По ту сторону окна [Анастасия Кальян] (fb2) читать онлайн

- По ту сторону окна 6.23 Мб, 125с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Анастасия Кальян

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Благодарности



Лизе – за то, что влилась в работу, помогала, советовала, редактировала.



Heim – за иллюстрации и обложку, которая теперь у меня на заставке телефона.



Юле, моему первому читателю, – за то, что помогла мне перебороть свой страх и начать публиковаться.



Моим родителям – Алле и Виктору. А также родным, друзьям и коллегам, которые поддерживали, делились мнением и находили время на оценку моих работ.



Спасибо всем причастным, первые шаги в литературе я сделала благодаря вам!

По ту сторону окна – ночь

В то лето, когда мне было десять

За дверью – дверь, за шагом – шаг,


Тропинкой в лес, через овраг.


По шпалам прямо, у реки…


Если боишься, то беги.



За шагом – шаг, за шагом – шаг,


Тропинка, лес, потом овраг.


Что там такое у реки?


Беги, пожалуйста, беги.



За шагом шаг, за светом мрак,


Тропинка, шпалы и овраг.


Свою душонку береги,


Совет услышь мой и беги.


Из разинутого рта багажника торчали три огромные сумки, набитые одеждой, подарками и едой. Зачеты были сданы, впереди маячили экзамены. А пока я, как и все студенты, могла облегченно выдохнуть и отметить Новый год с семьей.

Мама убежала «на секундочку», забрать что-то еще. С тех пор вот уже десять минут мы с папой стояли у машины, перетаптываясь с ноги на ногу. Я чувствовала, что еще чуть-чуть и мои зубы застучат.

Наконец, дверь подъезда распахнулась и показалась раскрасневшаяся мама в болоньевой куртке нараспашку и с огромной клетчатой сумкой в руках. «Господибожемой», – прошептал папа себе под нос.

– Мы просто едем к бабушке, а не съезжаем! – заметила я.

– Я принесла коньки! Нам понадобятся коньки.

– Их можно взять напрокат.

– Вот еще! Деньги тратить!

Мы с папой обменялись многозначительными взглядами. Он вздохнул и принялся запихивать еще одну сумку в багажник. Затем мы расселись по местам и поехали.

Подруга прислала новую партию грустных плачущих стикеров. Она считала, что злые родители против воли утащили меня к бабушке, где непременно будет невыносимо скучно. Но я сама хотела поехать. Несмотря ни на что, место, в котором жила бабуля, запомнилось мне добрым и таинственным. Казалось, я оставила там что-то важное, без чего жизнь была уже не такой интересной. Все эти восемь лет меня тянуло туда. И вот, наконец, мне было позволено вернуться.

Когда многоэтажки сменились домиками, я прилипла к окну. Всматривалась в дорогу, деревья и заборы, надеясь узнать их. Иногда казалось, что вот-вот за поворотом я увижу громадные деревянные качели, которые мы с Юрой обожали в детстве. Или соседский домик на дереве, в который тихонечко забирались, когда темнело, и я мечтала, что у меня когда-нибудь будет такой же.

Но когда машина остановилась, я даже не сразу поняла, что мы уже приехали. Бабушка поменяла хлипкий деревянный забор на железный, неестественно зеленый, а рядом с ее домиком вырос большой кирпичный особняк, который, наверное, был очень дорогим и просторным, но разочаровал своим появлением. Мама легонько толкнула меня плечом:

– Софи, не зевай.

Не столько из-за количества людей, сколько из-за маминых сумок в прихожей было тесно. Бабушка, вышедшая к нам в цветастом халате, поправляла бигуди и причитала:

– Ох, я даже не переоделась, думала, вы позже будете. А что же столько сумок? Я же вам тут наготовила!

– Мы ей говорили, – усмехнулся папа. Мама показала ему язык.

– А дайте же мне на внучку посмотреть! – бабушка протиснулась ближе ко мне. – Софа, какая ты красавица. А что же волосы розовые? Это модно, да? И ты такая… взрослая.

Я улыбалась и кивала. Бабуля взяла меня за руку и повела показывать комнату. Она извинялась за беспорядок, который, мне казалось, только она сама и видит. Хвасталась, что в спальне есть телевизор, пусть и старенький. С гордостью показала ковер в комнате, такой же цветастый, как и ее халат. А я слушала вполуха и с жалостью замечала, как бабушка постарела. Она медленно ходила и неловко прихрамывала на правую ногу. Ее глаза будто стали более блеклыми, а вокруг губ собрались морщинки. Но она все еще улыбалась искренней, нежной улыбкой, и почти наверняка не знала, насколько это ее красит.

Она все говорила и говорила, и голос ее дрожал от волнения. Как у ребенка, ее чувства в этот момент ясно проступали на лице, в речи, в жестах. «Наверное, она сожалела все это время», – думалось мне. При том, она что-то выискивала в моем виде, как ей казалось, незаметно.

Все в порядке, бабушка. Со мной уже давно все в порядке.

***
Когда я разложила вещи и спустилась вниз, зашли бабушкины новые соседи из того серого особняка – молодая семейная пара, прикупившая себе дом еще и где-то в солнечной Испании. Они уезжали туда на праздники и о чем-то договаривались с бабулей. А я сидела в углу и злилась на них и их здоровый дворец. Бездушный и чужеродный, он не видел наших тайников, не слышал о положительной и отрицательной магии этих мест, не ведал даже об особенном камне, сокрытом прямо в его тени. Он был мертвым великаном, и от его вида меня подташнивало.

Мы поужинали, и остаток вечера я бродила по дому, рассматривала фигурки на полках, листала альбомы с семейными фотографиями, с грустью подмечала вторжение незнакомых вещей в дом моего детства. Как жаль, что меня не было здесь почти восемь лет.

К ночи все разбрелись по комнатам. Бабушка трижды приходила ко мне, волновалась, как я устроилась. Даже зачем-то притащила настольную лампу.

– Все в порядке, – заверила я ее. – Ложись скорее спать.

Может, она хотела еще немножко посидеть со мной, сказать что-то, но не находила причин и не знала, как подступиться. Но мне отчего-то совсем не хотелось ей в этом помогать.

Она растеряно пожелала мне спокойной ночи и ушла. Через полчаса из ее комнаты уже доносился размеренный храп, а я все никак не могла уснуть.

В бабушкином доме для меня все было пропитано ностальгией. Я скучала по детству, по тем дням, что провела здесь. И мне казалось, что в то состояние вернуться невозможно. Я с этим смирилась, как мы миримся с неизбежным течением времени, с тем, что закадычные друзья детства зачастую так и остаются в детстве, и мы продолжаем идти вперед уже без них. Но сегодня мне чудилось, будто нечто потерянное, забытое давным-давно сейчас совсем рядом. Еще чуть-чуть, и я смогу вернуть это.

На кровать прыгнул кот. Я лежала с закрытыми глазами, но чувствовала, как он устраивается у меня под боком.

«За дверью – дверь, за шагом – шаг», – вдруг прозвучало в моей голове. Детская считалочка. Такая знакомая. Но что же там было дальше?

– За дверью – дверь, за шагом – шаг… За дверью – дверь…

Я шепотом повторяла эти слова снова и снова, но продолжение все никак не вспоминалось. Слова разрастались, разбегались по стенам и отражались от них. Стены вторили мне, шепот шелестел вокруг и обволакивал меня. Я медленно просочилась сквозь реальность и растворилась во сне.

***
Утром было свежо из-за морозного воздуха, который проник в комнату, несмотря на то, что оконные рамы были предусмотрительно заклеены бумагой. Проснувшись, я долго лежала с закрытыми глазами, дышала ощущением безмятежного детского утра. Внизу, на кухне, родители о чем-то переговаривались, бабушка громыхала тарелками. Вот он, канун нового года. А мне снова десять.

– Зачем ты сделал это? – плакала я.

– Зачем?.. – раздался задумчивый голос.

Я вздрогнула. Наваждение рассеялось, я не успела поймать его за хвост. Жаль.

После завтрака бабушка продолжала судорожно хлопотать, словно решив все дела, накопившиеся за год, переделать за день. А мы отправились на каток. Мама выглядела довольной, когда мы обулись в привезенные из Москвы коньки. Она была права: они пригодились. И мы с папой великодушно решили не говорить ей, что цена коньков в прокате составляла всего двести рублей с носа.

На катке, к моему удивлению, даже играла музыка, причем, казалось, плейлист составляла толпа незнакомых людей с разными вкусами. Тут вам и Земфира, и Битлы, и Сердючка, и не знаю уж чей агрессивный рэп. Даже рождественские песни к случаю подобрать успели. Как говорится, все включено.

За дверью – дверь, за шагом – шаг, тропинкой в лес, через овраг.

Каток находился возле леса. Летом он, конечно, был вовсе не катком, а футбольным полем, куда мы забирались, когда грубые, тощие и губастые подростки, вдоволь наигравшись, расходились. Темнело быстро, но мы приноровились бросать свой детский надувной мячик под светом фонаря. Мы…

За дверью – дверь, за шагом – шаг, тропинкой в лес, через овраг.

Если подняться на трибуны, самое крайнее сиденье будет отмечено крестом. В мои десять я нацарапала его ключом. Под этим стулом мы оставляли сюрпризы друг другу и незнакомцам. Мы всегда следили за людьми, которые сидели на этом особом месте. Некоторые даров не замечали, а другие удивлялись.

Я поднялась, чтобы проверить. Часть сидений давно заменили, но этот сектор остался нетронутым. Словно наш крест защищал его от вмешательства времени. Я провела по кресту пальцами.

Перед глазами возник давно позабытый душный июньский день, когда мы с Юрой нашли под этим сиденьем нетронутую бутылочку газировки. Видимо, кто-то забыл ее, но нам казалось, что это дар кого-то таинственного, что газировку оставили специально для нас. Хотя этот дар и не шел ни в какое сравнение с тем, что мы позже нашли у реки, да и о магии мы еще ничего не знали, но, возможно, в тот миг впервые ощутили дуновение волшебства.

Я быстро выпила свою половину и отдала остаток Юре, а он умудрился все вылить на себя. Стоял жутко несчастный, весь липкий и, очевидно, осознавал, как ему попадет от мамы. Но сказал лишь:

– Прохладненько.

И я расхохоталась. Все смеялась и не могла остановиться. В итоге он и сам стал смеяться, глядя на меня. Так мы и стояли: я смеялась над ним, а он надо мной.

Веселый момент я теперь вспомнила с легкой грустью. Ведь Юре тогда так и не довелось попробовать газировку.

***
Я стояла возле избушки с арендой коньков и ждала, когда мои вдоволь накатавшиеся родители, наконец, переобуются. Кот ткнулся носом мне в руку, а затем скрылся на дереве, ссыпая вниз снег с сонных веток.

Как же странно, думала я, тридцать первого декабря не резать салаты, не топтаться в очередях магазинов, а спокойно кататься на коньках и гулять с родителями, наслаждаясь морозным воздухом и бабушкиным малиновым чаем из термоса. Кажется, будто мы выпали в какой-то временной разлом, где нет места суете, и мы впервые можем не спешить. Мне чудилось, что все это происходит не со мной: наша семья была вовсе не из тех, что может себе позволить чинно прогуливаться в такой день.

Должно быть, такое возможно только тут. Здесь сохранилось что-то, давно выветрившееся из Москвы, да и всех других городов мира, но чудом оставшееся именно тут. Не время, нет. Субстанция более густая, волнительная. Здесь она невидимой патокой покрывала землю, смешиваясь со снегом, растворялась в морозном воздухе, искрилась в тускнеющих под давлением ночи полосах света.


За дверью – дверь, за шагом – шаг,

Тропинкой в лес, через овраг.

По шпалам прямо, у реки…


Шаг, еще шаг. Словно ведомая волшебной мелодией гамельнского крысолова, я шла туда, в сторону лесной тропинки. Мне бы только пройти там, как когда-то. И хоть одним глазком взглянуть…

– Софи!

Отец схватил меня за руку. Я повернулась, рождественская музыка брызгала радостным потоком, люди смеялись, где-то через дорогу вспыхивали искры салюта. Мама смотрела на меня настороженно.

– Ты нас… не слышала? Все хорошо?

Я осторожно вывернулась из папиной хватки.

– Я… Все в порядке. Просто засмотрелась на…

Я кивнула в сторону леса, но так и не закончила предложение.

***
Дома было жарко, что-то булькало в кастрюльках на плите, а бабуля сосредоточенно резала овощи в большую миску. Едой пахло так многообещающе, что я резко почувствовала, насколько проголодалась. Угадав мой голод, бабушка сжалилась и поставила передо мной тарелку с кусочком приготовленного ею пирога. Я была готова поклясться, что вкуснее ничего не ела в своей жизни.

Пирог меня успокоил, больше не тянуло вытащить из холодильника первую попавшуюся кастрюлю и начать руками черпать ее содержимое. Так и видела, как бы бабушка причитала, а я бы рычала зверем. Папа прикрыл бы собой бабушку и маму и выкрикнул:

– Не делайте резких движений! Оно насытится и уйдет само!

Пока я улыбалась собственным мыслям, сидя на краюшке кресла, дабы не придавить спящего кота, папа притащил в дом двухметровую живую елку. Весь первый этаж сразу же пропах лесом. Когда споры о размещении дерева угасли, бабушка приволокла огромную коробку, доверху набитую украшениями. Здесь были чудные рыбки-прищепки пятидесятых годов, раритетные стеклянные шишки, уродливые снежинки, которые я в детстве вырезала из картона и такие же жуткие бусы из бумаги. А еще бантики, шарики, четыре гирлянды, из которых только одна работала, и много другого добра. Выбрав банты и пластиковые шарики, я стала усыпать ими елку.

– Софа, а что же ты шишки не вешаешь?

Я взглянула на кучку облезлых шишек из тонкого стекла.

– Они старые. Боюсь, кот их разобьет.

– Какой кот? Шишки вешай, они же должны быть.

– Железный аргумент, – оценила пробегавшая мимо мама.

Ель, наконец, приняла праздничный вид, и я отошла в сторону, гордо представляя свое творение на суд общественности.

– Я бы добавил красненького, – подал голос папа.

– Зачем? Тут все в синем цвете.

– А как же шишки? – не унималась бабушка.

– Отлично, получилось, Софи! Ничего больше добавлять не нужно, – поддержала меня мама. На том и разошлись.

Однако в течение вечера елка подрумянилась красными шарами, а затем тут и там вдруг выросли шишки. Таинственные силы решили вмешаться в мое творчество.

***
Я взялась было помогать бабушке накрывать на стол, но она отослала меня в комнату. Видимо, я больше мешала, чем помогала. Поднимаясь, услышала, как за неплотно прикрытой дверью разговаривают родители.

– Она опять! Опять! – восклицала мама.

– Успокойся. Ты себя накручиваешь, – отвечал папа вполголоса, и я представляла, как он обнимает ее за плечи, а на лице фирменное выражение «ребенок, не плачь».

– Не надо было приезжать!

– Надо, конечно. Мы давно хотели, и Софи тоже. Мама так нам рада! Все будет хорошо. Столько лет прошло.

– Прошло. Но кажется, будто только вчера мы…

– Тише, тише.

Добравшись до комнаты, я легла на кровать и уставилась в потолок. Знакомое чувство: родители обсуждают что-то, во что тебя посвящать не собираются. Тебе десять, а вовсе не восемнадцать.

Эта тема была табу. Видимо, родители думали, что я сорвусь, устрою истерику, едва кто-то упомянет Юру. Но я никогда не забывала этого короля бабочек, и мысли о нем вызывали лишь ностальгию и легкую грусть. Я уже пережила это, и моя жизнь продолжалась. Жаль, родителям это было невдомек.

Опустив руку с кровати, я зарылась пальцами в мягкую шерсть кота. Лежала и шептала что-то, не вслушиваясь, не вдумываясь, на автомате.


За дверью – дверь, за шагом – шаг,

Тропинкой в лес, через овраг.

По шпалам прямо, у реки…

Если боишься, то беги.


***
Бабушка звала всех к столу, перекрикивая телевизор, то и дело вспыхивающий смехом. Я вынырнула из полудремы и поднялась. Шерстяной хвост задел мои щиколотки.

– Ну, кажется, пора вниз?

– Пора.

Бабушка – кулинар от Бога. Я вновь зверем набросилась на еду, а родителям пришлось оправдываться, почему они «ребенка» голодом морят. Кот забрался мне на спину, удобно устроившись между мной и спинкой кресла. Так что куранты я слушала сидя.

– Ну что же ты горбишься, Софа! – возмущалась бабушка, подкладывая мне третью порцию своего фирменного оливье с мясом и солеными огурцами.

Мне не хотелось объяснять, и кот, видимо, почуял это. Недовольно поворчав, спрыгнул куда-то за диван. На радость бабуле я выпрямилась.

Салют мы шли запускать под бабушкины причитания. Она боялась всех хлопушек в мире и искренне не понимала, что в этом может быть веселого. Однако папа накупил целую сумку всякого добра и отступать не желал. Так, слушая бабулины смиренные вздохи, мы добрались до поля.

Через полчаса бомбардировки, когда в моей руке догорал четвертый бенгальский огонек, я замерзла и уже была солидарна с бабушкой: не так уж это было и здорово. Но папа был полон решимости израсходовать весь свой боевой запас за один раз, и мама его в этом активно поддерживала, правда, в основном, на словах.

Стоя в отдалении, мы с бабулей смотрели наверх и синхронно вздрагивали от каждой вспышки. Мне вспомнилось, как мы с Юрой тем летом носились по этому полю, пытаясь запустить в небо его самодельного воздушного змея. Погода была безветренная, и только раз тот действительно гордо взмыл ввысь, совсем ненадолго. Мы до вечера пытались повторить триумф. У меня затекла шея, потому что все время смотрела вверх, хлипкие косички почти совсем расплелись, а ноги устали из-за беготни. Но нам казалось, что это дело величайшей важности.

Судьба змея была предрешена в тот момент, когда мы решили запустить его у реки. Вода забрала бумажное создание навсегда, но, забегая вперед, мы не успели как следует огорчиться: именно тогда мы и нашли разлом.

Вечерело, небо над рекой будто разукрасили баллончиками с краской. Розовый, оранжевый и сиреневый, смешиваясь, отражались в воде, медленно пожиравшей змея. Он уплывал, бессильный перед течением, и мы шли за ним вдоль реки.

– Это наш долг, проводить его в последний путь, – сказал тогда Юра.

Если бы он знал, что за этим последует, то, наверное, никогда бы такого не сказал. А может, вообще бы не вынес змея из дома.

Мы продолжали шествие, пока не наткнулись на мерцающее дерево.

Теперь, восемь лет спустя, мне хотелось узнать: стоит ли оно еще там? Или, может, его уже срубили? Я тихонько отделилась от семьи и раньше, чем успела сообразить, что делаю, уже подходила к реке. Дорога была вовсе не такой далекой, как мне помнилось. А дерево было не таким уж и большим. Но даже теперь, сухое и застывшее в зимней спячке, потерявшее часть своих волшебных бусин, оно казалось мне таинственным. Я села на корточки и провела пальцами по выбоинам, размером с рублевую монету. Кое-где цветные стеклянные шарики, наверняка похищенные у несчастных аквариумных рыбок, еще сохранились. Стекляшки потеряли свое былое сияние, так впечатлявшее меня в прошлом.

Тогда мы долго стояли с Юрой околдованные и не решались подойти. Почти от самых веток до земли дерево расходилось на две части, как пальто, а полы его блестели разноцветными шариками. Приблизившись, мы осторожно потрогали их, а затем, не сговариваясь, заглянули в разлом.

– Тут кто-то есть! – прошептал Юра, отшатнувшись. – Мельтешит что-то! Видела?

Я покачала головой и стала прощупывать то, что скрывалось во тьме дерева.

– Сено какое-то, – заключила я. – И… ой!

Я отдернула руку.

– Что там? Что?

Юра беспокойно подпрыгивал у меня за спиной, надеясь разглядеть то невероятное, что я нащупала.

– Теплое и… Как будто…

Я подползла ближе и обеими руками залезла в разлом. А затем вытащила оттуда кота. Большого черно-серого полосатого кота, который явно спал и был несколько сбит с толку таким внезапным вторжением в его личное пространство.

Дерево у реки стало нашим излюбленным местом. Там, под сеном и веточками, мы с Юрой прятали все свои детские секреты. Для этих нужд я утащила из дома самую красивую металлическую шкатулку с узорами, которую мама потом обыскалась. Видимо, шкатулка была не из дешевых, но я справедливо рассудила, что нам она нужна куда больше, а украшения мама может хоть в пакете хранить.

Важной особенностью разлома было то, что рядом с ним на нас густым туманом окутывала лень. Тело становилось тяжелым, двигаться не хотелось. Так мы лежали на травянистом выступе, болтали или что-то напевали. Юра считал, что магия таким образом напитывала нас.

В середине июля мама внезапно решила, что мне необходимо каждый день два часа читать литературу из школьной программы. Я восприняла эту идею без энтузиазма, особенно потому, что она не разрешала мне брать книги к реке. Но канючить не стала и, смирившись, откладывала чудеса на попозже. Поэтому какое-то время Юре приходилось либо топтаться у нашей калитки, либо ждать меня у разлома.

Однажды я сильно припозднилась, а когда пришла к дереву – увидела, что Юра сидит с закрытыми глазами, а вокруг него порхают бабочки. И не одна или две, а больше дюжины.

– Как ты это делаешь? – поразилась я.

Юра открыл глаза, блестевшие в свете солнца как зеленые стекляшки на нашем дереве, и улыбнулся.

– Это моя магия.




Я не сомневалась, что это действительно магия. С утра и до самого захода солнца мы сидели у дерева и ждали, когда произойдет нечто необычное. Но магия не так проста: она никогда не показывалась на глаза по нашему желанию. Зато могла виться вокруг, окружать магическим шепотом. Тогда чудеса происходили, но мы не могли разглядеть их даже перед самым носом. Поэтому мы всегда внимательно вслушивались и вдумывались: «А не происходит ли чего необычного?».

В награду за наше терпение, магия показалась нам. Я тоже пробовала призвать какую-нибудь симпатичную живность, но получалось приманивать только комаров. Так Юра стал королем бабочек, а я наловчилась убивать кровососов налету.

Однако долго сидеть у разлома нельзя, я и теперь хорошо это помнила. Когда мы находились там дольше положенного, магия превращалась в отрицательную. Но отследить момент получалось редко. Мы заметили, что в такие дни вещи рвутся и ломаются, все валится из рук и обязательно что-нибудь болит хотя бы у одного из нас. Мы ссорились с родными, а я даже однажды ударила бабушку. Так отрицательная магия влияла на нас.

Осторожно разгребая снег, я стала прощупывать почву. Знала, что шкатулки там уже нет, ведь перед отъездом спрятала ее у Юры, а принести ее обратно было бы некому. Знала, но отчего-то все равно надеялась нащупать металлический резной бок. Ведь это бы значило, что король бабочек жив.

– Софи! – крик заставил меня вздрогнуть. Я обернулась: отец быстро шел в мою сторону. По его виду я поняла, что он ищет меня уже долго.

– Ты! – крикнул он громко. Я снова вздрогнула и поднялась на ноги. Подойдя ближе, он гневно посмотрел на меня. Видимо, вид у меня был испуганный, поскольку он смягчился.

– Ты хоть знаешь, как мы все испугались? – его голос звучал устало.

– Чего? Чего вы испугались?

Отец вздохнул, но не ответил.

– Пойдем-ка домой, Софи.

Мы шли молча. Время от времени я смотрела на отца, и мне становилось немножечко стыдно. Но я знала, что скажи я, куда направляюсь, меня бы никто не отпустил.

Бабушка с мамой сидели на диване в гостиной прямо в куртках, угрюмые. Делали вид, что смотрят телевизор. Я прошла мимо них и поднялась в свою комнату. Никто не сказал ни слова.

«Отрицательная магия», – пронеслось у меня в голове. Я снова пересидела у разлома.

Закрыв за собой дверь, подошла к окну. Луна светила так ярко, что я отчетливо видела двор, посыпанный снегом, неподвижный и затаивший дыхание до утра. Он походил на мои воспоминания, замороженные на восемь лет, но начавшие таять и оживать здесь. Из кармана джинсов я достала стеклянный шарик и поднесла к глазам. Помутневший за эти годы, но все еще различимо сиреневый, он слегка поблескивал в лунном свете. Мое ворованное волшебство.

Я перевела взгляд на подоконник и улыбнулась: в детстве мне нравилось ключом (специально обученным, как говорил папа) царапать здесь что-то на память. Надписи все еще были тут. Рисунки, даты, имена. Но одно слово заставило меня нахмуриться. Пронзительное, болезненное воспоминание всколыхнуло мою душу. Что-то оставленное много лет назад дрожало в моей памяти, вот-вот готовое вспомниться. Я прошептала:

– Странник.

– Вспомнила, наконец?

Я обернулась. Шерстяной хвост задел мои ноги. Воспоминания закрутились вихрем, а я была Дороти, которую ураган уносил в страну Оз.

Вечером, когда гордый змей канул в быстрых водах, я, тяжело дыша, тащила свою громадную находку домой. А Юра без умолку рассуждал:

– Просто так коты в норы не забиваются. А у него что за нора? Ты видела? Волшебная! Наши коты в домах живут или на помойках вон. А этот – этот явно не из простых. Должно быть, он пришел с той стороны разлома, с магической. Только вот не ясно, зачем. Может, это колдун-оборотень? Так мой дед всегда говорит про черных котов. Что они оборотни или помощники ведьм.

– Он полосатый, а не черный.

– Тут ты права, – вздохнул Юра, обезоруженный. Но, подумав, добавил:

– Но ведь черные полоски у него есть? Есть. Стало быть, черный.

Родители были не сильно рады прибавлению в виде взрослого состоявшегося кота, но я так ныла, что они все же позволили мне оставить его «на время». Кот в ту пору был ленив и спал почти круглыми сутками (видимо, так на него жара действовала), поэтому никому он особо не мешал. Тем страннее для меня был случай, когда родители попытались его спрятать. Он громко плакал в темноте, и я, ориентируясь на звук, ночью нашла его. После нас больше никто, к счастью, разлучить не пытался.

Мы с Юрой считали, что раньше кот жил в каком-нибудь волшебном месте. Может, в удивительной стране, где звери говорят, а люди умеют летать. Потому мы и прозвали его Странником, и к имени этому я быстро привыкла. Как и к самому коту и его странностям. К тому, например, что Странник был слишком крупным для простого кота и частенько появлялся там, где быть не мог. Я делилась с ним своими секретами, я привязалась к нему и думала, что он останется со мной навсегда.

Но почему-то в моих спутанных воспоминаниях все восемь лет Странник был безымянным статистом на заднем плане, хотя, на самом деле, он – главное воплощение моей магии и самый близкий друг детства.

– Прости, – сказала я, вновь повернувшись к окну. Что толку вглядываться в темноту.

– С возвращением, Софи.

***
В августе мы с Юрой много ссорились. После того, как предки попытались отобрать у меня кота, я днями торчала в своей комнате и следила, чтобы его никто не трогал. Юра маялся бездельем и подолгу стоял возле нашей калитки, но так и уходил без меня. Странник прятался и больше не показывался мне на глаза. А я все сидела с мисочкой молока и ждала, что он вылезет из укрытия. Но кот больше не пил молоко, и приманить его таким примитивным образом не получалось.

Как-то бабушка пригласила Юру в дом, и я слышала, как внизу мои родители беседуют с ним о чем-то вполголоса. Затем он поднялся и постучал в дверь моей комнаты. Открывать я отказалась, но подползла поближе к двери. Так мы и разговаривали.

– Я пару раз ходил к разлому, но магия все не показывается, – рассказывал он.

– Моя магия тоже мне не показывается, – печально отозвалась я, имея в виду Странника.

– И не покажется, пока дома сидишь, – по-своему интерпретировал мои слова Юра. – Чего ты не выходишь?

– Боюсь, они снова попробуют забрать у меня Странника.

Молчание.

– Кот в твоей комнате?

– Да. И мне кажется, они все почему-то настроены против него.

– Твои родители?

– И бабушка.

Юра задумался.

– Я поговорю с ними, – заявил он. – Даю слово, не тронут они его.

И Юра ушел. Я услышала, как моя родня накинулась на него с расспросами, а мама то и дело шикала на всех, чтобы говорили тише.

К моему удивлению, позже родители пришли и уверили меня, что кота никто не тронет, и, Юре на радость, мое затворничество, наконец, кончилось. Родители все еще странно вели себя, улыбались как-то наиграно, все время многозначительно переглядывались, а бабушка даже не смотрела в мою сторону. Когда я появлялась, мы вязли в густой утомительной тишине, потому я чувствовала себя неуютно рядом с ними.

Что-то произошло за эту неделю разлуки и с Юрой. Мне казалось, моя семья заразила его своим подозрительным поведением, и он тоже стал вести себя не как обычно. Он сторонился и порой неосознанно брезгливо морщился, глядя на меня, будто я была усыпана гнойниками. Но стоило спросить его прямо – отнекивался и выглядел до того растерянным с этими его глупо распахнутыми глазами, что мне хотелось его ударить.

Мы больше не были так близки, как раньше и часто спорили по пустякам. Однажды в разгар глупой ссоры Юра сказал, что вся моя магия стала отрицательной из-за кота. Что нет мне больше смысла ходить к дереву, насытиться положительной все равно не выйдет.

– Отнеси-ка ты Странника обратно к разлому, пока твоя кровь не загустела и не стала совсем черной.

– Опять деда цитируешь? – усмехалась я. – Вот еще. Мы в ответе за тех, кого приручили.

– Пожалеешь, – пророчил Юра.

Но он ошибался. Я не жалела тогда и не пожалела потом.

Теперь, восемь лет спустя, я понимала, что именно в тот день сделала свой выбор. Я предпочла Странника Юре. И все изменилось окончательно.

Пару дней спустя я поделилась с Юрой своими опасениями: мне все еще казалось, что родители могут навредить Страннику.

– Так что же ты не носишь своего обожаемого кота с собой? Что, он тебе так и не показывается больше?

Меня охватил такой гнев, что я с размаху ударила Юру по лицу.

– Да что ты знаешь! – крикнула я.

