На кресте рука (СИ) [Веллет] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Обгоревшим ртом спорим мы опять с Христом,

Что же есть любовь и кровь.

(с) Вика Цыганова

Аве матер; патер ностер; вашу также; всем спасибо!

(с) Канцлер Ги

Анри Гривуа — или герцог Кондомский, как его с придыханием называли казначеи и дамы небогатого сословия — раздраженно потянулся в седле и извлек на свет Божий грязную тряпицу, что некогда была полой его лучшей рубахи. Без сожаления оглядев тряпицу, герцог Анри стянул с себя тяжеловатый шлем и отер лицо от пота.

Конечно, ему, воину Света, поборнику Гроба Господня, следовало бы достать не эту грязную, насквозь просаленную тряпку, а батистовый носовой платок. И не отираться, а лишь промокнуть капли испарины, но ведь так изображают рыцарей только на парадных портретах, и то бывает — или глаз косит, или ноги коротки. Талантливых рисовальщиков днем с огнем не сыскать, а если и сыскать, то платить надо по-королевски… Впрочем, Анри видал парадный портрет короля Филиппа — и нельзя было сказать, что кисть, его написавшая, была в умелых руках.

Пот заливал лицо, щипал глаза, собирался в уголках рта солеными каплями. Анри отер лицо и отстраненно подумал, что еще несколько месяцев назад такая тряпка, несомненно, оцарапала бы кожу — влага, что так щедро впитывалась в ткань, почти мгновенно высыхала под палящим солнцем, а вода была на вес золота. Но с тех пор, как герцог выехал за пределы своих земель, кожа его превратилась из бледного папируса в жесткую дерюгу бронзового цвета — даже шлем тут уже не помогал.

Анри смутно подумалось, что он уже почти не помнит, как выглядит белый цвет — тот самый, за который он шел воевать, цвет очищения и высоких помыслов. Здесь, под жестоким солнцем неверных, не было белого цвета. Бурая земля, насыщенно-желтый песок; пыльно-серая листва неприхотливых кустарников. Даже местные кони никогда не бывали белыми — здесь в ходу были невысокие, но крепкие и толстоногие лошадки сивого или каурого цвета. Даже ихрам местных никогда не бывал белым — только кремового цвета или цвета слоновой кости, того самого нежного оттенка, которого с таким трудом добиваются от кружев дамы. Желтые стены, яркие халаты, стоптанные чувяки бурой кожи, — всё слилось для Анри в одну тошнотворную пелену перед глазами.

Пить хотелось дьявольски. Временами герцог отчаянно завидовал верблюдам — несколько этих несуразных животных следовали за освободительной армией в качестве возчиков поклажи. Но те, несмотря на крайне флегматичный вид, были куда бодрее и лучше приспособлены для этого несносного климата.

Анри де Гривуа мрачно подумал о том, что на месте Господа нашего, Иисуса, он бы тоже предпочел подохнуть, или воскреситься, или испариться подобно драгоценной живительной воде — лишь бы подальше от этих пыльных просторов и гнуса.

Впереди раздался заливистый разбойничий свист, и Анри, скривившись, поспешил натянуть шлем обратно на голову. Неизвестно, кого заметили впередсмотрящие; на этой пыльной каменистой дороге можно было встретить кого угодно — но вероятнее всего воинственных арабов, что называли себя суннитами, поборниками истинной веры в Аллаха всемогущего. Насчет истинной веры Анри мог бы с ними поспорить, но враги не вступали в бесполезные словесные прения — кривые ятаганы и длинные кинжалы появлялись в их руках до начала возможных переговоров. Впрочем, на языке франков они говорили из рук вон плохо, а виртуозно владели только грубой площадной руганью.

Раздался конский топот, и в поле зрения герцога появился мальчишка — тот самый, что обычно мчался впереди, упреждая о появлении на дороге живых душ переливчатым свистом. Несмотря на юные годы, безусый постреленок мастерски управлялся с оружием, хотя и предпочитал не самые богоугодные методы — норовил ударить со спины. Анри прощал ему эту слабость — для прямого боя с закаленными рубаками парнишка был слишком хил и слаб.

— Кто-то едет, — постреленок выдохнул это, задорно поблескивая глазами. — Не знаю, кто, они не похожи на разбойников-неверных.

— Но арабы? — коротко уточнил Анри.

В душе колыхнулась недостойная зависть, смертный грех. И откуда только в молодых столько жизни? Герцог немало отдал бы за то, чтобы сейчас так же оживленно приподниматься в стременах и ерзать в седле, но ему сейчас больше всего хотелось спешиться, отдать приказ натянуть тенты и полежать в теньке. И вдоволь напиться. Водой или разбавленным вином — от вина неразбавленного на такой жаре развозило мгновенно.

— Неверные, — махнул рукой мальчишка.

Герцог невольно зацепился взглядом за грязную ладонь — одного пальца, мизинца, на ней не хватало. Вечное напоминание о плене и несговорчивости этого смешного вихрастого паренька. Если бы не отряд Анри, в живых парнишка бы недолго остался.

Но постреленок вдруг продолжил, так же оживленно:

— Но не простые. Не разбойники, у них не все вооружены. И они богатые, — он громко сглотнул. — Одно золотое шитье чего стоит! И охрана.

— Какой-нибудь местный князёк? — за спиной раздался голос Бертрана с его типичным грубоватым бретонским акцентом. — Мой Бог, Анри, это же именно то, чего нам сейчас не хватает! Немного золота, и даже местные караван-сараи будут благосклонны к путникам, которых ведет священная воля Божья.

— Сколько охраны? — деловито уточнил герцог.

Мальчишка закатил глаза и облизнулся:

— Не больше полутора сотен. А может, и меньше. Но, дьяволом клянусь, они умеют махать своими железками!

Позади раздался воодушевленный шум. Воины явно оценили Божий дар — богатый караван с немногочисленной охраной.

А вот сам Анри задумался. Знать, кого несет этой дорогой, он не мог, но если это и впрямь какой-нибудь местный правитель, то вполне вероятно, что выгоднее будет встретить его вежливой речью, а не мечами. Бог простит. Уж Всевышний-то точно знает, насколько отряд герцога Кондомского нуждался в подкреплении.

С другой стороны, золото тоже нужно. С небольших обозов много не возьмешь, да и поклажа тяжела. И Анри принял решение:

— К бою, друзья! — он чуть оглянулся. — Князька взять живым, всех прочих — рубить! С нами — Бог!

Такой бой не требовал координации сил, а потому сам Анри немного задержался, пребывая в незыблемой уверенности, что его отряд не оплошает. Если все пройдет гладко, то до Акры можно будет добраться куда как легче, а там уже его маленькая армия вновь сольется с великой армией Папы, наместника Бога на земле.

Герцог привычно помянул козни дьявола. Без дьявола тут явно не обошлось — ветра на чертовом море дули такие, что флотилия короля Филиппа расползалась на ровном месте, словно стадо коров без пастуха. И ничем, кроме происков лукавого, нельзя было объяснить то, что именно его, Анри де Гривуа, корабль отнесло в сторону на несколько десятков морских милей, где благополучно ударило о рифы.

На этом моменте герцог думать себе запретил — мрачные размышления о том, сколько теперь надо добыть в походе, чтобы окупить хотя бы вклад, явно не вели к Царствию Божьему.

Тем временем отряд достиг сравнительно небольшого каравана. Анри видел издалека, как под палящим солнцем взметнулись алые кресты на запыленных плащах, сверкнуло нестерпимо-ярким по глазам — то в выцветшее небо взвились мечи, а после раздалась грубые выкрики на языке неверных и не менее грязная ругань на французском. Только имена святых различались. Но пророк Мухаммед и Иоанн Креститель, судя по выкрикам с обеих сторон, друг друга стоили.

Герцог прищурился и даже поднес к прорези шлема руку, пытаясь оградиться от слепящего света — на дороге уже валялись знакомые кучи навроде мешков с тканями. Пахнуло тлетворным, липким… Раздался чей-то предсмертный визг. Слышать это было неприятно, хоть и привычно, но герцог упрямо двигался вперед, хотя дорога уже была усыпана телами павших.

Рядом раздался глуховатый звук конских копыт, а голос чуть позади произнес с легкой укоризной:

— Не таким должен быть путь к Великим Вратам райским.

Анри де Гривуа поморщился и повернулся:

— Нет у нас другого пути. Разве что прямо отсюда — как раз ко Вратам.

— Это не так плохо, — голос явно усмехнулся, но его обладатель словно намеренно придержал коня, не желая попадать в сильно зауженное поле зрения стандартного шлема крестоносца.

— Я буду этим утешаться, когда меня проткнут копьем, — хмыкнул Анри. — Скажи мне лучше, мой ученый друг, далеко ли отсюда до Акры?

— Ты же видел карту, — еще более укоризненно заметил собеседник. — Мы смотрели вместе.

Герцог раздраженно поддернул плащ:

— Я не очень-то силен в науках. Масштабы, местности… Мне в юности не до изучения теории было. Это ты у нас любитель корпеть над пыльными фолиантами в пыльной библиотеке.

— Не любитель, — строго заметил тот, а потом усмехнулся — совсем как герцог. — Понимаю, ты в юности был занят учениями практическими — как пить и под стол не валиться, как юбки задирать…

— А не пошел бы ты к черту, — заулыбался Анри — диакон Доминик всегда умел его развеселить.

Духовное лицо показалось в поле зрения и тоже расплылось в улыбке:

— Не пойду, ибо сказано в Писании: «Противостойте ему твердою верою, зная, что страдания случаются и с братьями вашими в мире».

В этот момент с места схватки раздался особо омерзительный звук, и Анри, скривившись, бросил:

— Да, дерьмо случается.

Доминик вздохнул и отер лоб рукавом — его длинная рубаха норовила вылезти из-под доспехов со всех сторон.

— Если бы я не знал, что это никак не возможно, опасался бы, что еще через несколько месяцев я окончательно почернею и буду носить кольцо в носу.

— Кольцо в носу? — Анри явно задумался. — Это было бы интересно, но, боюсь, епископу не понравится.

— Я не племенной бык, — фыркнул диакон. — Хотя насчет рогов на своей голове… Не уверен.

— Ты же духовенство, — хмыкнул в ответ де Гривуа. — Учитывая твой обет безбрачия, этих рогов на голове ты иметь не можешь. А если имеешь… То на месте епископа я бы принюхался к тебе повнимательнее.

Доминик разом посерьезнел и строго качнул головой:

— Когда я слышу твои речи, опасаюсь, что в тебя прилетит молния. Но Господь безмолвствует, а значит, его терпение поистине безгранично…

Анри ухмыльнулся и перебил:

— …или ему просто забавно смотреть на меня.

Но Доминик закончил вовсе не так:

— А вот я, увы, слаб. И мое терпение куда короче. Еще одно слово, Анри, и…

— И?.. — герцог обернулся с крайне вызывающим видом.

Однако разговор пришлось прервать. Схватка впереди начала подходить к концу, и раздался чей-то голос. Анри плохо понимал речь неверных, но в этом голосе явно звучала сталь и привычка повелевать… Такое не подделаешь.

Доминик тоже отвлекся и заволновался:

— Граф, — он единственный в отряде не преувеличивал могущества своего предводителя, — вам следует немедленно вмешаться. Воины разгорячены боем и этим страшным солнцем. Жажда обычная и жажда убивать может сослужить нам скверную службу.

— Шлем надень, — буркнул в ответ де Гривуа и, не дожидаясь ответа, тронул бока скакуна коленями.

Услышать «граф» вместо «герцог» было не очень приятно, но, с другой стороны, кому, как не святому отцу не знать лжи, подхалимства и преувеличений? Уж кто первый из вассалов назвал его герцогом, сам герцог Кондомский не помнил. Но с тех пор прошло немало времени, и он привык. Он действительно бывал при королевском дворе, имел знатное происхождение… Но «герцог» звучало куда лучше, чем «граф». И если бы не эта война, вряд ли сам Анри в ближайшие годы вспомнил… Тут пришлось отвлечься.

Караван вместе с охраной уже был разбит. Бурый от крови песок, истоптанный десятками лошадиных копыт, был взрыт; вокруг валялись тела, да и арбе досталось: кто-то — видно, случайно — перерубил одну из осей, и повозка просела на один бок. К арбе жался невысокий мужчина средних лет в богатых одеждах. Ихрам его сбился на сторону, обнажая лысую, как колено, голову, похожую на куриное яйцо. Неверный что-то восклицал, хотя напуган был изрядно.

Герцог Анри вальяжно выдвинулся и, небрежно растолкав воинов, вопросил на французском:

— Ты кто?

Церемонии, на его взгляд, были излишни.

К его изумлению, неверный — а точнее сказать, уже пленник — заговорил на невнятном… франкском. Французским это назвать было сложно, но понять удавалось.

— Я — посол от великого Саладина. Он дал мне солдат, охранную бумагу и обещал безопасность. Почему вы не прочли?

Герцог только теперь заметил смятый лист в прижатых к груди пленника руках и фыркнул:

— А почему мы должны читать?

Взгляд пленника заметался, а потом остановился где-то за спиной герцога де Гривуа. Анри, даже не оглядываясь, догадался, что Доминик не пожелал оставаться в стороне. И шлем, конечно, не надел.

— Вы — защитники вашего бога, — воздел руки неверный, потрясая смятой бумагой. — Вы ведь идете защищать ваши святыни, не так ли? Так почему вы не чтите начертанное слово, почему убиваете, не пожелав выслушать?

Герцог де Гривуа уже понял, что имеет дело с кем-то очень начитанным — ни один из встреченных им в жизни неверных и знать не хотел об истинной вере, а этот говорил так, словно был готов признать, что и Аллах, и Господь имеют право на существование. То есть запутался.

Воины загомонили. Схватка кончилась победой, и им уже явно хотелось получить с этого законный навар — то есть распотрошить арбу, приплюсовать нажитое к ранее добытому, а также отдохнуть и напиться. Хотя бы водой, а если повезет — то и кровью Христа.

Герцог огляделся… И принял решение. Он не зря считался одним из лучших предводителей: сразу понял, как угодить всем.

— Так или иначе, твой отряд уже уничтожен, — произнес он веско. — Ты не выживешь один, да и богатства твои тебе не нужны.

— Богатства — не мои, — сверкнул глазами пленник. — Я вез их только для того, чтобы заключить договор, в качестве дара.

