Глубина [Александр Александрович Малетов] (fb2) читать онлайн

Александр Малетов Глубина

Минус 1 день

Заполярье. Кольский полуостров. Суровый край, где мшистые спины сопок видны от горизонта до горизонта, где полярный день сменяет полярную ночь, словно кто-то балуется светом, то он есть, то его нет, где холодное море облизывает потрёпанные края полуострова, не замерзая зимой. Здесь постоянно дуют ветра и кричат чайки. Деревья здесь не тянутся кронами вверх, они стараются крепче держаться за скалы, за тонкий слой почвы на этих скалах. Людей здесь живёт не очень много. Они похожи на северные карликовые деревья – держатся изо всех сил, не выпуская из рук Кольскую землю. Мне кажется, что из-за постоянного холода мы все выглядим моложе, чем есть на самом деле, наши тела находятся в консервации, ждут, когда их достанут и употребят по назначению. Внутри людей Заполярья таится невероятная сила, потому что иначе в таких условиях было бы невозможно жить.

Я живу в небольшом городе под названием Снежногорск. В отличие от центральной части России здесь многие города имеют названия, которые составлены из двух слов, одно из которых обозначает то ли город, то ли горы – Горск. Хотя высоких гор у нас нет, максимум что-то немногим больше километра в высоту. Служу я в городе с названием Гаджиево. Таких названий по всей России достаточно – в честь каких-то выдающихся людей. Гаджиево – в честь героя Великой Отечественной войны. Эти маленькие города с населением немногим больше 10 тысяч людей, затеряны на побережье Кольского залива, среди похожих друг на друга сопок, в 70 километрах от Мурманска, а некоторые намного дальше.

На улице лето. Сегодня один из тех редких дней, когда небо не занавешено облаками, солнце не спрятано за плотным серым тюлем, можно даже ходить без куртки. На часах уже 2:30. Солнце близко к горизонту, кажется, что вот-вот и зайдёт за него, будто говорит: «Ну, всё, я ухожу!» нарочито громко, чтобы привлечь максимум внимания окружающих. В итоге солнце никуда не уйдёт, потому что летом в Заполярье царствует полярный день.

Я стою на одном из пирсов базы подводных лодок в городе Гаджиево. Рядом с этим пирсом покоится огромный чёрный и горбатый дельфин. Дельфином эту подводную лодку классифицировали в зарубежной коалиции. Сходство есть реальное – в северных морях обитают чёрные дельфины, можно увидеть их мелькающие спины на поверхности холодного моря. У нашей подводной лодки горбатая спина похожа на спину дельфина.

Я уже 6 лет служу где-то внутри этого чёрного исполина. Если посмотреть на него снаружи, то достаточно сложно представить, что где-то внутри находятся больше 100 человек экипажа, что-то крутят-винтят, живут, думают, размышляют, раздают приказы, подчиняются приказаниям, получают телеграммы, отрабатывают учения. И всё это происходит под бессмертными лампами дневного освещения. Рядом с подводной лодкой ощущаешь себя непричастным к жизни внутри, словно у тебя какое-то психическое расстройство, раздвоение личности. Под чёрным обрезиненным корпусом жужжит и гудит мало кому известная и понятная жизнь.

Кольский полуостров вообще интересный уголок нашей необъятной Родины. Например, здесь находится самая глубокая в мире скважина, глубиной более 12 километров. Сейчас она не функционирует, но мне рассказывали, что место это обросло слухами и легендами ещё в Советском Союзе. Самая известная – о криках из ада, которые якобы слышны после отметки в 12 километров, а связывали это всё с тем, что начало положено 13 километру, дальше именно поэтому не смогли продвинуться в бурении. Что может быть на такой глубине на самом деле? Ведь Заполярье – край вечной мерзлоты, где ничего нельзя посадить из каких-нибудь сельскохозяйственных культур, потому что на глубине нескольких метров от поверхности земли начинается ледник, который явно не способствует плодородию. Вся жизнь за Полярным кругом распластана тонким слоем на земле, небольшими очагами в виде городов и посёлков. Самый большой в мире в город за полярным кругом – это Мурманск. И россыпь закрытых военных городков, потерянных в разных точках побережья.

Мне предстоит завтра нырнуть внутри этого чёрного дельфина под воду, глубина погружения не будет превышать и 300 метров, нам не тягаться с Кольской сверхглубокой скважиной. Сегодня же можно насладиться редким солнечным днём, а точнее – редкой солнечной ночью, безоблачной ночью. Вокруг тишина, только гудит внутри горбатого дельфина вентиляция, вырываясь наружу через верхний рубочный люк. Под водой будет тише. Это сейчас вокруг так много пространства, так много тишины ночью, так много звуков днём. Внутри прочного корпуса всё сжимается – и человек, и жизнь, и звуки. Даже мысли сжимаются, превращаясь в какой-то трудно усваиваемый концентрат. Под водой не будет слышно никаких голосов и звуков снаружи, никаких криков из ада, никаких шёпотов рыб. Что-то вне корпуса будут слышать только акустики, да только большим разнообразием звуков вряд ли смогут похвастаться.

У каждого пирса находится здание, в котором осуществляется контроль – в том числе радиационный. Просто так пройти на пирс не получится, нужно иметь электронный пропуск, причём на конкретный пирс. Это здание всегда называют по аббревиатуре – ПРК, что означает «ПротивоРадиационный Контроль». Проход там осуществляется строго по 1 человеку. С собой нельзя проносить всякие электронные устройства без должного учёта. В одно время у меня был чехол на телефоне в виде старой аудиокассеты. Я проходил ПРК и выложил телефон и ключи, чтобы пройти через рамку металлоискателя, причём телефон положил чехлом вверх.

– Это что за кассета? – раздался строгий голос женщины с поста охраны.

– Какая кассета? – я даже опешил.

– Положили вместе с ключами, – я увидел, что она, не моргая смотрит на мой телефон.

– А! Это не кассета, это телефон, – я поднял телефон и повернул его экраном к этой женщине.

– Проходите, – она разблокировала дверь на выход.

Вот ведь странно – телефон пронести возможно, а вот аудиокассету нужно объяснить, обосновать, согласовать. А что с ней можно сделать? Даже послушать негде, не на чем, а уж тем более как-то применить в ущерб военной тайне. На телефон гораздо проще что-то записать. Абсурдная ситуация.

Ночью база пустеет по понятным причинам, мне нравится подниматься из недр подводной лодки – на нашем языке говорится просто «подняться наверх» – посмотреть на море, бухту, острова в этой бухте, чаек, которые спят на островах, пустую дорогу вдоль всего побережья, штабы и казармы вдалеке, на самом краю бухты, портрет Ленина из гранита на скале у выхода из бухты, кусочек посёлка, который на самом деле является городом. Ночью можно не спеша всё обвести взглядом, рассмотреть. В обычные дни всё время куда-то или спешишь, или постоянно находишься внутри подводной лодки.

День накануне выхода в море похож на момент переезда – внутри какое-то волнение, переживание, предвкушение следующего действия. А следующий шаг – это глубина, толща воды над головой, плеск волн, гудение приборов, голоса, колеблющие мембраны динамиков громкоговорящей связи в отсеках подводной лодки. Глубина и замкнутое пространство, которое никак не раздвинуть, не расширить, не отодвинуть. Словно ты спишь в кровати не по росту, ноги упираются в спинку кровати, но сдвинуть её не могут, потому что некуда. Вот и мы загрузим себя в эти отсеки, пригнём головы, ссутулим плечи, прикроем свои мысли, и вперёд – 75 суток автономного плавания без перерывов и выходных.

Я стоял и курил уже, наверное, третью сигарету, словно пытался накуриться впрок. Но наперёд ты никак не накуришься – станет плохо, но через какое-то время снова потянет курить. Так и с тишиной вокруг, с простором, солнцем, которое прилегло на очертания сопок перед очередным кругом над горизонтом, посёлком, украдкой подглядывающим за нами из-за угла, чайками, кружащими над спинами горбатых дельфинов. Всем этим не насладишься впрок – через несколько дней будет не хватать. Такие простые вещи, обыденные, не заметные глазу, а ведь так будем скучать всего лишь через несколько дней.

Я хотел бы спуститься в Кольскую сверхглубокую и посмотреть, каково это оказаться на десятке километров под землёй, обязательно прислушался бы на 12 километре. Затаился бы на этой глубине, выключил освещение и слушал всё вокруг, задержав дыхание. Может быть, мне тоже бы почудились крики и стоны из ада, нарисованного воображением. Может быть, я бы услышал, как скребутся монстры своими демоническими когтями по земле. Может быть, я почувствовал бы присутствие чего-то потустороннего. Всё это может быть.

Но на самом деле на глубине я смогу услышать себя.

На 12 километрах или 150 метрах – не важно.

Наша жизнь может измениться, если мы услышим предполагаемые крики из ада или предполагаемых монстров.

Жизнь точно изменится, если мы сможем услышать себя.

На часах 03:10, заступать в свою смену в 06:00, нужно поспать хотя бы пару часов. Спускаюсь вниз по трапу, мельком вижу центральный пост, в котором сидит помощник дежурного и вахтенный, оба с красными глазами, ныряю в следующий отсек, наш родной, ракетный, иду мимо шахт, которые похожи на стволы тысячелетних дубов, ныряю в следующий отсек, тоже ракетный, тоже со стволами. Эти стволы в обхвате несколько метров, кроны высоко, нам их не видно, корни глубоко, их тоже не видно, только ощущаем бесконечную мощь этих исполинов. В каюте темно, только горит лампочка над умывальником через шторку. Четыре из шести коек заняты. Следом за мной в каюту идёт сон, прикрывает мне глаза, игриво, надеясь, что я его не узнаю.

Завтра начнётся автономка, которая продлится больше 2 месяцев.

Завтра мы окажемся наедине с глубиной.

Завтра начнётся наша ответственная и тяжёлая задача по охране рубежей.

Завтра.

День 1

Я никогда не задумывался о том, как выглядит со стороны это отсутствие меня на земле. Интересная формулировка? Сомнительно. А если так – я никогда не задумывался о том, как другие ощущают моё отсутствие на берегу. Ненамного лучше. В общем, впереди меня ждёт 74 дня под водой, в стальных стенах, под светом ламп дневного света, среди таких же, как я. Отсек длиной 15 метров, каюта на шестерых, где друг над другом и друг к другу, со стулом возле секретера, откуда вырывается свет, если его включить. Маленький мир, обшитый сталью, огнеупорной мебелью и надеждой на скорое возвращение домой.

Я никогда не думал, что стану моряком-подводником. В детстве, когда отец предлагал пойти в училище подводного плавания, я отчётливо понимал, что эта история не про меня, что это подобно космонавтам, так же недостижимо и высоко. Вышло только в жизни моей иначе, и сейчас я уже шестой год служу на Северном флоте, на погонах три звезды в один ряд, без просветов, мне двадцать пять лет, а в двухкомнатной квартире ждёт жена.

Я никогда не думал… Уже третье моё предложение, начинающееся с этих слов, как-то странно. Видимо, к двадцати пяти годам я стал думать, что ж, прогресс – это хорошо. Я никогда не думал, что буду женат, и меня кто-то будет ждать дома, считать дни до возвращения корабля с нашим экипажем в базу, провожать, рыдая в плечо и промачивая насквозь чёрную форменную куртку с кремовой рубашкой под ней, до самой кожи, которая покрывалась мурашками от остывших слёз. А я только повторял, как мантру, слова о том, что я недолго, что скоро вернусь, что время пролетит, она даже не заметит. Она не заметит, а для меня эти два месяца, как полгода. Я даже не знаю, каково это будет – пройти сквозь 74 дня, навылет, как пуля в замедленной съёмке, ощущая своим сознанием и кожей каждый прожитый день.

Когда я только пришёл на флот после училища, мне было 19 лет. Военный билет я получил, когда мне было 16 лет. Как-то на медицинской комиссии вредный ЛОР-врач отвесил в мою сторону едкий вопрос:

– Это как в нашей стране могли дать в таком возрасте военный билет? – его глаза через стёкла очков метали в меня молнии, потому что он терпеть не мог мичманов.

В нашей стране вообще довольно странно относятся к профессиям уровня техникума – как будто это какие-то нелюди, ущербные личности, не способные ни на что. А попробовали бы относиться по-другому, и у нас было бы много специалистов среднего класса, а так – одни начальники, которые не знают порой, кого послать можно в известное место, потому что вокруг такие же по рангу звёзды. Вот и я не стал офицером, начальником, командиром. Потому что так в жизни сложились обстоятельства, а не потому, что половину моего мозга в детстве моль съела – в шкафу часто прятался. Уровень образования можно оценить только на практике, а не на бумаге с гербом, водяными знаками и голограммами. Хотя какие-то смешные вещи я пишу, правда?

Первый день он всегда какой-то сумбурный, суматошный, будто встряхнули заваренный чайник, а листья чая кружатся и кружатся, никак не улягутся на дно. Задраили верхний рубочный люк, глотнули на два месяца вперёд свежего воздуха, задержали его внутри прочного корпуса, и нырнули на пятьдесят метров. И больше сотни чаинок кружатся где-то внутри большого горбатого дельфина, никак не улягутся, ещё несколько дней будут плавно опускаться на дно, погружаться в однообразное расписание.

Всю свою службу я был старшиной швартовой команды, а это значит, что мы практически замыкающие в строю из жадно глотающих напоследок свежий воздух. Всегда с командиром боевой части проверяем, что все лючки задраены, чтобы они под водой не хлопали, не нарушали акустической культуры, не давали повода услышать нас разведке. Закуриваем наверху по сигарете – это особенные сигареты, потому что ближайшие два месяца мы их будем закуривать в курилке, которая размером метр на метр, принимает в себя четырёх человек, сгибает пополам, запихивает дым в лёгкие, бьёт по глазам. А пока что дым просто вырывается наружу, цепляется за ветер, уносится прочь. Мы задраиваем 16 ЦГБ, проползаем до мостика.

– Давай, Саня, спускайся, – комбат пойдёт на мостик докладывать командиру. – Всё швартовое чтобы по местам было.

– Так точно, Сергей Васильевич, – я протискиваюсь в своём оранжевом жилете в люк, сползаю до конца, смотрю наверх, виднеется осколок голубого неба. До встречи, небо. Мы ненадолго.

В отсеке всё швартовое имущество убирают в дальние углы, всю верхнюю одежду убирают из шкафов кают, спускают на нижнюю палубу, прочь с глаз на эти два с лишним месяца. Похоже на момент, когда настаёт время убрать зимнюю одежду на антресоль, напихать в неё апельсиновых корок, забыть о её существовании, пока за окном весна-лето-осень. Так и мы – забываем на время о том, что над нами может быть небо, рядом с нами могут быть близкие, вокруг может не быть стальных стен. Потому что так будет легче и проще. Потому что экипаж – это другая семья.

Я скидываю всё с себя, тоже прячу по углам, иду на боевой пост по тревоге. Внутри ощущение очень похожее на то, когда садишься в поезд и он только отправляется от платформы. Ты едешь в отпуск и провожаешь взглядом уходящие прочь перрон, вокзал, людей, ларьки, деревья. И внутри ты весь в предвкушении чего-то нового, чего-то тёплого, чего-то отличного от обыденного. Вот и первый день выхода в море такой. Он неповторим.

Я никогда не думал, что смогу получить такой опыт. С самых первых дней службы я участвовал в уникальных мероприятиях – первая за двадцать с лишним лет стрельба на максимальную дальность, при том с участием президента, первая за двадцать с лишним лет залповая стрельба, несколько походов подо льды Северного Ледовитого океана, где мы настойчиво подбирались к северному полюсу, две летние автономки два года подряд, теперь первая за двадцать с лишним лет автономка продолжительностью больше семидесяти суток. Мой друг, который служит со мной в одной дивизии, в той же боевой части, только носит офицерские погоны, тихо меня ненавидит, но иногда громко, потому что я никогда не проявлял дикого желания участвовать в таких мероприятиях, но в итоге участвовал, а он с первых секунд своей потомственной жизни подводника мечтал о таких событиях, а попадал в «стоячие» экипажи. Жизнь – странная штука.

Сумбур, сумбур, один сумбур! Мы задержали дыхание на целых 75 суток. Мы притаимся в этих днях. Мы будем ждать. А может и не будем. Многие готовят самодельные календари, которые вешают либо над койкой, либо на боевом посту. Многие приготовились зачёркивать прошедшие дни, а всё только начинается, поэтому календари чисты, смотрят своими пустыми клеточками в глаза подводника, и ждут, когда потечёт прочь время, когда ручки-карандаши будут скрипеть, вырисовывая две коротких пересекающихся линии. Этот день закончится первым крестиком, сумбур уляжется, распишут по столам весь экипаж в столовой, вывесят меню на неделю, расписание мероприятий тоже вывесят, нарисуют колею, по которой все эти дни не спеша проедут.

Мой боевой пост находится в четвёртом отсеке, в выгородке. Здесь я проведу много времени – 2 вахты в сутки по 4 часа, а жизнь пройдёт в соседнем пятом отсеке, где будут проходить все противоаварийные осмотры, тревоги, всякие другие мероприятия и сон в каюте. Сейчас в отсеке тишина, только командир отсека с кем-то разговаривает. Может и сам с собой.

– Андрей Андреевич, приготовился к боевой? – я его ещё не увидел, слова пошли впереди.

– Конечно, Сан Саныч, – он выключил связь с пультом на нижней палубе. – Только в этот раз взял электронную книгу.

– И я тоже, – я подошёл к посту командира отсека. – Надо будет оперативнику отнести, чтобы потом не было неприятно, вроде не особо лютуют по поводу книг.

Я раньше с собой брал достаточно большое количество бумажных книг, которые убирал под койку, и они занимали треть свободного места, не всегда это было удобно. Теперь решил взять такое же количество, но в электронной версии, чтобы сэкономить место. Только теперь нужно, чтобы оперативный сотрудник ФСБ допустил к использованию.

И опять внутри такое тёплое чувство, будто в ненастную погоду за окном кутаешься в плед, смотря, как бушует непогода, берёшь интересную книгу и под звуки за окном погружаешься в чтение. И мы погрузились, и снаружи вода, внутри тепло и светят лампы, и будет время, чтобы многое прочесть, многое понять, что-то не понять, поделиться и обсудить. В базу вернёмся другими людьми, но никто этого не заметит, кроме нас.

– Ништяки тоже на борту, Андрюх?

– Конечно, всё в сейфе, как полагается, – командир отсека отвлёкся на доклад в центральный пост.

– Вот и я туда же, на все долгие 2,5 месяца.

Мы загрузили перед выходом на боевую службу провизионные камеры под завязку. Большую часть составляют консервированные продукты и спиртовой хлеб, потому что никакие свежие продукты не проживут 2,5 месяца даже в холодильнике, если только они не напичканы химикатами. Поэтому загружаются большие трёхлитровые жестяные консервные банки с овощами, консервные банки поменьше с рыбой и мясом, большое количество сырокопчёной колбасы, сыр тоже в консервных банках, обязательно сгущённое молоко, всякие там крупы и макароны. Ещё берём свежее мясо – полутушами, свежие овощи и фрукты в этот поход тоже взяли, но покупали их за свои деньги, кроме картошки, капусты, свёклы, моркови и лука. Ко всему этому большое количество сушек и галет – они вообще бессмертные. Вяленая вобла и тёмный шоколад – положены по нормам питания каждый день, но их выдадут, когда вернёмся в базу, каждому члену экипажа за все дни боевого похода. Никогда не заморачивались с выдачей каждый день, потому что норма на человека достаточно маленькая, чтобы каждый день её отмерять, проще выдать уже по окончании. Конечно же, вино и красная рыба с красной икрой. В этот раз вино в двадцатилитровых пластиковых канистрах – точно не элитное французское, и даже не Абрау-Дюрсо. Красная рыба просоленная, красная икра закатана в консервные банки. Вино положено каждый день, на ужин, вроде бы что-то около 50 граммов на человека. Красная икра и рыба тоже положены каждый день, будут дожидаться нас на ужин на тарелках. Вино будут разбавлять водой, потому что коки будут точно подпивать или подсливать кому-то. В этом походе вино я пить точно не буду, потому что эта неизвестная тёмно-бардовая жидкость в самую распоследнюю очередь похожа на вино и вряд ли как-то помогает организму. Уж лучше тогда спирта, он же «шило», выпить, лучше будет.

В первые годы службы я ещё застал сублимированную клубнику в больших жестяных банках, крутая вещь хочу я вам доложить. Кладёшь на язык лёгкую ягоду, лишённую воды, она начинает в себя впитывать влагу, разбухать на языке, превращаясь почти в настоящую, будто только с грядки. И кислая до невозможности, что челюсть сводит. Сейчас уже такую не производят, наверное, а если и производят, то на подводные лодки не выдают.

Спиртовой хлеб размещают на чердаках в наших ракетных отсеках, в четвёртом и пятом. Чердак – это самая высокая палуба. Там и правда, как на чердаке, мало света, узко, низко, неудобно. И ко всему этому теперь там лежат в большом количестве картонные коробки, полные чёрного хлеба и нарезного батона в плотных пластиковых запаянных пакетах. Если достать хлеб из этого пакета, то вкус у него будет отвратный – со отчётливой спиртовой горечью. Не знаю, как с ним это всё делают, но зато он долго лежит, а когда из него выпарят спирт, то как будто только из печки достали. Аж в животе заурчало.

А вот ништяками мы называем всё то, что берём с собой из еды. Некоторые называют это скоропортом. Что относится к ништякам? Сало, колбаса, сыр, всевозможные сладости. Всё мясное убираем в трюм. Там каждый находит и освобождает ящик из-под запасных частей, тщательно складывает все свои съестные припасы. Ящики стараемся выбирать те, до которых трудно добраться, чтобы не было ни у кого вопросов, и чтобы были поближе к борту, потому что там прохладнее. Сладкое можно убрать в сейф, если он есть. У меня есть – достаточно объёмный, чтобы вместить в себя несколько килограммов мармелада, несколько килограммов шоколадных конфет, несколько десятков плиток шоколада, десяток расфасованного печенья, несколько пачек чая. Этот запас мне придётся дозированно выбирать, чтобы хватило на весь поход, а то под конец будет грустно без сладкого. Я взял ещё целый ящик паштета, сыра и сала – я не хожу на обед на камбуз, вместо этого буду заваривать овсяную кашу из пакетиков, которую положил в ящик с паштетами, и есть её вместе с бутербродами. На обед на камбузе не особо вкусно.

Не во всех экипажах занимаются таким затариванием дополнительной провизией, всё зависит от интенданта и коков, насколько они хорошо умеют готовить. Наша служба снабжения может нормально приготовить только ужин и только чай утром и вечерний чай, руки у них не из правильного места растут. Поэтому приходится брать еду с собой.

На прошлую боевую службу даже казус случился. К нам в ракетную боевую часть за неделю до выхода в море прикомандировали техника-гидравлиста, а он служил в экипаже, где коки готовили, как в лучших домах Лондона и Парижа. Наступил день выхода. Дима, который служит тоже техником, приволок с собой целый чемодан на колёсиках с ништяками.

– Тебе зачем чемодан? – прикомандированного техника звали Юрий, но все его звали Маркусыч, по отчеству.

– Так там ништяки на автономку, – Дима даже не повернулся, стал сразу разбирать его.

– У вас что коки не готовят? – Маркусыч как-то нервно улыбнулся.

– Готовят, но плохо.

В том походе Маркусыч убедился в этом.

Брали с собой все и всё, что могли, всё, что хотели, всё, что напомнит лишний раз о береге, потому что такой еды на борту не будет. И не важны были при этом воинские звания.

В этих стальных стенах грани между рангами стираются, становятся тоньше. Все находятся на равном удалении от смерти, от каждого зависит жизнь другого. Поэтому не мелькают в обращениях звания, только имя с отчеством, а где-то мелькает и только имя, несмотря на более высокий ранг. Как вода сглаживает углы скал спустя многие годы, так и в лодке подводной сглаживаются углы звёзд и отличий, только времени нужно намного меньше.

День первый наполнен неказистыми фразами, неуместными воспоминаниями, ожиданием чего-то продолжительного впереди. Мы все одно целое – чёрный горбатый дельфин, который глубоко вдохнул и нырнул в глубину, не спеша поплыл на север – кто-то скажет, что пошёл – рассекая ледяную толщу воды своим огромным туловищем. И никто на берегу не знает, где этот дельфин сейчас, куда он направляется, где окажется через несколько дней, несколько недель, через месяц или два. Чёрный горбатый дельфин затерялся, чтобы быть на страже.

День 2

Как же непривычно входить в новый распорядок дня, когда на вахту нужно просыпаться в 3 часа ночи, умываться, идти на вечерний чай, потом идти на развод смены, который начинается в 3:40, потом в 4:00 заступать на вахту. Потом сменяться в 8 утра, идти на завтрак, после которого можно лечь поспать до 10:30, а потом в 11:00 идти обедать. И в 12:30 начнётся рабочий день.

В первую ночь тяжеловато просыпаться в 3 часа ночи. В глазах песок насыпан, целая фура песка. Сижу на втором ярусе и соскользнуть с него не могу. В каюте темно, а точнее сумерки – лампочка над умывальником тускло пробивается через задёрнутую штору. Свет от неё старается пробить плотную ткань, но не может, не хватает сил, а ему так хочется наружу, осветить всех нас шестерых, мирно спящих на своих койках, повернувшись боком-спиной-животом-боком. Первые несколько дней так и будут начинаться – со скрипом, нежеланием, тяжестью в веках и на плечах. И глаза не хочется открывать, и ноги неохота на стальную палубу спускать. Надо. Холод проскочил по всему телу от пяток до ресниц, которые вздрогнули. В сумерках нащупал своё рабочее платье, влез в него – нога упрямо не хотела залезать в левую штанину, которая перекрутилась, заставив меня понервничать – открыл дверь каюты, навстречу кинулся меня обнимать дневной свет отсека. И гудящая приборами тишина.

Я помню, как курсантом первый раз приехал на практику на Северный флот. Нас везли от вокзала в Мурманске на камазах с кунгами. Дорога хорошо запомнилась – водители грузовиков соревновались между собой на этих узких трассах, петляющих между сопок, подбирающихся осторожно к заливу, поворачивающих над обрывами, скрывающимися в сотнях поворотов. Нам было немного страшно, потому что постоянно казалось, что мы перевернёмся, вылетим в залив или кювет, наши тела раскидает по мёрзлой заполярной земле. Но никого и ничего не раскидало, мы благополучно добрались до Гаджиево. За окном давно было темно – зима, полярная ночь, кругом всё в снегу. Мы въехали на территорию базы. Я даже не сразу понял, что это такое – огромные чёрные силуэты, практически сливающиеся с окружающей темнотой. Они были похожи на тени от домов – такие же огромные, притаившиеся. Только на третьей тени я понял, что это подводные лодки, покоящиеся у причалов. Внутри было волнительно. Утром я смогу их увидеть на свету, если они не исчезнут, как любая тень, с которой я их перепутал. Мне они казались такими огромными, что рядом с ними находиться невозможно, сразу придавит, не физически, так морально. На свету они были тоже гигантскими, похожими на китов, которые вынырнули, чтобы глотнуть воздуха и снова погрузиться. И тогда я подумал, что рано или поздно моя дальнейшая жизнь будет с ними связана однозначно.

Я сидел и пил чай в столовой. Фоном что-то включили вестовые на телевизоре. Песок немного раскидало прочь от меня, но добрая его часть застряла в глазах. Вокруг только гудение вентиляции, даже с камбуза никаких звуков не доносится. Над нами сейчас тонны ледяной воды, над этой водой светит полярное солнце, или небо затянуто серым покрывалом, или идёт дождь, или мокрый снег. И даже снег может быть. И где-то под поверхностью моря мы рассекаем толщу неприветливой солёной воды обрезиненным корпусом, внутри которого спим, едим, бегаем, играем в войнушку. Внутри которого мы ждём приказа, доедая сушку с варёной сгущёнкой под чай с лимоном. Не проникает к нам ничего – ни солнце, ни крики чаек, ни ветер, ни сигнал сотовой связи. Отделяет нас от миллиардов тонн воды только лёгкий и прочный корпус, да обшивка. Положишь руку на корпус, а там холодно, почти можно ощутить, как кусает море за руку сквозь сталь.

Развод на вахту в первые дни всегда проходит согласно всем инструкциям и правилам, всех опрашивают, зачитывают аварии, произошедшие в разное время на разных флотах. Подводники всегда уделяли много времени борьбе за живучесть, потому что все находятся в равных условиях перед лицом смерти. Ладно, не так мрачно, но перед лицом аварии точно. И нельзя мешкать – огонь распространяется в считанные минуты в замкнутом пространстве отсека, забортная вода рвётся через пробоину тоннами, ракетное топливо выедает всё живое. И каждый день мы будем отрабатывать возможные варианты развития аварий, чтобы быть готовыми. Тьфу-тьфу-тьфу. И по голове, она же деревянная. Потом разбор действий всего личного состава отсека, кто и что не сделал, не успел, помедлил. Время в прочном корпусе играет против нас. Всегда против нас. Каждый из нас знает, какие действия за какими следуют, что нужно принести-унести-надеть-включить-выключить. И хорошо, что знают только в теории, дело до практики не дошло.

Двадцать минут развода смены на вахту длятся невероятно долго. Песок спрятался в уголках глаз, никак его не вымести, никак не выдуть. Боевой пост находится в выгородке – это пространство, отгороженное от общего объёма отсека, закрытое дверью, наполненное оборудованием. В моей выгородке шумят вентиляторы охлаждения стоек питания для трёхстепенных гироскопов, которые покоятся на стальных постаментах, тихонько жужжа. Мало что понятно? Не переживайте, все эти механизмы нас не затронут, они тихонько будут лежать реквизитом на втором или дальнем плане. Среди этого жужжания сижу я, с песком в глазах, с непонимающим телом, ручкой, занесённой над журналом, приготовившейся стремительно броситься вниз, на бумагу, оставить свой след. В этом журнале по почерку можно будет прочитать настроение каждого дня, каждого из нас троих. Если бы кто-то умел читать почерк. Бумага неслышно скрипит под шариковой ручкой синего цвета, вентиляторы перемешивают воздух, гасят лёгкие шумы, доминируют над тишиной.

