Якобинец [Ольга Юрьевна Виноградова] (fb2) читать онлайн

– А ну-ка.. подними шляпу с глаз, любезный! Честному человеку бояться нечего..

Норбер, видя опасное возбуждение Армана, решил вмешаться:

– Оставь их, они со мной!

Но Арман тихо присвистнул:

– Какие люди.. милейший граф,.. какая встреча.. моё почтение, мадемуазель и вам.. молодой господин!, – насмешливо улыбаясь, он снял красный колпак. В остановившихся зрачках таилась угроза убийства.

Девушки в ужасе прижались к де Бресси.

Норбер понял, что обе они очень недалеки от обморока. Он решительно встал между семьей де Бресси и пикой Армана.

– Я же ясно тебе сказал, эти люди со мной. Я отвечаю за них перед…(чтобы срочно придумать).. Советом Коммуны!, – тон стал очень властным и холодным, – клянусь, одно резкое движение в их сторону и....Революция потеряет одного из своих защитников! Ничего личного, Жак!

Рука сама дернулась к эфесу.

– Да ладно! Я что, понимаю.., – Арман слегка отступил и опустил конец пики,– добрый улов.. Ну что, Бресси, пока не посчастливилось тебе украсить фонарь? Жаль, ты бы смотрелся на нем великолепно!, – глаза его зло блестели, ноздри нервно раздувались, – а твои цыпочки могли бы доставить немало удовольствия добрым санкюлотам, такое случалось с аристократками в Тюильри 10 августа… а потом и их…, – сделал характерный жест, ударив себя ребром ладони по шее и даже не заметил, как при его последних словах Норбер брезгливо поморщился.

Было странно видеть, как свирепая физиономия Армана изменила обычное выражение, на ней вдруг появилась растерянность и даже грусть. Даже низкий грубый голос стал гораздо мягче.

–Норбер.. мы выросли вместе, твой отец и брат поддерживали нашу семью в самые трудные дни, я всегда считал тебя товарищем.. братом…я всегда уважал тебя, ты читал нам Рейналя, Руссо.. Но уже дважды ты угрожаешь мне и почему? Из-за проклятых аристократов! Тех же самых, что и в прошлый раз в Санлисе! Разве их родственничек, Белланже не причастен к убийству твоего брата с семьей?! Ты один из самых искренних, честных патриотов, каких я знал… Я всегда доверял тебе, но, ни тогда, ни сейчас не могу понять. В чем дело, Норбер?

Куаньяр подошел ближе и опустил руку на плечо Армана.

– Жак, я ничего не имею против тебя и сейчас. У нас много общего, наш маленький Санлис, наше детство, общие друзья. У тебя есть все причины для такой ненависти. А у меня есть свои и крайне веские причины поступить так, а не иначе. Но не спрашивай меня ни о чем, это касается только меня одного, мое дело сопроводить их.. куда следует, и никто в этом мне не помешает!

– Ладно. Я понял тебя и не держу зла. Что ж, был рад встрече, Норбер, я, кажется, отстал от ребят, надо спешить, может, когда еще и встретимся!

Отсалютовав пикой, он бросился догонять санкюлотов.

Лица всех участников сцены, кроме Куаньяра были были бледны до зелени, девушки едва держались на ногах.

– Вы обязаны этой встрече своим упрямым недоверием, Бресси и сурово наказали себя и своих близких. А теперь извольте следовать за мной без разговоров. Я сниму для вас комнату на улице Сен-Жак, а завтра решу, что с вами делать дальше..Постарайтесь не устраивать мне сюрпризов…

– Что за чудовище! – вырвалось у 16-летней Жюли, дочери графа.

Норбер не понял, в чей адрес это прозвучало, в адрес Армана или его самого и потому откликнулся очень жёстко:

– Народ все эти века жил в аду, так что легкие изменения температуры мы уже не чувствуем.. Мадемуазель, ваши братья по классу столько веков подряд были уверены, что над дверью в АД

висит надпись: « Только для черни!!!», что мы рады вас разочаровать: «Вход для всех!!! Демократия!

Упрямиться граф более не собирался. На фоне Жака Армана Куаньяр предстал перед ним в ином, чуть более мягком и выгодном свете.

Однако следующим ранним утром квартира, снятая для них оказалась уже пуста..

От отчаяния он зло швырнул старый облезлый стул, попавшийся на пути. Старуха консьержка опасливо уставилась на него.

– Но, гражданин, вы не говорили, что за ними надо следить…, – и осеклась, встретившись с тяжелым мрачным взглядом, замерла, увидев, как молодой человек в трехцветном шарфе медленно съехал по стене и сел на пол, подтянув колени к подбородку и закрыв голову руками..

(Я идиот! Надо было всё предусмотреть! Бресси, спасибо, любезный! Ну, и где теперь она?! С ней может случиться всё, что угодно, может их уже снова поймали, вернули в Аббатство или в Ла-Форс, может её уже убили?!)

В одном из кабинетов Тюильри у окна Куаньяр нашел Робеспьера и Сен-Жюста. Молодой друг Неподкупного мерил его прохладным взглядом, Норбер не был обижен, он понимал причину, юноша относился отстраненно к большинству людей из окружения Робеспьера, это касалось даже Демулена, исключением были только интеллектуал итальянец Буонарроти и общительный, добрый Леба. Сам он воспринимался в большей степени, как близкий друг Огюстена. Ясно, что не без их поддержки Куаньяр вскоре окажется одним из депутатов Национального Конвента.

– Гражданин Куаньяр, у вас есть, что сказать мне? – это было брошено вполоборота, но Норбер успел отметить, что Неподкупный выглядит неважно, бледнее обычного, лишь скользнул по нему взглядом и отвернулся снова к окну..

– Да. Интересующие вас люди живы и в безопасности.

– Я знаю, вы сопровождали не троих, а восемь человек, – снова тот же скользящий, боковой взгляд.

– Да..всё так. Эти люди не враги, я за это отвечаю лично и потому счел своим долгом…

– Хорошо.., – легкий, отстраняющий жест рукой, – каждый из нас на своем месте и делает всё, что в его силах.., – и помолчав с минуту, – вы были в Аббатстве… что там? – и снова боковой взгляд.

– Страшно, – честно и коротко ответил Норбер, также, не встречаясь с ним глазами, – думаю, в эту ночь мне трудно будет заснуть, как, впрочем, и в предыдущую..

– Не только вам, гражданин…

– К чему лишние эмоции? Это был необходимый акт, и мы все это прекрасно понимаем, – Сен-Жюст холодно сузил глаза.

Норбер хмуро и выразительно склонил голову. Неподкупный ничего не ответил другу и отвернулся к окну.

Вечер 10 августа 1792 после штурма Тюильри

Норбер успел переодеться, вишнёвый сюртук красиво облегал сильное стройное тело, брюки такого же цвета и на ногах высокие до колен сапоги. На голове гордо красовался красный колпак патриота с национальной кокардой.

Он решил наведаться в особняк маркиза де Белланже на улице Рая в секции Бонди. Маркиз состоял в секретных отношениях с Веной, на что указала молодая девушка из его прислуги, добрая республиканка.

Не стоит хлестко и презрительно называть это доносом, заявление оказалось справедливым и обоснованным, а сам маркиз де Белланже отнюдь не безвинная жертва клеветы и классовой ненависти.

После смерти маркиза секретная переписка с Австрией без сомнения, оказалась в руках его родственников, остается надеяться, что они еще не сбежали. Несколько молодых санкюлотов отправились с ним, но Куаньяр оставил своих людей на улице, с задачей окружить дом и охранять парадный и чёрные выходы.

Испуганный лакей попятился, увидев человека опоясанного трехцветным шарфом, выдававшим чиновника-якобинца. Дома оказалась лишь 45-летняя мадемуазель де Белланже, его кузина, сестра и мать, вот-вот должны вернуться.

Обычная надменность и презрение исчезли с лица мадемуазель совершенно. Неловкий и скромный «плебей», над которым они так весело насмехались в Санлисе, предмет ненависти и злобных сплетен местной знати, теперь выглядел совсем иначе, он стал для них смертельно опасен.

Но испытать страх мадемуазель де Белланже заставило то, что с грубо-красивого лица Куаньяра исчезло выражение скромной почтительности, этой привычной защитной маски простолюдинов, она наткнулась на холодную свирепость остановившихся зрачков. Момент истины, мадемуазель?

Вот что таили в себе покорность и униженные поклоны ваших слуг и безответных крестьян… В руке он держал пистолет.

– Вместе мы дождемся ваших родственников!, – его бархатистый голос приятно завораживал, чудовищно не соответствуя выражению глаз.

Куаньяр медленно подошёл к мадемуазель де Белланже и, приподняв её голову за подбородок, заглянув в расширенные глаза, их губы оказались совсем близко, она сразу же сделала из этого свои выводы, уперлась ладонями в его грудь, в ужасе косясь на пистолет:

– Нет, ради Бога, нет, возьмите что хотите, вот хотя бы мои золотые украшения, возьмите деньги, месье, только не делайте этого!

– Как же изменился твой тон, милая.. вот уже и «вы», и «месье», а то всё «плебей и негодяй .., – губы Куаньяра против воли расплылись в презрительной усмешке, – я не насильник, так что успокойся, может я груб сейчас, не слишком галантен, непохож на ваших кавалеров, как в известной песне «я санкюлот, горжусь тем я, назло любимцам короля», но не бойся, при твоих внешних данных ты умрешь девственницей…не стесняйтесь, мадемуазель, откройте вот этот шкаф… нет, я не грабитель, мне не нужны ваши деньги, а вот документы, пожалуйста, доставайте быстрее…пока не случилось беды, а то я человек очень нервный, очень устал… и очень ненавижу аристократов. Мне надо торопиться, а вдруг господина Монморанси, бывшего министра Капета, повесят без меня? Никогда себе этого не прощу…, – последнее было сказано, скорее, с насмешкой, чем со злобой.

Его немного развлекал испуг этой еще недавно надменной и властной особы, разом растерявшей всю привычную барскую спесь.

С четверть часа он, молча, перекладывал бумаги, бросая на женщину хмурые взгляды. Всё это очень интересно и всё же не совсем то, что нужно.

– И где же старуха Белланже, где сестра маркиза? Где кузина? – заложив руки за трёхцветный пояс и сузив глаза, обратился Куаньяр к мадемуазель де Белланже, – ну же, я должен знать правду! Сбежали? Бросили вас? Не удивлюсь ничему, семейка моральных уродов…

– Они пошли к председателю нашей секции, узнать, сможем ли все мы получить пропуск и выехать из Парижа…

Норбер спокойно пожал плечами:

– Значит, они уже арестованы. Представляю себе бессильную ярость мамаши Белланже, приятно было бы повидать её… кузина менее достойный противник, но даже она не лепетала бы сейчас, как вы… что вы знаете о переписке маркиза?

Мадемуазель де Белланже слабо вздохнула:

– Достоверно, ничего. Как понимаете, всё это слишком серьезно, чтобы кузен стал посвящать в это семью, особенно женщин…, – встретившись с его невозмутимым, жёстким взглядом, она обреченно сникла.

Но реакцию Куаньяра просчитать слишком сложно, внешнее отсутствие эмоций обманчиво.

– Уходите! – резко бросил он, не оборачиваясь, через плечо.

– Что?! – мадемуазель де Белланже боялась поверить тому, что услышала.

– Ты еще и глухая, аристократка?! Убирайся, исчезни! – грубость Норбера проистекала от его собственных сомнений в правильности того, что он делает.

Перепуганная и жалкая, старая дева, она не вызывала в нем злобы, скорее пренебрежение.

– Ваша кузина, которой не отказать в сословном высокомерии и ненависти к санкюлотам держала бы себя совсем не так, верно?

Она нерешительно подошла и слегка коснулась его плеча.

– Но месье… я хотела сказать, гражданин…Помогите мне получить пропуск, чтобы выехать из Парижа…без пропуска мне далеко не уйти…

– Я сказал лишь, что дам вам шанс уйти, но помогать вам я не намерен, убирайтесь! Это мое последнее слово! – он бросил эти слова вполоборота, не сводя с куста цветущей акации за окном остановившихся, широко открытых глаз. Обернувшись на секунды и облизнув сухие губы, смерил ее взглядом, от которого женщина убрала руку с его плеча и слегка попятилась.

После Куаньяр повернулся спиной к мадемуазель де Белланже и скрестил руки на груди, давая понять, что ничего другого она от него не услышит.

Шорох из соседней комнаты заставил его резко обернуться. Он только что обошёл все комнаты, не поленился заглянуть даже в шкафы, не обнаружил никого. Хозяйка слегка сжалась под тяжелым взглядом республиканца.

– Жюстина! Ради всего святого, зачем ты вышла?! Ты же погубила себя!

А вот и кузина. Высокая, зеленоглазая девушка лет двадцати трех, с длинными и вьющимися кольцами рыжеватыми волосами.

В Санлисе Норбер постоянно видел её гуляющей с племянницей графа де Бресси…

– Гражданка Габрийяк? Рад вас видеть. Давно вы в Париже? С графом де Бресси и его семьей всё в порядке?

Жюстина де Габрийяк отреагировала более чем холодно:

– К чему эта формальная вежливость, гражданин санкюлот? Я слышала, как вы только что грубо отказали тёте Атенаис в получении пропуска…

– Гражданочка, я лишь сказал, что не стану содействовать в получении пропуска, но не стану и мешать, у нее есть шанс. Она вполне свободна, чтобы… убраться отсюда!

И повернувшись в сторону Атенаис де Белланже, бросил резко:

– Вы слышали меня, гражданка? Сейчас сюда зайдут мои люди, и начнется настоящий обыск, затем этот дом будет опечатан. Уходите. Останетесь, будете арестованы со всеми вытекающими последствиями.

Атенаис де Белланже растерянно смотрела на молодую родственницу.

Жюстина де Габрийяк взглянула на республиканца жёстко и сумрачно:

– Я тоже могу быть свободна, гражданин санкюлот?

Куаньяр сузив глаза, разглядывал ее, затем как-то неуверенно подошел ближе:

– Вы тоже свободны, но только после того, как ответите мне на вопрос, который только что проигнорировали. С семьей де Бресси всё нормально? В Санлисе после моего отъезда не было крупных беспорядков?

Девушка холодно и недоверчиво смотрела на него:

– Беспорядки были, их имение не тронули, зато сожгли наше и наших соседей де Ласи. Они уехали из Санлиса 1 августа, за три дня до нас.

Куаньяр слегка изменился в лице:

– Вы хотите сказать, что они эмигрировали?! Потрудитесь ответить правду: да или нет. Будете молчать, наше общение, столь малоприятное для вас, затянется надолго, ответите, вы обе свободны. Неужели я так много прошу?!

Атенаис де Белланже не выдержала первой:

– Боже, Жюстина, скажи этому упрямому санкюлоту всё, что ему нужно, и мы уходим! Никуда они не эмигрировали, здесь они, в Париже!

Мадемуазель де Габрийяк нехотя разжала губы:

– Вы всё услышали, что хотели, гражданин? Мы свободны? Или вы отказываетесь от своего слова?

– Вы думаете, что слово способен держать только дворянин? – резко ответил Норбер,– и будто вспомнил о чем-то – у графа де Бресси в Париже ведь проживает сестра с мужем…герцогиня… как там её?

К нему медленно и вальяжно подошел Жюсом:

– Ну что, начинать, наконец, обыск? С дамочками что делать?

– Лучше напомни мне, Пьер, как по мужу фамилия сестры графа де Бресси? Знаю, что они давно обосновались в Париже, еще до 89 года. Только не скажи сейчас, что тоже этого не помнишь. «Бывшие» они или нет, но они наши земляки.

– Почему не помню, – Жюсом снял фригийский колпак и утер им влажный лоб, – отлично помню, Жюайез, по мужу она герцогиня де Жюайез. Они были даже представлены ко Двору, но ясно, что теперь со всем этим дерьмом покончено.

Увидев, как сильно побледнели и изменились лица обоих женщин, Куаньяр понял, что попал в точку.

Разумеется, не факт, что эти родственники не погибли сегодня утром в Тюильри или не скрылись куда еще, владельцы крупных особняков в Сен-Жерменском предместье нередко стремились теперь замаскироваться под рядовых парижан, но всё-таки это крепкая нить.

Вот где с высокой долей вероятности мог находиться де Бресси с семьей. А вот это важно.

Между тем, Луиза была бы очень рада, что ее подруга жива и на свободе…

Куаньяр подошел к мадемуазель де Габрийяк совсем близко и очень тихо, одними губами прошептал:

– Лично я посоветовал бы вам найти семью де Бресси и остаться с ними. Тем более я уверен, что вы знаете их местонахождение. Но…если вы действительно хотели вы получить в вашей секции пропуск для выезда из Парижа… Хотели бы вернуться в Санлис? Не прямо сейчас, но через несколько дней это было бы вполне возможно…я мог бы вам в этом помочь…запишите мой адрес.

Девушка вдруг резко выпрямилась и с возмущением отшатнулась от него:

– Гражданин санкюлот, я не нуждаюсь в ваших ценных предложениях. Либо вы нас отпускаете, как обещали, либо мы обе арестованы.

Только сейчас Норбер понял, как она поняла его предложение содействия, она приняла его за предложение половой близости в обмен на помощь. Кидаться подобными предложениями было совсем не в его правилах, хотя… многие другие, безусловно, этим приемом пользовались.

Предложение оскорбительное для молодой аристократки не столь само по себе, через постель нужного чиновника дамы «пробивали» необходимые им решения даже при Дворе при старом режиме, сколь отвратительное потому, что исходило (как ей казалось, исходило) со стороны одного из ненавистных и презираемых ее классом санкюлотов и республиканцев.

Неловкость быстро сменилась сильнейшим раздражением:

– Катитесь обе…вы свободны. Граждане, заходим, живо, начинаем тщательный обыск! Переписка должна была остаться в доме, ищите тайник!

Когда за женщинами закрылась дверь, Куаньяр отдал распоряжение Жюсому:

– Отправь кого-нибудь проследить за ними, но очень осторожно и ненавязчиво, не спугните. Эти родственницы Белланже меня крайне мало интересуют, но меня крайне интересует местожительство семьи де Бресси

Жюсом жестом подозвал троих молодых санкюлотов:

– Ребята, слышали, что сказал гражданин Куаньяр? Но аккуратно, дамочки не должны вас заметить. По возвращении доложить. Отправляйтесь, живо.

Пьер хитро сощурил глаза, его насмешливая улыбка выводила Норбера из равновесия:

– Тебя интересует всего один член семьи де Бресси! Это я понял уже давно, еще в Санлисе!

– Заткнись, пожалуйста! И сделай, что тебя просит друг! Я очень переживаю, знаю, что уже скоро на аристократов начнется настоящая охота, хотелось бы уберечь де Бресси… уберечь её… от этой травли.

– Ладно, Норбер, я выясню всё, что возможно. Думаю, нам смогут помочь люди из секции, на территории которой находится особняк Жюайеза. Кто, как не они обязаны точно знать максимум о местных обитателях, кто уехал и куда, кто приехал и откуда.

Немногим позднее Норбер узнал, что старуха де Белланже и сестра маркиза были схвачены на заставе, при попытке под чужими именами покинуть Париж, и отправлены под трибунал ровно через неделю, 17 августа.

Было ли Норберу жаль их? Пожалуй, что нет. Он не безжалостен, скорее не сентиментален и скуп на лишние эмоции. Ничего не поделать.…Это их судьба…это общая судьба всех аристократов, всех вчерашних «хозяев жизни»…

Эти люди никогда не отпустили бы его самого, если бы им суждено было поменяться местами, он это знал, и к чему тогда зря точить слезы?

Менее чем через час…

– Ну, что нового, Пьер? Что случилось?! Они исчезли?!

Жюсом хмуро кивнул:

– Так и есть. Видишь ли в чем дело… ты не ставил задачи арестовать их, только осторожно выяснить, по-прежнему обитаем ли особняк Жюайеза, на месте ли хозяева, нет ли у них гостей, родственников из провинции. Всё так и было. Но… Атенаис Белланже с кузиной, покружив по городу для вида, стучались именно в двери особняка герцога Жюайеза. По-видимому, их красочный рассказ о том, как особняк Белланже был опечатан, а их почему-то отпустили, спугнул обитателей. Думаю, они рассказали и о том, что по их души явился земляк из Санлиса гражданин Куаньяр и расспрашивал о семье де Бресси… Сейчас сен-жерменский особняк герцога пуст, нет ни хозяев, ни их гостей…

Противостояние якобинцев и Жиронды в 1793 году, Марат и Шарлотта Кордэ

… Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день готов за них на бой…»

(Гёте «Фауст»)

Жирондисты, обвиняя своих коллег-соперников в дезорганизации и анархизме, не прекращали своих агрессивных выходок, инсинуаций и противодействия во всём. Стоит строго заметить, их деятельность в этот период свелась к интригам и инсинуациям против якобинцев, к красивым речам, расточаемым с трибуны Конвента и громогласной защите интересов крупных собственников, что не добавляло им симпатий малоимущего большинства французов…

29 октября 1792 года жирондист Лувэ произнес агрессивную обвинительную речь, прямым текстом требовал эшафотов для Робеспьера, Марата и Дантона одновременно, обвинения были размыты, противоречивы и часто абсурдны, но озлобление совершенно искренне и направленно.

Их агрессия против якобинцев не прекращались месяцами: нападения на Марата в октябре 1792 и в апреле 1793, а 24 мая добрались до Эбера, Варлэ, Марино и других, решившись снова поднять дело о событиях сентября. Показательны в этом отношении анти-якобинские памфлеты Бриссо, обращенные к своим избирателям от 24 октября 1792, от 23 мая 1793 года.

По призыву жирондиста Барбару в октябре 1792 город Марсель выслал отряды федератов, состоящих из богатой молодежи «для защиты от санкюлотов», они вели себя агрессивно, орали песенки, в которых требовали кровавых расправ и казней якобинцев:

«От Парижа к берегам Ривьеры

Докатился звон набата -

Вот и мы пришли на голос звона.

Мы казним сегодня Робеспьера,

Завтра снимем голову Марата,

Послезавтра – голову Дантона!»

Вот так «гуманисты и миротворцы», вот так «умеренная» оппозиция»… Но в этом вся суть подобных «миротворцев» всех времен и народов…

Интереснее будет другое, федераты, призванные, чтобы защитить депутатов крупной буржуазии от санкюлотов, чуть позднее и вместе с последними, будут штурмом брать Тюильри…

Видимо, активность и профессионализм якобинских агитаторов Сантерра, Шометта и прочих, посещавших казармы федератов нельзя сбрасывать со счетов.

Современники характеризуют жирондистов, как «партию людей ловких, тонких интриганов и крайне честолюбивых». По словам Кутона: «Они хотят Республики, но хотят также аристократию».

Они презирали народ и боялись его, стоит прочесть их мемуары. Например, послушаем Бюзо: «Париж – это сентябрьские убийцы», «чтобы нравиться парижскому народу – надо обладать его пороками» и т.п. Стоит послушать и Робеспьера: «Они обнаруживали большую чувствительность, но такую, которая плачет почти исключительно над врагами Свободы».

И то верно, агрессивные к коллегам по Конвенту, они расточали свое показное миролюбие исключительно в отношении роялистов.

В январе 1793 роялистом Пари был убит депутат Конвента Лепелетье, за то, что он голосовал за казнь бывшего короля…

Процесс Людовика это главным образом процесс политический и показательный, именно поэтому его исход был предрешён без лишних эмоций. Личный интерес в смерти Людовика мог иметь только Филипп Орлеанский и его сын, герцог Шартрский…

Обвинения в государственной измене подтверждали сотни писем и документов, извлеченных из сейфа бывшего короля после штурма Тюильри.

Стоит сказать сразу, Людовик не невинная жертва и пострадал отнюдь не «за грехи предков», как любят писать роялисты и сочувствующие им авторы, а за свои собственные грехи. Во всех странах мира, в это время, во всяком случае, государственная измена автоматически означала высшую меру.

С другой стороны, жизнь или смерть Людовика это жизнь или смерть самой Революции и Демократии. Жить или погибнуть молодой Республике во Франции, вот в чем вопрос. Этот человек опасен не только сам по себе, он личность весьма незначительная, а как коронованная фигура и ненавистный символ монархии.

Пока он жив, это поддерживает агрессивный боевой дух роялистов, они не прекратят устраивать заговоры ради его освобождения, высланный же за границу, он станет живым знаменем для эмигрантских корпусов, стоящих на французской границе и готовящихся к вторжению, его присутствие поднимет боевой дух роялистов.

Его казнь сделает революцию необратимой, а Республику окончательной ормой французского государства. Как верно заметил Робеспьер, штурмом Тюильри, народ уже вынес смертный приговор Людовику, ведь ранее, простые люди считали личность монарха священно неприкосновенной, таким образом, всё остальное по существу формализм. Это с одной стороны всё так…

Но эти рассуждения доступны лишь уму образованных революционеров, способных к глобальному и абстрактному мышлению, свободных от благоговения перед коронованными и титулованными особами…

С другой стороны, поразительно, с этой логикой не согласился Марат, буркнувший под нос после аналогичной речи Сен-Жюста:

–Этой доктриной нам причинят больше зла, чем все тираны мира вместе взятые!

Тем удивительнее, что все эти соображения вовсе не исключали сочувствия к Людовику, как к человеку. Это было заметно даже в поведении Марата, которого противники рисовали типом с садистскими наклонностями, слёзы Эбера тоже выглядели вполне искренними.

Марат был сторонником открытого процесса, пусть даже он будет чисто политическим и уже потому предрешенным.. Он считал, что в ином случае, в глазах простых малограмотных людей, приученных рабски почитать коронованных особ эта казнь, будет выглядеть как обычное убийство…

Удивительно, но каждый по-своему прав.

А что же жирондисты, эти лже-республиканцы? Они откровенно пытались выгородить Людовика, аппелируя к чисто роялистской логике, диктующей формулу, согласно которой личность королевской крови является особой «священной» и не подлежащей никакому суду в принципе!

Но разве это рассуждения революционеров и республиканцев? Что же будет дальше? Qui vivra verra… («поживём, увидим…»)

Вся правда в том, что значительная часть этих людей, не была искренними республиканцами и их тайные симпатии всегда склонялись к конституционному роялизму.

В их планы входило сначала подчинить Людовика своей воле и при формальном сохранении монархии стать фактически правящей силой, событий 10 августа они не хотели и приняли Республику задним числом, имея в виду, что она должна стать сугубо олигархической, буржуазной, но не подлинно демократической, к чему так стремились якобинцы.

Поэтому на разных этапах 1791-1792 года их политика существенно менялась, успешно шли тайные переговоры с королем и, они становились защитниками трона и крестили сторонников Республики анархистами и экстремистами, но если Людовик не шел на уступки, бриссотинцы стуча в грудь, изображали из себя пламенных республиканцев, да еще «отцов-основателей Республики», и это те, кто был против штурма дворца 10 августа…

Спасение короля оставляло последнюю лазейку к сговору с династией Бурбонов на выгодных условиях. Их избирательный «гуманизм» неизменно распространялся только на тайных и явных врагов Республики, но никогда не распространялся на коллег по Конвенту, якобинцев, что характерно и станет видно позднее.

В схватке вокруг бывшего короля кипели политические страсти, но не личные чувства, это борьба социальных интересов, но не чьей-то личной жестокости или милосердия…

В новом 1793 году противостояние жирондистов и якобинцев продолжалось в ускоренном темпе.

А далее? По порядку: в марте 1793 года с фронта пришло известие об измене генерала Дюмурье, ставленника Жиронды, пытавшегося повернуть войска на Париж, разогнать Конвент и усадить на восстановленный трон герцога Шартрского, сына Филиппа Орлеанского, родственника казненного короля, изображавшего из себя якобинца.

Не поддержанный ни офицерами, ни солдатами генерал Дюмурье сбежал в Англию вместе с герцогом Шартрским, отец которого, герцог Орлеанский был казнен, как сообщник.

Апрель 1793 года. Жиронда обезумела от ненависти к якобинцам, они придумали повод и рискнули отдать под трибунал Марата.

Обвинения были построены на том, что из циркуляра, написанного Маратом крайне эмоционально, впрочем, как всегда, они произвольно выдергивали фразы, вне основного текста звучавшие агрессивно и жестоко, якобинцы настояли на том, чтобы злосчастный документ был зачитан полностью. Впрочем, есть мнение, что Друг Народа всего лишь подписался под этим документом, будучи в тот день председателем Клуба.

Это был тот самый злосчастный циркуляр, из которого враги Друга Народа с 1793 года и по сей день выдёргивали цитату о «100 тысячах голов, которые следует отсечь ради победы французской Республики..» Эта цифра произвольно повышалась вместе с накалом эмоций от 600 голов до 500 тысяч…

Но в общем тексте смысл этих слов был иным, он, как и всегда предостерегал нацию и её представителей от беззаботности перед лицом врага.

Марат считал, что неуместная сентиментальность впоследствии будет стоить народу миллионов жизней, которых роялисты и их иностранные союзники не пощадят, когда снова почувствуют себя хозяевами страны…

Итак, пусть погибнут эти опасные и совершенно бесполезные как паразиты «золотые» 100 тысяч привилегированных, графов и маркизов, чем миллионы людей из народа. Эти слова продиктованы чувством республиканского самосохранения, а не личной «жажды крови».

К тому же, количество «100 тысяч» было «снято с потолка» для эффекта, что позднее признал и сам Друг Народа, и таким образом не представляла собой никакого «чудовищного продуманного плана истребления»…

Таким образом, стало понятно, что обвинения строились на грубых инсинуациях, в общем тексте смысл этих фраз имел несколько иное значение.

Якобинцы, сотни людей разом в один голос решительно заявили со своих мест, что все подпишутся под злополучным циркуляром, не видят в нём никакого «бешенства» и призывов к анархии, жирондисты были растеряны и взбешены провалом обдуманного процесса. Усилия жирондистов были напрасны. Друг Народа был оправдан с триумфом.

Но этот процесс лишил жирондистов последних симпатий парижан.

Май 1793 года. Жиронда не унимается, вопреки закону они хватают якобинцев, бросают в тюрьмы, на основании смехотворных несерьезных обвинений, запрещают их собрания.

Ослепленные ненавистью, они рискнули создать Комиссию 12-и, состоявшую из одних жирондистов, то есть людей заранее предубежденных, чтобы снова поднять тему «сентября»…

Жирондистов не пугал устроенный ими раскол Конвента… И это делают люди, всё время выставлявшие якобинцев «анархистами и дезорганизаторами», что они и напишут в своих мемуарах, полных восхваления своей политики, как единственно разумной, и яростных проклятий в адрес оппонентов.

Не примирения, а подавления якобинцев и казней их руководителей добивались эти люди, называвшие себя «умеренными» и «сторонниками нестрогих мер» , интриговали и проявляли агрессию с самого сентября 1792 по май 1793 года, пока у тех не истощились остатки терпения…

Восстание, во главе которого стоял Марат, более других пострадавший от их нападок, разразилось в Париже 31 мая- 2 июня. Здание Конвента было окружено национальной гвардией под командованием генерала Анрио, лидеры Жиронды, 22 человека были были отданы под нестрогий домашний арест и лишены депутатского иммунитета.

Однако, «кровожадные» якобинцы отнюдь не репрессировали своих оппонентов как партию в целом, а лишь арестовали руководивших ими подстрекателей,22 человека, занявших контрреволюционные позиции, в лице Антуана Сен-Жюста выразив остальным сожаление и надежду на их благоразумие, сумев отделить людей заблуждавшихся от изменников. Эти жирондисты оставались в Конвенте до октября 1793 года.

Из переписки некоторых жирондистских депутатов, можно привести в пример Дюбо и Шассе, с друзьями из провинции видно, они сами задумали переворот, устранение якобинцев и казни их крупнейших руководителей, письма датированы 15 мая, 24 мая..стали создаваться отряды для «крестового похода» на Париж.

Так кто же реально развязал гражданскую войну летом 1793? Разве якобинцы?

Так, Марсель, руководимый жирондистской администрацией, взбунтовался еще до 31 мая, а отнюдь не в следствии, как станут утверждать они сами и их защитники…

Жирондисты Бордо еще 8 мая отправили в Париж открытое письмо с угрозами в адрес якобинцев… А 12 мая взбунтовалась жирондистская администрация Лиона…

Выходит, якобинцы Парижа 31 мая всего лишь опередили их…

Это июнь 1793 года… После перечисленных фактов становится ясно, что «агрессивность» якобинцев и «гуманизм» жирондистов это политический миф, созданный самими жирондистами.

И эти люди еще восхваляли себя как «отцов основателей» Республики и «подлинных» революционеров. Они, которые были против штурма дворца и стали «республиканцами» задним числом! По крайней мере, это касается этих знаменитостей…

Высокое самомнение у этих буржуазных «граждан-господ», не сумевших ни открыто признать себя умеренными роялистами, к которым всегда склонялись, ни стать настоящими республиканцами, для этого они слишком чурались народа и брезгливо презирали его, всех этих грубых, необразованных, плохо одетых людей…

«Подлинные революционеры», «отцы-основатели Республики»? Разве что в собственных глазах…

Во имя Разума! «Отцы-основатели»?!

Они были против штурма Тюильри перед 10 августа и вообще не принимали в нём участия!

Они защищали Людовика и открыто одобряли преступление фанатичной роялистки Кордэ, что характерно, также воображавшей себя республиканкой, да еще и «подлинной», это уже диагноз.

Последнее есть отнюдь не христианские чувства, а выражение политической позиции, ибо эти же самые люди рукоплескали массовым убийствам рядовых якобинцев в Лионе, Марселе и Тулоне…

В марте 1793 года именно жирондист Ланжюинэ предложил проект закона о расстреле за ношение белой (монархической) кокарды в мятежной Вандее.

В то время как Марат, оклеветанный противниками как «кровожадный монстр» резко осудил этот проект, справедливо заметив, что такой закон противоречил бы совести и здравому смыслу, карать следует не невежественных крестьян, а их подстрекателей – дворян и неприсягнувших конституции священников, убеждавших паству, что убийства и даже пытки пленных республиканцев «угодны Богу..».

Тем временем Верньо, Бриссо, Петьон, Жансонэ, Барбару, Гюаде без труда сбежали из Парижа в течение первых же дней, настолько нестрогим был их «домашний арест». И занялись разжиганием гражданской войны в родных департаментах, сея у населения страх и ненависть к якобинцам, особенно к Марату, активнее других способствовавшему их свержению с политического Олимпа.

В целях пропаганды все средства хороши и они лгали, не стесняясь, расписывая мнимые «ужасы и зверства» творящиеся будто-бы в Париже, «улицы залитые кровью, изуродованные трупы на тротуарах…»

Они нашли благодарных слушателей, именно бежавшие в Канн жирондисты – вдохновители фанатичной дворянки Шарлотты Кордэ д,Армон.

Следует, наконец, развенчать и миф о мнимом «героизме» мадемуазель Кордэ раз и навсегда. Замкнутая, высокомерная и тщеславная молодая особа, она с юности считала себя умственно и духовно выше окружающих и мечтала чем-нибудь выделиться и прославиться.

Впрочем, стоит по справедливости отметить, девушка была очень вдумчивой, читала только серьезную литературу, увлекалась историей, презрительно игнорируя легкие «дамские» романы.

Мечтала об общественной деятельности на пользу Франции, её совершенно не привлекала типичная для ее времени женская судьба, роль соблазнительной любовницы или домохозяйки, матери семейства.

Напрасно тетка пыталась знакомить ее с кавалерами, Шарлотта оставалась вежливо-холодной, ее интерес к мужчинам ограничивался дружескими чувствами к некоторым из них. Девушка оставалась одинокой и независимой, никому не жена, не невеста и не любовница.

Сентиментальную историю, возникшую сразу «по горячим следам», о том, что совершенное ею громкое убийство это месть за казнь своего жениха или любовника следует считать бездоказательным домыслом.

Дело в том, что общество конца 18 столетия считало, что у женщины не может быть никаких политических убеждений (раз она существо сугубо домашнее, все интересы которого сосредоточены на мужчине и ребенке), тем более, считалось, что эти убеждения не могут быть самостоятельными, а не внушенными каким-либо мужчиной, отцом, братом или мужем.

Люди обоего пола тогда были уверены, что единственным побуждающим к действию мотивом для женщин могут быть только эмоции, нечто сугубо личное, в первую очередь любовная страсть или материнский инстинкт, но никогда интеллект и какие-либо абстрактные идеи.

Мадемуазель Кордэ ярко демонстрировала своей речью и поведением, что это не так, она держала себя не хуже, чем мужчина в ее положении, и уже этим сильно раздражала публику, именно поэтому некоторые журналисты называли ее «мужеподобной», неженственной особой.

В известном смысле, Шарлотту пытались унизить, приписывая ей любовника и объясняя убийство личной местью. Убийство по личным мотивам, бытовой криминал, для такой личности как она слишком мелко.

Она холодный фанатик контрреволюции, это так, но она не экзальтированная дамочка, действующая в запале личных страстей. Можно даже сказать, что она противник достойный уважения.

Всё ее «мужеподобие» заключалось не только в факте совершенного убийства, но в четко выраженных политических убеждениях, которых женщинам иметь не полагалось, сильном характере, хорошо развитом интеллекте и слабой эмоциональности, в то время, как у традиционно «женственной» женщины эмоциональность «должна» была зашкаливать, подавляя всякую умственную активность.

Провинциальная дворянская семья Кордэ жила очень бедно, по крайней мере, по меркам своего класса. Тем не менее, и родственники и всё окружение мадемуазель Кордэ принадлежали к «правоверным» роялистам, её брат в начале революции эмигрировал.

Сама Шарлотта гордо считала себя республиканкой, так, однажды за столом она решительно отказалась пить за здоровье короля, чем возмутила отца и шокировала остальных присутствующих.

Свой вызывающий поступок она объясняла тем, что Людовик, как правитель, слаб, а слабый король не сможет принести счастье и процветание своей стране.

Кажется, ее представления о Республике носят скорее отвлеченно-идеализированный характер, замешанный на фантазиях об античном Риме, и к реальности имеют мало отношения.

Зато вполне очевидна ненависть баронессы Кордэ д А,рмон к якобинцам и страх, отвращение к живому реальному народу, к санкюлотам.

Желание героического поступка в духе Древнего Рима, известности любой ценой, вера в свою исключительную судьбу, это Герострат в юбке, убийство Марата дало этой особе шанс «сохранить свое имя в истории».

Она взяла с собой «на дело» свидетельство о рождении. Зачем? Ответ очевиден, если взбешённая толпа убьёт её на месте, она умрёт безымянной и не попадет на страницы Истории…

Почему жертвой был избран именно тяжелобольной 50-летний Марат, а не молодые и здоровые Робеспьер, Дантон или Эбер, которые (чисто теоретически) проживут еще очень долго или кто-либо еще из видных якобинцев?

Понять нетрудно, Марат активнее других способствовал падению Жиронды и их ораторы, чьи выступления в Канне она посещала, проклинали главным образом именно его, не сдерживаясь в выражениях: « Свирепый зверь, кровожадный монстр, маньяк», фанатичка Кордэ узрела в этом шанс и воображала себя «девой мстительницей», едва ли не Жанной д, Арк.

Прибыв в Париж, она не обнаружила на улицах ни крови, ни трупов, как то расписали предатели, бежавшие в Канн, да и сами парижане отнюдь не выглядели запуганными и не шарахались как тени вдоль стен домов, казалось бы, задумайся… Но нет, минуя громкое убийство, она никогда не прославится, о ней не напишут в газетах!

На суде девица Кордэ, по свидетельствам современников, вела себя холодно и отстраненно, словно презирая всех окружающих, этих ненавистных якобинцев и народ, санкюлотов, эту «грязную чернь в красных колпаках».

Ответы поражали четкостью, скорее всего даже, что они были заготовлены заранее, замкнутая и честолюбивая, Кордэ «спала и видела» свое имя на скрижалях истории. По дороге на эшафот её сопровождали крики возмущения, гнева и ненависти, хотя нельзя не отметить, что раздавались и приветственные крики…

Незначительная сама по себе, Кордэ своего добилась, ее имя осталось в истории Франции, но ее помнят именно как убийцу Друга Народа…

На родине Шарлотты Кордэ в нормандском городе Кане по улицам маршировали отряды, состоявшие из бывших членов местной Национальной гвардии, которых аристократы презрительно обозвали «каработами», то есть «бандитами, злоумышленниками».

Девизом отрядов каработов стал прозрачный ребус «Законы или…», а далее, вместо слов, мертвая голова. Они носили на рукавах черные повязки, где серебром поблескивал пиратский череп со скрещенными костями.

Противники Марата и якобинцев, летом 1793 каработы присоединились к жирондистам, вошли в состав армии роялистского генерала барона Вимпфена, готовившейся для похода на революционный Париж и были разбиты при Верноне. В августе 1793 якобинцы законодательным путем распустили отряды каработов…

В день казни Шарлотты Кордэ 17 июля 1793 года в Лионе был убит, притом с особой жестокостью, председатель Якобинского клуба Жозеф Шалье , тупое лезвие гильотиныпревратило его казнь в жуткую пытку, трижды опускался тупой нож, дробя позвонки, но не отсекая головы осужденного, нервы сдали даже у палача, добившего несчастного милосердным ударом сабли ..

Это был прямой вызов Парижу и новой власти. И Париж на него ответит…

Что характерно, до убийства якобинца Шалье, гильотина в Лионе стояла без употребления, если бы её активно использовали, лезвие было бы наточено, и смерть Шалье не была бы так ужасна.

Как раз до убийства Марата о многочисленных казнях говорить в действительности не приходилось. Предательство жирондистов и цепь политических убийств спровоцировали Париж на агрессивные меры.

И всё же, прав Альбер Матьез, когда пишет, что даже убийство Марата не сделало парижский трибунал более активным, что и вызвало возмущение Робеспьера в августе 93…

Реки крови после 10 августа? Очередная сентиментальная чушь роялистов и Жиронды.

Почти не бывало в истории примера, чтобы в стране ведущей одновременно и внешнюю и гражданскую войну, правительство не ввело сокращенного и ускоренного судопроизводства для предотвращения любых сношений с врагом, подавления заговоров и измены, которые отнюдь не являлись измышлениями…

Французский революционный трибунал был основан 17 августа 1792 года, через неделю после штурма Тюильри. Он произнес буквально несколько смертных приговоров и был упразднен по настоянию жирондистов (а их позиции в реальности были еще очень сильны в Конвенте ) уже 29 ноября 1792 года.

В августе 92 Робеспьеру предлагалась должность председателя трибунала, однако Неподкупный отказался в открытом письме. В чем тут дело? Сам он пишет, что среди арестованных у него слишком много врагов, и он не сможет соблюсти беспристрастность. Можно сказать, что это не аргумент.

Возможно, он не хотел взваливать на себя прямую ответственность, возможно, думал о предстоящих выборах в Конвент, это более важно, возможно, наконец, отказ от должности был ответом на обвинения в честолюбивых устремлениях, уже тогда, сыпавшихся на него со стороны бриссотинцев.. Любили они перекладывать собственные умыслы на других…

Революция лишилась политического судопроизводства. Обвиняемые в заговорах против безопасности государства приказчики королевских имуществ Сен-Фуа и Дюфрен-Сен-Лион, мадам де Роган-Рошфор, обвиненная с отношениях с эмигрантом Бертраном де Мольвиль, бывший страсбургский мэр Дитрих, соучастник мятежа Лафайетта в этот период привлекались к суду обычных уголовных трибуналов, которые по большей части, их оправдывали.

Только 10 марта 1793 года был вновь создан и заработал реорганизованный политический трибунал.

Действия жирондистов поначалу противившихся учреждению трибунала и даже обозвавших это политическое судопроизводство учреждением «инквизиционным» тут же назначили комиссию 6-и, но только из своих, которые одни и имели право привлекать людей в этот трибунал, практически парализовали его работу и на этом этапе.

Как уже было сказано, письма депутатов Жиронды к коллегам в провинции от 15, 24 мая показывают, что они сами готовили переворот, устранение якобинцев из Конвента и казни их руководителей.

Якобинцы восстанием 31 мая всего лишь упредили их намерения. Бриссотинцы станут утверждать, что именно якобинцы «развязали агрессию» и единственно виновны в гражданской войне лета 1793 года.

Невзирая на восстание 31 мая, федералистский мятеж лета 1793 года и убийство Марата трибунал отнюдь не ускорил своей деятельности, вопреки распространенным представлениям о «массовых казнях» этого периода.

С марта по сентябрь 1793 года предстали перед трибуналом всего 266 человек и только 66 из них были казнены. Стоит учесть, что по понятиям восемнадцатого столетия это отнюдь не «море крови».

А сочувствовавший жирондистам председатель трибунала Монтанэ даже явно пытался выгородить убийцу Марата, представив ее действия как помешательство или обычное уголовное преступление.

При этом подсудимая возмутилась подобной формой защиты и заявила, что действовала в здравом уме, не имея ничего личного против убитого, но только под влиянием убеждений.