Анри присвистнул и фыркнул:

— Я еще не знаю, с кем ты собрался договариваться, но это явно будет мне не по нраву, так что дар этот достанется мне. В качестве оплаты твоей жалкой жизни. Ты пойдешь с нами — иного пути у тебя больше нет. Эй, ребята, забирай добро!

Теперь отряд отозвался с завидным единодушием. Поборники гроба Господня охотно взялись растаскивать и ощупывать нажитое непосильным трудом и мечом. Пленник растерянно глядел, как те вспарывают мешки, как ломают ящики, как разрывают дорогие ткани…

— Не смотри, — мягко и ровно предложил пленнику Доминик. — Ты все равно не волен изменить этого. Каждому Бог дает испытания по силе… Я встану на твою защиту, если ты расскажешь, куда и зачем вез свои дары.

Пленник посмотрел мрачно и не ответил. Впрочем, не стал и сопротивляться, когда по кивку герцога к нему с трех сторон подобрались воодушевленные воины с крестами на спинах. Неверный позволил обмотать свои запястья жесткой веревкой и послушно пошел, куда потащили, хотя даже сам Анри отметил грубость своих воинов и желание уязвить — те словно бы случайно норовили ткнуть или ударить…

Бумага упала на песок, и Доминик поспешно спрыгнул с коня, торопясь подобрать ее, пока не отнесло ветром.

— Что там? — заинтересованно выкрикнул де Гривуа, придержав коня, оставшегося без седока, за поводья.

Диакон вчитался в письмо на ходу, и лицо его приобретало с каждым шагом все более недоуменное выражение. Взгляд его метнулся к низу измятого листа, где явно стояли печать и подпись. Священник приблизился к герцогу и проговорил довольно тихо:

— В бумаге говорится, что Саладин надеется на мир.

— Вот как? — бровь де Гривуа взметнулась вверх, но под шлемом этого видно не было. — И кому же адресовано послание?

— Оно адресовано любому, кто прочтет, но… — Доминик явно задумался. — Но я думаю, что рассчитано оно на кого-то определенного, кому предназначались дары. И вот что странно, мой дорогой друг… В нем ведется речь об английских притязаниях, но написано оно… на французском.

Герцог невольно метнул осторожный взгляд по сторонам, убеждаясь, что воины заняты добром, и понизил голос:

— Может, это оттого, что король Ричард скверно владеет английским?

— Может, — суховато произнес Доминик. — А может, Саладин слишком хорошо рассчитал, кто попадется этому каравану на пути.

— Нам следует отвезти неверного королю Филиппу, — сразу принял решение герцог. — Он будет благодарен, если мы доставим такие интересные сведения о короле Ричарде.

— Нам следует быть втрое осторожнее, — не согласился Доминик. — Я не верю пленнику. Помнишь ли? «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».

— Помню, — буркнул Анри, хотя, конечно, не помнил.

Однако доверием он не страдал, а вот необходимость «трезвиться» наводила тоску.

***

Темнело на востоке быстро. Небо затягивалось темно-синим покрывалом ночи, сверкая яркими дирхемами звезд. совсем не так, как на просторах родной Франции. Здесь и звезды сияли ярче, и темнота была как будто гуще, но Анри де Гривуа было не до красот — надо было становиться лагерем, пока еще хоть что-то видно, да разводить костры побыстрее — холодало по ночам так же быстро, как и темнело.

Для самого герцога несколько упакованных в доспехи рыцарей с приглушенными ругательствами растянули восточный шатер, захваченный с первого же боя — Анри быстро успел оценить преимущества местных походных палаток. Шатер и от ветра, несущего песок, защищал лучше, и дышалось в нем легче — неприятные запахи уходили наверх, в высокий купол. Впрочем, палатку герцога охотно приспособили себе командующие Копий. Анри сделал себе пометку приглядывать за ними, чтобы не упились — поутру ему нужна была действующая армия, а не отряд выкормышей госпитальеров.

В разграбленном караване хватало кувшинов с отличными винами, но отец диакон наложил строжайшее вето на распитие крови Христа в походе. Герцог отлично знал, что на проповеди священника его отряд тоже многое мог наложить, но сам с легкой горечью отказался от крамольной мысли утащить один из кувшинов к себе. Доминик непременно заглянет благословить его на добрый сон, и никакой восточный шатер винного запаха не скроет.

Но в целом вечер был даже приятным: ветер был не очень сильным, мошка нападала умеренно, снеди хватало на всех даже и с избытком. Вот воду приходилось экономить, но это уже вошло у Анри в привычку. Впрочем, как философски подумал герцог, нет худа без добра — отряд шел куда быстрей и слаженней, когда воины не расползались, чтобы помочиться.

И нет бы покойно провести спокойный вечер, поесть да лечь…

Анри уже доел нехитрый ужин из вяленого мяса и местной жестковатой лепешки и смотрел в темное небо, смакуя воду из фляги, когда рядом с костром нарисовалась угловатая фигурка мальчишки-дозорного, которого явно послали с вестью.

— Ну? — мрачно буркнул герцог, не дожидаясь, пока тот исполнит благоговейное топтание рядом с костром, не рискуя мешать.

— Пленник, господин герцог, — торопливо сообщил этот тщедушный глашатай.

С искусством риторики он явно не был знаком.

— Что — пленник? — хмуро уточнил Анри. — Его покормили? Опорожниться дали? Ну и чего ему еще надо?

— Испрашивает дозволения совершить вечерний помаз… — неуверенно произнес паренек.

— Намаз, — машинально поправил де Гривуа. — Передай ему, чтобы утерся. Я не позволю превратить лагерь поборников Гроба Господня в молельню неверных.

Тут с другой стороны, словно по воле дьявола, возник Доминик. Видно, уже успел сотворить вечернюю молитву и пришел, полагая, что герцог уже улегся. И конечно, услышал последние слова. И уж тем более не смог промолчать.

— Это жестоко, — укорил Доминик вслух. — Ведь он не преступник, но даже преступнику мы должны дать возможность позаботиться не только о теле, но и о душе.

— И пусть творит свои грязные служения здесь? — Анри поморщился. — Уж ты-то должен быть против любой ереси.

— С ним все равно следует побеседовать, — стоял на своем диакон. — Так почему бы не проявить к нему милость?

Герцог поморщился, ибо долгожданный отдых отодвигался, но в словах друга была истина, поэтому он только вздохнул и бросил почтительно стоящему поодаль мальчишке:

— Ладно… Вели привести этого яйцеголового.

Мальчишку как ветром сдуло. Доминик явственно усмехнулся и неслышно опустился рядом с костром. Без доспехов, в одной длинной рубахе и свободных штанах он выглядел моложе своих лет, и Анри улыбнулся, поймав строгий и ясный взгляд серых глаз.

— Прав епископ, — произнес он насмешливо. — Борода придала бы почтенности твоему облику.

Он ожидал, что Доминик отреагирует на шутку, но тот только неопределенно качнул головой. Герцог слегка встревожился:

— Что-то не так?

Священник бросил торопливый взгляд на горящие чуть в отдалении костры и поспешно произнес:

— Мне не нравится этот пленник. Мне не нравится, с какой легкостью мы одолели его охрану. Мне не нравится бумага, что была у него при себе. Мне, Анри, все не нравится в этой истории. Господь посылает нам испытания на пределе наших возможностей. Ибо, как сказано в Писании, «и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил». И позже: «В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого». Так чего ради послан нам был этот караван? Это не дает мне покоя.

Герцог вслепую нащупал его руку, на которую тот опирался, и слегка погладил огрубевшими пальцами запястье:

— Я не силен в библейских текстах, но точно помню, там говорилось и о том, что за страдания полагается благодать. Может, это награда за терпение и смирение плоти?

Доминик даже замер, а потом резко отдернул руку:

— Знай меру в богохульстве, Анри! Господь не может послать в качестве благого воздаяния смертных, которых надо перерезать.

Герцог снова нащупал отодвинувшееся запястье, и Доминик продолжил много тише:

— К тому же, о каком смирении плоти ты говоришь? Все мы собрались в этот нелегкий поход, чтобы восстановить справедливость и величие истинной веры, но, в отличие от большинства, ты не стеснен в этом… И я ни разу не видел тебя в веригах. Хотя… — тут в голосе его невольно прозвучала смешинка, — я бы посмотрел.

Анри смешливо фыркнул:

— Какие безумные соблазны у тебя, отец диакон… Но я подумаю. Когда вернемся.

— Если вернемся, — тотчас вновь настроился на серьезный лад священник. — Кажется, ведут. Прошу, граф, будь мягче с ним. Если пленник — тот, за кого себя выдает, то быть милосердными — наш долг. Если же он обманывает нас, то нам стоит усыпить его бдительность.

Ответить Анри не успел — хмурые рыцари привели связанного пленника и неласково бросили его к костру. Анри взглянул на связанные руки и скомандовал:

— Можете не стоять над душой. Но далеко не отходите, я вас кликну, если что.

Воины понятливо отступили, не смея мешать возможным переговорам, и герцог уставился на пленника, что с шумом пытался найти более удобное положение. Доминик тоже пытливо оглядел пленного и задал вопрос первым:

— Как зовут тебя?

— Имя мое Амир-аль-Тахим, — с кряхтением сообщил неверный. — Мой повелитель — Салах-ад-Дин, защитник истинной веры.

Герцог с трудом подавил крепкое ругательство: ну и как с таким разговаривать, когда этот неверный, ерзая в жестких веревках, перед пленителями с красными крестами на плащах, внаглую называет…

— Меня зовут Доминик, — абсолютно спокойно кивнул диакон. — Моя власть — Папа, наместник истинного Бога на земле.

Анри де Гривуа разом перестал морщиться и заинтересовался — беседа обещала быть интересной. Очевидно, к такому же мнению пришел и пленный:

— Вы можете звать меня Амир, если вам неудобно мое краткое имя.

— Краткое? — не удержался Анри.

— Мое полное имя Амир-аб-Расул ан-Насир ва-д-Рашид аль-Тахим ибн Заур аль-Юсуф, — кротко, но — как показалось герцогу — злорадно уронил пленник.

Доминик явно растерялся, но быстро пришел в себя:

— Ты прав, для нашего слуха такие имена непривычны, — признал он. — К тому же военное время обязывает отказаться от неспешности. Скажи, Амир, кому ты вез свои дары?

— Я не скажу, — ясно и четко отозвался неверный. — Мне нет дозволения рассказывать об этом. Но я просил не о разговоре, а всего лишь о возможности совершить молитву Аллаху, хоть время для нее давно прошло. Но Всемогущий милостив к путникам.

Вот теперь герцог оценил деликатность пленного — тот аккуратно избежал обвинений. Да, это очень непростой человек.

— Мы дозволим тебе совершать твои обряды, если и ты пойдешь нам навстречу, — мягко, но сурово проговорил Доминик. — Что тебе потребуется?

— Молитва в пути — не то же самое, что молитва в доме, — подумав, сообщил Амир. — Почти ничего. Таз воды и указание, где восток — меня везли, набросив мешок на голову, я потерял стороны света, а солнце уже зашло.

— Таз воды… — протянул Анри. — Это вряд ли. Мы в походе, Амир, и вода здесь порой дороже, чем золото. Отец диакон, думаю, это бесполезный разговор.

— Если воды нет, подойдет омовение песком, — торопливо встрял неверный.

Это был добрый знак — пленный явно не желал возвращаться ни с чем и был готов пойти на уступки.

— Таз песку — от всей христианской души, — усмехнулся Анри. — Вот чего-чего, а песка здесь даже слишком много. Но сначала договоримся. Кому ты вез побрякушки и чего хотел Саладин, когда посылал тебя с дарами?

Амир помолчал, а потом осторожно произнес:

— Саладин, как его называете вы, хочет мира. Вы, наверное, знаете, что моего повелителя чтут даже неверные. Христиане, я имею в виду. Пусть мы разной истинной веры, но и ваш бог против войны.

— Разной истинной веры? — сдавленно произнес Доминик. — Никогда не слышал ничего более абсурдного и прекрасного. Мы собираемся доставить тебя к королю Филиппу, это король Франции. Хотел бы ты повидаться с ним?

— Нет, — наконец-то неверный дал хоть один ясный ответ. — Но мне теперь любой путь — в один конец. Вы повезете меня к Иерусалиму, а мой путь лежал не туда.

Доминик открыл было рот, но по знаку Анри не проронил ни звука. Герцог заговорил осторожно, взвешивая каждое слово:

— А если я скажу тебе, что наш путь лежит не в Иерусалим?

Амир дернулся. Анри видел, что тот панически прикидывает варианты, и продолжил наступление:

— Если вдруг окажется, что мы на одной стороне, то к чему приведет твое упорство?

— Мы не можем быть на одной стороне, — вздохнул наконец пленный. — Но мы можем друг друга понять. Сердце этой войны — Ричард, а вы — французы. Чего бы ни желал Ричард, Филипп-Август будет против. Он не очень-то дальновиден, не примите мои слова за оскорбление. Скажите, куда вы идете — и я, возможно, расскажу вам больше.

Анри бессловесно перекинулся с Домиником взглядом. Священник осторожно кивнул, а сам герцог уже принял решение: если вдруг окажется, что в своих размышлениях он, граф Кондомский, совершил ошибку, то исправить ее труда не составит — достаточно снести голову пленному.

— Мы шли в Акру, — четко произнес герцог. — Или к ней. Наш корабль отнесло в сторону, но там собирается армия святого креста.

Амир-аль-Тахир помолчал, а потом как будто горько проговорил:

— И я шел… почти туда. Не спрашивайте, почему. Я против этой бессмысленной войны. Вы не достигнете победы, даже если разобьете подчистую наши войска. Любой служитель вашего Бога жесток, в противовес Всемогущему. Я не достигну своей цели, а Саладину сообщат, что отряд уничтожен, когда отыщут нашу арбу. Но пока я жив, я буду верен данному слову. Саладин хотел достичь мира с Ричардом, а уж тот мог убедить вашего короля подписать удобный обеим сторонам мир. А теперь… Этого не будет.

— Почему же? — Доминик явно уловил в этой речи что-то понятное. — Снарядит новый караван.

— Нет, — тяжело уронил пленный. — Я — его надежда. Я — ваша надежда. Точнее, был ею. Мой повелитель сказал при всех советниках, что если охранная бумага поможет; если воины запада не звери; если западный бог таков, каким его описывает ваше писание — то крестоносцы не тронут караван. А теперь он лишь убедится, что все ваши благие слова — лишь слова. Не будет мира ради мира, неверные.

