной помадой и испорченной стрелкой на левом глазу женщина. Не девушка. Женщина. Это лицо мне не нравится. И я его не узнаю. Оно той, кого не должно бы еще быть. Той, которая прожила уже больше тридцатника и так и не определилась, чего же хочет. Той, у которой те самые часики уже устали тикать и спились в отчаянии. В какой-то книге было написано, что с годами зеркало может стать для женщины воротами в ад. Так вот, я на грани этого превращения. Совсем близко, и вот сейчас, когда я смываю грим, это становится еще заметнее.

Он писал мне весь день. Этот парень. Наверное, я ни с кем не говорила так долго в последние десять лет, как с ним. Уж по переписке точно. И именно поэтому я так часто стала думать о том, как я выгляжу. То есть, я всегда уделяла достаточно внимания своему виду, но сейчас…

Да черта с два ты всегда это делала, Ирочка. Не ври себе. Ты такая же, как все – замороченная на внешности только тогда, когда ее скоро надо будет продать.

Да какого черта? Я не собираюсь этим заниматься! Уже не те годы, чтобы знакомиться в интернете, да и вообще…

Что «вообще»? Корона жмет? Лучше познакомиться где-то еще? В офисе? На улице? В пробке? Ну, давай, найди, где же ждет тебя ненаглядный.

Тихо. Хватит паниковать. Да, это лицо не молодевшей все эти годы, уставшей, потерянной девочки. Но ей нет места сегодня. Я должна жить по-новому. Как бы ни казалось кому-то – а, в первую очередь, мне самой, – что ничего хорошего мне уже не светит. Мое завтра должно быть лучше, чем вчера. Не потому, что это нужно кому-то. Просто я так хочу.

С этими мыслями я выхожу на пробежку и планирую заскочить в магазин. Впрочем, для этого придется опять идти дворами через колледж, но это уже не столь страшно – благо, бегать-то я в последнюю неделю начала действительно быстрее, фитнесс-браслет не даст соврать. Лифт идет как-то удивительно медленно, и, неторопливо разминаясь, я продолжаю думать все о том же. О возможном спасательном круге. О совершенно незнакомом мне человеке, который почему-то выделяется, как красный огонек на крыше дома, предназначенный не дать самолету, совершающему аварийную посадку, натворить бед, и помочь ему хотя бы этот вынужденный и уже неизбежный маневр совершить с минимальными жертвами.

Кто ты – Андрей Тюрин? И почему мне кажется, что ты сыграешь в моей жизни какую-то роль? Роль очередного разочарования? Очередной пустышки? Или спасителя? Смешно. Ты ведь просто какой-то парень из интернета. А мне просто хочется о чем-то пофантазировать. Но вместо того, чтобы продолжать эти фантазии, я захожу в лифт, нажимаю на единицу и шумно выдыхаю, закрыв глаза.

Я прочитала в одной книге недавно такую вещь. Ничто в этой жизни не постоянно. Необязательно кого-либо любить. Необязательно о ком-то заботиться. Необязательно ни с кем сближаться. Постоянная в этом уравнении – это только ты. Остальное – переменные.

Но я в это не верю, потому что все мои попытки остаться наедине с собой приносили только…

СТАТИКА

Похоть

…а ее губы покрыты крошечными шрамами, не заметными на первый взгляд. Видно, что она слишком часто кусает губы в последнее время. А следовало бы локти.

Она нервно отпивает темное «бархатное», морщится, будто дернула сто грамм чистого спирта, и аккуратно отставляет бокал на бирмат.

– Хоть плачь, хоть смейся, – качает она головой.

Я знаю Лену Шумихину лет десять, не меньше, и я был еще подростком, когда нас свели какие-то там родственники. Зачем мне было нужно это знакомство с тетей Леной – понятия не имею. Никакой практической пользы для меня от этого быть не могло, потому что любое серьезное дело и Лена – это отличный рецепт для полнейшей катастрофы. Если бы не ее муж, Олег, то неизвестно, как бы она вообще дожила до этих лет. Впрочем, и поженились-то они при весьма странных обстоятельствах, но обсуждать это с ней мне никогда не хотелось. Какого черта мне вообще что-то обсуждать и кого-то осуждать, если у меня своих проблем – хоть отбавляй?

– Полагаю, Игорян не торопился смеяться, когда увидел порезанные колеса, – усмехаюсь.

– Да, там столько матов было, – вздыхает Лена и зачем-то доливает пиво из бутылки в едва початый стакан. – Мы с Алиной только вернулись из Москвы, со съемок, и уже на следующий день началось.

– А с чего началось, кстати? Не сразу же пошли с ножом по колесам?

– Ну, вот программа вышла, – Лена ищет взглядом где-то на потолке моей кухни напоминания, – и уже вечером этого дня раскрасили дверь.

– За славу надо платить, – подшучиваю я и отпиваю побольше этого отвратительного пива, которое и привезла Лена – одно к одному, что уж тут, – чтобы как можно скорее убраться и перестать чувствовать привкус испорченности.

– А вот тебе все бы поржать, – обиженно отворачивается и забирает стакан со стола Лена. – Я думаю, как теперь вообще жить, а тебе все смешно.

– Послушай, ну, а зачем вообще было все это начинать? – перехожу на более серьезный тон. – Окей, этот придурок ее вроде как изнасиловал…

– Вроде как? – переносит на меня цепкий взгляд прищуренных глаз. – Что значит – «вроде как»?

– Хорошо, согласен – он над ней надругался, – быстро вздохнув и стараясь продолжать быть максимально серьезным и сосредоточенным на вид, продолжаю. – Вы накатали заяву. Его приняли. Что еще нужно было?

– Чтобы он страдал, – зловеще до смешного чеканит слова Лена и опорожняет треть стакана пива, после чего отвратительно рыгает в кулачок. – Пардоньте. Чтобы он почувствовал то же, что чувствовала она.

– Для этого ему надо снова нажраться на вписке и прилечь с голой задницей там, где сидят гомики, – не могу удержаться от смеха.

– Вот ты придурок, Федя, – тяжело вздыхает Лена и достает из кармана свой убогий кнопочный мобильник. – Вон, вон, опять пошли. Смски, угрозы. Ты представляешь? Посмотри!

Она тычет мне в лицо тусклым пошарпанным экраном, на котором я должен прочитать невыносимые и ужасающие угрозы, но отвратное пиво уже дало мне по шарам, и я только киваю с пониманием и делаю вид, что вчитываюсь, хотя строки вовсю плывут.

– Короче, надо ехать, – качает головой Лена. – Если это все не прекратится, буду дальше писать заявы на них всех.

– На кого – «на них»? На весь Питер и Ленобласть? Ты сможешь доказать, что это люди, связанные с Колей?

– Не произноси его имени при мне, – как-то слишком лениво демонстрирует свое отвращение Лена. – Я все докажу, что надо. Только вот дела кое-какие поделаю – и возьмусь за них.

Мы плавно заканчиваем разговор, допиваем пиво, и я провожаю немного покачивающуюся Лену, даже не спрашивая, как она доберется. Бог ей судья, честное слово. Я не возвожу ее в разряд друзей, но и послать язык не поворачивается. Тем более, что сейчас я стал очень мало общаться с друзьями, да и с Аленой тоже. Кстати, мы с ней собирались поужинать в пятницу с двумя парами старых знакомых. Ее знакомых, по большому счету. Со своими корешами я не встречался уже пару месяцев – только списывался кое с кем, а остальное время занимали работа, периодические походы в поликлинику и онкоцентр и какая-то бытовуха вперемешку с приемом алкоголя разной крепости. Деградация? Не, не слышал.

Кладу в прихожей на видное место медицинскую карточку с крупно отпечатанным заголовком «Федор Аверин», которую случайно захватил из поликлиники и которую надо обязательно взять с собой завтра и одеваюсь, чтобы подышать свежим воздухом – после бесед с товарищами вроде Лены всегда хочется отдышаться. Уже открыв дверь, вроде как между делом залезаю на ту страницу, где прописан диагноз «Семинома второй стадии» и еще несколько строк всяческой тарабарщины. Иногда надо смотреть страху в лицо, чтоб не думал, что он один может на меня пялиться – днем и ночью, во сне и наяву.

Захлопываю страницу и торопливо выхожу, стараясь не обращать внимания на бешено скачущие в голове мысли о том, что только что прочел, равно как и на ноющую боль где-то в районе задницы. Иногда все это выглядит так смешно, что не верится, что со мной могло…

Зависть

…хотя, я припоминаю, что в этом ресторане были косяки с выносом вторых блюд, которые приходилось ждать по полчаса. Не стоит портить людям настроение – благо, у Алены и Юли оно точно приподнятое.

Юля – девушка институтского друга Алены, которого зовут Дима и который, судя по всему, вылил на себя весь флакон духов с утра, чтобы наверняка выделиться из множества других тупых клерков в своем офисе. Вторая пара – это Андрей, которого я знаю здесь лучше всех и который является одним из немногих нормальных, доступных для свободного общения знакомых Алены, – и его пассия, имени которой я не расслышал, потому что был увлечен переброской какой-то чушью про ближайшие концерты Linkin Park с Юлей. Она у нас большая любительница альтернативы, хотя внешне – обычная серая мышь. Она это называет своим клубом чертей в ее тихом омуте – посмотрите, мол, какая я разносторонняя. Раньше Андрей приходил на подобные посиделки с Ольгой, и эта новая девочка – внешне полная ее противоположность – высокая, блондинка, с приличной грудью. Андрей словно сменил немного подержанный «фокус» на «авентадор», вот только радости от этого на его лице я не наблюдаю – только сдержанные дежурные улыбки. Впрочем, у Ольги тоже были своих плюсы. Маленькая, хрупкая и нежная на вид, она мне нравилась в чем-то даже больше этой девицы.

– Да ладно, вы занимались реконструкцией БДТ? Серьезно? – проявляет невиданный интерес к рассказу Юли про какой-то проект архитектурного бюро, где она работает, девица Андрея.

Я стараюсь следить за его реакцией на все, что она говорит, и пока не заметил ничего, кроме скептических усмешек или полного безразличия – иногда обращаемого в интерес к происходящему у него в «айфоне».

Пока Юля рассказывает про этот проект, стараясь подбирать наиболее простые выражения, потому как даже слово «реконструкция» эта девица подбирала и выговаривала очень долго и мучительно, я предлагаю Алене подумать над заказом, и мы обсуждаем меню, и она периодически пристально на меня смотрит, будто замечая то, как меня иногда подергивает от пульсирующей периодически боли, хотя мне казалось, что я уже научился это дело скрывать.

– Как ваше маленькое счастье поживает? – поймав подходящий момент, когда тема архитектуры уже всем успела надоесть, спрашивает Юлю и Диму Алена. – Еще в школу не пошел?

– Сплюнь, – морщится Дима. – Я разорюсь, когда это все начнется.

– Ой-ой, а на эту няню ты, смотрю, бабла не жалеешь, – театрально разводит руками Юля и поворачивается от Димы к нам. – Даже слышать не хочет о замене, хотя нанял девицу из дорогущей конторы, в которой, по ходу, заодно элитных проституток держат – у них как раз два телефона на сайте.

– Так, забота о Грише – это святое, здесь нужно брать самое лучшее, – поднимает палец вверх и смеется Дима.

– Хитрый ход, – впервые вписывается в эту болтовню Андрей, пока его девица тупо улыбается, глядя на свой бокал с шардоне.

– Вот и я так считаю, – фыркает Юля.

– Да что вы все несете? – всплескивает руками Дима. – Ничего у нас не было с этой няней и не планируется. И второй номер там не для вызова жриц любви, а потому что клиентов слишком много.

– Ну, понятное дело, – кивает Юля. – Эта мадам приходит к нам в чулках в сеточку, с декольте, в коротких юбчонках, топиках каких-то – хорошо еще, не черных и не с плеткой.

– Вот именно – не черных и не коротких, на ней все пастельных тонов и довольно приличное, – промочив горло пивом, замечает Дима. – И вообще, это обусловлено наукой, дорогая, не нам это осуждать.

– Сексологией? – усмехается Юля.

– Конечно, – радостно разводит руками Дима, едва не разливая пиво. – По одной из педагогических методик, мальчик с малолетства должен быть окружен женской сексуальностью, и тогда он к ней привыкнет, и точно вырастет гетеросексуалом.

– Два ноль в нашу пользу, – уже откровенно смеется Андрей, и эта реплика даже меня заставляет улыбнуться, хотя весь этот диалог не вызывает у меня особого восторога, и на то есть веская причина.

– Более того, – не унимается Дима. – Именно грубость, отцовский прессинг и волосатые задницы в «семейниках» – это то, что притягивает ребенка подсознательно к гомосексуальным наклонностям. Доказано учеными, Юленька.

– Британскими, по ходу, – вздыхает Юля. – Ладно, надеюсь, она его хотя бы не совратит до школы, а то будет очередная история, как с той училкой с размалеванными губами.

Приносят закуски, и разговор понемногу переходит в другое русло, но мысли о том, что я, вероятнее всего, не смогу иметь детей, меня все также не покидают. Занятно, но боли чисто физического характера усиливаются, когда переживаешь. Казалось бы, сомнительная связь – чем больше нервничаешь, тем больше должно быть не до физических страданий, но по факту все наоборот. Эффект суммирующихся факторов. Кстати, надо будет забрать результаты спермограммы. Если там уже все плохо из-за нарушения кровообращения, то шансы на то, что Алена станет матерью моего ребенка, почти нулевые. А от нее подобные мысли поступали все чаще – до того периода, пока мы не стали общаться реже, конечно.

Наивный чукотский парень, Федя. Ты думаешь не об этом, на самом деле. Ты думаешь о последствиях, которые, вероятнее всего, уже почти наступили. И ты пытаешься лечить причину и думать, как быть с ней, но уже упустил вожжи, и сейчас Алена поглаживает твое колено и жмется к твоему плечу просто по привычке, а не потому, что ей этого действительно хочется.

Все обезболивающие остались дома, а просить у Алены но-шпу, нурофен или еще какую ересь из ее сумочки будет как неудобно, так и неэффективно. Уже в районе десерта боли ниже пояса становятся сильны настолько, что я вынужден отпроситься сполоснуть руки, и я вваливаюсь в туалет и с грохотом захлопываю дверь и пытаюсь сесть на закрытую крышку унитаза, но мои планы исправляет потрясающей силы спазм, и я из полуприседа опускаюсь на пол и скручиваюсь на полу рядом с унитазом, благодаря местных рестораторов за удобные и просторные туалеты.

Приступ проходит через несколько минут, в течение которых я стараюсь не шевелиться и как можно реже дышать, как будто это, на самом деле, поможет. Пользоваться по назначению туалетом я категорически отказываюсь, потому как последствия в виде очередного приступа и еще больших мучительных спазмов я предпочитаю отложить до дома. Смывая с лица выступившие весьма неслабо сами по себе слезы, я машинально замечаю, что приступы стали жестче, чем раньше, и длительнее. Еще полгода назад я терпел несколько секунд – и все проходило. Даже мыслей о том, чтобы пойти с этим к врачу, у меня и зародиться не могло. Несколько месяцев поменяли мою точку зрения, а поставленный диагноз вообще порушил многое из того, что я планировал, потому как жить с бомбой замедленного действия между ног – задача весьма обременительная. Феминистские шуточки высылайте почтой, я обязательно отвечу на все.

– Ты домой? – Алина немного нервозно облизывает губы и переминается с ноги на ногу.

Конечно, она ждет правильного ответа. А я понятия не имею, что придумать на этот раз. Я не прикасаюсь к ней уже черт-те сколько недель, потому что даже спустить вручную стало для меня чем-то вроде русской рулетки, в которой только одно место в барабане свободно. По сути, можно закинуться обезболивающим, и хуже не будет, но сложность, на самом деле, не в этом. Сложность в том, что у меня едва стоит, и это, конечно, не связано с самой болезнью, а скорее – с моей неуверенностью в том, стоит ли вообще начинать, а потому я совершенно не хочу вовлекать Алену в унылый процесс экспериментального секса с грядущим импотентом. Все же, я ее люблю, и мне чертовски хотелось бы сначала вылечить это дерьмо.

– Да, что-то я сегодня подустал.

– Что у тебя с работой? – она скрещивает руки на груди и чуть поднимает тон. – Ты словно полуживой в последнее время, ей богу.

– Да, такой период… – снова пытаюсь найти хоть какую-то вменяемую конструкцию, чтобы как можно эффективнее и художественнее уложить лапшу на маленькие, украшенные тонкими золотыми сережками уши Алены. – Заказов море, штата не хватает…

– Что с нами происходит, Федя?

В этот раз она явно настроена серьезно. Никогда еще Аверин не был так близок к провалу. И чертовы боли опять обостряются.

– Послушай… – я совершенно напрасно тороплюсь с тем, чтобы хоть что-то сказать, потому что в голове гуляет ветер, огибая пики боли, рези и спазмов.

– У тебя кто-то есть? Вот только честно. Тебя кто-то утомляет? – плотный, крепкий голос, которого я никогда в исполнении Алены не слышал; она всегда звучала гораздо нежнее, даже когда была откровенно недовольна.

– Ты думаешь, я мог бы таить это от тебя? Думаешь, стал бы?

– Я не знаю, что думать сейчас. Я тебя – такого, каким я тебя вижу последние месяца два, – не знаю.

Хочу посмотреть ей в глаза и сказать что-то, что ее успокоит. В принципе, ее можно успокоить только посмотрев в глаза – это ее фишка. Любая примитивная дичь из области типовых извинений становится работоспособной, если смотришь ей прямо в глаза. И вот именно сейчас, когда нужно спасти это жалкое утлое суденышко, которое на всех парах мчится в сторону айсберга, убившего Титаник, я не могу поднять взгляда, а смотрю куда-то в сторону ресторана, и уже через две минуты подъедет «убер», а я все еще не знаю, чем для меня закончится этот разговор.

– У меня никого, кроме тебя, нет, – выговариваю полушепотом, чтобы просто заполнить пустоту. – И я не знаю, есть ли у меня ты.

– Так это тебя надо спросить, – раздраженно разводит руками Алена и хватает меня за плечи. – Федя, что с тобой происходит? Я не могу поговорить с тобой ни у тебя, ни у себя дома, так хотя бы здесь и сейчас скажи мне, в чем проблема?

– Я устал. Такой период.

– С тобой что-то не так? У тебя снова какие-то проблемы со сном, с нервами? – она приближается ко мне, обнимает, почти шепчет на ухо. – Скажи, я все пойму, и я не считаю это твоей виной или вроде того. Ты знаешь, что я всегда с тобой, просто дай мне тебе помочь.

– Мне не очень, – признаюсь и понимаю, что совершенно напрасно это сделал; дал слабину. – Но я справлюсь. Ничего такого, с чем нельзя было бы справиться самому.

– Точно?

– Да. Давай, я немного отдохну, и все будет, как прежде. Хорошо?

– Хорошо.

Мобильник тревожно сообщает о том, что машина подъехала, и я усаживаю Алену в машину, а сам иду пешком, потому что до моего дома отсюда не больше десяти минут. Я совершенно опустошен. Остатки того, что помогало мне держаться все это время, ушли в этом разговоре и в воспоминаниях о том, как жутко меня клинило пару раз от переутомления, когда я вскакивал по ночам в панике прямо на глазах изумленной Алены, и я уже не знаю, что скажу в следующий раз, когда она потребует от меня определенности, и сколько времени у меня есть до этого следующего раза. Мне нужно с кем-то поговорить, мне ни в коем случае нельзя оставаться одному, но я не знаю, куда пойти.

Ответ на этот вопрос обрушивается на меня совершенно неожиданно, когда мобильник сообщает мне о том, что со мной хочет поговорить Олег Шумихин.

– Здорово, Федь.

– И тебе не хворать. Какими судьбами?

– Да, я чет помню, моя к тебе собиралась. Вы давно разошлись?

– Мы изначально маршрутами разошлись. Я ее со среды не видел.

– А, ну понятно.

Несколько секунд он пыхтит на том конце, и я подумываю сказать, что жутко занят, но вспоминаю о своей основной цели и продолжаю выжидать.

– Не хочешь ко мне заехать? Потрещали бы, выпили немного.

– Да, можно. Твои не против будут?

– Че за вопросы-то? – бесцветно, без каких-либо полутонов в голосе произносит Олег. – Да и вообще, нет их пока.