Я не даром взял с собой электронные версии книг, именно здесь будет прочитана их большая часть. Вся моя вахта заключается в том, чтобы стойки исправно жужжали, гироскопы исправно вращались, красный свет на пульте не загорался. И чтобы всё было исправно необязательно вперивать свой взгляд в работающие механизмы, достаточно лишь периодически контролировать, раза за вахту достаточно. Нужно внимательно слушать, потому что, если происходит сбой, сразу слышно изменение в жужжании. Мои уши натренированы слышать это изменение. Могу себе позволить читать в то время, когда жужжание монотонно и не вызывает подозрений.

Люди не механизмы, не роботы, они наделены неподвластными для неодушевлённых предметов эмоциями. Какими бы по характеру люди не были разные, у всех есть эмоции разных степеней проявления. Как это относится к вахте? А так, что бдительность – понятие относительное. Поэтому всегда, на всех видах суточных дежурств люди будут спать – они не роботы. Если пройтись по кораблю в ночное время, то бодрствовать будут только вахтенные отсеков, да центральный пост, остальные посты плюс-минус, в зависимости от усталости человеческих организмов-механизмов. Естественный процесс.

Ручка оставляет синие следы, словно она ранена и пытается куда-то доползти. Мне нравится от руки заполнять журнал, чувствую каждую букву, каждое слово. Они все повторяются и нет каких-то уникальных записей в этом журнале. Раненая ручка доползла до правого поля, её след замер в ровных очертаниях слов и предложения: «В работе 3,4 канал СКДО. Замечаний нет». Таких предложений будет огромное количество на все эти 96 листов формата А4. И эти слова ничего не значат вне этого журнала, вне этого прочного корпуса, они бесполезны для вас, читающих эти строки, для всех, кто не находится в этой выгородке с жужжанием вентиляторов и шёпотом гироскопов. Эти слова понятны только мне и только здесь и сейчас.

Первые дни никогда не бывают самыми яркими, потому что мы привыкаем к замкнутому пространству, людям и однообразному расписанию. Эти дни останутся в кильватерном следе, как, впрочем, и все дни остаются за кормой. Внутри нас штиль. Мы никуда не торопимся, паруса наших разумов скручены на мачтах, ждут своего часа. Или не ждут.

– Саня! – сквозь жужжание пробился голос за дверью выгородки.

– Да, – я ответил и следом открыл дверь, в проёме которой стоял вахтенный отсека, тот самый Дима.

– Постой на связи, я дойду до курилки, – я вышел навстречу этим словам.

– Иди, потом я тоже схожу, – дверь моей выгородки тяжело закрылась сзади, Дима уже показал свою спину возле переборочной двери.

На подводной лодке должна соблюдаться акустическая культура – это означает, что нельзя хлопать дверьми, нельзя ничем стучать, бить, колотить, разбивать. Поэтому все двери аккуратно прикрываются за собой, чтобы был слышен только лёгкий щелчок замка.

Впереди больше 70 суток. Никто из нас не знает, что это будут за дни, как мы будем себя в них вести. Сейчас только начало нашего похода. Я спустился на нижнюю палубу, где находится пульт, за которым несут вахту офицеры. Командир группы спал, откинул голову назад, на подголовник. Я же говорил, что люди не механизмы, и погоны не роботизируют. Все мы люди. Над пультом висит самодельный календарь в виде небольшой подводной лодки, которая двигается по прошедшим дням, нарисованным на длинном склеенном узком плотном листе, она в самом начале, на старте, она не спешит, впереди долгий путь, нужно сохранить свои силы.

Нужно сохранить свои силы.

Щёлкнула закрытая переборочная дверь, задраилась кремальера – всё это на средней палубе, над головой.

– Саня! – прозвучал голос вернувшегося Димы.

Я молча поднялся к нему.

– Спасибо, – он стоял возле связи с центральным постом.

– …ть третий! – тихо выкатился звук из динамика, будто случайно выпал, споткнулся.

– Четвёртый отсек осмотрен, замечаний нет! – Дима даже телом вытянулся, напрягся, будто вахтенный офицер был перед ним.

– Есть чет…

Эти полтора слова будто эхом прокатывались по всему кораблю с носа до кормы, вынуждая вахтенных выпрямляться, прогонять сон, настораживаться и бить в ответ одними и теми же словами: «Отсек осмотрен. Замечаний нет-нет-нет-нет-нет». И лампочки мигают и тухнут. На подводной лодке всё вокруг в каких-то аббревиатурах, сокращениях, непонятных буквах. Точнее, они понятны подводникам, а вот людям непосвящённым трудно воспринимать что-то подобное. Например, табло, где лампочки тухнут и загораются – это система осмотра отсеков, чтобы вахтенные фактически проходили и осматривали отсек. Название этой системы немного странное – КИСГО, что означает… Что означает, то означает, какая разница? И называем мы осмотры отсеков – обжать кисги – а не осмотр отсека. На проектах подводных лодок, построенных раньше, были такие самодельные картонные часы с нарисованными получасовыми отрезками времени, вахтенные должны были самостоятельно переводить стрелки при осмотре отсеков. Но человеческая лень брала вверх, поэтому просто переводили это время в самом конце вахты, что означало, что всё время вахты отсек не осматривался, только если кто-то из начальства не проверит. А на нашем проекте кисги – это, грубо говоря, кнопки на каждой палубе, в носу и корме, которые нужно нажать физически, чтобы в центральном посту увидели сигнализацию, означающую бодрствование вахтенного в отсеке.

Вслед прозвучавшим по отсекам словам из уст вахтенных, я пошёл в жилой отсек, где располагались каюты, кают-компания, столовая, камбуз, душевые и курилка в трюме. Она представляла из себя закрытое помещение, вмещавшее в себя четырёх человек – троих в ряд на скамейке и одно место в небольшом аппендиксе напротив. Ночью здесь мало людей, мало дыма, только гудящая вентиляция, забирающая воздух, прогоняющая его через фильтры, очищая от вредных примесей палладиевым порошком. Это место, где обсуждаются корабельные новости, где люди бегут из своих отсеков, торопясь поджечь сигарету, загнать в лёгкие дым. А вокруг тонны ледяной воды.

Распорядок дня в море, а особенно на боевой службе, очень сильно отличается от распорядка дня на берегу. В базе мы ходим на службу, как на работу. Ночуем дома, потом идём на построение для подъёма флага к 07:30, сам подъём флага происходит в 08:00, потом начинаются всякого рода мероприятия, учения, обучения, тревоги, хождения в штабы, тренировочные комплексы – в общем и целом много чего, всего не перечислить, а некоторое даже перечислять нельзя. Обед начинается в 13:00, весь личный состав экипажа, кроме вахты, может пойти домой на обед. Я не хожу, потому что живу в другом посёлке, а туда ездить только ради обеда – время терять. Я обедаю на борту, еда в контейнерах, заботливо уложенная туда женой. Потом у меня остаётся время на адмиральский час, потому что построение после обеда экипажа в 14:30. После обеда и до 18:00 опять занимаемся разного рода мероприятиями, потом доклад командиров подразделений у командира корабля, а после 18:00 сход экипажа с корабля домой.

Это идеальная картина, которую я никогда не видел в своей жизни военнослужащего.

На вахту я заступаю на сутки через двое. Расскажу на примере. В понедельник мне нужно заступать на вахту, я прихожу на службу утром, как обычно. Заступаю в понедельник на вахту, поэтому остаюсь на ночь на корабле, что естественно. Во вторник я только сменюсь и в 18:00 сойду со всем экипажем домой. В среду к 07:30 приду на службу, а после 18:00 сойду домой. В четверг мне снова заступать на вахту, прихожу к 07:30 на службу, остаюсь на ночь на корабле. В пятницу сойду вместе со всем экипажем домой. В субботу на половину дня мы все придём на ПХД – парко-хозяйственный день – в 13:00 уйдём по домам. В воскресенье снова заступать на вахту, но приду в выходной к 15:00 на корабль. Домой сойду с экипажем после 18:00 в понедельник. Круг замкнулся. И так далее по расписанию.

Но ещё раз скажу, что это идеальная картина, потому что никто из экипажа не уходит ровно в 18:00. У нас настолько много задач, что в обычные дни мы сходим домой после 19:00. А если у нас проверки? Которые бывают очень часто, особенно перед всякими серьёзными мероприятиями? Тогда мы можем прийти на службу часам к 07:00, уйти часов так после 21:00. Никаких компенсаций и переработок не существует, потому что в нашем контракте прописан ненормированный рабочий день.

В итоге, дома мы бываем крайне редко, мы семью видим крайне редко, семья также видит нас крайне редко. Приходим домой, когда дети спят, жена еле дождалась возвращения или тоже спит, а уходим, когда все ещё спят. Стальные стены подводной лодки – наш дом родной.

А вот в автономке всё чётко по распорядку.

В автономке всем всё известно – деление на 3 боевые смены, недельное меню на камбузе, расписание по столам, кто с кем сидит и в какой смене, расписание на неделю всех мероприятий, которые проводятся в рабочие часы, в субботу большая приборка и банный день, в воскресенье выходной. Всё чётко, никаких задержек, переработок, никакого ненормированного рабочего дня. Можно даже сказать, что мы отдыхаем от службы на берегу, уйдя на боевую службу.

За бортом одобрительно молчит глубина, подслушивая нашу жизнь подводника в стальных стенах. Глубина не следит за нами на берегу, только дожидается, когда мы к ней вернёмся. Глубина чем-то похожа на молчаливую любовницу, ожидающую прихода любовника.

Это только начало.

День 7

Нас в пятом отсеке всего 8 человек. И 8 тех самых огромных шахт, которые мне напоминают стволы тысячелетних тополей. Чаще, чем кого-либо ещё, мы видим друг друга – на учениях, на тревогах, на приборках. Нас, ракетчиков, называют китайцами. Почему? Потому что это самая большая боевая часть. Хотя это спорный момент, но время делает своё дело, закрепляя в умах и памяти людей события зачастую в искажённом виде. В отсеке 8 ракетчиков, если быть точным, то ещё плюс 2 человека – это электрик и трюмный из другой боевой части. Мы встречаемся каждый день с 12:30 до 15:30. Помогаем друг другу не забыть, как нам действовать в сложных и аварийных ситуациях, чтобы выжить. Каждый на этом корабле помогает друг другу выжить.

И одновременно с этим, чёрный горбатый дельфин несёт в своём чреве межконтинентальные баллистические ракеты, которые таят в себе далеко не мирный атом. Этот атом стал фактором сдерживания, чтобы человечество не порубило друг друга и планету на куски. Атом, использующийся для того, чтобы мы все не стали атомами, радиоактивной пылью.

Человечество всё своё время существования играет в войны, придумывает конфликты, чтобы пролить кровь врагов, противников, предателей. Когда человек растёт, начиная с детских лет, он дубасит подобных себе, выколачивает из других признания своей неправоты. Для чего? Ни для чего, просто по-другому мы не можем, просто природа нас создала такими – стремящимися к разрушению, к созиданию через разрушение. Всё через разрушение. Вопрос только в том, как именно интерпретируются наши действия.

Мы находимся в защите, мы являем собой невидимый щит, покрывающий невидимым покрывалом нашу страну. Мы бдим и ждём, когда противник сделает первый ход. И только после мы. Полторы сотни человек держат палец на спусковом крючке, только вот в обойме пятнадцатиметровые карандаши, таящие в себе заряды огромной мощности. Я надеюсь, что не увижу того времени, когда этот спусковой крючок выполнит своё боевое предназначение. Я надеюсь, что люди стали умнее, что массовые кровопролития остались в сороковых годах прошлого столетия. Я никому не рассказываю своих мыслей, потому что они крамольны. И лучше эти мысли спрятать далеко-далеко в чулане моего мозга, спрятать под половицы, залить бетоном, никогда их не вытаскивать наружу. Точка.

Официально на корабле можно мыться только один раз в неделю. Каково это? Это невыполнимо. У нас в отсеке есть выход. В трюме проходит магистраль обмыва трюма, по которой идёт горячая вода, когда запитываются нагреватели в жилом отсеке. Нагреватели воды запитывают тогда, когда на камбузе готовят еду. То есть после 19:00 есть возможность воспользоваться горячей водой в трюме. Это весьма неудобная процедура, потому что надо согнуться в три погибели, чтобы встать между клапанами и кингстонами, поливая себя сверху горячей водой.

Сегодня наш трюмный решил помыться. В трюме так же находятся приборы штурманской боевой части, и сегодня командир штурманской боевой части решил проверить эти приборы. Трюмного зовут Женя, а в отсеке его частенько называют Псом, потому что он постоянно, когда разговаривает, неожиданно и резко откашливается. Почему Пёс? Никакой логики, просто в моменте привязалось. И сегодня Пёс скрючился в чём мать родила в трюме, намылил себя с ног до головы и поливал горячей водой из шланга.Если спуститься в трюм, то сразу невозможно увидеть того, кто моется. Вот и штурман не увидел, он искал приборы, медленно пробираясь между шахт, по очереди заглядывая за каждую. И наступил тот момент, когда он заглянул за ту шахту, где мылся Пёс. Никто из них двоих не был готов увидеть друг друга. Пёс вскрикнул, штурман отшатнулся, каждому надо было довести до конца начатое дело.

– Где штурманские глубиномеры? – штурман старался держать себя в руках.

– Они за пятнадцатой шахтой, в корме, – Пёс стоял весь в белой пене и льющейся вниз водой из шланга.

– Спасибо, – штурман развернулся и ушёл в обратную сторону.

Каждый из них выполнил задачу. Только командир отсека узнал о том, что Пёс мылся в трюме, потому что они со штурманом хорошо знали друг друга. В подводной лодке есть место тому факту, что на некоторые инструкции и приказы закрываются глаза, иначе людям в закрытом пространстве невозможно было бы находиться долгое время друг с другом. Зато эта история повеселила многих.

В начале своей службы я тоже спускался в трюм, чтобы не ждать очередной субботы и банного дня. Но с годами нарастил отношения с сослуживцами в других отсеках, поэтому ходил в душевую. Ключи от душевой были у старшины отсека, все его звали Иванычем – это был старший мичман два метра ростом, еле помещавшийся в узких проходах подводной лодки, прослуживший больше двадцати лет, уважавший опыт и ум. И шоколадные конфеты. Поэтому в 2:30 я мог прийти к нему, поговорить о жизни, положить несколько шоколадных конфет, которых с запасом взял с собой, а потом взять ключи от душевой и помыться вне общекорабельного графика. Этот великан не был добродушным, многие не любили с ним связываться из-за скверного характера и внушительных кулаков, одним из которых он мог запросто оторвать от палубы.

– Мы в восьмидесятых ходили в автономку, не помню, какую именно по счёту, – Иваныч рассказывал мне очередную историю. – И решили сделать баню в душевой. Порог там высокий, сливы заткнули ветошью, задраили дверь. Горячей водой долго наполняли этот объём. У кого-то даже пиво оказалось, которое в холодильник перед этим положили, – его лицо отражало внутреннее состояние погружения в тёплые воспоминания. – Воды было на полметра от палубы, мы задраили дверь, втроём легли в эту баню. Мммм, как же тогда хорошо посидели! – его взгляд был там же, в далёких восьмидесятых, в той бане, с пивом и задраенной дверью, с ощущением кафельной палубы под собой. – Потом механик пришёл. У него был ключ от душевой, он как почувствовал. Разнёс нас, молодняк, на куски, но командиру не сдал, – Иваныч вернулся в настоящее, договаривая историю и жуя конфету. – Ладно, иди, только за собой палубу подсуши.

– Угу, – бросил я ему в ответ, разворачиваясь.

Я всегда приходил в 2:30, каждый вторник и четверг, а в субботу уже по расписанию. Ночная душевая почти всегда пустовала, ждала случайных и неслучайных гостей. Трудно было ночью поймать нужную температуру – то нагреватели не включены, то кипяток на голову льётся. Мне всегда нужно было немного времени и воды, минут на 5–7, чтобы быстро намылить всего себя, так же быстро смыть пену, вытереть себя и палубу, уничтожить признаки своего пребывания здесь, незаметно покинуть душевую. Механик не любил, когда в душевой, да ещё вне графика, да ещё и люксы. Кто такие люксы? На подводной лодке всего 2 типа специальности – механики и люксы. Механики – это турбинисты, трюмные, электрики, словом, те, кто причастен к процессу физического движения подводной лодки и её внутренней работе. Люксы – это штурмана, связисты, минёры, акустики, ракетчики, то есть те, кто показывает, куда нужно двигаться кораблю. Хотя к оружейным боевым частям не совсем справедливо относится такое деление, потому что у нас много механизмов, которые связаны с механической работой. В общем, специфическое разделение на специальности. Но самое главное – механик люксов не любил, потому в его понимании они были пассажирами на лайнере. Я никогда ему не попадался в эти ночные часы, что меня определённо радовало. И Иваныча это тоже радовало, потому что ему не приходилось объясняться.

После душа я шёл на вечерний чай, который начинался в 3 часа ночи, пил чай с лимоном, ел сушки со сгущёнкой. И потом шёл в курилку перед разводом. Курилка – это место, где собираются истории, сальные разговорчики, обсуждения происходящих событий или дней минувших. В ночные часы там мало народу, сегодня там было два человека – связисты Коля и Дима.

– Ты помнишь Диму Скорского? – они что-то рассказывали друг другу, а я вошёл в этот рассказ.

– Нет, – я закурил, ответив Коле.

– Он тоже служил на Бориске, – это был первый корабль, на который я пришёл служить в Гаджиево вместе с Колей, назывался «Борисоглебск», все подводные лодки нашего проекта носили названия городов. – Был командиром группы у меня, капитан-лейтенант.

– А, точно, – я вспомнил этого офицера.

– Он же уволился, когда расформировали экипаж и распихали остатки состава по другим экипажам, – Коля достал вторую сигарету, хотя может и не вторую за этот заход. – Они с женой открыли магазин детской одежды в Снежногорске, – это городок рядом с Гаджиево, в котором в основном жили те, кто работал на судоремонтном заводе «Нерпа», и я там тоже жил. – Хорошо устроился после военной службы, не напрягаясь. Так бы жил и жил.

– С ним что-то случилось? – я не совсем понимал.

– Ты не слышал? – впервые вступил в рассказ Дима.

– Соответственно нет, раз задал вопрос.

– Он разбился, – Дима уже не курил, но не торопился уходить.

– Не совсем так, – Коля щурился от дыма. – Они поссорились с женой, он пошёл в гараж пить. С кем-то они гудели до утра, потом он поехал в Снежногорск на своей машине. Когда возвращался, на подъезде к Гаджиево, в поворот не вошёл и вылетел в озеро. Он был настолько пьян, что не смог открыть дверь, все двери были заблокированы. И утонул. Жена осталась с двумя детьми.

– Вот тебе и хорошая машина, – Дима тоже щурился от дыма.

– Много военных погибает в мирное время, – это были слова, звучавшие после объявления на построении о каком-то очередном несчастном случае.

– Он же уже не был военным, – мне было его жалко, потому что смерть глупая и бестолковая случилась.

– За неделю до нашего выхода произошло, – мы с Колей одновременно докурили и затёрли окурки в чёрной металлической пепельнице.

С нами служил старший мичман, который пришёл на военную службу в Гаджиево в начале девяностых. Руслан. Он рассказывал, что в этом маленьком закрытом городе под названием Гаджиево, с населением около 12 тысяч человек, можно было встретить всю палитру человеческих пороков. На этой покрытой скалами и мхом небольшой территории творились такие вещи, от которых дыбом вставали волосы у людей из больших городов. Странно даже как-то, и слабо верится. Так всегда воспринимается неприглядная правда человеческой жизни. Чего стоит рассказ о старшине роты, который детей сажал на героин. Ну её, эту историю.

День 10

Обычно перед ужином по кораблю зачитывают новости, которые принимают снаружи по каналу связи. В этом походе новостей не было уже десятый день, радио молчало, никто не говорил почему. Было ощущение полной изоляции от внешнего мира. Мобильный телефон молчал, находясь в режиме «Полёт». Наш полёт проходил на глубине 150 метров, но даже сюда не проникали радиоволны. Как бы хотелось получить хотя бы одно сообщение, коротенькое, что-то вроде: «Привет. Ну как ты?» Даже такие простые слова могли согреть, донести частичку домашнего уюта. Знать, что тебя ждут. Мы все знали, что нас ждут, но подтверждение мыслей хотелось ощутить физически.

Жёны передали подарки ко дням рождениям тех, кто встретит их в походе. Эти подарки и были той самой частичкой тепла. Но не для всех. И не для меня, потому что день рождения зимой, а сейчас лето. Хотя вы и так помните, что сейчас лето, над нами постоянно светит солнце, купаясь в холодных волнах, безуспешно нагревая их, безуспешно ища нас где-то в ледяной толще. Знаете, как можно обнаружить подводную лодку? Реактор охлаждается забортной водой, поэтому за подводной лодкой остаётся тёплый след, который можно увидеть. Нас можно отследить по этому теплу, которое остаётся за кормой. Тепло наших жизней. Бред какой-то.

Подводная лодка похожа на огромную консервную банку, а мы на шпроты, которые закатали в эту банку. Хотя нет, не на шпроты – на селёдку, которую засолили. Когда банку вскроют, мы будем такими же – лежать друг к другу ровно бочком, впитывать соль. Мы будем просолены насквозь, нас невозможно будет есть, потому что слишком долго будем томиться в этой консервной банке. Мы будем такими же, как и были тогда, на берегу, когда обнимали родных, когда давали им какие-то надежды и обещания. Поскорее бы стать этой просоленной селёдкой.

После ужина я ложусь на верхнюю койку в каюте, задёргиваю шторы, включая прикроватное освещение, беру книгу и читаю. Лежу этой самой селёдкой, мариную себя и свои мысли тайком и одновременно на виду. Слышу, как мимо каюты ходят из отсека в отсек сослуживцы – кто-то в курилку, кто-то на вахту, кто-то осматривает отсек. Все делают свои дела на автомате, привыкли уже к замкнутому кругу из дней, бегают, как белки в колесе. Не бегают, а ходят, смирившись, ожидая, или не ожидая. Что-то, кто-то, как-то. Всё в междометиях и предлогах изляпано, как обеденный стол к концу приёма пищи. И пока никто не смахивает эти пятна и крошки, ждут, когда они впитаются в день уходящий. А ведь это только начало. Всего лишь одна седьмая срока нашей засолки.

После этой автономки мы уходим в отпуск. По этому праздничному случаю экипаж должен заполнить журнал, кто и куда собирается ехать. Я хочу на Камчатку. Увидеть почти такие же сопки, Тихий океан, гейзеры. Побывать за тысячи километров от дома, ощутить другую часть страны. Что скажет жена? Это неизвестная величина. Надеюсь, что согласится, потому что невыносимо хочется там побывать. Пишу в этом журнале заветные слова, тщательно выводя шариковой ручкой название ещё неизвестного мне города. Всеми мыслями погружаюсь в этот пока далёкий отпуск. Мои мысли уносят меня прочь из толщи воды, куда-то вверх, над облаками, как запущенную с нашего корабля ракету. Я лечу в космос, теряя горючее и пустые ступени, стремлюсь наверх, не зная, что меня ожидает.

Отпуск будет длиться долгих 80 с какими-то копейками суток, я даже скорее всего устану отдыхать, но сейчас нет этой усталости. Буду лететь на самолёте – долго-долго, устану сидеть, буду постоянно переворачиваться на месте, не буду знать, куда себя деть. Когда долечу, под ногами уже будет Дальний Восток, другая земля, другой воздух. Будем и мы там другими. Рядом с нами будут другие. Всё будет другое. Скорее бы. И этот журнал для меня, как машина времени – рука не торопится дописать слова, не торопится передать этот журнал, а ведь его все ждут, все хотят написать, все хотят представить себе отпуск.

– Саня, – кто-то зашёл в каюту и позвал меня, вырвав из потока мыслей. – Спишь?

Как же мне хочется ничего не отвечать, спать, никого не видеть. Только вот свет прикроватный выдаёт.

– Что случилось? – я выглянул из-за шторки.

– Тебя опер спрашивает, выйди, – дверь закрылась.

Что ему нужно? Да чтоб меня! Я же забыл! Вскакиваю с койки, на холодную палубу, быстро запрыгиваю в рабочее платье. Дверь каюты снова открывается, опер на пороге.

– Малетов? – его голос какой-то уставший.

– Да, – я уже понимаю, что произойдёт дальше.

– Почему документы в секретку не сдали? – он продолжает стоять на пороге.

– Я на вахту заступаю во вторую смену, хотел готовиться к сдаче зачёта, – неубедительное объяснение.

Знаете, что произошло? Я взял секретную литературу. И в конце рабочего дня не сдал её, хотя это положено. Почему не сдал? Реально хочу изучить. Ученье – свет в конце торпедного аппарата. Вот так и учись, приобретай новые знания. Перед вахтой не смог бы взять эту литературу, пришлось договариваться с секретчиком, чтобы она осталась у меня. Так не положено. Теперь нарушение режима секретности. Ищут врагов народа, ФСБ не дремлет.

– Вы нарушаете режим, – я подошёл к нему, глаза у него красные, то ли не спал, то ли ещё почему. – Пишите объяснительную и сдавайте литературу.

Отпуск рассыпается на мелкие осколки, катится куда-то прочь от меня, далеко и безвозвратно. Сейчас ещё комбату доложат, потом командиру. Хотел быть умнее, теперь появится выговор в служебной карточке. И никаких поблажек. Достаю папку из секретера, несу её в соседний отсек. У секретчика тоже красные глаза. То ли он не спал, то ли спал и разбудили, то ли ещё что-то.

– Приспичило ему сегодня, – восхищения у него эта ситуация тоже не вызывает.

– Как всегда, – я понимаю, что Лёхе тоже попадёт. Хотя на его должности невозможно иметь чистую служебную карточку, не испачканную выговорами.

Возвращаюсь в отсек. Опер так и стоит. Рядом с ним комбат. Он улыбается.

– Нарушаешь, Сан Саныч? – голос комбата прокурен насквозь.

– Сергей Васильевич, умным быть хочу, – ловлю боковым зрением отсутствие хоть каких-то эмоций у опера.

– Так и напишешь, – он уходит в тот отсек, из которого я пришёл, опер за ним.

Так и напишу: «Не сдал секретную литературу по причине личной недисциплинированности и желания стать высококлассным специалистом. Впредь обязуюсь такого не повторять». Подпись, дата, на имя командира корабля. Кстати, заметили, что пишу «корабль» и «подводная лодка»? Это одно и то же для меня, для нас. И для вас должно быть одним и тем же. Синонимами. Ещё иногда называем «корыто». И все эти слова применимы к этой огромной консервной банке. С большим уважением, без сарказма, без презрения.

Теперь можно с чувством выполненного долга и новенькой записью в графе «Взыскания» ложиться спать, потому что скоро уже вставать, нужно отдохнуть. Впереди ещё огромное количество дней, которые будут похожи друг на друга, как мыльные пузыри. Потом эти пузыри будут лопаться, оставляя переливающиеся на свету следы в памяти. Что ж, пусть так.

День 13

«Лодка диким давлением сжата» – это первая строчка песни про усталую подлодку, композитором которой является известная Пахмутова. Некоторые люди, не сильно знакомые в принципе с подводным флотом, говорят «подводка», что у меня вызывает мгновенную ассоциацию с женской косметикой. Непонятно, почему я это вспомнил.

Наше тело в среднем состоит на 60 % из воды, благодаря чему может выдержать любое давление окружающей среды. Но мы не при любом давлении сможем жить, потому что дышать же чем-то нужно и в определённой концентрации. Было многих всяких разных опытов, в которых люди подвергались повышению давления воздуха, никто не умер и не расплющился, только перепонки барабанные могут лопнуть, но у подводников это даже не травма, а просто досадная особенность.

Когда подводная лодка погружается, то слышится лёгкий стон металла, чем-то похожий на звук натянутых тросов старого лифта, сталь обжимается водой, рёбра жёсткости выдерживают этот напор, допуская небольшую деформацию стального корпуса. В каком-то фильме был момент, в котором подводник протянул верёвку, приклеенную на жевательную резинку от одного борта до другого, по мере погружения подводной лодки на глубину, верёвка провисала всё сильнее. Я таких экспериментов у нас не проводил, и мне не особо верится, что настолько корпус может деформироваться. Внутри же корпуса мы никак не ощущаем действия давления на глубине, только слышим по связи и видим на глубиномерах, что давление за бортом повышается. Каждые пройденные вглубь 10 метров равняются 1 атмосфере, а 1 атмосфера – это, грубо говоря, то давление, которое оказывается на человека на земле. Сейчас мы находимся на глубине 100 метров, значит, на наш корпус давят 10 атмосфер. Прочный корпус подводной лодки потому и называется прочным, его не сжимает, как пустую алюминиевую банку, даже 40 атмосфер.

Если же поднимется давление внутри прочного корпуса, то без дополнительных средств дыхания мы сможем нормально функционировать до показателя давления в 6 атмосфер, далее наступит отравление кислородом, потому что будет слишком большая концентрация на квадратном сантиметре для лёгких.

Мне почему-то вспомнился пример про пластиковую бутылку, полностью заполненную водой, которую можно кинуть в костёр, и она не расплавится, а всё потому, что температура с обеих сторон пластика должна быть одинаковой, чтобы пластик расплавился. Так и мы – сопротивляемся глубине, растопырили свои руки-ноги-воздух, упираемся против десятков атмосфер усилий глубины снаружи. Пока не закипим. Инстинкт самосохранения – довольно мощная характеристика. Он может в особо опасные и отчаянные моменты сделать из человека невероятное существо, наделённое сверхспособностями для того, чтобы не позволить телу умереть. Поэтому мы будем сопротивляться до последнего вдоха.