И это не случайность, еще ранее, когда судили убийц депутата Конвента, Монтанэ убрал из текста приговора формулировку о том, что имущества осужденных поступают в казну Республики, таким образом, конфискация не могла произойти, а среди обвиняемых был миллионер. И это не единственный раз, когда Монтанэ «забывает» именно эту формулу, чуть позднее ему жёстко напомнят об этом.

Андрэ Шенье, при жизни известный как крайне агрессивный контрреволюционный публицист, призывавший к расправам над якобинцами, но не как поэт, прославлял убийцу Марата, как «героиню», в крайне грубой форме нападал на Комитет Общественного Спасения, на Робеспьера и Колло персонально, затем более полугода скрывался, и был в итоге арестован и заключен в Сен-Лазар.

Но в сентябре 1793 года ультра-радикальное течение эбертистов возобладало в Конвенте и прозвучало грозное: «Поставим Террор на повестку дня!» Трибунал был реорганизован еще раз, его состав расширен.

И только с октября 1793 года начались крупные политические процессы: 14-16 число, процесс Марии-Антуанетты, 28-30 октября процесс 22-х жирондистов.

С октября по декабрь 1793 года в Париже были казнены 177 человек. И всё же и это не «реки крови» по меркам эпохи.

Репрессии в провинциях напрямую зависели от того, была ли их территория захвачена мятежом, какова была степень его опасности, какова близость к границе, где шли бои с интервентами.

Существует статистика, что 90% известных нам крайностей революционного террора происходили именно в западных и южных департаментах Франции, но не растекались равномерно по всей стране, как обычно все думают. По меркам этого сурового времени, как раз в Париже было вполне спокойно, чиновники находились под жестким контролем правительственных Комитетов.

Хороший пример, за все время Террора в нормандском округе Кальвадос, к слову, откуда родом Шарлотта Кордэ, не произошло вообще ни одной казни! Чаще комиссары ограничивались снятием с должности провинившихся чиновников и тюремным заключением, при необходимости вмешивались в дела местной администрации, на фронтах наблюдали за политической благонадежностью генералов.

Но мятежи в Лионе, в Бордо, в Нанте, в Тулоне и Марселе приняли крайний, чрезвычайный характер. Там жирондисты, открыто объединившись с роялистами, в отдельных случаях даже с интервентами, массово убивали якобинцев, нередко с исключительной жестокостью.

Федералистский мятеж лета 1793-го, охвативший 60 департаментов Франции из 83, это вовсе не «народное восстание», а бунт буржуазной, т.е. жирондистской администрации запада и юга Франции против решений якобинского Парижа.

Жирондистский мятеж – это прежде всего бунт потесненных от власти крупных собственников, уже видевших себя новой «аристократией», новой «элитой», рвущихся на смену дворянству.

В дикой ненависти к якобинцам, эти вчерашние революционеры приняли в свои ряды открытых врагов молодой Республики, аристократов-монархистов, чем и поставили сами себя «вне закона», показавшись открытыми контрреволюционерами.

Летом 1793 они объединили свои силы с роялистами, граф де Пюизе, барон де Вимпфен должны был возглавить совместное наступление на Париж…

Настало раздолье для многочисленных преступных шаек, бандиты пользовались тем, что власти временно стало не до них.

В 1793 году бандиты и грабители, насильники и убийцы часто напяливали на головы красные колпаки и переодевались в мундиры жандармов, снятые с убитых республиканцев и терроризировали население, предъявляя даже поддельные документы, грабили под видом реквизиций, безнаказанно убивали и насиловали, запуганные люди уже не понимали, с кем действительно они имеют дело, вследствие чего некоторые поверили, что грабежи и насилия дело рук революционеров…

Впрочем, по справедливости нельзя не отметить и того, что некоторое количество контрреволюционных партизан, шуанов также имели темное уголовное прошлое. Возможно, что особые зверства с обоих сторон совершались именно подобными личностями, а не собственно идейными "синими" и "белыми". Возможно…

Существование Королевской Католической Армии Вандеи в каком-то смысле миф, созданный самими сторонниками старого режима.

В западных департаментах Франции действовали разрозненные вооруженные формирования.

Полевые командиры «белых» соперничали между собой за влияние, иногда они объединялись, посланцы от принцев-эмигрантов могли на некоторое время добиться этого. Но принцы далеко за границей… и внутренние раздоры и склоки продолжались… Для них это был минус, но для защитников молодой Республики плюс.

Самые известные полевые командиры роялистов это Ларош-Жаклен, де Боншан, д,Эльбэ, Пюизэ, Лескюр, Шаретт.

Одних можно назвать вполне честными противниками, другие, среди них граф Шаретт добивали раненых республиканских солдат, бросали людей в колодцы и забивали камнями, сотнями расстреливали пленных, разрешали своим шуанам развлекаться пытками якобинцев, насиловали их жён и убивали детей.

Эта информация может не нравиться сторонникам роялистов и шуанов, но эти многочисленные зверства «белой» партии имели место.

В ряде департаментов власть захватили тёмные личности анархистского толка вроде самозваного «комиссара» Шнейдера в Эльзасе, арестованного позднее Сен-Жюстом и отданного под трибунал.

Контрреволюционно настроенные обыватели, однако, с готовностью поверили, что эти бесчинства творят якобинцы.

Отряды шуанов Бретани и Вандеи тоже нередко перемещались по департаментам, переодетые для безопасности под солдат-республиканцев, их главари использовали подлинные бланки пропусков, щедро выдаваемые им изменниками-жирондистами.

А пока что, аресту и казни подлежали 22 лидера Жиронды и т.н. «федералисты», участники мятежа, а вовсе не все члены этой партии.

Часть жирондистов согласилась на сотрудничество с якобинцами во имя общих целей и победы революции, но часть высокомерно отвергла мирную инициативу и превратилась в глубоко враждебную силу.

«Мирные» бриссотинцы оставались в Конвенте и далее, по крайней мере, до октября 1793 года. Позднее именно Робеспьер личным вмешательством не раз спасал жизни этих 73 человек, отбивая атаки ультра-радикалов Эбера:

– Пусть не будет новых и напрасных жертв гильотины!

Он имел огромное моральное влияние, но не был правителем, поэтому не имел возможности освободить их, учитывая жесткое сопротивление коллег по Комитету. Но, по крайней мере, благодаря этому вмешательству они остались живы и даже вернулись в Конвент после Термидора, чтобы в общем хоре осыпать проклятиями имена казненных якобинских лидеров, проклиная среди них и человека, который по существу спас им жизнь.

Летом-осенью 1793 года в департаментах Запада и Юга Франции (в Бордо, в Нанте, в Лионе, в Марселе, в Тулоне и др.) образовалась смешанная жирондистско-монархическая администрация, начались репрессии и казни якобинцев. Эти области отказывались подчиниться Парижу!

Характерно, что Марсель восстал и сдался врагу еще до событий 31 мая… из чего видно, что Жиронда имела собственный план уничтожения якобинцев, и эти последние лишь опередили их намерения…

Именно эта смешанная власть сдала английским интервентам Марсель и Тулон в мае 1793 года и подняла там белый флаг Бурбонов.

И этой чёрной измене тоже нашли оправдание, штамп, ставший широко известным в литературе – «несчастные искали спасения у иностранцев от якобинских зверств»! В то время, как именно якобинцев и убивали в этот момент в Марселе и в Тулоне…

В маленьком городке Юга в том же июле был убит председатель Якобинского клуба. С ним безжалостно расправились прямо во дворе собственного дома.

– Как там у вас говорится «если враги не сочтут меня достойным казни, значит, мои заслуги перед революцией недостаточны?» Или еще лучше, «ненависть врагов лучшее украшение патриота?» Ты своего добился! Твои заслуги, любезный, в таком случае даже чрезмерны! Ты достоин и пули, и веревки, и ножа гильотины разом!

– Едва ли это возможно одновременно… Остановитесь на чём-нибудь одном…, – ирония слышалась в голосе председателя. Обреченный на смерть держался удивительно спокойно.

– А мы попробуем совершить чудо, тебе достанется всего понемногу! Держите же его!

Сначала его повесили, следя при этом, чтобы он не умер. Быстро перерезали веревку и затем в корчащееся полузадушенное тело несколько раз стреляли, но так, чтобы причиняя мучительную боль не убить при этом. Роль «гильотины» выполнила сабля в руках одного из убийц якобинца…

Летом 1793 подобное происходило повсеместно там, где власть захватывали роялисты и их новые союзники бриссотинцы.

Всё это не оставляло повода для благодушия и дальнейшей игры в терпимость. Враг вспомнит еще о милосердии, тогда, когда оно понадобится ему самому, завопит о «ужасах революции и варварстве санкюлотов», но будет слишком поздно.

Лион 14 июля 1793 года

Жак Ранси с трудом пробирался сквозь возбужденную шумную толпу к зданию администрации Лиона. Озабоченные, испуганные обыватели толпились вокруг агитатора-бриссотинца. О чем же возбужденно кричит этот тип, отчаянно жестикулируя и срывая голос? Ранси прислушался.

– Надо остановить этот буйный поток, влекущий нас к варварству! Сейчас пытаются внушить, что Республика погибнет, если на все должности не будут назначены кровожадные люди!! Нас спасет только крестовый поход на Париж и истребление якобинских выродков, поправших своей жестокостью все человеческие нормы!! И самый страшный… гнусный из этих звероподобных существ, Марат, пока он жив, жизни сотен тысяч честных мирных людей в опасности! Вспомним ужасные события 31 мая в Париже, насилие над принципом парламентаризма… молчание запуганного народа… окровавленные трупы на улицах города!! Только созыв ополчения во всех преданных истинным республиканцам городах спасет Францию от этих чудовищ!!

Онемевший от наглой лжи и чудовищных инсинуаций Ранси живо протолкался сквозь толпу и приблизившись к импровизированной трибуне крикнул:

– Дайте мне слово, гражданин! Я только утром приехал из Парижа!

Заняв место на возвышении Ранси с нарастающей страстью начал речь:

– Граждане Лиона! Я сам был в Париже 31 мая… Со всей ответственностью заявляю, никаких ужасов, о которых говорил этот человек там не происходило, никакого моря крови и гор трупов… Отстранены от власти только 22 человека, чьи интриги мешали работе Конвента больше полугода и ничего более не изменилось…другие жирондисты, не поддержавшие вождей-изменников остались в составе Конвента…

Граждане! Не откликайтесь опрометчиво на безумную идею ополчения и похода на Париж, своекорыстные политики, из тех, что были отстранены от власти, сознательно толкают вас к гражданской войне!! Люди, опомнитесь! Причем здесь 31 мая?! Ваша администрация взбунтовалась еще 12 мая, в это же самое время жирондистская администрация Тулона сдала город англичанам и роялистам!! Граждане…

Далее ему не дали произнести ни слова. Поднялся страшный крик, ругательства и проклятия, одни были напуганы прежними ораторами и сбиты с толку, другие хотели услышать совсем другое. Ранси стащили с трибуны, крепко держа за руки и за воротник.

– А-а…проклятый якобинец!! Смерть ему!! Смерть всем им!!

– Что, мерзавец, ca ira?!, – грубый хохот, – обновим песенку…якобинцев на фонарь!! Что, хороша идея?!

Задыхаясь, он бился в сильных руках державших его людей. Один из них резким движением приставил острие сабли к горлу Ранси, брызнула кровь.

– Убей,… но сначала выслушай…Люди должны знать правду… иначе..в городе начнется братоубийственная резня…пусть меня выслушают…

– В аду тебя выслушают!

Спасение пришло в последнюю секунду.

– Этих мерзавцев нельзя пускать даже в ад,… они и там устроят революцию!

Замечание вызвало хохот в толпе. Несостоявшийся убийца опустил саблю.

– Так это же Ранси!, – человек узнал нового председателя лионских якобинцев, временно заменившего арестованного Шалье.

– Прошу вас, молчите, не продолжайте!, – Ранси умоляюще поднял руки, – я не так наивен, чтобы рассчитывать на ваше сочувствие, но, проводите меня в мэрию, у меня крайне серьезное дело к Дюбо…Вы окажете этим услугу не лично мне, а Республике…

Неожиданный спаситель резко поднял руку и закричал:

– Оставьте же этого негодяя! Его нужно срочно доставить в мэрию!

– Благодарю вас, гражданин…, – Ранси вытер рукой влажный лоб.

Человек резко обернулся и зарычал:

– Ты что думаешь, я тебя вытащил из жалости, якобинец?!

– Нет, господа жирондисты лишь на трибуне кричат о миротворчестве и умеренности…

Неизвестный ткнул Ранси в спину пистолетом.

– Заткнись и иди, молча, без замечаний, поклонник Марата…

Кабинет мэра города, жирондиста Дюбо…

– Не думал, гражданин Ранси, что у вас хватит ума явиться ко мне…В вашем положении нужно думать о своей шкуре, а не кидаться заявлениями протеста! А если мы припомним всем вам 31 мая? Ваш шеф… Шалье уже два месяца в тюрьме…

– Да, вы жирондисты первыми начали террор задолго до 31 мая, а теперь пытаетесь убедить французов и весь мир, будто вследствие наших действий…

Мэр тяжело откинулся на спинку кресла и смерил Ранси умными холодными глазами.

– Чего же ты хочешь, лионский «друг народа»?

– Можно сесть и стакан воды? Так лучше. Мира, я хочу мира. Вы не понимаете, что делаете. Ополчение? Поход на Париж?! Вы толкаете всю Францию к гражданской войне, вы убиваете нас, крича во всё горло, что защищаетесь… Не перебивайте меня, Дюбо. Выслушайте. Если вы считаете себя патриотом и республиканцем, то мы естественные союзники, а не враги! Я слышал, что в Марселе и в Тулоне местные жирондисты объединились с аристократами, с врагами Республики, надеюсь, у вас до этого не дойдет, опомнитесь, мы вместе начинали Революцию, мы были братьями! Забудем об обидах и претензиях, будем помнить лишь о том, что мы должны спасти Республику!

Холодно улыбаясь и сверля якобинца тяжелым ненавидящим взглядом, слушал его Дюбо.

Их прервал стук в дверь и голос секретаря:

– Гражданин мэр, к вам месье де Прэси…

Онемевший от удивления и ужаса Ранси увидел, как в кабинет уверенно зашел высокий, подтянутый мужчина с белой кокардой на шляпе… Месье де Прэси?! Не один ли из тех, кто защищал Тюильри 10 августа?! Зашел уверенно, и не таясь…

Мэр почтительно поднялся при его появлении.

– Господин граф, я ждал вас. Муниципальный совет утвердил ваше назначение. С сегодняшнего дня лионские ополченцы под вашим командованием. Ваш профессионализм и опыт помогут нам раздавить этих кровожадных выродков в Париже и по всей стране!

Де Прэси сдержанно кивнул:

– С Божьей помощью, гражданин мэр… Кто этот человек? – опасливо скосил глаза в сторону замершего от возмущения и гнева Ранси.

– А, это, господин граф, из наших местных… «неподкупных»… «друзей народа», но не беспокойтесь, пригласив его в кабинет, я заблаговременно вызвал охрану, стоит лишь позвать…

Физиономия Дюбо осветилась двусмысленной зловещей улыбкой:

– Что ж, революция против Революции началась! Курьер еще утром доставил важнейшую новость из Парижа… Что сверкаешь на меня глазами, Ранси, ты не мог ничего знать, был в дороге в это время… Марат убит!! Убийца, женщина, дворянка, приехала из Кана, а там также работают наши агитаторы…

Побледневший Ранси в ужасе вскочил, прижав руки к груди.

Граф де Прэси слабо улыбнулся:

– Есть в мире справедливость, господин мэр!

– Я тоже так думаю!, – слегка поклонился Дюбо, – но это только начало! Вчера было принято решение, что и наш местный Марат – Шалье должен последовать за своим идолом. Мы опробуем на нём гильотину, а чего же она зря простояла полгода в сарае…, – крикнул в приоткрытую дверь, – сержант Мало, ребята, отведите эту якобинскую тварь в тюрьму

И обращаясь к графу:

– Мы сами им устроим террор… так, мало не покажется…Всё уже решено, суд над Шалье начнется на днях… Когда они надумали с почестями хоронить Марата? Ну вот, написано же, 17 числа. Отлично, Шалье умрёт именно 17-го!

– Вызов Парижу?

– Не только, это высшая справедливость!

Де Прэси ничего не ответил жирондисту, лишь счищал мнимые пылинки со своего безупречного сиреневого фрака…

Роялистское подполье и якобинцы летом 1793 года

Утром 16 июля Норбер занял свое привычное место в кафе, выходящем окнами на площадь Революции. Делая вид, что ждет друга, он находился здесь с целью наблюдения, федералистский мятеж, убийство Друга Народа три дня назад, союз жирондистов и аристократов не давал более никаких поводов для терпимости и благодушия.

Шпионская сеть «центра» – Парижа – во главе с аббатом Бротье, англо-французская роялистская сеть Аткинс-Кормье, известная роялистская подпольная сеть «Корреспонданс». Швейцарская шпионская сеть под покровительством лорда Уикхэма, бельгийская сеть и снова во главе с англичанином лордом Элджином.

Вожаки Вандеи, аристократы, главари шуанов работали на британский Форин Оффис, неприсягнувшие священники распространяли фальшивые ассигнаты, призывали жителей западных департаментов к «священной войне» против Революции за Трон и Алтарь до полного физического истребления якобинцев…

Граф дАнтрэг, резидент лорда Грэнвилла, британского министра иностранных дел, видимо, имел осведомителей среди ряда самих депутатов Конвента и похоже на то, что даже среди членов правительственного Комитета… Утечка информации была налицо, но кто… Эро де Сешель был осужден и казнен напрасно, утечка информации продолжалась и после его смерти…

И после этого считают, что у якобинцев мания везде видеть врагов?!…

Стереотипное изображение событий Французской Революции можно сравнить с картиной гигантского сражения, где солдаты с правой стороны намеренно стерты, полностью или частично, из-за чего люди слева выглядят не бойцами, а маньяками, машущими саблями перед безоружными фигурами или вообще в пустоту…

В событиях подобных Революции не бывает, чтобы одна сторона была исключительно агрессивной, а другая сохраняла позицию миролюбивых страдальцев.

А что мы видим здесь, скверный театр: якобинец и санкюлот грубы, жестоки и чрезвычайно активны, жирондист – буржуазный интеллигент и либерал, не сумевший организовать достойное сопротивление «хаму», а дворянин-роялист и вовсе женоподобная изнеженная «душка», при этом лишенный всякого инстинкта самозащиты.

Заметим, авторы из правых обычно изображают роялистов не противниками республиканцев в гражданской войне, как оно было в реальности, а скорее безвольными жертвами, безропотно отправляющимися в тюрьму и на эшафот. Думается, такое освещение событий изрядно оскорбило бы самих французских роялистов.

И что характерно, жертвы эти, конечно же, исключительно «безвинные». А как же, зачем «кровавым маньякам» якобинцам, ловить виновных, роялистское подполье, британских шпионов, шуанов, обычных бандитов, зачем, когда по черной легенде им нужны именно «безвинные» жертвы, и никак иначе…

Отчего так? Как всегда «ищи, кому это нужно, кому выгодно», думай… Кому нужно было заставить общество забыть жестокости к народу «старого режима», о силе, размахе и агрессии контрреволюции, кому нужно было раздуть до крайности агрессию другой стороны…

В шаблонном изложении психологические типы размещаются строго в соответствии с классовым происхождением или исповедуемой идеологией.

Это перетекло из исторических сочинений ультра-правых авторов даже в низкосортную художественную литературу, где действие происходит на фоне Французской Революции.

В таком изложении «порядочный человек», умный, способный и честный это всегда богатый и сверх-богатый, дворянин или иной крупный собственник, люди из малоимущих классов, санкюлоты, всегда изображены как никчемные скотоподобные людишки без всякого ума и талантов, вся «революционность» которых состоит из одной лишь тупой зависти к барской роскоши и непременно с садистскими наклонностями.

В таком изложении достаточно взглянуть на цвет кокарды, чтобы делать выводы о человеческом существе, носящем её. У авторов в этом вопросе нет исключений и это их принципиальная позиция.

Белые лилии – девиз «За Трон и алтарь!», желательно дворянское происхождение (хоть и не принципиально) и персонаж сразу считается личностью честной и достойной, но кокарда трехцветная или… «Не дай Бог» красный фригийский колпак – человек непременно «кровавый фанатик, наслаждающийся казнями безвинных аристократов» или «уличный хам, потенциальный убийца и насильник».

Как же у вас все примитивно просто, господа, взглянул на цвет кокарды – «не белая», справился о социальном происхождении – «не дворянин и даже не банкир», и вы уверены, что знаете, кто перед вами, достойный человек или ничтожество, каких он внутренних качеств и чего он стоит…

И главное, разве не аналогичное отношение слева вы возмущенно крестили «революционной нетерпимостью»?

Столики у окон пользовались особенным спросом, посетители брали их «с боем», когда казнили роялистов. В этот день, Норбер сидел один, поджидая Жюсома.. но он, удивительное дело, на этот раз где-то задержался и Куаньяр охотно уступил это место молодой девушке, но та отчего-то стала показывать ясные признаки беспокойства и застенчиво попросила его поменяться с ней местами.

– Прошу вас.. Но отчего вы отказываетесь.. поверьте, завтра на это место вам будет не пробиться…

Она некоторое время молчала, затем с побледневших губ вдруг нервно сорвалось:

– Зрелище казни человека не может вызвать у меня аппетита! И отчего все эти люди подходят так близко к эшафоту? Это ужасно, что им всем там нужно?! Мочить платки в крови казненных?! Зачем?!

Куаньяр на секунду задумался, он понял ее по-своему:

– Вы правы, я тоже думаю, что нужно всегда выставлять сильное оцепление, как в день казни Капета. Кто может предсказать поведение неуправляемой массы возбужденных людей? Вы были на площади 21 января, когда Капет «чихнул в мешок»?

Тонкое лицо девушки совершенно побледнело:

– Я…, – она запнулась, – болела в тот день…

– Много потеряли, гражданка, это исторический день для Франции. Тогда приходите завтра, повезут фанатичку, убившую Марата, это стоит увидеть каждому доброму патриоту Республики. И я со своей стороны буду очень рад снова увидеть вас, гражданка… могу я узнать ваше имя? Я не слишком навязчив?

По укоренившейся уже привычке Куаньяр окинул девушку быстрым оценивающим взглядом. Не аристократка, но и не из санкюлотов, скорее буржуазка, но и не из самых богатых…

– Элиза Луантэн, сударь, – испуганно блеснув глазами, тут же поспешно поправилась, – то есть гражданин. Вы, конечно, понимаете… это всего лишь оговорка, и совсем ничего дурного не значит?

Куаньяр решил успокоить несчастную миролюбивым жестом.

– Я это понимаю, могут не понять другие, впредь будьте внимательнее. При известном сочетании недоброжелательства и недобросовестности из этой невинной оговорки можно сделать скверные выводы.

– Да чего тут понимать, аристократка она! Ручаюсь, голову даю, гражданин, зовите полицию, я ее задержу!», – зарычал вдруг коренастый мужчина, оборачиваясь рывком из-за соседнего столика, – я вижу ее здесь часто, никогда в окно не выглянет, как все, всё отворачивается, словно «бывшие» ей братья родные, а вчера, жаловалась моей жене, как, оказывается, стали жестоки и кровожадны все вокруг!

– Вы очень разговорчивы, гражданин…, – тон Куаньяра был спокойным, но зловещим, – даете голову за то, что правы? Я ведь могу и принять залог…, – он вынул бумагу,и закончил фразу крайне резко – Общественная Безопасность… хотите поговорить еще или предоставите мне решить, кто здесь враг нации, а кто нет.

– Да, гражданин… – округлив глаза, отозвался оторопевший неизвестный и отвернулся, разом потеряв всю энергию и патриотический пыл, а заодно и интерес к гражданке Луантэн.

Девушка сильно побледнела и как-то сжалась, прижав руки к груди, казалось, еще немного и она заплачет. Норберу вдруг стало искренне жаль её.

– Вы испугались? – мягко произнес он, слегка касаясь тонкой руки, – это иллюстрация к тому, что я сказал о недоброжелательстве и недобросовестности, или излишнем патриотическом усердии иных граждан. Честное слово, вы неосторожны, как ребенок. Так, что такого вы наговорили, что привлекли к себе внимание? На что жаловались? Скажите правду, не надо бояться меня, я пойму, итак, на что вы жаловались?

Не без удивления он выслушал прерывающийся и сбивчивый эмоциональный монолог. Наконец, потеряв терпение, решительно прервал её:

– Подумайте, отбросив всякие чувства, если сумеете. Против Франции воюет вся Европа, бриссотинцы изменили и вместе с аристократами объявили войну правительству Республики, нас режут и в Вандее, и в городах мятежного юга, изменники сдали англичанам Тулон, а вы, наивная душа, жалуетесь на суровость порядков. Роялисты честно заработали право стать украшением уличных фонарей! Никому больше никогда не говорите того, что я выслушал сейчас! Погибнете от собственной сентиментальности. Я бы предпочел, чтобы вы прожили долгую и счастливую жизнь.

Девушка подняла на него большие глаза с расширенными зрачками:

– Вы очень добры, гражданин, означает ли это, что вы не станете вызывать полицию?

– Я сам имею право производить аресты. Но вы свободны, вам нечего бояться, если вы добрая республиканка, со временем вы научитесь жить рассудком, не поддаваясь минутным эмоциям, научитесь отвечать за каждое свое слово. Впрочем, принято считать, что женщины должны жить именно чувством, а не рассудком и именно в этом вся прелесть женственности…

Внимательно осмотрел зал, все подчиненные на местах. Сделал неуловимый жест, один из агентов подошел к столику и с долей удивления выслушал указания шефа. Норбер произносил их одними губами, чтобы девушка не услышала их…

Через четверть часа перед глазами Элизы Луантэн предстало потрясающее зрелище, молодой санкюлот в красном шерстяном колпаке, лихо сдвинутом набок, в карманьолке и длинных полосатых брюках с букетом в руках… В растерянности она перевела взгляд на Куаньяра.

Он мягко улыбнулся:

– Примите, прошу вас как компенсацию за моральный ущерб!

– Это немного неожиданно, но очень приятно…

Внезапно смуглое лицо Куаньяра слегка изменило выражение, оно стало невозмутимым и жёстким, мягкая улыбка исчезла, добрые тёмные глаза сузились и стали острыми, как лезвия, он увидел троих мужчин, усевшихся за дальним столиком. Какие люди, мы вас ждали так долго.. Жан Пико? Да неужели сам герцог де Симез собственной персоной? Пьер Моро? Или всё- таки граф де Кассаньяк? Агенты принцев-эмигрантов…А вот этот.., – Норбер даже побледнел от сильного волнения, – не очень верили, что вы придете.. их союзник, агент Турина.. виконт д, Алессио…и всё же вы здесь…

– Простите меня, гражданка Луантэн… я оставлю вас ненадолго… только умоляю вас, не уходите,… дождитесь меня…

Девушка грустно улыбнулась:

– Но вы можете просто распорядиться.. и меня из кафе не выпустят…

Искренне обиженный Норбер нахмурился:

– Вы заранее плохо думаете обо мне. Я очень прошу вас дождаться, но никогда не стану удерживать силой

– Я буду ждать…

– Благодарю вас…

Люди Норбера были хорошо обучены, без его знака они не тронутся с мест. Он поднялся и направился прямо к нужному столику. Ему стоило лишь подать знак и агенты Комитета разом окружили бы их, но слишком хотелось получить удовольствие от ситуации, хотя разум и подавал тревожный сигнал о мерах предосторожности, через десяток минут он и сам поймет свою ошибку.

– Я могу присесть?

Три пары глаз недоверчиво смотрели на него.

– Что вам угодно?

– Вы оказались в неприятной ситуации, месье…, – он обратился к «Пико».

Тот нахмурился:

– Я не понимаю вас.. тем более, обращаясь ко мне, следует говорить «гражданин», вы крайне неосторожны»…

– И всё же я присяду,– Норбер улыбался, испытывая моральное удовлетворение охотника, загнавшего крупного зверя, – можно я буду называть вас настоящими именами..герцог де Симез и граф де Кассаньяк звучит лучше, чем какие-то Пико и Моро? Вам не кажется?

Итальянец напрягся, но оба француза быстро взяли себя в руки. Они поняли ситуацию по-своему:

– Сколько вы хотите за своё молчание?– резко отозвался де Симез.

– Вы меня неправильно поняли…, – Норбер поднялся из-за стола и громко произнес, опустив руку на его плечо, – гражданин Симез.. граждане.. именем Республики вы арестованы.

Люди Куаньяра поднялись из-за своих столов, где старательно изображали обычных посетителей и окружили их, но итальянец всё же отреагировал быстрее, змеиным броском он приставил столовый нож к горлу Норбера. Его люди замерли…

Рука д Алессио дрожала от ненависти, кипельно-белый пышный галстук якобинца окрасился кровью. На секунды лицо Куаньяра исказилось от боли, порез был не опасным, но весьма чувствительным.

– Раньше умрешь ты, якобинская тварь, если не прикажешь своим людям пропустить нас!

Обхватив Куаньяра за шею и прижимая нож к его горлу, д Алессио подталкивал его к выходу.

– Господа…, вам… отсюда не выйти…, бросайте оружие! – голос Норбера звучал придушенно, но вполне уверенно, только обозначившиеся скулы и блеск глаз выдавали нервное напряжение.

Посетители кафе замерли, одни с живым любопытством, другие с ужасом…

И всё же кто-то из агентов Комитета оказался за спиной роялистов.

В следующую секунду прогремел выстрел, нож, звеня, упал на плитки пола, д Алессио тяжело рухнул на стол лицом вниз, на белой скатерти медленно расплывалось кровавое пятно…

Двое других, перепрыгивая через столики и расталкивая посетителей, рванулись к выходу из кафе.

Схватившись за горло и вытянув вперед руку, Куаньяр зло прохрипел:

– Идиоты! Он был нужен живым! Поймайте этих ублюдков! Живее!! Венсан, Жакоб, останьтесь!

Куаньяр мерил обоих бешеным взглядом, резко контрастирующим с его ледяным тоном:

– Какая сука застрелила д, Алессио?!

С минуту оба неуверенно молчали, затем Венсан сделал шаг вперед:

– Стрелял я, гражданин Куаньяр. Я подумал, еще секунда и он зарежет вас…

Неловкость удалось подавить и злоба, наконец, нашла выход:

– Гуманист, мать твою… Жан-Жак Руссо…думать моё дело и если они уйдут от трибунала я тебя… как последнюю …, я тебе… выпишу билет в один конец до этой самой площади… пошли вон!!

Выплеснув гнев, он успокоился за одну секунду, лицо приняло обычное неподвижное выражение.

Неблагодарный мерзавец? Да, вышло неловко. Не надо было красоваться, экспромт мне никогда не удавался. Но теперь пусть думают, что хотят. Всю жизнь упрекали, что идол бесстрастный и бессердечный, а вот же как пробило! Неизвестно, что решит теперь Комитет.. уж очень они хотели пообщаться с сардинцем.. потрепал он нам нервы…попил он нашей крови за эти полгода…

Пошатываясь, Норбер вернулся к столику. Гражданка Луантэн онемела от ужаса. Ему было очень неловко оттого, что девушка стала свидетельницей этого неожиданного взрыва бешенства. Не испортила ли эта хамская реплика общего впечатления? Возможно…

– Простите, это мой служебный долг. Вы, думаю, уже собирались домой? Позвольте мне проводить вас?

Девушка была очень бледна.

– Хорошо, гражданин.. Этот человек мог убить вас…Очень больно? – жестом сочувствия она слегка коснулась измазанного кровью галстука.

– Не очень.. Меня зовут Норбер Куаньяр… можно просто Норбер…

– Да… гражданин.

Тогда он объяснил себе её состояние нервным стрессом.

– Я пропустил всё самое интересное? – деловито поинтересовался Жюсом, возникнув на пороге кафе, приметив свирепое выражение физиономии товарища.

– Отойдём на минуту. Извините.., – Норбер мягко склонил голову в сторону Элизы Луантэн.

– Один из моих… пидор-гуманист… застрелил д Алессио. Надо от Венсана избавляться, ему не место в моей «похоронной команде», дураков учить, только портить…

Жюсом хитро блеснул зелеными, как у кошки глазами в сторону гражданки Луантэн:

– У тебя появилась девушка? Не познакомишь?

Норбер неуверенно улыбнулся:

– Мы познакомились только сегодня утром, не торопи события, Пьеро. Но я весьма надеюсь…

Увы, радужные надежды Норбера оказались напрасными. Пришлось подключить все резервы терпения, чуткости и такта, какие только обнаружились, но и это, вместе с эрудицией и некоторой долей личного обаяния помогало мало…

Очевидно было лишь то, что девушка определенно боится его, самое присутствие Куаньяра рядом держало её в напряжении.. Даже прямые вопросы не помогали прояснить ситуацию. Это было очень обидно и непонятно… Так что же она скрывает?

Отправил Жюсома к председателю секции, на территории которой проживала семья Луантэн…

Лишь через пару дней, очень осторожно и ловко ему удалось вызвать у девушки некоторое подобие откровенности…

– Ночью…уже третий раз приходили с обыском члены нашей секции…Мы уже боимся ночи…

По воспоминаниям современников, впрочем, из числа аполитичных обывателей Парижа или роялистов, домовые обыски, происходившие все чаще и чаще, нарушали покой рядовых граждан в любое время суток.

Ночь, еще больше благоприятствующая мероприятиям террора, удваивая его силу, чаще всего избиралась для этих страшных посещений.

Мрак усиливал страх и увеличивал ощущение опасности. Раздавался учащенный стук в дверь, малейшее промедление вызывало гнев и нетерпение, голоса комиссаров слышались сквозь крики солдат.

Обыватель пребывал в неизвестности, в крайнем напряжении нервов, касательно того, чем закончится неожиданный визит, перевернут всё вверх дном и уйдут или уведут с собой. Хозяева недоумевали, остаться ли в постели или встать, чтобы встретить комиссаров, промедление или поспешность могли быть восприняты одинаково подозрительно.

Куаньяр воспринимал эти события совсем иначе, он находился «по другую сторону». Он знал уже многое, но хотел услышать правду от неё самой.

– Они ищут определенно что-то или кого-то? Не могут же они приходить среди ночи ради чистого удовольствия нарушать сон мирных граждан и издеваться, верно? Скажите мне, не бойтесь и ничего не утаивайте, может я смогу быть вам полезен. Если же их визиты произвол, я сумею сделать так, чтобы вас больше не беспокоили.

Тонкое лицо девушки совсем побелело, в светлых глазах металось отчаяние, надежда и недоверие. Она явно пожалела о своей минутной откровенности.

– Вы проживаете вместе с матерью, с ней я уже имел честь познакомиться. У вас есть брат, совсем недавно избранный присяжным трибунала, добрый республиканец, Эли Луантэн… Дальше расскажите о своей семье сами…

– Добрый?! Узколобый фанатик! – на секунды девушка словно онемела и вдруг нервным движением прижала ладони к губам – О, Боже!

Норбер смотрел на нее мягко и спокойно, но с каким-то новым интересом:

– Фанатик? Отчего же вы так о брате? Если это скелеты в семейном шкафу, мне это неинтересно, но я думаю, дело в другом. Элиза, как же я могу вам помочь, если вы молчите о главном? – Норбер мягко сжал ее ладонь, но девушка снова бросила на него недоверчивый взгляд и осторожно отняла руку.

– Хорошо. Я всё скажу за вас. Люди гражданина Дюбайе, ведь так зовут председателя вашей секции, верно?, – Норбер говорил подчеркнуто мягко и медленно, словно с ребенком, – искали письма вашей старшей сестры-эмигрантки, а может быть даже надеялись найти её вместе с её любовником-аристократом, маркизом де Меревиль, считали, что они скрываются на вашей квартире?

Перемена в поведении девушки была поразительной. Немедленный арест, трибунал и гильотина, вот, что обычно завершало обвинения в связях с аристократами-эмигрантами.

Из глаз градом покатились крупные слезы, теперь она сама схватила его руки и наконец, с глухими рыданиями присела на пол, прижавшись к его коленям.

– Гражданин… пощадите… сжальтесь!

Норбер быстрым движением поднял девушку и усадил рядом с собой.

– Зачем вы так? Я же сказал, что хочу вам помочь… Я не зверь, мне больно видеть ваши слёзы, вот, держите платок, Элиза…

– Это он…он донёс на родную сестру, изверг! – слезы катились по бледному лицу Элизы Луантэн, она никак не могла успокоиться.

– Вы снова о вашем брате? Ну да, всё верно, в том смысле, что сигнал поступил от него, но он сообщил о том, что некий роялист, маркиз де Меревиль, втёрся в доверие сестры, с ловкостью придворного бездельника соблазнил её и хитрыми уловками уговорил эмигрировать. То есть она здесь пострадавшая по неосторожности, а не обвиняемая сторона. Обвинение выдвинуто против одного Меревиля. Вы несправедливы к брату.

Девушка даже перестала рыдать, в покрасневших глазах вспыхнул гнев и возмущение:

– Так иесть, узколобый фанатик! Он никак не мог смириться, что маркиз ее не обманывал, не насиловал, не соблазнял. Они по-настоящему любят друг друга и в Лондоне они официально поженились!

Норбер резким движением поднял ладонь:

– Т-сс! Спокойно, Элиза. Ваш брат умный человек, он правильно подал информацию, а вот вы дали мне лишнюю. Если вы в курсе, что они поженились в Лондоне, значит, существует переписка? Мой добрый совет, уничтожьте ее немедленно. Неужели люди из секции ее не нашли? Ну, всё, получит у меня гражданин Дюбайе за отменную бдительность. Лучше сделайте так, вы лично мне вручите всю переписку. И вот еще. Выслушайте меня спокойно, я не просто узнал многое, я знаю всё. Супруги де Меревиль тайно вернулись в Париж, больше того, вы виделись, нам известно, где они проживают…

Бледная до синевы, Элиза Луантэн подняла на республиканца потухшие глаза и произнесла медленно, запинаясь:

– Вы позволите мне в последний раз увидеться с матерью? Или… её тоже ждёт гильотина?!

Искренне задетый в своих чувствах, Норбер едва не задохнулся от возмущения:

– Ну что вы, в самом деле?! … Но выслушайте меня до конца. Маркиз де Меревиль арестован два дня назад… я не имею отношения к его аресту… говорю это специально для вас… завтра состоится вызов в трибунал. Таким образом, эта тема закрыта и больше не обсуждается.

Но… о вас, вашей матери и даже о вашей сестре речь не идет, эту тему, ни люди из секции, ни трибунал поднимать не будут, это я обещаю вам. Вы слышите меня, Элиза?! Вам плохо? Выпейте воды…

– Братец патриот! Убийца! Ненавижу! Женевьева ведь любила Меревиля! Она не захочет жить без него!

Норбер придвинулся совсем близко и взял девушку за руки:

– Замолчите! Никогда не произносите таких слов. Если вы будете осторожны, с вашей семьей всё будет хорошо. Завтра гражданин Жюсом проводит вас к сестре, поговорите с ней, заберите ее домой. Я отдал распоряжение временно… поместить ее отдельно и охранять, именно потому, чтобы не вздумала покончить с собой после ареста маркиза. По-моему ваш брат ювелирно решил эту семейную проблему…

Услышав его последнюю фразу, Элиза Луантэн бросила на него такой выразительный взгляд, что Норберу стало не по себе. И всё же он не смог не сказать:

– Элиза, я сделал для вас всё, что мог. Если вы будете осмотрительны, вашей семье ничто не угрожает. Но «бывших» следует предоставить их судьбе.

Нужно ли говорить, что расстроенный и мрачный, Норбер перестал с того дня посещать улицу Сен-Никез. Но ему было о чем думать и за что переживать. Он готовился к командировке в Майенн…

Вечером того же дня он подозвал к себе Венсана. Парень держался скованно, мял в руках красный колпак и озабоченно сверкал глазами. Но Куаньяр уже давно успокоился.

– Роялисты схвачены? – вскинув голову, Норбер мерил Венсана умными, холодными глазами.

– Да, гражданин.

– Хорошо…Я делаю тебе предупреждение уже второй раз…, третьего не будет, – и, наткнувшись на расширенные от ужаса зрачки, мрачно усмехнулся, – не смотри на меня, как на зверя, я имею в виду, что тебе придется искать другую работу…

Гражданин Лапьер и Общественная Безопасность

Жанна Ланж была хорошенькой 20-летней девушкой, юная начинающая актриса уже пользовалась известностью среди парижских любителей театра.

Ни война, ни суровые будни революции отнюдь не уничтожили культурную жизнь французской столицы. Девушка уже переоделась в свое 0обычное платье и расчесывала перед овальным зеркалом густые длинные волосы, когда в дверь гримерной постучали.

Она не успела произнести ни звука, когда ручка двери повернулась, и на пороге возник интересный мужчина лет 35-36 в строгом, изящном темном костюме.

Фрак красиво облегал его стройное тело, пышный, под самый подбородок белоснежный кисейный галстук оттенял тёмные длинные волосы, спадавшие ниже плеч, в бледном лице с высокими скулами не было ничего неприятного, но Жанна испытала смутное беспокойство, интуиция редко подводила ее.

Да она же видела этого человека несколько дней назад, в первых рядах … рядом с Амаром, вторым после Вадье человеком в Комитете Общественной Безопасности!

– Это вам, гражданка, – из-за спины показался красивый букет рубиново-красных роз, – я один из самых верных поклонников вашего таланта и вашей красоты.

Миндалевидные зеленые глаза смотрели тепло и мягко.

Улыбаясь, и подавляя необъяснимую тревогу, Жанна приняла букет:

– Прошу вас, проходите, гражданин.

Мужчина склонил голову:

– Лоран Лапьер, к вашим услугам.

И тут с языка девушки невольно сорвалось то, что гвоздем засело в мыслях:

– Комитет Общественной Безопасности?

На тонком умном лице Лапьера не отразилось ровно ничего:

– Вы совершенно правы.

Жанна автоматическим жестом поставила цветы в воду и села, с обреченным видом сложив на коленях изящные руки. Девушка подняла на агента большие, полные страха глаза:

– Что вам угодно? Вы меня арестуете? Но я же, ни в чем не виновата?!

Лапьер присел рядом с девушкой и поднес к губам ее маленькую руку:

– Вам не нужно бояться меня, побуждения, приведшие меня сюда самые искренние, я ваш друг и защитник,… если защита понадобится вам…

Жанна слегка успокоилась и уже весьма кокетливым жестом отняла у него руку.

– Но дело к вам у меня действительно есть, – зеленые кошачьи глаза как-то быстро потемнели, и теплота взгляда испарилась, – сегодня к вам придут две женщины, девушка годом-двумя младше вас и ее мать, они придут сюда, в гримерную и я намерен дождаться их.

– Ах да, это Анриэтта и ее мать, гражданка Клеман, они хотели, чтобы я свела их с моим бывшим соседом. Зачем он нужен им я не знаю, но обещала помочь…

– Фамилия этого бывшего соседа?

– Гражданин Ленуар. Но это и все, что я знаю..

Лапьер выразительно склонил голову, на его губах появилась холодная улыбка:

– Этого достаточно.

Успокоившись, Лапьер снова сделался любезным кавалером.

Он уже стал поглядывать на часы, когда в дверь гримерной тихо постучали.

– Войдите,– мелодичный голосок Ланж прозвучал несколько хрипло от волнения. На пороге неуверенно застыли, закутанные в дорожные плащи две женские фигуры, девушке было лет 18, женщине лет 40.

Увидев Лапьера, они сделали испуганное движение и отступили к выходу, но за спиной у них возникли несколько темных мужских фигур, вооруженных, на шляпах красовались трёхцветные национальные кокарды. Против воли обеим пришлось вернуться в гримерную.

Слабо и насмешливо улыбаясь, Лапьер поднялся им навстречу:

– Вы не можете представить, как я рад видеть вас, графиня, – и еще ниже склонил голову, – мадемуазель, – в сторону бледной темноволосой девушки.

– Вы ошибаетесь, гражданин,– его встретил отчаянно твердый взгляд старшей из женщин, – мое имя Жюстина Клеман, я вдова ювелира, а это моя дочь, это досадное недоразумение!

Иронически – любезно улыбаясь, Лапьер внимательно разглядывал ее:

– Вы графиня де Турнэ, мадемуазель действительно ваша дочь, а главное – вы еще не вдова… И скоро встретитесь с мужем, вас отведут в Ла-Форс, – и, решив проявить некоторое участие, заметил, – вы бы напрасно ждали гражданина Ленуара, комиссар вашей секции, этот торговец паспортами и свидетельствами о благонадежности … 100 франков штука, арестован еще вчера вечером.

На секунды Лапьер поморщился от отвращения. Он слишком хорошо знал, как именно многие агенты Комитетов используют свою поистине огромную власть, для вымогательства, шантажа и личного обогащения при реквизициях.

Обстоятельства таковы, что их жертвы, явные аристократы и роялисты совершенно не расположены жаловаться и привлекать к себе внимание, чем затрудняется своевременное выявление должностных преступлений.

