Боевыми курсами. Записки подводника [Николай Павлович Белоруков] (fb2) читать онлайн

Николай Белоруков Боевыми курсами Записки подводника

Контр-адмирал Николай Павлович Белоруков

Боевым товарищам и друзьям — матросам, старшинам и офицерам краснознаменной подводной лодки «С-31» — посвящаю.

К читателям

Впервые я увидел море, когда мне исполнилось шестнадцать. Оно сразу приворожило меня мерным убаюкивающим ритмом и одновременно необузданностью своей стихии, и до сих пор я бесконечно восхищаюсь этой волнующейся громадой.

В начале тридцатых годов наша страна приступила к созданию океанского флота. И кому же, как не молодежи, было строить флот молодой страны? Страна Советов призывала нас, молодых и сильных, укреплять мощь и охранять завоеванную свободу.

Когда мне исполнилось девятнадцать лет, по комсомольской путевке районного комитета комсомола Петроградской стороны города Ленина я поступил в Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе. Курсантом мне посчастливилось увидеть спуск первенца нового великого флота — крейсера «Киров». По сей день помню отливающую на солнце серебряную пластинку с названием корабля и датой закладки: «Киров» 22.X.1935»…

Каждый из нас понимал, что учиться в таком прославленном учебном заведении — большая честь и ответственность, и мы этим гордились. Военно-морские науки давались мне легко, а жажда знаний была хорошим помощником.

После окончания первого курса нас разбили по секторам. В училище в то время имелось четыре сектора: надводный, подводный, гидрографический и авиационный. Надводный сектор состоял из трех дивизионов: штурманского, артиллерийского и минно-торпедного, а подводный из двух дивизионов — штурманского и минно-торпедного. Я попал на подводный сектор в штурманский дивизион, чему был безмерно рад: стать подводником было самой заветной мечтой любого из нас.

Подводные дисциплины захватили меня с головой, а командир подводного сектора Д. М. Вавилов стал для меня примером для подражания. Помимо программных вопросов я изучил всю литературу нашей богатейшей училищной библиотеки о боевой деятельности подводных лодок в период Первой мировой войны.

Морскую практику мы проходили на легендарном крейсере «Аврора», учебных кораблях «Комсомолец» (бывший вспомогательный крейсер «Океан» — активный участник известного Цусимского боя, переименованный приказом Реввоенсовета на V съезде комсомола в связи с шефством РКСМ над флотом), «Ленинградсовет» (бывший учебный корвет «Верный», спущенный на воду еще в 1895 году), шхунах «Практика» и «Учеба» и подводных лодках типа «Барс» и «Щ» («щука»).

Мы плавали на Белом и Баренцевом морях — ходили к Новой Земле и вокруг Скандинавии из Мурманска в Ленинград, а также по всему Балтийскому морю, участвовали в походе гидрографических кораблей «Охотск» и «Океан» из Кронштадта в Мурманск.

Годы учебы промчались быстро. Осенью 1937 года, после сдачи государственных экзаменов, мы стали разъезжаться на флоты: Балтийский, Черноморский, Северный и Тихоокеанский. Флоты стремительно пополняли боевой состав новыми кораблями и ждали скорейшего прибытия молодых специалистов. Всем нам, честно говоря, было грустно: в ставшем нам родным и близким училище мы оставили частицу своего юного сердца.

Я получил назначение на Черноморский флот на должность штурмана подводной лодки «М-53», входившей в состав 22-го дивизиона 2-й бригады подводных лодок.

В 1938 году меня направили в Ленинград учиться на специальных курсах командного состава подводного плавания. После окончания этих курсов в 1939 году я получил назначение на должность помощника командира подводной лодки «С-31» в 1-й бригаде подводных лодок Черноморского флота. В этой должности и на этой подводной лодке я встретил войну.

Трудные условия подводного плавания закалили меня и выработали во мне качества, необходимые каждому моряку. Все знания и навыки, приобретенные во время учебы, я без остатка передал своим товарищам по службе на подводной лодке «С-31». При выполнении разнообразных и весьма непростых задач матросы, старшины и офицеры подводной лодки «С-31» показали образцы мужества, смелости и геройства. Им я и посвятил книгу.

В грозные годы войны «С-31» вела активную борьбу на немецких морских коммуникациях, выполнила пять рейсов в осажденный Севастополь, обстреливала скопление фашистских войск на Перекопе (причем наш артиллерийский обстрел побережья стал первым на Черноморском флоте), столь же успешно мы выполнили ряд других специальных заданий командования. Подводная лодка более года находилась в море, совершив 21 боевой поход, потопила несколько кораблей и судов противника. В годы Великой Отечественной войны за образцовое выполнение боевых задач 39 подводных лодок воюющих флотов из 127 участвующих в войне были удостоены правительственных наград и отличий. В это число входят 5 гвардейских подводных лодок Черноморского флота — «С-33», «Щ-215», «Щ-205», «М-35», «М-62»; 7 краснознаменных — «Л-4», «Щ-201», «Щ-209», «А-5», «М-111», «М-117» и наша — «С-31».

Корабли, как и люди, во многом похожи, но у каждого свой, особый характер. Подводные лодки решали одни и те же боевые задачи, но каждая решала их по-своему, у каждой был неповторимый боевой почерк.

В управлении кораблем, в использовании оружия и технических средств, в подготовке личного состава и в борьбе за живучесть корабля оттачивалось мастерство, самые незначительные детали которого надолго останутся правильными и неизменными для многих поколений подводников. Увы, подробности уже мало кому известны. С годами мы теряем людей, а вместе с ними уходит накопленный боевой опыт, тает бесценное знание. Немногим было суждено передать свое умение, но мне повезло, и я, как мог, старался исправить эту несправедливость.

После, войны я поступил в Военно-морскую ордена Ленина академию имени К. Е. Ворошилова, после окончания которой был назначен в Главный штаб Военно-морского флота. Вначале я занимался вопросами перспективного развития флота, а позже — боевой подготовкой подводных лодок, в том числе и атомных. За те годы были спроектированы и построены многие подводные лодки. В их создание был вложен и мой скромный труд.

Годы идут, все меньше и меньше остается людей, прошедших через горнило подводной войны. С каждым днем восстанавливать подлинную боевую обстановку военных лет становится все трудней. Это побудило меня вернуться к этим годам, вспомнить и описать мысли и чувства подводников, отразить их стремления и настрой.

О том, что они пережили, о чем мечтали, во что верили, я и хочу рассказать.

Книга посвящена Великой Отечественной войне, участию в ней подводной лодки «С-31», ставшей краснознаменной, и ее экипажу. Прошло несколько десятилетий, а я отчетливо помню своих боевых товарищей, с которыми прослужил больше семи лет и прошел всю войну — с незабываемой севастопольской ночи 22 июня 1941 года до солнечного кавказского утра 9 мая 1945 года.

Рукопись строилась на моих личных воспоминаниях и воспоминаниях многих членов экипажа подводной лодки. Здесь нет вымышленных лиц, все названы своими подлинными именами, а описываемые боевые эпизоды имели фактическое место. При изложении общей обстановки на Черном море я использовал военную историческую литературу.

Выражаю глубокую благодарность контр-адмиралу С. Г. Егорову, капитанам 1-го ранга П. Н. Замятину, Б. М. Марголину, Я. И. Щепатковскому, В. Г. Короходкину, бывшим матросам и старшинам Ф. А. Мамцеву, А. Г. Ванину, Н. И. Миронову и Г. И. Трубкину за оказанную мне помощь.

Глава 1. Становление

Наш путь в Севастополь. Назначение на подводную лодку «М-53». Первые шаги — первые промахи. Попадаем под таран. Командир дивизиона подводных лодок. Специальные курсы командного состава. Назначение старпомом на подводную лодку «С-31». Строительство и испытания подводной лодки «С-31». В строю. Возвращение в Севастополь. Преддверие войны

Холодный и пасмурный октябрьский вечер 1937 года окутывал Ленинград. Сквозь пелену мелкого, моросящего дождя едва просвечивали габаритные огни трамваев, автобусов и легковых машин. По Невскому, Лиговке и прилегающим улицам, сутулясь и поеживаясь, торопливо шагали редкие прохожие. Но на Московском вокзале, как всегда, было светло и оживленно. Большая группа лейтенантов — выпускников Высшего военно-морского краснознаменного училища имени М. В. Фрунзе шумно садилась в пассажирский поезд, шедший в Севастополь.

Во втором купе уютного мягкого вагона вместе со мной, моей женой Верой Васильевной и дочуркой Ирочкой ехал мой друг — Борис Васильевич Кудрявцев с женой Александрой Михайловной. Несмотря на ожидавшую нас неизвестность, настроение у всех было приподнятое, радостное. Позади четыре нелегких года в закрытом учебном заведении, и вот наконец — свобода, манящая романтикой флотская служба.

Мы никогда не были на юге и впервые спустились южнее Москвы. Под однообразный шум колес за окном мелькали незнакомые нам доселе города Тула, Орел, Курск, Харьков, Симферополь.

Мыс интересом разглядывали пробегающие мимо богатые украинские поля, белые мазанки, просторные степи и утопающие в живой еще зелени сады Крыма.

Время в пути пролетело быстро, мы не заметили, как подъехали к бывшей резиденции династии ханов Гиреев — Бахчисараю. Вот она — многострадальная земля, политая потом и кровью. В далекую старину здесь был невольничий базар, на котором турки и татары продавали захваченных ими русских и украинских пленниц. Позже, посетив Бахчисарай, я подробно обследовал ханский дворец, построенный в 1519 году Абдул-Сахал-Гиреем, полюбовался роскошными внутренними покоями с легкими, изящными галереями, садами и мраморными фонтанами, воспетыми Александром Сергеевичем Пушкиным.

После Бахчисарая мы проехали несколько тоннелей, и дорога, извиваясь, спустилась к Инкерману. Промелькнули остатки древней крепости, построенной в VI веке. В 1475 году ее, как и весь Крым, захватили турки и назвали ее на свой лад — Инкерман («ин» — пещера, «керман» — крепость).

Наконец наш поезд вырвался на живописный берег огромной Северной бухты. Во всем величии предстали перед нами корабли Черноморской эскадры: линейный корабль «Севастополь», легкие крейсера — «Красный Кавказ», «Красный Крым», «Червона Украина» и старейший крейсер Черноморского флота — «Коминтерн» (так назывался тогда знаменитый «Очаков», на котором лейтенант Шмидт поднял красный флаг в 1905 году).

На внешнем рейде и в Северной бухте поблескивали исполинские корпуса боевых кораблей эскадры. Между ними мелькали шедшие под парусами небольшие корабельные шлюпки, оставляя за собой еле заметный кильватерный след. Словно белые лепестки, скользили они по тихой глади бухты.

— Красотища-то какая, — тихо произнес Борис, облокотившись на окно вагона.

Справа, по ту сторону бухты, открылась северная сторона с серой пирамидой на вершине далекого холма. Это памятник-часовня над братским кладбищем, где погребены свыше 125 тысяч защитников Севастополя, оборонявших его от англо-французских захватчиков в Крымскую войну 1854–1855 годов.

Не дав нам вдоволь налюбоваться Северной бухтой, поезд вновь нырнул в очередной тоннель и выскочил на берег возле еще более живописной Южной бухты. Вот наконец и железнодорожный вокзал. Десятки молодых лейтенантов, многие с семьями, высыпали из вагонов на перрон, откуда гурьбой двинулись на привокзальную площадь. На площади было шумно, из многочисленных палаток разносился мясной аромат шашлыков и чебуреков, всюду сновали крымские татары, назойливо предлагая всевозможные крымские сувениры. У нас оставалось время, чтобы осмотреться…

От вокзала город поднимался амфитеатром. На склоне гор лепились белые домишки Матросской слободы, в которой жили по большей части отставные моряки и рабочие морского завода. Вдали, на высокой горе, покрытой зеленью южных акаций и миндаля, высилось здание знаменитой Севастопольской панорамы, в котором помещалось грандиозное полотно, исполненное крупнейшим мастером-баталистом Ф. А. Рубо.

Маленький, неказистый, похожий на ослика трамвайчик медленно карабкался в гору — он шел в центр города, второй такой же трамвайчик бежал вдоль восточного берега Южной бухты — на корабельную сторону.

Вдоль восточного и западного берегов Южной бухты, у плавучих пирсов стояли подводные лодки, дальше высились светлые корпуса эскадренных миноносцев, сторожевых кораблей и тральщиков, а на противоположной стороне бухты в строительных лесах прятались корпуса достраивающихся и ремонтирующихся на Севастопольском морском заводе кораблей и судов. Мы с восхищением любовались городом славы нашей страны.

Вот он — героический Севастополь. Его имя в переводе с греческого языка означает — «город славы». И действительно, на протяжении всей своей истории, начиная с 1783 года (строительство Севастополя началось по инициативе А.В. Суворова), он дважды показал себя подлинным городом славы: первый раз — в Крымскую, второй — в Великую Отечественную войну. На протяжении всей своей истории Севастополь рос как город и как главная база флота, поэтому слава Черноморского флота всегда была славой Севастополя.

Севастополю принадлежат яркие страницы истории первой русской революции. Здесь в июле 1905 года прогремел взрыв на броненосце «Потемкин», сделавший его первым кораблем революции. В историческом 1917 году, в годы Гражданской войны и иностранной интервенции Севастополь был оплотом советской власти в Крыму. За годы первых пятилеток Севастополь превратился в крупнейший город Крыма. Вместе с ним набирал силу и Черноморский флот. В севастопольские бухты все чаще и чаще стали входить новые боевые корабли…

Надо сказать, октябрьское крымское солнце в противоположность ленинградскому изрядно припекало, поэтому хотелось побыстрее определиться с расквартированием. Долго ждать не пришлось. Прогромыхав по перекинутому через железнодорожные пути мосту, поднимая неимоверную пыль, на площадь въехала грузовая машина. Из нее лихо выскочил пожилой главный старшина и громко обратился к нам:

— Товарищи лейтенанты! Кто из вас женатики? Прошу подойти!

Женатиков среди нас оказалось порядочно, но его это нисколько не смутило. Все семьи он быстро развез по частным квартирам, заранее подготовленным заботливым командованием бригад подводных лодок. Честно говоря, мы не ожидали такого внимательного и теплого приема.

Семью Кудрявцевых увезли в центр города, а нас с Валей Лозневым, товарищем по учебе, определили на Корабельную сторону. Корабельная сторона получила свое название от близлежащей Корабельной бухты. Над Корабелкой, как ее ласково называли севастопольцы, возвышался знаменитый Малахов курган. На склоне кургана среди зелени кустов и травы белел небольшой памятник французским и русским солдатам, павшим при штурме кургана в 1855 году. На нем высечены необычные слова на французском и русском языках: «Их объединила победа и снова объединила смерть. Такова слава солдата, таков удел храбрецов».

Дом, к которому нас подвез главный старшина, был большой, старый и грязный. Он стоял в самом конце улицы на окраине Корабельной стороны, что при ближайшем знакомстве явилось его преимуществом. Его облезлые, побитые временем окна выходили на Северную бухту, свежее дыхание которой мы ощутили в первые же часы. Мебель в квартире, по сути дела, отсутствовала, если не считать нескольких железных, без матрацев, кроватей, трех небольших столиков (по одному в каждой комнате) и нескольких табуреток. Все комнаты были смежными. Затхлый запах с трудом выветривался из этой квартиры. Тем не менее мы были очень довольны и такой крышей над головой.

Обилие дорожных впечатлений и животворный морской воздух возымели свое действие, и мы быстро уснули.

На следующий день вновь прибывшие лейтенанты направились в штаб 2-й бригады подводных лодок, по пути зачарованно оглядывая Южную бухту.

Западная сторона… Здесь у бетонных пирсов величаво покачивались ветераны отечественного подводного флота: развалистые «Ленинцы» и сигарообразные «Декабристы». Южнее, около железнодорожного вокзала и холодильника, к утлому боллидеру примостились наши «малютки».

А на противоположной восточной стороне у плавучих пирсов были пришвартованы пузатые «щуки» и «агешки» (так назывались старые подводные лодки типа «АГ»). На них грузили баки аккумуляторных батарей, торпеды и другую боевую технику…

На 22-й дивизион нас, штурманов, попало четверо: я — на подводную лодку «М-53», лейтенант Б. Кудрявцев — на подводную лодку «М-54», лейтенант В. Лознев — на подводную лодку «М-55» и лейтенант Д. Суров на подводную лодку «М-56». Это были малые подводные лодки 6-бис серии, так называемые «малютки».

Командир 22-го дивизиона подводных лодок капитан 3-го ранга Андрей Васильевич Крестовский приветливо встретил нас у себя в кабинете:

— А!.. Новое пополнение штурманов прибыло!

— Точно так! — доложил ему дежурный по дивизиону инженер — старший лейтенант Павел Петрович Волокитин.

Каждый из нас представился комдиву, как того требовал устав.

Андрей Васильевич просто и незаметно, будто мы знали его давно, втянул всех нас в беседу о состоянии дел на каждой подводной лодке. По всему чувствовалось, что он знал обстановку в дивизионе досконально. Он был грамотным подводником, в совершенстве владел искусством подводного плавания и необычной, только ему присущей методикой боевой подготовки на этих строгих и сложных в управлении подводных кораблях.

— Даю вам пару дней на устройство семей и ознакомление с нашим прекрасным городом. Начните с площади Нахимова, она здесь недалеко, — сказал на прощание Крестовский.

Мы поднялись на гору западной стороны Южной бухты и не спеша направились в указанную сторону. Вскоре вышли на площадь Нахимова, к которой с одной стороны примыкает Графская пристань, а с другой — Приморский бульвар.

Графская пристань — одно из самых интересных мест Севастополя — была построена в 1787 году к приезду Екатерины II. Приморский бульвар, любимое место отдыха севастопольцев, был заложен на месте артиллерийской батареи. В нескольких метрах от уреза воды высился памятник затонувшим кораблям. На другой стороне — Константиновский равелин. В сентябре 1854 года, когда англо-французские войска приближались к Севастополю, между Константиновским равелином и Приморским бульваром были затоплены корабли Черноморского флота, закрывшие своими корпусами вход в Севастопольскую бухту.

Осмотрев Приморский бульвар, мы направились на Исторический бульвар, к знаменитой Севастопольской панораме. Здесь каждая пядь земли была обильно полита русской кровью, все свидетельствовало о доблести наших солдат и матросов…

На следующий день мы прибыли в штаб дивизиона. Про службу на этих маленьких подводных лодках в то время на флоте существовала такая поговорка: «Кто на «малютке» не бывал, тот и горя не видал». Действительно, условия на этих подводных лодках оставляли желать лучшего. Достаточно сказать, что, кроме единственного небольшого диванчика и крохотной подвесной койки, спальных мест у личного состава на этих лодках не было. Поэтому в море команда не раздеваясь отдыхала кто где: торпедисты — под торпедными аппаратами, мотористы — за дизелем, электрики — за электромотором. Я спал во втором отсеке (на центральном посту) под штурманским столом.

Внутри подводной лодки было холодно и сыро. Когда лодка уходила под воду, корпус постепенно отпотевал, и в скором времени холодные капли дождем начинали сыпать на личный состав, приборы, механизмы, и все промокало насквозь.

Кока на этих подводных лодках не было, и горячие блюда стряпали торпедисты, в распоряжении которых находились три электрических бачка: по одному для каждого блюда. Торпедисты, разумеется, не имели достаточной кулинарной подготовки. Приготовленная ими даже из отличных продуктов пища была невкусной, и команда предпочитала есть консервы.

Помню, как однажды наш кок, то есть торпедист, Ерохин дал мне эмалированную кружку, как мне показалось, с какао — на его поверхности отчетливо бликовали масляные пятна.

— Товарищ Ерохин, какое жирное у вас какао сегодня! — похвалил я его.

Он смутился, потом заглянул в кружку, молниеносно выхватил ее из моих рук и опрометью кинулся в первый отсек. Через минуту он виновато вручил мне кружку, но уже с компотом.

— В чем дело, товарищ Ерохин? Я хочу какао, а не компот.

— Это и был компот, только в вашу кружку тавот попал. Совсем малость… — ответил окончательно сконфуженный торпедист.

Всем было известно, что тавотом смазывают торпеды, поэтому догадаться, как злополучный тавот попал ко мне в кружку, было нетрудно. Все-таки Ерохин прежде был торпедистом, а уже потом коком.

Впрочем, я, как и Ерохин, помимо своей основной обязанности штурмана исполнял ряд смежных обязанностей: помощника командира подводной лодки, вахтенного командира, артиллериста, минера, связиста, шифровальщика, химика и, наконец, фельдшера. После возвращения с моря в базу мы, штурманы «малюток», буквально валились с ног от чрезмерной усталости.

Дивизионные и флагманские специалисты в начале нашей службы на этих подводных лодках «долбали» нас, молодых лейтенантов, нещадно, но с течением времени, когда мы оперились и стали опытнее, все постепенно притерлись, установились хорошие отношения.

Командовал подводной лодкой «М-53» капитан-лейтенант Иван Петрович Бочков. Добрый и отзывчивый человек, он имел слабую тактическую и командирскую подготовку. Командиром электромеханической части (БЧ-5) был инженер-старший лейтенант Павел Петрович Волокитин, вдумчивый и талантливый инженер, в совершенстве знавший свою технику.

Тяжелая служба на «малютках» научила нас многому. Но на первых порах нашего становления случались очень серьезные, я бы даже сказал, аварийные ситуации.

Так, однажды при отработке срочного погружения из-за неисправности машинного телеграфа мы погрузились с работающим дизелем. Дизель стал стремительно поглощать из подводной лодки воздух. От вакуума, быстро захватившего лодку, у подводников начали болеть уши. Только благодаря своевременной реакции инженера-механика и хорошей подготовке мотористов, быстро принявших меры, мы избежали серьезной аварии.

В другой раз, всплывая в надводное положение, мы не полностью продули среднюю цистерну и, отдраив рубочный люк, обнаружили, что комингс люка оказался почти вровень с поверхностью моря, а палубное орудие — под водой. При свежей погоде такое всплытие, без сомнения, окончилось бы катастрофой…

Осенью каждого года на флоте проходили тактические учения. Во время учений в море мы выходили, как правило, три-четыре раза в недели: во вторник, среду, четверг и иногда в пятницу. Выходили утром, после подъема военно-морского флага, а к вечеру возвращались в базу.

Близ Севастополя у нас были два района боевой подготовки. В начале учений, выйдя в назначенный район, мы развертывали подводные лодки на позициях ожидания, где терпеливо ждали появления «противника». При проходе корабля «противника» через позицию подводной лодки мы его «атаковали», обозначая торпедный залп воздушным пузырем из средней цистерны главного балласта.

Особое внимание уделяли отработке двух задач. Задача номер 1: плавание в надводном положении; и задача номер 2: плавание в подводном положении. Много времени мы уделяли отработке срочного погружения, хотя при этом не обходилось и без казусов, о чем, впрочем, уже было сказано выше. В район боевой подготовки и обратно шли над водой. Электроэнергию и воздух высокого давления строго берегли.

Для экономии электроэнергии мы заходили в районы с так называемым «жидким грунтом», которых особенно много было у Судака и Ялты, «Жидкий грунт» — это глубинный район моря, где слои воды значительно различаются по плотности. При этом плотность нижнего слоя должна была быть больше верхнего, в таком случае подводная лодка стояла между этими слоями на месте без хода, не погружаясь и не всплывая.

Торпедами в ходе боевой подготовки стреляли редко, только при зачетных стрельбах, в специально отведенных неподалеку от Севастополя мелководных районах. Если торпеды, пройдя заданное расстояние, тонули, то приходилось вызывать водолазов, а стрелявшие подводные лодки оставались в этом районе и ждали, пока не найдут затонувшие торпеды. Иногда ожидание тянулось неделями.

В конце лета 1938 года на Черноморском флоте проходило очередное общефлотское учение. Эскадра в составе трех крейсеров и четырех миноносцев была назначена «синей». По пути из Керченского пролива к Севастополю она должна была подвергнуться атакам подводных лодок «противника». Позиция нашей подводной лодки находилась в Феодосийском заливе. Учение проходило утром, задачи и условия учения были простыми. Погода ясная, тихая, море — как зеркало, видимость — отличная.

Мы были почти уверены в успехе. Но на деле получилось иначе.

Мы наблюдали за поверхностью в перископ, оставаясь под водой. При очередном подъеме перископа обнаружили на горизонте корабли эскадры. Командир подводной лодки пошел в торпедную атаку. Атака на курсе сближения протекала на редкость спокойно. Но вдруг после поворота на боевой курс все резко изменилось: командир неожиданно стал нервничать, одна за другой последовали противоречивые команды. То он просил меня дать ему высоту рангоута^[1] миноносца и, не измерив дистанции, приказывал поворачивать вправо, то вдруг запросил высоту рангоута крейсера, и лодка снова поворачивала, но уже влево. Мы топтались на месте.

Окончательно потеряв ориентировку, командир крикнул:

— Боцман, ныряй!

Подводная лодка стала медленно погружаться, и тут прямо над головой мы услышали на корпус шум винтов первого крейсера, затем проследовали второй и третий, а потом над нами стали проходить миноносцы. События развивались стремительно. Так же быстро работала мысль… Казалось, что подводная лодка стоит на месте, не погружаясь, а корабли эскадры проходят над ней. Почудилось, еще немного — и попадем под таран!..

Но какие-то сантиметры воды спасли нас от тарана и гибели. Нужно отдать должное боцману Пантелееву, который не растерялся и мастерски управлял горизонтальными рулями.

По возвращении в базу на разборе, которым руководил командующий флотом Ф.С. Октябрьский, нам рассказали, как наш перископ в последний миг скрылся в пенящемся буруне головного крейсера. Много позже, во время учебы в Военно-морской академии, я встретился с очевидцем этой атаки, начальником кафедры тактики подводных лодок, доктором военно-морских наук, профессором, контр-адмиралом Анатолием Владиславовичем Томашевичем, который наблюдал за нами с мостика головного крейсера.

— Вы знаете, картина была ужасная. Перископ подводной лодки обнаружили, когда никакие действия на крейсере не могли предотвратить катастрофу.

Эта «лихая» атака моего первого наставника осталась у меня памяти на всю жизнь.

Как я уже упоминал выше, 22-м дивизионом подводных лодок командовал капитан 3-го ранга Андрей Васильевич Крестовский. Он пришел на 22-й дивизион после окончания Военно-морской академии и в начале службы ходил на подводных кораблях. Сначала он командовал подводной лодкой «М-53», затем был назначен командиром дивизиона. Под стать Крестовскому был и командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Ю.А. Пантелеев, культурный и высокообразованный человек. Все офицеры-подводники, особенно молодежь, с большим вниманием слушали его доклады или лекции и всегда выносили из них что-то полезное.

В то время офицеров с академическим образованием было очень мало. Имея отличную теоретическую подготовку, обладая большой энергией и хорошими организаторскими способностями, А. В. Крестовский в скором времени вывел дивизион в передовое соединение флота. До этого нас в шутку называли «дивизион веселых ребят», но, как известно, в каждой шутке есть доля правды…

Для более полной характеристики этого незаурядного командира приведу несколько примеров.

Однажды три «малютки» нашего дивизиона — «М-53», «М-54», «М-55» — стояли на якорях в Евпаторийском заливе. Ночь была тихая, теплая. Я стоял на вахте и вдруг увидел плывущего к подводной лодке человека.

— Кто плывет? — выкрикнул я.

— Комдив, — ответил из темноты знакомый голос.

Через несколько минут командир дивизии поднялся на палубу. Вот таким необычным способом, коль скоро не было под рукой катера или шлюпки, он решил проверить бдительность вахты.

На следующий день, все три подводные лодки почти одновременно успешно атаковали плавучую базу с разных бортов. Командир бригады капитан 1-го ранга Ю. А. Пантелеев остался этим очень доволен и передал нам сигнал: «Солнце», что означало: «Флагман выражает свое особое удовольствие». Помимо заслуг командиров подводных лодок, это был, безусловно, положительный результат работы А. В. Крестовского, который настойчиво отрабатывал нанесение одновременного удара несколькими подводными лодками по одной цели с разных бортов. В то время этот тактический прием был большим новшеством.

Немного позже подводная лодка «М-55» должна была в море отработать маневр «Человек за бортом» (спасение случайно упавшего за борт человека). Лейтенант Лознев, будучи вахтенным командиром, не нашел более подходящего решения, как прыгнуть за борт самому. Падая, он прокричал:

— Человек за бортом!

Маневр подводной лодки был четко отработан, личный состав действовал безукоризненно, и в скором времени лейтенанта благополучно подняли на борт. Но командир подводкой лодки, капитан-лейтенант Буль, был справедливо возмущен такой, как он выразился, «наглостью молодого лейтенанта». По возвращении подводной лодки в базу Лознева вызвал комдив. Крестовский встретил его вопросом:

— Ну как, здорово крутануло?

— Нет, — ответил Лознев.

— Нужно попробовать, — сказал комдив и, слегка пожурив, отпустил Лознева.

В скором времени, при очередном выходе в море на подводной лодке «М-55», Крестовский повторил эксперимент Вали Лознева.

Надо отметить, что «кордебалеты» на этом дивизионе случались и ранее. Так, подводная лодка под командованием B. C. Сурина в подводном положении прошла боновое заграждение^[2] и вошла в Южную бухту, всплыв у борта плавбазы «Березань». Другой командир подводной лодки В. П. Рахмин погрузился в Южной бухте, вышел из нее под водой в Северную бухту и, пройдя боновое заграждение, вышел в море.

Проход кораблей через узкие ворота боковых заграждений, особенно в свежую погоду, весьма ответственный и сложный маневр. Проход же подводных лодок даже через ворота боновых заграждений в подводном положении был категорически запрещен, так как почти неминуемо создавал аварийную ситуацию. Но, пренебрегая правилами, вышеупомянутые командиры старались проявить лихость и совершали эти «кордебалеты».

Но было у нашего комбрига и увлечение, — любил шлюпочные гонки. Как правило, соревновались команды «щук» и «малюток». И мы, «малюточники», не раз за взятие первых мест получали от него по пять дней дополнительно к отпуску.

Как видите, боевая подготовка в то время проходила довольно своеобразно и имела много специфических особенностей. Она совершенно несравнима с современными условиями,

Осенью 1938 года я вместе с лейтенантами Кудрявцевым и Лозневым поехали в Ленинград учиться на специальные классы командного состава ВМФ. В это время проводились реформы по усилению нашего флота.

19 декабря 1938 года на заседании Главного военно-морского совета было решено увеличить срок действительной службы на флоте до пяти лет, что позволило укрепить кадры быстро растущего флота.

В мае 1939 года Военно-морскому флоту было разрешено иметь на кораблях неограниченный процент сверхсрочников, хорошо оплачивать их службу в зависимости от срока.

Эти мероприятия были весьма своевременными, они позволили значительно укрепить главное звено флота — рядовой и старшинский состав.

После окончания командирских классов летом 1939 года я был назначен помощником командира подводной лодки «С-31» («Сталинец») — головной подводной лодки IX-бис серии на Черном море.

При длине 90 метров она имела 1000 тонн водоизмещения (тоннаж военных кораблей — это масса корабля). Два дизеля, по 1000 лошадиных сил каждый, позволяли развивать скорость хода над водой 20 узлов (37 км в час). Ударную силу подводной лодки составляли 4 носовых и 2 кормовых торпедных аппарата с общим запасом 12 торпед. Основные тактико-технические характеристики торпед были следующие: масса заряда 300–400 килограммов; дальность хода 4000 метров; скорость хода 44,5-51,0 узла. Артиллерийское вооружение состояло из 100-миллиметровой универсальной пушки «Б-34» и 45-миллиметровой полуавтоматической пушки^[3].

Эти подводные лодки имели самое современное по тому времени штурманское вооружение, средства связи и акустики, мощные дизеля «1Д» с наддувом. Безопасной глубиной погружения подводных лодок этого проекта считалась глубина 80 метров, предельной глубиной — 100 метров, дальнейшее погружение могло оказаться гибельным. Автономность плавания подводной лодки составляла 30 суток.

Прибыв в Севастополь после окончания высших специальных курсов, мы с Сашей Былинским (помощником командира подводкой лодки «С-32») явились к начальнику штаба 1-й бригады подводных лодок капитану 2-го ранга Павлу Ивановичу Болтунову.

— На хорошие, самые современные, подводные лодки вы получили назначение. Не теряйте время… Пока идет строительство, у вас будет возможность досконально их изучить. И командиры кораблей у вас опытные. Вам, лейтенант, особенно повезло, — кивнул он в мою сторону. — Ваш командир, капитан-лейтенант Илларион Федотович Фартушный, еще в прошлом году на общефлотских учениях Черноморского флота, командуй подводной лодкой «Щ-207», был отмечен как один из лучших командиров. А в этом году подводная лодка «Щ-207» заняла первое место в ВМФ и была поощрена в приказе наркома ВМФ.

Начальник штаба бригады беседовал с нами более часа. Он рассказывал, какие ответственные требования предъявляют к нам в связи с окончанием постройки первых головных подводных лодок этого проекта и во время прохождения швартовых, заводских и государственных испытаний. Прощаясь, он пожелал успехов в нашей новой, нелегкой деятельности. Нам предстояло отбыть в Николаев.

Наши несложные сборы на новое место службы были короткими. Распрощавшись с семьями, мы сели на теплоход «Грузия» и на следующее утро пришли в знаменитую Одессу.

В нашем распоряжении оказалось несколько часов, и мы с Сашей Былинским решили ознакомиться с городскими достопримечательностями. Выйдя из порта, мы поднялись по знаменитой Потемкинской лестнице, прошлись по Дерибасовской (главной улице города), познакомились с ее небольшими магазинчиками, осмотрели здание Государственного театра оперы и балета, памятник Пушкину и вышли на Приморский бульвар, с которого открывался живописный вид на просторы Черного моря.

Каждый из нас много слышал об одесситах, но при встрече они превзошли все наши ожидания неповторимым своеобразием разговорной речи, необычной теплотой и несколько, на мой взгляд, назойливым вниманием. К сожалению, вскоре нам пришлось возвратиться в порт.

В Николаев мы пошли на небольшом пароходе, который вначале шел морем, а затем стал подниматься по Днепро-Буге кому лиману. Вскоре перед нами раскинулся город Николаев, стоящий на полуострове при слиянии Южного Буга и Ингула. Его основали в 1788 году как судостроительный центр юга России.

По прибытии в Николаев мы явились к нашим командирам: я — к капитан-лейтенанту Иллариону Федотовичу Фартушному, Саша — к капитан-лейтенанту Павленко.

Утром следующего дня мы вместе с нашими командами двинулись на Николаевский судостроительный завод. Плавучие доки с подводными лодками стояли на противоположной стороне затона, на яме у Дидовой Хаты, поэтому личный состав из города доставляли буксиры. Здесь я впервые увидел стоящую в доке подводную лодку «С-31». Она произвела на меня неизгладимое впечатление. Я тогда не догадывался, что на этом корабле прослужу семь последующих лет службы и они станут для меня лучшими годами жизни…

А сейчас подводные лодки «С-31» и «С-32» стояли в доке и вот-вот должны были выйти на ходовые испытания в Севастополь. А там не за горами государственные испытания и подъем военно-морского флага. Сама мысль о скором начале самостоятельного плавания будоражила воображение.

Здесь, в Николаеве, я впервые встретился и подружился с командой подводной лодки «С-31». В первые же дни службы я понял, что попал именно на ту подводную лодку, о которой мечтал в училище и в учебных классах краснознаменного учебного отряда подводного плавания имени С. М. Кирова.

Формирование и подготовка нового корабельного экипажа, особенно головного корабля, — процесс сложный и длительный.

Личный состав прибывал на строящуюся подводную лодку из разных соединений и кораблей. Это были наиболее способные и опытные подводники.

Каждый матрос и старшина проявлял заботу о своем боевом посте и о корабле в целом, повышал свою специальную подготовку. Мы искренне дорожили службой на головной подводной лодке, которая была чрезвычайно почетна для всех нас.

Однако по молодости и недомыслию не все еще осознавали, какая честь служить на нашей подводной лодке, а скорее всего, и не предчувствовали, чем обернется уход с «С-31» для многих членов экипажа. Однажды я стал свидетелем одного не запомнившегося тогда разговора, о котором один из его участников, рулевой Федор Мамцев, после войны напоминал мне много раз.

Как-то вечером я шел к Иллариону Федотовичу, чтобы доложить о ходе работ на подводной лодке. Издалека я увидел, как к командиру нырнул Мамцев, который довольно долго топтался перед дверью — по-видимому, никак не мог решиться войти, но, завидев меня, все-таки собрался с духом. Я некоторое время колебался, потому что знал, о чем собирается просить Мамцев Фартушного, и, с одной стороны, не хотел вмешиваться, а с другой стороны, предполагал, что их разговор получится долгим, а в мои планы это не входило.

Дело в том, что троих друзей Мамцева, с которыми он прибыл из Ленинграда после окончания учебки, распределили в экипаж подводной лодки «С-32». Пока экипажи еще не были полностью сформированы, они не позаботились о том, чтобы перевести друга к себе, а когда экипажи сформировали, спохватились и. решив исправить положение, подбили Мамцева на разговор с Фартушным, чтобы просить того дать согласие на его перевод на «С-32». Несколько дней подряд они, как говорится, снимали с Мамцева стружку: «Федя! Нас троих к тебе никто не переведет, — это ясно как белый день! А вот тебя одного к нам переведут запросто, так что давай. Мы взамен тебя отдадим нашего Митяева, мы с ним уже говорили, он согласен. Дело только за тобой…»

Мне были известны все обстоятельства дела, поэтому, стоя у двери, я решал, что важнее: судьба матроса или мой доклад. Однако я спешил, поэтому, вопреки этикету, решил прервать начавшийся разговор и войти. Я постучал, после приглашения открыл дверь и застал окончание несмелой, но, видимо, давно заготовленной Мамцевым речи:

— …вместе прибыли в Севастополь с Петей Онипко, Петей Данилко и Лешей Мисиневым. Они попали на «С-32», а я — к вам. Мы все время вместе и не хотим расставаться, а я вот продолжаю служить тут… — Мамцев окончательно оробел и умолк.

Тем временем Фартушный сидел у зеркала и не отрываясь брился. Он готовился идти на доклад к командованию. Я видел одновременно его коротко стриженный затылок и лицо с белоснежной пеной, которую он срезал широкими полосами. На протяжении всего повествования лицо командира оставалось неподвижным, только когда Фартушный собирался начинать новую полосу, он немного вытягивал шею и опускал затылок. Мамцев замолчал, я тоже не произносил ни слова, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. Илларион Федотович закончил бритье, вытер бритву о полотенце и спросил Мамцева, глядя на него в зеркало:

— Вы, короче, краснофлотец Мамцев, чего хотите?

— Я… я это самое хочу… — опять замялся Мамцев.

— Ну?

— Перевода, товарищ командир, — наконец осмелел матрос.

Однако его смелость была раздавлена ответом командира, произнесенным тоном, не терпящим возражений:

— Значит, так, краснофлотец Мамцев. Идите туда, куда направило вас командование. Я полагаю, мне не нужно уточнять куда?

После этих слов Мамцев уныло ответил: «Есть», — и побрел восвояси.

Больше недели он переживал и обижался на Фартушного, был сам не свой, а его друзья, да и весь экипаж, утешали его и успокаивали. Наконец Мамцев смирился с положением вещей и вошел в привычный ритм. Не думал и не гадал тогда Федя Мамцев, что твердость и решительность его первого командира, так огорчившие его в начале жизни, продлят ее без малого на пятьдесят лет!..

Команда подводной лодки «С-31» действительно подобралась на редкость удачной. С ней было удивительно приятно работать. Перечислю некоторых товарищей.

Командирами боевых частей были: штурманской — старший лейтенант Андрей Алгинкин, минно-торпедной — лейтенант Василий Георгиевич Короходкин, командир группы движения — инженер-старший лейтенант В.Н. Воронов, электромеханической — инженер-капитан-лейтенант Григорий Никифорович Шлопаков.

Это были опытные командиры боевых частей, хорошо знавшие свою специальность.

Андрей Алгинкин, мой однокашник по училищу, солидный, спокойный, немного флегматичный мужчина, внес неоценимую лепту в строительство корабля.

Василий Короходкин был спокойным, иногда даже вопреки обстоятельствам, уравновешенным человеком. Грамотный, отлично знающий свое дело, думающий командир, не раз проявляющий образцы храбрости.

Старшины команд: рулевой — мичман Николай Николаевич Емельяненко; минно-торпедной — мичман И. С. Блинов; радистов — мичман Сафон Петрович Джус; трюмной — мичман Ефрем Ефремович Щукин; моторной — мичман Николай Константинович Крылов; электриков — мичман Иван Петрович Карпов. Все они были мастерами своего дела и внесли существенный вклад в строительство нашей подводной лодки.

Дружным и спаянным был и рядовой состав. У всех краснофлотцев было сильно развито чувство солидарности, любовь к Военно-морскому флоту и высокий патриотический дух.

Командиры отделений и краснофлотцы: Киселев, Рыжев, Беспалый, Крылов, Забегаев, Щепель, Неронов, Шевченко, Миронов, Быков, Индерякин, Кроль, Мамцев, Голев, Тертышников, Лауэр, Баранов, Федорченко, Яковлев,Котов, Быков, Балашов, Фокин, Нос, Мокрицын, Гунин, Кононец, Ефимов, Барышников, Соколов, Степаненко, Аракельян — внесли большой вклад в строительство и освоение новой сложной боевой техники подводной лодки. Все они не были новичками на флоте, многие служили по третьему и четвертому году. Все как один они проявляли серьезное внимание к технике и оружию нового корабля, лучшего предвоенного проекта.

Особенно любознательным был моторист Яковлев. Он имел привычку задавать всем собеседникам один и тот же вопрос: «А откуда ты это знаешь?»

Помню, после очередного занятия с командой по организации службы он с подчеркнутой резвостью спросил меня:

— Товарищ помощник, откуда вам все это известно?

Несколько секунд я смотрел на него в нерешительности и не мог сообразить, дружеский это вопрос или насмешливый. К тому же я был шокирован таким хоть и незначительным, но все же, как мне показалось, нарушением дисциплины.

— Как понять ваш вопрос, товарищ Яковлев? — наконец медленно спросил я его.

Размышляя затем над тем, как бы не выйти за рамки дозволенного, Яковлев ответил не сразу:

— Извините, товарищ старпом (так часто называли на флоте помощников командиров кораблей), такова привычка с детства — уточнять первоисточники получаемых мною знаний.

— Надо уметь владеть собой, чтобы добиваться определенных положительных ответов на ваши своеобразные вопросы, товарищ Яковлев! Поняли меня?!

— Так точно, товарищ старпом.

В дальнейшем он стал задавать вопросы в другой форме.

Ранее устройство подводных лодок типа «С» я подробно изучил на высших спецкурсах, поэтому, прибыв на «С-31», быстро включился в кипучую жизнь нового корабля.

Пользуясь тем, что подводная лодка стояла в доке, личный состав самозабвенно и досконально изучал ее устройство, чтобы можно было все (особенно забортную арматуру) посмотреть и потрогать собственными руками. Команда проводила за этим занятием весь день, поэтому обедали мы прямо на рабочих местах.

Пока подводная лодка стояла в доке, каждый день у меня начинался с того, что я надевал комбинезон, спускался по трапу в док и изучал забортную арматуру, кингстоны и цистерны корабля. Во время строительства значительная часть механизмов и устройств находилась в разобранном состоянии и можно было осмотреть их не только с внешней стороны, но и изнутри. Я не стеснялся привлекать для изучения устройства старшин и краснофлотцев. Им нравилась моя напористость, и они от души делились со мной своим опытом и знаниями.

Командовал подводной лодкой «С-31», как я уже говорил, И. Ф. Фартушный, опытный и грамотный подводник.

Первым комиссаром на нашей подводной лодке был старший политрук Моисей Порфирьевич Иванов. Он был весьма энергичен и подвижен и круглосуточно проявлял повседневную заботу о всех членах экипажа.

На подводной лодке была небольшая по численности партийная и более многочисленная комсомольская организации. Вся партийно-политическая работа была нацелена на обеспечение основных учебно-боевых задач, стоящих перед подводной лодкой.

Служба на новой, строящейся подводной лодке оказалась нелегкой. Необходимо было осваивать новую боевую технику и вооружение, уделять больше внимания занятиям по специальностям, скрупулезно отрабатывать организацию службы и налаживать дисциплину. Мы в те дни уделяли этим вопросам очень много времени.

Быстро промчалось лето, наступила осень 1939 года. Заводские работы подходили к концу, и по ночам, когда на подводной лодке не было рабочих, мы стали усиленно отрабатывать боевую организацию. Дела продвигались неплохо. Несмотря на малый срок, нам удалось сделать многое, хорошо подготовить личный состав к выходу в море для ходовых испытаний.

Вскоре наступил период испытаний — всесторонняя проверка подводной лодки, ее тактико-технических данных, надежности работы механизмов и приборов, опробование оружия.

Сдаточным механиком от Николаевского судостроительного завода был назначен Шепталенко, чью крупную фигуру в те дни можно было увидеть повсюду. Ему было лет сорок. Он за всем следил, все знал досконально и быстро на все реагировал, от души распекая нерадивых. В его зычном голосе, однако, не слышалось резких ноток, а большие глаза искрились самой добротой, отзывчивостью и заботой. Рабочие уважали и верили ему, все замечания принимали беспрекословно, а указанные им недостатки устраняли молниеносно. Он в совершенстве знал устройство подводной лодки, и я бы сказал, не хуже нашего инженера-механика, что вполне закономерно, ибо все строительство корабля проходило на его глазах. В вопросах же управления кораблем и отработки боевой организации он отдавал пальму первенства командиру 5-й боевой части. Между ними иногда возникали вполне естественные трения, которые носили скорее творческий характер. Что и говорить, очень помог нам Шепталенко в освоении новой подводной лодки.

Всю осень и зиму представители судостроительной промышленности сдавали подводную лодку нам, военным морякам. Помню, очень много хлопот доставило нам сильное искрение дизелей на полных ходах, которое ночью могло демаскировать идущую над водой подводную лодку. Устранение этой неполадки заняло чрезвычайно много времени. Искры, выбрасываемые отработанными газами из глушителей, подсчитывались представителями государственной комиссии приемки кораблей и личным составом подводной лодки. Вначале искры вылетали из глушителей тысячами в минуту, затем, после улучшения конструкции системы орошения выхлопных газов, рабочие судостроительного завода уменьшили их количество до нескольких сотен, чем обе стороны и удовольствовались.

В это время я часто вел беседы с комиссаром подводной лодки, старшим политруком Моисеем Порфирьевичем Ивановым, о вступлении в партию. Я строже стал относиться к себе, к службе, задумался над своей дальнейшей судьбой и, откровенно поговорив с некоторыми коммунистами, решил вступить в их ряды. В марте 1940 года меня приняли в партию.

24 июня 1940 года были окончены государственные испытания и подписан приемочный акт, наступил знаменательный день подъема военно-морского флага. Подводную лодку мы украсили флагами расцвечивания. Весь личный состав замер в строю на палубе новой подводной лодки. Этот день по флотским обычаям считается днем рождения корабля.

До восьми часов осталась одна минута. Прозвучала команда:

— На флаг, гюйс и флаги расцвечивания — смирно! Ровно в восемь часов раздались долгожданные слова:

— Военно-морской флаг, гюйс и флаги расцвечивания… поднять!

Под торжественные звуки Государственного гимна на флагштоке взвился белый с голубой полосой внизу военно-морской флаг. Наш подводный корабль вошел в строй.

После этого знаменательного события наш штурман, старший лейтенант Алгинкин, получил новое назначение, и вместо него был назначен лейтенант Яков Иванович Шепатковский.

Яков Иванович родился в Полтаве. Он закончил Высшее военно-морское краснознаменное училище имени М. В. Фрунзе за два года по специальному набору. Флоту не хватало кадров, и в училище брали лучших студентов после окончания второго-третьего курсов института. Обучение шло по специально разработанной программе. Несмотря на сокращенные сроки обучения, многие из выпускников, придя на флот, быстро набирались опыта и становились хорошими специалистами. Яков Иванович принадлежал к когорте этих офицеров.

Он был хорошим моряком, трудолюбивым, педантичным специалистом и являл собой образец классного штурмана. Но в то же время он был горяч, нетерпелив и в меру честолюбив. Нередко его излишний педантизм и резкая нетерпимость к малейшему проявлению непрофессионализма сказывались на рулевых, тогда в выяснение отношений приходилось вмешиваться мне. Случалось, он возражал и мне, зато за отданные ему распоряжения беспокоиться не приходилось — он выполнял все своевременно и точно. Вместе с ним мы начали осваивать корабль в море.

Если у заводского причала основное внимание мы уделяли изучению устройства подводной лодки, то теперь главным стало приобретение практических навыков управления сложной корабельной техникой, отработка погружений и всплытий, четкая организация борьбы за живучесть, боевое маневрирование в надводном и подводном положениях, выполнение торпедных атак.

Все мы отлично понимали, что в боевых условиях надо умело владеть боевой техникой, быть мастером своего дела. Известно, что трудности закаляют характер людей, их преодоление сплачивает экипаж в одну боевую семью.

Благодаря постоянной взаимопомощи, доброжелательной атмосфере в боевых частях подводной лодки быстро росло мастерство матросов и старшин.

Для отработки вступительной задачи мы перешли в Северную бухту Севастополя и встали там на якорь.

Прошли первые дни напряженной отработки вступительной задачи. Я освоился с новой обстановкой, вошел в жизнь корабля и занял в нем полагающееся место. Время стоянки на якоре мы не растрачивали даром: каждый день был до предела насыщен занятиями, частными и общекорабельными учениями. Нагрузка, прямо сказать, была запредельная, однако она дала положительные результаты. Подводная лодка с каждым днем все больше и больше становилась боевым кораблем, способным по первому приказу выйти в море и отработать поставленные задачи. Сильнее сплачивался личный состав.

Опишу один день отработки вступительной задачи в Северной бухте.

Начало нового дня. Солнечное утро. Время подъема флага. Подъем военно-морского флага всегда является на флоте значительным и неизменным ритуалом.

Вот и в этот раз, за пять минут до восьми часов, на флагманском корабле «Севастополь» наполовину поднялся сигнал «исполнительный», предупреждая, что через пять минут поднимут флаг. Личный состав подводной лодки и других кораблей выстроился на палубе, спиной к борту.

— Исполнительный до места! — доложил сигнальщик Мамцев.

— На фла-аг и гю-уйс сми-ир-р-рно! — скомандовал вахтенный командир лейтенант Шепатковский. Голос его прозвучал громко и торжественно, он далеко разнесся по акватории бухты.

Экипаж замер.

Проходит минута глубокого молчания, и вновь торжественно звучит новая команда:

— Флаг и гюйс поднять!

На всех кораблях эскадры одновременно подняли флаги и гюйсы. С кораблей понеслись колокольный звон склянок и фанфары горнов.

— Вольно!

Начался новый флотский день, полный надежд и забот.

После окончания занятий и учений вахтенный командир объявлял перерыв на обед. Раздавался долгожданный сигнал. Это один из самых любимых флотских сигналов, неофициально его озвучивали так: «Бери ложку, бери бак, если нету — беги так». Действовал этот сигнал на всех магически. Бачковые (дежурные по столу) матросы с бачками стремительно бежали на камбуз, чтобы первыми занять места и как можно быстрее накормить своих товарищей по столу, ибо все знали, что после обеда последует не менее любимый всеми сигнал на отдых — «мертвый час». Пообедав и отдохнув, мы вновь принимались за учебу.

Наш очередной напряженный день заканчивался, когда над бухтой спускались долгожданные вечерние сумерки, а на темно-синем небосводе появлялись яркие звезды. Тишина окутывала корабли, и лишь со стороны морского завода доносились звонкие удары отбойных молотов. Вся команда выходила на палубу.

— Кто у нас хорошо запевает? — раздается с мостика голос вахтенного командира, лейтенанта Короходкина.

— Шевченко, — бойко отвечает Федорченко.

— Ну так что, споем? — обращается Короходкин к краснофлотцам.

И вот над Северной бухтой полилась нежная мелодия песни. Вначале тихо, а затем все громче и громче ее подхватили остальные. Когда матросы закончили петь, на палубе воцарилась тишина, затем вновь раздался стройный хор голосов, но на этот раз завели задорную флотскую песню. Но усталость берет свое, и после отбоя все отправляются спать. Тяжелый день окончен…

За время отработки последующих задач я понял, что подготовка хорошо слаженного боевого коллектива подводной лодки — процесс сложный и длительный, требующий большого внимания и самоотверженного труда, который в дальнейшем окупает себя сполна. Поэтому никто не жалел для этого ни сил, ни времени.

Должность помощника командира подводной лодки сложная. У меня почти не было свободного времени, так как я должен был вникать во все, даже незначительные детали корабельной службы, — поэтому мне приходилось раньше всех вставать и позже всех ложиться. Я был доволен, что командир подводной лодки предоставил мне полную самостоятельность в отработке задач боевой подготовки и не вмешивался в повседневные заботы.

На берегу я бывал не более одного раза в неделю, с семьей почти не виделся, однако отдавал себе отчет, что пройти этот этап необходимо, и ничуть не сетовал на «горькую судьбу».

За лето мы успешно закончили полный курс боевой подготовки и, по существовавшим в то время положениям, вошли в состав кораблей первой линии. Начались размеренные дни учебно-боевой подготовки, повседневные заботы и трудности, которые, впрочем, воспринимались совершенно спокойно.

Зимой 1941 года вместе с подводной лодкой «С-32» мы вышли из Севастополя в Николаев на гарантийный ремонт. Ледовая обстановка в Днепре-Бугском лимане тогда была тяжелой, поэтому лиман мы проходили за ледоколами, предварительно соорудив на носовых надстройках деревянные «шубы», которые предохраняли ото льда корпус и передние крышки торпедных аппаратов.

При подходе к Николаеву перед нашими глазами выросли громады корпусов линейного корабля и тяжелых крейсеров на стапелях судостроительного завода, которые в морозной дымке казались сказочными гигантами. Программа строительства большого океанского флота не останавливалась.

Между тем мы внимательно продолжали следить за международной обстановкой тех лет. На наших глазах при попустительстве Англии были оккупированы Австрия и Чехословакия, захвачена Польша и разгромлена французская армия. Эти важные события развивались стремительно, и разобраться в них правильно было трудно, но мы все чаще и чаще стали с тревогой говорить о возможности очередной войны.

В свете происходившего первостепенной задачей для нас стал гарантийный ремонт, который мы должны были провести быстро и качественно. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский дал письменное предписание командиру Николаевской военно-морской базы (НВМБ) контр-адмиралу Куляшеву сократить сроки нашего ремонта с шести до двух месяцев. Для обеспечения этих указаний контр-адмирал Куляшев был обязан выделить в распоряжение командиров подводных лодок «С-31» и «С-32» по 150–200 краснофлотцев со строящихся крейсеров. Это предписание заканчивалось следующей резолюцией командующего флотом: «Выполнить безо всяких но, если и т. д. и т. п. Октябрьский».

Зная крутой нрав Куляшева, командиры подводных лодок сами к нему не пошли, а отправили в штаб НВМБ своих помощников, то есть меня и Сашу Былинского. С гордостью и пониманием высокого долга (как нам показалось) побежали мы с Сашей в штаб базы. Представившись контр-адмиралу Куляшеву, мы вручили ему предписание комфлота. Он внимательно прочел его, но, когда дошел до резолюции адмирала Ф. С. Октябрьского, бросил сердитый взгляд на нашивки старших лейтенантов на наших рукавах и побагровел:

— Что это за «но, если и т. д. и т. п.»?

Мы пожали плечами и стоически промолчали. Он еще раз строго взглянул в нашу сторону, потом на бумагу, затем разразился бранью и выгнал нас из кабинета. Мы с Сашей попятились, столкнулись и мигом вылетели из негостеприимного адмиральского кабинета. Только когда мы очутились на улице, до нас дошла причина оказания нам столь «высокого доверия».

Но, несмотря ни на что, указания командующего флотом командир Николаевской военно-морской базы выполнил полностью. Со строящихся крейсеров на подводные лодки «С-31» и «С-32» выделили по 200 матросов, которых мы выбрали с учетом их гражданской специальности.

О строгости и требовательности контр-адмирала Куляшева ходило множество разнообразных, видимо, сильно преувеличенных слухов. К нерадивым, прибегающим даже к малейшей уловке людям он действительно относился нетерпимо и умел на редкость строго их разносить. Но все командиры, честно относящиеся к службе, уходили от него весьма довольными.

Нам с Сашей Бьглинским, как помощникам, потом часто приходилось обращаться в штаб Николаевской военно-морской базы и в снабженческие органы за различным корабельным имуществом. Несмотря на первую, как нам показалось, нелицеприятную встречу с контр-адмиралом, он нам никогда ни в чем не отказывал, отлично понимая остроту международной обстановки того времени и необходимость строгого выполнения полученных указаний комфлота.

Гарантийный ремонт шел полным ходом. Круглосуточно трудились бригады рабочих Николаевского судостроительного завода и флотских отделов и управлений. Вся команда подводной лодки и прикомандированные краснофлотцы со строящихся крейсеров работали не покладая рук. Конечно, уставали чертовски, но силы не покидали нас, никто не жаловался, ибо каждый чувствовал серьезность создавшейся обстановки.

Внутренний распорядок дня на период гарантийного ремонта был построен заново. После завтрака личный состав отправлялся на судостроительный завод, куда затем доставляли обед и ужин, потому что команда находилась там неотлучно. Только поздним вечером люди возвращались в казарму, где дополнительно организовали вечернее питание и чай.

По вечерам, приходя в казарму, я составлял план работ на следующий день и готовил доклад командиру подводной лодки. Возвращался я от него не раньше двенадцати часов, валился в постель и беспробудно спал до утра. Подобным образом заканчивался каждый день в течение всех двух месяцев гарантийного ремонта.

Команда с глубоким пониманием важности дела, самоотверженно и с беспримерным воодушевлением выполняла многочасовую тяжелую работу на заводе. Помимо своевременного выполнения ремонтных работ и устранения выявленных недостатков, а также приведения оружия и технических средств в полную боевую готовность, личный состав использовал разборку и сборку оружия для углубленного изучения технической части.

В пятом отсеке работа всегда шла дружно. В разноголосом рокоте выделялся бас старшего моториста Степана Васильева. Своим богатырским спокойствием он всем внушал доверие. Если у моториста Антропцева что-то не получалось с притиркой клапанов, тут же появлялся Васильев и помогал товарищу.

— Ну что, дружище, не получается, что ли? Давай помогу.

Антропцев смущенно уступал место Васильеву, и работа вновь закипала.

Как правило, основная тяжесть любого ремонта падала на личный состав электромеханической боевой части, что вполне понятно, так как в этой части самое сложное и большое хозяйство. Здесь работы хватало всем.

Командиры боевых частей весь день находились вместе с личным составом и не уходили с завода, продолжая следить за сроками и качеством выполнения ремонтных работ. Они старательно проверяли соблюдение технических условий, правил и инструкций по вскрытию и закрытию механизмов, следили за весовой нагрузкой подводной лодки, состоянием технических средств. Кроме того, они сами производили предварительную приемку отремонтированного оружия и технических средств.

Отдельно хочу отметить Григория Никифоровича Шлопакова. Он был уроженцем Ленинграда и свято чтил лучшие традиции ленинградцев. Осенью 1939 года мы вместе получили назначение на подводную лодку «С-31». Оба были участниками заводских и государственных испытаний. Высокограмотный и требовательный инженер, он смело вступал в неравную борьбу с руководством Николаевского судостроительного завода и представителями государственной комиссии по приемке корабле ВМФ, требуя устранить недоделки завода, выявленные личным составом. Благодаря его заботе и вниманию подводная лодка не имела поломок и аварий по некомпетентности личного состава. Его успехи были замечены, и он заслуженно стяжал славу лучшего и самого грамотного инженера-механика бригады.

В сжатые сроки гарантийного ремонта мы уложились. Окончательная приемка оружия, вооружения, технических средств и лодки в целом была осуществлена на ходовых испытаниях специальной флотской комиссией.

После гарантийного ремонта новое назначение получил старшина группы радистов мичман Сафон Петрович Джус — он стал помощником флагманского связиста бригады. Вместо него был назначен главстаршина Ефимов, тоже опытный, знающий свое дело специалист. Сафон Петрович оставил прекрасных воспитанников — Миронов, Тертышников и Лауэр были одними из лучших в дивизионе…

В апреле 1941 года из Николаева мы возвратились в Севастополь. Приняв все необходимые запасы, подводная лодка «С-31» закончила свое становление и вместе с другими кораблями Черноморского флота находилась в состоянии повышенной боевой готовности.

Глава 2. Нашествие врага

Последний мирный день. Начало войны. Митинг. Эвакуация семьи. Приход нового комиссара. Минная опасность. И.В. Курчатов на борту «С-31». Немцы под Перекопом. Артобстрел ишуньских позиций. Фашисты у стен Севастополя. Боевая позиция у Калиакры. 24-ю годовщину Великого Октября встречаем в море. Подвиг Кости Баранова. Недисциплинированность Аракельяна. Возвращение в Поти. Базируемся на плавучей базе «Волга». Беседа с командиром. Назначение командиром подводной лодки «С-31». Беседа с комиссаром

В июне 1941 года боевая подготовка кораблей Черноморского флота была в разгаре. Подводная лодка «С-31» успешно сдала огневые задачи.

18 июня на флоте закончилось большое учение. Корабли эскадры возвратились в главную базу — Севастополь. Мы в это в это время уже несли боевое дежурство на базе.

В субботу 21 июня на всех кораблях флота, как обычно, шла большая приборка. Ничто не предвещало грозы…

Наша подводная лодка, как и все корабли флота, находилась в повышенной боевой готовности. На лодку приняли и погрузили все необходимые для выхода в море и боевых действий запасы: боевые торпеды, артиллерийский боезапас, соляр, масло, патроны регенерации, кислород, воздух высокого давления, пресную воду и продукты (кроме скоропортящихся). Заряд аккумуляторной батареи поддерживали на уровне не менее 80 процентов. Все механизмы и оружие находились в исправности.

Мы с боцманом распланировал предстоящую большую приборку корабля, намеченную на этот день. Нужно было помыть не только все помещения внутри подводной лодки, но и верхнюю палубу, борты, трапы и надстройки, а также почистить орудия и все технические средства.

Боцман Емельяненко, рьяный поборник чистоты и главный мой помощник в вопросах приборки, всегда четко организовывал корабельные работы и зорко наблюдал за их выполнением. В порядке внутренней службы ему подчинялись все старшины команд и матросы. Нужно отдать ему должное, он никогда не принуждал матросов, а умел увлечь их своей кипучей энергией, вдохновенным порывом в любом деле. Постоянная собранность, быстрота в организации авральных работ, отличное знание устройства подводной лодки и умение великолепно управлять ею под водой были отличительными чертами нашего боцмана.

По общему мнению командования, боцман Емельяненко был одним из лучших боцманов бригады, а его рулевые — лучшими в дивизионе. Благодаря его рвению наша подводная лодка была гораздо чище и опрятнее других. А его педантичность в регулярном проведении ночных занятий по азбуке Морзе с сигнальщиками положительно сказалась на их подготовке: в соревнованиях по визуальным средствам связи наши сигнальщики всегда выходили победителями.

После завтрака команда из береговой казармы отправилась на подводную лодку, которая стояла у плавучего пирса на восточной стороне Южной бухты, и с утра закипела авральная работа.

Краснофлотцы, босые, в одних трусах, терли щетками борта подводной лодки, а затем со смехом и криками обильно смывали пену забортной водой из брандспойта и небольших парусиновых ведер. Борта быстро высыхали под палящими лучами летнего севастопольского солнца. Краснофлотцы вывешивали по бортам подводной лодки маленькие беседки^[4] и старательно прокрашивали борта. Рулевые вдохновенно подкрашивали борта и надстройки красным свинцовым суриком, терли медь рынды^[5] и поручней мостика.

Во всех помещениях началась настоящая битва за чистоту и порядок. Из жилых отсеков на пирс вынесли постельные принадлежности и разложили просушить под солнцем. В концевых отсеках торпедисты усердно протирали трубы торпедных аппаратов и чистили кремальеры задних крышек. Трюмные самозабвенно натирали мелом резиновые прокладки переборочных дверей, а потом, вскрыв паел^[6], мыли и подкрашивали трюмы, полировали наждачной бумагой штоки клапанов на колонках воздуха высокого давления. Мотористы старательно наводили порядок на своих дизелях и линиях валов. Электрики возились с главной станцией электромоторов и убирались в ямах аккумуляторной батареи. Связисты не отставали от товарищей: на их мощных длинноволновых и коротковолновых передатчиках не осталось ни пылинки.

В короткие перерывы команда выбегала на пирс — курнуть на скорую руку, полюбоваться зелеными обрывистыми берегами Южной бухты и перекинуться шутками. Но застигнутые врасплох боцманом матросы тут же бросались обратно по своим местам. А Емельяненко, разогнав «нерадивых», стремительно поднимался на мостик и в очередной раз тщательно осматривал палубу и надстройку подводной лодки, чтобы чего-нибудь не пропустить. Поигрывая крупными мышцами на широком лице, он недовольно хмурился и от души распекал кого-то из неторопливых уборщиков. С самого начала приборки он быстро ходил по всей подводной лодке — то на палубе, то в жилых отсеках, то у торпедных аппаратов появлялась его высокая стройная фигура. И повсюду слышался его звучный басовитый голос с украинским акцентом: он то покрикивал на кого-то, то скупо хвалил.

С наступлением полудня подошло к концу и время большой приборки. Еще раз вместе с начальником медицинской службы и боцманом мы обошли корабль. Везде — ослепительная чистота, механизмы и устройства сверкали.

Убедившись в том, что все в порядке, мы сошли с подводной лодки на плавучий пирс. Усталые, но довольные матросы и старшины, переодевшись в рабочую одежду, выстроились на палубе. Я поблагодарил их за добросовестную работу, и они под командованием боцмана отправились в береговую казарму на корабельной стороне. После обеда матросы привели в порядок и казарменное помещение.

Одной смене из трех, свободной от вахты и дежурства, разрешили готовиться к увольнению на берег. Моряки этой смены, балагуря и шутя, утюжили белоснежные форменки и брюки, чистили до зеркального блеска ботинки, надраивали медные бляхи широких угольно-черных ремней. Когда второй личный состав ушел в увольнение, кубрик опустел. Дневальный Рыжев ходил между столами и не спеша собирал разбросанные газеты, использованные для глажения обмундирования (по флотской традиции брюки гладили не через мокрую ткань, а через газету). В казарме и на подводной лодке остались только вахтенные.

Вечером разрешили уволиться и мне. Вместо меня в казарме остался штурман лейтенант Шепатковский. В сумерках я спустился к железнодорожному вокзалу. С наслаждением вдыхая душистый теплый воздух вечернего Севастополя, пошел от привокзальной площади по прилегающим к ней улицам и по Историческому бульвару.

Вслед за короткими сумерками, сменившими блеск севастопольского дня, темный вечер опустился над Корабельной стороной. В ее небольших белых домиках зажглись огоньки.

Но в Южной бухте еще кипела жизнь. В черном провале ночи передвигались зеленые и красные отличительные огни катеров и буксиров, чьи едва различимые силуэты пересекали бухту вдоль и поперек. На мачтах некоторых буксиров горели белые огни, обозначая баржи, нехотя тащившиеся позади.

В нарядно освещенном городе царило веселье выходного вечера. Небольшими группами гуляли в белых форменках и брюках моряки; севастопольские девушки, одетые в платья из ярких, легких тканей; парни в белых рубашках. Отовсюду слышался шумный говор и беспечный смех.

Быстро спустившись с Исторического бульвара и перебежав через балку, я поднялся на Пироговскую улицу. Из раскрытых окон домиков, расположенных на склоне горы, лились мелодичные звуки любимого молодежью популярного танго. У подъезда нашего дома меня ждали жена Вера Васильевна и четырехлетняя дочурка Ирочка.

— Папочка пришел! — радостно взвизгнула дочка и бросилась ко мне на руки.

— Не пришел, а прилетел! — ответил я.

— Как прилетел? На ручках? — недоверчиво переспросила Ирочка.

— Нет, не на ручках, а на ножках… Быстро, быстро перебирал ими и полетел.

— Ну, наконец-то вернулся! Нечасто ты бываешь дома, — с нескрываемым укором высказала мне Вера Васильевна. — Ирочка, как только увидит моряка, бежит к нему с криками: «Вот мой папочка идет!» И очень расстраивается, когда в очередной раз узнает, что этот дядя вовсе не ее папа — а папа до сих пор в море.

Действительно, в том году дома я бывал очень редко: быстротечный напряженный гарантийный ремонт, после его окончания ускоренная боевая подготовка, должность помощника командира корабля — все это, естественно, не позволяло мне уделять семье столько времени, сколько хотелось бы.

Поиграв немного с дочуркой и уложив ее спать, мы с женой стали слушать радио. Из Дома флота транслировали выступление Покрасса. Его произведения были тогда популярны, все очень их любили и, затаив дыхание, слушали каждое выступление. Но усталость быстро взяла свое, и вскоре мы крепко уснули.

Среди ночи из репродуктора раздался сигнал «большого сбора»: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части!»

Я быстро оделся и выскочил на улицу. Город еще был погружен в темноту и сон. С Константиновского равелина раздавались одиночные артиллерийские выстрелы.

«Видимо, учение продолжается», — предположил я про себя и быстро побежал на береговую базу подводных лодок.

Подводная лодка «С-31» стояла на восточной стороне Южной бухты. Чтобы сократить путь, я торопливо шел через Исторический бульвар, мимо Севастопольской панорамы. Мои скорые шаги гулко отдавались в потревоженной ночной тишине парка. Кое-где на скамейках сидели запоздалые пары. Когда я спускался к железнодорожному вокзалу, позади вдруг услышал запыхавшийся голос:

— Коля, это ты? Я обернулся.

— Да, я… — Повнимательней приглядевшись, я узнал помощника командира «С-32», старшего лейтенанта Сашу Былинского. — Саша, здравствуй!

— Здравствуй, Коля! Вот так встреча, — тяжело дыша, проговорил Саша. Кое-как переведя дух и смахнув с лица пот, он на ходу продолжил: — Опять, видимо, флотское учение. Как-то все неожиданно… Я только вчера оповестителей сменил, беспокоюсь, сработают ли ребята?…

— А зачем им «срабатывать»? По сигналу «большого сбора» все прибудут в свои части и без оповестителей, ты зря волнуешься, — успокоил я его.

Вскоре мы оказались в расположении бригады подводных лодок и направились к своим кораблям.

Остававшийся за меня лейтенант Шепатковский доложил:

— Около двух часов ночи в казарме сыграли боевую тревогу, а потом объявили сигнал «большого сбора». Все, кто был в казарме, немедленно прибыли на подводную лодку и подготовили ее к «бою и походу». Корпус на герметичность и готовность корабля к погружению проверили. В штабе я уже был, командиру бригады о готовности подводной лодки к выходу в море, о запасах масла, соляра, пресной воды и наличии личного состава доложил.

Комбриг принял мой доклад и приказал вам явиться в штаб за дальнейшими распоряжениями.

Личный состав всех подводных лодок стоял по боевой тревоге. Томительная безвестность угнетала, но мы продолжали оставаться на своих командных пунктах и боевых постах. Нас окружала полная темнота, нигде, ни в зданиях, ни на улицах, не было света. Над пирсами воцарилась зловещая тишина.

Внезапно, в четверть четвертого, могучие лучи прожекторов разрезали безоблачное звездное небо и закачались маятниками, ощупывая небосвод, по которому, нарастая с каждой секундой, разливался монотонный гул. Наконец со стороны моря появилась устрашающая армада низко летящих самолетов. Их бескрайние вороньи ряды поочередно проносились вдоль Северной бухты. Батареи береговой зенитной артиллерии и корабли эскадры открыли по ним ураганный огонь и смешали боевой порядок. У Приморского бульвара раздался оглушительный взрыв. Еще один взрыв прогремел где-то в городе. Мрачные силуэты неизвестных еще бомбардировщиков то вспыхивали в лучах прожекторов, то пропадали в пустоте неба, потом их снова схватывали прожектора и вели до конца Северной бухты.

Когда нам приказали открыть артиллерийский огонь, расчет 100-миллиметрового орудия (командир орудия Иван Шепель, первый наводчик Федор Мамцев, второй наводчик Андрей Беспалый, заряжающий Семен Гунин, подносчик патронов Григорий Федорченко), несмотря на то что во время боевой подготовки зенитные стрельбы мы не отрабатывали, действовал слаженно и уверенно — пропусков не было.

Наш минер, лейтенант Василий Георгиевич Короходкин, управлял артиллерийским огнем с крыши мостика подводной лодки. Когда грохот пушек соседних подводных лодок заглушал его команды, он повторял их быстрыми жестами. Небо продолжали бороздить лучи прожекторов, всюду скользили нити трассирующих пуль, вспыхивали разрывы зенитных снарядов.

В конце концов было сбито несколько самолетов. Мы отчетливо видели, как один из самолетов упал в море в районе Константиновского равелина. Рядрм с лучами прожекторов просматривались темные купола парашютов, казалось, высаживается воздушный десант. Когда в небе над бухтой не осталось ни одного самолета, затих и грохот орудийных выстрелов. Поступила команда отбоя.

Вся палуба подводной лодки была усыпана стреляными гильзами. Когда я спустился с мостика, чтобы подойти к матросам артиллерийского расчета, они мелодично зазвенели у меня под ногами. Мои артиллеристы не сразу заметили меня: с напряжением и тревогой они продолжали вглядываться в небо, ждали следующего налета. На этот раз его не последовало…

Первый налет вражеской авиации на Севастополь продолжался около 30 минут.

Вся команда была взбудоражена и ошеломлена произошедшим. Никто не мог поверить, что это был первый настоящий бой с врагом.

Наконец мы узнали, что началась война с фашистской Германией.

Война!..

Мы ощутили это слово во всей его глубине и трагизме не сразу.

После отбоя возбужденные краснофлотцы расходились по отсекам, обсуждая суровое известие о начале войны, с поразительной быстротой отбросившее вчерашние беспечные мечты об отпусках, встречах с родными и друзьями, скорой демобилизации после пятилетней службы и устройстве жизни. Все наши планы рухнули в один миг…

Но война не застала нас врасплох. Пусть никто пока еще не говорил о войне с фашистской Германией, но мы нутром ощущали, что она началась. Мы были к этому готовы, не напрасно же в бригадах подводных лодок и на всем флоте стали часто проводиться учения по отработке боевой готовности номер один, а в Севастополе отрабатывали сигнал «большого сбора» и затемнение города.

В первые часы войны под ударами авиации противника по нашим военно-морским базам ни один из наших флотов — ни Северный, ни Балтийский, ни Черноморский — не потерял ни одного корабля. Все флоты находились к этому времени в боевой готовности номер один, объявленной народным комиссаром Николаем Герасимовичем Кузнецовым. Своевременное обнаружение самолетов противника, высокая боевая готовность кораблей и береговых частей, дружный артиллерийский огонь береговой и корабельной артиллерии, а также своевременное затемнение Севастополя сорвали налет вражеской авиации, которая, по замыслам немецкого командования, должна была минами заблокировать наши боевые корабли в севастопольских бухтах. Попав под шквальный зенитный огонь, фашисты сбросили мины где попало.

Да, первый день войны стал для нас самым горьким и страшным. Но корабли и береговые части флота с честью отбили внезапный удар врага.

Днем 22 июня по радио выступил председатель Совета народных комиссаров Союза ССР и народный комиссар иностранных дел СССР В.М. Молотов с правительственным сообщением о нападении фашистской Германии на СССР.

С напряжением вглядывались мы в черные дыры репродукторов, запоминали каждое слово этого выступления:

«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы…»

Война! Война, к которой мы готовились многие годы, все-таки началась внезапно. Вся окружающая нас обстановка сразу в корне изменилась… Жизнь начинала приобретать совершенно другое значение.

После выступления В.М. Молотова в бригаде подводных лодок стихийно состоялся многолюдный митинг. Большая площадка на восточной стороне Южной бухты перед зданием штаба бригады была заполнена до отказа. Лица матросов, старшин, политработников, командиров и вольнонаемных рабочих и служащих были строгими и сосредоточенными.

Митинг открыл начальник отдела политической пропаганды капитан 2-го ранга Медведев. После его вступительного слова с короткой, но яркой речью выступил командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Павел Иванович Болтунов.

В своих выступлениях подводники поклялись защищать свою Родину до последней капли крови, сражаться с врагом так же мужественно, как в Гражданскую войну сражались их отцы. Эти выступления воодушевили всех нас: мы вдруг явственно ощутили, что с нами вся страна, весь народ, а это великая сила.

От имени личного состава подводной лодки «С-31» поручили выступить мне. Мне никогда прежде не доводилось выступать перед таким скоплением людей. Стоит ли говорить, как взволновало меня это поручение. Я вышел вперед — в горле застрял тугой ком, в голове сумятица, все подготовленные фразы вдруг исчезли. С чего начать и что сказать, не знаю. Я смотрел на хмурые и напряженные лица товарищей, вдруг меня охватили жгучая ненависть к врагу и желание отомстить за вероломное нападение на нашу Родину. Под влиянием эмоций я что есть духу крикнул:

— Дорогие мои товарищи! Подводники!

Голос мой далеко разнесся над просторами Южной бухты. Я почувствовал, что все замерли в ожидании, приободрился и стал говорить. Свое выступление я закончил такими словами:

— Великий русский полководец Александр Васильевич Суворов, обращаясь перед боем к своим верным солдатам, говорил: «Костьми лечь, но не посрамить земли русской…» А мы, советские подводники первой подводной лодки типа «Сталинец» на Черноморском флоте, заверяем нашу родную партию и советское правительство, что тоже готовы лечь костьми, но земли советской не посрамим никогда и по примеру первой подводной лодки типа «С» на седой Балтике станем краснознаменным кораблем!..

Нелегко было произнести это ответственное обещание, но еще труднее было его выполнить. Забегая вперед, скажу, что это обещание мы выполнили с честью.

На контрольно-пропускной пост (КПП) бригады подводных лодок потянулись жены старшин и командиров. Женщины плакали, причитали. Меня вызвали на КПП после обеда. У входа стояла Вера с дочуркой. Как она изменилась… Большие, полные слез глаза смотрели необычайно строго и тревожно. С волнением жена спросила меня:

— Когда в море пойдешь?

Этот простой вопрос сразу успокоил меня, внушил уверенность.

Вот она, прекрасная душа русской женщины, ее необъяснимый внутренний мир. Не о себе, не о дочурке она проявляла заботу в этот самый тяжелый, первый день войны, а обо мне и моих товарищах. И в дальнейшем, в мучительно долго затянувшиеся годы войны, она не раз проявляла мужество, стойкость и умение владеть собой.

Следующую ночь я провел на палубе подводной лодки в тревожном ожидании очередного налета. Когда взвыла сирена воздушной тревоги, мы приготовились отразить нападение на базу. Но причиной сигнала оказался одинокий самолет-разведчик, который почти сразу поймали прожектора. Вмиг темное небо рассекли сотни разноцветных следов трассирующих снарядов, и самолет сбили.

Севастополь перешел на военное положение. На стекла в домах наклеили бумажные ленты. Город замер. По вечерам и ночью здания были затемнены, фонари уличного освещения не включались. Нигде не было ни огонька: горожане строго соблюдали правила светомаскировки.

Многие неспешно, без паники покидали город. Семьи военнослужащих эвакуировали в близлежащие курортные города: Ялту, Гурзуф, Евпаторию. Моя семья оказалась в Ялте.

Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины опасности, которая нависла над нашей Родиной, поэтому, провожая близких, мы напутствовали: много вещей с собой не брать, к осени мы фашистов разобьем.

Личный состав поселился на подводной лодке. Сходить на берег разрешалось только офицерам по служебным делам, а остальным — лишь в исключительных случаях. Корабль находился в постоянной немедленной готовности к выходу в море.

Больше не слышно было обычных оживленных разговоров на палубе. Не пели по вечерам матросы. Исчезло прежнее оживление в кают-компании. Все мысли захватила война: ненависть к врагу, тревога за судьбу Родины, вера в победу.

Все для фронта! Все для победы! Повсюду, в газетах, по радио и на плакатах, устами всех граждан нашей Родины повторялись эти боевые звучные слова.

Уже на шестой день войны, 28 июня 1941 года, была написана песня «Священная война». Не перестаю удивляться, как быстро и вовремя появилось это поистине эпохальное произведение. Буквально мурашки по телу пробежали, когда мы впервые услышали по радио:

Она поднимала в каждом из нас дух патриотизма, смелости и самопожертвования:

Она звала на подвиг и смерть, на защиту нашей родной отчизны:

Прошло немного времени, и бессмертная песня облетела всю нашу страну.

В словах этой песни мы услышали выражение самых заветных наших чаяний, самых сокровенных дум; ее ритм неудержимо захватил нас единым восторженным порывом.

Отныне всякий раз, когда «Священную войну» передавали по радио, ее бодрящий, призывный ритм порождал в нас новый прилив сил.

В течение всей войны, до долгожданного дня 9 мая 1945 года, она звучала для нас гимном, призывающим к героизму, к победе над ненавистным врагом.

3 июля по радио выступил председатель Государственного Комитета Обороны И.В. Сталин. Мы замерли у репродуктора…

«Братья и сестры!.. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность…»

О быстрой победе говорить перестали. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, насколько сложной стала обстановка на фронтах.

С самого начала войны мы находились в состоянии большого внутреннего напряжения и возрастающей тревоги. Когда решался вопрос об эвакуации наших семей уже в глубокий тыл, нас охватило тоскливое беспокойство. И дело было не в опасности длительной и сложной дороги. Это было горестное сожаление о неожиданно нарушенной мирной жизни, которую мы подчас недооценивали.

11 июля моя семья и семья инженера-механика Г. Н. Шлопакова выехали в Ветлугу, к моим родителям. Тогда мы никак не предполагали, что через три с половиной месяца нам самим придется надолго покинуть наш родной Севастополь.

У наших семей в дороге не обошлось без происшествий. С присущими военному времени трудностями они доехали до Тулы, где их должны были отправить окружным путем, минуя Москву. Там Вера Васильевна вместе с женой инженера-механика обратилась к дежурному коменданту с просьбой о разрешении заехать в Москву, где у нее жили родные братья. Получив разрешение, Вера Васильевна и Мария Александровна с сыновьями вернулись на перрон и увидели, что поезд тронулся и стал набирать ход. Их охватил ужас, потому что в вагоне осталась моя дочь Ирочка. К счастью, истошные крики дочурки услышали пассажиры и стоп-краном остановили поезд. С помощью коменданта женщин благополучно водворили на свои места. Если бы поезд не остановили, вряд ли мы разыскали бы нашу любимую дочурку, а ведь подобных ситуаций в то тяжелое время было так много…

В начале войны не все командиры частей и подразделений оказались достаточно подготовленными к сложной деятельности в качестве боевых руководителей и воспитателей подчиненных. Важно было ободрить подводников, воодушевить их верой в могущество Советского государства, в силу и мощь нашего оружия.

В связи с этим 16 июля 1941 года указом Президиума Верховного Совета СССР в Красной армии вместо заместителей командиров по политической части был введен институт военных комиссаров. 20 июля действие указа распространилось и на Военно-морской флот.

В соответствии с этим указом комиссаром к нам на подводную лодку «С-31» назначили старшего политрука Григория Андреевича Коновалова. Он только что окончил Военно-политическую академию имени В.И. Ленина.

Григорий Андреевич обладал неисчерпаемой энергией, буквально излучал жизнелюбие и создавал атмосферу душевного подъема. С его приходом обстановка на корабле стала еще более доброжелательной.

У нас сразу сложились с ним хорошие деловые отношения и вскоре переросли в чувство глубокой личной симпатии и взаимного уважения. Он прослужил у нас до осени 1941 года, затем его назначили комиссаром дивизиона торпедных катеров, откуда он попал на прославленный лидер «Ташкент», на котором вместе с командиром лидера капитаном 3-го ранга В. Е. Ерошенко показал образцы мужества и героизма.

Вот как впоследствии отзывался о нем В. Е. Ерошенко: «Прошло совсем немного времени, как он у нас, а уже кажется, будто плаваем вместе давно. Завидное это все-таки свойство: так быстро становиться на новом месте своим. В корабельные дела он вникнул без малейшей раскачки, в тот же день и час. И сумел, ничуть об этом не заботясь, как-то сразу всем понравиться своей энергией, живым умом, веселым характером».

Григория Андреевича Коновалова у нас сменил его однокашник по Военно-политической академии имени В.И. Ленина, старший политрук Павел Николаевич Замятин, я бы сказал, еще более колоритная личность, но о нем речь пойдет несколько позже…

Тактика и оперативное искусство в нашем флоте непрерывно развивались и к началу Великой Отечественной войны достигли высокого уровня.

Однако у нас, подводников, было мало практических торпедных стрельб, а главное, проходили они нередко в весьма упрощенных условиях. Стреляли только командиры, а старшие помощники и помощники командиров совсем не имели возможности овладеть этими навыками. Хотя я полагал, что в первых же походах смогу наверстать упущенное, меня очень беспокоил этот недостаток практической подготовки. Но сперва нам пришлось позаботиться о собственной безопасности…

Дело в том, что первые потери нашего флота в море случились от мин. Учитывая абсолютное превосходство нашего флота на Черном море, немцы стремились минами заблокировать наши боевые корабли в севастопольских бухтах. Что это за мины, мы вначале не знали.

Тральщики охраны водного района, высланные в первые дни войны в Южную и Северную бухты и к выходу в море на Инкерманском створе, мин не обнаружили. Силы флота, в том числе и подводные лодки, разворачивались без осложнений, и вдруг подорвались и затонули буксир с плавучим краном на Инкерманском створе, а позже на эскадренном миноносце «Быстрый» взрывом оторвало полубак. Стало понятно, что немцы заминировали подходы к главной базе флота донными минами.

Вскоре выяснилось, что мы имели дело с неведомыми ранее магнитными донными минами, в которые были вмонтированы приборы, взрывающие заряд через определенное время и число проходов кораблей над миной. Эти приборы срабатывали на проход не первого или второго корабля, а лишь после установленного числа проходов (вплоть до двадцати). Позже у немцев появились еще и акустические мины.

Перед минерами Черноморского флота встала непростая задача: найти эффективные средства борьбы с этими минами. Загорелись этим делом и наши специалисты. Минер нашего дивизиона старший лейтенант Ивашинин, флагманский инженер-механик бригады инженер-капитан 2-го ранга П. С. Мацко и его помощник по электрочасти инженер-капитан 3-го ранга И. И. Бежанов предложили использовать электрический соленоид.

Соленоид предполагалась закреплять на плоту, а питание подавать с буксирующего катера. Создаваемое при этом электромагнитное поле должно было подрывать магнитные мины. Мне помнится, что это предложение даже в какой-то степени заинтересовало командование. Мы же в шутку называли его «бим-бом»: первые три буквы БИМ означали начальные буквы фамилий авторов (Бежанов, Ивашинин, Мацко), а следующие три — БОМ — звук взрыва.

Несколько позже, по приезде на флот знаменитого физика Игоря Васильевича Курчатова, будущего академика, был создан электромагнитный трал. С помощью Игоря Васильевича мы на «С-31» также провели первое на флоте безобмоточное размагничивание подводной лодки. Тогда мы с Курчатовым и познакомились. Дело было так…

Окончив первый боевой поход, в котором несли боевой дозор на подходе к Севастополю, мы возвратились в базу и пошли в Северную бухту на размагничивание. Придя в назначенное место Северной бухты, мы стали на якорь напротив здания минно-торпедного управления флота, почти точно там, где постоянно стоял линейный корабль «Севастополь».

В скором времени на борт подводной лодки прибыл Игорь Васильевич Курчатов. По его указанию мы перешли на другое место и встали на две бочки, курсом на север. Он лично распределял задания между членами экипажа подводной лодки и своими коллегами. Боцманская команда с рекордной быстротой завела швартовы. К борту подводной лодки подошла деревянная шхуна, в трюмах которой была запрятана мощная аккумуляторная батарея.

Выяснив с помощью приборов картину магнитного поля подводной лодки, специалисты Игоря Васильевича Курчатова совместно с командой подводной лодки протянули вдоль борта толстые провода, по которым пропустили ток со шхуны. Пока лодка размагничивалась, Игорь Васильевич с большим интересом расспрашивал нас об условиях подводного плавания, вооружении и обитаемости подводной лодки, настроении людей. Вскоре работы по размагничиванию были закончены, и мы расстались с Курчатовым.

Ранним утром следующего дня, когда солнце только показалось из-за Мекензиевых гор, мы снялись с бочек и пошли в Южную бухту, чтобы продолжить подготовку к следующему боевому походу…

В первые месяцы войны между портами Румынии (Сулина, Констанца), Болгарии (Варна, Бургас) и Босфором морских перевозок почти не было, так как немцы пользовались в основном речными сообщениями по Дунаю. Кром» того, вражеские транспорты и плавучие средства беспрепятственно проходили по морю ночью, под прикрытием минных заграждений и береговых артиллерийских батарей.

Начиная с осени 1941 года, после захвата немцами Крымского полуострова (исключая Севастополь), интенсивность морских перевозок несколько возросла. Однако это по-прежнему были короткие морские сообщения, да и немецкие суда все так же прижимались к берегам мелководных районов, из-за чего были трудно уязвимы для подводных лодок. В связи с этим боевая деятельность наших подводных лодок на Черном море в первые месяцы войны оказалась не столь успешной, как нам бы того хотелось.

Но не подумайте, что я пытаюсь представить боевую деятельность подводных лодок на Черном море как безошибочную. Безусловно, ошибки были. В те памятные трудные дни и недели войны мы все учились воевать.

Уже в первых боевых походах мы поняли, что необходимо кардинально поменять режим вахты и серьезнее относиться к боевому расписанию.

Первый боевой поход прошел спокойно, потому что мы несли дозорную службу неподалеку от Феодосии. Ночью 16 июля мы всплыли и приступили к приборке корабля. Решили привести в порядок не только корабль, но и себя, для чего вся команда собралась выйти наверх умыться. Командир разрешил выходить на палубу по шесть человек. Подобное нововведение мы восприняли с укором, так как процесс умывания растянулся по времени и не все успевали привести себя в порядок. Тем не менее пришлось смириться.

С тех пор после каждого всплытия мы по шесть человек поднимались на кормовую палубу, заходили за боевую рубку^[7], спускали комбинезоны до пояса и начинали умываться. Летняя ночь располагала к романтике и умиротворению, мы с радостью и удовольствием вдыхали свежий морской воздух, любовались тихим черноморским небом и как дети плескались в искрящейся ночной воде, когда терли друг другу спины. В это время Илларион Федотович Фартушный, заложив руки за спину, прохаживался по палубе и негромко нас поторапливал.

Боевая позиция во втором боевом походе согласно боевому приказу находилась между болгарскими мысами Шаблер (Шабла) и Калиакра. Точно в назначенное время мы пришли в положенное место и в вечерних сумерках всплыли в надводное положение. Вновь на корабле началась приборка, и первая партия из шести человек поднялась на кормовую палубу для умывания. Краснофлотцы расположились возле боевой рубки, а командир по-прежнему ходил взад и вперед, заложив руки за спину. Я в это время был вахтенным командиром и находился на мостике.

Внезапно кто-то из наблюдателей несмело выкрикнул: «Самолет, все вниз!..» Я резко повернулся и действительно увидел немецкий бомбардировщик, направляющийся к нам. Я громко повторил команду: «Срочное погружение!» Матросы, находившиеся на верхней палубе, позабыв все принадлежности, бросились к боевой рубке и, спотыкаясь, толкая друг друга, стали подниматься на мостик. Я, к своему ужасу, понял, что они слишком мешкают: самолет очень быстро и неотвратимо приближался к нашей корме. Но вот в проем люка прыгнул командир, я — за ним и, хлопнув тяжелым люком, повернул кремальеру. В это время вода уже зажурчала вокруг боевой рубки.

Не успели мы с Фартушным обменяться впечатлениями о нечаянном избавлении, как перед самым носом подводной лодки раздался оглушительный взрыв. Значит, фашист увидел наш силуэт слишком поздно — бомба перелетела через корабль. Командир приказал погружаться еще глубже. На мгновение показалось, что гибель неминуема — стоит немцу лишь прицелиться поточнее. Но фашистский пилот больше не потревожил нас — видимо, уже не различал наш след на черной поверхности бликующего моря и не стал нас преследовать.

После этого случая командир разрешил после всплытия выходить лишь в надводный гальюн, который находился в ограждении боевой рубки, и только по одному. Чуть позже мы отказались и от этого, ввиду постоянной опасности оставить кого-нибудь за бортом.

Надо сказать, что в начале войны отсутствовало элементарное взаимодействие подводных лодок с флотской авиацией и надводными кораблями. Тяжелое положение на фронте в районе Одессы, а несколько позже и под Севастополем потребовало от флотской авиации срочной помощи армейским частям, поэтому с первых дней войны флотская авиация, к нашему огромному сожалению, почти не работала на море.

Забегая вперед, скажу, что и впоследствии почти вся флотская авиация работала в интересах армии, и это, по-видимому, было правильно. Но по этой причине подводные лодки самостоятельно искали противника, иногда встречались с конвоями, которые, повторяю, состояли из мелких судов и шли под самым берегом и на столь малых глубинах, что наши подводные лодки не всегда могли сблизиться с ними на расстояние торпедного залпа.

Было очевидно, что удары по этим конвоям следовало наносить другими силами флота — авиацией и малыми надводными кораблями. Мы это хорошо понимали, но, оставив в самом начале войны военно-морские базы и аэродромы в северо-западной части Черного моря и в Крыму, Черноморский флот не мог использовать эти силы. Поэтому борьбу с судами и кораблями противника возложили на нас, подводников…

Первое на Черном море удачное торпедирование провела подводная лодка «Щ-211» под командованием капитан-лейтенанта А. Д. Девятко. 7 августа 1941 года она потопила вражеский транспорт. Этому успеху радовались мы все.

Осенью 1941 года наши подводные лодки потопили еще несколько транспортов и вспомогательных судов. Свободно плавать на Черном море противник уже не мог. Наши подводные лодки везде преследовали врага, поэтому немецкие суда стали ходить с большим охранением. Плавание в конвоях значительно замедлило оборачиваемость транспортных средств фашистского флота.

В конце октября 1941 года обстановка в Крыму значительно обострилась. Немцы подошли к Перекопу и создали реальную угрозу Севастополю. 20 октября противнику удалось захватить Ишуньские укрепления до того, как Приморская армия сосредоточилась в северной части Крыма.

Сложившаяся обстановка вынудила командование флота послать подводную лодку «С-31» в Каркинитский залив для обстрела фашистских войск на Ишуньских позициях Перекопского перешейка.

Перекопский перешеек представляет собой узкую полосу суши, соединяющую Крымский полуостров с материком и разделенную Каркинитским заливом и Сивашем. Берега у Перекопа обрывистые, а поверхность равнинная. В годы Гражданской войны и иностранной интервенции он стал местом ожесточенных боев.

Каркинитский залив — самый мелководный район Черного моря. Его глубина не превышает 30 метров, а район артиллерийской позиции, с которой нам предстояло вести огонь, был и того мельче — 6–8 метров. Осадка подводной лодки 4 метра, следовательно, запас воды под килем оставался небольшим.

Обстрел охраняемых береговых объектов — задача для подводных лодок необычная, а потому весьма трудная и опасная. Курсами боевой подготовки того времени она предусмотрена не была, поэтому перед войной мы подобных задач не отрабатывали. Малейшее нарушение герметичности прочного корпуса подводной лодки могло лишить ее основного тактического качества — возможности погружения, и, таким образом, сразу обрекало на гибель. Для этого оказалось бы достаточно попадания в корпус 20-миллиметрового снаряда…

Согласно полученному боевому приказу, обстреливать скопления фашистских войск на Перекопском перешейке в районе Ишуньских позиций мы должны были ночью, поэтому корректировать огонь, используя оптический прицел, мы никак не могли. Это предъявляло жесткие требования к точному знанию своего места, что в темноте при выключенных маяках и навигационных знаках было нелегко, и, наконец, мелководность района — наличие неисчислимых отмелей и банок — делала задание особенно трудным.

Молодым офицерам штурману лейтенанту Якову Ивановичу Шепатковскому, минеру лейтенанту Сергею Григорьевичу Егорову, да и всему личному составу предстояла сложная боевая задача.

Командир поручил мне подготовить подводную лодку к походу, организовать и провести на ней общекорабельные учения по живучести, а также проверить состояние аварийно-спасательного и противопожарного имущества.

Воспитать у личного состава уверенность в живучести корабля, силе боевой техники и подводной лодки в целом крайне важно. Уверенность матроса и старшины в силе своего оружия возрастает вместе с повышением уровня мастерства. Доскональное изучение боевой техники, твердое знание боевых инструкций, достижение высоких нормативных показателей, умение устранять характерные задержки, неисправности и повреждения в бою — вот на что обращали мы тогда основное внимание.

Вместе с инженером-механиком Шлопаковым и минером Егоровым мы провели артиллерийское учение, учение по борьбе с поступающей внутрь лодки водой и с. пожарами. Учение прошло успешно, личный состав действовал безошибочно.

Штурман Шепатковский вместе с командиром отделения Рыжевым проверили работу гирокомпаса и эхолота. Минер Егоров с командиром отделения артиллеристов Шепелем тренировали артиллерийский расчет. Их звучные голоса эхом раздавались по всей Южной бухте. Инженер-механик Шлопаков с командиром группы движения Вороновым и старшинами команд мичманами Щукиным, Крыловым и Карповым занимались проверкой техники своей электромеханической части. Боцман Емельяненко готовил подводную лодку по-штормовому. Военфельдшер Дьячук вместе с командиром отделения акустиков Крыловым допринимали скоропортящиеся продукты. Короче говоря, шла всесторонняя подготовка подводной лодки к выходу в море, в очередной боевой поход.

Вечером, после ужина, командир подводной лодки И. Ф. Фартушный собрал всех командиров боевых частей и служб. Он сообщил обстановку в Крыму и примыкающем к нему Каркинитском заливе.

— Мы должны выполнить сложную боевую задачу в мелководном заливе, в непосредственной близости от линии фронта и действий дозорных немецких сил. Мне незачем напоминать вам о том, что всем следует быть начеку. — Он потер лоб, будто пытался что-то вспомнить. — Организация службы и порядок на подводной лодке должны быть четкими, как никогда.

Мы все кивнули в знак полного согласия. Каждый из нас понимал всю серьезность и трудность поставленной перед кораблем задачи и готов был с честью выполнить свой долг.

В конце октября мы вышли из Севастополя и взяли курс на Евпаторию, далее на Тарханкут и в Каркинитский залив. Вместе с нами шел в боевой поход командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга П.И. Болтунов.

Трудно передать те чувства, которые овладели нами, когда мы покидали Севастополь. Мы ясно понимали, что над городом нависла угроза захвата немецко-фашистскими войсками и что нам, возможно, уже не придется сюда вернуться. Тихий, сумрачный вечер медленно переходил в ночь, которая неумолимо накрывала наш город с востока…

Когда мы подошли к заливу, уже стемнело. К западу от нас показался силуэт судна. Свои? Или чужие? По обстановке, данной нам штабом флота, в Каркинитском заливе наших кораблей быть здесь не должно. Подойдя ближе, по очертаниям мы опознали рыбацкую шхуну. Сразу на наш запрос никто не ответил, поэтому, немного повременив, мы открыли артиллерийский огонь. Только тогда со шхуны закричали:

— Не стреляйте, братцы, мы свои, советские!

Мы прекратили огонь. Шхуна действительно оказалась нашей — она несла в заливе разведывательный дозор. К обоюдному счастью, мы в нее не попали, и каждый продолжил свой полный случайных опасностей путь.

Найти назначенную позицию стрельбы оказалось несложно: на северо-востоке, там, где находились Ишуньские позиции, повсюду вспыхивали разрывы снарядов и бомб, сливаясь в сплошное огненное зарево. Над морем и Перекопом свирепствовал ураган войны. Там наши солдаты мужественно дрались с превосходящими силами противника, любой ценой рвущегося окружить и уничтожить наши части и захватить Перекопский перешеек.

В строго назначенное время мы подошли к району первой, самой опасной в навигационном отношении позиции. На ходовом мостике никто не терял самообладания, хотя, без сомнения, в эти решающие минуты волновались все. Перейдя на движение под электромоторами, систематически замеряя глубину, мы медленно двигались вперед.

— Под килем пять, четыре, три метра! — докладывал на мостик командир отделения штурманских электриков Рыжев.

До узкости оставалось несколько кабельтовых. Мысль, проскочим ли мы самое опасное место, тревожила каждого.

Под килем два метра, глубина не меняется! Наконец последовал долгожданный доклад:

— Глубина под килем увеличивается!..

— Прошли узкость! — с нескрываемым облегчением доложил штурман Шепатковский.

Как камень с души упал!..

Мы вновь перешли на движение под дизелями и в скором времени, заняв первую позицию стрельбы, застопорили ход.

Перед нашими глазами встала потрясающая картина самой крайней точки левого фланга величайшего фронта войны. На Перекопском перешейке шел жаркий и упорный бой. В зареве пожаров были отчетливо видны вспышки артиллерийских снарядов и мин. В воздух взлетали и по дуге опускались сотни осветительных ракет. В их отблесках хорошо различались контуры наших гидросамолетов МБР-2^[8], нещадно сеявших на передовые позиции немцев бомбы и трассирующие снаряды.

Стало понятно, что, если уж тихоходные разведчики МБР-2 превратили в бомбардировщики, значит, туго приходится на фронте. Каких только задач не выполняли эти воздушные труженики: вели разведку и поиск подводных лодок противника, выполняли задачи противолодочной обороны на переходе боевых кораблей и судов в море, а теперь бомбили немецкие войска на передовой линии фронта,

— Артиллерийская тревога! — скомандовал Фартушный.

Через рубочный люк артиллерийский расчет быстро поднялся на ходовой мостик и затем, спустившись на палубу, занял свои места у 100-миллиметрового орудия и немедленно открыл огонь.

В бесконечной череде выворачивающих землю Перекопа взрывов мы отмечали разрывы наших снарядов. Артиллеристы: командир орудия Иван Шепель, артрасчет: первый наводчик Федор Мамцев, второй наводчик Андрей Беспалый, заряжающий Семен Гунин — вели огонь с максимальной скорострельностью. Спокойно и уверенно управлял огнем лейтенант Сергей Григорьевич Егоров.

В какой-то момент комбриг приказал прекратить огонь:

— Командир, переходите на вторую позицию стрельбы.

Закончив стрельбу и рассчитав новый курс, мы пошли на вторую позицию. Артрасчет остался у орудия.

Внезапно появился низко летящий немецкий самолет, который, казалось, шел прямо на нас. Он был так близко, что мы слышали рокот его моторов и видели огненные языки, вырывающиеся из патрубков. Создавалось впечатление, что он шел в атаку. Уклоняться погружением было нельзя — мелко. Командир, в надежде сбить расчеты летчика, застопорил ход, но, к счастью, тот нас не заметил. И самолет, пролетая прямо над головой, обдал нас теплым пахнущим бензином потоком и удалился в сторону линии фронта. Мы все как один облегченно вздохнули.

Вновь запустив дизели, мы продолжили прежний курс и в скором времени заняли вторую позицию стрельбы. Застопорив ход, мы открыли огонь. Со второй позиции линия фронта была видна еще лучше. Ночной бой не прекращался. Шла артиллерийская дуэль. Весь горизонт был озарен вспышками разрывов бомб, снарядов и мин.

Выпустив положенное боевым приказом количество снарядов, мы прекратили огонь и отошли на третью позицию стрельбы. На переходе мы вновь увидели самолеты МБР-2. Они кружили над побережьем, занятым фашистами, и вели интенсивный огонь из крупнокалиберных пулеметов.

Перейдя на третью позицию стрельбы, мы вновь открыли огонь. Вновь полетели в фашистов наши снаряды. И здесь в темном небе ярко вспыхивали и постепенно гасли многочисленные ракеты. В свете их догорающих огней просматривался передний край нашей обороны, над которым клубился плотный дым.

Наша артиллерия методично утюжила фашистские позиции. Несколько минут огневой шквал бушевал вдоль уреза воды, потом переместился в глубину обороны противника. Однако фашисты не хотели отступать и продолжали активно отстреливаться. Со стороны моря на скопление вражеских войск обрушился шквал трассирующих снарядов и бомб — это вновь налетели наши гидросамолеты. Фашисты не замедлили открыть по ним зенитный огонь. Земля и воздух вновь соединились в бесконечном огненном круговороте.

Наш расчет увеличил темп стрельбы. Быстрее зазвенели по палубе раскаленные гильзы. По существовавшим тогда документам, пустые гильзы требовалось сдавать на береговую базу. Пришлось специально выделить двух матросов, Мокрицына и Беляшева, которые подбирали черные от пороховой копоти гильзы и через рубочный люк передавали их в центральный пост. Еще не остывший металл обжигал их руки и тело, а густые, едкие пороховые газы долго не выветривались из собранных гильз и отравляли личный состав центрального поста в течение всего перехода. Но нам приходилось с этим мириться.

После окончания третьего этапа стрельбы мы легли на обратный курс и пошли в Севастополь. За кормой подводной лодки непривычно пенилась и бурлила мутная от поднятых со дна песка и ила кильватерная струя. Вскоре мы благополучно миновали мелководную часть Каркинитского залива и вышли на достаточные глубины. Наш курс лежал в главную базу.

Войдя в Севастополь, мы пришвартовались на восточной стороне Южной бухты у первого плавучего причала, невдалеке от здания штаба бригады. Очередной боевой поход, полный тревог и переживаний, был окончен.

На палубе подводной лодки построился весь личный состав. К нам обратился командир бригады капитан 1-го ранга П. И. Болтунов, он поблагодарил нас за успешное выполнение боевого задания.

— Вы успешно провели артиллерийскую стрельбу по врагу… Это был первый случай использования лодки для обстрела фашистов, рвущихся к Севастополю!.. Желаю вам новых боевых успехов!

Громким дружным «Ура!» ответили мы на поздравление комбрига.

Удержав Ишуньский рубеж, наши войска помогли Черноморскому флоту укрепить оборону Севастополя. В боевой летописи Военно-морского флота (1941–1942 гг.) наш обстрел описали следующим образом:

«В ночь на 27.10 приморский фланг наших войск поддерживала артогнем подводная лодка «С-31» (капитан-лейтенант И. Ф. Фартушный), проникшая в Каркинитский залив. Это был первый на Черном море случай использования подводных лодок для обстрела побережья».

Так мы внесли первый скромный вклад в общее дело начинающейся обороны города.

Обстановка на Черном море накалялась. 26 октября на Крымском направлении наши войска, неся большие потери, начали отступление. 30 октября немцы подошли к главной базе Черноморского флота — Севастополю.

Каждого из нас эта весть поглотила целиком. В то время мы еще не осознавали, что это было лишь начало героической обороны Севастополя. Любой из нас был готов остаться на суше и сражаться с врагом лицом к лицу, чтобы не пустить его в наш любимый город.

Но долг звал нас в море. Выполняя боевой приказ, мы пополнили провиант, артиллерийский боезапас и вышли в море на боевую позицию в северо-западную часть Черного моря. Мы держали курс на запад…

Волны, фосфорически светясь, окатывали с ног до головы стоящих на мостике вахтенного командира и наблюдателей. Таинственные мерцающие огни причудливыми гирляндами вспыхивали на гребнях волн то тут, то там.

Дело в том, что осенью в водах Черного моря появляется множество не видимых простым глазом живых организмов. Из-за них потревоженная волнами, кораблями, судами или даже дельфинами поверхность моря начинает мистически светиться, создавая иллюзию присутствия бесформенных потусторонних существ.

Но особое беспокойство доставляли нам в это время дельфины. Они, когда мчались в нашу сторону, оставляли на поверхности пенящийся след, очень похожий на бурун от перископа или торпеды. Вполне естественно, что в ночном сумраке верхняя вахта воспринимала их следы именно так. И лишь вблизи сигнальщики могли разглядеть изящные тела дельфинов. Они неслись стремительно, и их спинные плавники действительно издали походили на бурун от перископа, а фосфорическое свечение воды в точности воспроизводило след парогазовых торпед.

Мы никогда не упрекали сигнальщиков, получая от них доклады об обнаружении подобного следа, памятуя, что лучше лишний раз напрасно объявить боевую тревогу, чем прозевать настоящие торпеду или перископ.

В походе по радио мы узнали, что 6 ноября 1941 года в Москве, как и в мирное время, состоялось торжественное заседание, только в этот раз оно проходило не в Большом театре, а на перроне станции метро «Маяковская».

Наступил день 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. По всему фронту враг рвался вперед. Советские войска оставили Волоколамск и Можайск. На отдельных участках фронта фашисты совсем близко подошли к Москве. Бои шли у Наро-Фоминска и Серпухова. Слушая сводки Совинформбюро, мы ловили каждое слово о Москве. Мы ясно понимали, что ноябрь оказался тяжелее октября, который мы провели еще в Севастополе. Фашисты взяли Клин и Солнечногорск, а ведь эти города находятся совсем близко от столицы.

В боевом походе, вдали от родных берегов наша любовь к Родине проявлялась особенно сильно. Ее трудно выразить обычными словами, ее надо ощутить самому.

С особой остротой это чувство овладело нами в день праздника — 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, который мы встретили в море, под водой.

Вся команда собралась в первом отсеке.

— Товарищи! — обратился к нам комиссар Коновалов. — В Москве, на Красной площади, только что состоялся традиционный праздничный военный парад.

Лица у всех засияли.

— Неужели как и прежде? — воскликнул Федорченко.

— Да, как и прежде, в мирное время… — ответил комиссар.

Шепель, Федорченко, Индерякип, Рыжев, Мамцев и другие матросы окружили комиссара, наперебой спрашивая, действительно ли состоялся военный парад — уж очень в то время это событие казалось необычным и радостным.

— Тихо, товарищи! — дружелюбно прервал разволновавшихся матросов Григорий Андреевич. — На Красной площади с короткой речью выступил Иосиф Виссарионович Сталин. В своем выступлении он поздравил советский народ и Красную армию с великим праздником Октября, — продолжал комиссар.

— А следовательно, и нас? — не унимался Григорий Федорченко.

— Безусловно, и нас, — подтвердил комиссар.

В наступившей тишине раздался голос известного балагура и заводилы моториста Павла Конопца:

— Ну что ж, не подкачаем, братцы-матросы?

— Не подкачаем!.. — с подъемом подтвердила вся команда, как один человек.

На стихийно возникшем митинге выступили почти все матросы, старшины и командиры, их речи были коротки, но зажигательны.

Несмотря на исключительно сложное, можно сказать, критическое положение, в честь великого праздника на Красной площади состоялся беспримерный в истории военный парад. Войска с парада шли на передовые позиции, в бой, защищать свою столицу.

На параде Верховный главнокомандующий сказал: «На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, попавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии». Выступление Верховного главнокомандующего заканчивалось следующими словами: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина».

Мы понимали: раз жива наша столица и бьется сердце страны, значит, будет дан достойный отпор врагу.

Осень давала о себе знать. Участились дни со свежей штормовой погодой. Огромные волны все чаще и чаще перекатывались не только через палубу, но и через мостик. Верхняя вахта на мостике быстро уставала. Много воды попадало в трюм через рубочный люк. Приходилось часто пускать трюмовую помпу для откачки воды из трюма центрального поста, однако на этом трудности не заканчивались.

После очередного предутреннего погружения командир отделения торпедистов Неронов доложил в центральный пост:

— Передняя крышка торпедного аппарата номер 3 закрылась не полностью!

Эта поломка лишила нас возможности погружаться на большие глубины. Всплывать вблизи вражеского побережья в надводное положение для выявления причины неисправности было опасно, и Фартушный принял решение переждать день под водой на перископной глубине.

Вечером всплыли в крейсерское положение. Море было неспокойно. Волнорез и передняя крышка торпедного аппарата остались под водой, поэтому для поиска и устранения причины неисправности нужно было воспользоваться индивидуальным спасательным аппаратом. Задачу предстояло выполнить ответственную, и дело это было опасное.

Многие добровольно вызвались помочь, но командир решил поручить ремонт старшему торпедисту Косте Баранову. Его смелость и ловкость, как никогда, пригодились. Кроме того, он хорошо знал устройство торпедных аппаратов и правила обращения с ними. Ничуть не смутило его предупреждение о том, что, если он замешкается и не успеет подняться, когда подводной лодке будет грозить какая-либо опасность, командир вправе будет оставить его за бортом.

Собрался Костя быстро. Надев с помощью товарищей индивидуально-спасательный водолазный костюм и выбрав необходимые инструменты, он выбрался на мостик, легко спрыгнул на палубу и, придерживаясь одной рукой за штормовой леер^[9], а другой — потягивая сигнальный трос, побежал к носу подводной лодки, где опустился в холод накатывающих волн. Второй конец обвязанного вокруг его пояса сигнального троса держал боцман Емельяненко, осуществляя таким образом простую, но не очень надежную связь.

Время тянулось мучительно медленно.

— Ну скоро же вернется? — тревожились мы, оглядывая горизонт.

Наблюдатели и обеспечивающие матросы на палубе хотели хоть чем-нибудь помочь своему товарищу, который рисковал жизнью в кромешной тьме забортной воды, но были совершенно бессильны. Это еще больше усиливало напряжение и беспокойство за Баранова.

Наконец Костя показался на поверхности моря. Егоров и Неронов быстро подхватили его и вытащили из воды. Не держась за штормовой леер, все побежали к боевой рубке и поднялись на ходовой мостик.

Едва Костя спустился в центральный пост, мы обступили его, наперебой расспрашивая не только о подробностях ремонта, но и о чувствах, которые он испытал во время работы под водой.

— Дайте хоть раздеться, я немного запарился, — сдержанно отшутился Костя и принялся разоблачаться: сначала стянул с себя весь в прозрачных каплях резиновый костюм, потом — отсыревший шерстяной свитер, и, наконец, оставшись в одной тельняшке, он с достоинством уселся на парусиновую разножку, поправил густую шевелюру и, положив руки на колени, принялся рассказывать: — Спустился под воду, там непроглядная тьма и жуткий холод, даже в теплой водолазной одежде насквозь пробирает. Вначале попытался спуститься ниже, но из-за тесноты пришлось устроиться у торпедного аппарата. Потом повернулся к передней крышке и осмотрел внешнюю ее часть — все в порядке, исправна. Затем проверил передний срез торпедного аппарата и, представляете, обнаружил на нем птицу, остатки которой и не давали крышке закрыться. А уж удалить их не стоило никакого труда.

Как птица попала между передней крышкой и передним срезом торпедного аппарата, всем было понятно: передние крышки торпедных аппаратов открывались только вручную, поэтому ночью, чтобы ускорить подготовку к выстрелу, мы после всплытия открывали их и ходили с открытыми, а погружаясь — закрывали. Вот в этот момент несчастная водоплавающая, видимо, и оказалась в западне.

Безусловно, Баранов совершил подвиг, а рассказывал об этом так спокойно, будто произвел рутинный осмотр торпедных аппаратов на базе. В действительности все обстояло значительно сложнее: кромешная тьма под водой, волнение моря, большая вероятность остаться посреди открытого моря в случае внезапного погружения подводной лодки. Опасность подстерегала его каждую секунду, но он этого не замечал или, может быть, преодолевал страх, памятуя о воинском долге.

Этот поход запомнился нам еще одним чуть не погубившим подводную лодку происшествием…

В одну из лунных ночей мы стояли без хода и прослушивали море шумопеленгаторной станцией. Полная луна ярко светила на небе, и большие белые облака, неподвижно застывшие под ней, напоминали клочья разорванной ваты, между которыми просовывались голубоватые лунные лучи: Горизонт хорошо просматривался во все стороны. Ближе к полуночи вахтенный сигнальщик обнаружил летящий в нашу сторону самолет. Начали погружаться. Любое промедление грозило гибелью.

Вся верхняя вахта, один за другим, кубарем скатилась в центральный пост, я же остался в боевой рубке, схватился за верхний люк и стал его закрывать, как вдруг какая-то неимоверная сила, несмотря на мое упорство, стала поднимать люк снаружи. Что за чертовщина? На миг я оцепенел от страха, и тут в проеме верхнего люка появились чьи-то ноги. «Кто-то из курящих остался на палубе!» — молнией пронеслось у меня в голове. Раздумывать было некогда — схватив обе ноги, я изо всех сил рванул их вниз и принялся поспешно задраивать рубочный люк. В последний миг меня обдало ледяной забортной водой, хлынувшей в щель затворяющегося люка…

В мирное время личный состав подводных лодок, находящихся в море, мог выйти курить на мостик только с разрешения командира подводной лодки, который строго определял число курящих. Вахтенный командир обязан был постоянно знать, сколько человек находится на мостике. Такой же порядок мы сохранили и в начале войны. После первых походов под влиянием очевидной опасности на верхней палубе число «отдыхающих» сократили до одного. Но, как оказалось, и это в условиях постоянной боевой готовности было много. В очередной раз это подтвердил моторист Аракельян, который вышел на ходовой мостик, спустился на палубу в надводный гальюн, расположенный в ограждении боевой рубки, и, оставшись там покурить, не расслышал команду срочного погружения.

Во время разбора Аракельян, прищурившись, как это делают близорукие люди, смотрел на меня серьезными, слегка навыкате, черными глазами. Его лицо, как всегда, расплывалось в добродушной улыбке. Эта улыбка и внимательный взгляд производили впечатление такого неподдельного дружелюбия и глубокой искренности, что мне непросто было начать назидательную беседу.

— Расскажите, как все это с вами случилось, Аршак Минасович, — строго обратился я к нему. — Вы ведь могли погубить весь корабль. Понимаете всю серьезность создавшегося аварийного положения?

— Конечно, товарищ старший помощник, понимаю, — ответил он с мягким армянским акцентом. — Я спрашивал разрешения выйти на мостик, но вахтенный командир, видимо, не расслышал мою просьбу и не запомнил меня…

Аракельян говорил очень тихо и несколько торопливо, будто опасался, что я его перебью. По лбу на глаза стекали капельки холодного пота, и он старался незаметно их смахивать.

— После дизельного отсека я на свежем воздухе буквально опьянел и в шуме волн, по-видимому, не услышал приказа вахтенного командира о погружении подводной лодки. Когда к ногам подступила вода, понял, что мы погружаемся, и, быстро поднявшись наверх, обнаружил, что на ходовом мостике никого нет. Подскочил к рубочному люку, отдраил его и стал спускаться, — понуро закончил Аракельян.

— Но ведь этим самым вы создали аварийную ситуацию!

— Виноват, товарищ помощник командира.

Мне показалось, что он недостаточно хорошо понимает всю глубину проступка, и я решил сделать более строгое внушение:

— Ну хорошо. Мы бы погрузились, обнаружили ваше отсутствие, потом стали бы всплывать, и пока вы бы барахтались на воде…

— Я бы не барахтался… — печально перебил меня Аракельян.

— Это почему? — удивился я, не сразу сообразив, что он имеет в виду.

— Я бы на морском дне оказался раньше подводной лодки, — задумчиво заключил Аракельян.

Тут я вспомнил, что Аракельян совершенно не умеет плавать. Однако решил его не жалеть.

— Да, сначала утонули бы вы, потом — мы все, потому что вы оставили рубочный люк открытым.

— Виноват, товарищ помощник командира, — повторил Аракельян, — я в тот момент этого не понимал, все делал машинально. Если бы я осознал это, скорее всего, остался бы на мостике. Понимаю, что в первую очередь нужно спасать корабль, а не себя.

Он не лукавил, это было понятно, и я отпустил его с миром.

После окончания беседы с Аракельяном мы пригласили офицеров и старшин в кают-компанию и приступили к выработке мер, исключающих подобные случаи.

На противоположном от меня конце стола сидел военфельдшер Дьячук, начальник санитарной службы подводной лодки, слывший внимательным и способным медиком, но на деле пока никак себя не проявивший.

— Надо вообще запретить курить в походе, — не терпящим возражений тоном проворчал он.

В первом отсеке то с одной, то с другой стороны слышались негромкие обрывки резких фраз — это переговаривались о случившемся матросы.

— Но ведь не все это могут выдержать, — резонно заметил инженер-механик Шлопаков. — Я хотя и не курю, но знаю, как тяжело переживает курящий человек длительный перерыв. Тут требуются какие-то другие меры.

— Не стоит ничего другого придумывать, — неодобрительнопарировал фельдшер.

— А не использовать ли нам для курения боевую рубку? Надеюсь, что, когда мы продумаем четкий режим курения, у нас будет все в порядке.

Тщательно разобрав с личным составом этот нелепый случай, мы огласили наше решение, одобренное командиром подводной лодки: курить при плавании в надводном положении в боевой рубке только с разрешения и при строгом контроле вахтенного командира центрального поста.

Вот так боевая обстановка вносила серьезные коррективы в, казалось бы, хорошо отработанную организацию службы в мирное время. Впоследствии в целях совершенствования скрытности и маскировки мы вообще запретили пользоваться надводным гальюном и выходить наверх кому бы то ни было, кроме верхней вахты.

Считаю необходимым отметить, что в ходе войны у всего личного состава произошли резкие положительные изменения в отношении к службе, к несению вахты, и вместе с тем у команды поменялся общий настрой, во взаимоотношениях появилось больше доброжелательности, неоспоримо возросло чувство ответственности за товарищей. На этом фоне еще больше укрепились роль и значение сознательной воинской дисциплины.

Так, дисциплинарный устав требовал, чтобы командиры не оставляли без наказания ни одного проступка подчиненных. У себя на корабле мы не сводили воспитание личного состава к одним только дисциплинарным взысканиям. Призывали старшин и командиров всех рангов наряду с твердостью и решительностью проявлять доброжелательность, чуткость и такт в отношениях с подчиненными. Прежде чем прибегнуть к наказанию, мы деликатно напоминали провинившемуся о его обязанностях, разъясняли отдаленные последствия его проступка, пользовались такой ощутимой и эффективной мерой воздействия, как публичное осуждение.

Такая дисциплинарная практика лучше влияла на матросов, старшин и офицеров. Я не помню, чтобы за время войны на корабле кто-либо совершил сколько-нибудь серьезные проступки. Были случаи нарушения формы одежды, реже — опоздания из увольнения и еще реже — возвращение с берега в нетрезвом виде. Но ни один матрос, старшина, ни тем более офицер ни разу не позволил себе совершить провинность, которая могла бы запятнать честь его мундира и удостоилась бы сурового наказания…

Пока мы находились в море, все-таки произошло страшное, неотвратимое, но с горечью и досадой ожидаемое событие: вскоре после нашего выхода в море в Севастополе объявили осадное положение. Все до того времени остававшиеся в Севастополе корабли перебазировали в кавказские базы: Новороссийск, Туапсе, Очамчира^[10], Поти и Батуми. 31 октября моторизованные части немецко-фашистских войск достигли передового рубежа обороны города. Особенно ожесточенные бои в то время шли под Балаклавой и в районе хутора Мекензия. Севастопольцы стойко защищались, выполняя директиву Ставки Верховного главнокомандующего от 7 ноября 1941 года: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами». К исходу 24 ноября наступление немецко-фашистских войск захлебнулось, и ноябрьский штурм Севастополя провалился…

Когда срок нашего боевого похода окончился, нам приказали идти не в Севастополь, а в Поти, где в это время была организована новая военно-морская база. Переход занял примерно двое суток.

Постепенно вода в море стала мутной, это говорило о том, что мы подходим к Поти.

В древности Поти был турецкой крепостью. После Русско-турецкой войны 1828–1829 годов он вошел в состав Российской империи.

До 22 июня 1941 года этот небольшой морской порт использовался главным образом для вывоза марганца. Через месяц после начала Великой Отечественной войны в нем была сформирована Потийская военно-морская база. В ее состав входили подводные лодки, торпедные катера, сторожевые катера и базовые тральщики. С октября 1941 года из-за потери западных баз и блокады Севастополя в Поти стали базироваться боевые корабли эскадры Черноморского флота…

Места вокруг Поти низменные, заболоченные. Климат очень влажный, более двухсот дней в году идут обильные дожди. Морская вода при подходе к Поти, от Кобулети до устья реки Кодор (в Абхазии), почти всегда желтого цвета оттого, что река Рион, в устье которой стоит город, сносит ил и глину с гор в море.

Колхидская долина, окружающая город, начинается от уреза воды Черного моря и простирается на несколько километров в глубь суши, до самого подножия Гурийских гор. Не случайно в городе бытовала поговорка: «Вдали от гор и на болоте какой-то черт построил Поти».

Как будто подтверждая эту поговорку, по мере нашего приближения к Поти погода стала резко ухудшаться. Небо на северо-востоке потемнело от широкой полосы проливного тропического дождя, а едва заметную часть горизонта заволокли грозовые тучи. Воздух стал чересчур влажным и каким-то вязким, тяжелым.

— Ох и сильный ливень сейчас будет, — заметил штурман Шепатковский.

Не успели мы оглянуться, как сплошной стеной хлынул дождь. Рассмотреть что-нибудь через эту стену было невозможно, ветер дул с чудовищной силой. Вмиг мы промокли с ног до головы. Вода хлестала, казалось, со всех сторон. Проемы дубовых рыбин на палубе ходового мостика быстро наполнились водой, которая ручьями стекала по шахте рубочного люка в центральный пост.

— Ну и ну! Вот это дождик! — прокричал вахтенный командир сквозь грохот ливня.

Лицо его выражало то ли восхищение, то ли недоумение. Перед собой он видел лишь тумбу перископа и теснившихся около нее наблюдателей Беспалого и Шепеля в насквозь промокшей одежде…

Счисление подводной лодки оказалось более верным, чем можно было ожидать, подтвердив тем самым глубокие знания и точность расчета нашего штурмана Шепатковского. Когда мы уточнили свое место у входа в порт Поти, наша невязка оказалась незначительной.

Итак, солнечная Грузия, как мы ее назвали, встретила нас неприветливо. Дул сильный ветер, шел проливной дождь.

Мы вошли в порт. Вся его небольшая акватория была буквально забита боевыми кораблями эскадры, бригады подводных лодок, вспомогательными судами и транспортами, покинувшими Севастополь, а также корпусами недостроенных кораблей и судов, прибывших из Николаева и Херсона.

В конце большого ковша торгового порта, правым бортом к причальной стенке, стоял большой и высокий грузопассажирский транспорт. Прямоугольные гражданские окна на его верхней надстройке вместо привычных для глаз круглых иллюминаторов выглядели очень необычно. В прошлом этот испанский теплоход под названием «Juan Sebastian Elcano» обслуживал международную пассажирскую трансатлантическую линию. После окончания испанских событий он перешел в Черное море и стал использоваться как плавучая база для подводных лодок. Транспорту дали новое имя — «Волга».

Подводная лодка, волнуя акваторию, сплошь покрытую рябью от дождя, плавно подошла к левому борту плавучей базы. С палубы плавбазы сбросили плетеные груши корабельных кранцев, чтобы не повредить обшивку цистерн главного балласта, расположенных вдоль бортов подводной лодки. После этого боцманская команда завела стальные швартовы и обычно полный энергии боцман Емельяненко лениво перепрыгнул на плавучую базу, чтобы проверить и поправить поданную на борт деревянную сходню. Боцман хмурился и, надвинув фуражку пониже, безуспешно пытался отвернуться от дождя, хлеставшего, казалось, со всех сторон. За ним, скользя на мокрой палубе и кое-как прикрываясь от дождя, стали переходить на плавбазу и мы, постепенно размещаясь на палубе и в трюмах.

Палуба и трюмы «Волги» были завалены имуществом различных отделов и служб флота. Во многих каютах еще жили недавно эвакуированные из Севастополя семьи военных моряков. Вид у них был изможденный, что неудивительно: они совсем недавно перенесли невероятную тяжесть первого штурма Севастополя. «Волга» выходила из Севастополя под непрерывной бомбежкой авиации и обстрелом дальнобойной немецкой артиллерии. Да и на морском переходе из Севастополя в Поти ее не раз атаковали бомбардировщики и торпедоносцы противника.

Разместив команду в глубоком трюме «Волги», я вошел в отведенную нам с инженером-механиком Шлопаковым двухместную неуютную каюту, снял промокший насквозь кожаный реглан, расстегнул китель, давивший горло, и прилег на голую корабельную койку. Машинально взял со стола одиноко лежавшую книгу в бледно-зеленой обложке, но понял, что читать не хочу. Вспомнил Севастополь, семью, спокойные счастливые мирные дни…

Вот она, «скоротечная война»! Вместо родного Севастополя мы с моря, после боевой позиции возвратились в прежде неведомый порт Поти. Боевые корабли Черноморского флота тоже были вынуждены перебазироваться в кавказские, необорудованные для базирования военных кораблей, порты: Новороссийск, Геленджик, Туапсе, Очамчира, Батуми.

Кроме того, все эти базы обладали вторым серьезным недостатком: они были значительно удалены от районов боевых действий наших подводных лодок, и на переходы морем мы стали затрачивать до семи суток, что значительно сокращало время нашего пребывания на позиции…

Вместе с Григорием Никифоровичей Шлопаковым мы стали собираться в город на почту: в течение нескольких месяцев мы ничего не знали о судьбе наших семей. У меня же была особая причина для беспокойства: я ждал сообщения от Веры Васильевны — она вот-вот должна была родить.

Прежде чем покинуть наше новое пристанище, мы решили познакомиться с некоторыми грузинскими приветствиями. Для этого мы пригласили в каюту моториста Аракельяна. Он явился, как всегда, аккуратно одетый, с добродушной улыбкой и, переминаясь с ноги на ногу, спокойно доложил:

— Прибыл по вашему приказанию.

— Аршак Минасович, вы грузинский язык знаете? — обратился я к нему.

— Знаю, товарищ помощник.

— А скажите, пожалуйста, как по-грузински звучит «здравствуйте»?

— Гомарджоба, — ответил он.

— А как будет звучать «товарищ»?

— Кацо. Мадлобели, кацо, — спасибо, приятель.

— А как обратиться к девушке или женщине?

— Генацвали…

Ну вот, решили мы, теперь не стыдно будет встретиться с жителями загадочного для нас Поти и приветствовать их на родном языке Грузии. Запомнив интересующие нас грузинские слова, мы поблагодарили Аршака Минасовича и стали собираться к выходу в город.

Надев кожаные сапоги и регланы, мы спустились по широкому трапу «Волги» на стенку потийского порта.

Картина, представшая нашему взору, была потрясающей. Торговый порт, что называется, кипел: бескрайняя многонациональная толпа суетилась и волновалась. Это был настоящий муравейник, встревоженный чьей-то недоброй рукой. Одни разгружали стоявшие здесь же, у стенки, транспорты, другие перетаскивали какие-то громоздкие ящики, станки, заводское и флотское оборудование или просто житейский скарб. Певучий украинский говор херсонцев и николаевцев сливался со специфическим говором одесситов, но чаще всего, конечно, слышалась русская речь, и лишь изредка ее прерывали громкие грузинские возгласы.

На берегу, у складских помещений торгового порта, на кораблях и судах, стоявших у стенки, раздавались отрывистые команды. Офицеры и матросы, судостроительные рабочие и портовые рабочие-мингрелы разгружали заводское оборудование николаевских судостроительных заводов и бесчисленное имущество флотских отделов и управлений.

Пневматические молоты бойко отбивали ритм в судостроительной мастерской, которую беспорядочно озаряли яркие вспышки электросварки. На железнодорожных путях пронзительно кричали черные от копоти маневровые паровозы и, нещадно дымя, тащили за собой полуразбитые платформы и вагоны. Над этим муравейником неспешно шевелились длинные «руки» портальных кранов.

Мы подошли к одному из двух деревянных мостов, перекинутых через мутную, с серым илистым дном реку Рион. Эти мосты соединяли порт с городом, который почти не просматривался через пелену дождя. Но на ближних улицах в палисадниках видны были стоящие на сваях дома с широкими верандами, на которых местные жители сушили связки кукурузы и лаврового листа. Было очень сыро. Даже эвкалиптовые деревья, казалось, набухли, и их листья опадали на залитую водой землю.

Здесь я впервые увидел этих могучих великанов. Самые высокие лиственные деревья планеты растут быстро и, вытягиваясь за четыре года до 12 метров, за всю жизнь могут достигать стометровой высоты. Позже я узнал прозвища, которые дали эвкалипту, самому распространенному дереву своей родины, австралийцы-аборигены, — «дерево жизни», «алмаз лесов», «дерево чудес». Последнее, по-видимому, дано потому, что листья эвкалипта всегда поворачиваются ребром к свету, из-за чего его крона не дает тени. Но в этот день не было даже намека на солнце — сплошная хлябь, через которую люди пробирались с необычайным упорством.

По пути в город и в самом городе нам встречались многочисленные толпы эвакуированных жителей Херсона, Николаева, Севастополя и других крымских городов. Люди еще полностью не устроились и не отошли от тяжелых переживаний эвакуации, проходившей под вражеским огнем. Бессонные ночи и нестерпимые страдания утомили беженцев, но не сломили их дух. Они верили в нашу победу!

Мы уже подошли к почте, и осталось лишь перейти улицу, как вдруг огромные буйволы с запрокинутыми головами, покрытыми черной густой шерстью, преградили наш путь. Они медленно волокли за собой скрипучие арбы, до предела нагруженные початками кукурузы.

Когда мы наконец смогли перейти улицу, я с нетерпением вошел в здание почты, где мне вручили телеграмму с извещением о рождении второй дочери — Наташи. Откровенно говоря, я был несколько обескуражен, потому что, видимо, как и все отцы, ожидал сына. Что отвечать? И дал бодрый ответ: «Рад дочери не менее, чем сыну»…

Город Поти жил в это время напряженной трудовой жизнью. Все, что можно было сделать в городе для фронта, было сделано: судоремонтные мастерские расширились и круглосуточно ремонтировали боевые корабли, а в портовых складах разместились цеха николаевских судостроительных заводов. Вся акватория порта использовалась для стоянки кораблей эскадры и бригады подводных лодок, на стенках порта и гавани хранилось различное имущество, техника и вооружение снабженческих управлений и отделов флота. Большинство административных зданий города использовали для штабов соединений боевых кораблей и тыла флота.

Но нельзя забывать, что порт Поти и его акватория не были приспособлены для стоянки такого количества боевых кораблей, если не считать нескольких портовых кранов, в мирное время использовавшихся для погрузки марганцевой руды на торговые транспорты.

В штормовую погоду стоянка кораблей становилась крайне беспокойной. Волнение моря передавалось в гавань так называемым «тягуном», который беспорядочно двигал корабли взад и вперед на тягучей пологой зыби, заходившей с моря. Из-за хаотической качки подводных лодок их стальные швартовы натягивались как струны и непрерывно рвались, не выдерживая нагрузок. В такую непогоду, а случалась она здесь часто, приходилось держать электромоторы в постоянной готовности дать ход. Команда, ожидая разрыва швартовов, без отдыха оставалась на боевых постах и командных пунктах. Эта неблагодарная работа изнуряла и выматывала моряков. Затем наш корабль поставили в док на текущий ремонт, и команда приступила к ремонтным работам. Так проходила неделя за неделей…

Первый военный Новый, 1942 год мы не праздновали, но в душе каждый из нас радовался успехам наших войск под Москвой. Для нас это было лучшим подарком в то время.

Новогодним вечером в нашу каюту зашел командир. Между нами впервые состоялась теплая, задушевная беседа.

Илларион Федотович Фартушный обладал уравновешенным характером. Однако эта уравновешенность сочеталась в нем с твердостью, я бы сказал, некоторой сухостью в официальных отношениях. Многие командиры подводных лодок называли его педантом. Он был замкнут и необщителен не только с нами, его подчиненными, но и с другими командирами, равными ему по званию и должности. За три года совместной службы с ним в должности старпома мне ни разу не приходилось видеть Фартушного ругающим кого-то, но в то же время он всегда оставался принципиальным командиром. Я лично считал его принципиальность и последовательную требовательность совершенно необходимыми на военной службе, да еще в тяжелейший первый период войны. На похвалы Илларион Федотович был скуп, и заслужить их могли лишь активные, старательные, отлично знающие свое дело моряки.

Во время нашей тогдашней многочасовой беседы я услышал от своего командира много нужных и полезных советов и проникся к нему еще большим уважением. Тогда я не подозревал, почему мой командир решил поделиться со мной опытом…

В конце января после окончания ремонта мы вышли в море к болгарским берегам в боевой поход, который запомнился жуткими, терзающими душу минными полями, из которых мы и не чаяли выбраться, однако все обошлось.

Следующий поход, в который мы вышли в середине апреля, запомнился мне встречей с турецким транспортом «Фуризан», который мы увидели на траверзе мыса Куру-бурун вдень Первомая. Сразу разобрать, чье это судно, мы не смогли, поэтому приготовились к торпедной атаке и, погрузившись, пошли на сближение. Но, рассмотрев название и флаг транспорта, который отношения к немцам не имел, всплыли неподалеку от них. Меня потрясла радость команды транспорта — турецкие моряки плясали, махали нам руками. Я так и не понял, чему они радовались: то ли просто встрече с нами, то ли тому, что избежали бесславной гибели, — они ведь наверняка видели нашу атаку…

Из этого похода мы возвратились в базу 7 мая. А 8 мая 1942 года И.Ф. Фартушного назначили командиром подводной лодки «Л-23», и в командование подводной лодкой «С-31» вступил я. Моим помощником назначили старшего лейтенанта Бориса Максимовича Марголина.

Нет такого морского офицера, который не мечтал бы самостоятельно управлять военным боевым кораблем, тем более — подводной лодкой. И вот моя заветная мечта сбылась!

Первым меня поздравил Павел Николаевич Замятин, теперь уже мой комиссар. «С ним мне будет легко», — невольно подумал я.

Впервые спустившись в центральный пост в должности командира, я прошел в командирскую каюту, ставшую теперь моей, и с удивлением увидел на столике букет чайных роз. Я был ошеломлен. Заботливые матросские руки сорвали их и принесли сюда, на подводную лодку, в знак уважения и доверия. Значит, дело только за мной. Они верят в меня и ожидают решительных и смелых действий. Я поклялся оправдать их доверие.

Сев за стол, я вдруг остро почувствовал, как свинцовая тяжесть неощутимой доныне ответственности легла на мои плечи.

Шла война, наступил наиболее тяжелый ее период. Теперь рядом со мной не будет человека, который следил бы за моими действиями и, если нужно, подсказал, поправил. Теперь десятки матросских глаз будут смотреть только на меня, ждать только моих решений, моих приказов, которые должны быть предельно четкими и правильными.

Командовать подводной лодкой всегда непросто, а в военное время — тем более. Кажется, хорошо знал всю команду, неплохо знал корабль, служил на нем старпомом три года, был неплохо теоретически подготовлен к использованию торпедного и артиллерийского оружия, однако практически, в бою, его еще не применял, да и не ожидал столь скорого подчинения всего корабля.

Мною владело растущее чувство огромной ответственности, которое заставило подтянуться и держать себя в руках. Я с шумом вдохнул. В каюту зашел комиссар. Я поделился с ним своими размышлениями и переживаниями. Он прекрасно понял меня и во всем поддержал.

Павла Николаевича я знал еще до войны, с осени 1937 года. Он в то время служил на подводной лодке «Д-6» штурманским электриком. За отличные показатели в боевой и политической подготовке он уже тогда был удостоен высшей награды Родины — ордена Ленина. В начале Великой Отечественной войны, после успешного окончания Военно-политической академии имени В.И. Ленина, его назначили комиссаром санитарного транспорта «Львов». В конце 1942 года он стал комиссаром подводной лодки «С-31».

Нашему сближению с Павлом Николаевичем способствовала схожесть взглядов политических, военных и житейских. Немалую роль в этой продолжающейся многие годы дружбе играло и то, что мы оба были земляки, уроженцы одних и тех же мест.

Человек добродушный, когда надо, комиссар умел проявить твердость, настойчивость и принципиальность. В самых трудных условиях боевой обстановки на него можно было положиться.

Итак, с Павлом Николаевичем, моим «наоборот», как нас дружески называли в бригаде, я подружился быстро и надолго. Эта дружба всегда помогала нам в трудных боевых делах…

— Главное, команда хорошо знает тебя и верит тебе, — заключил он нашу беседу.

Мы поднялись на падубу.

— Товарищ командир подводной лодки, — подчеркнуто и не по уставному громко доложил лейтенант Егоров, — команда по вашему приказанию построена.

Обходя строй, я внимательно вглядывался в хорошо знакомые мне лица матросов, старшин и офицеров — все они по-прежнему были спокойными и бодрыми, все по-прежнему горели единственным желанием — скорее в море.

Лейтенант Егоров перед строем зачитал приказ народного комиссара Военно-морского флота Н. Г. Кузнецова о назначении меня на должность командира подводной лодки «С-31». Команда оживленно встретила это сообщение, вселив в меня дополнительные силы и уверенность, в которых я так тогда нуждался.

Перед ужином ко мне обратился комиссар.

— Знаешь что, — начал Павел Николаевич. Эти два слова были у него как бы вступлением к решению любого серьезного вопроса. — Мне бы хотелось знать побольше о твоей жизни, это может в значительной степени облегчить нашу совместную службу.

Я охотно согласился поговорить. Вечером мы уселись в нашей каюте. Павел Николаевич достал из кармана кителя портсигар, вынул папиросу, с наслаждением сделал несколько затяжек, прошелся по каюте и сел на диван, показав этим свою готовность слушать меня.

Устроившись в кресле поудобней, я тоже закурил и начал свой рассказ.

Родился я 1 сентября 1914 года в городе Ветлуге. Кстати, Ветлуга впадает в реку Волгу, в честь которой названо наше нынешнее пристанище. Именно там, на Ветлуге, в раннем детстве со мной произошел случай, после которого я стал почитать силу воды и испытывать непреодолимую тягу к ее безграничной красоте.

Помню, однажды я сидел вместе с мальчишками на крутом берегу Ветлуги и смотрел на ее быстрое течение и далекий горизонт за рекой. Потом вдруг побежал к реке, бросился в воду и поплыл к мереже, которая находилась метрах в тридцати от берега. Я не справился с течением, и меня понесло вниз по реке. Я стал тонуть. На мое счастье, на меня обратили внимание мальчишки постарше и вытащили из воды. После этого случая воды я не боялся, но стал относиться к ней с искренним уважением…

Мой отец всю жизнь был пчеловодом-инструктором. Выходец из бедной крестьянской семьи, он рос без отца. Большую роль в его воспитании и образовании сыграл лесничий, у которого моя бабушка работала экономкой. Отец очень любил пчел и прилагал много усилий для развития пчеловодства, ведь тогда это было предприятие государственного значения. Очень много он сделал в районе для того, чтобы перевести пчеловодство от колод к рамочным ульям, и в 1905 году даже опубликовал статью «Переход крестьянина от колоды к рамчатому улью» в журнале «Обозрение пчеловодства». Его заслуги многократно были отмечены еще в царские времена, а после Великой Октябрьской революции его способности получили возможность для стремительного развития. Он умел мастерски заставлять пчел отстраивать и заполнять медом соты, прикрепленные к стеклу в виде пятиконечной звезды, герба Советского Союза или РСФСР. На выставках эти экспонаты всегда вызывали повышенный интерес посетителей. Также он был активным общественником, его неоднократно избирали в Ветлужский городской совет трудящихся, он был членом президиума горсовета.

Часто отец брал меня в служебные командировки. Мы пешком ходили с ним по деревням и селам Ветлужского района, от одного пчеловода к другому. В этих путешествиях я глубже узнал сельскую жизнь и сложность работы на земле.

Моя мать вела домашнее хозяйство и занималась нашим воспитанием. Все силы и всю любовь одна отдала нашему воспитанию, а в семье нас было восемь детей.

Хоть и был я в семье единственным сыном, родители меня особенно не опекали. При каждом удобном случае подчеркивали, словно стараясь кому-то доказать, что единственный сын растет не баловнем и что они воспитывают меня в духе любви к труду.

Действительно, с раннего детства я работал в небольшой колбасной мастерской у брата моего отца: покупал мясо и вместе с соседскими мальчишками (за отсутствием лошадей) крутил ворот пресса^[11], за что ежедневно получал шмат свежей колбасы, а в десять лет я уже косил наравне с взрослыми. Правда, за колбасную мастерскую дядьку моего раскулачили, лошадей отняли. А в тридцать седьмом мне это аукнулось: однажды ночью меня вызвали в НКВД и допрашивали там несколько часов подряд, пытаясь выведать контрреволюционные настроения моего дяди. Я уж, стыдно признаться, подумал, что не выпустят, даже перед уходом жену предупредил, чтобы не ждала, но, поскольку еще в анкете при зачислении в училище я честно указал все обстоятельства этого дела, вроде все обошлось. Ну, да что вспоминать…

Так вот, отец никогда не ограничивал меня в использовании столярного инструмента и лесоматериалов. Никогда не ругал за неудачи, всячески поощряя любую мою трудовую инициативу. Под впечатлением рассказов отца о пчеловодстве я в это время построил улей собственной конструкции, но не совсем удачный, ибо первым же от него отказался.

Пятнадцати лет окончил девятилетку и уехал в Ленинград к сестре Александре Павловне, ставшей мне второй матерью.

Помню, как мы расставались: мать плакала навзрыд, а отец, будто стесняясь, смахнул слезу и коротко произнес: «Прощай, сын, всего тебе хорошего» — и подсадил на скрипучую телегу, которая тут же тронулась и увезла меня далеко от полноводной реки Ветлуги, от старого города с низкими деревянными домиками, от пахучих ветлужских полей и лугов…

С приездом в Ленинград закончилась моя созерцательная жизнь. Там меня приветил Владимир Земляков, тоже родом из Ветлуги, который оказал большое влияние на мой выбор дальнейшего пути. Он открыл для меня неведомый доселе заводской мир. По его совету в начале 1931 года я поступил в фабрично-заводское училище (ФЗУ) при Государственном заводе точного машиностроения имени Макса Гельца, который расположен на Песочной улице Петроградской стороны. Завод изготавливал чулочно-вязальные, табачно-набивные машины, ученические перья и пишущие машинки «Ленинград». Но самое главное, что этот завод впервые в стране освоил производство линотипов^[12]. Приятно было чувствовать свою причастность к великим свершениям в молодой республике. Я с удовольствием учился в группе слесарей-инструментальщиков, и, видимо, поэтому все задания я выполнял в несколько раз быстрее отведенных программой нормативов. В стенах ФЗУ я активно включился в общественную работу и был принят в ряды Ленинского комсомола. Кроме того, мы с одногруппниками, которые звали меня Белоручкой, часто вместе ходили в театры и музеи, регулярно отправлялись на экскурсии по местам революционных свершений. Также мы посещали ленинградские заводы-гиганты: Балтийский судостроительный, Путиловский и другие. Как видите, мы не только учились, но и уделяли много внимания общему развитию. Окончив ФЗУ, я пошел на работу в сборочный цех линотипов.

А осенью 1933 года Петроградский районный комитет комсомола Ленинграда направил меня в Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе.

После сдачи вступительных экзаменов и зачисления в училище нас, курсантов-первогодок, облачили в новенькую морскую форму и отправили в Петергоф проходить строевую подготовку, а накануне 16-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции мы вернулись в Ленинград и впервые вошли в стены своего училища.

С богатой историей нас знакомил начальник подводного сектора училища Д. М. Вавилов. Он поведал, что за многовековое (с 1701 года) существование училища из его стен вышли такие великие флотоводцы, как адмиралы Ф. Ф. Ушаков, П. С. Нахимов, В. А. Корнилов; также наше училище окончили выдающиеся деятели культуры: композитор Н. А. Римский-Корсаков, писатель-маринист К. М. Станюкович, художник-баталист В.В. Верещагин.

Потекли учебные будни, которые потом казались самыми счастливыми временами.

Начальником училища был Алексей Николаевич Татаринов, матрос-авроровец, активный участник революции и Гражданской войны, пользовавшийся у курсантов непоколебимым авторитетом. В зале Революции он часто устраивал многочасовые строевые смотры, скрупулезно проверяя нашу строевую выправку. Всегда, пока мы маршировали, играл духовой оркестр. В такие дни подготовки на обед давали не слишком изысканные, но любимые нами блюда: флотский борщ, гречневую кашу с котлетами и традиционный компот.

Впрочем, и в городе нас он не оставлял одних: бдительно следил за формой нашей одежды и нашим поведением из окна своего легкового автомобиля. Мы же, озорники, зная номер его автомашины и внимательно следя за ее передвижением, дружно скрывались за уличными афишами и колоннами зданий…

Справедливости ради надо сказать, что Алексей Николаевич был не только требовательным, но и заботливым учителем, поэтому мы искренне его любили, хотя и по-школярски побаивались. Его отцовская забота и терпение полностью окупали все наши обиды и недовольство. У него мы всегда были одеты с иголочки, сыты и подготовлены к занятиям.

После первого курса меня распределили на подводный сектор в штурманский дивизион. Я не представляю, как описать восторг и гордость, охватившие меня! Оказаться на подводном секторе было очень почетно для каждого курсанта. В первые дни после распределения я часто грезил подводной лодкой, которую впервые увидел еще до поступления в училище. Это была «Л-55», стоявшая на Неве у Горного института. Помню, я, к своему ужасу, увидел, как в прямоугольные отверстия шпигатов^[13], расположенных вдоль бортов чуть выше ватерлинии, свободно заливалась невская вода, которая, казалось, вот-вот затопит корабль. Я не выдержал и подбежал к вахтенному краснофлотцу, чтобы предупредить его о грозящей катастрофе, а он удивленно выслушал меня, затем рассмеялся и дал мне совет:

— Вот когда немного подрастешь, парень, приходи к нам на флот, тогда и разберемся, стоит закрывать шпигаты на подводных лодках или нет.

Его ответ меня тогда не успокоил, и я с замиранием сердца продолжал смотреть на первый в моей жизни подводный корабль, искренне опасаясь за его плавучесть. Вряд ли я мог тогда предположить, что судьба навсегда свяжет меня с подводным флотом…

Теоретические занятия на подводном секторе были исключительно увлекательными, благодаря энтузиазму его командира Д. М. Вавилова. Он внятно объяснял нам, какое огромное значение приобретут в будущей войне подводные лодки; много и увлекательно рассказывал о них, сравнивал с надводными кораблями и неоднократно подчеркивал их преимущества, чем окончательно убедил нас в том, что в современной войне подводные лодки — сильнейший вид оружия на море. Неоднократно Вавилов приводил в пример немецкий подводный флот, который едва не поставил на колени владычицу морей Великобританию в Первую мировую войну.

Вдохновленный примером своего учителя, я с нетерпением ждал практического применения новым знаниям.

Особенно глубоко врезалась в память наша первая морская практика летом 1934 года, которую мы проходили на Севере. Это было испытание наших знаний и воли, которое настолько поразило юношеское воображение, что не забудется никогда. А дело было так…

В Ленинграде нас «погрузили» в товарные железнодорожные вагоны и отправили в Архангельск. Ехали мы медленно, останавливаясь на всех станциях, полустанках и разъездах. Наконец, после бесконечных дорожных приключений мы добрались до места назначения.

Неподалеку от архангельского вокзала, на зеркальной глади полноводной Северной Двины, красовался учебный корабль «Комсомолец». При беглом взгляде он очень напоминал крейсер «Аврору» — такие же, как у него, три высоких трубы и две стройные с длинными реями мачты, которые свечами врезались в северное небо.

У стенки речного порта нас ожидали буксиры с сухогрузными баржами, на которых мы добрались до борта «Комсомольца». Из внутреннего убранства корабля мне особенно запомнились уютные кубрики с весьма оригинальными креплениями спальных коек.

Сразу по прибытии на корабль каждому из нас выдали кусок двойного брезента, узкий и тонкий пробковый матрац, толстое шерстяное одеяло, две простыни и маленькие подушки с наволочками. Помимо этого мы получили две тоненькие дубовые распорки, которые за шесть коротких шкентросов крепились к металлическим кольцам на подволоке кубрика или корабельного коридора. При отходе ко сну мы должны были приноровиться и наподобие гамака подвесить койку к подволоку на штатное место. Койки располагались в два яруса. На койку мы укладывали матрац, заправляли его простыней, сверху накрывались другой простыней и одеялом.

Утром, когда звучала своеобразная команда «Команде вставать! Койки вязать!», мы аккуратно скатывали свои койки в ровные цилиндры, шнуровали и выносили на верхнюю палубу, где ставили в специальные коечные ящики, так называемые «сетки». Это делалось для того, чтобы в аварийной ситуации койки могли послужить спасательными средствами — каждый пробковый матрац надежно держал на воде одного человека. Но я отвлекся…

Через несколько дней учебный корабль «Комсомолец» вместе с тремя подводными лодками типа «Декабрист» вышел из Архангельска, спустился по течению Северной Двины, пересек Белое море и пошел на север по Баренцеву морю, к островам Новой Земли. Отряд вышел в поход под флагом командующего Северным флотом К. И. Душенова, находившегося на борту одной из подводных лодок.

В честь этого похода даже заготовили мемориальную доску, с надписью о том, что впервые в истории русского флота советские военные корабли посетили Новую Землю.

По выходе из горла Белого моря «Комсомолец» стало изрядно качать, погода резко портилась, небо почернело от тяжело нависших туч. Мы попали в редкий, даже для этих мест, 12-балльный шторм, волны все чаще и чаще стали перекатываться через высокие борта корабля. Это было первое серьезное испытание.

По мере того как мы медленно продвигались на север, метеорологические условия ухудшались. Суровая Северная Атлантика давала себя знать. Могучие волны с колоссальной силой обрушивались на «Комсомолец». Порой его носовая часть глубоко зарывалась в волны, черпая воду, которая с грохотом перекатывалась по палубе и надстройкам, сметая все на своем пути. Из-за этого нам запретили выходить на верхнюю палубу. Ночью шторм достиг наивысшей степени буйства.

Не доходя нескольких миль до островов Новой Земли, где свирепствовал ураган, наши корабли были вынуждены повернуть на обратный курс и пойти в Мурманск.

Когда на следующий день мы вошли в Кольский залив, перед нашими глазами открылся Мурманск, стоявший на голых гранитных сопках, покрытых в ложбинах стелющимся лишайником и мхом.

А вдали, в самом конце залива, стояла Кола — старинный рыбацкий поселок, в честь которого назвали залив. Кола возникла значительно раньше Мурманска (пять столетий тому назад). Постепенно она обросла новыми домиками рыбаков и мореходов, однако большого развития не получила в силу мелководности залива в этом районе.

В то время Мурманск представлял собой небольшой порт с. одной грузовой стенкой и одиноким портальным краном над ней. Торговые суда стояли на якорях на рейде, ожидая своей очереди для погрузки или разгрузки, здесь же встал на якорь и «Комсомолец».

Сойдя на берег, мы познакомились с городом, застроенным деревянными одно — и двухэтажными домиками и выглядевшим тогда совсем иначе. Все дома смотрелись одинаково уныло. Ветхие, с покосившимися от времени кривыми балкончиками, они встречали нас крайне неприветливо. По тротуарам главной улицы имени Ленина тянулись грязные, побитые деревянные мостки. Над серыми, приземистыми домами, образующими кривую улицу, виднелось единственное кирпичное здание — Дом культуры рыбаков «Арктика». Редкие жители на улицах города, одетые в более чем скромную одежду, сторонились нас и отвечали на наши вопросы крайне неохотно.

— Как нам пройти к парку культуры и отдыха? — наивно спрашивали мы встречных, которые молча провожали нас укоризненными взглядами.

Позже нам стала понятна причина такого отношения: в городе не оказалось ни одного порядочного дерева, не то чтобы парка.

Вокруг города и на противоположном берегу Кольского залива высились однообразные, покрытые мхом и лишайником, серые скалистые горы. Север, несмотря на всю свою суровость, нам понравился. Баренцево море, с зеленоватого оттенка водой, высокими скалами и крутыми берегами, запомнилось мне на всю жизнь.

«Комсомолец» часто выходил в Баренцево море, мы хорошо «оморячились». Ходили на шлюпках под парусами и на веслах и в борьбе с северной стихией хорошо закалились. Много труда мы вложили в строительство Полярного — будущей главной базы Северного флота. Каждое воскресенье, а иногда и в рабочие дни мы расчищали взорванную за неделю скалистую породу.

Вскоре мы пошли на «Комсомольце» в большой поход — вокруг Скандинавского полуострова через Баренцево, Норвежское, Северное моря, далее через проливы Скагеррак, Каттегат и Большой Бельт, Балтийское море и Финский залив в Кронштадт.

Едва миновав остров Килдин, мы повернули на запад в Северную Атлантику и вскоре почувствовали всю мощь океанской волны: «Комсомолец» стало изрядно качать с борта на борт, хотя с берега поддувал слабый ветерок и не было даже намека на шторм.

Во время этого похода мы вели штурманскую прокладку, изучали характер побережья Скандинавских и Прибалтийских стран.

Через несколько дней мы вошли в Финский залив, и в осеннее пасмурное утро нам открылась панорама знаменитого острова Котлин с ансамблем старинных зданий, увенчанным куполом морского собора, построенного на деньги матросов. Перед нами на свинцовых волнах Кронштадтского рейда горделиво покачивались боевые корабли краснознаменного Балтийского флота.

Вскоре мы прибыли в Кронштадт, который был тогда главной базой Балтийского флота. О нем у нас осталось много добрых воспоминаний. Для нас — военных моряков — Кронштадт стал хорошей школой становления, мужества и флотского мастерства.

Практику 1935 года мы проходили на Балтийском море в отряде учебных кораблей, в который входили крейсер «Аврора», учебные корабли «Комсомолец» и «Курсант», канонерская лодка «Красное знамя», эскадренный миноносец «Артем» и парусные шхуны «Учеба» и «Практика». Вначале мы ходили на «Авроре», затем на учебном корабле «Курсант». Главное внимание на этот раз было уделено штурманской практике, навигации и мореходной астрономии. Походы были частыми и интересными, но Балтийское море не смогло пленить мое сердце настолько, как суровое Баренцево море.

А в 1936 году наша практика проходила на подводных лодках типа «Щ» — «щука». Сперва мы тщательно изучали устройство этих подводных лодок, механизмы, корабельное устройство, магистрали, боевую технику, а затем чертили схемы всего корабля и каждого отсека в отдельности. Позже стали выходить на «щуках» в море и впервые почувствовали себя подводниками.

В 1937 году нашу последнюю практику мы походили в Балтийском море сперва на подводных лодках, а затем на гидрографических кораблях «Охотск» и «Океан».