Юра прижал руку к щеке. Он пораженно смотрел на меня и долго молчал. А потом развернулся, намерившись уйти, и бросил напоследок:

– Я не узнаю тебя, Софи.

Этот его взрослый тон и вся эта дурацкая ситуация окончательно взбесили меня.

– Иди к черту! Понял? Иди к черту!

Я кричала ему вслед, но он не оборачивался. Крупные слезы покатились из моих глаз, и я разрыдалась. Сначала от меня отвернулась семья, а теперь и Юра. И тут я почувствовала, как кот улегся у меня за спиной, привалившись ко мне боком.

– Не плачь, – сказал Странник. – Я не брошу тебя.

Именно тогда я поняла, насколько велика магия Странника. И то, что пространство для него работает не так, как для нас.

***
Морозным утром (а точнее уже днем) первого января я долго не хотела вставать, потому что ожидала нравоучений.

– Ты не можешь прятаться тут вечно, – усмехнулся Странник откуда-то из-под кровати.

– Могу, – упрямилась я.

Но, помучавшись часа два, все же спустилась в гостиную. Вопреки моим опасениям, родители встретили меня молчанием. Бабуля отводила взгляд. Ох, подождите-подождите. Где-то я уже такое видела.

Перекусив без особого аппетита, я быстро собралась.

– Ты куда? – спросил отец, и это были его первые слова за день, обращенные ко мне.

– Прогуляюсь. Что-то с вами совсем не весело, – усмехнулась я.

Во дворе солнце окатило меня ярко-желтым светом, казавшимся теплым на первый взгляд, но на деле совсем не гревшим. Я взяла из сарая свою любимую лопату с лакированным черенком, ограждавшим меня в детстве от заноз. Пробралась на соседний участок через забор, казавшийся низеньким из-за сугробов. Особняк накрыл меня своей тенью. Вблизи он выглядел еще более темным и холодным. Казалось, если дотронуться до стены пальцами – корочка льда быстро поползет по моей руке вверх и будет расширяться, пока я вся не превращусь в ледяную фигуру.

Я медленно обходила дом по контуру, боясь узнать, что искомого здесь уже нет. И побежала, как только увидела торчавший из-под снега темный ледяной выступ.

Большой кривоватый булыжник я спешно отрыла руками, позабыв про варежки. Тем летом, когда все случилось, я нашла его в лесу, недалеко от реки, и сразу поняла, что он станет идеальным надгробным камнем для Юры. Я тащила булыжник через все село на самокате, и помню, что промучилась долго.

Я и сейчас не знала, где Юру похоронили по-настоящему. Мне не говорили. Но для меня он всегда был здесь. Я попрощалась с ним по-своему.

Я взяла лопату и постаралась подкопать вокруг камня, чтобы снять его. Но заледеневшая земля с трудом поддавалась. Подкопав с одной стороны, я попросту свалила камень назад. Под ним копать уже было намного проще. Скоро послышался лязг. Я отбросила лопату и вытащила из земли мамину шкатулку. За эти годы с ней ничего не сталось. Видимо, сделана она была на совесть. Внутри шкатулки я нашла крупные старые часы с подвеской, которые мне подарил Юра. Он стащил их у родителей в один из тех дней, когда мы были насыщены отрицательной магией. Шкатулку, помнится, я тоже утащила в такой день.

Открыв часы, вытащила свернутую бумажку. На ней детской рукой было выведено:


За дверью – дверь, за шагом – шаг,

Тропинкой в лес, через овраг.

По шпалам прямо, у реки…

Если боишься, то беги.


Мы придумали этот стишок вместе с Юрой, когда нашли загадочное дерево и разлом. И, вроде бы, там было гораздо больше строк. Но распевали мы обычно только эти четыре.

В шкатулке лежали бусы из пивных крышек, несколько обточенных водой камешков, брелок с футбольным мячом и зеленый, под цвет Юриных глаз, стеклянный шарик, который я выкорчевала из дерева на следующий день после его смерти.

Я всегда запрещала Юре трогать стекляшки. Он все клянчил да клянчил, а мне не хотелось портить такую красоту. Но в итоге сама же нарушила это правило, когда Юры не стало. Тогда я планировала добавлять в шкатулку по одному шарику каждый год, когда приезжаю его навестить.

Порывшись в карманах, я выудила сиреневую стеклянную бусину, которую накануне сняла с дерева, и положила в шкатулку. Теперь бусин было две.

– Надеюсь, тебе понравится, – сказала я. – Извини, что я так припозднилась.

– Он не злится. Он никогда ни за что на тебя не злился, – послышался голос сзади.

Я склонила голову и прикрыла глаза.

– Ты не можешь этого знать.

– Могу и знаю. Даже в самый последний момент он…

– Замолчи, – бросила я.

Беседы через плечо уже давно вошли в привычку. Она не преследовала меня в Москве, и вначале казалось, что это все было какой-то детской придумкой. Затем я и вовсе позабыла Странника и почти все, что было с ним связано. Магия работала только здесь. Но стоило вернуться – вернулись и старые ощущения. А голова оставалась ясной.

Странник заговорил со мной сразу после того, как родители спрятали его, а я нашла. И тогда же он перестал показываться мне на глаза. Магию разлома не увидишь и под самым носом, если она сама не пожелает показаться.

– Твои воспоминания уже закрутились, – сказал он. – Цепляясь одно за другое, они уже привели тебя к тому самому моменту. Так не блокируй его. Вспомни. Как все произошло? Кто подбежал к тебе потом? Вспомни все, до мельчайших деталей.

Странник был прав. Это воспоминание разъедало мой разум, желая вспыхнуть и предстать во всей пугающей красе. Я замотала головой, все еще пытаясь отогнать его. А затем смирилась и утихла.

Я снова оказалась у железной дороги. Солнце желтком расползлось на белом небе, а горячий воздух стоял неподвижно. Вдруг волна ветра окатила меня – из-за поворота вынырнул поезд. Секунда какого-то умиротворения, слезы остановились на моем лице. Я взглянула вниз и увидела, что Юра упал. Ступор. В последний миг он взглянул на меня как-то устало. Его измученный взгляд потом годами, снова и снова, всплывал в моей памяти, и казалось, что мы смотрели друг на друга довольно долго, хотя, на самом деле, это длилось всего секунду.

Затем, помню, я бежала вдоль рельсов, пока поезд не уехал. Я сразу заметила нечто длинное и кровянистое, что тянулось по шпалам. Я догадалась, что это что-то из внутренностей, но ничего тогда не почувствовала. Лента раскинулась по диагонали, от одной рельсы к другой. Я видела, что подальше были разбросаны и другие куски, но почему-то остановилась и села здесь. Мне чудилось, что ему все еще больно. Каждой его части. И что я должна посидеть с ним, пока боль не утихнет. Странник тихонечко лег за мной. Еще недавно мы с Юрой вместе провожали воздушного змея. А теперь я провожала его самого.

Затем прибежали люди, меня увели, и все просили не оборачиваться, не смотреть. Но я отчего-то знала, что смотреть надо. Это был мой последний долг перед Юрой.

Слезы не пришли ко мне тогда. Я была спокойна весь день: и когда отвечала на вопросы, и когда увидела его деда, а затем родителей.

Оказавшись дома, я залезла в ванну прямо в одежде. Сидела там неподвижно, пока вода не стала холодной.

– Зачем ты сделал это? – тихо спросила я.

– Зачем?.. – раздался задумчивый голос. – Ради тебя.

Я открыла глаза. Казалось, будто воспоминание было болотом, из которого я с трудом вынырнула. Мои джинсы совсем промокли, а зубы застучали. Все эти восемь лет я верила, что он упал случайно.

– Как мне жаль, – сказала я. Мир помутнел из-за собиравшихся слез, я подняла лицо к небу, чтобы не расплакаться. Но глаза тут же обожгло светом. Я зажмурилась.

– Что ему до твоей жалости.

– Главное, что мне есть дело до моей жалости. Если бы он не встретил меня тогда. Если бы не было тебя…

– Винишь меня?

– Да, – ответила я честно. – Я помню, что ты тогда сделал. Теперь я помню все.

– Так уж прям все, – прошептал Странник. Я обернулась, но за спиной уже никого не было.

Только серый дом мрачной тучей нависал надо мной.

***
Странник приходил все реже, а мне хотелось о многом расспросить его.

По поведению родителей я поняла, что, похоже, уедем мы раньше, чем планировалось. Уж не знаю, отчего их так сильно возмутил мой поход к разлому. Когда Странник появился перед рассветом, я спросила:

– Почему ты так редко приходишь ко мне?

– Магия утекает, – сказал он устало. – Соседний дом вытягивает таинство. Ты же заметила? И таких монстров становится все больше.

Начинало светать. Я долго сидела молча и смотрела в окно.

– Я скоро уеду.

– Знаю, – вздохнул кот.

– Я постараюсь тебя не забыть. Запишу твое имя и буду повторять его.

– Ты уже сделала это однажды, помнишь? Начеркала на подоконнике и в своих книжках. Но помогли ли книжки тебе вспомнить? Магия не работает там, куда ты уезжаешь.

– И как же быть?

– Не переживай и езжай спокойно. Я буду тебя ждать и дальше.

Я отвернулась от окна и закрыла глаза. Дрема медленно нарезала круги вокруг меня, как хищная рыба.

– Я могу что-то для тебя сделать? – пробормотала я сонно.

Он долго молчал. Я думала, что опять исчез. Но даже не успела расстроиться: я засыпала. И сквозь сон услышала:

– Твоя бабушка заправляет газонокосилку бензином. Ты знала?

Я проснулась, когда за окном уже было темно. Родители ушли купить что-то в единственный на все село супермаркет, а бабушка смотрела советскую комедию по телевизору. Я остановилась у двери и прислушалась: кажется, это была «Операция Ы». Мне вспомнилось, как раньше бабушка часто смотрела фильмы Гайдая на кассете. Заливалась смехом и подслеповато щурилась, чтобы лучше разглядеть. Сейчас сидела тихо, можно было подумать, что и вовсе уснула. Но я слышала, как она отхлебывает чай из своей большой кружки.

Тихонечко пробравшись мимо, я выскользнула в морозную темень двора.

Некоторые люди не запирают заднюю дверь дома. Я еще в прошлый раз заметила, что она едва заметно отходит. Все потому, что этот холодный особняк еще совсем не был обжит, а хозяева никогда раньше не жили в селе. Огонь быстро расползался по бездушному дому. Вот она, стихия, способная убивать даже мертвых великанов.

Тихонечко вернувшись на свой участок, я подняла глаза вверх и вздрогнула. Из окна кухни на меня смотрела бабушка. И я сразу поняла, что взгляд этот, испуганный и скорбный, я уже однажды видела.

«Кто первый подбежал к тебе? Не сопротивляйся. Вспомни», – звучал голос Странника в моей голове.

Первой ко мне подбежала бабушка. А до этого она стояла на платформе, прикрыв рот рукой, и смотрела на меня этим самым взглядом. Мучительно болезненным, трусливым и брезгливым одновременно. Так смотрят на детей-психопатов, с особой жесткостью убивших кого-то. Что бы она ни видела в тот день, никому ничего не сказала. И, я была уверена, в этот раз она тоже не расскажет.

Я понимала, как то, что я сделала, выглядело с ее точки зрения. Но она ничего не знала про магию и угрозу, которую нес этот особняк. Я спасала свой родной край. Я спасала Странника. Ей этого было не понять.

Вечером я долго сидела неподвижно на полу возле окна. Пожарная машина приехала очень быстро, так что дворец все еще стоял на своем месте. Обугленный и вонючий, но чуть менее противный, чем раньше. Я злилась, потому что подозревала, что бригаду вызвала бабушка. Неужели пожарная часть где-то неподалеку, да еще и готова примчаться в новогодние праздники? Сплошное разочарование.

– Странник, – позвала я. Но он не откликнулся. – Странник, я сделала, что могла. Ты же этого хотел? Знаешь, мне уезжать завтра. Пожалуйста, приходи…

Я звала его снова и снова. Дверь скрипнула и я, словно очнувшись, вскочила.

– Кого ты зовешь? – спросил отец.

Я усмехнулась.

– Ты знаешь.

Он вздохнул и ушел. Через несколько минут вернулся вместе с мамой и бабушкой. Они сели на кровать и переглянулись.

– Софи, нам надо кое о чем с тобой поговорить, – осторожно начала мама. Я напряглась:

– О чем?

– Помнишь, у тебя был котик?

– Не был, а есть, – поправила я. Но мама проигнорировала мое замечание.

– Ты нашла его, когда тебе было десять. Ты так просила, что мы позволили оставить его тут. Бабушка позволила. А потом…

– Вы спрятали его!

– Никто не прятал его! Он… Он ушел, Софи!

– Он никогда бы не ушел.

– Ушел навсегда, понимаешь? Это несчастное животное так болело! Наверное, котик спрятался под тем деревом, чтобы там… окончить свою жизнь. А ты нашла его и принесла сюда. Он все время спал и прожил совсем недолго.

– Это неправда! С ним все было хорошо. Коты помногу спят, это нормально. Но вы спрятали его во дворе, и он испугался, он звал меня, я хорошо помню.

– Он же умер, Софа, – влезла бабушка.

– Нет! Вы что-то перепутали.

Бабушка помотала головой. Она долго сидела, накрыв руками глаза. И начала говорить, так и не взглянув на меня:

– Я же пришла тогда. Мучилась самыми страшными догадками еще когда увидела, что входная дверь открыта. И когда я поднялась и посмотрела тебя, на твоем лице была улыбка! Ты была спокойна и… Я же… Это было страшно, Софа. Как же это было страшно.

Я вдруг увидела этот момент бабушкиными глазами. Грязевую дорожку от крыльца до самой моей спальни. Комья земли на полу и кровати, выглядевшие устрашающе в мутном холодном свете раннего утра. Она шептала «Нет же, нет, не может быть» и «Только не это! Все, что угодно, только не это». Шажок за шажком, она медленно подходила ближе ко мне, своей десятилетней внучке. Пижама в грязи, ноги черные, волосы спутаны, а руки… Бабушка немо открыла рот и трясущими руками накрыла его, чтобы не вскрикнуть. Грязные детские руки крепко стискивали давно остывший трупик кота. На чумазом лице она увидела умиротворение.

– Раз он умер, и вы закопали его, пока меня не было. Как же, по-вашему, я смогла найти его? Как вы объясните это?

– Не знаю, – сказала мама. – Может, прознала как-то.

– Софи, – папа подошел ближе, –мы тогда забрали у тебя его тельце. Ты и не заметила. Я закопал его в лесу, и ты больше его не искала. Но потом оказалось, что ты придумала себе воображаемого кота. И общалась с ним. Мы думали, что это прошло, но теперь ты снова делаешь это.

– Воображаемый, – я усмехнулась. – Да что вы понимаете.

Юра умел призывать бабочек, а я смогла добиться большего: я призвала Странника. Но семья не могла оценить мое достижение. А мне не хотелось оправдываться.

Бабушка всхлипнула. Мама положила руку ей на плечо. Отец смотрел на меня с досадой. Мне казалось, что комната превратилась в ледяную речку. Лед между нами раскололся, и меня на оторвавшемся островке уносило течением. А они смотрели мне вслед, но никто и не думал бежать за мной. И мать, и отец испытали то же, что и бабушка. Наверное, они боялись меня, как боялась она. В этом страхе они были едины. Единый фронт добра. А зло, стало быть, я.

***
Вот почему Странник не приходил ко мне. Они весь день внимательно вслушивались в шорохи из моей комнаты. Родители догадывались, что я снова общаюсь с котом, которого они считали умершим.

Он пришел перед самым моим отъездом. Я нехотя собирала вещи, когда он ткнулся носом мне в руку.

– Это я должна была вспомнить? То, что ты умер?

– Не только, – уклончиво ответил он. – А за покушение на монстра спасибо.

Я кивнула и подошла к шкафу, чтобы проверить, не оставила ли чего. Распахнула створки, и оттуда вдруг вылетела бабочка. Большая, красивая бабочка, волшебный ангел лета посреди зимы.

– Странник! Посмотри! Ты видишь?

Я как завороженная следовала за бабочкой, огибавшей комнату по кругу.

– Ты видишь? Это… Это же…

– Посланник с той стороны разлома, – подтвердил мою догадку Странник.

Я забралась на кровать и вытянула руку наверх в надежде, что бабочка сядет на нее. Кот продолжал:

– Король бабочек шлет тебе привет. Я же говорил, что он не злится на тебя. Несмотря на то, что ты сделала.

Я застыла с поднятой к потолку рукой. Бабочка закружила вокруг меня.

Душный летний день, железная дорога. Мы ссорились, вновь из-за кота. Я не понимала, почему все пытались отобрать его у меня. Растоптать мое волшебство и оставить меня ни с чем. Ладно, взрослые. Они ничего не понимали. Но Юра! Король бабочек, который знал, как магия прекрасна, который вместе со мной нашел Странника и помог выбрать ему имя. Почему он тоже встал на другую сторону? Разве он не должен был всегда оставаться на моей?

– Софи, прекрати это, – сказал он мне тогда. – Ты заигралась.

– Это не игра, – говорила я в сотый раз, и слезы текли по моему лицу. – Он настоящий.

– Так покажи его. Где он?

– Ты же знаешь, что магию так просто не увидишь.

– Знаю, – ответил он. – Но еще я знаю, что никто кроме тебя не видит кота. Потому что он умер. Понимаешь? Умер.

– Нет!

– Да, Софи! Я знаю, что ты привязалась к нему. Но так не может продолжаться. Существо, которое ты придумала от горя, сводит тебя с ума.

– Не смей так говорить. Ты ничего не понимаешь.

– Мне кажется, твои родители правы. Тебе стоит уехать.

– Предатель.

Поезд вынырнул из-за поворота. Я сделала шаг к Юре.

Бабочка врезалась мне в лоб и рухнула на кровать. Я упала следом. Схватилась руками за голову и замотала ею в надежде избавиться от этих видений. Но они продолжали наступать.

Я вспомнила, как сидела в холодной ванне. Странник спросил:

– Зачем ты сделала это?

– Зачем?.. – задумалась я. – Ради тебя.

Я вцепилась в подушку и бросила ее в стену.

– Прекрати! – закричала я. – Все было не так! Почему ты показываешь мне это?

– Потому что ты должна была это увидеть.

Я уткнулась лицом в подушку. Мы долго молчали. Потом Странник прыгнул на кровать и сказал:

– Ты теперь уедешь, Софи. Но волшебство не испарится сразу: ты будешь терять его постепенно. Используй магию с умом.

Я кивнула, и он ушел. А я лежала одна в тишине, пока мои слезы совсем не высохли.

***
После я спустилась вниз, вышла во двор и закопала бабочку в снегу, недалеко от крыльца.

– Жаль, прожила ты мало. Совсем как твой король.

Я стояла и смотрела вдаль, туда, где виднелся поворот на речку. И почувствовала на себе чей-то взгляд.

– Ты хочешь мне что-то сказать, бабушка?

Она медленно спустилась с крыльца и подошла ко мне.

– Софа. Мне так жаль.

Ее голос был тихим, каким-то непривычным. Я даже обернулась и посмотрела: действительно ли она рядом со мной. Бабушка продолжила:

– Ждала же вас, мечтала, что ты приедешь. Я думала, все будет не так.

– Я тоже.

– Я же тогда отвернулась от тебя. И получается, сейчас тоже. А надо было поступить по-другому.

– И как же?

Бабушка глубоко вздохнула и опустила взгляд вниз.

– Ты, наверное, не помнишь, Софа. Но в тот день, когда бедный мальчик… когда Юрочка… я же была там. Я все видела, но ничего не сделала.

– Так что ты видела? – я пристально посмотрела на нее. Она молчала. – Хотя нет, стой. Не говори. Я не хочу знать.

Бабушка быстро стерла слезы с лица.

– Хорошо, не буду, – отозвалась она. – Но знаешь, потом, когда ты сидела возле рельсов, мне показалось, что я видела за тобой чью-то тень размером с собаку. Когда я подошла, там ничего не было, и я подумала, что привиделось. Зрение же у меня ни к черту. Но я до сих пор не уверена, что я тогда увидела.

Я усмехнулась. Бабушка посмотрела на меня, и ее подбородок затрясся. Она вытащила из кармана платок и быстро вытерла глаза.

– Мне так жаль, Софа.

Она развернулась и пошла в дом.

– О чем ты сожалеешь, бабушка? – кинула я ей вслед. Она ответила негромко, но я услышала.

– О том, что не уберегла твою душу.

Отец подогнал машину к калитке, пора было уезжать. «Если боишься, то беги», – гласил наш стишок. Моя семья боялась, вот мы и убегали так спешно. Но я не боялась. Этот край был больше мой, чем их. Здесь хранилось все, что мне дорого.

– Вот бы можно было остаться, – вздохнула я.

Но, увы, меня увезли. С каждым метром, что мы проезжали, я чувствовала, как увядает, отмирает моя магия. В Москве я снова ощущала тоску и пустоту, от которых успела отвыкнуть. Правильно говорят, что к хорошему быстро привыкаешь.

Я выписывала имя Странника тут и там, но он был прав. Неумолимо, пазл за пазлом, он исчезал из моей памяти. Таял, как и зима за окном. Неизменно оставалось одно: я чувствовала, что мое место там.

Мне нужен был повод вернуться. Весомый повод. Я искала его, но никак не могла найти. Вдруг в моей голове прошелестела случайная мысль: «Если бы с бабушкой что-то случилось…».

Когда вечером зазвонил телефон, я долго неподвижно стояла и смотрела на него. «Используй магию с умом», – предупреждал Странник. Когда я взяла трубку, то уже знала, что мне сообщат.

Окно

Конец месяца – тяжелое время для всего офисного планктона. Все, что растягивали и размусоливали неделями, в срочном порядке приходится доделывать под давлением устрашающе нависающего, словно дамоклов меч, дедлайна. Вот и сегодня, как всегда, день выдался настолько загруженным, что ни присесть, ни пообедать, ни покурить сбегать. Поэтому я ничуть не удивился, когда, зайдя в курилку в конце дня, наткнулся на толпу. Коллеги разбились на кучки и громко общались, обсуждая события дня и планы на выходные. Их эмоциональная речь превращалась в гул – жужжащий, назойливый, неприятный. Никого из них я не знал достаточно близко, чтобы присоединиться к беседе, да и говорить, улыбаться и смеяться через силу совсем не хотелось. В углу, задумчиво вглядываясь в небо за окном, в одиночестве стоял программист из соседнего отдела. Я знал о нем только то, что он странный и нелюдимый, и решил, что моего присутствия он все равно не заметит, так что подошел и закурил рядом. Тот, ожидаемо, и глазом не повел. Аура спокойствия рядом с ним была почти осязаемая и быстро затянула меня. Так, мы стояли, молчали и безмятежно смотрели в окно, невидимой стеной отгородившись от шума, криков и смеха коллег.

– Окно… – вдруг вздохнул мой тихий соратник. Я от неожиданности даже вздрогнул.

– Угу, – не зная, что ответить, буркнул я.

– Оно тут, вроде, есть.

– Есть.

Мои мечты о спокойствии рассыпались на глазах.

– Мой брат всегда говорил об окнах. Что там и тут они есть. Описывал, какие они. Снова и снова. По сто раз на дню. Это так раздражало. И меня, и родителей, работников в детском саду. Было так тупо. Ну есть и есть, что уж с них.

– Дети часто зацикливаются на чем-то, это нормально, – заметил я, вспомнив своего племянника, который может круглые сутки говорить о жуках. И стал курить быстрее, надеясь отделаться от нежелательной беседы и пойти домой.

– Дети – да, – он усмехнулся. Помолчав, добавил тише: – Вот только этот придурок был воспитателем.

Я закашлялся.

– Что? – только и выдавил из себя. Затем впервые обернулся, чтобы взглянуть в глаза своему собеседнику. Да так и застыл с сигаретой у рта: его рядом не было.

В выходные ко мне приезжали родители с сестрой из родного города, так что было шумно и весело. Но, стоило мне ненадолго остаться одному, я вспоминал ту странную беседу и грустный голос этого парня.

«Он говорил о брате в прошедшем времени… Тот умер? Это из-за него наш программист такой странный?», – раздумывал я. И, хотя никогда не отличался любопытством, настолько увлекся этим, что в понедельник стал наводить справки.

– Федя? – переспросила коллега, которая все про всех знала. Я кивнул. – Да, он всегда был тихим, но вот таким… странным стал, когда его брат пропал. Тот, говорят, был с большим приветом. Обсессивный синдром или что-то такое. А ведь с детьми работал, представляешь.

Картинка стала складываться. Однако обстоятельств исчезновений никто из коллег, увы, не знал. Одни говорили, что была записка, похожая на предсмертную, другие – что рисунок какой-то подозрительный, третьи – что просто ушел из дома и не вернулся. Целую неделю я бегал в курилку с удвоенной частотой – в надежде пересечься с этим Федей и узнать, чем кончилась история. Она была не так уж интересна, более того, я был уверен, что забуду об этом сразу же, как узнаю развязку. Но чувство незавершенности кололось, как заноза, мешая спокойно жить. И, наконец, в пятницу мне улыбнулась удача.

Увидев его в курилке, я спешно подошел и встал рядом. Стоял и ждал, когда он что-то скажет, но он все молчал и смотрел в окно. За окном, кстати, не было ничего примечательного. Я проверил.

– Ты не куришь, – заметил он спустя пару минут тишины, не отрываясь от своего созерцания.

– И правда, – спохватился я. Настолько сосредоточился на нем, что совсем забыл, зачем сюда обычно приходят.

– Любопытно узнать о моем брате, да, – пробормотал он, все так же не смотря на меня.

– Ты проницательный.

– Вовсе нет. Просто слышал, как ты об этом спрашивал у всех, – признался он.

– Извини, – опустил голову я. И почувствовал, как мое лицо краснеет от стыда. – Если не хочешь, можешь не рассказывать…

– Я расскажу. Но предупреждаю, я и сам мало что понимаю.

Он замолк и положил руку на стекло. Я смотрел на него и терпеливо ждал.

– Мой брат постоянно говорил об окнах. Но одним он был одержим. Оно находилось в квартире, которую он снимал. В спальне. Его отношение к тому окну менялось изо дня в день. «Хорошее», «Плохое», «Тянет», «Давит», «Хочу съехать», «Никогда не уеду»… Он постоянно говорил такие вещи. К сожалению, я никогда не слушал внимательно.

Федя печально вздохнул, а я подумал, что тоже вряд ли слушал бы внимательно. Тем временем он продолжил:

– Однажды он позвонил мне посреди ночи и попросил срочно приехать, потому что окно его манит. Я подумал, что он свихнулся окончательно и хочет выпрыгнуть из окна. А ведь девятый этаж! Так что я бегом помчался туда, умолял его ничего не делать. Он сказал, что постарается, но это не в его власти. Я проклинал себя, родителей, всех, кто легкомысленно относился к его бредням. Очевидно, ему требовалось лечение, и серьезное. Я паниковал, что не успею, бесился, что ни разу раньше не заезжал к нему, поэтому не сразу нашел нужный дом и подъезд. Когда я уже поднялся на этаж и звонил дверь, мне пришло сообщение от него всего с одним словом: «Прости». Я испугался, с силой дернул ручку, а дверь оказалась открытой. Я вбежал в квартиру, стал носиться из стороны в сторону, включать везде свет. Оказавшись в его спальне, я застыл. Там лежали все его вещи, телефон, одежда, куча рисунков окна на столе. А брата самого там не было. Как и окна.

– Как это? – поразился я.

– А вот так. В этой комнате вообще никогда не было окна. Он считал, что было. На его рисунках было. А на самом деле нет.

– Значит…

– Не знаю, что значит. Бредил он или что. Может, он совсем двинулся и ушел куда-то. А может… – он раздраженно выдохнул и стал ходить туда-сюда:

– Знаешь, я ведь потом целый месяц жил в той комнате. Хотел понять. Глупо? Но я правда мечтал разобраться. И иногда, всего на несколько секунд, мне мерещилось, что брат грустно смотрит на меня из окна. Но стоило вглядеться, ни его, ни окна, я уже не видел. От этих видений становилось жутко, и я уехал. Теперь я никогда не уверен в том, что вижу. Сколько таких несуществующих окон он видел? Какие из тех, что я теперь вижу, не настоящие? То окно выбрало его? Что, если какое-то выберет меня? Это пугает… Не могу быть уверенным ни в чем. Что существует, а что нет.

– Успокойся, это окно я тоже вижу, – похлопал его по плечу я.

Он посмотрел мне в глаза:

– Знаю.

***
Друзьями мы с Федей не стали, поэтому, когда он уволился, больше не виделись. Вскоре я совсем забыл о его рассказе, как и предполагал. Повседневность захлестнула меня, и в ней не было места для такой условно таинственной истории. Она бы так и потонула в ворохе бессмысленных воспоминаний, но несколько лет спустя я вынужденно воскресил в памяти слова Феди во всех подробностях.

Мы стояли в курилке с новой коллегой, с которой у нас, очевидно, намечался роман.

– … всегда. Почему, а? – спросила она, кокетливо улыбаясь. А я понял, что засмотрелся на нее и прослушал вопрос.

– Почему что?

– Почему ты всегда куришь, уткнувшись носом в стену? – задорно повторила она.

Я удивленно усмехнулся:

– Так ведь тут же… – повернулся я к окну и застыл. Стена. Там была чертова стена.

Явление

Других чаще всего превращали в небольших животных, например, в птиц или насекомых. Уж не знаю, почему так повелось. Мне царство животных нравилось, оттого я совсем не боялся.

Дочь отнеслась к сулившему мне наказанию почти спокойно, как это умеют маленькие дети. Просила навещать ее, даже если стану паучком – а ведь они ей жуть как не нравились. Она была еще слишком мала. И я, вопреки всему, немножечко этому радовался.

Невезение приметило меня еще в тот день, когда я появился в мире. Оно стало моей тенью, я настолько свыкся с этим, что ничему не удивлялся и даже научился находить в своих неудачах что-то хорошее. Когда мне подкинули ребенка, причем наполовину человека, я обрадовался: наконец-то я был не один.

Я растил девочку как собственную дочь и знал, что поплачусь. Таких детей не должно было существовать на свете, а если они рождались – их надлежало умертвить во младенчестве, пока не пробудились их силы. Кто бы ни подбросил мне дитя, он знал, что я этого не сделаю.