Амир вдруг выпрямился, и Анри удивленно на него посмотрел. На склоненное лицо, на гордую, но смиренную позу… И вдруг понял, что тот ждет смерти — за дерзкие слова, за то, что сказал то, чего говорить не стоило. И Доминик понял это тоже:

— Мы не убьем тебя, Амир, — твердо проговорил священник. — Мы — воины. Воины Света. Мы пришли сражаться за наши святыни. Но мы не убийцы.

========== Часть 2 ==========

Очередная ночь царила над востоком, когда полог шатра колыхнулся. Анри, раскинувшийся на походном покрывале, приподнялся на локте и вгляделся в темноту. Пальцы привычно нащупали рукоять кинжала, но — только привычно. Герцог узнал шаги, однако привычка не доверять только одному из органов чувств не позволила ему спокойно дождаться Доминика в постели.

И тот это знал.

— Анри, — позвал он тихо, — убери оружие, это я.

— Да, святой отец, — смешливо откликнулся герцог. — Иди на звук, только осторожно, я там где-то щит оставил…

Однако слова прозвучали слишком поздно. Судя по лязгу и негромкому воззванию к Богу, щит Доминик уже нашел.

— Анри, — диакон тяжело плюхнулся на покрывало, едва не придавив ноги герцога, и укоризненно вздохнул. — Ты когда-нибудь научишься сначала думать, а потом делать? Сколько раз мне еще предстоит натыкаться на разбросанные тобой предметы?

— Надеюсь, что еще много, много раз, — с чувством отозвался де Гривуа. — Но если нам удастся вернуться в родные края, то это будут уже не доспехи.

— Упряжь, одежды, грязная посуда… — начал перечислять Доминик.

— Ну да, — хмыкнул Анри. — Только не наступай, пожалуйста, больше в мою тарелку. Особенно, когда я оставил в ней на утро что-нибудь вкусное.

— Так не ставь тарелки на пол, — резонно предложил священник. — Для этого есть стол, а у тебя хватает слуг, чтобы поутру принесли что-нибудь не только вкусное, но и свежее.

— Мне так вкуснее, — упрямо заявил герцог. — Доминик, садись ближе. Или лучше сразу ложись.

В шатре пахло жареным мясом и потом. Еще слегка ощущался запах оружейного масла и кожи — недалеко от изголовья герцог бросил длинный повод и конский стек. Но сейчас он чувствовал знакомый запах любовника — не только пота, но еще и воска, и ладана. В родной Франции Анри шутил, что это скверно влияет на его христианские добродетели — когда petit frère встает, стоит переступить порог церкви и вдохнуть ладан. Но сейчас эти воспоминания были слишком тяжелыми — вернуться еще нужно было суметь.

— Терпение, мой друг, — насмешливо фыркнул Доминик. — «Терпением вашим спасайте души ваши», так говорил святой Лука. До Акры — четыре дня пути. Сейчас еще можно что-то изменить, но уже завтра, если наши подсчеты верны, мы можем столкнуться с первыми отрядами освободительной армии — и тогда войдем в их ряды.

— Я все решил, — даже резковато проговорил герцог. — Раз уж мы не смогли сокрыть своего деяния, то я не вижу иного пути, кроме как поступить, как велит долг.

— Как причудлива жизнь… — Доминик отозвался привычно философски. — Если бы не досадная оплошность кого-то из наших воинов, ось на арбе пленника была бы цела, и мы бы забрали повозку с собой — так было бы проще, чем грузить поклажу на коней и верблюдов. Но дерева тут не найти… А теперь из-за этой мелочи мы рискуем… Всем, Анри. Не только жизнью, а судьбой всего похода. Как странно…

— Ты сам учил меня, что судьба человека — от Господа, — едва ли в темноте было заметно, как де Гривуа пожал плечами — прямо лежа. — Но я бы не доверял этому Амиру. Это он сказал, что до Акры четыре дня пути. Но для него тоже меняется жизнь, вполне мог солгать.

— Все так, — Доминик явно чуть улыбнулся. — Но в помыслах своего сердца он не лжет… Мне кажется. С ним интересно говорить. У нас больше общего, чем мы бы желали того.

— Вот как? — герцог даже приподнялся. — Доминик, он немолод и некрасив. А его плоская рожа? А лысый череп? А…

— Анри, — диакон возвысил голос и смеха тоже сдержать не мог, — ты что, предположил иной мой интерес, кроме богословского? Ничего более невероятного я не слышал с тех пор, как епископ во всеуслышанье объявил, что в нашем приходе не пьют вина.

— Так никто и не поверил, — уязвленно буркнул герцог, укладываясь обратно. — Доминик…

— Перестань, — мягко накрыл его руку своей диакон. — Не ревнуй, ибо то, что принадлежит тебе, останется с тобой. То, что не принадлежит, ты не удержишь, точно воду в ладонях. Если мы вернемся, ты со смехом вспомнишь, что говорил мне сегодня.

— Отец диакон, — Анри глубоко вздохнул, ощутив горячую сухую ладонь на предплечье, — не соизволите ли вы благословить меня перед сном?

— За тем и пришел, — Доминик подвинулся ближе и коснулся лба герцога, а после скользнул пальцами по щеке вниз, к губам.

Герцог де Гривуа поймал пахнущие ладаном пальцы и коснулся узкой руки губами — сначала благоговейно, как положено, тыльной стороны ладони, а потом, куда как более горячо, острой косточки на запястье.

Диакон Доминик замер ненадолго, а потом тяжело опустился рядом, отпихивая ткань покрывала и касаясь горячего тела под тонкой исподней рубахой. Потом и ладаном пахнуло сильнее, а губ коснулись мягкие губы с привкусом мяса и разбавленного вина. Легкая кислинка была вкусной, но губы показались вкуснее.

Анри жадно и нетерпеливо поцеловал — в резком движении руки, притиснувшей любовника за затылок, уже не было ни капли благоговения. И лишь потом, когда Доминик позволил ласкать рот языком, герцог вдруг сообразил…

— И не стыдно, святой отец? — выдохнул он, отрываясь от губ. — Сам запретил мне даже смотреть на вино, и сам же втайне от меня…

— Какая тайна? — диакон прижался всем телом, и желание спорить сразу как-то отпало, уступая другому желанию. — Если бы я желал сохранить тайну, то не пришел бы или перебил вкус вина. А еще у меня с собой фляга, но если ты не проявишь положенного христианину смирения, то я унесу ее с собой и не поделюсь. Я священник, Анри, мне нести ответ за наших воинов перед Богом. Поверь, дать ответ за все прегрешения наши будет нелегко, а на Страшном Суде…

Анри вовсе не желал слушать про Страшный Суд — он нетерпеливо ощупал любовника и глухо выдохнул ощутив под пальцами сначала острую лопатку, потом мягкий изгиб позвоночника, а потом и крепкую ягодицу. Но заставить замолчать диакона можно было только одним способом, поэтому тот продолжил, хоть и сбившимся голосом:

— …а на Страшном Суде я буду утешаться только тем, что любил и был любим. Писание учит, что Бог есть любовь, и на все Его воля, а я не знаю чувства сильнее и тверже. Разве что любовь к Господу.

— К нему я не ревную, — герцог сжал руку сильнее, с удовлетворением отмечая, как вздрогнуло тело любовника, выгибаясь. — Хотя если бы он вновь пришел сюда — а ведь ему неплохо знакомы эти места, — то ревновал бы. Недаром же он окружил себя двенадцатью учениками, но не возжелал взять себе смертной жены.

— Анри!.. — диакон протестующе уперся ладонью ему в плечо, не находя слов от возмущения, но голос его ослабел, стоило запустить руку под легкую ткань штанов. Герцог поспешно ослабил завязки, и Доминик невольно подался навстречу ласке, продолжая, задыхаясь, укорять. — Второе Пришествие — это не увеселительная прогулка в таверну! Когда Он придет снова, нам останется лишь взывать к Его милости и всепрощению! Первый раз Он пришел, чтобы умереть за нас — слабых и недостойных.

— …А потому позволял дарить себе поцелуи всяким прохвостам вроде Иуды, — фыркнул герцог и снова поцеловал, невзирая на слабые попытки святого отца отбиться. А потом и добавил ласково, когда сопротивление исчезло. — Ты можешь не страшиться, друг мой, я целую тебя искренне. За тридцать серебренников не продам. Да все сокровища Акры против тебя — ничто. Кто же будет спасать мою душу от ввержения ее в пучину греха?

Доминик, ощутивший проворные грубоватые пальцы между бедер, не очень внятно пробормотал, явно пытаясь собраться с мыслями:

— Порой я и сам толкаю тебя к пропасти, ибо грех мужеложества, в котором ты так беспечно обвинил Господа нашего, Иисуса, лежит на нас обоих, а я не в силах преодолеть искушения.

Анри легко разомкнул сжимающиеся бедра и, подняв руку выше и дразняще невесомо касаясь ложбинки, мурлыкнул:

— А я вот что-то такое запомнил… Господь наш призывал нас к любви. Или это Иоанн призывал нас к любви… А впрочем, какая разница? Иоанн тоже был одним из двенадцати и уж точно знал, как правильно Бога любить.

— Господи… — Доминик застонал, невольно шире раздвигая ноги и ерзая на покрывале — штаны мешали. — Это первое послание Иоанна, «будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога…»

— Вот-вот! — оживился герцог. — Апостолы… Ну, будущие апостолы… Точно разбирались! Доминик, — тут голос его стал серьезным, — в моей жизни много искушений, но не так уж много света. Я прихожу к тебе или встречаю тебя у себя — и обретаю покой и уверенность. Не мне судить о высоком, но я принесу свой вклад в эту войну. И буду гордо нести на своих плечах крест. И если мне не доведется дожить до победы освободительной армии, я буду знать, за что погибаю. За Бога, Папу и за тебя.

— Анри… — диакон обхватил его за шею, выгнулся, приподнявшись и уткнулся носом в основание шеи, где выступала ключица. — Я не знаю, чего в твоих словах больше: богохульства или любви. Но если бы лечь с тобой было только грехом, я бы, наверное, не испытывал всех этих мук. Искус от дьявола не может быть столь кошмарным — он должен быть таков, чтобы в него сладко было погрузиться и не думать ни о чем более. А с тобой я только и делаю, что борюсь. Ибо Петр говорил о дьяволе: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». А рядом с тобой, Анри, я молюсь куда искреннее и ревностнее, чем делал это до тебя, пока в благости и миру почитал свою веру незыблемой.

— Я не богослов, — герцог тяжело дышал, но пока еще находил слова, хотя изгибающееся и вздрагивающее под ним тело заставляло обращать мысли в иную сторону, — но как воин и грубый практик — считаю, что в благости не достичь веры, а любой, кто верит незыблемо — не верит ни во что. Хорошо говорить об истинной вере, когда жизнь легка и проста. Наш епископ столь толст, что я изумляюсь, как он себя-то переносит, а не только страдания плоти. И в бою шептать молитвы легко — дохнуть-то никому неохота. А вот посередине…

Де Гривуа чувствовал, как тело и душа приходят в гармонию — как и всегда рядом с диаконом. Сухие тексты, которых герцог никогда не понимал, в детстве под страхом розг сбегая от нудного учителя, обретали смысл. Это было странновато, но еще более странным казалось то, что ложась рядом со святым отцом, Анри переставал торопиться, не жаждал уже получить желаемое грубо и быстро — наоборот, терпел и мучился, и не знал ничего лучше этой муки.

— Да… — выдохнул Доминик на его речи, послушно приподнимаясь, чтобы и без того сползшие штаны можно было снять. — Это и есть высшее благо: отделить зерна от плевел, отринуть дьявола и примкнуть к Богу. И не от страха, а лишь потому…

Анри вглядывался в едва различимые в темноте шатра черты лица, наслаждался близостью разгоряченного тела, вслушивался в музыку торопливой, загнанной речи. Любовник, как всегда в такие моменты, продолжал что-то шептать, но действия его говорили лучше всяких слов — он нетерпеливо протянул руку к лицу, коснулся пальцами скулы, провел по щетине и требовательно скользнул по шее вниз, безжалостно терзая шнуровку ворота на нижней рубахе. Шнурок был кожаным и давно огрубел от пропитавшей его соли, но Анри почти не чувствовал, как он саднит. Гораздо ярче чувствовались нежные прикосновения пальцев — почти случайные, но от этого не менее желанные.

Герцог недолго терпел — сначала помог любовнику стягивать рубаху, а потом и рывком опустился, припечатывая диакона собой.

— Анри, — полузадушенно и едва слышно простонал Доминик, — сделай так, чтобы я не жалел ни о чем, чем бы ни встретила нас Акра.

— Акра встретит нас ятаганами, кинжалами, изнуряющей жарой и сварами между поборниками Гроба Господня, — выдохнул герцог. — А еще мошками и гнусавым бубнежом с минаретов.

— Анри, — отец диакон нетерпеливо дернулся, — ты удивительно груб для воина Света…

— А ты удивительно мягок для живого служителя веры, — фыркнул герцог и нежнопогладил внутреннюю сторону бедра любовника. — Но обещаю, я не буду груб. Позволь мне…

Доминик прикрыл глаза и кивнул, глухо выдыхая. Мозолистая ладонь скользнула под рубаху, поглаживая разгоряченное жарким воздухом и близостью тело, и диакон привычно сдержал стон — невдалеке от шатра несли караул дозорные, и наводить их на мысли было совершенно ни к чему, хотя святой отец догадывался, что никакой тайны в том уже давно нет.

Герцог де Гривуа отчаянно сдерживался, наслаждаясь тем, как отзывается тело любовника, как скользит по влажноватой коже ладонь, как раскрываются бедра — едва ли Доминик осознавал это, когда поддавался ласкам. В душе Анри колыхнулась нежность — его возлюбленный, в отличие от покойной супруги, был искренним абсолютно во всем. Движения его души можно было читать по глазам, а когда глаз почти не видно — и по движениям, и даже по дыханию. И герцог наслаждался тем, как сбилось это дыхание, когда Доминик туго и горячо обхватил губами пальцы, поднесенные ко рту — знал, зачем, знал, что будет дальше. Впрочем, стоило выскользнуть, как тот не удержался:

— Анри, твоя неспешность граничит с жестокостью, — он нетерпеливо дернулся навстречу руке и с тихим стоном добавил, едва влажные пальцы коснулись кожи. — Прояви же жестокость там, где это необходимо — в борьбе с неверными, а со мной…

Он невольно охнул и замолчал. Анри надавил сильнее, вошел во вздрагивающее тело пальцами и привычно прикусил губу, зная, как это тело может зажиматься, даруя ни с чем не сравнимое наслаждение. Однако до того следовало позаботиться о диаконе, ибо сам он пощады к себе не знал и отдавался любви так же неистово, как и молитве.