Мне очень понравился помощник командира одной «эски»^[14] Александр Евстафьевич Орел. Нас, выпускников училища, подробно знакомили с новой техникой, в том числе с самой современной подводной лодкой того времени типа «С» — «Сталинец» (IX серии). Раньше с устройством подводных лодок нас знакомили инженеры-механики — командиры электромеханических частей (БЧ-5), а теперь по новой подводной лодке нас проводил и знакомил с ее вооружением сам старший помощник командира корабля. Это подтверждение нашей значимости и готовности к самостоятельной службе значительно подняло нас в своих собственных глазах. Позже, когда я сам стал помощником командира такой же подводной лодки, я обратил внимание на то, что во многом я невольно подражаю Александру Евстафьевичу…

Практика на подводной лодке закончилась быстро, и нас направили на гидрографические корабли, которые предназначались для Тихоокеанского флота. Мы должны были участвовать в их переходе по Северному морскому пути на Дальний Восток. Правда, наша приписка была ограничена Мурманском, но мы все равно ощутили свою значимость. Быстро погрузили морские карты, прокладочный инструмент, приборы, провизию, приняли на борт прикрепленных к нам астронома, кока и официантку и отправились в самостоятельное путешествие. На этот раз наш маршрут пролегал из Кронштадта через Балтийское море, проливы Малый Бельт, Каттегат, Скагеррак, Северное, Норвежское и Баренцево моря в Мурманск. Наши корабли шли друг за другом: впереди «Охотск», в кильватер ему следовал «Океан». На переходе мы несли самостоятельную штурманскую ходовую вахту, нам пришлось решать много астрономических задач. Нам повезло еще и тем, что начался полярный день: после параллели Нарвига солнце так и висело над горизонтом не заходя. Стояла редкая для этих мест штилевая погода, только невидимая для глаз пологая океанская зыбь мерно раскачивала наши корабли. Вскоре мы пришли в Мурманск, оставили корабли и, погрузившись в поезд, поехали обратно в Ленинград в училище, сдавать государственные экзамены.

Я успел только удивиться, как же быстро закончилась учеба и как стремительно после сдачи государственных экзаменов пролетел торжественный выпускной вечер во Дворце культуры имени С. М. Кирова. В октябре 1937 года я уже был направлен на Черноморский флот на должность штурмана подводной лодки «М-53», входившей в состав 22-го дивизиона 2-й бригады подводных лодок.

С 1938-го по 1939 год я проходил специальные курсы командного состава подводного плавания в Ленинграде. После окончания этих курсов в 1939 году получил назначение на должность помощника командира подводной лодки «С-31» 1-й бригады подводных лодок Черноморского флота…

Мойрассказ был прерван визитом вестового, он приглашал нас на завтрак.

Было утро. Мы не заметили, как пролетело время.

Глава 3. Тяжелейшее время

Вызов в штаб бригады. Переход в Новороссийск. Последняя встреча с подводной лодкой «С-32». Погрузка боезапаса. Первый поход в осажденный Севастополь. Второй поход в осажденный Севастополь. Разгрузка в Камышевой бухте под артобстрелом. Третий поход в Севастополь. Тучи сгущаются. Четвертый поход в Севастополь. Встреча с вражеской подводной лодкой. Необычный груз. Пятый поход в Севастополь. Коварный бензин. Снова в Камышевой. Вынужденный ремонт. Падение героического Севастополя. Возвращение в Поти

Наступавшая весна 1942 года не радовала нас теплом и зеленью. Положение на фронтах было очень тяжелым. Заканчивался первый, трудный и самый ответственный год Великой Отечественной войны: советские войска оставили Керчь, враг подошел к стенам Севастополя.

После провала немцами ноябрьского штурма Севастополя в 1941 году и успешной Керченско-Феодосийской десантной операции, в результате которой наши войска заняли Керченский полуостров, мы ожидали скорого снятия вражеской блокады и полного освобождения Крыма. Однако военная обстановка вновь осложнилась, и над Севастополем нависла новая угроза.

Решая главную задачу на юге — прорваться на Кавказ, — гитлеровское командование развернуло подготовку к широкому наступлению в Крыму и сосредоточило крупные силы военной техники: танки, авиацию, артиллерию и пехоту. Немецко-фашистские войска 8 мая 1942 года нанесли мощный удар в районе Феодосийского залива и к 20 мая овладели Керченским полуостровом, вследствие чего и без того тяжелая обстановка под Севастополем еще более ухудшилась.

После захвата Керчи немцы получили возможность приблизить свои аэродромы торпедоносной и бомбардировочной авиации к маршрутам движения наших кораблей, следующих из Новороссийска в Севастополь. Это позволило им в течение всего светового дня атаковать наши корабли, прорывающиеся в блокированную базу или возвращающиеся оттуда, причем после перезаправки самолеты повторно атаковали те же корабли.

В конце апреля немцы под Севастополем настолько активизировались, что доставка войск, боеприпасов и продовольствия транспортными судами флота стала невозможной. Наша авиация, базирующаяся на Северном Кавказе, из-за дальности расстояния не могла прикрывать корабли дальше Керченского пролива. Все перевозки стали осуществлять только на боевых надводных и подводных кораблях.

Сняв основные силы с Керчи, немцы направили их под Севастополь и приступили к подготовке генерального наступления. К концу мая немецко-фашистское командование завершило сосредоточение войск у Севастополя. Добившись господства в воздухе, немцы установили воздушную блокаду окруженного города. Они ожесточенно бомбардировали Севастополь, разрушали его квартал за кварталом, уничтожали причальные сооружения в Северной и Южной бухтах, а также усиленно бомбили аэродром и тыловые объекты базы.

Для усиления блокады с моря немцы перебазировали в Ак-Мечеть, Евпаторию и Ялту катера-охотники за подводными лодками, торпедные и сторожевые катера.

В марте 1942 года немцы обратились к своим союзникам — ВМФ Италии — с целью организовать морскую блокаду Севастополя. Тем самым они хотели полностью сорвать снабжение осажденных и дать возможность ликвидировать оставшиеся очаги сопротивления для дальнейшего продвижения немецких войск к Каспийскому морю и достигнуть конечной цели кампании — Кавказа.

ВМФ Италии, идя навстречу желанию союзников, отправил на Черное море флотилию катеров MAS^[15] под командованием капитана 1-го ранга Минбелли и несколько карманных подводных лодок типа «СВ»^[16].

Офицер итальянского Королевского флота В. Боргезе^[17] в своей книге «Десятая флотилия» после окончания войны писал: «В ходе боев в Крыму немецкие войска натолкнулись на стойкую оборону Севастополя. И хотя город с суши был полностью окружен и подвергался непрерывным бомбардировкам, отважные защитники осажденного Севастополя благодаря снабжению, осуществлявшемуся по морю, могли оказывать сопротивление сильнейшему натиску немцев».

Наступление немцев на Севастополь началось мощной артиллерийской и авиационной подготовкой, длившейся несколько дней.

В это трудное для Черноморского флота время моего комиссара Павла Николаевича Замятина и меня вызвали в штаб бригады подводных лодок.

В приемную, где мы находились, с мрачным лицом вошел начальник штаба бригады подводных лодок и пригласил нас к комбригу. Когда мы вошли в кабинет, командир бригады подводных лодок контр-адмирал Павел Иванович Болтунов стоял у карты, висящей на стене.

Павел Иванович, среднего роста, худощавый, казался старше своих лет. Облеченный в синий китель с белым подворотником вокруг шеи, он выглядел исключительно элегантно. От него так и веяло простотой необыкновенно скромного человека. Но вопреки кажущемуся добродушию он был крайне требователен к подчиненным и очень ревностно относился к службе.

Когда комбриг обратился к нам, в его голосе звучали нескрываемые волнение и досада. Взгляд его светлых глаз из-под слегка нахмуренных густых черных бровей был очень серьезен, хотя по-прежнему излучал искреннюю доброту. Павел Иванович вкратце обрисовал обстановку под Севастополем и приступил к разъяснению основной задачи:

— Вы уже знаете, что в связи с усилившейся блокадой часть подводных лодок нашей бригады принимает участие в транспортировке военных грузов. В конце апреля вышли в Новороссийск первые две подводные лодки нашего дивизиона: «Л-4» (командир — капитан 3-го ранга Е. П. Поляков, комиссар — батальонный комиссар Д. М. Атран) и «Д-4» (командир — капитан 3-го ранга И. С. Израилевич, комиссар — старший политрук М. Я. Чугай). 7 мая эти подводные лодки вышли из Новороссийска в Севастополь. 15 мая вышли из Поти подводные лодки «Л-5» (командир — капитан-лейтенант А. С. Жданов, комиссар — старший политрук П. Ф. Никитин) и «Л-23» (командир — капитан 3-го ранга И.Ф. Фартушный, комиссар — батальонный комиссар В. Н. Селезнев). За ними должны выйти подводные лодки «С-31» и «С-32» (командир — капитан 3-го ранга С. Н. Павленко, комиссар — старший политрук Ф. У. Рыжиков). Подводные лодки «щуки», «малютки» и «АГ» также в скором времени будут привлечены к выполнению этой задачи. Помните, что в целях блокады Севастополя немцы используют и береговую артиллерию, — продолжал комбриг. — Большой помехой на подходе и выходе из Севастополя является минное поле, поставленное нами в начале войны. Вам надлежит выгрузить и сдать на базу боевые торпеды, часть артиллерийских снарядов, топлива, масла, пресной воды и других переменных грузов и произвести расчет новой загрузки подводной лодки. Свои расчеты и предложения представьте в штаб бригады. Выход из Поти в Новороссийск через два дня. Все указания по походам получите от командира Новороссийской военно-морской базы контр-адмирала Г. Н. Холостякова. Руководит всеми действиями участвующих в операции подводных лодок штаб флота.

Мы вышли из помещения штаба бригады немало озабоченными.

— Вот это задача! — обратился я к своему комиссару. — Да, нечего сказать, отменная задача… Но, как бы ни было трудно, я думаю, мы с ней справимся. Не так ли, Павел Николаевич?

— Справимся, обязательно справимся, Николай Павлович! — поддержал меня комиссар.

Придя на плавучую базу «Волга», мы с Павлом Николаевичем собрали всех командиров боевых частей и служб. Кратко обрисовав тяжелую обстановку в районе Севастополя, я поставил перед ними задачу произвести необходимые расчеты и подготовить подводную лодку к выходу в море для транспортировки военных грузов из Новороссийска и Туапсе в осажденный Севастополь.

Все командиры боевых частей встретили задание с пониманием серьезности порученного дела.

Старпом Марголин, штурман Шепатковский, минер Егоров, инженер-механик Шлопаков, командир группы движения Воронов и военфельдшер Дьячук доложили свои предварительные предложения, которые сводились в основном к следующему:

выгрузить и сдать на базу часть артиллерийского боезапаса 100-миллиметровых и 45-миллиметровых орудий, а помещение артпогреба использовать для размещения армейских снарядов;

выгрузить весь торпедный боезапас, 12 торпед, торпедные аппараты использовать как контейнеры для малогабаритных грузов;

выгрузить часть дизельного топлива (соляра), масла и пресной воды;

выгрузить продукты автономного пайка для облегчения подводной лодки.

Одобрив эти предложения, я приказал инженеру-механику Шлопакову произвести расчет нагрузки подводной лодки с учетом размещения принимаемых грузов главным образом в первом и седьмом — торпедных, во втором и четвертом — аккумуляторных отсеках.

Григорий Никифорович, как всегда, не заставил нас долго ждать. Он вскоре зашел к нам в каюту и представил на рассмотрение два расчета грузовых возможностей нашей подводной лодки.

Пригласив к себе старпома и командиров боевых частей, мы стали тщательно изучать представленные данные.

Первый вариант расчета предусматривал максимальную выгрузку переменных грузов подводной лодки: торпед, артснарядов, продовольствия, соляра, масла и пресной воды. Оказалось, что в этом случае мы могли взять на борт около 50 тонн груза.

Во втором расчете грузоподъемность подводной лодки значительно повышалась за счет выгрузки двух групп аккумуляторной батареи (из четырех). Этот вариант мы отклонили, так как он на 50 процентов снижал емкость аккумуляторной батареи, а следовательно, дальность плавания под водой, так необходимую для прорыва всей глубины блокады.

Вопросов возникало много. Основные касались тактико-технических данных армейского боезапаса, габаритов артиллерийских и минометных установок, а следовательно, особенностей их погрузки, хранения и транспортировки исходя из специфических условий подводной лодки. К проведению этих погрузочно-разгрузочных работ мы должны были привлечь личный состав, не имеющий специальной подготовки. Естественно, тут же появлялись трудности и с размещением команды, коль скоро все спальные места использовались под принимаемые грузы, и с обслуживанием приборов.

Наши предложения были рассмотрены и одобрены специально созданной на флоте комиссией, в состав которой входили командир бригады контр-адмирал П. И. Болтунов, начальник штаба бригады капитан 1-го ранга М. Г. Соловьев, флагманский механик бригады инженер-капитан 2-го ранга П. С. Мацко и инженер-капитан 2-го ранга М. Я. Фонштейн.

Вскоре мы с Павлом Николаевичем и секретарем партийной организации — старшиной команды трюмных мичманом Щукиным Ефремом Ефремовичем — обсудили вопрос об организации открытого партийного собрания. На нем мы решили поставить в известность личный состав о предстоящих боевых походах.

Ефрема Ефремовича я знал уже четыре года как одного из лучших старшин. Он пользовался заслуженным авторитетом среди личного состава подводной лодки. У него было в высшей степени развито чувство ответственности за любое порученное ему задание. Спокойный, всегда выдержанный, отлично знающий свою специальность, он умело передавал богатый опыт подчиненным — командиру отделения трюмных Быкову и трюмным Балашову и Соколову.

В сложной боевой обстановке, при бомбежке и при преследовании подводной лодки противолодочными кораблями он являл собой пример мужества. Теперь же он всецело сосредоточил свое внимание на мобилизации всей Команды к качественной подготовке корабля.

Это было необычное по своему накалу партийное собрание. Теперь, в канун этих ответственных походов, команда на собрании советовалась, как лучше подготовить всю боевую технику корабля в длительной работе в новых условиях. Собрание началось с того, что я рассказал про осаду Севастополя и передал поставленную перед нами боевую задачу:

— В настоящее время только быстроходные надводные корабли и подводные лодки прорывают блокаду Севастополя — в воздухе непрерывно висят «Юнкерсы» и «Мессершмиты», а в море на подходе к базе действуют итальянские и немецкие торпедные катера, корабли противолодочной обороны и сверхмалые подводные лодки. При прорыве блокирующих Севастополь противолодочных сил стоящий на вахте личный состав должен уделять максимальное внимание скрытности плавания, быть осмотрительным, своевременно обнаруживать цели. Нельзя забывать, что мелочей в этом деле нет. То, что в данный момент кажется второстепенным, не заслуживающим внимания, через короткое время может оказаться решающим. Следовательно, так называемым мелочам следует уделять самое серьезное внимание. Наш долг — как можно быстрее оказать осажденным бойцам в Севастополе свою посильную помощь, — заключил я.

Слушали все внимательно. Потом посыпались вопросы, порой касавшиеся мельчайших деталей по выполнению нашей неординарной задачи.

Большую дискуссию вызвало предложение старшины торпедистов Блинова сократить запасы патронов регенерации, очищающих воздух отсеков от углекислого газа. Пришлось разъяснить, что после приема 50 тонн груза объем воздуха в отсеках подводной лодки резко уменьшится, что как раз заставит использовать их чаще, поэтому уменьшать запасы патронов регенерации нецелесообразно. С этим доводом согласились все.

На следующий день команда приступила к подготовке подводной лодки к походу. Готовились весьма тщательно.

Мы с Павлом Николаевичем находились в каюте плавбазы, когда к нам прибыл с докладом штурман Яков Иванович Шепатковский. Яков Иванович пришел на наш корабль три года тому назад после успешного окончания Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. Он был трудолюбив и штурманской специальностью владел в совершенстве. Хочу привести один пример, который доказал нам мастерство и талант нашего штурмана…

В тот памятный поход в феврале 1942 года «С-31» возвращалась к западному побережью Черного моря. Наша боевая позиция находилась напротив болгарских берегов у мыса Эмине в значительном удалении от берега. Зима 1942 года выдалась на Черном море на редкость суровой. В силу большой разницы температур между морской водой и воздухом образовалось так называемое парение моря, достигающее высоты нескольких десятков метров. Была штормовая погода: ветер — 6–7 баллов, море — 5–6 баллов, видимость оказалась столь скверной, что порой мы не видели свой форштевень. Определить свое место на позиции можно было лишь по отличительной глубине (небольшой мелководный участок моря, резко отличающийся по глубине от остальных). Ни солнца, ни звезд в течение всего месяца видно не было. Несмотря на такие сложные метеорологические условия, Яков Иванович Шепатковский сумел точно вести счисление корабля, благодаря чему мы возвратились в Поти 13 февраля с небольшой невязкой…

За отданные нашему штурману распоряжения беспокоиться никогда не приходилось — он выполнял их своевременно и точно. Вот и теперь он подобрал для походов комплект морских карт, сделал предварительную прокладку и необходимые расчеты.

— Разрешите, товарищ командир, доложить произведенные мною расчеты, — обратился он ко мне и, получив разрешение, начал доклад: — Переход из Поти в Новороссийск и походы из Новороссийска и Туапсе в Севастополь и обратно, как вы приказали, будем осуществлять в надводном положении, минное поле будем проходить под водой морским фарватером номер 3 — это наиболее короткий путь.

Для наиболее скорой оборачиваемости подводной лодки принимаем скорость хода 16 узлов. Переход из Поти в Новороссийск при протяженности пути 227 миль мы осуществим за 14 часов. Переходы из Новороссийска в Севастополь и из Севастополя в Туапсе займут 13 и 17 часов соответственно, не считая времени на вход в базу и выход из нее и времени хода под водой по фарватеру минного заграждения. Кроме того, необходимо учесть время на уклонение от противолодочных воздушных и корабельных сил противника при прорыве блокады, а также время на погрузку, выгрузку и отдых личного состава. Таким образом, каждый поход в Севастополь займет около четырех суток.

Забегая вперед, следует сказать, что все эти расчеты полностью подтвердились.

— Материальная часть штурманской боевой части исправна. Личный состав готов к выполнению поставленной боевой задачи, — закончил Яков Иванович. Все расчеты штурмана были точны и графически тщательно оформлены.

Рассмотрев и утвердив расчеты штурмана, мы приступили к изучению акваторий портов Новороссийска и Туапсе и минной обстановки на подходе к ним.

Отпустив штурмана, мы с Павлом Николаевичем пошли на подводную лодку, правым бортом стоявшую у плавбазы «Волга».

В это время рулевые Беспалый, Мокрицын вместе с коком Николаем Федоровым и строевым по фамилии Козел под руководством военфельдшера Дьячука и боцмана Николая Николаевича Емельяненко выгружали автономный паек.

Командир отделения артиллеристов Шепель и старший артиллерист Отченашенко готовились к сдаче арт-боезапаса, а это дело, как известно, весьма ответственное и требует к себе особого внимания.

Шепель, небольшого роста, худощавый мужчина, всегда был аккуратно одет, подтянут. Его темно-карие глаза, казалось, всегда тревожны, точно он чем-то обеспокоен.

Его подчиненный, Отченашенко, напротив, был высокого роста, широк в плечах. Уравновешенный, спокойный, рассудительный и ко всему внимательный человек.

Их объединяла любовь к своему оружию, которое они знали, что называется, «назубок» и всегда содержали в полной боевой готовности. Каждую свободную минуту они уделяли своим пушкам. «С такими бойцами можно уверенно идти в любое сражение, они никогда не подведут», — мысленно похвалил я своих артиллеристов.

На носовой палубе подводной лодки было многолюдно. Кроме артиллеристов, у торпедопогрузочного люка первого отсека суетились торпедисты Шевченко и Степаненко вместе с рулевым Мамцевым и Беспалым, устанавливая торпедопогрузочное устройство. А внизу, в отсеке, у боевых торпед, вместе со старшиной Блиновым и командиром отделения Нероновым работал неугомонный Костя Баранов. Как всегда, он был весьма энергичен и подвижен, но в то же время не делал ни одного лишнего движения, все были точны и продуманы.

Сдав артиллерийский боезапас, минер Егоров вместе с торпедистами и торпедопогрузочной командой, в состав которой входили рулевые, мотористы и электрики, приступили к выгрузке боевых торпед.

В первом отсеке Неронов и Баранов осторожно перекантовали первую торпеду с бортового стеллажа на специальный лоток. Закрепив лини за кормовое оперение, рулевой Беспалый с помощью шпиля осторожно поднял торпеду на палубу. Здесь рулевой Мамцев и моторист Пушканов шустро прикрепили к торпеде растяжки.

— Выбирай! Выбирай помалу, — скомандовал Егоров.

Двухтонная семиметровая торпеда, поблескивая на солнце стальной полированной поверхностью, медленно поднялась на борт плавбазы «Волга». Широко расставив ноги и вытянув руки, Мамцев и Пушканов плавно поправляли ее движение растяжками. Первая торпеда выгружена…

Закончив выгрузку торпед из первого отсека, а их там было восемь, приступили к выгрузке четырех торпед из седьмого отсека. Старшина группы торпедистов Блинов и торпедист Степаненко сначала выгрузили запасные торпеды, а затем торпеды, находящиеся в торпедных аппаратах. К вечеру торпедисты сдали на базу весь боезапас торпед. Работы в других боевых частях еще продолжались.

Мотористы Индерякин и Аракельян вместе с электриками Федорченко и Кролем хлопотали возле аккумуляторной батареи: полным ходом шла ее зарядка.

У трюмных и мотористов под руководством наших ветеранов — мичманов Щукина и Крылова — работа тоже спорилась. Мотористы Конопец и Котов откачивали соляр и масло в подошедшую к борту подводной лодки специальную нефтеналивную баржу. Быков, Соколов и Балашов меняли пресную воду и набивали воздух высокого давления.

Главные запасы топлива (соляра) размещались в специальных цистернах, расположенных внутри прочного корпуса^[18]. Обычно при расходе или сдаче топливо в цистернах замещалось забортной водой, удельный вес которой значительно превышал удельный вес соляра, от чего весовая нагрузка подводной лодки увеличивалась. Теперь же мотористы сдавали топливо, расположенное в цистернах главного балласта, без замещения забортной водой. Это позволило значительно облегчить подводную лодку в надводном положении и привести ее в так называемое «крейсерское положение», позволяющее развивать самый полный ход — 20 узлов, что значительно сократило бы время переходов и увеличило оборачиваемость лодки.

Автономный паек продуктов, рассчитанный на месячное пребывание корабля в море, тоже нам был не нужен. Выгрузив его, мы облегчили подводную лодку на несколько тонн.

Наибольшее облегчение дала выгрузка 12 торпед (около 25 тонн), что составило 50 процентов нашей грузоподъемности.

Наблюдая за разгрузочными работами, я лишний раз убеждался в собранности и старании экипажа.

Вечерело, и работы подходили к концу. Вместе с сумерками на пирс опустилась живительная прохлада — усталость как рукой сняло. Экипаж приступил к проведению обще корабельного учения по борьбе за живучесть корабля. Особое внимание мы придавали аккумуляторным отсекам, так как пожар в этих отсеках особенно опасен. При определенной концентрации водород, как известно, взрывается от малейшей искры. Взрыв водорода в отсеке, до отказа загруженном боезапасом, безусловно, мог привести к неминуемой гибели корабля. Подобные аварии, к сожалению, имели место на подводных лодках.

Каждый матрос, старшина и командир понимал всю трудность и серьезность предстоящих походов и ответственно относился к учениям.

Учения по борьбе за живучесть показали слаженность действий всего личного состава, но они проходили в отсеках, свободных от грузов, а что будет, когда мы загрузим их до предела, — как тогда придется тушить пожар или бороться с поступающей водой? Много, очень много возникало вопросов…

Мы с Павлом Николаевичем и помощником Марголиным при обходе корабля спустились в первый отсек и сразу ощутили создавшийся простор: не было на стеллажах запасных торпед, исчезли многочисленные мешки и ящики со съестными припасами. Подвесные койки личного состава были аккуратно заправлены белоснежным бельем. Проход между ними показался необычайно широким.

— Вот так бы всегда! — вырвалось у меня. — Насколько бы улучшилась обитаемость подводных лодок!..

После ужина заслушали старпома, минера и инженера-механика. Они доложили о готовности их боевых частей к походу.

Мы еще раз обратили внимание командиров боевых частей на сложные условия плавания в районе Севастополя, где помимо нашего минного заграждения, по фарватерам которого пролегал наш путь, мы должны были встретиться с немецкими донными минами. И если границы наших минных полей и фарватеров были достоверно известны, то схемы постановки немецких донных мин, сбрасываемых авиацией, были далеко не точными, особенно весной 1942 года.

Итак, завтра выход…

Ночь прошла спокойно. Наступило безоблачное, штилевое утро 28 мая. Матросы гуськом вбежали по трапу подводной лодки на палубу и торопливо спустились вниз.

Сырую тишину корабельного полумрака нарушили щелчки выключателей. Тускло загорелись лампочки сигнализации, затем на полную яркость включили освещение. Тишину корабельных отсеков прорезали голоса команды, лязг, стук и свист запускаемых механизмов и устройств. Прошло несколько минут, и, сотрясая корпус подводной лодки, заработали на холостом ходу оба дизеля. Наконец, ожили все механизмы, на приборах и сигнальных щитках замигали разноцветные контрольные лампочки. Подводную лодку приготовили к выходу в море.

После проворота механизмов и проверки корпуса на герметичность старпом Марголин доложил мне о готовности подводной лодки к бою и походу.

Нас провожали командир бригады контр-адмирал П. И. Болтунов, комиссар бригады подводных лодок капитан 1-го ранга В. И. Обидин, командир дивизиона капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков, офицеры штаба и политического отдела во главе с капитаном 3-го ранга П. С. Веденеевым. Последние напутствия и пожелания успешного выполнения боевого задания. Попрощавшись, мы вместе с Павлом Николаевичем поднялись на ходовой мостик. Точно в назначенное время мы отошли.

— По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься! — скомандовал старпом Марголин.

Один за другим из рубочного люка поднялись матросы и быстро разбежались по палубе на носовую и кормовую надстройки. Стальные концы кормовых швартовов, сброшенные с брекватера^[19], попадали в воду и глухо застучали о борт подводной лодки. Швартовая команда подхватила их и быстро уложила в надстройку. Заскрежетала якорная цепь, подняли якорь.

Настала долгожданная минута: подводная лодка стала медленно отходить от стенки брекватера. На середине Потийской гавани мы развернулись и стали выходить в море, оставляя за собой слабый кильватерный след.

Вместе с Павлом Николаевичем мы смотрели в сторону брекватера, на котором стояли наши боевые друзья, и постепенно на нас снисходило осознание того, что теперь мы остаемся в море одни и отвечаем за все сами…

Мы вышли из Поти в сопровождении двух малых охотников MO-IV^[20]. Вместо командира дивизиона с нами в поход пошел капитан 3-го ранга Борис Андреевич Алексеев, командир «С-33».

Весь день мы шли к Новороссийску в видимости кавказского побережья. По мере приближения к порту участились встречи с фашистскими самолетами. Как правило, это были двухмоторные бомбардировщики «Юнкерс-88» и торпедоносцы-бомбардировщики «Хейнкель-111», которые свободно охотились за нашими кораблями и транспортами. Торпедоносцы подкрадывались к цели на низкой высоте, как правило, со стороны солнца. Наши сигнальщики и наблюдатели: Емельяненко, Мамцев, Голев, Шепель, Отченашенко, Рыжев — своевременно обнаруживали фашистских стервятников, и мы успевали уклоняться от них погружением. Просто-таки орлиным взором обладал наш боцман Емельяненко. Не было случая, чтобы в его присутствии на мостике кто-то другой обнаруживал цель раньше.

Быстро прошла короткая южная ночь…

Утром мы подошли к Новороссийску. Вода в море, на рассвете темно-синяя, теперь стала светло-голубой, лучи солнца отражались от нее большими бликами. На расстоянии 30 кабельтовых прямо перед нами к песчаному берегу медленно двигалась рыбацкая шхуна, доставлявшая продовольственные запасы и другое снабжение торпедным катерам, базировавшимся в Геленджике.

Вспомнились исторические события 1918 года, когда был заключен Брестский мир. Немецкие войска, захватив Перекоп, двигались к Севастополю. Серьезная угроза нависла над Черноморским флотом, который был вынужден перейти в Новороссийск. Немцы требовали возвращения кораблей флота в Севастополь, угрожая в противном случае начать наступление на Москву. Безвыходное положение побудило Владимира Ильича Ленина приказать уничтожить корабли флота.

Вот и она — знаменитая Цемесская бухта. Здесь эскадренный миноносец «Керчь» затопил линейный корабль «Свободная Россия» и девять других эскадренных миноносцев, после этого, отойдя к Туапсе, «Керчь» дала следующую радиограмму: «Всем. Всем. Всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец «Керчь». Затем на «Керчи» открыли кингстоны, и корабль пошел ко дну.

И вот, спустя 24 года после этих трагических событий, здесь вновь решалась судьба Севастополя, судьба Черноморского флота…

По приходе в Новороссийский порт я направился к командиру военно-морской базы контр-адмиралу Холостякову и начальнику отдела подводного плавания штаба флота капитану 1-го ранга Крестовскому.

Георгия Никитича Холостякова я знал как старейшего и опытного подводника. Он оказал нам радушный прием и помог во всех вопросах.

С Андреем Васильевичем Крестовским мы встретились как старые знакомые. Несмотря на то что он оказал нам исключительно заботливый и радушный прием, он дотошно пытал нас о нагрузке подводной лодки и как мы думаем решить поставленную задачу. Он подробно рассказал нам об итогах первых походов подводных лодок нашей бригады в Севастополь.

— Обстановка в Севастополе тяжелая, — сказал он. — Оборона города ведется при недостатке пополнений личного состава, боезапаса, медикаментов, продовольствия и даже питьевой воды. Вот почему прорыв каждой подводной лодки с кавказских портов является для защитников города важнейшим событием. Подходы к базе контролируются авиацией, противолодочными кораблями и береговой крупнокалиберной артиллерией. Над Севастополем в светлое время суток непрерывно барражируют и наносят удары самолеты. Передний край нашей обороны и город находятся под непрерывном артиллерийским и минометным обстрелом. Разгружаться можно только, лишь ночью. Поэтому расчеты переходов из портов кавказского побережья — Новороссийска и Туапсе — производите так, чтобы к Севастополю подходить в вечернее время.

Район боковых ворот пристрелян вражеской артиллерией, и вам, возможно, придется прорываться сквозь шквальный артиллерийский огонь. Ночью на берегу вас будут ждать специально назначенные армейские и флотские команды, которые будут принимать груз на машины. Ваше дело — выгрузить все на верхнюю палубу. Оставаться до входа в Севастополь лучше всего в районе 35-й береговой батареи, там спокойнее… — улыбнулся Андрей Васильевич.

Впоследствии мы услышали от него много и других добрых советов.

В Новороссийске мы встретились с подводной лодкой «С-32». Ее командир, капитан 3-го ранга С. И. Павленко, пришел во флот из армии. В тридцатых годах, в период бурного развития большого океанского флота, морских кадров не хватало. Флот был вынужден обратиться к армии. И армия направила на флот своих лучших командиров. К таким командирам и относился С. И. Павленко. Успешно окончив специальные курсы командиров подводных лодок, он своим трудолюбием и настойчивостью достиг больших успехов, чем снискал себе заслуженное уважение.

С. И. Павленко встретил меня и моего инженера-механика приветливо. Мы собрались в кают-компании «С-32». Инженеры-механики Шлопаков и Постников доложили нам окончательные расчеты дифферентовки с учетом списка принятых грузов. Мы с Павленко их утвердили и начали интересный разговор, поскольку нам было что вспомнить.

Командира электромеханической боевой части «С-32» инженер-капитана-лейтенанта Постникова, или, как мы его звали, Сашу Постникова, я знал много лет. Несмотря на то что он был значительно старше всех нас как по возрасту, так и по службе на подводных лодках, мы всегда считали его близким человеком. Он был высокого роста, с крупными чертами лицом, с которого не сходила теплая, приветливая улыбка. В служебных отношениях был мягок. Дело свое инженерное знал в совершенстве, но никогда и ни перед кем этого не подчеркивал. Прекрасно понимая, что на первых порах новому командиру будет трудно, он во всем поддерживал его. Саша никогда не гнался за карьерой и ценил службу на военном корабле превыше всего. Он внимательно и чутко относился к тем, кто обращался к нему, — касалось ли это службы или личных вопросов.

Воспоминания об инженере-механике Саше Постникове не случайны. Дело в том, что обе подводные лодки — «С-31» и «С-32» — были одного проекта, и, пока они строились на Николаевском судостроительном заводе рядом друг с другом, а затем бок о бок проходили заводские и государственные испытания, вместе вступили в войну, вполне естественно, что на протяжении этих лет мы сблизились и помогали друг другу во всем.

Решив все служебные вопросы, Павленко пригласил нас к обеду, который прошел в теплой обстановке. Пожелав экипажу «С-32» успехов, мы сошли с нее и направились на свой корабль. Не шевельнулось тогда в наших душах никакого предчувствия: мы даже представить себе не могли, что это была последняя встреча с нашими близкими друзьями…

Отдохнув, мы приступили к приему боезапаса. Первая погрузка заняла у нас очень много времени. Дело в том, что погрузке штатного артиллерийского боезапаса на корабли всегда уделяли много внимания, в связи с чем штатные погрузочные команды проходили специальную подготовку.

Теперь же мы были вынуждены привлечь к погрузке армейского артиллерийского боезапаса почти весь личный состав подводной лодки, который не имел ни достаточных знаний, ни опыта. Да и подавать разнокалиберные артиллерийские снаряды через торпедопогрузочные люки было неудобно и небезопасно.

Глядя на вагоны со снарядами, я вспомнил, как мы принимали штатный боезапас в мирное время. Тогда мы переходили в самый конец Южной бухты, к нашему борту подходила специальная баржа, а на фалах баржи и подводной лодки поднимали специальный знак, который предупреждал всех об опасности. В этот момент останавливалось движение всех катеров и судов в бухте. А теперь армейский артиллерийский боезапас в товарных вагонах подали по железнодорожным путям прямо к причалу, на котором во все стороны сновали автомашины. Тем не менее, распределив обязанности, мы смело приступили к работе.

Жара. Над Новороссийском и портом — знойное марево. Раскаленное солнце печет нещадно. От него не скрыться, нигде не найти спасительной прохлады: тень пропала даже под густыми кронами деревьями; нет даже легкого ветерка, который принес бы хоть какое-нибудь облегчение. Город покорно затих в плену слепящего солнца, от которого даже асфальт кажется белым. Безоблачная заря разлилась над величественными холмами Цемесской бухты. Подводные лодки нехотя покачивались на серебристой от солнечных бликов поверхности воды, которая влажно облизывает сухие борта кораблей…

Команду построили на верхней палубе. Лейтенант Егоров, смахивая капельки пота, зачитал правила погрузки боезапаса. Дело новое, весьма ответственное, значит, каждый должен работать безупречно точно. Всем все ясно. Распускаем строй и приступаем к погрузочным работам.

На стенке и палубе растут штабеля ящиков. Инженер-механик Шлопаков ведет их строгий учет и распределяет по отсекам. Концевые отсеки загрузили до отказа, оставляя небольшое пространство под подволоком для прохода торпедистов к торпедным аппаратам…

Несмотря на нестерпимую жару, никого понукать не приходилось — каждый отлично знал свои место и обязанности и добросовестно выполнял свою задачу. Подача боезапаса и оружия через торпедопогрузочные люки была опасной и могла сорвать всю работу, поэтому вначале были некоторые заминки. В частности, изрядно помаялись мы с консервами, потому что принимали их в длинные трубы торпедных аппаратов россыпью. Но на общий темп работы, к счастью, это почти не повлияло.

Внимательно наблюдая за действиями команды, я все больше убеждался в том, что принятая нами организация погрузки оказалась правильной: вся команда работала слаженно. Погрузка прошла без проблем, как будто была для всех обычным делом.

А распределили команду мы следующим образом…

Весь личный состав корабля, кроме занятых в дежурно-вахтенной службе (двух электриков, несущих вахту у главной станции электромоторов для дачи экстренного хода, двух мотористов и электрика, обслуживающих зарядку аккумуляторной батареи, трюмного для набивки воздуха высокого давления и радистов, круглосуточно принимающих радиограммы и сводки Совинформбюро), был разбит на восемь групп.

Первая группа разгружала вагоны, вторая переносила грузы со стенки гавани на борт подводной лодки к люкам 1-го, 4-го и 7-го отсеков, откуда три группы подавали грузы, а оставшиеся три группы — принимали их в отсеках и размещали по местам. Для безопасности на случай падения ящиков со снарядами, минами и другим боезапасом на стенке гавани, у вагонов, на палубе лодки и внизу в отсеках мы предусмотрительно разложили специальные маты.

Все работы проходили только в светлое время суток. Был разработан новый распорядок дня, учитывающий специфику поставленных задач. Этот распорядок выполнялся строго, с точностью до минуты. Соблюдались все корабельные расписания. Команда всегда находилась в безупречно чистой рабочей одежде. Ночью личный состав отдыхал, если не было срочных корабельных работ.

Забегая вперед, хочу отметить, что за все пять погрузок — три в Новороссийском порту и две в Туапсинском — никаких нарушений в приемке боезапаса допущено не было, и немалая Заслуга в этом нашего минера лейтенанта Егорова.

Отдельно хочу рассказать о нем. Сергей Григорьевич Егоров пришел на нашу подводную лодку в октябре 1941 года после окончания Севастопольского высшего военно-морского училища имени П. С. Нахимова, вместо старшего лейтенанта В. Г. Короходкина, получившего повышение по службе. Сергей Григорьевич был самым молодым командиром боевой части. С первых шагов службы на подводной лодке он показал себя тактически подготовленным, инициативным командиром.

Вспоминались его первые ходовые вахты в роли вахтенного командира с присущими в таких случаях первыми, вполне естественными волнениями.

Я сам, переживший в недалеком прошлом точно такие же чувства, отлично понимал состояние молодого вахтенного командира и не вмешивался в его распоряжения, хотя пристально за всем наблюдал. Находясь на вахте, он часто и пристально всматривался в горизонт и небо. Громким, как мне казалось, чересчур громким, слегка вибрирующим голосом он командовал на руль и, стараясь подавить волнение, невольно охватывающее его, принимал слегка небрежную позу лихого, видавшего виды моряка.

Мне определенно все более и более стал нравиться этот уравновешенный, подтянутый, серьезный командир. Он быстро вошел в курс своих служебных обязанностей, отлично знал материальную часть торпедного и артиллерийского оружия. На протяжении всех походов в Севастополь и дальнейшей службы на «С-31» до окончания войны он не раз показывал образцы смелости, мужества и находчивости…

Постепенно все, кто был связан со спуском боезапаса в отсеки, освоились, стали работать уверенно. Самое трудное при такой погрузке — избежать удара снарядов о выступающие части переборок. Были также приняты меры, предотвращающие случайное падение боезапаса или удары о металлические предметы внутри корабля во время похода. Но вот погрузили последние ящики со снарядами.

— Принимай концевые! — весело закричали с палубы в носовой отсек.

Еще бы не радоваться: такая нелегкая работа наконец заканчивалась.

После погрузки подводная лодка была готова к немедленной даче хода электромоторами. На посту вертикального руля, у сходни и швартовов поставили постоянную вахту.

Разумеется, после напряженного рабочего дня команда устала, и я дал всем возможность отдохнуть. Тем временем вместе с комиссаром и старпомом мы проверили размещение и крепление грузов в отсеках. К нашему удивлению, весь рассчитанный боезапас и продовольствие благополучно уместились в подводной лодке. Вспомнилось, что, когда к ней по путям Новороссийского порта подходили железнодорожные вагоны, мы не верили, что вся эта гора грузов войдет в отсеки. А сейчас смотрим: все разместили умелые руки наших моряков. Правда, носовой и кормовой отсеки загрузили почти до самого подволока, пробраться через них можно было только ползком. Да и личный состав лишился спальных мест. Но ничего не поделать… Мы сознательно шли на это, другого выхода не было.

О готовности подводной лодки к выходу в море я доложил контр-адмиралу Г. Н. Холостякову и получил от него добро.

Погода была штилевая, и над акваторией новороссийской гавани беспрестанно кружились неугомонные чайки. Швартовые команды выстроились на палубе. На мостике отдавал последние распоряжения старпом. В первый боевой поход нас провожал капитан 1-го ранга А. В. Крестовский. Он стоял рядом со мной и комиссаром на стенке порта и делился мыслями о предстоящем походе. По всему было видно, что Крестовский в хорошем и, впрочем, как всегда, бодром настроении. Наступило время выхода. Он крепко пожал нам руки и на прощание сказал:

— Если подводная лодка на переходе будет тяжела (видимо, такое случалось), не стесняйся, выбрасывай за борт часть груза, вплоть до боезапаса. Будь спокоен и осмотрителен, не спеши.

Поблагодарив Андрея Васильевича за дельный совет, мы с Павлом Николаевичем направились на подводную лодку.

Отдав швартовы, отошли от стенки Новороссийского порта на середину Цемесской бухты и начали дифферентовку.

К нашему общему удовлетворению, дифферентовка прошла быстро. В уравнительной, носовой и кормовой дифферентных цистернах оказалось достаточное количество воды для нужных манипуляций. Расчеты Григория Никифоровича Шлопакова, как всегда, оказались точными.

Сразу же после выхода в районе мыса Дооп сигнальщик Мамцев обнаружил самолет-разведчик, летящий параллельно береговой черте.

Подводная лодка, изменив курс, срочно погрузилась на безопасную глубину. Это погружение лишний раз убедило нас в правильности расчетов во время погрузки. Через некоторое время мы всплыли и легли на прежний курс.

Наступила теплая южная ночь. По небу кое-где мирно плыли редкие облака, между ними ярко мерцали звезды. Я спустился с мостика в центральный пост, потом осмотрел все отсеки. Свободный от вахты личный состав отдыхал кто где — в подавляющем большинстве на ящиках боезапаса. Усталость брала свое, а молодость не замечала неудобств.

Чувство искреннего уважения и товарищеской любви испытывал я к этим парням. У меня нет возможности дать здесь хотя бы самую краткую характеристику каждому командиру отделения и матросу — основной движущей силе корабля. Они вынесли на своих плечах всю тяжесть флотской службы. В любой, самой сложной обстановке каждый из них честно выполнял долг на своем боевом посту. Никто из них ни разу не дрогнул при бомбежке, преследовании и обстреле врагом. Но все же постараюсь сказать несколько слов хотя бы о некоторых из них.

В группе мотористов мое внимание привлекали два человека — командир отделения Петр Яковлевич Индерякин и моторист Аршак Минасович Аракельян.

Петр Яковлевич был родом из Астрахани, и вся его натура была пронизана духом свободолюбия и независимости. Официального отношения к себе он совершенно не терпел и на подобное обращение отвечал грубовато, даже немного развязно. Но когда его называли по имени-отчеству, он готовился слушать внимательно,и было заметно, как он становится все более подтянутым. Его бодрый ответ: «Будет сделано!» — всегда гарантировал своевременное выполнение любого задания, которое с этого момента становилось законом для него самого и для пяти его мотористов.

Индерякин обладал удивительной способностью воплощать свои технические знания в быстрые и эффективные действия, причем это качество было известно всем. К личным удобствам он относился с полным безразличием. Никто из команды не удивлялся, когда узнавал, что Индерякин во время ремонта не уходил с подводной лодки и даже спал за дизелями. На дивизионе он заслуженно снискал себе славу лучшего командира отделения мотористов.

Его глубокие знания устройства дизелей были известны не только среди личного состава подводных лодок, но и среди рабочих-судостроителей. Я помню немало случаев, когда при строительстве подводной лодки рабочие Николаевского судостроительного завода обращались к Индерякину за помощью и называли его не иначе, как Петр Яковлевич. И Петр Яковлевич не спеша шел за ними в дизельный отсек. Индерякин был прирожденным мотористом, он быстро и досконально изучил новые четырехтактные дизеля с наддувом марки «1Д».

Красив был Индерякин в деле. Невозможно было им не любоваться, когда он брал в руки слесарный инструмент и начинал подгонять подшипники или протирать клапана. Когда мотористы начинали ремонт, он всегда брался за самые трудные операции. Тут же, на ходу, он учил своих подчиненных мотористов работе. Это позволяло каждому новичку быстро стать специалистом. Многие мотористы подражали ему не только в работе, но и в общении друг с другом.

В группе мотористов всегда царила атмосфера дружбы и взаимовыручки. Каждый стремился прийти на помощь товарищу, если тот в этом нуждался. Все они работали и несли ходовую вахту у дизелей на равных. Однако при форсированных ходах Петр Яковлевич становился на вахту сам и нес ее бессменно.

После получения ответственного задания Петр Яковлевич мог попросить лишь одно:

— Товарищ командир, прошу организовать харч в отсеке. — Таким образом он проявлял заботу о своих подчиненных.

Получив согласие, он собирал подопечных — «мотылей», как он любил к ним обращаться, — задраивал переборки пятого отсека и приступал к действу: что творилось в этот момент в отсеке, никто не мог себе представить, но после этого мотористы выходили довольные, чумазые и с гордостью демонстрировали результаты своей работы.

Второй моторист, друг Индерякина, Аршак Минасович был из Армении. Его большие черные, выразительные глаза всегда смотрели мягко и приветливо. Улыбка не сходила с его молодого лица. Он, что называется, ел глазами своего командира отделения и называл его при любых условиях не иначе, как Петр Яковлевич. Тот, в свою очередь, только его одного называл по имени-отчеству.

Это была очень своеобразная, красивая и по-настоящему мужская дружба. Что их сближало, трудно сказать: видимо, резкость одного и олимпийское спокойствие другого.

Прослужили Петр Яковлевич и Аршак Минасович на флоте по 10 лет, из них семь — на подводной лодке «С-31». Такой же путь прошли и остальные краснофлотцы. В 1939 году на флоте был увеличен срок действительной службы до 5 лет, и в 1941 году они должны были демобилизоваться, а тут грянула война и спутала все карты их жизненного пути.

По-своему были красивы и интересны и рулевые: командир отделения Федор Мамцев и рулевой Сергей Мокрицын.

Мамцев был хорошим моряком, не укачивался, был крепко сложен, аккуратен, никогда не унывал. В самой сложной боевой обстановке был собран и не терялся. При всех всплытиях подводной лодки он неизменно находился рядом со мной. Выскочив на мостик, мы оба быстро осматривали горизонт и воздух: убедившись в том, что противника нет, я занимался управлением корабля и руководством продувки цистерн главного балласта, а Мамцев внимательно следил за обстановкой в море. Не раз нас накрывали с головой черноморские волны. Мы первыми встречали непогоду и, мокрые, но всегда довольные удачным всплытием, спускались в центральный пост, переодевались и снова вместе поднимались на мостик на ходовую вахту.

Рулевой Мокрицын был застенчив, худощав и имел существенный для нашей службы недостаток: будучи крайне подвержен морской болезни, когда мы всплывали при сильной качке и шли в надводном положении, полностью терял работоспособность. В этих случаях ходовую вахту у вертикального руля нес за него Федор Мамцев. Если обстановка была несложной и угрозы от противника не ожидали, Мамцев, с моего разрешения, провожал своего подопечного на мостик, чтобы свежий воздух хоть как-то облегчил его страдания. Когда ночь заканчивалась и подводная лодка погружалась, Мокрицын постепенно приходил в себя и с подчеркнутой старательностью начинал ухаживать за механизмами, почти бессменно неся дневную вахту за себя и за Мамцева.

Я несколько раз предлагал Мокрицыну списаться на берег, перейти на другую службу, и каждый раз он отказывался, предпочитая морские муки на подводной лодке более спокойной и легкой службе на берегу.

31 мая перед восходом мы точно подошли к подходной точке фарватера. Видимость хорошая, отчетливо видны створные знаки. Еще раз уточнив свое место, погрузились и по фарватеру пошли к родным берегам осажденного Севастополя.

Пройдя минное поле, мы подошли к берегу. В районе 35-й береговой артиллерийской батареи всплыли в позиционное положение и сразу же приступили к вентилированию аккумуляторной батареи и отсеков подводной лодки.

Перед глазами раскинулась печальная панорама осажденного Севастополя. Он был в дыму и пламени пожаров. Небо над ним померкло от неоседающей известковой пыли и дыма. Мы наблюдали разрывы множества бомб, снарядов и мин. Перед нашими глазами горело и трепетало огненное полукольцо оборонительного обвода. Защитники города дрались геройски и самоотверженно. На всей огромной площади побережья от Качи, Бельбека, Инкермана и города до Балаклавы и мыса Фиолент не было клочка земли, на котором не рвались бы бомбы, снаряды и мины. Черные султаны пыли и дыма зловеще вскидывались в воздух. Больно нам было видеть родной Севастополь в его новом обличье.

Вдали, у Балаклавы, мы заметили силуэт всплывшей подводной лодки. Точно опознать ее было трудно, но она походила на «С-32», вышедшую из Новороссийска в Севастополь несколько раньше нас. Вдруг около лодки взметнулся огромный столб воды, заслонивший собой весь ее корпус. С падением этого столба исчез и силуэт подводной лодки. Не дожидаясь, пока нас тоже заметят, мы срочно погрузились и стали маневрировать у берега на перископной глубине.

Яркое солнце медленно садилось в тихое море, освещая косыми лучами руины осажденного города. Вечерние сумерки сгущались, и во мгле еще более отчетливо стали видны глубокие раны, нанесенные городу фашистами.

Вечером мы всплыли в крейсерское положение. Получив от оперативного дежурного штаба флота разрешение на вход в главную базу, пошли в Севастополь. Обогнув Херсонесский мыс, мы легли на Инкерманский створ, огни которого ярко горели на дальнем берегу Северной бухты.

Невдалеке от херсонесского маяка, ближе к Севастополю, между бухтами Карантинной и Круглой сквозь дым и пламя пожара мы увидели развалины древнего города Херсонеса. Жаль, но фашисты не пожалели и этого свидетеля древнейшей истории.

Вдали был виден возвышающийся над городом собор в древнегреческом стиле с красивой колоннадой. В этом соборе в одном склепе с выдающимся русским флотоводцем адмиралом Михаилом Петровичем Лазаревым — организатором героической обороны Севастополя 1854–1855 годов — покоились вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов, адмирал Павел Степанович Нахимов и контр-адмирал Владимир Иванович Истомин. Было горько и обидно, что фашисты надругались над святыней нашего флота…

Пройдя боновое заграждение, мы увидели руины Севастополя вблизи. Это был уже не тот город, который мы оставили в октябре прошлого года.

Справа от разрушенного бомбами и снарядами Константиновского равелина нам открылась, вся в дыму и пламени, Северная сторона со знаменитой серой пирамидой памятника-часовни на вершине далекого холма, установленного в честь обороны Севастополя в Крымскую войну. И вот спустя 87 лет здесь вновь разыгралась ожесточенная битва. Внуки и правнуки прославленных солдат и матросов, лежащих в этой братской могиле, с еще большим геройством и мужеством отстаивают каждую пядь священной, обильно политой кровью севастопольской земли.

Флотский театр имени Луначарского весь в развалинах, за ним — Приморский бульвар с опаленной зеленью уцелевших деревьев. Из земли кое-где торчали низкорослые кустарники, и была видна обожженная трава. А ведь совсем недавно он был любимым местом отдыха севастопольцев. Вот и памятник погибшим кораблям. Как хорошо, что фашистские бомбы и снаряды его не тронули.

В вечернем сумраке многочисленные пожары на Северной и Корабельной сторонах и в самом городе стали более отчетливыми и зловещими. Кругом пылали дома, и языки пламени взлетали к небу, к багровым, точно раскаленным облакам. Было видно, как горящие головни, кувыркаясь в воздухе, уносились вверх вместе с пламенем и клубами дыма. Отсюда до передовой тогда было всего семь-восемь километров…

Северная и Южная бухта были пустынны. Вдоль в недалеком прошлом живописных берегов сейчас тянулись мрачные руины.

Поначалу казалось, что Севастополь безлюден: решительно все было укрыто и защищено землей.

С наступлением вечера массированный артиллерийско-минометный огонь прекратился. Не бомбила Севастополь и фашистская авиация. Жестокий бой, грохотавший весь день, затих, но передний край обороны все еще озарялся множеством осветительных и сигнальных ракет. Город постепенно оживал: из подвалов и укрытий выходили его жители, облегченно вдыхали вечернюю прохладу и сразу активно включались в оборонные работы.

Бойцы и жители города в неимоверно трудных условиях, под непрерывным огнем, без отдыха, зачастую без пищи и воды мужественно трудились, защищая Севастополь. Наши усилия по доставке боезапаса и продовольствия давали возможность продлить и укрепить оборону города.

На южном безоблачном небе появились звезды, и только огненные хвосты сигнальных осветительных ракет, по временам горевшие где-то вдали, у передовых позиций, да лучи зенитных прожекторов говорили о том, что враг очень близко к городу, и даже ночью он не дремлет.

Войдя в Южную бухту, мы медленно подошли к затемненной стенке угольного склада. Команда молча стояла на боевых постах. Кругом виднелись воронки от авиационных бомб, снарядов. Ржавые рельсы железнодорожных путей в одном месте стояли дыбом, неподалеку лежали опрокинутые железнодорожные вагоны. В здании панорамы виднелись огромные проломы. Вокруг вокзала на месте деревянных домов торчали обгорелые бревна и печные трубы. По всему было видно, что фашистская авиация бомб не жалела.

Пришвартовавшись к корпусу полузатонувшего судна у стенки угольного склада на восточной стороне Южной бухты, напротив холодильника, мы приступили к выгрузке доставленного боезапаса.

На берегу нас ожидали грузовые автомашины и около двух рот красноармейцев. Личный состав подводной лодки приступил к выгрузке доставленных военных грузов на палубу подводной лодки, а красноармейцы на руках переносили их с палубы на берег и грузили в автомашины. Выстроившись в две цепочки, красноармейцы, как на хорошо организованном субботнике, брали ящики с боезапасом с палубы и передавали их из рук в руки в автомашины, стоящие в очереди у причальной стенки. Груженые автомашины с надрывным гулом уходили по пыльной дороге на Корабельную сторону.

Вскоре к борту подводной лодки подошел штабной разъездной катер — меня и комиссара вызвали в штаб флота.

За короткую летнюю ночь пыль и гарь от взрывов многих тысяч бомб, снарядов и мин, стоявшие над городом, не успели рассеяться полностью и продолжали серой пеленой висеть перед глазами. Повсюду шли восстановительные работы. Рабочие, матросы и жители поспешно расчищали улицы и укрепляли город.

Оставив за себя старпома, мы с комиссаром отправились к Графской пристани, недалеко от которой в горе располагался защищенный флагманский командный пункт флота (ЗФКП).

В темноте, разрываемой частыми вспышками, катер легко заскользил по мутной, глади Южной бухты. То тут, то там плавали балки, перегородки и ящики от разбитых бомбами зданий казарм подплава и складов.

Мы подошли к знаменитой Графской пристани, порядочно пострадавшей от бомбардировок, причалили и, спрыгнув с борта катера, отправились в штаб флота.

Войдя в укрытое скалой, защищенное от бомб и снарядов помещение флагманского командного пункта флота, мы представились оперативному дежурному, фамилию которого теперь уже не помню.

На ЗФКП обстановка была спокойной и деловой. Это приободрило нас. Многочисленные армейские командиры скопились над сухопутной картой и деловито, вполголоса обсуждали фронтовые дела.

Поздоровавшись, оперативный дежурный пригласил нас к столу, на котором лежали карты морской и сухопутной обстановки. Штурманский стол и помещение слабо освещались тусклым светом электрических плафонов. Дежурный, интересуясь малейшими деталями, внимательно заслушал мой доклад о переходе в Севастополь. Я всматривался в его воспаленные от бессонницы глаза и думал, сколько выдержки и духовной силы у наших командиров, руководящих флотом в обстановке длительной блокады и яростного многодневного третьего штурма врага. Он, казалось, совершенно не обращал внимания на усталость и спокойным, слегка хрипловатым голосом начал инструктаж:

— После окончания разгрузки вам следует выходить самостоятельно, не запрашивая добро на выход. Особое внимание обратите на боновое заграждение, оно у нас сильно повреждено — ворота открыты не полностью, к тому же находятся под прицельным артиллерийским огнем. Авиация с рассвета и дотемна непрерывно бомбардирует город, порт, аэродромы, тылы, войска, командные пункты и огневые позиции нашей артиллерии. При движении по акватории Южной бухты будьте особенно осмотрительны — ее задымляют катера охраны водного района.

Получив ответ на наши вопросы и пожелав друг другу благополучия, мы расстались. Выйдя из ЗФКП, мы с Павлом Николаевичем направились к Графской пристани, где нас ожидал катер.

— Куда прикажете? — бодро, не заискивая, спросил старшина катера.

— К угольному складу, и как можно скорей.

— Есть скорей, — столь же бодро отрепетовал старшина и, развернув катер, полным ходом повел его вдоль Южной бухты.

Светало. Было тихо, как обычно бывает ранним утром. Лучи восходящего солнца упали на развалины опустевшей Корабельной стороны.

Нашему взору открылись дымящиеся развалины корпусов Севастопольского морского завода. Под утренним небом были отчетливо, до последнего упавшего кирпичика видны казармы и учебного отряда, и училища береговой обороны, и железнодорожный вокзал. При подходе к штабу бригады подводных лодок также в деталях можно было рассмотреть его здание, полностью разрушенное прямыми попаданиями авиабомб.

Тем временем катер подошел к борту подводной лодки. Мы поднялись на палубу, старпом доложил, что разгрузка подходит к концу, задерживается лишь выгрузка консервов из торпедных аппаратов. На берегу тоже кипела работа. Один за другим подходили грузовики. Армейцы работали слаженно и быстро. Ими руководил высокий, статный майор. Мы подошли к нему. Он коротко рассказал нам о положении дел на переднем крае обороны, о том, что военные моряки дерутся на сухопутном фронте, как он выразился, «отменно», что бригады морской пехоты не только закрепились, но и немного расширили свои плацдармы.

— Спасибо вам за мины, снаряды, оружие, за все доставленные вами грузы. Будем вас ждать с нетерпением, — крепко пожал нам руки майор. Затем белозубо улыбнулся и пилоткой стер со лба струйку пота.

— Придем! Обязательно придем! — заверили мы его.

В это время к нам подошел дед в поношенном, но ладно сидевшем кителе. Это был кладовщик угольного склада. Мы частенько заходили к нему, когда жили на частных квартирах. Узнав его, мы хотели было расспросить, как он здесь, но были прерваны заботливой, хотя и сухой фразой:

— Сынок, отходи скорей, сейчас они начнут… — Он вскинул руку в небо. — Они в одни и те же часы бомбят. Сейчас начнется, — повторил они, близоруко посмотрев на карманные часы в серебряной оправе, медленно побрел в штольню.

И действительно, не успели мы отдать швартовы и выбрать якорь, как раздался сигнал воздушной тревоги. Тишина была нарушена так же внезапно, как и пришла. Катера охраны водного района и береговые установки стали задымлять базу. И сразу же, вначале где-то далеко, едва слышно, а затем все ближе и ближе, заговорили зенитные батареи Севастополя.

Восточный берег Южной бухты, где мы стояли, был высок и крут, и самолеты выскакивали из-за него буквально над нами. Посыпались бомбы. Нам было хорошо видно, как они отделялись от самолетов и летели вниз с нарастающей скоростью. Это была авиационная подготовка к очередному наступлению немцев, после которой вступила крупнокалиберная артиллерия.

Мощные авиационные бомбы взрывались повсюду, поднимая высокие фонтаны воды на акватории всей Южной бухты.

Сигнальщик — старший рулевой Григорий Голев, стоя во весь рост на крыше мостика, четко и невозмутимо докладывал о падении бомб, о появлении все новых и новых групп самолетов, которые шли девятками. Вдруг голос Голева надломился…

— Товарищ командир, самолеты сбросили какие-то предметы, но это, кажется, не бомбы…

Действительно, в воздухе были видны бесформенные предметы, которые падали с ужасающим воем. Это оказались связанные между собой листы железа. Фашисты изощрялись. Они решили психологически воздействовать на обороняющихся, надломить их волю к сопротивлению и сбрасывали, помимо бомб, железные бочки, колеса от тракторов, рельсы, листы железа. Но эти приемы врага ожидаемого эффекта не вызвали. Севастопольцы, не обращая внимания на жуткие звуки, успешно отбивали атаки врага.

От непрерывного гула орудий, от сотрясения, производимого бомбами и снарядами, казалось, дрожала севастопольская земля. Снаряды и бомбы взрывали мостовые, разрушали жилые дома и служебные здания. Оставшиеся в городе жители быстро скрылись в подвалах и погребах.

Как резко все изменилось вокруг. И уснувший город, и тихие бухты, и ясное небо вмиг растревожились и налились свинцом. С каждой минутой нарастал вой снарядов и бомб, разрывы которых стали почти беспрерывными. Над городом вновь повисли тучи пыли и дыма. Глухие раскатистые залпы орудий самых крупных калибров и звонкие удары более мелких доносились с разных сторон и слились в один сплошной гул. Эта канонада, временами покрываемая разрывами самых тяжелых бомб и снарядов, вскоре уже не воспринималась на слух.

Мы с тревогой смотрели на бушующий смерч и думали, сумеют ли оставшиеся в блокаде люди преодолеть эти чудовищные удары.

Между тем видимость в Южной бухте ухудшалась с каждой минутой. Дымовые завесы скрыли не только водную поверхность бухты, но и ее берега, выходить приходилось на ощупь, ориентируясь по отдельным приметным зданиям, расположенным на возвышенности над Южной бухтой.

По выходе из Южной бухты в Северную видимость несколько улучшилось, но усилился и натиск немецкой авиации, самолеты буквально висели в воздухе, бомбы ложились в непосредственной близости к подводной лодке, корпус ее содрогался. Береговые батареи противника вскоре также заметили нас и открыли артиллерийский огонь.

Тотчас между нами и берегом пронеслись катера дымозавесчики, оставляя за собой густой шлейф дыма. Теперь враг сосредоточил огонь по ним. Множественные всплески снарядов вставали на их пути и по бортам, а они продолжали идти своим курсом, стараясь поставить дымовую завесу так, чтобы она надежнее скрыла подводную лодку.

Выйдя на Инкерманский створ, мы погрузились на перископную глубину и из Северной бухты выходили уже под водой.

За наш выход через ворота бокового заграждения разгорелся ожесточенный бой. Тяжелые снаряды фашистских береговых батарей поднимали вдоль бокового заграждения высокие водяные столбы. В ответ наша артиллерия открыла ураганный огонь, стремясь подавить артиллерийские батареи противника. На немецкие самолеты, непрерывно бомбящие акваторию Северной бухты, ринулись наши истребители и завязали неравный воздушный бой. Сторожевые катера охраны водного района вышли на Инкерманский створ, оставляя за кормой белые клубы плотной дымовой завесы. Дым не позволял немецкой артиллерии вести по нам прицельный огонь, но он и от нас закрыл створные знаки. К нашему счастью, около боновых ворот видимость несколько улучшилась, и мы смогли различить их в перископ. Подправив курс подводной лодки, мы уменьшили ход и, благополучно пройдя не до конца открытые боновые ворота, вышли на чистую воду. Разрывы бомб и снарядов остались за кормой. Пройдя по фарватеру минное поле, мы всплыли в крейсерское положение и повернули на Новороссийск. Позади остались грохот жестокого боя и отчаянные защитники Севастополя, прикрывающие наш отход.

Погода была по-прежнему ясная. Уже вовсю палило яркое дневное солнце, и крымский берег был виден отчетливо: над Севастополем вверх поднимались огромные языки пламени и длинные шлейфы черного дыма. Весь город вновь потонул в зареве пожаров и окутался дымом…

Но долго над водой идти не пришлось. Немецкие бомбардировщики-торпедоносцы «Хейнкель-111» систематически загоняли нас под воду. Благо зоркие глаза наших сигнальщиков — боцмана Емельяненко, командира отделения рулевых Киселева и старшего рулевого Голева — вовремя их обнаруживали.

Однако наши востроглазые наблюдатели нежданно-негаданно преподнесли нам сюрприз, за который им досталось на орехи от всех.

После очередного всплытия Петр Киселев заступил на наблюдательную вахту. Он держал при себе заряженную ракетницу со взведенным курком. Отчего курок оказался взведен, не знаю, но только с того момента Петя не мог ни разрядить ракетницу, ни спустить курок без выстрела. Видно, не под силу было ему нести такую ношу, и он решил избавиться от ответственности, для чего, перемотав курок ремешком от ракетницы, запихнул ее за какой-то прибор в боевой рубке, да и забыл про нее после очередного срочного погружения.

После ближайшего всплытия его напарник, Григорий Голев, поднимаясь на мостик, решил, на свою беду, почесать спину о тот самый прибор, за которым Киселев припрятал ракетницу. После первых же толчков ракетница вывались из-за прибора, ударилась о паел и выстрелила! Снопы искр ослепительными брызгами посыпались в центральный пост. Я в это время находился в центральном посту и, оглянувшись через плечо на внезапный фейерверк, с ужасом подумал: «Достал-таки немец! Фугасным, наверное…» — и тут же прокричал:

— Срочное погружение! Боцман, ныряй на 45 метров!

Мы погрузились и принялись осматривать подводную лодку. Мысленно я шаг за шагом восстанавливал весь ход событий и никак не мог взять в толк, как мог немецкий самолет попасть бомбой в боевую рубку, да и при чем тут фугас? Или это был снаряд с противолодочного корабля? «Погоди, — осадил я самого себя, — а как же верхняя вахта? Они же должны были заметить самолет или корабль. Ничего не понимаю».

Когда же я заслушал последние доклады и убедился в отсутствии течи и повреждений, я обратил внимание на пахнущего паленым наблюдателя Голева, на котором, что называется, лица не было. Собрав все факты воедино и заглянув в боевую рубку, я обнаружил «вещественное доказательство». Дальнейшее разбирательство было скоротечно: виновник Киселев был выявлен сразу и вместе с Голевым получил порядочный нагоняй, чтобы первый впредь поступал обдуманно, а второй — не выводил из строя своей спиной материальную часть.

Оставшийся день и всю ночь мы провели без приключений.

Утром следующего дня от оперативного дежурного штаба Новороссийской военно-морской базы мы получили радиограмму, в которой он сообщил, что на подходе к Новороссийску нас будут встречать и охранять два наших самолета МБР-2 и два катера MO-IV.

И точно! Вскоре в северо-восточной части горизонта появилась черная точка. Я уже хотел было отдать приказание погружаться, как мы увидели, что это наш самолет МБР-2, который ни с каким другим перепутать нельзя. Почти в тот же момент мы дали ему опознавательный сигнал.

Стоя на мостике, я не спускал глаз с быстро приближающегося самолета. Подлетая к подводной лодке, самолет, однако, резко пошел на снижение. Меня обожгла невероятная догадка: он лег на боевой курс!

— Право на борт! Все вниз! Срочное погружение!^[21] — быстро скомандовал я и вслед за сигнальщиками бросился в отверстие рубочного люка.

Подводная лодка едва успела скрыться под водой, как мы услышали близкие разрывы авиационных противолодочных бомб. За ними следовала новая серия взрывов. Затем все стихло.

Через несколько минут мы осторожно всплыли под перископ. В перископ я увидел, что самолет летал в стороне от нас, давая опознавательные сигналы. Мы всплыли в надводное положение и наконец-то обменялись с самолетом позывными.

Потом на горизонте появились катера MO-IV, которые шли к нам. Обменявшись с ними позывными, мы построились в противолодочный ордер. В охранении катеров и самолетов мы пошли в Новороссийск.

Проходя мимо сигнального поста СНИС (служба наблюдения и связи), мы получили от оперативного дежурного штаба Новороссийской базы семафор следующего содержания: «Командиру «С-31». Покажите свое место. Вас ошибочно бомбил самолет МБР-2. Оперативный дежурный штаба Новороссийской военно-морской базы».

Оказывается, оперативный дежурный уже знал, что нас бомбили свои.

Я ответил по семафору так:

«Оперативному дежурному штаба Новороссийской военно-морской базы. Все благополучно. Прошел боновое заграждение. — И с нескрываемым возмущением добавил: — МБР-2 бомбил плохо! Командир «С-31».

Как видите, не обходилось и без серьезных промахов.

Когда мы вошли в Новороссийск, на одном из причалов нас встречал капитан 1-го ранга Андрей Васильевич Крестовский. Лицо его было встревожено, он явно был озадачен нелепой бомбардировкой.

Заслушав наш доклад о результатах первого похода, он полностью согласился с нашими замечаниями по изменению «ассортимента» малогабаритных грузов, но, так как вагоны были уже поданы, наши замечания, сказал он, будут учтены в следующий раз.

— Иди отдохни… — заботливо подтолкнул меня в плечо Андрей Васильевич, видя мое утомленное лицо.

И тут я почувствовал, что засыпаю, как говорится, на ходу. В течение всего похода я почти не спал. Глаза слипались сами собой. Ничего больше не осталось — только страшное желание спать. Я кое-как добрался до каюты, ткнулся лицом в подушку и моментально заснул крепким «праведным» сном. Сколько я спал, трудно сказать. Разбудил меня чей-то громкий разговор. В центральном посту слышались приказания дежурного по кораблю мичмана Карпова. Дверь в каюту открылась, и на пороге появилась подтянутая фигура вахтенного матроса Соколова. Он негромко произнес:

— Товарищ командир, на подводную лодку прибыл командир базы контр-адмирал Холостяков.

Я быстро вскочил и поднялся на мостик, где увидел Георгия Никитича Холостякова.

— Наверное, разбудил тебя? — как бы извиняясь, спросил он. — Ну ничего, я ненадолго. Доложи, как тебя наши непутевые летуны бомбили?… Безобразие! Срам-то какой… Вот я им покажу! — все более распаляясь, возмущался Георгий Никитич.

Я рассказал ему все подробно, по порядку.

В непринужденной беседе, которую так мастерски умел вести Георгий Никитич, он, в свою очередь, посвятил меня во все более ухудшающуюся обстановку в Севастополе и под Новороссийском.

— В следующем походе разгружаться придется в Камышевой бухте, в Южную бухту заходить нельзя, она простреливается противником, — заключил Холостяков.

Пообещав лично разобраться с перечнем грузов, контрадмирал сошел с борта подводной лодки.

На стенке порта шла оживленная разгрузка подошедших к нам железнодорожных вагонов. Старпом Марголин умело ею распоряжался. В его работе чувствовалась настоящая морская закалка.

Разворачивались погрузочные работы к следующему походу в Севастополь. Завтра снова выход в море…

Вторая погрузка подводной лодки прошла быстрее и слаженнее. Старший торпедист Костя Баранов для более быстрой выгрузки консервов из торпедных аппаратов предложил в каждую трубу торпедного аппарата за передней крышкой вставить деревянный круг, равный по диаметру трубе, и к нему прикрепить стальной трос. С его помощью консервы при выгрузке высыпались на палубу. Время выгрузки при этом сокращалось в несколько раз.

Костю Баранова любила вся команда. Кудрявый, краснощекий, отлично знающий свою специальность торпедист никогда не унывал. Он всегда был там, где трудно, где обстановка требовала наибольшего усилия, и при любых авральных работах всегда проявлял кипучую деятельность.

Вышли мы из Новороссийского порта 3 июня в 15 часов. Погода по-прежнему была ясной, штилевой. День выдался жаркий, но солнце уже заметно склонилось к горизонту. Подводная лодка полным ходом шла в Севастополь. Берега Кавказа уже скрылись из вида, когда неожиданно из-под солнца выскочил самолет. Мы погрузились одновременно с разрывами авиационных бомб… «Рано начал бомбить фриц, впереди еще сотни миль», — подумал я.

Через час всплыли и пошли под дизелями. Но что это?… Вокруг нас огромное поле из тел погибших воинов — краснофлотцев и красноармейцев. Это защитники Керченского полуострова. 19 мая после тяжелых и упорных боев под натиском превосходящих сил противника, под непрерывным огнем вражеской авиации были вынуждены покинуть Керчь и попытаться переправиться через Керченский пролив на Таманский полуостров. Они приняли все усилия к тому, чтобы форсировать пролив. Но враг с берега и самолетов расстреливал беззащитных воинов и жителей Керчи. Мы долго шли по этому страшному полю погибших бойцов, стараясь не задеть тела корпусом подводной лодки. Каждый член экипажа поднялся на мостик, чтобы отдать последний долг своим братьям. Жгучая ненависть переполняла наши сердца…

Никто не смог успокоиться после увиденного, команда была взбудоражена и подавлена. Все делились друг с другом переживаниями, в которых были и скорбь, и ярость, и желание мстить… В разговорах короткая южная ночь прошла незаметно.

Скорей! Скорей в Севастополь!

Утром приблизились к подходной точке фарватера, погрузились и под водой последовали к берегу, под прикрытие 35-й батареи.

Когда мы вышли из фарватера и устремились к берегу, новый знойный день уже жарил и без того иссохшую землю. На голубом небе над нами ни облачка, на море — мертвый штиль. Только над Севастополем — огромные черные тучи дыма и пепла. Над ними свободно кружили девятки фашистских самолетов и безнаказанно сбрасывали смертоносный груз. В очередной раз приближаясь к Севастополю, мы воочию убеждались, как трудно приходилось бесстрашным защитникам города-героя.

Мы погрузились и, увеличив ход, пошли к Севастополю.

Когда немцы продвинулись к Северной бухте, все разгрузочные операции перенесли в отдаленные от города бухты. Фашистская артиллерия в это время простреливала всю акваторию Южной бухты, поэтому войти в нее было невозможно. От оперативного дежурного штаба флота мы получили указание идти в небольшую мелководную Камышевую бухту, неподалеку от херсонесского маяка.

В вечерних сумерках мы вошли в бухту, пришвартовались к барже и начали выгрузку. Доставленные грузы мы переносили на импровизированный причал — полузатонувшую баржу, — а также на прилегающий край берега, где осторожно складывали их в штабеля. Неподалеку ожидали погрузки санитарные носилки с ранеными, которых мы должны были эвакуировать на Большую землю.

На берегу нас ждали бойцы бригады морской пехоты. Вид у них был усталый, но бодрости духа они не теряли, шутки сыпались одна за другой. Громкий бодрящий окрик «полундра!» висел в воздухе не переставая. По всему чувствовалось, что это необычайно сплоченные люди, понимающие друг друга с полуслова. Многие из них передавали нашим матросам адреса своих родных и знакомых с просьбой известить их о благополучии, о скорой встрече, о том, что враг будет разбит… Ни одного слова об осаде, о кровопролитных боях, которые они вели с врагом. Великая сила чувствовалась в каждом воине.

Над Севастополем вспыхивали мощные лучи прожекторов, которые огненными мечами резали черное безоблачное небо. Они выхватывали из темноты фашистские самолеты-разведчики, однако наша артиллерия на этот раз молчала — не хватало зенитных снарядов.

Руководство разгрузкой подводной лодки взяли на себя комиссар и старпом.

— Иди отдохни, на тебе лица нет, — дружески сказал мне Павел Николаевич.

Я действительно чертовски устал. Весь поход находился на ногах. Поднявшись на мостик, я присел на разножку.

Работа по выгрузке спорилась. Благодаря рацпредложению Кости Баранова, задержек с выгрузкой консервов на этот раз не было.

Матросы, кажется, не чувствовали тяжести ящиков, не ощущали боли от ссадин и мозолей. Все их движения были до предела точны и энергичны. На этот раз разгрузку вместо семи часов провели за четыре.

С первыми лучами солнца немцы вновь начали обстреливать Камышевую бухту дальнобойными орудиями с Бельбека. Сначала снаряды разрывались на берегу, в приличном от нас удалении, потом разрывы стали приближаться.

Наконец выгрузка окончена. Мы получили разрешение на выход. На прощание теплые рукопожатия и пожелания успехов.

Мы запустили дизели. Размеры. Камышевой бухты были настолько малы, что разворачиваться пришлось на месте. Авиационная и артиллерийская канонада подгоняла нас. По выходе из бухты, несмотря на малую глубину, мы были вынуждены погрузиться для уклонения от близких разрывов артиллерийских снарядов. Под водой пошли к Херсонесу. За Херсонесским мысом всплыли, но идти в надводном положении пришлось недолго: самолеты противника вновь загнали нас под воду. Личный состав эти бомбежки переносил мужественно, действия были четкие и слаженные. Успешно закончив форсировать минное поле, мы легли курсом на Туапсе.

Фашистская авиация вновь преследовала нас, задерживая наше продвижение. Уклоняясь от самолета противника, мы погрузились. Подводная лодка оказалась «тяжела».

— Из уравнительной цистерны за борт, — последовала команда инженера-механика Шлопакова.

Отрепетовав приказание, командир отделения трюмных Быков включил главный осушительный насос и стал откачивать воду из уравнительной цистерны за борт. Через расчетное время он его остановил.

Александр Быков был ветераном нашего корабля. До службы на флоте он работал на железной дороге помощником машиниста. Он великолепно знал свою специальность и наряду с отчаянной смелостью отличался необыкновенным спокойствием и уравновешенностью. В боевой обстановке он четко выполнял служебные обязанности. Хороший человек с общительным и веселым характером, пользовался среди личного состава большим авторитетом и снискал заслуженную любовь товарищей. Когда он передавал приказания по трубам в другие отсеки, его басовитый голос вселял уверенность.

Во время бомбежки противолодочными кораблями противника он по-своему оценивал расстояние до разрыва глубинных бомб, приговаривая:

— Вот эта поближе разорвалась, черт побери… Эта подальше, эта еще дальше… Потерял нас фриц! Иди, иди, гад, несолоно хлебавши…

Много лет Александр Быков дружил с командиром отделения торпедистов Артемом Нероновым. Спальные койки у обоих располагались рядом в носовом отсеке, и во время отдыха они часто вели между собой дружеские разговоры.

— Ну, как у трюмачей дела, Саша? — обычно начинал Неронов.

Саша Быков снимал ботинки, присаживался на койку друга, не обижаясь на него за фамильярное обращение «трюмами» вместо «трюмные», и начинал рассказывать о своих подопечных Соколове и Балашове.

Быков был рассудителен и быстро располагал к себе товарищей. Их дружба с Нероновым, видимо, строилась на том, что Быков, разговорчивый и общительный, умел поддержать, дать дельный совет. Молчаливый Неронов всегда готов был выслушать друга, а этот дар присущ далеко не каждому.

Неронов застенчивый, улыбчивый, разговаривал тихо, никогда не повышал голос. Спокойствием и выдержкой он покорял торпедистов, благотворно влиял даже на неукротимого Костю Баранова.

Я направился в центральный пост — подошло время всплытия…

На всем переходе тучи ни разу не закрывали солнце, и оно ярко заливало все море. Вот и сейчас по голубому небу медленно двигались редкие перистые облака причудливой формы. Время от времени они обгоняли друг друга и сходились в белоснежные узоры. Но любоваться небесными картинами пришлось недолго.

— Слева по носу самолет! Высота 300 метров!

— Ишь, черт, как низко летит!.. — воскликнул кто-то из наблюдателей.

— Срочное погружение! — скомандовал вахтенный офицер, и подводная лодка быстро ушла под воду, успешно уклонясь от очередного фашистского самолета.

И так много раз. Частые ревуны, предвещающие начало очередного срочного погружения, стали обычным явлением, — погружались одной сменой.

— Надо пересмотреть маршруты переходов на Кавказ, — поделился я мыслями с комиссаром, и он поддержал меня в этом.

Жаркий солнечный день сменился ласковой южной ночью с яркими звездами. Нежной прохладой дышали эти ночи, принося нам огромное облегчение и снимая напряжение.

Близится полночь. Жизнь на подводной лодке затихает. Лишь вахтенный офицер и матросы его смены бодрствуют, неся ходовую вахту на боевых постах. Команда заметно устала от беспрерывных уклонений от самолетов противника.

Утром 6 июня мы пришли в Туапсе. Нас встретили офицеры штаба флота и базы. На стенке торгового порта виднелись штабеля новых грузов. Мы сразу же приступили к их погрузке. Все работы шли организованно и слаженно.

На следующий день, 7 июня, в 12 часов 30 минут мы покинули Туапсе, курс — на Севастополь.