Спрашивать, будет ли он продолжать искать Лену и где Алина, я даже не стану. Не столько потому, что уже мысленно закопал их брак и семейные взаимоотношения еще в прошлом году, сколько из-за моего полнейшего к этому безразличия. Мы договариваемся встретиться через полчаса, и я вызываю машину до Веселого Поселка и втыкаю покрепче вакуумные наушники, чтобы заполнить весь этот мир и себя заодно истеричными песнопениями Джареда Лето.

– Ну, хорошо, – когда выпито уже по первой поллитре пива, решаюсь я. – Теперь рассказывай мне, как оно было. Что ты, что Лена, явно что-то не договариваете, и по ней это вообще налицо.

– А по мне типа незаметно, – грустно хмыкает Олег. – Да, че тут рассказывать. Типичная бабская дичь.

– Типичная? Ну, ладно, тогда поясни, где вообще Алина? – понемногу начинаю давить я.

– У бабки, – недовольно отвечает Олег. – Решили ее, так сказать, уберечь от травли.

– Кому надо – и там найдут, нет?

– Да хер знает, – вздыхает Олег. – Не факт, что она вообще там. Федь, вот ты чувствуешь, как я устал от этого всего говна? Мне даже по хер, где они обе, лишь бы люди подуспокоились, и тогда уже можно будет колеса менять, если тачку не сожгут.

– Есть немного. Но пока этот Коля на зоне, велики шансы, что и не успокоятся.

– Он еще не на зоне, – Олег нервно цокает по пустой бутылке ногтем. – Он еще пока в СИЗО. И поэтому его братия думает, что можно забрать заяву, и все будет нормально, вот только хер там был, потому как дело запущено, и назад дороги нет. Это ж малолетка.

– Короче, Склифосовский, – применяю лексику, способную вызвать у Олега приступ лояльности. – Поясни, в чем цимес, тогда можно будет и подумать, что делать.

– Ну, во-первых, это все не впервой, – первая же объяснительная фраза Олега заставляет меня напрячься и прислушаться, потому как вот сейчас стало действительно интересно. – Полтора года назад была похожая история, и тогда парень круто прилип и сел. Но у него тут никого толком не было, он был приезжий и тупо в клубе ее снял. Когда выяснилось, в чем суть да дело, – а выяснилось уже наутро, после их зажигалова, – эта курица – мамаша ее, – решила с него потребовать сумму с пятью нулями за молчание. Парень зажался. Написали заяву.

– И парень сел, нет?

– Так точно, – Олег кивает и отставляет пустую бутылку на пол, после чего, почесав подбородок, идет к холодильнику и достает еще две бутылки – с пивом для меня и с «зеленкой» для себя.

Совершив обряд продувания рюмки, он молча наливает себе, поминая, что я тяжелый алкоголь давно не пью, мы чокаемся бутылка о стопку и после его молниеносного закидывания за воротник рассказ продолжается.

– Ну, там все было просто. Она несчастная жертва, он садист и педофил, и все, вроде бы, понятно. Парню восемнадцать было, ей шестнадцать уже, все четко. Хотя, зная, какие у нее уже были сиськи и как она красилась, немудрено, что он повелся.

– Насиловал? – решаюсь спросить я.

– Да хрен победишь, – пожимает плечами. – Я ему думал бороду бить ехать, но моя уговорила дождаться, пока менты все решат. Менты и решили. Ей богу, я бы его отмудохал, и на этом его приключения закончились, так нет же.

Я ставлю отметку на том, как легко и непринужденно говорит о самом факте соития своей родной незрелой дочери с каким-то совершеннолетним одноразовым хахалем Олег, но вслух ничего на эту тему не говорю.

– В этот раз – и ей почти возраст согласия, и ситуация своеобразная, – продолжает Олег, деликатно наполняя по ходу пьесы еще стопку до краев. – Была вписка, народу тьма. Все на хате ее подруги, за городом, семья у подруги уважаемая, так что отпустили ее туда без вопросов.

Он замирает на несколько секунд, потом опрокидывает стопку, закусывает крохотным кусочком какого-то дешевого сыра и продолжает.

– Да и попробуй ты ее не отпусти куда сейчас, – вздыхает Олег. – Короче, дело к ночи, точнее – час. Звонок на материн мобильник – так, мол, и так, приезжайте спасайте, меня изнасиловали. Полумертвым шепотом. Я уже тогда почуял, что какая-то джигурда нездоровая пошла, но все равно первая мысль – все, жопа кому-то сегодня, если найду.

– И ты поехал убивать, ага?

– Я поехал ее спасать. Врываемся мы, значит, в нужную комнату в той хате, где они гудели, а там – картина маслом. Алина сидит губы кусает, чувак какой-то на кровати спит, и на простыне кровь кое-где. Я охренел, конечно, бросился его поднимать, и тут меня тормозит эта малолетняя дрянь, едва на ногах стоящая и с перегаром – таким, что я, взрослый мужик охренел… ик…

Он делает паузу, наливает еще стопку, но отставляет пока в сторону.

– Короче, говорит, вы не психуйте, все нормально, просто перепихнулись, но он совершеннолетний, так что у него будут проблемы, и все такое. Там еще много всякого было сказано, но по итогу я пришел убивать насильника, а по щам досталось-то ей.

– За дело? – только и спрашиваю я.

– Еще как, – кивает. – Короче, состряпали историю, что она спала, а он пришел и взял ее силой. Парень проснулся, начал возбухать, и тут вот у меня пошла дилемма.

– Ага.

– Вот и ага. Надо было решить – либо я включаю заднюю, забираю эту шалаву, и мы все забываем, либо продолжаем цирк. Моя, само собой, орет, что ему песец, что мы уже чуть ли не с ментами приехали, Алина начинает плакать, как будто у нее «айфон» украли, а я стою, как хер на именинах и думаю, как быть. Ну, и не выдержал.

– Все-таки его отделал? Или думал на бабки поставить?

– Куда там. Кто-то из молодежи в тусовке, как услышал про изнасилование, вызвал ментов. Кровь сыграла, на самом деле, решающую роль. Этот парень-то, как рассмотрел всю картину на простыне, сел, голову руками накрыл, и ни слова больше не сказал. Он, наверное, сам поверил, что жестко ее насиловал.

– А по факту?

– Да, месячные у нее были, второй день. А местные менты особо не разбирались. Браслеты – и в отделение. С поличным взяли чикатилу малохольного. Эксперты тоже быстро отработали – малолетка, че тут думать – от изнасилования до совращения один шаг.

– Повезло.

– Не говори, – Олег пьяно, неровно вздыхает, снова нервно чешет подбородок и уничтожает еще стопку. – Но самое хреновое то, что там до хера народу видели, как она его клеила, и потом они оба пропали. И вот как теперь это все обернется – непонятно. Ну, точнее – на тот момент было непонятно.

– А теперь понятно всей стране?

– Да всему миру, сука, понятно, – едва не плача, резко отодвигается от стола вместе со стулом Олег. – Осталось только разобраться, на хера это было делать. Я Ленку спросил, так она говорит – если публично заявить о такой херне, то все будут на нашей стороне. И нет, чтобы успокоиться и дождаться, как суд решит – сдуру написала туда, на канал, а им только того и надо – зверинец свой пополнить. Сюжет сляпали, все сняли, смонтировали – и запустили в работу. Несчастная, сука, жертва.

– Могете, – вздыхаю, отпиваю пива и чувствую, как снова начинается приступ, но стараюсь не подавать вида.

– Теперь, пока Коля не сел или не оправдался, надо в каком-то бункере место искать.

– И хрен знает, какой исход лучше, – пожимаю плечами.

– Ага. Вообще неясно.

В целом, меня такой расклад совершенно не удивляет, потому как я самую малость знал, как воспитывалась и росла Алина. Она всегда была просто малолетней шаболдой, с самого раннего возраста – лет с четырнадцати, – старалась назначить себе цену среди парней, показать, что знает ее, а лучше – каждый раз эту цену повышать. Но с учетом своеобразной, хотя и симпатичной отчасти внешности, удавалось эту цену повысить далеко не всегда. И потому девочка старалась изо всех сил, так что неудивительно, что она решила стать femme fatal, когда выяснилось, что обналичить ее сексуальные услуги не удается.

Вообще, я даже отчасти сочувствую ей. Трудно быть по жизни пустоголовой курицей – пустышкой с колоссальными запросами. Вся трудность даже не в поиске спонсора, а в том, что пустота в душе не заполняется этой всей херней с суммами на ярлычках дорогих шмоток и «айфонов», и более того – увеличивается с каждым днем, превращаясь в пропасть, шансы выбраться из которой все меньше и меньше. И начинается игра в сверхчеловека, который должен кому-то да поднасрать в этой жизни. А по итогу, все это приводит к настоящему, серьезному и непоправимому одиночеству. Самодостаточный человек не бывает фатально одинок – либо он чем-то занят, в чем он тонет с головой и чему радуется, либо его находят без труда те, кому он нужен. Пустышке никак не заполнить себя ни вещами, ни вниманием. Для многих даже наличие стабильной пары, семьи, детей – это те же самые попытки заполнить пустоту. И зачастую – совершенно безуспешные – истерические всхлебывания и потрясания руками в поисках, за что бы зацепиться, утопая в собственной тупости и предубежденности. И самая главная ошибка – это постоянно искать куски строительной смеси, чтобы закрыть осыпающуюся яму собственной обреченности жить с пустотой внутри, – яму с хрупкими краями, за которые нельзя зацепиться, – каждый раз надеясь, что вот-вот все станет зашибись, и яма начнет заполняться.

Разговор с уже изрядно поддатым Олегом понемногу рушится, и я понимаю, что моя миссия выполнена. Я выслушал, поддержал, даже попытался что-то посоветовать, но в нейтральном ключе. С этими дровами всей этой святой троице – отец, мать и несвятая дочь, – им теперь жить весь остаток дней. Формально, парень был не прав. Да, можно надраться и перепихнуться, если ты подросток, но если тебе восемнадцать, и ты понимаешь, что есть шансы нарваться на пограничный вариант – либо спрашивай паспорт, что будет выглядеть идиотски, либо просто забей на эту идею. Но это лишь мое мнение, и сидящих срок за малолетку оно, конечно, совершенно не касается – у них своя логика.

«Привет, как насчет встретиться сегодня? Я скучаю»

Я действительно хочу ее увидеть, потому что сегодня мне немного полегчало. Да и обезболивающие помогают дождаться момента, когда уже нужно будет, получив результаты последних анализов, пойти на повторный осмотр и услышать решение врача насчет того, что мне делать – принимать те таблетки по три тысячи за пачку, что мне назначили, дальше, или отрезать все, что висит.

«Блин, я сегодня договорилась с Антоном, он мне должен помочь с той хренью, по жилью, у него знакомый есть. Ну, помнишь, у родителей моих проблема была?»

Ага, пошли путанные объяснения прямо с порога. Девочка волнуется. А я сейчас ощущаю кипяточек, спускающийся по спине, и мне это совершенно не нравится. Антон – ее институтский дружище, и если раньше они общались довольно редко, то в последнее время я регулярно слышу, что Антон ей помогает то с тем, то с этим, то они просто куда-то идут. Как друзья, конечно. Насколько я знаю, Антон – мажор, сын крупного бизнесмена, и университет он, в свое время, бросил, а чем занимается сейчас – один бог знает. Но он обеспечен и, наверное, красив – по крайней мере, бабам должно казаться именно так. Пожив какое-то время в Австрии, он вернулся в Россию и вроде как занялся бизнесом, но все это как-то неопределенно. Я встречался с ним мельком несколько раз – конечно же, в связи с его встречами с Аленой, – но вместе мы толком не тусовались. Я помню его образ, взгляд – от него, действительно, так и веет благополучием, несмотря на отстраненность и прослеживающееся в его манерах безразличие ко всем, кто не в его личном фокусе. А мои шансы на благополучие иссякают стремительно, как туалетная бумага в коммунальной квартире.

«А я в эти планы не впишусь?»

«Слушай, я не знаю, когда освобожусь. Надеюсь, ты не ревнуешь?)»

«А должен?»

«Нет, конечно. Ты же помнишь, что Антон – этот самый)»

«Ну, он же не совсем этот, он скорее – и тот, и тот»

«Ой, успокойся) Давай, завтра. Я очень рада, что ты созрел. Скучаю*)»

Ну, конечно. В этом-то я и не сомневаюсь. Да, Антон не совсем традиционной ориентации, но это мало что значит в данном случае, потому как он работает на оба фронта, и с девушками его видят чаще, чем с парнями. Во всяком случае, в инстаграмах общих с Аленой знакомых он мелькает именно с телками, а что уж это означает – трудно сказать. Но я и разбираться не хочу. Большая часть этой проблемы – моя собственная неуверенность в том, что я что-то вообще могу сделать для Алены сейчас. А она никуда не денется, пока я не решу свою основную проблему. Кстати, пора принимать эту адскую таблетку и заодно хлопнуть еще обезболивающего.

По телевизору крутят репортаж о том, как мужик, наслушавшись голосов в голове, вынес чужого трехлетнего ребенка на мороз в поле. Пацана обнаружили через полсуток в бессознательном состоянии, а шизика быстро вычислили, но уголовное пока завели на покушение в убийстве. Вообще, в таких случаях, совершенно неясно, действительно урод сдвинулся или просто пытается закосить под дурку. Я выпиваю две таблетки, какое-то время жду и, ощутив безумную, сбивающую с ног слабость, дохожу до кровати и обрушиваюсь в нее, и меня…

Чревоугодие

…конечно, надежды было мало. Но человек – наивная скотина, и до последнего ждать, а потом разочароваться по полной – это наше все.

– На данном этапе это уже будет непродуктивно, – качает головой Петр Маркович, мой лечащий врач в онкоцентре на Ветеранов. – Я бы даже сказал – контрпродуктивно.

– Но мне же вроде как становилось легче, – неуверенно пытаюсь вставить свои пять копеек в этот диалог, который должен быть монологом, потому как только один из нас знает, как дела обстоят на самом деле.

– Это то, о чем Вам говорило обезболивающее, – отрезает врач. – Я же говорю, что у вас налицо прогресс до третьей стадии, и если бы Вы чаще ко мне приходили и сдавали анализы вовремя, я бы смог принять то же решение раньше, и вреда организму было бы меньше.

– Много работы в последнее время, – вру, хотя и, наверное, краснея.

Я в отпуске с прошлой недели, а до этого больше сидел, положив ноги на стол, чем работал, месяца два – обороты у оптовика, на которого я работаю, падают в геометрической прогрессии, и контора загибается.

– Все, как у всех, Феденька, все, как у всех, – Петр Маркович неторопливыми движениями складывает разрозненные листки в мою историю болезни и закрывает ее. – Итак, решение за Вами, но я рекомендую операцию, пока еще мы можем ее провести в плановом порядке, и очередь не очень длинная. В случае, если мы будем продолжать текущую усиленную химиотерапию и поддерживающую – сеансы и поддержка будут только дороже, а эффекта только меньше.

– Почему?

– Рак умеет адаптироваться. Это образно, конечно, но отражает его суть, – Петр Маркович потирает руки и смотрит мне прямо в глаза. – Мы можем просто не успеть угадать его очередной маневр. А я этого совсем не хочу, Федя. И Вы не хотите.

Молча киваю и пытаюсь зацепиться взглядом хоть за что-то, что меня бы успокоило, и наверняка со стороны выгляжу, как истеричный псих, который потерял что-то и забыл, что.

– Более того, операция даст Вам определенный бонус, – уже более бодрым голосом добавляет Петр Маркович. – В случае с продолжением одной только «химии» в эффективных дозах, репродуктивная функция может окончательно угаснуть, а при частичном отсечении самой проблемной половины, после облегченной химиотерапии еще есть шансы очень неплохо восстановиться и стать практически здоровым мужчиной. Надеюсь, этот аргумент ответит на все Ваши дальнейшие вопросы.

– Да. Я все понял. Можно я денек подумаю?

Посиделки с пивом понемногу начинают меня угнетать, но в отсутствии возможности общаться с людьми более качественно, в лучших местах и с лучшим алкоголем – это как мастурбация в отсутствие девушки. Вроде, неприятно, неудобно и не очень результативно, но приходится, потому что без этого будет еще хуже.

Да и потом, компания Володи Гаудрина – не худшая из возможных. Посредине разговора я осматриваюсь, немного недоумеваю от того, насколько завален стол и стоящий на нем ноутбук пакетами с чипсами, рыбой и початыми бутылками – по три на человека почему-то, – но спустя несколько секунд забываю об этом и возвращаюсь в разговор.

– Бесят меня эти фоточки пар в «вк» на аватарах, – немного злобно и ощущая, как ассистирует моему негодованию пиво, замечаю я. – Типа это общаястраница семьи или че-то такое. Слишком сопливо.

– Так это и не для тебя делается, – усмехается Володя. – Это для свинг-знакомств, вообще-то.

– Думаешь?

– Знаю, – он листает свою страницу на «вконтакте», поднимает вверх и показывает общие фотки со своей теперь уже бывшей женой и другими девушками. – В группах для анонимных знакомств пары ищут другие пары для совместных групповых потрахушек. А ищут через лайки и репосты. И чтобы оценить сразу нужную пару, им нужен быстрый доступ к их общему фото. На вид – милая парочка, не более того. Так все их знакомые думают.

– Грешил этим?

– Да, особенно – с Дашей. Пухленькой. Она была жадна до чужих болтов, как я до пива с чипсами.

– Потому и не сложилось?

– Не совсем. Я не против свинга, я двумя руками «за». Главное преимущество – пробуешь других баб абсолютно легально, и никто тебе потом ничего не предъявит.

– Ну, было бы забавно, если бы жена в групповухе предъявляла за то, что ты сейчас ей изменяешь, – смеюсь я. – Лежит такая под другим мужиком – «Ты на нее так смотришь – вы знакомы? Что это за баба?»

– Да-да, – поддерживает мой смех Володя. – А Дашу я просто как-то застал с двумя другими мужиками. Без меня. Это был перебор. То есть, я уже не был связан с ее кайфом, не получал ничего взамен того, что ее кто-то пялил. Пришлось свернуть лавочку.

– А развелся-то почему? Кстати, у тебя вот с Танькой тоже общее фото.

– Не, это уже было по привычке. То есть, предложения-то были, и я в полушутку ей намекал разнообразить личную жизнь, но она ни в какую. Потом я перестал предлагать.

– Странная какая-то, – усмехаюсь.

– Не говори. Ну, просто нормальная, не как я и мои бывшие. Поэтому и ревнивая, – вздыхает Володя. – Но главная проблема вылезла, когда я на очередную игру «СКА» поехал и попал в кисс-кам с любовницей.

– Красавчик, – поднимаю большой палец вверх. – Не оценила?

– Ну, как, – неторопливо, вальяжно поднимает со стола бутылку Володя. – Я год эту девицу пользовал. И она была в курсе того, что у меня жена и дети на мази и вообще – я человек занятой. Но не отлипала, и мне это нравилось. Нет свинга – пожалуйста, баба, которая не пилит, любит и глотает, кстати. Чтобы она не чувствовала себя резервным вариантом, гулял с ней иногда – то в клуб, то к знакомым на тусовки, то на хоккей. У меня еще тогда друг Леха появился, – прерывается на пиво.

– С сиськами и без инструмента, подозореваю.

– Ага, – смеется. – Такой себе приятель, с которым у нас постоянно была какая-то движуха. То машины чиним, то вертолеты, то мир спасем. Короче, что ни день – то мудохаемся во благо Родины.

– Но сучий кисс-кам испортил все.

– Дак да, – негодующе машет рукой Володя. – Сидим мы, значит, с Арин… эээ… Лехой на «СКА-Авангард», вылезает кисс-кам, и тут она возьми и поцелуй меня, а я – не будь дураком, – засоси ее в ответ так, что чуть туфли не слетели. Только потом понял, че к чему. А моя, как оказалось, смотрела это все по ящику – она хоккей не очень, но я как-то спалился, что вообще туда иду.

– С Лехой.

– С Лехой, конечно. Мы ж с ним лучшие кореша. Итог – развод, сейчас вот эту квартиру делим, она пока что у мамы живет. Тачку тоже сказала делить будем. Короче, все, что куплено за эти три года, распиливается пополам.

– Хата-то ипотечная, нет? – обводя взглядом приличного метража кухню этой «двушки» в Девяткино, замечаю я.

– Есть такое. За нее еще полтора ляма не выплачено, – вздыхает Володя. – Ну, ниче, тачка как раз лям стоит. Продам – уйдет на погашение. Если она согласится, конечно.