Герцог едва видел любовника в темноте шатра, но разметавшиеся по покрывалу светлые чуть вьющиеся пряди были заметны и в этом скудном свете. Еще виднелись очертания острого подбородка и высоких скул, и поблескивали во мраке глаза — но цвета их было не видно. Однако память легко воскрешала прочие черты любимого лица: нежные мягкие губы, сейчас плотно сжатые; почти бесцветные брови; родинку на виске ближе к уху; ямочку на подбородке…

Герцог Анри старательно отвлекался на что угодно, лишь бы не причинить боли, действовать размеренно и аккуратно.

Доминик уже не пытался проповедовать — он всхлипывал, насаживался на пальцы и цеплялся за плечо. Анри успокаивающе коснулся его лба второй рукой и слегка погладил, но был сильно ограничен — опирался на локоть. А позже снова склонился к губам, чувствуя, что любовник уже не просто дозволяет себя целовать — целует сам, словно хмель только теперь ударил ему в голову.

Герцог знал, конечно, что вовсе не вино так пьянит и дурманит — и выскользнул. Ответом на это был почти жалобный вздох и бесстыдно-призывно раздвинутые ноги любовника. Анри тяжело опустился сверху, будто утверждал свое право на владение, но грубость была только демонстративной; сам он аккуратно провел рукой по промежности любовника, чтобы подобрать ятра и не зацепить ни волоска, да и по своему естеству влажной ладонью пройтись не мешало. Доминик приподнялся на локтях, но стоило направить плоть куда надо, как упал обратно и застонал громче.

Анри де Гривуа только неслышно усмехнулся. Его забавляло стремление любовника сохранить происходящее в тайне, учитывая, что сдержанности Доминика хватало только на первое время, а потом любому, кто находился поблизости, было отлично слышно и понятно, что происходит в шатре.

Однако усмешка на лице долго не удержалась. Анри чувствовал, что на многострадальном лице снова проступает испарина. Восточная ночь могла считаться прохладной только по сравнению с днем, но в родной Франции и летние дни порой были холоднее этих ночей. Пот проступал на лбу и висках и под носом, собирался каплями на пояснице. Доминик принимал его легко, но плоть сжимало так тесно, что едва хватало сил и воли, чтобы не задвинуть ему сразу. Хотя и это святой отец обычно принимал со смирением.

Герцог, скорее, прочувствовал, чем увидел, как Доминик сжимает губы сильнее, и попытался любовника отвлечь. Он нащупал рукой его естество и, склонившись, выдохнул:

— Так что же говорит Писание о любви?

Диакон охнул, подаваясь навстречу и плоти, и руке, и с легким сопротивлением простонал, невольно возвышая голос:

— Иоанн говорил… В том же послании… «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна»… И я люблю тебя… Как брата и как мужа на супружеском ложе…

Анри плохо соображал, но сжал пальцы сильнее, медленно скользя по стволу, и ляпнул:

— А что, братьев тоже можно? У тебя двое есть…

— Брата во Христе! — отчаянно воскликнул отец диакон и снова простонал, подаваясь вперед. — Ну же, Анри…

Де Гривуа понял, что если любовника уже не отвлекает даже Святое Писание, то пора приступать к более решительным мерам, и осторожно качнулся, закинув голень святого отца себе на пояс. Доминик судорожно попытался удержаться, но никакой опоры не нашел, и вскинул ногу герцогу на плечо. Анри одобрительно потрепал его по бедру — стало куда удобнее, и… И плоть вошла глубже.

Доминик уже не стонал — вскрикнул, а потом задышал часто, бормоча что-то бессвязное. Герцог даже вслушиваться не стал — двинул бедрами еще раз, а потом еще и еще, чувствуя, как напрягается на плече нога, как крепче вцепляются в предплечье пальцы… Анри склонился ниже, целуя солоноватую кожу шеи и груди любовника под распахнутым воротом рубахи; натолкнулся языком на тяжелый крест и чувственно обхватил его губами, лаская, словно продолжение тела любовника. Вряд ли Доминик заметил такое святотатство — он с трудом дышал, прижимая к себе возлюбленного, и отчаянно изгибался, стремясь усилить движение и насладиться твердым естеством, что уже так легко скользило в растянутом теле.

— Люби меня сильнее, Анри, — горячо выдохнул Доминик, утыкаясь в шею и выстанывая почти в ухо, хотя голос его прерывался. — Все Священное Писание говорит о любви… И Иоанн говорил: «Сие заповедаю вам, да любите друг друга»…

Герцог поднял голову, поймал помутневший, почти безумный взгляд и прошептал:

— Как же я могу не любить тебя?

На участившееся движение Доминик отреагировал стоном, а потом и лихорадочным шепотом:

— А об этом писал Лука: «Если, говорю вам, он не встанет и не даст ему по дружбе с ним, то по неотступности его, встав, даст ему, сколько просит».

— Хороший святой, — одобрительно выдохнул герцог.

На большее его не хватило. Ритм нарастал, а вместе с ним исчезали все внятные мысли. Диакон часто всхлипывал, изгибался навстречу, с силой принимая плоть, но ласкать себя не смел — что-то там Библия говорила и об этом, но герцог де Гривуа, конечно, не помнил. Зато помнил, что любовнику надо помочь. Можно обойтись и без того, но тогда ведь придется не меньше получаса корпеть, а время дорого — выдвинуться следовало еще до наступления утра, чтобы успеть пройти как можно больше, пока солнце не поднялось, раскаляя весь окружающий мир. Но и эта мысль в голове не удержалась — рука любовника скользнула по потной груди, лаская соски и слегка цепляясь за легкую вьющуюся поросль, и герцог не удержался — припечатал любовника за плечо к походной постели и начал входить в него крупными рывками, вызывая громкие, несдержанные стоны. Доминик стонал так сладко, что рыцарям Святого Креста, должно быть, было нелегко это слышать, но Анри наслаждался. Наслаждался узким телом, частыми движениями, даже непристойными звуками соития. Пот по спине уже сбегал щекочущими каплями, а волосы липли к вискам и шее, но он не останавливался. Зато коснулся тяжелого, напряженного естества любовника, и тот, как безумный в горячке, метнулся на походном покрывале, судорожно зажимаясь.

Анри буквально тряхнуло. Он отплевался от волос, но двигаться продолжил, и услышал, как громкие стоны почти разом сменились невнятным едва слышным шепотом.

— Господи, иже еси сыне Божии, — выдохнул святой отец за мгновение до того, как вздрогнул всем телом, выгибаясь на постели.

Анри почувствовал, как в ладонь плеснуло вязким, и руку поспешно убрал, опираясь на ложе и учащая движение, хотя двигаться стало не в пример сложней. Но ему хватило еще нескольких толчков, чтобы с глухим рыком излиться внутрь любовника, прижимая его, чтобы не дергался.

Святой отец явно дождался, пока герцог начнет соображать, и слабо попросил:

— Анри, выйди, пожалуйста…

Герцог с легким сожалением внял словам своего духовного наставника и освободил его, тяжело плюхнувшись рядом и пытаясь отдышаться. Ласковые, чуть щекотные пальцы вплелись ему в волосы, и он пробормотал:

— А жаль. Мне мало, отец диакон.

— Смирение, сын мой, — фыркнул Доминик и потянулся за штанами. — Смирение и покаяние.

Анри наконец пришел в себя и ответно усмехнулся:

— Грешен, святой отец. Мог бы не меньше двух раз, но взял тебя всего единожды, каюсь.

— Принимаю твое покаяние, сын мой, — лукаво улыбнулся диакон. — И верю, ты будешь молиться и всячески содействовать искуплению греха твоего. Ибо «кто сознается в преступлении своем и оставит его, тот будет помилован».

Герцог хотел сказать что-то еще, но Доминик поднялся с легким трудом и проговорил куда серьезнее:

— Да будет благословен твой отдых и да приснятся тебе светлые сны. Спи, Анри, мы уже скоро снова свидимся.

Колыхнулся полог шатра — диакон даже не задел по дороге отброшенный щит. И лишь тонкий запах ладана напоминал о нем.

========== Часть 3 ==========

Герцог облизнул соленые от пота губы, но влага быстро высыхала. Наступил самый жаркий полуденный час. Воздух над землей струился и плыл от зноя, а скорость передвижения, и без того невысокая, совсем упала. Воины Святого Креста едва волоклись, измотанные тяжелым походом и изнуряющей жарой.

Доминик, что, как всегда, ехал по правую руку от предводителя, в очередной раз отер лоб рукавом, торчащим из-под доспехов, и, достав флягу, медленно сделал умеренный глоток, окончательно останавливаясь.

Герцог Кондомский тоже остановился, а потом повернулся влево.

— Слышал я, что в этих песках бывают видения, — веско и тяжеловесно уронил он. — Причем такие, какие видятся не одному, а сразу многим. Искушение дьявола, морок.

Он перевел взгляд на появившуюся на горизонте желтую высокую стену и замер, вопросительно взглядывая на спутника. Тот, гораздо более бодрый, чем остальные воины, усмехнулся:

— Это называется le mirage, если я правильно помню. Но тебе не о чем волноваться, миражи бывают только в пустыне.

— А мы где? — хмуро бросил герцог. — Бесконечный песок вокруг, что это, если не пустыня?

— Мы же видели поселения и караван-сараи по пути, — напомнил Доминик. — А в пустыне песка должно быть куда больше. Я даже слышал, что в нем можно утонуть так, что никто потом не найдет, как в болоте.

— Утонуть можно только в зыбучих песках, — поправил священника пленник. — Или в пустыне во время песчаной бури. Но ты прав, служитель западной церкви, это не пустыня. Здесь даже растения встречаются, какая же это пустыня?

— Какие же это растения? — в тон возразил герцог. — Несколько пыльных корявых палок и сухой вьюн? Или чертополох?

— Ну да, — пожал плечами Амир. — Верблюдам нравится.

— Верблюдам и сухие колючки нравятся, — попенял ему Анри. — Это и есть Акра?

— Да, Акра… Аккон, как ее называете вы, — пленник вздохнул. — Но мы подходим к ней с не самой удачной стороны, если солнце и глаза не подводят меня. До ближайших ворот — много часов пути, а здесь — лишь сплошная стена, идти вдоль которой… Если бы я не попрощался с жизнью еще тогда, когда ваши воины напали на мою арбу, я бы, наверное, боялся. С этих стен нас легко расстреляют, как только увидят ваши плащи.

— Пойдем на расстоянии, на котором нас не достанут стрелы, — сразу решил Анри. — Впрочем, это и так было понятно. Слушай, Амир, если хочешь, мы опять тебя свяжем и упакуем где-нибудь на верблюде, хочешь?

Доминик печально вздохнул, но сжал ногами бока коня, проезжая чуть вперед, чтобы тоже увидеть собеседника. Он явно собирался что-то сказать, но мусульманин его опередил:

— Щедрое предложение. Если бы я знал, что нас встретят правоверные, я бы, возможно, согласился. Но сейчас… Благодарю, конечно, но я вовсе не желаю свисать кулем с верблюжьей спины. Меня убьют в любом случае, а терпеть неудобств я не желаю.

— Если бы я знал, что нас встретят твои правоверные, я бы уже давно повернул, — фыркнул герцог. — Но с тобой непременно пожелают заговорить, а Доминик вон даже предлагал тебе встать под наши флаги и уверовать в Господа.

— Еще более щедро, — хмыкнул пленник. — Сейчас, только ихрам поправлю.

Герцог удовлетворенно улыбнулся. Поначалу пленнику он не доверял, но, уступив настойчивым просьбам святого отца, дозволил неверному ехать самому, не мучаясь в жестких веревках, однако потребовал, чтобы пленник был на виду. Воины с облегчением предоставили предводителю неудобную ношу, и Анри, с подозрением приглядывающийся к новому спутнику, невольно заводил с ним беседы. Сначала больше издевался, потом призадумался. А спустя несколько дней понял, что этот неверный — подарок самого Господа Бога. Без него и его разумных советов путь оказался бы куда дольше и трудней. Да и с немногочисленными местными из поселений тот легко уговорился, и даже не пришлось никого убивать…

— Неплохая штука — ваш ихрам, — вежливо заметил Анри и невольно пробежал языком по зубам, отмечая мелкие песчинки. — Полезная.

— Вы могли бы не отказываться от моего предложения, — Амир, казалось, говорил искренне. — Мои предки, их предки, сам пророк Мухаммед носил ихрам! Мы знаем, как справляться с песком и ветром пустынь.

— Ты издеваешься, — Анри возмущенно сверкнул глазами из-под шлема. — А Коран мне в руки не взять? Ну, чтобы дозорные, когда встретятся, от изумления подались в иудеи?

— Чьи дозорные? — сосредоточенно уточнил диакон.

— Любые, — махнул рукой герцог. — Но надеюсь, что наши.

— А мне, значит, можно этаким пугалом ехать? — наконец фыркнул пленник. — Я просто показал, насколько неуместно ваше предложение. Но — Аллах с ним. Вы желаете попасть ближе к выходу к морю, а значит, нам надо взять южнее и чуть западней. Если, конечно, ваша армия действительно осталась здесь, а не двинулась к Иерусалиму.

Анри не удержался, пожал плечами и снова двинулся вперед, машинально рассчитав траекторию движения вдоль стены. Южнее — так южнее, западнее — так западнее…

— Скажи, Амир, — негромко произнес Доминик, когда молчание несколько затянулось, — неужели вам, поборникам Аллаха, не хотелось избежать войны? Ведь ты не крестьянин и не лавочник, ты близок к самым почетным кругам… Неужели ваши воины не стали бы бороться за поруганные святыни?

Пленник помолчал, щурясь на беспощадное солнце, отерся полой длинного ихрама…

— Я никогда не видел земель, где дождь идет каждый день и не растет финик, но скажи мне, посланник западного бога, неужели вы, неверные, не стали бы защищать свой дом, если бы сыны Аллаха ворвались на ваши земли? Ты говоришь, как мудрый казий, но от чистого сердца ли ты говоришь? Отдать жизнь порой легко, но есть вещи дороже жизни.