Все подводники проходят курсы по водолазной подготовке, потому что в случае аварии из подводной лодки не так-то просто выйти. Как говорят некоторые: «Никуда ты не денешься. С подводной лодки». Эту водолазную подготовку вбивают в голову до уровня рефлексов ещё с военного училища, чтобы любой подводник мог не задумываясь надеть на себя гидрокомбинезон, зажгутовать его для герметичности, прикрутить клапанный переключатель дыхательного аппарата к штуцеру на лицевой маске гидрокомбинезона – это настоящее испытание, особенно, если надет утеплитель вместе с рукавицами под тонкой резиной, открыть оба баллона дыхательного аппарата, почувствовать тепло регенерации на груди, в нужный момент закрутить клапан на макушке, когда сравняют давление с забортным. Для отработки всех этих манипуляций существует специальный учебно-тренировочный комплекс, в этом комплексе отрабатывается теория и практика.

Самая простая задача после изучения и сдачи теории – надеть гидрокомбинезон и включиться в дыхательный аппарат, то есть начать дышать через него. Вторая по сложности задача – спуститься на дно бассейна глубиной в 5 метров, где видна только мутная зелёная вода прямо перед глазами, ни о какой прозрачности речи не идёт. К слову, в море тоже света нет, тем более на глубине. Третья по сложности – это торпедный аппарат, самое интересное мероприятие. Торпедный аппарат – это труба диаметром метр и длиной метров 6. Сверху торпедного аппарата сделаны небольшие иллюминаторы, чтобы можно было контролировать тех, кто находится внутри, в реальности на подводной лодке нет иллюминаторов. Совсем нет. Рыб мы никаких не видим под водой, как в аквариуме.

Так вот.

В этот торпедный аппарат помещается 3 человека. Они заходят туда по очереди, а точнее заползают. Там достаточно узко, учитывая, что ты в гидрокомбинезоне с дыхательным аппаратом на груди, дыхательным мешком вокруг шеи. Ползёшь, задевая вентилями баллонов рёбра жёсткости торпедного аппарата, дыхательным мешком постоянно упираешься на выдохе в стены торпедного аппарата, никак полностью не выдыхая из своих лёгких. Довольно странное ощущение, из-за которого тебе очень тесно в этом торпедном аппарате. Но жить захочешь – не так раскорячишься. Очень часто при сдаче этой задачи, многие вылезают обратно из этого аппарата, говоря, что у них начинается паника. Может быть, это правда, но, скорее, им просто не очень хочется лежать в стальной трубе и ощущать давление стен и воды.

Этот торпедный аппарат находится между двух башен. В первой башне начинается заход – она ничем не примечательна, там только находится контролёр, который проверяет правильность включения в аппарат, нормальное дыхание и общее состояние простым вопросом: «Как самочувствие?» Этот контролёр, как только все три человека заползают в торпедный аппарат и лежат на местах, задраивает дверь на кремальеру. Вторая башня заполнена водой на 5 метров от дна. Торпедный аппарат находится под углом между двумя башнями – от первой ко второй он как бы поднимается. Как раз во вторую башню и нужно сымитировать выход из затонувшей подводной лодки.

В крайний раз отработки на этом тренировочном комплексе я пошёл в торпедный аппарат первым. Полз, полз и дополз до двери на выход из башни, уперевшись в неё рукой, почувствовав холод воды за стальной дверью. Лёг. Нормализовал дыхание. Вокруг было темно, я думал, что сейчас проморгаюсь, но темнота не рассеивалась, даже сумерки не наступали. До меня дошло, что я нахожусь в полной темноте. Когда заходишь в торпедный аппарат вторым или третьим, то всегда есть свет через эти небольшие иллюминаторы для наблюдения, а первый лежит во тьме, так происходит и в реальном торпедном аппарате.

Что будет, если открыть дверь во вторую башню, которая заполнена водой, на дне которой давление в 0,5 атмосферы, в пустой торпедный аппарат? Произойдёт гидравлический удар, обжатие гидрокомбинезона небольшим давлением. А если это сделать на глубине в 100 метров? Это будет не безобидный удар. Поэтому необходимо выравнивание давления в торпедном аппарате с забортным. Для этого на макушке есть специальный клапан, который закрывается в самый последний момент – когда вода, которой заполняют торпедный аппарат, доходит до очков гидрокомбинезона, то есть уже почти полностью накрывает подводника, словно пледом в осеннюю непогоду. Когда вода начинает забираться всё выше и выше по торпедному аппарату, начинаешь ощущать холод со стоп, и этот холод постепенно поднимается и поднимается, обволакивая тебя полностью. В какой-то момент даже кажется, что никакого гидрокомбинезона на тебе нет, что ты чувствуешь воду всем телом, что непонятно, что произойдёт, когда вода тебя накроет с головой. Я лежал первым и пытался понять, как же определить, что вода дошла до уровня очков в абсолютной темноте. Пришлось лежать и хлопать рукой перед собой, чтобы этими шлепками можно было отследить, как поднимается вода. У меня получилось. Остаётся небольшая воздушная подушка, потому что полностью заполнить водой таким способом невозможно. И вот ты лежишь в полной темноте, чувствуешь, как дыхательный мешок равномерно упирается в стальную стену, как булькает вода где-то на спине из стравливающего клапана, как холодная вода становится теплее. Открывается дверь во вторую башню. Удар воды. Свет. Положительная плавучесть помогает преодолеть 5 метров. Тебе помогают выбраться. Закрывают баллоны. Помогают раздеться. Дольше длятся мгновения в темноте, в обнимку с ласковой водой.

После торпедного аппарата есть ещё одна задача – выход с 15 метров. Есть два варианта – через барокамеру и через общий отсек. 15 метров – это уже 1,5 атмосферы, поэтому выравнивать давление необходимо дольше по времени. В общем отсеке помещается что-то около 10 человек. Всегда находятся те, кто не может продуться – это как в самолёте при наборе высоты – из-за которых время повышения давления увеличивается. В барокамеру можно поместиться вчетвером, и там очень быстро повышают давление на эти 1,5 атмосферы, поэтому туда идут уверенные в своих силах. В этой же барокамере лечат от разных болезней, полученных в ходе спусков под воду. Например, в ней лечат декомпрессионную болезнь. Но речь сейчас не об этом.

Выход из помещения осуществляется через небольшую ванну, в которой нужно поднырнуть под тубус, протиснуться по узкой трубе, похожей на торпедный аппарат, потом найти буйреп, он же трос, который натянут до самой поверхности, и выйти, пристегнувшись к нему или методом свободного всплытия. 15 метров глубины – это уже не 5 метров после торпедного аппарата, длятся подольше. Как-то мой сослуживец, Дима, которого я менял в отсеке, не смог всплыть. То есть у него не было положительной плавучести – он оттолкнулся от дна, но никуда не всплыл, встал обратно на дно и так стоял, пока за ним не спустился водолаз, чтобы помочь подняться наверх. Как потом рассказал Дима:

– Я, значит, оттолкнулся, голову вверх задрал, руки по швам, всё, как учили, но чувствую, что никуда не всплываю, а спустя несколько секунд опять ощутил под ногами дно. Стою и не понимаю, что мне делать. И тут кто-то меня за плечо трогает – у меня аж внутри всё похолодело – водолаз машет, чтобы мы наверх поднимались.

И вот такие упражнения мы совершаем постоянно. Хотелось бы, чтобы эти знания никогда не пригодились, никогда не превратились в опыт. Все эти многочисленные нюансы с давлением – та ещё история. Вокруг нас постоянно находится Глубина, сжимает нас в своих объятиях – ласковых, нежных, сердитых, строгих. Что у неё там на уме? Мы намного слабее, несмотря на тот факт, что почти с ней родственники. В среднем на 60 %.

День 14

Нас всех ждут на берегу – жёны, дети, родители, друзья, соседи, продавщицы магазинов, одинокие женщины в барах, бездомные псы во дворах, чайки над головами. И обязательно командование. Для нас эти 75 суток даже сложно сравнить с каким-то сроком на берегу. Может быть, как полгода. Может быть, даже больше. Я просто никогда и никого не ждал из боевого похода. И это к лучшему. Нас ждёт маленький город Гаджиево, для которого наша автономка, наверное, просто мгновение, как будто моргнул один раз глазами. Раз-раз.

В этот маленький город приезжали и приезжают из разных уголков необъятной страны. Местного населения, которое родилось здесь, выросло и осталось воспитывать следующее поколение, очень мало. Сюда приезжают, чтобы отдать долг Родине. Как это громко звучит, слышите? На самом деле, приезжают сюда по распределению после военных институтов и для заработка денег, потому что сейчас военным хорошо платят. Весь этот городок похож на смешанный лес, который вырос из семян, занесённых ветром с разных сторон.

Дома в Гаджиево выглядят так, будто не так давно отгремели взрывы Великой Отечественной войны, будто эхо выстрелов ещё гуляет под руку со сквозняком по улицам, будто только стихли сирены. Почему? Это нужно видеть! Фасады домов обшарпаны солёным ветром и временем, краска на каждом доме просто потеряла свой цвет, оставив на виду какое-то непонятное своё состояние. Двери в подъезды перекошены, задёрганы, побиты. Тротуары почти съедены обочиной, проезжая часть почти провалилась под землю. И всё равно этот город остаётся родным, потому что неказистость не играет роли.

Каково это – ждать подводника? Человека, который пропадает из зоны видимости и слышимости несколько раз в году. Человека, который добровольно заключил себя в стальные стены, обшитые резиной снаружи. Человека, у которого даже душа просолена насквозь, обветрена морскими потоками воздуха, покрыта коростой постоянного заточения. Мы сами находимся в хорошем положении, даже отличном, потому что никого не ждём. Кроме ощущения берега под ногами. Кроме ощущения прикосновения близких людей. Кроме ощущения того, что за сталью есть жизнь. Нас постоянно ждут. Но кто-то топит в это время своё горе в стенах городских баров, бросая сальные взгляды на случайных мужчин, дети курят в сопках с одноклассниками, купив сигареты на честно украденные деньги из материнского кошелька, любовницы открывают свои входные двери для других, тех, кто ещё не ушёл в поход. Весь город – это большой круговорот подводников на берегу, одни приходят, другие уходят. И всегда есть те, кто остаётся рядом. Верность и готовность ждать – сложные качества для тех, кто остаётся на берегу.

Особенно сложно это даётся детям. Почему? Они растут в искусственной безотцовщине, предоставленные сами себе, потому что матерям трудно за ними уследить, а может и желания особого нет, ведь сил тоже нет. Кто их поймёт, тех, кто ждёт на берегу? Только они сами. И эти дети стайками перемещаются по городу от одного заброшенного здания к другому, от одной сигареты к другой, от одного горлышка с чем-то непохожим на воду или лимонад к другому, щупают друг друга неопытно, представляя себя взрослыми. А взрослые в это время кто-то под водой, кто-то в тоске, далеко в мыслях. И вроде бы есть мать с отцом. И вроде бы в семье есть деньги. И вроде бы не надо думать, где достать хлеб или воду. Только счастья нет, его давно не завозят в магазины.

Деньги всегда меняли людей. Не потому, что люди какие-то падкие или меркантильные, или ещё какие-то. Нет. У денег много сил, много власти, много хитрости и коварства. Хотя скорее деньги просто обнажают в людях те качества, которые долго в них таились, не находили выхода в обычных условиях или в условиях отсутствия денег. Когда я пришёл на службу, военным только-только начинали поднимать зарплаты, чему многие были несказанно рады. Эти многие пришли на флот служить не потому, что их ждали большие деньги, хотя за стабильностью тоже сюда шли, пусть эта стабильность и была небольшой. Сюда шли больше по зову души, за манящей романтикой моря и подводной глубиной. И я пришёл потому, что мне захотелось стать подводником, мне захотелось ходить в походы, быть на страже рубежей Родины, быть частью ядерного щита. Романтика теряет свой лоск с годами, как и мы меняем свой облик. Она становится рутиной и яркими воспоминаниями о прошлом. Но с неё всё начинается.

Спустя какое-то время военным ещё выше подняли зарплату. И это повышение превратилось в инструмент управления. На любой неудобный вопрос, опасное предположение, неверное возражение, был один ответ: «Вам тут платят бешеные деньги. Служите, а не разговаривайте». И все притихли. Будто кто-то взял и одним махом в кулак сгрёб всю жизненную силу военных, где бы она не находилась. Получился достаточно грамотный ход, подчинивший себе всю силу милитаристического государства. Да только не учли одного – для того, чтобы предприятие ждал успех, нужны люди, бесконечно преданные делу, влюблённые в него, а во главу стола поставили деньги, смахнув все возможные ценности. Насколько всё это понятно? Может быть, мне и не хотелось, чтобы кто-то другой понял, что происходит.

Сегодня мне рассказали историю в курилке, как раз на тему высокой заработной платы. Все эти слова, падающие и бьющиеся в курилке, уносятся через фильтры по магистралям в буферные ёмкости и выбрасываются за борт. Какие-то слова и предложения остаются в памяти, а в воздухе даже не витает хотя бы малейшее напоминание. Так вот. Троих обволакивало дымом, когда я услышал эту историю.

– Ему прямо на построении в понедельник сказали, чтобы он служил молча. Типа, нравится зарплата? Место хорошее? Вот и служите, а не возмущайтесь! И начиналось с чего? – говорящий сидел рядом со мной, ёрзая на месте. – Этот капитан-лейтенант заметил, что мусор в подъезде никто не убирает уже какой день, а может и неделю, не в этом суть. Он посмотрел в квитке, который приходит на оплату коммунальных услуг, что он оплачивает уборку подъезда. Честно так оплачивает, из месяца в месяц, из года в год. И он решил, что будет справедливо пожаловаться в администрацию города. Написал жалобу, претензию, или как-то там ещё. И что же стало итогом? Утреннее построение, на котором командование ему дало ясно понять, что он может и сам мусор вынести, а не искать справедливости, зарплата позволяет ему и за коммунальные услуги заплатить, и самому мусор в подъезде убрать. Не обломится российский офицер.

– Ха! Это что-то новое! – третий сидел напротив нас с широченной улыбкой на лице во время всего разговора.

– Вот так просто затыкают рты нам зарплатой, – рассказчик глубоко затянулся. – Подводников крутят, как хотят. Мы в Обнинск как-то ехали, на поезде, в купе. Так проводники в вагоне, когда узнали, что полный вагон военных будет, убрали ковры, форму сняли. Ко всему прочему ходила какая-то мадам в леопардовой заношенной кофте, приказывая всем купить у неё печенье, а если кто-то не хотел, она грозила, что всё расскажет начальству.

– Ха! Вот это номер! – с лица третьего улыбка не сходила, а мне все эти истории казались сном, хотя я понимал, что они реальны, как этот дым, обнимающий нас братскими объятиями в курилке.

– Да уж, времена с низкой зарплатой были лучше, – рассказывающего, кстати, зовут Дима, он служит лет что-то около пятнадцати, акустиком. – Экипаж был, как экипаж, как семья, были какие-то ценности, традиции, понятия, в конце концов. Подводников уважали. А сейчас? Непонятная каста в городе Гаджиево, получающая типа бешеные бабки, неспособная к достойной жизни. Раньше точно было лучше. Никто не хотел купить машину круче, чем у соседа по площадке, никто не хотел жене сиськи вставить, губы ей надуть, разодеть, как куклу из московского магазина. Никто не зажирался. Теперь же всё и всем мало, подавай всего разного, да побольше.

Мы и правда зажрались. Как дымом сейчас пропитывалась моя корабельная одежда, так и порабощала нас власть денег. Мы стали жить лучше, качественнее, но мы всё равно недовольны. Или недовольны некоторые? Так же всегда – чем больше мы получаем, тем больше нам хочется. Лопаты недостаточно, надо пригонять экскаватор. И рыть, рыть, сгребать всё в огромные кучи, чтобы была самой высокой, самой недоступной, самой-пресамой. Но что в итоге? Мы просто копаемся в грязи из ложных ценностей, в которые поверили, когда закончился голод.

Из курилки мы вышли почти одновременно, по очереди, не пуская настырный дым в отсек. Очень легко и незаметно можно угореть от продуктов горения, а мы в свои лёгкие добровольно пускаем все эти продукты, загоняем дым, ведь он не прочь, как коварный мошенник, который может вынести все ценности из квартиры, улыбаясь в лицо. Не курить тоже не можем, потому что появляется хоть какое-то занятие в эти застывшие дни. Мы убиваем время, одновременно убивая медленно себя, под дым сигарет рассказывая друг другу истории – прожитые, услышанные, подслушанные, додуманные, придуманные, вспомненные, нужные и ненужные. Больше в этих стальных стенах ничего не остаётся, кроме как убивать это самое время, да оно само и не против, потому что устаёт от своих же медленных действий.

Я всегда любил курилку, потому что там можно выпасть из этих одинаковых дней, людей, метров отсека. Пробовал бросить курить, но ничего не получалось, начинал заново, потому что привык убивать время. Странная привычка – что-то в этой жизни убивать. Хотя, мы сами себя убиваем на протяжении всей жизни, планомерно идя к концу, завершающей главе – кто-то тихим шагом, кто-то диким бегом, а кто-то и вовсе стремглав на машине с открытым верхом и сломанными тормозами. И, в принципе, итог-то у всех один – темнота. Разница лишь в том, спустя какое время.

День 17

Мы задержали дыхание и нырнули. Книги молча последовали за нами. Я их набрал огромное количество и сложил не под койку, а в электронную книгу на этот раз. Хотя есть небольшой запас и бумажных экземпляров. Это запас моего побега от реальности. Когда заступаю на вахту, чтобы не уснуть и не провалиться в собственные размышления, как зимой в реку под лёд, я беру с собой всегда книгу. Бумажный вариант я всегда прячу на кабель-трассах, чтобы книга не лежала на видном месте, не вызывала никаких вопросов. Вряд ли кто-то кроме меня захочет читать, разве что Андрей Андреевич, командир четвёртого отсека. Да-да, тот самый, из первого дня. Мы с ним периодически дискутируем на темы, освещённые в книгах. Я не буду утомлять темами наших дискуссий, напишу лишь крайнего автора, которого мы обсуждали – Айн Рэнд, она же Алиса Розенбаум, она же Позволяющая нам Забыть. Там есть где разгуляться неприкаянной мысли.

Художественные книги не положено читать на вахте. Но голова может опухнуть, если всё время без продыху заталкивать в неё знания по специальности. Тем более, вы уже видели, чем может закончиться стремление к знаниям. Большая часть экипажа берут с собой портативные проигрыватели, флэшки и диски с фильмами, берут их неимоверное количество, чтобы утопить убитое время в часах кадров фильмов. Мало кто читает книги. Может быть, эпоха такая, нечитаемая, может быть, ещё какое-то есть этому объяснение. Какая разница по большому счёту? Я предпочитаю книги, которые позволяют забыть о том, что ты изолирован от внешнего мира стальными стенами, толщей воды, сотнями миль от родного берега, молчащими телефонами. Книги дарят чувство умиротворения, оставляют наедине с ними, гонят прочь окружающий мир.

Никогда не любил читать. Точнее, читал из-под палки и в основном какую-то ерунду. В самом начале службы на Северном флоте неожиданно для самого себя стал читать книги, каждый раз всё серьёзнее, тяжелее, необъяснимее. Они позволяют почувствовать жизнь, которую чувствовали люди, которые перекладывали её в слова. Я даже в школе провалился на экзамене по литературе, забыв стихотворение Лермонтова «Белеет парус одинокий». Меня тогда спасла завуч, которая была учителем по биологии, а я учился в химико-биологическом классе. Оценка по литературе грозила быть единственной тройкой в аттестате. Именно этим аргументировала свою защиту Татьяна Васильевна. И закрыли глаза, оставили в покое забытые мной строки бессмертного стихотворения, родившиеся под бессмертной рукой поэта. Теперь же я три раза перечитал «Божественную комедию» Данте. Вот это на самом деле комедия – забыл классика, чтобы понять и запомнить другого классика, более непонятного и чуждого. Удивилась бы учительница по русскому языку и литературе, узнав, что её ученик до такого дошёл. Дочитался.

Чтение книг тоже похоже на какой-то маринад. Точнее размышления после прочтения похожи на этот маринад – густой и солёный. Всё в нашей жизни подводной просолено. Жизни наши просолены, судьбы наши просолены, мы сами, как соль – крепчаем, дубеем, каменеем так, что соскрести трудно. Через кожу очень трудно добраться до души, найти в нас то самое настоящее, что может быть. Спрятали мы сами себя глубоко и никому не показываем. Иначе нельзя. Иначе будем слишком мягкими. И кому тогда защищать Родину? Некому. Только крепость духа и тела помогает. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Прямо, как в песне.

Сегодня перед заступлением на вахту чай пили втроём – я и два контрактника. Валёк и Балда. Почему Балда? Так же, как и Пёс – просто прозвище в моменте, прицепившееся, как репей к штанам спортивным. И вот Валёк отпивает чай – он горячий, потягивает его осторожно, остужая на вдохе, губы обжигает, но пьёт.

– Горячо? – Балда скалится.

Валёк молчит.

– Что молчишь?

И рукой ему по затылку так, что Валёк зубами о кружку бьётся, обжигает окончательно губы, проливает кипяток на себя, мокрое пятно расплывается по штанам. Смех Балды. Я сдерживаюсь. Валёк замирает. Медленно отводит голову, руку тоже отводит. И со всего размаха окатывает Балду из кружки чаем, который там ещё остался. Пятно у Балды в разы больше – на штанах, на груди, на лице. И опять смех. И просто включают заново чайник.

– Тоже попей, – только и всего в ответ тихим голосом.

И никто друг друга не ненавидит, зла не держит, просто в моменте разрядились. В таком же моменте, как и прозвища. Все мы просолены – не чувствуем боли и обиды, всё это где-то бродит под соляной коростой. И никто не вспомнит про это происшествие, да и происшествия никакого не было, только на прочность друг друга проверили, убедились, что всё на месте.

У нашего комбата есть одно хорошо известное нам выражение – «Ближайший берег под нами». Он достаточно часто говорит его, заступая на вахту. В этом есть и географическая правда – до базы на берегу сотни миль, а до дна морского несколько сотен метров, может быть, пара километров. Интересно, почему расстояние до берега измеряется в милях, а глубина измеряется в метрах? Как-то не совсем в одной системе измерений, хотя должно быть в одной. Хоть кто-то задавался этим вопросом? Сергей Васильевич всегда говорит это выражение, когда речь заходит о борьбе за живучесть, аварийных ситуациях на флоте. И смыл этого выражения прост – если что-то случится, то все мы на берегу окажемся. На том, который ближе. Воды вокруг нас ледяные – за бортом температура воды на глубине минус 2 градуса по Цельсию. Никто о нашем месторасположении не знает. Костюмы наши могут сдержать напор холода от силы пару часов, а потом тела остынут. За эти пару часов никто не доберётся до терпящих бедствие. Наши жизни в наших руках. И в наших руках и останутся. И это не пессимизм, а реализм. Тонкие стальные стены и наши крепкие морские души сдерживают ледяной напор, лёгким движением мысли, жёстким юмором и самоиронией. А как иначе? Не надо врать самим себе, надо трезво оценивать собственные возможности и варианты развития событий. Инстинкт самосохранения не позволит сдаться без боя, до последнего вдоха будем жизни свои удерживать внутри покрытой соляной коростой души. Без вариантов.

Этот ближайший берег молчит где-то там в глубине, пролетают над ним рыбы, дельфины, тюлени, касатки. Мы в своём прочном корпусе тоже пролетаем над ним. С этого берега наверняка не видно ничего, возможно, только силуэты непонятные. На этом берегу всегда темно, солнца не видно, тепла не чувствуется, вдохнуть поглубже не хочется. С этого берега не машет никто платочком, не смотрит напряжённо вдаль, выискивая знакомые силуэты. И прилечь не приляжешь в поле на траву, не присядешь где-то на возвышенности, не задумаешься о жизни, глядя вверх. Этот берег не для всех. Для нас он может быть только последним пристанищем, скорбной обителью. На самом деле, я не задумываюсь о том, на какой глубине мы сейчас находимся, какая ещё глубина под нами, какое расстояние до родной базы. Потому что какой смысл? Его нет, мысли бесполезные. Этим выражением только непосвящённых можно пугать, а посвящённых только раздражать. А комбат всегда скалится, когда говорит это выражение.

Я сегодня странно проснулся ночью в 2:30 на вахту. Мне показалось, что уже утро. Здесь легко поменять местами ночь и день – солнца нет, свет всегда одинаковый. Никто же на ночь не делает каких-то сумерек на корабле, свет дневного освещения остаётся дневным на протяжении всего похода. Нет света ночного освещения на корабле, и ламп таких нет, которые не светом светили, а сумерками или тьмой. Меня разбудили, а я думаю, что сейчас буду завтракать – достану овсяную кашу в пакетиках, заварю её, достану сырокопчёную колбасу, которую взял в базе и храню в трюмном ящике, принося понемногу в каюту, пряча за обшивку на кабель-трассах, потому что там тоже прохладно, возьму на камбузе хлеб. Хлеб сейчас только спиртовой, но он мне больше нравится – его только выпарят, как будто только испекли, корочка хрустящая, внутри мягкий. И буду завтракать-обедать в каюте кашей овсяной с бутербродами, запивая чаем. На обед мало кто ходит, поэтому коки готовят всё время что-то невкусное из-за небольшой аудитории. Какую-нибудь перловку и суп луковый. Если голод прижмёт и это буду есть, но он пока не прижал.

И все эти мысли промелькнули пока один раз моргнул глазами. Встал на холодную палубу, натянул рабочее платье, умылся, вышел в отсек, только тогда понял, взглянув на часы, что время только 2:41, что никакого завтрака сейчас не будет, что хотел сходить к Иванычу, взять ключ от душевой и помыться. Странное ощущение – похожее на разочарование от напрасного ожидания, которое закончилось лопнувшим мыльным пузырём. И ещё чувство будто обманули, что днейне стало меньше до прихода в базу, что время отскочило назад, словно от брызг из-под колёс пролетевшего мимо автомобиля. Впереди ещё долгие дни, даже не знаю сколько, не хочется об этом думать.

Я не отношусь к большинству тех, кто делает календари и зачёркивает прошедшие дни, потому что календарь мешает, он заставляет следить за течением дней, осознавать сколько дней прошло, а сколько ещё впереди – ручками и карандашами каждый день зачёркивают ещё не закончившиеся дни перед сном, чтобы спалось слаще от перечёркнутого на бумаге дня, который ещё стоит на пороге недовольный, скрестив на груди руки, глядит исподлобья на нас засыпающих. И каждый зачёркнутый день обижается, собираясь уйти. Я сознательно не смотрю во все эти календари, которые можно увидеть практически у каждого – в каюте, на боевом посту, в отсеке. Каждый человек с каким-то особым трепетом отсчитывает дни, которые так дооооооооооооооооооооолгооооооооооооо тянутся. Ощущения похожи на бег во сне. Почему? Потому что во сне, как бы не хотели ускориться, бег всегда будет медленным, против нашей воли, доказанный факт. Во сне мы бежим в замедленном действии, а организм в это время не понимает, почему время замедлилось. Вот так и с этими календарями – бег дней происходит в замедленной съёмке.

День 22

Стоило бы отметить тот факт, что рутинная середина любого процесса не запоминается. Так же и с автономкой – её середина смазывается, как нарисованный ручкой человечек в нижнем правом углу толстой тетради, запущенный на пролистывании листов в бег в никуда. После третьей недели распорядок дня отработан до автоматизма, мозг только подсказывает, что делать, когда глаза нащупывают определение времени в этом закрытом пространстве. Не появляется ничего нового – в определённое время мы совершаем определённые действия, видим лица определённых людей. Мы же задержали дыхание? Воздуха в лёгких ещё много, хватит надолго, беспокоиться не о чем, сердце размеренно стучит, отражаясь эхом в лёгких. Мы рекордсмены по задерживанию дыхания. Этот поход очередной рекорд.

У нас даже моменты, не связанные с распорядком дня, и те повторяются. Перед заступлением на вахту в 16:00, мы дружно пьём чай в 15:15, перед разводом. Многие из нас взяли с собой сало, завернув его в газету, спрятав в тёмное и холодное место в трюме. Перед автономкой целый ритуал – поехать в Мурманск, на Октябрьский рынок, найти прилавки с мясом, взять сало и простое, и копчёное. Если уж правильно оперировать какими-то выражениями, то это не совсем сало – это мясо с прожилками, или сало с большим количеством мяса. В основном все покупали именно там, тщательно упаковывали дома, заботливо укутывая в газету, словно собирая в дальнюю дорогу. И вот в 15:15 настаёт время. Мы берём свежий, недавно выпаренный ржаной хлеб, коки его разрезают напополам, но не поперёк, а вдоль, что можно было бы сразу огромный бутерброд сделать. Мы режем его на небольшие кусочки, смазывая чесноком, кладя на них сало с мясом. И запиваем чёрным чаем. И кажется, что ничего на свете нет вкуснее этой хрустящей корочки со вкусом чеснока и сала.

Та же история с варёной сгущёнкой. И с сушками из больших полиэтиленовых пакетов, которые пропитываются запахом камбуза – это на языке моряков обозначение кухни (почему я только сейчас решил объяснить это?). Сушки вбирают все запахи камбуза – супов, разделанного мяса, рыбы, сваренных макарон, гречки, перловки, вскрытых салатов из капусты. Самое интересное, что вряд ли кто-то из нас на берегу покупает сушки или сгущёнку. Вряд ли кто-то варит сгущёнку, полученную в пайке. Всё это имеет интерес и ценность только под водой, только в этих стальных стенах. И когда мы вернёмся в базу, все оставшиеся сушки будут грустно досыхать во вскрытых полиэтиленовых пакетах, мечтая о море, о своей былой славе и востребованности. Как актёры сериала «Санта-Барбара», жившие перед нами сквозь экраны старых телевизоров, собиравшие целые семьи в одной квартире.