– Ну, че я могу тебе сказать, – пожимаю плечами. – Накосячил. Как думаешь, оно того стоило?

– Да хер знает, – уныло бормочет Володя. – Я получал, что хотел. Все получали, что хотели. Таньке проще было оставить все, как есть. Ребенка завести – и пусть бы с ним упражнялась, тогда и разводиться не пришлось бы.

– Думаешь, ее бы это остановило?

– А куда бы она делась с дитем в подоле? Сидела бы дома, занималась постоянно чем-то. А так – одной работы явно мало было, чтобы внимание отвлечь.

– А о том, что ей тебя не хватало, ты не думал?

– Да, херня это все, – отмахивается Володя. – Гнилая тема. Закрыли.

Тему мы, конечно, закрываем, потому как привычки лезь в чужую постель со своим осуждением я не имею. Но уже по дороге от Володи, пробираясь пешком к метро, я не могу не крутить в голове мысли о том, насколько алогично рассуждают люди в подобных ситуациях. Ставя во главе угла свежесть и новизну в самой простой форме – взять новую бабу и мутить с ней, – легко забывают обо всем том, что вообще привело их к тем отношениям, которые уже стабильны и которые следовало бы раскрашивать обоим их участникам. Забавно, но ситуация эта – скорее правило, чем исключение. Людям постоянно мало друг друга. Люди движутся друг к другу, движутся вокруг друг друга, вокруг общей цели, идеи, а потом все это иссякает, и каждый находит свои интересы, потому что оба боятся той статики, неподвижности, которая наступает в какой-то момент. И оказывается, что самое сложное – это сдвинуть с мертвой точки позиции друг друга – самых близких людей, – для того, чтобы по-настоящему друг друга понять. Жены не хотят становиться нежнее и ласковее, мужья не хотят быть ответственнее и романтичнее. Всем насрать на желания друг друга, и лучший вариант – это инерция, в которой люди живут друг с другом просто потому, что так привычнее и комфортнее. И тут, в пику этой статике, появляется движение нового знакомства, новых интересов, и плюнуть на то, что было еще вчера, оказывается легче, чем с этим разбираться. Изменяющая сторона всегда прикрывает совесть тем, что ее обидели, не уделили должное внимание или тем, что родившая недавно жена уже не та, что была, или тем, что страсть угасла – опять же, из-за того, что жена стала как-то не так сексуальна. И во всей этой жалкой, убогой игре альфа-самца или альфа-самки, которая играющему кажется сражением времен Второй Мировой под его личным предводительством, совершенно забывается тот момент, что там, дома – все та же статика. А природа не терпит неподвижности, и то, что остается статичным, либо быстро умирает, либо деградирует и медленно умирает – на вкус. Есть ли вообще возврат из этого? Черт его знает. Жена Володи вот, например, считает, что нет. И все, что он построил вместе с ней за эти годы – материальное и моральное, – теперь делится и рушится. По мне, так оно того точно не стоило, но каждый решает для себя сам. Мне, как застрявшему в статике с Алиной, судить кого-либо не положено.

Мысль о том, чтобы поискать в «яндексе», сколько человек может прожить без еды, чтобы перестать есть на этот срок, уже выглядит не такой безумной после очередной попытки попить чайку, завершающейся в обнимку с белым другом. После первой «химии» казалось, что все в порядке, и головокружение и тошнота пройдут достаточно быстро, но не тут-то было. Жизнь после операции превратилась в одно сплошное перемещение от клиники домой, и пока никто не может объяснить, почему у меня такая реакция на эти процедуры, но прогнозы, что все наладится, не меняются, и мне остается только верить. Алена приезжает ко мне почти каждый день, но сказать, что у нас все еще отношения, я не готов. Я вообще не понимаю, есть ли у меня сейчас хоть какие-то отношения хоть с кем-то или я совершенно один, потому что все общение с окружающими сводится к постоянному «Как ты?» и соболезнованиям в моей дерьмовой ситуации.

– Слушай, я все понимаю, правда. Прекрати это самобичевание, это глупо.

Заранее подготовленные, отполированные словечки, которые она пытается выдать за экспромт. Я сижу за столом, пытаясь съесть хоть один кусочек этой шикарной нежной говядины, но в горло ничего не лезет.

– Какие планы на выходные? – стараюсь изобразить вящий интерес, но в результате слышу только свой вялый и бесцветный голос.

– Да, ничего особенного. Если не уеду с ребятами, как предлагали тут недавно, буду дома. И приеду к тебе, конечно.

– Я бы предпочел, чтобы ты уехала, – бормочу, стараясь быть недостаточно услышанным.

Она молчит. Отставляет стакан с минералкой. Долго не поднимает взгляда.

– Ты же с ним уедешь, скорее всего, – почти шепотом вбиваю еще один, уже не такой большой гвоздь в крышку гроба этого разговора.

– Федя, – Алена быстро поднимает взгляд и быстрым, упругим движением сплетает побелевшие пальцы своих рук. – Я не знаю, что ты там себе надумал, но это все уже слишком. Тебе нужно больше гулять, больше общаться с людьми. Ты окончательно свихнешься в своих фантазиях о том, с кем я и что я делаю. Поехали со мной в эти выходные. Увидишь, в каких оргиях я участвую, ага?

– Не хочу. Вообще ничего не хочется, – отодвигаю от себя тарелку. – Ты прости, я… Не знаю, что на меня нашло.

– А я знаю. Давай так, ты отдохнешь сегодня, и если будешь чувствовать себя более-менее нормально, я за тобой приеду вечером пятницы, хорошо?

– Созвонимся, – бурчу я, отпиваю немного воды и продолжаю сидеть, тупо уставившись в тарелку с остывшей едой.

Остывшей, как и все, что было между мной и Аленой.

Звонит Андрей. Он интересуется, как у меня дела и не нужно ли чего. Говорю, что все нормально и едва не предлагаю ему встретиться и погудеть, лишь в последний момент вспоминая, что завтра у меня очередная «химия», а сейчас я с трудом дохожу до туалета, чтобы не стошнить. Симптоматические я, как всегда, откладываю на полку – на случай, если будет совсем хреново. Только обезболивающие принимаю, потому как шов ныл первые дни адски, и сейчас не хочется усугублять состояние.

– Ты сам-то как?

– Да, только из Австрии вернулся. Командировки одна за другой.

– Ты раньше, вроде, не так часто гонял.

– Ну, теперь же у нас глобальная цель – нагнуть всю Европу. Растет оклад – растут проблемы.

– Ну, я в этом плане свободный человек. Больше семидесяти в месяц никогда не получал.

– Твое счастье, – усмехается Андрей. – Можешь дышать свободно. И не ходить на обед в конкретные полублатные рестораны только потому, что там можно поздороваться с нужными уродами. Знаешь, как я радуюсь походу в «Две палки» вместо очередной гинзовской помойки на Крестовском?

– У тебя жемчуг мелковат, что уж там.

– Просто забей.

– Можно личный вопрос?

– Ну, раз с общественными закончили – давай.

– Почему Ольга – все?

– Потрахушки устроила.

Я ждал лицемерия и формулировок с двойным дном, но не дождался.

–Теперь-то все как надо? С новой?

– Она беременна.

– И все как надо?

– Нет.

– Почему?

– Потому что в последнее время мне кажется, что мне вообще никто не нужен.

– Давно это?

– После Ольги.

– Не хочешь вернуть? Ну, попробовать, если бы это было возможно, если бы не ребенок.

– Я ее хотел бы удавить. Наверное. Но на самом деле, даже этих чувств уже нет.

– Что-то знакомое.

– Ага. Сначала они хотят, чтобы ты не был бесчувственной скотиной, а потом делают тебя ей, вдоволь наигравшись с твоими чувствами.

– Ну, не все же.

– Наверное. Просто мне так везет.

– Но все же…

Гнев

…но это лучше, чем ничего. В последнее время, на работу с заказами из дома уходит час-полтора, и искать новую работу я пока не тороплюсь, хотя и следовало бы. Все, что было отложено из накоплений, растворилось где-то между закончившимися бюджетными процедурами и текущим состоянием, когда я уже могу жить, как обычно, и тех копеек, которые мне перекидывают за обработку входящих заказов и организацию курьеров, уже едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Я все также сижу на поддерживающей терапии, но осталось около месяца, и больше покупать таблетки необходимости нет.

В очередной раз захожу на этот форум и поражаюсь тому, с какой частотой появляются новые треды. Основные темы все те же, и ногда я задумываюсь о том, стоит ли продолжать терять здесь время, и почему я вообще этим занимаюсь. Я создал аккаунт пару недель назад, и сейчас самое время признаться, что я привык к этому форуму «Антисекс», но ни одного сообщения по существу я так и не написал – так, отдельные символические вбросы из области «у меня такое же было, что делать – не знаю». В целом, я слежу за новыми сообщениями здесь и читаю старые ветки уже примерно два месяца. И каждый раз поражаюсь тому, какое огромное количество человек сдвигается на этой теме. Они ищут способы, как перестать хотеть секса, перестать мастурбировать, отказаться от отношений с противоположным полом. Причем, в отличие от типичных сексистских форумов – сборищ конкретных мачо или куриц-феминисток, на этой площадке местные гуру призывают не заниматься срачем с противоположным полом, а просто проявлять к нему безразличие. Я заскочил на эту страницу, когда в очередной одинокий вечер искал темы, связанные с воздержанием и тем, насколько оно вредно, поскольку мнения врачей на этот счет мне не хватало. И черт меня дернул начать читать эту бредятину. Понимая, что сообщения и ответы на них в рамках этого форума – плод фантазии сумасшедших людей, не способных первоначально просто познакомиться с девушкой или завести парня, а впоследствии и сдвинувшихся на этой почве, я не мог остановиться и все поглощал эту информацию – жалобы, рассуждения, советы, жизненные примеры.

Voyajeur: «Ребята, что делать? Вчера сидели в компании с друзьями, начал смотреть на одну девицу. Типичная сексуалка – красная помада, кудри, каблуки. Кажется, захотел ее, испытал очень сильное возбуждение. По-моему, она на меня тоже взглянула. Узнал, что она одинока, появились навязчивые мысли, что хочу с ней познакомиться поближе. Боюсь сорваться, вчера чуть не включил порно, вроде как случайно, в браузере»

Разворачиваю тред, чтобы полюбоваться, что этому жирному увальню написали местные страдальцы. Ответы, как всегда, заставляют ржать и стучать по столу, что есть силы.

КОТ: «Снимать штаны и бежать на гормональную) По существу – забей, это циклами бывает. Попей валерьянки»

Wasserman: «Конечно, она тебя хочет. А хочешь ты сорваться? Стоит вся жизнь этой девчонки? Вот так и думай»

Alya: «Случайно он порно открыл. А откуда, стесняюсь спросить, оно вообще там появилось?»

Voyajeur: «Да, еще со старого периода, до просветления. Ну, хватит стебаться, помогите лучше советом. Валерьянка не вариант, я уже на нейролептиках»

Мститель: «Ты про медитацию мой тред читал? Если читал – прочти еще раз. Уходишь в туалет – и медитируешь. За три минуты при правильной постановке дыхания придешь в себя. Не болей»

КОТ: «А я вот присоединяюсь к любопытству Alya – зачем ты, стесняюсь спросить, узнал, что она одинока?»

Voyajeur: «Да это случайно, по ходу разговора всплыло. Мстителю спасибо, перечитаю»

Alya: «И не думай о том, что она на тебя взглянула – это самое страшное. Начинаешь загоняться, как будто секс тебе действительно нужен. Помни, что все это чушь собачья, придуманная для маркетинга и политики. Помни, что ты – не животное. Удачи»

Все треды такого рода настолько утягивают в болезненную реальность этих товарищей, что иногда я побаиваюсь оттуда не вернуться, но каждый раз, открыв – тоже вроде как случайно, – лежащую теперь на видном месте папку с роликами, скачанными, преимущественно, с порнолаба, по своей реакции на превью роликов понимаю, что пока что все окей, хотя отсутствие секса в течение нескольких месяцев и сказывается. Главное в такие моменты – не возвращаться мыслями к Алене, потому что я даже не понимаю, нужен я еще ей как мужчина или нет. И второе – скорее. Я не понимаю причины всего этого, потому что врачи однозначно сказали мне, что уже в процессе химии, как только я настроюсь, и у меня будет банально стоять – уже можно будет начинать половую жизнь. Но Алене я до сих пор прогоняю, что после операции – очень длительный период восстановления, и мне ни-ни до свадьбы. Возможно, у меня есть нечто общее с этими полудурками с форума, и поэтому я продолжаю на нем залипать, хотя некоторые треды я читаю уже не по первому и не по второму кругу.

Мое внимание привлекает сообщение на главной, написанное самым жирным капсом, какой только нашелся.

«ВНИМАНИЮ ФОРУМЧАН! ВСТРЕЧЕ БЫТЬ! ИНФОРМАЦИЮ ПО ДАТЕ И МЕСТЕ – СПРАШИВАЙТЕ У ФРИМЕНА, КТО НЕ МОЖЕТ НАПИСАТЬ ЕМУ В ЛИЧКУ – НЕ ПРИВЕТСТВУЮТСЯ. ВСЕМ СПОКОЙСТВИЯ!»

Тема встречи участников форума давно мелькала в тредах, но до ее реализации как-то не доходило. Как оказалось, написать одному из местных старожилов ФриМену я вполне могу, и упустить такую возможность я считаю просто безрассудством.

«Привет, что насчет встречи?»

Ответ приходит почти сразу – все-таки, большинство сидящих здесь обладают дефицитом занятий, это точно.

«Здравствуй. Хочешь присоединиться?»

«Да, хотелось бы увидеть собратьев, как-то укрепиться в нашем общем деле»

«Это правильно, для того и собираемся. Десятого, в три часа, место – где-то на Невском, пока уточняю. Сможешь?»

«Да, точно буду. Можешь бронировать место)»

«Отлично. До встречи»

Сегодня довольно холодно, и я испытываю настоящее блаженство, дойдя до этого кафе от «гостинки» и ввалившись в компанию из десятка уже собравшихся форумчан. По большому счету, примерно к этому я и был готов. Четверо девушек, шестеро парней. Ну, как – парней? Скорее двое парней и четверо мужиков. Да и с девушками туго. Двое по примерной оценке лет двадцати с чем-то и двое – уже за сорок. Мне интересно, с чем борются именно те, кто входят в наиболее возрастную категорию – секс им, судя по их виду, унылым свитерам и отвратительным прическам вряд ли предлагают, как листовки у метро. Здесь нет действительно красивых девушек и вызывающих уважением мужиков. Все именно так, как планировалось. Слет неухоженных неуверенных в себе неудачников.

Начинается все со знакомства и непринужденной болтовни. В первые минут пятнадцать нельзя и сказать, что это слет специфического форума. Нормальные на вид люди обсуждают обычные темы – работу, где кто живет, кто как зовется на форуме. А вот потом начинается веселье.

Девица со странной прической – белая покраска, какие-то длинные иглы, два хвоста, – которая, как оказалось, и есть та самая Alya, начинает песню про то, все ли здесь соответствуют сроками своего воздержания критериям форума. Вроде как смеха ради.

– Полгода, – уверенно вру и для пущей убедительности медленно киваю я, когда до меня доходит очередь. – Но про форум узнал позже. Я был в поиске, и долго.

– Здорово, – однократно хлопает в ладоши тот самый ФриМен – толстый дядька лет сорока с туннелями в маленьких ушах. – Значит, мы здесь все отлично понимаем друг друга. Давайте обсудим, с какими проблемами мы вообще сталкивается до сих пор в борьбе за асексуальность.

Alya снова решает взять слово.

– Вообще, самое неприятное – это постоянное нытье знакомых и родственников на тему семьи, детей, да вообще всего, связанного с Главной Патологией. Вот прям ничего у них у всех в жизни нет, чтобы с ней не пересекалось.

– Вот-вот, – пухлый молодой парень, имя и ник которого я не услышал, вставляет свое категорически важное замечание. – И начинается это все прямо с двадцати – и понеслось. Люди не только не понимают, насколько они тупы в этом животном стремлении заниматься сексом, но и стараются навязать тебе свое жалкое мнение.

– Ну, с ним как-то надо работать. С этим мнением, – предполагаю я, чем сразу обращаю на себя взгляды всех собравшихся.

– Например, – спрашивает меня коротко стриженная и невероятно худая девица с ввалившимися щеками и потрескавшимися губами.

– Это ФриМену виднее – он у нас самый опытный, нет? – показываю на главного оратора вечера.

– Эта борьба постоянна, – разводит руками ФриМен. – Поверьте, я ведь тоже не сразу пришел к Истине и Чистоте. У меня была семья и даже ребенок.

– Да ладно? – удивляется пухлый молодец. – И как ты от этого избавился?

– Просто оставил в прошлом. Жена не могла меня понять, она находилась на совершенно другом уровне развития, конечно. Не в укор женщинам сказано – вы, девочки, большие молодцы, но среди вас всегда сложно найти единомышленника.

– Ну, понятное дело, – вздыхает Alya. – Для большинства идиоток ЭКО еще не изобретено, они и считают, что правильно делать детей только так, как их делают обезьяны.

Я понемогу выпадаю из этой беседы, потому что меня начинает жутко бесить эта девица, а еще – потому что я перестаю понимать, что я вообще здесь делаю. Все начинает казаться далеким и нереальным, и я периодически возвращаюсь, чтобы услышать очередную идиотскую реплику кого-то из молодых апологетов это самой великой Истины, которая сформулирована на форуме как «Человек – не животное. Он не обязан природе секс ценой своей души» и улыбнуться в поддержку какой-то еще чуши от ФриМена или его главной помощницы.

– Тогда ты должен просто все оставить, – жестко и бескомпромиссно говорит заявляет Alya. – Вот как ФриМен.

– А что делать тем, кто остается? – спрашиваю неожиданно для себя самого я.

– То есть? – не уверен, чей это голос, потому что не смотрю на своих теперь уже оппонентов.

– Люди, которых ты должен оставить – как им быть? Они же остаются с идеей, что секс нужен. И как им жить, всю жизнь думая, что проблема в них, а не в том, что тебя переклинило?

– Не переклинило, а озарило, – лепечет одна из молодых девиц.

– Облучило, – едко усмехаюсь. – Так что же?

– Они дебилы, дебилами и помрут, чего ты хочешь? Большинство людей – скот, – разводит руками Alya. – Мы хотим, чтобы элита асексуалов стала большинством, но для этого нужен не один десяток лет.

– А как ты пришла к Истине, а? – перехожу точечно на эту излишне смелую девицу.

– Да, просто почитала форум и поняла, что это мое, и что за эту идею стоит перестроить всю жизнь.

– Так просто? Не было ничего, что тебя к этому подвело бы?

– Нет. Просто… – девица теряется, и мой интерес к тому, чтобы продолжать этот диалог, тоже теряется.

Плевать. Мне становится жарко, мысли начинают бегать в разные стороны, но в основном – в сторону выхода. Продолжаются обсуждения того, какие идиоты те, кто признают, что секс нужен, обсуждаются какие-то бредовые техники отказа от рукоблудия, и мне кажется, что я принял кислоты и попал в какой-то нездоровый трип.

– Если человек не может без секса и не лечится – ему легче повеситься.

Эта реплика авторства Alya срабатывает, как спусковой крючок. Меня окончательно достал этот бред, в голове мутнеет, и я вскакиваю и швыряю старомодный деревянный стул почти в голову этой ораторше под недоумевающее оханье прочих форумчан и заодно – нормальных людей, сидящих в этом кафе.

– Ты спятил?! – орет, вскочив, ФриМен.

– А вы? Вы конченые мрази! Благодаря вашему дерьму люди окончательно становятся калеками, закомплексованными инвалидами. Вот этому жирному и так никто не давал, так он стал еще большим убожеством. Вы просто твари, и никто из вас не знает, что такое действительно страдать и бороться с собой.

Я отступаю к выходу, и стриженная мужеподобная скелетина бросается на меня, чтобы остановить, но получает от всей души пинка в живот. Жирный увалень бросается следом, и чтобы наверняка притомрозить следующую за ним процессию, я на глазах изумленной официантки выхватываю из ящика у входа огнетушитель и швыряю в жирного, машинально отмечая, каким легким оказался этот огнетушитель, вылетаю из кафе, едва не разбивая стеклянную дверь, и, совершив отчаянный забег в сторону уже закрывающейся двери ближайшего автобуса, втискиваюсь между створок и уезжаю в сторону Восстания.