Анри даже глазами похлопал. Слепящее светило, однообразный пейзаж, постоянный благочестивый бубнеж с двух сторон… Точно ангел и демон поселились на плечах и нашептывают, нашептывают… Герцогу казалось, что он не отличает уже сон от яви, а явь мало чем отличалась от сна — долгого и тягомотного, — когда среди бесконечного желтого песка мелькнули черные точки.

Не то чтобы мушки перед глазами были тут редкостью. От жары, духоты и яркого света перед глазами еще и не то мелькать могло, но эти двигались не размеренно-мутно, а как-то неровно, из чего герцог Кондомский вяло заключил, что впереди действительно что-то происходит. Подумал это — и резко выпрямился, едва ли не в стременах привстал.

Рано было еще встречать освободительную армию, но темные точки впереди не могли быть ничем иным, кроме как отрядом, направляющимся навстречу. Отряд круто забирал на запад, отчего самому Анри, как предводителю, следовало бы немедленно взять восточнее — прямо к стене.

Предводитель противников — кто они, сказать пока было нельзя — явно не был дураком и заставлял оказаться между молотом и наковальней.

— Стройсь! — гулким из-за шлема голосом приказал Анри, и клич его тотчас пронесся взад по отряду, но воодушевление не очень вызвал. Воины устали, пропотели и желали отдыха больше, чем битвы.

Доминик поспешно поправил доспехи, упихивая длинные рукава и позаботившись о том, чтобы шлем сидел на голове ровно. Амир со вздохом поправил ихрам.

— Вряд ли это правоверные, — заметил он скорбно. — К чему бы им выходить за спасительные стены? Об одном прошу, ты, священник… Если соберетесь меня убивать, сделайте это быстро. Хотя бы в благодарность за то, что я указал вам краткий и спокойный путь.

— Мы воины, а не убийцы, — повторил Доминик слова герцога. — А сам я не допущу, чтобы именем Господа нашего покрывали жестокость.

Анри тем временем справился с флегматичным отрядом, и вперед воины Света отправились уже куда бодрее — особенно после обещанных после боя отдыха и жратвы. Но понесшийся вперед герцог быстро успокоился. Пленник, не впервой уже, оказался прав. Не пришлось проехать и пары лье навстречу судьбе, как усталый глаз уже мог различить чуть повыцветшие флаги с алыми крестами.

Доминик несся на своем коне рядом, уступая примерно на полкорпуса, и теперь облегченно выдохнул.

— Славься, Господь наш и все святые его…

Было что-то и еще, но Анри не разобрал — от быстрого аллюра сносило слова. Впрочем, это уже и не важно было. Отряд был не только христианским, но еще и французским, судя по вооружению, и теперь можно было вздохнуть с облегчением. Добрались! Добрались до своих!

Когда до встречи оставалось совсем уж немного, Анри сорвал шлем и взмахнул рукой, приветствуя своих, а предводитель встречного отряда выехал вперед, оставляя своих позади. Шлем он снял, но герцог такой рожи не помнил. Морда была красная, широкая и блинообразная, и только густая шерстяная борода придавала ей легкое благообразие. Герцог невольно почесал подбородок. И не жарко ему?..

Мелкий постреленок, в чьих услугах Анри последнее время не особо нуждался, не удержался, видно, от любопытства и выехал вперед на великоватом ему коне. Шлема на юнце и вовсе не было, а в носу грязным пальцем он ковырялся столь вдохновенно, что герцогу даже самому высморкаться захотелось. Впрочем, лицо у мальчишки было вовсе не мирное, а, наоборот, настороженное.

— Тебе чего? — хмуро бросил Анри. — Усунься.

— Не нравится мне, какие они физиономии корчут, — негромко сообщил парнишка.- Точно гадость какую удумали.

Герцог Кондомский только плечами пожал. Мало ли, с чего поборники Гроба Господня могут быть недовольными? Может, от начальства втык получили; может, диарея замучила; может, бои были неудачные… Да он и сам не всегда образец долготерпения собою являл. На то у него в отряде собственный пресветлый диакон имелся.

Бородатый толстомордый без слов рукой указал в сторону, и Анри кивнул. То, что ему даже доброго дня не пожелали, его не смутило. Когда горло пересыхает, а слюна во рту вязкая, густая да еще и с песком, не до вежливости.

Однако Доминик тоже покачал головой, едва передовой — теперь, раз уж герцог Кондомский оставил свою невеликую армию позади — отряд развернулся и двинулся в путь.

— Признаться, меня тоже немного смущает, — заговорил он тихо, но уверенно. — Если боевых действий не ведется, то отчего же меня не поприветствовал мой собрат во Христе? А если где-то рядом бой, то мы бы это услышали. А кроме того, с нами пленный — на коне. Неужели это не вызвало вопросов?

Герцог Кондомский недовольно выдохнул. Доминик озвучил его собственные мысли очень пристойно и вежливо. Анри думал то же самое, только куда эмоциональнее.

Пленный тоже не остался в стороне. Он задумчиво проводил взглядом французов и проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Война страшна не тем, что многие гибнут. Правоверные гибнут каждый день, славя Аллаха, а уж положить жизнь во имя джихада — дело святое. И хотя скверно разбрасываться милостями Всемогущего, война страшна тем, что те, кому не довелось сложить голову в священной войне, исполняются желчи и недоверия. Соседу не верят, брату не верят, себе не верят!

— Это ты к чему? — сощурился герцог.

Но мусульманин не ответил. Он только качал головой и бормотал себе что-то под нос — то ли молился, то ли ругался — по интонации было не разобрать.

Доминик вздохнул, направляясь за предводителем. Голос его дрогнул, а в глазах мелькнула печаль:

— А ведь он прав, — грустно уронил диакон. — Чего стоят наши святыни, если мы уже теперь не знаем, чего ждать от тех, кто идет под таким же знаменем?

— Эй, ты, — герцог соображал быстро, поэтому огляделся и отыскал взглядом недооруженосца-перепажа. — Давай-ка мухой вперед. Потолкайся среди тех, чужих, разговоры послушай.

— Так они ж враз догадаются, что я засланный, — недовольно скривился мальчишка. То ли ввиду юного возраста, то ли врожденной вредности он был одним из немногих, кто позволял себе спорить с предводителем.

— А ты скажи, что мы тебя не кормим, — буркнул Анри. — Хлеба попроси или воды… Если по-божески, должны посочувствовать.

— Хорошо, — сразу повеселел парнишка. — Заодно и поем разок, а то привала, чую, теперь долго не будет…

Он подпрыгнул в седле, поскольку даже подтянутые стремена были ему длинноваты, и с присвистом помчался вперед.

— Он бы еще с куриной ножкой отправился хлеба просить, — хмуро буркнул Анри. — Ох, не поверят ему…

И вдруг понял, о чем говорили и Доминик, и даже этот неверный. Недоверие — вот что витало в воздухе с самого момента, как на горизонте появились знакомые знамена. И недоверие это было куда более тяжелым и удушливым, чем знойный восточный полдень.

***

Звезды рассыпались по темному шелку муаровой ночи. Горячий, словно печка, ветер стих, даруя измученной коже отдых. Ветер нес с собой пыль и жар, и герцогу невольно подумалось, что со временем кожа на лице должна отполироваться, как начищенная песком медная или оловянная посудина. Лагерь удалось поставить только уже в полной темноте, а до того сделали только один привал — короткий и быстрый. Ни отдохнуть, ни размяться — только перекусить по-быстрому.

Анри чувствовал, что они подошли к жилым местам очень близко. Это ощущалось в воздухе, доносилось едва заметным шумом. И хотелось бы уже добраться до основной армии, но он уже успел узнать, как обманчивы расстояния на востоке. А уж как обманчивы они в восточной ночи…

Городская стена, казалось, была очень далеко, но Анри отчетливо слышал надоедливый звук колотушки, с которой местные обходили стену, сигнализируя своим, что все в порядке. Иногда, когда редкий шальной порыв ветра дул в нужную сторону, доносились и заунывные переливы муэдзина. Впрочем, теперь уже все давно стихло, а мальчика-гонец так и не вернулся. И вроде бы ничего удивительного в этом не было — может, там кормят лучше, но герцог чувствовал неясную тревогу, и сон не шел.

Дозорные клевали носом, а один — видимо, чтобы не засыпать — все точил и точил кинжал, оглашая пыльные окрестности каким-то сиротливым шарканьем. Амир уже сотворил свой невероятно долгий вечерний намаз и завалился спать неподалеку от дозорных, под теплый бок верблюда. По пути он рассказывал, что во время песчаной бури это может уберечь жизнь, но здесь, рядом с Акрой, по его же словам, песчаная буря путникам не грозила…

Доминик не появлялся с начала вечера, и Анри уже несколько раз порывался навестить его, но все никак не мог собраться. Криво улыбнувшись себе самому, герцог Кондомский вдруг подумал, что едва ли не впервые мыслит о том, чтобы заглянуть к святому отцу исключительно как к святому отцу. На душе было неспокойно, а ведь в такие минуты и ищут утешения в вере, разве не так? Ну, или Доминик мог бы взять в рот по-быстрому, это тоже влило бы свежие силы в уставшего предводителя.

Вдруг в ночной уже тишине раздался торопливый топот, и герцог подхватился, разом выходя из оцепенения. Кто-то бежал, причем, судя по звуку, пару раз еще и шлепнулся по пути…

Анри вышел из палатки и сразу услышал грозный оклик дозорного, а потом и расслабленную речь — видно, ничего страшного все-таки не случилось.

— Ешь, — услышал он добродушный негромкий голос. — И пей, а то кишки слипнутся, икать будешь.

— Как тебя зовут? — неожиданно заинтересовался герцог, узрев, как юнец жадно рвет вяленое мясо зубами.

— Ши’ах, — невнятно выдал мальчишка, а потом, прожевав, уточнил. — Жерар. Я вам не какой-нибудь меднозадый, чтобы Шиахом зваться.

На шум из палатки выглянул и Доминик — и тотчас озабоченно присел рядом с пареньком, подсовывая ему флягу с водой.

— Тебе что, поесть не дали? — сочувственно спросил он.

— Дали, — энергично возразил Жерар. — Только я все время жрать хочу.

Диакон рассмеялся, но потрепал паренька по тощему плечу и сквозь смех произнес:

— Из двух яслей кормится, как теленок ласковый.

— Я не со всеми ласковый, — неожиданно дернулся паренек, едва не подавившись, но продолжил, не дожидаясь, пока спросят. — Странные там разговоры ведутся. У меня тоже все расспрашивали, где я с вами был да с кем разговаривал… Да кто тот, в чалме.

— Узнал что-то конкретное? — насторожился Анри.

— Не-а, — мальчишка махнул зажатой в руке лепешкой. — Они не очень-то при мне разговаривали. Больше жалели. Даже велели у них спать и коня отобрали. Но я все равно прибежал. Я же обещал!

Доминик улыбнулся, но не приблизился, а только одобрительно произнес:

— Настоящий воин Света.

Анри же куда больше встревожился, а возвышенные чувства обошли его стороной. Он нахмурился, а потом напряженно проговорил:

— Жалели? И велели тебе остаться у них?

— Ага, — Жерар жадно отхлебнул воды из фляжки и вытянул ноги. — Хотя вообще-то бежать пришлось далеко. Я-то думал, рядом совсем, а тут… Сначала просто бежал, потом песка в сапоги понабилось, потом о какую-то колючку споткнулся… Ну, а где раз упал, там и два, и три.

Анри перевел взгляд на диакона и даже в темноте увидел в нем отражение своей тревоги. Все эти мелочи складывались в один ряд, и ничего хорошего это не сулило.

Дозорный, что отошел подальше, как будто страховал в темноте предводителя, вдруг дернулся и не очень уверенно произнес:

— Там…

Он не успел сказать ничего больше. Анри и сам вскинул взгляд и увидел огни. Расстояние до них оценить было невозможно, но герцог принял единственно верное решение:

— Жерар, ноги в руки — и в соседний лагерь. Буди, если спят! С факелами ночью на променад не ходят.

Доминик дождался, пока поднятая мальчишкой пыль осядет в воздухе и негромко произнес:

— Ты думаешь, они придут на помощь?

— Вряд ли, — Анри усмехнулся жестко. — Я думаю, что так можно сберечь жизнь этому шалопаю, у которого даже шлема нет. А еще я думаю, что нас уже списали в расход.

Анри чувствовал, что начинает уставать. Если точнее, то после тяжелого дня в седле он и без того не чувствовал в себе сил ни на что, но теперь силы покидали его слишком быстро. А ведь схватка началась совсем недавно…

В воздухе свистели стрелы. Полыхающие наконечники огненными искрами разрезали густую тьму и тухли, втыкаясь в песок. Несколько раз они попали НЕ в песок, и ноздри резал запах паленой плоти.

Противников было не очень много, но у них было заведомо лучшее положение. Они прекрасно знали территорию и им было куда отступать. Анри же поспешно переформировал собственный отряд, но усталым воинам требовался отдых, а не бойня. Первое время герцог отчаянно косился в сторону, но быстро убедился, что был прав — помощи ждать не придется.

И то, что противников было немного, было, скорее, минусом. Если бы навстречу вышла армия неверных, то и войскам крестоносцев ничего бы не осталось, кроме как вступить в бой. Небольшая вылазка значение для войска едва ли имела. Ради нее не будут срочно посылать гонцов; ее можно даже не упоминать во время дружелюбного посольства.

В груди герцога постепенно зрела обида. Он отправлялся в эти земли не для того, чтобы пасть в глупом и никому не нужном бою. Истреблять неверных — дело, конечно, святое, но в таком бою ни славы, ни доблести, ни даже поживы не снискать. Только жизнь сберечь, да и то — как будто взаймы.

Но чем четче горела эта мысль, тем упрямее сражался Анри. Первые враги уже переправились через ров, а не только осыпали горящими стрелами, и арьегард небольшого отряда рванулся по песку к стене. Герцог выкриком осадил своих — если уж драться, то подальше от стен, откуда лучники могут методично продолжать стрелять. После копий пришел черед мечей, и герцог слышал, как зазвенела сталь. Оставаться в стороне он не мог, но сначала нужно было…

Анри отступил, слегка путаясь среди своих наступающих воинов, а потом направил коня наискосок и успел отловить коня Доминика под уздцы, едва не вылетев при этом из седла.