На каждый выход в море я беру с собой гитару. Она тоже уже стала просоленной, как и моя душа, разве что ракушками не обросла. Почти каждый день я её достаю, играю какие-то незамысловатые мелодии, струны колеблются, издавая звуки разной тональности, пальцы обрастают мозолями, мозг отдыхает от затёртого расписания. Она стоит в шкафу в каюте, прячется там среди одежды, ждёт с нетерпением, когда я её достану. Ей бы тоже можно было присвоить какое-то звание, наградить за дальние походы, вручить грамоту посвящения в подводники.

Иногда мы собираемся вместе с командиром электротехнического дивизиона поиграть на двух гитарах. Максим Александрович живёт в соседнем отсеке, где хозяйствует Иваныч, я прихожу в воскресенье, когда нет никаких занятий и отработок. Они живут в каюте вместе с командиром дивизиона движения, он постоянно слушает наше исполнение песен – от Макса чаще слышно Розенбаума, их голоса достаточно похожи. Розенбаум присутствовал на моём выпуске из военного училища, одетый в военно-морскую форму с красными просветами, усами, очками и блестящей лысиной. Знал бы он, где разносятся его песни, что они остаются в кильватерном следе, остывая в холодных водах колебаниями воздуха.

В этой автономке мы на две гитары исполняем полузабытую песню Гальцева про силачей подводников, которые в Крыму пытаются отпросить у матери девочку в розовом сарафане гулять тёплым летним вечером. А мама не отпускает, знает, что подводники отчаянные парни, что закружат в вальсе или каком-то другом танце её дочь, заберут её к себе на холодный Север, где дочка будет смотреть вслед на чёрные горбатые спины уходящих в море стальных дельфинов. И розовый сарафан будет покоиться где-то в недрах шкафа, потому что погода не позволит девочке надеть его, розовый сарафан будет скучать по тёплым вечерам Гурзуфа или какого-нибудь другого курортного города.

Когда меня кто-то спрашивает откуда я родом, я отвечаю, что вырос на берегу моря. И выдерживаю паузу, пока фантазия собеседника рисует себе какие-нибудь набережные Сочи, Новороссийска, Геленджика, Севастополя. А потом разбиваю все эти тёплые фантазии фразой-уточнением о Баренцевом море, которое находится за Полярным кругом, на 69 параллели. И собеседник будто ныряет в прорубь во время крещенских морозов, остужает свой пыл и фантазии. Хоть и проходит вдоль берегов Кольского полуострова тёплое течение Гольфстрим, воды Баренцева моря остаются холодными, только не замерзают зимой, летом всё равно в них не искупаться, разве что какие-то отчаянные моржи рискнут. Я имею в виду людей-моржей, которые испытывают на прочность своё тело. Такие же моржи испытывали себя на прочность во льдах Северного Ледовитого океана, когда корабль всплывал во льдах. Эти моржи ныряли, снимали на видео. Только у этих моржей были на тот момент большие погоны. Да и сейчас у них погоны большие.

Сегодня Макс вспомнил песню группы ДДТ о капитан-лейтенанте Колесникове. Далёкий 2000 год в моей памяти совсем тусклый, потому что мне всего лишь 11 лет было. Но даже в тех детских воспоминаниях остались картинки из телевизора с какими-то дядьками в чёрной форме, которые извинялись на всю страну. Тогда мало кто знал правду, сейчас ничего не изменилось. Когда я приезжаю в отпуск, знакомлюсь с новыми людьми или старые знакомые узнают, что я служу на подводной лодке, то всегда слышу один и тот же, часто повторяющийся вопрос:

– Так, что же с Курском случилось на самом деле? – голоса разных тональностей, как строй гитары, как разные аккорды, как разные ноты.

– Вы думаете, что все подводники автоматически знают правду? – голос мой всегда в одной и той же тональности, всегда похожий на ре минор на пятом ладу с барре.

Правды не знает никто. В песне Шевчука есть правдивые строки, написанные человеком, никогда не бывшим в этих стальных стенах. После о случившемся долго будут врать. Врать ли? Кто же знает. Хотя нет, правды нет никакой, кроме той, что осталась в порванных стальных стенах. Правды, которая осталась в солёных холодных водах Баренцева моря, белых телах экипажа, оставивших свои жизни на глубине, не давших правде добраться до поверхности. Правда эта никогда не вдохнёт свежего воздуха, никогда не вернётся к тем, кто так и остался ждать своих детей, мужей, отцов, братьев, друзей, соседей.

Глубина таит в себе тёмные тайны. Только до неё не смогло человечество полноценно добраться, отравить её своим вездесущим разумом. Эта глубина не поддаётся управлению, дрессировке. Она как затаившаяся гремучая змея, которая не кусает сразу, а предупреждает своим хвостом-трещоткой, звенит ороговевшими пластинами усиленно, старается отпугнуть. Мы разрезаем эту глубину, играем с ней в опасные игры, пытаемся добраться до правды, до истины, пытаемся удовлетворить своё любопытство. Она просто так ничего не отдаст, может только забрать. А забирать у нас можно только наши жизни, которые стоят для неё пару серебряников, положенных на глаза в последний путь. Когда мы слишком заигрываемся с глубиной, она делает бросок, впивается своими клыками с ядом, забирает последнее тепло, обнимает своим холодным телом. И только тогда открывает свои секреты, рассказывает правду, дарит нам истину. Но истина эта и правда уже для нас ничего не стоит, даже этих несчастных серебряников не стоит. Правда для нас существует только, когда мы живы. Это похоже на ситуацию, когда автомобиль на большой скорости сбивает прохожего на пешеходном переходе. Прохожий упрямо шёл по пешеходному переходу, осознавая свою правоту, шёл, не обращая внимания на опасность, на приближающийся стремительно свет фар несущегося автомобиля. Удар. В мозге только мысль: «Я прав!» Но кому нужна эта правда и справедливость? Улетевшую прочь душу не вернуть этим окриком. Мы останемся в пустоте, истошно крича: «Я был прав! Вот, посмотрите! Этот водитель меня не заметил! Он совершил ошибку! Вот в чём правда!» Никто этих криков не услышит. Только глубина, которая молча будет нас окружать, кивая головой, соглашаясь с нашими словами. Она примет нас в холодные объятия, которые мы не почувствуем. Сознание правды будет нам уже недоступно. Правда остаётся на глубине, в глубине, в нашем сознании. Поэтому глубину, как и пустоту, мы можем ощутить и прочувствовать, только пока остаёмся живы, пока есть с чем сравнивать что-то пустое и глубокое.

Это воскресенье, как и отзвучавшие песни, закончится паузой, которая расставляет мысли и рассуждения по местам, дарит чувство завершённости. Завтра будет новый день, который будет таким же, как и все предыдущие. Это воскресенье лишь очередной нарисованный человечек на двадцать втором листе тетрадки, в которой всего семьдесят пять листов. Он убежит прочь, уступив место почти такому же нарисованному человечку, незначительно отличающемуся. В моменте очень трудно с ходу обнаружить различия, эти различия будут понятны, когда закончится вся тетрадь, когда все листы сложатся в одну картину, как и все ноты, которые отзвучат в целостном произведении. Только в конце можно будет поставить точку. А до тех пор – ; Хоть это и не по правилам русского языка.

День 27

У военных всегда были своеобразные отношения с алкоголем, тем более у тех, кто служил на флоте, тем более у тех, кто служил на подводном флоте. Что такое алкоголь по своей сути? Средство для бегства от реальности, способ забыться, уйти от происходящего наяву. Можно порицать это пагубное изобретение человечества, но оно существовало с незапамятных времён. В мире достаточно людей, которым трудно мириться с реальностью, находить своё место в окружающем мире, справляться с тревогами и стрессом. И алкоголь является самым простым и доступным средством для устранения всех душевных неприятностей.

Сегодня у нас были учения в отсеках, на которые так же прибывают электрик и трюмный из другой боевой части. Нашего отсечного электрика зовут Серёга. Именно Серёга – не Сергей, не Сергей Батькович, не Серёня, не Серый. Жёстко и тяжело – Серёга. Вообще электрики и трюмные самые пьющие, даже за пределами подводной лодки, флота, армии. Вы помните хоть одного трезвого пришедшего на вызов сантехника или электрика? Вот и я не помню. Серёга сидел на нижней палубе и смотрел куда-то на электрощиты, которые были в его заведовании. Он был в нормальном состоянии – не шатался, язык у него не заплетался, он не засыпал, стоило ему хотя бы квадратным сантиметром собственного тела куда-нибудь опереться. Всё бы ничего, если бы он не испугал нашего трюмного, Пса.

– Почему она орёт?

Серёга стоял возле люка в трюм и кричал туда.

– Что? – спустя некоторое время в люке появилось лицо Пса.

– Выруби её! – Серёга смотрел сквозь Пса.

– Кого вырубить? – Пёс начал волноваться, отчего решил вылезти на нижнюю палубу.

– Скажи ей, чтобы она заткнулась!

Серёга продолжал смотреть куда-то в люк, Пёс стоял рядом с ним, силясь понять, что происходит.

– Почему она так воет? Заткни её! – голос у Серёги был напряжённым, может быть потому, что он электрик, работает с напряжением, частотой и силой.

Пёс ничего не спрашивал у Серёги, а только отчаянно потел и пытался сообразить, что нужно сделать. В трюме ничего не работало, что можно было бы выключить.

– Ты слышишь её? – Серёга задал вопрос, но не повернулся в его сторону. – Она же воет от боли.

Псу уже стало страшно, но он никого никуда не звал на помощь.

– Кого, Серёга? – у него голос тоже был полон напряжения.

– Её! Она воет! – после этих слов он отвернулся от люка и сел на ящики, которые находились на нижней палубе.

Пёс почесал затылок, решил проверить догадку и выключил обогрев трюма, который представлял собой работу нагревателей и вентилятора. В трюме стало ненамного тише, но были понятны изменения в звуке для любого уха.

– Наконец-то, – Серёга продолжал сидеть на ящиках. – Она всё это время орала, теперь успокоилась. Больше не будет выть. Теперь всё хорошо.

Пёс поднялся на среднюю палубу к нам с командиром отсека. Он рассказывал о произошедшем с лицом, преисполненным удивлением. Не то чтобы мы не поверили, просто хотелось воочию увидеть состояние Серёги. Он сам решил подняться к нам и встал возле каюты командира отсека, ровно напротив ящиков с индивидуальными противогазами. Как раз в это же время пришёл зачем-то командир соседнего отсека, которому нужно было попасть в каюту, на проходе возле которой стоял Серёга. У пришедшего командира отсека в руках были какие-то таблетки.

– Я видел такие, – Серёга таращился в ящики, не поворачивая головы в сторону собеседника.

– Что? – Андрей Андреевич, опешил и остановился, тщательно рассматривая Серёгу.

– У меня тоже такие были, – Серёга стоял, не двигаясь.

– Что ты здесь стоишь? – Андрей Андреевич не знал, что можно ответить на такой вопрос.

– Была команда: «По местам стоять», поэтому и стою, – эмоции даже рябью не пробегали по его лицу.

– Про что ты говорил, что они у тебя тоже были?

– Таблетки, – Серёга воткнул взгляд в эти самые таблетки.

– Что за бред, – Андрей Андреевич нырнул в каюту нашего командира отсека.

Нам в целом стало понятно, в каком волшебном состоянии находится Серёга. Он перепил, поймал «белку». Его надо было отправлять в свою каюту.

В пятом отсеке появился старшина второго отсека, он же техник-электрик, он же какой-то родственник Серёги. Мы попросили его поговорить со своим подопечным, ибо его состояние оставляет желать лучшего. Старшина улыбался. Он не верил. Он стоял к нам лицом, а Серёга спиной, о чём они разговаривали слышно не было, но улыбка медленно сходила с лица старшины, как снег под весенним солнцем. В итоге Серёгу отвели в его каюту.

Всё бы ничего, но у Серёги на самом деле сорвало все тормоза. К вечеру он оделся, собрал сумку и пошёл на выход. Он не верил, что мы в автономке, говорил, что брат его ждёт на пирсе, что пора уже идти домой, потому что вахта закончилась.

– Какая ещё глубина? Какое море? Какие сто метров? – Серёга невидящим взглядом смотрел на окружавших его сослуживцев. – Меня жена ждёт. Что я ей скажу?

Его силой затолкали обратно в его каюту, дали выпить разбавленного спирта, уложили спать. Он придёт в себя несколько дней спустя, наверняка. Вряд ли будет помнить, что с ним происходило в этот день, который станет прошедшим. Память бережно накроет саваном этот день и эти события, чтобы не тревожить душу.

Проблема в том, что на корабль для проведения технического обслуживания многих механизмов выдают спирт – не древесный, но и не медицинский, а технический, то есть грязный. Этот факт, к сожалению, мало кого останавливает, даже подкреплённый рассказами о приобретённой слепоте или других видах увечий. Для электриков выдают, наверное, больше всех спирта. И там больше всех пьют. Макс придумал средство от несанкционированного поглощения органического соединения – он в спирт добавил средство для мытья посуды под всем нам известным названием из рекламы про две соседние деревни. Получилось, что свойств спирт никаких особо сильно не потерял, но теперь стало проблематично его пить. Так считал Максим Александрович, так подсказывала обычная логика. Но люди, у которых душа и тело просят огня, не останавливаются даже перед такими мелочными преградами. Ведь спирт можно пить и с этим средством, появляется новый оттенок вкуса, жаль только, что пузыри потом мыльные не пускают. И на самом деле такой спирт выпил один его подчинённый – старшина второй статьи, который закончил Школу Техников в этом году, молодой специалист достаточно внушительных размеров и обладатель веса больше центнера, в принципе непонятно, как он попал на подводную лодку, ведь даже в спасательный костюм он еле помещается, но ладно, это лирика и не относится к истории со спиртом. И вот это юное дарование, исследующее окружающий мир методом проб и ошибок, очень весело со словами: «Ну и что, что там это?», всадил в себя химически разностороннюю жидкость, пробормотав потом что-то о промывке желудка и кишечника. С такими отчаянными людьми даже не знаешь, что делать. Смекалка Макса была в тупике, желание народа удовлетворить свои потребности взяло вверх.

И таких историй очень много. А всё почему? Нечем заняться товарищам, носящим погоны, обладающим недостаточно высоким уровнем самосознания и развития, хотя бы интеллектуального. Поэтому в армии практически ввели сухой закон, по которому любое употребление во время службы влечёт за собой необратимые последствия в виде отлучения от лона. Это сложно назвать алкоголизмом, скорее очередная привычка убивать время, которую нечем заменить, а время убивать нужно.

Я сам ради эксперимента сделал спиртовую настойку. Взял пол-литра спирта, налил его в бутылку из-под негазированной питьевой воды, добавил туда чайные пакетики, парочку кубиков сахара, апельсиновые корки. Эту непонятную смесь положил далеко, глубоко, прочь с глаз, в тёмное и недоступное для детей место. Не могу предположить, что из этого выйдет, но сейчас у меня не появилось особого желания даже попробовать это творение. Наверное, оставлю этот сосуд до прихода в базу нетронутым, а потом разберусь, что с ним сделаю. Вряд ли выпью. У меня нет желания убежать от реальности, нет желания убивать время таким способом, нет желания ощущать этот жидкий огонь, бегущий куда-то в недра живота, бьющий по глазам и вискам, заставляющий краснеть. Я хочу трезво ощущать этот мир со всеми его изъянами и несовершенствами. Я не ханжа, нет, я выпиваю, но редко и для этого должен быть подходящий случай, а не просто усталость от обстоятельств и людей. Как-то на мой взгляд глупо топить своё горе в горьких каплях алкоголя, неважно какого.

Вот даже сегодняшний пример Серёги – он завтра ничего не вспомнит, как сегодня пытался выйти из подводной лодки на глубине сто метров, он не вспомнит, что его товарищи усердно спасали его от опрометчивого шага, он не вспомнит, что разговаривал со всеми нами, находясь в какой-то параллельной вселенной. И хорошо, что начальство его не увидело, не встретило, не стало с ним разговаривать. Потому что мало кому покажется смешным пребывание в астральном состоянии, мало кто сможет понять, почему Серёга это сделал. И причин субъективных у него было хоть отбавляй.

И самая главная причина – он не знал, как убить время.

День 29

День сурка, ничем не отличающийся от предыдущего, только еда в столовой другая в тарелках, а люди и речи всё те же. Терпение, как воздух в лёгких, когда нырнул, задержав дыхание, пока ещё не заканчивается. И нырок похож на предыдущее предложение – проходим через несколько слоёв, усложняя, погружаясь глубже. Время похода близится к экватору – это означает середину плавания. Интересно, что моряки заостряют своё внимание на том, что они не плавают, а ходят. Почему же тогда плавание остаётся без внимания? Ведь мы говорим – ушли в плавание. Тогда уж по совести – ушли в хождение. Мысли похожи на стайку воробьёв, которая прыгает с куста на куст, меняясь между собой местами, приводя спокойствие в суматоху.

Наша боевая часть занимает два отсека из одиннадцати. Причём, достаточно больших по размерам. Ещё бы, вместить в себя тополиную рощу! В каждом отсеке есть свой командир отсека. Про Андрея Андреевича я говорил, он командир четвёртого отсека. В пятом отсеке командует Юрий Евгеньевич. Интересный момент – в этих стенах мы не обращаемся друг к другу по воинским званиям, к офицерам обращаемся по имени-отчеству, только к командиру все обращаются «товарищ командир».

Так вот. Когда я только пришёл служить на подводную лодку, то попал как раз под командование Юрия Евгеньевича, тогда он был моим командиром группы, а сейчас является только командиром отсека. Да, нюансов много, не буду усложнять информацией. Кстати, по прошествии времени, Юрий Евгеньевич превратился незаметно в Юр Генича, потому что так было проще произносить.

В Гаджиево я сначала попал на Борисоглебск, который стоял прикованным к причалу, дожидаясь отправки в утиль – то есть списания с плавсостава, то есть распила на иголки. Именно оттуда меня забирал к себе Юрий Евгеньевич, тогда ещё только получивший старшего лейтенанта. Я не сразу пришёл в новый экипаж, отсрочивая этот момент, боясь попасть в ходовой экипаж, потому что режим службы сразу ужесточится. Вариантов у меня было немного, как вы могли бы себе представить, ведь военные люди подневольные, собственное мнение здесь абсолютно до фонаря любому из начальников. Мне тогда было 19 лет, совсем ещё молодой, с мичманскими погонами, страхом в глазах, трясущейся душой. Множество новых сослуживцев, вечно занятых, пробегающих мимо из отсека в отсек. Я пришёл сразу на должность старшины команды, старшины отсека, старшины швартовой команды. В школе я был тихоней, никогда никем не руководил, меня этому никто не учил, никто не предупреждал о сложностях взрослой жизни. А теперь – здравия желаю, товарищ старший лейтенант Юрий Евгеньевич!

Он как-то меня позвал на обед к себе. Жил он в посёлке, недалеко от КПП (это вход на базу). Для меня было неожиданностью, что на обед мичмана позвал офицер, потому что всё же мы из разных сословий.

– За забором нашей замечательной службы можно на «ты», – сказал Юрий Евгеньевич, когда мы зашли в его квартиру, которая отложилась у меня в памяти в каких-то белых и бежевых тонах.

– Хорошо, – я стаскивал с себя шинель, оглядывая квартиру.

Я не помню, что я там именно разглядывал. В памяти остались склеенные макеты каких-то кораблей на полке да электрическая плитка на кухне, которая замещала бывшую когда-то здесь буржуйку. В этом доме по проекту не предполагалась ни газовая плита, ни электрическая. Очень странный дом, находящийся рядом с городской площадью. Почему площадь городская, если все называют Гаджиево посёлком?

– Будешь самбуку? – новоиспечённый Юра для меня говорил откуда-то из комнаты. – Только надо открыть бутылку.

Он притащил бутылку на кухню, включил плитку, поставил на неё кастрюлю с макаронами вроде бы.

– Мне алкоголь отдал мой однокурсник, к нему жена приехала, – Юра усмехнулся.

– Может плоскогубцами попробуем? – я рассматривал бутылку без крышки с белой этикеткой, прозрачным содержимым на половину бутылки. – Я никогда не пил самбуку.

– Точно! – он пошёл обратно в комнату. – Я тоже не пил, – приглушённый голос раздался откуда-то из недр.

– У вас, – я споткнулся, – Тебя. У тебя есть плоскогубцы? – было непривычно называть его на «ты», внутри было ощущение того, что я что-то нарушаю, за что он серьёзно посмотрит на меня, выдержит осуждающую паузу.

– Вот! – он вернулся из недр квартиры, вручил мне плоскогубцы.

Я плоскогубцами ковырял пластик дозатора, пытаясь его извлечь из бутылки, пластик крошился, крошилось моё терпение, крошились минуты на секунды, убивая время нашего обеда. Спустя какое-то время я победил – горлышко бутылки было освобождено от дозатора.

– Готово! – я был рад своей победе.

Вкус этой прозрачной жидкости был тягучим и сладким. Послевкусие было тёплым и головокружительным. Путь до корабля был лёгким и быстрым. Ощущение чего-то нового и неуловимого.

Экипаж – это семья. Правда, всё зависит от командира. Мне с моим командиром повезло. Много чего было, много чего есть и много чего будет. Наш отсек в этой автономке после субботних осмотров был лучшим по кораблю, что подтверждалось висящим вымпелом. И этот вымпел никуда не переходил. Всё зависит от командира. Юрий Евгеньевич собрал отличную команду и отлично ей руководил, я ему в этом помогал. Эти пятнадцать метров в длину были домом, который надо было оберегать от всех невзгод, которые всегда предполагались, но никогда не происходили.

Сегодня впервые.

– Саня! Пожар в отсеке! Аварийная тревога!

В мой сон ворвался крик. Силуэт на пороге каюты. За силуэтом сумерки. Спрыгиваю. В ногах и руках слабость, под ногами холодная палуба. Тапки на босые ноги, штаны, майка, без верхней части, противогаз в красной коробке на поясе. В голове какой-то хаос. Выбежал в отсек. Там только аварийное освещение. Команды по кораблю, которые пока не воспринимаются мозгом. Юрий Евгеньевич на связи с центральным постом. Лицо у него бледное, в глазах страх. У меня, наверное, тоже.

– В каюте матросов задымление, – он коротко бросил в меня эти слова, я их еле подхватил, потому что они были слишком тяжёлыми и неожиданными, как брошенный мешок с песком.

Сон куда-то убежал. От страха, потому что он такой же, как мы – подвержен любым изменениям извне. Я побежал прочь от него. У каюты матросов целое столпотворение. Отсеки должны быть герметично задраены, чтобы авария никуда дальше не распространилась. Аварию должен устранять личный состав отсека, никто больше не должен здесь присутствовать. Но почему-то присутствовали командиры дивизионов электромеханической боевой части. Очень странно, почему они нарушают боевое расписание.

– Просто чайник закоротило, – голос из каюты, принадлежит кому-то не из нашего отсека. – Отбой. В центральный докладывайте.

Юрий Евгеньевич появился из каюты и пошёл к своему посту.

– Всего лишь закоротило, – кто-то ещё вставил свой комментарий.

Согласно двадцатой статье, любой обнаруживший хоть малейшие признаки задымления, поступления воды, хоть запах, хоть тонкий намёк, должен объявить аварийную тревогу. Предотвратить легче, чем бороться. А на лицах всех этих командиров дивизионов выражение лица такое, будто они хотят сказать: «Ну и зачем объявили тревогу? Просто испугались? Могли бы и разобраться». Если бы разбирались, то могли бы и не разобраться. Сон куда-то окончательно ушёл вместе с отбоем тревоги и расходящимся по своим местам и каютам экипажем.

– Всё, Сан Саныч, можно спать, – Юрий Евгеньевич улыбался, но оставался бледным.

Сумерки на корабле закончились, включилось нормальное освещение. Прозвучала команда по кораблю: «Отбой тревоги», без использования колоколо-ревунной сигнализации. Внутри наступило облегчение от того, что ни с чем бороться не нужно, что всё продолжится в том же режиме. Я не рассказал о том, что на кораблях – не только подводных – используют систему оповещений с помощью звонка и ревуна. Сигналы схожи с азбукой Морзе – короткие и длинные сигналы в разном количестве и комбинациях обозначают определённые мероприятия. Например, сегодняшняя аварийная тревога игралась бы: 20 коротких сигналов звонком, а отбой тревоги – 3 продолжительных сигнала звонком. Только в автономке ни звонок, ни ревун не используются – для меньшей слышимости под водой. Все тревоги объявляются только голосом.

Сегодня мы спасли день сурка. Быть героем не очень хотелось, потому что герои долго не живут. В наше время мало кому дают звание Героя России за какие-то великие подвиги. Что я считаю великим подвигом? Не знаю. Что-то великое. Но людям нужны герои, потому что иначе нельзя. Потому что иначе на кого равняться? Поэтому героев назначают. Мы должны понимать, что есть место подвигу и в наше спокойное время.

Я пошёл в курилку. Там сидел разбуженный тревогой народ. Там сидел какой-то новый в нашем экипаже офицер, командир группы гидроакустиков из другого экипажа.

– Я уважаю Потапова, – дыма в курилке было под завязку, фильтры уже плохо справлялись, пора было их менять. – Он из старого поколения командиров. Он отстаивает свой экипаж.

Я явно пропустил начало истории, поэтому впитывал его слова вместе с дымом в своё рабочее платье и лёгкие.

– В прошлую автономку он взял с собой Кириллова.

Кириллов – старший мичман, который был близок к пенсии. Он умер через десять дней после возвращения из прошлогодней автономки. Тот поход его убил. Потапов его убил.

– Знаете, почему он его взял с собой? – ответом была тишина, обнимавшаяся с застывшим дымом. – Этот Кириллов с кем-то подрался в кабаке. Хорошо очень получил по голове, потому попал в госпиталь. Что там ему поставили за диагноз неизвестно. За месяц до автономки он опять обратился в госпиталь, потому что болела голова. И тогда ему сказали, что у него какая-то не-о-пе-ра-бель-на-я, что за слово, опухоль.

– Точно, ему же предложили лечь в госпиталь, – с нами сидел техник-гидроакустик.

– Да, предложили. Он отказался.

– Могли ведь спасти, если бы он согласился, – продолжил техник.

– Ты подожди, – командир группы закурил вторую сигарету. – Он разговаривал с Потаповым после госпиталя. Потапов ему сказал, что, если останется на берегу, ляжет в госпиталь, его не спасут врачи. А начальство в это время его спишет, зная неутешительный диагноз. А Потапов будет в автономке. И он сказал Кириллову, что при любом раскладе тот умрёт. Разница лишь в том, с чем останется его семья. Если его спишут, то ни с чем. Если он пойдёт в автономку, то Потапов сделает всё, чтобы пенсия и квартира досталась его семье. Кириллов сделал свой выбор.

Вот оно как. Я вышел из курилки, забрав с собой размышления. Это был трудный выбор. И тяжёлый груз ответственности на командире. Тяжело принимать рациональные решения, отбросив прочь эмоции, как кусачую дворняжку, которая, рыча, хватается за штанину. Тяжело с этими решениями потом жить. Именно такие решения определяют героев. Именно таких героев не хватает стране.

Сон тяжело придавил меня в каюте, словно переборочная дверь.

День 33

Что меня ждёт на берегу? Кто меня ждёт на берегу? Притаившаяся неизвестность, которая скребётся об поверхность моря, не может никак до нас добраться, потому что мы на глубине. Мой брак очень странный. Мы встречались всего год, да и тот на расстоянии. Потом я решил ей сделать предложение. Точнее так – мы были в очередной автономке, в которой я решил, что эти отношения на расстоянии не для меня, да и вообще просто эти отношения не для меня. Решил, что нужно расстаться, а вместо этого сделал предложение. Забрал с собой на север. Спрятал нас в двухкомнатной квартире в маленьком закрытом городе, затерянном где-то среди похожих друг на друга сопок, тысячи озёр, холодного побережья моря. Нам было хорошо – вдвоём, за закрытыми дверями и границами, далеко от всех родных, среди таких же семей. Она так и не пошла на работу, потому что идти на работу в какой-нибудь круглосуточный магазин так себе затея, а большего невозможно было найти в этом городке.

Каждый выход в море так. Мне кажется, что на берегу она меня уже не ждёт, что собрала свои вещи и уехала обратно в родное Подмосковье, в шум большого города, подальше от этого затишья Заполярья. Мне не нравится находиться в неизвестности, а сейчас я именно в ней, на глубине, задержал дыхание и затаился. Хотя нет, не затаился – я бы с радостью вырвался на поверхность, скорее бы вышел на связь, окунулся в радиочастоты. Чтобы узнать – всё хорошо, все здоровы, она никуда не уехала, всё так же в те же стенах, ждёт, даже скучает. Каждый раз уходя, я видел её слёзы, как и в этот раз. Мне всегда неуютно от того, что она плачет передо мной, я не знаю, что с этим делать, поэтому впадаю в ступор, опустив руки вдоль туловища, ожидая прекращения эмоций. Она успокоиться не может, до самого выхода моего, потом ещё в трубке телефонной сквозь шуршание динамика слышны всхлипы. Неужели по-настоящему? В том смысле, что можно из-за моего предстоящего отсутствия так плакать?

Мне на каждом выходе в море мерещится, что на берегу ожидает какая-то потеря, чья-то смерть, что-то нехорошее. Эти мысли повисают маревом перед глазами, стучат в висках надоедливым пульсом, удерживаются на одном месте, словно цепь, которая сдерживает порывающуюся убежать собаку. Мне так не хочется обо всём этом думать, но мозгу своему приказать не могу, или не умею, или ещё что-то. Она меня ждёт на берегу и не представляет, как меня перелопачивает, переворачивает, выворачивает, скручивает. Похоже на какую-то ломку. И сил не хватает всё это прекратить. На берегу же будет всё хорошо, потому что даже месяц не срок. Эти два с небольшим месяца тоже не срок. Пролетают два месяца для людей на берегу, как чайки над заливом – никто не обращает внимания, не замечает. А меня внутри крутит-крутит-крутит-крутит-к-р-у-т-и-т.