Пусть суки ищут. По приметам, по «ай-пи». Все равно я сидел через прокси. Времена такие, что без прокси в таких случаях только последний разгильдяй сидит. Плевать на последствия. Я просто не мог не высказаться так, как хотел. Может, хоть кого-то из этих кретинов мой выплеск адреналина образумит. Впрочем, вряд ли. Они хотят идею – хоть какую-то, мало-мальски стоящую для них. Человек не может жить без идеи. Всегда должна быть цель, пусть и размытая – лишь бы ее было хоть чуточку видно. За выглядывающий из-под приподнятого платья бортик чулок типовой красотки одни идиоты готовы биться насмерть в надежде овладеть ей, а другие – осудить по всей строгости своего дерьмового пуританского свода безумных правил.

А выплеск-то адреналина действительно неплох. Меня аж штормит. Впервые за много месяцев я ощутил настоящий прилив жизненных сил, ощутил, что могу что-то сделать – пусть и бесполезное и даже вредоносное. И плевать я хотел на всех – что на тех, кто без сексом без разбора жизнь разрушает, что на тех, кто от него отказывается и возводит это в культ. Я ни с кем из них.

А с кем я?

– И что ты теперь хочешь? – выжимаю из себя эти слова, хотя хотел бы высказаться немного более вульгарно и откровенно. – Ну, не томи.

Алена потирает свое аккуратное личико руками, и я замечаю, насколько идеально сделан ее шилак – ни одной лишней черточки, все узоры – как на картинах ранних импрессионистов. Боже, что я несу? Сидения на форумах антионанистов меня точно погубят.

– Я поддерживала тебя до последнего, но больше не могу. Правда. Тебя просто нет.

– Нет?

– Да. Просто не осталось. Для меня. Я не знаю, где ты, с кем ты, но явно не со мной. И каждый раз, когда я хочу пойти навстречу, ты отказываешься.

– Да, конечно, попрекай меня теперь, – я усмехаюсь, отхожу и сажусь на диван, скрестив руки на груди.

– Что?

– То, что слышала. Попрекай, раз ты такая жертва, несчастная дура, связавшаяся с больным.

Алену на несколько секунд охватывает ступор, потом она шевелит губами, вроде как пытаясь что-то сказать, и в итоге закрывает рот ладонью, продолжая пораженно всматриваться куда-то вдаль.

– Да, я не уделял тебе внимания, не драл тебя, как следует. Да, я мудак, что уж там. У меня нет для тебя оправданий. Мне плевать, что ты думаешь.

– Все. Все. Больше нет, – качает головой, глядя прямо мне в лицо. – Он был прав

– Он?

– Он был прав, – повторяет, продолжая отрицательно мотать головой, Алена.

– Кто? Что? Кого ты там уже нашла? С кем ты уже трахаешься вместо меня? Ну, я, конечно, все понимаю, на мой инструмент сейчас спроса нет, должен же был кто-то тебя радовать, ага?

Она больше не говорит ни слова. Просто разворачивается и уходит, даже не закрывая за собой дверь. Я сижу на месте еще несколько минут – может, даже полчаса, черт его знает. Время свернулось в воронку, и я уже на самом ее дне, но пройти дальше не могу, потому что внутри меня столько груза прошедших месяцев, что меня раздуло, и пролезть дальше не выходит. Я сделал то, чего ни в коем случае нельзя было делать, но это же сделать и следовало, причем еще раньше. Она страдала все это время. Наверное. По крайней мере, от угрызений совести – наверняка.

Уже стемнело, хотя еще только пять вечера. Желто-белые гирлянды огней декорируют унылый урбанистический пейзаж за окном, и я стою у окна, прижавшись лбом к холодному стеклопакету и хочу заплакать, ощущая, будто меня начинается заносить снегом вместе с этим пейзажем, но эта иллюзия работает не очень эффективно, и я остаюсь здесь, на этой стороне, а снег все усиливается, и мне хотелось бы выйти, но я не готов. Потому что боюсь, что останусь там – замерзну и окоченею, не в силах сбежать от сирены этого вихря из острых, режущих воздух со свистом снежинок.

Скорее всего, это Антон. Антон Елисеев, прошу не любить и не жаловать – благо, у него хватает и того, и другого. И я, конечно, не против, потому что она сама уходит к нему. Да, пусть даже к кому-то другому. В любом случае, это справедливо – она сама выбирает, с кем быть, и я просто помогаю ей избавиться от груза сомнений. С годами все более четко понимаешь, что знакомство с девушкой и начало отношений должны быть не захватом крепости, а постройкой собственного дома. Когда ты заходишь в захваченную крепость, ты бухаешь от радости, разбрасываешь везде мусор, бьешь захваченных вместе с крепостью слуг и потихоньку разрушаешь захваченное – на радость тем, кто приходит спасти принцессу из этого разрушенного замка. Когда строишь дом – бережно следишь за тем, чтобы все – от фундамента до отделки, – соответствовало твоим и твоих близких интересам, и тебе помогает та, с которой ты это дом строишь, а потому вы оба цените то, что имеете. Я добивался ее когда-то, добивался с жаром и рвением, и теперь также, выбрасывая лишние эмоции наружу, отпускаю. Потому что чинить эту крепость мне больше не по карману. Можно только покинуть. А вандалам или гениальным строителям она достанется – мне уже плевать.

У Лены, когда я встречаюсь с ней в Парке Победы, побитый вид, и, стыдно признаться, в глубине души меня это радует. Нет, я не сторонник поиска высшей справедливости и всего в таком духе, но Лена меня забавляет, а должна же быть и у меня, при всем своеобразии жизненной ситуации, хоть какая-то развлекуха.

– Ну, как ты? – сразу интересуюсь ее делами, ради которых она, вероятнее всего, меня и пригласила.

– Да, вот, – показывает на замазанный заметным слоем тональника синяк на лице. – Лучше некуда. Пошли, прогуляемся. Давно на это времени не было.

И на что же, интересно мне знать, тратит время эта бизнес-леди, уже который год торчащая товароведом в «Пятерочке» рядом с домом? Неужто на планы захвата мира?

– Это все по части травли?

– Вроде того, – Лена кивает и делает небольшую драматическую паузу. – Почти так. В общем, дела наши стали еще хуже.

– Да ты что?

– Ой, хорош уже ерничать, я не для того с тобой встретилась.

– А для чего? – решаюсь-таки расставить точки над «i» хотя бы в этом.

– Ты единственный нормальный человек, который в курсе всей истории. И да, я знаю, что Олежка тебе все рассказал еще тогда.

– Ну, времени-то прошло – я думал, что все уже само собой разрешилось, – играю наивного чукотского парня для забавы Лены.

– Ты телевизор не смотришь?

– Нет, а надо?

– Молодежь, – вздыхает Лена. – Все бы вам в интернете сидеть да наркоту всякую жрать. Короче, выложили на «ютуб» видео, как Алинка клеится к мальцам на какой-то пьянке очередной. Со всякими там подробностями. Причем, непонятно, кто выложил.

– Коля уже сел?

– Одной ногой.

– Так че тут переживать? Если подлог не вскрылся, открывайте «шампунь», да и дело с концом, нет?

– То-то и оно, что это видео разошлось по интернету еще быстрее, чем шоу Малахова. И теперь все обсуждают, какие мы разводилы – все трое.

– И травля возобновилась, так?

– Так.

– Ну, так и что планируете дальше? Отступать вам, я так догадываюсь, все равно некуда.

– Федя, – Лена останавливается и поворачивается ко мне, – обними меня, пожалуйста.

Я не задаю лишних вопросов и лишь для проформы пожимаю плечами и развожу руки, принимая падающую в мои объятья Лену. От нее, кстати, приятно пахнет чем-то цветочным, хотя я ожидал перегар и пот – или ее собственные или супруга. Как, все-таки, легко мы строим предубеждения относительно людей и насколько тяжело смириться со своей неправотой в них.

Шутка, к Лене это не относится. Просто сейчас у нее момент слабости. И ей не к кому обратиться. Уж точно не к отметившемуся у нее на лице Олегу. Чтобы понять, чьи «пальчики» можно было бы снять с этого синяка, не нужно быть экспертом-криминалистом.

– Я ввязалась в дерьмо, Феденька, – всхлипывает Лена. – В жуткое дерьмо. Просто думала, что все обойдется, что поорут и успокоятся, а теперь орать будут долго, и успокоятся ли – непонятно.

– Ты, наверное, хотела, как лучше, – не нахожу ничего лучше, чем произнести дебильную шаблонную фразу; может, потому, что Лене большего и не надо, как и большинству женщин.

– В понедельник – едем в Москву, на второе шоу.

– Ты уверена?

– Мне уже отступать некуда. Они уже слушают интервью с Колей, пишут Алине постоянно.

– Они?

– Вся молодежь, которая ютуб этот сраный смотрит. Да и триста шестую статью никто не отменял, а моя дочь уголовницей не будет.

– Но стать шлюхой ты ей не помешала, – рискую выдать то, что может нас поссорить – просто чтобы проверить, насколько глубоко погрузилась в отчаяние Лена.

– Да. Признаю. Я дура, я допустила. Но пусть она хоть в чем-то будет лучше меня. Пусть она это запомнит.

– Мне кажется…

Я хочу сказать еще немного слов, которые сделают больно Лене, но не решаюсь. Ей хочется верить в то, что у нее и ее дочери есть еще шансы на то, чтобы начать жить честно, не боясь нести ответственность за свои слова.

А кажется мне, что она просто привыкнет к безнаказанности. Что люди, которые не понимают своей неправоты – очевидной, доказанной им, расписанной, – с первого раза, а со второго не прекращающие творить зло, продолжающие лицемерить, изображать слезы отчаяния, играть с чувствами людей, которые с ними искренни, достойны худшей участи. Самой худшей кары. Рецидивисты неизлечимы. Можно оступиться раз. Можно не усвоить урок единожды и получить ответный удар. Но дальше – уже не случайность и не глупость, а метод общения, практика обращения с доверием окружающих, лживая сущность. Сколько ни украшай ее косметикой и подарками ухажеров, человечности и разума это не добавляет.

А чего, кстати, достоин я? Я, наверное, хотел бы вернуть Алену, но она уже не отвечает на мои звонки. Она все поняла с первого раза. А я – такая же скотина, как и Алиночка Шумихина. Я сделал человеку больно раз – и должен был это понять. Сделал два – и даже не обратил внимания. Так чем я лучше Алиночки? Кто я вообще, чтобы осуждать ее или Лену?

– Бывает и хуже, – договариваю вместо всех этих рассуждений.

– Например? – отрывается от моего плеча заплаканная Лена.

– Ну, вот вчера показывали – где-то в Приморском районе из окна выбросился мужик. Прямо с двадцать пятого этажа. Размотало его вдребезги. Показывали еще таджика, который, как менты и криминалисты уехали, не понимал, убирать это или нет.

– И кому мне тут соболезновать – мужику или таджику? – улыбается Лена своей же глупой черной шутке.

– Криминалистам, – усмехаюсь. – Из-за этого летуна их под самое утро подняли.

Мы идем дальше по парку, стараясь найти другие темы и прекратить…

Уныние

… и еще в начале ночи, поздним вечером я понял, что не могу идти ни домой, ни к кому-либо из друзей, а девушки у меня все также нет. Я хотел потеряться, растаять, раствориться в этом городе, перестать обладать материальной сущностью хоть на ночь. Лишь эти цели я преследовал еще несколько часов назад, глядя на бледно-красные болезненные пятна заката, утопающие за горизонтом. А сейчас я улыбаюсь бледной рыжеволосой девице с косичками, одиноко стоящей с банкой пива рядом с входом на Адмиралтейскую, но девица не замечает меня, а говорить я будто бы разучился, и я иду на набережную и перехожу через только что сведенный мост, постоянно поскальзываясь и внутренне браня себя за неловкость, и отзвуки прошедших дней, недель, месяцев наполняют мою душу глубокой печалью и скорбью, и бледно-красная луна лишь усиливает мою дезориентированность, и по улицам – где-то между Добролюбова и Яблочкова, – носится эхо, которое я не могу разобрать, и холод улицы, кажется, только усиливается.

Я полон боли и начинаю плакать, и ощущаю, как охлаждаются еще только что горячие слезы, и во всем этом мире нет никого, кто мог бы мне помочь. Не потому, что все такие вот суки и уроды. Просто я такой. Я потерян среди людей, для которых мог бы быть важен, стал для них бесцветным пятном на белом фоне, и меня невозможно найти, и поэтому никто не знает, что со мной, на самом деле, происходит. Все живут своей жизнью и совершенно не замечают, как я растворяюсь в происходящем, прекращаю играть какую ни было роль.

Где-то на окраине, куда я чудом дошел пешком, я замираю около рекламного щита. Печально летящий надо мной ангел, одетый в клетчатую майку и одной рукой удерживающий скейт с незнакомым мне логотипом, словно показывает мне направление движения, и я говорю ей «Спасибо» и допиваю остатки красного сухого и выкидываю бутылку на газон.

«Freedom Wings и Актилактис – мой секрет отличного самочувствия»

Я понятия не имею, что это значит, но это точно что-то важное.

Вот только на следующем щите такой же ангел указывает обратно, но я продолжаю тупо идти прямо. Других вариантов нет. Мне стало не так больно, но я не хочу останавливаться и на что-то надеяться – на ментов, на скорую, на добрых людей, которые меня тут подберут. Я не хочу больше лицемерить, врать себе и окружающим и хотел бы начать новую жизнь. Только не знаю, как. Я слишком долго наплевательски относился к тому, что сам чувствовал. К Алене, к друзьям, ко всем. Слишком долго ждал, когда же пройдет то болезнь, то реабилитация, то курбан-байрам – да черт его знает, чего я ждал. И поэтому сейчас я так опустошен и растворяюсь в мире, полном событий, полном чувств, полном правды, за которую стоит жить.

Ведь именно в этом боль пустых лицемерных людей. Они просто ничего не могут почувствовать, потому что привыкли играть кого-то, кто точно не они, а кто они – уже не могут вспомнить. Типичные менеджеры в бесконечных операционных процессах. Да, мы такие. Но с точки зрения гуманизма, мы ведь тоже люди, у которых есть желания, надежды и мечты. И нет гарантии, что в один момент нас не долбанет стрела господа, и мы не очнемся. Вот сейчас меня она и бьет, и бьет долго и упорно, и мне надо одуматься и начать жить так, как я хотел бы, а не существовать.

Вот только мы боимся их – этих желаний, надежд, мечтаний, потому что не уверены, что делать с их исполнением, их реализацией. Этих надежд – потому что не уверены, что переживем их разрушение; этих мечтаний – потому что должны быть уверены в регламенте на завтра, а мечта – слишком эфемерна и ничего не гарантирует, особенно – теплого кресла и оклада, а что еще нужно было мне в этой жизни, пока не пришел рак? О чем еще я грезил? Кем хотел стать? И вот теперь стрела долбанула. Пора быть. Пора жить.

Вот только есть нюанс. Стрела господа может оказаться шаровой молнией. И тогда мне хана. Да даже без болезней такая стрела – осознание того, что надо жить свободно, – может добить человека еще быстрее, чем жизнь по инерции – наркоманей, случайно подхваченным СПИДом, алкоголизмом или еще чем. Не каждый понимает, как пережить осознание этого момента перемены в себе и не уйти в себя и не просрать себя, а, наоборот, открыть для себя целый мир. И я не осознавал. Я просто стал уродом, который потерял деньги, девушку, общение с друзьями, все чувства, и теперь…

Опа. А вот это интересно.

У меня резко кружится голова, и мир переворачивается с ног на голову. Меня рвет на лету, и я падаю лицом прямо в лужу собственной блевотины. Не очень-то приятно, хотя и тепло. Все тело пронизывает дикая боль, и я ору, что есть сил, потому что кажется, что так может стать легче.

Рядом останавливается какая-то машина с мигалками, и я молю небеса, чтобы это были не менты, но кто, кроме них?

Меня поднимают рывком, и наступает темнота.

Вернувшись домой, я обрушиваюсь на диван и понимаю, что не узнаю собственного жилья. Мерзкий, грязный притон, на котором так и написано, что он достался мне по наследству. Шов после повторной операции ноет до сих пор, хотя прошло уже недели три. Я пытался настаивать, чтобы после отсечения второй тестикулы меня оставили в покое и дали уехать домой, но Алена настояла на том, чтобы за мной присмотрели в стационаре. Я не мог смотреть ей в глаза даже когда она приходила поговорить, а вот с лечащим врачом я поговорил основательно.

Благодаря связям и деньгам Антона – Алена ни разу не скрывала это, и даже с этого начала, – мне провели операцию во внеплановом порядке и назначили гормональную терапию. Фактически, меня не особо-то и спрашивали, надо ли оно мне, потому как риск перехода в четвертую стадию оказался настолько высок, что решать нужно было буквально за день. Как оказалось, первая операция и все те хождения по мукам в виде «химии» были напрочь неэффективны, и рак продолжал работать дальше. Его немного приостановили в плане развития метастаз таблетки, но все это было в пользу бедных. Я продолжал умирать и истощаться все те недели после операции, потому что во мне была вторая бомба замедленного действия. Теперь я понимаю кота, который был у меня в детстве. Страдал, бедняга, без шаров. Только я не страдаю. Я еще пытаюсь осознать. И получается не очень здорово.

Володя наливает себе еще стопку и в очередной раз возмущается тем, что я не пью.

– Давай, через месяцок, – усмехаюсь. – Я еще тебе фору дам. Но не сейчас.

– Ладно, рассказывай, какие планы. Работа есть?

Я вяло сообщаю ему о том, что планов у меня немного, а работу я потерял. Но не потому, что мне было как-то не до нее в последнее время, а потому что контора, все-таки, схлопнулась, и теперь все надо начинать по-новому. Володя предлагает место в фирме, где работает он, рассказывает детали, и я обещаю подумать.

– Вот, тогда на следующей неделе и скажешь. Но я тебе говорю, тема стоящая, приедешь в офис – все поймешь. Кстати, заодно с Анжелой тебя познакомлю.

– Секретарша твоя что ль?

– Ну, до секретарши мне еще, как до Китая раком, а Анджела у нас закупщица. И я ее шпилю. Ну, еще живем вместе. Как-то так.

– Круто.

– Слушай, а ты как сейчас… ну…

– Неначинай.

– Все, забей. Просто – если надо девочку подыскать, помочь со встречей…

– Володя.

– Все-все. Я ж из лучших побуждений.

На самом деле, ситуация не так плоха, как могла быть. Как выяснилось, если сидеть на гормонах и не превышать дозировку, то есть еще какие-то там варианты даже иметь секс. Но каким он может быть, мне трудно сказать. По ходу, пора возвращаться на форум, к ФриМену сотоварищи с повинной. Или под другим логином.

По телевизору, который я внезапно обнаружил у себя дома, ловлю репортаж о том, как какая-то дамочка, в свое время приехавшая в Питер из Мурманска, села за убийство хахаля, который хотел изнасиловать ее дочь. В отличие от того случая с придурком, который пару лет назад или вроде того вынес ребенка на мороз, она долго не церемонилась, и быстренько разрешила ситуацию с правосудием. Вот только тут уже никто не узнает, а правда он пытался кого-то насиловать, или просто не удовлетворял ее или разбрасывал носки по квартире.

Зима вообще выдалась неспокойной. Уже которую неделю дети убивают себя из-за участия в каких-то играх по соцсетям, где угрожают убить их родственников. Вокруг все находят какие-то безумные увлечения, а я вышел на примитивную и скучную работу в клиентский отдел, в контору Володи. Анжела оказалась не особо приятной на лицо толстушкой, и вопросы о том, стоило ли расходиться с Таней, на которую, несмотря на отсутствие модельной внешности, хоть без слез смотреть можно было, образовались валом, но ни один из них я, по крайней мере, по трезвяку не задам.

Я каждый день выхожу на смену в офис, совершенно не понимая, зачем это мне нужно.

Каждый день разговариваю с людьми, который мне не интересны и не важны.

Каждый день понимаю, что для меня вообще никто не важен.

Каждый день борюсь с мыслью, что не важен и я сам.

А надо ли?

Вспоминая, сколько было водки и сколько вброшено антидепрессантов, я понимаю, что совершил ошибку в количестве таблеток. Либо, как еще один вариант, мне продали не то количество, а выпил я всю пачку россыпью, не считая. Во всяком случае, после промывания желудка выяснилось, что шансы на летальный исход были один к трем, а это не так много, как я планировал.