– Ты будешь предан забвению, – устрашающим тоном объявлял хор голосов.

Я кивал. Конечно, куда же без забвения. Хор продолжал:

– Ты будешь жить столько, сколько отмерено человечеству. И после людей, пока мир не угаснет.

Звучало чудесно, слишком хорошо для наказания.

– Но? – спросил я.

– Но ты не сможешь жить среди людей и животных как один из них. Ты растворишься среди неживого.

Невезение, конечно, не оставило меня и в тот момент, не позволив разделить участь других провинившихся. А я уж было размечтался, что хотя бы в наказании буду равен остальным.

– Это как? – воскликнул я и не узнал свой голос. Он будто растворялся.

Мне никто не ответил. Не пришлось. Некому уже было отвечать.

***
Не сразу, но дочь узнала меня. Это величайшая удача для такого неудачника, как я.

Она все еще живет среди людей. Знаю, что это нынче тяжело, что она вечно в бегах и переезжает с места на место, но я ничем не могу помочь. Воплощаться сложно, но у меня все еще получается. Поднакоплю сил – и являюсь, сгущаюсь, а потом рыскаю по улицам, что быстро обрастают все новыми чудовищными строениями, куда мне ходу нет. Когда везет, слышу:

– Отец!

И дочь выбегает ко мне: лицо почти испуганное, на глазах – слезы. С годами она становится все более сентиментальной. Стоит и рассказывает мне, как ей живется, и просит прощения (не понимаю, за что), и плачет, и спрашивает:

– Ты же еще тут, правда?

Прохожие отшатываются, крутят у виска. А я сгущаюсь сильнее, насколько могу, чтобы показать: я рядом! Но это, наверное, не очень заметно человеческому глазу. Досадую, что не могу ответить, но всякий раз счастлив, что могу хотя бы просто послушать ее. В эти часы я как будто живой. И знаю, что все было не зря. Мои страдания окупаются сполна. А потом я засыпаю, убаюканный, до следующего явления.

Но слишком радоваться нельзя. Быть счастливым нельзя. Я потерял бдительность, и невезение вновь напомнило о себе, цапнув побольнее.


В последние годы мои поиски безуспешны. Дочь жива, я чувствую, знаю, как знает всякий родитель. Но я не могу найти ее, не могу угнаться. И все чаще думаю: что, если она бежит от меня? Что, если я – болезненные воспоминания, которые мучают ее и никак не останутся в прошлом, когда хотелось бы жить без них?

Я гоню эти мысли прочь, от них больно, так больно, что хочется застилать города, топить все живое, и смотреть, как люди-слепыши гибнут, врезаясь друг в друга в своих железных коробках. Смотреть, пока от чужой крови не станет легче.

Знаю, что порывы эти вовсе не мои, а самого явления, но они заразны, ядовиты и пленительны. Лишь то, что дочь помнит меня и узнает, удерживает от их принятия и полного растворения в неживом.

Она просила навещать ее, и я стараюсь. Потому, пожалуйста, если увидите туман за окном, знайте, что это я. И скажите дочери, что я ищу ее. Быть может, она забыла.

Водитель автобуса

– Конечная, – крикнул водитель. Дверь отъехала в сторону, чтобы выпустить на волю последних пассажиров. Кто-то выходил, даже не взглянув на шофера, кто-то кивал ему. Двое попрощались, замедлив шаг: они ездили этим маршрутом изо дня в день и успели запомнить водителя.

Шофер тоже многих знал в лицо. Он едва заметно вздрагивал, когда те с ним здоровались или прощались. Будто все это время он был невидим, а после их слов внезапно «проявлялся». Странное было чувство. Но это напоминало ему, что он все еще существует.

Двери закрылись. Водитель поднялся со своего места и повел затекшими плечами.

– Ты, конечно, никуда не торопишься, – вздохнул он, даже не обернувшись. Это и не требовалось: он знал наверняка, что в автобусе был не один. Кое-кто всегда оставался тут с ним. Как водитель ни старался, выгнать его не мог.

Постояв немного, он все же обернулся. Темноволосый мальчуган как обычно сидел в самом дальнем углу, забравшись на кресло с ногами, босыми и грязными. Сидел и смотрел своими большими печальными глазами, не мигая. Он всегда так смотрел и молчал. И взгляд его, грустный и пронзительный, шофер постоянно ощущал на себе.

– Ты меня убиваешь, – тихо сказал водитель. Почти десять лет каждый день он работал под этим пристальным взглядом. С того самого дня, как сбил школьника. Водителя никто не обвинял, ведь парнишка сам откуда ни возьмись выскочил на шоссе. Автобус просто не успел затормозить.

«Все в порядке», – говорила жена. «Не бери в голову», – твердили друзья. «Я убийца», – крутилось в голове.

Водитель почти не удивился, когда впервые увидел мальчугана в салоне автобуса. Его вина, его крест, воплощенный в конкретной и вполне понятной форме. Так даже было проще. Но лишь поначалу.

Потом он много раз пытался избавиться от своего навязчивого видения. Обивал пороги мозгоправов, честно пил таблетки, даже пытался удариться в религию. Все без толку. Мальчишка никогда не уходил.

– От тебя пахнет смертью. Чужой, – бросила как-то цыганка, проходя мимо. Ему показалось, что та надсмехается над ним.

– Что ты можешь знать обо мне? – прошипел он в ответ.

– Ты забрал чужую жизнь? – вопросом на вопрос ответила она и брезгливо посмотрела на него.

– Я этого не хотел! – воскликнул он.

Я этого не хотел.

Именно так он говорил жене, друзьям, коллегам. Это он постоянно твердил себе, как мантру.

Но в глубине души он знал, что это неправда. Он хотел, еще как хотел. Тогда, перед самым ударом, мальчик вскинул глаза и, водитель готов был поклясться, их взгляды встретились. Яростный и предвкушающий с испуганным и печальным.

В те дни столько всего навалилось. Умерла любимая мама, и, словно этого было мало, откуда ни возьмись появилась вся родня, желавшая отхватить от ее имущества кусочек побольше, послаще. Из-за сокращения он остался безработным и долго не мог найти подходящее место. В итоге пришлось идти хоть куда-то и с двумя высшими образованиями водить автобус за гроши. Возить на работу более удачливых людей.

Постоянно случалось что-то плохое: то жену ограбят на улице, то его самого в драку втянут. В итоге он ежедневно просыпался с ненавистью к себе и ко всему миру. И злоба эта все росла, прожигая изнутри.

В роковой день у него аж руки тряслись от желания расколотить что-нибудь. Пассажир, пьяный уже с утра, едва не завязал драку. Пришлось везти его бесплатно, только чтобы снова не влипнуть в неприятности. Напряжение, ненависть, подавляемая агрессия бурлили в нем, держать эмоции в узде было все сложнее.

Стоял морозный день, страшно мело. Водитель мельком увидел на дороге ребенка, почему-то босого и заплаканного. Но не испытал жалости: только ненависть. Когда мальчик бросился прямо под колеса – с трудом сдерживаемые эмоции вырвались на свободу. Мгновение – бам! Все произошло так быстро!

Задавив его, водитель несколько секунд ликовал и почти полминуты испытывал облегчение. А затем всю жизнь за это расплачивался.

И теперь он чертовски устал. Эта ноша оказалась ему не по силам. Он терпел столько, сколько мог.

– Пойдем, – сказал он. И взял ребенка за руку. Тот послушно встал и они ушли. Вместе.

Лишь утром бездыханное тело водителя нашли двое коллег. При нем была полная раскаяния записка о случае десятилетней давности, о котором все уже успели позабыть.

– Кажись, с ума сошел, – чесал затылок один из коллег. Умерший был его приятелем, они много лет работали вместе. – Я и не думал, что он так терзался.

– А что за мальчик? – хмурился совсем еще зеленый парень, который работал тут недавно.

– Да не было там никакого мальчика. Просто он чуть в столб не врезался тогда. Метель была, оно и понятно. Пустяк, в общем.

– Пустяк, – задумчиво повторил тот. И вздохнул.

– Автобус дальше не идет, просьба покинуть салон, – вдруг с большим опозданием произнес голос, объявляющий остановки. Почему-то двум водителям он показался насмешливым.

– Вот уж точно. Конечная, – грустно усмехнулся старший из них. Он вышел на улицу, закурил. И подумал о том, какие жуткие демоны могут терзать души, казалось бы, абсолютно нормальных людей.

Отпуск

Мама часто мне говорила:

– Не выходи надолго. Не злоупотребляй.

И я кивал, обещал ей, что не буду, убежденный в непоколебимой правильности каждого ее слова. Она так и про мирское говорила, мол, нужно вовремя ложиться спать, важно соблюдать режим. С режима-то все и началось.

Я раз лег позже, два. Ничего не произошло. Тогда я поменял день с ночью, полюбил тишину и заоконную темень, привык кормить вечно голодных птиц на рассвете. И снова ничего не произошло.

Чем старше я становился, тем меньше понимал, зачем нужно следовать маминым указаниям. Ее слова виделись мне карточным домиком: стоило разувериться в чем-то одном, как замок рассыпался полностью.

– Не злоупотребляй, – говорила она.

Женщина, которая всегда писала свои жуткие картины до утра и едва просыпалась, когда я возвращался со школы. Женщина, которая замолкала посреди беседы, а потом вдруг сонно смотрела на меня и не могла вспомнить сути разговора. Неужели она думала, что я никогда не замечу, не догадаюсь, что виной тому вовсе не забывчивость или загадочная болезнь.

– Не выходи надолго, – велела она.

– А иначе что? – хотел бы ответить я. – Что случится, если я буду выходить надолго? То же самое, что с режимом, – ничего?

Мама говорила, что дом здесь. А там отпуск, который не может продолжаться вечно. Так мама это называла. «Отпуск».

Ей было сложно объяснить ребенку, почему он иногда мог выключить «здесь» и уйти туда, где времени нет, а людские законы не действуют. Там он был спокоен, счастлив и никому ничего не должен. Мир гармонии. Мир мечты. Именно таким по убеждению матери должен был быть идеальный отпуск. Но, как бы прекрасен он ни был, после всегда нужно возвращаться домой. Таковы правила.

Сначала я действительно выходил ненадолго, а по возвращению ловил на себе пристальный мамин взгляд. Она наблюдала за мной, за тем, как я соблюдал правила, которыми пренебрегала она сама.

Когда мама ушла насовсем, я ничуть не удивился. Она бросила меня и, наверное, сразу же забыла о моем существовании. Я пожег картины, будто следившие за мной вместо нее. И дал себе волю. Чем больше я выходил, тем чаще хотелось. Мои отлучки удлинялись, и с каждым разом я со все большим трудом заставлял себя вернуться. Человеческие «надо» и «должен» раздражали меня, и я переставал понимать, зачем мне быть здесь, зачем быть человеком, если есть альтернатива.

– Вы меня слушаете, студент? – женщина средних лет постучала ручкой по столу.

Мужчина в лоснящемся пиджаке, сидевший рядом с ней, чесал щетинистый подбородок и со скучающим видом смотрел на меня.

«Так. И какой же это момент?» – судорожно пытался припомнить я.

Что-то такое было, давным-давно, будто сотни лет назад. Это событие маленькой птицей порхало в памяти, не давая себя поймать и вспомнить.

– Если вы не сдадите сейчас, дальше уже только отчисление. Вы это осознаете? – женщина посмотрела на меня исподлобья. Пристально, холодно. Но до мамы ей было далеко.

Я облегченно вздохнул, готовый рассыпаться в благодарностях перед этой строгой преподавательницей. Вот оно. То, с чем мне не хотелось разбираться раньше. То, от чего я с охотой сбежал «в отпуск».

Беды, как известно, существа стадные, потому, стоило лишь прокрасться одной, они стали приходить ко мне без стука нескончаемой вереницей, как к себе домой. Моя жизнь стремительно рушилась, я падал в бездну, а уцепиться было не за что.

Люди любят говорить, что время лечит. По сути, со временем воспоминания просто размываются, а боль притупляется. Если долго носить боль в себе, она не пропадет, но остынет и перестанет жечься. А я при рождении получил чит-код, мне не нужно было терпеть, достаточно было просто уйти. Я тщательно оберегал свой покой, а потому чуть что – бежал с корабля. Тяготы жизни за мной в мир гармонии пролезть не могли, а потому не могли и навредить мне. А затем я возвращался в ту же минуту своей жизни, насытившийся и нагулявшийся, и с трудом мог припомнить, что же меня спугнуло.

– Разве может быть человеку настолько плевать на свое будущее? – донеслось до меня.

Я усмехнулся. Эта проблема была далеко не самой серьезной в моей копилке. Кому есть дело до образования, если вокруг – пепелище. Я встал и пошел прочь. Женщина говорила еще что-то, лицо ее коллеги, кажется, впервые озарилось любопытством. Но я уже не слушал. До меня вдруг дошло, от чего предостерегала меня мать. Мир гармонии вовсе не был безобидной придумкой: он был реален и прожорлив, он не умел создавать живое и с радостью крал чужие души. Я думал, что у меня было право выбора, что я сам решал, где мне быть и как долго, что я, если бы захотел, мог бы никогда больше туда не выходить. Но, на самом деле, он бы не отпустил меня.

Чем больше времени я проводил там, тем скорее терял интерес к миру, в котором родился. И, задетый моим предательством, родной мир отторгал меня. Он отбирал свои дары один за другим, готовясь выгнать неблагодарного сына из своих владений.

«Не злоупотребляй», – звучал мамин голос в моей голове.

Она поняла все давным-давно и пыталась предостеречь. Она не бросала меня добровольно, просто однажды прожорливый мирок не отпустил ее домой. Вечный отпуск. Предел мечтаний, верно?

«Не выходи надолго!»

Ее голос молил. Почему-то в детстве он никогда не слышался мне таким беспомощным.

– Прости, мама. Поздно, – прошептал я, прежде чем добровольно шагнуть в бездну. И раствориться в ней. Навсегда.

Любовь зомби

Бежать, не ощущая себя, без направления, без четкой цели. Бежать, утопая в талом снегу, натыкаясь на столбы и деревья, но не замечая их. Неважно. Это все неважно.

Он где-то глубоко-глубоко под водой, под землей и под этим снегом. Где-то совсем не здесь. И там, на глубине, спокойно.

Мутный взор фиксирует расплывчатые кадры. В них слишком много эмоций. Неприятное эхо режет слух. Пронзительно что-то визжит. Кто-то.

Там уже толпа, через нее надо пробраться. Надо тоже ухватить что-нибудь. И жевать, раздирать, грызть. Мазать пальцы красным и густым. Лишь бы не выныривать оттуда, где он есть.

Это очень странно – одновременно быть и не быть. Сон наяву.

Иногда он вдруг вспышкой, тенью появляется. Ощущается. Тогда вспоминает лицо. Улыбающееся, красивое. Женское. Очень четкое. И почему-то становится нестерпимо больно. Он сразу ныряет обратно, а оно, его тело, рычит, хрипит, воет. Оно раздражается, бежит, пока где-то не послышится неприятный слуху крик. Пока не образуется голодная толпа, куда он нетерпеливо пробирается, вновь раздирает и ест. Жадный, потерянный, безумный.

Но та, с красивой улыбкой, преследует его. Он все чаще выныривает и вспоминает ее, и его бесчувственное тело взвывает от вспышки боли – не физической, другой. Теперь и оно тоже не может забыть ее. Оно воет, носится и жрет, быстрее и быстрее, лишь бы он не выныривал. Его тело в отчаянии, оно не знает, что она такое и почему из-за нее все так болит.

Но держаться на глубине сложно. Он вновь выныривает, падает и хрипит. Улицы, лица, вопли, кряхтение, грязь и сугробы несутся через него, а он несется через них. Больше тело не ест, только мечется и ищет. Бессознательно и тупо.

Нужно найти ее. Найти, чтобы перестало болеть и гудеть, так нестерпимо мучить. Он воет, долго-долго. А потом уже не может и только хрипит.

Поворачивает куда-то и вновь выныривает, и гудит внутри, наполняя тело болью. Тело бежит быстрее, оно измучено, оно очень хочет найти. Оно чувствует, что где-то тут.

Рядом пустая дорога. Большая машина останавливается. Там много тех, кто умеет кричать и кого можно рвать, грызть, жевать. Но боль сильнее, чем этот инстинкт. Кто-то выпрыгивает из машины и целится. Что-то резко прошибает плечо. Тело машинально останавливается, но не чувствует. И снова делает шаг.

Все не важно. Нужно двигаться дальше. Скорее! Гул оглушает, а боль все сильнее. Автобусная остановка. Тут!

Он вваливается туда, едва не падая. И вот, наконец, он видит ее! Видит! Она тоже замечает его и улыбается ему. Он выныривает, совсем выныривает, и вспоминает

Он видел ее последней. Она улыбнулась ему и тогда, когда он раненый пришел сюда. Он умирал на ее глазах. И ее улыбка проводила его. Он закрыл глаза, исчез. Почти бесследно исчез. Но ее улыбка все еще держит его. И мучает его безумное тело.

– Хыррр! Хыррррыыы! Хшрр, – хрипит он. Его несчастное тело раскачивается, и трясется, и бьется в агонии. Оно отчаянно страдает.

Машина тормозит напротив остановки. Вылезают двое.

– Что это с ним? – спрашивает мужчина, озадаченный.

– Может, влюбился? – смеется женщина.

– … в постер?

– Почему бы и нет, – пожимает плечами она.

Мужчина целится. Они стоят очень близко, но зомби их не замечает. Он водит кровавыми пальцами по плакату с рекламой зубной пасты. Извивается и хрипит, как-то совсем жалко.

Секунда – и курок спущен.

– В яблочко! – отмечает женщина. – А паста у них, кстати, отстой.

Зомби сползает на землю. И без того мутная реальность размывается окончательно. Напоследок в сознании ярко вспыхивает женский образ с прекрасной улыбкой. И все исчезает.

Кошмар

Ей снова приснился тот кошмар. В нем незнакомец – высокий короткостриженый парень с сумкой через плечо – раз за разом проезжал на метро пять станций без пересадок. Он доставал телефон и, она уже знала, заранее искал электронный билет, ведь было почти семь, и концерт вот-вот должен был начаться. Знала и то, что ему не суждено туда попасть. Она много раз видела, как, едва выйдя на улицу, он исчезает во вспышке света. А потом была вынуждена наблюдать, как кто-то или что-то часами кромсает его. Она ненавидела эти кошмары, пусть даже ужасы в них случались не с ней.

***
Сегодня в метро пришлось ехать в час-пик. Ее незаметно отнесло к самым дверям. Здесь ей стоять не нравилось, потому что место уж больно напоминало кадры из того самого кошмара. Во время остановки, пока была толкотня, она попыталась протиснуться ближе к сиденьям, как вдруг встретилась взглядом с парнем лет двадцати пяти. И застыла. Это был тот самый человек из ее сна. Та же голубая рубашка, джинсы, на плече расстегнутая сумка. Она испуганно взглянула на часы: 18:56.

Черт.

Чертчертчерт.

Он стоял совсем рядом, и она видела, как он убрал в сумку книгу о финансовой грамотности. Совсем как во сне. Теперь его случайно толкнут…

– Извините, – послышалось справа. Парень кивнул и принялся собирать рассыпанные вещи. Она мельком посмотрела вниз: коробочка настольной игры, бейджик с какого-то мероприятия по мотивации, плеер с наушниками. Необязательно вглядываться, чтобы распознать все эти предметы: она видела их столько раз…

Что делать? Нельзя же просто подойти и сообщить, что его через пару минут похитят, потому что такое уже много раз происходило в ее сне? Никто в здравом уме не поверит. Она бы и сама не поверила. Еще бы у виска пальцем покрутила.

Оставалось две станции.

Он принялся листать почту в телефоне. Билет, он искал билет.

Еще чуть-чуть. Если она ничего не сделает, то его никто не спасет. Часы, дни, месяцы… Сколько он будет мучиться? Видимо, пока не умрет.

Но вдруг все будет не так? Может, это просто совпадение? Может, ничего не случится? Мало ли, кому что снится. К тому же, это не ее дело. Она закрыла глаза и вздохнула.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…

Шаг, еще шаг. Схватить за руку и бегом. Не важно, как это объяснить. Главное, задержать его. Быть может, это спасет ему жизнь.

– Прости, я… – она переминалась с ноги на ногу, не зная, как объяснить свой поступок.

Он устало рухнул на лавочку и потер лицо руками.

– Серьезно, опять?

– Что опять?

– Ты видела сон о том, что меня похитят те твари и решила спасти.

– Откуда ты знаешь?

– Два месяца. Это произошло уже два чертовых месяца назад!

– Но ты же тут… – она нахмурилась.

– Скажи мне. Что ты помнишь? Что происходило с тобой в последние два месяца? Куда ты едешь сейчас? Все как в тумане, да?

Она задумалась. А ведь действительно: она помнила кошмары, помнила, что начался учебный год, а все остальное…

– Я сплю?

– Да. То есть, – он нервно выдохнул. – Нас похитили.

– Нас? И меня?

– Да. Два месяца назад. И эта реальность – лишь иллюзия. Они ставят эксперимент над тобой. Что-то по поводу человечности или… Не знаю. Нас возвращают в этот день, а ты каждый раз пытаешься меня спасти. И тогда все по новой. Я уже говорил тебе десятки раз, но тебе вечно стирают память. Попробуй в следующий раз не спасать меня, ладно? Может, тогда все, наконец, закончится…

Она смотрела на него и молчала. И чем дольше смотрела, тем отчетливее проступала кровь на его одежде, тем заметнее становилась его дрожь. И отчаяние.

– Я так устал, – прошептал он.

Поезда исчезли с путей, люди вокруг стали растворяться. Свет замигал, с каждой вспышкой унося все больше деталей реальности. Напоследок она услышала крик. Такой болезненный, словно кожу живьем снимали. Зря он рассказал ей.

Она осела на пол.

***
Вспышка! Она открыла глаза. Показалось, словно вынырнула со дна болота. Ледяного и липкого. Опять, опять этот ужасный сон. Но не время прохлаждаться, нужно ехать. Нужно скорее добраться до метро. А то скоро семь.

Кукла

Ей говорят, что она кукла. Просто кукла. Время от времени она тихонько режет кожу на руке. Но крови нет, а искусственные волокна сразу же затягиваются.

– Я кукла, – уверяет она сама себя, смотря в зеркало. – Я думаю чужие мысли.

Чужие. Кто же та незнакомка, чей разум обживается в голове куклы? Почему она согласилась на эксперимент?

Тень шепчет:

– Я хотела жить вечно.

Кукла чувствует ее присутствие. Пока еще призрачное. Все чаще слышит ее шепот. Тень подсказывает, что делать и что говорить. Готовит куклу стать собой.

Она настоящая жила в XXI веке. Была так одержима жизнью, что даже пожертвовала ею. Пожертвовала всем, что было, ради возможности в далеком будущем жить вечно в искусственном теле.

Кукла просит увидеться с ней.

– Ты все никак не можешь поверить? – качает головой человек в белом. Человек.

Он ведет ее по коридорам, этажам и ступенькам. Они проходят мимо усыпанных причудливой зеленью светлых комнат и подозрительных сейфов-капсул. Кукла растерянно озирается. Человек улыбается и прижимает палец к губам:

– Нас тут не было.

Наконец, они приходят. Кукла закрывает рот руками. Она и впрямь копия этой девушки. Только бы не закричать.

Оседает. Провода, датчики, трубки. Игольница. Такая жалкая.

«Сия», – написано на табличке.

Пошла бы Сия на такое, если бы знала, во что ее, несчастную, превратят?

– Ты пока еще не она, – говорит человек. – У тебя лишь часть ее сознания. На днях загрузим остальное. Тогда она вновь сможет жить. Она счастливица. Поэтому не нужно ее жалеть.

Теперь кукла чаще режет кожу, но кровь все не появляется. Рисует Сию, людей в белом, лабораторию. И сказочные миры.

– Она не хочет, чтобы мы загружали Сию, – говорит человек в белом. – Она рисует.

– Что ты хочешь этим сказать? – хмурится мужчина, надевающий защитный костюм.

– Сия не умела рисовать.

– Значит, теперь умеет, – отвечает безразлично. Все его внимание сосредоточено на молнии защитного костюма, которая никак не желает застегиваться. Его очередь совершать обход.

– Это не она. Не знаю, как, но наша кукла нарастила свою личность. Это потрясающе. Ее нельзя убивать.

Собеседник смеется.

– Она робот. И точка. Дурацкая попытка. Лучше скажи правду.

Он перестает бороться с молнией на костюме и прислоняется к стене:

– Ты главный поклонник эксперимента. И вдруг передумал. Странно. Что недоговариваешь?

Тот вздыхает. Садится в кресло, вводит данные, и на мониторе мелькают файлы.

– Я расшифровал засекреченный отчет о Сие. Нам говорили, что все прошло успешно. Она подписала соглашение, ее поместили в вечный сон и с тех пор она пребывает в таком состоянии.

– На самом деле что-то случилось?

– Случилась катастрофа. Смотри, тут написано, что полвека все было хорошо, но потом разум стал умирать. И наши предшественники не придумали ничего лучше, кроме как разбудить ее.

– Ничего себе! Так спящая красавица просыпалась?

– Хуже.

Он замолкает.

– Она в сознании до сих пор.... – догадывается собеседник.

– Верно. В полудреме, но все слышит и чувствует.

– Двести лет… Два столетия. Она же там, наверное, с ума сошла.

– Слабо сказано. Ее разум метался в агонии все это время. Я подселил кукле нетронутый кусочек сознания. Но это маленький островок в океане безумия. Боюсь представить, что это вообще теперь такое. Человек ли?

***
Куклу ведут в лабораторию. Пора.

Она нервно шепчет:

– Я думаю чужие мысли. Чужие, чужие, чужие. Я не личность. Я не я. Я – она. Я не должна бояться. Я не умру, просто стану полноценной.

В помещении пахнет медицинским спиртом и пихтой. Куклу сажают в кресло, к голове прикручивают провода.

Она впервые видит Сию так близко. Ей даже кажется, что та улыбается.

– У меня ее лицо, ее имя…

Она осторожно берет Сию за руку. Рука теплая, мягкая, за столько лет не тронутая старостью.

– Не хочу умирать, – шепчет кукла. – Лучше бы ты умерла.

И вздрагивает. Ей чудится, что рука Сии крепче сжимает ее собственную.

Тень шелестит над ухом:

– Не бойся. Ты – часть меня. Все хорошо.

Тень обволакивает, успокаивает. Свет гаснет. Кукла засыпает.

Когда она открывает глаза, за стеклом уже толпятся люди в белых халатах. Таращатся, как дети в зоопарке.

– Кто ты? – спрашивают.

Кукла медленно осматривается.

– Кажется, эксперимент не удался… – растерянно говорит она.

Люди в белом громко спорят и лихорадочно сверяют данные. Кто-то швыряет бумаги на пол. Куклу мучают тестами и расспросами, а потом, наконец, отпускают.

Она выходит на улицу, на воздух. Выжила. Неужели правда выжила? Весенний мягкий свет переливается на ненастоящей коже. Владения солнца прекрасны.

Навстречу бредет человек в белом. Свернуть ему шею легче легкого. Ссадина, оставленная им, жжется и кровоточит. Она улыбается. Никто не заметил подмены.

Встреча

– Иду я, иду! – крикнул он, спеша в прихожую. Барабанить перестали. Он снял ключ с крючка, открыл дверь и застыл.

– Привет, старый друг, – произнес пришедший.

Растерянность на лице хозяина сменилась улыбкой.

– Дружище! Неужели правда ты?

Они обнялись. Прошло лет пятнадцать с того дня, когда они виделись в последний раз. Кажется, на свадьбе кого-то из друзей. Или на похоронах…

– Райончик спокойный, тихий. Мне тут нравится, – поделился хозяин дома, когда они устроились на креслах в гостиной.

– Если честно, та еще глушь, – рассмеялся гость. – Едва нашел твой дом.

– Может, на то и расчет, – улыбнулся тот.

Открыли по бутылке пива, вспомнили студенческие годы. И как сбегали посреди пары, прямо на глазах сонного преподавателя, и как учили язык жестов, чтобы друг другу ответы подсказывать, и как ворковали с буфетчицей, чтобы положила на одну котлетку больше.

– Славные были времена, – вздохнул хозяин и откинулся на спинку кресла. – А потом работа, беготня. У всех дела, времени нет. Эх.

– Эх, – повторил за ним друг. – Ты все еще резьбой по дереву занимаешься?

Тот важно закивал.

– Еще в академии понял, что за нечистью гоняться – не мое это. Так что как ушел в творчество, так и остался в нем. А ты? Все бегаешь, нежить ловишь?

– Ага, – подтвердил собеседник. – Не работа мечты, конечно, но хоть стабильная зарплата. Да и ничего больше я не умею.

– Смотрю, с годами энтузиазма у тебя поубавилось.

– Твоя правда, – кивнул тот.

Одним глотком допил пиво и поставил бутылку на стол.

– Все на этом, стало быть? – спросил хозяин и прищурился.

– Стало быть. Ты уж прости.

– Не нужно, – махнул он рукой. – Рано или поздно это случилось бы. Но я рад, что пришел именно ты.

Собеседник выхватил пистолет. Секунда – и голова друга безвольно свесиласьвниз. Можно было бы решить, что он просто уснул. Если бы не растекающееся темное пятно на груди. Если бы…

Гость поднялся с кресла. Он все сделал правильно. Так, как положено. Но почему-то ему стало тошно.

Лучше бы друг разозлился, попытался сбежать, бросился бы в драку. Так было бы намного проще. Но это было совсем не в его характере.

Захотелось столько всего у него спросить. Когда узнал, что не такой, как все? Сознательно ли убивал людей? Терзало ли его это?

Теперь уже спрашивать было не у кого.

– Докладываю, – он приложил телефон к уху. – Все прошло гладко. Миссия выполнена. Можете забирать тело.

Заброшенный лагерь

После долгой дороги хотелось уже только поскорее упасть на кровать и уснуть. Проспать до самого вечера, а уже потом, когда стемнеет, можно будет и до моря дойти. Или вообще отложить это до утра.

Но вот уже десять минут управляющая пансионата смотрела на мой листочек с бронью, потом перебирала корявыми пальцами какие-то бумажки и вновь задумчиво вглядывалась в бронь. Видимо надеялась, что там появится что-то новое.