Из этой автономки она обещала встретить на причале, вместе со всеми. Мой друг должен ей в этом помочь, потому что я не подавал её в списки, когда записывали тех, кто будет встречать в базе, чтобы можно было пройти гражданским. Я об этом узнал, когда звонил ей перед самым выходом. «Я постараюсь тебя встретить на причале», вот что прозвучало в моём ухе за несколько фраз до окончания разговора. Меня никогда не встречали, да и некому было.

Главное, чтобы было кого встречать. И такие мысли бывают. Потому что за бортом молчаливая ледяная вода, берег в сотнях миль от нас, только дно притихло где-то под килем, провожает нас угрюмым взглядом. Если что – оно нас приютит, положит бережно на себя, укроет донным песком и водорослями, просолит окончательно тело. Будем мы ужасно бледными с выпученными глазами лежать и дожидаться, чтобы нашли. Находят редко, потому что если что-то забирает себе глубина, то никому не взять обратно.

Мне сегодня приснился ужасный сон, я впервые резко вскочил посреди ночи. Знаете, как это бывает? Мне снилось, что у нас были очередные учения, на которых мы отрабатывали действия по борьбе за живучесть, неожиданно для нас в отсек начала поступать вода. Это было как в фильме «Титаник» – она была прозрачной, ползущей вверх, не останавливаясь. А мы просто впали в ступор. Никто не отвечал ни по какой связи, на корму был сильный дифферент, отчего мы все столпились у носовой переборки. Все молчали, только вращая глазами по сторонам и наблюдая, как вода добралась до средней палубы, как эта вода начала лизать ноги. Вокруг было неестественно светло, я ещё подумал о том, почему же не вырубилось электричество. Вода прибывала и прибывала, рядом с нами уже плавали жилеты, какие-то пластиковые игрушки, непонятно откуда взявшиеся, какие-то брёвна и доски. И вода всё так же была прозрачной, отчего не было чувства страха или опасности, была уверенность, что это как в бассейне, мы возьмём и поплывём по шестой дорожке, задержимся у бортика, болтыхая ногами, ничего с нами не случится. Воды стало уже по шею, я оторвался от палубы ногами и держался на плаву. Вода не была холодной, будто её как в бассейне подогрели, а может быть наши трюмные постарались и включили нагрев воды. Нас всех подняло к потолку, резко выключился свет, и вода вместе с нами стремительно куда-то стала уходить, как из ванной, из которой выдернули пробку. Меня затащило под воду, кто-то держал за ноги, воздуха совсем не было.

Я вынырнул прямиком на своей койке, слыша, как широко открытым ртом я отчаянно втягиваю весь возможный воздух. Меня немного трясло, первое, что было в трезвой голове – мне удалось спастись, хотя никакого утопления не было. Сердце отбивало чечётку, эхо которого отдавало в пятки, казалось, что ноги сейчас задрыгаются в такт. Я включил прикроватную лампочку и лёг обратно на спину. Вокруг была практически полная тишина – только где-то под палубой слышалась работа вентилятора, он работает почти постоянно, потому что иначе было бы невыносимо душно. В голове была какая-то непонятная шумящая пустота, как в ракушке, которую прикладываешь к уху и слышишь шум моря. Мы были внутри большой ракушки – если бы кто-то мог приложить ухо, то обязательно услышал, как мы шумим морем, как в нас шумит море, как мы – само море. Часть корабля – часть команды. Всплыла же откуда-то эта фраза, как нельзя хорошо описывающая наше положение. Всё это фантазии. Но что-то необъяснимое присутствует в этих молчаливых стальных стенах.

Жизнь очень хрупкая и ломкая, стоит только куда-то приложить чрезмерное усилие, и всё, трещина пошла, разделяя целое на куски. Нам всегда кажется, что будем жить вечно, что нашего здоровья хватит на миллионы рабочих часов, что механизм никогда не собьётся и не износится. Наверное, это называется молодость. Здесь, внутри, мне кажется, что нахождение на границе жизни и смерти дарит бессмертие, титанические силы, бесконечную храбрость. А на самом деле жизнь всего лишь, как углерод – имеет разные формы, похожие на грифель или алмаз, один из которых крошится, а другой, при всей его прочности, подвержен изменениям под влиянием температуры. Света в конце тоннеля не будет, потому что его выключат в самом его начале, и будешь ты пробираться или стоять в абсолютной тьме, где потеряется личность, где не окажется души.

Сегодня я понял, что календари начинают иметь значение и для меня. Я свой календарь не завёл, но всегда ищу взглядом чей-нибудь неподалёку, чтобы сверится, чтобы увидеть эти бездушные цифры – перечёркнутые, обведённые, закрашенные, заштрихованные. Но ни одна из этих цифр не забыта. Все семьдесят пять смотрят на нас отсутствующим взглядом, испытывают на прочность, заставляют что-то шевелиться или в голове, или где-то в груди. И сейчас две тройки смотрят на меня, преображаясь, то в две буквы «з», то в очертания пятой точки, то в две буквы «р» на английской раскладке клавиатуры, то в волны прибоя, то в овечью шерсть. Эти цифры изменят сознание, заставляя его переливаться, как бензин в луже на солнце. Эти цифры паяльником выжигают следы, которые никогда не стереть и не забыть. Они снятся, они наяву, они поджидают, даже когда ты далеко от них, даже если ты не хочешь их видеть, они настойчиво проникают через глаза в душу, мозг, сущность. Никуда не деться уже от этих цифр, как бы я ни старался с самого начала похода. Они достали меня, найдя по кильватерному следу переживаний.

Воздух внутри лёгких начинает заканчиваться, но должно хватить ещё на половину пути, на возвращение туда, откуда начали, где нырнули. В лёгкие немного постукивает то ли сердце, то ли сами лёгкие подёргиваются. Весь наш корабль – большая голова, а каждый из нас всего лишь мысль, всего лишь импульс между нейронами. Синапсы не между всеми нами существуют, где-то есть и обрыв. Мы перемещаемся по разработанным шаблонам, которые в нас давно заложены, наши действия автоматичны и предсказуемы. Это нужно, чтобы голова не болела. Сейчас голова понимает, что запас воздуха истощается, что его хватит только на возвращение, главное, чтобы не произошло непредвиденных ситуаций. Главное, чтобы нырок прошёл по плану. Главное, чтобы, когда вынырнем, мир остался прежним. Смешно. И наивно.

Я лежу и смотрю на отсвет от прикроватной лампочки. Тень моего тела расплескалась по стенкам каюты вокруг меня, как остатки кофе на стенках кружки. Странный орган – наша голова. Туда поместилось столько всего, там целый мир, который может существовать и функционировать параллельно реальности, там происходят миллиарды химических реакций в секунду, рождая всплески эмоций, мыслей, переживаний. И этот сон, в котором я тонул, был всего лишь секундной вспышкой где-то в мозге. Я читал, что сны снятся какие-то секунды, а нам кажется, что часы. И снятся они перед тем, как мы проснёмся. Интересно, почему у меня не осталось воздуха в лёгких, когда я вскочил? Я во сне задержал дыхание? Остаётся только предполагать, а кто-нибудь другой будет располагать.

На часах уже 02:18, скоро вставать, одеваться, идти к Иванычу, забираться под душ, быстро мыться, чтобы не оставлять следов своего присутствия, пить чай и идти на развод на вахту, где командир моей боевой части будет рассказывать про ближайший берег и задавать каверзные вопросы, потому что ему скучно и хочется ощутить превосходство. Вахтенный инженер-механик расскажет нам про аварийные случаи, которые имели место на флоте, мы сделаем выводы и будем очень бдительны. Но страх притупляется, как нож, который забыли поточить, а теперь им даже хлеб трудно резать. Нужно заточить, нужно оголить этот страх, и лучше оголять его такими рассказами аварий, чем на самом деле бороться с авариями и оказаться потом где-то написанным в чьих-то журналах и папках.

День 36

Скоро будет день Нептуна. На флоте очень много традиций, которые появились многие десятилетия и даже столетия назад и продолжают храниться. День Нептуна – это посвящение в подводники, настоящие подводники, когда прочувствовал настоящую боевую службу, как та, на которой мы сейчас находимся. Этот день, как правило, проводят в середине автономки, плюс-минус. К данному действу готовятся заранее, потому что надо выучить текст, надо подготовить костюмы. Кому подготовить? Кому выучить? Справедливые вопросы. Смысл традиции прост – подводную лодку останавливает царь морей и океанов Нептун, со своей свитой он проникает на борт, новичкам нужно воздать ему почести, чтобы он признал их настоящими моряками и отпустил корабль дальше в поход. Каждый новоиспечённый подводник должен подготовить что-то – песню, стихотворение, фокус, что-то такое этакое. В наше время ничего и никто не готовит, просто проходит ритуал, про который я позже расскажу.

Так вот. Я не знаю, как именно я оказался претендентом на роль Нептуна, но в итоге мне носить корону и белую бороду. Текст ещё был в стихотворной форме, поэтому его легко выучить. Эта роль похожа в какой-то степени на деда мороза – тоже белая борода, густой деланный баритон, вместопосоха трезубец, вместо детей взрослые дядьки, которые по идее должны стишки читать. Интересная в целом картина. В свиту Нептуна входят звездочёт, русалка, пираты и черти. Черти – самые трудные роли, потому что никто не хочет быть чёртом. Каждую автономку тяжело найти людей. А черти с пиратами должны быть ещё и достаточно массивными, потому что им людей надо будет поднимать и переворачивать.

И вот с этой свитой мы пришли в первый отсек, в своих обычных рабочих платьях, чтобы подготовиться к спектаклю. Приготовления шли около часа – костюмы, грим, вино в стаканах, прожёвывание текста. Дальше ждёт путь по кораблю до пятого бис отсека, где расположены камбуз, столовая, каюты. Там, в столовой, произойдёт самое главное действие. Всё наше шествие сопровождается стихотворным закадровым текстом рассказчика по всему кораблю в лице – или лучше сказать в голосе – нашего заместителя командира корабля по воспитательной работе. Он же всегда курирует все эти самодеятельности.

Первая наша остановка – это центральный пост. Здесь ждёт командир корабля. Мы все на рабочем платье носим бирки с указание боевого номера или должности. У командира всё просто – КОМАНДИР. Ничего лишнего, только заглавные буквы. В центральном посту снова звучат стихотворные речи, приправленные театральной интонацией. Как я говорил, на флоте много традиций, одна из них – никто не садится в кресло командира, даже старше по званию или должности, кресло только для командира. Для Нептуна делается исключение. Я в командирском кресле, рядом командир, вокруг свита, нас фотографируют, превращая живой момент в разноцветные пиксели.

Мы идём дальше, попутно брызгая водой и пугая выглядывающих сослуживцев. Для нас в столовую принесли огромный чан, который наполнили солёной забортной водой. Говоря понятным языком, на подводной лодке низкие потолки, люди с ростом выше 180 должны внимательно следить за тем, что приближается к их голове. В столовой потолок ещё ниже, моя корона Нептуна задевает его постоянно, поэтому стараюсь головой не двигать. Здесь же стоят сослуживцы, готовые к посвящению – в разовом белье светло-голубого цвета. На их лицах читается напряжённость, ожидание неизвестности перед всеми этими разукрашенными людьми и чаном с водой. Снова звучат стихотворные речи, после которых мы приступаем к ритуалу. Пираты и черти начинают веселиться.

Суть посвящения – пираты и черти переворачивают человека, опуская его головой под воду в чан с забортной водой, держат его там какое-то время, потом вытаскивают, ставят на пояснице заранее подготовленную печать Нептуна, как подтверждение крещения, суют ложку пшённой каши в рот, а напоследок самое сладкое – тыкают лицом в тарелку, наполненной мукой и жёлтыми шариками аскорбиновой кислоты, которые нужно успеть схватить. И вот новоиспечённый подводник стоит счастливый, мокрый почти по пояс, с белым от муки лицом, печатью на пояснице и грамотой в руке. Вокруг стоит хохот и ободряющие выкрики, все уже разгорячены.

Забыл рассказать об очень колоритном персонаже – русалке. Ведь русалка женского пола, изображать её нужно соответствующе, поэтому с собой в поход взяли женские колготки, платье, бюстгальтер. И во всё это добро одели парня, накрасив ему губы и прилепив даже мушку над верхней губой. Весьма опасный шаг, учитывая факт нахождения в море уже немногим больше месяца. С этой русалкой было сделано больше всего фотографий, большую часть внимания на себя тоже брала именно она. Вот поэтому женщинам не было никогда места на корабле.

В первые дни автономки нам говорили о том, что скорее всего дня Нептуна не будет. Рассказывали историю о том, что на Тихоокеанском флоте один молодой лейтенант пожаловался в какие-то штабы на то, что его унизили, поставив печать на пятую точку во время посвящения. Я не знаю сколько лет уже этой традиции и сколько человек разных рангов через это посвящение прошло. Я не знаю, насколько должны учитывать в армии какую-то неприкосновенность личности – этого никогда не было, да и армия не место для тонкой душевной организации. Но после жалобы на Тихоокеанском флоте было дано указание прекратить все эти нелепые игры во славу традиций. Мы думали, что нас постигнет та же участь. Огромная польза от таких мероприятий, как день Нептуна, заключается в том, что люди могут куда-то направить своё внимание, кроме восьми часов вахты в сутки и действий по расписанию. Даже у заключённых есть свободное время с вариантами его проведения. Нас обошло стороной это странное известие с другого края нашей Родины.

После всех мероприятий в столовой никого не остаётся, только лужа солёной воды на полу, с белыми разводами муки, остатками каши, перемешано всё это с чёрными следами от подошв корабельных тапочек. День этот отгремел, как фейерверк, после которого снова водрузилась в пространстве тишина, как необъятная женщина-кассир в продуктовом магазинчике на пути к расположению части. Все разошлись по каютам, в том числе и мы со своей свитой.

Я пошёл в выгородку к доктору. К нему приходят курить командиры боевых частей, чтобы не спускаться в трюм, в общую курилку. Доктор играет на баяне и губной гармошке, ещё на гитаре и периодически у кого-нибудь на нервах, когда с шутками комментирует болезненное состояние человека. К доктору я пришёл с гитарой. У него уже сидел заместитель командира по воспитательной работе.

– Александр Сергеевич, прошу добро, – я закрыл за собой массивную входную дверь.

– Заходи, Нептун, – бросил заместитель, уходя курить.

Я будто нырнул в эту выгородку, задержав дыхание. Гитара выпрыгнула из чехла, кинулась на руки, притянула пальцы своими струнами, заставила их дёргать, перебирать, ударять. Звуковые волны наполнили выгородку, звук голоса метался от стенки к стенке, от уха к уху.

– Ты какие-то неизвестные песни играешь, – заместитель стоял в проходе между основным отделением, где мы сидели, и тем, где находилась койка. – Всё это фуфло.

Во мне поднялась волна негодования – как так, это же нормальные песни, просто не вашего поколения, просто вы их не слышали раньше, просто вам что попроще подавай. Доктор развёл спирт с жидкой глюкозой, получился такой сладкий ликёр, от которого в пляс бы пуститься, да где-нибудь не здесь, да с кем-нибудь не из этого окружения. Закружиться, словно лёгким пёрышком, не касаясь земли, куда-нибудь далеко прочь, чтобы никто не видел. Наутро голова болеть не будет, потому что это практически натуральный продукт.

Наши посиделки были словно на быстрой перемотке – стакан за стаканом, аккорд за аккордом, заместитель ещё больше стал недовольным, лицо было такое, словно он чего-то нехорошего объелся, на губной гармошке какие-то простые и неизвестные мелодии звучали, Александр Сергеевич через стёкла очков словно не видел нас, голова кружилась больше и быстрее. Финальный аккорд. Мы как шарики в бильярде – столкнулись и раскатились в разные стороны, ударяясь об борта стола. Доктор остался в своей выгородке, заместитель ушёл к себе в каюту, в этом же отсеке, ниже палубой, я укатился дальше всех, в соседний отсек, в тёмный угол шестиместной каюты, закинул своё тело поверх тёмно-синего одеяла.

Там, наверху, я кружился и кружился, словно осенний листопад, без конца и перерыва. Какой сегодня день? Всё во мне всколыхнулось, перемешалось, перепуталось. Какой же? Какая-то середина, или не середина вовсе, а только самое начало. Может быть самый конец? Скоро возвращение и ощущение земли под ногами? Непонятные иллюзии, которые украли у меня реальность, словно выбили из-под ног опору, я повис марионеткой на тоненьких ниточках, сам не могу управлять своими руками-ногами. Календари! Вот где опора! Почему я не сделал себе календарь? Почему я его не повесил где-нибудь над койкой, чтобы в любой момент можно было вспомнить о том, какой сегодня день, сегодня день сегодня день сегодня сегодня сегодня… Я словно проигрыватель, который застрял своей иголкой на пластинке на одном месте, подпрыгивает и воспроизводит один и тот же отрывок. Нужно, чтобы меня кто-то подтолкнул, даже толкнул со всей силы, чтобы я слетел со своего места, переместился дальше, перестал повторять одно и то же – сегодня день сегодня день сегодня день сегодня день… И сразу же поднырнул в завтра, как на соседнюю дорожку в бассейне под разделительной линией из пластиковых кругляшей.

День Нептуна остался в спирте, который разбавили глюкозой, я его выпил, теперь он у меня внутри, будет бултыхаться в желудке, пока не рассосётся по всему организму. Экватор мы пересекли. Экватор – ровно середина автономки. Может и не середина. Может и не автономки. Ничего не понятно, вокруг калейдоскоп. Моему календарю здесь не было места, поэтому он так и не появился, но я обязательно завтра его сделаю, буду старательно зачёркивать прошедшие дни, буду гипнотизировать те дни, которые ещё не тронуты, чтобы они быстрее прошли, закончились, остались где-то в кильватерном следу. Сейчас на меня наступит тяжёлой лапой сон, придавит меня мягко к подушке, разгонит все эти бродящие мысли. Сон. С он. Он. И только он.

День 40

Вчера похоже на сегодня. И будет похоже на завтра. Завтра будет похоже на позавчера. Позавчера не отличить от недели назад. Дни похожи на спутавшиеся в кармане провода наушников – вроде бы что-то одно и то же, единое, но запутано. Я выгибаю шею в сторону прошедших, проходящих, наступающих и стоящих минут и часов, пытаюсь увидеть что-то отличное от того, что больше месяца мы все здесь наблюдаем, но у меня не получается. Дни не различить. Минуты не различить. Мы проживаем снова и снова одно и то же, словно бежим на месте. Время давно умерло, оставив нас сиротливо оглядываться в его поисках.

Мне сегодня ночью не спалось. Я просто лежал, даже не включил прикроватную лампочку. Слышал, как иногда вахтенный проходит по отсеку, шаркая подошвой по линолеуму, которым застелены металлические настилы палуб в отсеке. Раз в полчаса он шаркал. За обшивкой каюты небольшое пространство, в котором проходят корабельные кабель-трассы, а за ними уже прочный корпус, а за ним уже глубокое и солёное и холодное море. Тёмная глубина, которая похожа на неповоротливого исполина, смотрящего с иронией на нас, ковыряющихся где-то у него под ногами, считающих себя героями, отчаянными смельчаками. Я старался услышать эту Глубину, напрягал слух как мог. И ничего. Моё воображение старательно рисовало картины о том, как наверху бьются волны, серые рваные клочья облаков носятся по небу, как клубы пыли от сквозняка. Вокруг нет никаких очертаний берега, только бурлящая поверхность моря. И море холодное, обжигающее, запекается соль на коже от прикосновения лижущих волн. Чайки не кружат, потому что слишком далеко от берега. И на глубине в сто метров, в темноте и тишине, замкнуты мы в прочном корпусе. И я всё ещё пытаюсь услышать хоть что-нибудь за бортом. Тщетно.

Странный орган наш мозг – в нём постоянно что-то возникает, какие-то мысли, идеи, рассуждения. Порой вся эта мешанина не даёт спокойно существовать. Казалось бы, разве это долго – 75 суток? Всего лишь два с небольшим месяца из нашей жизни, которая будет продолжаться десятилетия. За два с небольшим месяца невозможно даже сделать что-то более-менее грандиозное. Вот и ночью мне казалось, что моя голова похожа на улей, в котором пчелиная семья – это мои мысли, которые куда-то летают, что-то строят, умирают, рождаются, борются за жизнь. И через 75 суток эта пчелиная семья умрёт, останется только самая главная пчела. Прямо, как в природе. Только пчёлы на самом деле живут всего лишь месяц. Странное и беспощадное сравнение.

Мне себя жалко. Сколько можно? Пила размышлений на 40-й день уже затупилась, зубцы застревают где-то в глубине, не могут сдвинуться с места, чтобы надпил сделать больше. Так и идут минуты за минутами. Даже не часы за часами, и точно не дни за днями. Растягивается, как гудрон, нагретый на солнце, никак не порвётся. И так 40 дней. И впереди ещё.

На прикроватной полке, которая похожа на полку в поездах, наверное, даже делают их на одном заводе, лежит электронная книга, а на книге серебряная цепочка с крестиком и обручальным кольцом. Нам нельзя носить на корабле ни цепочки, ни кольца. Хотя к цепочкам относятся более снисходительно. Я достаточно долго думал, что это какая-то странная прихоть начальства – не носить кольца, даже обручальные. Оказалось, что данное правило имеет объективное объяснение, которое заключается в том, что, спускаясь и поднимаясь по трапам, приходится держаться за какие-нибудь арматуры или трубопроводы, и можно зацепиться этим самым кольцом, надетым на безымянный палец. В лучшем случае можно получить ушиб и синяк, а в худшем можно снять кожу с пальца или вовсе палец оторвать. Для наглядности на доске информирования висела фотография пальца со снятой кожей и мотивирующей надписью: «На корабле нет места кольцам!» Поэтому обручальные кольца носят все на цепочке. На руке тоже запрещены цепи, да и часы достаточно опасны, потому что можно так же зацепиться, вывихнуть запястье, вряд ли его возможно оторвать. Хотя почему вряд ли? Если правильно приложить усилия.

На цепочке, рядом с обручальным кольцом висит крестик. Мне его дарила уже в который раз мать. Я постоянно их теряю. Даже не знаю, как это получается. Наверное, проще вообще не носить на себе его. Где-то читал, что чужие крестики нельзя носить потому, что это чужие грехи, ты можешь взять их на свою душу и тащить бремя другого человека. Не знаю, насколько это правдиво или справедливо. Конечно, логика какая-то в этом прослеживается, но я не силён в теологических рассуждениях. Крестик продолжает покоиться на цепочке, которую я очень редко надеваю на себя, чаще оставляя где-то лежать – так она никуда не пропадает, обручальное кольцо не теряется, а вместе с ним и крестик.

Я лежу и не понимаю, почему мне не хочется спать. День изо дня один и тот же распорядок дня, количество сна строго регламентировано и не может меняться. Что-то внутри моей головы не даёт сну окутать разум. В итоге мозг перебирает темы, на которые можно подумать, как книги в библиотеке.

Жена.

Она так мало была со мной за эти прошедшие 39 дней. Наш брак странная штука. Мы начали встречаться, находясь в разных городах, такие истории довольно часты у военнослужащих, особенно тех, кто на флоте служит. Мы так встречались целый год, ездили друг к другу, в пыльные гостиницы, в родительские квартиры, всё бегом, боясь не успеть. Через год я ушёл в автономку, сроком немногим больше месяца, что-то около 50 суток. И в той автономке я думал о том, что эти отношения абсолютно мне не понятны, не нужны, абсурдны. И решил, что нужно расстаться, не нужно друг друга изматывать, тем более на расстоянии. Хотя же именно расстоянием можно проверить чувства, так? Не знаю. Даже сейчас не знаю. После автономки был полон уверенности, что отношения закончатся. Но начался отпуск, было так тепло от того, что меня кто-то ждал, что мне кто-то был рад. И я сделал предложение. На мосту, вложив заветную коробочку в лапы плюшевого медвежонка, говоря заветные слова под шум проезжающих мимо машин. Над головой тяжело нависли грязные облака, грозясь прорваться и вылить на нас застоявшуюся воду. И я всё переживал, что нас застигнет врасплох дождь.

Она согласилась. Дома её мать сказала, что мы поспешили, что можно было бы позже, сейчас совсем не вовремя. Нам было плевать. Я не знаю, куда делось то самое чувство, которое кусало меня в автономке. Осталось только ощущение предстоящей семейной жизни, ещё не изведанной, манящей. И мы сделали свадьбу, и пригласили на свадьбу родственников и друзей, только с моей стороны друзей не было, одни лишь родственники. И был каравай, и была тамада, и были тосты, и пьяные танцы. На утро мы уже были новой ячейкой общества, кораблём под названием «Любовь», который вышел в открытый океан жизни.

Сейчас она была далеко от меня. Я не знал, что она делает, о чём думает. Внутри только было как-то тревожно от этой неизвестности. Мы достаточно часто ссорились, так, что мне казалось, что брак трещит по швам, как рвущаяся одежда, когда неудачно присел или за что-то зацепился. Такой треск всегда звучит неожиданно и непонятно, потому что не видишь сразу последствий, трещать же может ещё не порвавшись. Вот и наш брак так же – мы его на прочность испытываем, слушаем треск внимательно, но пока ничего не порвалось. От того у меня внутри и тревога какая-то в предчувствии треска.

Она провожала меня и плакала, почти рыдала. Собиралась поехать в отпуск домой, к матери, а точнее к своей тётке, потому что с матерью у них совсем плохо. Поехала ли она? Или никуда не поехала? В квартире надо было сделать небольшой ремонт, она говорила, что займётся, я даже голову себе не занимал этой ситуацией. Всегда меня ждала, всегда дома была приготовлена еда, всегда тёплая и чистая постель, всегда её тепло рядом. Сейчас этого тепла нет, близости нет, уже давно нет, аж в голове стучит молоточками, и челюсти сводит. Так хочется оказаться хотя бы на мгновение в нашей квартире, двухкомнатной, посидеть на кухне за столом, который отдали родители – белый, складной, сто лет ему в обед, а он ещё живой, помню его ещё совсем маленьким. После кухни уйти в комнату, где стоит компьютерный стол и наша кровать. А ещё лучше набрать горячую ванну и лечь туда отмокать, и чтобы никто не торопил, чтобы никого не было рядом. Разве только, чтобы она была. Или даже лежала в ванной со мной.

Год назад я тоже был в автономке. Мы с ней хотели завести ребёнка, были даже какие-то попытки. Вместо всего этого она поступила в институт, на очное, на бюджет. С одной стороны, это было очень даже похвально, а с другой стороны – провально. Мы с ней договаривались об одном, а пришли к другому. Она уехала в другой город, ждала меня из автономки там, я был вне себя от злости и непонимания, сейчас тоже не понимаю её поступка. Она поступила в институт в городе Обнинске, где располагается наш учебный центр, мы там провели три месяца вместе, тогда всё опять трещало по швам, даже немного порвалось. Когда я уезжал, то сказал: «Второго длительного расстояния наш брак не выдержит. Эта учёба даст мало положительного для наших отношений». Она ничего не ответила. Но вернулась домой через месяц. Молчаливая обида недолго витала в воздухе, время всё лечит, обижаться вечно, тем более на здравый смысл, глупо.

Теперь она собралась в отпуск. Говорила, что сначала поклеит обои, потолок и соберёт мебель. Приду, и уже всё будет приведено в человеческий вид. И она обещала встретить меня на причале. Её должен будет провезти мой друг, по совместительству тоже военнослужащий. Это достаточно волнительно. Я не знаю, как себя буду ощущать на причале, когда увижу её, дотронусь до неё, обниму, поцелую, узнаю последние новости, окажется, что всё хорошо, никаких изменений, все размышления тяжелы и не нужны, как намокшая одежда, которую нужно как можно скорее с себя сбрасывать.

Я помню, когда она приехала ко мне на Север в первый раз. Я не мог провезти её к себе в город, потому что пропуска можно выписывать только родственникам. И мы встретились в гостинице, в Мурманске. Было лето, полярный день, ей было радостно и тяжело одновременно – радостно от нашей встречи, тяжело от солнца, которое ей мешало уснуть. Я говорил, что она сможет привыкнуть к этому солнцу, это достаточно просто. Она немного сердилась. И снова радовалась. Стены гостиницы точно нас запомнили, потому что мы так долго там были за какие-то небольшие сутки. Я уехал довольный на другое побережье, она улетела за две тысячи километров отсюда. Мне захотелось, чтобы между нами не было расстояния, чтобы она ждала меня дома из всех этих походов, вахт, построений, парадов, сборов. Так и получилось.

На этой глубине у нас только и есть, что фотографии и воспоминания нашей семьи. Эта память горит тихим огоньком, не кипятит, а только подогревает, осторожно так, чтобы совсем не остыть. Без этих воспоминаний совсем было бы трудно.

День 43

Мне сегодня снился сон о том, как я плаваю в море с дельфинами. Солнце греет мою голову, вода такая прозрачная, дельфины вокруг меня стрекочут своими голосами. Мы вроде бы в северном море, но оно не холодное. Солнце не заходит за горизонт. Вокруг не видно берегов, я в открытом море или даже в океане, волны мягко качают меня, голоса дельфинов успокаивают. Я лежу на спине. Чувствую, что подо мной сотни метров синей воды. Вдруг небо заволакивает тучами, ветер усиливается, волны поднимаются. Я потерялся, не понимаю, где нахожусь, дельфины стремительно прочь от меня уплывают, напоследок бросая почему-то человеческим языком: «Прости нас!» Вода становится ледяной, челюсть начинает плясать, как марионетка в руках человека с трясущимися руками. И я проснулся, лёжа поверх одеяла, каютная вентиляция обдувала обнажённое тело. Мне сразу стало понятно, почему во сне стало холодно. Я забрался обратно под одеяло, набирая растраченное тепло.