– Я договорился, все будет, – сообщает Антон Алене, которая сидит рядом с моей кроватью.

На меня он, разумеется, внимания не обращает. Куда уж там.

– Тебе помогут, там очень хорошие специалисты, – увещевает меня Алена. – Они вытащат тебя из этого.

– Ты уверена, что это нужно?

– Да. Ты нам все еще нужен.

– Ему – вряд ли, – киваю в сторону Антона.

Он усмехается и выходит.

– Ты не прав. Он вообще не обязан и пальцем шевелить ни для меня, ни для тебя.

– Ну, с тобой-то иная история, нет?

Алена смотрит на меня несколько ошеломленно. Кажется, я не соответствую образу неудачника, который еще несколько дней назад решил запить горсть антидепрессантов литром водки и остаться навсегда в своей квартире, но был обнаружен потерявшим его Володей за вынесенной сгоряча дверью. Вот интересно, а если бы я просто отвалил и не забыл выключить мобильник, меня бы нашли?

– Хорошо, – киваю, чуствуя дефицит сил для продолжения спора. – Я поеду в дурку, так и быть.

– Это не дурка. Это место, где тебе помогут.

После приятной болтовни с Аленой я ощущаю легкое головокружение и стараюсь побыстрее добраться до палаты и лечь, отвернувшись к стене. В этой клинике на Бехтерева мне осталось еще неделю, и, откровенно говоря, я уже ощущаю, что вещества, которые они тут выписывают, работают на ура, в отличие от бесед с психотерапевтом, которому я говорю то, что он хочет услышать. Алена беспокоит меня все меньше, и хотя Антон явно ей пользуется, потому что она – птица не его полета, и я слышал о его жестоком нраве, она кажется сама себе счастливой. Со мной у нее просто не было бы этого мимолетного периода счастья. А обучиться на своих ошибках она смогла бы с любым. И это в очередной раз убеждает меня в том, что я тогда был прав.

– Федя, пора, – шаловливо сигналит мне медсестра, похлопывая по плечу и показывая на очередную капельницу.

Я пытаюсь найти в себе отвращение к тому, в кого превратился за этот год, но мне сейчас как-то слишком легко для этого, и хотя я знаю, что это просто действие правильно подобранной терапии…

Алчность

…обнаруживаю, как и ожидал, толпу народа и множество фоток. Мне хочется почувствовать хоть что-то, поэтому я останавливаюсь тут, прямо на «техноложке» и сажусь у стены, рядом с толпой, укладывающей новые цветы к фотографиям и расставленным рядом с ними свечам.

– Вы кого-то потеряли? – спрашивает меня блондинка лет сорока в черном платке.

– Да.

И не считаю должным что-либо пояснять. Она понимающе кивает и отводит взгляд в сторону развешанных на стене фотографий. И больше ничего. Никому, на самом деле, не интересно, что именно у тебя произошло.

Четырнадцать погибших, множество покалеченных и изуродованных. Люди, которые кого-то любили и были любимы. Впрочем, люди не способны осознать, чего стоит сам факт того, что их любят. Зачастую нужно просто произойти чему-то такому, как этот теракт, и только тогда у кого-то в голове переключается тумблер понимания, что есть еще что-то, кроме бабла, квартир, машин и отпусков в этом мире. Что-то, что я упустил и даже сейчас, пройдя курс в Бехтерева, не могу даже начать искать. Я пропустил вчерашний сеанс психотерапевта, которому было оплачено за полгода вперед, и не знаю, стоит ли мне ходить к нему дальше. Может, нужно просто чаще ходить вот так, среди людей. Вот только часто ли можно найти столько эмоций в этих людях? В конце концов, даже грусти и скорби. Общество живет по принципу non memento mori. Не помни, пока тебе не тыкнут ей в нос. Я читал, что каждые восемь минут в Питере умирает человек. И только каждые шестнадцать рождается новый. За полтора часа умирают одиннадцать человек. Возможно, половина из них – те, кого зарезали за полтинник в кошельке или кого убил пьяный водитель. Всем плевать. Никто не думает о гражданской ответственности, пока ей не тычут всем подряд в нос популисты. Одни делают это просто так, для самопиара. Другие сводят это с тем, что во всем виноваты дестабилизаторы общества, и надо наказать кого-нибудь побезобиднее. Каждый наживается на этом горе, как может.

Но самое страшное не это. Пройдет неделя, другая, третья, и общественная память затрется. Рамки металлоискателей в метро перестанут орать, а на орущие перестанут реагировать. Следить за элементарной безопасностью тоже перестанут, как и оглядываться по сторонам, и вместо осознанной общественной осмотрительности, восторжествуют великие и могучие «если на роду написано – не уйдешь» и «только не со мной». Какая сука, кстати, написала на моем роду этот рак? Явно не мои родители, которые всегда давали мне самое лучшее из того, что могли позволить, пока не погибли.

Лена снова вызванивает меня в парк. Она подает в суд на семью уже сидящего парня, пытаясь сколотить моральный ущерб, собирает доказательства травли. Мы говорим совсем немного, и я больше не хочу с ней общаться, о чем ей и сообщаю.

– Почему?

Она пытается меня догонять, но я иду в сторону метро нарочито длинными шагами.

– Я думал, тебе нужна помощь, – качаю головой и с отвращением сплевываю в сторону.

– Мне нужна была. И нужна сейчас, Федя!

– Тебе нужно только получить свое. А у меня твоего нет. Прости.

Я упакован, как посылка с Алиэкспресс. Черный пуховик, черные очки, закрыт наглухо. Смотрится смешно, скорее всего. Даже нет. Болезненно. Достойно психа-одиночки. Первые теплые солнечные дни уже начались, и все стараются раскрыться, одеваться хоть немного полегче, пусть даже простыть. А я наоборот. В этом парке, полном молодежи и вообще удивительно позитивных на вид людей я кажусь лишним.

Ребенок лет трех-четырех пытается ехать на велосипеде, и его подгоняет нервная мамаша. Паренек в очередной раз кренит четырехколесный агрегат и заваливается, и мамаша кричит, что надо крутить педали. А я улыбаюсь, потому что это здорово. Пацан, конечно, расстроен, и ему сейчас кажется, что это очень трудно – начинать, и что такое начало того не стоит. Но я-то знаю, что начало – это самое лучшее время. Время, когда можно выбрать направление и не прогадать. Время, когда можно что-то поменять, не переживая за груз, уже накинутый на спину. Время, когда небо – чистое и ясное, и взлет и посадка будут идеальными, и мы будем молоды и счастливы. Время, когда все впереди, и пусть ты не знаешь, что это все из себя представляет, и не знаешь, куда точно идти, но вокруг – миллионы дорог, и каждое облако дня и каждая звезда ночи – это новый возможный путь, новая мысль, новое решение и новое счастье. И весна – это начало, в этом вся ее суть. В гнезда на дереве около моего дома вчера снова прилетели птицы, а значит – все началось снова. Я впервые за полтора года вижу все это по-настоящему и не знаю, в чем дело – в пройденной уже давно психотерапии или в том, что я устал страдать и понял, чего лишился за то время, что упивался этими страданиями, большая часть которых была мной же и придумана. Во только и здесь меня ждал сюрприз.

Жизнь не уступает, и мир готов продолжить то, что было приостановлено в мороз, переступив через боль, голод и страх. А я не готов. Моя проблема в том, что нового начала мне уже не достигнуть, и я на стадии завершения. Вчера я получил результаты анализов, которые выявили еще одну врачебную ошибку, и я все равно умру, скорее всего. Уникум хренов. Метастазы в теле. По чуть-чуть расходятся, заставляя все больше клеток мутировать. Как можно было ошибиться так глупо дважды – черт его знает. Может, и ошибки-то не было, просто хитрость природы. Я высыпаюсь, как песок через сито, с каждым днем, и, что самое обидное, золота-то в сите не останется. Останется лишь гуляющая по кругу пыль. Но уж в этом-то точно виноват я сам, и что ни говори…

Гордыня

…и замечает, что я выгляжу гораздо лучше, хотя про него того же не скажешь.

– Не, серьезно, – Олег отпивает немного пива и зажмуривается. – Слушай, просто класс. Никогда такого не пил. Это немецкое?

– Австрийское, – усмехаюсь и отпиваю немного своего «гессера». – Завязывай с «охотой крепким».

– Федь, я вообще с прошлым завязываю. Че я, собственно, тебя и пригласил посидеть.

– А именно?

– Ну, расквитался с Ленкой, работу сменил. Вот и решил поделиться.

– И давно?

– Пару недель, как оформили развод. Но не жил я с ними уже прилично.

– А что они?

– Да мне по хер. Алина уже совершеннолетняя, вот пусть и решают теперь все вопросы, как взрослые бабы.

– Они-то нарешают, – вздыхаю. – Что дальше думаешь делать?

– Жить, наконец-то, Федя, жить. А ты?

– Я тоже, Олег. Я тоже.

– Ну, бывай, – подает мне руку Володя, и он оказывается замыкающим в этой цепочке уезжающих на такси.

Вечеринка в честь моего внезапно нагрянувшего в разгар весны Дня рождения, в принципе, удалась. Уборки здесь примерно на всю ночь, но завтра не на работу, что уж там.

Ну, да, как же не полицемерить, да, Федя?

Алена не пришла. Когда я организовывал этот сборище на пять-шесть человек, вдохновившись жизнеутверждающим посылом Олега, я, конечно, мечтал увидеть ее. И она до последнего не отказывалась. Вот только дураку понятно, что она устала видеть мою рожу, и после всего, что было, она имеет полное право меня динамить. Возможно, и Антон был против. Хотя, ему-то, в первую очередь, насрать и на меня, и на нее. Я вообще не понимаю, как она его утащила на это социальное днище – договариваться о моем лечении сначала у онкологов, потом в Бехтерева. Он – человек другого мира, и там лечат не суицидников на почве одиночества и нищеты, а зависимость от кокса по двенадцать штук за грамм.

В любом случае, компания разошлась, и я могу сделать то, о чем так мечтал уже где-то час. Упасть на пол прямо в прихожей и отдышаться. Я давно так долго и уверенно не симулировал отличное состояние и бодрость духа, и если сейчас кто-то вернется, забыв мобильник, я скорее провалюсь под пол, чем встану. Меня сковывает боль, и температура явно уже зашкалила за сорок.

Полежав так с полчаса я доползаю до того самого дивана, который видел меня во всех самых дерьмовых моих состояниях и вытаскиваю из-под подушки свой главный подарок самому же себе. Увесистый, но отлично сидящий в руке.

Я мог бы завидовать всем тем, с кем сегодня пил, болтал и слушал музыку. У них есть полноценные жизни, и они знают, для чего они нужны. Но в отличие от них всех, я не боюсь посмотреть в лицо фактам, которые чреваты для меня гибелью. Я смотрел им в лицо когда готовился к первой операции, я заглянул туда же пьяным в хлам, когда меня принесли на вторую и я одним глазом глянул на них, когда пришел к мысли, что пора собираться в ад через веселящий коктейль.

Конечно, я понимаю, что тот первый раз был совсем не тем, о чем я думаю сейчас. Вообще, осознание того, что за одно мгновение исчезнет все – совершенно непримиримая со здравым смыслом вещь. Когда я запивал бухлом убойные колеса, где-то в глубине души у меня теплилась надежда на то, что я открою глаза – и все станет, как раньше. Не то, чтобы это была надежда на некое пробуждение и переосознание жизни или на то, что все вокруг вдруг поймут, как были неправы, не понимая меня – жалкого депрессивного клоуна, из своей спасенной, в общем-то, жизни сделавшего посмешище – существование, не более того. Просто хотелось совершить хоть какой-то поступок, сделать хоть что-то радикально новое, и, конечно же, вместо поиска новой работы – с которой, впрочем, и так, благодаря Володе, все сложилось, – или нового увлечения, а то и новой девушки, нового места для жизни, я погнался за дешевым позерством. Как и все безвольные мудаки. А вот этот кусок железа – нет, этот красавец «макаров» – уже не даст шансов на возврат. Еще вчера я думал о том, что жизнь и так разрушена – дальше некуда. Потом сомневался, потом решался и смирялся, и все это за один день, а теперь, когда патрон в обойме, и одно нажатие на курок решит все, я просто остаюсь где-то между двух огней, но выбор в любом случае будет сделан – из двух вариантов не выбирают дважды, – и я понимаю, что пора взять и…

ПОСЛЕДНЕЕ НЕВЫСКАЗАННОЕ

Casus dementis correctio fit sapientis.

…несмотря на работающий кондиционер. Половину времени полета я стараюсь смотреть в иллюминатор, но внизу слишком облачно, и я не ощущаю расширения пространства. Тупо пялюсь в потолок. В инструкцию по безопасности на борту. На крашеную блондинку в прозрачной кофточке справа, у противоположной стены. На лифчик, в котором потерялась ее крошечная грудь и на ее мерзкую ямочку на подбородке. Эмоции это все вызывает примерно одинаковые. Пустые. Меня сдавливает салон. Мне мало места, и я не представляю, как сделать так, чтобы его стало больше. Выкручиваю обдув на максимум. Если бы.

Я стараюсь не смотреть на Ольгу. Она уснула в начале полета, закинувшись легким снотворным, потому что она немного переживает во время полета. По ее словам. По факту – она жутко боится высоты и всего, что с ней связано. Однако риск полететь на самолете той же марки и авиакомпании, что упал в прошлом году на рейсе в Архангельск, она считает оправданным, потому что мы вроде как устали и летим отдыхать. К морю, солнцу и прочим тривиальным, практически детским радостям жизни среднего класса.

Все это смахивает на результат некоего помешательства. Говорят, это симптом надвигающегося психического расстройства – спрашивать себя периодически, кто ты и где ты. Я не знаю. Возможно, я довожу себя до края, до нижней планки терпимости к самому себе. Возможно, я скоро начну презирать себя. Увы, этот процесс часто необратим. Ты разочаровываешься в авторитетах еще в детстве, видя ошибки своих родных. Потом разочаровываешься в искренности окружающих и их чувств, будучи подростком. Разочаровываешься в людях в целом, когда начинаешь взрослую жизнь. Разочаровываешься в идеалах, когда видишь, как легко предают их те, в кого ты верил. И последним этапом становится разочарование в самом себе. Дальше – или забвение и наркотический угар или полнейшая свобода и беспринципность. И то, и другое может лишить шанса наслаждаться жизнью, чувствовать что-то, а не просто позволять себе все.

Я перехожу черту прямо сейчас. При посадке. Мне так кажется. Ольга просыпается от легкого тычка, хмуро смотрит вокруг. Дежурно улыбается мне, считая, что мне это нужно.

Я перехожу черту прямо сейчас. Мне необходимо уйти от самоубийственного ощущения угнетенности, от чувства вины за желание элементарной справедливости. Я спорю с самим собой. Спорю не первый месяц. Сознание каждый вечер наливается усталостью, угнетаются былая жизнерадостность и желание получать удовольствие. Крошится потенция – как следствие. Я знаю, что я не прав. И поэтому мне нужно менять все. Лучше места, чем Средиземноморье, для этого не найти.

«Благодарим вас за выбор нашей авиакомпании…»

Я перехожу черту прямо сейчас. Встаю из кресла. Нащупываю мобильник и выключаю авиарежим. Я не был так близок к краю никогда. Я прилетел не затем, чтобы нежиться на солнышке и бухать на пляже. Я прилетел, чтобы проверить себя. Чтобы получить ответ. Чтобы перестать плыть по течению.

Выхожу из самолета, щурясь от солнца. Ощущаю прилив духоты. Кипящий воздух приморского аэропорта. Легче, чем в салоне, не стало.

В вечер, когда мы встретились с Ольгой впервые, все пошло не так. Я неудачно вышел из машины, заезжая за цветами, и наступил в обширную лужу. Испачкал брюки. Машина отказалась заводиться по неизвестной мне причине. Я крутил ключ минут пять. Потом понял, что садится аккумулятор. Меня все достало, и я решил доехать до места на такси.

Однако же, свидание удалось. Правда, я ощущал себя не в своей тарелке, но Ольга оказалась довольно активной, сознательной девочкой, и не дала нам обоим заскучать. Знакомясь с ней через интернет, я предполагал, что она будет скромнее и сдержаннее. Тем не менее, мне все понравилось, и я решил основательно добиваться ее внимания. Спустя неделю я уже проснулся с ней в своей постели, в трехкомнатной квартире на Комендантском. Спустя полтора месяца она согласилась ко мне переехать. Я предполагал немногое. Я не ждал перспективы в виде двух с половиной лет совместной жизни. Тем не менее, мы умудрялись оставаться вместе все это время. Сейчас трудно сказать, что именно нас так прочно удерживало. Мы никогда не признавались друг другу в любви. Не говорили о семье, перспективе, детях. Тем не менее, заботиться друг о друге, быть на связи, вести совместное хозяйство и заниматься сексом мы не уставали. А что еще было нужно?

Видимо, чего-то не хватило. Вряд ли денег – я получал вполне неплохо уже на тот момент, будучи ведущим менеджером по закупкам, да и она, работая в девелоперской компании, получала хоть и в три раза меньше моего, но недостатком средств на косметику не страдала. Где-то в этой области я тоже ощутил свою ошибку, но это уже стало совсем неважно.

Оглядываясь назад, я вижу, что меня практически все устраивало, и именно поэтому я так сомневался насчет того, что делать дальше.

Мы гуляем по незнакомому городу уже час. Без карты, без ориентиров, просто наудачу. Ольга уцепилась мне за руку и изредка выражает удивление или восхищение местной флорой или каким-нибудь маленьким памятником. Я жду не дождусь момента, когда мы окажемся непосредственно у моря, и я попытаюсь уловить гармонию бриза и волн. Впрочем, надежды на все это немного.

Я смотрю на Ольгу. Она мило улыбается, по привычке немного сжимая губы, словно бы боясь лишний раз хвастаться своими безупречно отбеленными частным стоматологом зубами. Я нервно дергаю уголком рта. Мне нечего ей сейчас сказать. Я поддакиваю, услышав ее предложение перекусить и выпить чего-нибудь местного, и мы идем в ближайший ресторан. Я выжираю три крупных бокала местного красного вина. Становится легче. Немного.

Я до сих пор не смог разобрать, в чем заключалась моя ошибка в тот день, когда, как оказалось, прозвучал первый тревожный звоночек со стороны ольгиного поведения. Основных варианта я нашел два. Первый – в том, что я пустил ее в тот клуб одну, сославшись на занятость. В тот вечер я действительно основательно завис на работе, что было редкостью. Второй вариант – в том, что приехал за ней. Тогда я дал ей время до половины первого. Она согласилась, что успеет, но обширной слепой надежды на результат у меня не было – ее пьяный в хлам голосочек нельзя было трактовать двояко.

Я подъехал к клубу в двадцать минут первого. Через двадцать минут терпеливого наблюдения за дверями и вычисления самого глубокого декольте из всех, проходивших через них, я увидел подругу Ольги Машу, танцующую на ходу нечто среднее между твистом и полькой. Она вывалилась из клуба и пошла дальше трясти своей неподъемной грудью, запрятанной в призванное создавать из ее жирного тела подобие фигуры платье.

Далее из дверей клуба вывалилась моя любимая, и вел ее под ручку какой-то паренек в короткой лиловой рубашке, с легким стайлингом на голове. Я скрипнул зубами. Сжал рукой руль «мерседеса». Стал ждать дальше. Мне стало жутко интересно, куда вся эта процессия направится. Приятным моментом я счел разве что то, что по времени Ольга почти уложилась. По крайней мере, совесть ее подстегнула выйти. В это я хотел верить.

Паренек пытался приобнять ее, но Ольге явно было хреново. Она здорово перебрала, и потом, кстати, это привело к прочистке организма в течение доброй половины ночи и жуткому похмелью. Но после выхода из клуба она просто отошла за угол и рухнула на корточки, конвульсируя. Проблевавшись, она встала, шатаясь подошла к стене и уселась, опершись на нее спиной. Паренек подошел и стал ее вроде как успокаивать и предлагать пройти в его машину. Тот факт, что девушка в состоянии «ниже нуля», его, видимо, не смущал.