И вновь мы зорко вглядывались в морскую штилевую даль и безоблачное небо. И вновь подвергались преследованию немецкой авиации. Теперь, изучив маршрут наших переходов, фашистские самолеты точно выходили на наш курс.

Все чаще и чаще нас стали атаковать торпедоносцы. Летая на небольшой высоте и почти сливаясь с горизонтом, они заходили в атаку, как правило, со стороны солнца, но наши сигнальщики и наблюдатели бдительно несли вахту. Не было случая, чтобы вражеские самолеты застали нас врасплох.

Несмотря на полный ход — 18 узлов, от нас не отставали стайки молодых дельфинов. Вылетая из воды, они поблескивали в лучах заходящего солнца изогнутыми спинками с остроконечными плавниками и снова ныряли в море, продолжая игривую погоню. На небольших ласковых волнах покачивались редкие важные чайки. За кормой разноцветными искорками сверкала полоса кильватерного следа. Берега Кавказа отступали все дальше и дальше, пока наконец не растворились в наступивших сумерках…

К вечеру 8 июня мы подошли к Севастополю. Пройдя минное поле, всплыли у 35-й береговой батареи.

Форсирование минного заграждения всегда испытывало волю всех членов экипажа, а в этих походах — особенно. Но все закончилось благополучно, и мы невредимыми вырвались из смертельных объятий коварного минного поля. Пройдя минное заграждение, мы пошли к берегу, над которым кружили самолеты.

Невзирая на господство немецкой авиации в воздухе, наши летчики не прекращали отчаянных боевых вылетов. Мы хорошо видели аэродром у херсонесского маяка, который пытались сровнять с землей немецкие авиация и дальнобойная артиллерия. Над испещренным воронками летным полем барражировали вражеские истребители, не давая нашим самолетам ни взлететь, ни приземлиться. И все-таки наши летчики регулярно поднимали в воздух краснозвездные машины и беспощадно разили врага.

Истребители поднимались в воздух до начала бомбежек и артобстрела противника: разгоняли «Мессершмиты», чтобы те не мешали взлету штурмовиков. Но когда наступало время налетов фашистской авиации, взлетное поле буквально сотрясалось от взрывов вражеских авиационных бомб. Одна волна фашистских бомбардировщиков уходила, а на смену ей шла другая. И так в течение всего дня. К вечеру наступало зловещее затишье. Казалось, после этих жесточайших налетов от аэродрома ничего не осталось. Но проходило немного времени — из развалин и укрытий появлялись летчики, и аэродром вновь оживал…

* * *

В начинающихся вечерних сумерках мы вошли в Камышевую бухту. Утомленная переходом команда стояла на боевых постах молча. Нашим глазам вновь открылся горевший город, а на высокой горе, на фоне неба по-прежнему высился разрушенный купол знаменитого севастопольского собора.

Под прикрытием темноты приступили к разгрузке. Но даже ночной мрак не помогал: нас интенсивно обстреливала немецкая артиллерия. Нередко снаряды рвались в непосредственной близости от подводной лодки.

Когда я поднялся на мостик, чтобы оценить обстановку, прибыл представитель штаба флота капитан-лейтенант Савицкий. Он доставил нам боевые документы на следующий поход. Знакомы мы с ним были давно, еще по первой бригаде подводных лодок, где он служил старпомом на одном из «декабристов». После обсуждения боевого задания мы разговорились.

От него я узнал, что за первую неделю июня немецкая авиация сделала несколько тысяч самолетовылетов, сбросив на Севастополь десятки тысяч бомб. Бомбежкой разрушены большинство городских зданий. В городе много пожаров, которые не тушат из-за нехватки воды. Армейцы и морская пехота дерутся геройски, но силы слишком неравные, мы фактически лишены возможности пользоваться Северной и Южной бухтами.

Ожесточенные бои идут по всей линии фронта — от Бельбека до Балаклавы. Особенно тяжелые бои ведет морская стрелковая бригада полковника Потапова на Мекензиевых горах, где враг сосредоточил главный удар. Не менее ожесточенные бои ведет 7-я бригада морской пехоты в районе Ялтинского шоссе.

Для осады наших долговременных укреплений фашисты перебросили к Севастополю не только самые мощные экспериментальные батареи 615-миллиметровых мортир, но и орудие «Дора» калибра 813 миллиметров, снятое с линии Мажино. Но наша артиллерия, особенно 35-я батарея, успешно вела борьбу с артиллерийскими установками противника.Однако в последнее время стало не хватать снарядов, а на подводных лодках доставить снаряды крупного калибра, к сожалению, невозможно.

— Как видишь, Николай Павлович, положение очень серьезное. В штабе флота внимательно следят за вашими походами. Командующий флотом очень вами доволен, продолжайте строго выдерживать график, — закончил Савицкий и, посмотрев на часы, заспешил.

Я проводил его до стоявшей у причала легковой машины. Мы тепло расстались.

В те дни обстановка в Севастополе менялась очень быстро и с каждым днем становилась все сложнее и сложнее, неизменным оставался высокий боевой дух матросов, старшин и офицеров.

Важную роль в поддержании боевого настроения играла стенная печать, и в первую очередь боевые листки. В них мы пропагандировали боевой опыт, внедрение всего положительного в службе и работе, призывали личный состав следовать примеру отличившихся матросов и старшин.

Во время походов на подводной лодке регулярно выпускался боевой листок. Его постоянным редактором был мичман Иван Петрович Карпов. С присущим ему серьезным вниманием он относился к этому партийному поручению. В каждом отсеке у него были свои корреспонденты, которые и освещали нашу необычную боевую деятельность.

С первых дней появления на подводной лодке боевого листка он приобрел среди личного состава большую популярность. Нередко сами матросы подсказывали редактору Карпову новую тему и давали свои короткие, но весьма интересные и точные заметки.

Боевой листок привлекал к себе всеобщее внимание. Он призывал личный состав тщательно готовить боевую технику, безаварийно использовать ее в море, бдительно нести ходовую вахту (особенно это касалось сигнальщиков и наблюдателей), строго соблюдать правила погрузки и выгрузки боезапаса на необорудованное побережье.

Боевой листок настойчиво и систематически вел борьбу со всеми недостатками в нашей тяжелой боевой службе. Особенной популярностью среди нашей команды пользовались художественные иллюстрации и дружеские шаржи. Через боевые листки коммунисты пропагандировали опыт лучших подразделений, рассказывали об отличившихся матросах и старшинах.

Острая сатира, шутки, стихи, шаржи, рисунки — все это ободряло личный состав, создавало веселое настроение.

В кают-компании и в отсеках подводной лодки в изобилии размещалась художественная, общественно-политическая и техническая литература, пользоваться которой мог каждый. Библиотеки на поход мы комплектовали продуманно, с большим вкусом. В этой работе принимали активное участие Васильев, Соколов, Беспалый и все офицеры. Большую помощь оказывал им Марголин.

— Ну как, интересные книги подобраны? — спросил я как-то у Марголина.

— Так точно! Прошу посмотреть.

Время еще оставалось, и я успел ознакомиться с перечнем книг, отобранных в библиотеке базы. Это была действительно хорошая литература: здесь были западноевропейские и русские классики, но больше всего, конечно, было советских писателей.

Главное, что помогало нам при подборке книг в боевой поход, — это знание интересов и внутреннего мира членов экипажа. С помощью книг мы старались ответить на все волнующие их вопросы. В боевом походе чувства у всей команды были обострены, там все переживалось глубже и сильнее, поэтому каждая книга обретала совершенно новую эмоциональную силу. Книги придавали нам новые силы, поднимали у нас настроение, так необходимое в сложной боевой обстановке. Их идейное, художественное содержание было ощутимее, острее проявлялось во всех действиях и поступках. И мы были очень рады, когда видели, что рекомендованная нами литература полностью удовлетворяла растущие запросы всего личного состава.

Ежедневно мы доводили до сведения команды информационные сообщения последних известий и сводок Совинформбюро. В это время во всех отсеках подводной лодки царило оживление. Агитаторы Соколов, Казаков, Отченашенко, получив сводки Совинформбюро, зачитывали их и с жаром обсуждали положение на фронте.

Сводки того времени были весьма лаконичны, сообщая о героической битве за Севастополь: «На севастопольском участке фронта противнику ценой огромных потерь удалось продвинуться вперед». Это продвижение противника болью отзывалось в наших сердцах…

Уже светало, когда мы, закончив под гул артиллерийского обстрела выгрузку, покинули Камышевую бухту. В подводном положении пошли к Херсонесу. В перископ был отчетливо виден наш последний крымский аэродром.

Пройдя минное поле под водой, мы всплыли и на сорок миль спустились на юг, после чего легли на курс в Новороссийск. Наши расчеты оправдались: фашистские самолеты значительно реже беспокоили нас. 10 июня в 7 часов утра мы пришли в Новороссийск.

В Новороссийском порту нас встретил А. В. Крестовский. Поблагодарил за четкое выполнение графика похода и одобрил наше предложение об изменении маршрута. Мой наставник, капитан 3-го ранга Б. А. Алексеев, оказавший мне неоценимую помощь в этом походе, отбыл в Поти. Поблагодарив его, я вновь принялся готовиться к очередному походу. Перед началом погрузки Андрей Васильевич сказал:

— Ваши предложения по ассортименту грузов штабом Новороссийской военно-морской базы учтены. Под Севастополем противник продолжает мощное наступление, начатое 7 июня. Положение наших войск, несмотря на их беспримерный героизм, все более ухудшается. Стало недоставать снарядов у армейской артиллерии, поэтому в этом походе их количество увеличим. Аналогичные указания даны штабом флота и в Туапсе.

Без промедления мы приступили к очередной погрузке и сразу же ощутили действенность указаний штаба базы: исчезли россыпи консервов, их упаковали в деревянные малогабаритные ящики, увеличилось количество снарядов, мин и стрелкового боезапаса. Благодаря этому время погрузки значительно сократилось.

В течение всего дня 10 июня и первой половины дня 11 июня шла ускоренная приемка боезапаса. Личный состав подводной лодки, понимая остроту положения защитников Севастополя, действовал быстро и четко. В полдень следующего дня вышли в море. Погода без изменений — штиль. По-прежнему фашистские самолеты охотились за нами на переходе морем.

Подойдя утром 12 июня к минному Полю Севастополя, мы очутились в густом тумане, створных знаков и береговой черты не было видно. Что делать? Искать подходную точку фарватера было бесполезно, входить в фарватер по счислению опасно — можно попасть на минное поле. Отойдя несколько южнее, решили идти к Ялте для уточнения своего места и последующего перехода в Севастополь береговым фарватером. В навигационном отношении такой путь был безопаснее, но, учитывая его большую протяженность и неусыпный контроль итальянских противолодочных сил и авиации, мы подвергали себя большому риску.

На подходе к Ялте мы получили телеграмму от командующего флотом, он репетовал телеграмму Верховного главнокомандующего, который самоотверженную борьбу севастопольцев ставил в пример. Вот ее полный текст:

«Вице-адмиралу Октябрьскому.

Генерал-майору Петрову.

Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя, красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням.

Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для Красной армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполняют свой священный долг перед Родиной.

И. Сталин».

Весть об этом облетела все отсеки и вселила в нас новые силы.

Было раннее утро. Легкий туман плыл над еще не проснувшимся морем. Мы приближались к крымскому побережью. В рассветной дымке показались очертания горы Ай-Петри. Прямо по курсу перед нашими глазами все четче и четче открывалась величественная панорама Ялты — лучшего курорта Крыма. Белые дворцы санаториев и домов отдыха каскадом спускались к морю. Между ними виднелись причудливые парки. Но на этот раз Ялта не ласкала взгляд красотой, все мысли были заняты другим. Нам было известно, что в ее порту базируются противолодочные силы фашистского флота.

Определив по береговым ориентирам свое место, мы погрузились, вошли в фарватер и вдоль побережья направились в Севастополь. Учитывая большую протяженность берегового фарватера, мы выбирали наиболее оптимальную скорость подводного хода, максимально экономя заряд аккумуляторной батареи.

По одну сторону, с правого борта тянулось крымское побережье, занятое врагом, по другую сторону, с левого борта, — минное поле.

Мы прошли мыс Айтодор. Перед нами открылась, вся в зелени, Алупка. Война с ее разрушительной силой долетела и сюда. Город был пуст и мрачен, правда, роскошный Воронцовский дворец не пострадал. На отдельных участках Ялтинского шоссе было заметно передвижение фашистских войск и танков. Они спешили к Балаклаве и Севастополю, где шли жаркие, кровопролитные бои.

Пройдя Сарыч и Айю, мы увидели мыс Фиолент, невдалеке от которого находилась Балаклава, а перед ней населенный пункт Форос, ставший центром итальянских штурмовых средств, в состав которых входили пять торпедных катеров (MTSM), пять взрывающихся катеров (МТМ)^[22] и сверхмалые подводные лодки типа «СВ». Эти штурмовые средства были перебазированы из Италии на Черное море сухопутным путем для постоянного патрулирования подступов к осажденному Севастополю и путей наших морских перевозок в Крыму. Прибыв в Форос 22 мая, они стали ежедневно совершать ночные вылазки группами по два-три катера.

Сверхмалые, или карманные, подводные лодки типа «СА» появились на вооружении итальянского флота еще в период Первой мировой войны и использовались в качестве штурмовых средств. Они имели водоизмещение 12 тонн, были вооружены торпедами и имели экипаж из двух человек (один офицер и один матрос). Предусматривалось использовать такую подводную лодку для того, чтобы проникнуть в подводном положении в порт противника и высадить пловцов-диверсантов с целью минирования стоящих в порту кораблей. Надо отдать этим подводным лодкам должное — их боевая деятельность имела некоторый успех.

К началу Второй мировой войны подводные лодки получили дальнейшее развитие, и на вооружение итальянского флота поступили сверхмалые подводные лодки «СВ». Они были более мореходны и обладали значительно большей автономностью. Эти подводные лодки перебазировали в Черное море, видимо, по Дунаю и использовали индивидуально, а не в составе штурмовых средств…

Благополучно пройдя Форос, мы стали подходить к Балаклаве, которую геройски защищали наши пограничники. Справа от входа в Балаклаву на высокой скалистой горе возвышались развалины стен и башен величественной Генуэзской крепости. Балаклава (в переводе на русский язык — «гнездо рыб») расположена в глубокой и закрытой одноименной бухте, поэтому со стороны моря мы ее увидеть не могли, но зато видели, как ее бомбят фашистские самолеты и обстреливает с ближайших высот артиллерия.

Мужественные пограничники и войска, охранявшие город, выстояли и успешно отразили все атаки врага, решившего любой ценой отрезать Балаклаву от Севастополя. Ни одного рубежа не сдали его защитники…

Между тем кислорода в отсеках подводной лодки становилось все меньше. Мы слишком долго находились под водой не всплывая, и судовая вентиляция больше не справлялась со своей задачей из-за перегруженности отсеков, перешивание воздуха в отсеках было неполным. Дышать становилось все тяжелее и тяжелее.

Всплыть вблизи вражеского берега для вентиляции лодки было невозможно. До безопасного района было далеко, а идти быстрее мы не могли — снизился заряд аккумуляторной батареи. Из-за недостаточной мощности батареи в отсеках постепенно померк свет, и наступила пора переключаться на аварийное освещение.

Летом нам нередко приходилось подолгу оставаться под водой, ведь светлое время суток длилось до 19 часов, однако хоть изредка удавалось всплыть и провентилировать отсеки. А сегодня мы, что называется, били все рекорды: весь день провели под водой, ни разу не всплыв на поверхность. Положение усугублялось высокой температурой забортной воды, в результате чего в отсеках стало невыносимо душно. Термометр внутри прочного корпуса показывал сорок градусов выше нуля, а влажность достигала 100 процентов. Средства регенерации пришлось экономить: никто не знал, что нас ждет впереди, — поэтому патроны регенерации мы включали очень редко. Из-за этого резко увеличилось количество водорода и углекислого газа, а содержание кислорода снизилось ниже допустимых норм.

Люди задыхались, у них нарастали слабость и сонливость, свободные от вахты члены команды ложились на койки, а некоторые даже пытались сдерживать дыхание. От невероятно высокой влажности мокрым было все: постельное белье, подушки, простыни, одежда и головные уборы. Такие условия предрасполагали к возникновению кожных заболеваний, которые часто мучили личный состав.

Жара и духота быстро изнуряли и выматывали людей. У вахтенных матросов и офицеров от духоты замедлялись движения, снижалось внимание и терялась сосредоточенность. Постепенно начинало подводить зрение: глаза слезились, картинка становилась нечеткой, расплывалась, мутная пелена заволакивала взор.

Кто-то в носовом отсеке потерял сознание, но, невзирая на очевидную опасность, команда мужественно переносила кислородное голодание, приободряя и воодушевляя друг друга. Мне подумалось, что нехорошо было бы задохнуться в подводной лодке на полпути, да еще с грузом для Севастополя. Пришлось включить средства регенерации воздуха. Я очень надеялся, что скоро нам удастся всплыть…

Трудный многочасовой переход прибрежным фарватером близился к концу. После Балаклавы картина побережья резко поменялась: началось пустынное высокогорное плато, на котором была расположена героическая 35-я батарея. Это была стационарная крупнокалиберная башенная батарея калибра 305 миллиметров. Она с первых и до последних дней обороны Севастополя верно служила ему, ведя огонь из своих орудий по наступающим войскам противника. Героическая батарея. Враг хотел стереть ее с лица земли, и в течение многих дней фашистские стервятники по нескольку раз в день сбрасывали сотни бомб. Огромные столбы земли вырастали над ее башнями, но проходило немного времени, и батарея вновь оживала…

Вахтенным командиром в эту смену был штурман Шепатковский. Он периодически поднимался в боевую рубку, поднимал перископ, тщательно осматривал горизонт и небо. Когда мы подошли к 35-й батарее, лицо вахтенного командира лейтенанта Шепатковского помрачнело, он оторвался от окуляров перископа и произнес:

— Опять фашисты бомбят батарею.

Я поднялся в боевую рубку и через перископ стал наблюдать за происходящим на берегу: 35-я батарея вела из двухорудийных башен огонь по переднему краю врага, как вдруг со стороны города начали появляться девятки «Юнкерсов» и одна за другой пикировать на нее. Там, где только что были видны вспышки 305-миллиметровых орудий, поднялись султаны огня и пыли. Батарея замолчала. Вновь и вновь появлялись самолеты: сбросив смертоносный груз, они проходили над нами и исчезали над морем…

Уже вечерело, когда мы пришли в безопасный для всплытия район. Подсплыв под палубу, мы приступили к вентилированию аккумуляторной батареи и отсеков подводной лодки. Дышать стало легче, личный состав ожил. Силы стали быстро восстанавливаться.

Подойдя к мысу Херсонес, мы стали свидетелями воздушного нападения на херсонесский аэродром, который фашисты бомбили не менее ожесточенно. При воздушных налетах наши летчики взлетали и низко ходили над морем в стороне от аэродрома. Оказывается, так их не было видно сверху. После окончания бомбежки они возвращались на аэродром. А с наступлением темноты взлетали на бомбежку врага, делая за ночь по три-четыре вылета.

Ночь скрывала нас от противника не хуже морских глубин, поэтому мы, ничуть не опасаясь быть обнаруженными, в надводном положении обогнули мыс Херсонес и направились к Камышевой бухте, над которой полыхало зарево разрывов.

Черный купол беззвездного неба вздрагивал от каждого нового взрыва, ярко освещавшего округу. Судя по всему, обстановка на берегу и в бухте усложнялась с каждым днем: на акватории бухты то тут, то там из воды торчали затопленные вспомогательные суда и баржи, которые так и не смогли выбраться из нее, а на берегу за развалинами причалов виднелись разбитые грузовые машины и покореженные орудия. Береговой наблюдательный пункт фашисты просто сровняли с землей.

Под несмолкающий грохот разрывов крупнокалиберных артиллерийских снарядов, всполохи которых освещали нам путь, мы пришвартовались. Встречающих бойцов заметно поубавилось, да и машин стало значительно меньше. Несмотря на это, разгрузка спорилась. Боезапас выгружали непосредственно на берег. Благодаря приобретенному опыту, матросы разгрузили подводную лодку скорее, чем в предыдущие походы.

Закончив выгрузку, мы вышли из Камышевой бухты. Противник, засевший на Бельбеке и в районе Константиновского равелина, заметил нас, и береговые крупнокалиберные артиллерийские батареи не замедлили открыть шквальный огонь по подводной лодке. Вода закипела от рвущихся со всех сторон снарядов и осколков. Пришлось погрузиться и ввиду малых глубин, что называется, ползти по грунту.

Пройдя мыс Херсонес, я решил осмотреть все отсеки подводной лодки. После оглушающих разрывов артиллерийских снарядов тишина в отсеках подводной лодки казалась идеальной. Между тем повсюду чувствовались тревога и напряжение. Матросы и старшины, сосредоточенные и немногословные, реагировали на показания приборов с подчеркнутой быстротой и аккуратностью, хотя усталость уже давала о себе знать.

Курс подводной лодки вновь лежал на Туапсе, и я вместе с верхней вахтой оставался на мостике, чтобы наблюдать за горизонтом. Когда мы подошли к траверзу Ялты, боцман Емельяненко вдруг резко повернулся ко мне и буквально в лицо прокричал:

— Слева 150 градусов, дистанция 20 кабельтовых, перископ подводной лодки!

— Право на борт! Самый полный вперед! — скомандовал я.

Подводная лодка, быстро повернув вправо на 30 градусов, стала набирать скорость самого полного хода — 20 узлов. К нам на мостик выскочил разгневанный инженер-механик Шлопаков, чтобы выяснить причину форсированного хода, значительно изнашивающего дизели. Но, мигом разобравшись в обстановке, Григорий Никифорович нырнул вниз и побежал в пятый отсек, чтобы лично контролировать напряженную работу дизелей.

За кормой был хорошо виден высоко поднятый перископ противника и бурлящий след от него, — итальянская подводная лодка полным ходом шла в атаку. Но ее командир явно неверно определил нашу скорость хода и оказался вне критического угла атаки. Мы стали заметно отдаляться от противника, и вскоре перископ итальянской субмарины скрылся из вида.

После того как мы ощутили реальную угрозу подводных лодок противника, помимо артиллерии, авиации, мин и противолодочных корабельных сил, сигнальщики и наблюдатели стали с еще большей бдительностью осматривать водную поверхность.

Переход морем в осажденный Севастополь, вход и выход из него с каждым походом становились все труднее и опаснее. Кроме самолетов, беспрерывно кружащих над Севастополем, вдоль крымского побережья и по маршруту нашего следования фарватеры минного поля и подходы к ним патрулировали корабли противолодочной обороны. Нас чаще стала обстреливать немецкая береговая артиллерия со стороны Качи, Бельбека и Северной стороны. В этих опасных условиях каждый поход в Севастополь был подвигом, проверкой моральных и физических сил всего личного состава.

Обратный путь из Севастополя на Кавказ проходил вблизи побережья Крыма согласно указаниям штаба флота. Это был самый короткий, но в то же время очень беспокойный путь, так как он проходил в зоне, насыщенной противолодочными силами: торпедными и сторожевыми катерами, подводными лодками и особенно авиацией, которая буквально висела в воздухе и постоянно загоняла нас под воду, тем самым снижая нашу скорость.

Проанализировав обстановку, мы с комиссаром твердо решили по выходе из Севастополя спускаться еще южнее, оставляя в стороне зону патрулирования немецкой авиацией и итальянскими подводными лодками.

Вот и Туапсе. Мы вошли в гавань и встали у судоремонтного завода. На заводском причале нас встретила большая группа представителей штаба флота, технического управления и завода. Нас немало удивила столь многочисленная делегация. Однако, когда офицер штаба флота вручил мне очередную боевую директиву начальника штаба флота, согласно которой нам предстояло кроме боезапаса принять бензин и доставить его в Севастополь, мы поняли, почему нас встречало столько инженеров-механиков и корабелов. Оказывается, необходимо было проверить и подготовить часть цистерн главного балласта к приемке и транспортировке бензина.

Параллельно с приемкой боезапаса личный состав приступил к корабельным работам.

Согласно корабельному уставу ВМФ Союза ССР на дизельных подводных лодках хранение бензина было категорически запрещено. Бензин, керосин и другие легковоспламеняющиеся вещества на надводных кораблях должны были храниться в специальной таре, в строго назначенных приказом по кораблю местах, которые хорошо вентилируются и удалены от каких-либо источников огня.

Трое суток рабочие Туапсинского судоремонтного завода совместно с нашими мотористами Индерякиным, Котовым, Гуниным, Антропцевым, Пушкановым и трюмными Быковым, Соколовым и Балашовым под руководством инженера-механика Шлопакова и главстаршин Крылова и Щукина готовили цистерны главного балласта к приемке в них бензина. Дело было новое, хлопотное и небезопасное. Мотористы, трюмные и рабочие завода это прекрасно понимали и отнеслись к работе крайне внимательно. После окончания всех подготовительных работ по улучшению герметичности цистерн главного балласта перешли к нефтеналивному пирсу. Там собралась большая группа инженеров из технического управления флота и Туапсинской базы. Под их наблюдением мы со всеми необходимыми мерами предосторожности приступили в приемке бензина. Личный состав подводной лодки стоял на боевых постах по готовности номер один в ожидании любых непредсказуемых событий. Однако приемка 45 тонн бензина прошла без происшествий.

Все очень устали. Глядя на воспаленные глаза утомленных молодых парней, я невольно задавался вопросом: откуда у них берется сила? Частые погрузки и разгрузки, вахты, тревоги, уклонение от атак противолодочных сил, к которым, кажется, никогда нельзя привыкнуть, недостаток отдыха и сна — они все переносили стоически, никогда не сетовали на трудности.

Закончив все работы, я доложил в штаб флота о готовности к выходу в море. Вскоре добро было получено, и мы приготовились отправиться в пятый боевой поход.

Личный состав разбежался по боевым постам и командным пунктам. Отдали кормовые швартовы, за ними — носовые. Дав ход электромоторами, подводная лодка плавно отошла от стенки причала.

Отдифференцировались мы, как всегда, быстро и без накладок, но всплытие нас не на шутку озаботило. Вот когда мы осознали коварство бензина — после погружения на поверхности акватории Туапсинского торгового порта осталось большое маслянистое пятно. «Очень скверно, — подумал я. — Этот след будет постоянно нас демаскировать». Но поделать уже ничего было нельзя, бензин следовало доставить вовремя и без потерь, невзирая ни на что. Нашим истребителям в Севастополе позарез было нужно топливо, а другого способа доставить его уже не было.

Мы вышли из гавани. Натужно ревя дизелями, подводная лодка медленно набирала ход, все-таки 45 тонн бензина, принятые в цистерны главного балласта, сильно увеличили осадку корабля. А в кильватерной струе предательски бурлил просочившийся наружу бензин. Но на этом неприятности не заканчивались.

Пока мы шли над водой, пары бензина нас особо не беспокоили, потому что работа дизелей на полную мощность и полноценная вентиляция отсеков заставляли воздух циркулировать. Но утром, приблизившись к подходной точке минного поля, мы были вынуждены погрузиться. К Севастополю мы шли уже на перископной глубине и лишь изредка, когда позволяла обстановка, всплывали в позиционное положение для кратковременной вентиляции.

Между тем проникающие в отсеки через манжеты кингстонов пары бензина все больше накапливались, не только отравляя личный состав, но и создавая угрозу взрыва. С увеличением концентрации паров бензина у людей нарастала вялость и сонливость, появлялась тошнота, снижалась работоспособность. Особенно страдали от этого акустики Крылов и Ферапонов и радисты Ефимов и Миронов, так как из-за почти отсутствующей вентиляции в акустической рубке и радиорубке концентрация паров бензина там была наибольшей. При каждом всплытии подводной лодки мы приглашали акустиков и радистов в центральный пост, чтобы дать им подышать свежим воздухом.

В связи с появившейся угрозой отравления мы утвердили еще одно положение: запретили личному составу спать во время подводного плавания и поручили каждому следить не только за собой, но и за поведением соседа. Эти меры позволили предотвратить случаи тяжелого отравления.

Подойдя к Херсонесу, мы увидели, как наши самолеты, базировавшиеся на мысе, гибли на земле от артиллерийского огня противника, не будучи в состоянии подняться в воздух из-за отсутствия бензина. Мы воочию убедились, что наш риск при доставке бензина вполне оправдан.

К Камышевой бухте мы подходили на перископной глубине. Все побережье бухты и ее акватория подвергались интенсивному обстрелу береговой артиллерии немцев. На Северной стороне захватчики подошли к бухте Голландия. Обороняющиеся и жители города были вынуждены отходить к Стрелецкой и Камышевой бухтам.

Сюда же, на побережье Камышевой бухты, поступали раненые. Измученные, голодные, потрясенные событиями этих тяжелых дней, они все же продолжали твердо верить, что придет время, когда правда и справедливость восторжествуют и фашистов выбросят из Севастополя.

Войдя в Камышевую бухту, мы увидели, что разрушений прибавилось. На поврежденных причалах — груды разбитых автомашин, около стенки из воды торчали остовы потопленных кораблей, судов и барж. Были уничтожены все навигационные знаки, посты наблюдения и связи. Несмотря на ночное время, в зареве бескрайних пожаров и непрекращающихся взрывов хорошо был виден каждый клочок земли и вся акватория бухты.

На берегу бухты скопились дети, женщины и раненые в изодранной одежде, с окровавленными повязками. Усталые, хмурые лица, почерневшие от бесконечного горя и копоти пожарищ.

Мы подошли к полузатонувшему судну, лежащему на грунте у самой пристани. Там тоже собралась встревоженная толпа. Народ заметно волновался и суетился, но паники не было.

Выгрузка боезапаса прошла, как всегда, быстро и организованно. Значительно труднее сказалось передать на берег доставленный нами бензин. Как уже ранее указывалось, цистерны главного балласта не были приспособлены ни для хранения бензина, ни для его откачки. Пришлось использовать гибкие пожарные шланги, из-за негерметичности которых часть бензина неизбежно разливалась по бухте, создавая опасность возгорания. Но это уже никого не заботило; важно было как можно скорее закончить сдачу топлива, так как в бухту одна за другой входили наши подводные лодки, распределяясь по акватории в ожидании разгрузки.

К утру противник вновь усилил обстрел бухты. Снаряды врага рвались в непосредственной близости от штабелей ящиков с боезапасом и емкостей с бензином. Нетрудно себе представить последствия попадания хотя бы одного снаряда в многотонную гору пороха и бензина. Но никто не задумывался об очевидной опасности: останавливаться было нельзя. После окончания разгрузки боезапаса и откачки бензина, по указанию штаба флота, нам «предстояло принять с берега 67 человек: женщин с детьми, раненых солдат и матросов.

Изможденные полугодом пребывания в окопах и подвалах осажденного города, спотыкаясь, они поднимались на борт подводной лодки, где их тут же покидали силы. Краснофлотцы подхватывали ослабевших людей на руки и бережно спускали в концевые отсеки. Закончив посадку пассажиров, мы стали медленно выходить из бухты, маневрируя на малой акватории между загромождающими дорогу вспомогательными судами, буксирами и баржами…

Повсюду рвались артиллерийские снаряды, поднимая фонтаны мутной воды. Вибрирующий свист снарядов разрезал тугой утренний воздух. Они пролетали, казалось, совсем рядом, в любой миг могли угодить в подводную лодку, и тогда — все…

Немцы, заметив наш выход из Камышевой бухты, сосредоточили весь огонь на подводной лодке. Мы же с надеждой смотрели вперед, где узкой тропой тянулся спасительный фарватер. Там наконец можно будет погрузиться и незаметно плыть под надежной толщей черноморской воды.

С Бельбека и Константиновского равелина вели огонь фашистские береговые батареи. Особенно усердствовали немцы с Северной стороны. Я в последний раз оглянулся на бухту и приказал вахтенному офицеру погружаться. После погружения подводная лодка продолжала движение на перископной глубине.

Надо сказать, что в последнее время немецкие самолеты стали все чаще и чаще преследовать наши подводные лодки, шедшие по фарватерам. Они вынуждали их уходить на глубину, но и тогда не оставляли в покое, буквально засыпали фарватеры авиационными и глубинными бомбами.

Вот и в этот раз у мыса Фиолент мы всплыли в подводное положение и пошли по фарватеру минного поля под дизелями, а когда впереди по курсу на большой высоте появился немецкий самолет, привычно приготовились к уклонению. Последовала команда вахтенного офицера:

— Срочное погружение!

Верхняя вахта быстро нырнула в рубочный люк, а я, как обычно, спустился с мостика последним и остался в боевой рубке, ожидая погружения с дифферентом 8 градусов.

Но что это? Дифферент стал стремительно увеличиться, а подводная лодка и не собиралась погружаться… Все объяснил четкий и невозмутимый доклад старшины трюмных мичмана Щукина:

— Не открылась машина вентиляции кормовой группы балластных цистерн.

Затем последовал доклад командира отделения рулевых Киселева:

— Подводная лодка не слушается вертикального руля!

Вот нежданно-негаданно попали в переплет: в небе кружит самолет противника, а лодка, точно напоказ, выставила над водой корму.

Прошли секунды, но для меня они тянулись долго, очень долго…

В минуты опасности или сложной боевой обстановки я всегда с особой остротой ощущал важность и ответственность своей командирской должности, и это помогало собраться. Эта выработанная на флоте черта характера не раз выручала меня в почти безвыходных ситуациях.

Итак, уповать на чудо не приходилось, а времени на принятие решения почти не оставалось. Корабль с опущенным носом медленно относило в сторону минного поля. В голову пришла единственно верная мысль: надо всплывать и до выяснения причин аварийного дифферента отбиваться от самолета артиллерией.

— Артиллерийская тревога! — скомандовал я, склонившись в нижний рубочный люк.

Как только артиллерийский расчет собрался в боевой рубке, отдаю команду:

— Продуть главный балласт!

Тут же засвистел воздух высокого давления в цистернах главного балласта.

Подводная лодка всплыла быстро, дифферент стал понемногу отходить. Выскочив на мостик, мы обнаружили, что самолет, пролетев стороной, нас не заметил (а может быть, ему было не до нас) и продолжал следовать по направлению к городу. Все как один вздохнули с облегчением — повезло…

Но что случилось с системой погружения, не пролился ли электролит (серная кислота) из баков аккумуляторной батареи? Я запросил инженера-механика Шлопакова и вскоре услышал доклад:

— Машина вентиляции седьмого отсека исправна и переведена на пневматику! В аккумуляторных ямах электролита нет.

На душе полегчало. Решили не погружаться и дальше следовать над водой. Пройдя минное поле, мы легли курсом на юг: Я остался на мостике. Ко мне поднялся комиссар. Мы молча закурили, еще не оправившись от случившегося.

Когда комиссар докурил, повернулся ко мне и, облокотившись на борт, стал рассказывать о том, что происходило в отсеках, пока мы боролись с дифферентом.

Сразу после посадки людей в Камышевой бухте он спустился в центральный пост и прошел в носовой отсек, где мы разместили большую часть эвакуированных. Люди были крайне истощены и морально и физически. Пережитые тяготы блокадной жизни оставили на них особый отпечаток: они смотрели настороженно и в то же время внимательно, оценивая наши действия. Командир первого отсека, лейтенант Егоров, с присущим ему спокойствием распоряжался размещением людей. Наводя порядок в отсеке, он не повышал голос, осознавая огромное влияние своих слов и интонации на людей, очутившихся в новой пугающей обстановке замкнутого пространства. Матросы, успокаивая женщин и детей, устраивали их в отсеке наиболее удобно, хотя вряд ли наши пассажиры тогда могли осознать эту заботу, поэтому лишь принимали все указания с молчаливой покорностью и занимали свои места.

Когда мы наконец вышли из Камышевой бухты, женщины и дети угомонились, раненые притихли, наши пассажиры перестали шуметь и ходить по отсеку. Однако, когда после погружения вблизи корпуса разорвался снаряд, многих покинуло самообладание. Они, точно по команде, подняли голову, на их лицах застыл испуг; в воздухе повисло тревожное ожидание чего-то страшного и неотвратимого. К своему ужасу, они вдруг прониклись осознанием того, что над их головами сомкнулись тонны воды, под ногами больше нет привычной земной опоры, и в случае чего вырваться отсюда будет невозможно.

Кому-то почудилось, что в отсек неминуемо хлынет забортная вода, и страх быстро передался остальным. Многие стали кричать, настойчиво уговаривать вернуться, будто в Севастополе их ожидали тишина и покой. Больших трудов стоило комиссару вместе с командиром отсека их успокоить. Егоров старался призвать пассажиров к выдержке и спокойствию, а также немедленно помочь детям и женщинам. В конце концов он сумел вселить в людей уверенность. Спустя какое-то время люди успокоились, взяли себя в руки и, сбросив оцепенение, подавили в себе естественный страх.

А тут очередное погружение, да еще с таким крутым дифферентом. Люди впали в истерическую панику. Женщины, подняв истошный крик, похватали детей на руки и заметались по отсеку. Удержаться на ногах было и без того сложно, поэтому сутолока усилила замешательство настолько, что люди, теряя устойчивость, стали падать друг на друга.

— Вижу, — активно жестикулируя, продолжал Павел Николаевич, — женщина с девочкой на руках теряет сознание. Хотел было броситься к ней, но меня опередил Костя Баранов. В мгновение ока очутился возле нее и подхватил падающего ребенка. Дифферент все больше и больше, сумятица не прекращается. Командую: «Не покидать своих мест!» А сам кое-как зацепился за переборку и машинально отыскал глазами Костю. Представь себе, он уже с девочкой на руках пристроился на крышках торпедных аппаратов и увещевает ее: «Не плачь, малыш, все будет в порядке. — Затем лукаво прищурился и громко, чтобы слышали все, погрозил: — А если станешь плакать, запрячу тебя в темный торпедный аппарат. Там гораздо хуже, чем здесь, уж поверь мне!» Девочка тут же умолкла, непонимающе тараща на Костю глаза, а окружающие, почувствовав шутливые нотки в голосе Кости, как-то расслабились и уже не предпринимали попыток подняться. Вот так одной фразой Костя смог разрядить возрастающее напряжение и остановить неразбериху.

Павел Николаевич достал еще одну папиросу и, щурясь от дыма, закурил.

Постепенно все освоились с наклоном и угомонились. Малышка, которую Баранов держал на руках, была очень слаба и дрожала всем худеньким тельцем. Растроганный Костя подносил ее к лицу, притрагивался своими обветренными губами к нежным ручонкам. Вся нерастраченная нежность, скопившаяся за долгие месяцы войны, вылилась в горячее желание оградить ребенка от опасности и успокоить. Когда-то, видно, так же ласкали его самого в далеком родном доме. Сам того не осознавая, в душе он радовался интересу своих товарищей, скопившихся у торпедных аппаратов посмотреть на него и девочку.

Но вот дифферент подводной лодки медленно отошел, и Костя передал ребенка матери. Та, устремив на Костю благодарный взгляд, прошептала: «Я вас никогда не забуду!» — и, прижав к себе малышку, тихо заплакала.

— После всплытия подводной лодки дифферент отошел, и все оживились. Однако, хочу заметить, желание женщин вернуться в Севастополь ничуть не уменьшилось, — усмехнувшись, закончил свой рассказ Павел Николаевич.

Я вызвал на мостик старшину группы торпедистов Блинова (он же — командир кормового отсека), чтобы выяснить, что происходило там. Обстановка в седьмом отсеке была не менее сложной.

— Когда по выходе из бухты подводная лодка погрузилась, — начал Блинов, — и начали рваться снаряды, женщины засуетились, некоторые стали спрашивать: «Зачем погружаетесь?» А тут еще, как назло, у одной из них выскользнула из рук девочка, надсадный плач которой вызвал настоящий переполох. Мы вместе с Шевченко еле их успокоили. А когда зазвенел сигнал срочного погружения, я ту девочку на руках держал. Смотрю: кингстоны открылись нормально, а машинка вентиляции не сработала. Подбегаю к ней, а поделать ничего не могу — магистраль под давлением!.. Что делать? Девочку передал Беспалому, сам снова к машинке вентиляции, и тут дифферент стал быстро расти. Кричу: «Держите детей!» Многие на ногах не устояли и стали падать к переборке шестого отсека, кого-то матросы подхватывали на лету. После всплытия сняли давление с магистрали и быстро устранили неисправность, — заметно волнуясь, закончил Блинов доклад.

Потом мы с комиссаром еще долго стояли на мостике и под мерное качение нашего корабля обсуждали действия команды.

Выйдя из минного поля, мы спустились на юг и пошли на Туапсе. Немецкие самолеты стали беспокоить нас значительно реже.

Между тем время приближалось к обеду, а наши пассажиры и команда еще не завтракали. Мы с Павлом Николаевичем решили, что их следует хорошенько накормить, и вызвали на мостик фельдшера, чтобы он продумал добротное меню, не скупился и извлек из глубин наших запасников все деликатесы: паюсную икру, ветчину, сырокопченую колбасу, языки, печенье и какао. В довершение кулинарных советов Павел Николаевич добавил одну важную деталь:

— Женщинам и детям выдайте по плитке шоколада, а раненых бойцов угостите коньяком.

Да-да, именно коньяком. В Новороссийске командир военно-морской базы Георгий Никитич Холостяков распорядился выдать нам вместо положенного по военному времени вина марочный грузинский коньяк. Следует заметить, что продукты нам выдавали всегда самые лучшие из тех, что были на продовольственных складах базы.

Итак, нам удалось досыта накормить изголодавшихся пассажиров, и после обеда команда попыталась устроить отдых женщин и детей. Каждый старался поделиться, чем мог, и по возможности выполнить любую просьбу. Однако, несмотря на изобилие стола и внимание команды, настроение у пассажиров поднималось медленно. Они все еще находились под впечатлением тяжести осадного положения и новых пугающих условий подводного плавания.

День, который команда и наши гости провели без сна, заканчивался. После пережитого вряд ли кто-либо мог спать спокойно, к тому же во всех отсеках было очень душно, так как людей на подводной лодке оказалось в два с половиной раза больше положенного.

Тут и там слышались стоны раненых, тихие разговоры женщин и гомон ребятишек. После обеда дети быстро сдружились с матросами и старшинами. И вот уже мальчики и девочки, истосковавшиеся по отцам, которых, возможно, больше никогда не увидят, и наши моряки, давно не ласкавшие своих детей, вместе наблюдали за приборами и механизмами, развлекали друг друга незатейливыми играми или просто делились впечатлениями. К вечеру разговоры и детский смех стали затихать, люди в изнеможении засыпали.

Ночью я спустился с мостика в центральный пост, а затем пошел в отсеки, чтобы проверить организацию службы, размещение раненых, женщин и детей. Осмотр я начал с кормового отсека. Пожилая женщина на ближайшей к переборке койке, увидев меня, потеснилась и пригласила сесть рядом.

— Садись! Садись, товарищ командир! — полушепотом сказала она.

Ее низкий грубоватый голос прозвучал неожиданно мягко, но вместе с тем довольно настойчиво. Я поспешил сесть, чтобы не привлекать лишнего внимания отдыхающих и не мешать людям спать.

Из короткого рассказа женщины понял, что ее муж, сын и сноха работали на Севастопольском морском заводе в одном цехе. Осенью 1941 года, при налете фашистской авиации на завод, несколько бомб попало в цех, и все трое разом погибли. Она осталась с внучкой. Трудно, очень трудно было пожилой женщине работать и растить внучку в условиях блокады и непрекращающихся боев. Но на заводе не забывали ее, чем могли, помогали. Вот и теперь добрые люди помогли ей эвакуироваться.

Слушая ее, я незаметно оглядывал отсек, в глубине которого, почти невидимые во мраке, лежали раненые бойцы.

Я прервал женщину, едва коснувшись ее рукава, и направился к красноармейцам. Они просыпались, пытались приподняться, но, слабо улыбнувшись, видимо только из вежливости, опять впадали в забытье.

Среди раненых оказалась молодая девушка. Из-за тяжелого ранения лежать она могла только на спине. Ее большие, широко раскрытые глаза смотрели в подволок. Она закусывала нижнюю губу, чтобы сдержать стоны и не разбудить остальных раненых. Невольно подумалось: каково же ей пришлось во время аварийного дифферента?

Вот что после войны написал про эту девушку бывший командир отделения радистов Николай Ильич Миронов:

«В июне 1942 года наша подводная лодка «С-31» вместе с другими лодками бригады помогала осажденному Севастополю. Под водой мы доставляли туда боеприпасы, провизию, оружие и военную технику, а на обратном пути эвакуировали женщин, детей и раненых. В одном из рейсов мы приняли на борт часть экипажа, оставшегося в живых после гибели теплохода «Грузия». Среди них была молодая красивая девушка, звали ее Таня. По воздушной тревоге Таня находилась на кормовой палубе теплохода: подавала снаряды к зенитному орудию. При попадании в теплоход авиабомбы взрывной волной еевыбросило за борт. Она была сильно контужена, но спаслась, потому что отлично умела плавать… Видя тяжелое состояние Тани, мы решили ей помочь: поместили в первом отсеке и установили около нее дежурство на всем переходе от Севастополя до Туапсе. Нас было 8 человек, и каждый дежурил по часу. Тане было всего лишь 17 лет».

Но не намного старше Тани были тогда и наши подводники. Измотанные погрузками и разгрузками, беспрерывными тревогами и бомбежками противолодочных сил противника, отказывая себе во всем, они ухаживали за ранеными…

В полумраке ночного освещения я не мог разглядеть лиц всех людей, расположившихся на койках, палубе, банках и разножках, но по их движениям и дыханию я ощущал, как беспокойно они спали.

Я вернулся к позвавшей меня женщине и снова присел рядом. К нам подошла еще одна немолодая женщина, которая, как выяснилось, и спровоцировала суматоху в отсеке. Я, не без упрека, поинтересовался у нее, почему она так нервничала, когда подводная лодка погрузилась.

— К бомбежкам и обстрелам мы привыкшие, — скороговоркой стала объяснять она, дотронувшись до своего виска, точно желая убедиться, что голова по-прежнему на месте. — Но там хоть земля, есть где укрыться, а здесь… — Она укоризненно подняла глаза на подволок отсека…

Из коротких сбивчивых рассказов женщин я, наконец, понял, почему после погружения они повели себя так беспокойно. Действительно, к авиационным налетам и артиллерийским обстрелам жители Севастополя привыкли. Это казалось им естественным фоном войны.

Днем люди скрывались в бомбоубежищах и подвалах, а ночью, когда немцы затихали, их жизнь, хотя и тяжелая, шла своим чередом.

Оказавшись в ограниченном пространстве подводной лодки, они внезапно почувствовали себя заживо погребенными. И если для нас, подводников, погружение подводной лодки являлось привычным маневром уклонения и, следовательно, нашим спасением, то они увидели в нем лишь свою погибель. Единственным успокоением для них стало мое сообщение о том, что через несколько часов мы будем в Туапсе.

Тем временем я продолжал осматривать отсек. Напротив нас, на краю матраца, примостились два морских пехотинца в окровавленных тельняшках и с перебинтованными головами. Один сидел, положив голову на руки, другой откинулся, опершись спиной о переборку. Они сидели прикрыв глаза, и трудно было понять: дремлют они или вновь переживают прошедшие отчаянные схватки с остервенелым врагом…

Слева от себя я увидел двух красноармейцев. Один, высокий, с перевязанными грудью и правой рукой, лежал на матраце, подогнув ноги, и пристально, не мигая, глядел прямо мне в глаза. Помню, в глубине души меня смутил задумчивый взгляд этого давно небритого, сильно загорелого солдата. Второй, сидевший на разножке, был невысок ростом, худощав, левая рука его свисала плетью, а голову скрывали бинты.

Поймав мой взгляд, он попытался встать, но я жестом остановил его и спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Честно говоря, неважно, товарищ командир.

— Когда вас ранило?

— 17 июня. — Он устроился поудобнее и, поморщившись от боли, продолжил: — Во время очередного наступления крупных сил фашистов у Качи. Они прорвали нашу оборону и, выйдя к морю, попытались взять вашу флотскую 35-ю батарею, которая здорово нам помогала. Несколько дней мы вместе с обслугой батареи отбивались от фашистов, а потом вот, — он показал на голову и руку, — ранило. Сначала меня эвакуировали в город, а оттуда я попал к вам. Никогда в жизни не думал даже увидеть подводную лодку, не то что — оказаться на ней. Здесь все к нам очень внимательны, вот только не знаю, останусь ли жив — уж очень с головой плохо…

— Обязательно останетесь живы, не волнуйтесь. Все самое страшное позади. Скоро придем в Туапсе, и вам окажут помощь, — заверил я его.

Тут я вспомнил про нашего медика — военфельдшера Дьячука — и направился проведать его в офицерскую кают-компанию.

Попав в шестой отсек, я с непривычки прищурился от света, резанувшего глаза. В шестом (электромоторном) отсеке всегда было светло. Это был самый теплый и, если можно так выразиться, самый уютный отсек. Он выручал нас в зимнее время: здесь мы сушили наше обмундирование и грелись. Раненых бойцов разместили у переборки пятого и шестого отсеков. Даже в трюме, на посту линии вала, гостеприимный Котов ухитрился пристроить нескольких человек.

Пятый (дизельный) отсек был оккупирован нашими матросами, которые устроились на ночлег за дизелями.

В четвертом отсеке — кают-компании старшин — разместились женщины и дети. Все старшины: Емельяненко, Блинов, Ефимов, Щукин, Крылов и Карпов — относились к ним по-отечески. А вестовой Козел и кок Федоров угощали детей нехитрыми гостинцами.

Похвалив за хлопоты кока и вестового, я заглянул во второй отсек, где военфельдшер оказывал медицинскую помощь. Но у него, что называется, не хватало рук. Офицерскую кают-компанию он переоборудовал в операционную, где вместе с нештатными санитарами делал все, что было в его силах. Он беспрестанно вынимал мелкие осколки, шил, перевязывал и обезболивал всех, кого приводили, приносили или до кого он сам мог добраться. И если до этого Дьячук казался мне недостаточно серьезным, то теперь мое мнение о нем в корне изменилось. Невероятным образом Дьячук преобразился, был полон кипучей энергии. Он стал другим человеком: чутким, отзывчивым и трудолюбивым. На всем переходе из Севастополя в Туапсе фельдшер был на ногах и всегда оказывался там, где больше всего в нем нуждались. В очередной раз я поразился тому, как быстро меняют людей суровые обстоятельства. Порадовавшись за нашего военфельдшера я пошел в носовой отсек.

В первом отсеке, самом большом по объему, мы тоже в основном разместили женщин и детей, но также и небольшую часть раненых. Я подошел к молодой женщине, которая сидела на койке рядом с крепко спящей девочкой, разметавшей на подушке худенькие ручонки, и гладила ее белесые кудри. Женщина вкратце поведала мне свою жизнь.

— Мы жили на Зеленой горке, около вокзала, — начала она, а меня охватили воспоминания.

Я хорошо знал этот район — мы жили там на частной квартире. В небольших уютных двориках стояли светлые дома, увитые виноградом.

— У нас был свой небольшой домик, — печально прикрыв глаза, продолжала женщина. — Его разбомбили еще в прошлом году. Муж служил инструктором в учебном отряде. Погиб совсем недавно, в мае, при обороне Севастополя. — Она глубоко вздохнула. — Я перешла жить в центр города к сестре, работала на главпочтамте. В последнее время мы жили там же, в подвале… Было очень трудно, особенно с водой. Когда фашисты начали захватывать город, мы вместе с другими жителями пошли в Камышевую бухту. Сестра по дороге погибла, а я с дочуркой еле добралась. В Камышевой бухте мы узнали, что ваша лодка идет на Кавказ, вот и попросились к вам. Там у меня тетушка живет… — Глаза наполнились слезами, которые она постаралась скрыть. Одолев невольно нахлынувшие чувства, она тяжело вздохнула и продолжала: — Никакие бомбежки и обстрелы в городе нас не пугали, это только поначалу мы немного трусили, а здесь у вас, простите за откровенность, очень страшно. Вначале я просто потеряла голову. Ну, думаю, все кончено. Потом от ужаса лишилась чувств. Уж вы извините меня. Я очень признательна матросу Баранову — он так меня выручил. Запомню его на всю жизнь и дочке своей не дам забыть.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, ничего страшного нет. Мы неоднократно испытали надежность нашего корабля на себе. Вы с дочуркой в надежных руках, наша команда вас не подведет. В этом даю вам полную гарантию, поверьте мне.

Благодарный взгляд женщины подтверждал, что я сумел вселить в нее хоть немного уверенности.

Я в последний раз осмотрел отсек и, увидев, что остальные наши пассажиры мирно отдыхают, вышел, чтобы никого не будить, и, пройдя кают-компанию, поднялся на мостик. Снаружи было темно и тихо. Я долго переживал услышанное: сколько бед и горя принес немецкий фашизм Севастополю и его жителям…

Отвлекшись от тяжелых мыслей, я взглянул на стоявшего на вахте старпома Марголина и не без удовольствия подумал, что в этой непривычной обстановке он довольно быстро вошел в новую и трудную роль.

Борис Максимович был уроженцем Ленинграда. До флота, окончив Ленинградское мореходное училище, ходил на торговых судах. Военно-морскую подготовку получил на специальных курсах командного состава при Краснознаменном учебном отряде имени С.М. Кирова. С начала войны он был призван на Черноморский флот и получил назначение на сторожевой корабль «Шторм». По характеру он был спокойным и рассудительным, в военной службе проявил себя инициативным и хорошо организованным офицером. Забота Бориса Максимовича о корабле и личном составе, об их чаяниях и нуждах была выше всяких похвал.

Я перекинулся с ним несколькими фразами по текущей обстановке и, будучи совершенно удовлетворен четкими и всеобъемлющими ответами, спустился к себе.

Наутро при очередном уклонении от самолета противника у нас не включилась левая муфта БОМАГ, соединяющая дизель с линией вала. Все попытки отремонтировать ее на ходу не увенчались успехом, поэтому в порт Туапсе мы вошли под одним дизелем. В порту мы благополучно встали у причальной стенки судоремонтного завода, где нас встретили офицеры базы.

В то время мы не пользовались выражениями «прорвался в Севастополь» или «с боем форсировал блокаду», а скромно докладывали: «возвратился из Севастополя» или «вернулся из главной базы, доставив туда боезапас, вооружение, продовольствие и бензин». Об этом не сообщалось в сводках Совинформбюро, и общая картина подводных коммуникаций с блокированной главной базой флота для многих выглядела обыденной и спокойной. Поэтому встречали нас без пафоса и шумного восторга.

После швартовки и коротких официальных приветствий мы стали выводить на палубу утомленных пассажиров. Им помогала вся команда. Сойдя по трапу на берег, многие женщины от избытка чувств бросались на зеленую траву и, припадая к земле, целовали ее. Их худые плечи вздрагивали; беспорядочно рассыпавшись, волосы смешивались с травой. Раненые и дети ликовали, обнимали матросов и старшин. Какими простыми и наивными казались нам со стороны эти неповторимые минуты человеческой радости освобождения из плена замкнутого пространства.

Проводив наконец пассажиров на машины, мы построили личный состав.

Проходя с Павлом Николаевичем вдоль строя, я всматривался в лица матросов, старшин и офицеров. По воспаленным глазам было видно, что все без исключения сильно устали. В течение двадцати пяти напряженных суток они самоотверженно трудились, не зная ни сна ни отдыха. Меня одолевало желание помочь команде, дать хоть пару часов поспать, но отдыхать было некогда: необходимо было как можно быстрее отремонтировать муфту БОМАГ и снова идти в Севастополь.

Помимо рабочих Туапсинского судоремонтного завода, за дело взялся весь личный состав подводной лодки. Работы шли круглосуточно; старшина группы мотористов Крылов, командир отделения Индерякин, мотористы Конопец, Котов, Аракельян, Пушканов, Антропцев из отсека почти не выходили. Остальные тоже не отлынивали и включились в устранение текущих неисправностей механизмов и устройств, накопившихся за время походов. Мы старались с наибольшей отдачей использовать единственную за несколько недель возможность сделать это быстро в благоприятных условиях судоремонтного завода.

Нетрудно было представить себе всю сложность и опасность, которым подвергались подводные лодки в боевых походах. Но мы и вообразить не могли, какой риск несла в себе немудреная на первый взгляд погрузка в портах.

28 июня мы получили радиограмму с информацией о серии аварий на «малютках» («М-60», «М-32» и «М-33»), связанных с приемкой и хранением бензина.

Я прекрасно знал командиров этих кораблей, они были моими друзьями. Борис Васильевич Кудрявцев и Дмитрий Иванович Суров — однокашники по Военно-морскому училищу, вместе с ними я учился и начинал службу на «малютках». Николай Александрович Колтыпин был по возрасту и выпуску из училища старше нас, но мы никогда не теряли друг друга из виду. Поэтому при первой же встрече я узнал все подробности нелепых и опасных происшествий. Было ясно, что только умелые и самоотверженные действия личного состава лодок предотвратили неизбежные катастрофы.

Так, 21 июня на подводной лодке «М-60» (командир — капитан-лейтенант Б. В. Кудрявцев) к концу приемки бензина с танкера «Передовик» произошел сильный взрыв паров бензина, вызванный искрой на контактах рубильников. Из рубочного люка с оглушающим ревом вырвался огненный столб, вслед за которым повалил густой черный дым. Лодка немедленно дала ход и отошла от танкера с бензином. Из центрального поста стали выбираться сильно обгоревшие люди и прыгать в воду, на многих продолжали гореть одежда и волосы. В отсеках, где находились мины и противотанковые патроны, возник пожар. Кто-то из командиров отделений перед тем, как прыгнуть, предупредил товарищей: «Закройте корабельную вентиляцию — внизу горят мины!» Услышав это, находившийся на верхней палубе воентехник 1-го ранга Кохин, пренебрегая опасностью, бросился вниз и вместе со старшиной группы электриков вынес ящики с горящими минами. Потом они вернулись и обследовали весь отсек и, только убедившись, что больше горящих ящиков нет, поднялись обратно. Людей из воды приняли на другую, стоящую рядом подводную лодку.

22 июня подводная лодка «М-32» (командир — капитан-лейтенант Н. А. Колтыпин) пришла в Стрелецкую бухту с минами, винтовочными патронами и бензином. Боезапас выгрузили, откачали бензин и собрались в обратный путь. Никто не мог предугадать, что случится по вине паров бензина, оставшихся в четвертой балластной цистерне. 23 июня лодка вышла в бухту для дифферентовки. После «погружения вода стала вытеснять пары бензина из цистерны, не имевшей наружной вентиляции, внутрь лодки. В момент окончания дифферентовки лодку, находящуюся под водой, сотряс оглушительный взрыв в центральном посту. Личный состав получил ожоги открытых частей тела и контузии, но, невзирая на боль и слабость, подводники рвались исполнять свои обязанности и помогали, чем могли. Штаб флота распорядился лечь на грунт до наступления темноты, после чего всплыть и идти в Новороссийск. Лодке предстояло пролежать на грунте 16 часов.

Подводная лодка легла на грунт на 35-метровой глубине неподалеку от выхода из Стрелецкой бухты. Кроме личного состава там находились два корреспондента, два командира из гидрографического отдела флота, двое раненых и две женщины из Севастополя. В отсутствие должной вентиляции отсеки стремительно заполнились парами бензина, таившегося в самых неожиданных уголках. Командир лодки приказал всем лежать и не шевелиться, а сам до 10 часов проверял отсеки и беседовал с людьми.

Бензиновый дурман валил людей с ног и лишал рассудка. В ясном сознании остались единицы, прочие или лежали в полуобморочном состоянии, или вытворяли совершенно немыслимые вещи. Акустик Кантемиров, лежа на настиле, плакал и невнятно бормотал; моторист Бабич с громкими воплями плясал, пускаясь вприсядку; а электрик Кижаев бродил по отсекам и выкрикивал: «Что это все значит?» Женщины уговаривали командира всплыть, а когда поняли, что это невозможно, почему-то решили, что личный состав подводной лодки хочет сообща умереть. Тогда они, хватая командира за руки, стали умолять застрелить их сразу, не подвергая мучительной смерти.

К 12 часам способность соображать осталась лишь у троих: командира Колтыпина, старшины группы Пустовойтенко и краснофлотца Сидорова. Командир, осознав, что больше продержаться не в состоянии, приказал Пустовойтенко не спать и разбудить его в 21 час. В это время Сидоров ходил из первого отсека в шестой за механиком Медведевым и за ноги оттаскивал его от люков, которые тот пытался открыть. Но Медведев все же ухитрился незаметно отдраить люк в шестом отсеке, хотя, к счастью, давление воды на такой глубине не позволило ему отвориться.

В назначенное время Пустовойтенко не сумел разбудить командира, тогда он вынес командира в центральный пост и стал действовать самостоятельно. После продувки средней цистерны подводная лодка всплыла под рубку, и Пустовойтенко попытался отдраить люк, но не смог и свалился в центральном посту. В это время лодку медленно относило на камни к херсонесскому маяку, а вода заливала электромоторы через отдраенный в шестом отсеке люк. Через два часа Пустовойтенко пришел в себя, открыл рубочный люк и вынес наверх командира лодки. После этого старшина пустил корабельную вентиляцию, задраил люк в шестой отсек, откачал воду из трюма, продул главный балласт. Затем он вынес наверх электрика Кижаева, привел его в чувство, отнес вниз и оставил его на вахте у электростанции. Командир наконец очнулся и дал команду: «Задний ход!» Но подводная лодка, стоявшая носом к берегу, наоборот, пошла вперед. Кижаев на вопрос командира, почему он не выполнил команду, совершенно серьезно и убедительно ответил: «Наша лодка должна идти только вперед! Назад нельзя: там фашисты». Было понятно, что электрик еще не совсем пришел в себя, и командир приказал Пустовойтенко спуститься к Кижаеву и следить за правильностью исполнения команд. Но тем не менее попытки сняться с камней не удавались — разбитый вертикальный руль перекладывался только влево, батарея совершенно разрядилась, и мощности электромотора не хватало для рывка. Командир, будучи в полусознании, долго не мог найти очевидное решение — использовать дизели. Наконец, кто-то ему подсказал, и после недолгой подготовки Дизеля Пустовойтенко с мотористом лодка рванулась и вышла на чистую воду. Постепенно от работающего дизеля наладилась вентиляция, люди начали приходить в себя, и утром 25 июня лодка прибыла в Новороссийск. После промывки и щелочения лодка ушла на ремонт в Очамчиру.

Третий трагический случай произошел 23 июня на подводной лодке «М-33» (командир — капитан-лейтенант Д.И. Суров) во время дифферентовки в Цемесской бухте. Лодка приняла 7 тонн боезапаса и 6 тонн бензина. Бензин был принят в четвертую балластную цистерну. По выходе из Новороссийска лодку возвратили, чтобы откачать бензин. По-видимому, стало известно о предыдущих авариях. Полностью не очистив лодку от растекавшегося по всем трюмам бензина и скопления бензиновых паров, командир спешно вышел на дифферентовку, так как уже не укладывался в расчетное время. После окончания приема расчетной дифферентовочной воды пары бензина взорвались. Пламя полыхнуло из центрального поста вперед и назад через все отсеки, не пострадали только носовой и кормовой. На людях загорелись одежда и волосы, у тех, кто был одет по пояс, загорелась кожа. Люди с трудом выбирались из центрального поста и тут же прыгали в воду.

Невзирая на сильнейшие ожоги, личный состав продолжал выполнять свои обязанности, и лодка ни на минуту не потеряла управление. Многие командиры отделений, не обращая внимания на едкий черный дым и невыносимую жару, обошли отсеки, проверили мины и задраили переборки. При взрыве от сильного давления сел металлический настил над батареей и замкнул ее элементы, были побиты электроприборы и манометры. После взрыва подводная лодка подошла к стенке, и с нее быстро выгрузили боезапас. Всех пострадавших отправили в госпиталь. Оставшийся личный состав приступил к очистке лодки, путем щелочения и промывки цистерн, трюмов и магистралей соляром. 27 июня лодка ушла в Очамчиру на ремонт.

Вот оно — коварство бензина. К счастью, быть может благодаря совершенству конструкции нашего корабля, нам удалось избежать этой участи.

Но в какой бы трудной ситуации ни оказались наши подводники, они не теряли присутствия духа. Для спасения корабля и своих товарищей шли на любые лишения и на сознательное самопожертвование. Крепкая морская дружба, взаимовыручка и товарищеская солидарность всегда являлись залогом наших успехов.

В последней декаде июня бои в Севастополе достигли предельного ожесточения. Ряды его защитников таяли, снаряды были израсходованы, атаки врага отбивались только ружейно-пулеметным огнем.

В эти дни у Туапсинской базы все чаще и чаще стали появляться фашистские самолеты-разведчики. Они подходили к Туапсе со стороны моря и низко летали вдоль береговой черты. Зенитные батареи открывали артиллерийский огонь и отгоняли стервятников. Но их частые визиты словно предвещали скорую развязку и подтверждали то, во что никто не хотел верить.

За ходом боев в Севастополе личный состав следил с болью в сердце. Каждый день наши радисты Ефимов и Миронов принимали сводки Совинформбюро и немедленно докладывали комиссару, который затем доводил их до сведения всей команды.

Никогда не забуду день 3 июля. Казалось, день как день. Тринадцатые сутки, как мы находились в ремонте. Все рабочие судоремонтного завода и личный состав были заняты регулировкой муфты БОМАГ и устранением прочих дефектов.

Я находился на верхней палубе, когда дежурный по кораблю мичман Крылов доложил:

— Вас просит в радиорубку военком.

Спустившись в четвертый отсек, я увидел Павла Николаевича, он, тяжело навалившись на переборку, стоял у двери радиорубки и внимательно смотрел на радиста Миронова. Оба были настолько сосредоточены, что не заметили моего прихода.

Наконец Павел Николаевич повернулся и, увидев меня, взволнованно сказал:

— Наши войска оставили Севастополь…

Я остолбенел. Мое сердце на несколько секунд замерло, мысли стали медленными и неповоротливыми, словно в тяжелом тумане. Я никак не мог осознать его простые слова, потому что в душе не желал принимать этого в общем-то ожидаемого факта. Но к концу приема радиограммы я взял себя в руки и приготовился сообщить эту скорбную весть личному составу.

Закончив прием и вытерев пот с лица, командир отделения радистов Миронов вручил нам объемистый текст сводки. К этому времени команда подводной лодки и рабочие завода постепенно скопились в четвертом отсеке. Все были до крайности взбудоражены.

Взяв в руки текст сводки, Павел Николаевич обвел всех серьезным взглядом.

— Товарищи! — начал он, волнуясь. — Мы только что получили очередную крайне важную сводку Совинформбюро о положении в Севастополе. Разрешите ее прочесть. «…По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь».

Я посмотрел на комиссара, команду и рабочих. Все они были потрясены этим сообщением. Набрав полную грудь воздуха, как бы собираясь громко крикнуть, Павел Николаевич продолжал:

— «В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 25 дней противник ожесточенно и беспрерывно штурмовал город с суши и воздуха. Отрезанные от сухопутных связей с тылом, испытывая трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия, не имея в своем распоряжении аэродромов, а стало быть, и достаточного прикрытия с воздуха, советские пехотинцы, моряки, командиры и политработники совершали чудеса воинской доблести и геройства в деле обороны Севастополя… Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы приковать на севастопольском участке фронта как можно больше немецко-фашистских войск и уничтожить как можно больше живой силы и техники противника.

Сколь успешно выполнил севастопольский гарнизон свою задачу, лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре пехотных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое количество частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150 000 солдат и офицеров, из них не менее 60 000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же — руины. Немецкая авиация, в течение многих дней производившая массовые налеты на город, почти разрушила его…

Севастополь оставлен советскими войсками, но оборона Севастополя войдет в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких ее страниц. Севастопольцы обогатили славные боевые традиции народов СССР. Беззаветное мужество, ярость в борьбе с врагом и самоотверженность защитников Севастополя вдохновляют советских патриотов на дальнейшие героические подвиги в борьбе против ненавистных оккупантов… Совинформбюро».

Стихийно возник митинг. Матросы, старшины и офицеры гневно клеймили немецко-фашистских оккупантов за варварство и разбой, клялись Родине и народу отомстить врагу за повергнутый, но не сдавшийся Севастополь.

На восемь месяцев приковав к себе большие силы врага, защитники города систематически срывали планы немецкого командования. Это являлось одной из важнейших причин, способствовавших задержке общего продвижения противника на юг страны. Благодаря обороне Севастополя фашисты значительно проиграли во времени и, даже захватив город, не сумели достичь желаемого.

Но и в Севастополе немецко-фашистские захватчики хозяйничали недолго. Осенью 1943 года войска Южного фронта, разгромив фашистов в Донбассе и Северной Таврии, вышли к Крыму. А в мае 1944 года Севастополь был очищен от врага.

Неоценимую роль в этой героической эпопее сыграл Черноморский флот. Его корабли постоянно на протяжении всей обороны оказывали надежную помощь городу-герою.

Немалый вклад в эту славную летопись внесли и мы, черноморские подводники.

Подводные лодки совершили 81 поход в Севастополь и доставили груз в 69 случаях, а в 12 случаях по тем или иным причинам до места назначения они не дошли. Подводные лодки доставили в Севастополь 2116 тонн боезапасов, 1032 тонны продовольствия, 508 тонн бензина и 46 человек. Из осажденного города на подводных лодках удалось эвакуировать 1392 человека.

Две подводные лодки: «С-32» (командир капитан 3-го ранга С. К. Павленко) и «Щ-214» (командир капитан 3-го ранга В. Я. Власов) мы потеряли.

Наша подводная лодка «С-31» за пять боевых походов в осажденный с суши и блокированный с моря Севастополь с 30 мая по 21 июня за 23 дня доставила 224,5 тонны военных грузов, 45 тонн авиационного бензина, вывезла 67 раненых, женщин и детей. Личный состав подводной лодки до конца выполнил свой священный долг перед городом-героем, за что был награжден боевыми орденами и медалями.

Подводная лодка «С-31» принимала также активное участие в разгроме отступающего из Севастополя врага.

25 лет спустя после окончания обороны Севастополя в своей статье «Подвиг, который будет жить в веках!», напечатанной в «Морском сборнике» № 1 за 1967 год, Герой Советского Союза адмирал Ф. С. Октябрьский дал следующую оценку походам подводных лодок в осажденный Севастополь:

«…не менее примечательные факты высокого воинского мастерства и беспримерной отваги можно было бы привести и из боевой деятельности экипажей подводных лодок «С-31» капитан-лейтенанта Н. П. Белорукова, «Л-4» капитана 3-го ранга Е. П. Полякова, «М-112» старшего лейтенанта С. М. Хаханова и других…»

Мы благодарны командующему флотом адмиралу Ф. С. Октябрьскому за столь высокую оценку наших походов.

Глава 4. Все для победы

Тяжелая обстановка. Минная опасность. Вновь у комбрига. Встреча с другом. Боевую задачу ставит комфлот. Свечение торпедным катерам. Разведка и обстрел Ялтинского порта. Открываем боевой счет. Высадка разведчиков. На боевую позицию к Тарханкуту. Вынужденный ремонт. Опять в неспокойный район. Встреча с судном-ловушкой. Вторая победа. Наши войска перебрасываются в северные порты и базы Черного моря. Расставание с комиссаром

В последние дни обороны Севастополя и после его падения фашистская авиация нанесла ряд последовательных ударов по Новороссийской и Туапсинской военно-морским базам. Особенно тяжелым по своим последствиям был налет вражеских бомбардировщиков на Новороссийск 2 июля 1942 года. Вследствие бомбежки погиб легендарный лидер «Ташкент», затонувший прямо у пирса Новороссийского порта, где стоял после возвращения из последнего героического похода в Севастополь.

Корабли эскадры и подводные лодки, базирующиеся в этих городах, были вынуждены перейти в последние оставшиеся в наших руках порты Кавказа — Поти и Батуми. Но и там стоянка кораблей была небезопасна. Немецкие самолеты ежедневно вели разведку портов и побережья, а торпедоносцы постоянно контролировали подходы к портам. Для кораблей нашего флота наступила черная пора.

Рассредоточить боевые корабли флота в Потийской военно-морской базе и Батуми было невозможно из-за малой акватории портов — кроме надводных кораблей и подводных лодок они были забиты транспортами и вспомогательными судами. Обстановка того времени требовала неординарных решений.

В силу этих обстоятельств командование флота приказало в светлое время выводить подводные лодки в море. Каждой подводной лодке была выделена своя точка рассредоточения, и на рассвете каждого дня мы выходили в море, подходили к указанной точке и ложились на грунт. Через определенное время всплывали в позиционное положение для радиосвязи со штабом бригады и вентилирования корабля. В промежутках личный состав занимался ремонтом механизмов и устройств.

В вечерние сумерки по условленному сигналу мы всплывали и возвращались в Поти для отдыха. Безусловно, такой режим изматывал личный состав, что отражалось на качестве ремонта. Но ничего не поделаешь, как-то надо было выходить из создавшегося положения.

Однажды после очередного всплытия для радиосвязи мы обнаружили моторный баркас, следовавший в нашу сторону. На его борту находились начальник политического отдела бригады капитан 3-го ранга П. С. Вединеев и группа неизвестных нам людей. Когда баркас подошел к борту подводной лодки, мы увидели, что они были облачены в восточные национальные одежды.

— Командир, принимай гостей из Узбекистана! — крикнул мне Вединеев.

Баркас, медленно покачиваясь, пришвартовался к левому борту. Один за другим гости стали неуклюже взбираться на палубу, где их подхватывали крепкие матросские руки. Разноцветная толпа с шумом и смехом растеклась по палубе.

— Знакомьтесь, — обратился к гостям Вединеев, подведя их ко мне.

Мы крепко пожимали друг другу руки и поочередно представились.

— Покажи, пожалуйста, нашим гостям свой корабль, — продолжал начпо, — объясни устройство лодки и ее основные тактико-технические данные, покажи некоторые элементы маневрирования под водой.

Рулевые Мамцев, Голев, Мокрицын, Беспалый под руководством боцмана Емельяненко в это время принялись прямо на палубу выгружать небольшие мешки и ящики. Как выяснилось, гости приехали не с пустыми руками. Перенеся наконец все подарки, мы отпустили баркас, сошли в центральный пост, и подводная лодка погрузилась на перископную глубину.

Прежде всего мы показали гостям подводную лодку и вкратце рассказали про основные устройства. С этой целью мы, как настоящие экскурсоводы, провели наших туристов по всем отсекам.

Каждый впервые посетивший подводную лодку покидал ее в состоянии бесконечного восхищения обилием всевозможных техники и вооружения, расположенных в отсеках по бортам, подволоке, на палубе и в трюме, везде. Даже у подводников порой поначалу возникало ощущение неуверенности в собственных силах изучить свой корабль. Что же говорить о наших гостях, которые были буквально сражены увиденным. Особое впечатление произвели на них торпедные отсеки, где на стеллажах тускло поблескивали боевые торпеды, и центральный пост, откуда управлялась подводная лодка при подводном плавании и выходе в торпедную атаку.

Когда я предложил гостям посмотреть в перископ, они сначала с некоторой опаской и испугом поочередно поднимались в боевую рубку и осматривали горизонт через перископ. Зато потом их восторгу не было предела. С радостными возгласами они делились друг с другом впечатлениями, пожимали морякам руки и похлопывали их по плечам. Наконец, мы решили окончательно сразить и без того взбудораженных землепашцев и, сделав несколько маневров под водой — подныривание, постановку и съемку с подводного якоря, — ушли на глубину, застопорили электромоторы и легли на грунт. Приняв воду в уравнительную цистерну, подводная лодка недвижимо залегла на дне. Наши гости долго сомневались в действительности происходящего, но, когда все сомнения были опровергнуты и они полностью убедились в неоспоримом факте пребывания на морском дне, центральный пост огласили десятки победоносных криков и ликующих голосов. Покладка подводной лодки на грунт явилась для них кульминацией почти что сказочной экскурсии.

Свободный от вахты личный состав вместе с гостями собрались в первом отсеке. Наступили самые трогательные минуты встречи, когда гости не спеша вскрывали ящики, доставали из мешков посылки, извлекали из них гостинцы: теплые носки, варежки, шапки, носовые платки, табак, кисеты, восточные сладости, орехи и пряности. Все тут же раздавалось личному составу. Никого в обиде не оставили, подарки достались всем. В каждом ящике и посылке были многочисленные письма, которые сразу вскрывали и читали вслух.

— «Здравствуй, дорогой моряк! Желаю тебе и твоим товарищам победы над врагом, — вещал голос Соколова. — Мы со своей стороны обязуемся выполнить производственный план, так чтобы наша страна не нуждалась в хлопке…»

— Читай погромче! — попросил электрик Фокин.

— «Мы посылаем вам, бесстрашным морякам-подводникам, от нашего производственного участка несколько посылок со сладостями… Посылаем также носки, шапки, носовые платки, кисеты и многое другое… Это наш скромный подарок защитникам…»

Слушали все внимательно, напряженно, и в каждом из нас росло желание скорее разбить врага.

Соколова сменил Васильев, который басовито продолжал:

— «Дорогие наши воины, нещадно уничтожайте врага! Смело идите в бой. Топите корабли фашистов… Мы все ждем вас с победой!..»

Мы прочли немало хороших и теплых писем, многие из которых были написаны неуверенным детским почерком. Каждое письмо было пронизано глубокой любовью к нашей Родине, к ее защитникам и жгучей ненавистью к фашистам, посягнувшим на нашу мирную жизнь.

Васильев небрежно смахнул капли пота с лица и продолжил:

— «…Дорогой братик, бей фашистов! Не пускай их на нашу Родину. Тебе кисет шила моя сестричка. Мой братик тоже воюет…»

Задушевные письма очень растрогали подводников. Они заверили наших гостей, что будут бить врага еще настойчивей.

— Спасибо вам за верность и храбрость, — с жаром благодарили нас гости.

В это время старпом Марголин пригласил офицеров и гостей в кают-компанию — небольшую уютную выгородку во втором отсеке, занавешенную плюшевыми шторами малинового цвета.

Кают-компания на подводных лодках предназначалась для коллективного отдыха, занятий, совещаний и общего стола офицеров. Она служила местом тесного общения и своего рода культурным центром. Первенствующим лицом в кают-компании был помощник командира подводной лодки, а в его отсутствие — старший из присутствующих офицеров. В тех случаях, когда в кают-компании находился командир подводной лодки или его прямые начальники (командир дивизиона или бригады), первенство переходило к ним. Места за столом в кают-компании определял помощник командира подводной лодки. Офицеры должны были находиться в кают-компании в одежде установленной формы.

Для кают-компании старшин на подводной лодке также отводили особое помещение в четвертом отсеке. Старшим лицом в кают-компании старшин являлся, как правило, боцман.

Итак, вместе с гостями мы из первого отсека вошли в кают-компанию. В ней стоял не очень широкий, но просторный обеденный стол из дуба. Чтобы во время качки с него не сползала посуда, он был обнесен невысоким бортиком. В конце стола, у переборки первого отсека, располагался небольшой буфет. Свет матовых плафонов, закрепленных на подволоке отсека, ярко освещал каждый уголок кают-компании.

На столе, покрытом белоснежной скатертью, красовались столовые приборы великолепного флотского сервиза с подставками для ножей и вилок и фужерами, которые нам любезно предоставил на выход старший помощник плавучей базы «Волга» капитан-лейтенант Г. Е. Рядовой. Между этим чуть ли не аристократическим благолепием высились прозрачные графины, наполненные пайковым вином.

Усадив гостей за стол, сели и офицеры. После этого по отсекам разнеслась любимейшая на флоте команда:

— Команде обедать!