Где-то в середине отсечных учений, когда мы отрабатывали в очередной раз пожар в отсеке с поступлением компонентов ракетного топлива, стоя в резиновом костюме, опёршись на ящик из-под противогаза и докладывая отточенные фразы, я вдруг понял, что моя первая автономка длилась 45 суток. И уже через два дня я был бы дома, если бы это была моя первая автономка. В первый раз было сумбурно и суматошно, я даже понять толком ничего не успел. Как будто в первый раз с девушкой – неумело, в темноте, непонятно, неудобно, странно, без удовольствия, только бы быстрее закончить, выскочить прочь, подальше, оглядеться и постараться понять. Тогда эти полтора месяца проскочили незамеченными, а теперь они же тянутся, как разогретая в пальцах жвачка.

– Саня, заходи сегодня в перерыв перед разводом, – Макс встретил меня в отсеке, или я встретил Макса. – Расчехлим гитары немного, – а следом какой-то странный смешок.

– Хорошо, зайду, – руки давно не чувствовали струн. Хотя скорее пальцы, что это со мной сегодня?

Наши гитарные сборы были отдушиной, хоть что-то выбивало из неизменного и затёртого графика, хоть что-то давало отдохнуть. Со мной гитара прошла почти все моря и автономки, она могла весь поход не звучать, но абсолютно всегда присутствовала. На одном уровне со мной она покрывалась ракушками. Знаете такое выражение? О ракушках на пятой точке? Если быть дословным и нецензурным, то в оригинале определение моряка помещается в следующее выражение: «Вся жопа в ракушках точка чайки на грудь срали точка». Смысл я вижу только в ракушках, которыми обрастает корабль под ватерлинией, потому что всегда в воде, а про чаек не до конца понятно. Но гитара – равноправный моряк-подводник без преувеличения.

На военной службе одна мерка – это срок службы. Если ты мало прослужил, то твоё мнение и голос ничего не значат. Конечно, ещё играет роль твой мозг, в котором находятся знания, а так как подводная лодка всё же является самым сложным в мире инженерным сооружением, то, в принципе, необходимо иметь мозг, чтобы обслуживать механизмы этого самого сложного сооружения. Поэтому интеллект тоже ценили. Именно ценили. Мы разговаривали про это с Иванычем сегодня после развода.

– Мало ты ещё видел в своей жизни и службе, – такие речи лучше не перебивать, слушать и впитывать, даже если они неприятны и отвратительны. – Я пришёл на срочную службу в конце восьмидесятых. Знаешь, как срочников здесь натаскивали? Я знал каждый винт в пайоле, каждый сварной шов на трубопроводах. И это всё срочником. И офицеры были не то, что сейчас.

– Мне кажется, что я так же, как и ты буду рассуждать через лет десять, – я не сдержался.

– Рассуждай, мне-то что, – взгляд у Иваныча был тяжёлым, из-под нависших над глазами бровей, под широченным лбом. Его нижняя челюсть выдавалась вперёд, губы обнажали нестройный нижний ряд зубов, похожий на покосившийся старый забор. Его огромные руки были похожи на толстые канаты, которые распустили на концах на пальцы. – Но раньше всё было по-другому. Была какая-то идея, за которую держались, от которой не отступались, за которую заступались. Офицеры были грамотными, всё знали и по праву командовали. А сейчас? Вон у вас лейтенант, который считает, что в розетке постоянный ток, потому что он там постоянно!

– Такие всегда были, – я ответил ему сквозь смех, потому что вспомнил этого лейтенанта.

– Зелёные вы ещё, – Иванычу смешно не было, он был каким-то даже задумчивым. – И слово держать не умеете – сегодня сказали, а на завтра как корова языком слизнула.

– Вот это ты откуда взял? – я не особо хотел с ним спорить, потому что занятие это бесполезное, но некоторые его слова и фразы всё же вынуждали к спору. – Я если сказал, то сделал.

– Не ты конкретно, а вы в общем – ваше поколение, – он гнул линию с каменным лицом. – Ничего для вас святого нет. Ходите все сюда в этот отсек, кто пожрать, кто посрать, кто в душ, как в какую-то гостиницу, – я понял, что Иваныча понесло совсем в другую сторону, наболевшие будни старшины трюмной команды, который вынужден по долгу службы продувать гальюны, убираться в душевой, впитывать в себя запахи камбуза, созерцать очередь в курилку в трюме. – Ещё до кучи и специалисты из вас никакие!

– Иваныч, ну ты уже перегибаешь, – меня задевали его речи о бестолковости людей вокруг, что он и меня под одну гребёнку с ними, и как гидрокомбинезон зажгутовал – жгут лёг плотно-плотно, внахлёст.

– Не перегибаю! Всё, иди! Я отсек осматриваю! – он сердито меня обогнул, так, что я почувствовал искрящуюся злобу.

Ну и чёрт с ним! Часть злобы и мне воздушно-капельным путём передалась, я резко открыл переборочную дверь, перелез в свой пятый отсек, закрыл дверь и максимально кремальеру до упора вверх поднял, чтобы тот, кто следующим пойдёт между этими отсеками, постарался, чтобы открыть. Дверьми на подводной лодке хлопать никак нельзя – акустическая этика. Плюс ко всему переборочная дверь весит не мало, мне кажется, что далеко за центнер. У переборочной двери есть такая часть – комингс-площадка – это круглый, абсолютно плоский и гладкий стальной пояс, на который дверь как бы ложится. На самой двери есть резиновая прокладка, которая, ложась на этот стальной пояс, добавляет герметичности. Кремальера – это устройство, которое прижимает переборочную дверь как можно плотнее к этой самой комингс-площадке. Таким образом, создаётся герметичность отсека.

Переборочные двери должны быть всегда закрыты и задраены на кремальеру. Это необходимо, чтобы при возникновении аварийной ситуации в отсеке ничего в соседний не перешло, в том числе и люди. Подводник должен остаться в том отсеке, где его застал сигнал тревоги, даже если это не его отсек, даже если в этом отсеке авария. И каждый подводник должен до последнего бороться с аварией, не позволить аварии распространиться в другие отсеки, даже ценой своей жизни.

Я стоял у этой переборочной двери с затянутой мной ручкой кремальеры, думая о том, что подводники являются особой кастой военнослужащих, что мы находимся на тонкой границе между жизнью и смертью, что нас от глубины и бездны отделяют какие-то миллиметры стали, что наш командир боевой части был прав, говоря: «Ближайший берег под нами, никто в аварии не выживет, все ляжем на этот берег». Ляжем, распухнув от гордости, выпучив невидящие глаза. Он прав, потому что вокруг ледяная вода, в которой нельзя прожить больше пары часов, а то и меньше. И за эти пару часов никто из спасателей не доберётся до этого места.

Зачем мне это понимание? Зачем осознавать, что отсюда невозможно спастись? Это похоже на фантастическое приключение космонавтов в далёкий космос, где нет ничего живого, где это живое пытаются найти, а вокруг только вакуум и тишина. Вокруг нас глубина и тишина. Только водой мы тоже не можем дышать, равно как и в вакууме. Принятие того факта, что мы не сможем выжить, если что-то случится довольно неудобно, потому что тяжело это сделать. Поэтому пусть эти мысли болтаются, как не привязанная ни к чему лодка на озере – всё равно либо у берега окажется, либо будет где-то на поверхности озера.

Кто и зачем идёт на военную службу? Я шёл потому, что родители мне сказали, так как они не видели нигде перспектив, кроме как на военной службе, а я не хотел быть военным. Мичманы и многие контрактники – это оставшиеся после срочной службы военнослужащие, то есть те, кто не захотел возвращаться домой по каким-то причинам. Офицеры? С ними не совсем понятно. Кого-то патриотизировали в детстве и юношестве, кто-то уже в каком-то поколении военный или даже подводник. Патриотизм сложная и непонятная штука. Может быть, даже ложная. Он похож на пыльцу для аллергика – невидим, но раздражает рецепторы, выводя на какую-то реакцию. Мне самому просто интересно служить на самом сложном инженерном сооружении, находиться там, где большинство никогда не было и не будет. Я горжусь своей службой на подводной лодке – это скорее не патриотизм, а бахвальство перед моими родственниками и знакомыми, потому что, будучи откровенным дрыщом, я всё же стал моряком-подводником. На областной медицинской комиссии, когда я поступал в военное училище, мне терапевт сказал, что я не годен по недобору веса. Я даже не помню, как так получилось, что на это глаза закрыли. И в итоге я на подводной лодке, в своей пятой автономке. А как этим достижением можно не гордиться?

Где-то там за переборочной дверью, в жилом отсеке, Иваныч осматривает отсек, чтобы сон тех, кто спит в каютах не прервался от какого-то происшествия. Он тоже по непонятным мне причинам дослужил уже почти до пенсии, которая для нас наступает в 45 лет. Мы с ним принадлежим к разным поколениям, а конфликт поколений будет постоянным показателем – так же и мы когда-нибудь будем говорить, что в наше время трава была зеленее, люди красивее и сильнее, сами мы были не такими дерзкими и невоспитанными. Конфликт поколений похож на круговорот воды в природе – он вечен и неиссякаем, от него не избавиться, а скорее даже и делать этого не нужно, потому что без него невозможно прогрессивное движение вперёд. Всегда должны быть молодые и дерзкие активисты, которые идут наперекор старшим и их устоям в обществе. Прости, Иваныч.

Мы с Максом сегодня играли на гитарах – без фанатизма и отчаянности, просто чтобы услышать хоть что-то кроме шума вентиляции, открытых и закрытых переборочных дверей, шарканья тапок по линолеуму на палубе, голосов из громкой связи по кораблю, стука ложек и вилок по тарелкам, командных слов. Макс редко поёт, а если и поёт, то только что-то из Розенбаума, мой репертуар сильно отличается от его, присутствует в основном творчество современных исполнителей. В каюте, как правило, нас только двое, иногда командир дивизиона движения слушает наши импровизированные выступления. Колебания струн упираются в корпус подводной лодки изнутри, не выходят никуда за его пределы, затихают здесь же, в наших телах. Может быть, Глубина снаружи прислушивается, замерев и прислонив ухо к корпусу снаружи. Может быть, Глубине интересно слушать нас, она с нетерпением дожидается того момента, когда мы касаемся струн.

Может быть, Глубине так одиноко без нас.

День 47

Мы слишком мало передвигаемся здесь. Утром – для кого-то ночью – я перехожу из каюты в соседний отсек на развод, путь занимает около 15 метров. После развода мне остаётся пройти 3 метра до выгородки, в которой я несу вахту. За всю вахту я могу сходить пару раз покурить, что означает метров 30 в одну сторону, а, значит, в общей сумме 120 метров за вахту. Возможно, пару раз дойду до вахты на пульте живучести ракетного комплекса, где вахту несёт офицер, со мной это Юрий Евгеньевич. Путь к нему и обратно составит метров 30 от силы, то есть в сумме 60. Так, по промежуточному итогу за утреннюю вахту, которая заканчивается в 8 утра, я пройду 198 метров. После вахты вернусь в каюту – это ещё 15 метров, в сумме 213 метров.

После вахты утром я не иду на камбуз, пью чай в каюте, после чего ложусь спать. Что означает – 0 метров. Я просыпаюсь около 10:30, чтобы снова съесть овсянку и попить чай с бутербродами, иду курить, от каюты это 15 метров, и 15 метров обратно, в сумме 30 метров. Затем происходят всякие учения, на которых мы ходим и бегаем в отсеках, поэтому можно только прикинуть пальцем в небо – метров 200 за всё это время. Потом снова каюта и чай. Потом в курилку, опять те же 30 метров в сумме. Идём на развод к 15:40, оставляя за спиной 15 метров, снова 3 метра до выгородки. Днём покурю я только один раз, то есть 60 метров, до пульта живучести не дойду. На окончание дневной вахты у меня набегает – а точнее сказать нахаживает – 338 метров. Общий промежуточный итог – 551 метр.

Сменяюсь с вахты, иду в каюту 15 метров, добавив 3 метра от выгородки, то есть 18 метров, после каюты иду на камбуз целых 15 метров, потом обратно 15 метров, потом в курилку 15 метров, потом из курилки 15 метров, потом 5 метров на доклад, и финальные 5 метров с доклада. Промежуточный итог – 88 метров.

Обладая минимум средним общим образованием, даже парочкой начальных классов, можно просуммировать написанные цифры и получить, что в сутки я прохожу 845 метров. Что такое эти самые 845 метров? Да всего лишь в магазин пару раз сходить за весь день, а всё остальное время оставаться на месте. То есть пройти 845 метров за день – это не самый подвижный образ жизни.

Поэтому многие специально выделяют себе время, чтобы просто походить. Например, Руслан. Он служит с нами в ракетной боевой части, мы живём в одной каюте. Заступает на вахту с 8 до 12 вечером и утром. И вечером он всегда ходит от переборки до переборки по средней палубе отсека. Средняя палуба является проходной палубой, поэтому все знают, что Руслан нахаживает метры и километры, чтобы ноги не забыли, как ходить. Сами посудите – если 2 месяца так мало передвигаться, то любое расстояние больше двух километров уже может стать испытанием. А у нас только путь от корабля до посёлка занимает 3 километра.

После какой-то из автономок нас по странному стечению обстоятельств не в отпуск отправили, а на сдачу нормативов по физической подготовке. Никого не волновало наше нахождение в замкнутом пространстве в течение двух месяцев. Сдавали мы подтягивание, бег на 100 метров и бег на 3 километра. Было трудновато. Помню, как я уже добежал до финиша, ноги задеревенели, лёгкие рвались наружу за воздухом, которого за полярным кругом не очень-то и много, к финишу подбегал наш химик по имени Игорь. Мы его сразу поймали после пересечения финишной черты, потому что ноги отказались его слушаться. Только финишировав, он закричал: «Нооооооогиииииии!!!» И сделал пару шагов на абсолютно прямых ногах, которые не мог согнуть. Это было смешно и страшно одновременно. Контролёр со стороны дивизии даже глазом на это не повёл. Стойко переносить все тяготы и лишения – мы все эти слова подкинули в воздух, как праздничный салют. Поэтому мы просто ржали, как кони с того, что Игорь повалился на наши руки после финиша, а Игорь спустя какое-то время засмеялся с нами. Физические нормативы мы тогда плохо сдали.

Я сегодня подумал о том, что стоит тоже выделить себя время, чтобы просто ходить, чтобы ноги не подвели на земле. Чтобы я мог подняться из корпуса подводной лодки на пирс. Чтобы я мог на этих ногах подойти к жене. Чтобы я смог твёрдо стоять перед ней и обнимать. Чтобы она не поддерживала моё падающее тело. Чтобы тяготы и лишения не надломили меня, как тростинку. Я сегодня подумал об этом и сразу же попробовал. Сказать могу только одно – очень скучно и странно вышагивать дистанцию 15 метров от стенки до стенки. В бассейне даже и то больше, но там почему-то по-другому воспринимается дистанция, нежели на берегу. Я попробовал представить, что я в бассейне – брасом ныряю и выныриваю, хватаю воздух, молочу ногами, руками разгребаю перед собой. Вместо кафеля подо мной линолеум бледно-зелёного цвета, вместо тумбочек – двери переборочные, вместо разграничительных кружков из пенопласта ракетные шахты. И по времени, как в бассейне – вышагивал целый час. Ноги и правда налились тяжестью, ведь больше сорока дней я ходил только 845 метров день. Мой заплыв на сегодня завершился, правда, я даже не посчитал, сколько было метров в этом заплыве. Мне кажется, что было несколько километров. Около пяти-шести. Хорошо, что я не закричал, как Игорь: «Нооооооогиииииии!!!»

Ходьба не так популярна на подводной лодке, как силовые упражнения. Многие взяли с собой гантели. Многие просто подтягиваются. Хотя нет, подтягиваются не многие. Вот гантели популярны. Молча тягают железо в скрытых от посторонних глаз местах. Потеют и разминают мышечную массу. Есть один знакомый из другого экипажа, он раньше служил в спецназе, занимался каким-то боевым искусством. Кулаки у него были похожи на боксёрские перчатки – костяшек на пальцах не было видно совсем. Он тоже одно время усиленно в морях и автономках тягал железо. Пока на одной комиссии ему не отметили на ЭКГ аритмию. Когда стали разбираться – я, если честно, не помню, что за диагноз у него был – сделали обоснованный вывод, что все эти силовые упражнения в закрытом пространстве без нагрузки на двигательно-опорный аппарат хотя бы в виде ходьбы, приводят только к ожирению сердца. Если говорить совсем просто – будешь тягать гантели, сердце не выдержит.

И сердце не выдержало. Служил у нас матрос по фамилии Мусатов, а по имени Андрей. Матрос этот не был образцовым военнослужащим – пил в своё свободное время, жены и детей не имел, служебная квартира была просто стенами в обоях, потолками в побелке, полами в краске, минимум мебели и каких-то стараний. Мусатов был турбинистом, про которых говорят, что они плечисты, а он был низкого роста, не сильно-то и плечист. В одной из командировок в учебный центр стало Мусатову плохо, подошёл он к своему командиру дивизиона отпроситься. Я напомню, что регулярно Мусатов пил, поэтому командир дивизиона не сильно ему и верил. Оказался Мусатов в санчасти, а после непродолжительного пребывания там оставил и санчасть, и землю. Умер Мусатов. Вскрытие потом показало, что умер он от инфаркта. Это был второй инфаркт, а первый он перенёс на ногах. Всё как положено – все тяготы и лишения. И были потом наказания начальников-командиров за то, что потеряли бойца, за то, что произошло это в мирное время.

Я вспоминаю Мусатова, сидя на вахте, время 17:27. Жизнь штука простая, но непонятная. Неизвестно, за каким поворотом тебя будет ждать знак «Стоп», неизвестно, где дорога закончится обрывом. У многих подводников нет пути в тёплую и уютную старость, наполненную отдыхом от суеты и прочими пенсионерскими прелестями. Мы выходим на пенсию в 45 лет. Это же показатель, да? Почему именно в этом возрасте? Всё просто – тяготы и лишения можно переносить пока есть силы, а с такой службой, да за полярным кругом, сил после 45 лет не остаётся на то, чтобы покорять моря, разрезая глубину.

И наши семьи сопровождают нас, как свечу в руке, наблюдая, как заканчивается запал, тает воск, пламя догорает. Свеча же просто горит и не знает, что вот уже через секунду пламени не станет, только снаружи это можно увидеть. Так и мы. Так и нас. И меня тоже ждёт жена на берегу, ждёт мою пока горящую свечу. Что нас с ней ждёт впереди? Она донесёт этот огонёк? Сквозняк не задует ненароком? Без оберегающей руки шансов догореть до конца намного меньше, потому что один неожиданный порыв ветра – и всё, только темнота. Глубина темноты.

Внутри чёрного горбатого дельфина собрались отчаянные люди, которые не смотрят в будущее, которые не берегут свои силы, не оберегают свою жизнь. Мы просто переносим тяготы и лишения. Нам приказали – мы выполнили. Ведь в этом и есть суть армии. Сила заключена в дисциплинированности, беспрекословности исполнения приказов. Нам не нужно задумываться, нужно только исполнять. И у каждого командира есть свой командир. Это большая пирамида – слой за слоем, этаж за этажом, как свадебный торт, который не разрежут, а будут наслаждаться внешним видом.

Нам приказали инфаркт на ногах перенести – «Есть!» Нам приказали отставить вопросы – «Есть!» Нам приказали не спать – «Есть!» Нам приказали не есть – «Есть». Наша жизнь чётко делится не на «белое и чёрное», а на «приказали и выполнили». Без этого деления нам было бы сложно служить в рядах Вооружённых Сил.

Я горжусь тем, что я моряк-подводник. В моей семье никто не служил на подводной лодке, тем более атомной, тем более на стратегическом крейсере. Среди моих друзей, знакомых из круга гражданских лиц тоже никто не знаком близко с подводниками. Это непростая и сложная военная служба, это почётная военная служба. Мы прячемся сейчас где-то в глубине, на неизвестной широте и долготе, неизвестный берег под нами и где-то далеко от нас берег настоящий. Мы прячемся, чтобы ответить на сильный и неожиданный удар любой страны. Мы теряемся в глубине, чтобы не было повадно хоть кому-то позарится на внешние очертания нашей Родины. Мы теряем своё здоровье, свои силы, свой разум для того, чтобы нашим семьям и многим семьям других можно было продолжать спокойно жить. Не факт, что мы пройдём с ними вместе путь до самого конца, гораздо важна дальнейшая перспектива, где существует светлое и безмятежное будущее, где нет ни войн, ни потерь, ни горя, ни печалей.

Мы сами выбрали свой путь. Мы молча и с достоинством переносим все тяготы и лишения. И нашим семьям приходится тоже переносить лишения и тяготы. Мы единый строй из непоколебимых единомышленников. Наша жизнь принадлежит не нам, а всем тем, кого мы защищаем и оберегаем.

Глубина! Глубина!! Глубина!!! Ты слышишь?

Глубина, ты с нами?

День 51

Сегодня день Мурманской области. Я вырос в суровых заполярных условиях и очень люблю Север, потому что очень плохо переношу жару. Для меня любая температура, которая выше 23 градусов со знаком плюс, уже является жарой. А в Мурманской области снег может даже в июне пойти. И он шёл, когда я только приехал по распределению служить в Гаджиево. Летом большую часть времени не жарко, а прохладно и даже холодно – столбики термометров не поднимаются выше 12 градусов. Тогда было начало июля. Я не помню, сколько показывали термометры, но я точно шёл по улице в шинели и белой фуражке. У моряков есть несколько форм одежды. Летняя, она же под номером 3, подразумевает под собой брюки, кремовую рубашку, чёрную куртку на молнии и белую фуражку или чёрную пилотку. Зимняя, она же под номером 5, представляет собой этот же набор, только сверху ещё шинель, а на голове зимняя шапка. Осенне-весенняя, она же под номером 4, может представлять собой либо 3, либо 5, но с чёрной фуражкой. Белую фуражку с шинелью я в июле надел впервые.

В тот июльский день я был удивлён, когда посмотрел дома в окно. Сопки вокруг были покрыты зеленью, никаких сугробов не было, дороги были обнажены до асфальта, а сверху сыпал крупными хлопьями белый снег, похожий на внутренности порванной перьевой подушки, как будто там, над серыми и плотными облаками кто-то устроил подушечный бой, разорвав все подушки. Выпавший снег практически сразу таял, превращаясь согласно законамфизики в воду, но до того, как он касался земли, он успевал залезать в глаза и нос, успевал падать на плечи, накрывая заботливо звёзды на плечах. Я как-то видел в новостях, когда в США в каком-то штате выпал снег, где он обычно не выпадает, правительство объявило режим чрезвычайного положения. Летом за полярным кругом снег не имеет обычая выпадать, а мы молча шли на службу, сетуя только на то, что шинели будут мокрыми, от них будет вонять, как от промокшей собаки.

Сегодня день Мурманской области, потому что настал 51-й первый день, а число 51 означает на автомобильных номерах как раз родной регион. И этот день сегодня только у меня. Вспомнилась сегодня на вахте программа про лото, где ведущий некоторые числа каким-то образом называл или обзывал – были там всякие гуси, стульчики, перчатки, валенки, дедушкины «соседы» и что-то ещё. Число 51 он вроде бы никак не называл, поэтому эта цифра будет иметь принадлежность к Мурманской области.

Я заметил, что в глазах сослуживцев стал появляться лёгкий оттенок усталости. На разводе вахты нам обычно зачитывают статью из замечательной книги красного цвета под названием «Руководство по борьбе за живучесть» и краткий рассказ какой-либо аварии, произошедшей на подводном флоте. Перед этим чтением обязательный опрос личного состава вахты на знание своих обязанностей. Я до сих пор никому не отвечал по поводу своих обязанностей, потому что вахтенным офицером заступает мой командир боевой части, а он знает мой уровень знаний.

Так вот, об усталости.

Эта усталость у всех в глазах – офицеров, мичманов, матросов. Это опасное чувство, потому что притупляет бдительность, а нам всем необходимо быть бдительными. Потому что вокруг нас глубина, сдавливает в своих объятиях, как маленький ребёнок взрослого кота, а кот всё терпит и терпит, понимает, что не может ответить. Вот и мы – не можем вырваться, не можем освободиться, только стиснув зубы продолжаем терпеть. Но если всё время держать сжатыми зубы, то челюсть начнёт сводить. Вот и с терпением та же штука – свело, как мышцы. От того и усталость.

На разводе командир боевой части стоял напротив меня, задавал вопросы по специальности, которые он никогда не задавал на разводе, да и не место этим вопросам на разводе. Выпытывал у меня с какой скоростью вращаются гиромоторы в гироскопах. Я с усталостью отвечал. И вот, что интересно, что я не смог понять – то ли усталость от 50-ти суток под водой, то ли от того, что разводили на вахту рано утром.

Незадолго до этой автономки, я был допущен к несению дежурства по боевой части. Эта вахта примечательна тем, что её несут только офицеры, потому что на борту полный комплект из карандашей одного и того же цвета, вкуса и заточки. Непонятно о чём я? О ракетах, конечно же. Мичманы несут дежурство по боевой части только в случае, если это оружие отсутствует на борту. Я был единственным мичманом на тот момент, кого допустили до несения дежурства по боевой части, и был единственным, кто фактически дежурил. Поэтому командир боевой части меня не опрашивал на разводе в автономке.

Когда я заступал на дежурство по боевой части во второй раз, произошла не очень хорошая ситуация. Был июнь, на улице было даже тепло, и даже светило солнце, что довольно редко для Заполярья. Мы возвращались от штаба дивизии на корабль после развода суточного наряда всей дивизии. Корабль находился почти у самого дальнего причала, идти нам нужно было минут 30. У меня начала болеть голова, я подумал, что это какое-то давление. Спустился вниз, внутрь горбатого дельфина, заварил себе кофе, выпил его, думая, что поможет облегчить головную боль, как-то раз такое помогало. В этот раз не помогло.

Стал переодеваться. Перед зеркалом в каюте увидел какие-то пятна на теле. Почему-то подумал, что это какая-то аллергия, скорее всего, даже на кофе. Решил подняться на причал и позвонить доктору.

– Я тебе Кашпировский что ли? – ответил мне доктор на мой вопрос о красных пятнах на теле. – По фотографии и телефону лечить не могу.

Короткий у нас вышел разговор. Я снова спустился. Голова не проходила, увидел такие же пятна на руках. Понимание происходящего отсутствовало.

– Да у тебя крапивница, – добрый вахтенный в отсеке подсказал с улыбкой. – Она же ветрянка. Теперь придётся дома отлёживаться и зелёнкой краситься.

Доктор сказал, чтобы я собирался и шёл в госпиталь, потому что ветрянка для взрослых – это не тот же процесс, который проходит беззаботно в детстве. Я вызвал на корабль Юрия Евгеньевича, который был совершенно не рад причине своего появления на корабле в выходной день. И поплёлся в госпиталь, который находился в посёлке.

На дежурном посту в госпитале я сказал, что у меня температура и подозрение на ветрянку.

– У нас сейчас осмотр солдат срочной службы, подождите на улице, – лицо дежурной медсестры излучало то ли презрение, то ли неверие. – А то мало ли молодняк ещё заразите.

Я вышел на улицу. Солнце забежало за облака, которые набежали в свою очередь неизвестно откуда и в огромном количестве, заняв всё небо. Я закурил. Дым тянулся наверх, к своим большим собратьям, но ему было не суждено забраться так высоко. После третьей затяжки курить перехотелось, потому что стало неожиданно противно.

Через минут 5 вышел дежурный врач.

– Подойдите, – я подошёл. – Что у вас? Показывайте свои пятна, – медсестра всё передала. – Ясно. Ждите.

И он скрылся обратно в зелёных коридорах госпиталя. Кстати, почему больничные стены в своём большинстве кремовые или зелёные? Я продолжил стоять на улице, размышляя о цвете стен. Голову сдавило в висках, я чувствовал, как состояние ухудшается. Я простоял на улице полтора часа с момента прихода в госпиталь, меня этот факт стал раздражать.

– Вы понимаете, что у меня температура? Что я стою на улице в таком состоянии уже полтора часа? – я ворвался в кабинет дежурного врача, на меня пугливо уставился срочник, а доктор с презрением смотрел через очки.

– Подождите, я сейчас закончу, – его голос был сух. Насколько я помню, он был в звании подполковника.

Когда он измерил мне температуру – она оказалась 39,8 – его глаза расширились и поползли наверх, как ртутный столбик термометра. Видимо, он до последнего думал, что я блефую или пытаюсь закосить. Он куда-то при мне позвонил, доложил.

– Будем госпитализировать, – голос был уже не такой сухой.

– Я не согласен, – в моих планах было провести это время дома, с женой, которая меня разукрашивала бы в зелёного леопарда. – Я отказываюсь от госпитализации.

– Вы сами себе не принадлежите. Вы собственность государства. Что вам скажут, то и будете выполнять, – он встал и пошёл к выходу. – За мной.

Вот так я оказался в импровизированном изоляторе, потому что штатного изолятора в госпитале не существовало. На следующий день передали сумку с едой, сигаретами, вещами и книгами от жены. Она была в шоке от того, куда я попал. Следующие две недели я провёл в белой палате, не притрагиваясь к больничной еде, перекусывая тем, что передала жена. В основном я курил и читал. Курить выходил в туалет, который был тут же, в палате, вставал на унитаз ногами и выдыхал дым в вентиляцию. Мне курить разрешила туда медсестра.

– А можно покурить? – я задал вопрос ещё в первый день.

– Я не курю, – ответила, потупив взгляд, медсестра.

– Да я не про это, – я широко улыбнулся и усмехнулся. – Где я могу покурить?

– В туалете. Там есть вентиляция. Только аккуратно. И я вам ничего не говорила.

– Конечно.

Через две недели меня выписали. Я приехал домой, где меня встретила жена:

– Ты сколько килограммов потерял? – она меня рассматривала со всех сторон.