Я потер переносицу, едва не сломав ее. Разобрался в своих чувствах. Во мне боролись, в основном, презрение, отвращение и ненависть. В момент, когда паренек повел-таки Ольгу к своему кабриолету «бмв», ненависть оказалась сильнее прочих. Я выдернул ключ, вышел, захлопнул дверь. Подбежал к «бмв». Дальше было много мата, квадратные глаза паренька, несвязный лепет чуть не падающей в обморок Ольги, какая-то бессмысленная болтовня ее истеричной жирной подружки. Устав во всем этом участвовать, я тупо взял Ольгу на руки и понес в машину. Парень с «бмв» разочарованно плюнул на асфальт, закрыл тачку обратно нажатием кнопки на брелке и вернулся в клуб. Жирная подружка что-то вопила вслед, но я разобрал только слова «козел», «сами разберемся» и «я ментов вызову».

Ментов никто не вызвал. Ночь прошла, как маленькая постановка на тему ада. Субботним утром Ольга смотрела виноватым взглядом, вяло пыталась улыбаться и обещала, что больше такого не повторится. Верил ли я ей тогда? Раз триста верил. Просто выхода не было. Я не мог ее потерять. Я не мог превратить такой мелкий, незначительный косяк в серьезный повод для ссоры или, тем более, расставания. Я не мог ее потерять.

Ольга явно недовольна. Тем не менее, она достаточно утомлена за день и засыпает на огромной кровати в гостинице. До этого, кое-как кончив в неплотно прилегающий к едва стоячему члену презерватив и вытащив все это добро из ольгиного тела, я ухожу в ванную. Подмываюсь. Смотрю на себя в зеркало. Как обычно, не узнаю. Это странно – мне часто кажется, что моя внешность не соответствует внутреннему содержанию. Конечно, я никогда не был уродом, но и каким-то особым красавцем себя не назову. Средняя, обывательская внешность. Средний, обывательский седан «мерседес» за четыре миллиона. Средняя зарплата в районе трех-четырех тысяч долларов. Со временем мне стало казаться, что так живут все вокруг – у всех новые «бмв», «мерины» и «вольво», у всех квартиры по сотне и больше метров, у всех обывательский рай. Иногда я не понимаю того мира который вижу снаружи, когда еду на работу, с работы, по делам. Не понимаю тех, кто толкается в трамваях вместо того, чтобы купить себе хоть какой-то тарантас, хотя бы подержанный «бмв». Не понимаю торгующих овощами и семечками бабулек, за всю жизнь так и не добившихся ничего и оставшихся в ожидании смерти с дырой в кармане и в сорока квадратных метрах. Не понимаю раздающих листовки симпатичных девочек, которые смело могли бы подрабатывать проститутками или просто в эскорте.

Но сейчас я не понимаю себя. Мне кажется, что я не такой, как есть в зеркале, но стоит мне спросить, какой я на самом деле, и ответ, вроде бы столь очевидный, расплывается где-то вдалеке. Я не знаю, кто я. Я тону в самом себе и том, чем себя окружил, во лжи и лицемерии, за которыми, в общем-то, никогда ничего существенного спрятано и не было. И в такие моменты – моменты осознания чего-то странного и страшного – даже Ольга с ее списком достижений теряет значение. Вот только я знаю, что будет утро. Будет ее лицо. Будет та же боль.

Я выхожу на балкон. Смотрю в глубину южного неба. С непривычки может показаться, что рядом, на расстоянии вытянутой руки начинается открытый космос. Вспоминаю, что в последний раз я видел такое обилие звезд зимой в деревне, когда мы поехали праздновать с Ольгой Новый Год к ее дальним родственникам, поскольку там же собралась толпа ее родни, а мне, как лишенному родителей в девятнадцать в результате несчастного случая, в общем-то, было плевать. Помню, я тогда жутко надрался и, выйдя на улицу, обомлел и рухнул прямо в сугроб, увидев это небо. Разумеется, сейчас я понимаю, что видел такие картины и раньше – на море, в других местах, где воздух чище и свежее, чем в мегаполисе, но опьянение превратило это деревенское небо в безграничное, чарующее, бездонное великолепие.

Внизу, недалеко от гостиницы, идут, болтают и смеются две пары. Довольно симпатичные девчонки. Рослые парни. Шутят, попивают вино на ходу, подтрунивают друг над другом. А я уже где-то не там, хотя не отказался бы туда рухнуть.

Не выдерживаю и звоню в обслугу. Заказываю шампанское и гранатовый сок. Я мог бы попросить сразу смешать из них коктейль, но боюсь, что на меня посмотрят, как на полного кретина после этой просьбы. У меня странный вкус. С другой стороны, он мой, и его нечего обсуждать. Я же не обсуждаю и не осуждаю, например, копрофилов или сторонников уринотерапии.

В какой-то момент мы с Ольгой жестко рассорились. Разъехаться она даже не предлагала, словно бы наверняка знала, что все обойдется. Тем не менее, говорить мы друг с другом не могли, на работу она ездила на метро, потому что не хотела сидеть со мной в машине, а о сексе и мечтать было нечего. Я пытался привести все в божеский вид, но результаты были один печальнее другого. То было время других доходов и еще других отношений.

Создавалось ощущение, что год совместной жизни пошел коту под хвост. С другой стороны, я понимал, что это действительно больше смахивает на временное явление. Тем не менее, вертихвостка Катя из бухгалтерии моей конторы оказалась достаточно податливой, чтобы поймать эту волну моего уныния, и, начав с пьяного флирта на корпоративе, мы дошли до мысли, что я буду не прочь зайти к ней в гости, чтобы посмотреть, какую шикарную статуэтку она купила в Таиланде, когда ездила туда весной. Слово за слово, и мы оказались в не совсем одетом состоянии на катиной постели. Откровенно говоря, я сам не сразу сообразил, как оказался возможен такой поворот, но шампанское поверх водки и коньяка оказалось фактором, ослабившим мои сомнения. Наутро, правда, я понял, что и это было ошибкой.

Моя случайная пассия сняла с меня, мешком свалившегося на ее кровать, штаны и, игриво подхватив языком мой член, запустила его к себе в рот. Тогда я ощутил потрясающий, неимоверный прилив возбуждения, ощутил себя чуть ли не быком-осеменителем, готовым перетрахать все, что движется. Я не испытывал такого возбуждения с Ольгой уже давно. Решив, что этот стояк будет жить вечно, Катя явно отрепетированным движением скинула с себя платье, вытянула из упаковки невесть откуда взявшийся у нее презерватив и натянула его на уже начавший опадать член. Немного помассировала головку, чтобы наверстать упущенное, но я уже ощущал себя не так. Странная, бесформенная и уродливая мысль шлепнулась в мое сознание против моей воли, и пойманное мной возбуждение иссякло. Попытавшись оседлать меня и поняв, что выходит как-то не очень, Катя в деликатной форме призвала меня встать и вставить ей как следует, и я не смог отказаться. Встал, качаясь, поставил ее на четвереньки на кровати и, ухватив член у основания, начал впихивать его в ее уже истекавшее смазкой влагалище. Зайти удалось. Потолкаться немного тоже. Но у меня неизбежно пропадала эрекция, и я ничего с этим не мог поделать. Более сильные фрикции и обхватывание мощных, упругих бедер Кати не помогали. Я вылез из нее своим трусливо сжавшимся отростком и безнадежно упал на кровать. Опьянение в лучшем смысле этого слова иссякло. Реальность вновь стала комком уродливых нестыковок, какой была в тот момент, когда я в последний раз расходился с Ольгой утром. Катя легла рядом, стала нежным голоском убеждать меня, что ничего страшного, что я просто устал, поддался стрессу, что всякое бывает, и что в другой раз получится лучше.

Черт, она, видимо, всерьез считала, что приглянулась мне в достаточной степени, чтобы рассчитывать на какое-то продолжение этой пьяной случки. Но она вся дрожала, а я знал из слухов, что у нее правда давно не было мужчины – непритязательная внешность и скромные манеры ее часто сдерживали, и удивительным было то, как она вообще догадалась соблазнить меня. Все это выглядело какой-то несусветицей, но мне стало ее жутко жаль, и я уговорил ее, путем ряда убеждающих высказываний, присесть промежностью на мой рот и дать ее вылизать. Она громко, отчетливо стонала, а в момент оргазма прижалась ко мне настолько сильно и запищала так высоко, что я ощутил, как в одетых обратно штанах что-то зашевелилось, но это было иллюзией. Катя обнимала меня и пыталась руками приподнять мое настроение, но безуспешно. Когда она попыталась сделать это ртом, я остановил ее и сказал, что мне надо идти. Минут пять мы спорили на эту тему, но я остался непреклонен. Когда дверь квартиры закрылась, вид у Кати был виноватый и стыдливый.

По дороге домой – а пошел я, надо сказать, пешком, – я как-то уговорил продать мне в круглосуточном ларьке уже после комендантского часа бутылку шампанского и вылакал ее насухо за двадцать минут пути. Остальное время я тупо нес какую-то чушь сам с собой, временами теребил зачем-то член через карман, словно проверяя, на месте ли он – в то вдруг вернусь домой без хозяйства. Придя домой, обнаружил Ольгу, сидящую на полу в огромной, как космодром, прихожей в обнимку с мобильником. Сел напротив нее. Она возмущалась на тему того, почему я не отвечал на звонки, а я действительно забыл включить звук после выезда с корпоратива. Или не хотел включать. Я видел на щеках Ольги странные черные следы – прерывистые полоски, ведущие вниз. А на ее глазах недоставало туши, хотя она не умывалась и вообще, придя с работы, только сняла с себя все, кроме кружевных лифчика и трусиков. Я ощутил себя полным ублюдком. Снял пиджак, сел рядом с Ольгой. Попытался ее обнять. Она вскочила, задев меня локтем по лицу, и убежала в спальню. Мобильник ее безнадежно улетел по полу куда-то на кухню. Я лег на полу и уснул, благодаря самого себя за включенный на минимум теплый пол под плиткой в прихожей. Мне больше ничего не оставалось. Ночью Ольга пришла, чтобы поднять меня и увести на кровать. С этой ночи мы долгое время вообще не ссорились. Я до сих пор не совсем понимаю, что творилось у нее в голове тогда.

Но я сделал вывод, что сейчас мне уже поздно в этом разбираться.

Сухость и ломота во всем теле возвещают меня о начале нового дня. Ольга сидит и смотрит в окно – неподвижно, внимательно, словно бы за ним завис вертолет с пулеметами или инопланетяне захватывают курорт.

Я приподнимаюсь и вяло протягиваю руку к спине Ольги. Она выгибается, игриво улыбаясь, оглядывается на меня, отрицательно мотает головой. Потом делает вид, что хочет встать, но вместо этого набрасывается на меня и седлает.

– Куда сегодня пойдем? – ее непосредственность и улыбка даже немного трогают меня, несмотря на слишком медленно отступающую боль во всем теле.

– Не знаю. Ловить китов? Есть живых моллюсков? Или сделаем ферму из медуз?

– Точно! – восклицает Ольга, подпрыгивая на мне, как на настоящем скакуне, хотя по ощущениям я сейчас, скорее, дохлый осел. – Это идея. Надо написать приложение «Медузная Ферма», ну, типа как «Зомби-ферма» – для «контакта».

– Мысль, – киваю я, хотя все эти примочки из «вконтакте» меня жутко бесят – наверное, я какой-то неправильный офисный планктон.

– Заработаем кучу бабла на этом, – хихикает Ольга и начинает сползать по мне вниз, но я знаю, что она просто дразнится.

Она проводит лицом по части прикрывающей меня белой простыни, где явственно отпечатался мой утренний стояк. Недолго ласкает щеками через простыню неуверенно покачивающийся член. Смеется, встает и спрыгивает с кровати. Я даже рад тому, что она ничего не стала предпринимать. С годами это становится гораздо проще. Первое время всегда хочется друг друга по-страшному, новизна ставит препятствия, а страсть их сметает. Потом секс становится либо более разнообразным и даже извращенным, либо обыденщиной, на которую не так уж много надежд. Сейчас я понимаю, что второе у меня с Ольгой вытянулось во весь рост. Но дело, конечно, не только в сроке.

Рабочий день не задался. Выжрав с утра самую здоровую банку «ред булла», я ощутил такой дьявольский прилив сил, что за три часа оформил всю документацию за отчетный период, подлежащую отправке генеральному в течение дня. Всю вторую половину дня я просто тупил на «вконтакте» и прочих увеселительных сайтах, параллельно высылая отчеты, якобы собираемые в реальном времени и лениво отвечая на звонки подчиненных. Это было для меня редкостью, но иногда я позволял себе расслабиться, если считал, что достаточно неплохо поработал. Когда ко мне решил нагрянуть директор, я инстинктивно дернул «альт-таб», и на весь монитор расползся отчет, который я должен был готовить в это время.

К вечеру мы с Ольгой решили, что никто ничего готовить не будет, и мы ужинаем в «Двух палочках» на Невском, потому что ей захотелось чего-нибудь попроще, поэкстремальнее. Я лениво лакал крем-суп из лосося, потому что остальное меню мня почему-то жутко раздражало и я был не голоден. Ольга уплетала «филадельфию». Меня раздражали ее повышенная любезность с косоглазым пареньком-официантом, его ехидный взгляд, сползавший с блокнота для записи заказа на ее декольте, но я молчал.

– Нас приглашают на свадьбу будущие Ивановы, – сообщила мне Ольга.

– Круто, – кивнул я. – Ты хочешь туда пойти?

– Конечно! Шутишь? – она несколько возмутилась моим тоном, потому что по нему сразу стало ясно, что я не хочу идти на эту дерьмовую свадьбу ее слабоумной подруги-парикмахерши и какого-то менеджера по продажам, приехавшего то ли из Тобольска, то ли из Мухосранска. – Лидка меня с тапочками съест, если я не явлюсь.

– А если я скажусь занятым?

Ольга отложила палочки и посмотрела на меня с явным укором – когда она так делала, ее черты лица становились разительно острыми, раздражающими. Я махнул рукой и, отбросив ложку в сторону, стал допивать крем-суп прямо из миски.

В тот вечер мы прогулялись по летнему городу – просто, незатейливо, без особой цели. Вечером у нас был бурный секс, каких давно не бывало. Когда Ольга уснула, положив голову мне на грудь, я долго смотрел в потолок, пытаясь понять, что же я чувствую по отношению к ней и на сколько этого еще хватит. Не понял. Уснул.

Мы сидим в местном ресторане и попиваем вино, ожидая, пока мне принесут что-то мясное, заказанное Ольгой. Она уже получила свою рыбу и сейчас немного обеспокоена фактом, что я не стал ковыряться в меню, как было принято у меня в новых заведениях, а просто предложил ей самой заказать на свой вкус. Я говорю, что надо бы сходить к местным горам, половить острых ощущений. Ее успокаивает тот факт, что я проявляю хоть какой-то интерес к реальности вокруг, потому что вчера мне было не до этого. Я прикидываю, во сколько обойдется реализация моего же предложения. Моя кредитка страдает уже который день, но это лучше, чем бесконечно менять наличку. Ну, по крайней мере, мне такие обмены кажутся бесконечными.

Иногда я задумываюсь о том, как вообще выходит, что такие средненькие, обычные люди, как я и Ольга, не страдают недостатком денег и жизненных удобств.

Ольга перекладывает бумажки и переправляет данные в документах, используя интернет, и имеет за это полторы тысячи долларов. Я перекладываю бумажки, строгаю отчеты, измываюсь над торговыми представителями и получаю за это около трех тысяч плюс всяческие компенсации – разумеется, все это серыми. Мой официальный оклад – двадцать пять тысяч, и я вроде как не ропщу. Есть и другие люди. Кто-то спасет человеческие жизни и имеет тридцать российских. Кто-то убирает улицы и имеет десять. Но все они не имеют высокого уровня негативного стресса, а я имею, поэтому мои доходы обоснованы. В конце концов, каждому из нас платят столько, сколько мы стоим. Я не знаю, сколько стою я, поэтому не готов открыть свой бизнес – ведь в таком случае мне придется платить себе самому.

– Ты прикинь, Сашку Мельникова уволили по статье, за коммерческий шпионаж, – Ольга наивно считает, что эта новость должна меня поразить до глубины души. – Докопался, блин. Теперь еще, говорят, его могут посадить.

– Круто.

Каждый копает, где может и как может. Я никогда не осуждаю тех, кто добывает деньги преступным путем – разве что, тех, кто обирает инвалидов, пенсионеров – то есть, немощных, неспособных сопротивляться. В наших краях стать по-настоящему успешным человеком без подвязок – примерно как построить коммунизм. План на теории есть, но с реальностью общего имеет меньше, чем ничего. Я тоже на свое место, конечно, упал не с улицы. За моими плечами институт, получение пожизненного отвода от всякого дерьма вроде армии и сборов, старания родного дядьки, пообещавшего после гибели моих родителей, что я не пропаду. Его усилиями я и попал не на место сраного стажера в захудалой двухэтажной конторке с окладом, достаточным на оплату кредитов за «фокус» и «однушку» в Девяткино, а в приличную организацию на солидных условиях. От дядьки я получил одно-единственное наставление, и звучало оно: «Не охеревай». Большего и не требовалось. Я не прыгал выше планки, а планка методично поднималась, и все были довольны.

Я и сейчас, вроде как, доволен.

Вспомнив тот ужин в «Двух палочках», я сразу вспомнил другой – несколько месяцев спустя, в «Траттории Роберто» на Фонтанке. Тогда я вроде как случайно задал Ольге вопрос – знакома ли, мол, она с одним пареньком, моим дальним родственником, недавно переехавшим в Питер. Она сказала, что нет, что никогда его не видела. У меня же информация была несколько иной. Тогда я испытал это омерзительное чувство, которое ненавижу до глубины души. Оно вырастает само собой и начинает манипулировать мной, вне зависимости от разумных контраргументов в его адрес. Сейчас оно стало слабее, но память четко рисует его портрет.

Удушье. Ощущение, что желудок и пищевод сжались, и аппетит, даже если он и был, пропал начисто. Кусок не лезет в горло. Я ощутил тогда это все сполна, замолчал, и спустя пару минут Ольга осторожно поинтересовалась, в чем дело, а я промолчал, потому что счел нетактичным начать устраивать ей допрос, тем более, что ничего криминального я не узнал, и раскалывать ее было, по сути, не в чем. Ну, кроме того, что она завуалировала определенный вечер, в течении которого тусовалась в странной компании, тогда как я предполагал, что она с подругами. Сильнее всего меня коробило то, что этот вывод я сделал сам, и что тогда она не говорила мне, что не будет яшкаться с компанией из пятерых пьяных ублюдков с вечно распухшими яйцами и двух невменяемых шалав гостиничного типа. Но никаких фактов против ее верности не было, и я заткнулся. Подавил в себе ощущение уязвленности, горечи, мимолетного разочарования. Выпил еще вишневого сока. Откинулся на спинку стула. Снял галстук. Приклеил к лицу благородную мину человека, любующегося своей женщиной и счастливого от факта обладания ею.

За столиком справа сидит стайка молодых людей дворовой внешности. Я не совсем понимаю, по какой ошибке они попали на этот курорт, и на местных уж точно не тянут – причем, не только по языковому критерию. Скорее они тянут на тех ребят – «пацанчиков», которых можно увидеть во дворе с бутылками «балтики» и «невского» в компании своих милых синющих «телочек». Они обсуждают мусульманство. Один из них возмущенно сообщает друзьям, что мусульмане, мол, бросают все свои дела, даже разговор с собеседником, если наступает время их намаза. Более того, отхлебнув пива, добавляет он, эти товарищи еще и носят у себя в кармане свернутые коврики для совершения молитвенного ритуала. Вся компания немного зависает, потому что никто не уверен – посмеяться над этим или проявить уважение к чужой религии, как нынче рекомендует уголовный кодекс. Судя по крестикам на шеях многих, они православные христиане, но мне кажется, что ни один из них не только не сможет перечислить десять заповедей, но и отличить на глаз семь смертных грехов от семи гномов.

Нас обслуживает официантка непритягательной внешности с потрясающе уродливыми очками в оправе из двух неправильных овалов. Я поражаюсь иногда тому, как люди непривлекательной и даже отталкивающей внешности умудряются покупать и одевать вещи, которые попросту делают из них чудовищ, вместо того, чтобы пытаться мало-мальски украсить себя. Официантка доливает Ольге «шардоне».