— Куда понесло? — битва к реверансам не располагала. — Держись позади. Тебе еще грехи отпускать, а в бою от тебя мало толку! А где этот сарацин недоделанный?

— Я не сарацин, — раздался неподалеку голос, который даже в такой атмосфере не терял невозмутимости. — Разве я похож на дикого бедуина?

Доминик, однако, повел себя куда более вызывающе, чем обычно. Куда девались мягкость и вдумчивость, покорность воле Божией и смирение? Диакон сверкнул глазами из-под шлема и звонко воскликнул, перекрывая шум битвы:

— Господь наш прогонял торгующих из храма кулаками, а не молитвами!

— Так то кулаками, — буркнул герцог. — Когда соберешься набраться и подраться, я охотно тебя в этом поддержу, особенно если ты превратишь воду в вино. Чем ты вообще драться собрался? Псалтырем или распятьем?

— У меня меч есть, — раздраженно откликнулся Доминик. — Освященный.

— Вот возьми его и обороняйся, — бросил Анри, а потом добавил недовольно. — Но вперед не лезь. У меня нет времени уговаривать тебя, святой отец! Ты здесь под моим командованием. А мое командование приказывает тебе отступить и молиться за спасение душ наших!

И вдруг Анри обрел неожиданного союзника. Пленный мусульманин, доковыляв, наконец, на своем верблюде, веско проговорил:

— Воздаянием за зло является равноценное зло, так учит нас Аллах. Но если кто простит и установит мир, то его награда будет за Всемилостивым и Всемогущим. Не будет мира на земле, если не будет тех, кто способен слышать и слушать. Твое утешение, священник, будет намного важнее для тех, кого ты защищаешь, ибо им ты владеешь лучше.

Доминик опустил голову и поводья. Помолчал, а потом воскликнул уже несколько тише:

— Если ты погибнешь, граф, я спущусь в самое жаркое пекло ада, чтобы только сказать тебе…

Мимо свистнула стрела, и герцог поспешно поднялся в стременах:

— Скажешь, когда вернусь.

Он и сам не хотел сейчас слышать то, что Доминик мог сказать. Эти слова — не для войны.

========== Часть 4 ==========

Утро разливалось по краешку горизонта тонкой розовой полоской, и свет был нежным, как взгляд Богородицы, взирающей на младенца, которому уготована была такая великая и тяжкая участь…

Возможно, и сейчас Пресвятая Дева с такой же болью и нежностью глядела на сынов божьих, что сражались во имя ее сына и гибли за него.

Герцог устало воткнул меч в рыхлый песок — и тот вошел едва ли не наполовину. За ночь все вокруг было истоптано, а в воздухе то и дело слышались то стоны, то хрип, то рыдания.

Анри знал, конечно, что это далеко не конец. Скоро, очень скоро, солнце взойдет в зенит, и тогда, без холодной воды, под полчищами мошки и гнуса, раненые будут исходить криками, а не стонами; будут выть и сучить ногами, пытаясь найти выход боли и мучениям. Так было в любой схватке, а здесь, посреди проклятой Святой Земли, очевидно, будет еще хуже.

Неверные, совершившие столь удачную вылазку, уже попрятались за свои желтые стены, а Анри все еще не знал точных цифр: сколько погибло, сколько не доживет до заката, а сколько выживут, но не смогут уже с оружием подняться в седло.

И хотя его слегка шатало от усталости, он все-таки нашел в себе дух и силы отправиться в спешно развернутый в лагере лазарет. Хотя разницы между лагерем и лазаретом уже почти не осталось — слишком многих не досчитывался предводитель. Слишком много отсеченных голов видел; слишком пропитались эти земли кровью.

В тени шатра сидел воин, который немного покачивался и баюкал правой рукой искалеченную левую — его щит раскололся, и он, защищаясь обломком, лишился двух пальцев. Кисть его теперь опоясывала тряпица, насквозь пропитавшаяся кровью, но Анри без труда узнал в лоскуте бывший рукав святого отца.

— Роже, — коротко обратился Анри — многих своих воинов он помнил по именам. — Многих ли вынесли?

— Двоих, — бросил воин, явно справляясь с тошнотой. — Не жильцы были… Святой отец им грехи сразу отпустил.

— А сейчас он где?

— Вроде, рядом с Дидье, — скривился раненый. — Дидье меньше повезло, чем мне. Почти по локоть руку отсекли. Быстро Богу душу отдаст, там все в крови. А лекаря толкового у нас все равно нет, чтоб зашить мог.

— Послал уже за лекарями, — бросил герцог, не уточняя, однако, что после ночного предательства не был уверен, что дождется. — А пленник где? Он может еще пригодиться.

— Связали его от греха подальше, — мучительно скривившись, доложил воин. — А то он пытался тут целительствовать с именем Аллаха. Если бы не отец Доминик, прибили бы его…

Анри закатил глаза. Но времени на бесполезные размышления не было: нужно было навести минимальный порядок и хотя бы немного отдохнуть, потому как день обещал быть нелегким. Герцог не сомневался, что не пройдет и нескольких часов, как на горизонте, вместе с солнцем, появятся новые неприятности.

В воздухе пахло потом и кровью. Тяжелый тлетворный запах с легким пока оттенком гнили растекался медленно, но верно, отчего на языке проступал металлический неприятный привкус. Из палатки кто-то вынес ворох окровавленных тряпок, отчего запах сразу усилился, и только теперь Анри различил в воздухе слабое жужжание. Паразиты охотно слетались на богатый пир. Скоро жужжание станет густым и тяжелым, как та тяжесть, что сейчас ложилась на плечи. Тяжесть преданной веры; тяжесть предательства. Сколько же нужно серебренников поборникам Гроба Господня, чтобы повторить «подвиг» Иуды? Явно не тридцать, а больше.

Анри отодвинул полог палатки и сквозь усиливающийся смрад сразу уловил тонкие нотки ладана — и пошел за ними, как слепец за гласом Божьим. Впрочем, пред ликом Его все они, воины Света, были слепы.

— Граф, — негромко приветствовал его Доминик. — Точные списки вы получите к полудню, а пока могу лишь сказать…

— Не надо, — хрипловато бросил Анри. — Давай-ка выйдем.

— Я не могу, — печально, но твердо произнес диакон. — У меня…

Он перевел взгляд на лежащего прямо на голой земле воина в полуразобранном вооружении, что метался и тихо, сквозь зубы, стонал. Перемазанная бурой кровью узкая ладонь святого отца легла раненому на лоб, и тот чуть успокоился, вздрагивал, но затих.

— Тише, тише, — почти беззвучно забормотал удивительно убаюкивающим голосом Доминик и продолжил распевно, утешительно. — Господь Сам пойдет пред тобою, Сам будет с тобою, не отступит от тебя и не оставит тебя, не бойся и не ужасайся…

И словно в ответ на это, среди непрекращающихся стонов и глухих, безответных рыданий, возникала тишина. Не абсолютная, но и того было довольно. На святого отца раненые поднимали воспаленные или тусклые глаза; ему внимали — жадно, как будто припадали к бьющему из-под земли ледяному ключу.

И Анри вышел. Молча вышел, хотя слов в груди было с избытком. Но ему на миг показалось, что он и сам видит чудо — как слово может если и не исцелять, то дарить облегчение и покой. Мелькнула мысль — и самому помолиться, хуже-то не будет. А Господь Всемогущий, может, и поможет по мере сил — мысли, например, направит в нужную сторону… Но молитва не получалась искренной — не потому, что Анри не умел молиться искренне, а потому, что в привычных молитвах, заученных с детства, мелькал образ Доминика — как самого Господа. Того, кто мог Словом исцелять, того, кто мог вести за собой, того, кого он любил с истовостью истинно верующего.

Герцог отошел в сторонку и отправился в сторону стреноженных верблюдов. Если он где и мог отдохнуть хотя бы час-другой, то только там.

Но около меланхоличных восточных тварей валялось брошенное тело, и Анри поморщился на мгновение, прежде чем узнал знакомый, но грязный уже халат и блестящую лысину. Бесконечный ихрам доброжелательные носители Святого Креста использовали вместо кляпа.

Анри с бесконечной усталостью опустился рядом с пленным и выдернул длинную тряпку у того изо рта. Мелькнула мысль и веревки снять, но герцог уже успел усесться, и теперь было лень тянуться и доставать кинжал — или, тем паче, развязывать узлы.

А Амир словно только того и ждал. Избавившись от кляпа, он поспешно накинул ткань себе на голову — солнце уже начинало печь — и произнес сухим надтреснутым голосом:

— Твои воины храбро сражались.

— Мы всегда так сражаемся, — тускло отозвался Анри.

После того, что он видел на поле боя и в лазарете, «мы» уже слабо звучало. От отряда не больше половины осталось.

— Ты больше не хочешь войны? — прозорливо спросил мусульманин, но дожидаться ответа не стал. — Салах-ад-Дин тоже не хотел войны.

— Какая разница? — Анри устал, все тело ломило, даже сил снять доспехи не находилось, а тут еще и этот… — Какая разница, чего хочет твой Саладин или наш король Филипп? Нам нужны наши святыни. Вы их не отдадите. Все просто, как казалось бы… Наш Господь повелел огнем и мечом — или как там, в Писании? — отстаивать свою веру. Ваш «всемилостивый» тоже наградит тебя за твой джихад. Кстати, чем он тебя наградит?

Амир усмехнулся и пояснил:

— Если я погибну за Аллаха с его именем на губах, он наградит меня вечным блаженством. Тихим светом души и семьюдесятью двумя вечнодевственными гуриями, что будут дарить мне отдохновение и радость.

Анри невольно усмехнулся:

— Я был женат. И помню свою первую брачную ночь. Так вот семьдесят два раза за ночь наблюдать лицо девственницы, лишающейся девической добродетели… Ты уверен, что это отдохновение, а не проклятие?

Мусульманин улыбнулся, демонстрируя, что понял шутку, но вслух произнес:

— Я бы мог ответить тебе злом на зло. Ты ведь только что оскорбил Аллаха, предал насмешке его милость… Я бы мог сказать тебе, что истинному воину, конечно, возможно возить с собой мальчиков для согревания постели, но твой друг уже давно вышел из юношеского возраста, да и нигде ни слова не сказано о том, что даже воину дозволяется брать в постель муфтия…

— Амир, ты же понимаешь, что стоит тебе произнести вслух перед кем-то всё то же самое, ты лишишься головы? — устало поинтересовался герцог.

— Понимаю, — кивнул неверный. — Как понимаю и то, что все твои воины тоже всё это знают, но никто не заговаривает об этом вслух. Любая вера строга к такому.

— Не слышу осуждения в твоих словах, — ровно заметил герцог.

— Здесь я никто, чтобы осуждать.

— И именно поэтому ты можешь. Терять тебе нечего, кроме головы.

— Не могу его осудить, — задумчиво отметил Амир. — Хотя если он делает это оттого, что его жизнь в твоих руках, то это значит лишь, что я неверно его понял. В таком случае ему стоило бы предпочесть смерть.

— Ты неверно понял меня, раз думаешь, что я мог к чему-то подобному принудить, — тихо отозвался Анри.

— Принуждают все, — пожал плечами Амир. — И всех. У каждого есть долг, сколь бы высоко или низко ты не стоял или не вознесся. О долге нужно помнить и исполнять его с честью, благодаря Аллаха и за блага, и за ниспосланные испытания.

— Ты точно советник Саладина, а не муфтий? — вяло пошутил Анри. Он, конечно, понимал, о чем тот ведет разговор. Любая жизнь подчинена долгу, будь то король, герцог или крестьянин. Почему-то вспомнилась жена, умершая уже довольно давно, еще при четвертых родах вместе с младенцем. Она тоже как-то говорила о детях, о своем долге… Впрочем, они с женой редко разговаривали о чем-то серьезном, даже о вере, да и вообще мало знали друг друга. Но когда она умерла, Анри запоздало скорбел, и во всем потакал маленькой дочери, так похожей на жену. Трое детей его, кроме самого младшего, выжили. И у них, особенно у старшего сына, тоже будет свой долг…

— Ты ведь не хочешь войны, — проронил Амир, прерывая наступившее молчание. — Так же, как не хочу ее я. И я принял решение.

— Какое же? —отстраненно поинтересовался герцог. Откровенно говоря, ему было глубоко плевать.

— Ведь у тебя осталось письмо? — утвердительно проговорил Амир, а потом добавил. — Я пойду к твоему королю. Покажу письмо и скажу, что Саладин предлагает мир. А если и это не возымеет силы, я приму вашу веру. И не под угрозами, а потому… Ты не поймешь. Лучше я скажу об этом твоему священнику. Я уже принял из твоих рук, неверный, кров, стол и спасение жизни, хотя должен бы был хоть посулами, хоть клятвами освободиться и заколоть столько гяуров, на сколько хватило бы сил. Бог один, неверный, и имя ему… одно. Может быть, пророк Мухаммед и пророк Иса слышали одни речи. Кто знает? Что жизнь и даже вечность одного путника?

Герцог понимал, что сейчас в его руках оказался тот самый — один на сотню сот тысяч — шанс, но усталость брала свое, и он невнятно пробормотал, не имея сил оценить все возможные плюсы, минусы и опасности:

— Тебе солнце голову не напекло? А то ты без ихрама.

— Мы поговорим с тобой, когда ты отдохнешь, — кивнул мусульманин. — Коран говорит, что любой правоверный должен предложить кафиру милость Аллаха трижды, прежде чем отсечь ему голову… Но нигде не говорилось о том, что несчастный правоверный должен трижды предлагать наоборот.

— Я вообще должен убивать вас, как вшивых собак, — зевнул Анри. — Безо всяких сомнительных предложений. Хорошо, что я тебя не развязал. Хоть посплю и буду спокоен, что ты не отсечешь мне голову.

— Вообще-то могу, — хмыкнул Амир. — Но не буду.

***

В главном лагере делегацию встречали странными взглядами: настороженными, удивленными, подозрительными и — иногда — проницательными. Анри шагал гордо, помня нанесенную обиду. Его сопровождал Бертран — как представитель герцогства. А между ними, семеня и опустив голову, шел посланник Саладина — Амир-аб-Расул ан-Насир ва-д-Рашид аль-Тахим ибн Заур аль-Юсуф. Мусульманин и сейчас статус имел странный. Не гостя, но и не пленного.