Военные штаны и правда на мне болтались, как половая тряпка на старой деревянной швабре. В зеркале видно было измученное лицо с тёмными кругами под глазами.

– Я не знаю, – моё отражение меня даже заинтересовало.

– Вот так, ушёл на вахту, а пришёл через две недели, – она обняла меня сзади и посмотрела в глаза в зеркале. – Как вот тебя можно оставить без присмотра?

– Видишь, как оно получилось, – я улыбнулся ей в ответ.

В начале автономки почти весь экипаж может переболеть какой-нибудь простудой, потому что кто-нибудь принесёт её с берега, а в закрытом пространстве, без доступа к свежему воздуху, легко любая зараза переносится. В этой автономке я не заболел, зато перед ней, когда у нас были проверки, что-то схватил. Мне нужно было встать на ноги за один день, болеть было некогда. Я тогда сменился с дневной вахты в 12 часов дня, пошёл в каюту и лёг на койку.

– Сан Саныч, ты ничего не перепутал? – в каюту зашёл командир боевой части. – У нас проверка после обеда, все неустанно готовимся.

– Сергей Васильевич, если я сейчас не отлежусь, потом слягу на больший срок, – я присел на койке. – Поэтому лучше сейчас.

Он развернулся и вышел.

По понятным причинам не мог он мне открыто дать разрешение. Я отлежался и за сутки встал на ноги. Так болеют многие, потому что других вариантов нет. Болезнь практически всегда на ногах, с коротким перерывом на койке в каюте, с какой-нибудь парацетамольной дрянью в кружке в лошадиных дозах.

Строй должен быть всегда заполнен.

День 55

Вдруг кто-нибудь умрёт? Кто-то из тех, кто остался на берегу, кто ждёт меня или вовсе не ждёт, даже не знает, где я. Вдруг кто-нибудь не дождётся? Я включу телефон, а в экран монитора ударится сообщение: «Саша, у нас беда», а следом ещё одно: «Тот-то умер». Я слишком отчётливо вижу эту картину, которая всплывает у меня виде холста, на котором Иван Грозный убил своего сына. Я слишком отчётливо представляю потерю. Я представляю, как я выхожу на швартовку, в числе первых ощущаю свежий воздух, ощущаю вибрацию телефона во внутреннем кармане, потому что звук нельзя включать, даже уже на подходе к базе. Я вижу уже родные берега, большое скопление людей на причале, больше всего там чёрного цвета, видны разноцветные воздушные шары, чьи-то дети, чьи-то жёны. Я чувствую, что нет в этом скоплении людей никого, кто встречал бы или ждал меня. Меня не дождались. Телефон настойчиво вибрирует, принимая новые и старые сообщения. До меня дойдут не все сообщения, потому что есть срок давности отправки, месяц что ли, если за месяц сообщение не дошло, то оно потерялось где-то в радиоволнах, потонуло, захлебнулось, ушло на дно радиоэфира. А в том сообщении тоже было что-то важное. И когда я достану телефон из внутреннего кармана, дотронусь пальцами до экрана, оживлю его спустя больше, чем два месяца, сообщения будут сплошными некрологами. Жены больше нет, она умерла, не дождалась, попала в автокатастрофу. Матери больше нет, потому что годы не щадят, финал выдался на моё отсутствие. Брат попал в какую-то передрягу, где его убили. Отец допился до инсульта и не проснулся. Меня никто не ждёт. На берегу никто не ждёт. Все их лица стоят передо мной в один ряд, молча смотрят мне в глаза, ждут. Я чувствую, что ждут. Я буду нести все эти потери сквозь жизнь неподъёмным грузом, как огромный мешок с цементом на плечах. И вроде этот мешок можно положить на какую-нибудь тачку, но я буду тащить на себе, чтобы чувствовать тяжесть, чтобы не забыть. Чтобы никогда не забыть.

Дни стали какими-то бесцветными. В календарях уже много крестиков, больше половины, крестики тоже устали, поэтому они уже не такие уверенные, как были в первой половине автономки. Крестики сами задумались, опустили голову вниз, идут по дням, ни о чём не думая. Импровизированная подводная лодочка на общем календаре тоже устала, борта её истрепались, утратили чёрный цвет. «Когда усталая подлодка из глубины идёт домой». Она ещё не идёт домой, скитается в глубине.

Дни стали какими-то бесцветными. И появились повторы. Может быть, они были и раньше? Возможно. И внутри как-то бесцветно и пусто. Сны о чужих близких смертях повисают грузом, как свинцовый пояс водолаза. Что это такое? Это специальный груз, чтобы добавить отрицательной плавучести, чтобы легче можно было погрузиться, не всплывать случайно. И сны эти с мыслями так же придавливают всего меня, не дают всплыть, не дают вдохнуть свежего воздуха – а его здесь и так нет – но хотя бы разогнать глупые мысли, найти мысли умнее, веселее, красивее, беспечнее, теплее, чтобы новые мысли вызывали стремление жить, а не желание лечь и умереть.

Дни стали какими-то бесцветными, как бумажный клей, которым склеиваешь и не видишь отчётливо, что склеил, а что нет. Хочется хоть на секунду вырваться из этого оцепенения, оцепления из дней в окружении глубины, вырваться и вдохнуть полной грудью. Воздух постепенно кончается, лёгкие уже немного волнуются, подёргиваются в отсутствии воздуха уже 55 дней. Наш нырок продолжается. Длительный заплыв под водой без воздуха, без света, без звука, без вкуса, без тепла.

Я помню, что мне в детстве отец сначала предложил пойти учиться после школы в академию ФСБ.

– Дядя Андрей поможет, пойдёшь? – он смотрел мне прямо в глаза, ожидая только положительного ответа.

– Угу, – я не мог из себя выдавить «да», хотя хотелось вообще произнести «нет».

Но дядя Андрей не помог, академия осталась где-то в грёзах, и тех отцовских, а не моих.

– Может быть, на подводника?

Я только улыбнулся в ответ, потому что служба на подводной лодке для меня была сродни полёту в космос – непонятна, недостижима, призрачна, как мираж в далёкой и неизвестной пустыне.

Я не хотел быть военным. Я сопротивлялся, как мог. Из-за того, что я был младше всех в классе на год, я не проходил обязательную постановку на учёт в военкомат в 10 классе. Это было половиной успеха. Я запланировал идти с моим одноклассником в институт каких-то там водных коммуникаций, на какой-то факультет, связанный с проектированием или строительством. В общем, подготовился я, несомненно, хорошо. Я врал родителям, что прохожу все эти медицинские комиссии, необходимые для поступления в военное училище. Врал по-чёрному и никуда не ходил, просто слонялся без дела по городу, убивая время. Мне нужно было дотянуть до конца апреля, чтобы уже невозможно было поступить, потому что заявление на поступление подавалось до каких-то десятых или двадцатых чисел апреля. Я успешно врал и оттягивал время до конца апреля.

Родители узнали, что я никуда не ходил. Как? Да я уже не помню. Но у них в рукаве оставался козырь – знакомства отца. И эти знакомства позволили подать заявление после окончания сроков приёма. Я проиграл. Помню, как писал кучу психологических тестов в городском военкомате, пока отец разговаривал со своим знакомым в соседнем кабинете. Я проиграл. Меня ожидала карьера военного. Потом была медицинская комиссия в областном военкомате, на которой меня не хотели пропускать из-за дистрофии.

– 45 килограммов – это дистрофия, – медсестра говорила тяжёлым серьёзным голосом.

– Для его возраста нормально, – так же тяжело и серьёзно отвечал терапевт, взрослый мужчина с накинутым на военную форму белым халатом.

Я проиграл. Мне вручили повестку на прибытие в учебный лагерь под Питером. Туда мы поехали вдвоём с отцом, он меня сопровождал. Я хотел поступить на штурманский факультет. Хотя по правде хотел опять же не я, а отец. Наши родители всегда в воспитании хотят воплотить собственную мечту, исправить собственные ошибки в жизни. А ошибки ли это? Просто в жизни так сложилось, жизнь не ошибается, люди не ошибаются, просто выбирают другие пути. Мой отец служил командиром катера в звании старшего мичмана. Он хотел, чтобы его сын стал офицером. Никто меня ни о чём не спрашивал, считалось, что в 16 лет собственного мнения быть не может.

Я не поступил на штурманский факультет. Я завалил экзамен по физической подготовке. И мне предложили 2 варианта – ехать обратно домой или поступить в техникум. Домой я возвращаться не хотел, потому что непонятно было, что можно делать целый год. И я решил пойти в техникум. Попал на ракетчика. На подводника. Это был неожиданный поворот. Родители со мной тогда пару месяцев не разговаривали, потому что я не поступил на высшее. Мать мне долго орала в трубку о том, что они с отцом сделали всё для меня, а я вот такой неблагодарный. Ещё долго после этого они думали, что я где-то жёстко попался, нарушил правила, дисциплину. Потому что отец знал, что у меня проблемы с физической подготовкой, он принял упреждающие меры в виде разговора с принимающей комиссией или с кем-то ещё. Но всё пошло не по его плану.

Теперь я служу на подводной лодке. Моя дистрофия давно прошла, занятия по физической подготовке не выглядят для меня чем-то угрожающим, ужасающим, непреодолимым. Я прочувствовал службу на подводном флоте сполна – количество выходов в море давно перевалило за второй десяток. Все мои давние знакомые, из детства, из школы, удивляются, когда узнают, где я работаю. И я сам порой удивляюсь тому, где нахожусь.

И сейчас я удивляюсь тому, что уже прошло 54 дня автономного плавания. Я уже забываю, как выглядит берег, моя квартира, моя жена. Что она сейчас делает? Она скучает по мне? Она ждёт меня? Она вспоминает обо мне? Для неё время так же тянется? Так же связывает по рукам и ногам, пытается не выпустить из своих крепких объятий, медленно отпуская день за днём прочь? Она так же долго не может уснуть? Смотрит вверх, ища возможность уснуть? Считает часы? Считает дни, разбивая их по 4 часа, потому что одна смена вахты столько длится? Пусть она спит спокойно. Пусть не держит меня постоянно в голове. Всего лишь 75 дней меня не будет рядом. Всего лишь 75 дней она не увидит и не услышит ничего, что было бы тесно связано со мной. Всего лишь 75 дней длится эта автономка. Ничего не случится за эти 75 дней.

У нас всех уже шалят нервы, весьма предсказуемо. Сегодня утром меня менял на вахте Саша, которого в народе называют Балда. Я про него уже мельком упоминал.

– Хочешь, я сейчас заплачу? – это были его первые слова, когда он пришёл меня сменять.

– Что ты несёшь? – но меня уже мало что удивляло.

– Смотри, я сейчас реально заплачу, – он заглянул мне в глаза.

Лицо его стало красным, он не дышал, тужился изо всех сил. Мне было смешно, но я вместе с ним не выпускал наружу воздух из себя. Он так тужился около минуты. Итогом явилась скупая маленькая слеза, выскочившая из левого глаза. Балда задышал так, будто он только что пробежал три километра, очень быстро, не сбавляя темп.

– Видал? – его лицо разрезала широченная улыбка, будто след от топора в бревне.

– Видал! – я не выдержал и в голос засмеялся так, что у меня через некоторое время заболел живот.

Нас всех пора выпустить на свежий воздух. Нам всем пора выпустить скопившийся воздух внутри нас. Мы становимся раздражительнее, нетерпимее. Вокруг одни и те же лица, вокруг один и тот же пейзаж. Гудение приборов уже не улавливается слухом – это гудение приросло к железу вокруг, стало неразличимым, единым. Мы похожи на финальный удар по струнам электрогитары, которая подключена к усилителю с эффектом перегруза. Знаете, как это? Вместо затухания сигнала начинается процесс самовозбуждения этого самого сигнала. Непонятно? Пример с юлой. Она крутится ровно, а когда заканчивается энергия, с помощью которой происходит вращение, юла начинает покачиваться, шатание становится сильнее, пока не происходит падение на бок. Так и мы. Спокойны до поры. Нас тоже скоро начнёт расшатывать, главное удержаться.

День 58

Я не понимаю, что происходит. Были когда-нибудь в театре? Когда уже прошло представление, сыграли на бис, отгрохотали овации, букеты легли вповалку под ноги артистам, занавес опущен. Все люди уже вышли из зрительного зала, вы видели спину последнего выходящего, который скрылся за дверным проёмом, оставив за собой тишину. И вас. В одиночестве. И внутри такое ощущение, что сейчас занавес поднимется, зрители прибегут обратно, расталкивая друг друга на пути к местам, артисты выйдут на сцену, приклеив уставшие улыбки на лица, как фальшивые усы. И снова будет представление. Но всего этого не происходит. Внутри тянется ожидание, а представление уже закончилось, вокруг звенит комаром тишина, а вы не понимаете, что происходит и что делать. И представьте, что вы не можете покинуть этот зрительный зал, сидите и ждёте неизвестно чего. Это трудно сделать, потому что мы все ошибочно думаем, что будь, мол, я на его месте, то сделал то-то и то-то. Но что вы сделаете, если нельзя покинуть пустое место? Что вы сделаете, если бессильны? Что вы сделаете, если ничего сделать не можете?

Все эти прошедшие и грядущие дни – неотвратимы и безысходны. Мы заперты внутри обстоятельств и расписания. Хочется, чтобы было что-то ещё, что-то не похожее на происходящее вокруг, что-то иное, более интересное, да хотя бы просто другое. Но ничего не происходит. Мы заворачиваем за угол, а там та же дорога, такой же угол, за который нужно повернуть, за ним всё повторяется.

В детстве родители говорили, что нельзя одному ходить в сопки. Такие походы совершаются за полярным кругом, как правило, за грибами и ягодами, на охоту, рыбалку – места дикие, стоит отойти на пару-тройку-пятёрку километров от города. И эти сопки похожи друг на друга – покрыты карликовыми деревьями, ковром из мха и каких-то кустарничков, усыпаны камнями и валунами, очень много озёр и луж между этими сопками. Очень легко заблудиться в этом неповторимом единообразии. Одному нельзя было ходить, потому что шансов заблудиться намного больше. Люди ходили сутками вокруг одной и той же сопки, не могли понять, куда же идти, думали, что идут по направлению к дому, что выход вот-вот-вот рядом, а это оказывался лишь очередной поворот, который вёл к ещё одному, уже в тысячный раз пройденному, повороту.

Так и в наших стальных стенах, под искусственным солнцем, зажатые глубиной, мы бродим по кругу, накаченные транквилизаторами из прошедших дней, застывшим взглядом упёрлись в какую-то непонятную точку, не понимая, что происходит.

Должен же быть новый поворот?

День 59

Никакого нового поворота нет.

День 60

Никакого нового поворота нет.

День 61

Никакого нового поворота нет.

День 62

Никакого нового поворота нет.

День 63

Никакого…

День 64

…нового…

День 65

…поворота…

День 66

…нет…

Нам как-то говорили, что в нынешнее время погибает очень много военнослужащих, хотя время даже не военное, обычное мирное время. Людям всегда не хватает ужасов и боли. Сейчас слишком спокойное время, поэтому имеет место какая-то массовая истерия на тему кровавых ужасов. Мы идём в кинотеатры и хотим посмотреть фильм, в котором будет море крови, боли и смерти. Мы ищем в социальных сетях кровавые видео, пожираем их глазами, сами того не осознавая. Наши природа требует крови и уничтожения. Люди убивают друг друга и калечат без повода. Всегда так было. Всё отличие во времени – сейчас мы выглядим более цивилизованно, напялили трусы, носки, брюки и футболки, играем социально приемлемую роль. А в душе творится ад кромешный, от которого даже у Данте и Босха все волосы повыпадали бы и глаза б ослепли.

Меня всегда поражали истории на общих построениях в дивизии или в так называемых Подводных силах. Я приведу практически дословный пример речи, обращённой к военнослужащим. Только заменю нецензурные слова на, скажем, «цветочек». Эта речь не является какой-то уникальной, скорее это собирательный образ. Итак.

– Вам, «цветочек», что не ясно!? – динамики рвутся от перегруза, голос пролетает раскатом грома над огромным строем военнослужащих, поделённых на квадраты и прямоугольники экипажей. Чайки кружатся где-то над береговой линией, словно боясь сесть на камни, в принципе опуститься на землю. – И это в мирное, «цветочек», время! Вы, «цветочек», зачем вообще, «цветочек», себе покупаете, «цветочек», все эти машины!? Вы, «цветочек», зачем напиваетесь, «цветочек», до кровавых, «цветочек», соплей!? Никакого, «цветочек», чувства меры! За последние десять, «цветочек», лет умерло столько военнослужащих в нашем, «цветочек», гарнизоне, сколько не умирало, «цветочек», за это же время в горячих, «цветочек», точках!? Вам, «цветочек», не живётся спокойно!? И вчера, «цветочек», очередной «цветочек», не вынесший лёгкости бытия, «цветочек», попал в аварию на личном, «цветочек», автомобиле. Ещё и в состоянии, «цветочек», алкогольного опьянения!

Эхо раскатывается по всей базе, заглядывая в самые дальние уголки, проникая в каждую щель, в каждую трещину, натыкаясь на каждую песчинку и пылинку. Долетает даже туда, где лежит изгрызенный землёй и робкой травой тридцатилетний асфальт, а в его трещинах распускается мать-и-мачеха своими жёлтыми наивными цветочками. Никто не смеет даже пошевелиться в строю и спугнуть это эхо. Никто не смеет кашлянуть или что-то пробубнить себе под нос.

– И этот, «цветочек», военнослужащий ещё является и, «цветочек», образцовым! И что же нас, «цветочек», ждёт дальше!? Вы мне, «цветочек», скажите товарищи командиры!? Ещё несчётное количество, «цветочек», двухсотых!? Заплаканные, «цветочек», лица родственников!? Укоряющие, «цветочек», слова о том, что мы, «цветочек», не сберегли отца или брата!? Кому нужны, «цветочек», эти объяснения, если, «цветочек», гроб закрыт!?

Когда стихает эхо, слышны только далёкие голоса чаек, которые всё так же пугливо кружат над береговой линией. Внутри всё как-то замерло, потому что есть правда в этих словах. И злость даже какая-то подкатывает к горлу от того, что кто-то совершает глупые поступки, приводящие к печальному финалу, а страдаем мы. Ведь тот, кто попал в аварию уже ничего не слышит, не чувствует, ему безразлично происходящее. А мы впитываем в себя все эти летящие молниями слова, будто сами в чём-то виноваты.

– Я, «цветочек», ещё раз повторяю! Командирам, «цветочек», произвести дополнительный, «цветочек», инструктаж. Ещё раз, «цветочек», нерадивым донести правила по, «цветочек», технике безопасности! И с понедельника, «цветочек», в объединении будет объявлен, «цветочек», организационный период! Вольно!

Этот финальный аккорд аж зазвенел в ушах – организационный период, что означает чёткое выполнение мероприятий по распорядку дня. Мне кто-то говорил о том, что если посчитать всё время, в которое мы должны укладываться при выполнении тех или иных мероприятий по всем уставам, приказам, регламентам, то в сутках должно быть около 30 часов, а по простым математическим подсчётам становится понятно, что земных суток будет не хватать на то, чтобы выполнить всё чётко в соответствии с регламентирующими документами. И как мы так служим? Да вот молча.

Глубина за бортом всё так же молчит, я проверял. Ничего нового не происходит, всё в соответствии с корабельным расписанием. Мне кажется, что мы сами стали разговаривать меньше, внутри уже накопилась неприязнь к друг другу, хотя точнее – это усталость друг от друга. Разговаривать от этой усталости хочется всё меньше и меньше, и меньше, и меньше. Не хочется видеть все эти лица, лица, лица. Хочется всплыть на поверхность и разойтись в разные стороны, лечь на разные курсы, разойтись бортами.

Сегодня в курилке всплыли несколько историй (вместо нас самих) на поверхность молчания, запустив круги на воде. Одну историю рассказал техник-химик, который нам постоянно дозиметры перед выходом в море выдаёт. Эти дозиметры мы носим на рабочей одежде, не снимая, а после с них снимут показания полученной радиации и запишут в специальную книжечку учёта доз. Хотя эти дозиметры не имеют никакого отношения к его истории. Так вот, он рассказал историю про такого же техника-химика, но из другого гарнизона – из Видяево. Кстати, в этом городе функционирует единственный в этих широтах аквапарк. Он там появился после трагедии с Курском. Рассказ мой получается рваный, потому что воспоминания дёргают за рукав, пытаются отвлечь, забрать всё внимание на себя. Надо не вестись на их провокации. В этом Видяево тоже база подводных лодок, только они ходят немногим меньше нас на морские прогулки. И тот самый техник-химик вернулся из такой редкой прогулки домой. Он очень сильно соскучился по дому, жене. По алкоголю. Когда он напился, то по непонятным причинам решил, что его жене хватит жить на этом свете и убил её ударом ножа в шею. На следующий день он не помнил ничего из произошедшего, а когда ему поведали всю эту историю, то он не мог во всё случившееся поверить.

– Его забрали в психушку, – нас было четверо в курилке, время на часах было 5:15. Трудно было сразу определить вечера или утра. Гудела вентиляция, дым медленно уходил из курилки, словно уставая слушать все эти речи. – Происходят порой странные вещи.

Глубина всё так же молчала. Она впитывала в себя все эти наши истории и переживания, забирала наши эмоции, оставляя без ответа. Глубина?

Вторую историю рассказал техник-турбинист. У них в турбинном отсеке бывает очень жарко, настолько жарко, что там можно находиться только в трусах и майке. На подводной лодке выдают разовое бельё – оно светло-голубого цвета, даже небесного. Никогда не носил это бельё, хотя оно очень практичное – из чистого хлопка. Снова съехал мой рассказ в кювет. Так вот. Этот техник-турбинист рассказал о матросе из их дивизиона, который вернулся из очередных морей домой, к жене. Матросу этому было двадцать с небольшим лет, и жене его было столько же. Они сидели и выпивали. Он ревновал жену ко всему вокруг, к каждому вокруг. И в какой-то момент стало этому матросу до боли обидно, что его жена холодна к его речам, поэтому он ей пригрозил своим самоубийством. «Валяй», это было единственное слово в ответ, после которого он взял ремень, вышел на лестничную площадку, встал на перила, привязал ремень в лестничном пролёте за эти самые перила. Жена в это время наблюдала, скорее всего, даже с некоторым презрением и недоверием, потому что она не думала, что муж её может покончить с собой. Довольно быстро эта картина с привязыванием ремня к перилам ей надоела, и она зашла обратно в квартиру. Матрос же довёл дело до конца – залез в петлю. Он на самом деле не собирался вешаться, просто хотел напугать жену, которая почему-то не испугалась, но алкоголь сделал завершающий шаг – он пошатнулся на перилах и соскользнул в пролёт, повиснув в петле. Матрос не смог выбраться из петли, не смог обратно закинуть ноги на перила, не смог найти опору, чтобы выжить. Странный и глупый суицид.

Глубина продолжала молчать, хотя истории были одна мрачнее другой. И внутри меня была какая-то угрожающая тишина. Эти истории не трогали, не задевали, не вызывали сожаления. Эти истории были наполнены отчаянием людей, которые заблудились, потерялись, которых испытала Глубина. И которые не прошли эту проверку.

Третью историю рассказал боцман. Когда мы выходим в море, то не всегда находимся в подводном положении, часть курса мы проходим в надводном положении, тогда можно подняться в ограждение рубки подводной лодки и покурить на свежем воздухе или просто вдохнуть свежего воздуха. В ограждении рубки всегда стоит трёхлитровая жестяная банка, в которую отправляются окурки. В автономке мы не имеем такой возможности – глотнуть свежего воздуха – а этого так не хватает, особенно уже спустя 2 месяца. Воздух внутри подводной лодки уже истрепался, его пора обновить, его пора простирнуть в морской свежести. История боцмана была как раз про свежий воздух. Это произошло в одном экипаже, на одном из выходов в море. Служил в этом экипаже старый старший мичман предпенсионного возраста, этот выход в море для него должен был быть завершающим в его военной карьере. Этот старший мичман достаточно устал от военной службы, его начальство тоже устало, но от него, поэтому сильного контроля за его действиями не было. Этот старший мичман решил подняться и позвонить, когда подводная лодка находилась в надводном положении. Вообще мобильные телефоны запрещены на подводной лодке, перед выходом в море их всегда сдают. Но кто сказал, что при этом невозможно иметь запасной? На выходе в море в экипаже всегда присутствует представитель ФСБ, который, в том числе, отслеживает тех, кто неаккуратно звонит в ограждении рубки. Этот старший мичман, зная о таком повороте дел, решил спрятаться подальше, и по узким проходам между прочным и лёгким корпусом удалился на приличное расстояние от верхнего рубочного люка так, что путь занял больше 10 минут. Перед тем как подводная лодка погружается, командир, уходя с мостика, громко голосом объявляет погружение. Это первое. Перед тем как подняться в ограждение рубки, каждого поднимающегося записывают. Это второе. Обо всех предстоящих тревогах и учениях известно заранее. Это третье. Этот старший мичман не выполнил и не заметил ни одного из этих пунктов. Верхний рубочный люк был задраен, подводная лодка начала погружение, а старший мичман так и находился между прочным и лёгким корпусом. Он себя догадался привязать к арматуре, чтобы тело не пропало. Говорят, что жене по телефону он тоже правду сказал о том, что не сможет вернуться из этого похода, когда уже ощущал погружение подводной лодки и стремительно подбирающуюся бурлящую холодную морскую воду.

Сегодня должен быть не 66 день, а 666 день, потому что тема смерти в курилке не выходила вместе с дымом через фильтры наружу, тема смерти окутывала нас, обнимала и ласкала, заглядывая нам в души. Я говорил, что людям нужны ужасы и кровь на физиологическом уровне. Именно поэтому в период войн людям хочется увидеть какую-нибудь комедию, послушать что-нибудь о любви, увидеть искусственное счастье, ведь всего этого нет на войне, там только боль, кровь, ужас, смерть. А когда в мире всё спокойно, никого не убивают, все счастливы, то все мы охотно рассматриваем сцены убийств. И слушаем такие вот истории, жадно впитывая, как сухие губки, всё до последней капли.

Четвёртую историю рассказал я. В нашем краю достаточно много тех, кто занимается водолазной подготовкой и сам погружается в море. Подводники обязаны проходить водолазную подготовку, потому что это является единственным средством спасения. Мы все изучаем так же и болезни, которые можно получить, если неправильно погружаться и всплывать. Мы все проходили через барокамеру, в которой потом лечат некоторые болезни – я обо всём этом рассказывал. Мы все ощущали на себе давление Глубины. И сейчас ощущаем всем корпусом. Так вот. Одной из самой тяжёлых и летальных болезней является декомпрессионная болезнь. Водолаз должен считать, сколько и под каким давление находился его организм, на какой глубине и сколько времени он провёл. Эти данные нужны, чтобы правильно всплыть на поверхность. Если же провести долгое время на глубине около 10 метров, а потом резко всплыть, то как раз человек получит декомпрессионную болезнь. Можно описать эту болезнь на простом бытовом примере. Представьте обычную бутылку газировки. Если вы её будете открывать, не спеша и не встряхивая, то успешно не прольёте ни капли и сразу же отведаете шипящего на языке вкуса. Лопающиеся пузырьки будут подпрыгивать на языке, падая вниз в желудок. Вам будет приятно и вкусно. А если вы хорошенько взболтаете эту бутылку и резко открутите крышку? Вот то же самое происходит с кровью внутри организма, если резко всплыть, не соблюдая режим декомпрессии.

И вот такой один водолаз-любитель – любителем я его назвал потому, что он занимался этим делом вне основного рода своей деятельности – решил исследовать дно залива в городе Полярном, который находится в 20 километрах от нашей базы. Это был опытный водолаз, он знал, к чему приводят действия или бездействия. Он слишком торопился, потому что манометр показывал низкое давление в баллонах, он думал, что всё успеет. Но в спешке он не просчитал необходимый режим декомпрессии и сразу всплыл на поверхность. Его чуть-чуть не успели довезти до барокамеры, потому что в Полярном она была сломана, а ближайшая находилась в нашем гарнизоне. Ему не хватило чуть-чуть терпения.

Эти четыре истории будут ещё виться в этом прокуренном воздухе, обниматься с жёлто-рыжими стенами и тёмно-коричневой палубой. Глубина, ты прислушиваешься? Ты слышишь наши истории? Слышишь наши шаги? Ведь эти истории напрямую связаны с тобой, понимаешь? Эти истории такая же часть тебя, как и нас.

Я слышу стук сердца. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Воздух в лёгких замер. Скоро уже можно будет его выпустить. Задержать дыхание на 2 месяца – то ещё испытание. Мы все устали. Я устал.

День 67

Я просто хочу, чтобы эти дни проходили мимо меня.

День 68

Проходили мимо меня и не останавливались.

День 69

Проходили как можно скорее и не оборачивались, не дёргали за рукав, не стучали сзади по плечу.

День 70

Пусть эти дни с собой заберёт глубина. Мне для неё ничего не жалко. Голова устала. Лёгкие устали. Впереди всего лишь несколько дней.

День 71

Я всегда боялся идти в армию. Почему? Я был дрыщом, если более политкорректно – дистрофиком. Все школьные годы я боялся драк и при этом участвовал в двух – в одной победил, в другой победили. Мне было страшно идти по улице навстречу нескольким людям, особенно моего возраста или немногим старше, потому что казалось, что меня тут же заметят, остановят, начнут что-нибудь спрашивать, а потом обязательно побьют. Так было со мной где-то в классе пятом, мы с одноклассником в выходной день гуляли, шли, уже даже не помню куда, из-за поворота показалась компания из 4 человек, которые нас остановили.

– Сюда идите, – сказал кто-то из них.

Внутри меня всё сжалось, мои фантазии перестали быть фантазиями и обернулись реальностью. Мы безропотно подошли к ним.