– Ошибка произошла, милок, – сказала она, наконец. – Досадная ошибка. Тебе подтверждение пришло, а нам нет. Так что номер твой занят давно.

Я вздохнул. Спать хотелось так сильно, что я готов был по-детски расхныкаться. Удобства волновали мало: только бы лечь.

– Мне без разницы, в какой номер, – костяшками больших пальцев я потер глаза. – Есть хоть что-то свободное?

Она медленно покачала головой.

– Сегодня ничего нет, милок. Увы. Но вот завтра после обеда освободится один номер, на три денька, правда. А, потом еще один, вроде того, что ты бронировал. В общем, если сегодня перекантуешься где-нибудь, завтра поселим без проблем.

Я немного приободрился.

– А есть здесь поблизости отель какой?

Старуха помрачнела.

– Ничего здесь нет. Только в городе, если поездить, можно что-то найти. И то тяжеловато будет, самый разгар сезона как-никак.

В упомянутый город, прикинул я сразу, ехать больше часа. Потом еще место искать, а значит лечь спать я смогу не раньше, чем через два-три часа. Перспектива меня ужасала.

– Хотя знаешь, – подумав, сказала управляющая, – есть тут в паре минут ходьбы лагерь детский. Его в конце восьмидесятых закрыли, так и стоит бесхозный. Койки там есть, вода тоже. Белье я тебе дам. Если хочешь…

– Хочу! – перебил я ее. – Давайте туда.

***
Идти и правда пришлось недолго. Минут пять спустя я, нагруженный своими сумками, как ушлый торговец из электричек, смотрел на ворота лагеря. Старуха толкнула калитку, и та со скрипом открылась.

– Тимооошааа! – крикнула она, растягивая гласные.

Из-за кустов выбежал загорелый мальчишка лет двенадцати, светлые волосы и ресницы которого придавали ему сходство с одуванчиком.

– Проводи гостя в спальню вожатых. Он у вас тут денек побудет, подождет номер.

– Хорошо, теть Клав! – с готовностью отозвался мальчик.

Он взял у управляющей комплект белья и повел меня через территорию. Лагерь стоял словно уснувший, застывший во времени. Оранжевые крыши с облупившейся краской, зеленые ржавые карусели и горки, раскаленные до состояния сковороды под полуденным солнцем, почерневшие деревянные и каменные статуи.

В спальне, куда меня привел Тимоша, пахло сладковатой сыростью и пылью, хотя было видно, что время от времени здесь кто-то убирался.

Я снял с себя сумки и повел затекшим плечом, а мальчишка быстро застелил мне кровать. Я удивился тому, как легко у него это получилось: словно он всю жизнь только тому и учился. Но спрашивать ничего не стал, кивнул и вымученно улыбнулся.

Тимоша улыбнулся в ответ.

– Душ прямо и вторая дверь налево, полотенце повешу туда же на крючок у раковины. Вечером мы с ребятами будем сосиски на костре жарить, приходите, если захотите.

Он ушел, прикрыв за собой дверь, а я быстро переоделся и вытянулся под покрывалом. Потолок закружился, в ушах гудело: «Шух-шух-шух». Засыпая, я подумал: «Что же эти ребята делают в заброшенном лагере?». Но мысль-рыбка выскользнула из рук, и я погрузился под темную воду долгожданного сна.

***
Кто-то холодными пальцами провел по моему плечу. Я проснулся, но никого рядом не оказалось. В комнате было все так же тихо, а за окном почти совсем стемнело. Вечерняя прохлада проникала в помещение из приоткрытой форточки, слышался далекий задорный смех. Мальчишка что-то говорил про костер и сосиски. Есть хотелось больше, чем увидеть морской берег. Так что я решил наведаться к ребятам.

Помывшись и переодевшись, я вышел из домика вожатых и побрел на голоса. За поворотом увидел огонек костра, вокруг которого треугольником лежали три больших бревна, служивших скамейками. Тимоша поднялся мне навстречу:

– Выспались? Садитесь, садитесь вот тут.

– Спасибо, – кивнул я и уселся между двумя притихшими мальчиками лет десяти. Один из них сунул мне в руку импровизированный шампур из металлического прутика с почерневшей сосиской.

– А вы чего тут делаете одни, без взрослых? – спросил я, откусив кусочек. Мои руки перемазались в саже.

– Играем и гуляем, – ответил Тимоша. – Предки в пансионате своем месяцами сидят, а мы вот сюда приходим.

Я понимающе кивнул. Кто-то протянул мне еще один шампур.

– А не волнуются за вас? Время-то уже позднее.

– Не, – вздохнул Тимоша. – Хотя стоило бы!

– Почему?

Ребятишки пододвинулись ближе к костру и с интересом уставились на Тимошу.

– Расскажи, расскажи! – шептали они.

И я понял, что наступило время страшилок.

– Говорят, – начал Тимоша загадочно, и все притихли, – лагерь этот заброшен не просто так. «Гиблое место», – так его называют местные. А все вот почему. Был здесь когда-то один вожатый. Прослыл он чудаком и простаком, никто не хотел с ним водиться, а дети никогда его не слушались. Прикалывались над ним по-всякому, издевались, в общем-то. Однажды зло, что много лет дремало в местных водах, проснулось и вселилось в этого вожатого.

Я усмехнулся. В свое время тоже обожал лагерные страшилки. Никогда, конечно, в них не верил, но нравилась мне атмосфера таинственности. Приятно было вновь окунуться в нее. Ребята передали мне стакан газировки, а Тимоше – очередной шампур. Удивительно скооперированные, сработавшиеся. Видать частенько сидели так у костра и травили байки. Тимоша продолжал:

– Вот вы смеетесь, и дети тогда тоже смеялись над ним, над тем вожатым. Не заметили они, что он изменился, что получил загадочную силу. И тогда воспитанники лагеря стали пропадать один за другим. Всех выслали по домам, лагерь закрыли, детей этих долго и безуспешно искали. А тот чудак-вожатый, по слухам, остался в лагере. Умел он иллюзии создавать, менял свой облик, так что поймать его было невозможно. Конечно, это он похитил детей. Они не хотели дружить с ним, поэтому он потрошил их и набивал опилками, соломой и песком. И они становились послушными куклами, выполнявшими все его приказы. И до сих пор вожатый заманивает в лагерь путников и делает их своими послушными друзьями…

Один из мальчишек, державший над огнем очередной шампур, зазевался. Длинный рукав его кофты загорелся.

– Эй, малыш! – Воскликнул я. Он меланхолично перевел взгляд на меня и протянул мне шампур. Я быстро схватился за него, но тут же отбросил: железяка была раскаленной донельзя. Мальчик спокойно похлопал по сгоревшему наполовину рукаву своей кофты. Его обугленная рука безвольно болталась вдоль тела.

Я прикинул, что скорая будет добираться долго, и схватил мальчика за плечо:

– Скорее, побежали в пансионат! Там же есть медицинские работники?

– Есть, – безразлично отозвался Тимоша, доедавший очередную сосиску. – Да вы не волнуйтесь так, ничего страшного.

– Да ты чего? У него такой ожог, что… – я обвел ребят глазами. Пугать их не хотелось, но они явно не понимали серьезности происходящего. – Он руку потерять может. Понимаете?

Тимоша швырнул шампур в костер и посмотрел на меня исподлобья.

– Ну что вы заладили? Рука да рука. Рукой больше, рукой меньше. Какая разница?

Двое ребят подошли ко мне сзади и усадили обратно на бревно. А раненый мальчик сел на корточки и все той же рукой полез в костер. Вытащил шампур и принялся нанизывать на него новую сосиску.

– Да что же это! – воскликнул я.

Ребята смотрели на меня пристально, молча. Запоздало я понял, что все это время никто из них, кроме Тимоши, не ел и не пил.

Я взглянул на Тимошу. Он смотрел на меня с какой-то злобой, и мне показалось, что передо мной отнюдь не ребенок. А вокруг с печальными застывшими лицами сидели дети и взрослые. Безропотные синхронные куклы.

Судьба

– Извините, не сыграете ли со мной в карты? Разочек, а?

Старик, скрюченный и дрожащий, ходил за прохожими, клянча внимания. Он совсем утонул в огромном плаще, даже лица толком не было видно под капюшоном. Не то сумасшедший, не то нищий, а может, и то и другое. Хоть он не просил денег, не тыкал листовки под нос и не предлагал поговорить о Боге, люди не слушали, не слышали его и обходили стороной.

Ян, с удовольствием прогуливающий уже третью по счету пару, сидел на лавочке, подобрав под себя ноги. Редкое осеннее тепло скоро обещало совсем улетучиться, так что, пока еще можно было хоть чуть-чуть оттянуть его отбытие, Ян собирался нагуляться вдоволь.

Он наблюдал за стариком уже около часа, и за это время никто не остановился и не послушал его просьбу. Наконец, старик сдался. Он подошел и сел на лавку, уже отчасти оккупированную Яном.

– Картишки… – прокряхтел тот печально. – Разочек бы… А они…

Ян шумно вздохнул. Вот ненавидел он такое. Раненые котики и собачки, выпавшие из гнезда птенцы, потерянные дети и все несчастные существа мира час своих страданий стремились разделить с ним. Видимо узнавали в нем сочувствующую душу.

– Ладно, дедуля, – сказал Ян. – Хочешь в карты? Я сыграю с тобой.

Старичок подпрыгнул на месте, схватил Яна за руки и заглянул в глаза:

– Правда?!

Это слово повторялось эхом, да таким, будто произнесено было в огромной пещере. Яну смотрели в глаза или куда-то сквозь них, но глаз напротив и не было. Там, под капюшоном, вообще ничего не было. Пустота.

Ян с трудом отвел взгляд и осмотрелся. Он был не на лавочке в центре города, а где-то, где он не бывал и быть никогда не мог. Это как читать книгу на незнакомом языке: каракули да завиточки видишь, но ничего не понимаешь.

– Чудесный мальчик! Играй!

Ян попытался найти источник звука, но говорили будто со всех сторон одновременно. Словно он сидел в окружении колонок.

Перед собой он увидел цветастые игральные карты, раза в три больше обычных, но вполне себе узнаваемые. Они лежали перед ним ровной линией, рубашками вверх.

– А во что играем? – хотел было спросить Ян, но слова эти, минуя голосовые связки, прозвучали вокруг, словно сказанные самим пространством.

Перед ним сгустился не то дым, не то туман, образовывая силуэт старика.

– В «Судьбу»! – нетерпеливо шелестело вокруг.

– Я не знаю, как…

– Тяни, просто тяни карту! Там все пустые, кроме одной. Вытянешь ее – значит, это твоя судьба!

– А я еще могу отказаться? – неуверенный голос задрожал в пространстве.

Образ старика расплылся, воздух потяжелел и пропал. Ян немо открывал рот, однако дышать больше было нечем. Недолго думая, он схватил из колоды первую попавшуюся карту. И увидел на ней свое же испуганное лицо.

Воздух вернулся. Силуэт старика вновь собрался, закружился, затрясся.

– Я свободен! Свободен! – кричало пространство.

– Что это значит? – недоумевал Ян.

– Ты тот самый! Я так долго искал тебя! Так долго! – голоса стали звучать вразнобой, заполняя пространство какофонией. – Все другие тянули пустые, всегда только пустые карты. Но не ты! Особенный! Твоя очередь! Ты! Теперь ты!

– Что? Что я? – Ян ощущал, что произошло что-то непоправимое.

– Ты теперь будешь жить в этом мире, править им! Менять его так, как хочется!

– Я хочу домой, – подумал Ян. И немедленно очутился в собственной комнате. Кровать, стол и ковер, даже поцарапанные собакой обои, но…

– Это не мой настоящий дом.

– Ты можешь создать любой дом, какой только захочешь. И любой мир. И жить в нем вечно. Здорово, правда?

– Но… Как я могу выбраться отсюда?

Послышался хриплый смех.

– Вот станешь дымом, сможешь попасть туда, куда захочешь!

Голос добавил тише:

– Если не забудешь, как это, хотеть чего-нибудь кроме смерти.

Силуэт старика сгустился и на мгновение Яну показалось, что он видел очень измученного человека. Но тот сразу же растаял. Ян остался в этом мире совсем один.

***
Он изучил мир вдоль и поперек. Узнал на практике, что значит «мысль материальна». В его личном мире было тепло, солнечно и сонно, а потом, когда осточертело, стало холодно и мрачно. Сначала было много ярких цветов, но затем Ян отказался от них в принципе. Цвета его раздражали. Человеческая форма бесила еще больше, поэтому он покинул тело и остался дымом.

В тот момент ему открылась вся правда. Ян вспомнил жизни, которые никогда не проживал, вселенные, в которых не был, существ, которых не видел, и языки, которые не знал. Теперь он мог имитировать разные формы жизни. И гостить в разных мирах. Вот только ему уже ничего, совсем ничего не хотелось. Разве что…

– Извините, не сыграете ли со мной в карты? Разочек, а?



Часы

Инга уже знает, что никому не спастись. Они точно погибнут здесь. Все трое друзей и те четверо неизвестных, волей случая оказавшихся с ними ночью в этом злополучном автобусе. Жара душит, а горячие крупные слезы, текущие по ее бледному бескровному лицу, жгут кожу. В голове картинками мелькают воспоминания. Как же так случилось, что они попали в эту смертельную ловушку?

Тот парень, Макс, казался странным с самого начала, но почему-то никто из них не почувствовал серьезной угрозы. Да и не должен был.

Бывает, жуткие вещи случаются в книгах и фильмах, что-то кровавое мелькает порой в новостях. Но к ним это никакого отношения иметь не могло.

Они были так счастливы, когда планировали поездку. Когда выбрали красивый загородный коттедж. Когда приехали, оставив все дела дома. И до последнего не могли поверить, что все получилось. Кто же мог подумать, что все так закончится.

Никто не знал о прошлом Макса, о его проблемах. Они не отнеслись к нему серьезно. Подтрунивали над его странным поведением, одеждой и нервным тиком. Тогда это казалось смешным. Сейчас Инга готова поклясться впредь с осторожностью относиться к людям, обдумывать каждый шаг и каждое слово, но уже поздно. Ей и другим с лихвой воздастся за легкомысленность.

В автобусе стоит хаос, все пытаются отыскать бомбу.

– Почему бы нам просто не выпрыгнуть из автобуса? Даже если он блефовал и бомбы нет, мы мчим без тормозов! Оставаться здесь точно не стоит! – кричит Дэн. Он стоит в проходе, прямо напротив Инги. То и дело хватается за спинки кресел по обе стороны от себя, чтобы не упасть. Обычно он тихий и отстраненный, а потому паника на его лице смотрится чужеродно и неприятно, как какое-нибудь уродство. Инге хочется отвернуться.

– Давай, прыгай, – невысокий полный парень по кличке Мота со злобой шипит сквозь зубы, – посмотрим, как быстро этот шизик прострелит твою умную головушку. Ты думаешь, он оставил нас одних тут ехать? Он хочет посмотреть, как мы сдохнем! Вон его синяя колымага тащится позади нас!

Инга чувствует, что он прав. Макс жаждет увидеть исполнение своего плана. Он все предусмотрел: они умрут в любом случае. Ружье наготове, годы тренировок в кассу. Он едет следом за ними не просто так.

– Может, проверим? – осторожно предлагает незнакомка, лицо которой, как Инга замечает, уже распухло от слез.

– Окей, без проблем! – с сарказмом тянет Мота. – Кто хочет выпрыгнуть из автобуса проверить, останется ли в живых? А? – он крутит головой из стороны в сторону, изображая активные поиски. – Есть готовые рискнуть жизнью во благо других? Бесплатно, без смс и регистрации!

– Мота, завали! Или тебя скинем для проверки, – рычит на него Дэн.

Неизвестная друзьям молодая парочка, что ютится в углу автобуса, прижимается друг к другу еще теснее. Женщина, задавшая вопрос, начинает реветь в голос.

Мота лишь фыркает в ответ. И, повернувшись к Инге, спрашивает:

– Сколько времени?

Она медлит. «Ну же, ну!» – с нетерпением и негодованием наперебой кричат все. Их жизни сейчас зависят от времени. Так чего она тянет, нагнетая?

– Три… Ноль одна, – тихо отвечает Инга.

– Уже больше трех! Он говорил, что мы взорвемся в три! Значит, просто припугнул? – радуется Мота.

– Смотрите, он остановился! – замечает Дэн. Все льнут к задним окнам автобуса. Синий грузовик действительно не двигается.

– Он… отпускает нас? – осторожно спрашивает заплаканная женщина. – Мы свободны?

Воцаряется молчание. Заложники этой мчавшей во весь опор машины пытаются понять, есть ли у них теперь шанс на спасение. После десяти минут криков и беготни тишина да скрип подпрыгивающего на кочках автобуса —словно глоток воды в пустыне. Инга скользит взглядом по лицам окружающих. Она видит, как от одного к другому передается надежда, разгораясь все пуще.

– Ребята, – отвлекает их от размышлений несчастный вынужденный водитель, прикованный к рулю наручниками, – есть идея. Если через пару минут срежем – скоро доберемся до пляжа. Там въедем в воду и аккуратно затормозим. Что думаете?

– Вау, парень, а ты шаришь! – одобряет Мота.

– Только стекла выбейте на всякий, чтоб если под воду уйдем – все выплыли, – предусмотрительно командует Дэн.

Пока все вокруг бьют окна и думают, как спасти самого водителя, все еще прикованного к автобусу, Инга все так же неподвижно сидит и стеклянными глазами смотрит в пустоту. Сухие бескровные губы едва шевелятся от немого шепота.

– У нас нет пары минут.

Медленно сглотнув вставший в горле ком, она опускает взгляд на наручные электронные часы. В ее голове всплывает диалог с Максом, послуживший толчком к их несчастьям.

Тогда стояла теплая тихая ночь. Инга сидела на веранде коттеджа. Ребята неподалеку, во дворе, жарили шашлыки. Вдруг к ней подсел этот странный нелюдимый сосед, Макс, который все чаще стал заглядывать к ним на огонек. Они разговорились.

– Твои часы спешат на четыре минуты, – констатировал он.

– Да, ты прав, – улыбнулась в ответ Инга, и отпила пиво из бутылки.

– Почему не поправишь? – хмурясь, спросил он. Вопрос следовал из прошлого замечания и Макс, по-видимому, надеялся, что она расскажет сама, без наводящего вопроса.

– Так я контролирую время. Это очень полезно, ведь мои друзья вечно опаздывают. Например, если мы бежим на поезд, и они видят время на моих часах, то делают все возможное, чтобы успеть. И только я знаю правду. Знаю, что у нас есть небольшой запас. В итоге, мы успеваем и все рады.

– Лжефилософия, – поморщился собеседник. Он сказал это тихо, но она услышала.

– Что?

– Это палка о двух концах. И это ответственность, тяжелый груз, который ты собственноручно на себя взвалила.

– Не очень-то тяжелый. Это приносит мне и другим только радость, – ее уже откровенно смешил этот абсурдный диалог.

– Ты даже не осознаешь, – покачал головой Макс. Порядком захмелевшая Инга расхохоталась:

– Мои часы просто спешат! И все! Чего привязался?!

– Однажды ты поймешь. Я помогу тебе, – сухо отчеканил Макс, резко встал и отправился прочь.

Тогда она подумала, что этот парень действительно со странностями, но с куда более серьезными, чем кажется на первый взгляд.

Инга никогда не рассказывала друзьям о часах, хотя это и не было какой-то важной тайной. Просто ее часы спешили…

И вот сейчас, сидя в заминированном автобусе, она поняла, что он имел в виду. Все вокруг думают, что уже больше трех часов ночи и опасность миновала, и только Инга, единственная, кому Макс оставил часы, знает: трех еще не было. Стоит ли сказать остальным, что часы ее спешат? Стоит ли лишить их иллюзии, что все они еще смогут спастись? Или вместо ужаса перед смертью пусть они лучше испытывают хоть и ложную, но надежду? И тогда весь груз ответственности за их жизни, за это решение ляжет на ее плечи.

«Чокнутый ублюдок, – думает она, – надеюсь, ты последуешь за нами».

Секунды неумолимо утекают. Инга, сама не желая того, мысленно начинает обратный отсчет, и каждая смена числа на циферблате отдается раскатом грома в голове:

Десять.

Девять.

Восемь.

Семь.

– Так, все готово! – констатирует Дэн.

Шесть.

Пять.

– Через семьсот метров сверну в сторону пляжа! – ободряющее кричит освобожденный от пут водитель.

Четыре.

Три.

– Инга, вставай, – машет ей рукой Дэн. – Инга?

Два.

Все оборачиваются и смотрят на нее. Даже глядя сквозь них затуманенным взором, она видит их глаза. Они ей доверились. И даже сейчас они вряд ли осознают, в чем дело. Кто сказал время, достоверна ли информация, почему часы остались только у Инги… Разве в такой суматохе и неразберихе хоть кому-то придет в голову размышлять о подобном? Они так и не узнают, что надежды с самого начала не было.

Один.

Инга закрывает глаза. Ее сердце, екнув, обрывается.

Взрыв. Вой погибающей машины разносится по округе. Автобус охватывают ядовитые языки пламени, дым быстро расползается по дороге туманом и черными клубами взвивается ввысь.

Улыбнувшись, водитель расположившегося на возвышении синего грузовика заводит мотор и едет прочь.

Она дежурит у кровати

Бывает, ложишься в кровать сонный, усталый. Поясница ноет, в ушах шумит что-то, как тормозящий вертолетный вентиль: «Шух, шух, шух». Стук сердца отдает во все тело. И ты выдыхаешь, выдыхаешь, выдыхаешь. И сквозь подушку, простыню и матрас медленно проваливаешься, просачиваешься, вязнешь… Стоп!

Распахиваешь глаза, садишься, дышишь. Темная дымка окутывает тебя, шепот звучит в голове: «А что тебя так испугало?»

И действительно: все ведь как обычно, засыпаешь себе. Все хорошо. Да вот только ты прекрасно знаешь: это вовсе не сон. То, куда тебя начало затягивать. Это что-то темное, липкое и мерзкое. Это не имеет ничего общего со сладкими сновидениями. И если тебя спросят, ты будешь отнекиваться и пожимать плечами. Ведь сложно сознаться даже самому себе, тяжело признать это. Что вот так, запросто, без особых на то причин, смерть может прийти за тобой.

И ты медленно ложишься вновь, вертишься, устраиваешься неудобно, и сердце колотится быстро-быстро. Глаза намеренно не закрываешь, контролируешь себя, прислушиваешься. И вот, вроде все прошло, вроде все в порядке. Вздыхаешь. Тело тяжелеет, тепло. Глаза закрываются, и ты размякаешь, вязнешь. И крючки, спицы вонзаются в твою спину и тянут, вьются, шьют. Ты распадаешься на нити и скоро тебя, как вязаную куклу, совсем распустят. Они свяжут из тебя что-то совсем другое. Ты спохватываешься, снова садишься, и бедное сердце так колотится, что, кажется, вот-вот выбьется из сил. Глаза слипаются, в горле пересохло, темно, но все кружится. И дышать нечем. А завтра рано вставать. И не объяснить никому, что ночью тебя пыталась растерзать тьма.

Встаешь, включаешь свет, ходишь по комнате, потираешь больную поясницу. И сердце будто зубной пастой намазали: жжется!

Открываешь окно, ледяной воздух раздувает тюль, гуляет по комнате. Такой сердитый. Ступни теперь тоже жжет. Быстро гасишь свет и кутаешься в одеяло. Осторожно дышишь, сознание ясное, ни в какую тьму окунаться не готовое. Вздыхаешь с облегчением. Веришь себе. Вверяешь себя себе.

В назидание

Кто-то падает удачно, кто-то – болезненно, стремительно и с криками, а после разбивается о землю, рассыпаясь на миллионы осколков. А я просто не поднимаюсь. Лежу и жду их, несчастных, так редко спотыкавшихся, казавшихся и до падения идеальными.

И здесь они находят меня своим блуждающим взглядом.

– Кто ты? – спрашивает один, и его только что упавший, печальный голос разносится эхом, разливается тоской. И он спрашивает не потому, что интересно. Он слишком расстроен, чтобы быть любопытным. Просто это логично.

– Я тень, – представляюсь, не вставая.

– Чья тень? – чуть отвлекаясь от своих страданий, спрашивает он и поворачивает в мою сторону усталое, опухшее от слез лицо.

– Да ничейная, в общем-то. Раньше я была почти как ты, но теперь я просто тень.

Сколько раз я уже говорила это, сколько еще придется сказать. Но ничего не поделаешь. Для каждого из них это важный разговор. Хотя пока еще смысл моих слов до него почти не доходит. Ему обидно за себя.

– Мне так больно было падать! За что мне это? Я хуже всех? Может, мне тоже остаться лежать здесь, как ты? – темные стены эхом отражают окрепший голос, кое-где осыпаясь вниз каменными крошками.

– О, не стоит. Ты всего один раз упал. Поднимайся и ступай наверх. Тебя ждет длинный и интересный путь.

– Правда? А ты? Пойдем со мной?

Мой собеседник поднимается на ноги и вытирает слезы рукавом. Глаза у него теперь ясные, хотя все еще краснющие. Вот сейчас я действительно ему интересна. Он припоминает мои слова, записанные куда-то на подкорку мозга. Стоит и с любопытством смотрит на меня, сверху вниз.

– Я не могу. Ты ступай, а мне нельзя – спокойно улыбаюсь я. «Уходи же, прошу», – крутится у меня в голове.

– Как это? Почему? – восклицает он в недоумении.

Ну вот, снова. Из раза в раз так. Что бы я ни говорила, по-другому отсылать их не получается.

Я вздыхаю. Выбора нет. Медленно встаю. Не успеваю сделать шаг, как огромная железная труба, горизонтально подвешенная с обоих концов где-то совсем высоко, сбивает меня с ног. Бум! Грохочет громом. Эхо пускает в пространстве трещины. Я отлетаю в скалистую стену и с камнями падаю вниз, разлетаясь вместе с ними на мелкие осколки. Очнувшись на полу в плотном облаке пыли, вижу над собой моего собеседника.

– Ты как? – его глаза с ужасом рассматривают меня.

– Неплохо, – киваю я. Стараюсь выглядеть непринужденно.

– А почему… почему так? – он вглядывается в мое лицо. Я знаю, что оно побледнело. Не удивительно.

– Мое место здесь, – говорю. Так часто повторяю эту фразу таким, как он. Мне уже начинает казаться, что я провоцирую судьбу. Но иначе никак. Скорей бы он ушел.

– Это почему? – хмурится он. И все пытливо смотрит на меня сверху вниз.

– Я проиграла удаче кон в шашки, – усмехаюсь. А он все смотрит на меня, ждет объяснения. Улыбаться перестаю. – Родители обычно пугают детей, что те станут дворниками, если не будут стараться. Я что-то вроде того самого плохого исхода. Понимаешь?

– Нет, – честно заявляет он.

– Ты знаешь, что случается с теми, кто гневит Судьбу? Она сталкивает их в пропасть. Но есть те, кого это не отрезвляет. И тогда, с каждым разом, выбраться им все сложнее. В конце концов, это становится невозможно. И тогда любой споткнувшийся видит, куда его приведет кривая дорожка.

Он осмысленно кивает, отходит на шаг назад. Дошло, видимо. Моя голова разбита и ноет, горячая кровь липким киселем растекается вокруг.

– Я… я обязательно вернусь за тобой. Когда окрепну. Я смогу где-нибудь найти тебя? – он пятится назад, теперь уже скоро уйдет.

– Ты забудешь обо мне, как только выйдешь на свет. И вновь вспомнишь, если когда-то опять упадешь.

– Но я не хочу больше падать!

– Конечно, конечно. Не упадешь, не волнуйся. Мне дано видеть, кто упадет снова, а кто больше не вернется. Так что беги скорее, Судьба не любит ждать, – советую я.

Он воодушевленно кивает, и, следуя моим словам, бежит прочь. Я, наконец, остаюсь одна.

Руки перестают меня слушаться, глаза слепы, мысли медленно плавают в голове. И я почти беззвучно шепчу:

– Когда в следующий раз будешь падать, не кричи так громко. У меня жутко болит голова.

Выбор

Я зажмурился. Механический голос, напоминавший речь гугл-переводчика, начал обратный отсчет.

Когда мне принесли документ, была пятница и впереди маячили счастливые выходные. Я не хотел разбираться ни с какими «срочными бумагами», но секретарь настоял. Я рухнул в кресло, открыл папку и…

– Что это?

– Список значимых людей из нашего города. Вам, как мэру, надо подписать и выслать им приглашения.

Я вчитывался в текст, написанный сухо, официально, и от этого тона становилось еще страшнее.

– Сколько времени осталось, прежде чем… все закончится?

– Меньше месяца, боюсь, – из-под очков секретаря полились слезы, которые он быстро стыдливо вытер рукавом. – Попрощайтесь с родными и… Могу я пойти домой?

– Да, иди, конечно, – кивнул я растерянно.

Он ушел, а я остался один на один со списком тех тридцати двух счастливчиков, которые смогут спастись. Среди них был я. Только я. И никого из моих близких.

Я начал набирать номер раньше, чем продумал свои действия.

– Да, пап? – послышался задорный голос в трубке. На фоне громко играла музыка.

– Ты ведь медицинский закончила. Помнишь что-то?

– Чего? Ты про универ? Ну так, не особо. А что?

– Бегом домой и за учебники! Завтра же пойдешь в нашу больницу, азы вспоминать.

Я повесил трубку, не слушая возражения. Позвонил следом брату, он человек работящий, своими руками дом построил, сможет стать механиком. А его жена готовит неплохо, будет поваром. А моя… Я потер глаза. Учитель, пусть будет детским учителем.

С трудом я нашел место для каждого родственника. Составил новый список взамен старого, оформил все как полагалось. И через полмесяца все мы на подводном корабле, о котором раньше знать не знали, благополучно отправились вон с суши, доживавшей свои последние деньки.

Погружение прошло успешно, вскоре мы вполне обустроились на новом месте. Конечно, всем моим пришлось приспосабливаться: вспоминать давно забытые навыки, учиться новому. Но мы выжили. И все у нас было хорошо.