Слевабрюнетка с огромными сочными сиськами, щедро приподнятыми маленьким лифчиком и обрамленными платьем, заканчивающимся на уровне сосков – так, что видны краешки их ареол, возмущенно заявляет, что открытие церкви летающего макаронного монстра в стране – это кощунство по отношению к православию. Я не понимаю, почему всех «руссо туристо» здесь так понесло на религию, но догадываюсь, что это, опять же, как-то связано с последними принятыми законами на тему терпимости к вероисповеданию ближних. Брюнетка хороша. Она продолжает распространяться на тему того, как мало внимания уделяется духовности в современном мире и, закидывая в себя остатки белого вина из немаленького бокала, жестом требует у ближайшего официанта налить еще. Я не сразу замечаю, что между ее сисек аккуратно запрятался довольно массивный черный христианский крест. Когда Ольга замечает, что я уделяю внимания этому моменту, она едко улыбается, потом театрально надувает губки. Я улыбаюсь в ответ, вроде как виновато. Идиллия.

– Слушай, а Светка вышла-таки замуж, – выдает Ольга, отпив вина.

Светка – ее двоюродная сестра. Они довольно близки, и Светка раздражает меня гораздо сильнее, чем Ольга в месячные и эти отвратительные черные тальятелле с огромными глазастыми креветками за тридцать евро вместе взятые.

– За того агента по недвижимости, с которым год жила, – продолжает Ольга. – Я вообще заметила в последнее время среди людей тенденцию выскакивать замуж побыстрее, соображать детей по молодости, пока не поздно. Может, и нам что-то такое замутить, а?

Я не очень понимаю, всерьез она или в шутку, но наш возраст и финансовый статус вполне позволяет заговорить о браке и детях всерьез. Вот только есть еще кое-что, что несколько меняет ситуацию.

– Не знаю… – заминаюсь.

Господи, как бы я хотел трахнуть эти сиськи…

– …мне кажется, что это… – снова заминаюсь.

…взять эту суку, сорвать с нее крестик, воткнуть длинной частью ей в зад и посадить на него, а потом просунуть между ее сочных буферов…

– … не самая лучшая идея на данный момент. Я уже говорил, что институт брака, как мне кажется…

…и кончить прямо между них, залить ей всю грудь спермой, а потом заставить все стереть руками и сожрать.

– …несколько изжил себя. Нам ведь и так неплохо, а?

– Да, я слышала все это и раньше соглашалась с тобой, – жмет плечами Ольга. – А сейчас начинаю задумываться об этом. Ну, знаешь…

Она не продолжает. Принимает расстроенный вид, и мне даже кажется, что она действительно несколько расстроена. Смотрит в тарелку. Измельчает вилкой зелень. Возможно, ее действительно расстроила моя позиция и то, как я ее высказал. Это значит, что она еще что-то чувствует, что для нее что-то имеет ценность. Она чувствует, что что-то во мне не так. Я, наверное, должен бы обрадоваться этому, но по факту мне плевать. Я вижу кое-что другое.

Я отрезаю маленький кусочек мяса, кладу его в рот, долго и упорно, с сизифовой настойчивостью жую его, но проглотить не могу. Быстро протискиваю кусочек за щеку и тактично отпрашиваюсь в туалет.

Захожу в кабинку, выплевываю мясо в унитаз. Захлопываю крышку и сажусь на нее. Я не знаю, почему все так часто повторяется. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь – сплошной набор репликаций одних и тех же моментов. Повторения дней. Повторения моментов. Повторения ощущений. Желудок отказывается принимать еще что-то. Я ощущаю, как внутри все сжимается, и представляю себе Ольгу в свадебном платье. Хныкаю. Спускаю воду в унитазе. Стараясь не зацепить взглядом свое отражение в огромном зеркале, выхожу из туалета.

Сразу же ловлю с ближайшего столика стратегически важную информацию на английском о том, что WikiLeaks «выгрузил» в Сеть около четырехсот гигабайт разоблачений, но все они под ключом, а ведь так хотелось посмотреть. Прыщавая девчонка, которой это все с фанатизмом рассказывает паренек в очках, явно скучает. Я был бы готов ее развлечь, не будь она страшнее моей половой жизни в 14 лет и не жди меня еще пока Ольга.

Сажусь обратно.

– Тебе нехорошо, милый?

Подтягиваю уголок рта в ответ.

– Нормально. Что-то аппетита нет. Наверное, этот сок испортил.

Логика моего суждения запредельно стройна, но Ольгу это не смущает, да и вряд ли она вообще меня слушает. Я смотрю на нее украдкой, стараясь не поймать ответный взгляд. Черту я пересек. Но застрял где-то посередине. Я ничего не чувствую. Вообще не понимаю, что делать дальше.

– Ты меня любишь?

Вопрос заставляет Ольгу замереть, медленно поднять взгляд на меня, отложить вилку, которая только прекратила издеваться над зеленью и принялась за рыбу. Рыба оказалась удачливее.

Ольга мнет губы, легонько чешет щеку, облизывает губы.

– Странный вопрос, милый.

– А что такого? Я его никогда не задавал.

– Я тебе тоже. Мы, вроде как, договорились не парить друг друга формальностями, а руководствоваться чувствами.

Золотые слова. И ведь она не врет – она так и делала всегда. Вопрос лишь в том, куда она вставляла здравый смысл, чтобы все, что она строила чувствами, не рухнуло, как замок из песка, построенный малолетним инвалидом по уму. В моей голове крутится фраза «Два с половиной года».

– Наверное, да. Но ты не хочешь ответить?

Она улыбается – натянуто, с горчинкой. Кладет руку на мою, безвольно протянувшуюся вдоль стола. Наверняка, ощущает холод. Я сейчас, наверное, также холоден, как когда-то была залитая чем-то серым и бесформенным рыба на тарелке Ольги. В моей голове крутится фраза «Два с половиной года вдребезги». Забавная фраза. Даже смешная.

– Давай, не будем конкретизировать. Мы вместе, и мы чувствуем друг друга, ведь так? Этого достаточно, правда?

– Ну, да, – киваю я. Мне не нужно больше ничего говорить. Ей тоже. – Ты права.

Вопрос оказывается исчерпан. Я сам удивляюсь тому, что в глубине души ждал хотя бы красивой лжи. Женщине легко соврать о чем-то практическом, ощутимом, о том, что можно пощупать, но она принципиально будет демонстрировать свои чувства, чтобы сохранить последний фиговый листок, прикрывающий свою лживую сущность. Не все женщины такие, я знаю.

Это я такой везунчик.

Я практически никогда не поднимал руку на женщин. Это даже странно, с учетом того, с какими интересными личностями мне приходилось иметь дело, и сколько раз меня подмывало не доказывать свою очевидную правоту словами или демонстративным уходом, а ударом в область лицевой структуры украшенного сиськами и наивными глазками раздражителя. Единственный раз, когда я допустил применение силы, имел место быть как раз при Ольге. Она вывела меня из себя своими воплями настолько, что я оттолкнул ее в комнату, как бы намекнув, что ей пора прилечь и остыть, иначе ее ПМС разрушит ее жизнь. В каком-то плане это помогло, потому что, треснувшись об пол, она молча отказалась от моей поспешной помощи, подошла к кровати и улеглась. Я ушел. Вернулся с извинениями, огромным букетом и еще какими-то там увещеваниями. Она дулась еще где-то сутки, и у нее все прошло, благо, реальной боли она не испытала. Вот только у меня ровно в момент, когда у нее отлегло, на душе завелись дикие саблезубые кошки и начали скрести во всю силу.

Я понимал, что не ощущаю себя виноватым, что все извинения были ложными. Понимал, что по сумме ее достижений и сказанного в тот день, ее следовало как следует огреть по темечку плазмой, но вместо этого я пытался просто отстреливаться. В итоге, я ощущал себя униженным и подавленным. Вопреки традициям последнего времени, я пошел прогуляться через город, в летний выходной. Припарковав машину в районе «Адмиралтейской», я пошел на Дворцовую, чтобы вспомнить детство и юность, в которых гнездились еще теплые ассоциации с этими местами. Взрослая жизнь принесла Европу, всяческие разновидности южных курортов, лыжные курорты и обычная, характерная для простолюдинов прогулка в центре города стала чем-то экзотическим, чужим, как шаверма у метро для завсегдатая хороших ресторанов.

На Дворцовой, только я вышел с проезжей части на пешеходную зону, ко мне подскочила девушка в костюме гусара с неимоверно высоко задранными корсетом сиськами и спросила, можно ли меня арестовать на несколько снимков. Я хотел ей мило улыбнуться, просто за ее сиськи и милое личико, но что-то меня остановило, и я, просто гавкнув «Нельзя», продолжил путь. Направившись в сторону Миллионной, я ощутил жуткую вонь дерьмом и, оглянувшись, понял, что все в порядке – на площади стояло пять колесниц с понурившими головы лошадьми. Лошади выглядели настолько печально, что мне сразу вспомнилось стихотворение Маяковского из школьной программы. Эмоций у меня это, впрочем, не вызвало, и я пошел в обход к Дворцовому мосту. Перешел его, ощущая омерзение от трущихся через толпу вонючих велосипедистов, вопящих малолетних идиоток и толп гастарбайтеров.

На Стрелке, на спуске к воде, мужик в рубашке и брюках активно предлагал прохожим выстрелить из сомнительного вида золотистой пушки в сторону Невы. Успеха его призывы не имели, и, когда к нему подошли актер в костюме Петра и какая-то телка в бордовом платье с ним, мужик, по крайней мере, обзавелся компанией для болтовни. Затем ко всей этой пестрой компании подошла другая – из двух теток в солнцезащитных очках на пол-лица, двух маленьких девочек и паренька лет десяти. Дети захотели сфотографироваться с довольно стремно смотревшейся царственной парой, и их желание удовлетворили. Потом Петр стрельнул у одной из теток несколько сигарет, вежливо поблагодарил, и сладкая парочка выдвинулась вниз, к воде. Дети стали тормошить пушку, но из нее так никто и не выстрелил. Мужик с пушкой заболтался с одной из теток, хлещущей пиво из стаканчика. Они довольно долго курили, и она довольно внимательно слушала его рассказ о том, как он гладил свою рубашку и еще о чем-то там.

Для меня все это было экскурсом в неизведанное. Я здорово отвык от всего того бессявязного бреда, который происходит летом в этом городе. Я забыл про Ольгу, ее самомнение и мои страдания из-за него.

Одинокая и не очень красивая девушка, сидящая на гранитной стене с пачкой ряженки и толстой книгой и охраняющая свою и еще чью-то сумку, смотрелась как-то жутко, и я решил пойти дальше. В итоге, пошел обратно, к машине.

Действительно, стало легче.

Ольга загорает, натершись каким-то дорогим до изумления средством для защиты кожи. Она с серьезным видом утверждает, что с ним она может лежать хоть в километре от солнца, и ее кожа не обгорит и не иссушится. Она плохо училась в школе.

Мальчик с надувным матрасом неопределенной расцветки улетает с разбегу в море. Родители, видимо, только сейчас заметили его побег и пытаются докричаться до него через дым своих сигарет, но выходит не очень.

Девушка в майке с надписью «Wake up your life» сидит в шезлонге, и ее плечи ярко-красного цвета. Видимо, у нее нет волшебного крема, как у Ольги, но у нее есть неплохие сиськи, и она явно не русская, и это возбуждает.

Я пытаюсь расслабиться, спокойно полежать, позагорать, но выходит скверно. Как оказывается, и безбрежного моря, и наполненного солнцем воздуха мне сейчас мало, чтобы забыть о том, что меня ведет то ли к пропасти, то ли к взлету. В воздухе царят блаженство, далекие крики чаек, визг детишек. Откуда-то справа Джоан Осборн орет о том, что бог мог бы быть одним из нас. Это снова приводит меня к мысли о православной брюнетке и ее грудях. С другой стороны, у кого-то в мобильнике раздается «О боже, какой мужчина», и мне становится мерзко, но мелодию вовремя останавливают. Здесь, вроде как, не так уж много народа – благо, курорт не из общественно доступных, – но все равно людей, и особенно – русских, больше, чем мне хотелось бы. Но на частный сектор на пляже я раскошелиться не готов, хотя Ольга предлагала оплатить его сама. Мне было бы там еще менее уютно. Наедине с ней я бы сейчас точно свихнулся.

Я умудряюсь расслабиться и уснуть, а когда просыпаюсь, не обнаруживаю ни Ольги, ни ее маленькой сумочки, только пустой шезлонг. Передвигаю спинку своего к стоячему состоянию. Я немного обгорел, но дремал явно не долго. Пытаюсь отследить следы на песке, но ничего не выходит. Осматриваюсь и нахожу взглядом крытый пляжный бар. Былой опыт подсказывает, что заскучавшая Ольга могла двинуть только туда. Я горько усмехаюсь тому, насколько хорошо ее знаю, когда вижу ее за стойкой – болтающую, смеющуюся. Какой-то испанец или вроде того явно пытается ее закадрить, а его резервный вариант – блондинка с солидными формами, но без какого-либо макияжа, сидит рядом и тоже хихикает, попивая пина-коладу из бокала с развесистым декором. Когда парень пытается приблизиться к лицу Ольги, она со смехом отмахивается от него и немного отодвигается. Я мысленно ставлю ей плюсик. Когда же этот южанин нагло хватает ее за талию и придвигает вместе со стулом к себе, она просто смеется и не сопротивляется, и все встает на свои места. Я осторожно смотрю на нее, и спустя короткое время она меня замечает, хотя практически не подает вида. Что-то объясняет парню. Тот разочарованно цокает языком и предлагает соседке Ольги потанцевать. Та пожимает плечами и уходит с ним туда, где лучше слышно лениво сводимый местным диджеем долбежный хаус. Ольга машет мне рукой. Я ухмыляюсь, иду к стойке. Мне уже плевать. Хотя, если честно, желудок снова сжался. С этим действительно ничего так быстро, как хотелось бы, не поделать.

В очередной раз убеждаюсь, что земля – квадратная, и всех нас закидывает по одним и тем же углам. Уж здесь-то я точно не планировал встретить Мишу Чиркова – моего экс-коллегу по «Санрайзу» – конторе, закончившей свой век совершенно бесславно. Мы встречаемся в мужском туалете, моем руки, жмем их друг другу и выходим покурить.

Миша рассказывается, что после облавы ОБЭП в «Санрайзе» и краха этой «молодой и динамично развивающейся компании» дела у него пошли только в гору, и он не жалеет ни о чем. Говорит, что планирует купить новую хату в Приморском районе и расширить загородный дом до семиста метров.

– Надолго здесь?

– Да нет, на недельку, – он активно жестикулирует, мимка на пределе; возможно, кокаин. – Приехал с одной, дочь важной шишки в «Роснефти». Надо окучить и произвести впечатление.

– Истощить кредитку? – по-доброму подначиваю.

Он толкает меня в плечо, и мы оба смеемся, и это уже не та реальность, где я жду точки невозврата.

– А ты-то как сам?

– Да, потихоньку, – жму плечами и смотрю вдаль. – Со своей тут. Нынешней.

– А говоришь, как про бывшую.

– Да?

– Ага. Может, ну их, и пойдем, да нюхнем? – без обиняков предлагает Миша.

– Не. Не сейчас.

– А у тебя есть номер Аслана? Который всякие редкости доставал.

– Есть.

Я даю ему нужный номер, и он долго молчит, и я тоже, но никто из нас не уходит.

– Я пока не буду ему звонить, – вздыхает он почему-то. – Но чувствую, в какой-то момент, мне припрет. Не могу жить скучно, знаешь? Не угорать.

– Понимаю.

– А ты?

– А я отдыхаю. Фильтруюсь, адаптируюсь. Но созвонимся как-нибудь.

– Конечно. Ну, я погнал. Пора прочищать зойкины скважины.

– Зайкины?

– Нет, зойкины. Она – Зоя, прикинь?

– Страшно себе представить.

– Сиськи – лакшери, – улыбается во все зубы Миша, машет рукой, отворачивается и уходит.

Я долго смотрю ему вслед, наблюдая за тем, как отдаляется мое убежище от Ольги. Или от того, что я сам себе надумал в ее лице.

У меня нет его номера. И у него – моего.

Я думаю только об этом, возвращаясь на пляж, где уже лежит уставшая от коктейлей Ольга.

Серега позвонил мне в тот вечер нежданно-негаданно. Твердил, что надо поговорить. Его голос уже намекал на то, что случилось нечто страшное, и у него, быть может, есть последний шанс что-то исправить. Правда, по тому, как он произнес в конце разговора «давай», можно было сделать вывод, что шанс уже исчерпан, и ему просто надо высказаться. Так, в общем-то, и вышло.

Мы встретились в кафешке недалеко от моего дома. Серега был на взводе. Его потряхивало, и речь его была обильно сдобрена чем-то крепким, хотя он и был за рулем. Сомневаясь, что он принимал корвалол, я поинтересовался, какого хрена он поехал пьяным.

– Какая разница? Дай мне в морду.

От такого предложения я, несмотря на его соблазнительность, признаться, опешил.

– Поехал вконец?

– Если ты мне дашь по роже, это будет справедливо. Но я просто не могу… – Серега протер и без того сухой рот рукой. – Понимаешь, я просто не выдержал. Мы с тобой со школы знакомы. Ты мне здорово помог тогда, с Чкаловым, и…

– Забудь уже, – махнул я рукой. – Че ты вообще несешь? Приступ лирики? Че за херня, да еще и вечером в среду? Опять паленого «джонни уокера» вырубил?

– Да оторвись ты от того, что я пил, – Серега начинал психовать еще больше, но с видимым усилием понизил тон. – Ты лучше скажи, ты свою бабу любишь?

– Допустим, – я облизнул губы. – Че за говно, Сережа?

– Полное говно. Я, – с каменной убедительностью выдал Серега. – Полнейшее. Короче, помнишь вечер девятнадцатого апреля?

– Допустим.

Я помнил. Совместив сказанное Серегой, я вспомнил, что тогда дал добро Ольге задержаться на работе. Она отказалась от того, чтобы я ее забирал и попросила приготовить что-нибудь вкусненькое к ее приходу. Да, раньше я еще и умел готовить не только макароны и полуфабрикаты. Раньше.

– Так вот, твоя девчушка в тот вечер была со мной и с Артуром – с ее работы такой, длинный чурка.

Я замолк. Вжался в кресло, посмотрел в сторону барной стойки. Вернулся взглядом к Сереге.

– Ты понимаешь, это, блин…– Серега явно начинал плакать, но я хотел, чтобы он рассказал все, и поэтому ухватил его за руку и сжал до боли.

Серега вякнул что-то несвязное, одернул руку. Я отпустил.

– Короче, я не мог так, понимаешь? Ну, пошло по пьяни, слово за слово, а мне вроде как и до фени – чья она там. Я вообще обо всем забыл. А Артуру было просто насрано, понимаешь?

Я кивнул. Ощутил, что мое лицо одеревенело, руки похолодели, желудок традиционно сжался, словно в страхе, что я пойду и сразу наглотаюсь с горя таблеток.

– И это был ахтунг. Твоя – она трахалась, как ведьма, и заявила, что на таблетках уже в процессе. Я сидел и смотрел, догонялся шампунем, мне было как-то…

– Че там было? Подробно, – потребовал я и встретил ошарашенный взгляд Сереги.

– Слышь, может, в жопу подробности? Я не могу…

– Я тебя из окна выкину на хер, если будешь препираться.

– Ладно, может, и мне так легче станет. Нет, не станет, – Серега поднял чашку с кофе и тут же поставил обратно, едва не пролив. – Короче, мы забрались в квартиру Артура тогда. Нахряпались еще в дороге – все, кроме него, конечно. Он уже принял на месте. В итоге, мы сообща раздели твою…

Серега прервался, и это едва не стоило ему сломанной челюсти, но он об этом так и не узнал. Многие знания – многие печали.

– Ну, – я уже завелся, ощутил прилив огромных горячих потоков к щекам, к горлу, к глазам; ощутил легкое удушье.

– Ну, и я сел в кресло, кожаное, – Серега немного качался, и это меня здорово раздражало. – Стал жрать шампанское из бутылки и смотреть, как Артур жарит ее… Ну, ты сам понимаешь…

– Подробно, – прошипел я.

Мне нужны были подробности. Жизненно важны. Мне необходимо было переломить что-то внутри себя. Возможно, даже самого себя. Любое, даже самое мелкое упоминание о ком-то, кто раньше трахал мою девочку, всегда будоражило меня, ранило, раздражало, а подробности секса с каким-то Артуром при живом мне и вовсе могли меня привести в нечеловеческое состояние. Но к этому я и стремился. Я сразу захотел быстро переболеть этим сносом крыши, хотя и знал, что это будет дорого стоить. Возможно, я уже тогда ждал очередного тревожного звоночка, хотя и надеялся, что он не прозвучит.