Сделал знак людям:

– Уведите их. Жюсом, возьми приказ об аресте, а я еще немного задержусь.

И снова обернувшись к замершей в напряжении Ланж:

– Мне стыдно за испорченный вечер, гражданка, честное слово, стыдно. Надеюсь, вы сумеете простить меня, – Лапьер поднес к губам полудетскую ручку юной актрисы.

В 1793 году Норбер нечасто выступал в Якобинском клубе, еще реже он появлялся на трибуне Конвента, основное время он проводил в командировках в провинции с различными миссиями в качестве комиссара.

В начале июля он ещё был в Орлеане и узнал только из письма Жюсома о жестоком убийстве Марата фанатичной, подосланной жирондистами дворянкой, сколько в этих строках было боли, гнева и растерянности, Норбер не знал, что ответить другу.

Высоко оценивая некоторые работы Друга Народа по социальным вопросам, Норбер всё же не особенно симпатизировал Марату лично, считал его взгляды чрезмерно экстремистскими, к тому же, импульсивные люди с южным темпераментом всегда отпугивали его.

В глубине души, как многие якобинцы, Куаньяр считал, что своей смертью в качестве «мученика Революции» Друг Народа принес немало пользы, хоть это и отдавало долей жестокости, если вспомнить искреннее горе Симоны Эврар.

Пьер так высоко ценил Марата, что любые слова теперь были бессильны и бессмысленны.

Состояние его души поймет он до конца только через год, но по счастью никто не знает своего будущего…

В сентябре 1793 года Норбер был направлен комиссаром Конвента в западный департамент Майенн.

За столом, обитым потертым зеленым сукном сидели трое агентов Общественной Безопасности, уже известный Лапьер, холодный и элегантный как всегда, коренастый брюнет в красном колпаке Жозеф Жером Лавале и русо-рыжеватый, гибкий как юноша Пьер Жюсом. Позади стола гордо красовался национальный триколор молодой Республики, на одной из стен висел плакат «Декларация Прав Человека и Гражданина, 1793».

Лампа тускло освещала хмурые, озабоченные лица патриотов.

– Ну, вот скажи мне, Пьер. Почему выбор пал на меня? Чем я похож на дворянчика? Какой из меня барон эмигрант?!

Жюсом небрежно смахнул пепел:

– Ну, мы годимся на эту роль еще меньше. У тебя университетское образование, большой опыт, ты умеешь невозмутимо и ловко выбираться из самых опасных ситуаций, манеры не в пример лучше наших, язык хорошо подвешен… Ну словом, так решили.

Лапьер продолжал возмущаться:

– Среди нас есть и настоящие «бывшие», но искренние и верные люди, их и учить не надо, я не о шкуре беспокоюсь, я боюсь провала!

Лавале поставил на стол бутылку бордо:

– Это придумали люди не глупее тебя, время подготовиться у тебя есть. Знаешь, кто поможет тебе приобрести больше лоска и не вызывать подозрений? Муж арестованной вчера аристократки, де Турнэ.

Лапьер резко опустил бокал:

– А с чего вы решили, что он станет помогать нам? Разве что…

– Точно. Мы сделаем ему предложение, от которого он не сможет отказаться! Либо он сам станет нашим агентом, уверен, ради семьи он пойдет и на это, либо всё-таки ехать тебе, есть и третий вариант, отправитесь в Лондон оба.

Лавале был откровенно доволен затеей:

– Жюсом, распорядись, отправь людей в Ла-Форс, пусть его приведут сюда. Нет, не поздно, в самый раз. Думаешь, в тюрьме в ожидании вызова в трибунал хорошо спится? Чем плоха моя идея? Нет-нет, Лапьер, non non avouez que с, est charmant! (фр. «нет-нет, признайтесь, что это прелесть!»)

Через полчаса национальные гвардейцы ввели в кабинет хорошо, но старомодно одетого мужчину неопределенного возраста, ему могло быть от 50 до 55 лет. С минуту они, молча, разглядывали друг друга. Лапьер сделал небрежный жест:

– Садитесь!

Де Турнэ наклонил голову:

– К чему?

– Вы можете выручить нас, а мы, со своей стороны, можем помочь вам и вашей семье…

– Если речь не идет о предательстве, о роли республиканского шпиона

Лапьер вскинул руки в знак протеста и насмешливо улыбнулся:

– Отнюдь нет. Мне нужен хороший консультант в области дворянских манер и этикета, словом все, что нужно знать, чтобы не выделяться в вашем обществе. Согласны ли вы, стать моим учителем на определенный срок?

Растерянность отразилась в глазах де Турнэ:

– И это действительно всё, что вам нужно? Допустим, что я согласен. Что вы со своей стороны можете нам гарантировать?

Лавале и Жюсом молчали, говорил с графом только Лапьер:

– Жизнь, свободу и даже возможность остаться с семьей в Англии.

Граф де Турнэ жестом изобразил недоверие.

– Вам придется научиться доверять мне. Это честная сделка. Лично мне нужна ваша помощь. Завтра утром вы все будете свободны, но на новом месте жительства вас будут охранять днем и ночью. До утра вы можете отдыхать, уведите.

В кабинет, стуча каблуками, вошли национальные гвардейцы…

Де Турнэ добросовестно отнесся к своим неожиданным обязанностям, тем более что гражданин Лапьер, он же новоиспеченный барон д ,Альбарэ оказался весьма способным учеником.

– Ну что, похож я хоть немного на человека вашего круга? – спросил как-то за обедом Лапьер.

– Кажется даже слишком,– невольно вырвалось у собеседника, он мрачно нахмурился, крутя в руке вилку, – как подумаю, для чего вам это нужно мне становится страшно…

Лапьер смерил его жестким взглядом:

– Это уже не ваша забота, любезный. Сегодня я вынужден сообщить вам одно новое условие

Граф де Турнэ возмутился и даже привстал, отбросив салфетку:

– Вы же дали слово?!

Лапьер сделал успокаивающий жест:

– Верно, лично я ни от чего не отказываюсь. Решение принято неожиданно и не мной. Мне нужна страховка, а у вас есть связи, мы вместе едем в Лондон, вместо одного «эмигранта» будет двое, вам не о чем беспокоиться…

– Что будет с моей семьей? – расширенные зрачки де Турнэ не отрывались от невозмутимого лица агента.

Лапьер на секунду отвел глаза в сторону, но тут же, снова вскинул голову и четко раздельно произнес:

– Ваша жена и дочь останутся у нас. После моего возвращения в Париж или после моего письма им будут выданы паспорта для выезда в Англию, в Лондоне вы и встретитесь. От вас не требуется в сущности ничего, важно другое, я буду появляться в обществе вместе с вами, как товарищ по несчастью, Антуан Мари Исидор д, Альбарэ, мы вместе бежали из Ла-Форс. Можете от души ругать революционное правительство, Конвент, якобинцев. Кто еще едет с нами? Это вас не должно беспокоить, мы всё время будем вдвоем.

И помолчав, добавил:

– А пока ваша жена и дочь гарантия того, что вы не сдадите меня в руки британской королевской тайной полиции, – и, не сводя глаз с окаменевшего лица де Турнэ, уронил вяло:

– Дней 5 можете провести с семьей, в день отьезда я сообщу вам еще некоторые детали. Надеюсь, вы уже осознали, что побег не в ваших интересах? Вот эти люди, – он указал на Лавале и Жюсома, застывших за стулом де Турнэ, – проводят вас… Не замышляйте хитростей, не пытайтесь обмануть меня, Турнэ… и тогда вам и вашим близким ничто более не угрожает.

В ночь на 19 сентября 1793 года карета мчится из Лондона в порт Дувр, корвет, готовый к отплытию, немедленно поднимает якорь. Казалось бы, что в этом такого? Но на борту корвета, взявшего курс на Кале, берега Англии покинул таинственный узник и люди с сопроводительным письмом и отчетом гражданина Лапьера.

Люди Лапьера успешно сорвали опасные для Французской Республики секретные переговоры роялистов с Лондоном, методом похищения и доставки в Париж посланника от графа д, Антрэга герцога де Шольм.

Хуже было другое, второй объект, считавшийся еще более опасным, дерзкий и неуловимый австрийский агент контрреволюционной группы Луккезини британец Джемс Луис Рис исчез как всегда…

Осознав до конца свою подлинную роль, де Турнэ возмутился:

– Вы всё-таки солгали мне, не без моего участия вы втерлись в общество наших эмигрантов… так кто же я в собственных глазах, как не республиканский шпион, возможно даже убийца неизвестного мне и очень высокопоставленного человека моей партии и моего сословия, и как я могу после этого доверять вам в главном?! Может на самом деле моя жена и дочь… уже давно… – этими словами он буквально подавился.

Гнев в глазах сменился отчаянием и безнадежностью. Прижав руку к сердцу и болезненно поморщившись, де Турнэ тяжело опустился на стул.

Лапьер встретил этот взгляд спокойно и холодно. Ему не в чем было винить себя.

– Этот человек был крайне опасен, пусть его смерть не мучает вас…

– Опасен для кого? Для вашей Республики?! Для революции?! Хотите, чтобы я обеспокоился ее судьбой?!

– Опасен для Франции, господин граф, если вы еще не забыли что тоже француз, а не только дворянин и роялист.

Но через секунды гнев графа перевесил отчаяние, де Турнэ вскочил и в бешенстве схватил республиканца за горло обеими руками:

– Убью! Богом клянусь, убью!

Лапьер огромным усилием оторвал от себя его руки и отступил в сторону двери, откашлялся, держась за горло.

– Где же… ваши аристократические манеры… господин граф? Успокойтесь. Вы правы… кое о чем… я предпочел умолчать. Не глядите на меня как на палача… подумайте. Узнав все сразу, вы категорически отказались бы от сотрудничества. Я, конечно, мог выбрать себе в помощники и другого, менее принципиального аристократа, шанс на успешное завершение операции все же сохранялся. А вот вас и ваших близких ждал бы трибунал и гильотина. Но…, – вот тут Лапьер на секунды отвернулся, будто смутившись чего-то, – это был для всех вас единственный шанс остаться в живых и я… я… не желал вам смерти. Не верите? Ваше право. Господин граф, ваши близкие живы… Не знаю лишь, чем я могу сейчас это доказать.

Граф слушал его мрачно и недоверчиво, но не перебивал.

– Угроза им состоит только в вашем поведении и в моей смерти по вашей вине. Но я жив и операция успешно завершена. Сегодня же я отпишу в Париж о выдаче паспортов вашей жене и дочери. Больше того, я позволю вам даже убедиться, что это письмо существует.

Лапьер честно сдержал свое слово и отослал еще одно письмо в Париж, затребовав паспорта для жены и дочери своего невольного «сообщника» де Турнэ и уведомляя о скором возвращении.

Но когда стало ясно, что неуловимый Рис в ловушку не попал, Лапьер задумался о том, как его самого встретят в Париже.

Ему все же казалось, что срыв опасных переговоров и высадки англо-эмигрантского десанта на побережье Нормандии неизмеримо важнее, чем упущенный Рис, но что об этом думает революционное правительство и что изменилось за это время в Париже?

Арест Лапьера – «барона д, Альбарэ» был весьма неожиданным. В лондонском театре, на него, как на французского якобинца указал один из эмигрантов, арестованный недавно при непосредственном участии Лапьера, препровожденный в Париж, но сбежавший из Ла-Форс.

Вмешательство графа де Турнэ было более чем поразительным, ведь его семья уже прибыла в Лондон, и он мог уже не бояться за их жизнь. Лапьер напротив, уже слегка опасался своего невольного «компаньона», считая, что граф мог затаить ненависть и желание отомстить за вынужденное содействие республиканцам…

Но произошло иное, решив выразить благодарность Лапьеру за спасение своей семьи, он, умело используя свои связи среди французских дворян-эмигрантов, принятых при английском дворе, он добился решения суда о высылке «персоны нон грата» с территории Великобритании в течение недели, в случае промедления Лапьеру грозит тюремное заключение. Но депортация была наилучшим решением для агента Общественной Безопасности, чья принадлежность к этой организации, впрочем, и не была доказана…

(«Monsieur Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamne a… – фр. « Питт, как изменник нации и народному праву приговаривается к…»)

Хорошо, что агенты британской секретной службы не читали мыслей дерзкого вольнодумца, отплывающего в Кале…

Норбер Куаньяр – комиссар Конвента в Майенне. Шуанское гнездо

В сентябре 1793 года Норбер Куаньяр был откомандирован в департамент Майенн в качестве правительственного комиссара с самыми широкими полномочиями от Комитета Общественного Спасения. Даже продвижение по западным департаментам было небезопасно для республиканца.

Второй комиссар Конвента, его спутник Лоран Лапьер на пару дней задержался в Париже, сдавая дела. Он временно замещал переводчика с английского при Комитете Общественного Спасения.

На дорогах свирепствовали «белые» повстанцы – шуаны, возглавляемые офицерами из дворян, терроризируя слабую местную власть, убивали с особой жестокостью якобинцев и всех сочувствующих успехам молодой Республики. Местные власти, нередко из жирондистов, зачастую отнюдь и не способствовали укреплению новой власти, мстили за поражение своей партии в Париже..

Уезжая из столицы, молодой комиссар вполне отдавал себе отчет о тех трудностях и опасностях, которые ждут его на новом месте службы.

Так, департамент Верхней Соны отказался принять комиссаров Данжу и Мартена, задержал их и отправил этапом в Париж под конвоем жандармерии. Эти комиссары, по-видимому, не успели совершить никаких злоупотреблений властью, так как Исполнительный Совет 5 октября приказал их освободить и потребовал объяснений от администрации.

А департамент Финистер задержал Гермера, которого Исполнительный Совет послал в Брест и Лориан, чтобы разыскать в арсеналах оружие, назначенное для вооружения волонтеров. При этом Гермер произносил речи, направленные против лидеров Жиронды – Ролана, Бриссо, Гюаде, восхвалял Робеспьера и распространял памфлеты Марата. Он был лишен свободы в течении нескольких месяцев. Потребовался особый декрет Конвента от 4 марта 1793 года, чтобы заставить власти Финистера освободить его…

Дорога, скверно содержимая не представляла собой того оживленного вида, какой имела еще несколько лет назад. Сельские жители выглядели недоверчивыми и мрачными. Куаньяр нечасто встречал поселян, да и те поглядывали на всадника испуганными глазами, а иной раз делали вид, что вовсе не замечают его. Некоторые же, наиболее смелые или напротив более осторожные и робкие приветствовали его поклоном.

Между тем внешний вид молодого всадника был весьма привлекательным и сам по себе не мог внушать ни ужаса, ни отвращения.

Только костюм его выдававший революционера внушал опасения и неприязнь жителям западных департаментов, известных своей крайней консервативностью и склонностью к роялизму.

Шляпа его с выгнутыми полями и национальной кокардой, длинные иссиня-чёрные волосы отдуваемые ветром падали на смуглое лицо и широкий белый галстук, очертания тела скрывал темный плащ, расходящийся на широкой груди, позволяя увидеть тёмно-синий сюртук и широкий трехцветный пояс-шарф, на ногах обуты высокие, но без шпор сапоги.

Всадник постоянно шпорил коня, как бы желая поскорее добраться до места. До Лаваля оставалось менее часа пути. Места и впрямь были неспокойные, и Куаньяр понимал опасения мирных жителей. Сегодня зверствуют шуаны, убивают за малейшее сочувствие республиканцам, а завтра рубят головы за ношение белых кокард и верность «старому режиму»…

Сам Друг Народа, изображаемый господами жирондистами «свирепым зверем», еще весной 1793 в споре с жирондистом Ланжюинэ высказался в Конвенте против неразборчивых расправ со здешними жителями.

И то верно, карать следовало их вожаков и подстрекателей из дворянства и неприсягнувших конституции священников, убеждающих невежественную паству, что убийства и даже пытки революционеров «угодны Богу».

До какой крайности запугала их вражеская агитация Парижем и якобинцами, выдумывая мнимые «ужасы», будто-бы происходящие в столице, оболгав до неузнаваемости виднейших деятелей клуба и Конвента.

Нужно пресекать враждебные инсинуации и разъяснять людям ситуацию. Они должны правильно понять нас, и тогда перестанут бояться.

Мы не бессмысленные звери, лучшие из нас очень далеки от какой-либо намеренной жестокости. У нас есть серьезная программа глубоких реформ, для их осуществления мы пришли к власти, она для нас только средство, но не цель. Голос Власти…должен, наконец, стать и голосом Разума… революционное правительство опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований – необходимость…, как верно заметил гражданин Робеспьер в своем докладе…»

Глухой стук копыт на каменистой пыльной дороге заставил Куаньяра обернуться. К нему быстро приближались семеро всадников. Долгое время спустя, вспоминая всё, что случилось, он не мог понять, зачем придержал коня, поджидая случайных попутчиков..

Он узнал троих из этих молодых людей, они сидели за соседним столиком в трактире, откуда он выехал около часа назад.

Один из них неожиданно вскинул руку с пистолетом, и резкая боль свалила его с седла. Молодые люди спешились и обступили раненого Куаньяра, который с трудом пытался приподняться.

– Граждане, во имя Разума, за что?, – вырвалось со стоном, он попытался приподняться, но сильный удар сапогом повалил его на землю.

– Знал бы за что, содрал бы кожу живьём, одним якобинцем меньше, мир чище, – к Куаньяру склонилось бледное перекошенное ненавистью лицо. На раненого градом посыпались удары каблуков. Били методично и долго, выбирая наиболее болезненные точки и раненое плечо.

Норбер закричал от невыносимой боли, но уже вскоре лишь корчился, стонал и хрипел, уткнувшись лицом в потемневшую от крови пыль. А сапог всё бил и бил в голову и дикая боль отдавалась в глубине черепа…

– Господин Желамбр, остановитесь или мерзавец сдохнет слишком быстро, – один из нападающих схватил товарища за рукав.

– Господин Ленонкур, вы хладнокровней всех нас. Я слишком ненавижу этих чудовищ Конвента, спущенных на наши головы с адских цепей!

Самый старший из четверки, изящный блондин лет 30 в темном костюме вылил на голову Куаньяра воду из фляги, послышался глухой стон, блондин присел рядом с ним и взял за подбородок, приподняв голову, и с видимым наслаждением заглянул в расширенные от боли тёмные глаза:

– Вот видите, он жив, эти простолюдины вообще потрясающе живучи, как черви. Сейчас наглядно покажу вам, господа, как на моей плантации в Сен-Доминго наказывают непокорных черномазых рабов! Французские плебеи ничуть не лучше негров…

Элегантный молодой аристократ наклонился к Норберу, красиво очерченные губы змеились жестокой улыбкой:

– Любезный друг, не думай, что для тебя всё закончилось. Видишь этот кнут, я недурной художник, сейчас я нарисую прямо на твоей якобинской шкуре «Закат над Луарой…

Дальнейшее Куаньяр помнил плохо, его оттащили в сторону от дороги, раздели до пояса, связали руки.

Роль палача взял на себя блондин, бил вдумчиво, умело, с оттяжкой и с видимым удовольствием, вслушиваясь в каждый хрип и болезненный стон, вглядываясь в искаженное страданием разбитое лицо.

Тело превратилось в комок боли и ужаса. С каждым ударом из под кнута брызгала кровь, скатываясь рубиновыми ленточками по худым бокам. А «благородный» палач не унимался, веревки срезаны, пнув под рёбра сапогом, его перевернули на спину, острое лезвие сабли коснулось груди, сделав один глубокий надрез за другим… Господи, придет ли этому конец! Остановитесь, мы же люди!

Неожиданно он услышал молодой женский голос, один из палачей оказался женщиной, одетой по-мужски:

– Это ждёт всех их… всех…, – в голосе девушки звучала холодная ненависть, – участь цареубийцы Дамьена. Ты меня слышишь, якобинец?! Этьен, я хочу, чтобы он страдал до последнего вздоха!

Она ткнула носком сапога израненное тело и глухо рассмеялась, услышав тихий болезненный стон…

Добровольный палач испытывал при этом явное зверское наслаждение, глаза блестели, тонкие ноздри раздувались, а его спутники наблюдали за жестокой пыткой, словно младшие жрецы за магическим ритуалом, торжественно и бесстрастно.

Много раз он терял сознание и столько же раз его приводили в чувство. Сознание покинуло истерзанное тело надолго, когда мучители принялись обсуждать, не следует ли напоследок вырезать ему глаза и отрубить руки. Он думал, что умирает и чувствовал облегчение, последнее, что он услышал, словно в тумане:

– Верный пёс революции сдох.. Якобинские выродки надолго запомнят нас в этих краях, клянусь честью, господа!

Окровавленного и полуживого, Куаньяра подобрал экипаж, в котором возвращались в Лаваль доктор Розели с сестрой. Сознание вернулось в измученное тело во время перевязки в доме Розели.

– Несчастный мученик! – услышал он мягкий женский голос, медленно открыв глаза, Норбер увидел склонившееся над ним миловидное личико девушки лет 28 с жемчужно-серыми, полными жалости глазами.

– Арман, он открыл глаза, подойди!

Изящно, но скромно одетый мужчина лет 40 приблизился к постели:

– Как вы себя чувствуете? Мы подобрали вас в жутком состоянии..

Куаньяр слабо улыбнулся вспухшими разбитыми губами:

– Я… жив и… жизнью обязан вам, …гражданин…

– Меня зовут Арман Розели, я врач и вы в моем доме. А это моя сестра Анна-Мария.

– Мою лошадь не нашли? В седельной сумке мои документы…, – он хотел еще добавить «я комиссар из Парижа», но осторожность удержала, почём знать, кто эти люди… и продолжать не стал, замолчал, прикрыв от боли глаза.

– Нет, видимо лошадь убежала. Потеря документов это конечно не шутка, но сейчас не об этом надо думать, вы ранены в плечо, жестоко избиты, а эти раны на спине, боках, на груди, – тонкие губы доктора Розели болезненно дёрнулись, – видимо, нет пределов человеческой жестокости. Вам нужен отдых и покой, пока мы оставим вас.

Норбер был очень слаб, он уже не слышал, как за братом и сестрой Розели закрылась дверь.

Шуаны

На пятый день после этих событий под покровом темноты на пороге двухэтажного дома доктора Розели появились двое, мужчина, в надвинутой на глаза шляпе, закутанный в плащ и высокая темноволосая девушка слегка за двадцать, она резко постучалась, с тревогой оглядываясь по сторонам. Но никого поблизости не было, улица была безлюдна в этот поздний час.

Появление младшей сестры с мужем застало хозяина врасплох, что было видно по бледности его лица и нервным жестам.

Молча, прошли они в гостиную и уселись в кресла, обитые зелёным утрехтским бархатом. Мария, разбуженная резким стуком, быстро оделась и сошла в гостиную. Ее тонкое лицо выражало и оживление и озабоченность.

– Как ты неосторожна, Элен, – упрекнул девушку Арман Розели, – тебя могли увидеть.

И сдержанно обернувшись к молодому человеку:

– Чем мы обязаны столь поздним визитом, господин маркиз? Надеюсь, к теме, поднятой в прошлый раз, мы уже не вернемся, ибо я уже объяснял, при всей моей глубокой неприязни к революционной власти, к её идеям и к дьявольским санкюлотам, я не намерен становиться «под ружьё» и уходить в леса, я врач, врачом и останусь впредь.

Молодой человек выслушал Розели, изящно откинувшись в кресле, вытянув длинные ноги в высоких сапогах. На его красиво очерченных губах скользила ироническая усмешка, сузив голубые, острые как льдинки глаза он нервно постукивал стеком по голенищу сапога.

– Я и не намерен более убеждать вас, любезный. Всё проще, мы пришли как гости и притом ненадолго, девочка скучает, вынужденная жить в стесненных условиях совсем неподходящих для утонченной женщины нашего круга.

Элен отличалась от старшей сестры не только более темным цветом волос и глаз, но и надменным взглядом и жестковатым выражением лица, что уменьшало впечатление от юной девичьей красоты.

Розели обеспокоенно прислушался, но было тихо. Налил коньяк себе и молча подвинул вторую рюмку д, Эспаньяку.

– Я заглядывала в его комнату, он спит, – успокоила брата Мария.

– У вас гость? Я могу узнать, кто он?, – Элен удобнее расположилась в глубоком кресле, отложив в сторону дорожный плащ и широкополую шляпу с яркими перьями, – было бы неплохо провести время в хорошем обществе, а то шуаны, которые нас окружают, хотя и союзники, но всё из той же черни…

Услышав историю Куаньяра, она мрачно нахмурилась, и безапелляционно заявила:

– Проклятые санкюлоты, варвары, им мало гильотины, нет такого скотства, до которого не опустились бы эти отбросы человечества!

Мари переглянулась с братом и поэтому оба не заметили, как напрягся д, Эспаньяк, как дёрнулись в нехорошей усмешке его губы, как стиснули стек холёные белые руки.

– Говори тише. Мы еще не знаем, кто это сделал и кто он сам, наш невольный гость.

Элен сделала нервный жест:

– Надеюсь, вы не считаете, что люди благородной крови из хорошего общества могут опуститься до побоев и пыток, просто застрелили бы и только! А впрочем, – девушка холодно сузила глаза, – между нами, нет таких адских мук, каких не заслужили бы эти цареубийцы!

Она обменялась с мужем понимающим взглядом, они словно вспомнили о чём-то.

Мария грустно покачала головой и недоверчиво улыбнулась, тряхнув русо-золотистыми волосами:

– Ты говоришь, как дикарка из племени людоедов, но ведь сердце же у тебя не каменное!

Элен холодно улыбнулась сестре и положила на стол пистолет:

– Я не расстаюсь с ним ни днем ни ночью, с тех пор, как я, маркиза д,Эспаньяк с мужем и другими благородными людьми разделили образ жизни шуанов. Эта игрушка мне не для красоты…

Мария смотрела на младшую сестру, широко открыв глаза:

– Нет, я не верю, ты же не сможешь.. Знаю, как ты ненавидишь якобинцев, но всё же, окажись один из этих несчастных под дулом твоего пистолета, ты же в него не выстрелишь? Не сможешь убить?

Розели грустно смотрел на сестру, словно не узнавая её, вчерашнего подростка, что-то чужое и жестокое в глубине красивых карих глаз отталкивало его.

Д, Эспаньяк, потягиваясь в кресле с ленивой грацией сытого хищника, слушал спор сестёр с явным удовлетворением и одобрительно улыбался молодой жене.

– Я стреляю в санкюлота как в бешеное животное, – яркие губы Элен сжались решительно и зло, – а тебе Арман недурно было бы точно узнать, кого ты спас и не привел ли ты врага в свой дом…

Маркиз поднял на хозяина светлые волчьи глаза с расширенными зрачками, его тонкое надменное лицо помрачнело, он брезгливо поморщился:

– Кажется, я знаю, кого вы могли подобрать на этом участке дороги. Так он не сдох? Санкюлоты поразительно живучи… Сударь, уверяю вас, этот негодяй стопроцентный якобинец и при высокой должности, на нем был трехцветный шарф … А теперь сами решайте, как вам поступить с ним…

Побледнев, Розели поднялся с кресла и принялся мерить комнату неровными шагами. Заговорил он отрывисто и нервно:

– Из-за этого мы уже ссорились и не раз.. Я, прежде всего врач, и сказать честно, горжусь этой профессией. Я врач и для меня больной и раненый не роялист или якобинец, не дворянин или простолюдин, а человек, нуждающийся в милосердии и помощи.

Кто бы он ни был, сейчас он ранен и совершенно беззащитен, в любом случае я не бросил бы его умирать на дороге, будь он хоть членом их проклятого революционного правительства, хуже того, окажись он хоть самим Робеспьером или Сен-Жюстом!

Элен разочарованно, мрачно и чуть презрительно смотрела на старшего брата.

– Удивляюсь я тебе и не понимаю. Мы родные по крови и в то же время будто чужие. Кто ты и с кем? Не забыл ли ты о долге дворянина? Разве тебе не свято, то же, что объединяет в единое целое всё дворянство Франции, более того, всей Европы?

Предпочитаешь бесстрастно наблюдать, как безродные плебеи, рождённые, чтобы пахать землю и прислуживать, негодяи, regicide, казнившие королевскую семью и тысячи людей из старинных благороднейших фамилий страны, изображают из себя правительство и законодателей? Если бы ты не был моим братом, я решила бы, что ты изменник! Ведь здешние санкюлоты не трогают тебя, почему?

Молча слушая резкие выпады жены в адрес брата д, Эспаньяк явно получал удовольствие и не прерывал её.

Сдержав гнев, Розели пожал плечами:

– Я же сказал, я врач и не занимаюсь политикой. Вы сами знаете, у меня нет ни малейших симпатий к якобинцам и их Республике, моим убеждениям близка конституция 91 года, но участвовать в разжигании гражданской войны не стану, мое призвание лечить людей, а не убивать их. Отсюда вывод, поскольку я ни в чем не замешан, не совершил преступления против их Республики, то и в эмиграцию подаваться не собираюсь. Буду жить, и лечить людей, это нужно при любом режиме.

Увы, короля в нашей стране больше нет, но Франция никуда не исчезла!

Мы всё еще надеемся на помощь наших принцев и иностранных государей?

Les souverains? Qu ont ils fait pour Louis XYI, pour la reine, pour madam Elisabeth? Rien». (фр. «Государи? Но что они сделали для Людовика Шестнадцатого, для королевы, для Елизаветы? Ничего».)

И секунды помолчав, добавил:

– И ещё, я хотел бы знать, сударь, – обращаясь к маркизу, – откуда вам известны все подробности этой расправы? Так это были ваши люди? Значит, всё что я слышал о зверствах шуанов всё-таки правда… Но это же чудовищно…

Думаете, война всё оправдает? Отнюдь! Ни война, ни борьба идей не требуют и не объясняют подобного каннибализма! Я слышал о диких расправах над пленными республиканцами в Машкуле в Вандее, когда раненых и умирающих зарывали живьём вместе с трупами, живым отрубали кисти рук…Я считал эти ужасные рассказы грубой якобинской пропагандой, но теперь… теперь я верю..

Маркиз вяло потянулся в кресле, смерил Розели ледяным насмешливым взглядом и заговорил врастяжку, решив разъяснить этому «далекому от суровой реальности» человеку истинное положение вещей:

– Барон, вы прекраснодушный и наивный идеалист. Всем этим хамам, черни нужен намордник и кнут, добра они не помнят и благородства, так свойственного нашей расе, не понимают.

Революционные идеи, права человека, демократию, республиканизм, то есть, в итоге якобинизм следует выжигать калёным железом, уничтожая физически их защитников, и делать это следует эффектно и с размахом, дабы привести обнаглевших простолюдинов к приличествующей им покорности.

Как вы думаете, что будет, когда объединенные силы французского дворянства, наших эмигрантов, англичан, австрийцев, пруссаков сметут к дьяволу их поганую Республику и займут Париж?

А я вам точно скажу, на повестке дня будет Террор, да-да, наш, «белый» анти-якобинский террор! Мы имеем право на ужасную месть, мы намерены казнить цареубийц десятками тысяч, нет, сотнями тысяч, если надо миллионами! Мы не станем отменять гильотину, она славно потрудится и для нас.

Граф д,Антрэг в одном из писем решительно заявил: « Я намерен стать вождём контрреволюции и отрубить сто тысяч голов!» Не уступит претензиям Марата! И ему хочется верить! Эмигранты настроены решительно и жаждут мести! Хотя по мне, – он хищно улыбнулся, – якобинцы правы и гильотина действительно гуманное орудие казни, по-моему, медленная мучительная смерть, четвертование или колесование выглядят куда эффектнее и страшнее, а стало быть, для низкородного сброда поучительнее…

Розели смотрел на него с холодным отвращением:

– Господин маркиз, по- вашему выходит, что я сейчас должен подняться наверх и добить раненого или позволить вам это сделать, отдав его на расправу вашим шуанам?

Д,Эспаньяк жёстко рассмеялся:

– Неожиданный вывод для вашего характера, но в целом верный! Это было бы разумно для нашей же безопасности. Но вы никогда на это не решитесь, я это знаю, и заметьте, даже не обвиняю вас. Таков ваш характер, у вас всё наполовину, как у всех конституционных роялистов, в этом ваша беда.

Вы проклинаете якобинскую Республику с их народовластием и равноправием, но при этом верите, что древнему институту монархии надобна конституция!

Тысячи лет короли и императоры правили без неё, опираясь на естественную защиту своего верного дворянства, и мир оттого не рухнул, а главное чернь знала своё место!

Воля государя вот основной закон для каждого верноподданного! Государь издаёт законы, он же и отменяет их.

Права? Король милостиво дарует их самым родовитым, самым верным и разумным. Разве наши с вами права были ограничены?

Но как ими может распорядиться тупоумное стадо простонародья, гордо называемое «нацией» с легкой руки Марата и Демулена?! И это мы теперь видим!

Знаете, когда начались все наши неприятности? В самом начале этого века, около ста лет назад, когда король, забыв о своей древней роли представителя дворянства, перешагнув через его исключительность, заявил, что он представитель всех сословий…

Прежнее общество было устроено вполне справедливо и вы, как роялист тоже это понимаете, хотя мягкость характера и заставляет вас сопереживать плебеям, этот же ложно понятый гуманизм заставил вас как панацее радоваться этой убогой мёртворождённой конституции 1791 года!

Оседлав «любимого конька» темы сословно-расовых различий, маркиз не мог остановиться:

– Тысячи лет, со времен античности, существовало божественное предопределение: наверху общества находятся самые лучшие, самые талантливые, умные, способные люди страны, ведь «аристократия» переводится как «власть лучших», чего же более?

Чем меньше ума, достоинств и способностей – тем ниже общественное положение и меньше прав! Таким образом, нашисословные дворянские привилегии морально оправданы и объяснимы.

Откройте глаза, Арман, они иные, не такие же, как мы с вами, не только их физиономии и тела лишены изящества, но и умы и души примитивны и грубы, способности и таланты этого сброда, потомков туземцев, кельтов, также оставляют желать лучшего!

И в нравственном отношении они дикари. Кто еще способен носиться по городу с головами на пиках?

Начитавшись в юности Руссо, вам жаль задеть чувства образованных буржуа? Считаете, что они близки к нам? Но и это не так, так называемый «средний класс» не что иное, как потомки «выбившихся в люди» крестьян и прислуги!

Обычно спокойный де Розели решился его прервать:

– Вы сторонник идей де Буленвилье начала века? «Раса аристократов против нации граждан», так, кажется, называют эти идеи сейчас? Интернациональный союз дворянства Европы против плебеев? Вы из тех, кто убежден, что дворянство Франции это потомки германских завоевателей франков, а остальное население – потомки побежденных кельтов… галлов?

Вы серьезно считаете, что то, что у нас происходит, вовсе не «гражданская» война, а война двух чуждых рас, германской и латинской? Причем все основные таланты и интеллектуальные достоинства на стороне нашей знати, потомков германцев?

Впервые злые искорки исчезли из голубых глаз дЭспаньяка, он кивнул:

– Ну вот, когда хотите, вы всё прекрасно понимаете. Розели, вы никогда не жили в колониях, а у меня до августа 1791 была плантация на Сен-Доминго и 200 чёрных рабов … «ниггеров», как их называют англичане и американцы, пока и их не взбунтовали наши якобинцы.

Уверяю вас, наши плебеи это белые негры, малайцы или индейцы, а наивные идеалисты вроде вас, собрались сесть с ними за один стол и назвали братьями!

А они же вас, гуманистов и отблагодарили своевременным изобретением гильотины.. Ха-ха! В этом есть своя логика! Без кнута от зверя и дикаря уважения не ждите.

То, что для них «равноправие», для нас глубочайшее унижение!

Их «свобода», угроза свободе нашего класса.

Братство? Помилуй Бог, с кем, с сыновьями провинциальных учителей, врачей и адвокатов, с детьми кучеров, поваров и сапожников?!

Всё именно так, Арман, аристократия и чернь это две разные расы, высшая и низшая и не стать им единым смешанным обществом никогда!

Коснувшись злободневной темы, д Эспаньяк говорил всё более отрывисто и резко, с очередным бокалом вина всё менее сдерживаясь в выражениях:

– Чёрт, я ненавижу этих животных всем сердцем и если ради нашей победы, победы утонченной христианской и монархической цивилизации над анархией и дикостью их народной Республики понадобится даже стать палачом и заменить Сансона, я не отступлю, и лично буду расстреливать их!

Розели слушал его с холодным отвращением, но не прерывал.

И помолчав, через секунду продолжал всё более страстно и резко:

– Мне вполне близок русский князь или английский лорд, но не французский конюх. С теми меня объединяет принадлежность к высшему обществу, общие интересы, воспитание, а с этим что общего? Но я сказал всё это не столько даже о простолюдинах в целом, их я более презираю, чем ненавижу, я говорил о наших апологетах революции конкретно.

Всё было веками продумано и логично, пока не вмешалась эта шайка, называемая энциклопедистами и просветителями во главе с Руссо и дикая чернь взбеленилась, свобода, и равноправие им вдруг потребовались! Права Человека, подумайте же, это самая наглая выдумка низкородного сброда, произведение своекорыстных адвокатов!

У них у всех есть одно прирождённое право, знать своё место, верно и покорно служить королю и своему господину, пахать землю или прислуживать, наконец!

Розели, Франция сейчас это Сен-Доминго, а наши санкюлоты это взбунтовавшиеся белые негры, да что там, они просто рабочие машины для обслуживания потребностей государства и наших с вами потребностей!

Не спорю и среди них есть недурные существа, готов сколь угодно их оценить, но только на своём, отведенном для них обществом и традицией месте.

Наконец он замолчал, ожидая возражений, но видя, что Розели больше его не прерывает, смерил собеседника выразительным взглядом, облизнув губы:

–К примеру, я очень люблю собак, но если пёс полезет за мой стол, я огрею его кнутом!

Нет же, теперь этому сброду понадобилось образование, равные с нами права, понадобилось заседать в парламенте и писать для страны законы, вместо того, чтобы чистить выгребные ямы, накрывать столы или пахать!

А я настаиваю, зверя нужно загнать в клетку и все благомыслящие люди со мной согласны!

Согласны и вы, Арман, и препираетесь со мной, только из самолюбия и упрямства, вы просто любите порисоваться, поиграть в либерала! Но… как нам не нравится избранная вами позиция нейтралитета, так и они не поверят в неё…и однажды за вами придут… тогда вы вспомните моё предупреждение…

Только теперь он, наконец, выдохся и, откинувшись на спинку кресла, взял очередной бокал.

Элен д, Эспаньяк мерила брата холодными чужими глазами:

– Сказать, что я разочарована, братец, ничего не сказать. Думала ты все же не так труслив, да-да, именно ужас перед этими хамами ты прячешь под маской миролюбия!

Дорогой, ты как всегда был прав, кажется, мы действительно зря пришли сюда, нам здесь нечего делать, пусть мой братец и далее любезничает с милыми его сердцу якобинцами, пока они его не отблагодарили гильотиной…это дело чести и совести», – девушка встала, взяла шляпу и спрятала под плащ пистолет, – прощайте, гражданин Розели.

Следом лениво поднялся и д, Эспаньяк. Розели наблюдал за ними, скрестив на груди руки:

– Боюсь, ты права, вам обоим не следует больше приходить сюда.

Мария пыталась вмешаться и помирить брата с сестрой, но Арман сделал резкий предупреждающий жест.

Когда за обоими захлопнулась дверь, Розели вздохнув, вернулся в гостиную.

– Она весьма изменилась, когда три года назад вышла замуж за д ,Эспаньяка, кажется она полностью под его влиянием, – Мария грустно покачала головой.

– Эта пара еще вовлечет нас в неприятности. Я не был в восторге от ее выбора, самоуверенный красавчик, ограниченный, высокомерный и жестокий, с его взглядами жить бы ему в средневековье. Подумать только, идеолог сословной ненависти и розни Буленвилье, его кумир? Да-да, идеи Буленвилье очень популярны в среде наших эмигрантов…

Что она в нем нашла? Разве изящную внешность? Или всё же родственную душу? Кажется, дело не только в нём, Элен и в детские годы не отличалась женственным поведением и вкусами и даже была склонна к жестоким выходкам. Она воспитана в строгих традициях верности трону, это так, теперь же она стала яростной фанатичкой, не удивлюсь, если она преклоняется перед ножом Шарлотты Кордэ…

Свет в гостиной доктора Розели потух лишь около полуночи.

Розели безукоризненно выполнял свой профессиональный долг, Мария была добра и заботлива к раненому, но общаясь с ним, оба невольно испытывали напряжение и скованность. Что-то говорило им, что д,Эспаньяк прав и спасённый ими человек действительно республиканец. В это утро между братом и сестрой уже не в первый раз состоялся разговор на волновавшую их обоих тему.

– Ничего не изменилось бы, если б я даже был уверен, что он республиканец», – сказал Розели сестре, – я в любом случае не оставил бы его умирать на дороге, как уже сказал д,Эспаньяку.

– Ты добрый, я знаю, – улыбаясь, Мари погладила руку брата, – и сильный, только сильный духом человек может позволить себе роскошь быть добрым в такое жестокое время и совсем не нуждается в защитной маске напускной суровости.

– Допустим худшее и он действительно республиканец. Поэтому, Мари, будь крайне осторожна и настрого предупреди прислугу. Следите за языком, избегать острых тем, Республика, революция, Конвент и всё прочее. Робеспьера, Сен-Жюста и других якобинцев не поминать, точнее либо хорошо, либо никак, обращаться только «гражданин». Наше дворянское происхождение само по себе не криминал, среди нашего класса тоже есть республиканцы. Но и докладывать об этом тоже не стоит. Он не должен догадаться о главном.

И с минуту подумав, продолжал:

– Последний визит д,Эспаньяка вывел меня из равновесия, – нахмурился Розели, – не желаю видеть эту парочку в нашем доме, да-да, и Элен тоже, хоть она и наша сестра, она также жестока и фанатична, как и он, и не питай особых иллюзий относительно её родственных чувств. Наши пути разошлись, как ни грустно.

Наивный идеалист, так назвал меня господин маркиз, как думаешь, насколько он прав? Сам набит до отказа сословным и расовым высокомерием, чванлив и чудовищно жесток.

Но Бог мой, я тоже потомственный дворянин, пусть никогда не был богат или приближен ко двору, я тоже роялист, и всё же, мне больно резали слух его человеконенавистнические декларации о «высшей» и «низшей» расе, о миллионах французов как о «скотах», о желании лично четвертовать, расстреливать и вешать…

– Ужасно, – Мария неприязненно передёрнула плечами, – у меня даже возникло жуткое ощущение, что он не просто наслышан о пытке этого несчастного, а сам лично приказал истязать его.. Мне кажется, у него нет сердца, он бы смог.. У тебя не возникло такого чувства, Арман?

Доктор Розели метнул на молодую женщину быстрый взгляд, но промолчал. Порывисто повернулся он к сестре:

– Любое живое существо, поверь мне Мари, и человек не исключение привлекает добро и гуманное обращение, а они – «террор»… И те и другие.

Как странно, противоположные идеи, но при этом как оказывается одинаковая логика. Поразительно!

И чем же, скажи мне, их «белый монархический» террор лучше революционного? Снова кровь, снова слёзы жён и детей, снова ненависть и жажда мести. Замкнутый круг!

Дантов ад – «оставь надежду всяк сюда входящий»! Наверное, я действительно перезрелый идеалист, но кто же сумеет порвать порочный круг и остановиться первым? Или же на смену обоим придет некая третья страшная сила и сметет всех?…

Куаньяр находился в доме доктора Розели уже две недели. Их доброжелательность и деликатное сочувствие, забота и мягкость обращения нравились ему, он отвечал им искренней благодарностью и симпатией.

Но иногда Норбер замечал, что добрые хозяева осторожно присматриваются к нему, ведут себя немного скованно, а у молодой и хорошенькой гражданки Розели и вовсе иногда мелькал в глазах страх, которого он не мог понять.

Доля личного обаяния и подчеркнутая мягкость обращения между тем делали свое дело, настороженность в синих глазах Марии Розели постепенно сменилась более мягким чувством.

Но этим жарким утром Норбер, вдруг услышал под окном разговор двух мужчин:

– Шутки ли, Северьёф, покушение на парижского комиссара.. Сам-то ты веришь, что он еще жив? Лошадь поймали, седло в крови, кровью забрызгана трава у дороги, правда, тела так и не нашли. Розыски оказались безуспешны.. И второй еще не прибыл..Такого еще не бывало..

У Норбера стукнуло сердце. Он приподнялся на постели.

– Что там?

Мари грациозным движением отодвинула портьеру:

– А… это санкюлоты ищут исчезнувшего комиссара Конвента, его ждали из Парижа еще две недели назад, да вам то что?

– Тсс! Дайте послушать!

Наконец-то, пора дать о себе знать! Но он был еще весьма слаб и подходя к окну, пошатнулся и неловко столкнул с подоконника (комнаты располагались на втором этаже) огромный горшок с цветком…

Снизу проклятия посыпались, как горох из дырявого мешка, злосчастный цветок едва не приземлился кому-то на голову. Уже через минуту в двери дома доктора Розели уже громко стучали прикладами, послышалась знакомая фраза:

– Именем Республики!