Однако я чувствовал, что продолжаться так долго не может. Всегда пристально вглядывался в лица окружавших меня людей, затаивал дыхание, проходя мимо охранников. «Уж не схватят ли они меня?». Одно дело воровать помаленьку (кто ж в наших кругах не воровал?), а совсем другое решать, кому жить, а кому умирать.

Когда за мной пришли, я лишь на миг обмер: «Вот и все». Но смело поднялся к охране навстречу, дал заковать себя в наручники (видимо, ради зрелищности) и провести через каюты. Преступление и наказание. В глазах людей искрилась ненависть: они были готовы растерзать меня в клочья за то, что я сделал, и за то, в чем виноват не был.

Мне хотелось спросить у них: «Неужели вы бы так не поступили?». Думалось, что поступили бы. И ненавидели они меня как раз за то, что не оказались на моем месте.

Механический голос, эхом проходившийся по моей одиночной камере, досчитывал последние секунды. Двери разъехались, и помещение превратилось в аквариум. С одной единственной рыбой, совсем не приспособленной к воде.

Меня вынесло в ледяной океан, где посреди тьмы мигал огоньками наш корабль. Двери закрылись, и спасительный островок уплыл. Я, медленно падая все глубже, следил из темноты, как удалялось сияние, казавшееся самым красивым в жизни. И в последний момент мне подумалось: «Зачем же я сам на себя настучал?».

Старые коньки

Однажды, прошлой зимой, я плелась по заснеженной дороге через парк. Домой совсем не хотелось. Знала, что там все разговоры только и будут что о завтрашнем соревновании. Мама, думалось мне, уже напилась валерьянки и подготовила для меня длинную воодушевляющую речь. Мои успехи в фигурном катании были ее поводом для гордости, отдушиной. Она всегда встречала знакомых с высоко поднятой головой и не забывала упомянуть, что дочь ее снова получила медаль, что тренер девочку очень хвалит и пророчит великое будущее.

Я села на заледеневшую лавочку. Джинсы сразу стали промокать, но мне было все равно. Подняла голову. Под слегка трепещущим светом фонаря плавно танцевали снежинки. Я подумала, что их, должно быть, тоже не спросили, хотят ли они этого. Просто отправили, а ты крутись как хочешь.

– Красиво, правда?

Рядом со мной на скамейку села девушка и улыбнулась. Белое платьице с блестящими пайетками, высокий пучок, украшенный бусинами. Маленькая, тоненькая. Фигуристка.

– Ты только что с выступления? – спросила я и, взглянув вниз, нахмурилась. Она была босой.

– Вовсе нет, – мягко ответила та, пряча ступни под лавочку. – Если, конечно, всю мою жизнь не считать выступлением.

Подул холодный ветер, я поежилась.

– Слушай, может, тебе помощь нужна? Ты не замерзла? Такая холодрыга, а ты в легком костюме, еще и босая. Мне даже смотреть на тебя холодно.

Она звонко рассмеялась.

– Отчего же ты тут сидишь, раз так холодно? Не хочешь идти домой?

– Не хочу, – призналась я. И неожиданно для самой себя добавила: – Я вообще не знаю, чего хочу.

– Разве не победить на соревнованиях? Я думала, это твоя мечта.

– Это мечта моей мамы. Моего тренера. Не моя.

Я сразу же пожалела о том, что сказала это вслух, и отвернулась.

– Видела, как ты репетировала, – продолжала незнакомка. – Не смогла пройти мимо. Ты невероятно талантлива.

– Да-да, – я усмехнулась. Невероятно, если не упоминать все то время, что я проторчала на тренировках.

Снег таял на моих волосах и просачивался в голову, путая там все мысли. Мне всегда говорили, что талант – это великое счастье. Он не каждому дан. О нем многие мечтают. Я кивала и молча тащила этот воз. Таково, вроде как, было мое предназначение. Но порой робким шепотом в моей голове гремела страшная мысль: что, если забыть про талант? Можно ли пойти по другому пути? По тому, который не подсвечивается огоньками по кромке, над которым не мигает табличка с моим именем. Что будет, если я сверну куда-то и оставлю пресловутый талант покоиться в генах, чтобы он всплыл потом и огорошил кого-нибудь из моих потомков?

– У тебя коньки в пакете? – моя собеседница вдруг сменила тему. Она, как это порой делают любопытные дети, забавно вытянула шею, вглядываясь в полиэтиленовый сверток.

– Ага. Старые, выкинуть вот хотела.

– Зачем же? Лучше подари мне.

– Обшарпанные, сточившиеся коньки?

– Именно, – она кивнула с улыбкой. – Тебе же они не нужны?

– Да никому такие не нужны…

– Ты удивишься.

Я пожала плечами. Наверное, несчастной сейчас любое подобие обуви сойдет. Протянула ей дурацкий шуршащий пакет, а она схватилась за самый краешек, не давая мне возможности его отпустить.

– Могу забрать?

– Да, дарю.

– Коньки и все остальное?

Я мельком глянула в пакет. Там, разумеется, ничего кроме коньков не было.

– Пакет верну, – пообещала она серьезно. – Ну так что? Даришь?

«Странная какая, однако», – подумала я. И ответила:

– Забирай, забирай.

Она резко выхватила пакет из моих рук.

– Спасибо! Вот радость-то! Никогда этого не забуду!

Прижав пакет к груди, она вскочила с места и куда-то умчалась. Я с удивлением смотрела незнакомке вслед, пока она не скрылась из виду.

Снег повалил сильнее, крупные хлопья облепили мне лицо с каким-то голодным ажиотажем. Я накинула капюшон и поспешила домой.

Отчего-то этой ночью я долго не могла уснуть и задремала только под утро. На следующий день снова мело. Я здорово продрогла, пока добралась до катка, а потом долго грелась, сидя в раздевалке. Сонная дымка стояла перед глазами, когда я шнуровала коньки, руки, словно погруженные в воду, отказывались слушаться. Промучившись дольше обычного, я, наконец, вышла на лед для разминки. И вдруг на меня накатило острое необъяснимое чувство. Я помнила, что должна делать, но совсем не понимала как. Казалось, будто тысячи раз смотрела на катание фигуристов, но никогда в жизни не вставала на лед сама.

Скинула коньки и убежала, не набросив пальто, даже не обувшись. По снегу, не чуя холода, босые ноги несли меня туда, где вчера я повстречала ее. Я кричала, звала, но никто не пришел. На спинке заснеженной скамейки я нашла свой дурацкий шуршащий пакет. Коньков в нем, конечно же, не было. Подул ветер, и пакет легко сорвался с места, будто все это время только меня и дожидался. Шаркая по замерзшей дороге, понесся куда-то. Свободный. Жалкий. Пустой.

Сон на заказ

Я слышу шорох шагов и всматриваюсь в темноту. Они рядом, они окружили меня. Я слышу их, но не вижу. Впрочем, как и они меня.

Все началось с автоматов. Однажды бордовые автоматы, похожие на игровые, только с надписью «Сон на заказ», появились по всему миру. Никакой рекламы, никаких предупреждений. Просто в один день они выросли из ниоткуда в супермаркетах, парках и кафе.

Никогда раньше люди с таким рвением не бежали домой, приближая сон всеми силами. Ведь сны на заказ оказались не только настоящими, но и переплетались между собой. Можно было бесконечно возвращаться в одну и ту же локацию и продолжать смотреть сон-сериал с того момента, где остановился.

Так я путешествовал по волшебному миру на огнедышащем драконе, уничтожал деревеньки время от времени и крал принцесс из дворцов.

Еще интереснее стало, когда открылась новая функция автоматов: теперь можно было смотреть сон вместе с другими людьми. Требовалось лишь указать номера телефонов своей группы, и каждому участнику приходило персональное приглашение.

Сны были многоуровневые: локации выбирались из множества предложенных или придумывались спящими самостоятельно. Разрешалось ограничить участие только своей группой, но можно было и допускать встречи с незнакомцами.

Мы с друзьями объединились и устраивали рыцарские турниры, вместе атаковали деревни верхом на драконах, воевали с другими группами за территорию. Иногда, разнообразия ради, погружались в постапокалиптический мир, где воевали уже с роботами, а с бывшими врагами заключали временное перемирие.

Весь мир с азартом и завидной регулярностью погружался в сон.

Через год в автоматах вдруг появилась локация под названием «Мир». Она заинтриговала многих, но испробовать новинку можно было, только если два миллиарда человек выберут именно ее. Таковы были условия.

Несколько месяцев мы ходили на митинги, раскручивали акции в сети и собирали подписи. Наконец, нужное количество человек было собрано. Я помню предвкушение, с которым засыпал. Намечалось нечто грандиозное.

Погрузившись в сон, мы увидели наш обычный мир. Мы расстроились и решили, что это шутка такая. Обидно: столько усилий, и для чего?

Но все оказалось не так просто. В этом мире сна тени оживали. Из-за наших спин выползали существа, состоявшие будто из мазута. Озлобленные, быстрые и жаждущие убивать.

Любители ужасов оценили находку, но, когда мы проснулись, мало кто желал возвращаться в такой сон: уж слишком кровавым он был.

Меня во сне тени буквально растащили по кускам, и это было так реалистично, что повторять болезненный опыт не хотелось.

С утра я сразу отправился к ближайшему автомату, в супермаркет, чтобы запросить другой сон. Но не нашел автомат на прежнем месте. Удивившись, дошел до другого, в парк, но и его тоже не оказалось. Бордовые автоматы с надписью «Сон на заказ» исчезли из мира так же тихо и неожиданно, как появились.

Мы были вынуждены каждую ночь спасаться от жутких порождений тьмы. И люди, один за другим, стали умирать по-настоящему.

Никто больше не хотел погружаться в сон. Мы пили энергетики, спали урывками посменно и сторожили друг друга, но сон все равно рано или поздно настигал нас.

Сложно было разобрать, где реальность, а где нет. Мы испуганно оборачивались на каждый шорох и боялись, что мазутные тени просочатся сквозь наши сны.

Мы прятались в темных комнатах и слышали, как они шелестят рядом с нами и ждут, когда случайный луч света скользнет в помещение и отбросит тени. Тогда они выползут и смогут до нас добраться.

Сколько дней прошло с тех пор, как я заперт в темноте? Уже не могу припомнить. Мои глаза совсем позабыли свет. Я засыпаю во тьме, и во сне нахожусь там же.

Не знаю, сплю я сейчас или нет. Но тени наблюдают за мной и там, и тут. Настороженно, неустанно. А я так долго сижу здесь, во тьме, что не могу понять: не тень ли я сам?

Теперь и я тоже жду, когда придет свет, прочертит границу между ними и мною, и все, наконец, закончится.

Високосный спектакль

Всю жизнь мне не давал покоя один случай, произошедший с братом моего деда. Это было почти без четверти век назад, 29 февраля. Тогда каждые четыре года устраивался концерт для особых гостей театра «Мина». Никто не может теперь вспомнить, откуда там взялся директор, прозванный Седовласым, но этот человек создал необычные правила, чем привлек изрядное количество внимания и сумел возвести свой театр в ранг самых популярных заведений города.

Его правила могут показаться странными, суеверными и несколько забавными, но соблюдались они удивительно строго. Ровно двадцать девять человек, и ни одним больше, могли попасть на это таинственное шоу только один единственный раз в жизни. В течение четырех лет ожидания високосного года, а, следовательно, и нового выступления, 29 случайных (или не очень) жителей города получали свои билеты по почте. Это были абсолютно разные люди, взрослые и дети, знаменитые особы и обыкновенные горожане. Самое любопытное, что ни один человек, побывавший на спектакле, до последнего вдоха никому не рассказывал, что происходило в запертом на три часа зале. Даже самые болтливые бабы, даже старые сплетники, маленькие неразумные дети – все лишь улыбались, отшучивались или обходились общими фразами, вроде «Я не забуду этого представления никогда» или «Не видел нигде ничего подобного». Такая загадочность, конечно же, подогревала интерес жителей города к событию – настолько, что имена счастливчиков, получивших билет на новый спектакль, печатались на первой полосе городской газеты. Начало представления, как и его конец, определял исключительно звук горна, который ни с чем другим нельзя было спутать. Иногда бывало, что кто-то не доживал до дня спектакля, попадал в больницу или по иной причине не мог попасть на долгожданное представление. Специально на такой случай у входа в театр дежурила толпа страждущих, и сам Седовласый выходил на порог, выбирал среди них того, кто сможет проследовать за ним внутрь.

Среди этих зевак 29 февраля почти 72 года назад и оказался младший брат моего деда, Матвей. Ему тогда шел седьмой год и, по рассказам дедушки Алексея, он рос настоящим сорванцом. Не мог усидеть на месте, ввязывался в драки с другими мальчишками, воровал плоды с соседских огородов – взрослые с ним справиться не могли. Он таскал домой многочисленных животных, от улиток и жучков до собак и ворон, но особенно ему полюбился худющий рыжий котенок, которого он вполне заслуженно прозвал Шкетом. На пару с этим котом они переломали и перебили не один десяток домашних вещей. В школе, дома, на улице, да чуть ли не во всем городе только и было речи о младшеньком из семьи Астаровских. «Подрастет – успокоится», – утешали родителей хулигана друзья и соседи. А мальчик, между тем, был мечтательный, цеплялся то за одну идею, то за другую, а тут ему приспичило оказаться в числе почетных гостей особого концерта театра «Мина». Он терпеливо ждал год, в надежде внезапно обнаружить в почтовом ящике билет на заветное зрелище 29 февраля. Но чудатак и не произошло, потому маленький Матвей и пошел к дверям театра, дабы попытать счастья там.

От домика, где жила тогда семья моего деда, до театра всего несколько кварталов. Вопрос пары минут. Мой дедушка пошел туда вместе с братиком, в роли группы поддержки. Он не особенно верил в успех операции «Матвей и его настойчивый пронзительный взгляд, прожигающий Седовласого», даже посмеивался над братцем, однако это действительно сработало. Именно на Матвея, а не на кого-то другого, указал директор своей высохшей от старости рукой. Сияя беззубой улыбкой, мальчик, под шумный вой разочарованной толпы, водрузил на плечо свой красный вещевой кулек, который вечно таскал с собой, и важной походкой продефилировал внутрь здания театра.

Дверь заперлась изнутри, зеваки стали расходиться. Раздался звук горна, и Алексей, убедившись, что представление началось, пошел домой, удивлять домашних новой выходкой своего брата.





***
Громкий треск раздался по всей округе. Звук доносился снизу по улице, со стороны театра, и он совсем не был похож на сигнал горна. Это был какой-то жуткий звук. Алексей почувствовал: надо срочно бежать к театру.

О, эта дорога была совсем не та легкая и быстрая, какую час назад он преодолевал вместе с братом. Казалось, будто тропа удлиняется с каждым шагом. Примчавшись, наконец, к театру, он обнаружил, что туда сбежался чуть ли не весь город. Ему с трудом удалось протиснуться ко входу, с каждой секундой его тревога нарастала. Добравшись до двери, он застучал по ней, что есть сил.

– Представление прерывать нельзя, ты что? – легонько ударил его по руке один из стоявших рядом.

– Еще два часа, погоди, может, этот треск там по сценарию задуман, – добавил пожилой мужчина, растерянно улыбаясь.

Но Алексей знал, этот звук означает что-то нехорошее и явно никак не относится к сценарию. Через какое-то время парень выбился из сил и остановился. Он абсолютно не понимал, что происходит, в голове крутилась только одна мысль: нужно спасти брата!

Тут за дверью послышался шум – засов медленно отворился сам. Стоявшие вокруг затихли. Дверь медленно распахнулась – за ней оказался маленький, напуганный и перемазанный мальчик, бледный, как труп.

– Матвей! – крикнул Алексей, узнав в несчастном своего брата. Тотчас подхватил его на руки и помчался без оглядки. Только в родных стенах, чуть успокоившись, он опустил мальчика на пол и сказал:

– Все хорошо, Матвей, ты дома!

Но Матвей молчал, пугая всех домашних своей внезапной немотой. С ним говорили, его расспрашивали, но он молчал. Лишь вечером, в ответ на фразу матери «Все, сынок, спектакль окончен», или, может, просто в пустоту он сказал почти шепотом:

– Спектакль не окончен.

– Да-да, – подтвердила мама, на секунду задумавшись, – ты прав, сынок, но это уже не важно, главное, что ты в порядке.

Но Матвей уже не был в порядке. Он никогда больше не был собой. Он не улыбался, не веселился и не говорил ничего, кроме этой самой фразы: «Спектакль не окончен».

Позже оказалось, что двадцать восемь зрителей, вся труппа и Седовласый бесследно исчезли. Сколько ни искали родные пропавших, сколько ни проливали слез, не нашли их ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Они пропали навсегда.

Тогда же люди поняли, что никто не знает, как и откуда появились директор и его труппа. Никто из городских не был с ними близок, они всегда держались особняком и не пытались завести в городе знакомств. Как будто знали, что однажды бесследно исчезнут.

Театр, само собой, закрыли. Правда, некоторые приезжие пытались либо открыть его снова, либо занять помещение чем-то другим, но каждый раз что-то не получалось. Были даже порывы снести здание, но тоже безуспешные. Ходили слухи, пугающие пуще прочих, что многие люди, пытавшиеся что-то сделать с этим местом, вскоре погибали. Возможно, конечно, все это было притянуто за уши, раздуто и преувеличено, но несколько таких случаев точно было, поэтому горожане решили вообще не трогать театр.

Спустя десятки лет, 29 февраля, а затем и 29 числа любого месяца стали приходить в заброшенный театр охотники за адреналином, экстремалы и праздная молодежь. Появилось несколько легенд, например, будто каждый, кто скоро должен умереть, увидит там свою смерть. Или такая: все молодые посетители ветхого театра живут обычной жизнью до двадцати девяти лет, а затем должны умереть. Но если доживают до тридцати, то ли обретают волшебный дар, то ли сказочно богатеют, то ли становятся бессмертными.

***
На следующий же день после трагедии, к Астаровским пришли люди и принесли найденный в дверях театра красный вещевой узелок, в котором притаился тот самый котенок Шкет.

Дедушка Алексей считает, что Шкет стал щитом Матвея, потому брат и не исчез со всеми. Только видел он там что-то, что стоит у него перед глазами и не дает ни очнуться, ни опомниться.

– Выходит, тридцать там зрителей было, в тот день, а не двадцать девять, как требовалось. Если вместе со Шкетом считать, – заключал мой дедушка.

Не понятно, спасением ли или роковой ошибкой был «кот в мешке», но после этого события, он до самой своей смерти сидел с Матвеем и, казалось, разделял с ним жуткую боль, что тяжелой ношей обрушилась на них двоих. Дедушка говорил, что в день смерти кота Матвей заплакал. Единственный раз в жизни. Ведь Матвей любил только одно это существо. Но дед Алексей ошибался. Когда умер он сам, я видел, как тихо плачет дед Матвей. Я думаю, что он не только любил старшего брата, но и прекрасно осознавал его заботу. Мне кажется, Матвей вообще довольно часто приходил в себя, но только не 29 февраля. Раз в четыре года нам приходилось привязывать его к кровати, иначе он вставал и шел в заброшенный ныне театр «Мина». Когда мы догоняли его, он вырывался и все время повторял ту единственную фразу, которую только и произносил: «Спектакль не окончен». Мы пытались убедить его, что это уже не новость, что это дела давно минувших лет, что не был окончен – ну и черт бы с ним, с этим спектаклем, с театром, с тем днем, ничего все равно уже не попишешь. Но дед Матвей был упертым, это в нем, похоже, с рождения, поэтому домой его приходилось тащить силком.

Однако меня всегда разбирало любопытство: что же случится, если 29 февраля Матвей-таки доберется до злополучного театра? Я, конечно, не думал, что он сможет вернуть всех пропавших, но версий в моей голове было много. Поэтому, однажды, когда близился очередной високосный год, я решил, что устрою ему эту жуткую встречу.

Наконец, настало 29 февраля. Все разбежались по делам, а я пришел к уже привязанному к кровати Матвею. Передо мной сидел старик (выглядел он, пожалуй, старше своего возраста), сухой, сгорбленный, хотя от природы высокий, седой, с бесцветными потухшими глазами. Он поднял на меня глаза, чего практически никогда не делал, поэтому я слегка удивился.

– Дедушка Матвей, – начал я негромко, – сегодня 29 февраля. Конечно, вся моя семья считает, что тебя нельзя пускать в театр. И раньше я был с ними согласен. Но сейчас, я подумал, может быть… пора? – я заглянул ему в глаза, пытаясь отыскать там тень ответа, какой-нибудь отзвук сознания. И мне показалось, что я его нашел. Тогда я подошел к нему ближе и наклонился – Я ослаблю твои ремни и схожу на кухню, за чем-нибудь… Хм, чаю сделаю, вот что. А ты… – я кивнул ему. Он снова взглянул на меня, но быстро опустил глаза.

Я ослабил ремни достаточно, чтобы человек его телосложения смог выбраться, и действительно пошел на кухню, терзаемый чем-то средним между предвкушением и уколами совести. Когда я вернулся в комнату, деда там, на мое удивление, уже не было. А казалось, прошло не больше двадцати секунд!

Я схватил телефон и побежал в сторону театра. Благо дело, я абсолютно точно знал, куда он направляется. Вскоре я заметил впереди себя старика в доисторических трениках, быстро шагавшего вниз по улице. Он уже миновал место, где раньше жила его семья и стремительно приближался к старому театру. Я понимал, что могу догнать его, но сознательно замедлял шаг. Возле театра старик застыл, я подошел к нему и тоже остановился.

– Что дальше? – я посмотрел на него, все еще пытаясь отдышаться.

– Спектакль не окончен. Не окончен. Не окончен, – все тише и тише повторял Матвей. Затем кинул на меня испуганный взгляд и очень робко, шаг за шагом, стал приближаться к двери.

– Останови его! – услышал я знакомый голос. Это моя мама, она, похоже, раньше вернулась домой и догадалась, где мы.

– Нет, мам, стой, погоди, – я преградил ей путь, удерживая за плечи, иначе бы она кинулась оттаскивать дядю от той пропасти, в которую он уже столько лет пытался шагнуть. – Послушай, мама. Дед Матвей уже пожилой человек. Он с самого дня трагедии, с самого детства пытается вернуться сюда, а мы всегда стоим у него на пути. Может, он не зря сюда стремится? Ведь нас не было тут, мы не видели того, что видел он. И мы не можем знать, что правильно. Возможно, его эта странная фраза «Спектакль не окончен» не бред сумасшедшего, а попытка донести до нас мысль о его намерениях. Может, в его силах закончить его? Я думаю, мы достаточно удерживали его. Настало время отпустить.

Все время моей пламенной речи, более смелой, чем мои догадки, мама плакала и вырывалась. Я подумал, что ей просто было страшно.

Мы услышали, как шумно и резко распахнулась дверь в заброшенный театр. На пороге Матвей остановился и повернулся к нам:

– Спектакль не окончен! – крикнул он неожиданно громко. После этого отвернулся и шагнул во тьму.

– Нет! – завопила мама с таким надрывом, что даже у меня по коже побежали мурашки.

Дверь за дедом захлопнулась с такой силой, какой у него самого явно не было. Послышался скрежет закрывшегося с внутренней стороны старого засова. Мы с матерью вздрогнули и переглянулись. Вскоре мы услышали еще много странных звуков. Один был похож на огромную стаю летучих мышей-самоубийц, которые с визгом влетали в стены театра и разбивались насмерть. Потом были звуки, похожие на стон расстроенного пианино и замедленную прокрутку ленты старого страшного фильма. Больше всего поразил звук, напоминающий нечто среднее между ревом слона и взлетом самолета.

Через какой-то невнятно длинный промежуток времени все резко затихло. Мы переглянулись и подергали дверь – все еще было закрыто. Тут раздался оглушительный сигнал горна, совершенно мне не знакомый, однако, узнаваемый. Дверь в этот момент не то, что отварилась, нет. Она отлетела со свистом метров на десять, вроде слегка задев меня, за ней последовали стекла и оконные рамы. Крышу дома будто кто-то мял огромными руками, она с громким скрежетом начала проваливаться внутрь. Стены покосились, частично начали выпадать внутрь, частично вылетать наружу.

– Матвей! – кричала моя мама. – Он же там умрет! Что ты наделал?!

– Я думаю, он умер уже очень много лет назад. Еще до моего и даже до твоего рождения, мам. Ты слышала горн? Спектакль окончен.

Как только я договорил эту фразу, здание полностью превратилось в руины. Все завертелось перед моими глазами и исчезло.

Я не могу понять, что произошло много лет назад на этом представлении, зато теперь понимаю, что здание изгоняло всех, кто пытался что-либо нарушить, потому что спектакль не был окончен. Тогда, 29 февраля, все двадцать девять зрителей должны были перенестись куда-то. Должны ли они были вернуться и что именно пошло не по плану – я так и не смог выяснить. Зато теперь я точно знаю, что эта история закончена. И точку в ней поставил Матвей Астаровский, храбрый человек с самой загадочной судьбой, о какой мне только доводилось слышать. И, вероятно, этот человек унес с собой в неизвестные дали больше тайн, чем каждый из нас может вообразить. На самом ли деле он не мог говорить? Правда ли, что кот Шкет стал его щитом? Был ли Матвеем тот, кто занимал это старческое тело? Где все эти люди и куда отправился он сам? И, наверное, самый главный вопрос: почему я, черт побери, прикован к кровати?

По ту сторону окна – день

Чайная магия

Заваривать чай лучше в керамическом чайнике, он долго хранит тепло. Конечно, чугунный тоже хорош, хотя мне нравится меньше. Может, я слишком привередливый, но чудеса у меня в нем получаются хуже. Поршневой чайник нравится еще меньше, хоть и держит в тонусе: хочешь не хочешь, а зарядка по расписанию.

Но, по правде, я был бы счастлив оказаться в любом чайнике, слова бы поперек не сказал. Лишь бы снова заискрилась магия.

Еще каких-то пятнадцать лет назад я был полон сил и жизни, чудеса плелись сами собой. Вечерами, после ужина, отец семейства бережно промывал чайник холодной водой, потом горячей, и я замирал от предвкушения: какой сегодня будет рецепт?

На голову мне сыпались горсточки черного чая: он был особенно любим этой семьей. Затем листья и ягоды малины, а может – смородины. Иногда специально отваривались веточки вишни, и тогда цвет чая насыщался, густел. Временами добавляли мою любимую лимонную мяту. А если ничего из этого не было – в ход шли мед и варенье, дольки лимона или сушеные лепестки розы.

Позволив магии чуть-чуть настояться, разливали ее по чашкам. Все рассаживались полукругом, и начиналось чаепитие. Пар над чаем поднимался волшебный. Искорки чудес взвивались к потолку, кружились над головами. Люди, конечно, этого не замечали, но чувствовали атмосферу сказки. А потому принимались рассказывать истории.

Дети придумывали страшилки и жались друг к другу, потому что сами же и боялись. Родители тоже пугались, но понарошку. Отец рассказывал о других мирах и планетах, о таинственных открытиях ученых. Сыновья слушали, открыв рты, а жена тихонько посмеивалась. Когда наступала ее очередь, она рассказывала о пиратах и приключениях. А иногда – о мальчиках, которые плохо учились и стали дворниками. У таких историй не было благодарных слушателей. Даже мне они со временем наскучили. Но до самого конца чаепития волшебство ютилось в чашках.

А потом все закончилось. Никто больше не заваривал чай и не рассказывал истории. Они уехали, а меня оставили тут. Одного.

После них в квартире никто почему-то не задерживался: я даже подумал, что меня проклял забияка из турки, которого, мне на радость, отдали соседке.

Некоторые жильцы доставали чайник, не глядя пихали чайные пакетики. Один, другой, третий. Они не проводили церемоний и не рассказывали историй. Магию с ними заварить не получалось. А потом мой домик и вовсе разбили.

Очнулся в ржавом чайнике, пыльном, со свистком. И застрял там. Вряд ли кому-то пришло бы в голову заваривать в нем чай. Скорее уж, если бы и вспомнили, отправили бы на свалку. И я бы растворился в воздухе, средь помойной вони и крысиных хвостов.

В ожидании конца от скуки слушал новых жильцов. Семейная пара, ругались – стены дрожали. Львиную долю времени орали, с перерывами на сон. Странно, что не поубивали друг друга.

Вдруг из какого-то далека к мужу приехала бабуля – погостить. И это она зря… Сидим теперь с ней на кухне, она – на табуретке, я – в ржавом чайнике под столом. А в гостиной орут.

– Она странно смотрит на меня! Не хочу ложиться спать в одном доме с этой ведьмой!

– Никакая она не ведьма, может, странная немножко…

– Немножко? Да у нее же конкретно кукушка поехала! Она сама с собой разговаривает! И что за ужас у нее на голове?

Выглядываю, чтобы взглянуть на ужас. Теперь понятно, почему ее назвали ведьмой: у старухи длинные седые волосы, кое-где свалявшиеся в дреды. Выглядит она, как шаманка со стажем.

– Она мерзкая! Убери ее из нашей квартиры!

– Куда она пойдет, ну! И будь тише, она же услышит…

– Не услышит, она глухая!

– Не глухая, – себе под нос усмехается старуха. Я усмехаюсь тоже: бабуля, выходит, надула эту истеричку.

– Какая интересная особа, – говорю.

– Спасибо, – отвечает она просто.

Высовываюсь из чайника, не веря ушам своим.

– Какое ты удивительное, милое создание, – улыбается она.





Больше бабуля тут не задерживается. Оставляет на столе гостинцы для внука: две банки облепихового варенья, одну – квашеной капусты, да соленую рыбу, завернутую в газетку двадцатилетней давности.

Хватает мой замызганный чайник, щурится близоруко.

– Нечего нам с тобой тут сидеть.

Тихонько обувается, накидывает пальто, пятнистое, будто сшитое из лоскутков самой разной одежды. И уходит с ржавым чайником в руках. С чайником, в котором живу я.

Мы долго едем к ней домой, за леса и реки. Обитает бабуля в старом домике, одна, как настоящая ведьма. С фотографий на комоде улыбаются ее внуки. Правда, они никогда не приезжают.

Она отмыла мой чайник. Мы готовим чай с корицей, яблоками или лавровым листом. Болтаем о том о сем. А волшебство плещется в чашках, искрится в воздухе и согревает души.