Вестовой Козел, до сей поры суетившийся возле буфета, развернулся, подошел к столу, поправил скатерть и принялся разливать вино в фужеры. За столом зашел оживленный разговор о флотских делах и о делах трудовых, хлопководческих. Подводники с неподдельным интересом выясняли тонкости выращивания хлопка и без хвастовства отвечали на вопросы о своем боевом подвиге.

В свою очередь, гости ознакомили нас с тем, что в Узбекистане широко развернулось общественное движение помощи эвакуированным детям. Тысячи ребят — русских, украинцев, белорусов и других национальностей — взяты на воспитание в узбекские семьи. Многие дети питаются в специально оборудованных в Ташкенте детских столовых. Повсеместно по всей республике идет сбор средств на питание и содержание детей.

В заключение они заверили нас: «Узбекским народом будет сделано все, что нужно для фронта!»

По праву хозяина я первым поднял бокал с вином и предложил тост: «За нерушимую дружбу наших народов». Наши гости и командиры дружно подняли наполненные грузинским вином бокалы. Этот искренний короткий тост очень понравился нашим гостям. В самом деле, великая дружба народов нашей страны, выкованная годами советской власти, принесла свои ощутимые плоды. Все народы, как один, поднялись против общего ненавистного врага — немецкого фашизма.

В ответ наши гости пожелали экипажу подводной лодки боевых успехов и скорейшей победы над врагом.

Встреча с представителями узбекского народа прошла в сердечной обстановке. Взаимно было высказано много добрых пожеланий, и, вернувшись вечером в Поти, мы расстались большими друзьями.

Летом 1942 года фашистская Германия достигла наибольших военных успехов. Полчища оголтелых фашистов захватили большую часть нашей Родины. С болью в сердце слушали мы сводки Совинформбюро того времени. Наши войска потерпели неудачу под Харьковом, Воронежем и в Донбассе. Противник вышел к Дону и взял Ростов-на-Дону.

Положение на советско-германском фронте в августе — сентябре 1942 года продолжало оставаться тяжелым и во многом зависело от боевых действий на юге. Располагая большим численным превосходством в силах, немецко-фашистские войска упорно продолжали рваться к Волге. Шла легендарная Сталинградская битва.

К событиям на советско-германском фронте, и главным образом на его южном крыле, было приковано внимание всего мира. От исхода этих событий во многом зависела позиция по отношению к Советскому Союзу союзников Германии, особенно Японии и Турции.

Мы же в это время выполняли свои задачи. В начале августа 1942 года мы вышли в очередной боевой поход на позицию возле Констанцы. Я хорошо запомнил его, несмотря на то что мы так и не встретили врага. Дело в том, что весной 1942 года вдоль румынского и болгарского побережья немцы поставили немыслимое количество минных полей, чтобы обезопасить свои морские сообщения вдоль западного побережья Черного моря. Во время этого боевого похода мы неоднократно пересекали их в обе стороны.

Двигаясь через минное поле, мы принимали все меры предосторожности: шли на минимальной скорости, а там, где это было возможно, на безопасной от мин глубине. И тем не менее подводная лодка много раз касалась минрепов^[23], которые со скрежетом терлись о корпус, продвигаясь вдоль борта от носового отсека к кормовому. По мере продвижения подводной лодки вперед зловещий жестяной звук разносился по всем отсекам, заставляя вахтенных крепче браться за приборы, а спящих — тут же просыпаться.

Мы с замиранием сердца следили за невидимым, но четко различимым по звуку минрепом, на конце которого, словно былинка на ветру, покачивалась мина. Мы без труда представляли себе, как очередное касание минрепа с новой силой раскачивает мину с торчащими во все стороны свинцовыми колпаками, легкий удар по которым мог задействовать первичный детонатор, подрывающий внутри мины основное взрывчатое вещество. Каждый из нас провожал этот скрежет глазами от переборки своего отсека, будто гипнотизированный, вел его глазами по стенке, вдоль труб и коек, до следующей переборки, на которую смотрел не отрываясь до тех пор, пока минреп не отставал от борта.

Никто из подводников не признавался, что в этот миг творилось в его душе, какой страх приходилось ему преодолевать, но не сложно было понять, какое громадное напряжение охватывало в таких случаях весь личный состав — от матроса до офицера. Непосильный груз переживаний от угнетающего ожидания изматывал наши нервы и утомлял физически. Не знаю, правильно ли было бы сравнивать это ожидание с так называемой «русской рулеткой», но неприятное осознание того, что наша жизнь зависела от воли случая, давило на нас с все возрастающей силой. В любой момент подводная лодка могла чересчур сильно оттянуть минреп, который привлек бы за собой мину, и тогда…

Особенно уязвимыми частями подводных лодок, где чаше всего взрывались мины, были носовые и кормовые горизонтальные рули, которые как крюки хватались за минрепы и резко сдергивали мину с места. Но опаснее всего были гребные винты, которые, едва коснувшись минрепа, могли враз намотать его на себя. Во избежание наматывания минрепа на винты, едва услышав из первого отсека доклад о касании минрепа, мы меняли курс на несколько градусов в сторону от мины, а затем, положив вертикальный руль на противоположный борт, начинали поворот на прежний курс. В итоге этого маневра мы немного отбрасывали корму от минрепа, что избавляло нас от смертельного зацепа.

В заключение хочу сказать, что благодаря нашей осмотрительности и, безусловно, удаче мы вернулись в базу в срок и совершенно невредимыми.

В это время продолжались ожесточенные оборонительные бои на Грозненском и Новороссийском направлении. С середины августа начались ожесточенные бои на перевалах Главного Кавказского хребта. Целью немцев в этом наступлении былперевал в районе Туапсе и Сухуми, захват которого позволил бы им перерезать коммуникации Черноморской группы войск Закавказского фронта и, подойдя вдоль побережья к Батуми, лишить наш Черноморский флот военно-морских баз и портов в Очамчире, Поти и Батуми. В связи с этим порт Туапсе подвергли ожесточенным бомбардировкам. 7 сентября немецкие войска прорвались к северной окраине Новороссийска. Завязались уличные бои. К исходу следующего дня противник занял большую часть западного района города вместе с железнодорожным вокзалом, элеватором и портом.

В это тяжелейшее для Черноморского флота время меня и комиссара вызвал вновь к себе командир бригады контр-адмирал Павел Иванович Болтунов.

— Обстановка на Черноморском театре военных действий вам известна, — лаконично начал комбриг. — Немедленно готовьте корабль к выходу в море. Пойдете в Туапсе в распоряжение начальника штаба флота. Задача у вас будет огневая: стрельба по берегу. Особое внимание уделите подготовке материальной части артиллерийской установки, при заедании снарядов не спешите, будьте осмотрительны. После выполнения боевого задания доложить мне через береговые рации. При стоянке в Туапсе подводная лодка должна находиться в постоянной боевой готовности. При объявлении в Туапсе воздушной тревоги выходите в море и погружайтесь. Весь личный состав должен находиться на корабле, никого никуда не отпускать. Обращаю ваше внимание на наличие на подходах к Туапсе немецких торпедных катеров и самолетов-торпедоносцев. На переходе уклоняйтесь от них погружением. Не забывайте о минных заграждениях. В районе Очамчира мы неоднократно обнаруживали немецкие подводные лодки, будьте бдительны. Времени на подготовку к походу у вас мало, используйте его как можно эффективнее.

Пожелав нам успеха, комбриг отпустил нас.

Сразу же после получения указаний командира бригады мы пригласили к себе старпома и командиров боевых частей, коротко обсудили, что надо сделать за оставшееся короткое время.

Все готовились к походу очень тщательно. Штурман Шепатковский скрупулезно подбирал комплект морских карт и занимался предварительной прокладкой перехода в Туапсе. Артиллеристы Шепель и Отченашенко во главе с минером Егоровым принимали артиллерийский боезапас — около двухсот снарядов. Погрузка артиллерийского и особенно торпедного боезапаса — самый ответственный момент в подготовке любого корабля к выходу в море. Ему уделяли серьезное внимание как личный состав корабля, так и все инстанции командования.

На этот раз погрузка шла слаженно и быстро, положительно сказывался опыт транспортировки боезапаса в Севастополь. Закончив приемку артбоезапаса, минер Егоров вместе с торпедистами Блиновым, Нероновым, Ваниным и Олейником приготовились к ответственной погрузке боевых торпед и расставили торпедопогрузочную команду: Мамцева, Беспалого, Пушканова и других.

— Выбирай! Выбирай помалу! — скомандовал Егоров.

И вот двухтонная, многометровая торпеда, хищно поблескивая на солнце стальной полированной поверхностью, медленно опустилась с плавбазы на палубу подводной лодки, где ее бережно подхватили умелые руки торпедистов. Мамцев и Пушканов осторожно направили ее растяжками по диаметральной плоскости.

— Трави помалу! — раздался голос минера; и торпеда плавно опустилась на лоток торпедопогрузочного устройства.

Ванин ловко прикрепил к ее хвостовой части стальные зацепы. Рулевой Беспалый, который, стоя у шпиля, напряженно следил за действиями товарища, отпускал лебедку. Наконец торпеду спустили в первый отсек. Из отсека торпеды, окончательно подготовленные к выстрелу, направили в носовые торпедные аппараты. После этого на специальные стеллажи, расположенные в два яруса по бортам отсека, погрузили запасные торпеды.

Старпом Марголин вместе с доктором Белохвостовым и боцманом Емельяненко руководили приемкой и погрузкой провианта. Белохвостое оказался не только искусным медиком, но и хорошим наблюдателем, дополнительные обязанности которого исполнял добросовестно и тщательно. К тому же он обладал особым даром предугадывать ситуацию и оказываться в том месте, где могла понадобиться его помощь.

Итак, подготовку подводной лодки к походу закончили. В заключение провели общекорабельное артиллерийское учение, которое показало, что весь личный состав действует четко и слаженно.

Но наши артиллеристы крайне ответственно отнеслись к заданию и, несмотря на окончание общекорабельного учения, по собственной инициативе продолжили тренироваться.

Когда я спустился с мостика на палубу, у 100-миллиметрового орудия продолжалось частное учение. Командир отделения артиллеристов Шепель зычно подавал команды, а матросы из артиллерийского расчета подносили тяжелые болванки снарядов и заряжали пушку. Условный сигнал — и все повторялось сначала. Завидев меня, Шепель немного смутился, но доложил четко:

— Решили потренироваться еще раз.

— Ну и как, получается? — без иронии поинтересовался я.

— Получается, товарищ командир! — тихо ответил он и улыбнулся.

Этот всегда аккуратно одетый, инициативный и подтянутый младший командир нравился нам всем. Он был невысок, худощав, взгляд темно-карих глаз из-под ресниц все время казался беспокойным и тревожным.

Не менее интересен был и его подчиненный, старший артиллерист Отченашенко — уравновешенный, спокойный, рассудительный матрос — комсорг подводной лодки.

Их объединяла любовь к своему оружию, которое они знали в совершенстве и всегда содержали в полной боевой готовности. Они уделяли своим пушкам каждую свободную минуту.

«С такими бойцами можно уверенно идти на выполнение любой боевой задачи, они никогда не подведут», — подумал я и вслух похвалил Шепеля.

Отвлекшись от своих артиллеристов, я перевел взгляд на «малютку», подходящую в это время к плавбазе. Это оказалась «М-60», прибывшая в дивизион из Очамчиры в самый разгар нашей подготовки. Ее командир, капитан-лейтенант Борис Васильевич Кудрявцев, был моим самым близким другом. Ему предстояло выйти в море на боевую позицию под Одессой, заменить подводную лодку «М-33», связь с которой прекратилась 24 августа. Командовал на «М-33» наш общий товарищ, однокашник по училищу, капитан-лейтенант Дмитрий Иванович Суров.

С Борисом мы были знакомы еще с курсантских времен, когда в 1934 году вместе кидали уголь в кочегарке учебного корабля «Комсомолец». Вместе учились в одном классе военно-морского училища, вместе ходили штурманами на «малютках», затем вместе учились на Высших специальных курсах командного состава в Ленинграде. После успешного окончания этих курсов вновь вместе попали на Черноморский флот, правда в разные бригады. Мы продолжали дружить не только между собой, но и семьями. У него росли два сына — Боря и Вадик. Между нами никаких секретов не было, мы делились друг с другом всем, бескорыстно помогали друг другу в трудные моменты жизни и службы. Мы были хорошими, что называется, задушевными друзьями, жили одними и теми же интересами.

Мой друг был на первый взгляд мало заметный человек: низкого роста, с редкими светлыми волосами, сквозь которые уже проглядывала лысина. По его лицу разбегались едва заметные морщинки. Однако выразительные и добрые глаза запоминались каждому, кто встречался с ним. Любитель музыки, знаток классических опер и оперетт, он всегда был душой любой компании, любил петь сам и умел воодушевить всех окружающих.

Борис был успешен и в службе. Командуя подводной лодкой «М-60» с первых дней войны, он блестяще выполнял все боевые задания, потопил фашистский транспорт.

Вскоре после завтрака Борис зашел в нашу каюту, и его лицо озарилось хорошо знакомой мне доброй, радостной улыбкой. Мы обнялись.

— Никак не ожидал, дружище, тебя здесь встретить!.. — радостно воскликнул я после первых приветствий и дружеских объятий.

Присев за стол, Борис рассказал мне, что прибыл в Поти за боевыми торпедами несколько часов назад, потом должен зайти в Очамчиру, а затем выйти в море на боевую позицию неподалеку от Одессы.

Встреча с Борисом невероятно меня обрадовала. С начала войны мы с ним так и не встречались. Его дивизион базировался в Балаклаве, а затем в Очамчире, а мы — в Севастополе, потом — в Поти. Не было никакой возможности повидаться с добрым другом. Теперь мы могли обменяться впечатлениями о былом и настоящем, обсудить все пережитое.

Я сел на кровать, а он, отчаянно дымя папиросой, стал расхаживать по каюте и рассказывать о себе, боевых походах и семье. По мере того как продолжалась наша беседа, лицо Бориса становилось все мрачнее и мрачнее. Я догадался: его что-то сильно волнует.

— Знаешь, Николай, с глазами у меня всегда было неважно, а в последнее время стало совсем плохо, — наконец поделился он своей бедой, потом вздохнул, затянулся папиросой и, несколько успокоившись, продолжал: — Пока мы с тобой не виделись, зрение у меня прогрессивно ухудшилось. А обращаться к врачам не хочу, время-то какое… пойдут всякие толки…

Я не спешил его успокаивать, давая возможность излить душу. Видя, что я его не тороплю, он подробно рассказал, как мучил его недуг.

Зная его на протяжении многих лет мирного времени и в различных ситуациях войны, я прекрасно понимал, что это не было проявлением слабости — мой верный друг действительно серьезно болен, и ему необходимо немедленное лечение. Тяготы боевых походов еще больше надломили его здоровье. Я посоветовал ему обратиться к командиру бригады с рапортом о предоставлении ему времени для лечения. Он категорически отказался: все уговоры оказались тщетны.

Разгоряченные и уставшие после многочасовой беседы, мы вышли из каюты и поднялись на верхнюю палубу плавбазы.

— Черт его знает, — в сердцах сказал Борис, — может, ты и прав. Пожалуй, действительно нужно мне подлечиться, хотя и не все могут понять правильно.

Он замолчал. Мне тоже нечего было ответить.

— Вот что, — заключил Борис, — к комбригу я обращаться не стану, пока пойду в море с тем, что есть…

Мы молча стояли рядом, подставляя лица теплому ветру и щурясь от ласкового кавказского солнца. Был чудесный августовский день. Лазурь неба, белоснежные облака, меняющие форму, и удивительно спокойное море гнали мысли о тяжком времени и навевали мальчишеские озорные идеи. В душе невольно возникали щемящие сердце юношеские воспоминания, которые, впрочем, тут же сменялись ощущением смирения с течением времени. Постепенно я уверился в том, что у нас с Борисом все будет хорошо. Я решил приободрить его и спросил:

— Слушай, Борис, а ты хоть раз здесь купался в море?

— Не пришлось, — ответил он, повернувшись ко мне. Лицо его посветлело, видимо, он догадался, к чему я клоню.

— Как же так, вы одни из первых перешли из Севастополя на кавказское побережье, и ты до сих пор не купался?

— А ведь верно, — согласился Борис, — надо бы попробовать черноморскую водицу. Давай искупаемся вместе.

Мы пришли на пляж, разделись, и он один побежал к воде. Я остался на берегу. За всю войну я и сам ни разу не купался — было не до этого, и тогда купаться не хотелось. На эту вылазку я согласился ради Бориса, который бежал по мелководью все дальше и дальше, стремясь как можно быстрее добраться до глубины, чтобы пуститься вплавь. Я знал, что он с курсантских лет не особенно привержен к купанию, а тут его вдруг потянуло в море.

Не догадывался я тогда, что неспроста море влекло его к себе и что встреча наша была последней…

Вечером, после ужина, Борис вновь зашел ко мне в каюту. Он пребывал в бодром настроении и великолепном расположении духа. Мы с ним тепло распрощались, и через полчаса он вышел в море курсом на свою базу — Очамчиру.

На боевую позицию Борис должен был выходить одновременно с нами: он — под Одессу, мы — в район Ялты-Феодосии. Находясь на боевой позиции и на обратном переходе в базу, мы неоднократно получали радиограммы из штаба флота об обстановке на Черноморском театре. Меня очень радовало осознание того, что радиоволны также доносили их до подводной лодки «М-60». Я возвращался на базу в надежде встретить его после успешного боевого похода. Но по приходе в базу меня буквально оглушили сообщением о том, что подводная лодка «М-60» под командованием капитан-лейтенанта Бориса Васильевича Кудрявцева с моря не возвратилась. Думаю, вы можете понять всю нестерпимую тяжесть утраты…

Здесь я должен сказать, что после окончания войны обе подводные лодки, подорвавшиеся и погибшие под водой на одной и той же минной линии возле Ялты, — «М-33» и «М-60» — были подняты со дна моря в июле 1951 года, их экипажи похоронили в Одессе с подобающими почестями. Согласен, война есть война, она не бывает без жертв, но гибель двух лодок на одной и той же позиции на удалении 150 метров друг от друга невозможно оправдать ничем!

Каждый раз воспоминания о моем боевом товарище и друге молодости бередят старую душевную рану, и помимо воли на глаза наворачиваются слезы…

Тем временем в отсеках нашей подводной лодки шла обычная подготовка к выходу в море. Команда крепила по-походному корабельное имущество, проверяла уложенное в парусиновые сумки индивидуально-спасательные приборы, аварийный инструмент, грузила припасы, заряжала аккумуляторную батарею, пополняла запасы воздуха высокого давления. Когда все работы были окончены, я доложил о готовности корабля к походу командиру бригады.

Ночью 11 сентября 1942 года мы вышли из Поти в Туапсе. Переход прошел спокойно, однако в районе Пицунды пришлось срочно уклоняться погружением от немецкого самолета «Юнкерс-88».

Вечером 12 сентября, когда яркие краски на море стали мягкими и расплывчатыми, мы вошли в знакомую гавань Туапсе. Обогнув узкий волнолом с башенкой маяка, подводная лодка направилась к причальной стенке Туапсинского торгового порта.

Не прошло и двух месяцев с тех пор, как мы здесь ремонтировали левую муфту БОМАГ, и как разительно переменилась округа! Здесь также беспощадно промчался бушующий вихрь войны. Город и порт были сильно разрушены. Судоремонтный завод и прилегающие к нему портовые склады разбиты, повреждены многие причалы порта с нефтепроводами.

В наступающих вечерних сумерках на причальной стенке нас встречал представитель штаба флота капитан 3-го ранга Алексей Петрович Иванов.

Алексея Петровича я знал еще до войны. Это был смелый, инициативный, грамотный командир. Не думалось мне тогда, что вижу его в последний раз… Он погиб на Малой Земле в 1943 году при высадке десанта в районе Южной Озерейки.

— Начальник штаба флота поручил вручить вам эту боевую директиву! — начал он с ходу. — Обстановка на флоте очень сложная. Главной задачей флота в настоящее время, помимо нарушения морских сообщений противника, является уничтожение его кораблей и судов в пунктах базирования артиллерийскими, торпедными и бомбовыми ударами. Для выполнения этих задач объединяются усилия подводных лодок, авиации и боевых надводных кораблей. Вы первые… — Он поправил пистолетную кобуру и продолжил: — Задание трудное и необычное, поэтому изучи боевую директиву обстоятельно. Я постараюсь ответить на все твои вопросы.

Мы с комиссаром присели на разножки, вынесенные верхним вахтенным, и принялись обсуждать Поставленные боевые задачи.

В первые дни боевого похода мы должны обеспечить совместный набег пяти торпедных катеров с авиацией флота на скопление боевых кораблей и вспомогательных судов противника в Двухъякорной бухте.

В связи с этим нашей первой боевой задачей стала разведка Двухъякорной бухты и донесение результатов начальнику штаба флота.

По сигналу начала набеговой операции мы должны были отойти от берега на 10 миль и ночью, в назначенное время, в течение часа прожектором освещать мористую часть горизонта. На огонь нашего прожектора должны были выйти пять торпедных катеров, подойти к борту нашей лодки, и мы голосом должны были доложить им уточненную обстановку в бухте. Это была вторая наша боевая задача.

После окончания совместного удара торпедных катеров и авиации по Двухъякорной бухте мы должны были перейти к Ялте и произвести разведку скопления плавсредств в Ялтинском порту. Это была третья боевая задача.

В вечерние сумерки мы должны были произвести артиллерийский обстрел скопления плавсредств из 100-миллиметрового орудия с дистанции 60 кабельтовых. Это была четвертая боевая задача.

После обстрела Ялтинского порта произвести разведку плавсредств в Алуште и при обнаружении их произвести обстрел Алушты. Это была пятая наша боевая задача.

И наконец, мы должны были охотиться за транспортами на немецких коммуникациях, идущих вдоль крымского побережья из Севастополя на Ялту, Феодосию и Керчь.

Трудно было себе представить более сложный набор разнообразных и совершенно не свойственных для подводной лодки задач. Безусловно, свечение прожектором торпедным катерам вблизи базы противолодочных сил противника, ночной подход торпедных катеров к борту недвижимой подводной лодки и артобстрел укрепленного порта можно было считать не просто неоправданным риском, а верной погибелью, но таков был приказ, и мы обязаны были его выполнить.

Однако в тот момент у меня не было ни тени страха или неуверенности. Я думал лишь о том, как наиболее точно и безукоризненно выполнить приказ. Для начала я мысленно поставил себя на место противника, всесторонне оценил его возможные замыслы и исходя из стандартов его действий продумал, как могу я поступить в каждом предполагаемом случае.

Судя по существующим в то время боевым документам, считалось, что вооружение подводных лодок артиллерией калибром 100 и 45 миллиметров достаточно эффективно для борьбы с невооруженными торговыми судами и обстрела береговых объектов, не защищенных береговыми батареями. Но артиллерийское вооружение подводных лодок никогда не было рассчитано на то, чтобы противостоять надводным кораблям или береговым батареям. Во многих случаях, когда подводная лодка в надводном положении пыталась сразиться с надводным кораблем или самолетом, скоротечный бой, как правило, заканчивался не в ее пользу.

Мы обменялись мнениями по всем этим вопросам, но единственное, о чем нам удалось договориться с Алексеем Петровичем, так это о том, что при подходе к нам торпедные катера первыми дадут свои позывные специальным фонарем. Это несколько облегчало наше положение, так как исключалась ошибка при внезапном появлении вражеских катеров, активно действовавших в этом районе.

Изучив содержание остальных боевых задач, поставленных штабом флота, мы с Алексеем Петровичем Ивановым попрощались. И в сумеречной тьме, уже не освещаемой узкой полоской заката, я направился по шаткой деревянной сходне на подводную лодку.

Мы вышли в море лишь после того, как темная южная ночь полностью окутала пирсы и причалы Туапсе непроглядным черным покровом. Во второй половине следующего дня мы подошли к Двухъякорной бухте, севернее которой на зеленых холмах стояла Феодосия, захваченная немецко-фашистскими войсками в ноябре 1941 года.

Солнце садилось со стороны берега, и его заходящие лучи ослепляли меня. Как ни старался я уточнить находящиеся в бухте корабли и суда, ничего нельзя было разглядеть. Я понял, что разведку нужно отложить до утра, когда солнце встанет в мористой части горизонта и осветит все крымское побережье. Под прикрытием вечерних сумерек мы отошли от побережья и приступили к зарядке аккумуляторной батареи. Постепенно на смену ночной тьме пришел рассвет.

Учтя опыт предыдущего дня, мы к восходу солнца заняли выгодное для нас место у побережья, погрузились и приступили к выполнению нашей первой боевой задачи — разведке плавсредств в Двухъякорной бухте.

Вода, освещенная ярким утренним солнцем, приняла лазурный оттенок, на ее фоне отчетливо вырисовывались маячившие вдалеке за стенкой гавани мачты судов. Видимость была хорошая. Солнце, вставшее со стороны моря, теперь стало нашим союзником: щедро освещая побережье Крымских гор и бухты, оно слепило фашистских береговых наблюдателей и не давало им заметить периодически возникающий над поверхностью моря перископ. Да и вероятность бликов от линзы перископа была невелика.

Я продолжал тщательное наблюдение: когда из бухты вышли два сторожевых катера, мы уклонились от них и продолжили маневрировать у входа в бухту.

У причалов Двухъякорной бухты мы обнаружили вспомогательные корабли и суда, быстроходные десантные баржи, торпедные катера и буксиры. Какие-то неестественно ровные линии некоторых холмов на мысе Киик-Атлама привлекли мое внимание. Присмотревшись внимательнее, в складках горы я различил замаскированную береговую артиллерийскую установку. Чуть подальше, в глубине мыса, виднелась вторая установка, а еще дальше — наблюдательный пост.

Невесть откуда вынырнул немецкий самолет и низко пролетел над нами. Неистово дымя моторами, он быстро устремился прочь от берега, но вскоре изменил курс и стал летать вдоль побережья. По-видимому, он искал наши подводные лодки.

К вечеру, отойдя от берега мористее, мы всплыли в надводное положение и по радио доложили первые результаты нашей разведки в штаб флота.

Так повторялось несколько раз: в течение нескольких дней мы непрерывно вели наблюдение за Двухъякорной бухтой, подходя к ее берегам до 30 кабельтовых, а вечерами докладывали новые данные начальнику штаба флота.

Наконец мы получили сигнал о начале операции. Произведя днем еще раз обстоятельную разведку Двухъякорной бухты и убедившись в том, что никаких изменений не произошло, мы отошли мористее и ночью всплыли в позиционное положение.

Ночь была очень тихая. Ярко светили звезды. Подводная лодка стояла без хода. На мостике, кроме меня и комиссара, находились вахтенный командир, лейтенант Егоров, боцман Емельяненко и два наблюдателя. В боевой рубке стоял Голев, готовый в любой момент вынести на мостик прожектор.

Наступило время свечения. Я развернул подводную лодку кормой к предполагаемому ходу катеров, Голев вынес на мостик прожектор и щелкнул выключателем. Яркий белый луч мигом рассек тьму горизонта. Медленно потянулись томительные минуты ожидания.

— Справа по корме силуэты шести катеров! — доложил Емельяненко.

Через несколько секунд я тоже их увидел. Но почему шесть, а не пять, как было указано в боевой директиве? И почему они не дают нам своих позывных, как было оговорено с капитаном 3-го ранга А.П. Ивановым?

— Головной сторожевой катер повернул на нас! — доложил боцман, оторвавшись от бинокля.

Поворот сторожевого катера не остался никем не замеченным: все с тревогой наблюдали за подозрительными силуэтами. Никакого сторожевого катера боевой директивой предусмотрено не было… Сердце почти выпрыгивало из груди от волнения. Что делать? А вдруг это немецкие катера, которые патрулируют этот район? Я решил уклониться от сторожевого катера погружением и приказал всем срочно спуститься вниз.

Весь находящийся на мостике личный состав быстро скатился в центральный пост, вахтенный командир хлопнул бронзовым рубочным люком и заскрежетал тугой кремальерой.

Подводная лодка мучительно медленно уходила под воду. Я, оставшись в боевой рубке вместе с вахтенным командиром, на корпус услышал, как над нами сомкнулись бурлящие волны, и сразу за этим — шум винтов проходящего над головой сторожевого катера. Вибрация от его винтов, казалось, проникала до самых костей. Покружившись над подводной лодкой, катер ушел в сторону берега. Я спустился в центральный пост, где мы еще раз сверились с данными боевой директивы — никакого сторожевого катер не должно было быть.

Выждав немного, я решил всплыть.

Зашипел воздух высокого давления, вытесняя воду из цистерн, подводная лодка, неспешно покачиваясь из стороны в сторону, всплыла в позиционное положение. Мы с боцманом первыми выскочили на мостик. Вокруг не было видно ничего, кроме яркого мерцания звезд в небе. Осмотревшись еще раз, я скомандовал:

— Прожектор на мостик!

Мы снова приступили к свечению.

— Время вышло! — доложил штурман Шепатковский.

Выключив и убрав прожектор, продув цистерны главного балласта, мы под двумя дизелями полным ходом пошли к Ялте.

Все пребывали в полном недоумении. Было совершенно непонятно, что это были за катера, почему они не сигналили, а если над нами прошел противник, то почему не бомбил и куда запропастились наши торпедоносцы? Сплошные вопросы… Неизвестность изводила: дошли наши моряки или нет?

Как выяснилось позже, из-за недостатка топлива часть пути от Новороссийска до Двухъякорной бухты торпедные катера буксировал сторожевой катер, который потом ждал их у берега. Уточнив по нашему прожектору свое место, они выполнили боевую задачу и вместе с катером вернулись на базу…

Когда Двухъякорная бухта осталась позади, холодный луч мощного прожектора внезапно врезался в черное небо, разом погасившее все звезды под напором рукотворного светила. С первым лучом скрестился второй, третий… Потом все они начали метаться по небосводу, догоняя и перекрещивая друг друга. Десятки трассирующих нитей от зенитных автоматов цветасто вплелись в эту отнюдь не праздничную иллюминацию. Зачастили зенитные орудия; ослепительные салютики разрывающихся зенитных снарядов быстро превращались в облачка дыма, подсвечиваемые соседними разрывами и красочными фонариками повисших над бухтой САБ^[24]. Вслед за ними звучно и ярко обозначились последовательные разрывы авиационных бомб на побережье и в акватории бухты.

Мы поняли, что не напрасна была наша работа: в строго назначенное время флотская авиация ударила по обнаруженному нами скоплению кораблей и судов в Двухъякорной бухте.

Две первые боевые задачи мы выполнили, теперь курс на Ялту!

К Ялте мы подошли в утренних сумерках. По-прежнему стоял полный штиль, и только от форштевня подводной лодки, шедшей полным ходом, по морской равнине расходились пенящиеся усы.

Вот она, Ялта, — источник радости и здоровья, край благоухающих садов и золотых пляжей, сокровищница неповторимых памятников древней культуры разных времен и многих народов. К счастью, война не сильно сказалась на ее красоте. На ярком фоне субтропической зелени сказочно белели корпуса уцелевших санаториев и домов отдыха. Да и на пляже, как в мирное время, расположилось много людей. Но кто это? Неужели фашисты, посчитав себя находящимися в глубоком тылу, без страха загорали на берегу нашей, нашей здравницы?… Горькая обида захлестнула сердце. Как же так? Но ничего, они обязательно поплатятся за свою бесцеремонность.

К порту мы подошли под водой, за высокой стенкой мола виднелись лишь мачты вспомогательных судов, быстроходных десантных барж и буксиров. Видимо, в порту их собралось порядочно, но полностью классифицировать все не удавалось. Использовать перископ нужно было весьма осторожно: на зеркальной поверхности спокойного моря пенный бурлящий след виден издалека, поэтому каждый раз перед поднятием перископа приходилось замедлять ход. И погода — вот незадача! — стояла на удивление тихая, ясная, совершенно не соответствующая нашим планам.

Мы отошли мористее и в 60 кабельтовых от головы мола легли на грунт. Таким образом я решил точно удержать место подводной лодки перед стрельбой. Вместе с комиссаром, штурманом и минером мы еще раз проверили наши расчеты на стрельбу. Все как будто в порядке. Экипажу тем временем я дал возможность как следует отдохнуть.

Когда опустились вечерние сумерки, мы снялись с грунта и медленно подвсплыли на перископную глубину. Я поднял перископ и быстро осмотрел Ялтинскую бухту с портом, которые медленно накрывала ночь. Все было спокойно, мы могли всплыть в надводное положение.

— Артиллерийская тревога! — передал мой приказ по переговорным трубам командир отделения трюмных Быков.

Личный состав стремительно разбежался по боевым постам и командным пунктам. Артиллерийский расчет вместе с лейтенантом Егоровым собрался в боевой рубке, куда из центрального поста поднялся и я. Подводная лодка стремительно всплывала в позиционное положение.

Я сам отдраил рубочный люк и выскочил на ходовой мостик. Вслед за мной пулей вылетели лейтенант Егоров и сигнальщик Голев. Командир отделения артиллеристов Шепель и старший артиллерист Отченашенко вместе с другими матросами артиллерийского расчета опрометью кинулись к 100-миллиметровой пушке и выверенными движениями расчехлили орудие. Быстрота и четкость движений наших комендоров заслуживали всяческой похвалы.

Орудийные номера Котов и Перебойкин отдали походные талрепы, крепящие пушку к палубе, заряжающий Гунин открыл орудийный замок и вынул из казенника герметизирующую ствол орудия пробку. Наводчик Федор Мамцев и установщик прицела Беспалый развернули пушку в сторону Ялтинского порта. Лейтенант Егоров уточнил свои расчеты и еще раз проверил дистанцию до порта. За это время артрасчет закончил подготовку орудия, подносчики патронов Григорий Федорченко и Михаил Антропцев подали первый снаряд, и Семен Гунин ловко зарядил его в казенник. Командир орудия Иван Шепель, заняв позицию первого номера, взялся за спусковой шнур, а первый наводчик Мамцев приник к прицелу. В прозрачном окуляре на скрещении нитей Мамцев отчетливо видел мол Ялтинского порта и возвышающиеся над ним мачты малых кораблей и вспомогательных судов. Мамцев тронул штурвал, и нить прицела плавно опустилась на основание мола, где, скорее всего, и было скопление вражеских кораблей. От точности этой наводки зависел успех всей стрельбы. И Мамцев с этой ответственной задачей справился блестяще. Грянул первый выстрел…

Оглушающий грохот заставил нас вздрогнуть. Мы скорее ощутили, чем увидели пепельный язык пламени, который вырвался из дула. Обратная воздушная волна разбросала наши волосы и прикрыла веки. Корпус подводной лодки судорожно дернулся, и в обе стороны по воде пошла мелкая рябь. Мы настороженно притихли, ожидая вспышки и звука разрыва на берегу. Прошли, быть может, доли секунды, а комендоры уже проворно зарядили орудие для нового выстрела. И не дожидаясь результата, за первым снарядом последовал второй, третий… Стреляные тяжелые гильзы падали на палубу, подпрыгивали и со звоном скатывались за борт^[25].

Раскаты артиллерийских снарядов беспощадно разорвали вечернюю тишину города. По всему Ялтинскому порту то тут, то там разрывались наши снаряды. Наконец, в порту разгорелся пожар, а потом в воздух на большую высоту взвился столб ослепительного пламени, вызвав многочисленные одобрительные возгласы команды.

— Накрытие! — доложил лейтенант Егоров.

Громоподобные выстрелы пушки, лязг замка, команды управляющего стрельбой, звон дымящихся гильз, падающих на стальную палубу, — все слилось в едином победном громе.

— Молодцы! Ну совсем как на учении! — восторженно отозвался комиссар, перекрикивая сплошной гул.

После того как снаряды из артиллерийских кранцев были израсходованы, темп стрельбы несколько замедлился: теперь снаряды подавали из артиллерийского погреба, расположенного в центральном посту.

До центрального поста звуки выстрелов почти не доносились, однако при каждом выстреле стальной подволок второго отсека, над которым крепилось орудие, вздрагивал так сильно, что от него в разные стороны отлетали большие куски изоляционной пробки.

Тусклый свет мерцающих электрических лампочек слабо подсвечивал сосредоточенные лица матросов и старшин, находившихся у артиллерийского погреба, элеватора и в проходах центрального поста. Было видно, что даже в такой сложной боевой обстановке самые непривычные и резкие движения они совершали плавно и несуетливо. Все было подчинено одному стремлению: как можно быстрее и без проволочек подать снаряды на палубу…

Город сперва был затемнен, и немцы молчали. Но вот на берегу тревожно замелькали огоньки. Через некоторое время мыс Айтодор озарился отблесками артиллерийских вспышек. С мыса Никитина также ударили мощные береговые батареи. Огни артиллерийских орудий сверкали как молнии. Первые снаряды упали в море далеко за нами, поднимая в воздух огромные султаны пенящейся воды. Беспламенные снаряды, которые мы использовали, порядком спутали расчеты немцев: из-за слабых вспышек нашего орудия они посчитали, что мы значительно мористее, чем находились на самом деле.

Но постепенно снаряды стали ложиться все ближе и ближе к борту подводной лодки. Шелест и свист пролетающих над нами немецких снарядов стали уже различимы на слух. Такой фейерверк больше не сулил ничего хорошего, — пора было отходить. Вскоре мы окончательно попали в «вилку» и были вынуждены погрузиться.

Артиллеристы, быстро развернув пушку на место, закрепили ее талрепами, заткнули ствол пробкой и вместе с верхней вахтой, как горох, посыпались в боевую рубку…

Подводная лодка с быстро нарастающим дифферентом пошла на глубину. Я остался в боевой рубке и ясно слышал, как совсем рядом рвались крупнокалиберные снаряды. Но они были уже не опасны: нас прикрывала все увеличивающаяся толща воды — лучший защитник от бомб и артиллерийских снарядов.

В течение двух часов, укрываясь от возможной погони, мы шли под водой, а когда убедились, что наверху ничего не происходит, всплыли и пошли под дизелями.

Стояла прекрасная темная ночь. Я осмотрел горизонт и, убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, спустился с мостика в центральный пост, чтобы составить текст радиограммы по результатам разведки и артобстрела Ялтинского порта. На мостике вместе с верхней вахтой остался комиссар.

Не успел я вызвать к себе шифровальщика Лысенко, чтобы передать ему текст, как увидел буквально скатившихся в центральный пост наблюдателей, доктора, вахтенного командира, а за ними и комиссара — он спустился последним, быстро захлопнул за собой тяжелую крышку рубочного люка и тут же наглухо ее задраил.

— Слева за кормой два торпедных катера, — сообщил он мне, выглянув из боевой рубки.

В это время акустик Ферапонов подтвердил его слова:

— Слышу шум винтов двух катеров.

Едва комиссар оказался в центральном посту, первая серия глубинных бомб разорвалась в непосредственной близости от корпуса корабля. Все отсеки тотчас погрузились в темноту. Когда включили аварийное освещение, мы смогли хотя бы различать контуры приборов и силуэты людей. Подводный корабль пошел самым малым ходом, все соблюдали полнейшую тишину.

Когда торпедные катера стали выходить в повторную атаку, мы хорошо слышали нарастающий шум их винтов. Каждому казалось, что они проходят точно над подводной лодкой и сбрасывают глубинные бомбы прямо над нами. По мере погружения внутреннее беспокойство у моряков нарастало. Вскоре повторная серия мощнейших подводных взрывов опять вырубила батарейные автоматы — подводная лодка вновь погрузилась в темноту.

Пока электрики устраняли неисправности, торпедные катера противника снова промчались невдалеке от подводной лодки, и новая серия взрывов, глубинных бомб потрясла безмолвное нептуново царство. Однако на этот раз, судя по количеству шумов, охотников прибавилось: теперь нас преследовали несколько катеров.

Очередная атака. Глубинные бомбы сначала рвутся с правого борта, разрывы все ближе, ближе, ближе… Кажется, вот-вот доберутся… Но нет — следующие разрывы продолжились с левого борта, и катера отдалились. В этот раз атака, к счастью, не причинила нам большого вреда…

Старший помощник Марголин оставался в центральном посту и отмечал на бумаге взрывы, чтобы можно было предположительно определить направление движения катеров, потом, когда, казалось, бомбежка ослабла, он вдруг оторвался от рисунков и с усмешкой обратился ко мне:

— Товарищ командир! А ведь неэффективно бомбит фриц!

Я был очень напряжен, внимательно прислушивался к звукам взрывов и поступающим докладам, и до меня не сразу дошел смысл его слов, а когда я понял, что он имел в виду, меня прямо в жар бросило, и я, не сдерживаясь в выражениях, вспылил:

— А что… — я добавил несколько непечатных выражений, — тебе нужно, чтобы было эффективно?!

— Да нет, товарищ командир, — стал оправдываться Марголин, — просто я усомнился в хваленой немецкой точности…

— Так вот, оставьте при себе свои сомнения, товарищ старший помощник, — отрезал я, и приструненный Марголин вернулся к своим записям.

А торпедные катера не прекращали охоту и рыскали во всех направлениях: они то сбрасывали глубинные бомбы, то стопорили ход — прослушивали глубину, затем снова догоняли нас и опять бомбили. Нам не оставалось ничего иного, как повернуть в сторону минного поля и попытаться оторваться у его кромки или на фарватере. Но в этот момент произошло непредвиденное…

Очередной разрыв бомбы так сильно встряхнул подводную лодку, что, помимо всего прочего, разбился гироскопический компас. С этого момента мы шли фактически вслепую, потому что, уклоняясь от катеров противника, так часто сменяли курс, что теперь совершенно не представляли, куда направляемся. Подводная лодка медленно продолжала движение, по-видимому, на юг — к минному полю. Создавшееся положение грозило катастрофой.

Командир штурманских электриков Михаил Рыжев без лишних вопросов приступил к поиску и устранению неисправности. Этот невысокого роста и плотного телосложения молодой боец говорил громко, а работал всегда усердно и решительно и был, что называется, само достоинство. Он знал себе цену и не без основания полагал, что штурман и другие командиры боевых частей также его уважают. С матросами он обращался с внушительной строгостью и был непримирим к тем, кто не проявлял должной любви к своей технике или оружию. Рыжев был первоклассным специалистом, отличавшимся педантизмом и безукоризненным знанием гироскопического компаса.

Уроженец Ленинграда, Рыжев до службы на флоте работал на одном из заводов Петроградской стороны. Добротная ленинградская закалка чувствовалась у него во всем: не только в доскональном знании своего дела, но и в умении вести себя достойно. Вместе с тем он был интересным рассказчиком. Команда увлеченно слушала его рассказы о Ленинграде, его бесчисленных достопримечательностях; которые он знал, как никто из нас.

В боевых походах механик Рыжев неоднократно выполнял сложный и трудоемкий ремонт штурманского вооружения. Он несколько раз заменил подъемный трос зенитного перископа, причем в ремонте принимал живейшее участие боцман Емельяненко. Частая замена подъемного троса перископа объяснялась тем, что летом продолжительность светлого времени суток была наибольшей и на протяжении 30-суточного похода мы поднимали перископ не менее 7000 раз. Естественно, ни один трос не мог выдержать таких нагрузок.

Ремонт гирокомпаса был занятием более хлопотным, так как для замены основного элемента — гиросферы — порой приходилось полностью разбирать прибор. Такая филигранная работа была под силу лишь высококвалифицированному технику, отлично знающему устройство приборов, которыми он заведовал. В конце концов ремонт компаса требовал достаточной сноровки, так как, если на поверхности мы еще могли ориентироваться по звездам, то под водой вообще никуда нельзя было двинуться, а когда нас преследовал враг, это было равносильно гибели…

На ремонт гирокомпаса Рыжев затратил довольно много времени, но в конце концов ликвидировал неполадку, и мы уверенно пошли к кромке спасительного минного поля, выставленного нашим флотом еще в первые дни войны. Немцы хорошо знали о нем и не решались к нему приближаться. Поэтому вражеские катера никак не омрачали наше пребывание возле минного поля, и мы спокойно приводили подводную лодку в порядок.

После полуночи, внимательно прослушав горизонт шумопеленгаторной станцией, мы осторожно всплыли. Кораблей противника поблизости не было. Осмотревшись еще раз, мы взяли курс на Алушту…

Позже из разведывательных донесений крымских партизан мы узнали, что после нашего артиллерийского обстрела в Ялтинском порту занялся пожар, который уничтожил большую часть немецкого боезапаса. Эта новость была наилучшей оценкой нашего похода…

Днем 21 сентября мы вновь подошли к Ялте.

Из порта то и дело выходили катера на поиски подводных лодок. Было заметно, что мы не на шутку растревожили осиное гнездо фашистов. Однако на пляже по-прежнему торчали разноцветные зонтики и беспечно грели свои телеса чуждые нам люди…

Закончив разведку и выйдя из Ялтинской бухты, мы обнаружили небольшой транспорт, идущий под берегом в Ялтинский порт. Низкий борт, труба и палубные надстройки, расположенные в кормовой части, были камуфлированы желтыми, черными, коричневыми и зелеными полосами, чтобы сливались со степной полосой крымского побережья. Транспорт шел без охранения, но курсовой угол был слишком большим. Оценив ситуацию, я понял, что стрелять придется вдогонку. Медлить было нельзя.

По отсекам разнеслась мелкая дробь ревуна.

— Носовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — доложил из первого отсека Егоров.

— Кормовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — услышал я по переговорной трубе доклад мичмана Блинова из седьмого отсека.

Мой помощник Марголин тут же поднялся ко мне в боевую рубку с таблицами торпедной стрельбы и бланками для записи данных торпедной атаки. Штурман Шепатковский развернул карту для ведения боевой прокладки. Механик Шлопаков и боцман Емельяненко неотрывно следили за показаниями глубиномеров и горизонтальных рулей. Команда работала как единый механизм.

Подводная лодка полным ходом ринулась вперед, в торпедную атаку. Это была первая боевая торпедная атака для всего экипажа, в том числе и для меня, как командира подводной лодки. Что говорить, волновались все, и каждый по-своему…

В первом отсеке торпедисты Неронов и Ванин быстро готовили носовые торпедные аппараты к выстрелу, а минер Егоров устанавливал на торпедах исходные данные, получаемые из центрального поста, действуя стремительно и уверенно.

Атаковать нужно было как можно скорее, курсовой угол транспорта был большим — близким к критическому. Торпедная атака, как правило, длится минуты, очень трудные минуты волнующего ожидания торпедного залпа. И чем ближе противник, тем сильнее нарастает внутреннее напряжение. Благоприятный момент для торпедного залпа приближался…

Торпедная атака действительно оказалась «вдогонку», расчетный угол встречи торпеды с целью составлял около 120 градусов правого борта. Мы выпустили две торпеды. Подводная лодка слегка вздрогнула. Строго выдерживая заданное углубление, торпеды мчались к цели…

После выстрела я не опускалперископ и беспрерывно следил за ходом торпед, которые, вспенивая морскую гладь, оставляли за собой на зеркальной поверхности два отчетливых расходящихся следа. Однако, к великому огорчению, они прошли мимо. Видимо, скорость транспорта оказалась больше расчетной, и торпеды прошли позади его кормы, скрывшись за кильватерной струей. А транспорт, сильно задымив, вошел в Ялтинский порт.

До берега было недалеко, и торпеды, пройдя позади транспорта, должны были удариться о береговую черту в районе пляжа. Но, к своему удивлению, взрыва я не увидел, впрочем, акустик тоже не услышал взрыва, который должен был передаться на корпус. Однако на пляже началась страшная суматоха, вся отдыхающая свора засуетилась, забегала, кое-где даже засверкали единичные вспышки выстрелов автоматического оружия…

Десятилетие спустя наша первая торпедная атака нашла отражение в книге офицера итальянского военно-морского флота В. Боргезе, как раз в то время оказавшегося на ялтинском пляже. Вот что он писал:

«21 сентября. Русская подводная лодка выпустила две торпеды по входящему в порт конвою. Торпеды прошли мимо цели и взорвались у самого берега.

Массарини и Куджа, которые загорали в это время в нескольких десятках метров от места взрыва, были засыпаны землей — к счастью, они отделались легкими ссадинами, в то время как рядом с ними было убито пять немцев. Впоследствии нелегко было убедить их в том, что они были торпедированы, а не подверглись воздушной бомбардировке».

Вот, оказывается, как окончилась наша первая торпедная атака — высшее напряжение моральных и духовных сил, как для командира, так и для всего экипажа подводной лодки.

Первая боевая торпедная атака… Пожалуй, нет такого командира, который мог бы заставить себя не волноваться в ожидании столь серьезного и ответственного момента. Нетрудно представить себе и мое состояние. Для меня, молодого командира, эта первая атака была не просто очередным боевым эпизодом, а своеобразным мерилом командирской зрелости. Как тут не взволноваться?

Внешне я держался спокойно, невозмутимо наблюдал за целью и хладнокровно отдавал приказы, а самому казалось, что слишком медлю, слишком долго держу поднятым перископ…

Тяжело, очень тяжело было сознавать, что мимо нас безнаказанно прошел немецкий транспорт. Хорошо понимая свои личные ошибки, я долго не мог успокоиться…

Основных ошибок было две: первая — в определении скорости цели; вторая — в режиме использования перископа.

Не обнаружив на фоне берега кораблей охранения и решив, что транспорт идет один, я, видимо, излишне долго смотрел в перископ, уточняя обстановку, чем облегчил атаку противолодочных сил. Поэтому, когда мы отошли от Ялты и подводная лодка легла на обратный курс, до нас донеслись звуки разрывов глубинных бомб. Немецкие противолодочные корабли настигли нас в море и бомбили сериями по несколько бомб. Разрывы все приближались. И вот, наконец, они добрались до нас. Со звоном полопались электрические лампочки, вырубились батарейные автоматы, через захлопки правого дизеля в дизельный отсек стала поступать забортная вода. Невзирая на поломки, течь, сумрак аварийного освещения и пугающий грохот, личный состав сохранял полное спокойствие и быстро устранял выявленные повреждения.

Приведу цитату из письма ко мне бывшего старшего рулевого Федора Акимовича Мамцева, который так описал свое состояние во время этой бомбежки:

«…Помню наивность всего нашего экипажа после первой… атаки под Ялтой. Вышли в атаку, торпедировали, утопили, поторжествовали и, выходя из Ялтинского залива на перископной глубине, продолжили свой завтрак. Вскоре началась невероятная бомбежка, и пищу, которая находилась у меня во рту в начале бомбежки, я проглотил только после ее окончания».

Немцы упорно преследовали подводную лодку на протяжении нескольких часов, не жалели ни глубинных бомб, ни кораблей, ни времени. Наконец нам удалось оторваться от них и с наступлением вечерних сумерек всплыть в надводное положение.

На следующий день мы пошли на разведку Алушты. Ранним утром подошли к городу. Осмотрелись, всплыли. Никаких плавсредств в то время мы не обнаружили и решили приблизиться к берегу, но вдруг, откуда ни возьмись, появился «Хейнкель-111» и направился прямо на нас. Мы быстро погрузились.

Выждав некоторое время, я осмотрел горизонт в перископ и решил всплыть. Только верхняя вахта поднялась на мостик, как снова появился тот же самолет и опять лег на боевой курс. Мы вновь быстро погрузились и отошли мористее. Через некоторое время все повторилось. Потом еще несколько раз, несмотря на исключительно аккуратное использование перископа, один и тот же «Хейнкель-111» загонял нас под воду.

Вначале мы никак не мог понять, в чем дело. Что могло нас так демаскировать? И лишь под вечер, подвсплыв под палубу, мы обнаружили за нашей кормой воздушный шлейф. Долго гадать не пришлось: пузырьки предательски выпускали баллоны воздуха высокого давления, расположенные под палубой в носовой надстройке. Так, теперь стало понятно, что бомбежка под Ялтой не прошла бесследно: видимо, ударная волна разгерметизировала баллоны, и они все это время безошибочно показывали наше местоположение. Оставалось только порадоваться, что рядом не оказалось кораблей фашистских противолодочных сил. Окажись они там, надеяться было бы не на что…

Быстро устранив выявленные повреждения, мы пошли к Судаку, на ходу заряжая аккумуляторную батарею. Ночь прошла спокойно.

Утром, после погружения, вахтенный командир обнаружил морскую цель:

— Просьба командира в рубку!..

Я поднялся в боевую рубку и прильнул к окуляру перископа. Тщательно осмотрев горизонт, я обнаружил большую сухогрузную немецкую баржу, которую буксировал тральщик и охраняли три торпедных катера. Я оценил обстановку, и тогда первоначальное напряжение, охватившее меня после доклада вахтенного офицера, уступило место жажде борьбы и уверенности в том, что мы выйдем из нее победителем. Сердце сладко затрепетало в груди от предчувствия атаки…

Вновь зазвенел по отсекам подводной лодки сигнал боевой тревоги. Еще быстрее, чем в прошлый раз, торпедисты подготовили торпедные аппараты к выстрелу. Произведя вместе со старпомом необходимые расчеты, мы с дистанции 6 кабельтовых выстрелили по барже двумя торпедами из носовых торпедных аппаратов. Торпедисты Артем Неронов и Алексей Ванин на этот раз также сработали отлично. Торпеды с еле слышным гулом вышли из аппаратов.

Однако за ходом торпед проследить мы не смогли, так как один из торпедных катеров сразу повернул в нашу сторону, видимо заметив следы от торпед и перископ. Мы тут же ушли на глубину. Медленно потянулись томительные секунды ожидания.

Уже давно наступило расчетное время, когда мы должны были услышать взрыв торпед. Но проходят секунды — в центральном посту тишина… Я слышу только, как бьется мое сердце. Ловлю настороженные взгляды помощника и штурмана. Проходят еще несколько томительных секунд тишины, кажущихся мне вечностью. Неужели промах? Наконец раздается долгожданный взрыв торпед. Я спустился из боевой рубки в центральный пост. Комиссар крепко пожал мне руку. В центральном посту и в отсеках становилось все оживленнее и оживленнее: команда искренне радовалась первой победе.

Но враг напомнил о себе очень быстро. Торпедные катера, которые тут же бросились в погоню, через считанные минуты настигли нас и принялись методично бомбить глубинными бомбами. Раскаты взрывов раздавались со всех сторон, раскачивая и сотрясая подводную лодку. Очередной взрыв, самый ближний к кораблю, причинил некоторым механизмам подводной лодки небольшие повреждения. Правда, они оказались несложными, поэтому подводники быстро устранили их, и через несколько минут маневрирования на глубине мы оторвались от противника. Комиссар сам подошел к переговорным трубам и передал по отсекам:

— Поздравляем личный состав с первым боевым успехом! Потоплена фашистская сухогрузная баржа с военными грузами.

Эта победа чрезвычайно воодушевила весь наш экипаж. Во всех отсеках царил необычный подъем. Мы поздравляли друг друга, обнимали и щедро хвалили боевое мастерство. Первая победа всегда воспринимается с особой радостью. Лица у всех матросов, старшин и офицеров были одухотворенные, жизнерадостные. Напряжения и усталости как не бывало. Из носовых и кормовых отсеков шли ответные поздравления. Первый успех вселил в нас большую уверенность и придал новые силы.

Вот как описывается эта торпедная атака в «Боевой летописи Военно-морского флота 1941–1944»:

«22.09. в 13 ч 30 мин в районе Судака лодка обнаружила тральщик с баржей на буксире в охранении трех торпедных катеров. Лодка вышла в атаку и с дистанции 6 кабельтовых произвела выстрел двумя торпедами по барже, а затем успешно уклонилась от атаки вражеских катеров. Баржа была потоплена».

Среди всей отрадной суматохи, казалось, самым невозмутимым членом команды оставался наш вестовой Козел. Сразу после отбоя боевой тревоги он появился в офицерской кают-компании с большим чайником кипятка и довольной улыбкой на лице. Вскинув брови, умиротворенным голосом произнес:

— Чайку необходимо после победы выпить, — и, не получив ответа, поспешил накрыть стол.

За столом кают-компании собрались все офицеры. Тут же зашел оживленный разговор о прошедшей торпедной атаке. Всех интересовал один вопрос: почему такая малая цель имела такое сильное охранение? Предположения были высказаны следующие.

После падения Севастополя прошло слишком мало времени для того, чтобы фашисты могли использовать его в качестве перевалочной базы, слишком сильно был разбит город и причальный фронт его бухт. Развитые пути сообщения вдоль крымского побережья между Ялтой, Феодосией и Керчью у немцев отсутствовали. Да и наши торпедные и сторожевые катера активно действовали на подходах к этим базам, сдерживая интенсивность перевозок. Использовать Новороссийск как порт фашисты так и не смогли вплоть до его освобождения.

В то же время растянутый южный фронт немцев нуждался в пополнении живой силы, боезапаса, военной техники и других видов довольствия. В силу этих обстоятельств враг был вынужден осуществлять морские перевозки малыми плавучими средствами под внушительной охраной. Большое скопление этих сил, обнаруженное нами в Ялте и Двухъякорной бухте, явилось неоспоримым подтверждением последнего.

Из сводок Совинформбюро мы знали, что на Кавказе немцы все еще рвутся вперед, хотя уже упоминались первые контратаки наших войск.

В ночное время, сквозь атмосферные разряды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций наши радисты умудрялись поймать отрывочные фразы последних известий. В таких случаях комиссар заходил в радиорубку, где сутки напролет, не отрываясь от наушников, несли вахту радисты Ефимов и Миронов, сам брал наушники и вслушивался в скрипучий прерывающийся радиоэфир.

Вот и сейчас сквозь шелест, скрип и щелчки разрядов им удалось принять лишь отдельные отрывки: «…в районе Сталинграда, в заводской части… города идут тяжелые бои…» Снова возникли помехи, и Миронов не смог уловить окончания фразы…

Наступило время нашего возвращения в базу. Мы легли на курс в Поти. Небо наконец-то стало затягиваться серыми тучами, подул ветер и по морю покатились волны…

Когда стемнело, штурман Шепатковский вышел на ходовой мостик и начал определение места корабля по горизонту. В правой руке он держал секстан^[26], а левой — придерживал тонкую трубку, направленную на тусклый морской горизонт. Заглядывая в окуляр трубки, он старался совместить с горизонтом отражение заранее выбранной по звездному глобусу звезды, определяя ее высоту. В боевой рубке с секундомером и записной книжкой штурмана стоял его верный помощник в астрономических наблюдениях старший рулевой Григорий Голев.

— Товсь!.. Ноль! — громко командовал Яков Иванович и быстро спускался в боевую рубку, чтобы снять отсчет высоты звезды с лимба секстана.

Записав данные, он вновь поднимался на мостик, замерял высоту второй звезды и вновь командовал:

— Товсь!.. Ноль!

Он снова спускался вниз, к Голеву, сообщая ему высоту второй звезды. Затем таким же путем он определял высоту третьей звезды. Каждый раз Голев подробно записывал показание времени и отсчет секстана, сообщаемого ему штурманом. После окончания замеров высот трех звезд они спустились в центральный пост. Через небольшое время астрономическая задача по определению места подводной лодки в открытом море по звездам была решена. Полученную невязку между счислимым и обсервованным местом приняли в расчеты кораблевождения.

Я было прилег отдохнуть перед обедом в своей каюте, когда услышал показавшийся мне необычным разговор на повышенных тонах между штурманом Яковом Ивановичем Шепатковским и инженером-механиком Григорием Никифоровичом Шлопаковым. Их громкая беседа заставила меня встать с дивана и пройти в центральный пост.

Оба стояли у штурманского стола и спорили, отчаянно жестикулируя, причем Яков Иванович старался ватмановским листом прикрыть от Григория Никифоровича карту. Редкие русые волосы Шлопакова растрепались, обнажив небольшую лысину, он сердито смотрел на стоящего у карты Щепатковского и уже порывался отвести руку штурмана, зажавшую ватман. Мое появление Яков Иванович встретил сконфуженной улыбкой, но я на нее не ответил. Когда я поинтересовался, что же произошло, выяснилось, что в порыве внезапного гнева штурман не позволил инженеру-механику взглянуть на путевую карту района, где мы ходили. Шепатковский объяснил, что Шлопаков оторвал его от прокладки и тем самым вызвал у него столь бурную реакцию. Конечно, причина крылась в их давней взаимной неприязни, но все равно Щепатковский вышел за рамки дозволенного, о чем я не преминул ему сказать:

— Мне незачем вам напоминать, Яков Иванович, о необходимости быть более корректными с Григорием Никифоровичем, он старше вас и по званию и по возрасту.

Некоторое время он не произносил ни слова, но, быстро осознав, что погорячился и отказал Шлопакову в самом простом желании, в котором не мог оказать ни одному члену экипажа, он обратился ко мне:

— Товарищ командир, я все понял и готов извиниться перед Григорием Никофоровичем. Подобного больше не повторится.

Затем, наблюдая за Шепатковским, я видел, как он переживает свою горячность, но никак не мог взять в толк, отчего подчас ему катастрофически не хватает чувства меры, так необходимого каждому командиру в боевом походе.

Между тем время клонилось к полуночи. В ожидании приятного сигнала, призывающего к обеду, команда разошлась по жилым отсекам, разбившись на группы у своих бачков. Бачковые уже торопились на камбуз к коку Николаю Федорову, где их ожидал вкусный и калорийный флотский обед.

Кок Николай Федоров, в белом как снег халате и слегка сдвинутом налево колпаке, приветливо встречал своих подопечных — бачковых. Двадцатичетырехлетний Федоров был высокого роста, с мужественными чертами лица и приветливой улыбкой. Его прямолинейный и целеустремленный характер поневоле вызывал уважение. Он не любил предобеденной суеты: у этого исключительно трудолюбивого и безропотного человека основным законом было спокойствие и еще раз спокойствие. К выдержанным бачковым он обращался с подчеркнутой доброжелательностью и обходительностью, нередко балуя их различного рода деликатесами (вроде тарани) из своих, как он называл, «личных запасов». Суматошных же бачковых нередко укорял и категорично требовал занять очередь.

Этот бессменный труженик подводного камбуза ревностно относился к своей не слишком боевой, но тяжелой и благородной специальности, вкладывая всю душу в познание сложных законов кулинарного искусства. В начале его поварской деятельности не все выходило гладко. Даже злополучные макароны сперва никак не покорялись ему и, склеившись в большой тестообразный комок, совершенно не хотели расставаться друг с другом. Также и крупы решительно не подчинялись его рукам и имели одинаково противный вид размазни. Команда не без оснований сетовала на незадачливого кока и не раз подвергала его заслуженной критике, замечаниям и едким шуткам.

Доставалось поначалу и мне, когда я был старпомом, так как непосредственно на мне замыкалась вся санитарно-продовольственная часть. Пришлось обратиться к одному из передовых коков с соседней подводной лодки, где Николай Федоров прошел хорошую практику. Его настойчивость и усердие, а также бескорыстная помощь товарищей по профессии дали свои плоды, и Федоров, наконец, постиг вершины кулинарного искусства.

Помимо широкого ассортимента закусок, первых и вторых блюд, он умело колдовал над кондитерскими изделиями. Особенно в этом виде искусства он отличался в военные годы, когда, находясь в море, вдали от родных берегов, под водой, подчас после тяжелых и опасных встреч с врагом, приготовленные им именные торты тому или иному члену экипажа в день рождения и в торжественные дни наших революционных праздников доставляли нам огромную радость. Его простые, теплые и задушевные слова, обращенные к очередному виновнику торжества: «Держи, это тебе, именинник! Будь здоров!..» — до сих пор звучат в душе каждого из нас.

Однако по приходе в базу прямолинейность Федорова всегда вставала нам боком, потому что он честно всем объявлял: «Завтрака, обеда и ужина стряпать не буду — я буду пьян!» — и свое обещание держал железно. Как только мы швартовались к базе и сходили на ее борт, Федоров молча забирался в провизионку подводной лодки, устраивался так, что видна была только его спина, и сидел там до тех пор, пока кто-нибудь не замечал его, не окликивал, но, как правило, поздно, — Коля был готов… Но вот настала полночь, и в кают-компании собрались все офицеры.

— Товарищ командир, обед готов, — доложил вестовой.

— Товарищи офицеры, прошу к столу! — обратился я к офицерам.

Без этого приглашения никто не садился за стол и не начинался обед. Это была одна из красивейших традиций русского флота. Она строго поддерживалась во время войны и сохранилась в наши дни.

Не менее красивым был у нас обычай называть друг друга в кают-компании не иначе как по имени и отчеству. Меня и комиссара офицеры звали Николай Павлович и Павел Николаевич, старпома — Борис Максимович. Мы, в свою очередь, также называли всех командиров боевых частей и служб по имени и отчеству. Это совершенно не влияло на наши официальные отношения по службе, скорее наоборот, приносило большую пользу, придавая дружеские близость и теплоту, так необходимые в боевой обстановке.

Офицеры сели за стол, строго придерживаясь своих мест. Старпом взял печенье «Ленч», намазал его вначале маслом, потом горчицей, в довершение всего достал головку чеснока и стал все это с аппетитом уничтожать. Надо сказать, это никого не удивило. За время длительных походов вкусы у нас резко менялись, хотелось чего-то необычного…

Все остальные офицеры стали густо натирать чесноком черные сухари. Вестовой Козел не торопясь двигался вокруг стола, наливая каждому чарку грузинского вина — паек боевых походов. Каждый не спеша, смакуя вино, выпил… Офицеры повеселели. Размеренно потекла задушевная беседа, прерываемая звоном посуды и звяканьем столовых приборов. Подали закуску, затем горячие блюда… Обед прошел в великолепном настроении. После окончания трапезы я поднялся на ходовой мостик покурить и остался там вместе с верхней вахтой на всю ночь…

Светало. Вдруг из-за тучи выскочил немецкий самолет «Фокке-Вульф» и пошел на бреющем полете в нашу сторону.

Мы с вахтенным командиром и наблюдателями мигом нырнули в рубочный люк. Вахтенный офицер, слетая дальше вниз в центральный пост, громко объявил боевую тревогу, и в проеме нижнего люка засновала дежурная вахта. Когда грохнул верхний люк и заскрежетали кремальеры, вокруг боевой рубки уже бурлил, поднимаясь все выше и выше, стремительный поток. Едва спасительные волны сомкнулись над рубкой, первые авиационные бомбы разорвались вблизи от корпуса подводной лодки, не причинив, впрочем, никакого вреда.

И опять благополучный исход встречи с врагом решили секунды. «Как они важны в подобных неожиданных ситуациях», — задумался я, когда надежная глубина уже не оставила фашистскому стервятнику никаких шансов добраться до нас.

Утром следующего дня мы возвратились в Поти. Из-за рефракции создалась иллюзия, будто Потийский мелькомбинат, один из ориентиров, разбит. Поначалу это показалось невероятным, потому что авиация противника редко доставала до Поти, но вблизи зрительный обман прекратился и стало понятно, что ничегошеньки с мелькомбинатом не случилось. Попутно вспомнилась одна бомбежка Потийской базы, когда немцы действительно нанесли значительный урон нашим кораблям, тогда пострадали эсминцы, были разрушена перископная мастерская и напуган весь грузинский рынок…

Но вот мы зашли в бухту. На плавбазе «Волга» нас встречали командование бригады, дивизиона, а также боевые товарищи и друзья с других подводных лодок.

Не успели мы, что называется, прийти в себя, как нас пригласили в штаб бригады.

Как правило, разбор боевого похода каждой подводной лодки проходил через несколько дней после возвращения с моря, а тут нас вызвали на разбор, что называется, с ходу.

Когда мы прибыли в штаб, мы сразу же про себя отметили, что кроме нашего подводного начальства присутствовали командующий эскадрой вице-адмирал Л. А. Владимирский и большая группа офицеров штаба флота и эскадры.

В ходе разбора нашего боевого похода они интересовались подробностями нашей стрельбы и данными обнаруженных нами береговых батарей в районе Феодосии и Ялты. Наш артиллерийский обстрел Ялты имел большое значение — он показал возможность наносить артиллерийские удары по базам фашистов.

Вскоре после нашей стрельбы более двадцати кораблей эскадры (крейсеры, эскадренные миноносцы, сторожевые корабли и тральщики) обстреливали из артиллерийских орудий Феодосию, Ялту, Анапу и других порты и базы противника. Перечислю некоторые из них:

1 октября сторожевой корабль «Шторм» обстрелял Анапу;

3 октября два эскадренных миноносца «Бойкий» и «Сообразительный» обстреляли Ялту под руководством командующего эскадрой вице-адмирала Л. А. Владимирского;

14 октября эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» совершили огневой налет на Феодосийский порт;

1 декабря крейсер «Ворошилов», лидер «Харьков» и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Бойкий» обстреляли острова Фидониси;

20 декабря лидер «Харьков» и эскадренный миноносец «Бойкий» нанесли артиллерийский удар по Ялте, одновременно с ними эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» — по Феодосии; в первой половине и в конце декабря дважды осуществляли набеговые операции на западную часть Черного моря: эскадренный миноносец «Сообразительный» с четырьмя тральщиками в первом случае и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Беспощадный» с четырьмя тральщиками — во втором.

Продолжались обстрелы и других баз фашистов. Теперь мы отчетливо поняли смысл указаний штаба флота о том, что главной задачей флота на осенний период 1942 года является не только нарушение морских сообщений противника, но и артиллерийские и бомбовые удары по его базам в Крыму. Эти задачи поставили флоту Военный совет Закавказского военного фронта и народный комиссар Военно-морского флота. Для выполнения этих директив объединили усилия подводных лодок, авиации и надводных кораблей. Успешно проведенный обстрел Ялтинского порта показал возможности наших подводных лодок в борьбе с надводными целями противника. Данные нашей разведки подходов к Феодосии и порта Ялты послужили хорошим материалом для оценки обстановки командованием эскадры. Наш опыт стал первым…

Шел второй год войны… Жестокий опыт вносил коррективы в быт и устройство жизни, большие перемены начались в армии и на флоте. Военно-политическому составу вооруженных сил присваивались офицерские звания.

В начале октября 1942 года в вооруженных силах упразднили институт военных комиссаров, сыгравших огромную положительную роль в первый, наиболее трудный и ответственный период войны. Вновь устанавливалось полное единоначалие и возрождался институт заместителей командиров по политической части. На подводных лодках эта должность не была предусмотрена.

В скором времени нашего комиссара капитан-лейтенанта Павла Николаевича Замятина назначили заместителем командира дивизиона подводных лодок по политической части. Он шел на повышение, мы это хорошо понимали и тем не менее сожалели, что среди нас не будет этого душевного и принципиального офицера.

Не стану описывать все подробности нашего с ним расставания. Просто скажу, что нам было тяжело, сказывалась вся глубина флотской службы. Как-то невольно получается так, что в экипажах подводных лодок подбираются люди, которые с годами настолько привыкают друг к другу, что становятся самыми близкими друзьями. Тяжело было расставаться с человеком, ставшим тебе родным братом. Все мы сразу почувствовали, что вместе с комиссаром с нашей лодки уходит нечто большее, чем просто офицер. Однако дружба дружбой, а война войной, необходимо было быстро перестраиваться, не расслабляться…

К осени 1942 года морские сообщения немцев проходили от Босфора вдоль западного побережья Черного моря и крымских берегов до Анапы.

Протяженность этих коммуникаций составляла:

от Босфора до Констанцы — 200 миль;

от Констанцы до Одессы — 180 миль;

от Одессы до Анапы — 335 миль.

Как видно, это были сравнительно короткие морские сообщения, осуществлявшиеся по-прежнему малыми судами, вплоть до мелкосидящих дунайских барж.

Осенью 1942 года шли ожесточенные бои на горных перевалах Кавказского хребта. Немцы любой ценой стремились прорваться к морю, чтобы захватить Туапсе, Поти и Батуми.

В это время меня вызвали в штаб бригады. Там я познакомился с представителем разведки флота, старшим лейтенантом, к сожалению, за давностью лет не помню его фамилию. Это был высокий, стройный человек. Его широкую грудь украшали три ордена Красного Знамени. По этим боевым орденам нетрудно было понять, что старший лейтенант много испытал на своем боевом, трудном пути разведчика.

Перед нами поставили задачу: скрытно высадить с нашей подводной лодки на берег 50 человек с личным оружием. Задача старшего лейтенанта заключалась в подготовке плавсредств и солдат к высадке.

В качестве высадочных средств были использованы два резиновых понтона. Разместили мы их в кормовой надстройке подводной лодки. В акватории нового строящегося порта Поти мы провели несколько учений по размещению солдат в отсеках подводной лодки, приготовлению к спуску понтонов на воду, выходу солдат через люк центрального поста на палубу и посадке их на понтоны. Вместе с нами должны были идти командиры подводных лодок «Л-4» — капитан 3-го ранга Е. П. Поляков и «С-33» — капитан 3-го ранга Б. А. Алексеев. О готовности подводной лодки и солдат к высадке я доложил в штаб бригады. На следующий день вечером мы вышли в море.

Погода стояла сырая, пронизывающий ветер пробирал вахтенных матросов до костей. Матросы ежились, поднимали воротники коротких канадок, но едва ли это спасало от промозглого холода ноябрьского моря.

Когда мы вышли из бухты, пошел мелкий частый дождь, и серая хмарь окончательно заволокла Потийский порт. Мы прошли вдоль берега на север несколько миль, в заранее условленной точке погрузились и повернули к берегу. Через некоторое время мы всплыли. Ветер дул прямо с моря, поднимая порядочные волны, и мешал швартовой команде быстро выгрузить с палубы неуклюжие резиновые понтоны, которые подпрыгивали и пугали спешно перебирающихся в них солдат.

Тем не менее выход солдат из подводной лодки и погрузка в понтоны прошли организованно. Они благополучно отошли от борта подводной лодки и направились к берегу, на котором стояли офицеры штаба базы и бригады, специально наблюдавшие, насколько скрытно подойдут понтоны к урезу воды и высадят десант. Но до берега дошел лишь один понтон. Оказалось, что другой понтон начал травить воздух, и все перешли на один оставшийся понтон и на нем благополучно доплыли до уреза воды, где незаметно высадились на берег.

Это учение подтвердило возможность скрытой высадки десанта с подводной лодки. Мы были готовы выполнить боевую задачу, нам оставалось только ждать условного сигнала. Но мы его так и не дождались — что-то изменилось в оперативных планах флота…

В конце ноября мы получили приказ на очередной боевой поход. Тщательно изучив его, я отдал распоряжение старпому и командирам боевых частей готовить подводную лодку к выходу в море. Упразднение к этому времени должности комиссаров накладывало на меня как единоначальника дополнительные серьезные обязанности.

В этой новой обстановке моим верным помощником в партийно-политической работе стал наш парторг — мичман Ефрем Ефремович Щукин.

Ефрема Ефремовича я знал уже четыре года как одного из лучших старшин и активного, принципиального коммуниста. Он пользовался заслуженным авторитетом среди личного состава подводной лодки. У него было в высшей степени развито чувство ответственности за любое порученное ему партийное или служебное задание. Спокойный, всегда выдержанный, отлично знающий свою специальность, он умело передавал свой богатый опыт подчиненным — командиру отделения трюмных Быкову и старшим трюмным Балашову и Соколову.

Щукин всегда располагал к себе своей деловитостью. Мы никогда не видели его злым или сердитым. Он отдавал распоряжения, не повышая голоса, и никто не помнит случая, чтобы кто-нибудь из матросов ослушался мичмана или не выполнил его распоряжение.

Ожидая нового похода, мы получили пополнение. В каждой группе у нас было прочное закаленное в боевых походах ядро матросов и старшин с большим стажем действительной службы и хорошим боевым опытом. Они прошли суровую школу почти двух военных лет и были нужны на других кораблях.

Вместо них пришла молодежь из школ учебного отряда подводного плавания и матросы с других подводных лодок, которые заменили вышедших из строя членов нашей команды. Хочу отметить, что желающих идти в боевой поход с других кораблей было очень много, потому что люди жаждали вновь и вновь выходить в море и бить врага, пока их корабли находились в ремонте.

Вновь прибывших надо было ввести в строй, подготовить к самостоятельному несению вахты, приобщить к работе в боевых условиях на нашей подводной лодке. Проверка показала, что занятия с ними проводились регулярно и на хорошем методическом уровне, достаточно было и тренировок на боевых постах. Быстрому освоению ими своей новой специальности помогала хорошая общеобразовательная подготовка — все они имели среднее образование, а один из них, электрик Григорий Трубкин, закончил первый курс института. Кроме того, у них была хорошая производственная подготовка.

Так, молодой артиллерист Крылов заменил Отченашенко, который стал командиром отделения артиллеристов, вместо ушедшего на учебу Шепеля. Крылов был низкого роста, застенчивый и скромный, на его лице всегда светилась приветливая улыбка. Он, да, пожалуй, и все молодые матросы быстро сдружились с нашим боевым коллективом…

Проверяя подготовку корабля к выходу в море, я прошел в шестой отсек, где расспросил старшину группы электриков мичмана Карпова о готовности материальной части и личного состава. Карпов был одним из ветеранов подводной лодки. Широкоплечий, крепкий, спокойный, уверенный в своих знаниях и опыте, привыкший к морю и любивший его, суровый с виду, он редко сердился, и его было трудно вывести из равновесия. Вот и сейчас совершенно невозмутимо, тихим, но внятным голосом, он докладывал о готовности своей части:

— Материальная часть группы электриков исправна. Лечебный цикл аккумуляторной батареи прошел успешно. Теперь она у нас как новенькая. Личный состав, в том числе и молодые матросы, здоров и готов к выполнению боевых задач. Вот, к примеру, электрик Трубкин, — мичман кивнул в сторону главной станции, — знает свое дело боец, по собственной инициативе произвел ремонт корабельных выключателей. Во всем любит порядок.

У главной станции работал матрос высокого роста, крепкого телосложения, с серьезным взглядом. Это был способный и энергичный человек. Он обернулся и спокойно посмотрел на нас. Я подозвал его к нам и попросил кратко рассказать о себе.

— Родом я из-под Волоколамска Московской области. После окончания десятилетки поступил в ленинградский институт. Но началась война, и меня направили в учебный отряд подводного плавания, после окончания которого получил назначение на ваш корабль.

— Хорошо, идите. — Я отпустил Трубкина и обратился к Карпову: — А как дела с боевым листком?

— Он, по сути дела, готов. Дело за оформлением. Для этой цели решили привлечь Ванина. Он у нас на все руки мастер.

В подтверждение его слов из кормового отсека раздался шум набирающего обороты токарного станка.

— Это он! Определенно он — Ванин! — сказал Карпов.

Мы вместе с мичманом Карповым прошли в седьмой отсек. За токарным станком, расположенным с правого борта, стоял совсем юный, опрятно одетый, невысокого роста матрос.

Ванин уверенно управлял станком, по всему чувствовалось, что стоит за ним не впервые. Увидев нас, он выключил электромотор и представился.

— Где же вы обучились токарному делу? — поинтересовался я у него.

— Отец меня научил! — скороговоркой ответил матрос улыбаясь. Видя мой недоуменный взгляд, Ванин продолжал: — Он работал в механической мастерской, в которой были все металлорежущие станки. Кроме меня, у отца было шесть сыновей, и всех нас на этих станках он научил работать.

Можно было только похвалить пополнение. Теперь предстояло проверить их способности и характер в море…

25 ноября 1942 года мы вышли в боевой поход. Нам предстояло действовать в мелководном Каркинитском заливе, уже известном читателю по описанию артобстрела Перекопа. В море штормило, и, когда мы выходили из Потийского порта, подводную лодку сильно качало и, казалось, так и норовило бросить на камни волнолома.

Благополучно выйдя из Поти, всю ночь мы шли над водой под двумя дизелями. Шторм крепчал, подводную лодку резко бросало с одного борта на другой, огромные волны гуляли по палубе и накрывали верхнюю вахту с головой. Утром, как обычно, погрузившись под воду, мы весь день спокойно шли под электромоторами. Ничто не предвещало неудачи.