Испуганная Мария возмутилась, беззаботный смех Куаньяра поразил её, по ее мнению радоваться было совершенно нечему!

– Вам смешно!? Зачем вы привлекли их внимание?!

Его же удивил нескрываемый ужас в ее глазах. Норбер мягко взял девушку за руки.

– Бояться нечего. Вы же не разбойники и не «белые». Пусть ваш брат откроет и проведет их сюда, ко мне. Не вы оба, а я нужен им.

Двое мужчин, показавшихся на пороге комнаты, выглядели весьма характерно, трёхцветная кокарда на шляпе одного, на другом красный фригийский колпак, лица были мрачны и даже злы.

«Еще бы», – подумалось Норберу, он вспомнил о тяжелом горшке с цветком. Интересно, кого из них он осчастливил?

За их спинами толпилось человек десять, вооруженные молодые люди не старше 25 лет с решительными лицами, в красных колпаках и карманьолках, члены революционного комитета Лаваля. В страхе и оцепенении застыли брат и сестра Розели.

С минуту они разглядывали Куаньяра. Он был без сюртука, одет лишь в полосатый жилет с белой рубашкой, воротник небрежно расстегнут и полосатые же брюки, заправленные в высокие кавалерийские сапоги.

Густые и длинные черные волосы отросли длиннее обычного, на скуле и под правым глазом красовались характерные ссадины и густая синева. Он был еще слаб и заметно хромал, передвигаясь с помощью трости, но держался уверенно и властно.

– Кто ты такой, чёрт тебя дери! Документы! – зарычал рыжеволосый коренастый субъект в шерстяном красном колпаке.

На разбитых вспухших губах Куаньяра зазмеилась ироническая усмешка, свирепость незнакомцев, вызвавшая страх обоих Розели, не произвела на молодого человека ровно никакого впечатления.

– Норбер Мари Куаньяр. Я парижский комиссар от Комитета Общественного Спасения, присланный на замену гражданина Мэнье. Мои документы и лошадь у вас, насколько я мог слышать. Мою личность может также удостоверить мой коллега, комиссар Лапьер.

Понаблюдав как с их лиц исчезают злость и свирепая решимость, и не дав опомниться, Куаньяр произнес еще более уверенно и властно:

– Я хочу видеть местного председателя клуба и мэра, когда это будет возможно?

Он смотрел в упор на местных чиновников и потому не видел, как еще сильнее изменились и побледнели лица его домохозяев, как они переглянулись между собой.

Рыжеволосый неловким жестом стянул с головы красный колпак:

– Франсуа Кенель, председатель революционного комитета Лаваля.

Невысокий, худощавый мужчина лет 40 с миндалевидными зелеными, как у дикой кошки глазами вежливо наклонил голову, но шляпы не снял:

– Я и есть председатель местных якобинцев, Антуан Северьёф, гражданин. Мы уже считали вас погибшим. Во имя Разума, что с вами произошло?

Якобинский клуб грозная сила, с ней имеет смысл считаться даже делегату революционного правительства. Хотя полномочий данных ему Комитетом хватит и на них и всё же… ( «Мне с ним работать, надо присмотреться к нему..», – подумалось Норберу).

Только теперь Куаньяр увидел страшное напряжение на бледных лицах своих добродушных хозяев. Это озадачило его и счел нужным успокоить их:

– Доктор Розели, – он мягко кивнул Марии, – гражданка, всё в порядке, всё хорошо. Надеюсь, вы извините мою дерзость, но мне нужно поговорить с гражданином Северьёф с глазу на глаз. Гражданин Кенель, вы и ваши люди свободны, сообщите обо мне мэру и общественному обвинителю, жду их завтра в девять.

Ошеломленные Розели, как две тени выскользнули из комнаты.

Тремя днями позднее в город приехал Лапьер. Комиссары в Лавале занимали здание особняка дворянина-эмигранта, некоего герцога де…

Да какая, в сущности, разница, как звали этого «бывшего», на первом этаже располагались мелкие городские службы, продовольственный комитет и другие подобные организации.

Лестницу наверх и двери в приемную делегата революционного правительства охраняли национальные гвардейцы. Кабинет отличался от обычного только огромными размерами, но выглядел в целом вполне привычно: пол, устланный ковром, у стен резные шкафы с документами и пачками бумаги и бланков (такие шкафы в будущем назовут «в стиле Людовика XYI»), позади стола у стены неизменный триколор.

Из этого основного помещения незаметная дверь вела в комнату, обставленную вполне по-домашнему, временное место службы было и временным домом, слишком часто комиссару приходилось работать до самой глубокой ночи, до утра..

Из огромных окон была видна площадь и здание Ратуши, где располагалась мэрия Лаваля. Слева здание, где размещался революционный трибунал, словно по примеру Парижа Якобинский клуб занял помещение бывшего монастыря.

Правительственному комиссару полагалась личная охрана, после нападения роялистских убийц Куаньяру ее удвоили.

Он шел прямо в шумящую толпу клерков, чиновников и просителей, наполнявшую холл, быстрым пружинящим шагом крупного хищника, который давался ему очень нелегко, вскинув черноволосую голову, шел уверенно, не сворачивая, но временами все, же опираясь на трость, лишь хромота напоминала о недавнем ранении.

Увидев опоясывающий его трехцветный шарф, толпа сама рассекалась, образуя на его пути широкий проход. Поднявшись по широкой, устланной красным ковром лестнице на площадку перед дверями в зал совещаний он обернулся и резко поднял руку, призывая к тишине:

– Сегодня не приму никого, – и не обращая внимания на разочарованные возгласы вошел в зал.

Следом за ним зашел невысокий, худой как подросток молодой человек не старше 24-х лет, секретарь Лавинь.

Только сейчас Норбер почувствовал резкий приступ слабости, слегка пошатнулся и оперся о косяк, в глазах потемнело. На лбу мелкими бисеринками выступил пот.

– Гражданин комиссар, – тихо, но настойчиво Лавинь пытался привлечь внимание Куаньяра.

Когда Норбер резко обернулся, юноша заметно вздрогнул. «Как же запугал же вас всех Мэнье», – подумалось невольно.

– Сегодня рано утром произошло нечто возмутительное. На стене мэрии какой-то негодяй повесил наглую роялистскую прокламацию. Она у гражданина Эрбо, они уже около получаса ждут вас в соседней зале, – Лавинь неуверенно поправил кисейный галстук.

– Они?

– Да, еще председатель клуба и мэр.

– А где гражданин Лапьер?

– Он в клубе, общается с местными патриотами..

Соседний зал выглядел почти также, как и приемная. За круглым, покрытым сукном столом сидели трое.

Жак Анж Эрбо, общественный обвинитель революционного трибунала, отличавшийся чёрным цветом костюма и шляпой с черным плюмажем (это форменная одежда трибунала), важный и представительный мэр Лаваля Филипп Жютлэ и уже известный председатель якобинцев Антуан Северьёф. Куаньяр переводил взгляд с одного озабоченного и хмурого лица на другое.

– Salut et fraternite! («Привет и братство!»)

Ответ на стандартное приветствие прозвучал кисло, что можно понять.

– Где прокламация, гражданин Эрбо?

Общественный обвинитель развернул узкий и длинный лист бумаги:

– Я прочту, если позволите, гражданин комиссар…

Наступила тишина.

– 16 фрюктидора II года эры дьяволов, спущенных с адских цепей Тартара, чтобы погубить всё прекрасное во Франции…,– начал Эрбо.

Норбер вдруг прервал его:

– Дьяволы, спущенные с адских цепей…– и задумался.

– Это мы, республиканцы, защитники нового мира и французской демократии, а «всё прекрасное во Франции» по мнению наших феодалов, вероятно, это они сами»,– вежливо, с усмешкой пояснил Эрбо, – и что?

– Где-то я подобное уже слышал и не так давно, но читайте дальше.

– Я, маркиз д Эспаньяк, подписываюсь под строками графа Фланшландэна в том, что «сопротивление не прекратится, пока Конвент не будет истреблен, пока не будут казнены все чудовища, голосовавшие за казнь помазанника Божия. Если…, – Эрбо умолк, пробегая глазами текст, – тут целый список лиц, роялисты, аристократы и шуаны, содержащиеся в городской тюрьме, и что?.. А вот что, «если хоть один волос упадет с их голов, то… Мерзавцы смеют угрожать нам! Далее всё в том же духе. Читайте сами, – протянул лист Норберу, – и вот это тоже…, – выражение лиц присутствующих насторожило.

– Бросали пленных солдат Республики в колодец и добивали камнями,…местных якобинцев прибивали гвоздями к дверям домов, зарывали в землю живьем …, – Норбер нахмурился и отодвинул бумаги, – знаю, эти зверства творили банды Шаретта на Луаре, в Вандее…Но что вы хотите от меня здесь?

Северьёф резким жестом пододвинул комиссару бумаги обратно:

– Нет уж, гражданин, вы читайте дальше. Это они так с рядовыми солдатами, а вот, что касается чиновников Республики…и не только там, а здесь…, – голос Северьефа понизился, в лице появилось нечто такое, что заставило Норбера продолжить изучение документа

– Видите ли, гражданин, вы уже в курсе, перед вашим приездом мы похоронили моего секретаря Жубера. Эти твари так издевались над ним, что гроб нельзя было открыть. Живому вырезали глаза… отсекли кисти рук, а затем добивали штыками!…Чего вам еще?!

– О судьбе вашего секретаря я в курсе. Так, что же вы молчали про своего предшественника, Северьеф? Они убиты одновременно в доме прежнего председателя клуба?

Изменившийся в лице председатель якобинцев бросил на комиссара Конвента диковатый взгляд и промолчал, наблюдая, как сам собой меняется оттенок его лица. Некоторое время Норбер молчал.

– Обе ноги ниже колен и обе кисти рук отсутствуют… Судя по выражению лица трупа, когда его кромсали он был живым… Дикость… Тут и атеист перекрестится. Почему же его никто не слышал?.. Он не мог не кричать?! Ах, да, остатки лауданума. Странные палачи, а опиум зачем?! – тут Норбер решительно отодвинул жуткий документ. Это что за дьявольщина…?!

– Вот и я об этом, гражданин. Приходится молчать, чего народ пугать? Представьте, что тут начнется. Тут версия такая… эти извращенцы сначала сильно напоили его этой дрянью, затем сотворили это… Они ушли видимо, совсем не сразу… Вы понимаете, что это такое? А позже, измученная полуживая игрушка надоела, они ушли, а действие опиума закончилось…, – последними словами Северьеф подавился,– подозреваем дЭспаньяка…так как известны его кровавые «забавы» с чёрными рабами на Сен-Доминго. Я что, теперь следующий, гражданин Куаньяр?

– Один вопрос, вы или кто-иной видели лично их искалеченные тела? Я даже не об этом случае, это факт. Ведь случалось нечто выходящее за рамки разума и гуманности здесь и до меня? Звучит всё как-то чрезмерно дико.. хочу напомнить сплетни перепуганных жителей Нанта о трупах беременных женщин со вспоротыми животами и о младенцах, воткнутых на пики якобы по личному приказу Карье, сплетни то есть, а изуродованных тел не видел лично никто, всё на уровне бабьих сплетен, где что-то кто-то кому-то сказал… Не обычный ли это психоз, вызванный попеременными репрессиями обеих сторон?

Хмурый и бледный Северьеф без слов ткнул себя в грудь.

– Я видел это тело. Потребуете эксгумации, гражданин комиссар?

Куаньяр сделал отстраняющий жест в знак отказа, резко поднялся и пригласил секретаря к столу:

– Пишите, Лавинь!» Пару раз он измерил кабинет от окна к столу и зло буркнул под нос – говорите, угрожают…Хоть один волос упадет с голов их сообщников…

Наконец он успокоился и остановился:

– Пишите! Голов у них уже нет. Список прилагается, впишите те имена, которые эти господа столь любезно сами предоставили нам. Но далее… пишите, Лавинь: вопреки распространенному заблуждению, я совсем не так кровожаден. Высшая мера коснется только взрослых участников мятежа обоего пола, то есть не моложе 17 лет, беременным женщинам дается 9-месячная отсрочка, согласно гуманному примеру Парижа. Но при этом я еще раз, решительно заявляю, что всякая попытка контрреволюции еще раз поднять голову встретит такой отпор и такую расправу, перед которой побледнеет всё, что понимается обычно под революционным террором…, – он умолк.

Лица коллег заметно светлели, в глазах засветилась надежда.

Северьёф мягко склонил голову:

– Это хорошо. Нам нужен непреклонный, решительный человек. Только вашу гуманную оговорку они вряд ли оценят по достоинству. Их подростки и женщины участвуют в убийствах и пытках патриотов наравне с мужчинами

Смуглое лицо Куаньяра при упоминании шуанов приняло серый оттенок. Воспоминания о пытках были свежи и страшны.

Северьёф мрачно смотрел в упор на комиссара, напоминая, чем здесь встретили самого парижского делегата.

И всё же его следовало понять правильно, Северьёф вовсе не имел в виду допустить применение пыток, что противоречило принципам самой Революции и психологии французских якобинцев, последователей Руссо, очень суровый, принципиальный человек, он тяжело переживал жуткую смерть своих товарищей.

Норбер упрямо нахмурился:

– Решение уже принято. Гражданин Эрбо подготовит обвинительный акт. Включите в список 800 пленных шуанов, к тем вышеуказанным. Завтра я всё подпишу.

Северьёф, выслушайте меня. Мы не имеем права унизиться до «равенства» с врагом в дикости и зверстве.

Роялисты подвергают пыткам наших пленных? Шуаны убивают 10-летних детей и беременных женщин?

Но они защищают древний королевский деспотизм, а мы защищаем будущее, свободу и новый мир.

Они лишь волчьи стаи, терзающие тело Французской Республики, а мы представляем государство и должны действовать, следуя законам и революционной целесообразности.

Целесообразно строгое и неуклонное уничтожение интервентов и врагов нации, но даже это не предполагает пыток и зверств, достойных дикарей или больных психопатов.

Их следует уничтожать, но не издеваться, это ниже достоинства патриота и республиканца.

Наконец, Северьеф, с точки зрения разума крайняя жестокость не вызывает нужного эффекта, она лишь ожесточает, но не побуждает бросать оружие, лишь выставит мучениками наших врагов, а нас злодеями, и добрые сердцем, но наивные и аполитичные жители начнут сочувствовать им. Этого ли нам надо? На это обращал внимание еще Друг Народа в споре с жирондистом Ланжюинэ. Разве он не авторитет для каждого настоящего патриота?! Пусть наша совесть будет чиста, как и наши принципы!

Имя Марата не могло не произвести на гражданина Северьефа желаемого эффекта, кто же станет оспаривать мнение героя и «мученика Революции»?

Северьёф как будто успокоился, а остальные и не думали спорить.

– Во всяком случае, моя совесть не будет осквернена, – устало добавил Куаньяр, стирая капли пота, выступившие на лбу. Он был еще нездоров, и чувствовал себя скверно. Страшная история тоже сидела в душе гвоздем.

Северьёф упрямо вскинул голову и выразительно, страстно продолжал:

– Безразлично, будет ли осквернена совесть отдельных людей, важно другое, победит ли наша Революция, будет ли спасена Республика во Франции. Важно также, чтобы с людей не драли кожу живьем за политические убеждения…

Также важно, будет Европа якобинской или нет, расцветет ли на ее территории союз свободных демократических Республик или по вине нашей ложной сентиментальности народы будут обречены на вечное рабство под деспотией Бурбонов, Габсбургов, Романовых, величеств и сиятельств, банкиров и фабрикантов! Вот, что единственно важно, гражданин комиссар… или вы не согласны со мной?

– Гражданин Северьёф!,– мэр взглянул на него опасливо, искоса, с упреком.

Но Куаньяр уже знал, как следует вести себя с председателем клуба, он устало улыбнулся и протянул ему руку:

– У вас развито глобальное мышление, это можно объяснить, вы представляете революционную общественность Лаваля – «Глас народа – глас Божий». Но у меня задача более узкая, борьба с мятежами и контрреволюцией в этом департаменте. Именно за это я в ответе перед Комитетом Общественного Спасения.

Северьёф на секунду задумался, кивнул и взял протянутую руку, сурово сжатые губы дрогнули, лицо приняло приветливое выражение.

Мэнье, прежний комиссар имел характер натурального диктатора, он был неадекватно жестокий, властолюбивый, часто нетрезвый при исполнении обязанностей и к тому же нечистый на руку.

А потому, принципиальный и непреклонный Северьёф, не боящийся авторитетов и чуждый всякому чинопочитанию, как настоящий якобинец, был для него как кость в горле. Возможно, что Северьёф и сам бы не уцелел, если бы не имел надежной защиты в Якобинском клубе Парижа…Честный человек, достойный уважения. Не без его активного участия Мэнье отозвали для отчета в Париж, к огромному облегчению местного населения.

Общественный обвинитель и мэр вздохнули с облегчением. Куаньяр обратился к секретарю:

– Гражданин Лавинь, завтра утром повесьте то, что я вам продиктовал на стену мэрии, а рядом пусть висит их прокламация. И честные граждане, и бандиты должны это прочесть.

Он обернулся к общественному обвинителю:

– Готовьте акт, гражданин Эрбо, я всё подпишу.

И помолчав, добавил:

– А сейчас, граждане, можете быть свободны, я жду доктора Розели.

Эрбо, Жютлэ и Северьёф направились к выходу, последним вышел молодой секретарь.

Увидев на пороге Розели, Куаньяр улыбнулся, даже привстал, поправив трехцветный пояс-шарф, он заметно повеселел:

– Гражданин Розели, проходите, пожалуйста, я ждал вас.. Даже если бы я был совершенно здоров, для вас у меня всегда найдется время!

Розели отчего-то выглядел неуверенно, в знак приветствия он слегка наклонил голову, как всегда мягкий и спокойный…

– Вы позволите осмотреть вас…гражданин комиссар?

– Разумеется, мне кажется, левый бок заживает слишком медленно.. очень больно.. и вот еще, гражданин Розели, если вам не кажется это несвоевременным.. я отношусь к вам, как к другу.. и можете звать меня по имени.. просто Норбер.., – на губах Куаньяра появилась добрая усмешка, он мягко положил руки на плечи удивленного, слегка растерявшегося Розели.

– Хорошо… Норбер, – он невольно запнулся, – в таком случае можете и меня называть просто Арман, а теперь позвольте всё же осмотреть вас. Как врач вынужден сказать, что вы недостаточно здоровы для такой активной деятельности, впрочем, в этом, конечно, вы меня не послушаете..

– У меня нет времени на свои болячки, Арман. Какой же отчет я смогу дать Комитету и Конвенту? Что я напишу, если не выполню возложенной на меня задачи? Я же сам себя не прощу, – вдруг он слабо улыбнулся, – хотите увидеть мой срочный отзыв и глупый бесславный конец?

И невольно подумалось, что насчет «безвременного конца» вышел явный перебор, его ждал бы просто отзыв, но может быть потеря уважения и доверия Неподкупного.. нет..что угодно, только не это…лучше смерть от рук шуанов, чем такой позор…

Розели бросил на Куаньяра внимательный взгляд:

– Я не желаю вам зла, Норбер.. Вас и так здесь встретили крайне жестоко. Жители департамента надеются, что …эти страдания не озлобили вас, и вы не забудете… о милосердии и справедливости…, – это звучало полувопросительно.

– Не сомневайтесь, Арман, я не безумец и не хищник, каждый получит по справедливости, при необходимости не бойтесь обращаться прямо ко мне..Обращайтесь сразу ко мне, не в местный комитет, даже не в клуб к Северьёфу..

Отводя взгляд, Розели подумал «вот уж сказал, чтобы я в здравом уме сунул нос в клуб.. к этим бешеным патриотам.. а уж появиться в комитете, я что же, сошел с ума? Да-да.. он просто не понимает.. не знает.. и это хорошо, иначе стал бы он покровительствовать мне и Марии? Что же будет, если он узнает..Что ждет нас..»

– А теперь я весь в вашем распоряжении, доктор. Как жаль, что у меня ничтожно мало личного времени, я чудовищно устаю, но если вы не имеете ничего против, я иногда буду наведываться в ваш дом, я очень расположен к вам, Арман, вы интересный человек, приятно общаться с вами..

– Когда вам будет угодно, гражданин комиссар… Норбер..

Суд и казни роялистов и шуанов начались. За первые пять дней были гильотинированы уже двести пятьдесят человек.

Среди них и местные аристократы,схваченные в рядах шуанов, нередко их жёны и сёстры, фанатички, воевавшие вместе со своими любовниками, мужьями и братьями, убивавшие республиканцев наравне с ними и едва ли не с большей жестокостью. Это последовательницы Антуанетты Адамс, мадам де Лескюр, любительницы пускать своего коня галопом по телам республиканцев, павших в бою..по трупам, уверяла она.. возможно и по раненым, умирающим, скажем мы..

В плену оказалось немало офицеров и солдат «королевской католической армии Вандеи», и даже несколько англичан и один австриец с французскими паспортами и фальшивыми франками.. агенты Лондона и Вены…

В плен попал раненый граф де Рошфор, правая рука кровавого извращенца маркиза д ,Эспаньяка! Вот это улов!

Утром на центральной площади Майенна собралась огромная толпа жителей, желающих послушать нового парижского комиссара.

Норбер выглядел весьма эффектно в чёрном сюртуке, опоясанном трехцветным шарфом, с такой же трехцветной кокардой на шляпе.

Энергичный гнедой жеребец под ним фыркал и пританцовывал, лоснящаяся шерсть животного отливала на солнце красной медью. В большей степени обращался он к молодым новобранцам…

– Крестоносцы Свободы! Памятным в истории Французской Республики останется грозный 93-й год!

Идёт священная война народа против благородных изменников Родины, сиятельных насильников и вельможных убийц!

Мы намерены в ближайшее время покончить с бандой д Эспаньяка, и отомстить за страдания и смерть ваших братьев, земляков и соседей!

Мы не отступим перед соображениями фальшивой сентиментальности и запоздалыми напоминаниями о христианских чувствах!

Господа из Берлина, Лондона и Вены решили стряхнуть с Республики её красный колпак, но они не понимают, как опасно испытывать терпение французских патриотов! И не стоит, задним числом, напоминать о милосердии.

У нас перед глазами чудовищное преступление фанатички Кордэ, мученическая смерть Шалье в Лионе, сотни зарубленных, сожжённых и зарытых живьём патриотов Вандеи!

У нас в памяти подлая сдача англичанам Марселя и Тулона! Но.. голос власти должен, наконец, стать и голосом Разума! Добрые граждане имеют право рассчитывать на всю полноту национального покровительства, для врагов нации у нас только смерть!..

– Мы готовы умереть ради спасения Республики!, – юношеский голос выкрикнул из толпы, его подхватили другие.

Норбер направил коня в ту сторону, откуда услышал голос.

– Но вы должны жить ради защиты Республики! Пусть умирают наши враги!, – эти слова со страстью вырвались из горла как низкое рычание и прокатились по затихшей площади.

Молодой комиссар резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы.

– Ca ira! Пойдёт на лад! Не уклонись с избранного пути, патриот!

Не поддавайся опасным колебаниям и ложной сентиментальности! Не забывай никогда, что подчёркнутая слезливость в отношении врага означает скрытую форму сочувствия к ним и желание затормозить, то есть похоронить Революцию и погубить всех её защитников, как это случилось с изменниками Бриссо…

Сделай всё необходимое и будь что будет! Ненависть врага – лучшее украшение патриота!

Нужно спасать Республику каким-бы то ни было способом, преступно лишь то, что ведёт к её поражению и гибели..

Лишь победив, мы позволим себе роскошь дать волю сердцу и чувствам!…

Толпа, запрудившая площадь Майенна была разношёрстной. Резко различалась беднота, основная часть публики и богатые обеспеченные люди. Треуголки, цилиндры, крестьянские широкополые шляпы и рядом красные колпаки активных патриотов.

Трехцветные кокарды, однако, не у всех означали искренность республиканских убеждений, нередко они служили просто знаком лояльности аполитичных обывателей, желания не привлекать к себе лишнего внимания или даже следствием страха перед новой властью, Норбер не мог не думать об этом. Это было отчасти верно даже для Парижа.

А здесь, на охваченном контрреволюционным мятежом Западе…сколько искреннего неприятия и даже ненависти скрывалось за внешней лояльностью обывателей, за их принужденным: «Да здравствует Республика!»

Майенн и Лаваль не Париж, опасная близость роялистской Бретани и Вандеи чувствовалась во всём. Шуанское змеиное гнездо…

Слушая парижского комиссара, в толпе перешёптывались разные группы горожан, обменивались впечатлениями.

– Красавчик, и ещё так молод, – женский шёпот.

– Тьфу, всё же дуры вы бабы, ты его лучше послушай, чем разглядывать.. да он же свиреп, как дикарь из Новой Гвинеи.. не лучше Мэнье.. он ещё наведёт шороху, только держись… Казни уже начались…

– Пхе, может, хоть порядок наконец будет!, – пожала плечами хорошо одетая женщина.

Из кареты высунулся солидный буржуа:

– Порядок может и будет, мадам… не будет нас с вами, – бросает он сквозь зубы.

Обоих меряет мрачным подозрительным взглядом коренастый низкорослый мужчина в шерстяном красном колпаке санкюлота, возможно, член местного Революционного комитета.

А вот совсем другая группа. Прислонясь к углу дома трое хорошо одетых молодых людей и один, одетый как крестьянин, наблюдают за про исходящим на площади.

Один из юношей зло цедит сквозь зубы:

–«Француза француз убивает… как брат,

В пылу якобинской морали…

Прекрасная картина:

Проблемы все и козни

Решает гильотина

Без споров и без розни…»

Сдавленный шёпот:

– Ты погляди на него, Шарло.. Якобинцы дьявольски живучи.. Мы его превратили в сырой ростбиф, много ли прошло времени? Он уже гарцует здесь.. и ещё угрожает всеми карами.. земными и небесными?! Правоверный якобинец… речи толкает, нет Бога, кроме Руссо и Робеспьер пророк его! Кто бы тогда знал, что в наши руки попал депутат и комиссар Конвента?! Если бы знать, действительно содрал бы шкуру чулком.. и засолил живьем, как свинину!

Шарло, крестьянский парень с жёсткими чертами лица, сплёвывает себе под ноги:

– А я тогда еще говорил, господин граф.. добить надо.. А вы что? Сам сдохнет! Как бы не так.. вон.. речи толкает.. хромой бешеный пёс!

Майеннская Шарлотта Кордэ. Комиссар Куаньяр и доктор Розели

Утром в кабинет Куаньяра тихо и почти бесшумно зашел Лавинь, увидев секретаря, комиссар поднял глаза от документов.

– Гражданин комиссар, там молодая девушка, третий день приходит, дожидается, чтобы вы приняли ее, говорит, что дело ее очень важное.

Норбер поднялся из-за стола.

– Ну, раз важное дело, так впустите ее.

На пороге кабинета появилась стройная девушка не старше 22 лет, дорожный плащ, расходящийся на высокой груди, открывал струящееся шелковое платье светло-зеленого цвета, гармонировавшее с копной густых и блестящих темных волос.

Тонкое бледное лицо показалось Куаньяру почему-то смутно знакомым. Норбер сделал приглашающий жест. Девушка дошла до середины кабинета и остановилась, неуверенно покосившись на секретаря. Красивое лицо выражало решимость и с трудом подавляемое напряжение.

Норбер с интересом разглядывал девушку:

– Гражданка, вы так и намерены стоять? Подойдите же сюда, ближе, еще ближе. Неужели я так страшен?, – его бархатистый баритон звучал ровно и спокойно, – я готов выслушать вас..

Девушка приблизилась на расстояние вытянутой руки, ее лицо не выглядело испуганным, скорее сосредоточенным, карие глаза внимательно и холодно изучали Куаньяра. Она сделала нервный жест и оглянулась на секретаря:

– Этот человек так и останется здесь? Я хотела бы, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, – и добавила с нажимом, – это очень важно.

Норбер задумался на минуту, затем спокойно пожал плечами:

– Гражданин Лавинь, оставьте нас ненадолго.

Секретарь поднялся и вышел…

Менее чем через четверть часа национальные гвардейцы ворвались в кабинет, услышав проклятия комиссара и грохот падающих стульев. Куаньяр прижимал к полу, отчаянно отбивающуюся девушку, заломив ей руку за спину.

На полу валялся пистолет и нож с узким длинным лезвием. Солдаты связали ей руки и подняли с ковра. Искаженное бешеной ненавистью юное лицо стало почти неузнаваемым. Она тяжело дышала и отказывалась отвечать на поставленные вопросы.

Под конвоем девушку препроводили в городскую тюрьму. Орудия неудавшегося покушения, нож и давший осечку пистолет Норбер спрятал в сейф и, шатаясь, морщась и постанывая от боли, тяжело опустился в кресло.

Подумал, держась за полузаживший раненый бок: «Стерва, будто знала точно, куда бить, в глазах чернеет. Судя по горячему приему, контрреволюция сильна в этих краях. Нужны показательные процессы, столько, сколько потребуется. Скоро здесь будет порядок, наш республиканский порядок и мир…»

Стиснув зубы, он беззвучно корчился от боли. Искажённое лицо побелело совершенно, на лбу выступила испарина…

Через некоторое время пришел заместитель председателя Революционного Комитета гражданин Клод Макэ:

– Гражданин комиссар! В результате допроса удалось установить, эта аристократка сама маркиза д, Эспаньяк, жена одного из командиров контрреволюционных формирований и активный член его банды. Того самого д, Эспаньяка, именем которого была подписана злосчастная прокламация.

Норбер побледнел от сосредоточенной ненависти и нахмурился:

– Считаете, эту бешеную вдохновил пример убийцы Марата? Передайте Эрбо, чтобы несовершал опасной ошибки Монтанэ, не давал ей шанса красоваться на суде и корчить из себя героиню и мученицу, пусть люди увидят ее истинное лицо, лицо роялистской фанатички!

Макэ склонил голову в знак согласия и как-то неуверенно продолжал:

– Я думаю, – запинаясь, начал он, – то, что еще просил передать вам гражданин Северьёф вам не понравится, но вы должны это знать.

Доктор Розели с младшей сестрой только что уехали, их прислуга молчит, делают вид, что не знают куда. И главное: роялистская фанатичка дЭспаньяк, тоже сестра доктора Розели, к которому вы так расположены, кстати, его полное имя Арман Андрэ Мари де Розели, он из обедневших дворян, барон. Всё как-то руки до него не доходили, уж очень тихим и безвредным он выглядел, ни в какой политической организации не состоял, ни в чем не участвовал.

По озабоченной побледневшей физиономии Макэ было заметно, что он ждал взрыва бешенства всесильного парижского делегата, ждал самого худшего. И не без оснований, знали, что доктор приходится родственником роялистскому командиру, терроризировавшему республиканцев Майенна и Лаваля и он до сих пор на свободе?

– Ах, вот как…, – секунду Норбер молчал, затем рывком поднялся и треснул по столу ладонью – срочно отправляйте людей из Революционного Комитета на поиски! Найдите мне их обоих! Розели сразу доставьте ко мне! А после я хочу видеть гражданина Кенеля! В какую задницу вы заткнули свою революционную бдительность?! Живее гражданин за Кенелем , докажите оба мне свой патриотизм, иначе я рискую потерять терпение, а вы головы!

Когда за Макэ закрылась дверь, потрясенный до глубины души, Норбер тяжело облокотился об стол и закрыл голову руками. Добрейший Розели и туда же?! Что же это?! Кому после этого можно доверять?

Может написать Вадье в Комитет Общественной Безопасности о том, что его провинциальные коллеги из Майенна плюют в потолок от преступного безделья, когда вокруг рыскают банды шуанов? Впрочем, не стоит, справимся с провинциальным разгильдяйством собственными силами. Они быстро научатся оперативно работать, не хуже, чем в Париже.

Чуть позже Норбер решил отправить людей из революционного комитета в тюрьму за доктором Розели. Когда того ввели в кабинет, Норбер не смог поднять на него глаз и лишь негромко процедил сквозь зубы:

– Садитесь.

Чем более скверно или неловко он себя чувствовал, чем сильнее были эмоции, тем неподвижнее и холоднее становилось его оливково-смуглое лицо.

– Что вы можете сказать мне, гражданин Розели, я доверял вам, относился к вам, как к другу…почему…, – Куаньяр упрямо смотрел в пространство сквозь собеседника. От гнева и возмущения горло сжалось, он замолчал.

– Для себя я не прошу ничего, – неузнаваемым хриплым голосом начал Розели, – лишь справедливости и милосердия к моей сестре, она еще так молода и ни в чем не замешана, она не заслужила смерть.

Темные глаза Куаньяра бешено загорелись, он резко вскинул голову, скулы обозначились резче на побледневшем лице, но голос, дрогнувший от сдержанной ярости, звучал обманчиво холодно:

– По-вашему Элен д, Эспаньяк ни в чем не замешана, она – невинная жертва?!

– Да простит меня Господь, причем здесь Элен, просить за нее бессмысленно, но у меня есть и другая сестра. Мария ничего не знала до последнего о двойной жизни Элен, скажу больше, именно я запретил Марии общение с ней около года назад. Проявите хоть каплю милосердия к Марии, после моей казни она и так останется одна… Неужели вы намерены и её… тоже…? – Розели запнулся, в его взгляде мелькнул ужас.

– О чем вы, Розели?, – удивлённый Норбер впервые взглянул собеседнику прямо в глаза.

– Но разве я… мы не арестованы… – запинаясь, произнес смертельно бледный Розели, – как родственники Элен д, Эспаньяк и предполагаемые сообщники?

– А вы .. вы сами.. что можете сказать об этой истории? Я хочу услышать это лично от вас. Скажите мне правду, мне не всё равно, я хочу знать правду, это ваш последний шанс. В глазах моих коллег вы, безусловно, виновны в соучастии, а потому обречены, но последнее слово здесь будет за мной, – и, помолчав, добавил другим, более мягким тоном, – Арман, вы спасли мне жизнь, всё это время были очень внимательны и добры ко мне, а я не забываю, ни добра, ни зла, а потому, будьте же искренни сейчас..Неужели вы всё это время..пока я находился в вашем доме, думали о том, …как убить меня? Ну же, я хочу видеть ваши глаза!

Побледнев еще сильнее, доктор Розели поднялся, прижимая руки к груди:

– Знаю, что учитывая мое происхождение и… близкое родство с Элен, вы всё равно не поверите мне. И всё же я это скажу. Я не был в отряде д,Эспаньяка, хотя тот меня не раз агитировал, взывая к долгу дворянина. Да, он изредка бывал в моем доме… но только как муж моей сестры. Наши личные отношения были более чем прохладными. Он не доверял мне, считал слишком мягким, «умеренным» и даже терпимым к республиканцам, таково было его мнение. Вам должно быть понятно, что из-за наших глубоких разногласий я не мог выполнять никаких их поручений и заданий, не знал и местонахождения отряда, схронов и прочего. Я ничего не знал, кроме самого факта, что муж моей сестры является командиром этого отряда, а она…, – тут Розели невольно запнулся, – участвует в… акциях… наравне с прочими шуанами… У нас были слишком разные взгляды на происходящие события, в последний раз мы расстались почти враждебно и я просил обоих, не посещать больше наш дом. Мари может подтвердить мои слова.

Что касается подготовки вашего предполагаемого убийства…

Подумайте сами, вы тогда были совершенно беззащитны и если бы я замыслил убийство, это было бы совсем нетрудно… но я не убийца. Совесть моя чиста, ничьей крови на мне нет, – спокойно и твердо Розели смотрел в глаза Куаньяру, – я умру невиновным – он умолк, руки бессильно опустились, взгляд метался, – конечно же, не верите? Тогда к чему было вызывать меня на откровенность? Хорошо, вам никто не помешает казнить Элен и меня, но Бога ради… не губите Марию! Она всегда была добра и внимательна к вам, ухаживала часами, когда вы в этом нуждались, неужели вся ее вина в дворянском происхождении и в родстве с Элен?!

Прямо перед Норбером на столе лежали материалы, поспешно собранные на доктора Розели гражданином Кенелем и Макэ. Рядом лежала папка от председателя местных якобинцев гражданина Северьёфа.

– Скажите, гражданин Розели, Кенель и Макэ долго допрашивали вас?

Бледный Розели с трудом поднял на комиссара ввалившиеся глаза, ответ прозвучал хмуро и резко:

– Не особенно.

– Что за тон? С вами грубо обращались?

Розели смотрел в пространство прямо перед собой.

– Мне кажется, они почти не слушали меня, писали что-то свое, будто уже заготовленное. И вот все Розели семья шуанов и заговорщиков.

Озабоченный угрозами парижского комиссара Кенель развил теперь бурную активность, буквально «рыл землю», чего он теперь не повесил на несчастного, которого еще недавно сам спокойно игнорировал, как безвредного субъекта…

Но все эти неожиданные и тяжкие обвинения, Норбер отлично это понимал, сплошная штамповка.

Но скольким людям подобные штампованные обвинения стоили жизни, прежнего комиссара Мэнье такие решения трибунала вполне устраивали…

Среди местных жителей ходили упорные слухи, что «бедному доктору Розели конец» и тихо сожалели о жестокой участи Марии. Люди не сомневались в том, что они отправятся на эшафот вместе с Элен дЭспаньяк. Об этом докладывали комиссару агенты местного революционного комитета.

Вероятно, что затаившиеся шуаны в своем кругу, сквозь зубы призывали проклятия и кровавую месть на головы якобинцев за смерть «героини-роялистки» мадам д,Эспаньяк. Но об этом можно было только догадываться.

Санкюлоты рассуждали совершенно иначе и совершенно открыто:

– Чёртов аристократ, туда ему и дорога, если б не энергия комиссара Куаньяра и сейчас разгуливал бы на свободе…

Но со стороны всё выглядело иначе, внешне всё население заняло лояльно-выжидательную позицию.

Для сравнения, данные представленные невозмутимым и чуждым малейшего страха перед парижским делегатом председателя якобинцев Северьёфа были куда скромнее, но что важнее всего, куда реальнее.

Розели дворянин? Да. Факт. Роялист? Возможно, даже, скорее всего, это так, но в поведении нейтрален, в проявлениях ненависти к Республике на словах или в действиях не замечен.

Одинаково доброжелателен и вежлив в обращении с окружающими, будь-то богатый буржуа или бедный санкюлот.

Всё его несчастье в бурной контрреволюционной деятельности младшей сестры и ее мужа. Но сам он действительно «не участвовал, не состоял…»

Гражданин Кенель обеспокоен опасными обвинениями в отсутствии бдительности и терпимости к явному роялисту, увидел в этом прямую себе угрозу, но при этом Куаньяр имел в виду усиление бдительности в целом, повышение эффективности работы Комитета, но он и не думал призывать к штамповке заведомо сфабрикованных обвинений, тем более в угоду лично себе.

Стоит еще раз вызвать к себе и Кенеля и Макэ, чтобы раз и навсегда разъяснить ситуацию и свою позицию по этому вопросу.

Норбер положил руку на плечо Розели. Чрезмерно блестящие глаза доктора были полны отчаяния, но совершенно чисты.

Норбер уже сделал свои выводы и не хотел затягивать тяжелую сцену, в которой он вдруг осознал себя мучителем, едва не палачом для невинного человека.

– Возвращайтесь домой, и успокойте Марию. Видите, сейчас я допишу приказ об освобождении вас обоих. Если вы не против, через несколько дней я навещу вас дома. Когда это будет удобно для всех нас», – Куаньяр отлично понимал, неловкость внесла судьба Элен, – вы оба в безопасности, но её судьба решена, ничего личного, Розели. Она покушалась на жизнь депутата Конвента и делегата революционного правительства, то, что я жив, спасибо только вам, она не только жена, но активный член банды д Эспаньяка. На её руках кровь республиканцев и сочувствующих нам местных жителей, молодая дама, дворянка, она не уклонялась от роли палача наших пленных, так что ничего личного, Розели… Идите домой, Арман…

Доктор Розели вышел из тяжелого оцепенения и медленно произнес:

– Как… домой? Но разве нас не ждет трибунал? После тех обвинений, которые выдвинул гражданин Кенель…, – он боялся поверить тому, что слышал.

На смуглом лице Куаньяра мелькнула слабая улыбка:

– Вы оба совершенно свободны. Единственно о чем прошу вас, не как представитель власти, как человек, искренне расположенный к вам, избегайте импульсивных поступков, не вздумайте снова скрыться, этим вы признаете себя виновным и погубите и себя и Марию.

Тёмные глаза Куаньяра снова потеплели, к нему вернулось всё прежнее расположение к Розели.

– Благодарю вас, – дрогнувший голос доктора выдал сильнейшее душевное волнение, – я даже не рассчитывал… избежать гильотины… и беспокоился лишь о судьбе Марии…

Норбер вскинул голову и нахмурился, сузив глаза, и бросив резко:

– Заранее презирали меня как кровожадного хищника?

Розели на секунду замолчал и опустил глаза, затем осторожно и неуверенно протянул якобинцу руку:

– Примите мои извинения, гражданин комиссар, мне и сейчас не по себе. Но если революционный комитет решит иначе и в ночь за нами придут?

Куаньяр порывисто сжал протянутую руку:

– Я ничего не подпишу. С комиссаром революционного правительства люди из местного комитета даже спорить не станут. Поезжайте домой, Арман, у вас совершенно измученный вид…, – и секунду помолчав, с немалым усилием выдавил из себя, – простите меня… за судьбу сестры… поймите правильно, если сможете. Меньше всего хотел я причинить вам боль. Честно, мне очень жаль, что всё так вышло.

И вдруг резким движением обнял Розели. И тут же, словно опомнившись, пока доктор не успел отреагировать, отстранился:

– Ну, всё, идите домой, Арман, и никого не опасайтесь, пока я здесь и в должности комиссара Конвента. Опасность может вернуться только после снятия с меня полномочий и отзыва в Париж, но и тогда я обязательно придумаю, что еще можно сделать для вас и Марии.

Гражданская война во Франции или Св.Гильотина – Спаси Отечество»

"Пусть погибнут сотни тысяч ради рождения нового лучшего мира, я согласен заплатить эту цену и нести этот груз. Я принимаю твои условия, отвечает Провидение, но и ты войдешь в число погибших…"

Уже состоялся суд над маркизой д, Эспаньяк и на следующее утро ее ожидал эшафот и гильотина. В 1793-м, до жёсткой централизации власти, комиссар Конвента автоматически являлся и председателем трибунала. Он же сам выбирал людей на роль присяжных.

Комиссар Куаньяр счёл необходимым лично присутствовать при казни, в грозном 93-м году это поощрялось.

Но он делал это не из наслаждения жестокостью, это повышало чувство ответственности, нашёл обвиняемого виновным, мог подписать обвинительный акт, должен иметь силу духа увидеть последствия. Судья должен видеть работу палача.

В глубине души, по-человечески, Норбер не любил зрелища казней и когда позднее, на этом условии перестали особенно настаивать, с облегчением перестал их посещать, разве по крайним случаям, каковыми можно назвать знаковые политические казни Людовика Шестнадцатого, за высшую меру для которого сам голосовал в числе прочих, Шарлотты Кордэ, Марии-Антуанетты, наконец Дантона…

Еще в Париже, присутствуя на казни Шарлотты Кордэ, он заметил для себя, что радостное буйство, грубые насмешки и циничные издевательства над осуждёнными вызывают в нём чувство стыда и отвращения. Не так следовало вести себя истинному республиканцу.

Он скорее испытывал нечто вроде холодного морального удовлетворения от мысли, что одним врагом у Республики меньше, а значит, победа и мир всё ближе, но смерть любого человеческого существа, даже если это роялист, враг нации или, наконец, обычный преступник, это слишком серьёзно и следует вести себя крайне сдержанно и бесстрастно…

Впрочем, как винить санкюлотов, этих невоспитанных, невежественных людей, «добрый старый режим» повинен в том, что они такие как есть. Кто занимался их просвещением, образованием, кто мог показать примеры гуманного обращения? Уж не сиятельные ли господа? О, у этих бедных людей были отличные учителя!

А проповеди христианского милосердия всегда оставались чем-то теоретическим, умозрительным, в реальности их жизнь всегда была наполнена нуждой и лишениями, чёрствостью и безнаказанной жестокостью вышестоящих, которые пожинают теперь то, что сеяли веками…

Не Революция – а королевская власть за долгие столетия приучила народ к посещениям публичных казней, когда из смерти сделали зрелище, театр, куда ходят семьями и еще водят детей! Дети с их хрупкой психикой, кем могли вырасти они, видевшие зверские методичные истязания человека при «старом режиме»?!

Не напугать гильотиной тех, кто видел при королевской власти публичные пытки и четвертования живьём, в сравнении с методами «доброго старого режима» дочка Гильотена действительно гуманистка!

Наследственная власть королей и дворянства калечила душу народа веками, конечно, наше общество действительно глубоко нездорово!

Об этом писал жене гражданин Гракх Бабёф еще в июле 1789 года, когда наблюдал дикарские пляски в свете факелов с отрубленными головами на пиках.