Эму

У всех звери как звери, а у меня – чертова эму. Лохматая, с выпученными безумными глазами и по-идиотски выгнутым клювом. Маленькая голова неустанно колеблется на длинной волосатой шее. Такой, не очень симпатичный одуванчик на ветру. А под шеей – тело, похожее на серо-коричневый гриб. Большой древесный гриб на куриных ногах. И вся эта идиотская, с какой стороны ни посмотри, конструкция таскается за мной денно и нощно. И отвязаться никак нельзя: ведь эта эму, вроде как, отражение моей сущности. Хранитель жизни.

Стыдно.

Мне постоянно из-за этого стыдно.

Я – преподаватель, одна из лучших выпускниц кафедры истории искусств. На моих занятиях всегда тишина, по факультету ходят легенды о том, как я провожу экзамены. И легенды эти одна страшнее другой. Они даже не очень-то преувеличены: на пересдачу действительно отправляются многие.

Была такой, сколько себя помню. «Деловая», – качала головой мать, когда я еще в первом классе школы взялась строить толпу одноклассников на линейку.

Мой девиз – делать хорошо или не браться. Поэтому я умею оценивать свои силы и все делаю на совесть. Упорно работаю, слежу за собой.

– Сильная женщина, – шептались обо мне студенты раньше. И такие слова были мне по душе.

Все шло прекрасно, пока мне не стукнуло двадцать пять. Я попала в аварию (естественно, не по моей вине), а когда очнулась через несколько месяцев – в больничной палате туда-сюда носилась эта треклятая эму. Эму, которая отражает мою сущность…

И прежняя жизнь, мой образ и место в обществе были растоптаны кривыми трехпалыми лапами.

– Я думал, у нее будет львица или какая-нибудь пантера.

– Я делал ставку на змею. Но эму! Даже мой богомол теперь не выглядит смешно.

– Прости, но богомол – это все еще смешно.

Взрослые шепчутся по углам, но не дразнят открыто, как дети. Остается только радоваться, что отражение появляется в двадцать пять лет, а не в десять. Кем бы я стала, если бы всю юность за мной по пятам бегала бы эта безмозглая птица? Вряд ли бы добилась каких-то успехов. Постыдилась бы на что-то претендовать.

С эму мы похожи в одном: она тоже любит мою квартиру. Становится до противного задорной, когда вечером мы возвращаемся домой. Меня это нервирует. Как эта тупица может отражать мою сущность? Я совсем, совсем не такая!

Один ее вид оскорбляет меня. Часто думаю, как было бы здорово, если бы эму просто потерялась. Иногда даже представляю, как отвожу ее куда-нибудь, далеко-далеко, и бросаю там. В какой-нибудь глуши, в лесу или на болоте. Чтобы та больше никогда не возвращалась в мою жизнь. Чтобы не смела портить ее. Так нельзя, и даже думать об этом плохо. Но я ничего не могу с собой поделать.

– Ты убила ее? – спрашивает студент, хватая меня за руку. Я смотрю на него удивленно, даже укоризненно. У него опухшее, зареванное лицо. Припоминаю, что это брат той девушки, о которой все судачат, но до сих пор никто ничего не знает. Я не знаю тем более – она пропала, когда я лежала в больнице, без сознания.

– Простите? – хмурюсь.

Он отпускает мою руку. Подходит к эму, осторожно гладит ее по голове и прежде, чем я успеваю возмутиться, уходит. Странный парень. Вероятно, из-за сестры у него поехала крыша. Вздыхаю. Люди такие слабые создания.

Захожу в аудиторию и встаю за кафедру. Студенты замолкают. Ненормальная эму носится в первых рядах. Сжимаю и разжимаю кулаки. Нужно просто не обращать на нее внимания.

– Итак, начнем со списка присутствующих, – говорю. Открываю журнал и застываю:

«Тебе нравятся эму?» – написано наискосок через весь лист.

Поднимаю взгляд на студентов, стискивая зубы от злости. Хватаю журнал и застываю вновь. Надпись бледнеет и пропадает. На ее месте появляется другая:

«Мне вот нравятся».

Лекцию провожу с трудом. Мысли путаются и улетают к журналу, к двум странным фразам, которые то ли померещились, то ли действительно появились и исчезли.

После лекции заползаю в кабинет кафедры и устало плюхаюсь на свое кресло. Благо дело, здесь нет ни преподавателей, ни студентов с их бесконечными вопросами.

Эму? Нет, мне определенно не нравятся эму. Я вовсе не из тех людей, которым нравятся дурацкие вещи.

***
Их двое в этом странном месте. Голова кружится и хочется спать, но иногда, ненадолго, сознание вдруг проясняется.

– Это безвременье, – заключает одна из них вслух. Ее голос эхом разносится по помещению, если это место можно назвать так. Она медленно сонно озирается, маленькими ладошками, плавно разгоняя разноцветный туман. Ее короткие русые волосы, по-детски мягкие, взъерошены. Она то вытягивает тонкую шею, будто силясь заглянуть куда-то, то забавно вжимает голову в плечи. Походит на нахохлившегося воробья.

– Безвременье, – задумчиво повторяет другая, поднимаясь. Длинные ноги и руки слушаются с трудом. Волосы, черные, по пояс, то и дело падают на лицо и кажутся тяжелыми, будто их облили мазутом.

Для того чтобы осознать, что такое безвременье, приходится напрячься. И вспомнить, что за его пределами время есть.

Время.

Раньше они обе жили во времени, а теперь находятся где-то во временном разломе. Тут нет времени. Есть какое-то пространство, довольно невнятное. И, кажется, таким оно не должно быть. Но вот каким должно?

– Я не могу вспомнить даже свое имя, – с досадой говорит высокая темноволосая узница.

– Я тоже, – вздыхает другая. – Давай просто придумаем? Скажи что-нибудь.

– Например? – хмурится темноволосая.

– На-при-мер… На. Приме… Прима! Ты будешь Прима!

– Боже мой, – усмехается та.

– Бо-же… Бо! Зови меня Бо.

Прима удивленно открывает рот, но ничего не говорит. Качает головой. Впрочем, ей все равно, как их сейчас будут звать. В этом безвременье и забвении.

Когда они не спят, ходят и исследуют пространство. Ходить можно вверх и вниз, вправо и влево. Они в сфере, где нет пола и потолка. А кажется, что те непременно должны быть. Кажется, ходить вверх обычно нельзя. Но тут – можно.

– Мы все здесь изучили, – говорит однажды Бо.

И пространство вдруг меняется. Ходить теперь можно и по самому цветному туману, в котором тут и там торчат ветви. Бо лазает по ним, а Прима только сидит внизу, на первой попавшейся ветке. Она не хочет больше исследовать. И не понимает, почему Бо одержима этим.

Иногда они слышат голоса других людей. Те звучат то далеко, то близко, но их обладателей никогда не получается увидеть.

– Как думаешь, почему мы здесь? – спрашивает Прима.

– Может быть, мы сделали что-то плохое? – Бо отпускает ветку, за которую держалась, отталкивается от нее и плывет вниз, к Приме. Садится рядом.

Ее мысль Приме не нравится.

– Почему ты думаешь, что мы могли сделать что-то плохое?

Бо медленно вздыхает и смотрит задумчиво, сквозь Приму.

– Знаешь, – говорит она неуверенно, – иногда мне кажется, что я не здесь.

Прима хмурится. Не понимает.

Та продолжает:

– Точнее, будто я одновременно здесь и где-то еще. И там мне всегда плохо и больно. Когда становится совсем тяжело, я стараюсь как можно лучше сосредоточиться на «здесь». Чтобы где-то там ничего не чувствовать.

Теперь Прима понимает, почему та так много исследует.

Бо молчит немного, а потом заключает:

– Поэтому я подумала, что могла сделать что-то плохое там. И теперь меня наказывают.

Прима обнимает ее.

– Я не думаю, что ты сделала что-то плохое. Настолько плохое, чтобы тебя нужно было наказывать.

– Ты такого не ощущаешь?

– Нет. Я вообще ничего не ощущаю. Я есть только здесь.

– Не знаю, хорошо это или плохо, – задумчиво говорит Бо. И гладит ее ладошкой по спине.

Бо не всегда бывает энергична. Иногда она лежит долго-долго, подтянув колени к груди, и дрожит. В такие моменты Прима не знает, что делать, поэтому просто обнимает ее и старается согреть. «Все хорошо», – шепчет она. «Все в порядке».

Но сама сомневается, что это так.

– Прима, мы же друзья? – спрашивает Бо. Она, наконец, проснулась, и Прима очень этому рада. Одной страшно. И страшно, когда Бо дрожит. Кажется, где-то ей действительно больно и плохо.

– Конечно, – улыбается Прима. – Мы друзья, Бо.

– Тогда давай дружить, если выберемся?

– Когда выберемся, – поправляет ее Прима. – Давай.

Однажды Прима просыпается и в руке видит светящуюся сферу.

– Что это?

– У меня такая же! – улыбается Бо.

У каждой из них теперь есть по сфере размером с кулак. У Примы шар прохладный, в нем смешаны фиолетовый и голубой. Ей нравится рассматривать его, он красивый. У Бо шар оранжево-салатовый, слишком яркий на вкус Примы. Но Бо он очень нравится.

Они долго гадают, что же это может быть. Бо надеется, что что-нибудь вкусненькое, а Прима долго пытается вспомнить, что это значит.

А потом шар Примы начинает тускнеть.

– Может, так и нужно, – подбадривает ее Бо.

Но Приме так не кажется.

Когда он гаснет совсем, то становится черным и тяжелым.

– Прима… Ты теперь исчезнешь? – плачет Бо. И Прима не отвечает. Она и сама очень боится.

Безвременье становится серым. Теперь это комната, здесь всюду неровности и острые углы. Они будто внутри огромного камня. Бо стучит по стенам, вслушивается в глухие раскаты эха. Прима постоянно чувствует себя сонной и сидит в углу, перекатывая тяжелый шар из одной руки в другую. Ей кажется, что-то в нем умерло. И от этого очень печально.

Бо не находит выход. Точнее, не успевает. Однажды она опять засыпает и начинает дрожать. Прима подползает к ней и привычно греет, успокаивает. Но та не просыпается. Прима впервые тихо плачет, стыдливо растирая слезы по лицу. Будто кто-то может ее увидеть.

Бо просыпается, когда Прима уже этого не ждет.

– Я устала, – говорит та едва слышно. – Я больше не выдержу.

Она плачет. Прима старается успокаивающе улыбнуться.

– Потерпи, Бо, – просит она. – Мы выберемся.

– Мы выберемся, – кивает та. – Но нам не по пути.

Прима не понимает. Но и спросить ничего не успевает. Бо вдруг вскидывает голову и кричит. Эхо издевательски повторяет ее болезненные крики. Бо бледнеет, как сначала кажется Приме. Но затем она понимает, что та становится прозрачнее.

– Не уходи, – Прима падает рядом с ней на колени. – Не оставляй меня тут!

– Прости, – вымученно улыбается та. – Я правда больше не могу.

Прима теперь плачет, схватив Бо за руку. А та вдруг отдает ей свою сферу, в отличие от хозяйки, яркую и полную жизни.

– Возьми. Тебе нужнее, – говорит Бо. – Надеюсь, тебе нравятся эму? Мне вот нравятся.

Она исчезает. В последний момент Прима тянется за ней, но лишь падает на ухабистую каменную поверхность. Она прижимает сферу к груди, дрожа всем телом. Прима засыпает.

***
Я просыпаюсь в кабинете кафедры. Слезы льются, но я не пытаюсь их остановить. Как я могла забыть?

– Бо, – всхлипываю я. – Нет, мне не нравятся дурацкие эму!

Эму подбегает ко мне, глупо прыгая на своих куриных ногах. Я глажу ее по взъерошенной, смешной голове с выпученными глазами. Она удивляется, потому что до сих пор я ни разу не прикасалась к ней.

– Прости, – шепчу.

И эму, словно все понимая, кладет голову мне на колени. Должно быть, знает, что я наконец-то вспомнила.

– Пойдем домой, – ласково говорю я.

Дитя русалки. Альбом

– До чего же дюны красивые, – вздыхает мама. – Я пойду купнусь быстренько, а ты посиди, хорошо?

Тая кивает. Она знает, что «быстренько» у мамы – часа четыре, а, может, и все пять. Но ее мама – настоящая русалка, которую тяготит суша, а море принимает, как родную.

Мама никогда об этом не рассказывает, но Тая давно догадалась сама. Кто еще с таким удовольствием будет плескаться в шестнадцатиградусной воде? Даже медузы, обезумев от холода, выпрыгивают на берег, раскидывают желейную фиолетовую бахрому и надеются, что обратно их заберет теплая волна.

Русалок под прикрытием в воде всего три на весь пляж, и мама Таи из них самая очевидная. Плавает как дельфин, с нечеловеческой скоростью, и улыбается от уха до уха.

– Вот увидит какой-нибудь браконьер, пират или исследователь, – качает головой Тая. И отворачивается.

Она долго смотрит на дюны, и те становятся похожи на головы с залысинами. Кустарники-волосы смешно топорщатся в разные стороны, а чайки что-то в них выклевывают. Тая представляет, как при этом под песком корежатся большие лица песчаных голов.

– Чего смеешься? – рядом подсаживается мальчик.

– Птицы клюют лысины, – она кивает на дюны.

– Тебе, наверное, уже голову напекло. Маму ждешь?

– Ага, – Тая вздыхает.

– И я. Вот же сумасшедшие, лезть в такую ледяную воду!

– Они не сумасшедшие. Просто им там лучше.

– Но нам-то нет!

– Мы другие. Мы обычные люди.

Мальчик, насупившись, отворачивается.

– Я не обычный, – бубнит он.

Тая внимательно смотрит на него и понимает: он не знает, что его мама русалка. Она решает, что правду он воспримет болезненно, может, даже в обморок свалится.

– Не переживай. Просто они закаленные, а мы – нет, – врет она.

Собеседник приободряется. Он уходит и долго возится на своем пледе, роется в сумке, а затем возвращается.

– На вот, – он протягивает Тае альбом для рисования с Винни Пухом на обложке. – Подарок.

Она берет альбом, а мальчик перетаптывается с ноги на ногу и комкает низ футболки.

– Я хочу, чтобы лето уже ушло. Но ты… Приходи еще, – говорит он тихо, как-то виновато, и убегает.

Тая листает альбом, заполненный акварельными пейзажами лета и моря. Сначала дни запечатлены яркие, в них много желтого, зеленого и голубого. Но с каждым новым рисунком солнца становится меньше, а серых туч – больше. Тая понимает: это не мальчик запечатлевает, как уходит тепло, а, наоборот, его рисунки прогоняют лето. Он и правда не обычный человек. Тая вскидывает глаза, ищет мальчика, обводит взглядом пляж, но уже нет ни пледа, ни его самого.

Мама, накупавшись, выходит на берег. От нее веет прохладой и волшебной энергией, русалочьи волосы плачут, и ледяные слезы капают Тае на ноги.

– Мы придем сюда завтра?

– Чего это ты вдруг? – поражается мама. – Я думала, тебе тут не нравится.

– Дюны… красивые. Хочу еще на них посмотреть, – снова врет Тая.

Ее мама не способна противостоять сущности русалки, поэтому с радостью соглашается. А Тая крепче сжимает в руках магический альбом. Она обязательно выведает, зачем этот мальчик прогоняет лето.

Дитя русалки. Гитара

Мамы-русалки быстро находят общий язык. Они гадают что-то друг другу на картах, грызут сушеную морскую капусту (кто бы сомневался!) и много-много плавают. Новый знакомый Таи – мальчик, которого зовут Рома, – прячет глаза под кепкой и что-то чертит палочкой на песке. Тая уверена, что он пишет заклинание, даже если сам того не осознает.

Она смотрит на небо и видит, как его медленно накрывает темно-серой волной. Начинает накрапывать дождь. Рома отбрасывает палочку в сторону и поднимает руки ладонями вверх, ловя блестящие капельки.

– Тая, ты видишь? Дождик! Дождик пошел!

Он улыбается, и Тая улыбается тоже.

– Похоже, у тебя получилось.

Русалки выходят на берег, смеются, быстро комкают вещи.

– Давайте к нам? Тут близко, – предлагает мама Ромы, взъерошивая свои короткие темные волосы. Наверное, отрезала и отдала пряди за что-то. Так у них, у русалок, принято.

Все смотрят на маму Таи, и она, улыбнувшись, соглашается.

***
Рома живет в старом доме, пропитанном солнцем и морской солью. Половицы кое-где загадочно скрипят, и Тае кажется, что там спрятаны тайники с волшебными книгами, заклинаниями или чем-нибудь еще.

На улице почерневшее небо то и дело громыхает, распалившийся дождь колотится в окна. Из-за этого дома кажется тихо и даже как-то глухо. Словно весь он накрыт магическим куполом.

Таю с мамой сажают на диван в гостиной, хозяева принимаются таскать с кухни еду. Приносят арбуз, порезанный кубиками, и Тая слегка огорчается: ей больше нравится дольками, потому что так каждый кусочек похож на полумесяц.

Вдруг со двора слышится какой-то шорох, и Рома бежит в прихожую. Любопытная Тая выглядывает следом. Входная дверь открывается, и в дом заходит девушка лет шестнадцати. Она наклоняется и обнимает Рому, а затем и вовсе поднимает его на руки. В прихожей показывается русалка-хозяйка.

– Ой, Алиса! Доча, поставь его, сколько раз говорить! Вырос он уже, надорвешься!

Девушка осторожно опускает брата на пол и взъерошивает его волосы.

– Ну, маленький принц, как сам? О, вижу, у нас в гостях и маленькая принцесса.

Тая выходит из тени, и Рома представляет ее.

– Рада знакомству! – улыбается Алиса. Смуглая, тоненькая, с короткими африканскими косичками, она напоминает львенка. Рома за руку тянет ее в гостиную, тараторит и что-то показывает, а она смеется и на каждую глупость реагирует с восторгом. В доме становится светлее.

– Отстань от сестры, она устала после работы, – велит мать.

Рома, замолчав, испуганно и виновато смотрит на Алису. Но она отмахивается:

– Сегодня не так уж. Народу было не много, да и отпустили пораньше из-за дождя.

– Алиса аниматором подрабатывает, – поясняет хозяйка и вздыхает. – И официанткой еще.

– Здорово, – говорит мама Таи. – Какой сознательный ребенок.

– Ой, не знаю. Так устает, да еще и голос пропадает периодически. Верещит там с утра до ночи.

– Это только на лето, мам, – с нажимом говорит Алиса. Та снова вздыхает, но разговор не продолжает.

Рома усаживает сестру рядом с собой и рассказывает ей про их пляжные деньки, а потом поворачивается к Тае и говорит ей об Алисе. Хозяйка смеется:

– От того, что вы все здесь, он сам не свой!

– Скучает по сестре, видать, – отвечает ей мама Таи полушепотом, но всем, конечно, слышно. Рома замолкает и утыкается взглядом в тарелку, а его оттопыренные уши краснеют. Тая грозно смотрит на мать, в надежде, что она не станет продолжать тему. Но не злится: она ведь русалка, мало привыкшая к обычаям людей. Что с нее взять.

– А уж как я скучаю, – громко говорит Алиса, и Тая восхищается ее чуткостью.

– Может, сыграешь? – робко спрашивает Рома. – Пожалуйста!

Та, подумав, встает, вновь ерошит волосы брата и куда-то уходит. Он, радостный, поворачивается к Тае:

– Алиса так круто играет и поет! Тебе точно понравится!

Вернувшись с гитарой, Алиса садится на пол, Рома с Таей усаживаются напротив нее. Она поет что-то про солнце и гитару, а потом про человека, сажающего странные огурцы. Тае нравится. У Алисы браслет из ракушек и сережки в виде мороженого. Небо за окном потихоньку проясняется. С каждой песней стук дождика становится все тише.

Тая улыбается. Вот, почему вечерами прохладно, вода совсем не успевает прогреться, но время от времени солнце яркой кляксой расплывается на небе и дарует теплые минутки. Сестра лето приманивает, а брат – прогоняет. И природа растерянно мечется, не зная, кого из них слушать.

Солнце проливается сквозь тучи, на улице спокойно и свежо. Природа наплакалась, и теперь у нее хорошее настроение. Тая с мамой стоят у открытой двери, и трое провожают их.

– Приходите еще! – улыбается Рома. Алиса кивает.

– Обязательно!

Они уходят, и мама рассуждает, какое, наверное, сейчас интересное море. Волны его перемешали, и оно почти наверняка разлилось до самых дюн.

– Может, даже весь пляж усыпало ракушками! Диковинными какими-нибудь. А к утру их уже растащат.

Тая смеется. Русалка есть русалка.

– Ладно, ладно. Уговорила.

И они поворачивают в сторону водного царства, на пляж.

Хулиганка

У некоторых детей чуть ли не с рождения такой вид, будто внутри кипит бойцовская натура, приправленная желанием где-нибудь набедокурить. И даже если ничего плохого они не замышляют, все ждут от них неприятностей. Именно такой породы была Анна.

– И запомни: девочки не должны драться. Ни при каких обстоятельствах. Мы поняли друг друга? – строго спрашивает мама.

– Я всегда об этом помню, мамочка.

– И?

– Я не буду драться, – обещает девочка. Она сжимает в кулачке краешек маминой юбки и поднимает глаза.

«Хоть и говорит так, но этот взгляд исподлобья такой… хулиганский», – думает женщина и вздыхает. Остается надеяться, что Анна как-нибудь присмиреет через пару лет, когда отправится в школу.

Мама уходит на работу. Анна, как обычно, еще долго сидит и смотрит на дверь, будто мама может плюнуть на работу и вернуться домой. И тогда они бы вместе пошли к пруду кормить уток и есть шоколадное мороженое, и мама бы разрешила Анне покататься на высоких каруселях, на которые обычно не пускают дошкольников…

Подходит старушка-соседка, присматривающая за девочкой, пока родители на работе, и утаскивает ее заплетать косы. Анна не знает, почему, но выйти на улицу она может только при наличии двух косичек с белыми бантами. Естественно, к концу дня ленточки будут в лучшем случае пыльно-серыми, но взрослых это ничему не учит.

После вечности пыток расческой, почти счастливая обладательница почти ровных косичек (ну как это – «не вертись»?) может бежать на улицу. Свобода.

***
Удар. Еще удар. И тянут, тянут за косы в разные стороны. Дурацкие косички. Кто их вообще придумал?

– Дура!

– Что, язык проглотила?

– Не можешь даже постоять за себя. Фу.

Анна сжимает руки замком за спиной. Она сопит и упрямо смотрит исподлобья. Они толкают, бьют и царапают. Они выше и взрослее, они уже школьницы. Неужели им мамы ничего не объяснили?

– Девочки не должны драться, – говорит Анна.

Школьницы смеются.

– Ты бесишь!

***
Соседка мажет ранки Анны зеленкой. Совсем не щиплет – похоже, срок годности истек еще до того, как волосы старушки схватила седина.

– Опять, – качает головой она.

Анна опускает голову и смотрит на свои руки.

– Я никого не била.

– Знаю, – вздыхает старушка.

Анна берет с нее слово, что та ничего не скажет маме. Ран с каждым днем становится все больше, и вскоре старушке приходится идти за новым тюбиком зеленки. Та явно изготовлена в этом веке, а потому жжется. Но Анна стоически терпит. И зеленку, и побои.

Старушка не выдерживает.

– Знаешь, Майя. Твою Анку колотят, – говорит она матери девчушки. – Анка просила не говорить тебе, но я не могу. Она терпит, молчит и никогда не дает им сдачи. Догадываешься, почему?

Она смотрит с укором. А у Майи круги перед глазами, и будто спицу в сердце вонзили. Она всегда боялась, что дочь будет хулиганкой. Думала, днем, без материнского контроля, та с удовольствием ввязывается во все неприятности, до каких только может дотянуться. Думала, что дочь – задира, и другим детям может от нее доставаться. А тут… Черт, да как же так?

– Кто? – севшим голосом спрашивает она.

***
Во дворе – сборище мамаш. Стоят в кружочек, как подростки на школьной дискотеке, обсуждают последние сплетни. Майю все здесь знают как строгую мать молчаливой девочки с хищным взглядом.

– Добрый вечер, – она прерывает их болтовню. Говорит вежливо. Но голос стальной, строгий. От такого голоса поджилки начинают трястись. Мамаши замолкают и смотрят на нее со страхом, будто маленькие. Будто натворили чего и теперь с ужасом осознают, что их будут ругать.

– Говорят, ваши девочки колотят мою дочь. Хочу предупредить всех вас: с этого момента не приходите ко мне и не жалуйтесь. Все ясно?

Женщины испуганно переглядываются. Они настолько растеряны и поражены своей же реакцией, что не могут сказать ни слова и лишь кивают.

– Отлично, – Майя коротко, формально улыбается. – Всего доброго.

***
Девочка сжимает в кулачке краешек маминой юбки. На руках – разводы уже бледнеющей зеленки. Майя думала, что это асфальтовая болезнь. Она ошибалась. И еще много в чем ошибалась.

– Анна, – говорит она. Майя хочет звучать как обычно, но голос не слушается, трясется. Она сглатывает образовавшийся в горле ком, отцепляет маленькие ручки от своей юбки и опускается рядом с дочерью на корточки. Теперь их лица на одном уровне. Дочь смотрит на нее своими огромными чернющими глазами с готовностью исполнить все, что бы та ни сказала. И только теперь Майя понимает, насколько значимо каждое ее слово для этого маленького, но такого сильного существа. Она сжимает крепче ладошки дочери.

– Анна, – повторяет она. – С этих пор и всегда. Давай всем сдачи.

***
Они приходили. Сначала по одной, потом кучками. Вечерами, стоило только Майе вернуться с работы, мамаши требовательно стучали в дверь и нетерпеливо вжимали до основания старенький звонок. Тот, в итоге, через пару недель прекратил подавать признаки жизни.

Мамаши все еще побаивались Майю, а потому отшатывались и трусливо жались к перилам, стоило ей отворить дверь и окинуть их спокойным, но жестким взглядом. Ей отчасти даже нравились их растерянность и трясущиеся от беспомощности руки.

– Твоя Анка паршивка!

– У моей такой синяк! Да она ей чуть ребро не сломала!

– Усмири, ради всего святого, усмири свою ненормальную!

Майя улыбалась.

– Я вас предупреждала, – говорила она раз за разом. – Приходить и жаловаться бесполезно. Лучше займитесь воспитанием своих детей.

Анна прослыла на всю округу разбойницей и хулиганкой. То, о чем Майя так переживала, сбылось. Но отчего-то стало легче. Будто гроза, мучительно долго собиравшаяся, наконец, обрушилась на усталый пыльный город. Она прошла, и вместе с ней ушли тревоги.

Пусть другие говорят и думают, что хотят. Зато эта разбойница никогда больше не даст себя в обиду.

На зов Домового

Я взобрался на стол, обвел всех собратьев взглядом, и сказал:

– Итак, господа, я собрал вас здесь, потому что приключилась беда.

Банник тут же меня перебил:

– Если ты про то, что кто-то в ванной нагадил, то я сразу скажу: это Коргоруш. Я в своем собственном жилище не гажу.

Коргоруш зашипел в ответ и начал утробно рычать.

С каждым годом он все меньше говорил и все больше походил на кота. Но удивляло другое: как это люди не заметили, что он пережил уже несколько поколений? А они все Барсик да Барсик.

– Отставить! – прикрикнул я. Препиравшиеся смолкли. – Я собрал вас не из-за кучи в ванной. У нас есть проблемы посерьезнее.

– К нам едет ревизор? – предположил Баюнок и зевнул. Он как всех спать уложит – мается бездельем. Оттого читать вот начал.

– Хуже. Участок, на котором стоит наш дом, хозяева собираются продавать.

– Ну, я не против новых жильцов, – высказалсяБанник. – Какая разница-то?

– Разница есть, – ответил я. – Новые собираются снести дом, а на его месте построить другой. Но как только дом разломают – мы с вами превратимся в пыль.

Баюнок прекратил зевать.

– И что ты предлагаешь? Люди нас не слышат, мы не сможем до них достучаться.

– Обычно не слышат. Но мой прадед рассказывал, что если три дня и три ночи звать духа предков семьи, то он явится к одному из хозяев и передаст наше пожелание.

– Домовой спятил, – покачал головой Банник. – Никогда такого бреда не слышал.

– А я слышал, – важно сказал Баюнок. – Вот только сказки это все, братец. Ты уж извини.

– Да-уррн, – добавил Коргоруш.

И сколько ни уговаривал я их, сколько ни кричал: «Отставить уныние!», – они не верили, что надежда есть. Банник с утра до ночи плескался в ванне, пугая домочадцев кранами, которые, вроде как, сами собой открывались. Баюнок ушел с головой в чтение, игнорируя бессонницу, мучившую людей. Обиженный Коргоруш стал огрызаться и цапать их. В общем, они делали все, чтобы хозяева захотели съехать как можно скорее.

Один только я сидел и звал духа предков, не прерываясь и не останавливаясь. Сквозь пелену сплетавшейся вокруг волшебной паутинки, я видел собратьев, подходивших ко мне по очереди. «Ну глупость ведь это! Зачем ты так терзаешь себя? Вернимяусь», – говорили они. Но я не слушал. Мне так хотелось верить, что это правда. И сдаться я не мог.

– Ты знаешь, три дня уже прошло, – донесся до меня грустный голос Баюнка. – Приходили будущие хозяева. У них уже план нового дома есть. Представляешь?

Он, кажется, плакал.

– Эй, слышишь, Домовой? – явился Банник. – Нам скоро каюк! Ты в курсе, что уже пятые сутки пошли? Вылезай, говорю тебе! Нам, может, плохо тут… без тебя.

Коргоруш приходил каждый день, как по часам, и долго пел заунывные песни, пока не получал от хозяев тапком или веником. По его визитам я и отслеживал дни.

На седьмой день пришли все трое разом. Сидели рядом молча. Потом Баюнок сказал:

– Ты же просто израсходуешь все силы и испаришься. Не понадобится ждать, когда дом снесут.

И вдруг я почувствовал прилив сил. Услышал шепот собратьев: они тихонечко напевали, делились своими силами со мной. То ли в чудо поверили, то ли боялись за меня. Так прошел еще день.

А потом волшебная паутинка осыпалась. Раз и все. Я упал в руки Банника.

– Иссяк кажись, – констатировал он. – Выживет?