Впрочем, Анри и сам сейчас чувствовал себя прескверно. Во-первых, он шел к настоящему герцогу, а кланяться он не любил. Во-вторых, он собирался обвинить отряд провожатых в измене, а это, при наличии сомнительного пленника, могло породить неудовольствие и даже кое-что похуже… Герцог слыл человеком хотя и резким, но по-своему честным, и только это и утешало.

Шатер главного штаба было видно издалека. Величественный и роскошный, он выделялся на фоне остальных, как могучий рыцарь над поварятами. Вокруг него несли караул воины в — о, Боже правый! — чистых плащах, да и столпотворение вокруг стояло изрядное.

Анри на эту суету внимания не обратил. Прошел настолько быстро, насколько мог, не нанеся никому оскорбления тычком в бок, и бросил караульным:

— Анри де Гривуа, граф Кондомский.

Он не сомневался, что его примут. В конце концов, появиться и доложиться был обязан каждый отряд, даже пропавший — как все думали до недавнего времени — без вести.

Ждать пришлось не очень долго. Не прошло и часа, как дозволение войти было получено, и Анри, оглянувшись коротко на своих сопровождающих, решительно шагнул за полог шатра.

Зашел — и немедленно позавидовал. На золоченую утварь и кружева из родных земель он почти не глядел, но герцог, занятый бумагами, держал в руке кубок, а в кубке… Анри даже зажмурился. В кубке брякали о стенки кусочки колотого льда. Вот уж воистину — по-королевски! Анри много бы дал, чтобы хоть на миг ощутить прохладу. Он почти забыл в этом раскаленном и пропыленном мире, что где-то бывает холод.

Герцог отвлекся от многочисленных листов, ворохом наваленных перед ним на походном столе, и поднял глаза. Анри мгновенно узнал этот усталый взгляд.

— Великий герцог, приветствую вас, — слегка охрипшим голосом проговорил Анри. — Анри Гривуа, прибыл в Святую Землю сражаться, да помилует нас Господь наш.

Сказал про Бога — и тут же Доминик вспомнился. Как диакон умолял взять его с собой! Тут подумалось непристойное, и Анри поспешно зажмурился на миг, отгоняя видение. Вот уж воистину — морок. Хуже этих пустынных миражей, которых граф так и не увидел.

Но Анри не знал, чего ждать от своего la révolte, а потому, пользуясь правом командующего, оставил Доминика с отрядом. Целее будет. И святой отец, и отряд.

— Что прибыл, я вижу, — коротко откликнулся командир. — Где был столько времени? И кого привел с собой?

Граф постарался собраться с мыслями, рассказывая о шторме, о том, как высадился с отрядом неизвестно где, как добирался до своих… На моменте встречи с Амиром заговорил медленнее:

— …и мы разбили их, как велит нам закон Божий и Папа. Но ценные пленники могут пригодиться королю, потому мы не стали убивать того, кто управлял отрядом. Мы доставили его к вам.

Уголок губ герцога слегка приподнялся. Кажется, подарок он оценил… Ровно до того момента, как посланник Саладина не открыл рот.

— Приветствую западного владыку, да продлит Аллах его долгие годы, — витиевато начал Амир.

Анри только глаза закатил. Пленнику не полагалось вякать без дозволения, но на то он и привел этого «не-сарацина» без веревок, чтобы…

— Собираешься торговаться за жизнь? — даже не стал дослушивать герцог. — Мне это неинтересно.

— Моя жизнь не стоит того, чтобы за нее торговаться, — согласился мусульманин, чем вызвал вялый интерес. — Но вашему королю могут быть интересны переговоры с великим Салах-ад-Дином, сыном Аллаха. Я сам сдался, потому что вез письмо для вашего короля.

— Письмо у меня, — встрял Анри, затыкая пленника взглядом. — Я читал его, но в нем как-то уж все слишком размыто. Однако неверные могут не доверять бумаге.

— Дай, — коротко велел герцог, выпростав вперед руку, и Анри сделал несколько шагов вперед, с поклоном передавая бумагу.

На миг он коснулся пальцев, что только что держали кубок — и замер. Пальцы были прохладными и влажными — от вечной жары ледяное питье собиралось на кубке испариной.

Командир нахмурился и жадно вчитался, сведя брови почти в линию. На лице его отразилось недоверие и отчаянная работа мысли.

— Вот как? — пробормотал герцог, ни к кому не обращаясь. — Дар Божий, не иначе. Ричард взял на себя слишком много… А Филиппу на руку…

Усталость уходила из его глаз, уступая место энергичности и живому интересу. Он побарабанил пальцами свободной руки по столику, а потом решительно смел лежащие бумаги на пол, кроме двух-трех, и на почетное освободившееся место уложил полученное письмо. А потом посмотрел на Анри цепко, внимательно.

— Откуда ты знаешь, что он не лжет? — отрывисто бросил герцог.

Граф вздохнул:

— Он никак не мог знать, что мы встретим его караван. Наш корабль отбросило на много лье, мы шли почти наугад. Должно быть, дорога, по которой он ехал, казалась Саладину безопасной.

— Это так есть, — склонился в церемонном поклоне пленный. — Великий Салах-ад-Дин не подверг бы меня нежданной опасности. Мы с ним в родстве, я женат на его шестнадцатой дочери.

— Этого ты не говорил, — изумленно ляпнул Анри.

— Ты не спрашивал, — с достоинством возразил Амир.

Герцог, очевидно, уже успел оценить возможные перспективы, но недоверие не отпускало его. Он перевел взгляд на пленника и тяжело, веско уронил:

— Саладин ничем не рискует, посылая тебя. Мы же, если утратим бдительность, останемся уязвимы перед вами, нехристями. Чем ты докажешь свои слова? Что можешь дать в залог? Повторю, твоя жизнь не интересует меня.

Амир посмотрел на Анри, оглянулся на безмолвного Бертрана и тихо, но гордо проговорил:

— Я уже говорил твоему вассалу, что готов принять твою веру. Аллах отвернется от меня, и я никогда не увижу гурий, но я спасу жизни правоверных и, умирая, буду знать, что все сделал правильно.

Герцог устало потер висок и приложил ко лбу холодный кубок. Видимо, жертвы пленника он не оценил.

— Это интересно разве что в политическом смысле, — бросил он. — Если ты, конечно, не солгал о том, что родственник этому вашему… Моего короля не интересуют неверные — всех не истребишь, а вы плодитесь, точно котята, с кучей жен-то… Моего короля интересуют наши святыни, которые вы захватили и водрузили над ними полумесяцы вместо крестов. Но если есть мирный путь забрать то, что принадлежит Ватикану, этим стоит воспользоваться. Благодарю за верную службу, граф Кондомский. Ave, Domine…

— Ave, Mater Dei, — машинально откликнулся Анри.

— Оставишь пленника здесь, — решил герцог. — Его никто не обидит, пока он сам не… что-нибудь. Или тебе, граф, еще есть, что сказать?

Анри собрался с мыслями и звучно произнес:

— Да, есть.

— Говори, — герцог снова ушел в размышления и вновь выглядел таким же незаинтересованным, как и в начале разговора.

— Я добирался сюда много дней, — граф старался говорить коротко. — И когда встретил первый отряд французской армии, обрадовался — мне уж казалось, что мы никогда не дойдем. Но когда мы остановились недалеко от стен Акры, чтобы передохнуть, на нас было совершено нападение. И мой отряд сражался в одиночку, великий герцог. Никто не пришел на помощь, хотя звон стали и крики было слышно на несколько лье. Я не говорю о воинской взаимовыручке, я говорю о том, что неверные точно знали, когда и где напасть.

Командир вскинулся, полыхнул взором… А потом вдруг успокоился.

— Не только добрые вести ты принес, — усмехнулся он едва заметно. — Что ж, это я тоже не оставлю без внимания. Хотя если бы ты пришел просто так, без этого пленника, я бы, возможно, счел твои слова ересью. В смысле… совпадением. Но мне не нравится это совпадение. Будь уверен, я разберусь. Велики ли потери?

— Велики, — как ни крепился Анри, тяжелый вздох все-таки прорвался. — Около половины всех моих воинов. Господь милостивый, мы выдержали крушение! Я довел отряд до самой Акры, потеряв всего десяток! И здесь, рядом с основной армией..!

Голос его сорвался, и он с трудом смог собраться:

— Прошу простить мне мою горячность.

— Как предводитель я понимаю тебя, — милостиво кивнул герцог. — Я отправлю к тебе пару сотен бойцов, хотя, надо сказать, уже многие сложили голову под стенами Акры. Нам нужна другая тактика, иначе мы так и будем гибнуть, пока эти великие стены стоят. Господь не оставит нас своей милостью. Иди, граф. Надеюсь, у тебя в отряде остались лекарь и священник?

— Только священник, — бросил граф. — Я посылал за лекарями, но никто не пришел. И мы лишились тех, кого еще можно было спасти.

— Лекари вам будут, — небрежно бросил командир. — Неплохие… надеюсь. А теперь прошу оставить меня.

Анри сразу понял, что уже испытывает терпение главнокомандующего, и поспешно махнул рукой Бертрану. Он уже не ждал ничего, когда вдруг услышал мягкий голос бывшего пленника за спиной.

— Ты погубил моих друзей, но я не держу на тебя обиды, — торжественно объявил Амир. — Я видел, как ты сражаешься за своих. Я видел, как тебе дороги твой Бог и тот, кто несет слово его. Великий Салах-ад-Дин умеет слушать. Надеюсь, и король франков умеет слушать. Тогда мы сможем говорить так, как будто действительно понимаем друг друга.

Анри тупо кивнул и вышел прочь. В висках ныло. И без того разговор дался нелегко, да и сорвался позорно… Но все же что-то подсказывало мнимому герцогу, что Господь улыбнулся ему. Явил свой лик, показал дорогу…

Из каких же случайностей складывается жизнь! Но во всем, абсолютно во всем, можно увидеть руку Его.

========== Часть 5 ==========

Эпилог.

— Опять объедки… — простонал Доминик. — Да когда же это кончится!

— Никогда, — мурлыкнул Анри, развалившись на кровати. — Раз пришел, не топчись в моей тарелке, а проходи. Ты пришел пожелать мне доброго сна?

— Я почти каждый день навещаю ваши владения, граф, чтобы не дать вам низринуться в бездну грехопадения, — нарочито-строго произнес диакон, а потом вздохнул. — Хотя, надо сказать, твоя обитель далека от монашеской.

— А я тебе и не монах, — буркнул граф. — И не страстотерпец. Хотя…

— Сказания о том, как ты сражался на священной войне, тут слышал каждый, — кротко попенял ему святой отец. — И первое время я мирился с этим, потому что ты слаб перед искусом мирским, а тяготы, что мы пережили, действительно заслуживают рассказов. Но теперь, когда все уже давно позади, это уже гордыня, а гордыня — смертный грех. В Книге Притчи говорится, что несчастью предшествует гордыня, а падению — высокомерие.

Анри резко приподнялся на локте и вскинул на любовника испытующий взор:

— Ты хочешь сказать, что…

— Я боюсь, как бы ты — и я тоже — не оказался на костре за то, что другой тяжкий грех ты совершаешь вместе со мной несколько раз в неделю, — смиренно напомнил диакон. — Ты много пьешь, а в последнее время я стал замечать, что ты наливаешь и Луи, а он почти совсем ребенок! Я бы не хотел, чтобы твой сын, который взял лучшее от отца…

— Скоро юбки задирать начнет, — хмыкнул граф. — Какой же он ребенок. Да я в его возрасте…

— И это тоже грех, — упрямо посмотрел на него Доминик. — Надеюсь, юную Жозефину ты воспитываешь в строгости?

Анри невольно смутился:

— Я купил ей пони. Она довольно лихо скачет, если, конечно, езду на этом кургузом создании можно назвать скачкой. А насчет строгости… пока сыновья сенешаля ее интересуют только как те, с кем по замку побегать можно.

— Она еще даже не обручена, — попенял диакон.

— Мои сестры не были обручены с младенческого возраста, — заупрямился Анри. — И жену за меня просватали тогда, когда ей уж двенадцать исполнилось. Найду я Жозефине жениха, найду. И хорошего, не сомневайся! В монастырь не пойдет… Беспокоишься о моих детях, словно ты им отец, а не я.

— Я им духовный отец, — нахмурился Доминик.

— Хорош духовный отец, — отозвался Анри. — Они тебя больше слушают, чем меня!

— Плох тот отец, что держит сыновей своих в страхе больше перед собой, чем перед Господом, — наставительно заметил Доминик. — Но и плох тот отец, кто разрешает сыновьям больше, чем дозволено.

— Больше, чем дозволено Господом, не разрешаю, — устало отмахнулся Анри. — Я несчастный вдовец, что в одиночку воспитывает троих детей и управляется с ними как может… Ну что тебе еще надо?!

— Несчастный вдовец, как же, — недовольно повторил святой отец. — Можно подумать, у тебя помощников мало. Я Луи молитвам учил, Жозефине кукол мастерил, Филиппа так и вовсе еще в пеленках успокаивал! Мари с ними в няньках, на тебя смотрит с интересом…

— Зря смотрит, — хмыкнул граф. — Опять решил к Мари ревновать? Как и пять лет назад, и десять… Не надоело еще?

— Подобные чувства мне… незнакомы, — Доминик попытался возразить с уверенностью и достоинством, но получилось не очень. — Я служитель Господа нашего, но…

— …но не святой, отнюдь. Хотя иногда мне кажется… что святой.

— Опять кощунствуешь, — вздохнул священник. — Всё время, что выдается у меня, я молюсь за тебя.

Анри с невольным стыдом подумал, что сам он совершал молитвы куда реже, чем положено. Да что уж там, он и на священной войне не так уж часто…

— А ты на службы ходишь только для того, чтобы крестьянские разговоры послушать, — словно уловил его мысли диакон.

— Не только, — усмехнулся граф де Гривуа. — Тебе потрясающе идут эти ваши торжественные одеяния. Я не теряю надежды, что когда-нибудь ты согласишься надеть праздничное не только на воскресную службу, но и…

— Нет, нет и нет, — резковато откликнулся диакон. — Праздничные одежды — чтобы славить Господа нашего, а не удовлетворять твоим… прихотям.

Анри только вздохнул, но развивать тему не стал, пока не добился противоположного результата. Святой отец уже выглядел достаточно раздраженным, хоть и явно пытался погасить гнев.

— Ты мне и в рубище нравишься, — граф чуть подвинулся на кровати, приглашая. — Иди сюда, я больше не буду кощунствовать. Сегодня. Постараюсь.