Всплыв в вечерние сумерки на траверзе мыса Синоп, мы запустили дизели: левый — на продувание главного балласта, а правый дизель должен был работать на винт. Должен, однако не работал… Я обратил внимание на заминку и уже собирался обрушить командирский гнев на нерадивую вахту, как вдруг услышал просто немыслимый доклад инженера-механика:

— Заклинило правую линию вала.

— Как заклинило? — возмущенно выдохнул я. — В открытом море, и заклинило. Да вы что, Григорий Никифорович?! Я вас не понимаю!..

— Сам удивлен, товарищ командир, — искренне посетовал Шлопаков, — но это абсолютно точно — под правый винт попал посторонний предмет.

«Что же делать? — схватился я за голову, мысли скакали одна за другой, путались, я не мог сосредоточиться… — Спускать кого-либо за борт для осмотра винта невозможно — это верная гибель. И дальше идти с одним дизелем нельзя. Неужели придется возвращаться? Вот незадача…»

Я дал радиограмму командиру бригады и вскоре получил приказ возвратиться в базу. Мы повернули обратно и под одним (левым) дизелем пошли в Поти.

Настроение было у всех хуже «губернаторского», особенно сокрушался инженер-механик: ответственный поход — и вдруг такой казус! Всем было ясно, что он тут ни при чем. Но тем не менее он очень переживал из-за этой никому не понятной аварийной ситуации.

Я был разъярен, не терпелось как можно быстрее оказаться в доке и самому разобраться в неполадке. Когда подходили к брекватеру, кроме ярости меня стала разбирать досада от предчувствия того, как сейчас будут смотреть товарищи, которые проводили нас два дня назад. От этой мысли мне стало еще совестней, хотя моей вины в этом, как понимаете, не было. Когда подводная лодка вошла в бухту и приблизилась к плавбазе, я немного успокоился: народу на борту «Волги» было немного. Но затем произошло событие, которое окончательно вывело меня из себя.

Пока мы швартовались, с борта плавбазы для членов экипажа нашей подводной лодки выкрикивали важные сообщения: кого-то вызывали в штаб бригады, минера Егорова просили сразу подготовить торпеды к выгрузке, а штурман «С-33» Н. Девятко сообщил Шепатковскому о рождении сына.

И вдруг кто-то выкрикнул:

— Мичмана Карпова жена вызывает, срочно!..

— Что за жена? Черт возьми, это что творится?! — Тут я, что называется, закипел: дыхание перехватило, кровь прилила к голове, мой рассудок помутился от гнева, не своим голосом я закричал: — Никого с корабля не отпускать! Мичмана Карпова на мостик! Немедленно!!! Совсем с ума посходили, скоро о нашем прибытии будут знать все торговки на базаре! Где-е Ка-арпов?!

Когда мичман ни жив ни мертв поднялся на мостик и как каменный встал передо мной по стойке «смирно», я, честно говоря, с трудом сдержался от рукоприкладства. Сейчас мне стыдно вспоминать, как при верхней вахте и любопытных наблюдателях с плавбазы я честил обмершего Карпова, но в тот момент беспощадный гнев затмил мой разум: я без остановки ругал мичмана и выпытывал у него, как его жена могла узнать о нашем прибытии, и почему она имела наглость требовать сойти с подводной лодки, и когда, наконец, он приструнит свою непутевую жену. Ничего не понимающий Карпов стоял, хлопал широко открытыми глазами и, не в состоянии произнести ни слова, лишь изредка пытался вставить в мою скороговорку бестолковые междометия. Свою сокрушительную речь я закончил опрометчивым обещанием сразу же подать дело к рассмотрению в особый отдел, а Карпова отдать под трибунал.

Позже стало известно, что жена мичмана находилась в непристойной связи с шифровальщиком бригады и после похода собиралась разорвать отношения с Карповым, для чего и хотела срочно с ним переговорить. Так что его оставалось только пожалеть: сколько напастей навалилось на него в тот день. Позже я все-таки извинился перед мичманом…

Наконец нас поставили в плавучий док, и что же? Между кронштейном гребного вала и правым винтом обнаружили загнутый волнами стальной лист легкого корпуса. Подобные ситуации, к сожалению, случались нередко. Зимой в штормовую погоду, возвратившись из похода, мы часто недосчитывались стальных листов верхней палубы, а иногда — даже дверей в ограждении боевой рубки!

Неполадку устранили быстро, и 4 декабря 1942 года мы вновь отошли от «Волги» и вошли в большой ковш. Могучие волны свободно перекатывались через брекватер и каменную гряду. Выход из порта Поти узок и проходит параллельно гряде вблизи брекватера. При свежей погоде его нужно проходить быстро, на хорошем ходу, иначе волны выбросят корабль на берег. В тихую погоду мы без труда проходили его под электромоторами, а тут пришлось выходить под обоими дизелями. Подводная лодка плохо слушалась вертикального руля, ее сильно водило по курсу — то и дело сначала бросало на гряду, потом, столь же неожиданно, — в сторону берега, и казалось, вот-вот выбросит на песчаный пляж, где уже торчали мачты недавно затонувшего транспорта. По проходе каменной гряды мы резко повернули влево и сразу же попали в объятия восьмибалльного шторма. После поворота наш курс лежал на запад, навстречу крутой волне, и вел нас к боевой позиции.

В точно назначенное боевым приказом время мы заняли боевую позицию у мыса Тарханкут. Это было неприветливое место, оно отличалось от других районов Черного моря своими частыми ветрами, неправильным и большим волнением. Вот и тогда погода стояла свежая, дул северо-западный ветер.

Под влиянием большого волнения моря подводная лодка подвсплывала и вновь погружалась. Мы старались удержать ее под водой на перископной глубине, но справиться с рулями в такую погоду было не просто.

В конце концов, подводная лодка все же один раз всплыла на поверхность при полном дневном свете в непосредственной близости от маяка Тарханкут. Мы не могли позволить противнику обнаружить нас посреди белого дня, поэтому мы заполнили цистерну быстрого погружения и ушли на глубину. Однако качка подводной лодки не прекращалась и на глубине. Дежурной вахте приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы удержать лодку в равновесии.

К вечеру, когда мы всплыли, волнение моря усилилось, волны заливали палубу все чаще и чаще. Небо было совсем темным, по нему лениво плыли набухшие свинцовые тучи. Упершись ногами в бортовые стойки ходового мостика, я посмотрел на запад. Кроме узкой темно-красной полоски солнца у горизонта, небо там тоже было черным.

Издали бушующие волны не казались такими высокими. Только вблизи можно было понять, насколько велики эти громадные валы с белыми гребнями, со всех сторон окружавшие подводную лодку и со страшным гулом разбивавшиеся о палубу и ограждение боевой рубки, с головой накрывая вахтенного офицера и сигнальщиков.

Перед глазами верхней вахты то и дело непреодолимой горой поднималась очередная волна, но тут же нос корабля, скользя по волне, задирался кверху, и волна уже сама поднимала нас на гребень, через который подводная лодка, как на качелях, пугающе внезапно переваливалась и стремглав неслась в непроглядную пропасть к подножию следующей волны-гиганта. Шум воды и свист ветра без труда перекрывали гул работающих дизелей.

Мимо бортов проносились длинные, крутые волны, высоко вздымались, стараясь посильнее лизнуть корабль и накрыть боевую рубку с верхом. Захлестнув ходовой мостик, вода обрушивалась по рубочному люку в центральный пост и, обдавая холодным душем вахту, водопадом стекала по стенкам и приборам на палубу. Однако личный состав не давал воде задерживаться в центральном посту — ее быстро откачивали и снова возвращались к своим обязанностям — ходовой вахте.

Надвинув шапку на глаза и подняв воротник, наблюдатель Рыжев ухватился за скобу на тумбе ограждения перископов и, расправив широкие плечи, повернулся к ветру спиной. Его смуглое, резко очерченное лицо было неподвижным, а широко раскрытые глаза смотрели вдаль не моргая. Казалось, что он совсем замерз. Но нет, вот он прищурился и облизал губы, видимо заметив что-то подозрительное, а потом протер ладонью лицо и вновь как изваяние застыл околоперископной тумбы.

Быстро холодало, ветер крепчал. Вахта наблюдателей менялась через каждый час, вахтенных офицеров — через два. Двое сменившихся наблюдателей, Киселев и Перебойкин, сжавшись в комок у тумбы перископа, безуспешно пытались закрыться от сырого пронизывающего ветра и, вцепившись окоченевшими пальцами в поручни перископной тумбы, лишь приседали под очередным ударом студеной волны.

Без устали всматривались они в темноту горизонта. Что бы ни произошло, каждый из них должен следить только за своим сектором, в заданном направлении. Я с неподдельным восхищением наблюдал за всматривающимися в непроглядную темень сигнальщиками и наблюдателями, которые, напрягая покрасневшие от слезоточивого ветра и ледяных брызг глаза, непрерывно озирали горизонт и небо.

Смена вахты в такие качку и холод происходила быстро, обязанности передавали без обычных шуток и задержек.

Командир отделения рулевых Киселев, сменившись с сигнальной вахты, обратился ко мне со следующими словами:

— Товарищ командир, удивляюсь я вам: как вы находитесь на мостике бессменно всю ночь? Я вот до флота был извозчиком, а сейчас, сменившись с вахты, не могу выговорить даже привычное для меня «тпру»!

Я смог лишь улыбнуться в ответ, а Киселев не стал настаивать на продолжении разговора и, понимающе кивнув, проворно нырнул в проем рубочного люка.

Да, ничто не проходило незамеченным перед внимательными взглядами верхней вахты. Все они видели, все замечали и по-своему оценивали. И от их бесхитростной заботы на душе становилось теплее.

Действительно, на протяжении всех боевых походов ночью я почти не спускался с ходового мостика. Было, конечно, нелегко, но только так я мог хорошо знать морскую обстановку и быстро принимать решения. Особенно тяжело приходилось зимой. Одежда — кожаный реглан, кожаная с мехом шапка и русские сапоги — промокала сразу же. Холодная вода, затекая за воротник, неторопливыми ледяными змейками стекала по телу, и никакое теплое белье и свитеры не спасали от переохлаждения. Нелегко было и верхней вахте, которая, однако, сменялась довольно-таки часто. Сменившиеся матросы быстро слетали вниз, в центральный пост, откуда мчались в шестой, электромоторный, самый теплый отсек, где согревались и сушили промокшую одежду. Частенько, не успев ее просушить, они снова заступали на вахту.

Несколько позднее нас стали снабжать так называемыми канадками — непромокаемыми брюками и куртками с капюшоном, отделанными изнутри мехом. В них было тепло, но, впрочем, и до их появления никого не беспокоили простудные заболевания, видимо, оттого, что все были молоды, бодры и здоровы…

Незаметно улыбаясь своим мыслям, я обратил внимание на вахтенного офицера Егорова. Он ходил взад и вперед по неширокому пространству ходового мостика, от одного борта до другого. Держался, как всегда, подтянуто: поверх офицерской фуражки (хотя в такую погоду допускался более удобный головной убор) — затянутый вокруг шеи меховой капюшон канадки, а на груди — морской бинокль. Иногда он останавливался и, быстро подняв бинокль, долго всматривался в штормовое море, затем строго спрашивал рулевого:

— На румбе^[27]?

— На румбе сорок градусов! — задорно отвечал рулевой Беспалый.

— Так держать!

— Есть так держать!

Вахтенный офицер — фигура на подводной лодке весьма ответственная. От быстроты и правильности его решений зависит подчас жизнь корабля. На ходу вахтенный офицер управляет всей корабельной вахтенной службой.

При движении подводной лодки под водой вахтенный офицер обязан вести круговое наблюдение в перископ, следить за дифферентом, плавучестью и заданной глубиной хода подводной лодки; при необходимости поддерживать ее, а также следить за плотностью и напряжением аккумуляторной батареи, за процентным содержанием водорода и вредных газов и докладывать командиру.

Я всегда был спокоен за правильность действий вахтенных офицеров: все они были грамотными и совершенно самостоятельными моряками. Бдительно неся вахту, они умело управляли вахтенной службы своей смены. Вот и сейчас, несмотря на штормовую погоду, вахтенный офицер Егоров был бодр и собран.

Между тем приближалась полночь — время обеда. Из-за шторма первое блюдо не готовили: подали сыр, копченую колбасу, воблу, гречневую кашу с мясными консервами и компот. Обедали с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнезда которой ставили столовые приборы, чтобы те не двигались во время качки. В кают-компании за столом присутствовали все командиры боевых частей, но ели не все, так как многих продолжала терзать морская болезнь. Но все равно ограничения в еде, объяснявшиеся патологическим страхом пищи во время качки, не спасали наших страдальцев от печальных последствий морской болезни. А счастливцы, не одолеваемые тошнотой и головокружением, уплетали за двоих под болезненные взгляды товарищей.

Качку конечно же все члены экипажа переносили по-разному, но меня всегда поражала способность некоторых моряков проявлять во время качки неописуемую несдержанность в еде, особенно по отношению к жирной пище. В то время как другим нельзя было подумать даже о бледной селедке, поскольку любая мимолетная мысль о жирной или горячей пище была им отвратительна и вызывала приступ тошноты, их товарищами овладевала прожорливость колорадского жука, и они ели все: бекон, сырокопченую колбасу, масло, тушенку, икру, ветчину и многое другое, что хранили у себя или выпрашивали у кока.

Большинство моряков считали, что от качки хорошо помогает селедка и сухари. Поэтому многие во время качки набирали себе селедки, благо она в бочках стояла у нас непосредственно в отсеках — бери, ешь сколько хочешь, и вместе с сухарями уписывали ее на койке или прямо на вахте. Кроме того, все обожали тарань — и без конца то тут, то там открывались жестяные круглые банки, и тарань поглощалась в неимоверных количествах.

После двенадцати часов ночи работы на корабле, как правило, не было, в это время матросы обычно собирались в первом отсеке, слушали сводки Совинформбюро, читали книги, вели задушевные беседы или отдыхали на койках.

Развод дежурно-вахтенной службы проводили в центральном посту. После окончания разводки верхняя вахта проворно выбегала наверх, сменяя товарищей.

Ветер все усиливался. Он ревел и неистовствовал, срывая гребни волн и осыпая поверхность моря водяной пылью. Подводная лодка шла против волны, ее нос то взлетал вверх, то стремительно падал вниз. Огромная волна, обрушившись на кормовую палубу подводной лодки, стала быстро передвигаться к мостику, сметая все на своем пути. Не прошло и нескольких секунд, как она накрыла ограждение боевой рубки и вся верхняя вахта оказалась под водой. Там, где только что находилась подводная лодка, осталось одно лишь пенящееся белое пятно. Казалось, наступил роковой конец…

Подводная лодка с дифферентом на нос все более зарывалась под воду, и вот-вот должна была неминуемо уйти на глубину. На миг показалась оголенная корма с медленно вращающимися винтами, дифферент стал медленно переходить на корму, из пенящейся воды показались стальные угольники сетепрорезателя, леер радиоантенны, сигнальщики, мостик, пушка и, наконец, носовая палуба. Теперь создавалось впечатление, что подводная лодка сейчас оторвется от поверхности бушующего моря и взлетит на воздух. Но это также продолжалось всего лишь миг, и вновь следующая волна, выше и длиннее прежней, опять накрывала корабль, захватывала в свои могучие объятия.

Теперь на вахте стоял, как всегда, невозмутимый старпом, несколько лет проходивший на торговых судах и видевший немало бурь и штормов. На нем был кожаный на меху реглан, на голове крепко сидела старенькая меховая шапка, шею укутывал синий вязаный шарф.

— Ишь ведь, как валяет! Да, солидный штормяга! — восхитился Борис Максимович, не испытывая, казалось, никакого неудобства. — А вас не укачало? — с сочувствием обратился старпом к Козелу, повисшему на крупнокалиберном пулемете ДШК.

— Нет, нисколько! — уверенно ответил Козел, при этом явно страдая от очередного приступа морской болезни. Справедливости ради надо сказать, что на мостике, на ветру, ощущение морской болезни действительно было не таким мучительным, как в отсеках, и качка переносилась легче.

Поясню, почему вестовой Козел оказался на мостике. Дело в том, что по ночам он нес вахту кормового наблюдателя. При этом нередко приводил в замешательство вахтенного командира и остальных наблюдателей внезапными безмолвными поворотами туловища то в одну сторону, то в другую или вовсе резко приседая на корточки. На замечания вахтенных командиров он безапелляционно отвечал, что так ему лучше видно горизонт. По-видимому, в силу возраста, психологического состояния и недостаточного образования он не совсем понимал ответственность возложенной на него службы, но его глаза и внимание были нам тогда необходимы.

— В этом районе всегда штормит, и волна какая-то крутая. Это не то что плавная океанская качка, — многозначительно заметил Марголин и, поправив на шее раскачивающийся из стороны в сторону бинокль, перешел на другой борт.

Наступило время смены вахты. Невзирая на шторм, наблюдатели и сигнальщики бодро заступили на вахту, а сменившиеся в предвкушении тепла и отдыха быстро спустились в центральный пост. Я покинул мостик вместе с ними, решив посмотреть, как себя чувствует команда.

У некоторых вновь прибывших членов экипажа, впервые испытавших такую сильную качку, морская болезнь проявилась вялостью, сонливостью, тошнотой и отсутствием аппетита, но работоспособности они не теряли и от своих обязанностей не отказывались.

В первом отсеке, несмотря на активную вентиляцию, воздух оставался спертым. Качка здесь ощущалась сильней, чем во втором отсеке. Многие матросы отрешенно лежали на койках, мучаясь морской болезнью. Не было слышно оживленных разговоров и задорного смеха.

У носовых торпедных аппаратов вахту нес торпедист Алексей Ванин, пришедший к нам совсем недавно вместо Кости Баранова, ушедшего на фронт в морскую пехоту. Слабый свет электроламп, размещенных на подволоке отсека, подчеркивал напряженные черты его лица.

— Как себя чувствуете? — обратился я к Ванину.

— Нормально, товарищ командир, — ответил Ванин и немного погодя добавил: — А вот Мокрицын чувствует себя неважно.

Мокрицын лежал на нижней койке, у переборки второго отсека. Вид у него действительно был неважный. Бледное лицо выражало немыслимое страдание. Увидев меня, он попробовал подняться, однако я его остановил.

— Извините, товарищ командир, опять не выдержал… — виновато проговорил он, — после погружения я отойду, обязательно отойду.

— Ничего, ничего, товарищ Мокрицын. Не надо извиняться, мы знаем, что вы все наверстаете, не волнуйтесь… Старайтесь не думать об этом. Чего бы вам сейчас хотелось поесть?

— Спасибо, товарищ командир, ничего не нужно, — болезненно поморщась, ответил Мокрицын.

Упоминание о пище, судя по выражению его лица, оказалось лишним.

После каждого погружения подводной лодки Мокрицын быстро оживал и с подчеркнутой старательностью нес вахту у вертикального руля и работал по обслуживанию механизмов и уборке отсеков, что называется, за двоих. Его напарники, рулевые Беспалый, Казаков и Голев, никогда не сетовали и безропотно несли за него рулевую вахту. Это была взаимная товарищеская выручка.

Побеседовав с остальными, свободными от вахты матросами, я стал с трудом пробираться в седьмой отсек. Дело оказалось не простым: меня бросало из стороны в сторону, ноги скользили по стальной палубе, и приходилось то карабкаться, будто на высокую гору, то съезжать с нее вниз. Стараясь уловить благоприятный момент, когда палуба не уходила из-под ног, я пробирался дальше, хватаясь за разные предметы и механизмы. С большим трудом, проделывая эквилибристические упражнения, добрался до седьмого отсека.

Там нес вахту старшина группы торпедистов мичман Блинов. Так же как и в первом отсеке, личный состав, свободный от вахты, отдыхал. Воздух здесь был значительно свежее — положительно сказывалась работа дизелей, которые вытягивали воздух из отсека и тем самым способствовали более активной вентиляции. Поэтому личный состав чувствовал себя немного лучше, чем в первом отсеке, несмотря на то что амплитуда качки в кормовом отсеке была такой же.

Пробираясь к ним, я про себя каждый раз удивлялся смелости и самоотверженности моего экипажа: ведь многие офицеры и матросы, особенно из концевых отсеков, на протяжении всех многодневных походов ни разу не видели не только дневного света, но и неба! Их беспримерное мужество выше всяких похвал.

Побеседовав с личным составом, я вернулся в шестой отсек. В шестом, электромоторном, отсеке было непривычно светло и сухо, да и воздух был чище. У главной станции гребных электромоторов меня встретили старшина команды электриков мичман Карпов и электрик Григорий Трубкин.

У переборки отсека, удобно расположившись на падубе, грелись и сушили обмундирование только что сменившиеся с верхней вахты наблюдатели. Они оживленно разговаривали и весело смеялись, не обращая внимания на качку корабля.

В трюме, на линии валов, нес вахту моторист Котов. Небольшого роста, скромный, с вечной улыбкой на молодом лице, он обладал исключительным спокойствием. Несмотря на тяжелые условия несения ходовой вахты в трюме во время похода, несмотря на жесточайший шторм, Котов доброжелательно и негромко доложил мне, что линии валов работают нормально и температура подшипников в пределах технических норм.

Из электромоторного я перешел в дизельный отсек. Равномерно и ритмично стучали дизеля. В пятом отсеке вахту несли командир отделения мотористов Петр Индерякин и моторист Степан Васильев. Из-за шума дизелей их голосов не было слышно, однако мимикой и жестами они показали мне, что в отсеке все в порядке. Качка их, по-видимому, не изнуряла, поэтому выглядели они бодро.

Все больше и больше присматривался я к мотористу Васильеву, восхищался его умением находиться там, где труднее всего, и его бескорыстной помощью, которую он оказывал каждому матросу. К нему тянулась молодежь — он был по возрасту и службе старше многих и имел большой житейский и флотский опыт.

В центральном посту было темно и сыро. Вахту возглавлял старшина группы мотористов мичман Крылов, который также один из старожилов нашего корабля. Он был невысоким, плотным, немного сутуловатым, с шапкой черных кудрявых волос. Любой разнос своего непосредственного начальника — командира группы движения инженера старшего лейтенанта Воронова, он переносил спокойно, внешне не волнуясь. Все замечания принимал как должное.

Монотонно гудела невидимая во мраке трюмная помпа, откачивая поступавшую в отсек через рубочный люк забортную воду… Старший трюмный Алексей Соколов внимательно следил за ее работой.

У гирокомпаса трудился командир отделения штурманских электриков Михаил Рыжев. Он справедливо высказывал свое неудовольствие тем, что вода из боевой рубки попадала на компас — его любимое детище. Гирокомпас был установлен пожалуй что действительно неудачно — невдалеке от рубочного люка, — и на него все время попадали брызги воды.

Возле станции погружения и всплытия находился мичман Щукин, бдительно несший вахту и готовый в любой момент немедленно исполнить сигнал срочного погружения.

После осмотра корабля я поднялся на ходовой мостик.

— Внимательней смотреть за горизонтом! — весело и молодцевато скомандовал вахтенный офицер Егоров, уже подменивший старпома.

Тем самым он будто выражал и свою радость от возможности самостоятельно править ходовой вахтой, и серьезное внимание молодого подводника, готового в любую минуту применить грозные торпеды против любой плавающей вражеской цели.

— Есть смотреть внимательней! — дружно и столь же задорно ответили сигнальщики и наблюдатели.

Егоров явно остался доволен верхней вахтой и, одобрительно окинув всех взглядом, поднял бинокль к глазам, чтобы еще раз тщательно осмотреть горизонт. Подводная лодка, покачиваясь с борта на борт, зарываясь носом в волны и выпрыгивая из них, уверенно шла заданным курсом через ночной шторм.

Боцман Емельяненко, сменившись с сигнальной вахты, торопливо сошел вниз. Войдя в кают-компанию старшин, он заглянул на камбуз и громко позвал:

— Вестовой!

Вестовой Козел, сидевший на камбузе вместе с коком, вскочил, чтобы выслушать и мигом исполнить распоряжение:

— Я!

— Чайку нам с мичманом Щукиным. Да покрепче!

— Есть чайку, да покрепче, — бойко отрепетовал вестовой и юркнул в буфетную.

— Мичман Ефимов, присаживайтесь к нам, — обратился Емельяненко к старшине группы радистов и, прежде чем сесть за стол, деловито посмотрел на барометр.

— Все еще падает! — баском констатировал он и только после этого сел за стол. К этому времени вестовой показался у переборки камбуза.

— Смотрите, чай не пролейте, — предупредил боцман вестового.

Недоверчиво глядя на шаткую походку вестового, он нетерпеливо встал и направился ему навстречу. Приняв от него стаканы с чаем, боцман благополучно донес их до стола и, передавая один из них Щукину, произнес:

— Так оно вернее будет!

С видимым наслаждением он залпом выпил стакан чаю и с видом человека, знающего в чаепитии толк, отметил:

— Отличный чай! И в меру горячий.

— Да! — согласился с ним Щукин. — Повторим, Николай Николаевич?

— Не повредит! — тут же согласился боцман. — Хорошо чайку попить после вахты. Пьешь, и еще хочется, вроде легче становится.

— Верно, усталость как рукой снимает, — со знанием дела подтвердил Щукин.

Они выпили еще по стакану. Немного согревшись, мичман Щукин поблагодарил вестового за угощение и ушел в центральный пост, разумеется, так же как и боцман, взглянув по дороге на барометр, и так же озабоченно сетовал:

— Все еще падает!

Зазвенели ступеньки рубочного трапа. Высокий, румяный штурман Шепатковский в черном кожаном реглане и кожаной шапке-ушанке поднялся на мостик и дружески улыбнулся Егорову. Тщательно протерев артиллерийский бинокль, он тоже стал медленно осматривать горизонт.

Шепатковский и Егоров негромко между собой переговаривались, последний сдавал обязанности вахтенного командира, первый — принимал. Продолжалась ходовая вахта…

В то самое время, когда наверху гудел шторм, а усталые и промокшие сигнальщики мечтали о смене, подвахтенные матросы отдыхали в своих отсеках. Судовая вентиляция не до конца справлялась с перешиванием воздушных потоков, поэтому в отсеках подводной лодки стоял специфический «подводный» запах масла и соляра, который смешивался с духом жилья, сыростью и дымком от работающих дизелей. То ли от этого тяжелого привычного запаха, то ли от тепла, то ли от усталости меня стало понемногу клонить в сон. Светало…

На рассвете мы погрузились. Я ушел в каюту, чтобы прилечь и собраться с мыслями. Так я поступал каждое утро. Лежал в своей каюте и смотрел на белый плафон на подволоке, от которого струился неяркий матовый свет. Настенные корабельные часы, расположенные на переборке каюты рядом с кренометром, мерно тикали и, казалось, заставляли сердце замедлять свой ритм и биться в такт с ними. Под их равномерный стук я медленно перебирал в голове сегодняшние сутки: вот перед глазами побежали морские волны, вот появился мостик, вахта… И не понять, то ли я еще мыслю и трезво оцениваю происшедшие события, то ли мне это грезится? Наконец я окончательно провалился в дрему…

Сколько спал, не могу сказать, но, когда меня пришел будить вахтенный центрального поста, мне показалось, что прошла всего пара минут. Сон был неглубокий, поэтому в полудреме, будто откуда-то снаружи, издалека, я услышал слова вахтенного, который, подойдя к открытой двери каюты, тихо доложил:

— Вахтенный офицер приказал передать: «Просьба командира в боевую рубку».

Когда до меня дошел смысл его слов, сон как рукой сняло. Я быстро вскочил, прошел в центральный пост и поднялся в боевую рубку.

— Товарищ командир, после всплытия на перископную глубину я обнаружил небольшую цель, которая следует за нами почти точно в кильватер, — доложил мне старпом.

Подняв перископ, я увидел небольшое, сильно дымящее судно. Судно шло точно за нашей кормой, его курсовой угол был равен 0 градусов. Объявив боевую тревогу, мы повернули на боевой курс.

Подводная лодка покатилась вправо. Личный состав стал занимать места по боевой тревоге.

Старпом, приготовившись к расчетам, встал, как всегда, возле меня.

После окончания циркуляции, уменьшив ход до 3 узлов, я поднял перископ. Курсовой угол противника составлял 10 градусов правого борта. Мы пошли в торпедную атаку кормовыми торпедными аппаратами. Но при следующем подъеме перископа я обнаружил, что курсовой угол судна не увеличился, как должно быть по расчетам, а снова уменьшился до 0 градусов, — судно шло прямо на нас!

Через две минуты я вновь поднял перископ и опять увидел поворот судна вправо, точно на наш перископ. Почувствовав неладное, я присмотрелся и обратил внимание на то, что высота борта от ватерлинии до палубы у форштевня и высота мостика были почти одинаковы, а на мостике почему-то скопилось необычайно много людей…

«Это же судно-ловушка!» — мелькнуло у меня в голове.

— Право на борт! Оба мотора самый полный вперед! Боцман, ныряй на глубину!

Подводная лодка, набирая глубину, покатилась вправо.

Как меня осенило, что за нами под видом транспорта шел сторожевой катер, вооруженный акустическими поисковыми приборами и глубинными бомбами, я не помню. Времени на раздумье не было, нужно было как можно скорее лечь на контркурс с катером и как можно быстрее с ним разойтись. Нашу судьбу решали секунды…

Но, несмотря на нашу отчаянную попытку оторваться, катер почти сразу нагнал нас, и тут же градом посыпались бомбы. Первая серия глубинных бомб разорвалась за кормой в непосредственной близости от корпуса подводной лодки. Бомбы сыпались на нас с такой быстротой, что было невозможно точно их подсчитать. Штурман Шепатковский отмечал разрывы бомб на морской карте черточками, а мичман Щукин — спичками, и потом на разборе их результаты не совпали.

После первой бомбежки выключились батарейные автоматы и отсеки погрузились в полумрак, в тусклом свете аварийных лампочек на палубу центрального поста, как праздничные блестки, летели осколки разбитых стекол многочисленных приборов.

Через захлопку левого дизеля в пятый отсек стала поступать забортная вода. Никто из мотористов не жалел себя в борьбе с наступающей водой. Старшина группы Крылов, командир отделения Индерякин, мотористы Васильев и Антропцев самоотверженно боролись с напором воды. Командир отделения трюмных Быков беспрерывно откачивал воду из трюма пятого отсека.

С помощью аварийной партии, возглавляемой командиром группы движения Вороновым, течь была устранена. Ликвидированы неисправности в батарейных полуавтоматах, и отсеки подводной лодки наконец получили освещение. Радистам пришлось дольше всех устранять неисправности в радиоаппаратуре.

Я знал, что во время Первой мировой войны английские и американские суда-ловушки оказались довольно эффективными средствами в борьбе с немецкими подводными лодками. Судно-ловушка тех времен представляло собой торговое судно, сильно вооруженное артиллерией, торпедами и глубинными бомбами, которые тщательно маскировались. Суда-ловушки выходили в океан без охранения, приманивая таким образом немецкие подводные лодки. Обнаружив одиноко идущий транспорт и полагая, что он не вооружен, немецкие подводники экономили торпеды и всплывали, намереваясь уничтожить его артиллерией. В этот момент они сами превращались из охотника в жертву: суда-ловушки если не успевали потопить подводную лодку на поверхности артиллерией или торпедами, то настигали ее под водой с помощью глубинных бомб.

Мы же встретились с немецким судном-ловушкой, которое на самом деле было противолодочным кораблем, переделанным под транспорт. Судя по всему, этот корабль был хорошо вооружен противолодочной акустикой — он не отставал от нас ни на минуту, его бомбы рвались прямо около корпуса, не оставляя сомнений в том, что немцы хорошо знают, где мы находимся. В центральном посту я получал из отсеков доклады о разрывах глубинных бомб с того или другого борта, и было странно слышать, что бомба взорвалась слева или справа, потому что казалось, что они рвутся прямо здесь — над головой!

Я с тревогой следил за каждым маневром судна-ловушки, и акустик Крылов мастерски помогал мне в этом, но тем не менее оторваться от противника не удавалось долгое время. Он упорно шел у нас, что называется, «на хвосте» и, имея, по-видимому, усиленный запас, бомбил нас большими сериями, перекрывая при этом максимальную площадь поражения.

Сложность уклонения от глубинного бомбометания заключается в том, что никогда нельзя точно определить ни расстояние, ни направление, ни глубину разрыва бомбы. Поэтому поспешный, безрасчетный маневр всегда мог оказаться последним.

Глубинные бомбы были эффективным оружием врага, от них мы несли немалые потери (около 25 процентов подводного флота за всю войну). В то время немцы использовали два типа глубинных бомб: большие глубинные бомбы типа ВО, которые имели заряд 135 килограммов и устанавливались на глубину 25-120 метров, и малые глубинные бомбы типа В, которые имели заряд 32 килограмма и устанавливались на глубину 15–75 метров.

Для поражения подводной лодки было достаточно взрыва одной глубинной бомбы вблизи корпуса в любой плоскости, и в этом случае она могла быть уничтожена. Так как в те времена точно определить глубину погружения подводной лодки было трудно, глубинные бомбы, для увеличения шансов на успех, обычно сбрасывались сериями с установками на разную глубину…

В центральном посту воцарилась тревожная тишина. Я внимательно рассматривал мужественные лица матросов, старшин и офицеров и проникался к ним глубоким чувством уважения и любви: они самоотверженно старались уберечь друг друга от нахлынувших волнений, вселить уверенность в своих силах и неизбежно благополучном исходе. Все мы были люди разные и в то же время удивительно схожие. Нас объединяло чувство высочайшей ответственности за порученное нам дело. Мы могли неделями не спать, чтобы вовремя закончить ремонт и подготовить корабль к выходу в море, часами самозабвенно вели борьбу за живучесть корабля на своих боевых постах во время бомбежек противника.

Заканчивался восьмой час погони. Непозволительно долгое пребывание под водой уже отразилось на содержании углекислого газа в подводной лодке, включили приборы регенерации (поглотители углекислого газа) и кислородные приборы, увеличивающие содержание кислорода до нормы, до предела понизилась плотность аккумуляторной батареи.

Враг по-прежнему шел по пятам…

Мои нервы были напряжены до предела. Мне хотелось остаться одному. В трудные минуты я всегда искал уединения, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, и сейчас не хотел изменять своей привычке.

Я зашел в свою каюту. Усталый взгляд скользнул по столу, где стояли статуэтки слона и льва, подаренные мне помощником командира плавбазы «Волга» капитан-лейтенантом Г. Рядовым. И в этот момент мне пришло в голову, что в подобных сложных и опасных ситуациях каждый командир должен обладать спокойствием слона и дерзостью льва. Эта мысль мне понравилась и вместе с тем вселила новые силы. Я тут же возвратился в центральный пост и продолжил уклонение.

Сознание опасности, которой подвергалась подводная лодка, усилило мои энергию и находчивость. Испробовав, казалось бы, все маневры по уклонению, я наметил себе новый план действий. С этой минуты усталость, охватившая меня в ходе уклонения, уступила место жажде новой борьбы и надежде выйти из нее победителем.

Я решил уклоняться от судна-ловушки по синусоиде: вначале рулевой перекладывал вертикальный руль по команде на 5 градусов влево, и подводная лодка медленно изменяла курс и катилась влево. После изменения курса на 30 градусов рулевой по команде перекладывал руль на 5 градусов вправо, и подводная лодка медленно изменяла курс вправо. И так мы повторяли много раз…

Одновременно с этим мы меняли глубину, то погружаясь, то всплывая на несколько метров. Таким образом, мы шли, по сути дела, по синусоидам в двух плоскостях — по горизонтали и по вертикали.

Наконец, после маневрирования таким способом, шум винтов судна-ловушки стал затихать. Последняя серия глубинных бомб разорвалась где-то далеко за кормой, значит, маневр сделан правильно, мы расходились с противником.

— Горизонт чист! — наконец доложил акустик Крылов с нескрываемой радостью.

В центральном посту все облегченно вздохнули.

После этого эпизода я сделал для себя вывод: наиболее разумный способ уклоняться от бомбометания — идти по пространственной кривой в трех измерениях.

День показался мне бесконечно долгим. За прошедшие сутки я изрядно утомился и, войдя в каюту, прилег на диван. Я долго не мог заснуть, все перебирал в уме события прошедшего дня, к тому же меня внезапно сковало то тревожное ожидание, которое нередко охватывает моряков в походе и особенно нарастает среди очевидной опасности. А угрозы для нас было предостаточно, и еще острее она чувствовалась вблизи осиного гнезда немцев — базы противолодочных сил, где нежданно-негаданно появились коварные суда-ловушки.

Позже флотская разведка подтвердила, что это действительно было судно-ловушка, то есть сторожевой катер, переоборудованный немцами под небольшой транспорт, с установленной на палубе трубой, через которую он нещадно чадил, привлекая к себе наши подводные лодки. В бухте Ак-Мечеть, невдалеке от тарханкутского маяка, немцы создали целое соединение подобных противолодочных сил…

Между тем приближалась ночь, необходимо было всплыть и немедленно доложить о неприятном сюрпризе командованию флота, а также провентилировать отсеки подводной лодки и пополнить энергетические запасы нашей аккумуляторной батареи. Я тихо поднялся с койки и пошел к радиорубке.

В центральном посту все оставалось по-прежнему: тускло светились в полумраке зеленые глаза многочисленных приборов и указателей; как обычно, слышалось тихое жужжание гирокомпаса, которое вместе со щелканьем эхолота еще сильнее подчеркивало необычайную тишину, царившую в подводной лодке.

Дверь радиорубки была распахнута. Николай Миронов, ставший теперь старшиной группы радистов, и новый командир отделения Конецкий чинили разбитую взрывами радиоаппаратуру. Они не заметили меня, и я, молча переступив порог и опершись спиной о край двери, стал с нетерпением наблюдать за их работой. Было необходимо срочно доложить командованию флота и бригады о новом коварном приеме врага и тем самым попытаться уберечь от роковой ошибки остальных наших подводников.

Несмотря на спешность доклада, я не торопил наших радистов, потому что был уверен: они и так делают все, что в их силах. Мне лишь оставалось ждать и любоваться работой мастеров. Миронов всегда выделялся аккуратностью. Безупречный внешний вид отражал само существо этого человека — выдержанного, вежливого, исполнительного и строгого. Мне нравилось, что и теперь, во время войны, он не изменил своим правилам. А неизменно бодрый тон его докладов и оживленность свидетельствовали, надо полагать, о благополучии службы у радистов. Вот и сейчас, в трудный момент боевых событий, он бодр, собран и деловито устраняет неполадки в радиоаппаратуре, нанесенные вражескими бомбами.

Поняв, что устранение повреждений займет много времени, я принял решение не ждать радистов и всплывать. Тщательно прослушав горизонт и убедившись в отсутствии поблизости кораблей противника, мы всплыли. Кругом было темно и тихо. Подводная лодка, мягко покачиваясь на чернеющей морской глади, взорвала ночной покой ревом дизелей и, набирая скорость, двинулась к базе…

В одном из писем, адресованном мне, бывший старшина радистов Николай Ильич Миронов следующим образом описывал нашу встречу с судном-ловушкой:

«Сколько тогда было сброшено на нас глубинных бомб, не знаю, я со счета сбился. Но меня ожидала другая неприятность. Когда подводная лодка ушла от преследования и мы с наступлением темноты всплыли, я обнаружил серьезные повреждения радиоаппаратуры — был разбит коротковолновый (главный) передатчик и поврежден коротковолновый приемник. Таким образом мы остались без связи. Что делать? Я решил начать исправлять повреждения вместе с командиром отделения акустиков Ферапоновым и командиром отделения радистов Конецким. Благо, что запасных частей было достаточно, и работа у нас шла, как у хорошего хирурга за операционным столом, — один инструмент подавал, другой постоянно грел паяльник.

Мы сравнительно быстро восстановили передатчик и приемник. Во время ремонта я боялся, что шифровальщик вдруг принесет мне текст шифровки, а у меня неисправен передатчик… И как я был рад, когда включил передатчик для проверки, шифровальщик Лысенко приносит Вашу шифровку и говорит: «Командир приказал передать немедленно». Тут же я включил передатчик, и через минуту радиограмма была отправлена по назначению. Только после этого я вздохнул с облегчением. Этот боевой эпизод памятен мне до сих пор и, по-видимому, будет помниться до конца моих дней, потому что мы воевали не на жизнь, а на смерть и каждый из нас чувствовал громадную ответственность перед Родиной за порученное нам дело.

Остаюсь с глубоким уважением.

Ваш Миронов. Баку. 13.09.83 г.»

Неимоверное напряжение, довлевшее минувшим днем, с приходом ночи таяло. Я спустился с мостика, чтобы обойти отсеки подводной лодки. Я разъяснил личному составу, что в нашем районе, помимо самолетов и сторожевых катеров, похоже, действуют суда-ловушки и что наше плавание стало еще больше зависеть не только от внимательности акустиков и наблюдателей, но и от быстроты и точности исполнения приказаний каждым членом экипажа на своем командном пункте или боевом посту.

Поход, полный беспокойств, тяжелого труда и опасностей, подходил к концу. Настроение команды по мере приближения к берегу поднималось.

В первом и седьмом жилых отсеках матросы чаще, чем прежде, разговаривали о знакомых девушках, а женатики и великовозрастные старшины — о своих семьях.

И в кают-компании разговоры на те же темы. Холостые командиры с веселым оживлением планируют, кто куда пойдет после похода, женатые вспоминают о женах и детях. Каждого из них после долгой разлуки манила радость свидания, давно не испытанная прелесть родного дома, где их родные и близкие друзья с гордостью и благоговейным вниманием будут слушать по вечерам рассказы вернувшегося из боевого похода отважного подводника.

Там, на берегу, не придется постоянно видеть одних и тех же людей, сведенных вместе в стальных замкнутых отсеках подводного корабля, и слушать многократно повторяющиеся рассказы из жизни морской службы.

Все уже успели порядочно надоесть друг другу. Постоянное общение с одними и теми же людьми, в условиях тесных отсеков подводной лодки, усложняло взаимоотношения. Каждый знал другого вдоль и поперек. Каждому обо всех уже давно все известно — кто, где и когда родился, кто были отец и мать, братья и сестры, друзья и приятели. И если в первый раз рассказы слушались с большим вниманием и оживлением, то эти же воспоминания, поведанные в пятый или шестой раз за время однообразного тридцатисуточного похода, воспринимались уже с искренним безразличием и редко сопровождались вымученными улыбками. От этого возвращение в базу казалось более желанным и радостным…

На третий день мы снова встретили врага — акустик Ферапонов услышал шум винтов немецких кораблей. Вахтенный командир пригласил меня в боевую рубку.

Припав к окуляру перископа, я пристально оглядел горизонт, однако вначале ничего не смог различить. Но через несколько минут на горизонте показались идущие друг за другом небольшие силуэты. Вглядываясь в их неказистые очертания, я никак не мог взять в толк, что это за корабли. Наконец, когда они приблизились, я догадался: в кильватерной колонне шли быстроходные десантные баржи фашистов. Вот так встреча…

Мы были наслышаны об этих коварных кораблях, однако лицезрели их впервые. В эту пору массовое применение противником быстроходных десантных барж и паромов было внове. Немцы сперва предназначали их для вторжения в Англию, но впоследствии по Дунаю перебросили баржи в Черное море. Черноморская эскадра этих многоцелевых кораблей была крайне многочисленна. Обладая большой универсальностью, высокой живучестью и мореходностью, они использовались не только для транспортных перевозок, но и для выполнения боевых задач на море в качестве кораблей противолодочной и противовоздушной обороны и минных заградителей. Быстроходные десантные баржи вооружали 75-миллиметровыми артиллерийскими установками, зенитными крупнокалиберными пулеметами и самосбрасывающими стеллажами для больших глубинных бомб. Это позволяло им самостоятельно обороняться от сторожевых и торпедных катеров, самолетов и подводных лодок. Их водоизмещение составляло около 700 тонн, скорость полного хода — 14 узлов. Малые длина и высота корпуса и надстроек долго не позволяли их обнаружить. Вот и мы обнаружили эти баржи лишь на дистанции 20 кабельтовых.

В атаку вышли носовыми торпедными аппаратами. Благоприятный момент для залпа приближался… Медленно приходил на перекрестье нитей перископа форштевень головной десантной баржи… Командир отделения торпедистов Неронов и старший торпедист Ванин замерли на своих боевых постах…

— Аппараты!.. Пли! — скомандовал я.

Из носового торпедного отсека раздался спокойный, даже немного флегматичный, голос Егорова:

— Торпеды вышли.

Все четыре торпеды веером понеслись навстречу вражескому кораблю.

Подводная лодка тут же легла на контркурс. Продолжать наблюдение в перископ было невозможно, так как к нам на полном ходу ринулись концевые десантные баржи, чтобы атаковать нашу подводную лодку. Я опустил перископ и спустился в центральный пост. Через несколько секунд мы услышали взрывы торпед. Вслед за этим невдалеке от нас раздались одиночные беспорядочные взрывы глубинных бомб, но затем все стихло. Противник не стал нас преследовать, а ограничился лишь атакой на самооборону.

Когда разрывы бомб стихли, я поздравил личный состав с боевым успехом, сообщил, что была атакована немецкая быстроходная десантная баржа. Из всех отсеков в центральный пост неслись ответные поздравления.

Эта победа еще более подняла боевой дух всей команды. Срок пребывания на боевой позиции окончился, и мы повернули к базе. С радостью мы возвращались домой…

На переходе морем мы получили радиограмму с поручением найти экипаж нашего самолета, подбитого немцами в районе Севастополя. Мы быстро развернулись и полным ходом пошли в назначенный район, где безотлагательно приступили к поиску. Наших летчиков мы искали, находясь в надводном положении, чтобы быстрее охватить большую площадь. Мы обошли весь район вдоль и поперек, невзирая на угрозу встречи с противником, но все наши усилия оказались тщетны. Летчиков мы не обнаружили. Бескрайние, мрачные и пустынные морские просторы так и остались безмолвными хранителями тайны исчезновения наших пилотов.

Теперь мы возвращались на базу с тяжелым ощущением вины и скорби. Мы оказались не в состоянии помочь нашим воздушным братьям, и, возможно, они так и сгинули, не дождавшись помощи. Эта мысль угнетала всех членов экипажа, мы близко к сердцу приняли трагическую судьбу наших бесстрашных летчиков…

По приходе в базу нас, как всегда, встречали командование бригады и дивизиона, боевые товарищи и друзья, поздравляя с очередной победой.

На разборе нашего боевого похода нашлись скептики, которые мало верили в присутствие на Черном море немецких судов-ловушек, однако в скором времени в этом же районе подводная лодка «М-35» под командованием капитан-лейтенанта В. М. Прокофьева обнаружила судно-ловушку, вышла на него в торпедную атаку и, выдав тем самым свое положение, была подвергнута жестокой бомбардировке и длительному преследованию. Взрывы глубинных бомб (известно, что звук хорошо распространяется под водой) дали командиру подводной лодки «С-33» капитану 3-го ранга Б. А. Алексееву основание полагать, что атакуют его, и он стал уклоняться от кораблей противника, которые, как ему показалось, преследуют подводную лодку.

Здесь же в конце августа 1943 года один из этих коварных противолодочных кораблей ночью атаковал и потопил нашу подводную лодку «Щ-203» (командир капитан 3-го ранга Владимир Иннокентьевич Немчинов), хотя на основании воспоминаний итальянских моряков существует мнение, что «Щ-203» потопила итальянская сверхмалая подводная лодка. Так или иначе, ни у кого из нас не осталось сомнений в том, что в Ак-Мечети сосредоточились вражеские противолодочные силы с невстречаемыми доселе судами-ловушками…

25-ю годовщину Великого Октября мы встретили в Поти. Праздничный приказ Верховного главнокомандующего был зачитан перед строем личного состава.

«Будет и на нашей улице праздник…» — доходчивые слова приказа глубоко запали в наши сердца.

Тяжело было под Сталинградом, и у нас, на Северном Кавказе, было тяжело, но мы все верили в скорую победу, и наш боевой дух, питаемый радостными известиями с фронта, становился крепче.

В порту Поти шла оживленная работа. Боевые и вспомогательные корабли Черноморского флота, а также суда морского транспортного флота активно доставляли Черноморской группе войск в Туапсе боеприпасы, продовольствие, танки, орудия и другую боевую технику. Готовилось наступление, приближающее нашу Победу…

Глава 5. Наступательный дух

Радостные перемены. Ремонт. Прибытие наркома ВМФ адмирала флота Советского Союза Н. Г. Кузнецова в Поти. Доктор медицинских наук П. И. Бениваленский. Учебно-боевой поход. Поединок с вражеской подводной лодкой. Юнга Гена. О торпедах. Неудачная рыбалка. Снова в море. Поиск подводной лодки «М-113». Плавающие мины. Две ночные атаки — два боевых успеха. Возвращение семьи из эвакуации. В новый боевой поход в Каркинитскнй залив. Вынужденная покладка на грунт. Торпедная атака по дунайской барже. Встреча с противолодочными кораблями

Подошел к концу 1942 год, самый трудный и ответственный для всех нас год, а с ним закончился и оборонительный период Великой Отечественной войны. Наступил переломный1943-й.

Всюду, на кораблях и на берегу, чувствовались долгожданные радостные перемены. Каждый из нас находился в приподнятом настроении по случаю успеха наших войск под Сталинградом. В результате тяжелейших для обеих сторон оборонительных и наступательных операций гитлеровская Германия потеряла под Сталинградом более полутора миллионов человек, громадное количество боевой техники. Это был важнейший этап на пути к нашей Великой победе в Великой Отечественной войне. Разгромом врага на Волге была создана благоприятная обстановка для развертывания наступления советских войск на других направлениях советско-германского фронта, особенно — на Северном Кавказе.

Моральный дух на флоте стал невероятно высоким. Победа под Сталинградом окрылила всех нас — от матроса до адмирала. Боевое содружество экипажей подводных лодок и командования еще более упрочилось…

6 января 1943 года Президиум Верховного Совета СССР издал Указ о введении новых знаков различия — погон для личного состава Красной армии, а 15 февраля — и для личного состава Военно-морского флота.

Как непривычно было смотреть друг на друга в новой форме! Погоны напоминали о царской армии, но в боях мы окрепли настолько, что теперь было не зазорно считать себя аристократами духа. В то же время мы отлично понимали, что такая форма нас ко многому обязывает.

После напряженного плавания нам предоставили время на капитальный ремонт, который должен был начаться сразу после Нового года и продлиться до июня 1943 года.

Вместе с парторгом Щукиным мы разместились в моей каюте и завели разговор о предстоящем ремонте подводной лодки, прикидывая, кого куда поставить, особенно в дни авральных доковых работ.

Несмотря на то что мы и базировались на плавучей базе «Волга», которая, по идее, должна была обеспечивать нас всеми видами боевого и энергетического довольствия (торпеды, воздух высокого давления, электроэнергия, топливо, пар, вода и т. п.), необходимым ремонтом, благоприятными условиями для занятий и отдыха личного состава, на деле ничего этого не было. Все, на что мы могли рассчитывать, так это на продовольствие, вещевое снабжение и элементарные жилищные условия в грузовом трюме. Приходилось самим заботиться о ремонте и поторапливать довольствующие органы базы, чтобы приемка боезапаса и горюче-смазочных материалов производилась в кратчайшие сроки, а обеспечивающие транспортные плавсредства стояли у борта подводной лодки как можно меньше.

Итак, ремонт мы должны были провести своими силами. Несколько дней отдыха пролетели быстро, мы встали в док и приступили к доковым работам, переборке забортных механизмов и устройств.

Особенно нелегкая задача в боевых походах всегда выпадала на долю личного состава трюмной группы, группы мотористов и электриков во главе с Крыловым, Щукиным и Карповым. Это были, что называется, три кита, на которых держалась вся пятая боевая часть. Они всегда успешно справлялись с поставленными перед ними задачами: система погружения и всплытия, дизеля и все электрооборудование подводной лодки работали весь боевой поход безупречно. И теперь они нисколько не снижали темп работы.

Большим мастером своего дела был мичман Карпов, под стать ему и его подчиненные — командир отделении электриков Федорченко, который имел за плечами многолетний срок службы на подводных лодках. А наши электрики Виктор Перебойкин, Григорий Трубкин и Фокин являлись лучшими специалистами соединения.

Григорий Федорченко был первоклассным электриком, вдобавок он превосходно знал устройство корабля. К своим подчиненным Федорченко относился строго, но всегда был справедлив. Редко случалось, чтобы Федорченко повышал свой голос, тем более бранился или кричал. Одного его взгляда было достаточно, чтобы даже самые бойкие, строптивые матросы становились смирными. Все относились к нему с уважением. Он был крайне сдержан в отношениях и разговорах с людьми. Из всей команды ни на ком морская форма и рабочая одежда не сидели так опрятно, как на нем, ни у кого брюки и форменка не были так безукоризненно отутюжены. В этой аккуратности тоже проявлялся его характер.

Доковые работы шли успешно, строго по графику.

В. эти дни Черноморский флот готовился к высадке морского десанта: в районе Южной Озерейки — главного десанта и в Станичке — демонстративного отвлекающего десанта. Всей стране стали известны эти события и героизм наших отчаянных моряков. Я не могу не остановиться на этой операции, поскольку с ней оказалась связана судьба многих знакомых мне офицеров.

Командиром операции в Станичке был назначен майор Ц. Л. Куников. Цезарь Львович Куников учился вместе с нами в военно-морском училище, однако по состоянию здоровья его списали. И вот мне вновь довелось услышать его имя.

В ночь на 4 февраля отряд морских пехотинцев под его командованием был высажен в районе Станички и, ценой неимоверных потерь закрепившись на берегу, в дальнейшем при нерегулярной поддержке авиации и береговой артиллерии в течение семи месяцев, до сентября 1943 года, оборонял завоеванный плацдарм, названный впоследствии Малой Землей. Сам Цезарь Куников погиб на двенадцатый день операции.

Командиром отряда высадочных средств для операции в Южной Озерейке был назначен капитан 3-го ранга А. П. Иванов, тот самый офицер, который в сентябре 1942 года в Туапсе вручил нам директиву штаба флота на обстрел Ялты. Для него это была не первая высадка десанта. Его командный пункт расположился на сторожевом катере номер 051. При высадке десанта в этот катер угодило великое множество снарядов и мин, которыми убило капитана 2-го ранга В. Л. Шацкого, бывшего командира подводной лодки «Л-23», списанного в морскую пехоту. Несмотря на легкое ранение в голову, А. П. Иванов сошел вместе с десантом на берег, где был вскоре сражен вражеской пулей.

Мы с болью в сердце наблюдали за событиями на Малой Земле, ведь там неподалеку от нас гибли наши товарищи, братья-моряки, которые своими жизнями закрыли врагу путь на Кавказ. Враг был близко. Порт Поти напоминал встревоженный улей: корабли, катера и вспомогательные суда сновали в разные стороны, выходили в море и шли к Малой Земле.

Больше всего доставалось мотоботам. Соединением мотоботов командовал мой однокашник по училищу старший лейтенант И. Н. Сенкевич. С Ваней Сенкевичем мы учились в одном классе, я был с ним знаком очень близко и знал, что родных у него не было, он вырос в детдоме. Он был исключительно трудолюбивым и опытным моряком. Участвуя в десантной операции на Малой Земле, получил тяжелое ранение и потерял ногу.

Там же на Малой Земле в конце 1943 года, как позже стало известно, погиб брат нашего кока, старший лейтенант Федоров.

Теперь своей главной задачей мы видели быстрейшее окончание ремонта и выход в море. Мы стали работать с утроенной силой, не спать по ночам и практически перестали уходить с корабля.

Во время ремонта произошел один запоминающийся случай. Как-то весенним днем перед обедом к борту дока подошел моторный баркас, который должен был забрать личный состав на берег. Команда закончила работы, и все переходили на баркас, который изрядно покачивало на волне. Последним по шаткой деревянной сходне шел наш вестовой Козел с огромным узлом корабельного белья. И вдруг Козел, оступившись, ударился о борт дока и упал в воду. Всем было известно, что плавать он не умеет.

Раздумывать было некогда, и рулевой Андрей Беспалый, как был в одежде, так и бросился в воду и пошел на глубину. У него захватывало дыхание, шумело в ушах, ледяная морская вода разъедала глаза. Но Андрей, напрягая зрение, обнаружил тонущего вестового, подхватил его и устремился вверх… На поверхности воды их обоих подхватили матросы и вытащили на борт баркаса. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что спасенный вестовой посиневшими пальцами прижимает к себе огромный тюк белья. Холодные струи воды медленно стекали на палубу с его насквозь промокшей одежды.

— Почему вы не бросили белье? — спросил я его.

— Як я его брошу, ведь оно втонуть может.

— Но вы сами могли утонуть!

— Нет, не мог — я знал, шо меня вытащат.

«Вот это образец чувства ответственности», — подумал я.

Специальной подготовки и достаточного образования Козел не имел, но своей необычной теплотой и готовностью помочь в любом деле и любому члену экипажа снискал к себе доброе отношение. С первого дня на подводной лодке он служил старательно и исправно, пытаясь предугадать и мгновенно исполнить обращенную к нему просьбу.

Помню, как Козел пришел к нам на корабль весной 1942 года на должность вестового матроса. Этот девятнадцатилетний паренек был родом из глухой деревушки Коровинского района Полтавской области, и на его долю выпали страшные муки немецко-фашистской оккупации 1941 года. Когда в 1942 году немцы выгнали его семью из дома и зверски убили на его глазах, он сумел схорониться в скирде упревшей соломы и с наступлением ночи пробрался через линию фронта к своим. Его вместе с другими новобранцами доставили во флотский экипаж Потийской военно-морской базы. Все для него было внове, ведь он, никогда в жизни не видавший моря, вдруг стал матросом-подводником. После крестьянской жизни он тяжело привыкал к морской службе и первое время находился в постоянном напряжении.

Матросы часто дружески подтрунивали над ним, но он старался не обращать на это внимания и всегда был уравновешен. На подводной лодке его поместили в первом торпедном отсеке и отвели крайнюю койку у правого торпедного аппарата. Тогда коек всем матросам не хватало, так как у нас на стажировке находилась группа учеников и курсантов.

И вот для «захвата» койки вестового кто-то из матросов подшутил над ним, предупредив его, чтобы он был поосторожнее, ибо при торпедной стрельбе торпедные аппараты дают откат (понятно, что никакого отката у стационарного аппарата быть не может) и бывало якобы, что с обитателями этой койки происходили «пренеприятнейшие случаи»… Козел принял все за чистую монету. В начале боевого похода я заметил, что силы стали изменять нашему новому вестовому и он, что называется, засыпает на ходу. Оказалось, он не спал уже трое суток, опасаясь, что на койке его может ударить при откате торпедный аппарат. Все смеются, довольны шуткой, а Козел попросту валится с ног. Я вызвал его к себе и подробно объяснил, почему этого не может произойти, и порекомендовал ему выспаться.

Козел был мне верным напарником при игре в домино. Когда мы с ним проигрывали ту или иную партию, он с укором обращался ко мне:

— Я с детства привык быть козлом, и, если мы с вами остались козлами, мне не обидно, а вам, товарищ командир, наверное, обидно, правда? — Он с застенчивой улыбкой заглядывал мне в глаза и каждый раз добавлял: — Больше не будете со мной играть?

— Буду! Обязательно буду! — отвечал я, крепко пожимая его руку.

В скором времени после этого случая с бельем Козел серьезно заболел. Его еще совсем юный организм не выдержал горя утраты родных, неимоверного морального напряжения боевых походов, особенно тяжелых — севастопольских, и Козел попал в психиатрическую клинику, откуда на корабль больше не возвратился. Мы потом часто вспоминали вестового, которого нам явно не хватало. От души было жаль этого славного, доброго, услужливого и трудолюбивого человека…

Пока мы ремонтировали подводную лодку, нашей бригаде выпала огромная честь — встретить в Потийской военно-морской базе народного комиссара Военно-морского флота адмирала Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова. Однако мы чуть с треском не провалили ответственную встречу…

Накануне прибытия наркома я заступил дежурным командиром бригады подводных лодок. При докладе о заступлении в дежурство я обратился к командиру бригады капитану 1-го ранга А. В. Крестовскому, который пришел к нам вместо П. И. Болтунова.

— Какие будут указания о встрече наркома? Он мне ответил:

— Вас об этом известят с кораблей эскадры.

Была суббота, уже настал вечер, и многие офицеры отправились на берег. Проверив состояние кораблей и дежурно-вахтенную службу, я ушел отдыхать на свою подводную лодку.

Утром, в воскресенье, обойдя все подводные лодки, я позвонил в штаб бригады справиться о прибытии наркома, но никаких дополнительных указаний не последовало. После подъема военно-морского флага на кораблях я прошел на плавбазу «Волга».

Утро было тихим и безмятежным, каким и подобает ему быть в выходной апрельский день. Я находился у себя в каюте, как вдруг слышу через иллюминатор нарочито громкую команду: «Смирно!» Затем донесся непомерно звонкий доклад дежурного командира по плавбазе, который, совершенно очевидно, отдавал рапорт наркому. У меня перехватило дыхание и по спине пробежал холодок…

Я быстро взял себя в руки, схватил трубку телефона, связался со штабом бригады, скороговоркой предупредил их о прибытии наркома и побежал его встречать.

Адмирала флота Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова я встретил лишь на третьей палубе у входа в кают-компанию, где раздавались веселые голоса офицеров. Как я ни пытался предупредить товарищей, громко докладывая наркому о положении дел и по возможности затягивая доклад, они меня не услышали. Нарком с нетерпением дослушал меня и зашел в кают-компанию.

Солнце щедро лилось в большие прямоугольные иллюминаторы и наполняло кают-компанию теплом и уютом. Беспечно отдыхающих офицеров, не ожидавших подвоха, разморило: они сидели в расстегнутых кителях, кое-кто и без оных. Не замечая наркома, они не спеша пили чай, попыхивая толстыми папиросами «Казбек», и вели непринужденную беседу. Табачный дым прозрачными полосами тянулся к стеклам иллюминаторов.

Нарком прошел больше половины кают-компании и чуть не вплотную подошел к столу, но никто по-прежнему не обращал на него внимания. Он не выдержал такого безобразия и раздраженно воскликнул:

— Встаньте же, черт вас возьми!

Все лейтенанты повскакивали с мест и с молниеносной быстротой покинули помещение. Обстановка накалялась. Нарком, пройдя кают-компанию, зашел в салон. Это была большая, полная света каюта, отделанная красным деревом. Ковер во всю каюту, вдоль стен — диваны, обитые шелковым испанским гобеленом с разноцветными павлинами, и большой стол посередине — свидетельство былой роскоши корабля. На столе в беспорядке лежали белые булки и печенье, тарелки с тонкими ломтиками голландского сыра и кусочками сливочного масла. По всему чувствовалось, что завтрак был прерван неожиданно и, скорее всего, насовсем…

Нарком медленно осмотрел стены салона, стол и, ни к кому не обращаясь, спокойно, но властно спросил:

— Что это за хутор? И где его хозяева? — Тут же, не дожидаясь ответа, повернулся и под гробовое молчание вышел из салона. Прошел кают-компанию, спустился на вторую палубу и сошел с плавбазы на пирс.

Офицеры, выскочившие из кают-компании, предусмотрительно скрылись кто куда, чтобы вновь не попасться на глаза наркому.

Было горько и обидно, что мы не сумели достойно встретить такого редкого и дорогого для всех нас высокопоставленного командира. Да и я хорош, понадеялся на командира бригады, на его указания. Нужно было проявить необходимую в таких случаях инициативу и терпеливо ожидать наркома у трапа плавбазы.

Когда командование бригады и дивизиона поспешно прибыло на плавбазу, мне оставалось лишь доложить им все как было… Картина вырисовывалась явно неутешительная.

Днем нарком вызвал всех командиров подводных лодок вместе с командованием бригады в штаб Потийской военно-морской базы. Адмирал флота Советского Союза Н. Г. Кузнецов с иронией поприветствовал нас.

— Здравствуйте, хуторяне! — и продолжил: — Собирался вас пожурить, да время для этого неподходящее, начнем по существу, о вашей боевой деятельности.

Мы встали вдоль стены кабинета, напротив нас стоял вице-адмирал С. П. Ставицкий, который что-то скрупулезно записывал в небольшой блокнот. Нарком, расхаживая по кабинету, начал свое выступление, в котором остановился на трех следующих вопросах:

— Воюете вы в клетках, размеры ваших позиций малы. Это снижает эффективность вашей боевой деятельности и увеличивает потерю лодок. Необходимо отказаться от позиционного метода использования подводных лодок и нарезать вам обширные районы моря.

Нарком был прав.

На Черноморском флоте подводные лодки пользовались позиционным методом. Он заключался в том, что лодкам назначались небольшого размера районы моря — позиции, в пределах которых они производили разведку целей и при обнаружении атаковали их торпедами.

Формы и размеры позиций были различными, однако в большинстве случаев — квадрат со сторонами около 20 на 20 миль. При таких размерах предполагалось, что подводная лодка с достаточно высокой вероятностью может обнаружить корабли противника в пределах позиции. Подводной лодке, осуществлявшей поиск, воспрещалось выходить за указанные пределы.

Казалось, как просто было решить боевую задачу — находись в центре позиции, и победа будет обеспечена. Однако в практике боевой деятельности подводных лодок все оказалось иначе.

Поскольку размеры позиций были невелики, позиционный метод сковывал инициативу командиров подводных лодок в поиске кораблей и судов противника, и противник запросто обходил эти «клетки», как назвал их нарком. А если противник обнаруживал лодку, то, будучи связанной в уклонении, она подвергалась неизбежной опасности, так как и в этом случае подводная лодка не имела права покидать позицию. Кроме этого, позиции нарезались вдоль побережья — в зоне наиболее развитой системы противолодочной обороны противника и минных полей.

Наши штурманы в качестве отчетного документа составляли кальку маневрирования подводной лодки на позиции за сутки, а затем общую кальку маневрирования на позиции за весь поход, то есть за 20–25 дней плавания. При взгляде на такую кальку создавалось впечатление, что смотришь на большой клубок ниток или сито, через которое не сможет пройти ни одна мина — обязательно с ней встретишься и подорвешься. На практике, к большому сожалению, так и получалось. В результате нарком ВМФ приказал отказаться от позиционного метода использования подводных лодок.

Далее Николай Герасимович Кузнецов дал указание отработать тактическое взаимодействие подводных лодок с флотской авиацией и боевыми надводными кораблями, что давало наибольший боевой эффект.

Для этого он рекомендовал усилить боевую подготовку подводных лодок и немедленно приступить к тренировке радистов и акустиков по отработке связи с самолетами и подводными кораблями.

В заключение нарком ВМФ приказал принять практические меры по вскрытию организации противолодочной обороны противника на театре и, если нужно, специально выделить для этой цели несколько подводных лодок.

После того как нарком покинул базу, мы горячо обсуждали предложенные им перемены. Все эти вопросы нас, командиров подводных лодок, очень волновали, но до этого они не находили практического решения. Теперь, как говорят, лед тронулся. Жаль, что претворение в жизнь этих указаний потребовало много времени, и мы по-прежнему продолжали нести подчас неоправданные потери.

Наконец, с подачи наркома мы решили действовать самостоятельно и проработать несколько насущных задач. Неоднократно при разборах боевых походов подводных лодок нашего дивизиона возникал вопрос: на какую глубину необходимо погрузиться при уклонении от самолетов противника?

Нам было известно, что прозрачность воды у Южного берега Крыма была больше прозрачности воды северо-западной части Черного моря и кавказского побережья. Но этого было недостаточно. Необходимо было эти данные проверить и уточнить.

С этой целью мы запланировали специальное учение. Суть его была следующей. В море должна была выйти подводная лодка «Л-5» (командир капитан 3-го ранга А. С. Жданов). В специально отведенном ей районе командир лодки должен был маневрировать на перископной глубине. При обнаружении самолетов подводная лодка должна была периодически погружаться на глубину, обеспечивающую ее скрытность.

Мы — командиры подводных лодок — «Л-23» (капитан 3-го ранга Л. Ф. Фартушный), «Л-4» (капитан 3-го ранга Е. П. Поляков), «Д-4» (капитан 3-го ранга Б. А. Алексеев) и «С-31» — должны были вылететь на гидросамолетах МБР-2 в качестве летнабов^[28] для поиска подводной лодки «Л-5» и определить оптимальную глубину погружения при уклонении от самолетов противника.

Эскадрилья самолетов МБР-2 базировалась на озере Палеостом, расположенном на берегу Черного моря невдалеке от Поти. Площадь озера составляла 17,3 квадратного километра.

Мы прибыли в эскадрилью рано утром, погода была штилевая, видимость хорошая. Когда все летчики собрались, их нам представили. Меня немного смутило, что командир эскадрильи по воинскому званию (капитан) был младше комиссара (майор). Командир и комиссар, как, впрочем, и все остальные летчики, нам понравились. Хорошие парни — рвутся в море, горят желанием помочь флоту. В глубине души мне вдруг стало жаль их всех: как они будут воевать. Дело в том, что на Палеостом прилетали на зимовку сотни тысяч водоплавающих птиц. Эти птицы сплошным ковром покрывали всю акваторию озера, не давая самолетам возможности взлететь. Позже, однако, выяснилось, что у летчиков имелись свои небольшие хитрости…

Летчики коротко рассказали все, что нужно было рассказать нам об обязанностях летнабов, о задачах и особенностях наблюдения в море в условиях воздушного боя, если возникнет такая необходимость.

Подойдя ко мне, комиссар эскадрильи хлопнул меня по плечу и громко сказал:

— Вот этого командира я беру на свой самолет, он полегче других.

Такое обращение меня несколько удивило. «Видимо, так нужно», — успокоил я себя.

Еще раз уточнив поставленную задачу, мы вышли из штаба эскадрильи и стали размещаться по самолетам, которые стояли на якорях вдоль уреза воды.

Взобравшись на самолет, комиссар эскадрильи попросил меня надеть резиновый спасательный жилет. На мой вопрос, как им пользоваться, он насмешливо ответил:

— Когда приводнишься, сам узнаешь как…

Что делать, ради сохранения достоинства пришлось смириться и с этим.

Командир эскадрильи взлетел первым, за ним — три следующих самолета, последними взлетели мы с комиссаром эскадрильи. Мне хорошо запомнилось, что на взлете перед каждым самолетом шли два моторных катера, которые пулеметной стрельбой разгоняли несметные полчища птиц.

Самолет медленно набирал высоту, сзади на хвосте фюзеляжа надрывно ревел толкающий пропеллер. Все здесь было ново и необычно для меня. Да и на самолете я летел впервые в жизни.

Меня поразила легкость самолета, его высокая маневренность и непривычно широкий обзор. Во время полета я в душе не переставал восхищаться красоте окружающего мира и тому, что человечество все-таки научилось летать.

Прибыв в район учения, мы приступили к поиску подводной лодки «Л-5». Первым ее обнаружил командир эскадрильи, ракетами показал нам ее местонахождение. Подводная лодка шла под перископом, были отчетливо видны тень корпуса и след от поднятого перископа. Но вот лодка начала уходить на глубину: постепенно скрылся перископ, медленно стала исчезать и ее тень. Затем подводная лодка всплыла под перископ, который мы сразу обнаружили, и мы вновь обозначили место подводной лодки ракетами. И так повторилось несколько раз.

Закончив учение, самолеты благополучно возвратились на озеро. Учебный полет подтвердил необходимость пересмотра глубины погружения при уклонении от самолетов противника в зависимости от прозрачности воды.

На прощание комиссар эскадрильи смущенно открыл мне свою небольшую тайну, которую он не решился сообщить мне перед полетом. Оказывается, он подбирал для себя летнаба полегче из-за того, что это был его второй самостоятельный полет!

Мы вернулись на базу полные впечатлений, которые тут же, без остатка, выплеснули на наших товарищей. Да, рассказать было о чем…

Ремонт корабля мы закончили на несколько дней раньше намеченного срока. Приняв все положенные запасы, были готовы к очередному выходу в море, к выполнению очередного боевого задания.

Однако после окончания ремонта в июне 1943 года командир дивизиона капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков предоставил нам, как говорят спортсмены, неделю для разминки. Район для боевой подготовки был отведен у побережья Турции, вдали от наших морских коммуникаций и путей движения подводных лодок. Вместе с нами в учебно-боевой поход пошел начальник кафедры Военно-морской медицинской академии, доктор медицинских наук, подполковник медицинской службы Петр Иванович Бениваленский. Он прибыл к нам в бригаду для проверки в боевых условиях фенамина — противосонных таблеток.

— Во многих армиях и флотах, особенно в их разведывательных органах, фенамин уже принят на вооружение, а мы дальше кроликов не идем! — сокрушался Петр Иванович.

Но я тоже его ничем не порадовал: разрешил проверять фенамин в море только на новом вестовом — матросе Заболотном.

Вместе с тем присутствие на подводной лодке Петра Ивановича освежающе подействовало на весь экипаж. В кают-компании и в жилых отсеках пошли оживленные разговоры исключительно на медицинские темы. Мы. все с жадностью слушали его в высшей степени эрудированные рассказы по самому широкому кругу медицинских вопросов. Нас интересовало в этой науке все и вся. Такой необычный и активный интерес к медицине неимоверно воодушевлял Петра Ивановича, и он самозабвенно удовлетворял наши бесчисленные заявки.

Во время похода Петр Иванович жил в седьмом отсеке, в котором с его появлением стало многолюдно. Часто его можно было застать здесь, сидящим на разножке у кормовых торпедных аппаратов в окружении старшин и матросов.

Во время очередного дневного отдыха к слушателям доктора Бениваленского присоединились даже степенные мичманы — Емельяненко, Крылов и Карпов, — которые обычно проводили досуг в старшинской кают-компании, но теперь сидели здесь и, судя по всему, также проявляли к медицине немалый интерес. Петр Иванович раскраснелся, расстегнул воротник своего поношенного кителя и, широко улыбаясь, отвечал на многочисленные вопросы подводников.

— Я согласен, согласен, — с лукавой улыбкой обратился к Петру Ивановичу мичман Карпов, — медицина действительно мудрая и древнейшая наука. Но согласитесь сами, есть такие специалисты… — Он, не договорив, лихо мотнул лысеющей головой и подмигнул правым глазом.

Все засмеялись, улыбнулся и Петр Иванович.

— Точно, точно! — продолжал мичман Карпов. — Вот на соседней подводной лодке есть известный всем, уже далеко не молодой фельдшер Н. — И он рассказал, как фельдшер Н. выдавал «любителям медицины» первые попавшиеся в кармане таблетки и тут же спрашивал: «Ну как, помогает?» — «Помогает», — обычно отвечал недогадливый «больной» под общий смех окружающих его матросов.

— Бывают и у нас проходимцы, что и говорить, — смущенно ответил Петр Иванович и опустил глаза.

Но очередной вопрос на другую тему быстро отвлек доктора от неприятных мыслей…

Погода на протяжении всего учебно-боевого похода стояла хорошая. Ветер дул ровный. В один из таких дней мы шли над водой, отрабатывая навыки вахтенных офицеров. Получив от меня очередную вводную об обнаружении самолета противника, вахтенный офицер провел срочное погружение подводной лодки.

Однако разом пришлось отменить умение: во время погружения подводной лодки командир отделения акустиков Крылов доложил, Что слышит шум винтов вражеской субмарины.

Надо сказать, Крылов слышал и различал почти все шумы моря. Богатый практический опыт помогал ему, как говорится, пропускать мимо ушей шумы собственной подводной лодки и великолепно различать еле слышимые посторонние шумы. Он мог свободно классифицировать цели, то есть определять класс корабля: транспорт или военный корабль. При хорошей гидрологии моря он мог сосчитать число оборотов винта корабля и транспорта и таким путем определить его скорость. Используя данные Крылова, мы могли на глубине следить за маневрами главной цели и кораблей охранения.

Акустические приборы (шумопеленгаторная станция, фиксирующая шумы кораблей и транспорта, и прибор звукоподводной связи, позволяющий поддерживать связь между подводными лодками под водой) помогали мне не только при выходе в торпедную атаку, они были незаменимы при уклонении от преследующих подводную лодку противолодочных кораблей.

Вот и в этот раз, при погружении подводной лодки на глубину, Крылов уловил шум винтов вражеского корабля и безошибочно определил — перед нами подводная лодка. Акустик еще больше сосредоточился и приник к станции, словно хотел слиться воедино со своей акустической аппаратурой и слышать каждый всплеск, каждый звук.

Я подошел к акустической рубке, взял вторые наушники и услышал четкое равномерное звучание работающих винтов корабля. Сомнений не было: по пеленгу 10 градусов шла вражеская подводная лодка, и она вышла в торпедную атаку. Я скомандовал:

— Боевая тревога! Оба полный вперед! Право на борт! Курс 10 градусов. Боцман, ныряй на глубину!

В любую секунду ожидая пуска вражеских торпед, я решил уйти на безопасную глубину и на ней преследовать обнаруженную подводную лодку. В первые минуты сердце колотилось так, что казалось, его должны были слышать все, кровь прилила к голове и бешено стучала в висках, во рту пересохло, а в глазах мутнело от нервного напряжения.

Кто кого? Кто кого? Сейчас все решал случай, от нас уже мало что зависело: в любой миг противник мог выпустить торпеды, и тогда… Но вдруг Крылов доложил:

— Пеленг меняется вправо.

«Ага, значит, немецкая подводная лодка пошла в сторону», — сделал я вывод. От сердца отлегло, и тревожное опасение быть внезапно атакованным сменилось неуемной жаждой погони.

Видимо, противник обнаружил нас первым, когда мы шли над водой, и вышел в торпедную атаку. Когда же мы неожиданно резко изменили курс и погрузились, дав понять, что обнаружили их, немцы отказались от торпедного залпа и стали уходить на север, покидая опасный для себя район. Я же принял решение преследовать вражескую подводную лодку, и мы упорно шли за ней, постепенно увеличивая глубину погружения.

В подводной лодке стояла мертвая тишина. Только мерное тиканье и щелчки приборов да редкие команды и репетовки…

Теперь вся надежда была на акустика и шумопеленгатор — уши корабля. Крылов стал нашим поводырем, его чуткий слух вел нас точно на цель.

Личный состав с напряженной готовностью ждал следующих приказаний. Я смотрел на их сосредоточенные лица, нахмуренные брови и воспаленные глаза. Я верил в каждого краснофлотца, знал, что все они безукоризненно выполнят свой долг. Сомнений не было никаких…

Наконец, нервы у командира немецкой подводной лодки не выдержали, и он дал залп кормовыми торпедными аппаратами.

Первым дребезжащий шелест выпущенных торпед услышал Крылов, а затем шум проходящих над нами торпед стал хорошо слышим на корпус, и каждый поднял голову к подволоку, словно отслеживая их траекторию. Мы погрузились еще глубже и продолжили преследовать вражескую подводную лодку. Через расчетное время убедившись в своем промахе, немецкая подводная лодка повторила атаку. После этого она резко изменила курс и увеличила скорость хода, пытаясь оторваться. Это ей также не удалось, мы разгадали и этот маневр и по-прежнему шли за ними.

Но дальше так продолжаться не могло: наступали вечерние сумерки, а за ними и ночь, мы почти полностью исчерпали заряд аккумуляторной батареи, а вражеская подводная лодка все не всплывала. Мы были вынуждены закончить поединок и приготовиться к всплытию в надводное положение. Резко изменив курс и отойдя в сторону, мы стали всплывать, внимательно прослушивая горизонт.

Когда подводная лодка всплыла в позиционное положение, я вместе с сигнальщиком Григорием Голевым выскочил на мостик и сразу же попал в объятия пенящихся волн. Оказывается, за время погони погода резко изменилась: задул сильный северо-западный ветер и поднявшееся волнение моря достигло 4–5 баллов. Пока продувался главный балласт, волны одна за другой окатывали нас с головы до ног. Мы крепко уцепились за ограждение перископной тумбы, чтобы ненароком не смыла крутая волна, и, стирая с лица холодные струйки, зорко всматривались в бушующее море.