– Посмотрим… – ответил Баюнок.

***
Хозяин в задумчивости сидел перед телевизором, когда прибежала хозяйка.

– Ты же бумаги еще не подписывал? – быстро проговорила она, шумно дыша, и плюхнулась в кресло.

– Нет, а что?

– Не подписывай, все отменяем.

– Это еще почему?

– Ты не поверишь! Только что ко мне старуха подошла – ну вылитая моя бабка! Земля ей пухом. Говорит, не смей дом продавать, беду навлечешь. Я на секунду отвлеклась – а ее нет нигде! Короче, это знак. Я уверена.

Собратья дружно выхаживали меня и охотно делились своими силами. Никогда еще не видел их такими чуткими и сплоченными. Грызлись все, управы на них никакой не было. А стоило оказаться при смерти – сразу шелковые стали. Волшебство да и только.

Баюнок еще пару раз плакал, однажды даже навзрыд. Кажется, с возрастом он становится все сентиментальнее.

Коргоруш сумел расщедриться на два предложения: «Поздравлярю, мяур, Дорнмовой! Спасибмяу тербе!». Никто от него столько уже десятки лет не слышал. Хозяин даже бутерброд уронил.

Когда у меня вновь прорезался голос, Банник предупредил:

– Если скажешь: «Я же говорил», – сам тебя урою.

– Нет, – рассмеялся я. – Скажу: «Получилось»!

Служба поддержки Деда Мороза

У Деда Мороза есть свой сайт. Там можно зарегистрироваться, участвовать во всяких активностях в честь Нового года и, конечно, отправлять письма через анкетную форму. Не знали? Вот и хорошо. Вот и не ищите.

Нет, в целом мне, конечно, жаловаться не на что. Работа обычно не пыльная. Сидишь себе, глинтвейн попиваешь, да письма разбираешь. И приходит:

Романтик27:

Братаны гномы. Друзья. Срочно нужен снег. Насыпьте красиво в г. Мытищи вечером. По-братски.

С уважением, Романтик27

Вдох, выдох.

Отвечаю:

Дорогой братан Романтик27. Снега не получится, потОМУ ЧТО ЩА ЧЕРТОВ ИЮЛЬ. От души.

Редактирую, потом глоточек глинтвейна, еще раз редактирую.

Отсылаю:

Здравствуйте, Романтик27!

Спасибо за ваше письмо. К сожалению, в связи с погодными условиями снег сегодня маловероятен. Рекомендую обратить внимание на искусственный снег, который вы можете купить в специализированном магазине. Могу ли я вам еще чем-то помочь?

С уважением, гном 384.

Ответ приходит незамедлительно:

Да пошли вы собаки сутулые! У вас все куплено.

С уважением, Романтик27

И сидишь, на глинтвейн налегаешь, пока Романтик27 на тебя жалобу катает. Ничего, ничего.

А недавно у нас план ввели обязательный. Не дед, конечно. Снежана, внучара его. Решила производительность нашу повышать. Так что теперь, в летние месяцы, когда пишут в основном отбитые, мы только и делаем, что регистрируем новые аккаунты и сами себе пишем. Сначала писали, например, так:

СлаваГномов71:

Здравствуйте! Слышали, у вас в поддержке настоящие эльфы да гномы работают! Невероятно счастлив с вами пообщаться. Подскажите, пожалуйста, хороший рождественский фильм.

Заранее благодарю за помощь!

Но после полусотни похожих писем Снежана стала что-то подозревать. Необычайно интеллигентный народ пошел, говорит. Ну, мы не дураки. Взяли парочку распространенных писем да наклепали похожих. Например:

Konfetka14:

Дед гони ща мобилу в подарок до нг не терпит

Наш вариант:

Анжела12:

Дед до нг не дотерпит…

Вроде похоже, но Снежана рыдала полдня, а потом велела выслать дедушке Анжелы конфет, пока он еще с нами.

Но, как вы, наверное, догадались, самый треш случается в декабре. То никому до нас дела нет, то – пожалуйста, приехали! Тысячи писем, просьб и пожеланий.

Приходит разное.

Несбыточное:

– Пожалуйста, сделай меня бессмертным.

Не по нашу душу:

– Дедушка! Исполни маю давнюю мечту! Нужен преварот. Пусть Боря из 5А влюбиться в меня на веки вечные!

Провокационное:

– Если ты правда есть купи мне Audi Q7 пож. Иначе тебя нет и я всем об этом расскажу.

Подозрительное:

– Гадала по лунным линиям, деду на смену должны прийти 9 старцев стихий. Я имею с ними ментальную связь. Они нуждаются в вашей помощи для становления. Вот номер моего электронного кошелька…

И милое:

– Дедушка Мороз, здравствуйте! Не переживайте, у меня все есть. Но пусть родители разрешат мне взять котенка. Я буду за ним убирать, честно-честно! ^^

Мы выматываемся в эту пору страшно. Так что не пишите нам, пожалуйста. Ну, или пишите. Все же почта ведь у нас правда волшебная. Хоть и ворчим, но и сами мы вашими желаниями греемся. Ведь именно из надежд, мечтаний и поздравлений рождается праздник. А такая новогодняя суматоха бывает лишь раз в год.

Охота на водного змея

Лес гневался на него. Тут и там в искрящейся дымке ветвились тени деревьев. В болотной воде скрывался чудовищный змей. Его хищный взгляд мальчик ощущал на себе.

Посреди хаоса стояла лесная царевна, могущественная и разгневанная. Когда она сердилась, лес сердился тоже. Она этого, правда, никогда не замечала.

– Мы с Мурзиком просто хотели поймать водное чудище, – виновато произнес он.

– На кухне? – крикнула она. Мимо проплыл тапок.

– На кухне, – вздохнул мальчик.

Ему было пять. Он любил сказки и мечтал стать героем. Но уже понял, что ловить водного змея на кухне нельзя. В следующий раз он попробует в гостиной. Маме об этом, конечно, пока лучше не знать.

Хобби

– Мы тебя раздражаем, поэтому решил от нас избавиться. Так?

– Нет.

– Хочешь сказать, ты ни при чем?

– Ни при чем.

– Чем докажешь?

Я вздохнул. Ну, вот всегда так. С самого детства чуть что – люди обвиняли меня и требовали доказательств непричастности к их бедам. Хоть каждый шаг документируй. Тогда, не желая мириться с несправедливостью, я возмущенно кричал, топал ногами, рыдал и лез в драку от бессилия. Но с возрастом смирился. Мир действительно справедливостью не отличался.


«Знаешь, вид у тебя какой-то подловатый», – бросил когда-то пьяница-охранник, который из раза в раз останавливал меня на выходе из супермаркета (скорее из принципа, чем по подозрениям, поскольку на краже никогда не ловил).

«Ах вот оно что», – подумалось тогда мне. От такого объяснения даже полегчало. Попробовал сменить гардероб и прическу, воодушевленный идеей избавиться от образа подлеца, но это ничуть не помогло. От клейма не спасла даже смерть.

– Я здесь без году неделя, когда бы успел накопить столько сил, чтобы суметь воплотиться и натравить на вас людей? Да и зачем мне это?

– А вот не знаю, зачем. Мне, видишь ли, тоже очень интересно. Но факт в том, что для кого-то наша корпоративная тайна – пустой звук. И поговаривают, что именно для тебя, Отшельник.

Оратор медленно облетел мой надгробный камень и, всмотревшись в фотографию, прищурился.

– Да и выглядишь ты, честно говоря, как самый настоящий предатель.

Все столпились у него за спиной, и, оценив мою физиономию, согласно закивали. Фотографию моя родня выбрала не самую удачную.

– Что скажешь, если судьбу твою будет решать Всемогущий? – Оратор посмотрел на меня самодовольно, но слегка огорчился, не заметив ужаса на моем лице.

– Полностью согласен, – ответил я.

Вокруг все испуганно заохали. Я едва удержался от улыбки.

Суды были одним из основных развлечений мертвых. И, поскольку разобраться в абсурдных процессах самим удавалось далеко не всегда, время от времени просили помощи у Всемогущего.

Когда я увидел его в первый раз – никак не мог прекратить смеяться. Было ощущение, что в условиях бешеной скуки духи отыскали на ближайшей свалке самого тощего, убогого и неадекватного кота, какого только было можно найти, и притащили сюда, дабы его возвеличить.

Мы подлетели к старому высокому пню, на котором кот, по обычаю, восседал аки Король Лев. Меня усадили прямо в лужу перед «троном». Правда, тела у меня давно не было, так что промокнуть или замерзнуть не мог. Оттого и не жаловался.

В отличие от людей, Всемогущий нас видел. Сгустками энергии или, может, солнечными зайчиками. Он был абсолютно сумасшедшим, и каждый звук, каждое движение нервировали его.

Некоторых из нас он ловил и раздирал на части, а других почему-то не трогал. Вероятно, это зависело от его настроения. Так и решалось, кто прав, а кто виноват.

– Всемогущий, – воззвал к нему Оратор. Кот дернулся и раздраженно замотал хвостом. Оратор продолжил:

– Кто-то рассказал людям, что мы принимаем солнечные ванны в лиственной куче. И они подожгли ее ровно в тот момент, когда мы нежились в солнечных лучах! Только Отшельника не было с нами. Как ты знаешь, он вообще пренебрегает нашим обществом и нашими ценностями. Так рассуди, о Всемогущий, он ли нас сдал?

Духи затаили дыхание и уставились на меня. Кот нервно мигнул одним глазом и спрыгнул со своего насеста, приземлившись ровнехонько передо мной. Все охнули.

Всемогущий осторожно потянул носом воздух, и, что-то осознав, заметно расслабился. Облизнулся и хрипло мяукнул.

Я победно улыбнулся. Этот обряд мне довелось пройти уже трижды. Ко всеобщему огорчению, Всемогущему я нравился.

Мимо синхронно процокали, как секундные стрелки, две пары женских каблуков. Духи прислушались.

– Ну, хоть ту жуткую гнилую кучу убрали. И на том спасибо, – сказала одна прохожая другой.

– Ой, и не говори! Кто додумался здесь грушевое дерево посадить? Летом – осы, осенью – вонь, – пожаловалась вторая.

– Ага, и нет, чтобы убрать, они с листьями все в одну кучу сгоняют. И лежит все это, пока не сгниет совсем. Ужас, одним словом!

Они удалились, не подозревая, что десятки умерших с грустью провожают их взглядом. Кому вонючая куча, а кому – изысканное времяпрепровождение, нынче недоступное.

– Спасибо за ответ, о Всемогущий! – распевал Оратор.


Кот встрепенулся и самозабвенно почесал задней лапой за ухом. Духи восхищенно зашептались.

– За мной не заржавеет, – подмигнул я Всемогущему.

Пока все принимали солнечные ванны, устраивали друг над другом суды и мучительно боролись со скукой, я тоже нашел себе хобби. Я подкармливал здешних котов.

Вечный слушатель

– А потом я закончил консерваторию и к пианино больше не притронулся, – усмехается он. – Может, и зря, конечно. Но мама хотела видеть меня пианистом, а я мечтал найти себя сам. Был упертым бараном, если честно.

Смеется, сигарета прыгает в губах. Он хлопает руками по карманам, а я молча протягиваю ему зажигалку. И спрашиваю:

– А что было потом?

– Дальше мы с тобой познакомились, Митька! Чего, забыл уже? В Гурзуфе. Я своих попутчиков бросил, и мы с тобой да сестрой твоей гуляли ночи напролет. У Маринки было такое дурацкое платье в горошек, как сейчас помню.

Улыбаюсь. Мой друг хвастается новой курткой, которую хочет показать дочке. «Она страшно ругается, что я в старье хожу», – смеется он. И, заметив подъезжающий автобус, топчет сигарету. «Ну, давай, дружище», – говорит.

Мы пожимаем руки. Он тепло улыбается мне и вздрагивает. Оседает. Падает прямо под ноги выходящим из автобуса пассажирам. Люди сбегаются к нему, бьют по щекам. Тщетно. Глаза его стекленеют, а я исчезаю за спинами встревоженных прохожих, ухожу прочь незамеченным.

Бреду по улице, через дворы, весенняя грязь чавкает под ногами. Конечно, я никакой не Митька, и сестры Маринки у меня нет. Но люди всегда видят меня кем-то близким. Так им легче открыться. Не знаю уж, почему так заведено, но, признаться, люблю послушать об их жизнях. Своей-то у меня нет.

Моя рука еще хранит тепло рукопожатия. Порой думаю, до чего же кощунственный способ. Люди ведь доверяют тем, кем я им представляюсь. И от близкого человека не ждут подвоха.

Сажусь на качели, вздыхаю.

– Дедушка! – раздается задорный голос за спиной.

На соседние качели прыгает мой знакомый: забавный шестилетний мальчишка. – Вы опять забегались и плохо себя чувствуете?





Не могу сдержать улыбки. Спрашивает о самочувствии. У меня, у жнеца. Ни один человек до него никогда не интересовался мною и моим самочувствием.

– Сегодня перевел пятерых только. Устал.

Он понимающе кивает. Мы впервые встретились прошлой весной. Я сидел тут и ждал его, ведь он был в моем «списке». Однако ребенок поразил меня. Сказал: «Дедушка, вам нехорошо?». Я даже растерялся. «Забегался», – просто ответил ему. Он улыбнулся: «Тогда отдохните, дедушка. А я посижу рядышком, чтобы вам не было грустно одному».

И я впервые не выполнил свою работу.

С тех пор частенько прихожу сюда, чтобы с ним поговорить. Он любит слушать истории, коих у меня за годы работы накопилось изрядно. А я, вечный слушатель, полюбил рассказывать. И с удивлением обнаружил, что даже у такого как я может быть друг.

– А что, люди сами перейти дорогу не могут? – хмурится недоверчиво.

– Не могут, – подтверждаю.

Он спрыгивает с качелей и хвастается:

– Я вот уже взрослый и могу сам переходить.

Мое лицо само собой растекается в теплой улыбке.

– Это похвально, – говорю с важным видом. – Но тем людям без моей помощи никак.

– А расскажите, дедушка, каких людей вы сегодня переводили?

И я рассказываю. Он бегает с какой-то веточкой в руках, прыгает через лужи, но слушает внимательно и вопросы задает. «Ребенок», – усмехаюсь.

–…и он упал в своей новой куртке, которую только вчера купил. Хотел в ней сегодня дочке показаться. А то она все бранила его, что он рухлядь всякую носит. Но не доехал. Упал прямо перед автобусом, испачкался…

Мальчик смотрит на меня с участием.

– Не переживайте так. Я вот вчера тоже упал, а сегодня уже почти не болит. И куртку постирать можно.

– Ты прав, – соглашаюсь. Что я еще могу ему сказать.

– Вы же помогли ему перейти дорогу, да?

– Помог, – киваю.

– Значит, все хорошо, – улыбается он. Перепрыгивает лужу и прежде, чем я успеваю отреагировать, хватает меня за руку.

Я вглядываюсь в его маленькое личико, такое юное, и боюсь увидеть тень смерти в глазах. Но ничего не происходит. Он продолжает сжимать мою ладонь и смотрит по-доброму.

Боль моя, о силе которой я даже не подозревал, отступает. Становится так легко. Смотрю на руки, а они почти прозрачные. И все понимаю.

– Вы прекрасно поработали, учитель. Спите спокойно, – говорит мой юный сменщик. И отпускает меня.

Увидеть море

– Папа, что он делает? – удивился мальчик.

– Просто смотрит на воду, – пожал плечами отец.

Путник слышал их беседу, но не обращал внимания. Он пришел, чтобы увидеть море. Для других это, может, и не было бы странно. Но он от природы с морем был недружен. А так хотелось бы дружить.

Он стоял у самой воды, дышал быстро-быстро и смотрел по сторонам с жадностью. Просторы бурлящей воды пугали и восхищали. Море казалась ему живым и неугомонным, даже сумасшедшим, но интересным. Он медленно пошел вперед и не отпрыгнул даже, когда вода коснулась лап.

Понаблюдав за ним немного, мальчик заключил:

– Это какой-то неправильный кот.

Дракон

– Давай сначала, – командовала она. – Ориентируйся на мой голос. Вверх!

Маленький дракончик, размером чуть больше кошки, с усилием оттолкнулся от земли. Черные чешуйки переливались в свете полуденного солнца. Когда подрастет – станет красивейшим, грациозным существом. Но пока – тумбочка с крылышками. Неповоротливая, неуклюжая. Слепая.

– Выше. Выше. Стоп. Влево! Вот так, хорошо.

Зверек успешно миновал первое дерево. Всадница шла рядом спокойным шагом. Ее дракону легче было опираться на звуки природы и свои ощущения, чем на человеческий голос. Но на экзамене нужно будет показать слаженную работу. У них только год, чтобы научиться работать в команде. И затем выступить не хуже всадников, чьи драконы зрячи.

– Твой слепой котенок так и не прозрел? – хохотнул мальчик.

Она вздохнула. Опять этот злой ребенок. Он часто приходил поглумиться. То со старшими, то один. Совсем юный, а такой задиристый.

– Усыпи его. Авось разрешат взять нормального.

– С моим драконом все в порядке, – отрезала она.

Дракон врезался в дерево, взвизгнул и рухнул на землю.

Мальчик рассмеялся.

– В порядке. Вижу.

Зверек виновато опустил голову и прижался к ноге всадницы.

– Все хорошо, – прошептала она ласково.

– Пусть просто подохнет, – не унимался мальчик. Он сидел на земле, подперев щеку рукой. Веселился.

Наверное, она устала. Губы задрожали, руки сжались в кулаки. Она взглянула на него и лишь на мгновение эмоции вырвались из-под контроля. Яркой вспышкой пронеслось в мыслях: «Умри».

Дракон открыл серебристо-голубые глаза.

Нахальная улыбка навсегда застыла на лице ребенка. А во взгляде едва-едва читалось удивление.

Всадница опустилась на землю, и взволнованный зверек забрался ей на колени.

– Ничего, ничего, – успокаивала она его и себя, – мы уйдем. Далеко-далеко. Туда, где никто нас не найдет. А потом вернемся и всем покажем. Обещаю.

Он закрыл глаза и доверчивым клубочком прильнул ближе.

Ее дракон не был слепым. Он был василиском.

Весеннее обострение

 Вениамин проснулся ранним утром. Повязка сползла с глаз, поэтому стоило дернуться ресницам – глаза окатило светом. Наверное, надлежало рассердиться. Но он лишь расплылся в улыбке. Весна.

Он порхал по квартире, попивая кофе, и все вокруг сегодня казалось ему особенным. Будто он снова стал маленьким и собирался вовсе не на работу, а в зоопарк с любимой мамой. Поход в зоопарк в детстве – лучше любого праздника. Там можно потрогать смешную морду верблюда, потрепать его по почти рокерской шевелюре; объесться мороженым и обпиться газировкой, а затем липкими руками гладить ушастые комочки перепуганных кроликов. Красота!

Вениамин, конечно, понимал, что никакие зоопарки ему сейчас не светят, он человек взрослый, серьезный, и работу ему прогуливать недолжно. Но даже это не могло испортить настроение.

Однако не все этим весенним утром были столь же счастливы.


В просторном помещении собрались люди. Выражения их лиц варьировались от обеспокоенно-растерянных до напряженно-хмурых. Мелькало даже отчаяние.

– Может, еще разок проверим прогноз?

– Мы только что уже проверили. Три раза.

– Но может…

– Не может. На небе нет ни облачка. Мы должны признать, что сегодня тот самый день.

Знающие люди предупреждали их, что однажды настанет этот день. Но когда он действительно пришел, они все же оказались застигнуты врасплох.

Распахнулась дверь. Все оглянулись и притихли. Человек, остановившийся у порога, расслабленно улыбался. Лишь увидев его выражение лица, они поняли, что их ужасные предположения оказались верны.

– Итак, – произнес он, и его воодушевленный голос показался слишком громким в этой почти скорбной тишине. – У меня для вас кое-что есть.

Он подошел к столу, водрузил на него свой портфель и изъял оттуда кипу распечаток.

– Вениамин Сергеевич, может, не надо? – пискнул кто-то.

– Конечно, надо, – отмахнулся тот.

Все расселись по местам.

– Внеплановая контрольная! – улыбнулся Вениамин Сергеевич и вручил бумаги ребятам на первом ряду. – Передавайте листы назад.

Пока студенты шелестели листочками и увлеченно гудели, он открыл окно и с наслаждением сделал вдох.

– Вы чувствуете? Воздух изменился! Пришло время свершений. Пришла весна.

– И весеннее обострение с ней, – прошептал кто-то с задних рядов.

Но Вениамина Сергеевича лишь умиляло роптание студентов. Ему нравилось ощущение, когда хочется жить, работать и менять мир. Оно особенно накатывало на него весной, в первые ясные деньки. Тогда он чувствовал себя немножечко магом: потому что видел, как студенты меняются. Порой их нужно было лишь слегка растормошить, подтолкнуть. Какой-нибудь мелочью. Например, внеплановой контрольной.

Квест

Гадалка гладила меня по голове и говорила вполголоса:

– Яхонтовый мой, что бы ни случилось, ты должен Новый год встретить в этот раз. Обязательно огонь надо будет погасить, желание загадать. В детстве свечи задувал на день рождения? Вот, значит, разберешься. Что загадать, мой миленький, думаю, сам прекрасно знаешь. Я помогу тебе, но только чуть-чуть, больше не положено. Постарайся, мой драгоценный. А то от аппарата тебя уже завтра отключать собираются.

Она поцеловала меня в макушку и прошептала что-то на незнакомом языке. Я почувствовал, что испаряюсь, покидая свое тело как дым. Сначала я плыл медленно, а затем вдруг стал проваливаться куда-то, все стремительнее и стремительнее, пока, наконец, не очнулся. Было душно, я быстро дышал и смертельно хотел пить. Медленно встал, отряхнулся и бросился к миске с водой. К моей миске с надписью «Тайсон».

Я мечтал спастись и изменить свою судьбу. Но как прикажете это сделать в теле собаки?

Я встретил гадалку еще в середине девяностых, когда мне было едва за двадцать. Цыганка с цветочным именем и целым выводком чумазых детей прилипла ко мне возле рынка, сказала, судьбу мою наперед знает. Велела в игральный автомат сыграть, а коли выиграю – деньги ей отдать. Тогда в будущем, когда помирать стану, она должок и вернет. Я не поверил, но сыграть попробовал: почему бы и нет? И неожиданно выиграл кучу денег (правильно говорят, что новичкам везет). А она сразу рядом оказалась, позолотить ручку попросила.

Не знаю, почему. Почувствовал я что-то или просто поддался гипнозу. Но я отдал ей деньги.

И вот теперь, под Новый год, она действительно пришла, чтобы помочь мне. Несчастному человеку, который второй год лежит в коме.

Тайсон (то есть, теперь я) человеческую речь понимал слабо. Слова люди вроде говорили знакомые, но значение фраз испарялось из головы моментально. Собакой быть сложно.

Минут пятнадцать выл от бессилия, получил за это по морде. Собрался с силами, решил обойти дом, поискать какую-нибудь помощь.

В доме нашелся еще и кот, очень нервный малый с безумными глазами. Я бы на месте хозяев его психиатру показал, у их Люцифера явно проблемы. Кличка, кстати, огонь. Ему к лицу.

В общем, как с людьми общаться я что-то не сообразил, с неадекватным котом – тем более. Раздался звон: часы с кукушкой, фигурные такие, под старину, оповестили, что стукнуло 11 вечера. Я подавил желание взвыть. Еще немного – и куранты.

Хозяева заносились-затопали, босоногие дети принялись запихивать кота в костюмчик Санты. Кот орал истошно и с чувством, отчаянно крутил безумными глазами. Без толку. Потом лежал под елкой красивый, но глубоко несчастный.

И тут хозяюшка, прелесть моя, свечи ароматические зажгла. Я смотрел на них, как на любовь всей своей жизни. Как на лучший в мире подарок. Нужно было лишь вовремя подобраться да задуть одну. Кашлянуть на нее, не знаю. Плюнуть. На крайний случай – лапой придавить. И, конечно, желание загадать.

Радостный, я стал носиться туда-сюда, хозяева смеялись по-доброму и гладили меня. Я даже ощутил, что собакой быть здорово. Кот исчез бесследно, но и фиг с ним, думал я. И как же сильно ошибался…

Судьба уже была в моих руках, так что я спокойно дождался полуночи. Когда скатерть медленно поехала вниз, я как-то не обратил внимания. И никто не обратил. Откуда же нам знать, что некоторые обиженные в костюмчике Санты могут быть такими зубастыми и сильными…

Еда с грохотом рухнула на пол, прямо под елку. Я видел, как покатилась под ель мои священные свечи. Куранты били во всю, когда наша зеленая и нарядная загорелась под истошные вопли хозяев. Изгнание демона, не иначе. С Новым годом, с новым счастьем.

Я решил воспользоваться силой Тайсона и, маленько разогнавшись, схватил в прыжке зубами штору. Карниз треснул, шторы поехали вниз. Я тащил их к рухнувшей елке под дружный вой хозяев и мечтал просто проснуться.

Елка дымилась под покрывалом из любимых штор хозяйки, она сама, кажется, пребывала в обмороке. Дети рыдали. Кот, впервые за время нашего знакомства, выглядел умиротворенным. Даже счастливым. Нет, им точно стоило бы показать его психиатру, ей богу, он же…

Я вздрогнул. Медленно открыл глаза. Приборы размеренно пикали в палате. Старая седая цыганка улыбалась золотым зубом.

– Справился, яхонтовый мой. Ну, с праздником, милок. Хороший мальчик.

Я, как мог, грозно смотрел на нее. Огонь погасить, значит? Не так я себе это представлял! И «хороший мальчик»? Кто, я? А, ну да. Я хороший мальчик.

Шаг за край

Раскат грома – и ты падаешь в темную воду. Она, как голодное чудище, сразу же хватает, затягивает вниз, тащит все глубже. Сопротивляться нет сил. Свет отдаляется и меркнет, мир тает, исчезает. Голову сдавливает все сильнее и сильнее, немо открываешь рот, как рыба, то ли от боли, то ли в попытке вдохнуть. Но лишь хватаешь соленую воду. Гул в голове нарастает, страшный, мучительный. Что это? Неужели стук сердца?

Вдруг холодная рука касается плеча.

– Ты в порядке?

Вспышка света, мир кружится перед глазами, как детский волчок. И тихонечко останавливается. Гул сходит на нет. Вдох, еще один.

– Да. Теперь да.

Сказка о летающем ламантине

Жил-был на свете добрый мо́лодец. Не красавец писаный, не мудрец и не смельчак, а простой хороший парень. Но была у этого, казалось бы, непримечательного человека тайна. Он был родом с другой планеты.

Их таких на Земле было немного, и все они старательно скрывали свою сущность. Но нет-нет, да и выкидывал кто-нибудь из них что-то эдакое. И тогда добрый молодец являлся, чтобы красным словцом людей запутать да проблему решить.

И вот в жаркий день прогуливался добрый молодец, ворон считал. Как вдруг мимо пролетел ламантин. Конечно, ламантины и не такие пируэты выделывали на его родной планете, но на Земле они, как правило, не летали. А это значит…

– Спаси, – взмолился его сородич, ламантина в полет запустивший. – Забылся! Нашу животинку вот-вот заберут, да только народу там! Не знаю, что и делать. Помоги, по гроб жизни обязан буду!

Ну, делать нечего. Отправился добрый молодец в путь-дорогу. Глядит, а на площади зевак собралось мерено-немерено. И все пальцами в небо тычут, впечатлениями делятся. А там мало того, что ламантин, так еще и тарелка летающая уже нарисовалась. Схватился добрый молодец за голову и взвыл.

– Фото и видео техника! Яркие воспоминания! Большой выбор товаров! – задорно крикнул незнакомец ему на ухо. – Большие скидки… – неуверенно добавил он, столкнувшись с грозным взглядом. – Листовку?.. – промямлил совсем уж потерянно.

Добрый молодец задумался, а затем сменил гнев на милость и улыбнулся радостно:

– Листовку! А лучше – сотню!

Забрал он всю стопку у растерянного человека и уверенно зашагал на площадь. И ходил весь день, фотоаппараты нахваливая да акции обещая. Мол, покупайте технику, делайте лучшие снимки летающего ламантина и настоящей инопланетной тарелки!

– Ну и ну. Столько шума, и все реклама, – вздыхали одни очевидцы.

– Такое шоу устроили, народ взбудоражили. Лишь бы продать, – качали головой другие.

И все, сетуя на рекламу, расходились. Никто и не заметил, как тарелка забрала ламантина да улетела. Тайна внеземной жизни вновь была спасена.

Ворона

Две вороны сидели под лавочкой на автобусной остановке. На самом деле они, конечно, воронами не были, но выглядели совершенно как вороны.

Время от времени появлялся особенный прохожий. Тогда кто-то из них взлетал и садился ему на плечо. Птица провожала его туда, где он должен быть. Чтобы душа не слонялась там, где бывала раньше, позабывшая, что больше этому миру не принадлежит. Затем ворона возвращалась обратно. И продолжали они обе тихо, почти неподвижно сидеть, зорким взглядом отлавливая мертвые души.

Днем к ним часто заползала чумазая цыганская девочка, и они сидели втроем. У ворон была причина находиться именно здесь: это был их пост. У малышки тоже имелась своя причина.

Цыганская девочка должна была клянчить и красть. Обманывать. В свои неполные пять лет она уже такое умела, как и все другие цыганские дети. Она еще не знала, что воровать плохо, но постоянно отлынивала от работы. Пряталась под лавочкой, лишь бы не трогать чужое. Не вытаскивать кошельки с фотографиями улыбающихся детей и взрослых. С чьими-то номерами телефонов, в спешке записанными на истрепанных автобусных билетиках. С юбилейными монетами на удачу. Со сложенными вчетверо записками, билетами из кино, коллекциями карточек.

Все эти кошельки были наполнены для нее чужими жизнями. Жизнями, за которыми куда лучше наблюдать издалека. Иногда она тихонько следовала за понравившимися прохожими. Впитывала их привычки, запоминала выражения лиц, походку, слова, брошенные кому-то по телефону. Девочка коллекционировала особенности людей, но не хотела ничего брать у них.

Вороны, которые не были воронами, переглядывались. Такая наблюдательная малышка подошла бы для их работы. А для своей совсем не годилась.