– Ну, она заявила, что она на таблетках, и все, мол, нормально. Ну, Артур и залил ей полный бак, аж обратно вытекало, – Серега поежился при этих словах. – Потом еще пропихнул внутрь для закрепления. Забрал у меня бутылку шампуня. Сказал – мол, давай, ты следующий, и тыкнул прям на дырку ее, из которой сперма текла. И она такая еще подначивала – мол, присоединяйся, все нормально – видно было, что я малость в шоке. Ну, понимаешь, я был бухой в сраку. Я попытался…

Серега снова замер, ему стало жутко неудобно от того, сколько он наговорил. Я смотрел на него в упор, и вряд ли мой взгляд отражал огромное желание шутить с собеседником и ждать полгода до полного признания.

– Ну, я попробовал ей присунуть вялого. Даже в рот положил, ей-богу. Но у меня не вставал, как она ни сосала. И тогда я понял, что делаю то, о чем даже думать не следовало, будто бы протрезвел махом. Я отошел. Упал в кресло. Открыл еще шампуня. И начал жрать его, пока снова не захмелел. А Артур, тем временем, раздвинул твоей булки и отдолбил в очко, ну, и спустил туда же. Потом она еще член ему ртом отмывала, помнится.

Как ни странно, на тот момент я не оценивал всей той дикой и уродливой картины, которую описывал Серега. Я думал о том, что Ольга никогда не давала кончать в себя, будучи даже на таблетках – мол, вдруг что-то не сработает, это защита от случайности, а так, сознательно, рисковать случайной беременностью не стоит. И в анал ее я пролезал пару раз со скрипом и с литром смазки и с толстым презервативом. Так вот. Я подумывал о том, что же с моей сексуальной привлекательностью, в таком случае. Думал о том, какого хрена вообще Ольга делала со мной в постели, на столе, на полу, в ванной, на даче, – да везде, где мы трахались. Что-то ей неприятное, видимо.

– Слушай, я знаю, что нет прощенья этому, но че мне делать теперь? Косяк уже есть. Я пытался ее трахнуть. Я не мог молчать. Я представлял себе все это, и то, как мы с тобой близки, и…

– Исчезни, – прохрипел я, не глядя на Серегу.

– Да бл…

– Я сказал – свалил отсюда, можно бегом! – дальше я уже негромко лаял и был готов встать и одеть Сереге на голову стул, но не за то, что он пытался «присунуть вялого» моей женщине, а за его настойчивое желание извиняться.

Серега ушел, не дожидаясь беды. Всю дорогу к выходу оглядывался, словно ожидая, что я вытащу ствол и начну палить ему в спину. А я весь вечер глушил виски в баре. Пытался залить ту огромную кучу дерьма, которая скопилась внутри за все это время, но виски лишь мешалось с дерьмом, превращаясь в однородную вязкую массу, и я увяз в этой трясине по уши. Запил все полученное апельсиновым соком, встал, ощутив, как мир вокруг качается без моего одобрения, проковылял к выходу и поехал домой. Я ехал, будучи пьяным в дрызг, но даже наряд ДПС, какое-то время случайно следовавший прямо за мной, меня не смущал. Я смотрел на дорогу, но видел пустоту. Смотрел в салонное зеркало заднего вида на себя, но видел лишь бесформенное нечто. Я ехал без световых приборов и не обращая внимания на светофоры. Не помню, как я добрался домой, но утром я обнаружил «мерседес» криво припаркованным прямо на газоне, которому предшествовал бордюр, несовместимый с клиренсом моей машины. Подивился своей ловкости. Сел внутрь. Заплакал.

Я хотел тогда, чтобы это воспоминание не существовало. Я впервые в жизни хотел, чтобы какое-то громкое разоблачение не произошло, хотел забыть, вырезать это воспоминание из головы, хоть «болгаркой», но понял, что это невозможно. Я хотел жить, как раньше, но понял, что и этого больше не получится. Я потерял смысл огромного куска жизни. А рядом были лето, отпуск, море.

И сейчас, переосмыслив все происходившее, я так и не смог понять, прав ли я был, что не высказал все Ольге посредством ударов ее головы об стену. Я понимаю, что в таком случае я сел бы и, возможно, не на один год. А сейчас я свободен. Вот только боли во мне скопилось столько, что из нее можно построить довольно прочную одиночную камеру, и уже немного осталось до того, а потому мне нужно было понять, что делать дальше. Нужно было выбрать.

Сейчас на берегу относительно спокойно, и в мою сторону набегают волны. Впрочем, на меня им плевать, конечно. У них свои дела. Одни из них длинны, сильны и скоротечны в своей жизни. Другие – медлительны, коротки и пенисты. Выбирай, какой волной хочешь стать ты – быстрой и заносчивой, но умирающей молодой или основательной, сдержанной, и живущей свой век по правилам и традициям без проблем с законом и порядками общества. Я не уверен, что мне ближе, но прислушиваться к болезненному, пропитанному нафталином мнению консерваторов-долгожителей не охота, а умирать молодым хочется еще меньше. Я не ломаю логику. Жить хочется всем. Жизнь – единственный невосполнимый актив каждого. Купить, найти, поменять можно все, можно даже найти замену значимым людям, как бы цинично это ни звучало, и только жизнь можно потерять лишь единожды. И мне выпал шанс изменить ее. А я боюсь. Или просто сомневаюсь. Я не знаю, что я выбираю в качестве альтернативы. Я слишком привык. Как к кокаину, наверное. Только теперь дорожек все больше, носовая перегородка все слабее и кровоточит, а кайфа практически нет. Боль не глушится. А я пытаюсь разобраться – говоря себе, что Ольга – это явление временное, не вызывающее сильных эмоций, я врал себе или кому-то еще? Я врал, что не влюбился в нее и называл все свои чувства другими именами, лишь бы не терять свой авторитет в своих же глазах. Я запутался изначально. Я понимаю, что не устроил сцену и разрыв тогда не потому, что решил сделать большую подлость и не потому, что мне нужно было что-то там еще выяснить. Я просто боялся потерять ее. Как последний идиот, надеялся, что все как-то уляжется. Я не знаю сейчас, к чему я иду этим путем.

День проходит бездарно и бессмысленно. Загар, прогулки, экскурсия с женщиной-экскурсоводом с отвратительными кривыми зубами и в не менее ужасном синем платье с какими-то желтыми пятнами. Алкоголь и болтовня со случайными знакомыми. Ломаный пьяный испанский.

В разгар веселья мне звонит по «вайберу» Саша – мой новый менеджер по развитию. Я знал его еще на предыдущем месте. Когда его жена умерла, закинувшсь снотворным, а дочь передали на воспитание теще, он соскочил с руководящей должности, какое-то время бултыхался в пустоте и алкоголе, пока не получил от меня приглашение в команду отдела. Саша говорит тихо и неразборчиво. И он говорит, что ему нужна пауза, и он хочет взять отпуск за свой счет на неделю. Отпуск нужен всем. Особенно мне. Я не против того, что он нужен Саше. Только я не уверен, что он вернется. Не потому, что я ему не доверяю. Просто потому, что я слышу его сейчас.

В начале ночи я пытаюсь заняться сексом с Ольгой. Она практически сухая, хотя и стонет и пыхтит, изображая бурное желание. С ней что-то не так. Я ощущаю сухость во рту, потому что всю слюну трачу на обработку члена. Все это выглядит странно, и когда я кончаю, я не получаю и подобия оргазма, зато чувствую облегчение за себя и за Ольгу. Я не могу еще достаточно сильно ненавидеть ее. Она все еще рядом. Но я знаю, что это не вечно.

Тогда, придя в себя после пьянки, я не поленился улучить момент, когда Ольга уйдет в душ и взял ее мобильник. Графический ключ поначалу ввел меня в ступор, но потом я примерно вспомнил, что Ольга обычно изображала, чтобы включить экран смартфона, быстренько вычислил структуру изображаемой фигуры и уже спустя несколько секунд получил разблокированный аппарат. Зашел в сообщения, пролистал.

Она явно не рассчитывала, что я вообще полезу туда. Я даже не стал интересоваться ветками переписок с кем-то, кроме того самого Артура, и в этой ветке была только свежая переписка, но подразумевающая, что кто-то подтер невесть сколько старой.

«Привет. Может, как-нибудь повторим?»

«Ой, да ну тя. Я же так, шутя это все»

«То есть, тебе было плохо?»

«Мне было лучше всех с тобой, дурачок) но мы же дурачились, и все»

«Ну, что ж поделать. Ты пиши, я не прочь снова подурачиться»

«Хорошо. Только не настаивай сильно, я сама решу»

Нужно ли было мне знать больше? Почему она не удалила это, не заставила меня терзать себя угрызениями совести сильнее? Я не знал этого тогда, как не знаю сейчас. Тем не менее, я положил мобильник на место. Сел в кресло. Налил очередной стакан, от одного вида которого у меня начиналась истерика. Я много пил тогда. Один раз чуть не попал на лишение прав, но откупился весьма солидной суммой на месте. Попал на работе на штраф в тридцать штук за огромную стоковую дыру в бюджете и явку в пьяном виде. Мне задавали вопросы, а я отвечал на них коротко, однозначно и не по существу. Я ждал моря и солнца. Дождался. Прекратил активно пить где-то за неделю до отъезда. Ольге это явно понравилось, и она стала как-то ярче, веселее, словно бы ощутила, что все позади. Но во мне ничего не изменилось к лучшему.

Вечером мы с Ольгой, наконец, кончив в позе «шестьдесят девять», расходимся по разных сторонам кровати. Она проглотила все, что вытекло из меня при эякуляции, и нужды идти за салфетками нет. Я не ощущаю никакого вкуса у ее вагины, и это кажется мне странным. Даже никакого послевкусия. Наверное, это предел. Мой член ноет от долгой настойчивой мастурбации маленькой ладонью Ольги в сторону ее рта. Мерзко.

Я не могу понять самого себя. До сих пор. Все просто и слишком сложно одновременно. Я помню, как не мог прикасаться к Ольге первые несколько дней после разговора с Серегой. Помню ее слезы и отъезд ночью с пятницы на субботу к сестре, когда я нажрался до поросячьего визга вместо того, чтобы пойти с ней, как мы договорились заранее, в кино. Мне кажется, я тогда создавал иллюзию отмщения, обращаясь с ней более жестко, чем следовало бы, если бы за ней ничего не числилось, но при этом не объясняя истинной тому причины. Но сейчас я снова могу, пусть уныло, но заниматься с ней сексом, потому что преодолел брезгливость, настроился на осознание того, что она уже отмылась физически, и именно физический контакт не представляет вреда. Сухо, по-деловому, по-животному сношать ее.

Смотрю на маленькое, нагое, распластавшееся по кровати тело Ольги – маленькие сиськи, маленькое лицо. Я словно бы меняю ракурс взгляда на нее, словно бы трезвею и не понимаю, за что вообще можно любить такого человека. Такую лживую продажную тварь под личиной скромности и деловитости. Но гораздо большее разочарование меня постигает, когда я, отлив, подхожу к раковине и смотрю в зеркало. Я не могу понять, за что можно любить этого парня в зеркале. Что он из себя представляет? Что в нем есть нетипичного, уникального? Почему такие, как он находят себе кого-то вообще? Из-за новых «меринов» и «вольво»? Из-за «серых» окладов? Вряд ли, ведь есть интересные, многогранные личности, у которых есть и больше бабок, чем у серых офисных пятен, как этот парень. Закрываю отражение в зеркале ладонью. Не могу больше терпеть. Ухожу на балкон. По дороге подхожу к шкафу, открываю. Ольга все еще считает, что я не знаю, что она, вопреки обещаниям, не бросила курить и надеется, что ультимативно дорогой освежитель дыхания ей помогает. А мне теперь просто плевать. Я достаю из ее сумочки сигарету и пачку спичек с логотипами «кент» и «Две палочки». Закрываю шкаф. Курю на балконе.

Мне становится любопытно, что за шум и гам идут со стороны моря, и я решаю пойти на обзорную площадку, которая находится на крыше отеля и доступна постояльцам за отдельную плату, которую я внес. Ольга спит так крепко, что совершенно не обращает внимания на мои перемещения. Мне кажется, что этот отдых утомляет ее сильнее, чем работа.

Я смотрю на побережье, потом на темный, бездонный массив моря. От берега неторопливо отплывает довольно крупная яхта. Через некоторое время с ее борта вылетает ракета, уносится вверх и где-то высоко превращается в огромный сноп искр. С яхты слышится пьяное восхищенное ликование. Иногда мне кажется, что я – единственный во всем этом долбанном мире, кому нечего праздновать, у кого не осталось никаких поводов для веселья. Мне кажется, что я отдал слишком много жизни той, кто ее не оценил, и сейчас я стою на самом краю, ощущая острый страх того, что пустота, которая образуется с ее уходом, сожрет меня, затянет, сделает слабее. Убьет.

Утром я еду в аэропорт по делу. По срочному делу.

«Если я исчезну, ты будешь скучать по мне?»

«Я буду искать тебя. Мне будет тебя жутко не хватать. Я бы не смогла… Я так к тебе привыкла. Знаешь, иногда жутко не хватает тебя даже тогда, когда я знаю, что вечером ты за мной заедешь. Я как дурочка, да?»

Я не говорю, куда уехал. Еду с местным таксистом, пытающимся что-то мне сказать, но не знающим ни слова по-русски, а по-английски – только то, что нужно, чтобы понять, куда надо ехать клиенту. Я смотрю в окно.

«Иногда мне кажется, мы всегда были вместе»

«Наверное, так и было»

«А почему так?»

«Потому что так и было»

«Ну, неправда, милый, вот пять лет назад, например…»

«Не знаю, что было пять лет назад. Тебя там не было. Значит, этого не было»

«Глупый»

Чмок

Люди бредут по своим делам, торопятся, хотя атмосфера подразумевает спокойные прогулки и безразличие к суете. Мне так кажется. Мне кажется, люди везде торопятся. Нужно успеть накосячить и исправить хотя бы что-то. Но ведь мы никогда ничего не исправляем, на самом деле. Мы делаем вид, что что-то изменили к лучшему, а по факту – все наши грехи и ошибки навсегда остаются с нами. Прошлое не изменить. Не исправить. Мы просто меняем направления в будущее, но прошлое, полное глупых и бездарных ошибок, остается с нами всегда.

«Давай замутим счастье» – прикольно звучит, да?»

«Не помню, откуда эта фраза»

«Тоже не помню. Где-то в Интернете прочитала. Неважно. А ты счастлив со мной?»

«Это зависит от того, счастлива ли ты со мной»

«Не знаю. Мне никогда ни с кем не было так хорошо»

Обнимаю ее, совершенно голую, целую, прижимаю к себе. За окном бесшумно падает невесомый, нежный снег. Третий день нового года.

Закрываю глаза. Я не могу больше смотреть на залитую солнцем улицу. Мне нужно купить небольшой подарок Ольге, чтобы оправдать поездку. Я до сих пор оправдываюсь. Вру. Мне больно. Накрываю лицо рукой. Чувствую влагу на пальцах. Так нельзя.

От Саши – моего нового менеджера по развитию, – поступает сообщение.

«Я все. Больше не могу. Не жди».

Это очень кстати. Потому что я тоже. Расспрашивать о чем-либо я не хочу. После некоторых событий в жизни или ломаешься с концами и теряешься из виду или ожесточаешься так, что ни одно дерьмо тебя не касается. Но я не потеряюсь, как это собрался сделать он. Мой план чуть детальнее и перспективнее.

А, может, и нет.

Закидываю вещи в чемодан, закрываю. Мне не нравится результат. Открываю шкаф, на секунду замираю перед внутренним зеркалом. Боюсь чего-то. Вытягиваю спортивную сумку, которую взял на всякий случай. Складываю необходимые вещи из чемодана, чтобы ограничиться ручной кладью. Уже более осторожно, компактно, хотя места в сумке хоть отбавляй. Что-то оставляю, потому что проще купить новое, чем тащить с собой. У меня странное понимание нагрузки сейчас. Наверное, я мог бы даже уехать без этой сумки. Кладу документы в боковое отделение. Я буду смотреться, как турист-нищета. Это не очень здорово, но лучше, чем сидеть и ждать здесь Второго пришествия и рисковать разборками с потерей багажа. Ольга не видит изменений. Не видит ничего. Она окончательно ослепла – видимо, посмотрела в зеркало и увидела собственную сияющую лживую безупречность.

Она спит, задремала после трех бокалов выпитого под мясо вина. На меня алкоголь, как мне кажется, вообще не подействовал. Это странно.

Я хотел сказать ей еще кое-что, но так и не собрался с духом. Или даже не так – я хотел ей сказать еще что-то, но так и не понял, что именно. Что-то, что венчало бы все эти годы и все эти усилия над собой и над тем, как все складывалось. Я помню, что ей тоже иногда приходилось нелегко, но ее вендетта за это оказалась слишком масштабной. Впрочем, я сужу лишь со своей стороны. Для кого-то это так, пшик, нюанс взаимоотношений в современной гражданской семье. Тема для ток-шоу с Малаховым. Шутка, да и только.

Я закрываю сумку и тут обнаруживаю Ольгу, стоящую в дверном проеме, закутанную в простыню и недоумевающее смотрящую на меня все еще пьяным взглядом.

– Ты что, милый?

Я не хочу говорить. Легкое удушье. Такое привычное. Такое родное. Я хотел кое-что отдать ей, оставив это в прихожей, но теперь у меня есть шанс передать это лично в руки. Да, это издевка. Это небольшая моральная отдача с моей стороны. А что она хотела? Я не могу объяснить, что у меня внутри, но она должна понять, что снаружи заставило меня стать таким.

У меня есть приятель Ваня, который любит творить – писать прозу, музыку, стихи. Он не заработал на этом ни копейки, хотя кое-что у него лично я считаю интересным. Перед поездкой я решил восстановить справедливость и дать ему шанс заработать, а потому заказал ему написать буквально на одну страницу сцену от имени молодой женщины, в которой обязательно должны быть такие вводные, как секс на стороне, друг рогоносца, наблюдающий за всем этим, море спермы. Я пробежал взглядом текст, отдал небольшую сумму и похвалил автора, хотя и не вчитался – не выдержал бы.

Ольга смотрит на меня все также недоуменно. Я смотрю на нее в упор. Она пытается подойти ко мне, но настороженно замирает, как только я опускаю руку в карман. Явно чувствует за собой грешок и боится атаки. Глупо.

Я вытаскиваю из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, подхожу к Ольге и отдаю ей. Она с опаской берет и разворачивает. Все это время мы молчим. Она читает, сначала бегло, потом с недоумением, потом с омерзением на лице. Она начинает бегать взглядом по сторонам. Поднимает взгляд и снова смотрит на меня также ошеломленно, швыряет листок под ноги.

Я понимаю, что теперь мне точно нечего ждать. Поворачиваюсь к выходу. Закидываю сумку на плечо.

– Подожди, постой, – Ольга по невнимательности отпускает простыню и остается нагой у меня за спиной, а я, оглянувшись, уже не вижу красоты в ее маленьком, милом теле. – Я же не смогу без тебя. Я тебя…

Она замирает, и я усмехаюсь. Что-то человеческое в ней еще точно осталось. Она не может соврать в этом месте, ей больно произносить это слово. Наверное, это должно даже радовать и вселять надежду. Вот только это не помогает. Теперь-то уж точно не поможет.

Последнее, что она должна была от меня услышать, так и остается невысказанным, и я ухожу, захлопывая дверь.

В самолете свежо, и я внимательно смотрю в иллюминатор. Смотрю на отдаляющиеся ночные огни. На черную бездну моря. На фейерверк с какой-то другой яхты далеко внизу. Все это остается далеко, и это здорово, потому что Ольга все еще там.

Возможно, я был неправ так часто, что перестал верить самому себе, и сейчас я тоже не уверен в правоте своего поступка. Но мне нужна другая жизнь, пусть я и не знаю, какой она будет без того, во что я хотел слепо верить почти три года подряд.

Я смог отсоединиться от эмоционального питания. Я пересек черту. Осталось только понять, кем и когда будет нарисована новая, и тогда…

Для подготовки обложки издания использована художественная работа и фотографии автора. Все права на данные материалы принадлежат автору.