Доминик длинно выдохнул и нашел в себе силы улыбнуться:

— Старание — уже нелегкий путь, — и, приподняв подол сутаны, шагнул к кровати, присаживаясь на самый край. — Ибо, как сказано в послании к…

— Позже, — Анри потянул его за руку, лишая опоры, и, резко поднявшись, коснулся щекой тыльной стороны ладони. — Доминик, давай ты допроповедуешь позже?

— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом», — лукаво улыбнулся ему святой отец, но спорить не стал.

Не спорил он и с тем, что Анри, почувствовавший готовность и желание пойти навстречу, стянул с него пилеолус, с наслаждением вплетая пальцы в длинные, как у Сына Божьего, волосы. Веки Доминика сразу опустились, оставляя глаза чуть приоткрытыми, стоило ему ощутить ласку, и он мгновенно сбившимся голосом произнес:

— Анри, позволь мне хотя бы раздеться. Я и так держу неприличное для священника количество сутан из-за… твоей несдержанности.

— Мне так нравится гораздо больше, — герцог одним движением переместился ближе и склонился к уху, — чем тогда, на Святой Земле. В отличие от лат, сутана куда удобнее.

— Латы ты хотя бы снимал, — недовольно откликнулся Доминик, но позиции уступил, едва почувствовал, как ухо обдает жарким дыханием.

Анри только того и ждал. Прекрасно зная, что если не воспользоваться этим немедленно, святой отец все-таки остановится, чтобы подняться и безукоризненным образом сложить одеяния, граф спустился от уха к шее с легкими, едва ощутимыми поцелуями и прихватил зубами колоратку, оттягивая воротник в сторону и нахально скользя по кадыку языком. Почувствовал, как судорожно дернулось под прикосновениями адамово яблоко, и удовлетворенно вздохнул — теперь никуда не денется. Аккуратность и дотошность диакона он порой ненавидел всей душой.

Рука Доминика слепо приподнялась и обхватила за плечо; пальцы сначала поглаживали, а потом и сжали в кулаке тонкую ткань нательной рубахи, когда Анри точным стратегическим ходом перехватил его за талию и прижал к кровати. Фашья поддавалась с трудом, граф едва не обламывал ногти, на ощупь распутывая узел. Мог бы обойтись и без этого, как бывало не раз; мог бы просто задрать повыше подол — но не стал. Что бы там ни говорил о кощунстве Доминик, гораздо большим кощунством казалось грубо взять его, когда была возможность долго раздевать и наслаждаться совершенным телом. Доминик был худощав, а плечо его после освободительной войны «украсилось» уродливым толстым шрамом на плече, где доспехи слегка расходились для большей подвижности, но Анри этого не замечал. Знал, что это тонкое и жилистое тело способно выдерживать многодневные переходы и изнуряющие бои; видел, как раненый возлюбленный продолжает упорно исполнять долг — даже в кровавом Аду — и восхищался. Впрочем, без ложной скромности он полагал, что его командир — то есть сам он, граф де Гривуа — еще более силен и вынослив. Хотя, конечно, до такого религиозного исступления, что помогает держаться, когда другие падут, ему было далеко, но как воин…

— Анри, — загнанно выдохнул Доминик, ощутив, как под сутану пробираются жадные руки, — мой Анри…

Теперь уже герцог почувствовал себя загоняемой дичью — святой отец, так истово проповедующий смирение, опрокинул его на спину почти поперек кровати и оседлал, высоко задирая подол. Никаких исподних штанов на нем не нашлось, и Анри усмехнулся, хотя ощущал что-то вроде раздражения. Ведь знал же святой отец, зачем отправляется в покои властителя земель, но стоял, сомкнув руки и опустив рукава, и проповедовал что-то там… вроде про строгость и скромность, а сам в это время… А сам в это время ощущал, как кожи касается грубоватая ткань и… Анри провел рукой по бедру возлюбленного, задирая сутану еще выше, стиснул крепкую ягодицу и осторожно убедился — Доминик действительно точно знал, за чем идет. В горячей ложбинке было влажно и скользко, а тугие мышцы легко поддались пальцам захватчика.

Доминик хрипло выдохнул, мгновенно подаваясь навстречу, и Анри даже сквозь слои ткани ощутил, как к животу прижимается твердое. Он хотел было выскользнуть — по крайней мере, пока, — но диакон разочарованно простонал, почти падая ему на грудь, и граф уступил. Нельзя отказать страждущему, особенно если он страждет так яро и нетерпеливо.

Тут он ощутил, как дрожащие пальцы Доминика резко распустили небрежно затянутую шнуровку на его исподних штанах и торопливо скользнули под ткань. Прикосновение к освободившейся плоти было столь мучительно-прекрасным, что Анри не удержался от легкого стона и накрыл руку возлюбленного своей, показывая, что не грех бы и приласкать. Доминик послушно скользнул по стволу вверх и вниз, и только было попытался отстраниться, безотчетно облизывая губы, как Анри его удержал. Рот святого отца мог нести потрясающую благодать, но сейчас, когда герцог уже успел ощутить, насколько его ждут в другом месте, не следовало позволять возлюбленному жертвовать собой.

Анри обхватил диакона за бедра, удобнее устраивая над собой, и, обхватив за другую ягодицу, придал направление, в очередной раз отбрасывая сползающую грубоватую ткань сутаны. Доминик шире раздвинул ноги, крепче упираясь коленями в перину, и скользнул по твердой плоти любовника, едва ощутимо ее задевая. Он опирался на обе руки по бокам, и лицо его приобрело слегка растерянное выражение. Анри милосердно помог — легко управляя поддающимся возлюбленным, он направил плоть к раскрытой ложбинке и, слегка потеревшись о нежную кожу, помог диакону опуститься. Охнул — невольно…

Доминик коротко простонал, почти выдохнул, когда в одно движение принял в себя естество. Сначала вздрагивал, придерживая Анри за плечо, хотя тот ничего не делал, а потом чуть приподнялся и склонился над любовником. Щекотные пряди скользнули по виску и по уху графа, и тот охотно раскрыл губы, позволяя себя целовать, как хороший стратег ждал сигнала.

И дождался. Пальцы Доминика требовательно впились в плечо, и тот отстранился, выпрямляясь и откидывая голову назад, обнажая беззащитную шею, на которой ярким светлым пятном выделялась колоратка. На это-то пятно и уставился Анри, когда святой отец медленно поднялся выше, зажимая в себе только чувствительно навершие плоти, а потом так же неспешно опустился. И еще раз. И еще.

Каждое новое движение было быстрее и сильней предыдущего, и вскоре Анри понял, что не может больше терпеть. Он с силой притянул возлюбленного к себе, целуя раскрытые горячие губы, а потом, собравшись, резким толчком перекатился на кровати, подминая Доминика под себя.

Сутана, конечно, сбилась, но, слава Господу, задралась выше, а не обвилась вокруг бедер, и диакон обрывисто застонал, требовательно впился в плечи, нетерпеливо изгибаясь.

— Ну же, Анри! — выдохнул коротко. — «Ибо благодатью мы спасены…»

— Помолчи, Бога ради, — мучительно простонал граф и мощно двинул бедрами, подкрепляя свои слова действием.

Доминик мгновенно подавился следующим душеспасительным высказыванием и поднял помутившийся взор. Как бы Анри ни желал сейчас удовлетворить собственную жажду, он приостановился, наслаждаясь этим почти жалобным взглядом, мучительным изломом почти бесцветных бровей, закушенной до белизны губой…

— Анри, — из-за закушенной губы слова прозвучали невнятно, — Прошу… «Благоволи же, Господи, принять добровольную жертву уст моих…»

Герцог точно знал: если возлюбленный начал говорить словами Псалтыря, значит, где-то он сам, Анри, недоработал. Поэтому он мощно двинул бедрами, обрывая сбивчивую речь, и склонился к уху святого отца, вкрадчиво и горячо выдыхая:

— Я охотно приму жертву твоих уст, но не сейчас.

Диакон возмущенно вскинулся, еще больше прогибаясь, но возмущение в его глазах таяло с каждым резким движением. Герцог перестал мучить возлюбленного и довольно быстро набирал темп, наслаждаясь принимающим его телом, сжимающимися бедрами, сбитым дыханием. Пока еще мог соображать, удобнее подтянул сутану — чтобы не помешала в самый упоительный момент, а потом окончательно перестал сдерживаться. С губ Доминика сорвался вскрик, он запрокинул голову, полностью отдаваясь, и Анри жадно и одновременно ласково сжал узкие крепкие бедра, что так плотно обвивали его, приласкал приоткрытый подтянутый живот любовника и, слегка опустившись и опираясь на локоть, обхватил чужое естество в кольцо пальцев. Больше открытых участков под глухим одеянием священника не было, и герцог сосредоточил взор как раз на этом — на строгих одеждах, сейчас бесстыдно задранных, на белой колоратке, на узких запястьях, показавшихся из-под широких рукавов, когда святой отец до побелевших костяшек впился пальцами в разметанное покрывало.

Доминик застонал протяжно и сладко, зажался под сильными ритмичными движениями и вскинул ноги выше, скользя по батистовым рукавам исподней рубахи графа. Анри уже чувствовал, как напрягаются его бедра; видел, как по каменному животу сбегает очередная прозрачная капля — еще не семени, но его предвестника; знал, что победа недалеко.

Рука Доминика судорожно рванулась к шее, ослабляя ворот, а стоило ему вздохнуть, как он застонал громче, а потом затих, резко отвернув лицо. Теперь покои оглашало только шумное дыхание — обоих. Анри уже с трудом балансировал на краю: частое движение, неровные вздохи возлюбленного, а главное — тесно стискивающее плоть нутро…

Анри упрямо продолжил ласкать плоть возлюбленного, хотя поминутно сбивался, отвлекаясь на собственные ощущения, когда на его пальцы легла горячая ладонь. Она не позволила в очередной раз приостановиться, и уже через несколько мгновений Доминик почти неслышно выдохнул, а вот Анри, наоборот, от неожиданности простонал — глухо и низко. Плоть стиснуло так…

Сдерживаться сил не осталось, но мутнеющим сознанием Анри успел увидеть, как на сутану — на задранный подол, на блестящие мелкие пуговки на груди, на глухой воротник, — падают жемчужно-белые цепочки капель. Сам он не осознавал уже, что грубо притискивает любовника к себе за бедро, цепляясь пальцами так, что наверняка останутся синяки; не осознавал ничего — только ослепительное наслаждение.

Едва придя в себя, он осторожно освободил возлюбленного и почти упал рядом с ним. Доминик прижался щекой к его плечу и, облизнув пересохшие губы, рассеянно брякнул:

— Опять сутану замачивать.

— Девкам отдай, — не задумываясь, откликнулся герцог. — Еще самому руки трудить. Нет, если ты, конечно, хочешь самоуничижаться…

— Я не хочу, чтобы девки… — Доминик даже задохнулся. — Да мне даже рукоблудие запрещено!

Анри не хотелось спорить. Было слишком хорошо. Краем глаза он отметил, как любовник стыдливо одергивает длинные подол и ерзает, пытаясь улечься удобнее, а потом не удержался — приподнялся и достаточно ловко разом поправил и сутану, и позу возлюбленного. Тот пошуршал еще несколько мгновений и затих. А потом и заговорил:

— Друг мой, я сегодня видел супругу мсье Анри, твоего крестника. Она приходила на исповедь. И хотя на мой взгляд, исповедоваться ей не в чем — с прошлого причастия она живет лишь мыслями о жизни внутри чрева своего, мне показалось, что она желает заручиться нашей поддержкой. Мсье Амир… то есть Анри… Он был бы благодарен, если бы ты навестил их дом, находящийся в твоих владениях.

Анри лениво пошевелился и вяло произнес:

— Не говори, и так понятно. Их — бывших неверных — никогда не примут на равных в наших землях. Но Амир знал, на что шел.

— И его жена знала, на что идет, — подтвердил святой отец. — Но их дитя не повинно в делах родителей. Сходи, Анри, покажи свое расположение, чтобы мальчику или девочке, что родится, пришлось в жизни немного легче. Мадам Амир — теперь Мари, а до того Амина, была его «любимой женой», но она уже не слишком юна и, вполне возможно, это будет единственное дитя их брака. О прочих детях, оставшихся в далеком краю, как ты понимаешь, и он и она стараются не вспоминать.

— Ничего, у нашего не-сарацина в свое время было столько жен, что уж найдется, кому воспитать его сыновей и дочерей, — отмахнулся Анри.

— Отца это едва ли утешает, — деликатно намекнул диакон.

Анри пошевелился и посмотрел ему прямо в глаза:

— Я понимаю, Доминик. Понимаю. Что бы я думал, если бы вынужден был навсегда покинуть своих детей? Пусть даже оставить с тобой? Я доверяю тебе больше, чем кому-либо на этой земле, но…

— Такова война во всей ее красе, — тоскливо произнес святой отец. — Смерти, боль, расставания и потери. Такова цена за то, что мы так и не обрели, а они — неверные — потеряли. Надеюсь, наши дети — в том числе твои, Анри — будут мудрее и прозорливей нас.

— Хотелось бы надеяться, — герцог вздохнул, а потом добавил с убийственной прямотой. — Но я думаю, пройдет еще не один десяток лет, прежде чем это произойдет. Или же сам Господь должен спуститься с небес, чтобы враждующие поняли это.

— «Приидите, поклонимся и припадем Ему, и восплачемся пред Господом, сотворившим нас», — немного печально улыбнулся Доминик, а потом произнес успокаивающе. — Когда-нибудь — мы с тобой уж этого не застанем, конечно… Когда-нибудь твои… нет, наши дети или дети наших детей поймут, что мир лучше войны; поймут, что обратить в веру можно только добрым словом и терпением; поймут, что не вправе решать, кому жить, а кому умирать. Я верую!

— В это я тоже верую, — хмыкнул Анри, а потом вдруг добавил — единственное, что он почему-то запомнил из уст своего нудного и жестокого учителя богословия. — «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?»

Доминик изумленно глянул на него и улыбнулся — светло и открыто:

— А я и не знал, что ты умеешь цитировать «Послание к римлянам»! Но я люблю тебя. Люблю так, как… он промолчал и заговорил тихо. — «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

— Я знаю, — кивнул Анри, откинувшись на подушки. — Конечно, знаю. С тех пор, как ты рядом, про любовь я знаю все. Чему учит… и не учит Господь.