Бывало, грозная цыганка, якобы ее мать, расхаживала по округе и ласково, нараспев, звала: «Лала, тюльпанчик мой, где ты?». Девочка прижималась к холодной стене остановки и зажмуривалась, словно это помогло бы ей стать меньше и незаметнее. Ласковый голос был обманчив. Когда женщина приходила, Лалу всегда ожидало что-то нехорошее.

Порой ворона, что на посту подольше, взмахивала крылом. И все трое под лавкой становились невидимы людскому глазу. Однако к ночи девочке все равно приходилось вылезать и плестись домой. Там она получала сполна за пустые карманы.

Иногда, тихонечко, вторая ворона подбрасывала ей что-нибудь. Пару монеток или безделушку какую. В надежде, что сегодня обойдется. Конечно, помогать людям было запрещено. И вороны обычно придерживались правил, но в этом случае позволяли себе от них отступаться.

Лала приходила почти каждый день, несмотря на синяки и ссадины, которые воспринимала как должное. Она не жалела себя, не жаловалась, потому что была еще совсем маленькой и не знала, что может быть иначе.

Девочка продолжала приходить, даже когда не должна была. И никто из ворон не смог выполнить свою работу. Ни сразу, ни после. Так они и продолжали сидеть втроем, наблюдая за чужой размеренной жизнью.

А прохожие, если и замечали их, то видели лишь трех птиц, сидевших под лавочкой.

С понедельника

– Надо бегать по утрам, – решила она. – Вот только одежды подходящей нет.

Проблемы нужно решать, особенно в таком важном деле. Потому она купила красивый спортивный костюм. И умные часы, считающие шаги и потраченные калории. И беспроводные наушники. И, конечно, составила идеальный плейлист для бега. Скачала десяток приложений. Заказала спортивную бутылочку и прочитала кучу статей о беге. Она была готова начать с понедельника.

Будильник, как и предполагалось, прозвенел ровно в 5:30. Она медленно открыла правый глаз. Солнечные лучи уже пробивались сквозь тюль и радостно приветствовали ее. Она их восторг не разделяла.

– На улице холодно, – пробурчала она, кутаясь в одеяло. – Вот когда станет теплее…

В следующий понедельник, как назло, погода была славной. Будильник честно выполнял свою работу, а потому вновь прозвенел в 5:30. Она открыла левый глаз.

– Парк у нас дурацкий, – рассудила она. – Будут еще люди смотреть, как на дуру. Надо бы найти такое место, где…

Додумать она не успела. Глаз закрылся, и она с наслаждением продолжила смотреть сон, где бежит аки олимпийская чемпионка, а люди вокруг восторженно аплодируют ей.

Можно же попробовать со следующего понедельника.

Стать кем-то другим

Он брел вдоль дороги. Попытки вспомнить себя ни к чему не приводили и только огорчали, поэтому он с удовольствием от них отказался. А вот наблюдать за миром вокруг было интересно.

Люди толпились на пешеходном переходе, нетерпеливо посматривали на светофор. Вероятно, кто-то должен был что-то нажать, чтобы можно было двигаться дальше. Или это так работает только в лифте? Наконец, под ритмичный писк люди очнулись и рванули с обеих сторон навстречу друг другу. Драматично.

Он никуда не рванул, поскольку другая сторона улицы выглядела незнакомой и запутанной, ему туда совсем не хотелось. Зато хотелось сесть, передохнуть. Он критически осмотрел промозглый асфальт. Там лужа, тут грязь. Представил, как садится, как покрывается мурашками, а потом превращается в средних размеров глыбу льда. «Жуть», – подумал он. И отправился искать лавочку.

Таковая нашлась за ближайшим поворотом. Несмотря на ветреную погоду, почти все лавочки вокруг фонтана были оккупированы женщинами с колясками и громкими, неугомонными детьми. (Некоторые из них, несмотря на холодный ветер, даже умудрялись самозабвенно уплетать мороженое.)

Зато на ближайшей лавочке сидела лишь загадочная дама в широкополой шляпе, почти полностью скрывающей ее от внешнего мира.

Вероятно, именно из-за такого мрачного и таинственного вида рядом с ней никто не садился. Он усилия оценил, но все же с удовольствием уселся на лавку. Ура.

– А если я ведьма? – чуть погодя спросил женский голос из-под шляпы.

– Может это я колдун, – зевнул он.

Вид шляпы показался несколько озадаченным и обиженным.

– Но я действительно ведьма! – шляпа затряслась. – Честное пионерское!

– Ну, раз пионерское, – закивал он со всей серьезностью, – то другого варианта нет. Верю.

Шляпа перестала трястись и вернула свою загадочность. А затем наклонилась так, чтобы из-под нее на собеседника зыркнул черный глаз.

– Вижу, ты ничего не помнишь.

«Ага, так мы знакомы», – мысленно подметил он. И уточнил:

– Не вы ли постарались?

Шляпа задорно хрюкнула. Явно не только постаралась, но и безмерно собой гордилась.

– Так, это… Как тебе в новом облике? – якобы невзначай спросила она, но прозвучало слишком заинтересованно для ее образа. Держать марку она явно не научилась.

– Да ничего, жить можно, – он снова зевнул.

Из-под шляпы показались сжатые от злости маленькие кулачки.

– Тебя ничему жизнь не учит! Ты должен дрожать! Молить о пощаде! Рыдать в моих ногах!

– Могу разрешить почесать себя за ушком, – с участием предложил он.

Шляпа вновь затряслась:

– А я, глупая, переживала. Места себе не находила. Выходит, слишком мягко обошлась с тобой! Обратила всего-то в кота. Мало тебе. Вот подожди, поднакоплю сил, превращу тебя в ворону!

– Полетать будет здорово.

– В белку!

– Какая прелесть.

– В муравья!

– Терпение и труд…

Маленькие ручки схватились за поля шляпы и со стоном отчаяния потянули их вниз.

– Что же мне с тобой делать, братец.

Порой хочется проснуться кем-то совсем другим. Иногда, довольно внезапно, такой шанс даже может подвернуться. Например, если разозлить сестренку, намекнув на нестабильные магические способности. Правда, коту об этом остается лишь догадываться.

Лекарство от хвори

Неведомо, то ли звери природу разгневали, то ли иная причина на то была, да только пришла в лес беда. Стали жители леса, один за другим, превращаться в кровожадных существ. Существа эти не помнили ни себя, ни родных, и нападали на всех живых без разбору. Никого не щадили.

Звери позабыли старые обиды, собрались все вместе на поляне да стали думать, что теперь делать. Нужно было придумать, как хворь победить.

– Давайте все из леса уйдем, – предложил Заяц.

– Трус! – рявкнул на него Волк. – Мы должны бороться с напастью! Горе нам, если подожмем хвосты и убежим.

– Предлагаю согнать всех тварей в одном месте и сжечь, – высказалась Лиса.

Медведь схватился за сердце и взвыл:

– Как можно! Лес – наш дом, он кормит нас, а ты его поджечь удумала? Неблагодарная!

Звери расшумелись, дело близилось к лапоприкладству. Вдруг послышалось стрекотание. На ветку дерева приземлилась Сорока.

– Друзья! Есть средство от хвори! Моя сестрица из соседнего леса на хвосте принесла, что там все уже давно излечились!

Звери придвинулись ближе, затихли. Даже дыхание затаили.

– Какое же средство они нашли? – полушепотом спросил Медведь.

– Очень простое! – Сорока медленно осмотрела зверей умудренным взглядом. – Нужно лишь выпить крови мертвеца с болотной водицей.

Звери заохали испуганно.

– Выпьете и никогда не заразитесь хворью, даже если укусят вас. Чудесное средство. Сама видела! – Сорока важно задрала клюв.

Откуда ни возьмись, прибежала мышка-полевка и взобралась на пенек.

– Друзья! Послушайте лекаря, нашла я лекарства. Да нужна ваша помощь, чтобы травы собрать.

Все обернулись и вновь прислушались.

Мышь откашлялась и на одном дыхании проговорила:

– Понадобится мята, березовый сок, листья малины и брусники, зверобой, как можно больше шиповника и ромашки, календула, шалфей, алоэ или тысячелистник, а лучше – и то, и другое. Все это следует перемолоть и неделю настаивать. Если кого-то укусят, нужно будет немедленно поить снадобьем. Успеем вовремя – хворь отступит.

Мышь выдохнула. Волк почесался. Мышкин способ уж больно сложно звучал, много сил и времени требовал. Да и лекарство действовало лишь в определенных условиях. А вот средство Сороки – совсем другое дело.

– Ближайшее болото прямо за нами находится, – задумчиво проговорил Заяц.

– Раз уж в соседнем лесу все сделали так, как говорит Сорока, и уже здоровы… – размышлял вслух Волк. – Чем мы хуже?

– Рядом с моей норой с утра лежит мертвец, – как бы невзначай сказала Лиса.

Звери переглянулись и стали расходиться.

– Постойте! – взмолилась Мышь. – Если вы выпьете сорокино зелье, то сразу же заразитесь! Это средство – лишь очередная сплетня! Лекари писали…

Мышь говорила и говорила, взволнованная беспечностью зверей. Но ее никто уже не слушал.

Прошло время. Мышь, наконец, смогла сделать снадобье в одиночку. Готовить его было хлопотно, зато работало оно как полагалось. Однако спасать в лесу уже было некого.

Звери приняли зелье из мертвой крови да болотной водицы и сразу же почувствовали, что зря поверили Сороке. Способ был легким и заманчивым, но все, увы, оказалось ложью. Они это поняли, но ничего уже не могли поделать. А Сороки и след простыл.

Мораль сей басни такова: лучше послушать специалиста, чем заниматься самолечением народными средствами.

Сказка об эльфе

Жил-был на свете эльф. Как все эльфы, он был прекрасным, остроухим, а прозрачные крылышки переливались разными цветами на свету. Все как полагается. Да вот только…

– Где отчет о новых волшебных снадобьях гномов?

– Почти готов.

– Ты должен был сдать его на прошлой неделе!

– Как раз дописываю… выводы.

– Ты даже не начинал?

– Ну почему вся отчетность всегда должна быть в стихах?

– Не начинал.

Эльф был из тех маленьких чудесных созданий, у которых все должно получаться складно, будто само собой. Но у нашего эльфа почему-то не получалось. Мамочка говорила, что он смертельно ленивый и несобранный, а потому все делает в последний момент и вечно опаздывает. Эльф с ней не спорил. Ему было лень.

– Если такое повторится еще хоть раз, я изорву брачный контракт в клочья! И уйду! – грозила невеста, когда он опоздал на встречу. У нее аж глаза кровью налились.

«И чего она только злится, – дивился он. – Всегда же спокойно ждала. Да и опоздал сегодня всего на каких-то два часа».

Эльфийка была выбрана ему самой судьбой и когда-то (эльф в тайне надеялся, что очень нескоро) она разделит с ним вечность. Поэтому к ней следовало относиться с особым уважением. Посему он уважительно улыбнулся и пообещал:

– Больше не повторится.

На следующий день он опоздал на три часа. И смотрел, как ветер безмятежно гоняет по земле клочки бумаги с серебристыми письменами.

Так он стал первым в истории эльфом, которого бросила нареченная. И он даже отчасти гордился таким статусом, но при других эльфах вздыхал и делал грустное лицо, как ему и полагалось. Они его жалели и одаривали спелой черешней, россыпи которой как раз обрамили эльфийскую долину.

Эльф лежал себе на гамаке да объедался черешней. Жизнь казалась ему блаженством. Она была прекрасна.

Подозрительно прекрасна.

Он вскочил:

– Завтра же экзамен!

И не какой-нибудь, а на теоретика III уровня. Не сдаст – и придется идти в простые рабочие, к гномам. Отчеты в стихах больше писать не придется, конечно. Зато нужно будет вставать с рассветом и копать землю, искать драгоценные камни. Во тьме и в пыли. А там глядишь – крылья отпадут, улетучится возвышенная сущность. И станет он рядовым гномом…

Эльф вывалил из ящиков на стол все письмена, которые нужно было изучить. Стола под этой кучей видно не было. Трясущимися руками он хватался то за одно писание, то за другое, читал наискосок и забывал все сразу, как только брался за следующее.

– Почему, ну почему я не начал учить раньше? – выл эльф, замешивая настойку волшебного успокоительного.

Он учил всю ночь, а потом листал и листал бесконечные писания всю дорогу до аудитории. Его мозги кипели,знания испарялись, нервы горели, даже крылышки слегка начали тлеть.

Пару вечностей спустя он, наконец, вышел из аудитории. Едва-едва, с трудом, со скрежетом, со стыдом он сдал. Сел на пол, помолчал.

– В следующей жизни хочу быть котом, – сказал.

После этого он образумился. Купил у эльфийской колдуньи зачарованный сапог. «Волшебный пендель», – значилось на ценнике. И научился эльф все делать в срок, на встречи больше не опаздывал. И мамочку радовал, и невеста к нему вернулась, да и черешни другие эльфы стали ему еще больше дарить. Все у него теперь получалось складно, будто само собой. На то он и мифическое существо, чтобы проблемы волшебным образом решать.

Люди с тех пор, к слову, в эльфов верить перестали.

Тайна

Барашек Павел всегда боялся, что его остригут. Шерсть на нем давно свалялась в огромные колтуны, но Павлу в них было вполне уютно. Другие барашки стриглись по расписанию и каждый раз после стрижки с наслаждением щурились на солнышке, приговаривая: «Ах, как хорошо, как свежо, как прекрасно». Всему стаду было известно, что Павел против стрижки. Широко по округе разлетелась эта новость, и каждый барашек норовил заочно поставить Павлу наиболее точный диагноз.

– Я слышал, у Павла зарудинофобия, – говорил солидный пожилой барашек с подгорного района. – Он действительно боится стричься.

– Какой странный этот Павел, – отвечал ему наблюдательный сосед Павла. – Мы с ним много времени проводим в одном загоне. Уверен, проблема сложнее, чем кажется. Может, у Павла еще и боязнь прикосновений?

– Гаптофобия? – пожилой барашек на несколько секунд задумался. – Ты абсолютно прав, мой юный друг. Он болен, ужасно болен.

Так, пока Павел мирно щипал травку под деревом, его записали в шизофреники. Слыша такие речи, Павел только вздыхал. История уже приобрела такой размах, что Павел не смог бы никого переубедить, даже если бы взялся. Поэтому, когда его спрашивали, правда ли он против стрижки, барашек Павел покорно кивал лохматой головой.

Этот страх появился, когда Павел был еще совсем маленьким. Он был таким активным ягненком, что подолгу не мог уснуть. И однажды он увидел, как одного барашка остригли, а потом – непонятно, за что! – взяли и зарезали. Это происшествие изменило Павла. Он будто бы проснулся от радостного сна и окунулся в реальность. Павел стал отмечать, что не все возвращаются после стрижки. Тогда он и решил прятаться в период пострижения.

Павел вовсе не боялся прикосновений, да и самой стрижки, по сути, тоже. Павел боялся смерти.

Но никому из барашков, увы, это не приходило в голову, поэтому они продолжали создавать тот образ Павла, который был им интересен.

А Павлу, между тем, тоже хотелось хоть раз в жизни испытать, что там за свежесть такая, как это, когда ветерок касается кожи. Но образ есть образ, хочешь не хочешь – соответствуй. Поэтому Павел не мог себе позволить сказать, что интересуется стрижкой. И приходилось ему скрывать увлечение от всех прочих барашков.

Через несколько лет о Павле уже были сложены такие легенды и сказания, что самому Павлу от них становилось дурно, хотя он знал правду. Остальные так вообще шарахались от пушистого собрата с громким «Бе-е-е-е». Павел был худеньким барашком, но в свой шубе он выглядел как огромный шерстяной мяч. Если такая фигура надвигалась из темноты, мурашками покрывались даже самые смелые барашки.

Но все знали одно: отлынивать вечно у Павла не выйдет, однажды его все равно остригут. И сам Павел тоже знал это.

Когда же Павла, наконец, схватили и потащили стричься, новость о событии разлетелась по всем близлежащим стадам. Очевидцы подробно описывали каждому любопытному, как его схватили, как он сопротивлялся, как кричал страшным не барашковым голосом. Но, на самом деле, Павел не брыкался и не кричал. Он спокойно принял такой поворот событий, потому что уже был к нему готов. Он так давно мечтал почувствовать, каково это, постричься.

Новость взволновала баранью общественность, став последним аккордом в истории о странном и пугающем барашке Павле. И более никому не было дела до Павла. Они продолжали щипать травку и млеть на солнышке. Они даже не заметили, что Павел не вернулся после стрижки. Они так и не поняли, что на самом деле произошло. Они так ничего и не узнали о страшной тайне Павла, которую он хранил всю жизнь. И которую унес с собой… в мангал.

Вожак

Жил был волчонок, который мечтал стать вожаком. Перед сном он всегда уютно устраивался под тяжелыми ветвями кустарника и, уткнувшись носом в лапки, представлял, каково это – быть вожаком.

Он видел, как стоит на пригорке, высоко подняв хвост, а все остальные волки жмутся к земле, признают его великую силу. Волчонок воинственным воем призывает к охоте, а подданные воют в ответ и с восторгом поддерживают его.

Повизгивая от такой чудесной картины (тихонько, чтобы никого не разбудить), он растворялся во снах, где был самым умным, хитрым и сильным.

А затем наступал рассвет. И волчонок вновь и вновь покорно выполнял распоряжения настоящего вожака, прятался за спинами более сильных волков на охоте и грел шерстку на солнышке в свободные минуты, пока его неугомонные сверстники бегали и устраивали тренировочные бои. Он был еще совсем юн и считал, что обязательно покажет себя, когда вырастет и станет матерым грозным волком. А потому никуда не спешил и позволял себе мечтать. Впереди было еще так много времени.

Один день сменялся другим, волчонок и сам не заметил, как вырос. Его одногодки стали завидными женихами и храбрыми воинами. Их выносливость, сила и ловкость заставляла чужих бояться, а вожака – нервничать. Наш же волчонок не мог похвастаться умениями и влиянием. Он был щуплым, быстро уставал, да и не особо рвался в бой. Вдруг поранится?

«Им просто достались гены получше. Здесь я бессилен», – решил он. И жутко обиделся на природу, что так его обделила. Теперь будущее казалось ему мрачным. Никаких великих свершений не предвиделось. Незримый образ природы, зловещий и хитрый, преследовал волчонка. Он всегда надсмехался над ним, заползал в сновидения, шептал и шипел.

Со временем глас этот стал тише. А потом и вовсе исчез. Волчонок смирился с несправедливостью. Кое-как успокоив волчью душеньку, он вновь представлял, как станет великим и всех поразит, как волки прижмут хвосты, признавая его главным.

«Я – стратег», – понял он. «Придумаю, как лучше охотиться. Буду руководить глупцами из тени. Их мышцы ничто без хорошей стратегии».

Он прикинул в уме несколько отличных вариантов. И отправился на охоту с другими из стаи, довольный своей сообразительностью. Он представлял, как удивлены будут волки, как они сядут и завоют. Как признают его лучшим и потребуют возглавить их. Отказываться, конечно, будет неудобно. И по воле стаи он станет вожаком. Скромным, умным и почитаемым.

Однако вскоре пришлось с досадой признать, что ничего он толком об охоте не знает, ведь никогда не принимал должного участия в этом деле. Он плохо ориентировался в лесу и уж совсем не представлял, как выслеживать добычу.

«Мир так несправедлив ко мне!» – взвыл волк. Он свернулся в обиженный клубочек на прогретой солнцем траве, и, с грустью наблюдая, как молодые волки учатся драться, начал засыпать.

Какой смысл тренироваться, набираться опыта в охоте, разбираться в стратегии и изучать лес, если весь мир против? Зачем стараться, если ничего все равно не получится?

Волк понял: он не такой, как все. А мир не любит тех, кто отличается. Поэтому, недооцененный, обделенный самой природой и скованный обстоятельствами, волк так и продолжал существовать, ничего не меняя. Пока его дух не растворился в лесной глуши.

Зависть

На берегу, у самой воды, возвышался величественный замок из песка. Такого прекрасного строения давненько не видывали местные воды. Волны, переливаясь цветами закатного солнца, набегали одна за другой, слизывая узоры с крепостной стены, подтачивая ее острые верхушки, по чуть-чуть заползая дальше с каждым разом. Еще несколько минут, и вода доберется до изящных ворот замка, без колебания смоет чужой скрупулезный труд. Увы, королевству не суждено дожить до заката. Ведь воде неведомо, кто его строил, сколько часов терпеливо вырезал тонкой палочкой изысканные рисунки и выкладывал дорожки из ракушек, с какой гордостью любовался своим детищем, возводя на резной балкон короля из глины и фантиков. И именно по этой причине, ей простительно. Король, храбро смотревший на воду, будто знал, какая судьба ему уготована. Он с честью принял ее как должное, он был готов уйти на дно вместе со своим королевством. Достойный конец для храброго правителя и его красивых, но хрупких владений.

Однако, увы, этому не суждено было сбыться. Монарх погибает вовсе не так поэтично, растоптанный ногами ребенка, не умеющего возводить шедевры, но способного пару часов кряду, притаившись, ждать. Сосредоточенно наблюдать за ходом работы, чтобы затем, как только представится шанс, разрушить замок и задумку его создателя. Раздавить короля, раскидать ракушки, которыми были вымощены дорожки. Уничтожить королевство, сравняв его с землей, и, наконец, вздохнуть спокойно. До следующего чужого шедевра.

Особенный

Этот цветок был совсем не таким, как другие. Он качался в другую сторону на ветру, ниже склонял шляпку, иначе выгибал лепестки. Весь его вид вопил о том, насколько этот цветок другой. Необычный. Он всячески поддерживал свой статус, презрительно отворачиваясь от совершенно обычного, не примечательного соседа, с усердием критикуя его образ жизни и внешний вид. Однако, на исходе дня, он все же снисходительно кивал соседу шляпкой: не всем суждено быть неординарными. И точно также позади него склонялись в легком поклоне другие ромашки. Все они считали себя особенными, но в итоге лишь образовывали большое ромашковое поле.

Полет

Почему люди не умеют летать? В детстве это расстраивало меня больше всего остального. Что за чудной и неправильный мир? Миллионы лет эволюции и в итоге – какая-то чайка может презрительно смотреть на нас сверху вниз? Она-то летает, а мы – нет.

Я отказывалась верить, что это правда. Должно быть, здесь какая-то ошибка. Должно быть, есть особый способ, уловка, о которой люди не знают или, может, забыли.

Возможно, если прыгнуть с горки и махать руками быстро-быстро… Или нет, не так. Если закрыть глаза и от всей души поверить, что я могу летать, если представить, как тело становится легким, словно воздушный шарик, и ногами плавно оттолкнуться от земли…

Я придумывала разные варианты и пробовала. И иногда у меня действительно получалось. Я разбегалась, подпрыгивала и взлетала. Набирала высоту и старалась не думать о том, как именно это у меня получается. Но запоминала ощущения, чтобы потом суметь повторить. Я пролетала над машинами, затем долетала до верхушек деревьев и домов. Когда двор перед моим домом терялся из вида, а улица становилась все меньше и казалась совсем игрушечной, я плыла по воздуху вниз. И это получалось так легко, совершенно само собой. Однако спускаться на землю я не спешила: больше всего мне нравилось летать вдоль домов и смотреть, как живут люди.

Удивительно: домов так много, они такие маленькие с высоты, в них столько окошек. И за каждым скрывается ячейка-квартирка, где живут люди. Если прислушаться, слышно, как гудит жизнь дома. Стучат столовые приборы, трещит телевизор, кто-то ругается, а кто-то смеется. Все эти люди разные, и они проживают свои жизни. Но в этот миг они становились единым жизненным потоком, за которым я с любопытством наблюдала.

Облетев двор несколько раз, я тихонечко влетала в свое окно. Ноги, коснувшись пола, тяжелели, и ступать было непривычно, как бывает, если долго кататься на велосипеде. Я представляла, как все удивятся, когда я расскажу им о своем приключении. А какие у них будут лица, когда я при них полечу!

Утром меня ждало жестокое разочарование. Я просыпалась. Но хорошо помнила, каково это – летать. А потому не бросала попыток. И иногда у меня получалось вновь…

Чужая мечта

Ранним утром он вышел из дома и растворился в шуме большого города. В толпе. «Люди. Машины. Снова люди», – он вздохнул. Все вокруг заражены, раздражены, заряжены. Жители большого города – детали огромного механизма, и каждое утро они приводят его в движение. И все происходит так быстро, так головокружительно, что невозможно остановиться, отдышаться, подумать.

– К черту все, – сказал он. – Я устал.

Через месяц он сидел у костра в лесной глуши, где не ловит телефон, нет машин и неумолкающего городского гула. Огонь тихонько потрескивал, а плед защищал от ночной прохлады. Местный житель, приютивший его в лесном домике, был скуп на слова, да и почти не знал языка.

Так они сидели вдвоем, смотрели на языки пламени, и каждый думал о своем. Гость – о том, что хотел бы жить здесь всегда. А хозяин дома – о том, как ему все осточертело.

Сюда его еще маленьким притащила бабка. Тронутая, злобная старуха, ненавидевшая людей. С детства все, что он знал – этот лес, ручной труд, холод и бесконечная, беспредельная скука. Ему хотелось выть от того, насколько одиноко и тоскливо в этой глуши.

К черту все.

Через месяц он сидел на горячем песке людного пляжа. Курорт. Солнце слепило и обжигало плечи, но он лишь с наслаждением закрывал глаза. Хорошо. Наверное, завтра кожа будет болеть и облезать. Ну и пусть. Дети брызгались водой, и брызги порой попадали на него. Но он на ребятню был не в обиде: отчего-то их веселье заставляло его улыбаться. Он впитывал чужие голоса и чужое счастье. И мечтал навсегда остаться жить тут.

За его спиной, в небольшом пляжном кафе сидела женщина. Она смотрела на отдыхающих, на это море, этот пляж. И ненавидела от всего сердца. Вкалывать, когда сезон, сидеть без гроша, когда этот пляж без тепла становится никому не нужен. И никаких возможностей. Дыра, где ты должен забыть о своих мечтах. Воплотить их здесь невозможно.

– Как же надоело, – прошептала она.

Через месяц она стояла посреди большого города. Города, где есть долгожданные возможности. Где люди развиваются, где можно стать кем-то значимым. Она остановилась возле пекарни, откуда тянуло свежими булочками. Разномастные вывески мерцали неоном, как атрибуты вечного праздника. Мимо проходили люди, веселые, стильно одетые, занятые.

Женщина вытащила из кармана телефон и, сделав несколько фото на память, улыбнулась. «Хочу остаться тут навсегда».

Заоконье

Оконные рамы старые, ровесники нашей пятиэтажки, и из их трещинок на меня тянет холодом. Листочки скручиваются и темнеют, да и весь я уже трясусь, но людям не заметно. Все заботы да беготня, как уж тут вспомнить о сущности в горшке, замерзающей за завесой штор. Водичку иногда приносят, и на том спасибо.

Раньше я стоял на кухне, рядом с плитой, изнывал от зноя и покрывался жиром, как какая-нибудь сковорода. Теперь вот меня отправили в комнату. Прохладно, конечно, но душевного спокойствия поприбавилось. Так что я не жалуюсь.

Слышу, у них громко ругается телевизор, раздраженный чем-то, что мне не видно. Домашние взволнованно обсуждают зрелище. Ну и пусть. У меня тут тоже интересно.

Ветер за окном носится туда-сюда, шипит на всех и ни на кого конкретно, раз за разом рассеивая свой гнев и затухая до нового приступа. Нервный тип, хоть и забавный в своей импульсивности.

Небо мокнет и опускается ниже, нависает, как огромная серо-голубая губка. Один за другим, будто это заразно, вспыхивают окна соседних домов. Следом оживают фонари, и кажется, что на улице сразу же темнеет. Ветер успокаивается и теперь сонно баюкает птиц и редких прохожих. Попав под его гипноз, на крышке люка у подъезда укладывается спать кошка.

Выждав разумную паузу, небо крошится на землю снежинками. Они, сверкающие сахарные кристаллики, плывут неторопливо, позволяют мне вдоволь налюбоваться. Снег укутывает улицу, деревья, дома, и, даже не коснувшись, меня. Оконную раму засыпало снегом, так что морозный воздух уже не кусает так сильно. Потихоньку перестаю ежиться. Представляю, как снежинки падают на мои листочки, пуховой горкой покрывают землю до краев горшка, питают сладковатой влагой мои корни, но не тают, не исчезают совсем. И отчего-то они теплые, как самый настоящий пух.

Окна гаснут, вновь подхватывая друг друга. Выключается свет и у нас, из-за чего заоконье обретает голубоватый оттенок. Телевизор смолкает, и тишина слышится мне сказочной песней. Умиротворенный, слегка покачиваюсь. А снегопад усиливается, и мне чудится, что это он специально для меня. Для его преданного и очарованного зрителя.


Работа над книгой

Редактирование и корректура текста: Елизавета Иванова

Подготовка иллюстраций и обложки издания: Heim


Оглавление

  • По ту сторону окна – ночь
  •   В то лето, когда мне было десять
  •   Окно
  •   Явление
  •   Водитель автобуса
  •   Отпуск
  •   Любовь зомби
  •   Кошмар
  •   Кукла
  •   Встреча
  •   Заброшенный лагерь
  •   Судьба
  •   Часы
  •   Она дежурит у кровати
  •   В назидание
  •   Выбор
  •   Старые коньки
  •   Сон на заказ
  •   Високосный спектакль
  • По ту сторону окна – день
  •   Чайная магия
  •   Эму
  •   Дитя русалки. Альбом
  •   Дитя русалки. Гитара
  •   Хулиганка
  •   На зов Домового
  •   Служба поддержки Деда Мороза
  •   Охота на водного змея
  •   Хобби
  •   Вечный слушатель
  •   Увидеть море
  •   Дракон
  •   Весеннее обострение
  •   Квест
  •   Шаг за край
  •   Сказка о летающем ламантине
  •   Ворона
  •   С понедельника
  •   Стать кем-то другим
  •   Лекарство от хвори
  •   Сказка об эльфе
  •   Тайна
  •   Вожак
  •   Зависть
  •   Особенный
  •   Полет
  •   Чужая мечта
  •   Заоконье