Господ устраивало, что простой народ безграмотен, груб и даже несколько дик, но как жестоко им аукнулась эта народная дикость…

А мы, революционеры-якобинцы, и есть те самые врачи общества, гильотина всего лишь орудие Возмездия за столетия анти-народного Террора.

Хирург тоже может резать по живому, вскрывая нарыв, но он не желает причинять страданий, тем более не наслаждается ими, он посвятил свою жизнь спасению людей, он не палач, он не психопат-сатанист, «хирург» – якобинец действует только ради общественного спасения, с добрыми намерениями, но без лишних эмоций, но вот проблема, сумеют ли нас правильно понять?

Неужели враг сумеет очернить наши побуждения, надавив на слезливую сентиментальность?

Высший класс всегда был отменно черств и жесток к народу, привилегированные взвыли зверем и вспомнили о «попранных варварами санкюлотами христианских чувствах» только тогда, когда с плеч покатились титулованные и коронованные головы, но не секундой раньше…

И поверьте, наивные люди, если господа вернут себе прежнюю полноту власти, они тут же забудут свои причитания о гуманности, терпимости и христианских чувствах, начнется кровавый, «белый» контрреволюционный террор.

Мы, побежденные революционеры, якобинцы, еще услышим, что в отношении нас гуманность неуместна, что все мы полу-звери, дегенераты, больные фанатики, нам откажут в самой принадлежности к человеческой расе, какие к нам христианские чувства, какая жалость, будут твердить неприсягнувшие священники, если мы все, как класс «нелюди, порождения сил тьмы», что там стесняться – « сатанисты»…

И эти массовые аресты, казни и уличные убийства господа-монархисты уже не назовут «террором и ужасами»…

Под сильнейшим впечатлением от происходящего доктор Розели приехал домой. Сестра встретила его со слезами, девушка долго не могла успокоиться и поверить, что арест, трибунал и гильотина не угрожают им.

Чувства обоих были смешанные, с одной стороны казнь сестры, с другой облегчение от ощущения некоторой защищенности и покоя, хотя бы и временного. Мария обдумывала тяжелую ситуацию и уже приняла решение прекратить всякое близкое общение с Куаньяром…

Только вечером за ужином после долгого молчания доктор высказал то, что не давало покоя.

– Кажется, еще так недавно этот человек даже нравился тебе, «добрый и несчастный Норбер», так ты всё время называла его, что же ты думаешь о нём сейчас?

Девушка задумалась и опустила глаза. Не просто нравился, но брат не должен даже знать об этом. Впрочем, теперь всё это уже прошлое.

– Ты имел в виду смерть Элен? Всё это так страшно, я не могу прийти в себя… Но с одной стороны, она стреляла в него и то, что он не был убит, чистая случайность.. Она была в отряде дЭспаньяка и убивала людей вместе с ним… И всё же она была нашей сестрой.. Я не знаю, не могу пока разобраться в себе..

Я не чувствую к нему ненависти, с ним самим обошлись здесь крайне жестоко и не желаю ему смерти и всё-же… Как он может после этого посещать наш дом? Неужели у него совсем нет сердца?!

Кажется, даже эти революционеры… эти якобинцы должны это понимать… Декрета отменяющего всякие человеческие чувства я не знаю…

Да разве такие, как он, привыкшие спокойно отправлять людей на гильотину способны сами испытывать страдания или любить?!

Розели вспомнил последнюю сцену в кабинете комиссара, нет, всё намного сложнее, но промолчал. К чему? Она всё равно не поймет.

При редких встречах с Куаньяром взгляд Марии метался, и она опускала глаза. Конечно, к счастью объясняться не придется, Норбер и сам понял всё. В её присутствии теперь он держался напряженно, несколько раз, она ловила на себе эти неуверенные, почти умоляющие взгляды, иногда на секунды и он отводил глаза.

Норбер показал всем видом, что ему искренне жаль, он понимал, что участь заговорщицы больно ранила чувства ее сестры, но не произнес ни слова на эту острую для всех тему, показал, что не мог поступить иначе и ни в чем не раскаивается.

Осторожно приоткрыть свои чувства Розели, не теряя достоинства революционера и якобинца, у него вполне получилось, но как говорить с женщиной, с Марией, какие подыскать слова, чтобы она поверила в его искренность, он не знал.

Взгляд Марии отражал страх и словно обвинял: « Как можно быть таким бесчувственным?! Ни одного слова раскаяния…»

Розели тяжело облокотился о край стола:

– Фанфароны, не думающие о последствиях!, – и взглянув на удивленную Марию продолжал, – это я об авторах злосчастной прокламации, они угрожали якобинцам кровавой расправой и нападением на городскую тюрьму, если содержащиеся там роялисты не будут освобождены. Они добились лишь того, что вызвали у них вспышку ярости, уже идут показательные процессы. Д ,Эспаньяк лишь погубил тех, кого хотел спасти.

Они забыли, что опасности и угрозы лишь ожесточают якобинцев, но не пугают их. Когда в июле 1792-го герцог Брауншвейгский издал необдуманно-опасный манифест, в котором угрожал якобинцам свирепейшими карами в случае, если хоть один волос упадет с голов августейшего семейства, то чем ответили на вызов якобинцы? Штурмом Тюильри и арестом всей королевской семьи!

Мстительные тупицы, эти господа лишь озлобляются и мстят, но ничему не учатся, а значит движение роялистов рано или поздно обречено! Понимаешь, что это значит?

Но девушка всё думала о своём. Еще совсем недавно ей казалось, что она влюблена в Норбера. Как он мог быть таким жестоким сейчас? Значит, его прежняя деликатность и мягкость были ложью?

Мария никак не могла этого понять, для этого она была слишком женственна, ее чувственному складу ума были недоступны холодные доводы логики, в особенности логики Революции, подчинявшей себе поведение Куаньяра…

Она не смогла промолчать:

– Знаешь, Арман, никогда не встречала раньше таких людей, он добр и свиреп одновременно, и одно не перечеркивает другого. Как это может быть?

С одной стороны, если бы комиссаром остался Мэнье, нас обоих бы уже не было в живых. При Мэнье отправляли на эшафот даже 14-летних вместе с родителями, а он категорически запретил это варварство..

С другой стороны судьба Элен, шуаны, вандейцы и активные представители местных роялистов, уже казнены больше 500 человек… А ты что думаешь?», – Мария смотрела на брата так, словно искала моральной поддержки, – человек жесток или добр по ситуации, но честен в любом случае, и это как? Можно ли его понять? Как можно быть столь привлекательным и страшным одновременно? Я сейчас не о внешности, ты понимаешь? Его проще страстно любить или бешено ненавидеть, а вот сохранить равнодушие это вряд ли…

Доктор Розели задумчиво пожал плечами:

– Сейчас в тюрьме ожидают казни почти около тысячи человек, треть уже казнены. Роялисты из списка д Эспаньяка и шуаны также обречены, «добрый Норбер».. как ты еще недавно называла его, расписался в акте. И учитывая диверсии, жестокие убийства якобинцев и бешеное сопротивление новой власти казни эти будут продолжаться.

Мария грустно смотрела на Розели и заметно сникла:

– Наверное, я скверная сестра и дурной человек, после казни Элен я должна бы люто ненавидеть его, желать ему смерти, страшной смерти, а ненависти во мне так и нет… скорее горечь, страх и отчуждение, я уже никогда не смогу относиться к нему по-прежнему…

Она прижалась к плечу брата, а он гладил ее по волосам, как ребенка.

– И я не сказал тебе, что ненавижу его, но способен оценивать всё трезво. В собственных глазах, для якобинцев, он безупречно честен, действует в строгом соответствии с их принципами, делает лишь то, что считает необходимым, не больше, не меньше.

Мне кажется, его можно понять лишь тем же методом, как и любого из них, приняв их понимание мирового порядка и принципы, а на это неспособен органически человек живущий сердцем и христианскими чувствами! Но он и сам понимает, что казнь Элен поставила между нами незримый моральный барьер, но никогда не сознается в этом, так как это означает признать за собой вину, а он ее не признаёт…

Молодая женщина нервным жестом закуталась в кашемировую шаль и подошла к окну. Некоторое время молчала, а затем тяжело вздохнула.

– И кто же во всём этом прав?, – невольно сорвалось с ее губ.

– А правда тут у каждого своя, в том и проблема. Я много думал об этом и кое-что я и сам понял совсем недавно..

Ты и сама понимаешь, между хищником и травоядным, между рабом и рабовладельцем, между высшим классом и народом не может быть согласия и мира, ибо то, что хорошо и разумно для одних, жестоко и неприемлемо для других. У бесправных и голодающих, правда одна, у богачей и прожигателей жизни другая…Мои рассуждения, вероятно, покажутся тебе сухими и отвлеченными, но я попробую объяснить так, как понимаю сам.

Интересы нашего сословия теснейшим образом связаны с монархией. Только этот режим даёт нам привилегии и все мыслимые материальные блага, но взгляни на всё глазами других сословий и поймешь, что они в ее сохранении не заинтересованы, а их 9/10 населения, она ничего им не дает и не гарантирует, кроме роли бесправной «черни» и это тоже правда.

Я конституционный роялист, однако, сознаю по размышлении, что самодержавие в духе «короля-солнца» живой пережиток средневековья, но после 10 августа понял и еще кое-что, что и мы, фельяны также проиграли. Большинство сделало выбор в пользу Республики.

Кто-то из наших скажет, что «победил сброд, чернь, хамы»! Всё это эмоции, но разве 9 французов из 10 «сброд»? Или мы сами не французы?

Я не принимаю сердцем их «новые идеи» и принципы, мне органически чужды демократия и республика, но рукоплескать жестоким расправам, чьим-либо казням и пыткам, встречать с цветами интервентов не стану! Я не принимаю всем сердцем их «народную Республику», но и не собираюсь делать вид, что на календаре вечер 13 июля 89 года и Бастилия еще стоит… Нельзя быть героем, сражаясь против Отечества…Вот так всё непросто, неоднозначно.

– Значит, ты из тех, кто считает, что для нас допустимо и нужно сотрудничать с якобинцами во имя мира?

Розели вздрогнул, прямой вопрос сестры застал эту честную душу врасплох:

– Не знаю, может быть. Как и они, мы не всегда прямодушны, на многое сознательно закрываем глаза.

Наши эмигранты слёзно клянут жестокость революционеров, а чего хотят они сами? Согласия и примирения? Отнюдь нет.

Мечта эмигрантов «белый» террор, казней, а не мира, мести и крови хотят они и якобинцы отлично сознают, что ждет их в случае поражения, согласись, это сознание немало ожесточает.

А вместе с нашими защитниками самодержавия вернётся всё, все пережитки средних веков, всё, что исчезло вместе с разрушением Бастилии, в том числе дичайшее бесправие нации, средневековые пытки и казни. Сознаешь, что такое колесование и четвертование, к примеру?

Так наши эмигранты по возвращении намерены казнить членов Комитета и депутатов Конвента, голосовавших за казнь короля…казнить так, как поступали с цареубийцами еще век… полвека назад…

Вариант первый. Человек распластан на огромном колесе в позе морской звезды. Палач ломом перебивает ему все основные суставы и позвоночник. Растягивают тело так, чтобы сломанная спина еще и выгнулась дугой. В этом положении жертву оставляют умирать на долгие страшные часы.

Вариант второй. Живому человеку обрубают руки и ноги, причем медленно, делая паузы, затем вспарывают живот, выдергивают кишки и лишь в самый последний момент отсекают голову .. Ад на Земле… мученик может поседеть за минуты…

Видимо, я не умею так люто ненавидеть, чтобы быть равнодушным, тем более испытывать удовлетворение при виде невыносимых мук человека, каких бы политических убеждений он не был, к какому бы сословию не принадлежал…

Я склонен надеяться, впрочем, что вся эта средневековая дикость не более чем, способ морального давления на якобинцев…

Смертельно побледнев, Мария вскочила:

– Замолчи, Арман, перестань, я не хочу всего этого слышать…

Розели кивнул:

– Да, это ужасно. Но когда-то наш высший свет съезжался на такие зрелища, как в театр, приезжали и дамы, гордящиеся своими тонкими чувствительными душами, обмахиваясь веерами, улыбаясь и кокетничая с кавалерами, они час за часом следили за пытками, обмениваясь впечатлениями. Для меня лично, женщина с натурой палача еще гнуснее, чем мужчина с аналогичными наклонностями…

Но разве эти люди, которых мы сейчас крестим «зверской толпой» видели когда-либо добро и гуманное к себе отношение?

А чего стоит старое дореволюционное законодательство, в изобилии применявшее смертную казнь и приучившее народ к этим жестоким зрелищам? Казнь за убийство кролика на помещичьей земле? Казнь за воровство голодным подростком буханки хлеба? Право первой ночи? Безнаказанные изнасилования крестьянок и служанок?

И никто не вспоминал о гуманности и христианских чувствах до тех самых пор, пока не прорвалась копившаяся веками плотина ненависти и невысказанных обид..

А теперь нас возмущает гильотина, и мы кричим об «ужасах революции».. А может всё это не «ужасы», а Судный день и кара Господня? Тебе никогда так не казалось?..

И помолчав, добавил:

– Знаешь, я считаю так, самый честный роялист, это небогатый дворянин, далёкий от роскоши Двора, он сражается и погибает за принцип, а высшая придворная аристократия не желает драться, и первой эмигрирует, бессильно проклинает якобинцев и на солидном расстоянии от Франции грозит им жестокими карами, находясь в безопасности в Лондоне, Берлине или в Петербурге. Эти станут убивать не столько за поруганные идеалы, сколько в диком озлоблении за потерянную роскошь и власть. А так, им неплохо и за границей, они выклянчивают огромные субсидии у русской императрицы, у императора Австрии, у английского короля и при этом изображают из себя мучеников, предоставляя сражаться и погибать другим…

Борьба с контрреволюцией

Комиссары Конвента чаще всего направлялись в провинции парами. Лапьер был назначен в помощь комиссару Куаньяру и направлен в западный департамент Майенн.

Вдвоём они решили оживить систему «патриотических взносов», превращенную вымогательством их предшественника Мэнье в банальные взятки от богатых людей города.

Майенн западный городок на границе с Бретанью. Население примерно 17 тысяч человек. Здешний высший класс состоит не столько из дворянства, сколь из торговой буржуазии. Семейства Леклерков, Марэ, Берсэ, Дюшмэнов, Пишо, Арно.

Хозяева ткацких мастерских, примерно 500 человек, использовали труд примерно 5 тысяч рабочих, живших в местном рабочем квартале Коконьер. Многие рабочие брали работу на дом, так как половину дня обрабатывали землю, являясь одновременно и рабочими и крестьянами.

Патриотические взносы, практикуемые в 1793 году это обязательные отчисления с самых богатых и обеспеченных горожан в пользу самых малоимущих, семей погибших солдат, определенный процент с доходов.

Состоятельные люди не желали отправлять сыновей на фронт, в этом случае отчисление шло на нужды армии (закупку обмундирования, продовольствия и т.п.) и позволяло официально их сыновьям не служить.

Но эти люди, наживаясь на трудностях военного времени сами не желали жертвовать ради общей победы ровно ничем, ни жизнями, ни деньгами. Они норовили резко занизить сумму доходов и жаловались на разорение и произвол. Забывая, что упорствовать в отказе означает показать себя врагом Отечества, паразитом на его теле, а стало быть, контрреволюционером со всеми вытекающими последствиями…

Однажды утром один из таких людей, вальяжный и самоуверенный явился жаловаться и возмущаться. Характерно, что никто обычно не позволял себе небрежно-барских манер в обращении с делегатами революционного правительства.

Его появление отвлекло Норбера и Лорана от чтения парижской газеты, где сообщалось подробности о суде и казни «австриячки», бывшей королевы Франции Марии-Антуанетты.

Гражданин Арно, одетый «с иголочки» мужчина лет пятидесяти с минуту разглядывал молодых комиссаров, словно мысленно меряясь силами, а затем, решительно вскинув крупную голову, приступил к изложению претензий. Четверть часа он убеждал парижан, что требуемая сумма абсурдна и он гораздо менее состоятелен, чем они думают.

– По результатам финансовой проверки, – бесстрастным тоном отвечал Куаньяр, – вы один из самых богатых людей города и надеемся, не лишены чувства патриотизма? Люди сражаются и погибают на фронтах, видимо только для того, чтобы такие как вы, сидели в тылу и делали деньги?! Ваш сын, вместо того, чтобы отправиться на передовую таскается по ресторанам со шлюхами и мы согласны терпеть это при одном условии, заплатите установленные для вас 300 тысяч ливров на нужды нашей армии и субсидии семьям погибших патриотов!– в почерневших глазах Куаньяра плескалась ледяная ярость.

Арно также изменил тон, он был обозлён и не скрывал этого.

– Я протестую!, – закричал он, – я буду жаловаться, это произвол! Нет у меня этих 300 тысяч, клянусь, нет!, – вцепился в жабо. Его отчаяние выглядело таким искренним, что далеко не наивный Лапьер заметил вполголоса:

– Чёрт! Может бедняга прав, и сумма ошибочно завышена?

Куаньяр холодно улыбнулся:

– Отнюдь нет. Такие комедии я уже видел не раз. Сейчас увидишь сам, как эта проблема решается.

Вызвал охрану. Появление на пороге кабинета двух рослых вооруженных национальных гвардейцев обеспокоило гражданина Арно.

– Вы не смеете, – растерянно и мрачно забормотал он, – я один из самых влиятельных людей в деловом мире Лаваля!

Куаньяр не слушал его и делал указания сержанту:

– Отвести на площадь и охранять. Помост еще не убрали?

– Никак нет, гражданин комиссар. Но гильотину увезли в Сен-Мар..там сейчас она нужнее..

– Мне виднее, где она нужна! Отправьте за ней людей! А этот, – он резко вытянул руку в сторону Арно, трясущегося от ярости, – будет стоять рядом с помостом под охраной до тех пор, пока не доставят дочку доктора Гильотена или пока не одумается.

Норбер был зол, самоуверенность и высокомерие Арно выводили его из терпения.

Лапьер с легким удивлением наблюдал за этой сценой и растерянно улыбался. Арно кричал и бился в сильных руках гвардейцев:

– Вы не можете,… вы не посмеете!!

– Увести, – тон молодого комиссара был сух и резок. Когда дверь закрылась, с его смуглого лица сошла дежурная маска ледяного бесстрастия, он загадочно улыбнулся товарищу.

– Он прав, ты не можешь его казнить вот так, без суда, – начал озабоченный Лапьер.

– И не собираюсь, – Куаньяр беззаботно улыбался, – эти господа упрямы и высокомерны, но не самоубийцы. Скоро он передумает!

Через два часа Лапьер подошел к окну. Начался сильный дождь. Люди разошлись по домам, на опустевшей площади не было никого, кроме злосчастного Арно около пустого помоста и его охраны.

Еще через полчаса стук копыт, скрип колес и дикий крик заставили обоих подойти к открытому окну. Рядом с пустым помостом остановилась телега, на которой возвышалось нечто, покрытое темным брезентом.

Арно, растерявший разом всю самоуверенность и злобу, в ужасе закричал:

– Нет, нет, ради Бога, умоляю вас, остановитесь, я хочу видеть гражданина комиссара!

– Вот и всё, – Норбер спокойно отошел от окна,– но должен заметить, такого дьявольского упрямства и наглости я не встречал давно! Другие господа коммерсанты станут умнее.

Сел за стол и разложил бумаги.

Когда в кабинет ввели промокшего до нитки, дрожащего Арно он имел весьма жалкий вид и ничем не напоминал уверенного в своем влиянии и неприкосновенности «делового человека».

– Распишитесь, вот здесь, – Норбер подал ему перо. Арно взял перо и поднял на него глаза, а во взгляде металось и билось: – Подавись и сдохни!

Почувствовав подтекст, невозмутимый Куаньяр снизошел до замечания:

– Лоран, оформи всё как следует и выдай гражданину квитанцию.

Когда за гражданином Арно закрылась дверь, Лапьер не удержался:

– Оригинальный метод. И что, такое бывает часто?

Норбер небрежно откинулся на спинку кресла:

– Нет, сознательных патриотов к счастью больше или сказать точнее, другие господа более осторожны…

А вечером они вместе изучали дело д ,Эспаньяка.

– Альбер Луи Кристоф д ,Эспаньяк, маркиз. 1764 года рождения, 29 лет. Высокий худощавый блондин с голубыми глазами. Женат. Жена Элен Беатрис Эме д, Эспаньяк, 22 года, урожденная баронесса де Розели..», – при этом Лапьер выразительно покосился на товарища, но тот остался внешне равнодушным и продолжал: «Майор королевской армии, командир независимого отряда шуанов с августа 1792 года.

Его постоянный девиз – пленных не брать. Есть информация, что предпочитает лично пытать пленных и добивать раненых, вполне профессиональный палач, даже самые стойкие обычно не выдерживают и пятиминутного «общения», если он примется всерьез, но часто и бесцельно ради удовольствия, из ненависти к республиканцам «развлекается» подобным образом. Руку набил на африканцах, до восстания рабов летом 1791 года имел плантацию на Сен-Доминго.

Из тех, кого возбуждают чужие страдания, а уж физические или эмоциональные, без разницы. Ему нравится "ломать" человека.

При этом военный специалист, бесстрашен, требователен к подчиненным и совершенно безжалостен к врагу. Отлично ездит верхом, владеет холодным и огнестрельным оружием. Высокомерен и жесток к нижестоящим, предельно убеждён в «прирождённом дворянском превосходстве», ненависть к Республике и революции крайняя, патологическая. Фанатичный защитник трона, абсолютизма и дворянских привилегий…

Воспоминания о пытках отозвались реальным чувством боли в полузаживших ранах, Норбер нервно и зло стиснул зубы.

Так это был д ,Эспаньяк собственной персоной.. Это его шлюха с таким удовольствием пинала меня, полуживого, сапогом под ребра…

Выходит мне еще повезло, с таким наслаждением он кромсал рядового патриота, не зная, что в его руках комиссар Конвента и член Якобинского клуба Парижа…А что бы он сделал узнав правду? Действительно содрал кожу с живого?!

– Перекусить нет желания?, – Норбер разложил на старой газете нехитрый ужин, чёрный хлеб, зелёный лук, сало и кусок чесночной колбасы. Потом вынул из-под стола бутылку коньяка и поставил на стол, выразительно косясь на Лорана.

– Нет, спасибо, – Лапьер взглянул на колбасу краем глаза и углубился в дело д Эспаньяка, – есть я не хочу, но рюмку плесни, не откажусь..

– Правда, что ты свободно говоришь по-английски, как чистокровный англичанин?

Лапьер поднял глаза от бумаг:

– Да. Поэтому я некоторое время назад служил переводчиком при правительственном Комитете. Три года жил в Лондоне, но это было при старом режиме, до 89 года.

И неохотно добавил:

– В последний раз я был там два месяца назад по служебной необходимости.

Замолчав и не желая продолжать, он бросил недоверчивый взгляд на коллегу. С чего такой интерес к этой закрытой теме или Куаньяр в курсе его предыдущей миссии?

– И как тебе Англия и англичане? Когда-то французы наивно верили, что их конституционная монархия должна быть для нас идеалом, но те времена к счастью прошли… Простые люди, английский народ сочувствуют они нашей революции?

Лапьер пренебрежительно поморщился:

– Послушай меня. Для меня это неприятная тема и тут я не смогу быть беспристрастным. Англосаксы добились максимальных успехов в деле оглупления собственного населения. Они в своей массе цепляются за королевскую мантию не сознательно, а в силу следования тупой животной инерции. Похоже, что англичанин верит в то, что настанет конец цивилизации, Армагеддон, если однажды не займет свой трон очередное коронованное чучело!

Чёрт, до чего я ненавижу всё это титулованное племя! Белая кость, голубая кровь! А спроси при этом среднего англичанина, почему ты роялист, чего доброго ты и люди твоего сословия видели от королевской власти и от дворянства, что готов умирать за их привилегии? Он станет хлопать глазами как баран и тупо блеять про традиции, что «так было всегда и иначе жить невозможно»! Что и требовалось доказать, их роялизм не есть сознательный выбор. Выбора у них и не было, как и у нас до 89 года, веками церковь вбивала в эти незадумчивые головы, что монархия и дворянские привилегии «даны от Бога» и менять здесь что-либо «преступление и грех»! Это покорное стадо и не станет задавать неудобных вопросов типа: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?

Норбер раскатисто расхохотался:

– Последний вопрос был хорош! И всё же ты не прав, республиканцы существуют на Британских островах, в Шотландии или в Ирландии, наконец, желающей независимости и их кружки поддерживают переписку с Парижем! В Эдинбурге они даже организовали съезд, который назвали Конвентом, в солидарность с нами, после чего парламент приостановил действие «Хабеас Корпус акта» и начались массовые аресты британских якобинцев…

– Дай же мне закончить свою мысль и излить накопившийся яд до конца! Я говорю тебе, людоед не хочет бросать каннибализм по той же самой причине, по которой британец благоговеет перед троном – «традиция предков!

Ну да, есть там республиканцы, абсолютное меньшинство, высший класс их люто ненавидит и преследует, а низший класс не понимает и чурается, как «злонамеренных бунтовщиков и государевых преступников.

Британская контрреволюционная пропаганда работает крайне агрессивно, на каждом углу, со всех газетных страниц и плакатов в Англии, французских революционеров неизменно изображают «кровавыми выродками и дегенератами.

Норбер, Вадье в Комитете Общественной Безопасности показывал нам возмутительные английские плакаты, которые забрасывают к нам через Ла-Манш и которые наши господа роялисты распространяют, на этих плакатах революционеров, якобинцев изображают не менее чем «сатанистами» и «представителями тёмных сил»,враждебными всему христианскому и человеческому, а за всё спасибо нашим придуркам радикалам, Эберу, Клоотсу и Ко…с их материализмом и атеизмом,с их неуместными грубыми атаками на религию и церковь.

На других плакатах санкюлоты изображены белыми дикарями в рубахах, но без штанов, пожирающими обрубки человеческих тел.

Глупо и мерзко… но на простых невежественных людей действует почти безотказно. Извини, чуть отвлекусь от Англии…

Думаю, наших вандейцев и бретонцев также запугали эти инсинуации вокруг религии. Норбер, мы прежде всего должны разъяснять людям политику революционного правительства, они должны понять, что установление мира и порядка наша основная задача, пусть сами увидят, что революционеры не звери и не сатанисты.

И до времени следует оставить в покое священников. Почему до времени?

Посмотрим на их реакцию. Если они примут условия мира и прекратят агитацию против республиканцев и Революции, то всякую дехристианизацию мы свернем. Что скажет на наше самоволие Париж? Хм… да… но разве позиции ультра-радикалов Эбера, Шометта, Клоотса сильнее позиций Робеспьера и Дантона?

Республиканский порядок и мир для всех честных, трудящихся людей, а не террор ради террора, не жестокость ради жестокости.

Обещаем не мстить тем, кто добровольно оставит шуанские шайки и вернется к обычному крестьянскому труду. Не станем угрожать таким людям расстрелом и гильотиной. У каждого должен быть шанс вернуться к нормальной жизни, иначе и впрямь можно озвереть.

– Ну, Лоран, если чудо бескровного умиротворения Майенна нам удастся, – губы Куаньяра сложились в добрую усмешку, в темных глазах вспыхнули весёлые искорки, – я сам лично явлюсь к мессе неприсягнувшего священника! А почему нет? Ты прав, пусть простые жители увидят и поймут наконец, что мы тоже люди, а не какие-то посланцы темных сил!

И тут же о чем- то подумал, улыбка сошла с губ и привычная холодная маска вернулась на смуглое лицо.

– Но… если на все наши предложения они по-прежнему ответят фанатичной ненавистью и убийствами местных якобинцев, если их священники по-прежнему будут призывать к кровавым расправам над республиканцами, к бойне ради трона Бурбонов…они сами своим фанатизмом обрекут свой департамент на участь Вандеи…Но хватит пока об этом, что там с британскими республиканцами, мне интересно…

– Изволь. Идеи Просвещения не пустили глубоких корней в среде английского народа, который в массе своей состоит из «рабов верных трону», поэтому, скажу прямо, погоды их республиканцам не сделать и общественным мнением не завладеть.. по крайней мере, сейчас…

Подумай, людей веками обращали в рабство, пытали в застенках и сжигали на кострах и что же, это тоже записать в «традиции предков» и сохранять?

Нет, определенно англосаксы совершили чудо, они научили бесправных людей гордиться своим рабством! Позолотили тебе кандалы, и верь, плебей, что это украшения и знаки отличия!

Британец даже самый нищий, всеми презираемый, грубо угнетаемый своим лордом свято верит, что он свободный человек и имеет больше прав, чем представители всех других наций! Также верит в свою мифическую «свободу» разве только американский фермер!

Да, какой-нибудь фермер из Пенсильвании свято верит, что он «равный среди равных», член свободного общества» и предпочитает не замечать, что фабрикант из Нью-Йорка никогда не подаст ему руки, а плантатор из Южной Каролины никогда не пригласит на обед в особняк и не сядет с ним за один стол!

А сам же он, в теории этакий филантроп и демократ не считает за людей ни краснокожих индейцев, на которых предпочитает смотреть через прицел, как на зверей, ни чернокожих африканцев, рождённых по его убеждению специально для рабства, ни индусов, ни китайцев, ни малайцев – «нехристианских дикарей»! Хотя… что христианского в них самих, уничтожающих целые племена до последнего старика и ребенка ради своей прибыли…

И вообще тебе ли не знать, что настоящая демократия исключает рабство, свирепое истребление других народов и лишение гражданских прав кого бы то ни было. Поверь, когда-нибудь Соединённые Штаты станут копией жестокой и воинственной Британской империи!

Норбер с сомнением склонил голову:

– Ладно, насчет англичан ты прав. Но как же Америка, всё же у них, как и у нас, Республика и вообще, они наши союзники…

Лапьер брезгливо отмахнулся и раздраженно фыркнул:

– Ну и объясни же мне тогда, на каком основании о свободе и демократии громче всех кричат эти убийцы краснокожих и чёрных? А рабовладельцы очень любят на досуге рассуждать о свободе и равноправии, вот только кого и с кем, хотелось бы знать? А ты знаешь, что их хвалёная «сверх-демократия» лишает гражданских прав малообеспеченное большинство самих белых янки?

Нет, Норбер, всё сложнее и Республика Республике рознь. Власть денежных мешков не называется демократией. Соединенные Штаты это аристократическая Республика, к которой стремились и наши жирондисты.

Их «демократия» глубоко фальшива и прикрывает собой власть циничных торгашей Севера и кровавых рабовладельцев Юга! Союзники? Они? Ты хоть знаешь, что янки предали нас и затеяли неофициальные мирные переговоры с Англией? Подравшиеся братишки вскоре и помирились…

Норбер задумчиво почесал макушку:

– Что ж, узнать правду никогда не поздно…И вот еще… понимаю, в этих областях по долгу службы ты знаешь больше моего, в других странах, кроме Англии, в Австрии, в Испании, в Неаполе и Пьемонте или, к примеру, что особенно интересно, в России тоже есть наши братья-республиканцы?

– Среди германцев, австрийцев, ирландцев, итальянцев есть целые общества и клубы, родственные нашим, мы состоим в тесной переписке. Есть у нас братья среди венгров, поляков, знаю точно, Норбер.

Но Российская империя… с политическим просвещением нации там еще очень плохо. Но пусть не огорчаются, наши малочисленные русские братья, это вопрос времени. Образованная прослойка между дворянством и крестьянами крайне незначительна и по количеству и по мере влияния на общество. Среди дворян, знаю, есть отдельные люди, фрондеры, конечно, не революционеры. Чего стоит в этом отношении граф Строганофф, он со своим учителем Жильбером Роммом даже участвовал в штурме Бастилии!

Тут оба товарища не выдержав, раскатисто расхохотались.

– Извини, Лоран, Ромм это… или нет, совпадение конечно…

– Нет, Норбер. Этот наш товарищ-монтаньяр, гражданин Ромм…Знаем мы цену этим революционерам-аристократам, у них граф Строганофф, у нас герцог Орлеанский…Готовы хоть надеть фригийский колпак, хоть голосовать за смерть родственника, чтобы позже набросить нам удавки на шеи и захватить власть!

– Ладно, Лоран. Значит в России пока, наших братьев еще нет? Одни крепостники-феодалы и патриархально мыслящие покорные им крестьяне, которые всерьез молятся за своих господ и свою императрицу Катрин? Всё так мрачно, да?

Лапьер чуть удивленно склонил голову:

– Что-то неожиданно ты, друг, заинтересовался Россией… не замечал у тебя раньше такого интереса…

– А что такого, Лоран? Если бы я сказал, что интересуюсь Индией, древним Египтом, Мексикой или Перу, ты не нашел бы это странным, хотя это очень далекие от Франции страны в отношении культуры и национальной философии.

Лапьер спокойно пожал плечами:

– Да ничего такого в этом и нет. Хуже, когда человека вообще ничего в этом мире не интересует. Есть, конечно, и у них отдельные идейно близкие люди, Александр Радищефф, Фео..Теодор Каржавинь, их сочинения запрещены императрицей, Радищефф едва не был казнен, казнь заменили ссылкой в Сибирь, Александр Новикофф, издатель, его типография также закрыта, несчастный автор брошен в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, как зловредный для русской монархии масон. Хотя с ним всё не так просто и однозначно, он вовсе не работал на Париж, напротив, попал под влияние пруссаков… Вот так как-то.

Императрица Катрин сильно напугана тем, что происходит сейчас у нас, везде ей мерещатся наши санкюлоты с пиками и в красных колпаках, ее чиновники и тайная полиция везде ищут русских якобинцев, трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет… но самое интересное, что они находят!

И это притом, что по нашим собственным данным количество подлинных республиканцев в Российской империи немногим выше нуля!

Если у них такой тонкий нюх на тех, кто лишь потенциально склонен к усвоению наших идей, то имперские чиновники России заслуживают ежемесячных премий из фондов Комитета Общественной Безопасности. Они усердно выявляют для нас будущих товарищей и коллег!

Для того, чтобы прослыть революционером в сегодняшней России, друг Норбер, достаточно быть противником крепостного права и неосторожно высказать мысль о необходимости ограничения монархии конституцией, всего лишь…

– Понимаю. Наши умеренные роялисты и те для них «революционеры»…

Лапьер выразительно кивнул:

– Всё так. Скажу тебе больше, в марте-июне этого года я был в Петербурге… но не требуй ответа, зачем. После казни Капета, их императрица придумала для всех французов, проживающих в России или желающих въехать, особую клятву, текст которой надо произносить публично. Ее смысл в том, что каждый француз должен поклясться в верности монархическому принципу и династии Бурбонов и соответственно расписаться в ненависти к республиканским принципам и идеям Революции… Иначе…

Тут Норбер не выдержал и прервал его, сделав нервный жест:

– Пытки в застенках тайной полиции с целью выяснить цель присутствия на территории империи? Трибунал и казнь?

Это мрачное предположение казалось ему единственно возможным.

Лапьер беззвучно рассмеялся и отрицательно качнул головой:

– Как ни странно, нет. Всё обходится без крови, революционер, как нежелательное лицо, высылается за пределы империи в строго установленные сроки. Разумеется, будет хуже, если он попытается скрыться и остаться в стране вопреки воле ее властей. Но чаще всего, такого не бывает…

– Английский, испанский, итальянский, немецкий, но не знал, что ты говоришь еще и по-русски…,– Норбер не смог сдержать уважительного удивления, – какие таланты на службе Революции, а они рисуют нас полуграмотными недоучками и неудачниками…

Лапьер лишь отмахнулся:

– Нет, я не знаю по-русски. Просто в России все аристократы, чиновники и вообще, каждый хорошо образованный человек знает французский так, будто он родился в Нанте или в Лионе, а не в Петербурге или в Москве. Поэтому ни малейших трудностей в этом отношении у меня не возникло. Я считался эмигрантом, спасшимся от «ужасов» революции… да-да, не слишком удивляйся, не все 100% наших эмигрантов принадлежат к дворянству. Чтобы быть в сегодняшней России хорошо принятым, французу можно не быть аристократом, но крайне важно быть роялистом, как они выражаются «защитником Трона и Алтаря. Вот собственно и всё…

– И вот еще… Выходит, тебе, чтобы остаться в Петербурге, всё-таки пришлось приносить клятву в верности старому режиму и в ненависти к Революции?, – Норбер не смог не задать этот вопрос.

– А то, друг. С фигой в кармане, разумеется, сам должен это понимать. И не один я был такой «нехороший парень», сам понимаешь. По-человечески всё это крайне неприятно, а что делать, если надо? К тому же, злостному нарушителю сей клятвы грозило какое-то жестокое наказание…Может даже действительно казнь… А что делать, брат? Уже поздно, Норбер, надо отдыхать, нам завтра предстоит инспекция в местную тюрьму, взглянуть на результаты бурной деятельности нашего предшественника нужно непременно. Говорят, он был неадекватно жесток, возможно, кого-то еще удастся спасти.

В сопровождении вооруженной охраны Лапьер и Куаньяр приехали в Майенн, второй по величине город одноименного департамента и посетили местную тюрьму.

К комиссарам поспешил присоединиться местный председатель революционного комитета Франсуа Ленуар. Начальник тюрьмы предупредительно открывал камеры, давая возможность рассмотреть заключенных.

Мужчины и женщины опасливо привставали с матрасов, не сводя глаз с суровых молодых людей в чёрном, перепоясанных трехцветными шарфами, в шляпах с круглыми полями и трехцветными кокардами. В одной из камер внимание Норбера привлек худой подросток лет 12-14, сидевший на корточках у стены рядом с мужчиной средних лет.

– Это что?, – резко обернулся Норбер к Ленуару, – скоро станете брать под арест младенцев? Врагов страшнее у Французской Республики уже не осталось?!

Зрачки председателя революционного комитета слегка расширились, он не знал, чего ждать от нового комиссара Конвента, поэтому он произнес запинаясь:

– Гражданин комиссар, они были арестованы до вашего назначения по приказу гражданина Мэнье.

– Немедленно освободить мальчишку.. Кто ты, откуда, почему арестован?, – спокойно обратился Куаньяр к подростку.

– Это мой сын, гражданин, – поднялся с матраса коренастый мужчина лет 36-38, я Жан-Пьер Моро, предшественник гражданина Барбье на должности общественного обвинителя, арестован вместе с журналистом Макэ, разоблачившим финансовые афёры вашего предшественника Мэнье, я отказался подвести его под нож гильотины как «анархиста и нарушителя общественного порядка», и теперь как честный патриот требую и жду справедливости со стороны делегата революционного правительства.. – Моро встал перед Куаньяром и резко выпрямился, – жизнь и честь добрых республиканцев, зависят от вас, гражданин комиссар..

– Я слышал об этом деле и рад, что могу помочь, вы свободны, гражданин Моро, – Норбер выразительно наклонил голову и резко бросил вполоборота, – гражданин Моро и мальчик должны быть освобождены немедленно, Макэ также должен быть освобождён..

Следующая камера и вовсе преподнесла неприятный сюрприз, большинство находящихся там составляли молодые матери с детьми от малышей до подростков 13-14 лет.

Гневно сузив глаза, повернулся Норбер к насупившемуся Ленуару:

– Снова ясли? Чёртов эбертист более всего боялся детей?! Вы читаете постановления или сами себе господа? Чтобы здесь не было ни одного моложе 17 лет! Потрудитесь запомнить, малолетних в приют, беременным женщинам после медицинского освидетельствования отсрочка приговора на 9 месяцев! Нормы парижского трибунала станут нормами и здесь..Я даже не знаю, что еще мы можем сделать для этих несчастных, Лоран..

– Но гражданин, женщины поднимут дикий крик, если забирать у них детей и вообще, это же дворянские щенки, так что за беда? Когда бы это господа жалели крестьянских детей?! », – рискнул возразить Ленуар, – не исключено, что среди них могут быть жены и дети шуанов…

Кошачьи зелёные глаза Лапьера метали колючие искорки, он резко оборвал Ленуара:

– Прежде всего, это дети. Безмозглая жестокость не признак истинной революционности, любезный. Потрудитесь запомнить, что крайнее бешенство часто таит неискренность, не стоит переигрывать..За эти и другие преступления Мэнье уже отозван в Париж, прогулка в один конец до площади Революции ему обеспечена, не сомневайтесь. А матери не станут создавать нам помех, зная, что их дети останутся жить…

Куаньяр остановил товарища властным жестом. Лапьер слишком любит разъяснять свои решения, но к чему входить в споры и доказывать, когда имеешь право чётко распорядиться, и вообще «что такое» Ленуар?

Норбер резко вскинул черноволосую голову, смуглое лицо приняло выражение чеканной бронзовой суровости, в такие моменты он становился похож на вождя индейцев:

– Либо вы подчинитесь мне, либо отправитесь на эшафот через 24 часа!,– жуткий взгляд миндалевидных тёмных глаз с расширенными в холодном бешенстве зрачками и бесстрастная четкая фраза Куаньяра заставили Ленуара невольно пригнуть голову и отвести взгляд.

Это выглядело убедительно, а главное, страшнее громогласных воплей и ругательств…

– Да, гражданин…

Завершив посещение тюрьмы, а они увидели всё, что им было нужно, вернувшись в кабинет и закрыв за собой дверь, Норбер мрачно кивнул Лорану:

– Ты заметил, что внешне сдержанная, законопослушная здешняя администрация и трибунал куда более активно сопротивляются нашим решениям, чем местные якобинцы и их председатель? Мы обязаны подавить это сопротивление и установить твёрдый порядок, и председатель со своими людьми нам лучшие помощники в этом! Если подобных фрондёров обнаружим и в самом клубе, почистим и клуб! Что-то говорит мне, председатель Тенардье не станет чинить препятствий и строчить на нас жалобы в Париж!

– Да, я думаю, Моро должен быть восстановлен в должности для начала – Лоран откинулся на спинку кресла, – по счастью мы успели спасти не только честь, но и жизнь этого доброго патриота и его мальчика.

Норбер удовлетворенно кивнул и слабо улыбнулся:

– Вспомни выражение Барера, что гильотина чеканит деньги и это действительно так, ведь имущества осужденных аристократов конфискуются и поступают в казну Республики. Впрочем, это справедливо лишь в отношении аристократов и врагов нации…Так вот, интересно какую прибыль государству принесет казнь палача и вора Мэнье, думается, это будет сумма с немалым количеством нулей?

Резкий стук в дверь прервал их разговор.

Не дожидаясь разрешения войти, на пороге возник общественный обвинитель Жак-Люка Барбье, в руке он держал лист бумаги, возбуждённо повышая голос он обратился к ним, потрясая бумагой и глядя при этом на Куаньяра в упор:

– Граждане представители! Это возмутительно! Я надеюсь, то есть даже не сомневаюсь… это ошибка, ведь вы еще не в курсе здешних дел!

Это чудовищная ошибка, освободить Моро, этого опасного экстремиста и выдать свидетельство о благонадежности этому Фуке, попу, старому контрреволюционеру, защищавшему, если вам неизвестно, арестованных дворянских шлюх с их выродками!

Оставить на свободе Розели, братца местной Кордэ! Этот акт вовсе не свидетельство революционной бдительности! Как такое стало возможно, граждане? Гражданин Куаньяр, вероятно, вы еще не вникли в наше положение!

Почему молчит клуб Лаваля во главе с Северьёфом?! Это уже выглядит куда хуже…

Если потребуется, я даже отпишу в Париж, но…это, конечно, уже лишнее… извините мою горячность, я.. как патриот… слишком взволнован.. думаю, по размышлению вы сами всё осознаете и измените свои распоряжения, – более мягко сказал он и на глазах изумленного этой безумной дерзостью Лапьера Барбье небрежно бросил документ на стол.

Было видно, что Барбье привык держаться недопустимо панибратски с прежним комиссаром, какие-то тёмные общие дела объединяли их и вынуждали Мэнье сдерживать свой бешеный нрав.

Но у новых комиссаров не было причин закрывать глаза на хамские выходки Барбье. У дверей за его спиной застыли национальные гвардейцы…

Бледнея от гнева Лапьер поднялся из-за стола… С минуту Норбер беззвучно мерил общественного обвинителя мрачным, тяжёлым взглядом василиска.

Барбье насторожился и слегка позеленел от смутного предчувствия беды.

– Расстрелять!, – в холодном голосе Куаньяра зазвенел металл, – увести и расстрелять! Сержант Жютлэ выведите этого человека немедленно!

Солдаты увели ошеломленного и потерявшего дар речи общественного обвинителя.

Взглянув в глаза товарища, Лоран снова увидел в них леденящую волчью свирепость и понял, что узнал и оценил Норбера далеко не всесторонне. Но не одобрить его сейчас он не мог…

И всё таки это беспрецедентный шаг, Барбье всё же общественный обвинитель…слишком высокая должность. Какова окажется реакция Парижа?

– На должность председателя трибунала вернем честного Моро, это решено», – поправляя пышный кисейный галстук, сказал Норбер ровным мягким тоном, обращаясь к Лорану, – ты прав, справедливость должна быть восстановлена.