А в седьмом отсеке вновь собрались приверженцы медицины. Наблюдавший за преследованием немецкой подводной лодки Петр Иванович пребывал в восторге. Его, как ученого, крайне интересовало психологическое состояние личного состава. И вновь в корабле потекли оживленные разговоры на медицинские темы, но на этот раз из области неврологии.

Повышенный интерес команды к медицинской тематике объяснялся очень просто. Перед нашими глазами в течение долгого времени, особенно в море, мелькали одни и те же лица, мы вели одни и те же разговоры, нас окружала одна и та же обстановка отсеков с их неизменными механизмами, приборами, трубопроводами и, наконец, с одними и теми же звуками. А тут появился такой новый разносторонне образованный человек, и он, разумеется, привлек внимание и заинтересовал всю команду…

За оставшееся время учебно-боевого похода не произошло никаких существенных событий. А когда срок, отведенный для нашей подготовки, истек, мы возвратились в базу.

Вскоре Петр Иванович уехал в Ленинград, так и не добившись положительного решения своего вопроса. Мы часто с ним переписывались. После войны, во время моей учебы в Военно-морской академии, я нередко встречался с ним. Очень жаль, что судьба этого, безусловно, талантливого ученого окончилась неудачно: заел семейный быт, и в скором времени он сошел с творческой стези…

Возвратившись из учебно-боевого похода, мы получили боевое задание: 21 июня 1943 года выйти к Тарханкуту и далее — в Каркинитский залив.

Это известие, скажем прямо, меня озадачило. При получении боевого задания меня всегда в первую очередь интересовала глубина моря в отведенном районе. Памятуя о том, что большая глубина сулит подводной лодке большую неуязвимость от любого противолодочного оружия, я, можно сказать, питал слабость к глубоководным районам.

На небольшой же глубине противник мог ставить якорные и донные мины, перекрывая ими всю толщу воды, а его противолодочные корабли без труда определяли нашу глубину и, следовательно, могли точнее устанавливать взрыватели на глубинных бомбах. К тому же в глубоководном районе мы могли без ограничений уклоняться от противолодочного оружия, изменяя глубину погружения, чего нельзя сделать на мелководье. К сожалению, большинство районов, где действовали наши подводные лодки, были именно такими, несмотря на то что остальное Черное море было довольно глубоким. Я, признаться, очень не любил эти районы. Но приказ есть приказ…

Итак, полон раздумий, я сидел в каюте над картами и готовился к очередному боевому походу. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Разрешите, товарищ командир!

— Входите, — ответил я и, повернувшись, увидел Марголина, Егорова, Белохвостова и парторга Щукина.

— Что случилось? — Меня насторожила такая многочисленная делегация. — Садитесь, пожалуйста.

— Все в порядке, Николай Павлович, — обратился старпом, — мы к вам с необычной просьбой. — Он присел на диван, за ним последовали остальные. — Сына вам нашли, Николай Павлович, не обессудьте…

Я обескураженно посмотрел на Марголина, затем перевел недоуменный взгляд на остальных. А они все дружно, словно сговорившись, закивали.

— В чем дело, Борис Максимович? Не понимаю вас.

— Дело простое и в то же время сложное, — начал старпом. — К нам обратился мальчик, сирота, с просьбой усыновить его, знаете, как у армейцев — сын полка.

— А как команда? Знает об этом?

— Извините, товарищ командир, со всеми уже переговорили, — все за.

— Тельняшку уже примерили, — поспешно встрял в разговор парторг Щукин. — Как вы решите…

— А как у мальчишки здоровье, Иван Гаврилович? — поинтересовался я у Белохвостова.

— Здоров он. Худощав, конечно, товарищ командир, но у нас быстро поправится.

— Ну хорошо, а где он?

— Здесь! Здесь!

— Здесь! Гена, заходи! — крикнул Щукин.

В дверь тихо постучали, затем она медленно приоткрылась, и в каюту протиснулся мальчик лет десяти, который из-за худобы казался младше своего возраста. Его бледное, но чистое лицо было крайне напряжено и выражало, как мне показалось, немалый испуг. Одет он был, как все дети тяжелых военных лет, в никудышные обноски, а из дырки в правом стоптанном башмаке торчал большой палец, рыжие вьющиеся волосы были не чесаны и спутались в один большой завиток.

— Здравствуйте, — скорее прошептал, чем произнес мальчик и потупил свой не по возрасту серьезный взгляд.

Он оставался недвижим и только дрожащими пальцами беспокойно перебирал грязный старый картуз. Из-под редких ресниц на нас выжидающе смотрели грустные темные глаза. Я решил первым начать разговор и сказал:

— Я знаю, зачем ты к нам пожаловал, не стесняйся, чувствуй себя хоть и на корабле, но как дома. Присядь, пожалуйста.

Егоров и Белохвостое подвинулись, освобождая место для мальчика. Он присел на край дивана и продолжал исподлобья наблюдать за нами.

— Расскажи нам, Гена, о себе и о своих родителях. Что тебя заставило обратиться к нам?

Из непродолжительного и сбивчивого рассказа мы узнали его горькую судьбу. Он родился и до войны жил в Севастополе. Отец был военным летчиком, летал на морских самолетах МБР-2. Летом 1941 года он погиб в неравном бою с фашистскими стервятниками, и тогда его мать покинула Севастополь и поехала с Геной к бабушке, которая жила под Свердловском. Доехал до бабушки один Гена — в пути поезд разбомбила немецкая авиация, и мать погибла. Бабушка была старая, прокормить его не могла, вот и двинул он куда глаза глядят в поисках хлеба насущного, как это делали многие дети грозного, тяжелого военного времени.

Посоветовавшись с командой и Павлом Николаевичем Замятиным (теперь уже заместителем командира дивизиона по политической части), мы взяли Гену в свой боевой коллектив. К вечеру его было не узнать: на нем складно сидела новая морская форма, тщательно подогнанная умелыми матросскими руками. Мы решили взять его в поход в качестве юнги и приписали к четвертому отсеку.

Забегая вперед, хочу рассказать, что Гена, оказавшись в подводной лодке, очень старался заслужить наше доверие и помогал как мог. Однако он тяжело переносил замкнутое пространство, боялся погружений, а когда мы попали под первую для него бомбежку, с ним случилась истерика: он кричал, плакал и метался по отсеку, пытаясь прорваться в центральный пост, откуда, как ему казалось, мог попасть наверх. Мы прекрасно понимали его, ведь даже взрослому подготовленному моряку непросто было переживать тяготы подводного плавания, а уж мальчишке и подавно. После очередного похода пришлось оставить его в базе, из которой он сбежал обратно к бабушке. Грустно было расставаться со славным мальчуганом, которого мы уже успели полюбить, но ребенку нужны были семья и родной дом…

Наступательные действия советских вооруженных сил в 1943 году характеризовались нарастающим размахом. Удары следовали один за другим, наши войска захватывали все большее пространство. В начале июля прогремела великая Курская битва, 5 августа был освобожден Орел. На всех кораблях, затаив дыхание, слушали грохот первого за время войны победного салюта в Москве. Мы были по-настоящему счастливы.

Летом 1943 года в Потийской военно-морской базе организовали тактический кабинет торпедной стрельбы. Командиры подводных лодок и вахтенные офицеры большую часть времени обучались в этом кабинете, разыгрывая различные варианты торпедных атак, как в дневных условиях, так и ночью. Это позволяло значительно поднять уровень тактической подготовки офицеров всех степеней.

Здесь я сделаю небольшое отступление, чтобы рассказать о торпедном оружии.

Торпеды являлись тогда и являются в настоящее время грозным морским оружием. На вооружении наших подводных лодок были парогазовые торпеды с инерционными взрывателями. Выпущенные из торпедных аппаратов подводной лодки, они направлялись к цели собственным ходом и взрывались, ударившись о корпус корабля или транспорта, то есть для поражения цели было необходимо точное попадание в корпус корабля. Позже появились взрыватели, которые срабатывали под влиянием магнитного поля цели и взрывались, проходя вблизи корабля. С этих пор можно было выпускать торпеды в приблизительном направлении, а они уже сами находили и поражали цель.

Экономия торпед в начальный период войны сильно повлияла на тактику подводных лодок. Командиры подводных лодок, согласно указаниям командования, были вынуждены стрелять по любой цели противника лишь одной-двумя торпедами. Стрельба одиночными выстрелами или залпами по две торпеды значительно снижала вероятность попадания.

В 1942 году мы перешли к стрельбе двумя-тремя торпедами с временным интервалом. При этом способе стрельбы перекрывались ошибки в определении элементов движения противника и одна из торпед, выпускаемых последовательно, должна была попасть в цель.

В 1943 году, когда был разработан прибор, позволяющий вводить угол растворения торпед, мы стали стрелять многоторпедными залпами (по четыре — шесть торпед), которые шли на врага «веером». Такой способ стрельбы позволил значительно увеличить вероятность попадания в цель, что для нас, подводников-черноморцев, было очень важно, потому что на Черном море противник почти не развивал морские сообщения.

Помимо подготовки командиров подводных лодок, мы проводили семинары и групповые упражнения с командирами боевых частей. Изучали боевой опыт подводных лодок Северного и Балтийского флотов, районы предстоящих боевых действий, отрабатывали тактические приемы выполнения различных боевых задач, много внимания уделяли вопросам управления подводной лодкой. Немалая часть занятий посвящалась противолодочным силам и тактике противника. Кроме командиров боевых частей учеба распространялась на старшин групп и матросов. Все командиры учили своих подчиненных. Главное, чего мы добивались в этой учебе, — лучшее освоение своего оружия и техники каждым членом экипажа, которые должны были обращаться с ним смело и грамотно, эффективно использовать его боевые возможности и быстро устранять повреждения, полученные в бою.

Несмотря на то что большинство личного состава не были новичками, все они относились к учебе исключительно серьезно, отлично понимая всюответственность военного времени. На своем боевом опыте и опыте других подводных лодок они убедились в том, что в бою мелочей нет, что каждый обязан действовать быстро и правильно, а экипаж в целом — слаженно.

После возвращения из боевого похода в середине августа, несмотря на тяжелую обстановку военного времени, командование соединения предоставило время для отдыха. Наше командование всегда заботилось о нас и нашем здоровье, поэтому всегда старалось оставить личному составу подводных лодок, вернувшихся из похода, время для восстановления сил.

Я с юных лет лучшим видом отдыха считал охоту и рыбалку. Во время пребывания в Поти я всегда выбирался на природу вместе с Сергеем Григорьевичем Егоровым. Мне нравилась его сноровка, находчивость, смекалка и энергичность, которые он неизменно проявлял во время этих вылазок.

Большая группа командиров подводных лодок остановилась на берегу реки Рион, где устроили импровизированный пикник, а мы с Сергеем Григорьевичем достали грузинскую байду (плоскодонную лодку) и решили отправиться на озеро Палеостом — порыбачить. Для того чтобы перетащить лодку, мы прихватили с собой из базы торпедную тележку. Видя, как мы надрываемся с тележкой, нам вызвались помочь комиссар и инженер-механик. Общими усилиями мы смогли дотащить тележку только до половины пути. Пробираться на озеро было очень трудно: наше продвижение затруднялось низкими, заболоченными берегами, в грязи которых тележка с байдой то и дело увязала по самую ось. Чтобы сдвинуть тележку с места, мы прилагали неимоверные силы — рывком перетаскивали ее на несколько метров, а затем останавливались и долго переводили дыхание. Потом все повторялось. Наконец тележка окончательно увязла колесами в илистом грунте, и мы, бросив бесполезное транспортное средство, поволокли байду на руках. G большим трудом нам удалось донести лодку до уреза воды, где мы наконец спустили ее на воду, покидали на дно все рыбацкие принадлежности, вещмешки с гранатами и запрыгнули в нее вместе с Сергеем Григорьевичем, который оттолкнулся веслом от берега и рьяно принялся грести. Я же крикнул оставшимся на берегу Замятину и Шлопакову:

— Организуйте, пожалуйста, вечером нашу встречу!

— Хорошо, хорошо, не беспокойтесь, — ответил Замятин, — обязательно организуем.

С тем мы и отправились в плавание. Погода была самая что ни на есть рыбацкая: моросил теплый мелкий дождик, ветра почти не было, влажный аромат зелени летней Колхиды нас просто зачаровал.

Пройдя Палеостом, красивейшее озеро Кавказа, мы вошли в устье глубоководной, но довольно узкой речки Печери. Ее берега заросли причудливыми южными деревьями, между которыми густо переплелись непроходимые заросли кустарников. После поворота реки мы увидели плот. Мне это показалось верным признаком, и я сказал Сергею Григорьевичу:

— Табаньте! Тише! Не подходите к плоту, около него должна стоять рыба.

Егоров застопорил ход, достал из вещевого мешка гранату, которую тут же взвел в боевое положение и бросил в сторону плота. Однако он не рассчитал силу, и из-за слишком сильного броска граната упала не в воду, а посередине плота, на котором стала крутиться, подпрыгивать и шипеть, как змея…

— Ложись! — сообразил крикнуть я, и, как только мы оказались на дне байды, граната взорвалась. Осколки со свистом пролетели над нашими головами, а некоторые воткнулись в деревянный борт. После короткой перепалки со взаимными обвинениями мы наконец пришли в себя и продолжили путь.

Справа, примерно в ста метрах от нас, реку пересекал оросительный канал. В этом месте берег был узким, и высокие стройные деревья росли чуть ли не у самой воды. За ними рос густой зеленый кустарник, под которым переплетались мощные корневища могучих деревьев, далее виднелись лозы дикого винограда и другие растения. Вдали на горизонте высились конусообразные холмы. Их резкие, прерывистые очертания на фоне крутых Кавказских гор дополняли величественную картину, которой нельзя было не залюбоваться.

Внезапно из-за туч вышло солнце, лучи которого, пробиваясь через густой лес, приобретали бархатный зеленоватый оттенок. Более ощутимыми стали запахи влажной густорастущей травы и гниющего ила. С веток ольхи свисали колючие лианы, густо заросшие облепихой и ежевикой.

Течение реки в этом месте было не таким быстрым, и мы, опустив весла, зачарованно впитывали невыразимую красоту открывшегося нашим глазам мира, который Александр Сергеевич Пушкин не случайно назвал «пламенной Колхидой».

Однако через некоторое время мы вернулись к своему делу — рыбалке. Памятуя о прежней неудаче с гранатой, решили попробовать рыболовецкую удачу более мирным способом и, быстро посовещавшись, достали удочки. Сев на разные концы байды спиной друг к другу, мы с Сергеем Григорьевичем забросили удочки в канал и стали терпеливо ждать.

Но рыба попалась то ли упрямая, то ли сытая, и за полчаса не было ни одной поклевки. Через час наше терпение кончилось и мы опять взялись за гранаты. Снова мой товарищ взял гранату, вынул чеку, бросил ее и вновь не рассчитал бросок — граната упала на берег и, издавая жуткое шипение, закрутилась на земле! Нас спасла только быстрота реакции: как только мы уткнулись носами в дно лодки, над головой со свистом пронеслись осколки разорвавшейся гранаты.

Тут не выдержал я — мне показалось, что Сергей Григорьевич слишком неловок сегодня, если второй раз не может попасть в воду, которая вокруг нас, о чем я не замедлил ему сообщить. Также я отметил, откуда в таком случае должны расти руки и что должно быть с головой. С этими словами я схватил третью гранату, взвел ее и бросил в другую сторону. И что за напасть… Граната попала в заросли осоки, но всплеска не последовало, — граната попала на плотный грунт и, колыша траву, зашипела. Мы опять упали на дно спасительной лодки. Взрывом подбросило вверх комья земли и траву. Осколки порезали осоку и снова со свистом пронеслись над нами.

Никакой перепалки не последовало. Мы молча поднялись, без слов посмотрели друг другу в глаза и, уже не глядя друг на друга, стали собираться в обратную дорогу. Ни о каком продолжении рыбалки не могло быть и речи…

Большой оранжевый круг солнца медленно опустился, и уже чувствовались легкая прохлада и сырость. Мы медленно погребли в сторону Поти, где нас с нетерпением ждали товарищи…

В конце сентября мы получили очередной боевой приказ и вновь приготовились выйти в море.

Вместо штурмана Якова Ивановича Шепатковского, получившего повышение по службе, был назначен лейтенант Андрей Гаврилович Гаращенко, его обеспечивал в море дивизионный штурман старший лейтенант Еремеев, а вместо инженера-механика Григория Никифоровича Шлопакова, получившего назначение на подводную лодку «Л-23», был назначен инженер-капитан 3-го ранга Константин Иванович Сидлер.

Константина Ивановича Сидлера я хорошо знал по его службе на подводной лодке «Л-5», знал и его отца, который преподавал нам высшую математику в училище. Константин Иванович был добросовестный и культурный в обращении человек, обладавший необходимым для подводника спокойствием и душевным равновесием. Он был значительно старше всех нас по возрасту и имел богатый опыт подводного плавания.

Жаль, очень жаль было расставаться с опытными командирами боевых частей, ставшими ветеранами нашего корабля, — Шепатковским и Шлопаковым.

Немало сил приложил Григорий Никифорович Шлопаков к усовершенствованию радиосвязи, которая наряду с радиолокацией и акустикой играла важнейшую роль в жизнеобеспечении нашей подводной лодки. Напомню, что гидролокаторов и радиолокационных станций у нас тогда не было.

Всем известно, что радиосвязь самолетов, кораблей и особенно подводных лодок между собой и берегом имеет первостепенное значение. Без четко отработанной двусторонней связи управлять флотом невозможно.

Мы держали двустороннюю связь со штабом флота и бригады подводных лодок, только находясь в надводном положении — после погружения подводной лодки связь прекращалась. Для восстановления связи необходимо было всплывать, что демаскировало подводную лодку, приводило к дополнительному расходу запасов воздуха высокого давления, усиливало нервное напряжение экипажа и влекло за собой целый ряд дополнительных затруднений. Этот недостаток мы с особой остротой почувствовали с первых дней войны. Безусловно, такое положение вещей нас не устраивало.

Поэтому вместе с инженером-механиком Г. Н. Шлопаковым мы стали искать пути преодоления технологического несовершенства. На первых порах мы сделали плавающую антенну, которая оставалась на поверхности моря после погружения под перископ. Во время испытаний эта антенна неплохо держалась на поверхности воды, но главного — приема радиограмм — мы осуществить не смогли. Пришлось, естественно, от этой идеи отказаться.

Первая неудача нас не смутила. Мы сделали дуговую металлическую антенну высотой около полуметра и закрепили ее над перископной тумбой. Мы надеялись, что, находясь под водой, подвсплывая до верхнего среза перископной тумбы, сможем осуществить прием. Но и из этой идеи ничего не получилось. Несмотря на это, наши попытки продолжались.

Наконец в 1943 году Григорий Никифорович предложил прикрепить к головке зенитного перископа небольшую штыревую антенну, используя для проводки кабеля трубку осушения. Это предложение было принято, и на подводной лодке «С-31» впервые была установлена перископная штыревая антенна, позволившая осуществлять прием радиограмм под водой на перископной глубине. Но проблема передачи радиограмм из подводного положения так и не была решена.

Как видите, Григорий Никифорович Шлопаков был инициативным подводником и находчивым инженером, за что его ценили не только мы, личный состав «С-31», но и во вся бригада подводных лодок. Не хотелось его отпускать, но люди быстро мужали, росли, набирали боевой опыт, его было необходимо передавать другим. Что делать!

На этот раз боевая позиция была расположена северо-западнее Севастополя. В море мы вышли вечером 29 сентября 1943 года. Далеко на горизонте слабо прорисовывались и исчезали в дымке горные хребты Кавказских гор. Бежавшая мимо борта вода пенилась и исчезала в расходящихся веером волнах. Дул северный ветер, сопровождающийся умеренным волнением. Гонимые ветром, над нашими головами проносились белые плотные облака, которые надежно прикрывали нас от вражеских самолетов.

Не доходя до позиции нескольких миль, мы получили от командира бригады радиограмму. Шифровальщик Лысенко быстро ее дешифровал и доложил мне. Пробежав глазами текст, я медленно повторил содержание про себя и, расписавшись на бланке, возвратил шифровку Лысенко. В ней говорилось, что в районе позиции подорвалась на мине подводная лодка «М-113» (командир капитан 3-го ранга А. Стрижак) и нам надлежало организовать ее поиск.

Придя в район, мы погрузились на перископную глубину и стали передавать по аппаратуре звукоподводной связи следующий текст: «Стрижак, покажи свое место, пришел оказать тебе помощь. Белоруков».

Целый день мы тщетно искали «М-113», проверяя квадрат за квадратом, однако, к нашему великому сожалению, признаков нахождения подводной лодки в этом районе так и не обнаружили. Горько было сознавать, что с нашими товарищами могло случиться что-то непоправимое…

Позже стало известно, что подводная лодка «М-113» 28 сентября в ночное время подорвалась на плавающей мине и получила значительные повреждения.

Командир подводной лодки капитан-лейтенант 3-го ранга А. Стрижак находился на ходовом мостике, когда перед самым носом подводной лодки обнаружил мину, но подать команду на руль он не успел, и подводная лодка форштевнем ударила мину, которая разорвалась в районе носовой палубы.

Взрывом оторвало носовую оконечность лодки, вплоть до носовых торпедных аппаратов. В первом отсеке образовалась пробоина, через которую внутрь лодки стала поступать забортная вода. Во всех отсеках погас свет, вышли из строя гидрокомпас, радиоаппаратура, гидроакустика и другие приборы. Однако, невзирая на лишения и опасность, личный состав проявил исключительное мужество и высокое мастерство в борьбе за живучесть своего корабля, и через неделю, то есть 4 октября, подводная лодка самостоятельно прибыла в свою базу.

В скором времени, днем, плавая на перископной глубине, мы тоже обнаружили плавающую мину, а на следующий день — еще две. Судя по всему, мины немцы поставили недавно: они были свежеокрашены, на корпусах зловеще поблескивали матовые свинцовые колпаки. Видимо, на них-то и подорвалась в этом районе подводная лодка «М-113». Нам такое соседство тоже не сулило ничего хорошего.

Вечером того же дня, всплыв в надводное положение, я донес по радио в штаб флота и бригады подводных лодок об обнаруженных плавающих минах. Я надеялся, что там правильно оцепят обстановку и нас переведут на другую боевую позицию. Но этого не произошло, и мы были вынуждены продолжать плавать в опасном по минной обстановке районе…

Я собрал в кают-компании весь офицерский состав с тем, чтобы совместно разобраться в минной обстановке нашего района и обезопасить нас от грядущей катастрофы.

— Давайте осмотрим и проанализируем наш район еще раз. — Я повернулся к штурману. — Андрей Гаврилович, дайте нам, пожалуйста, кальку обстановки и нашу путевую карту.

Штурман быстро принес и то и другое. Карта была крупного масштаба, на ней были нанесены все интересующие нас детали. После оценки обстановки стало ясно, что через один из четырех квадратов нашей боевой позиции, где мы обнаружили вражеские плавающие мины, немецкие корабли и суда не ходят — они явно избегают его! Я принял решение исключить этот наиболее опасный для плавания квадрат из нашей позиции. Приказал штурману, кроме прокладки плавания нашей подводной лодки, вести еще дополнительно три прокладки дрейфа плавающих мин. Штурман подошел к решению этой нелегкой задачи со всей свойственной ему добросовестностью и скрупулезностью. Это создавало для него дополнительную работу, но что делать?

Забегая вперед, нужно сказать, что эта расчетливая предосторожность, видимо, нас и спасла: сменившая нас на этой позиции подводная лодка «А-3» под командованием капитан-лейтенанта С. А. Цурикова погибла…

17 октября в утренние сумерки, когда только начало рассветать и морской горизонт все больше прояснялся, на его розоватом фоне появились силуэты нескольких низко сидящих кораблей. Это были немецкие самоходные десантные баржи, которые шли из Севастополя в кильватерной колонне.

Дистанцию до противника мы оценили в 4–5 кабельтовых (около 1 километра). Подводная лодка шла под одним дизелем в позиционном положении, под средней группой цистерны главного балласта (носовая и кормовая группы цистерн главного балласта были заполнены), и над поверхностью моря возвышались только небольшая часть палубы и боевая рубка. К тому же мы находились западнее, в более темной части горизонта, а десантные корабли, наоборот, шли в восточной части горизонта. Курс подводной лодки был близок к боевому, и для выпуска торпед большого поворота подводной лодки не требовалось. Таким образом, мы оказались в выгодных условиях.

Исходя из сложившейся обстановки я принял решение атаковать противника из надводного положения носовыми торпедными аппаратами, — и по отсекам подводной лодки раздался ряд коротких сигналов ревуна.

Прошло несколько секунд, я получил доклад, что все стоят по местам по боевой тревоге.

— Носовые и кормовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — доложил мой старпом из боевой рубки, откуда отчетливо доносилось мерное пощелкивание ПУТСов^[29].

Дистанция до кораблей противника быстро уменьшалась, все резче и резче вырисовывались их надстройки. Всего их было четыре. Они шли полным ходом, поднимая форштевнями высокие белые буруны. Я нацелился в первый десантный корабль…

Когда на перекресток линеек ночного прицела подошел головной корабль, я скомандовал: «Залп!»

Подводная лодка слегка вздрогнула, и четыре торпеды стремительно ринулись к цели, оставляя за собой ровный веер пенящихся следов.

Следить за их ходом и дольше задерживаться над водой было опасно, так как любой из десантных кораблей, будучи неплохим противолодочным оружием, мог нас атаковать. Скомандовав срочное погружение, я спустился в боевую рубку, где, задраив рубочный люк, и остался. Подводная лодка быстро ушла под воду, а через несколько секунд на ее корпус раздались взрывы торпед, которые попали в цель.

На глубине, резко изменив курс, мы стали уходить от кораблей противника. Но, вопреки нашим ожиданиям, немцы не стали нас преследовать. По-видимому, они приняли торпедную атаку за взрыв мины и, не став долго разбираться, поторопились уйти из опасного района.

Повсюду в отсеках подводной лодки слышались поздравления и радостные возгласы. Не трудно понять те чувства, которые овладели нами. Это была заслуженная радость победителей, торжество нашего оружия над темными силами коварного хищника. Подойдя к переговорным трубам, я поздравил весь личный состав с первой ночной победой, которая стала заслуженным завершением первой торпедной атаки в темное время суток. Она показала, что мы можем успешно топить корабли противника и ночью.

Наши торпедисты — командир отделения Артем Неронов и молодой торпедист Алексей Ванин — сработали четко, показав отличную выучку и сноровку, что меня, впрочем, не удивило: Неронов уже имел немалый боевой опыт, не раз готовил и выпускал боевые торпеды по кораблям врага, да и служба на флоте у него исчислялась к тому времени многими годами (около 8 лет), а для молодого по возрасту и службе Алексея Ванина это было боевое крещение, которое, нужно сказать, прошло безупречно благодаря отличной выучке.

Но также большое внимание мы уделяли воспитанию в подводниках ненависти к фашистским захватчикам. Неоценимыми помощниками в этом стремлении оказались письма родных и близких наших матросов и старшин, особенно те, которые приходили из только что освобожденных советской армией населенных пунктов и городов. Они сразу же становились достоянием всего личного состава и, разжигая жгучую ненависть к врагу, взывали к отмщению.

Так, из письма односельчан трюмному Савченко мы узнали, что его родную сестру фашисты угнали в Германию. Это сообщение вызвало у всей команды взрыв негодования. В знак солидарности с ним торпедисты Неронов и Ванин написали на боевых торпедах: «Отомстим за сестру Савченко!» Мы были исключительно удовлетворены тем, что этими торпедами мы потопили десантный корабль противника.

В то же время необходимо отметить, как это ни прискорбно, что до войны наши подводные лодки почти не готовились к ночным боевым действиям. Отчасти это было обусловлено тем, что командиры подводных лодок, отрабатывая боевые задачи в темное время суток, откровенно боялись столкнуться с кораблем-целью. Но и во время войны столь необходимые тренировки также не проводились. Не стану говорить о том, что ночные атаки по-прежнему старались проводить из-под воды, пренебрегая тем, что атака подводной лодки, идущей над водой, всегда предпочтительнее подводной атаки, так как на поверхности мы могли развивать большую скорость, чем под водой, и дольше преследовать противника, оставаясь незамеченными…

Итак, мы оторвались от противника и приступили к перезарядке торпедных аппаратов под водой, а это, надо сказать, задача не из легких. Трудностью был не только перенос неповоротливых торпед со стеллажей в аппараты, но и удержание подводной лодки в равновесии. Поэтому трюмные Щукин и Быков, следящие за плавучестью подводной лодки, и боцман Емельяненко, который, филигранно работая рулями, удерживал заданную глубину и предупреждал дифференты, ощущали не меньшую ответственность за личный состав и корабль, чем торпедисты.

Однако последним все-таки было тяжелее как физически, так и психологически. Я решил посмотреть за их работой и направился во второй отсек. Признаться, я любовался их сноровистой работой.

Все торпедисты разделись до пояса, и в корабельном освещении их мускулистые торсы рельефно поблескивали от пота, который маслянистыми струйками стекал по телам, оставляя черные дорожки, и кляксами-осьминожками капал на палубу. Неронов и Ванин готовили, проверяли и грузили торпеды в аппараты без лишних слов и движений, уверенно и проворно. В самом конце отсека у задних крышек торпедных аппаратов стоял наш минер Егоров и наблюдал за их работой. Обычно веселый балагур, сейчас он был серьезен и пристально следил за продвижением торпед в аппараты.

Перезарядку носовых торпедных аппаратов закончили раньше намеченного срока: подводная лодка вновь была готова к бою. Торпедисты в молчаливом ожидании застыли каждый на своем месте. Они знали, что их товарищи также стоят на своих боевых постах, готовые в любой момент исполнить боевой приказ. Но опасность миновала, и людям надо было передохнуть.

— Не беспокоить торпедистов, — распорядился я. — Пусть отдыхают…

Они не заставили себя долго ждать и, разбежавшись по койкам, быстро заснули.

Серый октябрьский день незаметно перешел в тусклый мокрый вечер, а затем и в такую же промозглую ночь. Мы всплыли. Видимость — 3–4 кабельтовых, море — 2–3 балла. Дав ход дизелям, мы принялись вентилировать отсеки.

Осмотрев горизонт, я не стал задерживаться на ходовом мостике и спустился в центральный пост, чтобы рассчитать маневрирование для ночного поиска кораблей противника, но тут же меня вернул обратно доклад вахтенного офицера:

— Просьба командира на мостик.

Наверх я буквально взлетел. Вахтенный офицер, старший лейтенант Еремеев, тут же показал мне на транспорт, идущий в охранении двух миноносцев и сторожевых кораблей. После яркого света центрального поста мои глаза еще не привыкли к темноте, и я ничего толком не видел, но совершенно явно услышал характерный шум турбовентиляторов, значит, где-то совсем рядом идет эскадренный миноносец.

Еремеев и Емельяненко докладывали вполголоса, словно опасаясь, что их могут услышать немцы. Из их слов стало понятно, что мы попали внутрь охранения и идем встречным курсом с транспортом и эскадренным миноносцем, причем курсовой угол — острый. Коль скоро мы себя не обнаружили (так как никто не только не открыл по нам артиллерийского огня, но даже не изменил курса), я принял решение атаковать транспорт кормовыми торпедными аппаратами.

Короткими гудками завыл ревун. Команда быстро разбежалась по местам согласно боевому расписанию. Старпом Марголин занял свое место в боевой рубке, я на мостике — возле ночного прицела. Торпедисты седьмого отсека старшина Блинов и матрос Олейник быстро подготовили торпедные аппараты к выстрелу и, наблюдая за показаниями приборов управления стрельбой, с нетерпением ждали команды. Они, вполне естественно, волновались, ведь для них это была первая боевая стрельба, но виду не подавали.

Тем временем подводная лодка продолжала циркуляцию влево. Эскадренный миноносец, который шел в голове конвоя, проследовал настолько близко, что мы хорошо различали очертания борта и надстроек, а когда он нас миновал, подводная лодка еще долго раскачивалась на расходящихся от него волнах. Но, несмотря на то что до нас было рукой подать, с миноносца нас так и не заметили. Таким образом, мы очутились между миноносцем и транспортом.

Неожиданно позади транспорта появились силуэты трех сторожевых катеров, которые шли строем фронта. Нужно было поторапливаться: один из них двигался прямо на нас, но циркуляция тянулась долго, непозволительно долго, подводная лодка поворачивалась влево будто нехотя.

Наконец мы легли на боевой курс. На более светлом, по сравнению с морем, фоне неба четко выделялся силуэт транспорта водоизмещением около 6000 тонн, на корме которого тускло светился кильватерный огонь. Расстояние до него было немногим более двух кабельтовых, но постепенно оно стало увеличиваться. Прильнув к визиру ночного прицела, я ждал, когда транспорт наконец придет на перекресток линеек прицела. Еще немного, еще чуть-чуть, еще… Есть!

— Залп кормовыми аппаратами!

— Торпеды вышли! — донесся из боевой рубки доклад старпома.

Все, больше задерживаться над водой нельзя: прямо на нас идет сторожевой катер.

— Срочное погружение! Лево на борт! Боцман, ныряй на 50 метров! — прокричал я и, свалившись в боевую рубку, обеими руками ухватился за маховик рубочного люка. Повиснув на нем всем телом, я быстро развернул кремальеру и наглухо задраил люк.

Защелкали приводы кингстонов цистерн главного балласта, а за ними — пневматические машинки клапанов вентиляции. Подводная лодка стала быстро погружаться с дифферентом на нос, и я, оставшись в рубке, слышал, как над моей головой смыкается море.

Весь личный состав во всех отсеках услышал на корпус взрывы наших торпед. Сразу после этого акустик Крылов доложил, что больше не прослушивает шум винтов транспорта, а слышит только эскадренные миноносцы и сторожевые катера.

Вот уже вторая ночная атака закончилась успешно! Вновь всю команду охватили радость и гордость за свою победу. Для торпедистов седьмого отсека старшины Блинова и молодого торпедиста Олейника эта атака стала серьезнейшей проверкой боевой зрелости, и они не подвели: отлично справились со своими боевыми обязанностями.

Командир отделения Быков от моего имени передал личному составу по переговорным трубам очередное поздравление с победой — в центральный пост стали поступать ответные поздравления. Лица у всех матросов, старшин и офицеров центрального поста буквально светились от счастья. Команда долго еще не могла успокоиться, и в отсеках все наперебой рассказывали друг другу, кто как пережил долгожданные торпедные атаки. Тем более нам никто не мешал: противник и в этот раз не стал нас преследовать, приняв, по-видимому, взрывы торпед за мины.

Отойдя на несколько миль от места атаки, мы приступили к перезарядке кормовых торпедных аппаратов, благо у нас был уже в этом деле соответствующий опыт. Освободив отсеки от подвесных коек и провизии, мичман Блинов и торпедист Олейник сняли с торпед бугеля, с рулей и винтов — стопора и приступили к их погрузке в торпедные аппараты. Работали торпедисты четко и слаженно и в скором времени, перекрыв все нормативы, поместили обе запасные торпеды в аппараты. Подводная лодка была готова к новой атаке, о чем, не без гордости, доложил минер Егоров. Поблагодарив торпедистов за отличное выполнение задания, я распорядился всплывать.

Вновь потекли размеренные часы ночной вахты.

После окончания обеда я пригласил в кают-компанию парторга Щукина, старпома Марголина, редактора боевого листка Карпова и доктора Белохвостова.

— Сегодня нам необходимо отметить боевые дела наших славных торпедистов. Вам, товарищ Карпов, поручаю выпуск специального номера боевого листка. В подборе материала вам поможет Ефрем Ефремович. Санитарно-пищевому блоку, возглавляемому вами, товарищ Белохвостое, совместно с Ефремом Ефремовичем необходимо продумать меню на ужин.

— С тортом, конечно? — перебил меня Иван Гаврилович.

— Обязательно с тортом, с коком об этом уже переговорено. За вами, Борис Максимович, как видно, остается общее руководство.

Ночь пролетела быстро. Весь личный состав с особым усердием наводил порядок и чистоту. После утреннего погружения, перед ужином, я вместе с парторгом Щукиным обошел отсеки и поздравил наших главных виновников и весь личный состав с победой. В первом отсеке мы поздравили Артема Неронова и Алексея Ванина, в седьмом — Василия Олейника, в кают-компании — старшину Ивана Блинова, в кают-компании офицеров — Егорова. Все они заверили нас, что будут и впредь образцово выполнять свой воинский долг. Настроение у всех было приподнятое.

После очередного взрыва хохота в первом отсеке, где матросы и старшины балагурили, шутили и с жаром обсуждали торпедные атаки, взбудораженный Неронов достал краску и вывел на боевой торпеде надпись: «Фрицам на закуску!» Что и говорить, ужин закончился весело.

Незабываемое впечатление произвел на нас боевой листок. Нужно сказать, что Алексей Ванин не пожалел творческих сил для его оформления. Он поместил в нем много дружеских шаржей, поздравлений и пожеланий дальнейших боевых успехов.

После окончания ужина я направился в свою каюту, где долго лежал на койке и анализировал успех двух наших ночных торпедных атак, после него пришел к следующему выводу.

Руководящие документы того времени предписывали проводить ночную торпедную атаку лишь в темную безлунную, но в то же время безоблачную ночь. При луне торпедная атака порой затруднительна или попросту невозможна, так как во время сближения с целью подводную лодку могут заметить раньше, чем на ней подготовят торпедный залп. Прошедшей ночью плотные облака полностью заволокли небо, отчего было очень темно, да и видимость была скверной, и казалось, что торпедная атака вообще невозможна. Но практика показала обратное.

Дело в том, что ночами мы ходили в отведенном районе в позиционном положении под средней группой цистерн главного балласта, благодаря чему над водой высилась лишь боевая рубка, силуэт которой на темном фоне моря был почти неразличим. Надводные боевые корабли и транспорты со своими высокими бортами и развитыми надстройками, наоборот, находились в невыгодных условиях, так как на фоне неба, которое при любых условиях всегда светлее, их силуэты были видны на большем расстоянии. Таким образом, подводные лодки использовали свое основное тактическое преимущество — скрытность — и, независимо от соотношения сил, могли незаметно сблизиться с противником и успешно его поразить.

Положительной чертой ночных атак также явилось и то, что в темное время суток трудно понять, что взорвалось — торпеда или мина. Даже если противнику удавалось определить, что его торпедировали, он, организуя преследование подводной лодки, был связан по рукам и ногам, так как маневрирование и бомбометание вблизи тонущего корабля опасно как для людей, находящихся на поверхности моря, так и для спасателей. Да и преследовать подводную лодку в темное время суток значительно труднее, чем днем. Это, согласитесь, существенно уменьшало риск поражения и гибели подводной лодки. В случае, если противник полагал, что подорвалась мина, и организовывал спасение личного состава, мы вообще могли уходить безнаказанно.

В свою очередь, ночь создавала и определенные трудности. Во-первых, во время войны на наших подводных лодках не было радиолокации. Во-вторых, расстояние, на котором ночью удавалось увидеть транспорты, суда и особенно низкобортные боевые корабли и катера, было ничтожно мало: оно исчислялось сотнями метров. Вследствие этого ночные торпедные атаки были весьма скоротечны и продолжались всего несколько минут. Это предъявило повышенные требования к боевой организации корабля и готовности оружия и большого внутреннего напряжения сил всего личного состава.

Поэтому мы проводили учения в ночное время, специально приучая личный состав выполнять свои обязанности в усложненных условиях, чтобы аварийные ситуации не вызвали растерянность. Мы отрабатывали у команды инициативу, активность и решительность, то есть расчетливые и грамотные действия, требующие высокого воинского мастерства.

Для того чтобы попытаться избежать возможных задержек, мы прибегли к небольшим хитростям. Помимо неуклонного соблюдения правил и четкой организации наблюдения на мостике, которая всегда являлась одним из главнейших элементов боевой организации любого корабля, и подводных лодок — особенно, и благодаря которой мы вовремя обнаруживали морские и воздушные цели и, следовательно, своевременно принимали решение, мы внесли коррективы в действия всего личного состава подводной лодки, в частности — вахтенных офицеров, торпедистов, рулевых, трюмных, мотористов, электриков и акустиков.

По сигналу «боевая тревога» при плавании подводной лодки в крейсерском положении вахтенный центрального поста сам заполнял цистерны главного балласта, кроме средней группы, мотористы стопорили дизеля, а электрики без приказания давали полный ход электромоторами. Все эти заранее отработанные меры освободили меня и вахтенного офицера от многих команд и дали возможность сосредоточить все внимание на противнике, торпедном залпе, маневрировании и уклонении от противолодочных сил.

Для ночных атак подводные лодки были оборудованы ночными прицелами, которые устанавливали на мостике. Все вахтенные офицеры умели ими пользоваться и могли самостоятельно провести торпедную атаку, но при циркуляции его частенько приходилось переставлять с одной стороны на другую. Само собой пришло на ум, что для удобства и быстроты расчетов нужно иметь не один прицел. И вот, благодаря нашему хозяйственному боцману Емельяненко, мы обзавелись сразу двумя такими прицелами. Расположили их на поручнях ходового мостика с обоих бортов, значительно облегчив и ускорив подготовку к торпедной атаке.

Также для повышения готовности торпедного оружия мы после всплытия перестали закрывать передние крышки торпедных аппаратов, потому что открывались они только вручную, что затягивало время торпедного залпа. К тому же установки в приборы торпед мы вводили заранее в расчете на наиболее вероятного противника.

В силу этих обстоятельств я стал совершенно уверен в возможности и эффективности ночных атак и другими глазами стал смотреть на ночь — время наиболее выгодное для торпедной атаки и уклонения от сил охранения.

Между тем над морской гладью занимался рассвет. Ночь закончилась, и команда устраивалась на отдых. С начала войны у нас установился новый распорядок дня, который мы выполняли беспрекословно: с выходом в море мы превращали день в ночь. Поэтому, погрузившись на рассвете, две свободные от вахты смены укладывались спать, а ночью все бодрствовали. Завтрак был у нас в 18 часов, обедали мы в 24 часа, а ужинали утром — в 6 часов.

Вечером, после подъема у нас начиналось активное время суток — подводная лодка всплывала, а личный состав приступал к приборке палубы и всех помещений. После приборки все осматривали и чистили механизмы и устройства, за которые отвечали. В работе принимал участие весь свободный от ходовой вахты экипаж. В это время привычным было видеть крупную фигуру старпома, который не спеша ходил по отсекам, заглядывал во все трюмы и выгородки и внимательно оценивал их состояние, не пропуская никаких мелочей.

После обеда, то есть после полуночи, мы периодически (преимущественно в дни, когда не встречали противника) проводили занятия по специальности, за которыми следовали частные учения, но недолгие, чтобы не изнурять и без того уставшую от ходовых вахт команду. После окончания двух-трехчасовых занятий и учений команда отдыхала.

В течение всего дня с рассвета до заката, пока лодка оставалась под водой, свободный от вахты личный состав спал или коротал время, найдя себе занятие по душе. Матросы и старшины вечно были поглощены каким-нибудь занятием: одни изготовляли причудливые мундштуки, искусно вытачивая их из кусочков алюминия, эбонита или небьющегося стекла, прихваченного с берега, чтобы потом продать поделки в базе. Другие лицевали свое обмундирование и шили себе новые бескозырки, третьи проводили шахматные и шашечные матчи, слушали сводки Совинформбюро или просто спали.

Боевая жизнь в походе, размеренная часами вахт, проходила монотонно. После окончания вахты заступала новая смена, за ней следующая — так каждые сутки. Вполне естественно, что единственным доступным развлечением в каждом боевом походе становилась художественная литература. Готовясь к каждому выходу в море, мы тщательно подбирали книги для нашей походной корабельной библиотеки, предугадывая индивидуальные запросы каждого матроса, старшины и офицера. По интересным книгам мы устраивали совместный обмен мнениями. Это были весьма увлекательные, душевные и непринужденные беседы. В них принимал живейшее участие весь экипаж, собираясь в одном из отсеков, отчего тот сразу становился маленьким и тесным.

Мало, очень мало свободного места было на подводной лодке, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Жилые отсеки были тем местом, где не только собирался свободный от вахты личный состав, но зарождалась и крепла нерушимая морская дружба, складывались теплые товарищеские отношения…

Я пробрался в каюту и прилег на диван. Мои размышления не торопясь уносили меня в неглубокий и чуткий сон. В полузабытьи проносились образы, расчеты, данные, радиограммы, экипаж… Но вдруг промелькнула мысль, что совсем скоро должна вернуться из эвакуации Вера Васильевна с дочурками. От этого неожиданного проблеска я внезапно проснулся и даже встал. Надо ведь, я совсем запамятовал! Я начал перебирать в голове мысли о семье, девчушках: Иришка, наверное, совсем выросла без меня, а Наташенька. уж верно, ходит… Как мы давно не виделись! И снова круговерть мыслей и отрадных воспоминаний увлекла меня в сон.

Через дрему, словно в тумане, до меня доносились звуки из центрального поста и боевой рубки. Поскольку моя каюта во втором отсеке находилась прямо у переборки с третьим, через приоткрытую дверь был виден почти весь центральный пост, и, разумеется, все, что там происходило, было хорошо видно и слышно. Сон на подводной лодке был очень своеобразный, спишь и, как говорят, все слышишь. На малейшее изменение режима шумов работающих механизмов организм мгновенно реагировал.

Вот слышу, как главный старшина Крылов, заступивший на командный пункт всплытия и погружения, быстро прокручивая вентили, подправлял плавучесть корабля: принимал забортную воду в уравнительную цистерну — если лодка «легка» — или, наоборот, откачивал из нее воду за борт — если лодка «тяжела».

Неподалеку от Крылова вахтенный механик центрального поста Воронов строго следил за показаниями горизонтальных рулей, глубиномеров и дифферентомера, представлявшего собой изогнутую трубку, по которой от носа к корме медленно перекатывался пузырек воздуха, указывая дифферент в градусах, и был готов в любой момент распорядиться поддифферентовать подводную лодку.

Рулевой Мокрицын, не отводя глаз от репитора гирокомпаса, старательно удерживал подводную лодку на заданном курсе, а трюмный Балашев через равные промежутки времени получал от вахтенных доклады о том, что в отсеках все в порядке.

Изредка меняя позу и потягиваясь в своей тесной каморке, шелестел ручкой шумопеленгаторной станции акустик Андрей Павлович Ферапонов, стараясь не пропустить ни малейшего шума в море и не прозевать шума вражеских винтов.

Внезапно зажужжал подъемник перископа — видимо, вахтенный офицер Егоров закончил осматривать горизонт в перископ и намеревался спуститься из боевой рубки в центральный пост. И действительно, послышался стук его ботинок по рубочному трапу, затем он лихо спрыгнул на палубу и подошел к штурманскому столу, по-видимому уточняя место подводной лодки. По его тихому бормотанию можно было догадаться, что он доволен сменой и общим ходом дел…

На море опускались вечерние сумерки — подводная лодка не спеша всплывала на глубину, безопасную от таранного удара. На акустика возложена наиважнейшая задача — проверить горизонт перед долгожданным всплытием, до которого осталось каких-нибудь полчаса. Когда наконец акустик Крылов доложил: «Горизонт чист, шума винтов кораблей противника не слышно», — подводная лодка вздрогнула от ворвавшегося в цистерны воздуха высокого давления и, все больше ускоряясь, стала всплывать в позиционное положение.

Я отдраил рубочный люк, слегка толкнул его вверх, а дальше избыточный корабельный воздух сам отворил люк и как на подушке вынес меня наверх, в черноту ночи. Даже после полумрака рубки и центрального поста глаза не сразу привыкли к окружающей темноте. Сразу за мной последовал сигнальщик Григорий Голев — сильный, ловкий и подвижный матрос — и тут же принялся оглядывать ночное море.

— Горизонт чист, — доложил он с явным удовольствием.

Молодой штурман Гаращенко, захватив секстан с секундомером, тоже проворно выскочил на мостик. У него своя забота: взять высоты трех звезд первой величины, пока они не растворились в бесконечности ночного небосвода, и рассчитать наше место.

Сразу запустили дизели: одним дизелем дали ход вперед, другим — начали продувать цистерны главного балласта.

Медленно покачиваясь и набирая ход, подводная лодка пошла в безвестность ночи.

После всплытия больше всего дел, пожалуй, появилось у личного состава электромеханической боевой части: надо было провентилировать отсеки подводной лодки, зарядить аккумуляторную батарею, пополнить запасы воздуха высокого давления и осушить трюмы.

Чистый солоноватый морской воздух, влекомый работающими дизелями и вентиляцией, прохладным потоком хлынул через рубочный люк внутрь подводной лодки. Матросы и старшины набирали полную грудь свежего воздуха и после небольшой задержки шумно выдыхали, показывая тем самым радость и удовольствие от напоминания о свободе морских просторов и о скором завершении похода…

Прошел еще один день. Наступили последние сутки боевого похода. Холодный сбивающий с ног северный ветер заставлял наблюдателей кутаться в канадки и прятаться за ограждением мостика от его леденящих ударов, но матросы, старшины и офицеры неутомимо несли ходовую вахту, сознавая, что боевое задание выполнено успешно и до дома осталось совсем немного. Эти мысли прибавляли силы.

Мы всегда воспитывали личный состав в духе постоянной и неизменной бдительности во время ходовой вахты: будь то переход морем в район боевых действий, пребывание в самом районе или возвращение в базу. Только когда экипаж ответственно и самоотверженно относится к своему служебному долгу, никакая случайность в море не страшна. Такая команда и прежде всего ее командир всегда найдут правильное решение даже в самой непредвиденной ситуации и безукоризненно выполнят боевую задачу.

Командиры боевых частей были терпеливыми учителями, поэтому умело и настойчиво отрабатывали у личного состава решительность, активность и самостоятельность, прививали навыки расчетливых, грамотных и искусных действий, которые затем оттачивались боевыми походами, и достигали свойства, присущего всем нашим морякам, — высочайшего воинского мастерства. И наконец, максимальное внимание уделялось организации вахты по возвращении подводной лодки из похода, особенно после успеха, когда, естественно, могла возникнуть губительная самоуспокоенность.Нередко такие корабли становились жертвой противника в последние дни боевого похода…

Когда мы подходили к Поти, с рейдового поста охраны водного района, резко и легко взмахивая невесомыми красными флажками, сигнальщик передал нам семафор с поздравлением. На мачтах берегового поста СНИС, кораблей эскадры, стоящих у причалов порта, и плавбазы «Волга» взвились флажные сигналы: «Поздравляем с победой, с благополучным возвращением».

На палубах линейного корабля «Парижская коммуна», плавбазы «Волга» и эскадренных миноносцев, приветствующих наш экипаж, выстроился личный состав и загремели духовые оркестры. Стоит ли говорить, что нам было очень приятно видеть столь высокую оценку нашего скромного вклада в общее дело победы над врагом.

Пока лодка проходила мимо кораблей эскадры, мы провожали глазами наших товарищей, застывших в торжественном строю, и в груди все больше Нарастало необычайное волнение от осознания того, что причиной радостного переполоха и праздничной встречи стали наши победы. От непривычного парадного убранства порта стало как-то не по себе, сердце колотилось как бешеное, и я с большим трудом смог сосредоточиться на предстоящем докладе.

Тем временем подводная лодка под острым углом плавно подошла к левому борту плавучей базы «Волга». Бесшумно заработал левый электромотор, который, дав малый назад, погасил энергию хода, и за кормой на больших водяных кругах забурлили маленькие водоворотики. Подводная лодка глухо притерлась бортом к кранцам плавбазы, и швартовая команда, выстроенная на палубе, тут же подала носовой и кормовой швартовы, накрепко прижав ими подводную лодку к борту плавбазы.

Я выстроил своих молодцов на палубе, повернулся лицом к сходне и приготовился встретить командира бригады капитана 1-го ранга А. В. Крестовского, который под звуки оркестра уже сходил с плавбазы. Когда он ступил на подводную лодку, раздалась команда «Смирно!», и я, набрав полные легкие воздуха, отчетливо доложил ему об успешном выполнении боевого задания.

Комбриг поздоровался с командой и поздравил ее с двойной победой. Громовое ответное «Ура!..» разнеслось по Потийской бухте и вернулось двойным эхом, распугав прибрежных птиц.

Я распустил строй, а ко мне пробрались Павел Николаевич и боевые друзья-подводники, которые душевно поздравляли меня, заключали в крепкие братские объятия и подолгу сжимали руку. Наконец, когда шум (страсти, радость, пыл) встречи несколько поутих, наш комиссар взял меня под локоть и отвел в сторону.

— Семья доехала благополучно, закругляйся побыстрее и иди домой, — наклонившись ближе к моему уху, вполголоса сказал комиссар. — Они остановились на частной квартире, в которой раньше жили Шепатковские, и давно ждут тебя.

Поднявшись на базу, я привел себя в элементарный порядок и, отдав распоряжения старпому, собрался в город.

Как и на других флотах, с некоторых пор у нас установилась хорошая традиция: встречать победителей поросенком: за каждую победу — поросенок. В итоге нам вручили двух жареных поросят. Одного, по категорическому настоянию команды, я взял с собой по случаю приезда моей семьи из эвакуации. Сунув завернутого в вощеную бумагу поросенка под мышку, я впервые за два года войны отправился «домой». Что это будет за дом, я себе не представлял…

Когда я шел в город — не чувствовал под собой ног. Какое-то новое, неведомое доселе чувство охватило меня. Неуверенность терзала мою душу: кого я увижу на узкой грузинской улочке, что сталось с женой, как меня примут дети? Когда наконец на дороге я увидел свою семью, растущее волнение отозвалось неожиданной слабостью в ногах. Впереди, быстро перебирая пухленькими ножками, семенила маленькая Наташа, которую я еще ни разу не видел, следом бежала Иришка, а позади, скрестив руки на груди, неторопливо ступала Вера Васильевна.

Наташа, судя по ее решительному взгляду, устремленному явно мимо меня, уже была готова пробежать мимо, но я успел подхватить ее на руки, и тогда она, радостно взвизгнув, обхватила мою шею ручками и прижалась к щеке. Ириша узнала меня сразу и, радостно огласив округу восторженными криками, бросилась в мои объятия. Как же она выросла… Взяв и ее на руки, я взглянул на подошедшую Веру Васильевну, она показалась мне очень утомленной, еще более серьезной и собранной, повзрослевшей. Я опустил детей на землю и с нежностью обнял жену, впервые за долгие два года…

Мы все вместе пошли домой — в маленький грузинский домик, стоявший на высоких столбах. В нем хозяйка любезно предоставила в наше распоряжение две небольшие комнаты. Девочки сразу вбежали в дом, а я в растерянности остановился на пороге и задумался, как не раз задумывался в подобные моменты нашей жизни.

Вот уже шесть лет, как мы скитаемся по частным квартирам, не имея своего, хотя бы самого скромного угла, если не считать двенадцатиметровой комнаты в Севастополе, в которой мы счастливо прожили всего несколько месяцев. Удрученный этими мыслями, я перешагнул порог комнаты, положил поросенка на стол и тяжело опустился на стул. Облокотившись о край стола, я осматривал крошечную, убогую комнату с ободранными стенами, все убранство которой состояло из старенькой покосившейся кровати, стола и двух стульев.

Тут скрипнула дверь, и в дом вошла хозяйка — Леля Надаришвили, которая в нерешительности остановилась у входа, прислонившись к дверному косяку. Эта худенькая, невысокого роста женщина, на вид лет тридцати пяти, была одета в легкое просторное черное платье и черный платок, на ногах дырявые башмаки на босу ногу. Разглядывая меня из-под тревожно нахмуренных бровей, она поздоровалась:

— Здравствуй, кацо!

— Здравствуйте, генацвали! — ответил я ей в тон. Она плохо говорила по-русски, но смысл ее фраз я понимал полностью. Леля считала мою службу на подводной лодке крайне опасным делом и от всей души беспокоилась за меня. Она, как и большинство грузинок, рано вышла замуж и так же рано овдовела. С ней остались восьмилетний сын, которого звали Надари Надаришвили, и сестра мужа — Ксения. Все они были гостеприимными, внимательными и добрыми людьми. По мере сил и возможностей они помогали нам во всем: присматривали за детьми, даже когда в этом не было необходимости, сопровождали Веру Васильевну во время походов на рынок за продуктами, радушно делились с нами своими скромными запасами. В свою очередь, и мы старались отвечать им взаимностью.

В дальнейшем мы окончательно убедились в том, что мингрелы — добрые, веселые и приветливые люди. Они приютили наши семьи в тяжелейшие годы войны, делили с ними все тяготы и лишения и не жалели последнего куска, проявляя тем самым знаменитое кавказское гостеприимство…

Весь день я провел со своей семьей, а вечером в нашем дивизионе состоялся торжественный ужин совместно с боевыми товарищами. Немало теплых слов высказали в наш адрес друзья. В свою очередь, мы, подняв бокалы, поблагодарили друзей за теплоту и внимание и заверили командование бригады и дивизиона, а также своих товарищей по оружию, что и в дальнейшем с еще большим упорством будем искать и уничтожать врага.

Несколько позже весь личный состав нашего корабля наградили орденами и медалями.

Наступление советских войск на Северном Кавказе, начатое в первых числах января, продолжалось до октября 1943 года.

Войска Северо-Кавказского фронта, корабли флота, Азовской военной флотилии и авиация освободили Новороссийск и окончательно очистили от немецко-фашистских захватчиков Таманский полуостров В ходе этого наступления угроза захвата Советского Кавказа была окончательно ликвидирована.

Прошло два года с тех пор, как мы обстреливали Ишуньские позиции Перекопа, где в ту пору обосновался враг. Теперь же обстановка резко изменилась в нашу пользу: в конце осени 1943 года наступавшие на юге Украины советские войска вышли на Перекопский перешеек и отрезали крымскую группировку немцев от материка, а с моря немцев блокировали корабли Черноморского флота. Советская армия продвигалась на запад и неумолимо приближала день освобождения Крыма. В этом славном деле нашлась работа и для нас.

Перед очередным боевым походом в составе экипажа произошли перемены. Командиром электромеханической части, вместо Константина Ивановича Сидлера, назначенного дивизионным механиком, с нами должен был идти инженер-капитан 3-го ранга Николай Николаевич Прозуменщиков — очень опытный специалист. Тот самый Николай Николаевич Прозуменшиков, у которого позже родилась дочь Галя, ставшая всемирно известной пловчихой и впервые завоевавшая золотую медаль для нашей страны на Олимпийских играх в Токио. Он пришел к нам с подводной лодки «Л-4». По своей натуре Николай Николаевич был энергичным, смелым, волевым и прямолинейным человеком. Он по праву считался одним из лучших инженеров-механиков бригады.

В море мы вышли 28 ноября. На брекватере порта стояла моя жена с дочурками, впервые провожая нас в боевой поход. До сих пор я выходил в море, что называется, с легкой душой, а тут, когда смотрел на их обдуваемые северным ветром фигурки, что-то защемило в груди… В исходе задания сомнений не было, в этом отношении я был уверен в себе и экипаже, все-таки боевой опыт — великое дело. Просто, видимо, я успел привыкнуть к дочуркам и жене, к давно забытой семейной обстановке и стал немало беспокоиться об их судьбе.

Потянулось время размеренных вахт нового боевого похода. Хочу отметить, что первые дни плавания в боевом походе всегда бывали труднее последующих, потому что после нескольких недель, а порей и нескольких месяцев пребывания в базе личный состав привыкал к новому распорядку дня, к режиму вахты и отдыха и непривычным нагрузкам. Адаптация занимала несколько дней, но невероятным усилием воли экипаж преодолевал утомление и ни на секунду не ослаблял бдительность во время боевой вахты.

Отработанный новый распорядок походной жизни повышал боевую готовность корабля в целом, но длительный срок боевого похода, естественно, усиливал утомление экипажа.

Интенсивная качка, перепады температуры (от очень низкой до очень высокой) под водой, чрезмерная усталость, воздух, загрязненный парами масла, топлива и кислоты из аккумуляторной батареи, стесненность в отсеках, многодневное отсутствие солнечного света и нормального ритма дня и ночи, а также резкие перепады давления при маневрировании под водой крайне отрицательно влияли на самочувствие личного состава и на здоровье в целом.

После погружения подводной лодки и длительного пребывания под водой люди испытывали недостаток воздуха, так как запаса естественного воздуха, остававшегося внутри прочного корпуса, хватало лишь на несколько часов. Затем приходилось включать специальные регенерационные установки, очищающие воздух от углекислого газа, и увеличивать объем подаваемого кислорода до нормы. Однако, поскольку эти запасы были невосполнимы, мы строго их учитывали и использовали очень ограниченно, чтобы сберечь на случай аварии или длительного преследования противником.

Боевая позиция в Каркинитском заливе была отведена на несколько миль южнее того места, откуда мы в октябре 1941 года обстреливали Перекоп. Район был мелководный, с наибольшей глубиной моря до 80 метров, но чаще плавать приходилось на совсем небольшой глубине, едва предохраняющей от таранного удара. Не любил я эти мелководные районы, что и говорить. То ли дело глубины моря свыше 100 метров — широкий простор для маневрирования под водой! Но долго сетовать бессмысленно, нужно выполнять боевую задачу.

Несмотря на начало зимы, погода установилась тихая: слегка дул норд-ост, море — 2 балла, по небу плыли редкие облака. На рассвете 1 декабря мы вошли в Каркинитский залив и заняли боевую позицию. В скором времени на небе появились огромные стаи немецких транспортных самолетов. Они шли над морем очень низко, группами по 10–15 машин. На темных силуэтах были отчетливо видны черные кресты в белой окантовке. Это был своеобразный воздушный мост. Да, трудно становилось немцам в Крыму, очень трудно… Наступила пора справедливого возмездия!

На следующий день вахтенный офицер обнаружил две быстроходные десантные баржи и одну шхуну в охранении четырех сторожевых катеров, в придачу над ними барражировали два немецких самолета. Мы легли на боевой курс и пошли в торпедную атаку. При очередном подъеме перископа я увидел, как один сторожевой катер идет прямо на нас. Я приказал увеличить ход и нырять на 25 метров.

Мы погрузились лишь на 24 метра, а из первого и второго отсеков уже стали поступать доклады о том, что подводная лодка касается днищем грунта. Мы были вынуждены застопорить ход, чтобы не разбить корабль, и плавно легли на дно. Стрелка глубиномера в центральном посту застыла на отметке 25 метров.

Над нами прошел сторожевой катер, который сначала удалился от нас, а затем — вернулся. Все члены экипажа, где бы кто не находился — в центральном посту, в боевой рубке, в носовых или кормовых отсеках, — с напряжением следили за шумом винтов, которые необычно громко передавались на корпус во всех отсеках. Сниматься с грунта было нельзя: трение днищем о грунт и вращение винтов тут же нас демаскируют. Однако оставаться в положении «страуса», мягко говоря, тоже было неприятно. Я сосредоточился на докладах акустика, который следил за шумом винтов катера. Акустик Ферапонов, весь обратившийся в слух, вдруг с явным беспокойством доложил:

— Сторожевой катер точно над нами! Застопорил ход…

В центральном посту все умолкли, освещение погасили, оставили только несколько лампочек на жизненно важных постах управления — все обреченно ждали неминуемой бомбежки.

И вдруг акустик доложил:

— С катера на палубу подводной лодки бросают какую-то мелочь…

Все переглянулись и замерли на своих местах — непредсказуемость врага изнуряла сильнее ожидания бомбежки.

— Уточнить, какую мелочь бросают фашисты, серебряную или медную, — вполголоса запросил я акустика.

От этой шутки в центральном посту все ожили, на лицах заиграли улыбки, но все же беспокойство не оставляло экипаж. Все продолжали внимательно вслушиваться в доклады акустика. В других условиях слова о «падающей мелочи» не привлекли бы ничьего внимания, но теперь, когда эти непонятные звуки исходили от противолодочного корабля, зависшего всего в нескольких метрах над головой, они, разумеется, приковали к себе мысли всего экипажа.

Медленно, очень медленно тянулось время. Порой казалось, что оно вообще остановилось. Много надо иметь терпения и выдержки, чтобы продолжать бездействовать. Но вот с катера вроде уже прекратили бросать жестянки, и, по-моему, катер даже дал малый ход. Иду во второй отсек к акустической рубке, чтобы самому убедиться в нежданном избавлении. Подойдя к двери рубки, я просунул голову в дверной проем (рубка у акустика столь мала, что другой человек вынужден помещаться в проходе), похлопал Ферапонова по плечу, надел вторые наушники и сам стал прослушивать подводную среду: шумов катера не слышно и, как говорят акустики, горизонт чист.

Дольше оставаться на фунте было бессмысленно: день уже клонился к вечеру, да и отлеживаться на мелководье, дожидаясь очередного «охотника», было бы равнозначно самоубийству, поэтому я решил срочно всплывать.

Личный состав занял свои места по всплытию, командир отделения трюмных Александр Быков запустил главный осушительный насос, откачивающий воду из уравнительной цистерны за борт. Дрогнули стрелки глубиномеров. Подводная лодка медленно оторвалась от грунта и стала всплывать: глубина — 24 метра… 23 метра… 20 метров…

— Боцман, держать глубину 20 метров!

Теперь было важно, не всплыв на поверхность, быстро покинуть опасный район. В эти решающие секунды все зависело от мастерства боцмана Емельяненко, от его, я бы сказал, филигранной работы на горизонтальных рулях. Он был, как всегда, спокоен и сосредоточен, его слегка прищуренные глаза зорко следили за показателями приборов, а руки уверенно управляли рулями. За нашего боцмана мы были совершенно уверены. И действительно, подводная лодка всплыла на 20 метров и замерла на этой глубине. Я скомандовал:

— Малый вперед.

И, оторвавшись от фунта, подводная лодка стала медленно набирать ход.

Мы постепенно удалялись от злополучного места. На лицах, еще недавно таких серьезных, заиграли улыбки, в глазах заискрились огоньки, и вместо подозрительного шепота стали раздаваться оживленные голоса. Через пару часов мы всплыли в надводное положение.

Прочувствовав на себе всю нелепость этой вынужденной покладки на грунт, я вспомнил наши командирские дискуссии по этому вопросу.

Одни командиры подводных лодок, а их было большинство, придерживались рекомендаций боевого наставления, требующего уклоняться от противолодочных сил на ходу, резко изменяя скорость хода, курс и глубину погружения. Сущность этого уклонения заключалась в следующем.

Противолодочный корабль искал подводную лодку, прослушивая море на малых ходах. Обнаружив лодку, он поворачивал на нее и резко увеличивал ход для бомбометания. Это ускорение было необходимо для того, чтобы быстро подойти к месту предполагаемого нахождения подводной лодки, а затем так же быстро отойти от бомбовых разрывов на безопасное расстояние. Разумеется, что с увеличением хода преследующего корабля усиливался шум его винтов, который легко прослушивался шумопеленгаторной станцией подводной лодки, а иногда был слышен даже непосредственно на ее корпус.

Противолодочный корабль сбрасывал глубинные бомбы, как правило, с кормы, поэтому он должен был пройти точно над подводной лодкой. В момент, когда корабль противолодочной обороны подходил к самой подводной лодке, гидролокационный контакт терялся, благодаря чему создавался «мертвый» промежуток, когда командир подводной лодки мог неожиданно изменить курс и отойти от места бомбометания как можно дальше.

Времени, которое тратит противолодочный корабль на ускорение, бомбометание, вкупе со временем погружения глубинных бомб, было вполне достаточно для того, чтобы удалиться на значительное расстояние. Таким образом, у командира подводной лодки были время и возможность для своевременного и спасительного маневра. Также у маневрирующей подводной лодки всегда оставался неоспоримый шанс — контратака против надводных кораблей, чего, конечно, была лишена подводная лодка, лежащая на грунте.

Другие командиры, их было меньшинство, во время преследования противолодочными кораблями предпочитали затаиться на месте и лечь на грунт, если, конечно, позволяла глубина. Эта пассивная тактика, по-моему, было похожа на поведение страуса, скрывающего голову в песке, и, разумеется, она повышала вероятность гибели подводной лодки.

В доказательство порочности этого приема приведу несколько горьких примеров.

15 августа 1941 года подводная лодка «Щ-211» под командованием А. Д. Девятко после своей первой успешной атаки тут же легла на грунт…

21 сентября 1941 года подводная лодка «М-34» под командованием капитан-лейтенанта Н. И. Голованова после торпедной атаки также легла на грунт. В течение 11 часов ее жестоко бомбардировали корабли охранения, которые сбросили на нее несметное количество глубинных бомб, и в конце концов подводная лодка погибла.

1 октября 1942 года подводная лодка «М-118» под командованием капитан-лейтенанта С. С. Савина после успешной торпедной атаки также стала отлеживаться на грунте, но была обнаружена немецким самолетом, который навел на нее румынские канонерки. Канонерские лодки сбросили на «М-118» всего 7 глубинных бомб, которыми ее и потопили.

Все эти подводные лодки погибли еще в начале войны, и не исключено, что в результате этой порочной тактики уклонения.

29 мая 1942 года подводная лодка «А-3» (командир капитан-лейтенант С. А. Цуриков) после успешной торпедной атаки также легла на грунт. Подводная лодка пролежала на грунте пять часов.

23 августа 1942 года подводная лодка «М-36» (командир капитан-лейтенант В. Н. Комаров) после торпедной атаки легла на грунт. Сторожевые корабли обнаружили ее и начали бомбить. В шестом отсеке сорвало задрайки люка, хлынувшая внутрь подводной лодки вода затопила отсек, и личный состав был вынужден перейти в другие отсеки. На подводной лодке помимо вышедших из строя электродвигателей, трюмной помпы, компрессора и кормовых горизонтальных рулей были погнуты вертикальный руль, лопасти гребного винта и оторван лист киля. Противник посчитал лодку потопленной и оставил ее в покое, после чего подводная лодка всплыла и вернулась в базу, попутно успешно отбиваясь от самолетов противника.

14 октября 1942 года подводная лодка «М-32» (командир капитан 3-го ранга Н. А. Колтыпин) после успешной торпедной атаки легла на грунт на глубине не более 13 метров. На подводной лодке, соблюдая тишину, выключили все механизмы, включая гирокомпас, однако, вопреки принятым мерам, корабли охранения смогли ее обнаружить и нещадно бомбили в течение длительного времени. Взрывной волной оторвало задрайки верхнего рубочного люка, и в центральный пост через рубку хлынула вода. Нижний рубочный люк удалось задраить, но вода продолжала течь в центральный пост через тубус перископа. Из строя вышли турбонасос, трюмная помпа, гирокомпас и магнитные компасы, погасло освещение, затопило радиорубку, пробило главную балластную, масляную и солярные цистерны. Масло и соляр стали вытекать внутрь пятого отсека и наружу в море. На поверхность вместе с флагами, бушлатами и ящиками всплыли огромные пятна масла и соляра. Это спасло «М-32»: противник посчитал ее погибшей и после проверки звукоподводными сигналами и металлическим щупом покинул место бомбометания. Личному составу удалось завести дизель и при 6-балльном шторме вернуться в базу.

К командирам, поощряющим покладку на грунт, как ни странно, относился и известный подводник капитан 3-го ранга Я. К. Иосселиани. Не раз он делился с нами соображениями об этом пресловутом приеме, и, коль скоро все проходило благополучно, его невозможно было убедить в обратном.

Такая порочная отсебятина явно шла вразрез с рекомендациями по боевой деятельности подводных лодок. Хочу сказать прямо, что таким командирам просто везло, все покладки на грунт могли закончиться и, безусловно, в ряде случаев заканчивались трагически.

К концу войны на противолодочных кораблях появился бомбомет, который выстреливал серию глубинных бомб (до двадцати четырех в залпе) на расстояние до 250 метров вперед по курсу корабля в расчетное место обнаружения подводной лодки. Да и конструкция взрывателей глубинных бомб впоследствии претерпела существенные изменения: теперь они перестали реагировать на глубину и детонировали лишь при ударе о корпус подводной лодки. В подобных обстоятельствах уклонение подводной лодки от бомбометания еще более усложнилось, а для командиров подводных лодок, привыкших ложиться на грунт, — было просто гибельным!

Но вот мой неглубокий сон прервал шум лебедки зенитного перископа, который непривычно часто поднимался и опускался. Также необычен был возбужденный разговор между вахтенным офицером и штурманом. Они попеременно что-то пеленговали и наносили данные на карту.

Не дожидаясь приглашения, я встал с дивана и подошел к штурманскому столу. Вахтенный офицер доложил, что по курсу впереди на горизонте он обнаружил самолет-амфибию, который летает переменными курсами в одном и том же секторе. Мы изменили курс и легли на средний пеленг этого сектора. В скором времени прямо на носу показались малые цели. Теперь я был всецело поглощен распознаванием среди множества целей в поисках таких, которые мы могли бы атаковать.

Объявив боевую тревогу, мы пошли в торпедную атаку. Когда приблизились, я понял, что идут буксиры с баржами. На корме у последних были развитые надстройки, а вместо круглых иллюминаторов были вставлены обычные застекленные рамы, которые вряд ли могли выдержать мощные удары морских волн. Я пригласил к перископу старпома, чтобы он смог высказать свое мнение. Он тщательно рассмотрел цели в перископ и доложил, что перед нами мелкосидящие речные дунайские баржи, поэтому атаковать их торпедами бесполезно. Я с ним согласился, но все же решил выйти в торпедную атаку, чтобы избежать обвинений в нерешительности.

Поднырнув под головную баржу, благо курсовой угол был острым, мы всплыли под перископ с противоположного борта и с дистанции двух кабельтовых выстрелили двумя торпедами из кормовых торпедных аппаратов по второй барже. Торпеды с установкой глубины хода один метр шли неуверенно: иногда они зарывались на глубину или, подпрыгивая на волнах, выскакивали на поверхность.

Немецкий наблюдатель, стоявший на носу баржи, увидев мчащиеся на него торпеды, в ужасе замахал руками, а затем бросил свой боевой пост и очертя голову побежал по палубе к корме…

Но увы, первая торпеда прошла впереди перед носом баржи, вторая — под баржей. Я тут же решил атаковать баржи артиллерией, но, к нашему великому сожалению, кружащий над нами фашистский самолет заставил нас уйти на глубину.

Досадно было упускать врага, однако тут мы ничего не могли поделать. Это действительно были мелководные дунайские баржи, которые были неуязвимы для торпед, а сверху их предусмотрительно прикрывал морской разведчик. Видно, немцы стали более обстоятельно формировать транспортные караваны и надежней их защищать. Нам же оставалось продолжать искать другие суда противника да сетовать на безрезультатный расход торпед, хотя, надо заметить, по приходе в базу командование бригады одобрило мое решение стрелять по баржам…

В вечерние сумерки мы всплыли в надводное положение и приступили к зарядке аккумуляторной батареи. Когда совсем стемнело, я поднялся на мостик, и вдруг, прямо по носу, в нескольких метрах от форштевня на гребне волны на миг показалась плавающая мина, которая моментально скрылась между волнами. Создалось критическое положение: уклоняться от мины маневром было уже поздно — и мина зловещим черным шаром неотвратимо приближалась к носу подводной лодки. Вот она снова появилась на белом гребне и снова скрылась в развалинах волн. В следующую секунду мина вновь промелькнула перед нашими глазами и снова скрылась. Мы, затаив дыхание, продолжали наблюдать за нею и ожидали ее взрыва, которого, казалось, теперь не миновать. Был миг, когда она оказалась выше палубы подводной лодки и на мгновение как бы замерла на гребне волны и вот-вот неотвратимо должна была удариться о палубу и… Но вот прошло немного времени — и мина, как бы нехотя, вместе с пенящимся гребнем скатилась в новую ложбину волн напротив носовой пушки и, постепенно отдаляясь от борта, вскоре скрылась за кормой.

Напряжение достигло предела, все находящиеся на мостике с молчаливым беспокойством всматривались в поверхность моря, провожая тревожным взглядом смертоносный шар. А когда опасность наконец миновала, у всех нас невольно вырвался вздох облегчения…

Я посчитал излишним напоминать наблюдателям об усилении бдительности. Они так зорко следили за поверхностью моря и так много пережили, что понукать их в данном случае не было никаких оснований.

И вновь нашему штурману пришлось вести две прокладки: плавания подводной лодки и дрейфа плавающей мины…

Медленно приближался рассвет. Наконец наступил долгожданный момент отдыха, мы погрузились на безопасную от таранного удара глубину, поужинали, и команда, кроме ходовой вахты, легла спать. Однако это был короткий и неспокойный сон.

— Просьба командира в рубку! — снова сквозь дрему услышал я голос вахтенного командира Гаращенко.

Эта деликатная на первый взгляд фраза: «Просьба командира в рубку!» — в действительности означала, что вахтенным офицером в перископ обнаружены корабли противника или другие цели и это обстоятельство требует безотлагательного присутствия командира на мостике, в боевой рубке или в центральном посту. Морской этикет не позволяет иначе обращаться к капитану корабля.

Я вскочил с дивана и скользнул в дверь центрального поста.

— Акустик слышит шум винтов нескольких целей, хотя в перископ их пока не видно, — доложил мне вахтенный офицер.

Я сразу скомандовал:

— Боевая тревога!

— Боевая тревога! — громко отрепетовал старпом.

Личный состав быстро занял свои места по боевой тревоге. Я поспешил в боевую рубку и поднял командирский перископ. По пеленгу, данному акустиком Ферапоновым, я обнаружил небольшие цели: это снова были быстроходные десантные баржи, следовавшие друг за другом в кильватер головному кораблю. Везло нам на них!..

Мы вышли в торпедную атаку по головной барже, и, когда она пришла на нить перископа, я с дистанции 2,5 кабельтовых дал залп из всех носовых торпедных аппаратов. Торпеды одна за другой покинули аппараты и со скоростью курьерского поезда помчались к вражеским кораблям. Напряженное чувство ожидания взрыва торпед охватило всех нас, мы считали секунды, тянувшиеся медленно, медленно… Наконец, отчетливо раздались взрывы торпед, попавших в цель. Теперь нужно было срочно погружаться и маневрировать, так как противолодочные корабли старались нащупать нас и сбрасывали глубинные бомбы серия за серией.

Подводная лодка быстро циркулировала влево. После короткой паузы мы вновь услышали разрывы глубинных бомб, но они ложились уже в стороне. Такая небрежность фашистов объяснялась просто: они не преследовали нас, они спешили в Севастополь.

— Товарищ командир, разрешите поздравить вас с победой! — обратился ко мне Николай Николаевич Прозуменщиков.

— Благодарю вас, Николай Николаевич, но это мне положено поздравить всех вас с очередной победой. Товарищ Быков, передайте по отсекам мое поздравление с победой всему экипажу.

— Есть передать по отсекам ваше поздравление с победой, — репетовал Быков, и тут же понеслись его команды по кораблю. — В первом, втором, четвертом, пятом, шестом, седьмом, — громко передал команды Быков.

— Есть в первом! Есть во втором! Есть в четвертом! Есть в пятом! Есть в шестом! Есть в седьмом! — бодро ответили командиры всех отсеков.

— Командир подводной лодки поздравляет весь личный состав с боевым успехом.

В ответ раздались оживленные возгласы…

Отойдя от места атаки фашистского десантного корабля на несколько миль на запад, мы приступили к перезарядке носовых торпедных аппаратов. Как и все предыдущие перезарядки, она прошла успешно в еще более короткие сроки. Торпедисты Неронов и Ванин вновь продемонстрировали свое высокое мастерство и умение. И вновь боевой листок запестрел благодарственными словами в адрес наших прославленных торпедистов.

Через день мы вновь повстречали врага, но на этот раз поменялись ролями: охотниками были немецкие противолодочные корабли. Они обнаружили нас вскоре после нашего очередного предутреннего погружения. Первая серия глубинных бомб разорвалась прямо над нами, от взрыва с подволока и бортов посыпалась теплоизоляционная пробка, и погас свет во всей подводной лодке, но электрики, невзирая на продолжающуюся бомбежку, быстро устранили неисправность освещения. Противник упорно преследовал нас, взрывы глубинных бомб сотрясали корпус подводной лодки в течение многих часов. Всего было сброшено и зарегистрировано 65 разрывов глубинных бомб.