– Что вы тут ходите? – и следом за этим вопросом мне прилетел удар головой в нос. Звёзды рассыпались под закрытыми веками, что-то тёплое растеклось по верхней губе, слёзы непроизвольно навернулись на глазах. – С какой улицы?

– С Комсомольской, – я ответил с закрытыми глазами.

– Правда? Парни, простите, – мне на плечо легла чья-то рука, я до сих пор не мог открыть глаза. – Мы не подумали, что вы свои.

– Надо же было сразу сказать! – выплюнул слова кто-то ещё из них.

– Идите, без обид, пацаны, – ещё один плевок.

Сразу надо было сказать? Сразу был только удар. В нашем детстве мы ещё застали это деление по районам, улицам, школам. Если ты зашёл не туда, куда нужно – будь готов попасть не в самую приятную ситуацию. Хорошо, что жил я на такой улице, с которой мало кто хотел связываться. Но даже это не спасло от полученного удара.

Я всегда боялся попасть в армию. Зато теперь служу на подводной лодке, нахожусь уже 2 месяца под водой, испытывая самого себя на прочность. Я сижу на вахте в окружении из гула приборов, который похож на рой пчёл – этот рой жужжит постоянно, залезает в уши, нос, глаза, открытый рот, под одежду, между пальцев. Этот гул похож на белый шум не выключенного поздней ночью телевизора. Этот гул тоже устал – постоянно гудеть на протяжении 71 дня. И два раза в сутки по 4 часа я нахожусь в обнимку с этим гулом. Если бы кто-то извне увидел это помещение – серые ящики, вертикально стоящие, в количестве четырёх штук, два рядом и два сверху, четыре жёлтых шкафа, в которые сверху залазят кабели, как паучьи лапы, четыре шара с гироскопами внутри, которые работают тише всех, четыре коробочки над этим шарами с входящими и выходящими блестящими стальными трубочками, стол и стул, а над ними ящик с тремя клавишами и прорезью, из которой выходит на чековой ленте информация. Не самая живописная картина. И где-то за этими приборами, всего в метре от меня, стальной борт корабля, на который прилипла глубина. Прилипла Глубина, как рыба-прилипала к акуле. Хотя скорее наоборот – мы прилипли.

Я всегда боялся армии, потому что думал о том, как будут издеваться, как придётся драться – а я этого не умею – как придётся носить синяки и другие следы борьбы. Как придётся проходить через срочную службу, о которой не было рассказано ни одного хорошего слова. Ведь сколько было вокруг витающих историй, похожих на мух летом, в которых концентрировалось понятие дедовщины. Эти истории не способствовали выработке смелости и желания пройти через это испытание. После школы я поехал поступать в военное училище, где была абитура, курс молодого бойца, более известный нехитрой аббревиатурой КМБ, первые месяцы в училище, где не было до нас два года первого курса, все ждали «рыб», «карасей», которые будут выполнять поручения всех старослужащих. В наше ротное помещение стягивались со всего училища, как осенние тучи над городом, хватали нас пачками, тащили на работы, на исполнение каких-то абсурдных, нелепых, обидных, несправедливых поручений и приказаний. Первый год был незабываемым. Потом было начало службы на подводном флоте – мне стукнуло 19 лет, на погонах было по две звезды, без просветов.

Я всегда был самым молодым в коллективе – в школе я был на год младше одноклассников, в военном училище я был минимум на год младше однокурсников, на подводной лодке в начале своей службы я был самым младшим в экипаже из более ста человек. И всегда внутри меня пульсировал страх. Но это не был страх, который закрывал глаза, сковывал всё тело, заставлял замереть, нет. Это был страх, который обжигал холодом изнутри, покрывал липким потом руки, вставал комом в горле, но заставлял делать, подталкивал к шагу вперёд. Я никогда не останавливался из-за своего страха. В конце концов, бояться, испытывать страх – это нормально, все его испытывают, но не все могут преодолеть свой страх. Нет в мире людей, у которых напрочь отсутствует чувство страха, только, наверное, за исключением каких-то психических отклонений. Все мы боимся. И это нормально.

Во мне с детства пытались воспитать дух патриотизма. Что это такое? Патриотизм – это Марс на ночном небе. Мы все знаем, где он находится, даже можем увидеть невооружённым глазом, посмотреть на него в телескоп. Послушать рассказы о нём – что когда-то там была жизнь, а сейчас только красные пески. Но мы не можем на нём побывать. Наверное, в каком-нибудь будущем человечество вступит на землю этой красной планеты, но не сейчас. Так же и патриотизм – он далёк от нас, про него рассказывают красивые истории, но его настоящая суть от нас далека. И будет далека неизвестное количество времени. А может быть, патриотизм всего лишь средство для управления? Всего лишь механизм воздействия на умы? Не знаю.

Мне нравится служить на подводной лодке, потому что я не знаю ни одного человека среди своих друзей и знакомых вне военной службы, кто бы служил на подводной лодке. Мне нравится служить, потому что служба здесь опасна и трудна. Не потому, что я защищаю какие-то границы. Не потому, что я должен отдать долг Родине. Слышишь, Глубина? Только ты можешь понять нас, прячущихся за стальной стенкой, подслушивающих тебя, не слышащих себя, теряющих веру и рассудок. Только Глубина властна над нами в эти дни, только она нас или вытолкнет из себя, или поглотит навсегда. Температура Глубины не поднимается выше 3 градусов по Цельсию, а сейчас и вовсе в районе минус 2 градусов. Она холодна,безжалостна, всегда трезва и расчётлива. Она неравный противник.

Я вновь вспоминаю слова Сергея Васильевича, своего командира боевой части:

– Ближайший берег под нами… Мы здесь одни…

Эта фраза и романтична, и ужасна одновременно. Ближайший берег в нескольких сотнях метров, где мы можем лечь на песок, замереть с открытыми глазами, которые невидяще уставятся вверх, в попытке разглядеть солнце. А вверху только мутная и тёмная Глубина, которая будет обнимать бледные тела. Потому что никто из нас не сможет спастись, если произойдёт авария. Ведь сухопутный берег в далёких сотнях кабельтовых от нас. Судна, которые могут прийти на помощь находятся слишком далеко. Ведь всё это уже было? Память мою облепила глубина. В такой холодной воде, даже в наших гидрокомбинезонах, можно провести от силы 3–4 часа, а потом наступит переохлаждение. За эти 3–4 часа никто не успеет до нас добраться. Спасутся те, кто сможет вытащить и надуть плот, но их будут единицы. Большая часть экипажа останется в объятьях Глубины, с которой так долго ходили под ручку и безобидно флиртовали. Когда же Глубина обнимет, то уже не выпустит – она единоличница, собственница, ревнивая до бесконечности. Что принадлежит Глубине – принадлежать кому-то ещё не сможет больше.

Мы всегда надеемся на чудо и считаем, что смерть проходит мимо, забирая кого-то другого, но не нас. Мы неосознанно думаем, что бессмертны, что нам всё нипочём. Но наши жизни хрупки, как алюминиевая банка под многотонным прессом – она остаётся незамеченной, когда пресс сдавливает её. И Глубина на нас смотрит, как на детей, которые на детской площадке пытаются быть серьёзными, стараются изобразить взрослых, оставаясь при этом детьми и лепя фигурки из песка. Пожалуйста, не суди нас строго, мы же так часто заигрываемся. Мы хотим быть героями! Нашему обществу нужны герои. И самое сложное находить героев в такое время, когда не происходит ничего героического. Мы живём в мирное время, где нет войн, нет невероятных открытий, нет неординарных событий. Но людям нужны герои. И государство, общество, соотечественники всегда находят героя. Как говорят некоторые люди в погонах – звезда найдёт своего героя.

Мы когда-то участвовали в уникальном мероприятии – произвели успешную ракетную стрельбу, уникальность этой стрельбы была в том, что именно такую стрельбу не выполняли около 15 лет. На всю ракетную боевую часть были выписаны медали. Но эти медали не дошли до нас, где-то осели, легли кому-то на парадную тужурку.

Я слышал как-то от отца:

– Если увидишь военного с целым иконостасом на груди, то варианта всего два – или это ветеран Великой отечественной войны, или кадровый служащий, – и он улыбался сквозь усы.

Даже у нашего командира экипажа плашка с медалями скромна до безобразия.

Но стране нужны герои, страна их назначает.

Я всегда боялся армии потому, что думал, что не справлюсь. Попав в вооружённые силы, понял, что вариантов, кроме как идти вперёд попросту нет. Нужно всегда идти и делать, не останавливаться не сдаваться. Глубина в это время снова слушает, как я вывожу эти буквы, как шевелю в голове своими мыслями, как перемещаюсь по стальной палубе, покрытой линолеумом. Паранойя? Нет. Всего лишь одушевление. Она многих сводит с ума. Здесь нет никакого высшего командования, здесь только наш экипаж, добровольно заключённый в стальной корпус подводной лодки. Здесь только мы, сжатые давлением морской воды. Вокруг только тьма и холод, глубина где-то под ногами. Никто не знает, где мы находимся – в этом весь смысл автономки. Мы наедине с самими собой и обжигающим холодом воды.

Глубина?

Ты с нами уже больше двух месяцев без перерыва.

Глубина?

Когда-нибудь ты должна ответить. Но очень не хотелось бы, чтобы ты отвечала, потому что тогда станет понятно, что нашему здравомыслию пришёл конец.

Или только я чувствую глубину?

День 74

Уже послезавтра мы будем дома. Не все, конечно, пойдут именно в свои квартиры, к своим семьям, но все ощутят твёрдую землю под своими ногами. И дующий в лицо ветер. Знаете, как встречают из дальнего похода подводников? О, это интересное мероприятие. На причале собирается вся дивизия – все присутствующие экипажи, стоит оркестр, они вроде играют «Прощание Славянки», никогда не запоминал, на территорию войсковой части разрешают прийти родственникам, поэтому к чёрному цвету военной формы, поделённой на квадраты и прямоугольники добавляется пёстрая толпа с реющими над ней разноцветными шариками. Подводная лодка причаливает, швартовые команды в ярких оранжевых жилетах быстро и крепко привязывают борт стальными тросами к кнехтам на причале, экипаж строится отдельным прямоугольником, но не чёрного, а синего цвета, потому что никто не надевает выходную форму. Экипаж приветствует командующий Подводными Силами, вручается жареный поросёнок на подносе – эта традиция ещё со времён Великой Отечественной войны, поросла уже притчами, былинами и байками, истинные корни тяжело уже отыскать в толще лет, но основная причина в том, что всегда встречали победу подводников жареным поросёнком. В нынешнее безвоенное время возвращение с боевой службы можно считать победой, поэтому встречают с поросёнком. После торжественно отгремевшей музыки оркестра, речи командования, чёрные квадраты и прямоугольники распадаются, смешиваются с пришедшим экипажем в синем и пёстрой гражданской толпой. Все друг друга приветствуют, обнимаются, хлопают по спинам, шепчут что-то на ухо, громко говорят, стоя рядом, молча смотрят в глаза.

И нас ждёт то же самое послезавтра.

Кто такие вообще военнослужащие? Защитники Родины, защитники рубежей, стражи Отечества. Отечество. Долг. Честь. Эти слова на красном полотнище знают многие. Военнослужащих по всей нашей огромной стране что-то около миллиона. На подводных лодках уже нет срочной службы, её отменили почти на рубеже сокращения сроков срочной службы. На подводной лодке весь экипаж служит по контракту, без исключения. Мы все существуем в рамках Уставов, Приказов, Приказаний. Мы все носим погоны и соблюдаем субординацию, не пересекая этой несокрушимой черты. У каждого командира есть свой командир, над которым тоже находится командир. Огромная иерархия с беспрекословным подчинением. Приказ не обсуждается. Дисциплина в наших рядах находится на первом месте и чётко отслеживается. Любое нарушение дисциплины жёстко карается. Военнослужащий не должен думать, он должен выполнять приказы – в этом заключается успех военной доктрины. Огромная махина под названием «Министерство обороны» вращает шестерёнки сотни тысяч внутренних механизмов, которые невозможно остановить, поменять, изменить ход движения, замедлить, ускорить. Все эти шестерёнки, винтики, гаечки, пружинки возможно только заменить, так это всё работает. В огромной системе нет места личности, эмоциям, размышлениям, переживаниям. И это правильно. Иначе, что это за армия такая?

Перед всеми нами постоянно стоят задачи к выполнению, приказания, приказы, указы, наставления, рекомендации – всё это обязательно к исполнению. Тех, кто сомневается или отказывается – единицы, их, как катком червяка, закатывает устоявшаяся система. Несогласных не должно быть, любой бунт необходимо давить в зародыше, быстро и безжалостно. Система чётко абортирует всех несогласных и нарушителей.

Мы проводим достаточно много времени в море, выполняя постоянно какие-то задачи. Наши семьи ждут нас на берегу в стенах квартир обшарпанных пятиэтажек. Странно, но в Гаджиево всего лишь одно девятиэтажное здание, с одним подъездом, с говорящим названием «Свечка», все остальные дома, в основном пятиэтажные, но есть и семиэтажные. Хотя вроде бы ещё 2 дома есть девятиэтажных, но нет у меня уверенности по этому поводу. Так вот, стены всех этих домов истрёпаны солёным ветром и безвкусным временем, откусаны углы, как у заветренного торта, который забыли в холодильнике. Погода в наших заполярных краях крайне редко бывает хорошей, ведь это же Крайний Север. Всё время пасмурно, сыро, холодно. Семьи всё время ждут – со службы, проверок, вахт, нарядов, морей, автономок. Вся их жизнь постоянный режим «Ожидания». Мы же ждём, когда все приказы будут выполнены – хотя такого не может быть, просто будет перерыв, будет отпуск, будет временное окошко для семьи. Мы возвращаемся в стены уютных квартир, где нас ждёт тепло и радостные прикосновения родных, которые проверяют нас на реальность существования, заглядывают нам в глаза, ждут, что мы останемся подольше, что мы не выйдем из квартиры в шесть сорок пять утра, чтобы успеть на утреннее построение к подъёму флага, что мы не уйдём завтра на сутки, что мы не уйдём в скором времени на пару недель в море или на пару месяцев в автономку. Мы друг по другу сильно скучаем – кто-то этого не может показать, потому что на плечи давят погоны и слова с красного полотнища «Отечество. Долг. Честь». Мы все прячем наши эмоции за стальным забором суровой службы на подводной лодке.

В военной службе много чётких границ, которые незыблемы.

Но все мы люди.

Особенно, когда находимся так долго в замкнутом пространстве, без доступа к воздуху, без доступа к небу, без доступа к чувствам, без доступа к родным и близким. Здесь, под водой, на глубине, чёткие границы размываются, как очертания предметов, когда ныряешь где-нибудь на южном море под воду и открываешь глаза. Глубина стирает эти грани. Ненавязчиво так стирает, что никто не сопротивляется, мало кто замечает. У нас даже обращения друг к другу не по воинским званиям. Я уже говорил об этом? Невозможно существовать в жёстких рамках в течение двух месяцев, под водой, в стальных стенах, на двадцати метрах в длину, которые составляют весь твой путь внутри подводной лодки. Ну или тридцати метрах. Нас всех объединяет глубина, словно час пик людей в метро большого города – плотнее прижимает нас друг другу, ещё плотнее, ещё плотнее, мы чувствуем тепло тел, дыхание, малейшее движение в мимике. И никуда не деться от этой сплочённости, никак не раздвинуть границы личного пространства. Только вот час пик в метро длится намного меньше, чем наша автономка.

Наши родные и близкие ждут нас на берегу. Точно ждут? Точно все? Что с ними происходит в это время? Два месяца – это долго? Они нас ждут всю нашу службу. Дети за это время совершенно незаметно взрослеют, становятся всё старше и старше, всё реже и реже остаются дома, стараются как можно быстрее покинуть эти уютные стены. Жёны занимают себя работой, хобби, досугом – лишь бы не крутить мысли о том, что где-то под водой находятся их мужья. Служба на подводной лодке – серьёзная проверка для отношений, не все её проходят, далеко не все. Фундамент отношений залит постоянным ожиданием, когда человечек в чёрной форме с погонами выйдет за пределы КПП в городе, вызовет такси или сядет в свою машину, или пойдёт пешком, торопясь оказаться в тепле квартиры, где уже ждут, где накрыли на стол, где любят. А точно любят? Точно ли все эти чувства настоящие? Точно ли в стенах квартиры тепло и уютно? Или это всё от безысходности? От того, что ближайший более-менее большой город в 80 километрах по облезлым спинам сопок. От того, что постоянный холод и сырость и больше некуда деваться. От того, что двое детей и нужно их воспитывать. От того, что в родном Архангельске-Брянске-Ульяновске-Самаре-Саратове-Сызрани-Пензе-Тамбове-Омске-Волгограде-Вологде-Липецке-многогдеещё нет подходящей работы для матери-одиночки. От того, что муж хорошо зарабатывает, а его нет дома. От того, что лучше так, чем с одноклассником-алкоголиком. От того, что выбора нет.

На самом ли деле картина долгожданного возвращения на берег нарисована тёплыми красками? А не серыми, к примеру. Хотелось бы верить, точнее, в это верится. Хочется тепла и уюта, хочется прочь из стен, хочется нормальные потолки, которые не задеваешь головой, под которыми не сгибаешься пополам. Хочется без мата и грубых шуток. Хочется в нормальной ванной и во весь рост. Хочется обычную воду, а не дистиллят. Хочется, чтобы дым тянулся к небу, а не клубился вокруг четырёх человек в трюмном тесном помещении. Хочется обычной еды – тёплой варёной картошки с жареной курицей или наваристого борща с чесноком, а после обычный чёрный чай без странного привкуса. Хочется засыпать и просыпаться не посреди ночи и утром, а с вечера и до утра. Хочется услышать женские и детские голоса, почувствовать прикосновение длинных волос к плечу и шее. Хочется почувствовать себя стальной опорой тех, кто радостно встречает. Хочется просто постоять и посмотреть на небо, услышать крики чаек, почувствовать запах сопок. Хочется почувствовать окружающую жизнь. Хотя бы один день, чтобы в памяти освежились воспоминания об этих звуках, запахах, прикосновениях, движениях. Потому что потом снова на долгие дни, недели, месяцы – в корпусе, в чёрной форме, на страже Родины и Отечества. Потому что некому, кроме нас в форме, охранять спокойный сон всех тех, кто постоянно чувствует домашнее тепло и уют и не замечает его. Потому что мы присягнули на верность, несмотря на тяготы и лишения военной службы. Потому что мы не можем, не вправе, «Отставить!» на слабость и сомнения.

Быть мужчиной трудно. Быть военнослужащим ещё труднее. Потому что у всех есть страх, все чего-то боятся, но нужно давить этот страх, как тапком противного чёрного таракана на полу. Нужно запихивать этот страх подальше в тёмный угол своей души, загонять его туда палкой, чтобы он не мог выбраться, чтобы не теребил душу. Потом говорить всем про храбрость и стойкость. Стойкость существует, а вот храбрость – понятие относительное. Храбрость и смелость – это не отсутствие страха, а способность противостоять этому страху, силы, которые справляются с этим страхом. Никто и никогда не признается в этом. Никто и никогда не скажет, что ему страшно от того, что он чувствует за бортом Глубину. Весь коллектив состоит из мужиков, из военнослужащих, каждый из которых не должен уронить своё лицо, каждый из которых должен снова и снова на людях плевать в лицо этому страху, который стоит, улыбаясь, терпит все эти плевки, ждёт удобного случая, чтобы своей липкой рукой прикоснуться к душе.

Я постоянно борюсь с этим страхом, лёжа на верхней койке, включив тусклый прикроватный светильник, сомкнув шторки, создав видимость личного пространства шириной 50 сантиметров и длиной 1,9 метра.

Уже завтра я выпущу этот страх в открытое пространство, как надоедливого попугая из клетки. Уже завтра этот страх улетит прочь куда-то в тёплые края или не совсем тёплые. Уже завтра этот страх будет кружить где-то над Глубиной, которая молча будет снова ждать нас обратно, в свои ласкающие объятия.

День 75

Этот день похож на сломанный кипящий электрический чайник – вода внутри бурлит, выбрасываясь аж из носика, реле не срабатывает, отключения не происходит, он будет кипеть, пока вся вода не испарится, или пока кто-нибудь не выключит его в ручном режиме. Нервы на пределе, два с половиной месяца затухают в кильватерном следе. Сегодня чайник выключится, кипение утихнет, оставшаяся вода успокоится.

Меня должна ждать на берегу жена – никогда до этого меня она не встречала на причале. От мыслей об этом волнительном моменте начинают потеть ладошки, и появляется какая-то лёгкая и волнительная слабость в руках, ногах и груди. Я ей даже написал письмо позавчера. Это было письмо о том, что наши отношения находятся в тупике, что мне не хватает её, а она так далеко, что непонятно, что нас ждёт. В общем и целом – письмо не самое радужное. Именно поэтому я не рассказал раньше, именно поэтому я не привожу слов из него, потому что тот день прошёл, те мысли прошли, те эмоции испарились, как капля спирта на свежем воздухе. Сегодня есть только ожидание скорой встречи, ощущение чего-то родного, что так давно не ощущалось. Два с половиной месяца.

Я достал ту самую бутылку, которую спрятал в начале похода. Должна была получиться настойка апельсиновых корок на спирту с добавлением чая и сахара. Эта субстанция томилась два месяца. Сахар не растворился в спирте – в школе я изучал химию, но видимо всё равно на что-то надеялся. От чая цвет потемнел. Я долго смотрел на бутылку – сахару было всё равно, сколько он там пролежал, он ничуть не изменился. Мы тоже будем как этот сахар для наших родных и близких? Никак не изменимся? Ни внешне, ни внутренне? Наверное, да. Пить эту настойку у меня желания не возникло, поэтому я убрал её подальше с глаз.

Я сижу на вахте и не могу спокойно усидеть – хочется встать и идти, подняться через верхний рубочный люк наружу, глотнуть воздуха, ослепнуть от солнца, которое так давно никто из нас не видел. Рано, ещё слишком рано. Поэтому ёрзаю на стуле, как второклашка – в первом классе сидишь более смирно, потому что школа является чем-то новым в жизни, а вот во втором классе терпения и усидчивости меньше.

Вокруг меня всё так же гудят стойки и приборы, в их гудении мне слышится усталость, надрыв. Ничего, последний рывок – и в дамки. Точнее – крайний. Использование слова «крайний» вместо «последний» присуще людям опасных профессий, таких, как наша. Почему? Да потому что что-то «последнее» может и вправду оказаться «последним», а вот этого уж не хотелось бы никому.

У всех вокруг наблюдается радостная эйфория, предчувствие родного берега, скорого ощущения земли под ногами. Ощущение долгожданного результата, или осуществление сокровенного желания. Мы похожи на собаку, которая долго ждала хозяина, а когда встретила, то её хвост колотился в таком бешеном ритме, что хлестал по бокам с удвоенной силой.

Звучит команда по кораблю: «Швартовым командам приготовиться к выходу наверх». Осталось всего ничего! Мы спешно натягиваем на себя швартовую одежду, сверху неё оранжевый жилет, в руки берём кувалду, лом, шпилевой ключ большой буквой «Т», палубный ключ маленькой буквой «т». Распихиваем по внутренним карманам мобильники, выведя из авиарежима, но пока сигнал не проходит, связь не появляется, бьётся, словно рыба в сети, но скоро отпустим её на свободу, поднявшись на свежий воздух.

– Попрыгали жабами наверх! – прокуренный голос комбата звучит радостно-угрожающе.

Ещё никогда его это выражение не приносило такой радости! Всегда было немного обидно за жаб. Только не сегодня, только не тогда, когда земли так долго не было под ногами.

Под верхним рубочным люком виден осколок неба – без облаков, солнце разливается желтизной по нему. Когда поднимаемся в ограждение рубки, то немного кружится голова – свежий воздух спустя 2,5 месяца похож на первую сигарету с утра, ударяет в голову. Странно, что тут же хочется курить, пока ждём выхода в корму для подготовки к швартовке. Дым от всех нас весело выбрасывается куда-то за борт, теряется на ветру.

– Ускакали в корму! – снова голос комбата в той же тональности.

Мы пробираемся через трубопроводы и арматуру между лёгким и прочным корпусом, открывая все двери. Открываем люк, ведущий на палубу. Ветер. Он бьёт по лицу, треплет щёки, волосы, теребит штанины. На улице сентябрь. Странно, но день тёплый, безоблачный. Вокруг нас только облезлые спины сопок, базы ещё не видно, потому что мы только зашли в залив. Чаек нет. Дышится так легко и непринуждённо, будто до этого сидел в каком-то запертом ящике и дышал спёртым воздухом, а теперь лёгкие расправились, насыщаются кислородом. Вокруг холодное море, отталкивается от борта корабля белыми бурунами. Глубины больше нет, она осталась позади, осталась ждать нас.

Меня больше не беспокоят мысли о Глубине, она не занимает никакого места в моей душе, груди, голове, мыслях, мозге. Все эти мысли, томившиеся 2,5 месяца, вылетели вместе с ветром, понеслись над сопками, как пепел от костра, растворились в бесконечном пространстве вокруг. Сейчас внутри только мысли о том, что нас ждут на берегу, ждали целых 2,5 месяца, теперь стоят и считают минуты до нашего прихода, а они тянутся и тянутся. Так всегда – завершающие минуты превращаются в годы ожиданий, а прошедшие года за спиной кажутся секундами. Где-то там стоит моя жена и тоже ждёт, когда я вернусь. Что с матерью? С братом и сестрой? Отцом? Как они прожили эти 2,5 месяца? Они тоже тянулись целую вечность?

Кильватерный след остаётся за кормой. Море возмущено, что мы тревожим его своим присутствием на его поверхности. Глубина дружелюбнее – она обнимает.

Глубина! Я машу тебе рукой. И говорю: «До встречи!»

Через 3 дня после возвращения в базу из автономного плавания

Она не пришла. Просто в экран ударилось сообщение: «С возвращением! Я не приеду». Вибрацию телефона во внутреннем кармане на швартовке я не почувствовал, увидел это сообщение, когда все строи на причале распались, военные смешались с гражданскими, а ко мне никто не подошёл из той пёстрой толпы с воздушными шариками. Она ждала меня в квартире. Ждала, как обычно, словно я вернулся с вахты, словно не было тех 2,5 месяцев разлуки. Все эти дни остались там же, в кильватерном следе, который спустя какое-то время исчез, как и ощущение тесноты все эти дни.

У родителей всё было хорошо, ничего не изменилось. Они обрадовались моему звонку, но не больше обычного.

С братом и сестрой я не общаюсь, но у них тоже ничего не изменилось.

Такое ощущение, что про нас забыли. Тяжёлые и медленные дни под водой, наедине с глубиной, были такими только для нас. Словно в фильме про космос, где время на какой-то планете течёт не так, как на Земле. Даже на построении нам сказали: «Задача выполнена. Она осталась позади. Впереди новые боевые задачи». И всё. Никаких благодарностей. А ведь на такой срок давно уже никто не ходил, лет так около двадцати. А нам просто: «Задача выполнена».

Мои внутренние ощущения похожи на тот момент, когда очень сильно хочется фруктов, ты видишь дома или в гостях огромную вазу с фруктами, они такие красивые, разноцветные, отливают и переливаются на свету, ты берёшь самое сочное на вид яблоко, разглядываешь его, представляя вкус, как яблочный сок потечёт по языку, как зубы будут сжимать сочную мякоть. И тут зубы с размаху упираются в пластик. Фальшивый фрукт.

Вот и возвращение какое-то фальшивое.

Время для нас по-разному утекало. У нас оно оставалось за кормой, в глубине, а здесь кружило в рутине дней, как поднятый вверх ветром снег из сугробов.

Оказалось, что жена на время автономки была в отпуске, причём ездила к конкретному человеку. И к этому конкретному человеку она решила уйти. Что ж, её хотя бы можно понять – закрытый северный городок, полярные ночи и дни, летом невозможно уснуть при свете, зимой только и делаешь, что спишь. В этих маленьких городках совсем теряешься – теряешь своё «Я», как она выразилась. Она привыкла к большому городу, здесь ей было слишком тесно, забыто, печально, безысходно. А я шёл к ней 2,5 месяца, раздвигая глубину.

Остаётся только вернуться на корабль, в экипаж, в эти узкие проходы, низкий подволок, гул приборов, зашторенные койки. Здесь все друг друга понимают. И глубина нас понимает, поэтому ждёт. Экипаж не предаст, не уйдёт, всегда подставит плечо. Все эти чувства и сантименты – не нужны никому.

Труднее всех в этой ситуации – родным и близким. И вот ведь странно – время для нас на глубине течёт, как застывший мёд в банке из холодильника на блюдце, медленно, меееедлеееееннооооо, меееееееееедлеееееееееееееенноооооооооооооооо. А теряются в этом времени родные и близкие, страдают, ждут, не хотят, чтобы мы уходили, хотят, чтобы мы были всегда рядом, говорят нам кучу слов – нежных, грозных, с обидой, с разочарованием, с жалостью, с мольбой, просьбами, угрозами, истериками. И всегда – с любовью.

Мы забываем в своих эгоистичных мыслях о том, что мы все оставляем кого-то ждать на берегу. Что всем им сложнее, чем нам в стальных стенах, в обнимку с глубиной. Родных и близких в эти минуты никто не обнимает, вокруг них пустота. Из их жизни вытащили нас, как опустевшую обойму из автомата. Эти 2,5 месяца целое испытание их терпения, любви, надежды.

Глубина достаёт всех, даже на берегу.

* * *

В оформлении обложки использована фотография с https://ru.depositphotos.com, ID 6229772

Оглавление

Минус 1 день

День 1

День 2

День 7

День 10

День 13

День 14

День 17

День 22

День 27

День 29

День 33

День 36

День 40

День 43

День 47

День 51

День 55

День 58

День 59

День 60

День 61

День 62

День 63

День 64

День 65

День 66

День 67

День 68

День 69

День 70

День 71

День 74

День 75

Через 3 дня после возвращения в базу из автономного плавания