Поймав взгляд Лапьера, и угадав его значение, добавил:

– Ладно, не косись на меня как на кровожадного монстра, я не собираюсь нарушать закон, отправь человека за Жютлэ, пусть ведут негодяя в тюрьму.

Трибунал в обновленном составе и возвращенный на должность Моро решат его судьбу. Надеюсь, Моро не разочарует нас. Казнь Барбье станет предупреждением всем своевольным анархистам и пособникам контрреволюции, засевшим в местной администрации..

Кстати, что за бред, свой трибунал, общественный обвинитель? И так что, в каждой отдельной деревне, в каждом городке Майенна? Нет, после казни Барбье и его сообщников распустим их, пусть везут всех в центр департамента, к нам в Лаваль!

Но у Лапьера явно был вечер грусти и сентиментальных настроений:

– Так всё-таки казнь? Может некоторого срока заключения будет достаточно, чтобы как следует припугнуть их? Безусловно, я всё подпишу, но всё же, не много ли крови, Норбер?

Как не перемахнуть ту хрупкую грань, за которой принципиальность, целесообразность и суровая необходимость превращаются в банальную бесчеловечность, вроде той, за которую осужден Мэнье и еще будут осуждены, уверен, Баррас, Тальен, Фуше, Колло и им подобные сомнительные «герои»?

Неуклонное следование принципам и суровый долг невольно способствуют развитию неоправданной чёрствости, она что-то вроде брони, защищающей наши души. Но эта маска к несчастью прилипчива…

Человек, носящий её слишком долго, рискует действительно стать жестоким, хотя и против воли, не замечая этого. Я иногда думаю об этом и это немного меня беспокоит..»

Норбер мягко положил руки на плечи товарища:

– И я не зверь, Лоран и у меня есть сердце. Но это будет выглядеть лишь презренной слабостью с нашей стороны, только предельная суровость мер покажет им всю серьезность наших намерений.

Задержись Мэнье и его верный Барбье на должности, остались бы в живых несчастный журналист Макэ, Моро с сыном, эти женщины с детьми и другие невиновные честные люди, спасённые нами от гильотины? Нет и еще раз нет. Ну, так и нам не к лицу сентиментальность.

Экстремисты, жулики и финансовые аферисты, прикрывшие свои преступления революционными идеями такие же ненавистные враги Республики, как и защитники королевского трона. Если не хуже, так как эти изменники маскируются под товарищей, исподтишка предают и бесчестят имя французского якобинца! Впрочем, ты знаешь это не хуже меня.

И помолчав, рассеянно заметил, пожав плечами с долей искренней растерянности и грусти, Лоран сумел заразить его своим настроением:

– Может меня мой долг против воли уже сделал чёрствым и жестоким? Ты так не думаешь? Иногда останавливай меня, Лоран, если мои решения кажутся тебе неоправданно резкими и крутыми. Мы удачно дополняем друг друга! А это значит, наши решения будут взвешенными и справедливыми.

К удивлению Лапьера Куаньяр вскоре снова принял местного священника отца Фуке, скромно просившего оставить в покое их маленькую церковь и позволить продолжать службы.

Предшественник Куаньяра Андрэ Мэнье, ультра-левый эбертист, яростно проводил политику дехристианизации, поэтому все были крайне удивлены результатам этого визита: отец Фуке не был брошен в тюрьму и отдан под трибунал, более того, его просьба была удовлетворена.

Норбер знал, какое огромное моральное влияние имеет этот добрый и мягкий в личном общении, но несгибаемый в своей вере старик на местных жителей и решил поступить тоньше и умнее, чем Мэнье, привлечь его к сотрудничеству.

– Церковь не тронут, службы разрешат, но, … – он выразительно сузил тёмные глаза, – если здешние священники забудут свои духовные обязанности и вместо «Отче наш» затянут «Боже, храни короля» и « смерть Республике», вздумают призывать крестьян к «священной войне» с Революцией, обещаю, Майенн станет второй Вандеей и в жёсткости подавления мятежа мы не уступим, ни Карье, ни Колло!

Губы Норбера при этом невольно дёрнулись, он выглядел свирепым, но в это время думал совсем о другом, о том, что ухитрился привести весьма скверное сравнение, он не чувствовал в себе общности с обоими неадекватными героями и их методами…

А отец Фуке, скромный, пожилой человек вдруг неожиданно для самого себя рискнул сделать заявление делегату революционного правительства. Он робко заговорил о том, что не всё можно решить с помощью крутых мер, говорил, что всю жизнь прожил в этих краях, и хорошо знает здешних людей и их настроения.

– Молодые люди, те, кого вы зовете шуанами, это главным образом обычные крестьяне, напуганные и разозлённые крутыми мерами вашего предшественника. Они сложат оружие, если увидят в вас естественного защитника, а не карающую страшную силу. Вся их злоба от страха. Мне кажется, среди них не так много убеждённых роялистов и уверяю вас, Майенн не Вандея и не Бретань, не Прованс или Лангедок.. Но запугивают Парижем и подбивают их, чтобы превратить в пушечное мясо для своих целей, настоящие фанатики, озлобленные и непримиримые. Ни чувства христианина, ни человеческая совесть не позволяют одобрять Шаретта, д, Эспаньяка, Пюизе, Гуж ле Брюана, они и их люди палачи по призванию. Общеизвестно, что перемещения их отрядов по западным департаментам отмечены цепью преступлений извращённой жестокости, им мало просто убивать…им непременно надо мучить…

И помолчав, с удивлением видя, что его слушают, продолжил:

– Я читал ваши обращения к местным жителям, ваши декреты и… даже невзирая на сентябрьские процессы считаю, что по-своему вы недурной человек и вам не нужна жестокость ради жестокости, вам нужен только порядок и мир, а вашей цели можно добиться иначе.., я сам готов помочь, – и вдруг разом опомнился, – Господи, подвел меня мой старый язык.. влез не в свои дела. А хотел всего лишь ходатайствовать о неприкосновенности своей старой церкви…, – и спокойно поднял на Куаньяра смиренно-обреченный взгляд готового к смерти человека:

– Гражданин комиссар, я сказал лишнее, теперь я арестован ?

Куаньяр, слушал речь старика молча, в тёмных глазах вдруг зажглась искра неподдельного интереса, по губам скользнула беззлобная усмешка:

– А комиссару Мэнье вы тоже раздавали бесплатные советы?

– Упаси Бог, гражданин. Разве я сейчас бы стоял перед вами?, – простодушно развёл руками отец Фуке и сильно смутился, сообразив, не следует так откровенничать с этим молодым человеком, ведь он представляет ту же революционную власть, что и Мэнье…

Куаньяр вдруг задумался:

– Вы заронили во мне интересную идею. Раз, по-вашему, эти разбойники в первую очередь крестьяне, так стоит пообещать тем, кто согласен оставить ряды шуанов амнистию в обмен на сдачу оружия, боеприпасов и мирное существование, если расчет верен, затея будет иметь успех..

Но сдается мне, несмотря на седину и немалые годы вы наивны, гражданин Фуке и фанатичных, непримиримых роялистов, наконец, обычных бандитов, среди них гораздо больше, чем обманутых поселян. Всё сложнее… днем они как-будто мирные жители, крестьяне, а к ночи собираются в отряды и выкапывают оружие… Нет.. Майенн это один из очагов мятежа, то есть без пяти минут Вандея! И всё же идея ценна, – Норбер повернулся к товарищу, – нужно умелое сочетание принципов «пряника и кнута», разумного сочетания гуманизма и суровости, то есть «добродетели и террора», по словам гражданина Робеспьера, так как ни свирепость без меры, ни мягкосердечное попустительство не дают нужных результатов по отдельности!

Опустив голову на руки, он задумался, идея понравилась. Лапьер неуверенно пожал плечами, но возражать не стал.

Отец Фуке молча с интересом, наблюдал за ними и поразился, когда Куаньяр поднял на него глаза и спокойно произнес:

– Вы всё еще здесь, гражданин Фуке? Я уже сказал, что ваша просьба удовлетворена. Службы можно продолжать, но с известной вам оговоркой. Церковь не тронут. Но за малейший признак контрреволюционной агитации или укрывательства шуанов, роялистов вы лично ответите головой. Не поощряйте этих настроений и в своей пастве. Если вы будете честны со мной, и я не откажусь от своего слова.. Лоран, верни ему свидетельство о благонадежности..

Когда за старым священником закрылась дверь, Лоран вдруг опомнился:

– Черт побери, Норбер! Революционный Комитет забрал у него свидетельство о благонадежности. Ты даже не выяснял, присягнувший ли он?

– Если за ним не будет замечено ни малейших враждебных действий, я, возможно, даже готов закрыть глаза на этот важный пункт…

Вернувшись в Лаваль и оставшись в кабинете один, Норбер изучал документы, оставленные его предшественником, и думал: «Невесело же будет в Париже Мэнье, чёртов эбертист дико напуган и обозлён, он не может не сознавать, что его ждёт. Беспорядки начались относительно недавно… Умудриться превратить департамент в ад, может и есть некоторая доля правды в словах старика. Он местная копия страсбургского комиссара Шнейдера, бордосского Тальена, марсельского Барраса и тулонского Фрерона… Слон в посудной лавке, он не изменил состояние дел к лучшему, он всюду учинил дичайшие злоупотребления и разгром!

«Патриотические взносы» превратились во взятки от коммерсантов, ясно отчего Арно и Барбье были так самоуверены, они привыкли вести дела с Мэнье, практически «свои люди»..

Массовые аресты, осуществляемые столь массово лишь для того, чтобы за солидные «выкупы» освобождать состоятельных людей, в том числе может и заведомо виновных, а если у кого-то нет нужной суммы? Ну что ж, те несчастные и есть самые «подозрительные» и печальна их участь!

Ублюдок решал этой разбойничьей акцией две задачи разом, и карман набивал и создавал иллюзию яростной борьбы с контрреволюцией! А ведь настоящего роялиста он пожалуй и отпустит, если тот окажется достаточно щедр.. А то с чего бы так обнаглел дЭспаньяк?

А дело Рене Макэ, журналист имел смелость расследовать и разоблачать финансовые комбинации Мэнье и Ко, только смещение этого негодяя и моё появление спасло несчастного от гильотины!

Вспомнил Норбер и свой визит в здешнюю тюрьму, из которой он освободил товарища Макэ, председателя трибунала Моро и его сына, Моро взбунтовался против произвола комиссара Мэнье и сам был арестован и ожидал казни!

А спасенные из тюрьмы старики и матери с детьми, это ли «враги нации»?! Никого страшнее и опаснее не нашлось?! А сколько таких же погибло, не дождавшись помощи?

В чём же ухитрились обвинить честного патриота Макэ? О, обвинение стало стандартным для таких дел, неподкупность и гражданская честность трактуется этими господами как «экстремизм и анархизм», а разоблачение темных афер парижского депутата как «нарушения общественного порядка»! И безусловно, для этих «героев» все мы «чудовища и тираны», их ненависть наша лучшая награда…

Для нас «демократия» это власть в интересах нации, а не кучки «избранных и высокородных», это война юной Свободы с древним Деспотизмом, это уважение к достоинству простого человека и гражданина, впервые в истории поднявшегося с колен и сбросившего презренную роль верноподданного скота, это ненависть к любым формам угнетения и рабства, это уважение суверенитета и прав всех стран и народов без исключений.

Для них это возможность безнаказанно грабить, притеснять, наживаться, прикрываясь при этом нашими священными принципами.

«Деловые люди», нувориши это новые аристократы, они также презирают народ и угнетают его, как средневековые короли и принцы и также дождутся грохота падения новой Бастилии и перед казнью также не услышат ни слова сострадания…

Наша цель – указать место… а понадобится, так и сломать шею этой новой аристократии!»

Но что мы имеем сейчас? Возможно, что Лаваль временно придется оставить, роялисты перешли Луару и стремительно приближаются … Требуется срочное вмешательство армии.

Разгромленные части во главе с Анри де Ларошжакленом начали беспрецедентный «поход на север» в Нормандию, увлекая за собой семьи, которым также грозили расправы со стороны республиканцев. Они крайне рассчитывали на поддержку бретонских шуанов и английский десант…

Декабрь 1793 года. Отзыв Куаньяра в Париж и «адские колонны» генерала Тюрро

Войска генералов Республики Клебера и Марсо добивали группировки роялистских мятежников на западе Франции. Страшные карательные акции «адских колонн» генералов Россиньоля и Тюрро и тактика выжженной земли делали свое дело…

Боевые действия шли в нескольких километрах от Майенна, немного усилий и роялисты будут выбиты из захваченного ими Лаваля, до города отчетливо доносился грохот орудий.

Комиссар Лапьер с поручением от Комитета Общественного Спасения убыл в лагерь республиканцев и присоединился к людям генерала Тюрро, Куаньяр остался в городе. Оседлав гнедого жеребца и решительно отказавшись от сопровождения охраны в компании председателя Северьёфа, он поехал узнать, освобожден ли от роялистов Лаваль.

Решив сократить путь, Норбер и Антуан свернули на малолюдный участок дороги, поросший по краям лесом. Осёдланные кони, вороной и чубарый, одиноко пасущиеся в стороне от дороги привлекли их внимание, и Норбер смутно пожалел, что не взял охрану. Пришпорив коня, они быстро подъехали и тут же услышали стоны, доносящиеся из травы.

Стонал человек в коротких холщовых штанах и куртке из козьей шкуры, пропитанной кровью. Соскочив с коня, Норбер склонился над ним и сразу понял, что он безнадежен и умирает, притом очень мучительно, живот, за который он держался, был практически разорван штыком. Второй раненый, юноша 22-23 лет в светло-сером мундире, перепоясанный белым шарфом был ранен в бок и в бедро, увидев республиканца, он приподнялся на локте и даже попытался сесть.

Шуан (а именно эти лесные партизаны «белых» носили куртки из козьих шкур) был еще в сознании, давясь ругательствами, от боли и ненависти он цеплялся окровавленными пальцами за сапоги комиссара и жестом показывая на пистолеты, торчащие за трехцветным поясом Норбера, хрипя, просил об одном, чтобы его скорее убили…

Недолго думая, Куаньяр выдернул из-за пояса пистолет и спустил курок. «Недурно, если б и мне кто оказал такую услугу в подобном положении, – подумалось ему,– чёрт, он мучился, словно в камере пыток и всё равно умер бы и до города его было не довезти..»

Другой раненый, весь подобрался, не сводя глаз с республиканца, и даже перестал стонать в ожидании рокового выстрела. Но Норбер и не думал убивать его. Заложив руки за трехцветный пояс, он стал медленно приближаться к молодому человеку. Рядом с раненым в напряженной позе стоял, также заложив руки за белый пояс-шарф, мужчина лет под сорок и мерил республиканцев сумрачным, ненавидящим взглядом.

– Не подходи, якобинское отродье! Добей и меня, как убил несчастного Жанно!, – раненый отполз, приволакивая ногу, и обернулся, выставив перед собой руку с обломком сабли.

Норбер внимательно и мрачно рассматривал его:

– Я не намерен убивать тебя, «бывший», брось оружие!.

– Убейте же хоть одного из этих выродков, месье! Рай и добрая память потомков вам обеспечены!, – зарычал старший, с бессильным бешенством отбросив разряженный пистолет.

В этот самый момент молодой роялист отчаянным усилием попытался сделать выпад, и Норбер, рассыпая проклятья, сильным ударом сапога выбил из ослабевшей руки обломок клинка и, бешеным пинком отбросил его в сторону. Противник, держась за раненый бок, снова повалился в траву.

– Чего же ты ждёшь, regicid (цареубийца)?, – зло вырвалось у юноши со стоном.

– Дайте слово дворянина, что не броситесь на меня снова, и я перевяжу ваши раны!

– Чёртов санкюлот, ты еще и сумасшедший?! – и помолчав секунду, растерянно добавил,– хорошо, я даю слово…

– Не можете же вы поверить якобинцу на слово?! Не сходите с ума, виконт, умрем с честью, как подобает французскому дворянину!, – старший из роялистов озлобленно сузил глаза.

Ненависть на бледном лице юноши сменилась недоумением.

А Норбер продолжал:

– Можете подняться? Нет? Тогда обопритесь на моё плечо, но от дороги надо уходить, – и добавил как бы для себя, – неровен час, вернутся «белые».

– Ага, или «синие, – губы раненого иронически дёрнулись.

Норбер свистом позвал коня, умное животное слушалось хозяина не хуже дрессированной собаки. Другие лошади рысью шарахнулись от чужого человека и остались у дороги.

Рядом Северьеф дулом пистолета подталкивал своего пленника в спину. Миновав поляну, вся группа устроилась за деревьями на самом краю леса, откуда открывался обзор на этот участок дороги.

Северьеф снял пистолет с предохранителя и выразительно положил палец на курок, не выпуская из поля зрения старшего роялиста ни на минуту, молча прислонясь к стволу дерева, тот мерил республиканца пренебрежительным взглядом.

Всё время перевязки молодой роялист молчал и не сводил глаз с невозмутимого лица республиканца. Он нервно вздрагивал от холода и боли и Куаньяр молча, отдал ему плащ и протянул флягу с коньяком.

– Благодарю вас, месье или мне следовало бы сказать гражданин? Я виконт Альбер де Марси, капитан королевской католической армии Вандеи, мой спутник маркиз де Ленонкур.. Как вы намерены поступить с нами?

Куаньяр пожал плечами:

– Отвезу в Майенн.

– Где нас ждёт ваш революционный трибунал?

– Да, – ответ был короток и сух,– а вы видите иное решение?

Де Марси с трудом разжал губы:

– Не знаю.. Могу я узнать ваше имя?

– Норбер Мари Куаньяр,– он хотел было добавить «депутат и комиссар Конвента», но по расширившимся зрачкам де Марси понял, что он личность известная в этих краях.

Побледнев, роялист рассматривал его как экзотическое чудовище.

– По вашему приказу недавно гильотинирована маркиза д, Эспаньяк и еще много других людей…

Де Марси произнес это таким тоном, что Куаньяр снизошёл до ответа.

– Разве старый режим был снисходителен к лицам, покушавшимся на чиновников, назначенных королём? Разве уместна терпимость к разбойникам и убийцам? На руках этих шуанов кровь сочувствующих нам местных жителей, сотни местных республиканцев убиты с исключительной жестокостью. Они не люди, на ваш взгляд, их кровь не в счет?

Молодой роялист с сомнением склонил голову, довод не казался ему абсолютно убедительным.

– Всё верно и всё же за три месяца здесь были казнены еще около трёх тысяч человек.

Словоохотливость молодого дворянина удивила Норбера, старший спутник юноши слушал их, замкнувшись в презрительном молчании, но Куаньяр счёл, что должен быть натренирован отвечать на любой выпад врага, это принесет пользу на трибуне Конвента и Якобинского клуба и только потому удостаивал юношу ответами.

– Да, врагов Французской Республики, схваченных с оружием в руках и их агентов, подкупленных англичанами и австрийцами. А как вы обходитесь с нашими пленными, разве отпускаете с благословением? К тому же их вовсе не три тысячи, а вдвое меньше…Это пустой разговор, господин роялист.

Норбер сделал небрежный жест и замолчал, он был разочарован, выпады юноши он счёл наивными и непродуманными. Но молодой роялист не сдался.

– Я так не считаю. Ваше народовластие и ваша Республика противоестественны, они источник зла. Вы восстали против законной власти короля и посеяли гражданскую войну и анархию..

Высокомерно-неумная реплика юного барчука вызвала невольное раздражение, пришлось ответить.

Норбер нехотя разжал губы:

– Власть одной семьи и кучки привилегированного дворянства в глазах нации не является законной, а с хаосом мы справимся в несколько месяцев. О том же, кто начал гражданскую войну во Франции говорить и вовсе постыдитесь, бунт в Бретани и Вандее начался еще при власти Капета, массовое дезертирство офицеров-дворян в Австрию, на германскую границу и вступление их в имперские контрреволюционные корпуса также началось в эти годы. Патриотизм у наших господ не в чести? Им ближе сословная кастовая солидарность?

Юноша был слегка озадачен, ему не приходилось общаться с республиканцами, иначе, чем глядя на них через прицел, тем более не приходилось выслушивать их мнение.

В его взгляде мелькнуло что-то детское:

– Я много всякого слышал о вас. Здешние люди говорили разное, но чаще всего так: «он строг и честен в отношении своих революционных принципов, неподкупен, иногда склонен к человеколюбию, может своим решением спасти от эшафота слишком юных или тех, кто по его мнению обвинен несправедливо», но часто говорят о том, что вы безжалостно жестоки, легко подписываете смертные приговоры роялистам, искренне ненавидите дворянство . И когда вы перевязывали меня, вместо того, чтобы добить я был крайне удивлен. И снова ваша поразительная непредсказуемость, тут местные правы, взяла верх, вы сохранили мне жизнь, но лишь для того, чтобы доставить в трибунал, который приговорит меня к смерти…И я не понимаю…

Услышав это, Норбер спокойно кивнул, теперь капитан де Марси казался ему просто наивным юнцом, которого трудно всерьез ненавидеть:

– Первое – человеческие чувства, второе – долг гражданина. В этом нет ничего странного. Вы тоже заинтересовали меня, господин роялист. Раз уж вы склонны говорить со мной, так расскажите мне о себе

Де Марси удивленно пожал плечами, но всё-же счел нужным ответить якобинцу:

– В этих краях нашей семье принадлежало поместье Гран-Шэн, оно конфисковано после эмиграции нашей семьи в Лондон. Мать и сестра остались в Англии, мы с отцом вернулись, объявленные «вне закона» какдворяне-эмигранты. Отец в июле погиб в Вандее в чине полковника королевской армии.

Юношески бесхитростное поведение виконта задело, наконец, аристократическую спесь Ленонкура…Ненависть нашла выход…

– Давно не видел так близко живых якобинцев! Что же вы.. лейб-гвардия Революции.. крестоносцы Свободы.. убейте же меня.. здесь и сейчас! К чему тащить меня в Майенн? К дьяволу вашу революционную законность!», – и переведя дыхание, – ты знаешь, что бы я сделал с вами обоими, будь сила на моей стороне? Ты, гражданин Куаньяр уже знаешь на своей шкуре.. Но это мелочи.. знать бы тогда, что в наших руках революционный ублюдок высшего ранга.. комиссар Конвента, цепной пес Комитета Общественного Спасения! С живого драл бы кожу чулком.. верь мне, якобинец! Разозлю я вас когда-нибудь или нет?! Я дворянин и роялист..посвятил свою жизнь защите Трона и когда от вашей поганой Республики не останется камня на камне буду убивать санкюлотов с глубоким наслаждением! У вас нет права на жизнь! Чёрт! Да это не якобинцы, а просто святые отцы.. вы намерены и дальше выслушивать меня?!

Ленонкура ввёл в заблуждение невозмутимый вид Куаньяра, но Северьеф уже мелко дрожал от бешенства, готовый пристрелить это паскудное сиятельство!

Сквозь зубы вырвалось:

– Твою мать, скотина! Если ты не заткнешься, я проверю, действительно ли у тебя голубая кровь!

– Свяжите ему руки, Антуан!», – бросил Норбер Северьефу, – не так.. он очень опасен..за спиной..и покрепче.. Не отвечайте на его провокации, будьте выше этого..

На губах роялиста змеилась саркастическая усмешка, он и не думал сопротивляться, когда Северьеф связал ему руки:

– Наши ушли далеко..территорию сейчас контролируете вы..Нелегко будет скрыться, на меня укажет из злобы любой местный оборванец…,о, простите.. человек из народа…Думали, что ночью я убью вас?, – жесткий смех, – э, нет! Это не в моих правилах.. Быть убитыми во сне, не прочувствовав неотвратимости смерти, не успев толком ощутить боли, страха, безысходности.. Нет граждане, такая легкая смерть не для цареубийц!

Де Марси слушал его молча, он слегка побледнел, в лице отразилось легкое отвращение.

– Если я останусь жив, моя месть будет ужасна! Убейте меня здесь и сейчас.. добрые патриоты и делу конец!, – фанатика распирала сосредоточенная злоба..

– С наслаждением!, – вдруг против воли вырвалось у обоих республиканцев, никогда еще Куаньяр и Северьёф не достигали такого трогательного единодушия…

Северьеф зарычал, теряя над собой контроль:

– Убью!.. А как эти твари измывались над моим секретарем?! И разве вас.. не подвергли пыткам и издевательствам его дружки во главе с д Эспаньяком?!

– Присоединился бы к вашему желанию.. даже из одного лишь принципа справедливости!, – тон Куаньяра был холоден, только темные глаза зловеще загорелись.

– Так в чем дело? Давайте не будем драться за то, у кого больше причин.. и убьем его вместе? Вы «за?,– понял ли при этом сам Северьеф, что сказал.. едва ли.. он был слишком взбешён..

– Нет, – спокойно и четко ответил Куаньяр.

Возмущению Северьефа кажется, не было пределов.

– Он роялист-фанатик, проклятый аристократ, враг французской нации и демократии! На нём кровь наших товарищей! Убейте… убейте его, гражданин комиссар и никто не осудит вас!

– Верно, и всё-таки нет, Антуан… Я и вас в роли палача не представляю.. а мне ближе.. как выразился этот вырожденец «революционная законность», его должны судить..я хочу увидеть эту надменную голову под ножом гильотины..в этом и будет высшая справедливость и моя победа..

Наблюдая за пленником, бросая на него косые взгляды, Северьёф вполголоса стал вызывающе насвистывать «Ca ira!»

На губах де Ленонкура появилась усмешка:

– Слышишь меня, якобинец?.. Означает ли это, что мне следует затянуть «Боже, храни короля» и нарваться на пулю, которая избавит меня от вашей оскорбительной и необъяснимой снисходительности?

Норбер отозвался первым, тон его был безжизненно равнодушен:

– И не надейтесь, вас ждет трибунал. Впрочем, в моих глазах вы уже мертвы…

Стемнело рано, двигаться с места было опасно, приходилось переждать ночь в лесу. Куаньяр тем временем разжёг маленький костер, и присев на сухой пень снова поднял глаза на молодого роялиста, озадачив его вопросом:

– У вас есть жена, ребенок?

– У меня есть невеста…

– Она здесь или в эмиграции?

– К чему вам это знать, господин якобинец? – с легким раздражением произнес де Марси, – она во Франции… и вы твёрдо решили сделать её вдовой до брака…Мне кажется, вы не слишком погрешите против своих убеждений, если.. мы мирно разойдемся в этой чаще.. подумайте об этом. У вас самого в Париже осталась семья?

– Нет. Моя жизнь и верность всецело принадлежат одной благородной даме, нашей Революции,– и коротко уронил, хмуро глядя в огонь, – и никому больше не нужна.

– Это плохо… – задумчиво отозвался де Марси.

– Да, это неправильно,– тон Норбера стал резче обычного, – простые люди и в этом вопросе лишены свободы выбора…

Де Марси слегка растерялся:

– Это как? Причем же здесь личная жизнь?

Куаньяр огрызнулся:

– Вот как. Дворянину доступны женщины любого класса, и никто их за это не убьет, не кастрирует, господам всё позволено. При желании дворянин может даже жениться на девушке образованного, но незнатного среднего класса. Пофыркают, но стерпят и это в наше время. Но мужчина из народа иное дело… знай, плебей, свое место…

Де Марси вдруг осенило:

– Она аристократка?

Куаньяр лишь нахмурился и замолчал, не желая более поддерживать разговор. Он веткой ворошил красные угли.

Де Марси болезненно поморщился:

– Жестокая штука война, в особенности война гражданская. Человек в другом мундире, под другим флагом, с кокардой иного цвета уже вроде и вовсе не человек, а ходячий символ угрозы всему, что тебе дорого, тёмный носитель ненавистных идей, убивай их или они убьют тебя, не поддавайся никаким сомнениям, никакой жалости, будешь прав. Впрочем, на войне, в бою, всё более менее ясно, иное дело, расстрел и пытки пленных, иное дело, когда добивают беззащитных раненых…

Встретившись неожиданно близко, лицом к лицу, прикоснувшись к руке, встретившись взглядом, вдруг видишь, это такой же живой человек, как и ты.

Просто человек, не демон с кровавыми клыками, не порождение Тьмы, жаждущее уничтожить всё и вся, живой человек, со своими мыслями, чувствами, мечтами о будущем, вы говорите на одном языке, возможно даже выросли по соседству… и… нет никакой дикой ненависти, никакого желания его убивать…

Вы такое чувствовали когда-нибудь? У вас так было хоть раз?

Норбер молчал, несколько секунд не отрывая глаз от лица де Марси, но в мрачном неуверенном взгляде невольно отразился ответ, который сдержали сурово стиснутые губы.

– Но это ничего не меняет, если мы встретимся с оружием в руках в другой обстановке – продолжал де Марси, но как будто не без доли смутного сожаления.

– Да, – нехотя разжал губы Норбер, – это ничего не меняет

Прислонившись спиной к дереву и подтянув колени к подбородку, он пытался заснуть сидя, иногда приоткрывая один глаз и косясь на пленного роялиста.

Де Марси заметил это:

– Я не собираюсь вас убивать среди ночи. Жестокость и подлость не украсят дворянина и офицера… К тому же, без вашей помощи мне всё равно не влезть на коня и пешком далеко не уйти. Так что, доброй ночи, господин якобинец…

Де Марси плотнее завернулся в плащ и притих. Норбер отчего-то не мог отвести от него взгляд. Он невольно вздохнул.

Может, в самом деле, отпустить мальчишку и представить в трибунал одного маньяка Ленонкура? Согласится ли молчать Северьеф? Дьявол, как же всё непросто, когда сердце бунтует против жестоких требований долга!

И всё же нельзя, чтобы эмоции забегали вперед рассудка… Не всё так просто, молод и совсем неплох, как человек, он всё же роялист и враг, он убивал и будет дальше убивать защитников Республики, мне по-человечески жаль его, честно, и всё же, какое решение будет самым верным?!

Ладно, подумаю об этом утром! Знаю, ночь располагает к сентиментальности, утро всё расставит на свои места…

Мрачный Северьеф и вовсе боялся задремать, он не имел оснований доверять хваленой дворянской чести своего пленника. И всё же крайняя усталость брала своё…

Проснувшись с первыми лучами солнца, Норбер увидел замершего от ужаса Северьёфа, перед ним на пеньке невозмутимо сидел маркиз, и руки его были свободны.. Дуло пистолета смотрело прямо в живот председателю якобинцев Лаваля.

Маркиз щедро одарил республиканцев хищной белозубой улыбкой, удовлетворённо облизнул губы:

– А всё-таки есть в мире высшая справедливость, гражданин комиссар? Не настало ли время бросить оружие.. .или ваш товарищ умрет!

– Остановитесь, месье!, – резко вскрикнул раненый виконт де Марси, пытаясь подняться, на секунды отвлек внимание товарища, этого было достаточно, чтобы Северьеф ловким движением вышиб оружие из руки Ленонкура, повалил на землю и со всем бешенством ударил им же по голове пару-тройку раз…

Потерявшему сознание роялисту предусмотрительно снова связали руки. .

Фанатик был достаточно силен и энергичен и в победе Северьефа можно было бы сомневаться, если бы не вмешательство виконта..

Но право, не благодарить же за это роялиста.. или как?

Внезапный шум привлек внимание всех троих. Топот множества копыт заставил их притихнуть и выглянуть через листья на дорогу. Всадников было не менее 50 человек, светло-серые мундиры, белые шарфы-пояса и белые же с лилиями кокарды на шляпах выдавали в них роялистов. Офицеры «белых».

Шуанов отличали широкополые шляпы, короткие куртки из козьей шерсти с характерной эмблемой «сердца Христова», вооружены они были по-разному, у одних в руках карабины английского производства, у других пики, за поясами у многих топоры, как у индейцев с берегов Потомака и Гудзона.

Сильные и отважные партизаны «белых», верные местным традициям, своим убеждениям и своим командирам из дворян и предельно, средневеково жестокие к республиканцам.

Отряд остановился, брошенные кони, и труп у дороги привлекли их внимание. Всадники опасливо кружились на месте, поднимая тучи пыли, переговаривались, сдерживая фыркающих коней, и нервно оглядывались, подозревая засаду.

Неожиданно де Марси громко закричал, призывая на помощь, и отчаянным усилием попытался вырвать у Куаньяра пистолет, они сцепились, но силы были неравны, Куаньяр быстро прижал раненого роялиста к земле.

Но было поздно, де Марси успел снять пистолет с предохранителя и произвести выстрел в воздух. Несколько всадников схватив карабины, спешились и направились к зарослям, откуда раздался крик.

– Будь ты проклят, де Марси!, – Норбер зло сплюнул под ноги, – будь ты проклят!»

Де Марси с трудом поднялся, держась за ствол дерева:

– Я… не собираюсь выдавать вас на расправу. Уйдите дальше в лес, я выйду к ним один. Мы для них свои, – он бросил взгляд на маркиза, тот всё еще был без сознания, – я найду, что им сказать. Сам Бог помог нам разойтись без крови! Ошибся я, как последний глупец или был прав… покажет время…

Норбер молча мерил его недоверчивым взглядом…чего вдруг этот аттракцион невиданного гуманизма?

Группа вооруженных роялистов между тем приближалась к зарослям.

– Да уходите же вы, исчезните, сгиньте, сумасшедший якобинец! Не нужна мне ваша кровь!, – бешено шипел де Марси сквозь стиснутые зубы., – и вас тоже это касается!,– обратился он к мрачному Северьефу, – проваливайте же, еще минут 10 и будет поздно!

Оба якобинца не заставили себя ждать. Через секунды поляна была пуста. Оставшись без коней, они только к вечеру вернулись в город…

Вернувшийся из лагеря Тюрро, Лапьер привез хорошие новости.

Отряд д,Эспаньяка уничтожен, сам роялистский палач, ожесточенно сражаясь, погиб, его труп комиссар Лапьер привёз в город, его и мёртвого ждала гильотина, схвачены ближайшие к нему люди, в их числе маркиз де Желамбр.

Куаньяр выразил желание увидеть этого человека в тюрьме, перед казнью. Желамбр был одним из тех мучителей, что били и пытали его там, на глухой лесной дороге. Он один остался в живых…

Его товарища, графа де Рошфор Норбер уже навещал в тюрьме Лаваля в аналогичных обстоятельствах, слишком хотелось взглянуть в глаза этому человеку..

Двое других палачей Куаньяра, Шарло, слуга-шуан погиб под пулями солдат Тюрро.

Лапьеру повезло, он, как делегат революционного правительства, вместе с Тюрро возглавлял республиканцев, преследовавших разбитую банду д Эспаньяка.. Куаньяр, как второй из делегатов должен был остаться в Лавале.

По словам Лорана, шуаны дрались отчаянно, как звери, они знали, что в случае поражения всех их ждет либо расстрел, либо гильотина. На их совести немало сожженных городков и сёл департамента, немало трупов людей обоего пола и любого возраста, в том числе банальные грабежи, убийства и даже пытки пленных республиканцев, не исключая раненых и умирающих…

Но не за горами конец мятежам Вандеи! Еще немного усилий! Ca ira, граждане!

Вместе с Лапьером Норбер посетил Лаваль, откуда только что выбили банду д Эспаньяка.

Норберу очень хотелось снова встретиться с доктором Розели и Марией, но смутная внутренняя неловкость помешала этому импульсивному желанию.

Куаньяр отправил Розели письмо, в котором весьма эмоционально просил его покинуть Лаваль и вообще родной департамент Майенн и как можно скорее, бывший комиссар Конвента отлично понимал, что начнется здесь сразу после его отъезда в Париж…

В случае, если у Розели не найдется родных и надежных друзей, в доме которых можно переждать это опасное время, рискнул оставить ему свой парижский адрес и твердо обещал устроить доктору и его сестре максимально безопасное место жительства и с помощью своего влияния и немалых возможностей.

Для личной охраны семьи Розели он уже задумал подключить друзей детства Жюсома и Дюбуа.

Но так как никакого ответа от обоих Розели не дождался, решил, что они и без его помощи нашли себе укрытие.

Ну что же, главное, остались бы живы…

Кровавые зачистки «адских колонн» подчинененных Тюрро, Вестерманну и Россиньолю произвели даже на Куаньяра, идейного якобинца-робеспьериста и комиссара Конвента, человека далеко не сентиментального очень тяжелое впечатление.

Внутренне он сам сомневался, справедливо ли то, что происходило или уже чрезмерно бесчеловечно…

Поэтому, когда позднее вандейских генералов-карателей отозвали для отчета за превышение полномочий, почувствовал внутреннее облегчение. Значит, и Комитет в целом и Неподкупный думали об этом тоже, что и он сам…

Между тем, увлекшись местью республиканцам, маркиз даже не пошел на соединение с Ларошжакленом.

Он засел в этой, когда-то подвластной ему местности, где находился его особняк, и устроил кровавые расправы с местными жителями, перешедшими на сторону республиканцев. Разгрому подвергся местный Якобинский клуб, многие его члены казнены, а исчезнувший председатель Тенардье считался мёртвым, многие видели, как его убили выстрелом в голову по распоряжению Байи, предателя из вчерашних товарищей по клубу, трусливо и униженно перебежавшего к роялистам, изменник спасся, выдавая на расправу своих товарищей, составляя списки наиболее активных патриотов.

Господин д Эспаньяк занял свой пустующий особняк. В услужение людей возвращали силой, под угрозой убийства.. именно так вернулась к роли служанки Аннет Кенэ, ставшая после эмиграции маркиза школьной учительницей для сельских ребятишек.

Маркиз изображал импровизированный трибунал в одном лице, для него установили стол под навесом прямо на площади, подводили обреченных на смерть, люди успевали только назвать фамилию, одним жестом, он отдавал несчастного палачам. Крики ужаса и горя жён и детей казнённых сменялись тяжелым молчанием, скрывавшим бессильную ненависть.

Гильотину роялисты, эти хранители христианских ценностей, что интересно, привезли с собой…

А на вторую ночь после того, как республиканцы Россиньоля и Тюрро отбили у роялистов город, объявился «покойный» председатель с перевязанной головой.. Он объяснил парижским коллегам, что сумел затаиться, прикинулся мертвым, по счастью, проверять этот факт никто из роялистов не стал. Они отвлеклись на его товарищей, которых со связанными руками тащили к эшафоту..

Раненого Тенардье спасла соседка, добрая женщина, вдова Феро … По счастью, рана его была весьма поверхностной.

Все трое в ночь пришли к дому изменника, напуганный быстрой «сменой власти» он заперся и упрямо не желал открывать дверь. Негодяй, оказался суеверным, к тому же, он был слишком уверен, что председатель мертв, видел его лежащим без движения с простреленной головой, в крови.

– Тенардье?! Не может быть.. Все соседи говорят.. что ты мертв!

– А я вернулся с того света.. поганец! Покойный председатель и бывший товарищ.. намерен узнать.. как это вышло.. что я.. как говорят.. застрелен второго дня..да еще по твоему приказу! Нехорошо получается, тебе не кажется?

Лапьер беззвучно рассмеялся:

– Революция внесла новое даже в мир мистики! Мы слышали о призраках королей и владельцев замков, но призрак председателя якобинцев?…, если господа так боятся нас живых, то что же за кошмар для них революционер, вернувшийся с того света! Эх, вот бы можно было вернуть Лепеллетье и Марата!

За дверью притихли.

–Открывай же дверь, выродок! Не откроешь добром, вынесем к дьяволу!

Раненый Тенардье был слишком слаб, чтобы исполнить угрозу лично, но ненависть в его голосе, однако звучала вполне убедительно и искренне..

Раздалось по-прежнему через дверь, слабеющим от страха голосом..

– Гражданин Тенардье! Клянусь чем угодно! Я не хотел.. меня заставили.. мне угрожали.. человек слаб.. гражданин Тенардье!

– Так. Открывать не желаешь.. и не надо, есть иное решение! Гражданин Лапьер.. прикажите бить в набат, собирайте людей.. пусть народ судит.. все те, чьи отцы, мужья и братья зарыты живьем.. или лежат в тех сараях на окраине!

Резко открылась дверь. Байи растерянно обвел взглядом мрачных и суровых, вооруженных людей стоящих перед ним и когда ни в одном взгляде не обнаружил ни малейшего тепла и сочувствия, вдруг рывком сполз на колени, ухватился за сюртук Тенардье, явно готовый целовать ему руки и, постанывая от ужаса и волнения, твердил:

– Пощадите, сжальтесь…

Тенардье вырвал руку и брезгливо отшатнулся. Байи, по-прежнему стоящий на коленях, теперь ухватился за высокие сапоги Тенардье, обнимая его колени, в ужасе прижимаясь…На лицах Куаньяра и Лапьера тоже отразилось презрение и досада от того, что стали невольными свидетелями тяжёлой и отвратительной сцены.

– Пусть судит народ, – медленно повторил мрачный Тенардье.

Куаньяр за воротник поднял изменника, тот не думал сопротивляться и совершенно сник, особенно когда обжёгся об его свирепый взгляд.

Послышался набат и шум возбужденных голосов, невзирая на поздний час, родственники убитых направлялись прямо к дому Байи.

– Граждане, оповестим членов трибунала, что первое заседание завтра, надеюсь, не всех убил д Эспаньяк? Живы председатель и общественный обвинитель? Сейчас это и выясним. Самосуда, мы безусловно не допустим, – Тенардье смерил скорчившегося от страха Байи брезгливым взглядом, – хотя от души бы…

Январь 1794 года и секретная миссия Куаньяра в Нанте

Бывший, теперь уже бывший комиссар Куаньяр в роли тайного агента вместе с 19-летним Марком-Антуаном Жюльеном, сыном депутата Конвента, несмотря на возраст, юноша пользовался расположением Робеспьера, был направлен в роли секретного агента Комитета Общественного Спасения в Нант, где комиссаром был в это время ультра-левый эбертист Карье.

Лапьер с той же целью тайного наблюдения отправился в Бордо для наблюдения за комиссаром Тальеном, Жюсом в Марсель, где хозяйничали Баррас и Фрерон. Оттуда поступали самые чудовищные жалобы.

Их роль состояла в наблюдении за деятельностью местного комиссара с точки зрения рядовых граждан, в наблюдении за проводимыми им мероприятиями, им предстояло опровергнуть или подтвердить все ужасные жалобы, которые доходили до Парижа…

Жюльен наблюдал массовые расстрелы близ каменоломен, лично видел ночные утопления в Луаре, видел барки, на которых грузили людей со связанными руками, видел, как барки были затоплены, в гневе и в ужасе он строчил одно за другим донесения в Комитет. Их наблюдения и решили судьбу Карье и его отзыв для отчета в Париж. Пока он этого не знал и чувствовал себя настоящим диктатором департамента!

Комиссар Карье окружил себя людьми, гордо назвавшимися «ротой Марата», на деле настоящими головорезами.

Ответственными за эти экзекуции были назначены Фуке и Ламберти, не дававшие отчета даже органам местной власти, никому, кроме комиссара Карье. Именно их руками совершались жестокие расправы, которые официальными казнями уже назвать нельзя! Эти типы сильно напомнили ему «деятелей» сентября 92-го…

По дороге в Нант Куаньяр еще сомневался в достоверности сообщений, разве это не могли быть эмоциональные преувеличения? Вождь вандейцев Шаретт чудовищно жесток к якобинцам, но и Паррен в ответ весьма свиреп, потому лишь и держится против него.

Всё крайне неоднозначно, комиссар Карье был отправлен в Нант именно в тот момент, когда в этом районе свирепствовали банды графа Шаретта. Им были расстреляны не менее 800 солдат-республиканцев, сдавшихся в плен.

Острова Нуармутье, по задумке графа Шаретта, должны быть отданы под военную базу англичанам для последующей высадки британского десанта и их союзников французских дворян-белоэмигрантов.

Резня в Машкуле, где роялисты и шуаны вырезали треть всего населения, аналогичная бойня в Шоле, где местных республиканцев, якобинцев убивали после самых извращенных пыток и надругательств, всё это никак не располагало к мягким мерам.

Роялистский «полевой командир» граф Шаретт всегда был чудовищно жесток к пленным якобинцам, не соблюдал никаких договоров и норм, и только человек аналогичного типа мог иметь успех в борьбе с ним.

И всё же… любая крайность в виде мягкотелого церковного всепрощенчества или неадекватного зверства одинаково плоха.

То, что он увидел своими глазами только утвердило его в этом мнении..

Норбер постоянно носил при себе охранное свидетельство от Комитета, на случай внезапного ареста, который считал вполне вероятным.

На улице ночного города он и убил человека, а точнее насильника. Как это произошло?

Он ехал верхом по слабо освещенной улице на окраине Нанта, чувствуя себя вполне уверенно, это грело душу свидетельство Комитета Общественного Спасения, спрятанное на груди.

В мрачном от всего увиденного настроении, Норбер закурил… Женский крик заставил его пришпорить коня…

Молодая женщина отчаянно кричала и вырывалась, но жители были напуганы и никто не торопился на помощь… Они боялись вмешиваться, кто знает, отчего она кричит, а вдруг ее «всего лишь» пришли арестовать?