На бомбежку каждый реагировал не похожим друг на друга образом. Рыжева клонило в дремоту, кто-то то и дело хлопал дверью гальюна, некоторые принимались бесконтрольно уничтожать приготовленные для продажи запасы. Борис Максимович Марголин с присущей ему лукавой улыбкой между рисованием катеров и разрывов складывал руки крест-накрест и почесывал правой рукой левый локоть и наоборот, периодически бормоча себе под нос, что, мол, не попадет гад; вот и в этот раз промазал. Емельяненко начинал без конца кашлять, держась за горизонтальные рули, а Голев, оказывающийся по боевому расписанию у ног боцмана, закрывал глаза и приоткрывал рот, складывая губы в трубочку. А я или протирал коленями в боевой рубке паел, крутясь вместе с перископом, или, если погружались ниже перископной глубины, сидел в рубке и обреченно ждал доклада о течи, повреждении или чьей-нибудь травме. Последнего я боялся больше всего, мне не хотелось никого терять, лишь бы все остались целы…

Противолодочные корабли мы обнаруживали, как правило, на близкой дистанции, поэтому только высокая боевая готовность корабля и отличная выучка экипажа, в первую очередь акустиков и вахты центрального поста — горизонтальщиков, трюмных и рулевых во главе с вахтенным офицером, могли обеспечить уклонению успешный исход. Но кто может знать, чего стоили нам эти минуты бездейственного ожидания и скоротечного маневрирования. Полагать, что мы привыкли к глубинному бомбометанию, будет ошибочным. Каждая бомбежка изматывала наши нервы и чудовищно угнетала. Скажу не лукавя, что во время бомбежки подводной лодки каждого подводника, будь то офицер или матрос, охватывал мучительный страх смерти, который приумножался ощущением собственного бессилия и неспособности противостоять бесчинствующему врагу. Такой же страх, возможно, овладевает морякам на надводных кораблях, которые бомбит авиация, но они бывают в состоянии отразить налет, а мы — нет.

Однако осознание святости и непреложности служебного долга позволяло каждому члену нашего экипажа заглушить в себе возникающий страх. Сказывалась сила политического и нравственного воспитания команды.

Известно, что наука признает три формы страха. При первой форме человек к осмысленным поступкам не способен и сразу начинает паниковать. При второй форме снижается осмысленность поведения, но человек остается способным к разумным поступкам. И наконец, при третьей форме при любой опасности люди проявляют повышенную находчивость и выдержку, ощущают прилив сил и боевое возбуждение. Я полагаю, что именно эта третья форма и имела место на нашей лодке. Вполне прав А. С. Макаренко, когда говорил: «Храбрый — это не тот… который не боится, а храбрый тот, который умеет свою трусость подавить. Другой храбрости быть не может».

После завершения бомбежки мы поспешили выйти из опасного района и повернули на юг. Теперь мы должны были быть вдвойне острожными: центр противолодочных сил — бухта Ак-Мечеть — находился совсем недалеко от нашей позиции, и в условиях значительного увеличения числа поисковых операций немцев против наших подводных лодок в районах Каркинитского залива и мыса Тарханкут мы оказались буквально внутри стаи озверевших стервятников. Поведение немцев было вполне объяснимо: каждая потеря корабля, судна или транспорта резко усугубляла и без того нелегкое положение немецко-фашистских войск в Крыму…

Дальнейшее пребывание на боевой позиции прошло без щекочущих нервы встреч, и 25 декабря, когда окончился срок нашего девятнадцатого боевого похода, мы повернули в Поти. Но на переходе в базу нас подстерегала очередная опасность — приблизительно на меридиане Синопа наблюдатель Мамцев обнаружил плавающую мину, которая громадным ежом дрейфовала по неспокойному морю.

По-видимому, это была одна из многих ржавых якорных мин, которые с течением времени, возможно в штормовую погоду, сорвало с якоря и вынесло на поверхность моря. Такие сюрпризы были исключительно опасными для кораблей и судов, особенно — ночью. Уничтожать мины в районе боевой позиции мы не могли, потому что это могло сразу обнаружить нас, а длительное совместное плавание с ними было для нас крайне неприятным. Вот почему я заставлял штурмана вести прокладки дрейфа каждой плавающей мины, обнаруженной на боевой позиции.

Выскочив на мостик, я увидел, как на белом гребне поднялся и снова скатился в развал волны черный шар мины. Трудно было разобрать, чья это мина — наша или немецкая, так как корпус ее сильно поржавел и оброс толстым слоем морских ракушек. Так как мы находились вне чьей-либо позиции, я принял решение ее уничтожить.

Содрогаясь от резкой перемены переднего хода на задний и вздымая огромную массу воды за кормой, подводная лодка быстро погасила движение вперед и остановилась на расстоянии 100–115 метров от мины, к которой было приковано внимание всей верхней вахты, стоявшей на ходовом мостике.

Развернув подводную лодку, мы застопорили ход и по инерции подошли к мине на дистанцию, с которой могли безопасно для себя ее расстрелять. Кормовой наблюдатель подошел к крупнокалиберному пулемету, поправил прицел и открыл по мине огонь. Первая очередь, вторая, третья… Все мимо.

В это время на мостик поднялся «хозяин» пулемета ДШК, старший артиллерист Отченашенко. Он был явно недоволен промахами своего подопечного и обратился ко мне с просьбой разрешить уничтожить мину лично. Я удовлетворил его просьбу. Отченашенко дал пулемету максимальное снижение, и первый снаряд лег в непосредственной близости от борта подводной лодки. Он стрелял не очередями, а одиночными выстрелами. Постепенно уменьшая угол снижения, он продолжал одиночную стрельбу. Его снаряды ложились все ближе и ближе к мине. Наконец, два снаряда попали в цель. Сильный взрыв потряс воздух, языки пламени и дыма взметнулись вверх — мина уничтожена! Одной коварной плавающей миной на Черном море стало меньше.

Поблагодарив Отченашенко за отличную стрельбу, мы дали ход и легли на прежний курс — в Поти, куда благополучно возвратились накануне Нового, 1944 года.

На плавбазе «Волга» нас торжественно встречали командир бригады капитан 1-го ранга А. В. Крестовский, командир дивизиона капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков и его заместитель по политической части капитан 3-го ранга П. Н. Замятин. Боевые товарищи и друзья с других подводных лодок крепко пожимали нам руки, обнимали, поздравляли с победой.

Через несколько дней состоялся разбор нашего похода. После моего доклада выступил командир бригады капитан 1-го ранга А. В. Крестовский. Нужно сказать, что все разборы боевых походов подводных лодок, которые он проводил, отличались большой поучительностью. В них всегда детально разбирались тактические действия каждой подводной лодки, каждого командира. Он терпеть не мог отвлеченных, общих рассуждений. Вот и тогда он детально разобрал нашу боевую деятельность, останавливаясь на каждом вышеописанном боевом эпизоде, и не забыл пожурить нас за покладку на грунт, несмотря на то что в тот момент мы не могли поступить иначе.

После этого похода наш общепризнанный художник Алексей Ванин старательно вывел в центре звезды, расположенной на ограждении боевой рубки, цифру «5», обозначающую число торпедированных нашей подводной лодкой вражеских кораблей и судов.

Глава 6. Изгнание врага

Встреча Нового, 1944 года. Последняя встреча с Фартушным. Радостные вести с фронтов. Успехи наших войск в Крыму. Подводная лодка «С-31» участвует в освобождении Севастополя. Нарком ВМФ и комфлот на борту «С-31». Последний боевой поход. Блокада немецкого флота. Освобождение Румынии и Болгарии. Награждение «С-31» орденом Красного Знамени. Победный 1945 год. День Победы

В течение 1943 года наши подводные лодки на коммуникациях врага действовали более успешно, чем в начале войны. Они совершили около 140 боевых походов и потопили несколько десятков транспортов и быстроходных десантных барж. Ратные успехи товарищей, безусловно, радовали всех и значительно поднимали боевой дух. Но этот год стал переломным не только для нашего подводного флота.

В конце 1943 года войска 4-го Украинского фронта овладели Турецким валом. Одновременно войска Северо-Кавказского фронта с помощью кораблей Черноморского флота высадили десант в восточную часть Крыма. Таким образом, наши армия и флот отрезали фашистские войска, находившиеся в Крыму, от основной группировки. Корабли и авиация Черноморского флота блокировали врага с моря.

Разгорелась ожесточенная борьба за Крым. Фашисты отчетливо понимали, что потеря Крыма резко ухудшит военно-политическую и стратегическую обстановку на юге, поэтому гитлеровское командование стремилось во что бы то ни стало удержать Крымский полуостров.

Наступал 1944 год. Встретить его мы решили, впервые за войну, по-семейному. На наш праздник пришли командир гвардейской подводной лодки «Щ-205», гвардии капитан 3-го ранга Павел Денисович Сухомлинов, командир подводной лодки «А-2» А. П. Касаткин и командир электромеханической боевой части подводной лодки «Л-23», инженер-капитан 3-го ранга Григорий Никифорович Шлопаков с женой Марией Александровной и сыновьями Толей и Витей. Сам Новый год мы встретили очень весело: настроение было приподнятое, и мы, разгоряченные припасенным вином, много шутили, смеялись и танцевали. Расставаться совсем не хотелось, поэтому разошлись лишь под утро.

Днем 1 января, в салоне за обедом, я встретил своего бывшего командира — капитана 3-го ранга Иллариона Федотовича Фартушного. Я подсел к нему Поближе, и мы разговорились. Не везло, если можно так выразиться, моему учителю и на подводной лодке «Л-23», которой он командовал уже более полутора лет. Он успешно ставил мины у вражеского побережья, сделал шесть труднейших походов в осажденный Севастополь, доставив свыше шестисот тонн боезапаса и продовольствия, а вот потопить хотя бы одно вражеское судно торпедами ему никак не удавалось: ни разу он не встретился с противником лицом к лицу.

И только в начале ноября 1943 года, в канун 25-й годовщины Великой Октябрьской революции, подводная лодка «Л-23» вышла в очередной боевой поход, во время которого Илларион Федотович обнаружил немецкий танкер в окружении двух миноносцев. Он сразу ринулся в торпедную атаку, а выходить в атаку, что и говорить, Илларион Федотович умел мастерски. Будучи старпомом под его командованием, я не раз участвовал в этих стремительных бросках.

Две из трех выпущенных подводной лодкой «Л-23» торпед попали в цель, и танкер быстро затонул. Миноносцы длительное время преследовали наших отважных подводников, но тщетно — Фартушный оторвался от них и, несмотря на полученные повреждения, благополучно привел лодку в базу.

Я искренне порадовался его успеху и на прощание пожелал удачи в предстоящем боевом походе в Каркинитский залив, в который подводная лодка «Л-23» должна была выйти в начале января 1944 года.

Однако из этого похода подводная лодка «Л-23» в базу не вернулась.

Значительно позже стали известны обстоятельства их гибели. 17 января 1944 года подводная лодка «Л-23», находясь северо-западнее мыса Тарханкут, безуспешно атаковала торпедами «судно-ловушку» номер 106. После атаки противник настойчиво преследовал подводную лодку и в конце концов нагнал ее, забросал глубинными бомбами и потопил.

Но в этом бою погиб не только командир подводной лодки «Л-23». Вместе с Фартушным вбоевой поход пошел командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Андрей Васильевич Крестовский. Так, волею судьбы, наша бригада понесла двойную невосполнимую и горькую утрату. Жаль, от души жаль было мужественный экипаж и моих первых талантливых учителей.

После гибели Андрея Васильевича новым командиром бригады подводных лодок назначили капитана 1-го ранга Серафима Евгеньевича Чурсина, который прибыл к нам с Тихоокеанского флота. Забегая вперед, скажу, что под его командованием нашу бригаду наградили орденом Красного Знамени и стали именовать Севастопольской. Мне нередко, по долгу службы, приходилось встречаться с ним и после войны, когда он в звании адмирала флота успешно командовал Черноморским флотом, и каждый раз он покорял меня своей уравновешенностью, вдумчивостью, работоспособностью и глубиной принимаемых решений…

А нам, успешно окончившим насыщенный боевыми столкновениями и отчаянными схватками с противником год; командование бригады подводных лодок предоставило время для текущего ремонта. Все боевые части и службы корабля после новогодних праздников составили ремонтные ведомости и стали готовить корабль к ремонту.

Мы должны были качественно провести ремонт всех механизмов и корабля в целом, лучше осмыслить боевой опыт, извлечь из него уроки, внедрить в нашу практику все лучшее, чему мы научились за истекшее время войны, и ни в коем случае не снижать требовательность к себе. И несмотря на то, что часть работ должны были выполнить рабочие потийских судоремонтных мастерских, большая часть работы, как всегда, легла на плечи личного состава. Особенно большой объем работ был у мотористов, трюмных и электриков.

Конечно, трудностей было хоть отбавляй. Надо отметить, что с самого начала войны флотские склады почти не пополняли запасными частями, поэтому со временем недостача стала ощущаться все больше и больше. Мы старались восполнить этот пробел своими силами, доставали материалы и запасные части всеми правдами и неправдами из самых потаенных уголков складов и баз. Кроме того, производственные возможности потийских судоремонтных мастерских были весьма ограничены: они были до отказа забиты кораблями эскадры, ставшими на срочный ремонт. Мы изворачивались как могли.

Организовав ремонтные работы и согласовав ведомости, я со спокойной душой принялся готовиться к заслуженному отдыху. После боевых походов мы с товарищами, как правило, ходили на охоту или на рыбалку. Вот и на этот раз в середине января 1944 года мы решили поехать на охоту на озеро Имнат, а заодно и порыбачить. Но наверное, неправильно было бы назвать эту молодецкую забаву рыбалкой.

Дело в том, что для экономии времени и сил (середина зимы все-таки) мы за символическую мзду взяли небольшой катер и прихватили с берега взрывчатку. То, что запал к этой взрывчатке взяли, как говорится, «не той системы», никто не заметил. Ошибка стала понятна, когда запал уже тлел со скоростью, во много раз превышающей наши ожидания. Когда все бросились врассыпную, было уже поздно — баркас разнесло в щепки! К счастью, все остались живы, но не все смогли доплыть до берега: многих, в том числе и меня, подобрала спасательная команда. Довольно оперативно раненых доставили в госпиталь, где почти месяц мы приходили в себя.

Но и в госпитале я продолжал руководить ремонтом и оставался в курсе всех событий на подводной лодке и в бригаде. Меня ежедневно посещали офицеры, старшины и краснофлотцы, от которых я узнавал о сложностях и препятствиях, возникающих в ходе работы. Тогда же мне сообщили о гибели подводной лодки «Л-23». Я невероятно глубоко переживал за Иллариона Федотовича, мне очень тяжело было смириться с тем, что больше никогда не увижу его, не пожму его крепкую жилистую руку. Для всей команды нашей подводной лодки его гибель стала невосполнимой утратой, но он навсегда остался в нашей памяти…

Из госпиталя меня выписали домой с гипсом на ноге, но это мне ничуть не помешало продолжать руководить ремонтом корабля и готовить его к очередному боевому походу. Я сидел среди множества ящиков с мандаринами, которые в избытке приносили к нам домой ежедневные делегации, и разрешал возникающие вопросы.

Краснофлотцы и офицеры делились со мной не только служебными проблемами, но и рассказывали о бытовых неурядицах. Однажды ко мне пришел военфельдшер Дьячук и, раскрасневшись, возмущенно рассказывал о безобразном поведении электриков — Носа, Перебойкина, Кроля и Федорченкова, — которые где-то раздобыли и употребили коньяк, а в бутылку налили мочу. Обнаружив у них бутылку, ее тут же экспроприировали и оставили в провизионке. Дьячук, по-видимому, положил глаз на этот «коньяк» и, наконец, потеряв терпение, спросил у Марголина разрешения выпить немного коньяку. Тот не отказал. Подмена обнаружилась мгновенно! Но у старпома военфельдшер поддержки не нашел, Марголин лишь подтрунивал: «На то вы и доктор!» Такая несправедливость совершенно не устраивала Дьячука, и он решил искать правды у меня. Ну а что я мог ему на это ответить? Только пообещать, что разберусь и накажу, но делать этого, естественно, не собирался. Да, на берегу мои ребята развлекались как могли, порой даже перегибая палку.

В походах краснофлотцы сберегали выдаваемые продукты, особенно икру, печенье и шоколад, отказывали себе в пайковом вине и коньяке, мастерили всякие поделки для того, чтобы все продать по приходе в базу и повеселиться от души. Особенно непросто бывало сразу после прихода в базу, потому что люди долго не могли отвыкнуть от сложившегося режима и ближе к ночи начинали куролесить. Кто-нибудь из заводил, чаще им был Беспалый, к вечеру выбирался из койки, доставал хмельное и закуску из своих запасников и зачинал песню «Зеленая собака». Утром поднять «отдыхающих» было сложно, поэтому многие из них пропускали завтрак, еле-еле добирались до подводной лодки, иные сваливались за дизелями, электромоторами и в других укромных уголках, где они потихоньку дремали в самых неожиданных позах. Но с нашим боцманом дремать конечно же не приходилось, он быстро обнаруживал тунеядцев, поднимал и заставлял их работать. Со временем режим дня и ночи у краснофлотцев налаживался, и жизнь входила в обычный ритм. Вместе с тем на ходе и качестве ремонта «вживание» никак не отражалось.

Не потому пили и продавали продукты мои краснофлотцы, что были гуляками и пьяницами. Им тяжело было переносить тяготы боевых походов, каждый из которых мог оказаться последним. Не все могли переслать деньги родным, или потому, что не знали, что с ними, или потому, что те оказались на оккупированных территориях, или просто уже никого не стало… Оттого и топили свои переживания в вине, совершали бездумные поступки. К очередному походу они, как правило, продавали все до последней нитки и уходили в море с единственным желанием — найти и поразить врага. В этом им нельзя отказать: чем ближе был поход, тем более и более преображались мои молодцы, показывая невероятную моральную стойкость и патриотизм. В боевой поход мои «береговые раздолбай» выходили все равно как гвардейцы — подтянутые, гладко выбритые, в глазах — блеск, решимость и бесстрашие. Мы не позволяли себе отращивать в боевых походах бороду, как делали наши противники, все следили за собой и в базу возвращались такие же гладко выбритые и подтянутые. И этим гордились.

В эти дни мне стала известна еще одна печальная история, которая не могла не тронуть мое сердце. Не раз ко мне вместе с товарищами приходил и наш кок Николай Федоров. В последние дни он стал очень замкнут и нелюдим. Несколько раз я порывался выяснить причину изменившегося настроения, но он ничего не рассказывал. В конце концов я выпроводил всех, кроме него, и прямо спросил, что произошло. Тогда он рассказал мне удивительную историю, которая, впрочем, нередко случалась на войне. Как-то раз, возвращаясь поздним вечером из увольнения, он переходил через портовые железнодорожные пути и окликнул солдата, чтобы тот дал ему прикурить. Когда яркая вспышка озарила лицо, как оказалось, офицера, Федоров узнал в нем своего старшего брата Степана. Кончено, их радости не было предела.

Тут я поспешил выразить свою радость за братьев, но Николай тут же ошеломил меня сообщением, что сразу после их встречи его брат, старший лейтенант Степан Федоров, был отправлен на Малую Землю, где через несколько дней геройски погиб, освобождая Новороссийск. Вот так горькая военная судьба позволяла близким людям ненадолго увидеться, а затем разлучила их навсегда…

К концу февраля силами Ленинградского и Волховского фронтов был освобожден Ленинград, а немецко-фашистские оккупанты были изгнаны из Ленинградской области. Это была блестящая победа, которая воодушевила весь советский народ. Мы знали, что в родном городе Григория Никифоровича Шлопакова на протяжении всей блокады оставались его мать и сестра, и мы хотели обрадовать семью, принеся эту новость. Но, к сожалению, мы не утешили жену и двух детей Григория Никифоровича, погибшего вместе с «Л-23», видимо, лишь разворошили горькие воспоминания. А гораздо позже мы узнали, что сестра Григория Никифоровича не дожила до освобождения: она умерла от голода…

Стремительно и неудержимо наступила весна 1944 года. Наша армия беспощадно гнала фашистов с нашей родной земли.

8 апреля войска 4-го Украинского фронта прорвали оборону противника на Сиваше и Перекопе.

13 апреля были освобождены от фашистов Феодосия, Евпатория и Симферополь.

17 апреля войска Рабоче-крестьянской Красной армии овладели Балаклавой и подошли к Севастополю.

7 мая войска 4-го Украинского фронта начали штурм севастопольских укреплений. Одновременно наши подводные лодки и торпедные катера совместно с авиацией флота усилили удары по вражеским кораблям и судам и лишили фашистов возможности перевозить военные грузы по морю. Отрезанные от основных сил, обреченные на катастрофу, немцы спешили эвакуировать свои войска из Севастополя. Перед кораблями флота встала задача не дать им безнаказанно уйти в Румынию через море.

Враг не смог устоять под сокрушительным напором Красной армии, и 9 мая после упорных боев на суше и на море наши войска полностью освободили наш родной Севастополь!

На следующий день «Правда» писала: «Здравствуй, родной Севастополь, любимый город советского народа, город-герой, город-богатырь! Радостно приветствует тебя Советская страна».

Активное участие в этой операции принимала подводная лодка «С-31». Я, как вы понимаете, по состоянию здоровья в море не вышел, вместо меня пошел командир «С-33» капитан 3-го ранга Борис Андреевич Алексеев.

Не трудно понять, каково было мое настроение. Отголоски этих переживаний терзают мою душу и по сей день. Дорого, слишком дорого обошлась мне эта охота! Действительно, сложно себе было представить более неразумный поступок: на войне достаточно риска и опасности без «охоты и рыбалки». Но нас, молодых моряков, переполняла неуемная кипучая энергия, требующая дополнительных острых ощущений. Молодость, молодость… Этого памятного урока мне хватило на всю жизнь: на протяжении оставшихся двадцати пяти лет службы я больше не охотился и не рыбачил…

Но в этом, двадцатом, походе произошло событие, которое заставило меня еще больше переживать за последствия неудачной рыбалки, которые вынудили меня оставить свою команду без попечения.

Через много лет от своего старого друга, однокашника по Военно-морскому училищу, бывшего командира гвардейской подводной лодки «Щ-215» Героя Советского Союза капитана 1-го ранга в отставке Михаила Васильевича Грешилова я совершенно случайно узнал, что в этом походе мой экипаж оказался на волосок от гибели.

Осенью 1979 года вместе с Михаилом Васильевичем мы отдыхали в солнечногорском санатории ВМФ. Мы жили в одном номере и долгими осенними вечерами прогуливались по санаторным аллеям, снова и снова вспоминая о войне, о наших боевых товарищах, о совместной службе на Черном море.

— Знаешь, Коля, а я ведь чуть не потопил твою подводную лодку… — как-то сказал мне Михаил Васильевич.

Его слова заставили меня насторожиться.

— Что ты говоришь?! Как это могло произойти?

— Во время освобождения Севастополя. Я знал, что ты тогда болел и вместо тебя пошел Алексеев…

— Это дела не меняет! Так что случилось?

— Ну, если ты помнишь, в этот период каждая подводная лодка получила для боевых действий большие районы вместо меньших по размеру позиций. Район боевых действий моей подводной лодки граничил с районом, выделенным для «С-31». Однажды днем мы обнаружили подводную лодку, проходящую через наш район в надводном положении. Видимость была плохая, связь установить не удалось, да и распознать ее силуэт было сложно, так как он в равной степени походил на нашу «эску» и на немецкую подводную лодку. Не было никакой возможности развеять мои сомнения, — озабоченно продолжал Михаил Васильевич, — поэтому я решил выходить в торпедную атаку. И вот, представляешь, перед самым торпедным залпом боцман немного притопил нашу «щуку», из-за чего продолжать наблюдение в перископ я не мог. И после того, как мы подвсплыли, я поднял перископ, а подводной лодки уже не было — она погрузилась.

Слушая Михаила Васильевича, я не произнес ни слова, я просто окаменел, будто наяву представляя весь ужас создавшейся ситуации.

— Как же это могло произойти, Миша? — просипел я. — Как же у тебя получилась такая ошибка в счислении?

— Нет, Коля, никакой ошибки у меня не было. Это Алексеев оказался в нашем районе. По приходе в базу я несколько раз лично проверял штурманскую прокладку. Твой штурман не пошел в этот поход, Алексеев с собой на «С-31» взял молодого штурмана.

— Погоди, а разве в боевом приказе не было оговорено, чтобы вы не атаковали подводные лодки — под Севастополем немецких подводных лодок не было! — наступал я на друга.

— В том-то и дело, что не было оговорено, — глубоко вздохнул Михаил Васильевич и насупился. По его лицу было видно, что он заново переживает свою поспешность, чуть не обернувшуюся катастрофой.

Здесь я сделаю небольшое отступление и попытаюсь объяснить, почему такое могло произойти. Дело в том, что в боевых документах, подготовленных в связи с планирующейся блокадой Севастополя, действительно не было никаких директив, категорически запрещающих атаковать подводные лодки. Я хорошо помнил наглую атаку итальянской малой подводной лодки неподалеку от Ялты, да и подводный поединок у побережья Турции, но при чем здесь немецкие подводные лодки во время освобождения Севастополя? В самом деле, тогда фашисты, зажатые в клещи советской армией, в панике бежали из Севастополя и поспешно эвакуировали свои войска, поэтому никакой речи о каких бы то ни было боевых действиях немецких подводных лодок просто не могло быть!

Так, спустя много лет, я, можно сказать, совершенно случайно узнал о смертельной угрозе, которая в мое отсутствие нависла над подводной лодкой «С-31»…

Летом 1944 года Потийскую военно-морскую базу вновь посетил народный комиссар Военно-морского флота, адмирал флота Советского Союза Николай Герасимович Кузнецов. На этот раз, наряду с решением общефлотских вопросов, он вместе с командующим Черноморским флотом вице-адмиралом Ф. С. Октябрьским, членом Военного совета вице-адмиралом П. И. Азаровым и командиром бригады подводных лодок капитаном 1-го ранга С. Е. Чурсиным провел смотр нашей подводной лодки. Как известно, смотры служат для проверки боевой готовности и состояния корабля и всего личного состава.

Вся материальная часть, как и весь корабль, была исправна и находилась в образцовом состоянии. Это был результат плодотворного и упорного труда всего экипажа подводной лодки, но особенно хотел бы отметить старпома Марголина, минера Егорова, боцмана Емельяненко, старшин Щукина, Крылова и Карпова.

Настроение было бодрое, команда выглядела молодцевато, на груди у каждого блестели позолотой многие боевые ордена и медали.

Я встретил наркома на палубе, доложив ему, что подводная лодка «С-31» к смотру готова.

Нарком и сопровождающие его лица спустились в подводную лодку через люк первого отсека. Его встретил и четко доложил о готовности командир отсека старший лейтенант Егоров. Отсек выглядел отлично: при свете электрических лампочек поблескивали надраенные кремальеры носовых торпедных аппаратов, по бортам, на стеллажах, будто огромные сигары, покоились тупоносые боевые торпеды. Трубы торпедных аппаратов были выкрашены в цвет слоновой кости, станция воздуха высокого давления блестела синей эмалью, трюм — красной эмалью, подволок и борта отсека были покрашены цинковыми белилами, аккуратно заправленные белоснежным бельем койки личного состава довершали общую картину.

Побеседовав с личным составом первого отсека, нарком ВМФ перешел во второй отсек, за ним следовал я, за мной во второй отсек вошел командующий флотом Ф. С. Октябрьский — он сам установил такой порядок смотра.

Во втором отсеке наркома ВМФ встретил и доложил о готовности отсека к смотру командир второго отсека электрик Григорий Трубкин. Второй отсек выглядел не хуже первого: стол кают-компании был покрыт плюшевой скатертью, койки офицеров аккуратно застланы и задрапированы плюшевыми шторами, в каютах акустика и командира подводной лодки нас также встретили надлежащий порядок и идеальная чистота.

Центральный пост, как и предыдущие два носовых отсека, выглядел безукоризненно. Везде было чисто, главная и трюмная помпы, как и их станции, все приборы, магистрали и другая аппаратура блестели радугой эмалевых красок. И так было в остальных четырех кормовых отсеках.

Проходя по отсекам подводной лодки, нарком не раз обращался к Ф. С. Октябрьскому:

— Видишь, Филипп, — так нарком называл командующего флотом, — как хорошо выглядит корабль, а ты все жалуешься, что у тебя на флоте красок не хватает.

Командующий флотом пожал плечами, но ничего не ответил.

Напрасно нарком журил, адмирала Октябрьского, с красками на флоте дело действительно обстояло плохо, и не флотскими красками была покрашена наша подводная лодка. Дело в том, что наш боцман Николай Николаевич Емельяненко крепко подружился с главным боцманом плавбазы «Волга», в распоряжении которого находился огромный запас испанских красок, предназначенных для покраски «Волги» — бывшего пассажирского лайнера испанского торгового флота. По-дружески главный боцман плавбазы «Волга» и снабжал нашего боцмана столь дефицитными в то время красками. Нужно отдать должное и моему помощнику — Борису Максимовичу Марголину, умевшему, как никто другой, распорядиться этим добром и пополнять наши запасы красок из других, не менее интересных источников.

Смотр подводной лодки, продолжавшийся более двух часов, прошел успешно. Куда только ни заглядывал нарком, он везде видел образцовый порядок. О чистоте отсеков и говорить не приходилось, все механизмы и устройства были в образцовом порядке. Это произвело на наркома неизгладимое впечатление, но более всего, конечно, порадовало нас.

В каждом отсеке адмирал Н. Г. Кузнецов беседовал с краснофлотцами. Дойдя до седьмого отсека, нарком и комфлот поднялись на верхнюю палубу.

На верхней палубе мы выстроили команду. Нарком обошел строй и опросил претензии — их не было. Нарком поблагодарил личный состав за отличную службу.

— Служим Советскому Союзу! — бодро, с улыбками на загорелых лицах ответили подводники.

Я распустил строй. Вместе с наркомом и командиром бригады, капитаном 1-го ранга Чурсиным мы подошли к 100-миллиметровому орудию.

— Видно, что исправный корабль, — похвалил нарком.

Этих теплых, хвалебных слов было более чем достаточно для всего личного состава, усилиями которого подводная лодка заслужила столь высокую оценку наркома. Я заверил народного комиссара ВМФ, что личный состав подводной лодки «С-31» с честью выполнит все поставленные боевые задачи.

После окончания беседы адмирал флота Советского Союза Н. Г. Кузнецов в сопровождении командующего флотом адмирала Ф. С. Октябрьского, члена Военного совета флота вице-адмирала П. И. Азарова и командира бригады подводных лодок капитана 1-го ранга С. Е. Чурсина сошли с борта подводной лодки.

В течение долгого времени этот нежданный визит высшего командования ВМФ являлся предметом делового обсуждения на строевых совещаниях личного состава бригады подводных лодок.

Смотр корабля, проведенный народным комиссаром ВМФ, был отличной школой не только для меня, но и для всех командиров подводных лодок…

К концу лета 1944 года советские войска все дальше уходили на запад. Жаркие битвы гремели уже за пределами нашей Родины.

В это время мы получили новое боевое задание. Согласно боевому приказу, нам предстояло действовать в северо-западной части Черного моря. В порты Болгарии и Румынии в это время прибывали новые немецко-фашистские войсковые части, которые усилили береговые оборонительные сооружения и противовоздушную оборону.

Наша подготовка к предстоящему боевому походу отличалась целым рядом особенностей. Во-первых, в северо-западном районе Черного моря мы не плавали уже два года: с осени 1942 года боевая деятельность наших подводных лодок сместилась к крымскому побережью, где в то время проходили наиболее интенсивные морские коммуникации противника. Во-вторых, мы хорошо знали, что в районе западного побережья Черного моря, портов Варна, Бургас, Констанца и Сулины противник активно использовал минное оружие.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление и остановиться на таком вопросе, как минная опасность, который являлся для всех нас, подводников, исключительно важной проблемой.

Мы прекрасно знали, что еще в начале войны вдоль побережья Румынии и Болгарии фашисты выставили множество якорных контактных мин, которые должны были оградить прибрежные коммуникации, порты и военно-морские базы от наших кораблей. Поэтому за минными полями торговые суда противника чувствовали себя в полной безопасности, а наши корабли несли тяжелые потери.

Немцы использовали минное оружие как в глубинных районах моря, так и в прибрежной полосе. На больших глубинах моря они ставили якорные мины, а на глубинах до 50 метров — донные мины магнитного, акустического или иного неконтактного действия. Мы учитывали, что якорные минные поля менее живучи, чем донные, так как через 1–2 года в результате обрыва минрепов эффективность заграждения якорными минами значительно сокращается, донные же мины могут действовать в течение нескольких лет.

В первые же дни войны в июле 1941 года на минном поле погиб лидер «Москва», участвовавший в огневом налете на порт Констанца. 1 декабря 1942 года в районе порта Сулина во время огневого налета подорвался на минах крейсер «Ворошилов».

Еще большие потери от мин несли подводные лодки. Достаточно сказать, что только в 1941–1942 годах наши подводные лодки подрывались на минных заграждениях противника не менее 250 раз.

После окончания Великой Отечественной войны, работая в Оперативном управлении Главного штаба Военно-морского флота, я познакомился с научным трудом доктора военно-морских наук, крупного специалиста минно-торпедного дела, капитана 1-го ранга Ивана Алексеевича Киреева. В этой работе на основе имевшихся в Главном штабе ВМФ данных И. А. Киреев дал глубокий научный анализ эффективности немецкого минного оружия.

В частности, я узнал, что наша подводная лодка «С-31», находясь на позиции у западного побережья Черного моря с 30 октября по 9 ноября 1941 года, пересекла минное заграждение противника 6 раз в надводном и 6 раз в подводном положении. Суммарная вероятность гибели подводной лодки составляла 62 процента. Сменившая нас в этом районе 11 ноября подводная лодка «С-34» под командованием капитана 3-го ранга Якова Моисеевича Хмельницкого погибла.

Находясь на боевой позиции у Констанцы в августе 1942 года, мы 24 раза пересекли минные линии, поставленные немцами весной 1942 года. Суммарная вероятность гибели составляла 90 процентов. Сменившая нас в этом районе 26 августа подводная лодка «Щ-208» под командованием капитан-лейтенанта Беланова погибла.

В октябре 1943 года нами на боевой позиции северо-западнее Севастополя были обнаружены свежие плавающие мины (о чем было доложено командованию бригады, но, вопреки здравому смыслу, мы были оставлены в этом районе). Сменившая нас 25 октября подводная лодка «А-3» под командованием капитан-лейтенанта С. А. Цурикова погибла.

Каждый раз, оказавшись под водой в пределах минного поля с якорными минами, мы двигались самым экономическим ходом (под одним электродвигателем) со скоростью 1,8 узла в час, то есть за час плавания подводная лодка преодолевала 3332 метра. Нетрудно подсчитать, что на такой скорости при длине подводной лодки 90 метров минреп проходил вдоль борта в течение 90 секунд. Эти полторы минуты тянулись мучительно долго — ибо в любой момент мы ждали взрыва…

Мины были коварным оружием, которого мы, подводники, не могли разгадать. От этого оружия мы не имели эффективной защиты и, вполне естественно, несли большие потери.

В результате тяжелой минной обстановки на западном побережье Черного моря многие наши подводные лодки при форсировании минных полей подрывались («Щ-205», «М-31», «А-5», «М-113», «Щ-212» и другие), а некоторые из них и гибли («Щ-211», «С-34», «Л-24» и другие).

Скрупулезно проанализировав минную обстановку 16 августа 1944 года, мы вышли в западную часть Черного моря в наш последний боевой, двадцатый, поход. В этом районе наши подводные лодки не были с осени 1942 года.

Кальку минной обстановки на этот раз мы имели, но относились к ней с некоторым недоверием, так как она была составлена по немецким данным. Поэтому, когда мы подошли к фарватеру минного поля, погрузились и решили преодолеть его под водой. Весь личный состав стоял на боевых постах и командных пунктах по готовности номер один.

В отсеках подводной лодки стояла полная тишина. Внимательно прослушивая горизонт, акустик Крылов, да и личный состав ждал зловещего шороха трущегося о борт подводной лодки стального минрепа. Что и говорить, ожидание неприятное! Но все обошлось. У нас оказался проверенным довольно широкий коридор, которым мы и пользовались для подхода к берегу. Кроме отдельных самолетов, летающих вдоль побережья, и одиночных кораблей противолодочной обороны, мы ничего не обнаружили.

Тем временем события на фронтах разворачивались с молниеносной быстротой и следовали одно за другим таким образом.

23 августа румынский народ сверг фашистскую диктатуру Антонеску. Новое правительство Румынии порвало с гитлеровской Германией и объявило ей войну.

29 августа Черноморский флот силами воздушного и морского десантов занял главную базу румынского флота — Констанцу.

31 августа наши войска вступили в столицу Румынии — Бухарест.

Срок нашего пребывания на боевой позиции подходил к концу, когда шифровальщик Лысенко вручил мне радиограмму от командования бригады. Капитан 1-го ранга Чурсин запрашивал меня о возможности продлить время пребывания на позиции еще на несколько дней. Наши запасы провизии, соляра, масла и пресной воды подходили к концу. Мы тщательно проверили все, что осталось, и на совместном собрании единодушно решили, что можем продлить свое пребывание на позиции, о чем немедленно ответили Чурсину.

Пришлось умерить аппетиты, ибо норма питания была сокращена в два раза. Особенно трудно приходилось с пресной водой и продуктами, их явно не хватало для того, чтобы дополнительно пробыть в море в течение 5–7 дней. Но никто не сетовал, наоборот, по инициативе личного состава мы еще раз пересмотрели свои возможности в сторону уменьшения норм потребления воды и провизии. Каждый матрос, старшина и офицер понимал серьезность создавшегося положения и стоически переносил эти трудности. Мотористы, что называется, по капле собирали соляр и масло, строго следили за их расходом и этим обеспечили необходимый надводный ход корабля…

2 сентября наши войска вышли к румыно-болгарской границе. Судьба Болгарии, как и в прошлом веке, решалась с нашей помощью. С той лишь разницей, что от турецкого ига болгарскому народу помогла освободиться русская армия, а от немецко-фашистских захватчиков — советская армия.

Вступление советских войск в Болгарию ускорило революционное движение болгарского народа, и 9 сентября болгарские коммунисты свергли реакционное правительство Болгарии, в результате чего власть перешла в руки правительства Отечественного фронта, которое, порвав отношения с Германией, объявило ей войну. В этот же день нашими морскими и воздушными десантами были заняты болгарские военно-морские базы Варна и Бургас…

Вскоре нам разрешили возвратиться в базу. 12 сентября мы покинули боевую позицию, а утром 15 сентября нам открылся знакомый элеватор Поти. Какими родными и близкими сердцу показались нам открывшиеся низкие берега «пламенной Колхиды»!

Медленно подводная лодка двигалась по водной глади потийской гавани, оставляя за собой широко расходящийся след. Когда мы подходили к плавбазе «Волга», я пристально всматривался в ряды встречавших нас подводников, выстроившихся на палубах левого борта плавбазы, и увидел Веру Васильевну с дочурками Иришей и Наташей. Что-то всколыхнулось во мне и будто оборвалось. Все заботы и тревоги боевых походов разом отступили, и внезапно исчезло беспрерывное напряжение, сменившееся непривычным спокойствием. «Все позади», — подумалось мне, и на душе стало как-то легко.

Я стоял молча и, взволнованный приветствиями, необычно крепко держался руками за поручни ходового мостика, внимательно отслеживая движения подводной лодки, которая медленно продвигалась вперед. Наконец она коснулась борта «Волги» и остановилась. Швартовая команда четырьмя крепкими стальными концами пришвартовала подводную лодку к борту плавбазы. Подали сходню, по ней на палубу подводной лодки спустились командир бригады капитан 1-го ранга С. Е. Чурсин и начальник политического отдела бригады капитан 3-го ранга П. Н. Замятин.

— Смирно! Товарищ капитан 1-го ранга! Подводная лодка «С-31» из боевого похода возвратилась. Задание выполнено. Командир подводной лодки «С-31» капитан 3-го ранга Белоруков, — отрапортовал я комбригу.

— Поздравляю вас с успешным выполнением боевого задания и благополучным возвращением в базу! — произнес комбриг.

Многоголосое, мощное русское «Ура!» перекатисто прогремело над гаванью Потийского порта…

Так закончился мой последний — двадцатый — боевой поход.

За участие в блокаде немецкого флота в портах Болгарии и Румынии подводная лодка «С-31» получила благодарность от Верховного главнокомандующего, а наша бригада подводных лодок была награждена орденом Красного Знамени и получила название Севастопольской.

5 ноября 1944 года наша подводная лодка была удостоена высокой правительственной награды — ордена Красного Знамени.

Через несколько дней было назначено время вручения Краснознаменного флага, ордена Красного Знамени и грамоты Верховного Совета Союза ССР.

Здесь приведу подлинный текст Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР:

«Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР

О награждении подводной лодки «С — 31» орденом Красного Знамени

За образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками наградить подводную лодку «С-31» орденом Красного Знамени.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР

М. Калинин

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

А. Горкин».

К этому моменту я готовился долго. Пожалуй, более волнующего события в моей жизни еще не случалось. Не покривлю душой, если скажу, что волновались мы все. Я уверен, что каждый член экипажа готовился к этому торжественному моменту задолго и приводил в порядок свою форму и корабль.

Я встал очень рано, так как больше не мог заснуть. Не торопясь я побрился, оделся и сел у себя на кровати. Дольше терпеть я не смог и раньше времени отправился на плавбазу. Там я встретился с боевыми друзьями и немного успокоился. Я пожимал их руки и от души принимал их теплую поддержку в этот непростой для меня момент.

Наконец мне доложили о готовности подводной лодки к торжественному подъему Краснознаменного флага, вручению ордена Красного Знамени и построении для личного состава, и я с душевным трепетом отправился на подводную лодку, стоявшую у левого борта плавбазы «Волга».

С излишней поспешностью я вступил на деревянную сходню, которая завибрировала под ногами, да еще грянул духовой оркестр, и я, как курсант-первогодок, вбежал на борт подводной лодки. Но это было еще полбеды. Вслед за этим, придерживаясь такта оркестрового марша и засмотревшись на строй матросов, я споткнулся обо что-то и наверняка бы растянулся на сходне или, не дай бог, упал бы за борт, не поддержи меня вовремя встречающий у трапа старпом. А матросы — молодцы, никто даже не улыбнулся, поддержав во мне уверенность и спокойствие. Эти чудные парни, где можно и нужно, любили подшутить, да еще и как, а в ответственный и сложный момент всегда выручали своей выдержкой.

Орден Красного Знамени, грамоту Верховного Совета ССР и Краснознаменный флаг вручали командир бригады подводных лодок капитан 1-го ранга С. Е. Чурсин и начальник политического отдела капитан 3-го ранга П. Н. Замятин. Я подошел к ним, отдал честь, доложил о построении личного состава.

Комбриг зачитал перед строем Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР. Я подошел к Краснознаменному флагу, который держали в руках комбриг и наш комиссар, преклонил колено и с глубоким волнением поцеловал правый угол флага. Вновь грянул оркестр. Под торжественные звуки гимна Советского Союза полотнище Краснознаменного военно-морского флага вместе с флагами расцвечивания медленно поднялось на флагштоке.

Матросы, старшины и офицеры повернули голову в сторону флагштока, на котором развевалось полотнище Краснознаменного военно-морского флага…

Из моей памяти никогда не изгладятся трепет и восхищение этой невероятно торжественной церемонией.

После окончания церемонии вручения награды состоялся митинг подводников, посвященный этому знаменательному для всех нас событию. В своем выступлении на митинге я доложил собравшимся, что торжественное обещание, данное личным составом подводной лодки в первый день войны, — стать краснознаменным кораблем — нами выполнено. Мы поклялись еще настойчивее повышать свое боевое мастерство во имя окончательной победы над врагом.

Теперь мы должны были привыкать к несколько необычному для нас гордому сочетанию «Краснознаменная подводная лодка «С-31»! Вместе с тем мы все хорошо понимали, какая высокая честь оказана экипажу и какая ложится на него дополнительная ответственность.

Вечером на товарищеский ужин мы пригласили командование бригады, дивизиона и наших боевых товарищей с других кораблей. Сервировка стола была скромной, но это ничуть не умалило нашего гостеприимства.

Гостей было много. И настроение у всех приподнятое, особенно, конечно, у нашей команды. Мы чувствовали себя хозяевами и внимательно ухаживали за товарищами. Много теплых, задушевных пожеланий услышали мы в свой адрес. В своих разговорах мы нередко вспоминали всех наших товарищей-подводников, павших смертью храбрых…

Затем потекли размеренные трудовые будни, которые принесли немало перемен.

Приказом народного комиссара Военно-морского флота мой старпом капитан-лейтенант Борис Максимович Марголин был назначен командиром подводной лодки «М-32». Он полностью отвечал служебному положению как в море, так и в повседневной службе в базе. Его забота о корабле и личном составе, их чаяниях и трудах, была выше всяких похвал.

Все больше и больше наших боевых командиров покидало подводную лодку «С-31», и от этого становилось и радостно, так как они шли на заслуженное повышение, и грустно, как бывает всегда, когда расстаешься с хорошими боевыми друзьями.

Вместо Марголина моим помощником назначили уважаемого всеми нами минера, старшего лейтенанта Сергея Григорьевича Егорова. Казалось, давно ли молодой лейтенант окончил Севастопольское военно-морское училище и в самом начале войны пришел к нам. А прошли три тяжелейших года войны. Мужали все мы, и вместе с нами приобрел большой боевой опыт и Сергей Григорьевич. За военные годы под его руководством торпедисты лодки подготовили и выстрелили 18 боевых торпед. Дважды Сергей Григорьевич успешно управлял артиллерийским огнем по береговым объектам противника. Он на самом деле заслужил эту должность.

На смену Егорову пришел уже известный читателю наш первый минер — капитан-лейтенант Василий Георгиевич Короходкин. Мы знали друг друга давно, и ему не нужен был период врастания в обстановку. Пока мы с ним не виделись, он успешно окончил Высшие ордена Ленина специальные командирские курсы, возмужал, обзавелся семьей. Мы все были довольны этим назначением, что скрывать — свой человек.

После ухода с подводной лодки «С-31» осенью 1941 года Короходкин успешно служил на дивизионе «щук», до весны 1942 года базировавшихся в Туапсе, а позже в Батуми. Как и мы, много пережил он за время войны. Остановлюсь для примера лишь на одном боевом эпизоде.

После зимнего «затишья» в начале весны 1942 года фашистская авиация вновь активизировала свои боевые действия на Кавказе. 22 марта, во время обеденного перерыва, немецкая авиация совершила первый в этом году налет на порт Туапсе. Они планировали уничтожить в порту подводные лодки и их плавучую базу «Нева». Но к счастью, после налета подводники потерь не понесли. Лишь одна авиационная бомба попала в минный заградитель «Островский».

Видимо, этим немцы не удовлетворились. Поэтому на следующий день, приблизительно около 13 часов, немецкая авиация совершила второй налет на Туапсе. В налете участвовало 60 «Фокке-Вульфов». В порту, помимо плавбазы «Нева» и двух подводных лодок, отшвартованных у ее правого борта, находились торговые суда.

Одному из самолетов противника, прорвавшемуся через заградительный огонь, удалось лечь на боевой курс со стороны моря, спикировать на плавбазу и сбросить на нее 500-килограммовую бомбу. Бомба разорвалась в носовой части корабля и разрушила много жилых помещений, в том числе каюты офицерского состава. Всех моряков, оказавшихся на палубе «Невы» (а среди них был и Короходкин), взрывной волной выбросило за борт. Некоторые матросы, стоявшие возле Короходкина, упали на стоявшие у плавбазы подводные лодки и погибли, разбившись об их палубы. Короходкину же, к счастью, повезло — он пролетел через подводные лодки и упал в воду, потеряв сознание от контузии. На дне бухты он пришел в себя, в доли секунды перед ним пронеслись все предшествующие события, он вспомнил, что произошло, и сразу стал всплывать. На поверхности Короходкин появился метрах в пятидесяти от подводных лодок. Вода вокруг него кипела от падавших осколков разорвавшихся зенитных снарядов. Один из них угодил в лицо, несколько других — в туловище и руки. Смывая одной рукой кровь, другой работая в воде, он самостоятельно подплыл к борту подводной лодки, где его подхватили товарищи. Его доставили на плавбазу, а затем отправили в госпиталь. Вот такая непростая судьба была уготована нашему Василию Георгиевичу…

Подводные лодки нашей бригады не спеша втягивались в спокойное русло боевой подготовки. Начались плановые занятия. Потекли непривычно спокойные учебные дни. Незаметная будничная работа не всем нравилась, но с этим приходилось мириться. Продолжая внимательно следить за общей обстановкой на театрах военных действий, мы понимали, что враг долго сопротивляться не может, что скоро и на нашей улице наступит праздник.

Так в повседневных заботах наступил долгожданный 1945 год. Наша страна встречала его в благоприятной политической, экономической и военной обстановке. Наши войска приближались к Берлину, и вся страна, затаив дыхание, следила за развивающимися событиями. И тем не менее праздник наступил как-то неожиданно.

Ранним утром 9 мая меня разбудила беспорядочная стрельба, доносившаяся со стороны моста через Рион. Я в недоумении и тревоге подбежал к окну и высунулся по пояс, пытаясь что-либо разглядеть, и увидел, что флотские и армейские офицеры, столпившиеся у железнодорожного вокзала, беспорядочно стреляют в воздух из пистолетов. Пробегавшие мимо дома люди кричали мне: «Победа! Мир! Мы победили!!!» Оказывается, наступил долгожданный день победы над фашистской Германией. Борьба советского народа увенчалась полной победой над коварным врагом. Я второпях оделся, расцеловал жену и детишек и с радостью побежал в порт.

Трудно передать то волнение, то ликование, которые испытывали мы, глядя на это зрелище. Тяжелые дни отступления, горечь утрат, неимоверные испытания — все выдержали эти люди и дожили до этого дня. Они вырвали победу у врага.

Улицы города Поти заполонили толпы празднично одетых, счастливых людей. Отовсюду неслись приветствия и слова благодарности в адрес советской армии и Военно-морского флота. Люди останавливали меня, обнимали, целовали, пытались качать на руках, но я вырывался и бежал дальше. Радость народа глубоко взволновала меня. Она послужила лучшей наградой за наш ратный труд, за тяжелые испытания в борьбе с фашизмом.

Поти трудно было узнать. Еще вчера спокойный город, будто заново началась война, вдруг наполнился грохотом автоматной, пулеметной и пистолетной стрельбы. Эта несмолкаемая канонада доносилась отовсюду. Начался никем не установленный салют в честь Победы. Со всех улиц города и из окон грузинских домиков летели дружные крики «Ура-а-а!». Вскоре по улицам понеслись музыка и песни, которые стали стремительно разливаться по городу; повсюду люди пускались в пляс — грузины, мингрелы, армяне, русские и украинцы, флотские, армейские и гражданские, — всех обуяла безмерная и неуемная радость долгожданной победы.

В новом порту, где теперь стояли подводные лодки нашего дивизиона, базируясь на бывшую румынскую плавбазу «Буг», также раздавались мощные перекаты возгласов «Ура-а-а!» и гремели выстрелы из всех видов оружия. Немало усилий приложило командование, чтобы прекратить стихийный салют.

Между мачтами боевых надводных кораблей и подводных лодок горделиво взвились флаги расцвечивания. Оглушительные звуки флотских оркестров разносились по всей бухте.

Прямо на причальной стенке состоялся торжественный митинг личного состава бригады. С лиц участников митинга не сходили улыбки, настроение было ликующее, праздничное.

Ясное, спокойное южное солнце к этому времени поднялось уже высоко, оно отражалось в позолоченных трубах оркестра инасквозь просвечивало полотнища корабельных гюйсов, краснознаменных и гвардейских флагов и флаги расцвечивания.

Я выстроил экипаж на палубе подводной лодки. На груди краснофлотцев поблескивали на солнце боевые ордена и медали. Теплый черноморский ветер спокойно развевал Краснознаменный флаг нашей подводной лодки.

Победа!.. Какой неимоверно далекой казалась она нам в те дни, когда мы оставляли Севастополь; когда, зажатые на побережье Кавказа, спасали флот; когда протискивались между минрепами в минных полях; когда вступали в неравный бой с кораблями и самолетами фашистов или таились от вражеских охотников на морском дне. Но советские моряки все выдержали, все пережили.

Они вынесли на своих плечах всю тяжесть как мирного, так и военного времени, оставаясь в любой, порой невыносимой, обстановке на своем посту. Каждый честно выполнил свой священный долг перед Родиной, ни разу не дрогнув во время преследования, бомбежке или обстреле врагом.

Я с любовью смотрел на загорелые, уставшие, мужественные лица матросов, старшин и офицеров, с которыми вместе провел все трудные годы войны. Это были уже не те необстрелянные моряки, которых я знал еще в мирное время, в первые дни и месяцы войны. Теперь нет никакой необходимости воодушевлять их на беспримерные поступки, потому что огнем подводной войны закалили они свои волю и веру в мощь нашего оружия. Это были люди, которые могут хладнокровно сокрушить любого врага и не остановиться ни перед чем для освобождения Родины. С их лиц уже никогда не сойдет печать великих потерь и жгучей ненависти к фашизму, который они беспощадно уничтожили во имя мирной жизни на земле.

Неимоверные трудности и смертельная опасность, подстерегавшие нас в боевых походах, мужество и отвага в боях с коварным врагом сплотили и укрепили нас, сделали еще более сильными и стойкими. Много пройдено трудных и опасных военных миль, и немало сделано славных боевых дел.

В этот час всенародного торжества мы почтили скорбным молчанием тех, кто не дожил до радостного дня, и у мужественных подводников, не раз смотревших смерти в глаза и никогда не плакавших, навернулись слезы…

* * *

Постепенно мы стали приноравливаться к мирной жизни, восстанавливать разрушенное хозяйство, выходить в учебные походы, неспешно приспосабливать на кораблях современные технику и вооружение.

Командование бригады представило мою кандидатуру на учебу в Военно-морскую академию. После сдачи предварительных экзаменов осенью 1945 года я стал готовиться к отъезду в Ленинград. Сборы проходили размеренно, обстоятельно, я упаковывал вещи, сдавал документы и обязанности. Пока не наступил последний день…

На палубе подводной лодки построили весь личный состав. Я медленно поднялся по трапу и подошел к строю. Вот она, пора расставания.

На меня вдруг нахлынули гонимые доселе волнение и невыразимая печаль от нежданного осознания последних мгновений нашей опаленной войной дружбы… Все заготовленные мною мысли, с которыми я шел к моей команде, разбежались… Ноги стали ватными. Я понял, что раньше боялся об этом подумать, а вот теперь…

Вот теперь люди, с которыми я прожил самую яркую и неповторимую часть своей жизни, стоят передо мной! Настоящая, кипучая жизнь кончилась, бесповоротно ушла в туман воспоминаний наша крепкая мужская дружба. Отдав без оглядки все помыслы и силы команде, я получил взамен безграничное доверие и взаимную любовь. Мы сроднились на этой героической подводной лодке настолько, что моя душа навсегда осталась там, с ними…

Вместо подготовленного выступления, я крепко обнял каждого и расцеловал по-отцовски, по-мужски — за верную боевую службу, за долгие военные годы, за тревожные дни и бессонные ночи, за все смелое, мужественное и непередаваемо близкое…

К горлу начал подкатываться известный каждому из нас ком, глаза помимо воли стали влажными. По загорелым, суровым лицам матросов стали медленно стекать скупые мужские слезы… Поблагодарив за преподнесенный мне на память Краснознаменный военно-морской флаг лодки, я сошел с корабля…

Под ногами мелко задрожала деревянная сходня, перекинутая с борта на бетонный пирс. Все…

Вечером на перрон потийского железнодорожного вокзала меня с семьей пришла провожать вся команда: все матросы, старшины и офицеры. Даже дежурно-вахтенную службу отпустили на вокзал, подменив их командой с другой подводной лодки. Поезд тронулся…

Они бежали за вагоном и что-то кричали, махали мне руками, бескозырками, но я их уже не слышал, то ли потому, что слишком громко стучали по рельсам колеса, а скорее всего, потому, что меня окончательно оглушили горькие слезы расставания… Я машинально махал им рукой и думал, как они мне все близки, эти простые, отважные люди, разделившие со мной лучшие годы своей жизни…

* * *

В заключение от души хочу сказать, что лучшую команду я не искал. Они всегда делили со мной все радости, обиды, тревоги, надежды и подвиги. Я горжусь тем, что мне выпала честь плавать и воевать с таким спаянным, смелым и мужественным экипажем, отдавшим лучшие десять лет своей жизни безупречному служению Родине.

Всех этих мужественных людей я хорошо помню и по праву считаю своими боевыми друзьями.

О себе скажу откровенно: во время войны для меня главной трудностью в службе на подводной лодке «С-31» были долгие дни ожидания и поиска противника, особенно мучительные без видимого результата.

* * *

С тех незабываемых событий Великой Отечественной войны прошло много лет. По-разному сложились судьбы членов экипажа краснознаменной подводной лодки «С-31». Расскажу о некоторых из них.

Первый командир — капитан 3-го ранга Фартушный Илларион Федотович — погиб в январе 1944 года на подводной лодке «Л-23».

Первый комиссар, М. П. Иванов, после ухода с «С-31» служил инструктором политотдела бригады, комиссаром дивизиона, заместителем эскадренного миноносца, а затем заместителем командира крейсера «Петропавловск» Тихоокеанского флота, после окончания войны заместителем начальника политотдела бригады кораблей, начальником политотдела бригады кораблей, ответственным секретарем при политуправлении Тихоокеанского флота. В звании капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал во Владивостоке.

Комиссар Г. А. Коновалов осенью 1941 года был назначен комиссаром лидера «Ташкент», после гибели которого служил заместителем начальника политотдела, а затем начальником политотдела бригады торпедных катеров, заместителем командира плавучей базы «Нева», заместителем начальника политотдела высшего Военно-морского училища имени А. А. Попова. Проживал в Петродворце, скончался в 1970 году.

Комиссар П. Н. Замятин после ухода с подводной лодки «С-31» был назначен заместителем командира дивизиона подводных лодок, затем начальником политического отдела бригады. После окончания войны служил старшим инструктором и инструктором политического управления ВМФ, работал освобожденным секретарем партийной организации Оперативного управления Главного штаба ВМФ, начальником политического отдела вооружения и судоремонта Северного флота. В 1957 году по состоянию здоровья в звании капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Москве.

Старпом Б. М. Марголин после ухода с «С-31» командовал подводной лодкой «М-32». После окончания войны окончил Военно-морскую академию, служил начальником штаба бригады подводных лодок Тихоокеанского флота, руководил государственной приемкой кораблей Тихоокеанского флота. В звании капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживает во Владивостоке.

Штурман Я. И. Шепатковский после ухода с «С-31» служил штурманом дивизиона подводных лодок. После окончания войны командовал сторожевым кораблем, минным заградителем, эскадренным миноносцем, крейсером «Ворошилов», служил в должности старшего преподавателя кафедры боевых средств флота, основ тактики оперативного искусства в Ленинградском высшем военно-морском инженерном училище имени В. И. Ленина. В звании капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Ленинграде.

Штурман А. Г. Гаращенко после окончания войны служил дивизионным штурманом, флагманским штурманом соединения подводных лодок Тихоокеанского флота.

Минер В. Г. Короходкин после ухода с «С-31» служил дивизионным минером, а когда вернулся — старпомом на «С-31». После окончания войны командовал подводной лодкой, окончил Военно-морскую академию, служил начальником штаба бригады подводных лодок Тихоокеанского флота, начальником кафедры Высших ордена Ленина специальных офицерских классов ВМФ! В звании капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Ленинграде.

Минер, затем мой старший помощник С. Г. Егоров после окончания войны командовал подводными лодками разных проектов, служил в должности начальника штаба бригады подводных лодок Тихоокеанского флота, командовал бригадами подводных лодок. После окончания Академии Генерального штаба командовал объединениями подводных лодок Северного флота, служил в должности начальника кафедры Военно-морской академии. В звании контр-адмирала уволен в запас. Проживал в Ленинграде.

Инженер-механик Г. Н. Шлопаков после ухода с «С-31» на подводную лодку «Л-23» погиб вместе с ней в январе 1944 года.

Инженер-механик К. И. Сидлер после ухода с «С-31» служил дивизионным механиком. После окончания войны работал строителем на судостроительном заводе в Ленинграде.

Инженер-механик Н. Н. Прозуменщиков после «С-31» служил дивизионным и флагманским механиком, в техническом управлении Черноморского флота. В звании инженер-капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Севастополе.

Инженер-механик Г. И. Козырев, сменивший Н. Н. Прозуменшикова в 1944 году, после окончания войны служил на соединениях подводных лодок, в техническом управлении Черноморского флота. В звании инженер-капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Севастополе.

Командир группы движения В. Н. Воронов после «С-31» служил командиром пятой боевой части на подводных лодках. После окончания войны служил в научно-исследовательском институте ВМФ. В звании инженер-капитана 1-го ранга уволен в запас. Проживал в Ленинграде.

Капитан медицинской службы И. Г. Белохвостов после войны служил на подводной лодке «С-31», а затем в госпитале Черноморского флота. Проживал в Севастополе.

Боцман-мичман Н. Н. Емельяненко после войны служил на подводных лодках Черноморского флота. В 1958 году по состоянию здоровья был уволен в запас. Проживал в Новороссийске.

Старшина электриков И. П. Карпов после войны служил на подводных лодках, а затем работал в техническом управлении Черноморского флота.

Старшина электриков Г. Н. Федорченко после войны служил на подводных лодках, а затем работал в техническом управлении Черноморского флота. Проживал в Севастополе.

Старшина рулевых Ф. А. Мамцев после войны служил на подводных лодках новых проектов. Проживал в Феодосии.

Старшина радистов С. П. Джус после ухода с «С-31» в 1941 году успешно руководил подготовкой радистов подводных лодок бригады. Уйдя в отставку, в звании капитана 3-го ранга вел военно-патриотическую работу: возглавлял Совет ветеранов подводников краснознаменного Черноморского флота.

Старшина радистов Н. И. Миронов после войны служил капитаном-наставником в Каспийском пароходстве. Проживал в Баку.

Рулевой Г. К. Голев после войны служил на подводных лодках, работал в Туапсинском порту. Проживал в Туапсе.

Старший торпедист Костя Баранов, никогда не унывающий Костя Баранов, поздней осенью 1942 года был списан на берег, бился с врагом лицом к лицу в рядах морской пехоты и погиб на Таманском полуострове. Жаль, от всей души жаль улыбчивого, молодого и бесстрашного бойца…

Торпедист А. Г. Ванин после окончания службы переехал в Москву. Работал рабочим, технологом, окончил Московский авиационный институт. Работал инженером-конструктором в КБ С. В. Илюшина.

Командир отделения мотористов П. Я. Индерякин после окончания службы уехал в свой родной город Астрахань, где работал строителем.

Моторист С. М. Васильев после окончания службы уехал в Армавир. Работал рабочим, главным инженером, директором завода.

Старшина группы мотористов Н. К. Крылов после окончания войны служил на подводных лодках, работал в техническом управлении Черноморского флота. Проживал в Севастополе.

Электрик Г. И. Трубкин после окончания службы уехал в Москву. Работал электриком на линии электропередачи, окончил Московский энергетический институт, работал главным энергетиком одного из союзных министерств. Проживал в городе Калининграде Московской области.

Мои боевые друзья, герои войны, они и в мирной жизни с честью несли высокое звание труженика, воина и патриота.

С каждым днем все растет и крепнет наш Военно-морской флот. И когда бываешь на флотах и видишь — в новых базах, у новых причалов и на неизвестных ранее рейдах стоят современные подводные лодки с атомной энергетикой, вооруженные ракетным оружием и современной радиоэлектронной аппаратурой, то невольно вспоминаешь подводные лодки, на которых мы плавали, и экипажи, с которыми мы воевали бок о бок. И чувствуешь великую радость от того, что на этих самых современных подводных лодках плавают наш сыны и внуки — достойная нас смена — и не забывают наш боевой опыт и наших погибших друзей и умножают флотские традиции.

Приложение

Офицеры подводной лодки «С-31»:

И. Ф. Фартушный (погиб в 1944 году), Г. Н. Шлопаков (погиб вместе с Фартушным), М. П. Иванов, Г. А. Коновалов, П. Н. Замятин, Б. М. Марголин, А. А. Алгинкин, В. Г. Короходкин, С. Г. Егоров, Я. И. Щепатковский, А. Г. Гаращенко, К. И. Сидлер, Н. Н. Прозуменщиков, К. И. Козырев, И. Г. Белохвостое, Дьячук.

Старшины команд:

Н. Н. Емельяненко, Н. С. Блинов, С. П. Джус, Ефимов, Е. Е. Щукин, Н. К. Крылов, М. П. Карпов.

Командиры отделений:

П. Киселев (погиб в 1942 году), Г. Голев, М. Рыжев, И. Шепель, Тертышников, Н. Миронов, Крылов, А. Неронов, П. Индерякин, А. Быков, В. Кроль, Г. Федорченко.

Старшие специалисты и специалисты:

Шевченко (погиб в 1942 году), Баранов (погиб в 1943 году), Козел (погиб в 1943 году), Забегаев, Мамцев, Мокрицын, Казаков, Зубарев, Беспалый, Степаненко, Ванин, Отченашенко, Лауэр, Ферапонов, Барышников, Соколов, Балашев, Яковлев, Гунин, Кононец, Котов, Антропцев, Аракельян, Пушканов, Нос, Трубкин, Фокин, Перебойкин, Бирюков, Федоров, Грищенко, Лысенко, Олейник, Заболотный, Савченко, Конецкий.

Иллюстрации:

Семья Белоруковых: родители и сестры Николая Павловича. Ветлуга. 1923

С однокашниками по ФЗУ. 15 августа 1933 г.

Николай Белоруков после поступления в фабрично-заводское училище при Государственном заводе точного машиностроения им. Макса Гельца. 27 июля 1931 г.

Николай Белоруков после поступления в Военно-морское училище им. М. В. Фрунзе. 18 ноября 1933 г.

Николай Белоруков после поступления в Военно-морское училище им. М. В. Фрунзе. 18 ноября 1933 г.

Здание Военно-морского училища им. М. В. Фрунзе. 1934 г.

С товарищами по ВМУ им. М. В. Фрунзе. 1936 г.

.

Морская практика в Атлантическом океане на корабле «Охотск» 14 июля 1937

«М-53»

Экипаж подводной лодки «М-53» на отдыхе. 1938 г.

На «М-53»

Политзанятия с краснофлотцами с подводной лодки «М-53»

Мотористы подводной лодки «С-31»: верхний ряд — Антропцев, Гунин, Аракельян; нижний ряд — Кононец, Карпов, Индерякин, Яковлев. Севастополь. 1940 г.

Семья Белоруковых: родители Николая Павловича, его сестры, племянники, жена Вера Васильевна и дочь. Ветлуга. 1938 г.

Николай Павлович и Вера Васильевна с дочуркой Ирочкой. Ветлуга. 1938 г.

Дочери Н. П. Белорукова Наталия и Ира. Поти. 3 апреля 1945 г.

Старший помощник командира подводной лодки «С-31» старший лейтенант Николай Павлович Белоруков. 1 июля 1939 г.

Офицеры подводной лодки «С-31»: старпом старший лейтенант Н. П. Белоруков, командир капитан-лейтенант И. Ф. Фартушный, старший политрук капитан-лейтенант П. Н. Замятин, штурман лейтенант Я. И. Шепатковский, минер лейтенант С. Г. Егоров. 1941 г.

Погрузка торпед на подводную лодку «С-31» с плавбазы «Волга»

Подводная лодка «С-31» возвращается из боевого похода. Фото с борта плавбазы «Волга»

«С-31» на выполнении боевого задания. 1942 г.

Разбомбленный штаб бригады подводных лодок. Июнь 1942 г.

На борту лодки «С-31» комдив капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков и комиссар бригады подводных лодок капитан 1-го ранга В. И. Обидин. Декабрь 1942 г.

Подводная лодка «С-31» в гавани Поти

Н. П. Белоруков и командир бригады капитан 1-го ранга Андрей Васильевич Крестовский после возвращения подводной лодки. Декабрь 1943 г.

Командир на мостике подводной лодки «С-31». 1943 г.

Командир дивизиона капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков поздравляет экипаж подводной лодки «С-31» с Днем ВМФ. 25 июля 1943 г.

Парадное построение. 25 июля 1943 г.

Нарком ВМФ адмирал флота Н. Г. Кузнецов на борту подводной лодки «С-31». 1944 г.

Командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский на борту подводной лодки «С-31». 1944 г.

Награждение экипажа подводной лодки «С-31» орденом Красного Знамени

Командир корабля капитан 3-го ранга Н. П. Белоруков, капитан 1-го ранга С. Е. Чурсин и начальник политического отдела капитан 3-го ранга П. Н. Замятин

День Победы: капитан 2-го ранга Н. Д. Новиков, капитан 3-го ранга П. И. Замятин, капитан 1-го ранга С. Е. Чурсин, капитан 3-го ранга Н. П. Белоруков, капитан 2-го ранга Б. Плахин. 9 мая 1945 г.

Капитан 2-го ранга Николай Павлович Белоруков

Контр-адмирал Н. П. Белоруков с внучками на праздновании 9 Мая. Москва. 1980 г.

Примечания

1

Рангоут — совокупность мачт, реев и другой оснастки кораблей.

(обратно)

2

Боновые заграждения — инженерные сооружения в виде металлических сетей на всю глубину моря, располагающиеся у входа в бухту. Они подвешены вертикально на связках бревен, металлических цилиндрах или буях. Их устанавливают для защиты кораблей, стоящих в военно-морских базах (бухтах), от внезапного нападения подводных лодок, торпедных катеров, а также от выпущенных ими торпед. Посередине расположены узкие разводные ворота, их открывают и закрывают специально выделенные буксиры, которые круглосуточно дежурят у этих ворот.

(обратно)

3

В 1942 голу 45-миллиметровое орудие заменили на крупнокалиберный пулемет ДШК.

(обратно)

4

Беседка — маленькая закрепленная на концах веревок деревянная дощечка, на которую садились как на качели, чтобы мыть и красить борта корабля.

(обратно)

5

Рында — корабельный колокол.

(обратно)

6

Паел — металлический настил палубы.

(обратно)

7

Боевая рубка — «мозг» подводной лодки, представляла собой вертикальный литой стальной цилиндр, располагающийся над центральным постом. Снаружи попасть в нее можно было через верхний бронзовый люк с вакуумным присосом и через нижний люк из центрального поста. В носовой части боевой рубки располагались приборы управления торпедной стрельбой (ПУТС), магнитный компас, репитор гироскопического компаса, тахометры и боевой пост управления вертикальным рулем. В средней части боевой рубки шли вниз через весь прочный корпус шахты командирского и зенитного перископов. Из боевой рубки вел наблюдение за поверхностью моря и воздухом вахтенный командир, а во время торпедной атаки командир и старпом производили расчеты.

(обратно)

8

МБР-2 — морской ближний разведчик, слабо вооруженный гидросамолет. Благодаря оригинальным и экономичным конструкторским решениям машина стала самым распространенным самолетом морской авиации к началу войны. Эта летающая лодка имела высокий запас прочности, ее центровка находилась в заданных пределах, она была устойчивой в воздухе и на воде, проста в управлении, надежна и неприхотлива в эксплуатации. Фюзеляж изготавливали из клееной фанеры, крепили казеиновым клеем, оцинкованными гвоздями и шурупами, а потом обшивали полотном. Из вооружения на летающей лодке были установлены два одноствольных пулемета ШКАС (калибра 7,62 миллиметра), закрепленных на свободно крутящихся турелях в кабинах на носу и в центральной части фюзеляжа. Также МБР-2 мог нести до 500 килограммов авиационных или глубинных бомб на подкрыльных держателях. Максимальная скорость достигала 250 километров в час. Изначально МБР-2 предназначался для разведки и бомбометания, но в ходе войны самолет стали использовать в сражениях как в воздухе, так на воде и на земле. На них наши летчики вступали в бой с катерами, подводными лодками и даже истребителями противника, разыскивали и спасали людей в море и, можно ли себе представить, — тралили мины! Из-за слабой защиты этих маневренных всепогодных летающих лодок к середине войны их осталось менее половины.

(обратно)

9

Штормовой леер — крученый стальной трос, протянутый над носовой и кормовой палубами подводной лодки.

(обратно)

10

В военные годы почему-то было принято произносить грузинские названия жестко: Очамчира вместо Очамчири, Рион вместо Риони, Имнат вместо Имнати, Палеостом вместо Палеостоми и тому подобное. Лишь иногда их произносили правильно.

(обратно)

11

Как оказалось позже, Витька Розов — будущий драматург Виктор Розов, который помогал нам крутить мясо, описал этот факт в своей автобиографической книге «Путешествие в разные стороны» в главе «Я счастливый человек».

(обратно)

12

Линотип — строкоотливной автомат, совершивший революцию в полиграфии.

(обратно)

13

Шпигат — на подводных лодках отверстие, через которое поступала вода в балластные цистерны.

(обратно)

14

«Эсками» на флоте называли наши подводные лодки типа «С» — «Сталинец».

(обратно)

15

Катера MAS — моторные многоцелевые катера, составлявшие «москитный» флот Италии, которые великолепно показали себя во время Первой мировой войны. Несмотря на то что вначале дешевые и скорые в производстве катера предназначались лишь для того, чтобы компенсировать нехватку полноценного флота, в короткие сроки эти быстроходные «москиты» превратились в непревзойденных сторожевиков, охотников и диверсантов. Не обладая большой дальностью плавания, при необходимости они транспортировались ближе к месту боевого задания миноносцами, а непосредственно к пункту назначения подходили на бесшумных электромоторах. Изначально аббревиатура MAS расшифровывалась как Motobarka Armata SVAN — моторная военная лодка фирмы «Societa Veneziana Automobili Navali». После усиления вооружения (дополнительно поставили несколько пулеметов и пушку) и улучшения мореходных качеств от идеи торпедного катера отказались и решили воспользоваться ими как минными заградителями (Motobarka Anti-Sommergibli — моторная лодка противолодочная). После установки бугельных торпедных аппаратов катера вновь стали использоваться против надводных судов, и аббревиатуру стали расшифровывать как Motobarka Armata Siluranti — моторная лодка военная, торпедная. Но со временем аббревиатура MAS превратилась в имя нарицательное. В начале Второй мировой войны была учреждена Генеральная инспекция MAS, которая координировала действия подразделений, оснащенных этими катерами. Она же ведала специальным подразделением пловцов-диверсантов — 10-й флотилией MAS, командовать которой с 1943 года стал Черный Князь Юнио Валерио Боргезе (см. ниже).

(обратно)

16

Сверхмалые подводные лодки типа «СВ» — итальянские подводные лодки, управляемые экипажем из четырех человек, входили в «москитный» подводный флот итальянцев. Их малый размер позволял перевозить их по железной дороге в собранном виде куда угодно. «СВ» имели один дизельный или один электрический двигатель по 90 и 100 лошадиных сил соответственно и развивали скорость 7,5 и 7 узлов соответственно, дальность плавания в надводном положении составляла 1400 морских миль, на борту была гидроакустическая станция, их вооружали либо двумя 450-миллиметровыми торпедными аппаратами, либо двумя минами. С 1941 года построили 22 корабля. Первые 6 подводных лодок «СВ» с 1942 года воевали в Черном море, остальные шесть — в других морях. 10 недостроенных «СВ» попали в руки немцев и после окончания постройки в 1943 году приняли участие в боевых действиях в составе 10-й флотилии MAS. Существует гипотеза, что одна из этих «москитных» подводных лодок — «СВ-3» — 26 июня 1942 года торпедировала нашу «С-32» и потопила ее.

(обратно)

17

Князь Юнио Валерио Боргезе — капитан 2-го ранга Королевского итальянского флота, у нас более известный как Черный Князь. Будучи фанатичным фашистом, после капитуляции Италии в 1943 году стал воевать на стороне Германии и принял командование над 10-й флотилией MAS, о действиях которой впоследствии написал книгу.

(обратно)

18

Подводная лодка состояла из двух корпусов; прочного — клепаного, и легкого — сварного.

(обратно)

19

Брекватер — насыпь или каменная преграда от морских волн на рейде или вокруг гавани.

(обратно)

20

Катер MO-IV (малый охотник) разработан в 1934–1936 годах для морской пограничной охраны НКВД. Благодаря малому водоизмещению в 56 тонн, довольно высокой скорости 26 узлов и технологичности производства он был быстро запущен в серийное производство. Вскоре он стал «рабочей лошадкой» на всех флотах СССР. После оснащения гидроакустической станцией в 1936 году катер превратился в основного противолодочного охотника. На вооружении имел две 45-миллиметровые пушки, два пулемета ДШК, 8 больших и 24 малых глубинных бомб.

(обратно)

21

По действующим в то время наставлениям, для уклонения от удара с воздуха подводной лодке следовало погрузиться на глубину и резко изменить курс.

(обратно)

22

Катера MTSM и МТМ вошли в 10-ю флотилию MAS («москитный» флот Италии). Взрывающиеся катера предназначались для ночных атак стоящих на якоре кораблей. Первые два экспериментальных взрывающихся катера, получившие обозначение МАТ, были испытаны в 1936 году. За основу проекта взяли обыкновенную туристическую моторную лодку с автомобильным двигателем «Альфа-Ромео» мощностью 95 лошадиных сил, который развивал скорость 32 узла. На носу устанавливали взрывчатое вещество весом 300 кг и взрыватели. Посередине корпуса проходила лента из пороховых зарядов небольшой мощности. При попадании катера в борт вражеского корабля срабатывал ударный взрыватель, кольцевой заряд разрывал корпус посередине, и носовая часть, достигнув определенной глубины, подрывалась гидростатическим взрывателем в самом уязвимом месте цели — ниже броневого пояса и противоторпедной защиты. После усовершенствования в 1940 году катером MTS водоизмещением 1,7 тонны управлял экипаж из двух человек, которые несли две торпеды, сбрасывающиеся через кормовой срез хвостом вперед. Из-за ряда недостатков катера их изготовили всего четыре, вместо них в большую серию запустили модернизированный вариант — MTSM водоизмещением около 3 тонн. Скорость возросла до 32 узлов, но из-за размещения второго двигателя не осталось места для второй торпеды. Вооружение усилили двумя глубинными бомбами весом по 50 кг. MTSM использовались также для скрытой доставки боевых пловцов: в этом случае вместо торпеды на борт брали трех пловцов-диверсантов.

(обратно)

23

Минреп — цепь или трос, которыми мина крепилась к якорю.

(обратно)

24

САБ — осветительные авиационные бомбы.

(обратно)

25

К этому времени директиву, требующую подбирать и возвращать гильзы, отменили.

(обратно)

26

Секстан — прибор для определения местонахождения корабля по солнцу или звездам.

(обратно)

27

Румб — одно из тридцати двух направлений компаса.

(обратно)

28

Летнаб — летный наблюдатель.

(обратно)

29

ПУТС — прибор управления торпедной стрельбой.

(обратно)

Оглавление

К читателям

Глава 1. Становление

Глава 2. Нашествие врага

Глава 3. Тяжелейшее время

Глава 4. Все для победы

Глава 5. Наступательный дух

Глава 6. Изгнание врага

Приложение

Иллюстрации:

*** Примечания ***