Коренастый мужчина уже прижал её к лавке, еще чуть и он своего добьётся…

Что вызвало безудержное бешенство Норбера, то, что на голове разбойника гордо красовался красный колпак санкюлота! Ну же, уроды-хамелеоны, вы убиваете нас, но не позорьте!

Он резко остановил коня и соскочил с седла, положив руку на кобуру и уверенным, пружинящим шагом крупного хищника быстро направился к ним.

– Чего тебе нужно? Убирайся, езжай своей дорогой!, – огрызнулся, обернувшись, субъект – может сам не прочь, тогда после меня!»

От последней фразы кровь бросилась в голову, не вступая в спор или в драку, Норбер молча, выплюнул окурок и выстрелил в упор. Тип судорожно дёрнулся, съехал с лавки и затих.

Молодая женщина тихо плакала, нервно дрожа и села, прижимая светловолосую голову к коленям. В эти минуты Норбер внимательнее рассмотрел её, совсем молода, на вид ей не было и 25 …

– Гражданка, нам нужно немедленно уходить отсюда, я провожу вас до дома!, – он произнес эти слова подчеркнуто мягко и тихо.

– Господи, я должна была бы поблагодарить вас, а у меня нет ни сил, ни слов… я живу далеко отсюда, в центре, ради Бога, помогите мне найти мою дочь, они увезли детей в порт, в пакгауз, умоляю вас, надо торопиться, промедление грозит моей девочке смертью!

– Что здесь происходит?! Кто увез детей и зачем?!

– Кто?! Разве вы не понимаете, откуда же вы? Они уже арестовали так много людей, и какая разница, что среди них старики, даже молодые матери с детьми! Их там немало! Называют себя «ротой Марата»!

– Наемные головорезы, маскирующиеся под санкюлотов, завербованные Карье для исполнения приговоров?, – догадался Куаньяр.

– Бандиты или санкюлоты, какая разница!, – вдруг озлобленно вырвалось сквозь стиснутые зубы женщины.

– Думайте, что говорите, гражданка!, – чтобы подчеркнуть серьезность своих слов, Норбер резко поднял ее голову за подбородок и почувствовал, как она мелко и нервно задрожала, – это нервы, считаем, вы этого не говорили, я этого не слышал. Обычно такого я не прощаю! А сейчас к набережной…

Взял коня под уздцы…

Невзирая на ночной час, везде огни, везде нездоровая оживленность, опасность исходила отовсюду, Норбер ощущал ее каждой клеточкой тела. Женщина ни на шаг не отставала от него, слегка прижимаясь, бессознательно ища защиты.

В нём кипело бешенство и гнев, отвращение и некоторый ужас.. Среди этих вооруженных и озверевших людей возможно всё. Холодом и отвращением отозвалась память.. Аббатство.. сентябрь 92-ого..

Проталкиваясь среди них, он думал: «Какие к дьяволу это патриоты? Обычные наемники, причем с самым тёмным прошлым! Или… среди нас действительно есть такие фанатики, готовые лично топить и поднимать на штыки?!»…

Красный колпак сам по себе еще не делает человека революционером, эту честь нужно заслужить, а по этим плачет эшафот, причем при любом режиме! Среди настоящих патриотов свидетельство Комитета спасение, а среди этих? Застрелят или отправят под нож без суда?…И всё же надо рискнуть!»

– Гражданин!, – остановил он первого попавшегося человека за рукав, – где я могу увидеть председателя якобинцев?

Тот пытался отмахнуться:

– Где его искать в такой час! Должно быть он дома! Ищите его сами! Откуда вы взялись, такой умный!, – попытался вырвать руку.

– Из Парижа, – резко отозвался Норбер, – именно сейчас он мне и нужен! Дело срочное! К тому же я должен знать, что в данный момент здесь происходит, на набережной и особенно в пакгаузе. Что бы это ни было, акция должна быть приостановлена. С Карье буду говорить сам. А пока мне нужен председатель!

Человек перестал вырываться, он растерялся, Куаньяр держал себя строго и властно, как человек, имеющий право приказывать:

– Даже не знаю.. Возможно, он еще в клубе…

– Вот вы нас и проводите и как можно быстрее…

Человек встретился взглядом с Куаньяром и счёл разумным согласиться.

У входа в основной зал с трибуной и амфитеатром скамей Куаньяр мягко сказал женщине:

– Останьтесь здесь и подождите меня!

Председатель местного якобинского общества Венсан де Ла Монтань выглядел крайне усталым, мрачным и озабоченным. Он поднял брови, прочитав свидетельство Комитета Общественного Спасения.

– Есть небольшая проблема, гражданин Куаньяр. Приостановить акции мы никак не можем, хотя и пытались выразить протест, это решение комиссара Карье. А объяснить, пожалуй, сможем. В переполненных тюрьмах Нанта началась эпидемия тифа, люди крайне напуганы. Были предложения частично освободить тюрьмы, выпуская наименее опасных заключенных, но были и другие предложения, наиболее экзальтированные кричали: «Бандитов в воду!» В конечном итоге решение было за комиссаром, и он принял именно это последнее предложение..Отчего? Рискните спросить у него сами. Если вы о том, что происходит на набережной, там стоят барки, готовые принять этих заключенных…

– А что касается пакгауза?! Что вообще там происходит? Зачем? Там заперто немало священников, стариков и даже подростков обоего пола, я видел даже беременных женщин, их что же, тоже на барки и за борт, гражданин?!, – тон Куаньяра против воли стал крайне жёстким.

– Говорите всё это Карье, почему вы с этим пришли сюда?!, – в тоне председателя звучала досада и злость от собственного бессилия, – только будьте осторожнее, данные вам права это всего лишь полномочия наблюдателя, а если что-либо помешает вам вернуться в Париж и представить доклад?

– Это угроза, гражданин председатель?, – Норбер медленно поднялся со стула, – я приехал не один и если я не вернусь…

– Нет, по крайней мере, угроза исходит не от клуба…, – уклончиво ответил председатель.

– От самого Карье?, – Норбер понимающе кивнул, мрачно улыбаясь.

Председатель молчал. Но молчание было выразительнее слов.

– Последняя просьба к вам, гражданин председатель. Я понял, что вы честный патриот, я таких людей чувствую тонко. Дайте мне людей для сопровождения и охраны, мне нужно быть в пакгаузе, нужно срочно найти одного человека… одного ребёнка…

– Личная заинтересованность?, – на бледных губах председателя мелькнула усмешка, он видимо сделал свои выводы.

Теперь Норбер вежливо уклонился от ответа, пусть думает, что хочет, так даже лучше.

– Вот по залу бродят как потерянные человек 12, здесь от них сейчас толку нет, они и пойдут с вами, больше я ничем не могу вам помочь.., – и громче, – граждане, вы должны сопроводить этого человека в пакгауз и…подчиняться его решениям, он из Парижа от Комитета, но тсс, всем знать об этом ни к чему.. Хитро улыбнулся, взглянув на Куаньяра.

– Благодарю вас, гражданин, – Норбер выразительно наклонил голову и вышел в коридор, – гражданка, -он обратился к своей спутнице,– мы войдем в пакгауз вместе, сами будете искать вашего ребенка…

Пакгауз производил не менее тяжелое впечатление, чем нездоровое оживление на ночной набережной… Только через два часа несчастная смогла найти свою дочь, она вышла, дрожа и пошатываясь от нервного напряжения и держа на руках 5-летнюю белокурую девочку.

Норбер невольно вздрогнул от ощущения чудовищности момента, сколько же еще немощных стариков, женщин, детей и подростков должно было там остаться и что же их всех ждёт, его больно коробило от чувства абсолютного бессилия. Внезапно ему стало душно, так, что хотелось разорвать на себе галстук.

Гражданин Карье, есть же здравый смысл и предел человеческому терпению! Тебе придется ответить за всё!

Ждите своего часа Тальен из Бордо, Фуше и Колло из Лиона, Баррас из Марселя, друзья писали точно о том же…

Принимать страстную благодарность молодой матери было скорее неловко, чем приятно. А как же те, другие? Он ничего не может сделать для них!

Проводив их домой, Норбер был намерен тут же ехать обратно, но гражданка Робер, так звали молодую женщину решительно удержала его в своем доме.

– Это очень опасно, гражданин Куаньяр. Повезло один раз, не значит, что повезет в другой. Вы уже поняли, что здесь происходит? Не отказывайте мне, прошу вас, останьтесь до утра!

Норбер не стал отказывать ей, тем более что обстановка в городе ему весьма не понравилось.

Двухэтажный дом в центре Нанта выдавал обеспеченных хозяев, но всё же не аристократов, на этот пункт глаз Норбера был намётан. В небольшом холле их встретила перепуганная служанка, было видно, что она рада видеть хозяйку. Она тут же приняла из рук Норбера задремавшую девочку и унесла ее в спальню на втором этаже.

Куаньяр расположился в кресле в уютной гостиной, а гостеприимная хозяйка пошла отдать распоряжения кухарке. В ожидании ужина гражданка Анриэтта Робер составила ему компанию, сев в соседнее кресло. Только каждые четверть часа она поднималась в комнату дочери, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо.

– Вижу, что вы тоже очень устали, – заметила молодая женщина, бросив внимательный взгляд на резко обозначившиеся скулы и впалые глаза.

– Что я, это вы пережили сегодня настоящий кошмар, – Норбер осторожно коснулся губами тонкой руки, – но признаться, чрезмерная жестокость и неадекватность Карье меня озадачила, поверьте, ему совсем недолго испытывать терпение местного населения, совсем скоро его отзовут для отчета в Париж.

Норбер смотрел прямо перед собой, перед глазами стояли сцены, увиденные на набережной. Тяжелые мысли вырывались сквозь зубы вслух.

– Нуайяды это действительно ужасно… плавающие в Луаре трупы, которые течением выносит в океан… это невозможно комментировать… Количество расстрелянных в каменоломнях превысило все разумные пределы… трупный запах уже начинает преследовать окраины города…скоро начнется эпидемия. Страшный замкнутый круг.

Но малолетние дети, гибнущие вместе с матерьми? Я отказываюсь это комментировать, гуманности, как и здравого смысла не отменял и не может отменить никакой декрет…Ответит за всё..Только сохраните это в тайне…

Зачем топить? Гильотина работает достаточно эффективно… – только сейчас Куаньяр замолчал, наткнувшись на расширившиеся от ужаса зрачки молодой женщины. Вот чёрт, отрезать бы тебе язык, братец, за этот один ее взгляд…

– Извините, я иногда бываю груб. Это своего рода мысли вслух, я очень расстроен всем тем, что здесь происходит.

– Я даже боюсь спросить, кто же вы, если не боитесь всех этих… людей и можете от них что-либо требовать. Я не имею права быть любопытной, я до самой смерти буду благодарна вам, вы спасли жизнь моей девочке…и мне. Если вы согласитесь оставить мне свой парижский адрес, я иногда стала бы писать вам, у меня мало друзей, а защитника и совсем нет, – она замолчала, чувствуя неловкость и нервное напряжение, ей было трудно сказать что-либо еще.

Норбер слабо улыбнулся и записал свой адрес на клочке бумаги.

– Отчего же вы боитесь спросить, кто я, вы имеете на это право. Я не преступник и стыдиться мне нечего. Норбер Мари Куаньяр, приехал сюда из Парижа. Отчего легко мог требовать помощи Клуба? И на это отвечу, я член Якобинского клуба Парижа и депутат Конвента…

Она слушала его молча, была всё еще бледна и бросала быстрые опасливые взгляды из под полуопущенных длинных ресниц. Он приписал эту реакцию нервному стрессу, искренне не предполагая никакой другой причины, и поэтому стал держать себя ещё более деликатно и мягко.

Он решил отвлечь ее от страшных воспоминаний разговором:

– Где же ваш муж, гражданка Робер?

– Я вдова уже почти год, гражданин Куаньяр..

– Извините… Но родственники, братья или сестры у вас есть?

– Я здесь совсем одна. Впрочем, в Париже у меня старший брат с семьей, тётка и кузены.. Но ехать в такое время в Париж

– Что вы имеете в виду? Там безопасно… в сравнении с Нантом…

Анриэтта Робер взглянула на него недоверчиво.

– Верьте мне, я знаю, о чём говорю. Но еще раз простите мою бестактность, как вы оказались… в такой ситуации.. если не хотите, можете не отвечать…

– Меня хотел арестовать патруль, я с дочерью сумела скрыться.. Потом нас схватили эти…девочку забрали… со мной остался этот.. сказал своим людям, что мы.. чуть задержимся.. они всё поняли.. смеялись.. простите, я действительно, не хочу весь этот ужас вспоминать!, – она запнулась, на глазах показались слёзы.

– Простите меня… если сможете…я чёрствое бестактное чудовище и за это сам заслуживаю гильотины, – глухо прошептал Норбер и осторожно прижался губами к тонкой нервной руке, – я больше не коснусь этой темы,… но если вы не передумали писать мне, я обязательно отвечу на ваши письма.. сделаю всё, в чём смогу быть полезен для вас!

Появление служанки, объявившей, что в столовой накрыт стол, слегка разрядило обстановку…

Ей было плохо, она три раза заходила в комнату девочки, проверить, спит ли ребенок, она не хотела отпускать гостя от себя, общение отвлекало мысли. Его присутствие давало ей чувство защищенности.

Норбер не спал до рассвета. Он пытался осмыслить и переварить всё, что здесь увидел, но это никак не удавалось.

Жестокости много, логики мало. За что именно её пытались арестовать? Зачем и на каком основании схватили её ребёнка и тех… других, которых он видел этой страшной ночью в пакгаузе?

Почему здесь орудует эта фантастическая «рота Марата», прикрывшая кровавые расправы и произвол красными колпаками санкюлотов? Где Карье и его помощники Фуке и Ламберти их всех нашли? Кому пришло в голову назвать этот карательный отряд именем Друга Народа? Надо же..

. Что же ожидало несчастную гражданку Робер, не появись он так вовремя?! Изнасилование, беспредметный арест и казнь, скорее всего без суда?!

Он затруднился бы теперь определиться в своем отношении к Карье. Вначале оно было терпимым, даже относительно позитивным. Суровый, прямолинейный человек, несколько фанатичный, не страшно. Главное, ничего общего с Тальеном, Баррасом или Ровером.

Но сейчас… К тому же, в личном общении он показался Куаньяру человеком с явным отклонением, уже очень странными были некоторые его реакции. Нервное возбуждение не давало заснуть.

Скоро, совсем скоро обо всём узнает в подробностях сначала Неподкупный, потом и весь Комитет, возможно даже, мы выпишем путёвку любезному Карье до площади Революции, в один конец! И после этого еще мило удивляются, для чего же нужны чистки в наших рядах?

При прощании Анриэтта Робер неожиданно обняла за шею растерявшегося Норбера и крепко поцеловала в губы:

– Прощайте! Я никогда не забуду вас и того, что вы сделали для меня и моей девочки…Может мы еще встретимся в скором времени.. в Париже!

В своей комнате Норбер появился только рано утром и для себя уже решил, что завтра же они с Жюльеном допишут донесения и вернутся в Париж, здесь они видели уже всё… всё то, о чём потом отчаянно и напрасно захочется забыть…

Карье в памяти Жюльена, эмиссара Робеспьера, остался слишком нервным, даже слегка неадекватным человеком, чья крайняя жестокость возможно и объясняется именно этой неадекватностью, он был словно перевозбужден той огромной властью, которая неожиданно свалилась на него.

Почти недоступный для рядовых посетителей, он постоянно и много пил, отвечая угрозой на каждую просьбу о помиловании кого-либо, иногда он принимал молодых женщин, дочерей, невест и жён арестованных… но и эти унизительные для несчастных интимные визиты не спасали от трибунала и эшафота их отцов, женихов и мужей.

Возомнивший себя неприкасаемым восточным царьком, ультра- радикал Карье позволял себе кричать на своих местных коллег.

Иногда, встречая противодействие и несогласие в чем либо, в припадке бешенства он даже угрожал им, хватаясь за саблю, этого не избежал даже сам Жюльен, а затем рискнул напасть на местных патриотов из Клуба, что было явлением чрезмерным даже для этого сурового времени.

Дело было в том, что 132 человека, притом республиканцы, не из «умеренных», чистейшие якобинцы, выразили открытый протест против варварского произвола…

Скованных попарно их этапом отправили в Париж. Содержали их отвратительно, почти как африканских невольников, так что несколько человек умерло в пути. Они измучены дорогой, истерзаны душой и только проходя под конвоем по улицам очередного города, через силу еще могут кричать: «Да здравствует Республика!», за которую они теперь умирают в каком-то ужасном, непонятном кошмаре по вине властного самодура Карье.

Несчастные находились в тюрьме до самого лета 1794 года. Они стали страшными свидетелями со стороны обвинения на процессе бывшего комиссара…

Жаркое лето 1794 – заговор разрастается

Вечерело. Розоватое солнце устало бросало последние лучи на черепичные крыши старых домов Парижа, на облупившийся, заваленный пожелтевшими пачками бумаг подоконник.

Филипп Дюбуа устало уронил голову на руки. Заседания в Якобинском клубе часто затягивались допоздна, но, пожалуй, что никогда дебаты не принимали столь остро ожесточенный характер, казалось, самые стены накалялись от взаимных обвинений и ненависти…

На календаре месяц прериаль II года Республики (июнь 1794 года) …

Он поднял голову и снова взял лежавшую перед ним свежую газету. Убит депутат Конвента гражданин Марни и его секретарь Данжу, исчезла папка с документами, касающимися охраны Тампля. «Кого еще может интересовать судьба маленького Капета? Лондон? Вену? Роялистов барона де Батца? Снова Батц…»

Раздался резкий стук в дверь и на пороге возник невысокий худощавый молодой человек лет 30 с трехцветной кокардой на красном колпаке, лихо сдвинутом набок.

– Привет и братство, Филипп!

Дюбуа тряхнул длинными волосами:

– Не на приеме у австриячки, Пьер! Вижу по хитрой физиономии, есть что-то новое и если это не секрет…, – договорить Дюбуа не удалось.

– Скоро это ни для кого не будет секретом. Это дело для Комитета Общественной Безопасности, – Жюсом ткнул пальцем в газетную статью, – подумай, еще зимой по Парижу поползли слухи о похищении Батцем мелкого Капета и о подмене ребенка, но это лишь слухи..А еслиправда и об этом узнает общественность? Не надо гадальных карт девицы Ленорман, чтобы предсказать возможную судьбу революционного правительства! И главное: мы оба организуем для Норбера отличный сюрприз …если ты понимаешь, о чем я..

Дюбуа молча, поднялся, сгреб в стол бумаги и запер ящик.

– Выходи, я закрываюсь, поговорим на улице.

Спускаясь, по узкой лестнице, в темном, остро пахнущем кошачьей мочой подьезде, Дюбуа вспомнил то, о чем хотел спросить друга еще с утра:

– Норбер приехал? Или он все еще в командировке на западе?

В дверях подьезда Жюсом резко остановился:

– Нет, он уже в Париже, работает в тесном контакте с Героном», – метнул выразительный взгляд на друга, – так то…

При упоминании имени Герона Дюбуа неопределенно пожал плечами и неприязненно сжал губы. Анри Герон, главный агент Комитета Общественной Безопасности, олицетворение мира ловких, циничных политиков, толпившихся вокруг децемвиров, один из самых усердных поставщиков эшафота.

Анри Герон и Норбер Куаньяр, честный принципиальный революционер и якобинец, что у них общего, что за нужда в таком сомнительном сближении? Какая-то секретная задача, поставленная непосредственно Робеспьером? Вот это весьма вероятно.

Робеспьер использовал Герона для наблюдения за Комитетом Общественной Безопасности, а тот, в свою очередь думал, что пользуется услугами Герона для надзора за Комитетом Общественного Спасения…

Жюсом и Дюбуа, состояли не только в Якобинском клубе Парижа, но одновременно были членами клуба Кордельеров до событий весны 1794, в 1793 их идейным вождем был Марат.

После его убийства их уважение переключилось в большей степени на Эбера и Шометта, лидеров Совета Парижской коммуны, героев 10 августа, но в сущности оба в своих предпочтениях заметно колебались между ультра-левыми и центристами Робеспьера. Сильное моральное влияние Куаньяра побудили обоих уже зимой 1794 слегка дистанцироваться от ультра-левых в пользу фракции Робеспьера. Вовремя.

Норбер рискуя очень многим, поделился с друзьями некоторой информацией касательно закулисной деятельности «папаши Дюшена» и предложил им подумать, не выступать вместе с ним против революционного правительства. Очень вовремя.

Внимательный взгляд полицейского Дютара еще в 1793 подметил одну особенность: якобинцы не представляли собой однородной массы, люди из образованных и, что еще более важно, более обеспеченных делили свои симпатии между Дантоном и Робеспьером.

Простые люди, бедняки санкюлоты считали своим лидером Марата, а после его убийства Эбера, Шометта, Венсана, считая, что именно они выражают интересы самых беззащитных и малоимущих, до судьбы которых людям среднего класса, а тем более богатым нет никакого дела…

– Кстати, допрашивать нашу красотку, будет лично он, наш милейший Норбер, большой любитель аристократов, татуировка на руке которого гласит: «Святая Гильотина! Спаси Отечество»!… Или как иначе решит…, – усмешка Жюсома оставалась таинственной и хитрой.

– Расскажи-ка мне историю ареста нашей «принцессы» поподробнее, Пьер.

– Задержана она благодаря чистейшей случайности, бдительный гражданин указал на нее, как на скрывающуюся аристократку.

Я хорошо помню Луизу де Масийяк по Санлису, но ясное дело, что госпожа графиня меня не помнит, все санкюлоты для господ «на одно лицо». Девушка была совсем без сил, в глазах затравленность и ужас, я отчего-то сразу почувствовал, что дело тут не только в том, что мы ее задержали, ее конкретно кто-то преследовал, и она боялась быть схваченной ими ничуть не меньше, чем боялась нас…

Вид у нее был совсем несчастный, честно сказать, даже жалко, хотя конечно и виду показать нельзя. Назвалась чужим именем, ясно, не дворянским. Подумай только «гражданка Дюпон».

Ну, тут я не выдержал, и так вежливо намекнул мадемуазель, чудесный, мол, городок Санлис и не могли ли мы там встречаться летом 92-го, поинтересовался также здоровьем и местопребыванием господина де Бресси и его детей. Тут уж ей совсем стало плохо.

Я решил закрепить успех и наудачу спрашиваю, вас задержали на углу улицы Вивьен, когда там произошло убийство депутата Конвента и его секретаря, что вы можете сказать по этому поводу. И тут понял, что случайно попал в точку… Не без труда удалось убедить девчонку, что она слишком важный свидетель, чтобы мы позволили уничтожить ее, что первым делом сделают те, другие…

Выслушав самое начало ее истории, я сразу понял, что надо срочно разыскать Норбера и как следует спрятать нашу аристократку, тем более что у него, кроме служебного интереса в этом деле есть и кое-какие иные…

Кстати, милейший де Бресси с детьми на момент ее задержания был уже в тюрьме, осталось срочно выяснить, где именно, первым делом нужно их разыскать и также надежно спрятать, Норбер ради нее все равно этого потребует.

– И всё же, отчего же ты не пошел в Комитет Общественной Безопасности?

– Ага, как бы не так… .Я не зря успел перехватить ее у агентов Комитета буквально из под носа, трудно сказать, кого ей нужно бояться больше, их или людей барона де Батца или всё еще хуже, у них тут общий интерес…

Дюбуа выразительно присвистнул и надвинул на глаза шляпу.

В пятиэтажном доме через дорогу на третьем этаже зажегся свет. Погода портилась, грозила к ночи разразиться дождем, ветер азартно гонял по тротуару сухой песок и мусор.

Жюсом показал другу на золотисто светящееся окно:

– Есть предложение славно закончить вечер у старины Мунье, ты помнишь Мунье? Он был председателем трибунала у нас в Санлисе, сейчас тоже перебрался в Париж с семьей. Возьмем пару бутылок рейнского…

Норбер Мари Куаньяр, смуглокожий молодой человек лет 28 с длинными по моде конца века иссиня-черными волосами, одетый в строгий темный костюм, перепоясанный трехцветным «национальным» шарфом, означавшим революционного чиновника нервно курил за столом служебного кабинета на улице Мартруа около городской Ратуши. По настоянию Жюсома он хотел допросить таинственную гражданку Дюпон в неофициальной обстановке без посторонних…

С весны 1794 года его новое место службы Секретное Бюро при Комитете Общественного Спасения. Его принципиальности, суровой непримиримости боятся не только роялисты, его ненавидели и казнокрады-нувориши, и своекорыстные аферисты, прикрывшиеся революционными идеями и триколором молодой Республики.

Перед своей совестью республиканца Норбер честен, только тех, чья вина фактически доказана, а также тех, только тех, кто безусловно виновен, с точки зрения революции и законов Конвента, без колебаний отправит он под трибунал и на гильотину, но жестокости ради самой жестокости, наслаждению властью над чужой жизнью бывший комиссар совершенно чужд. Убеждения его были самые крайние, но искренние.

Совесть республиканца, здравый смысл и революционная целесообразность – прежде всего. Это знали искавшие встречи с ним, в отчаянном поиске защиты и справедливости люди.

По-прежнему опыту комиссара Конвента Куаньяр отлично знал, как легко могут привести к непоправимой трагедии наговоры и интриги личных врагов, брошенные в запале эмоций резкие слова и необдуманные поступки.

Суровый и собранный «солдат Революции» с бесстрастным лицом, уверенными властными жестами и умными жестокими глазами, «идеальный якобинец» с плохо скрытым нетерпением ждал таинственную незнакомку, гадая кто она, и какое имеет отношение к недавнему убийству депутата и передаче секретных документов? Так кто же именно из членов Комитетов на самом деле является предателем? Что за сюрприз имел в виду Жюсом?

Резкий стук в дверь прервал его мысли. Вошли трое. Жюсом в карманьолке и в надвинутом на лоб красном колпаке слегка удивил хозяина кабинета. Агент Общественной Безопасности, зачем эта подчеркнутая простонародность? С целью раствориться незаметно в толпе простых парижан? Возможно…

Рядом с ним стоял Дюбуа, держа в одной руке шляпу-цилиндр с трехцветной кокардой, другой придерживая локоть молодой женщины, хотя она и не вырывалась.

– Мы полностью в вашем распоряжении, гражданин Куаньяр,»– и улыбаясь, протянул ему руку, – привет, Норбер! Куаньяр молча кивнул и подал ему руку. И верно, барские поклоны, и версальские церемонии чужды истинным патриотам, тем более старым друзьям.

Взгляд его темных внимательных глаз вдруг остановился на миловидном, но бледном от напряжения лице девушки. Гражданин Куаньяр замер.

«Гражданка Дюпон» стояла, судорожно выпрямившись, и нервно перебирала тонкими пальцами складки скромного, но изящного сиреневого платья, красиво облегавшего ее гибкое тело. Увидев Куаньяра, она вздрогнула, как от удара и обреченно сникла.

Удивительное дело, обычно собранный и крайне жёсткий, он стал неуверенно запинаться, отчего Жюсом и Дюбуа явно получали удовольствие:

– Ну же… не бойтесь… вы под защитой закона,– бархатистый баритон Куаньяра завораживал, и девушка подняла на него усталые темно-синие глаза, в ее взгляде смешались напряжение нервов и нескрываемый страх.

Куаньяр вглядывался в ее тонкое лицо, синие глаза с длинными ресницами, изящный носик, по-детски пухлые губы, пушистое золото волос и его зрачки расширились, невозмутимое смуглое лицо изменило обычное выражение, слегка смягчившись, чтобы после стать еще холоднее.

– Зачем..зачем, вы назвались гражданкой Дюпон? Я не мог не узнать вас в любых обстоятельствах. Но об этом позже… – Норбер не изменился, он сумел усилием воли подавить всякие чувства, – каковы обстоятельства, при которых вы оказались в ту ночь в злосчастной квартире на улице Вивьенн? Для нас… и для вас это одинаково важно… Вы поможете нам, мы спасем вас. Я вам это обещаю. Вам придется мне поверить.

В синих глазах снова метнулись затравленность , отчаяние и слабая искра надежды.

– Мы приехали в Париж еще в начале августа 92-го, впрочем, это вы знаете, мы жили очень-очень тихо, как буржуазная семья Дюпон, и нас не трогали почти весь 93 год, но в декабре… за нами пришли. Вернувшись от подруги, я обнаружила… квартира опечатана, мой дядя, кузены в тюрьме, меня приютила семья граждан Жели, я представлялась судомойкой в их семье, проживавшей в доме № 12 в том же квартале. Пять дней назад, вернувшись с рынка, я узнала, что гражданин Жели с женой также арестованы, как роялистские заговорщики, квартира опечатана и идти мне больше некуда, меня саму станут искать, считая сообщницей..

Куаньяр хмуро, с трудом подавляя нежность и жалость, рассматривал белоснежные точеные руки, не знавшие физического труда. Придумать же себе маскировку…судомойка…Вырвался вздох.

– Так откуда у вас ключи от той самой квартиры, в которой произошло убийство, кто дал вам их?

– Дня за два до ареста гражданка Жели, опасаясь худшего, дала мне их, советуя обратиться к привратнице от ее имени…

Повисло нервное молчание.

Первым, удовлетворенно улыбаясь, заговорил Дюбуа, барабаня длинными пальцами по зеленому сукну стола:

– Так-так. Семейка Жели, они же герцог де Жюайез с супругой, вернувшиеся в Париж эмигранты, шпионы Вены..найдена их переписка. Из них такие же буржуа, как из меня принц…

– Я догадывалась, безусловно, но эти люди приютили меня, к чему мешаться в их секреты, когда имеешь и свои тайны…

– Ну что вы в самом деле… Зачем вы лжете.. впрочем.., mais,c ,est clair comme le jour…(фр. «Но это ясно, как день»), ведь герцогиня де Жюайез родственница вашего дяди, – небрежно отмахнулся Куаньяр, – но говорите дальше..

– Эта квартира соединялась дверью с соседней квартирой, и дверь пока не была заколочена. Эти люди появились через эту дверь, услышав шаги, я спряталась в шкафу.

– Понимаю, это выглядело глупо, – к измученной девушке возвращалось спокойное достоинство, – но я была слишком напугана и считала, что они пришли за мной. Сидя в шкафу я слышала мало, а видела и того меньше. Их было несколько человек. Речь шла о каких-то особо важных документах, те двое, которых убили, видно и раньше передавали им что-то, но на этот раз от них требовали нечто невозможное. Эти двое пытались разорвать с ними отношения, грозили донести. Я поняла далеко не все, к тому же меня куда больше интересовало собственное спасение, чем чужие и столь опасные тайны…

– Гражданка Масийяк, вы кого-нибудь из них разглядели, смогли бы узнать?

– Пожалуй, да. Одного называли гражданин Кавуа и человека, которого называли бароном, не знаю титул это или просто кличка. Граждане, можно стакан воды?

– Дай ей воды, Жюсом.

– Гражданка Масийяк, звучали ли еще какие-либо имена, это очень важно…

Девушка опустила на стол пустой стакан и на минуту задумалась.

– Да, часто упоминали Амара, иногда Карно и Лавиконтри.

Куаньяр молча встал из-за стола. Сделав максимально серьезную мину.

– Парни, ее никак нельзя передавать Комитету. В тюрьме она долго не проживет. Хотя бы намек на связи барона де Батца с отдельными людьми из Общественной Безопасности пятнает весь Комитет. Ее постараются быстро убрать по какому-нибудь формальному обвинению, вроде аристократизма и связи с роялистскими заговорщиками Жели-Жюайезами, либо просто тихо отравят. Пока наш шеф Сен-Жюст, мы можем сопротивляться, и удержим ее у себя.

Оба якобинца понимающе переглянулись, именно такого решения товарища они и ждали.

– «Когда вам удалось выбежать из квартиры, кто-то из них успел вас рассмотреть так, чтобы запомнить?»

Вздрогнув при страшном воспоминании, девушка подняла глаза:

– Да, меня увидел, но чудом не догнал тот, кого называли Кавуа, два дня, сидя в подвале дома напротив, я боялась, что его люди найдут меня. Ожидание смерти хуже самой смерти.. Арест уже не мог сделать мне хуже.

Взгляд Куаньяра вселял в нее страх. Он словно знал о ней всё, видел ее насквозь, девушка замерла от ужаса, предполагая самое страшное, за арестом и допросом последует трибунал, скорый формальный суд и казнь.

Все эти люди в трехцветных шарфах выглядят такими холодными, свирепыми, не способными на малейшее сострадание и так ненавидят аристократов и роялистов, неужели всё кончено и спасения нет?!

Норбер в свою очередь крайне волновался, чувствуя острую жалость и твердое намерение спасти её, чего бы это ни стоило, но оттого выглядел еще более сосредоточенным, жёстким и бесстрастным, знал об этой особенности характера и мучился ещё больше.

– У вас в Париже нет больше родственников?,– спросил он, явно не ожидая положительного ответа, – граждане, на сегодня достаточно, подождите в коридоре, сейчас вы уведете ее по указанному здесь адресу,– он передал Дюбуа сложенный вдвое листок бумаги.

Когда за ними закрылась дверь, Куаньяр обернулся к молодой женщине, она встала.

– Гражданка Масийяк, – растягивая от волнения слова, произнес он, – сейчас эти двое граждан.. отведут вас…

Он не успел закончить фразу, которую начал «по указанному мной адресу, спрячут на частной квартире, и я наведу справки о судьбе вашей семьи», как лицо ее сильно побелело, прижав руки к груди, девушка стала медленно оседать по стене увешанной революционными плакатами…

– Чёрт побери! Не умею я говорить с женщинами!, – думал Норбер, неся её на руках к креслу и поднося к побелевшим губам стакан воды.Пойми же, «принцесса» Санлиса, я люблю тебя и никогда не сделаю зла, не чудовище я, только сумей это заметить, но с жестко стиснутых губ не сорвалось ни звука…

Оставшись в кабинете один, тяжело опустился в кресло.

Лавиконтри, незначительный член Комитета…

Карно, не может этого быть… «организатор победы»… заведует военным бюро внутри Комитета Общественного Спасения. Впрочем, «самое темное место под фонарем»…

Гражданин Андрэ Амар… Что о нём можно сказать.

Депутат Конвента и второй в Комитете Общественной Безопасности человек после Вадье. В 1793 был комиссаром в Энском департаменте, который жаловался в Париж на многочисленные и несправедливые аресты по его приказам…

Хм, речь все же шла об арестах, а не о многочисленных казнях, строчат жалобы по любому поводу… Какая уж тут борьба с контрреволюцией, хотят, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…

3 октября внес доклад по поводу 73 депутатов, остатков партии Бриссо, остававшихся в Конвенте. Один из главных обвинителей жирондистов, а также, уже весной, людей из окружения Дантона, Фабра, Шабо и прочих. Против него рискнул подняться ультра-радикал Эбер, но и сам закончил свои дни на площади Революции…

До энного времени ничего дурного о нем не скажешь, честный революционер, патриот, якобинец. Но последние месяцы всё изменилось…

Враждебен к Робеспьеру вполне откровенно, в чем, впрочем, вполне солидарен со своим шефом Вадье…Что поспособствовало такой метаморфозе, какие цели на самом деле они преследуют?

Дюбуа остановился на пороге, а Жюсом и мадемуазель де Масийяк прошли в гостиную. Жестом он указал ей на кресло и поставил на стол корзинку с продуктами.

– Ну же, проходите, не бойтесь. Временно вы поживете здесь, тут есть всё, что нужно, если чего-то не хватает, вы можете сказать об этом мне или гражданину Дюбуа. Две комнаты, гостиная, кухня. Но бежать отсюда невозможно, квартира под строжайшим наблюдением и это исключительно для вашей безопасности.

Девушка устало опустилась в мягкое кресло и недоверчиво покосилась на Жюсома.

Санкюлот стоял перед ней, опершись рукой о стол. Красный шерстяной колпак с кокардой, из под него выбивались длинные пряди каштановых волос, тёмная карманьола и потертые брюки, стоптанные низкие сапоги. Но теперь его тон был гораздо мягче и манеры значительно вежливее, чем совсем еще недавно.

– В моём положении что-то изменилось?

– Безусловно. К лучшему, теперь вы под нашей защитой. Но вам всё еще угрожает опасность. Поэтому даже не пытайтесь сбежать и скрыться, вас схватят те, другие, и тогда, шансов спастись, у вас больше нет

– Те… другие это…

Но Жюсом прервал девушку.

– Не пытайтесь сами в этом разобраться, вам это ни к чему. Теперь это проблема гражданина Куаньяра. Для него это крайне серьезно и не спрашивайте меня почему.

В усталых глазах мадемуазель де Масийяк мелькнула искорка надежды:

– Гражданин Жюсом… раз вы всё знаете, что же будет с моим дядей и кузенами? Нельзя ли что-нибудь сделать и для них? Если мои показания так нужны гражданину Куаньяру, пусть он хоть что-нибудь сделает и для них, надеюсь, очень надеюсь, что еще не поздно…Эти люди вся моя семья, больше у меня никого нет…пусть даже их не освободят, пусть только они будут живы, – слезы против воли навернулись на ее глаза.

Жюсом помолчал некоторое время и вдруг, прихватив со стола корзинку, развернулся и ушел на кухню. Девушка в отчаянии проводила его взглядом. Что это значит, как не отказ? Жестокий санкюлот и слышать не хочет о милосердии?

А в соседнем кресле небрежно устроился Дюбуа, он слышал весь разговор.

– Хочу сказать то, чего так и не сказал Пьер, мы уже получили распоряжение прямо с сегодняшнего дня заняться поисками вашей семьи, уверен, что вы скоро встретитесь… А пока как можно удобнее устраивайтесь здесь. Пьер, ты куда исчез? Нам надо идти!

Жюсом возник на пороге с двумя тарелками нарезки колбасы, сыра, хлеба и зелени. И заметив округлившиеся от удивления глаза мадемуазель де Масийяк, уронил с оттенком плохо скрытой неловкости:

– Ну… как-то так… Сейчас вам нужен отдых, а мы уходим.

И развернувшись на каблуках возле порога, бросил через плечо:

– Считаете, что я был груб? Извините…

Нажимая на эмоции, наёмные писаки из числа врагов Неподкупного утверждали и еще будут утверждать впоследствии, что уничтожая фракции «ультра» он будто бы этим предавал прежних друзей, присоединяя к политическим обвинениям моральные, человеческие.

Но и это обвинение, подобно другим, эмоционально выдвигаемым против него, не выдерживает критики.

Эти люди могли быть политическими единомышленниками на определенном этапе, союзниками, но они никогда не были Робеспьеру друзьями. Никто, кроме Демулена…и с этим всё сложнее…

Что касается судьбы журналиста Камилла Демулена, то излишне эмоциональный и крайне неустойчивый как женщина в привязанностях и убеждениях он сам разорвал отношения с другом юности.

Сначала он «друг Мирабо» – огромные деньги, банкеты, красивые женщины… затем переметнувшись к Дантону, по тем же причинам, и «танцуя под его дудку», судя по ядовито-враждебному тону последних номеров «Старого кордельера» показал зубы вчерашнему другу.

Слава и популярность, большие деньги, красивая жизнь и доступные женщины, всё это привлекало его куда больше, чем следование каким-либо идеям и принципам…

Этого не отметить нельзя, но нельзя не оценить по справедливости и яркий талант революционного пропагандиста.

Тон газеты становился откровенно контрреволюционным, автор и те, кто стоял за его спиной «пели в общем хоре» с тайными и явными врагами Революции, подрывая уважение и доверие к правительству.

На радость роялистам они называли Комитет Общественной Безопасности «Логовом Каиновых братьев», а их агентов «корсарами мостовой», нападали на Робеспьера лично, притом в весьма грубой форме, в этом ясно чувствовалась рука Дантона…

Этого нельзя было более терпеть и прежние заслуги автора перед революцией вспоминать уже не к месту.

Дело не в чьих-то личных отношениях и обидах, Эбер и Дантон «раскачивали лодку» и влево и вправо одновременно в крайне опасных обстоятельствах, намеренно роняли авторитет революционного правительства в глазах общественности.

Интересно даже, насколько обе фракции самостоятельны в своей активности.. нет ли у них тайных покровителей? А ведь они есть, и искать их надо даже не в Париже, в Лондоне…

Не зря Неподкупный сказал по этому поводу:

«Это всё слуги одного хозяина, судите о них не по различию их речей, а по сходству результатов…»

Увы, это дело скрывает нечто гораздо более серьезное, чем чье-то личное соперничество, как кажется на поверхностный взгляд…

Тайная завязка дел Эбера и Дантона уходит еще в осень 1793 года

Нередко центрами шпионажа в 1790-х становились банкирские конторы, шпионаж дополнялся грязными финансовыми спекуляциями.

Примером может служить деятельность роялиста барона де Батца, который не без оснований считался автором плана спровоцировать кровавые столкновения между фракциями Конвента на почве коррупционных скандалов и таким образом разложить якобинцев изнутри и погубить Республику. Батц имел определенные связи и среди видных жирондистов.

Батц состоял на секретной службе в британской Форин Оффис, во всяком случае, контактировал с ними, последнее дает возможность объяснить гигантские денежные ресурсы барона. О, и тут не обошлось без длинной руки из Лондона…

Батц, несомненно, подкупил немало чиновников Республики, в числе агентов и даже вероятно некоторых членов Комитета Общественной Безопасности. Норбер отлично знал, под прямым подозрением, находится Лавиконтри и даже Карно из правительственного Комитета с его блестящей репутацией «организатора победы».

Этим можно объяснить сказочную, подозрительную в высшей степени «неуловимость» барона и странные факты, подобные тому, что произошел осенью 1793, когда «опаснейший заговорщик» вдруг сам явился в Комитет Общественной Безопасности, да еще зачем?! С жалобой на полицейского, задержавшего его! Не только не был схвачен и отдан под трибунал…но был вежливо выслушан и отпущен, а вот полицейский, «изловивший злокозненного Батца» сам был арестован! Знаменитый герой партии белых банальный двойной агент?

К числу агентов или тайных союзников барона относились австрийские банкиры братья Фрэй, выдававшие себя за «жертв политических репрессий». Пытаясь избежать всяких подозрений, они осенью 1793 года поспешно выдают свою 16-летнюю сестру Леопольдину замуж за депутата Конвента Шабо.

Шабо, член фракции Дантона, получил приданое в 200 тысяч ливров, а братья Фрэй по его рекомендации получили доступ в Якобинский клуб.

Шабо добился легализации деятельности английского банкира Уолтера Бойда – агента английского премьера Питта, а затем устроил ему безопасное возвращение в Англию.

Еще осенью 1793, Батц сблизился с людьми из ближайшего окружения Дантона, а ряд из них втянул в аферу, связанную с делом Ост-Индской компании. Депутаты Базир и Жюльен за полмиллиона ливров так скорректировали текст закона о ликвидации Ост-Индской компании, что она уклонилась от выплаты государству причитавшихся с нее денежных взносов.

И что же, люди из ближайшего окружения Дантона и Эбера густо замазаны в этом коррупционном навозе, а сами лидеры фракций «наивно» ни в чем не участвовали и даже ничего не знали? Ясно, что это бред.

Норбер нервно перелистывал разложенные перед ним бумаги.

Дантон совсем не тот «открытый парень», «любитель дольче вита», каким кажется на поверхностный взгляд. Этот человек имел козыри на случай победы роялистов, летом 1793-го через двойного агента Шоветеля имел связи с шуанами Бретани, не из христианских чувств он помог спастись немалому количеству роялистов – среди них братья Ламет, Талейран. Но если Республика устоит, эту связь можно объяснить военной хитростью… Двойственное отношение трибуна к установлению Республики заметно и из его разговора с герцогом Шартрским в сентябре 1792: «У вас есть большие шансы царствовать…» Он думал, что всё это останется в тайне?

Друг Дантона, Гара из министерства иностранных дел пишет, что вернувшись осенью 93 из Арси, вызванный коррупционным скандалом вокруг Ост-Индской компании он решился доверить ему тайну, речь шла ни о чем ином, как об уничтожении Комитетов и о восстановлении трона..

. По словам Гара, предполагалось посеять раскол внутри Комитетов, устроить их переизбрание или даже устранить их насильственным актом, то есть путем переворота…

Имеются в распоряжении Секретного Бюро письма роялистов А. Талона и Т. Ламета, жаль, что до самих авторов не добраться, оба в эмиграции, где подтверждаются факты, что Дантон предлагал спасти королевскую семью за 4 миллиона ливров золотом, но британский премьер отказался выделить такую сумму даже ради спасения французского короля. Самые крупные финансовые приращения Дантона совпадают с периодом тесных связей с роялистами с ноября 1792 по январь 1793 года.

В августе 1793 некто Мэтьюс делает заявление от имени британского правительства Комитету Общественного Спасения относительно мирных переговоров. Мэтьюс был немедленно арестован, так как не смог представить никаких доказательств того, что уполномочен вести подобные переговоры.

А в декабре того же 1793 года Дантон окольным путем получил сведения от английского агента Уильяма Майлза… о желании британского правительства завязать переговоры, итак, наш «открытый душа парень», любитель «дольче вита», шлюх и застолий, по кличке «фаршированный палтус», он же «Мариус», никто ведь и не поверит. Но если быть внимательнее?

Существует письмо Мирабо еще от 1791 года, где тот пишет о содействии Дантона планам Двора …

Есть переписка роялиста Теодора Ламета, где тот пишет о том, как засылали к Дантону людей решить вопрос о замене смертного приговора Людовику на высылку, сговор не сладился отнюдь не из-за идейных противоречий, стороны не сошлись только в цене. В это можно поверить, зная, что Дантон едва не похваляется отсутствием принципов.

А паршивец Эбер, этот крутой «ультра-радикал», и что? Туда же! Дело заговора «гвоздики», затеянному ради спасения Марии Антуанетты от августа 1793, его люди допустили проникновение де Ружвиля в жёстко охраняемый Тампль, ясно, что не задаром, не из любви к монархии, а его двусмысленное в своем безобразии поведение на процессе австриячки, едва не вызвавшее симпатию к ней женской части зала… и с той же осени он тоже показал нам зубы, параллельно с Дантоном затеяв игру в оппозицию…

Вся эта якобинская фронда ультра-левых и правых началась практически одновременно с осени 1793 года…

Дантон всегда заметно симпатизировал жирондистам. Его небезвредная «снисходительность» в июне 1793 способствовала легкому бегству из Парижа Верньо, Бриссо и др. развязавших федералистский мятеж… Состав Комитета Общественного Спасения в мае-июне 1793 был главным образом жирондистским.

Абсурд бороться со сторонниками Бриссо под их же чутким руководством! Не зря Марат называл этот состав правительства Комитетом Общественной Погибели, не без доли мрачного юмора.

И далее, в ноябре 1793 Дантон и его окружение открыто выражают возмущение и озлобление, узнав о казни 22-х мятежников, открыто показывают враждебность к Комитетам, их идеи всё больше сближаются с жирондистскими. Совсем не зря он считался «якобинцем среди жирондистов, но жирондистом среди якобинцев».

Мемуаристам запомнился интересный эпизод, относящийся к самому напряженному периоду борьбы среди монтаньяров, разделившихся теперь на робеспьеристов и дантонистов. 4 февраля 1794 года бывшие товарищи по партии, сделавшиеся теперь непримиримыми противниками, встретились в театре на премьере «Эпикарисы и Нерона».

Робеспьер сидел в ложе над авансценой, Дантон – в первых рядах партера, а за его спиной устроилась целая свита его сторонников.

Автор пьесы Легуве позднее вспоминал, едва со сцены прозвучала реплика «Смерть тирану!», дантонисты по знаку своего вождя разом вскочили, и угрожающе подняв кулаки к ложе Неподкупного вызывающе, хором повторили: «Смерть тирану!»

Впрочем, вопреки ужасу Легуве, боявшемуся мести со стороны поклонников Робеспьера, ничего за этой выходкой не последовало, всем было ясно, что автор здесь не причем, пьеса послужила только поводом для чисто политического выступления…

Узнав о казни Дантона и его окружения, агент Питта Уильям Майлз напишет 11 апреля 1794-го:

«Дантон стремился к регентству… Я знал от самых заинтересованных лиц, что он помог въезду во Францию некоторым роялистам… Его не считали неподкупным…»

И это нам тоже известно.

Странности в поведении Эбера и Дантона начинаются одновременно еще с осени 1793 года. Дантонист Тюрьо, вчерашний бриссотинец, резко выступает против усиления центральной власти, с ультралевых позиций то же самое делает Эбер.

То есть, внешне выражают противоположные идеи, но как же слаженно действуют в одном направлении…

Норбер уронил голову на руки. Это что же, не могли победить нас штыки и пули, зато английское золото везде находит лазейку, делая вчерашних товарищей тайными врагами. И как верно затеяли, твари с туманного Альбиона, подкупленные чиновники и депутаты, для вида кричащие с трибун о «демократии» – это уже лже-якобинцы, объединившись, они сами уничтожат революционное правительство…

Кого из якобинцев не смогут банально подкупить, объявляют «фанатиками, кровавыми чудовищами», создают вокруг них «чёрную легенду» и наконец, убивают…под крики радости обманутого населения…

Путем коррупционных скандалов нас разделили изнутри, взаимные подозрения и склоки делают нас всё слабее.

Мы сгниваем как с обоих флангов – Эбер и Дантон, так и изнутри… купленные бароном де Батцем, то есть Лондоном люди есть даже в среде Комитета Общественной Безопасности, только бы точно и вовремя вычислить, кто…Наши люди среди них Леба и Давид… Лебон отпадает сразу, Бэйль, Гюффруа? Нет. Лавиконтри? Вот это весьма вероятно, но нужны доказательства… Сам Вадье?, Неужели всё таки Карно, член правительственного Комитета, известный как «Организатор победы»?!

Как тут не сойти с ума…как не озвереть от отчаяния и бессилия…

Спокойно… Включаем логику и отключаем личные симпатии-антипатии, изучаем характеры и образ жизни обоих «героев» и имеющиеся документы…

Ясно, что ни Дантон, ни Эбер никогда не грешили сознательной идейностью и принципиальностью, скорее обоим близок один принцип «выгодно-невыгодно», «будет иметь успех или не будет». На деньги и материальный комфорт падки оба.

«Папаша Дюшен» только на трибуне с пеной на губах громит «злых богачей» и грозит гильотиной, а его круг общения уже с осени 93-го и резко изменившийся образ жизни и уровень доходов свидетельствуют о некоем характерном перерождении.

Что интересно, перемены у обоих начались еще с осени, именно с осени 1793 года ультра-левые и правые начали свои первые нападки на Комитеты.

Во-первых, англичане весьма рассчитывали на приход к власти Дантона, оттого и рискнули направить к нему агента, рассчитывали на смену курса резко вправо, и, конечно же, на то, что им удастся навязать склонному к компромиссу Дантону выгодные именно Англии условия мира, которые сделают Францию неконкурентоспособной и второсортной страной на континенте…

Пошел бы на такие условия Дантон? Очень вероятно, пусть даже с фигой в кармане… он ждал результатов выборов в британский парламент, надеялся, что они принесут победу либералу Фоксу, который предложит Франции менее жесткие условия мира, но какая незадача, просчитался, франкофоб и ярый контрреволюционер Питт снова на белом коне…

Эбер труслив, получив один миллион из двух обещанных за спасение австриячки пытался выйти из дела, но поздно, на допросах в марте 1794 даже встреч с агентом барона де Батца графиней де Рошуар скрыть не смог… Как он позеленел, услышав обвинение Шабо, куда девался весь эпатаж, весь гонор «папаши Дюшена», никаких громогласных возмущений, только откровенный страх…

Вот отчего так бесятся англичане и американцы от анти-якобинской истерии, вот отчего так проклинают именно Робеспьера…

Из лидеров трех якобинских фракций он один честно заслужил немыслимое для политика всех времен прозвище Неподкупный. И это так, самые бесчестные из ненавидящих его не смогли доказать обратного.

Не желает Робеспьер работать на интересы Лондона, оттого он и «кровавый тиран», оттого и «диктатор». Уничтожить его в данный момент, означает убить саму Французскую Революцию. Но и это не всё.

Помимо британской короны за спинами потенциальных убийц якобинцев стоят новые «аристократы», банкиры и финансисты. Это им Неподкупный мешает взять власть…

Эти задушат демократию в колыбели, но сохранят при этом ее имя, знамена и лозунги…

Эти крича о «свободе и равенстве» станут угнетать народ не хуже средневековых королей и феодалов.

Эти, под вопли о «правах человека» станут интервентами и захватчиками, насильниками колонизаторами для других народов не хуже конкистадоров…

Эти добьются того, что при одном упоминании о «демократии», которая станет ассоциироваться с кастовым диктатом сверх-богатых, новых аристократов, простые люди невольно начнут морщиться и сплевывать себе под ноги…

И это грубое извращение благородной идеи страшно. Страшен будет победивший всемирный Термидор…

И тут один шаг до идеи о восстановлении королевской власти, которая начнет идеализироваться в умах плохо образованных и политически наивных людей… Тут разумеется подключатся пропагандисты из «умеренных» роялистов и, конечно же, как всегда, представители церкви…

Удивительное дело, но церковь всегда льнёт к монархии, особенно абсолютной, ей близка идея кастово-раздельного общества построенного на жесткой иерархии и открытом, подчеркнутом, как норма неравенстве людей, по ее мнению, только эта форма правления единственно «угодна Богу»… Диагноз поклонникам сословного апартеида? Кто знает…

Но пока грязную кровавую работу должны для новых «хозяев жизни» сделать вороватые чиновники, двуличные карьеристы и убийцы типа Фуше, Колло, Тальена и Барраса…

Физически убить честных идейных революционеров им будет мало, надо слепить им образ нелюдей и монстров, наслаждающихся казнями невинных, такими убитых и должны будут запомнить…

Что ж, ставку они сделали верно. Обуржуазившийся и уставший от революции Дантон мог пойти на такие условия, а двуличный и не менее беспринципный Эбер, театральный ультра-радикал, не избалованный прежде деньгами и комфортом, купился бы еще легче.

Не зря по поводу Эбера и его фракции Робеспьер как-то сказал, что в их самоназвании «ультра-революционеры» больше юмора, чем здравого смысла.

Склонить их даже к монархии совсем не такой бред, как кажется. Дантону может понравиться тайная идея Жиронды – конституционная монархия, где король фигура номинальная, а они станут реальной правящей силой. Не велика в сущности разница между конституционной монархией и республиканским идеалом Жиронды, где у власти представители крупных собственников, различается только вывеска.

Тут нельзя не вспомнить Марата, еще в 1790 году он сказал:

– Что народ выиграет оттого, что аристократию крови сменит аристократия финансов?

Да и тщеславие Эбера может не устоять перед таким предложением, ха, сын Капета – « король санкюлотов», маленький паяц в руках папаши Дюшена.

Нет, не такой уж это бред, ведь совесть, честь, принципиальность, идейность, интересы нации для них ноль, красивые слова для трибуны… в кулуарах они не так уж это скрывают.

Не зря так бесит Неподкупного цинизм нашего «Палтуса», что есть добродетель республиканца?

Чистота помыслов, идейная принципиальность, искренний патриотизм, а он, издеваясь, в насмешку, опустил высокое понятие «добродетели» до уровня мужской потенции, и то верно, для него главное это желудок, набитый деликатесами и удовлетворенные вовремя половые потребности…

Стоп, он и меня злит, не надо отвлекаться, друг Норбер, меньше эмоций, они мешают плавному течению мысли… Поехали дальше…

В свою очередь, Дантон и его ближайшее окружение рассчитывали, что новые выборы в английском парламенте принесут победу либералу Фоксу, с которым разбогатевшим обуржуазившимся республиканцам было бы легко найти общий язык.

Покончить с революцией, закрепить за новыми собственниками награбленные у старинного дворянства капиталы и снова загнать народ «в стойло», оставив слова о «демократии» только для трибуны и поддержания иллюзии…

Вот где корни показного миротворчества Бриссо и Дантона и внезапного приступа «гуманизма»…

Но Дантон жестоко просчитался, победа снова досталась ультраконсерватору Питту, ненавистнику Французской Республики. С этим никакой компромисс невозможен, для него «хороший республиканец это мёртвый республиканец»…

Один из участников аферы, Фабр, шантажировал Ост-Индскую компанию, нападал на нее публично с разоблачениями и одновременно вымогал мзду за прекращение разоблачений. Одновременно Фабр сделал донесение в Комитет Общественного Спасения, включив в обвинение и подельников и соперников.

Он назвал и массу реальных имен: бельгийского дельца Проли, действительно получавшего деньги из секретных фондов венского правительства, австрийского шпиона банкира М.Симона (прикрывавшего свою деятельность поставкой пороха), банкиров Перейра и Вандемиера.

Главным образом все они имели связи с правыми депутатами, людьми из окружения Дантона, как и сам Фабр.

Те же банкиры Перейра и Проли одновременно поддерживали связи и с ультра-левыми в Конвенте, группировавшимися вокруг Эбера и Ронсена.

Эти имена нашлись в личных бумагах как ультра-левого Эбера, так и правого Дантона, у последнего даже нашлись чеки за подписью британского банкира Бойда, за какие же такие заслуги переведены были эти деньги? Не за выступления ли против правительственного Комитета и Робеспьера? Не за эти ли игры в оппозицию?

В страхе разоблачения, 14 октября 1793 года Шабо сам делает признание, явившись к Робеспьеру лично. Рассказывает о махинациях барона де Батца с Фабром, Жюльеном, Делонэ. По словам Шабо барон давал взятки самому Эберу, дабы он оговаривал депутатов, которых Батц неудачно пытается подкупить. Всё вместе, это должно вызвать раскол среди якобинцев, взаимные подозрения, аресты и внутрипартийный террор.

Также, по словам Шабо, Эбер по просьбе герцогини де Рошуар, агента барона де Батца, в августе 1793 добивался обратного перевода «австриячки» из Консъержери в Тампль. Стоило серьезно призадуматься, ведь неожиданные перемены в поведении Эбера действительно имели место…

А вот письма аббата Бротье, главы роялистского подполья Парижа к графу дАнтрэгу (агенту принцев-эмигрантов) от 7 и 13 марта 1794 года прямо указывают, лидер ультра-левых Эбер уже полгода работает с ними в контакте… Куда уже дальше?

А Дантон в декабре 1793 имел личное свидание с британским агентом Уильямом Майлзом, встречались они неоднократно за истекший 1793 год, и это не бред, не чья-то клевета, это страшные факты…

Именно эти документы и решили судьбу обоих.

Но все дело в том, что эти подлинные прямые обвинения почти не фигурировали на суде… исключительно ради общественного спокойствия… подумать, они могли подорвать доверие народа к новой власти в целом… Обтекаемые, штампованные обвинения прикрыли собой обвинения подлинные и крайне тяжелые..

По совету Робеспьера, Шабо в смягченной форме повторил все эти обвинения в Комитете Общественного Спасения. Что и произошло 16 ноября 1793 года.

Эбер отвергал эти опасные обвинения, но, что характерно, не потребовал их расследования и наказания «клеветника», он стал избегать даже упоминания имени Шабо. Интересно, Эбер не смог опровергнуть самого факта нескольких встреч с «бывшей» герцогиней де Рошуар, этой «старойгреховодницей», как он её окрестил, только испуганно уверял, что отклонил все ее просьбы и предложения. Для чего тогда было вообще два и более раза встречаться с ней? Не надо намекать на сексуальный мотив этих свиданий, не надо…

При этих обвинениях весь гонор вдруг сошел с «папаши Дюшена», никаких громогласных возмущений клеветой, только страх и сбивчивые попытки оправдаться…

В марте 1794 года содержавшийся в тюремной больнице финансовый делец дЭспаньяк передал какие-то сведения о связях Эбера с бароном де Батц генералу Вестерману, человеку, близкому к Дантону. А 13 марта генерал явился к общественному обвинителю Фукье-Тэнвилю, заявив, что эбертисты готовят восстание в Париже и повторил утверждение о тайных роялистских связях левого ультра-радикала Эбера.

Чтобы не дать сильный перевес также замаранным в этом деле людям Дантона, робеспьеристы зачитав обвинение, включили в него имена Шабо, Базира, Делонэ и Фабра.

Левые радикалы Эбера тянули резко влево, обвиняя революционное правительство в слабости и призывая беспредметно усиливать террор вопреки требованиям здравого смысла.

Правые Дантона, называвшие себя «умеренными» (им следовало бы помнить, что означает «умеренность» в годы революции, «умеренными» называли себя и жирондисты, скрытно сочувствовавшие роялистам, и даже местами открыто объединившиеся с аристократами в федералистском мятеже летом 1793!), в своих требованиях опасно приблизились к позициям Жиронды…

Кстати, правые дантонисты Баррас , Фрерон, Ровер также считавшиеся «умеренными» были недавно отозваны для отчета в Париж за превышение полномочий, вымогательства и особую жестокость…

И в чем их отличие от левых эбертистов Карье и Фуше, отозванных в точности за те же самые должностные преступления?

Робеспьер лично настаивал на наказании виновных в вымогательствах и особой жестокости комиссаров, но у них в самом правительственном Комитете нашлись сильные покровители.

Например, Фуше прикрыл Колло-дЭрбуа, разве не вместе они участвовали в лионской резне? Угроза Фуше означала угрозу ему самому. Он не мог не сделаться одним из врагов Робеспьера.

Норберу было известно, что Максимильен не раз пытался спасти Демулена от последствий его собственной неустойчивости и легкомыслия, защищал его в Якобинском клубе. Он даже приходил домой к Камиллу, уговаривая его как ребёнка не горячиться и задуматься о последствиях и вызывая на серьезный разговор, но Демулен высокомерно отверг всякую помощь со стороны вчерашнего друга, он был уверен в том, что Дантон всесилен и его положение твердо.

Несправедливо и глупо обвинять Робеспьера в чёрствости и жестокости, даже когда вопрос об аресте дантонистов был решен, он пытался «забыть» включить имя Камилла в список.

Но коллеги по Комитету принципиально не позволили ему этого сделать. Принципиально, с целью показать, что он имеет не больше власти, чем они и не может решать такие вопросы единолично.

На Робеспьера посыпались обвинения, что он желает сделать исключение для Демулена из-за личных отношений и прежней дружбы, но «закон есть закон» и журналист замарал себя связью с анти-правительственной группировкой Дантона…

Но и этим дело не ограничилось, после ареста, Неподкупный даже приходил в тюрьму, желая увидеться с Демуленом. Что теперь уже он мог предложить вчерашнему другу? Кто знает… Но из самолюбия тот упустил свой последний шанс! После того, как начался процесс, Неподкупный был уже бессилен «выдернуть» Камилла из числа обвиняемых…

Ужасная судьба молоденькой жены Демулена, вздорной и ребячливой Люсиль, пытавшейся подкупать людей для бунта с целью освобождения мужа и других заключенных из здания суда, еще более нелепа и трагична.

Разве мог желать Неподкупный смерти этой очаровательной юной женщины, когда-то тепло принимавшей его в своем доме? Нет и нет, но если спасать Демулена стало поздно после его отказа от встречи в тюрьме, то оградить Люсиль изначально было просто невозможно.

При любой попытке участия с его стороны непримиримость и агрессивность коллег по Комитету резко возрастали. Они погубили бы кого угодно, чтобы только продемонстрировать, что Робеспьер не является главой государства, что в их среде он лишь «равный среди равных». И это было так.

И это было действительно так, лишь после убийства Неподкупного вчерашние коллеги станут изображать его «властителем» и «диктатором», а себя лишь подчиненными и вынужденными делать то, что им прикажут, разумеется, под страхом смертной казни…

Циничная и очень удобная позиция, вся ответственность была полностью возложена на тех, кто из могилы уже не сможет возразить.

А ведь по существу Большим Террором июня-июля 1794 руководили вовсе не робеспьеристы, а их непосредственные противники в Комитетах, участники заговора, …именно поэтому террор сделался таким внешне неуправляемым и бессмысленно жестоким…

Он должен был вызвать у населения лютую ненависть к Робеспьеру лично, ведь проклятый прериальский декрет, возникший как результат провокации, всё время подчеркнуто называли «законом Робеспьера».

Подписи самого Робеспьера за это самое время не стоит более ни на одном документе! Он не появлялся в Комитете все последние полтора месяца, видимо, считая для себя бессмысленным сидеть в окружении откровенно агрессивных противников, в каких превратились вчерашние коллеги и товарищи…

Вопреки мнению недоброжелателей, внешне холодный, Максимильен искренне и тяжело переживал казнь друга юности и его поведение отнюдь не «крокодиловы слёзы». Это могут подтвердить воспоминания членов семьи Дюплэ.

Но после казней Эбера и Дантона Неподкупный утратил уверенность в завтрашнем дне. Нельзя жить без доверия к кому-бы то ни было, а как тут довериться, когда с этого времени тайный враг использует революционный лексикон и носит те же символы Республики, что и малочисленные, но всё еще верные товарищи?

Процитируем Робеспьера. «Чему верить? Разве слову умирающего?» Это сказал накануне переворота человек, которого всерьез считали «всесильным диктатором»… Он сам, как никто другой, знал свое подлинное положение.

Как раз это он имел в виду, когда сказал: «Что можно возразить человеку, который желает сказать правду и готов за нее умереть?» Это же скажет он проворовавшемуся бывшему комиссару Тальену, театрально размахивавшему перед ним кинжалом, в роковой день 9 Термидора: «Убей, но сначала выслушай!» Убьют, но выслушать не захочет никто…

Как раз не самоуверенность, а потеря внутреннего равновесия и мрачные предчувствия точнее характеризуют Робеспьера в последние три месяца перед Термидором.

В своем поведении Неподкупный гораздо последовательнее и честнее всех тех, кто обвинял его в лицемерии, он был духом и совестью Революции, где продажным Тальенам и Баррасам было понять его?

Карьерист и властолюбец, чиновный вор и циник никогда не поймет Робеспьера.

Что же такое «добродетель», о которой так часто говорил Робеспьер? Это прежде всего достоинства революционера, патриота и гражданина.

Слово «vertu» означает отнюдь не смирение и религиозную мораль, но скорее чистоту и целомудрие помыслов, достоинства патриота и гражданина Французской Республики. В этом смысле сам Неподкупный соответствовал этим требованиям все на 100%.

Гнев на Дантона, насмехавшегося над идеей добродетели понятен, трактуя ее как «мужские достоинства» он цинично снижал смысл понятия, давал понять, что моральная чистота для него ничего не значит…А эти поверхностные придурки считают Неподкупного ханжой и думают, что он говорил о половом целомудрии…

Что-то мысли идут не в том направлении..

Двусмысленные действия многих членов Комитета Общественной Безопасности стали вызывать недоверие и именно в это время Робеспьер затеял создание аппарата надзора независимого от Комитета, существование такого органа ограничило бы власть Комитета и многие важные дела были бы изьяты из его ведения. Весной 1794 года Сен-Жюст сдал Робеспьеру дела нового Бюро и снова уехал комиссаром на фронт.

Окружены массой странных фактов покушения на Робеспьера в мае 1794 года. Один из покушавшихся, мелкий клерк Амираль был дружен с неким Русселем, а в свою очередь Руссель принадлежал к ближайшему окружению барона де Батца-парижанина.

Неудавшаяся Шарлотта Кордэ или просто несчастная экзальтированная дурочка, Сесиль Рено, также как Амираль, проживала в небезызвестном уже квартале Вивьенн. Личные враги Неподкупного из числа членов Комитета утверждали впрочем, что все эти майские покушения «подстроены» им самим, с целью добавить себе популярности.

На самом деле все обстояло иначе, эти майские «покушения» раздувались искусственно с целью противоположной… не зря Робеспьер пытался остановить процесс полусумасшедшей Катрин Тео, его противники во главе с Вадье из Общественной Безопасности сделали всё, чтобы отправить ее на эшафот и своего они добились…

В том же мае 1794 добились враги Неподкупного также казни принцессы Елизаветы, сестры Людовика Шестнадцатого, по поводу которой Робеспьер сказал: «Пусть не будет новых и напрасных жертв гильотины», эта женщина, несмотря на свое происхождение, не являлась фигурой политической. Тихая и добродушная, смиренная и глубоко набожная, она скорее могла бы стать хорошей монахиней.

Зачем была нужна эта казнь? Возможно, чтобы возбудить у одних и усилить у других ненависть к Робеспьеру, ведь в обществе насаждалось устойчивое убеждение, что всё делается исключительно по его личному приказу.

И снова о том, что было сказано выше. Наиболее кровавым, а главное наиболее неразборчивым и хаотичным террор стал именно в последние два месяца, когда его осуществление находилось полностью в руках комитетских врагов Робеспьера.

Так, общество морально подготавливалось к перевороту и устранению Неподкупного.

А зимой-весной 1794 года Робеспьер много говорил о каком-то «заговоре иностранцев», начались даже аресты депутатов Конвента нефранцузского происхождения.

Неужели все это отголосок шпионской истории с участием барона де Батца и загадочного австрийского агента Джемса Риса?

А что такое знаменитый барон де Батц? Благородный герой для монархистов, этих «защитников трона и алтаря» , он прежде всего авантюрист, искатель выгодных предложений и… скорее всего даже двойной агент, отчасти сотрудничавший с двуликим Героном, главным агентом Комитета Общественной Безопасности, этим вполне могла объясняться его поразительная неуловимость… Но всё таки он роялист, принципиальный враг республиканцев.

Приблизив своего человека к Герону, Робеспьер рассчитывал выйти на барона, но главный агент Общественной Безопасности при всем внешне подчеркнутом уважении совершенно не доверял Куаньяру, и вполне справедливо, зная, что он человек Робеспьера, держался крайне осторожно, хвастаться успехами тут пока не приходилось.

Что касается вспышки недоверия к иностранцам. Даже в грозном 1793-м во Францию приезжали, работали и сражались бок о бок с французскими якобинцами сочувствующие революции люди разных национальностей и цветов кожи, русские, поляки, евреи, испанцы, итальянцы, англичане, ирландцы, чернокожие африканцы и мулаты с Сен-Доминго и других карибских островов.

К чести Робеспьера нужно отметить, что он всегда был чужд идеям национального и расового «превосходства», считая их противоречащими принципам равноправия всех людей и братства народов, пороками высших классов.

Известно, что Неподкупный был против системы колониализма в целом, по этому поводу он сказал:

«Лучше лишиться колоний, чем принципа», имея в виду благородные принципы революции, отвергающие политику завоеваний и угнетения других народов.

Расовое высокомерие европейских колонизаторов Робеспьер и вовсе хлёстко назвал «идеями дворянства белой кожи».

И всё-таки реальные события стоят за этой внезапно вспыхнувшей неприязнью и подозрительностью ко всем иностранцам. Уместно предположить, что основная часть документов, касающиеся этого дела, не сохранится.

Не секрет, что после Термидора основная часть бумаг Робеспьера была поспешно уничтожена. Историкам осталась лишь самая малая их часть, и то крайне тенденциозно подобранная. Уничтожению подлежало всё, что могло свидетельствовать в пользу этого человека и против его убийц.

Факт в том, что дела группировок Эбера и Дантона таят в себе нечто большее, чем политическое соперничество с фракцией Робеспьера.

США, так кичившиеся своей «супер-демократией» к 1794 году уже успели наладить мирные отношения с Англией, своим вчерашним врагом и отказались открыто поддержать Французскую Республику, с которой были связаны союзническим договором. Неофициально поставляли во Францию грузы продовольствия и оружия, от чего отказаться не могли, американцы являлись должниками Франции еще со времен своей войны за независимость.

Американская администрация Джорджа Вашингтона отозвалась на известие о казни Людовика XYI в январе 1793 года более чем сдержанно, показав этим, что американцы, создав у себя Республику, предпочитали, чтобы Франция оставалась монархией, пусть даже конституционной.

Французские якобинцы считали американскую модель власти, допускавшую рабство чернокожих, истребление индейских племён и классовое неравенство белой бедноты циничной насмешкой над идеями подлинной Демократии и изначально не были намерены подражать Штатам, избрав свой путь.

Американский посол во Франции в 1793-1794 гг. Г.Моррис был типичным толстосумом-реакционером, с трудом подавлявшим неприязнь и отвращение к якобинской власти с которой должен был поддерживать дипломатические отношения.

Известно, когда весной 1794-го Моррис обратился к Неподкупному с тонким намеком помочь отправиться на эшафот ненавистному американским толстосумам со времен Войны за Независимость левому республиканцу Томасу Пэйну, сидевшему в тюрьме за связи с жирондистами, то Робеспьер холодно отказал американскому послу, заметив при этом, что: «Республика не намерена предоставлять свои трибуналы для сведения личных счетов».

Между тем «контрреволюционные» следы перед Термидором вели помимо посольства британского, еще и в американское посольство, как стало известно позднее, не раз укрывавшее в своих стенах английских шпионов.

Встреча Норбера Куаньяра и Жака Армана

– Твою мать, Индеец! Что, уже не признаешь старых друзей?, – неожиданно Норбер услышал низкий глухой голос. Норбер вздрогнул и обернулся, он узнал этот голос. Этого не может быть…

За столиком открытого кафе небрежно развалился санкюлот.

Выглядел он весьма колоритно, из-под шерстяного красного колпака с кокардой выбивались пряди непомерно отросших темных волос, потертый длинный редингот, узкие брюки, на ногах низкие сапоги.

Сузившиеся глаза с жестковатой насмешкой изучали его как-то не слишком дружественно.

Жак Арман, товарищ детских игр, когда мы виделись в последний раз? В сентябре 92-го… Норбер резким движением обнял его.

– Где же ты был всё это время?! В октябре 92-го мне сказали, что ты убит при Вальми… потом тебя видели в городе 31 мая 93-го. Знаю, что Жюсом встречался с тобой у кордельеров. Ты будто избегал встречи со мной, почему?

– Тяжело ранен при Вальми это еще не убит. Много чего произошло за это время, брат. Член секции Пик и бывший член клуба Кордельеров… до марта месяца…пока вы не учинили нам разгром… Да, участвовал в выступлении секций 31 мая, вместе с Эбером, Добсаном, Марино… Осенью 93-го я был в Нанте. Отправился туда добровольно, работал с Карье, неплохой человек и честный республиканец, ваши…– Арман с нескрываемой злостью сплюнул, – оклеветали его ненормальным психом, варваром…Как, впрочем, всех нас…мы защищали Нант от интервентов и роялистов. Там было очень горячо. В Париже это себе даже не представить. Вандейцы вконец обнаглели и озверели… сам наверное слышал… как они резали республиканцев в Машкуле, в Шоле…как издевались над пленными, даже ранеными и умирающими, насмотрелись мы там… отрезанные руки, вырванные глаза. Тела, прибитые длинными строительными гвоздями к деревьям…и всё «именем Бога и короля!»… Какая же ярость в нас кипела…

Служил в «роте Марата», нами командовали Фуке и Ламберти. Слыхал?

Сузив глаза, Арман внимательно наблюдал за реакцией Куаньяра.

Норбер вспомнил, что «рота Марата» при Карье это карательный отряд, в том числе ответственный за массовые утопления неприсягнувших священников и вандейских мятежников в Луаре… Ясно…

Добровольный участник сентябрьской резни в сентябре 92-го, добровольный исполнитель приговоров при комиссаре Карье в 93-м…

Брат Жако, товарищ детства… Вырвался вздох.

– А дальше, что было дальше, уже в этом году?, – Норбер наверняка знал, что именно услышит, хотелось лишь подтверждения своим мыслям. Закрытие клуба кордельеров вспомнил. Значит, наш Жако почитатель «папаши Дюшена». Какое же чудо спасло его, когда арестовали Эбера и ближайших к нему людей?

– А я скажу тебе, чего бы мне не стоила эта правда… наша правда. , – низкий рычащий голос Армана резал слух, – я же отлично знаю, с кем ты и где служишь. Я считался человеком Марата в 93-м… и горжусь этим… Убил бы эту ублюдочную шлюху Кордэ своими руками,– он нервно сжал кулаки, – если бы мне это позволили…, – губы Армана побелели, зрачки расширились. С трудом взяв себя в руки, он продолжал:

– Настоящей замены ему быть, конечно, не могло, но Эбер, Шометт, Ронсен, Майяр, пусть не идеальные во многом, знаю, кто из нас без недостатков, они все же были вождями простого народа, санкюлоты доверяли им, уважали, они были для нас своими.

Они защищали наши интересы, до которых состоятельным «господам-гражданам» никогда не было дела, им важнее с трибуны громогласно защищать свободу торговли и свою собственность. А то, что мы голодаем, как при старом режиме, то, что ваш «максимум» соблюдается только в отношении оплаты труда, а максимум цен торгаши ловко обходят, так плевать на нас, мы сделали свое дело, привели их к власти! Так вы действительно неспособны взять за горло новых господ или не хотите это сделать? Ваши вантозские декреты так и остались на бумаге. Эбер, Шометт и другие руководили штурмом Тюильри, они отстаивали наши права и интересы перед Конвентом, мы не забываем ни добра, ни зла…

Дантон и его люди… они теперь ничем не отличались от клики Бриссо!

Медленно стянул с головы шерстяной красный колпак с трехцветной кокардой и протянул его на ладони к Норберу:

– Ты еще хранишь это?.. Правильно, храни всю жизнь, он заменит доброму санкюлоту и орден и медаль за 14 июля, за 10 августа, за 21 января и 31 мая…Впрочем, передо мной уже не тот человек, которого я знал до 92-го года. Член Якобинского клуба Парижа, депутат и бывший комиссар Конвента… агент Общественной Безопасности, человек Робеспьера, так говорят о тебе… Не перебивай меня!

Норбер хмуро смотрел на него, не опуская глаз, и Жак продолжал жёстко и отрывисто, как всегда:

–А ваш Неподкупный? Что сделал он?! Что наделали все вы, сукины дети!

Норбер! Мы, простые санкюлоты и якобинцы из образованных, вместе брали Тюильри, вместе основали Республику и что в благодарность? Вы вырезали весь Совет Парижской Коммуны и насажали туда своих людей! Вы убиваете нас и при этом обзываете экстремистами!

Вы стали сильны только в союзе с нами, без санкюлотов, без народа вам скоро конец! Что же будет дальше? Никто не знает…может конец нашей Революции? Конец всему?!

Вспомни своих родителей, свое происхождение, Норбер, ты и сам настоящий санкюлот, а не буржуа, и Жюсом тоже, разве что Дюбуа будет из семьи побогаче, но и это не суть. Я хотел сказать совсем другое.

Ваши не хотят понимать, что обособившись от народа, вы действуете на руку только затаившимся господам, и бывшим, и новым… Только вместе мы можем спасти Революцию!

Боитесь… боитесь вы нас, считаете грубыми, неуправляемыми, жестокими, жадными до крови… Я вас поправлю… до вражеской… до господской крови, заметь, не всякой…

Да, при звуках нашей «Са ира» аристократы мочатся в штаны, а их титулованные шлюхи с ароматными волосами и нежной, как теплый бархат кожей готовы на всё, чтобы пика в твоих руках безопасно опустилась…

Может я и такой, Норбер, таков мой опыт, не видел я вокруг примеров христианской любви и милосердия, со мной и моими близкими аристократы обращались иначе…

Я убивал аристократов 10 августа 92 года в Тюильри – Жак откинулся на стуле, забросив ногу на ногу и скрестив на груди руки, – я убивал их в стенах Аббатства в сентябре, я убивал роялистов и интервентов при Вальми. Я не щадил вандейцев в Нанте в 93-м. И униженно каяться в этом я не собираюсь…

Но разве таков весь наш народ? Я так не думаю…к сожалению, многие из нас обычные миролюбивые трудяги, рабочие лошадки, которые умеют только терпеть и терпеть, бессильно стонать и жаловаться. Наверно, всё еще верят в «добрых господ» старых или новых без особой разницы…

Жак остановился перевести дыхание, облизнул пересохшие губы:

– Хочешь правды, Индеец, не боишься её? Я о многом думал… я конечно необразован в отличие от тебя… но я тоже учусь… нас учит наше время…

Обсуждали у кордельеров зимой твой доклад в Клубе, когда ты осудил Карье. Жёстко так прошелся.

Сукин ты сын, Норбер, сукин сын, не нравится тебе Карье, нашелся великий гуманист нах…, а сам… за четыре месяца до этого, в Майенне… разве там не гремели выстрелы, там не стучал нож гильотины? А когда после твоего отзыва в Париж Майенн только вздохнул с облегчением, туда нагрянули «адские колонны» Вестерманна и Тюрро…после них, конечно, ты вспоминался майеннцам, как «ангел-покровитель»…

Содержание ваших докладов так незначительно отличается…те же описания зверств шуанов над местными республиканцами, те же ссылки на чрезвычайные обстоятельства. Или вся разница в том, что Карье был близок к Эберу, которого вы уже тогда задумали свалить, в то время как ты…вхож в дом Дюплэ на улице Сент-Онорэ?

Хочешь меня арестовать? Я – Жак Арман, санкюлот, сторонник умерщвленных вами Эбера и Шометта, «левый ультра-радикал», как вы нас называете или по-новому «недобиток» и «охвостье Эбера». Что же ты молчишь, тень Робеспьера, мать вашу?! Почему ты молчишь?!

Куаньяр молчал. Ему впервые стало страшно оттого, что в грубой страстной речи Армана услышал определенную долю правды. Мы стали сильны только в союзе с санкюлотами, без народа нам скоро конец! И даже в чем-то заслуженный?! Что же будет дальше? Никто не знает…Конец Революции?! Нет…нет…

Нервно встряхнул головой, словно защищаясь от недопустимых мыслей и новых неуместных эмоций. Наконец усилием воли взял себя в руки. Ну его к черту, Арман сам слишком многого не знает про своего любимца Эбера.

И как же удачно, гад, ткнул в нос миссию в Майенн… впервые Норбер не нашел, что ответить…

Разумеется, он всегда считал, что действовал строго в рамках революционной целесообразности, в отличие от неадекватного самодурства Карье, старался избегать всякой лишней жестокости и спасти от гильотины невинно заподозренных, но как же всё это относительно…

Но неужели в чьих-то глазах он ничем не отличается от Карье или Колло?! Или от карателей генерала Тюрро?!

Ну их к черту, сентиментальных слюнтяев и провокаторов. А Жако… просто затаил зло за судьбу Эбера и Шометта.

Куаньяр решил прощаться, он медленно встал из за столика и тяжело опустил руку на плечо Армана.

Санкюлот понял его по-своему, губы иронически дернулись:

– Именем Республики… и всё такое? Да, братишка? Понимаю… Идейная правота дороже всех чувств и всякой дружбы? Неужели так вдохновляет пример Робеспьера и Демулена?

– Иди ты знаешь куда, поклонник папаши Дюшена!, – огрызнулся Норбер и убрал руку с его плеча, – только перестань так орать, тебя могут услышать другие....Я ухожу, но если какая крайность, сообщи мне через Жюсома… вот, – он бросил на стол клочок бумаги, – это его новый адрес. Впрочем, Пьер сам бывший кордельер, ты и так, думаю, знаешь его адрес.

Жак Арман вызывающе расхохотался и вытер красным колпаком влажный лоб:

– Аттракцион неслыханного гуманизма, приятель! Тронут до глубины души! Это чудо! Среди правоверных и «неподкупных» у меня старого грешника всё же есть друг!

Норбер проигнорировал эту насмешку, и, не оборачиваясь, ушел.

Арман задумчиво сузив глаза, мрачно смотрел ему вслед:

– Хороший парень и добрый патриот…каким всегда и был… и чем его привлек Робеспьер? Ну что ж, если мы сумеем объединиться и возьмем верх, это зачтется в его пользу… ни за что не дам его уничтожить …

Приглашение в дом Мориса Дюплэ

Куаньяр бесцельно блуждал по набережной Сены уже более часа, пытаясь привести в порядок мысли и чувства.

Болью отозвалась память на эту неожиданную встречу с прошлым.

Тяжелый осадок оставила короткая встреча с Арманом, тем удивительнее, что даже хищная жестокость и крайний радикализм Жака не вызывали у Норбера отвращения к нему, скорее досаду и сожаление, и только мысли о Луизе де Масийяк смогли изменить настроение к лучшему.

Пять лет назад было это, в столь памятном, но теперь уже далеком 1789-ом году.

Видным представителем дворянства Санлиса был граф Оливье Этьен Луи де Бресси. Тогда ему было лет 45 с небольшим, жена умерла, он больше не женился, жил уединенно, вдали от Двора с двумя детьми 11-летним сыном Анри-Кристофом и 12-летней дочерью Жюли Габриэль.

В семье графа де Бресси жила также его рано осиротевшая племянница Луиза Мари Флоранс де Масийяк, очаровательная молодая девушка 19 лет с добрыми чуть грустными глазами.

В отличие от многих других аристократов Санлиса граф де Бресси был весьма «умеренным» , то есть конституционным роялистом, гуманные идеи Века Просвещения оставили свой след в этой феодальной душе. Его трудно было обвинить в кастовом высокомерии, в брезгливом отвращении к «низшему классу», чертам печально характерным для его сословия.

Поэтому, когда в 1789-1792 годах санкюлоты спалили немало дворянских особняков и замков, поместье графа де Бресси уцелело. Норбер не знал, что имение особенно ненавистного бедноте маркиза де Белланже спалили тотчас по его отъезду в Париж, обозленный и напуганный старик Белланже после тех событий подался в эмиграцию. С его сыном Норбер встретился 10 августа 1792-го в Тюильри «по разные стороны баррикад»…

И всё же, несмотря на сдержанный и гуманный нрав, «либерализм» господина де Бресси дальше некоторого ограничения королевской власти конституцией не шёл, а потому, развитие революции по нарастающей отталкивало и отвращало его с каждым годом все сильнее.

И разве кому в это время могло прийти в голову, что непримиримый к роялизму и дворянству председатель местных якобинцев Куаньяр тайно и безнадежно любит его племянницу…

Как влиятельный человек, де Бресси мог бы легко уничтожить «опасного агитатора и бунтовщика», к чему его склоняло местное светское общество, но он ограничивался умеренными административными мерами воздействия увещеваниями, впрочем, совершенно бесполезными.

Противостояние взглядов между ними было полным, но, как ни странно, личной ненависти при этом не возникло…

Мысли Куаньяра прервал приветливый молодой голос, окликнувший его:

– Добрый вечер, Норбер! Не слышит… Весь в своих мыслях.. Но не забудь, сегодня четверг, мы ждем тебя часам к восьми. Будут все наши, мы с Максимом, Сен-Жюст, Леба, Буонарроти, Дартэ…

Куаньяр поднял глаза. Перед ним стоял изящно одетый молодой человек не старше 30 лет. Светлые напудренные волосы, связанные сзади в хвост, бледное тонкое лицо с высокими скулами, серо-зеленые глаза. Огюстен Робеспьер был очень похож на своего знаменитого брата. С искренним чувством Куаньяр подал ему руку:

– Я буду к восьми, Огюст, это приглашение большая честь для меня!

Улыбаясь, тот кивнул:

– Знаю, ты всегда был большим поклонником Максимильена. Мало кто еще может цитировать его на память и хранит у себя столько его брошюр за последние пять лет. Давай присядем в тени,– Робеспьер-младший жестом показал на ряд скамеек, – мне очень интересно, что сказала тебе мадемуазель де Масийяк?

Норбер сильно побледнел. Огюстен лишь беззаботно улыбнулся:

– Ты удивлен, что я не назвал ее гражданкой Дюпон? Но это очевидно. В Париже она проживала со своими родственниками Жюайезами после ареста ее дяди де Бресси с детьми. Молодых де Бресси отправили временно в Ла-Форс, самого Бресси в Сен-Лазар, почему вышло, что их разделили, я не знаю.

– Огюст, они точно под нашим контролем? Это принципиально важно. Прочитаете на днях мой отчет, всё поймете. Луиза Масийяк четко описала некоего гражданина Кавуа, это же Арман Кавуа, агент Общественной Безопасности. Им срочно нужно перехватить их у нас. Если это произойдет, я буду бессилен спасти ее- Норбер опустил голову на руки.

Однако сообразив, что эта предельная откровенность может произвести скорее неблагоприятное впечатление и иметь последствия, усилием воли взял себя в руки.

Подняв глаза на брата Робеспьера, он с удивлением увидел во взгляде молодого человека теплоту и сочувствие. Помолчав, тот заметил:

– Вечером приходи, а об этом я попробую поговорить с Максимом отдельно. Ничего твердо обещать не могу, но сделаю все возможное.

Несмотря на вечерний час, солнце палило нещадно. Лето обещало быть редкостно жарким, такого Париж не помнил, очень много лет.

Масса интересных фактов касается весны 1794 года. Май 1794 года отмечен двумя чрезвычайными событиями, неудачными и чрезвычайно странными покушениями на Робеспьера.

21 мая мелкий клерк Амираль, конторский писарь, роялист в душе, задумал убить Неподкупного, но осознав сложность задачи, избрал себе более доступную жертву, другого члена революционного правительства Колло-д, Эрбуа, соседа по подъезду, но пистолет дал осечку и фанатик был схвачен.

А дело Рено еще более странное.. вечером 23 мая к дому Дюплэ на улице Сент-Онорэ № 76 пришла девушка по имени Сесиль Рено и сказала, что хочет видеть Робеспьера. Ее не впустили и после весьма нелицеприятных пререканий задержали. В ее легкой корзинке нашли два небольших ножа.

Она не скрывала своей ненависти к Робеспьеру. Кто же она, новая фанатичка, вдохновленная кровавой тенью Шарлотты Кордэ или просто экзальтированная дурочка? Так или иначе, девушка была осуждена и гильотинирована.

Но может это дело создано искусственно и с конкретной целью? Как живо за него уцепились Билло-Варенн и Колло-д,Эрбуа, главы оппозиции Робеспьеру внутри Комитета, давно ненавидевшие Неподкупного, как быстро и главное крайне поспешно отправили девушку под трибунал и осудили на высшую меру, да еще с ближайшими родственниками. Перебор? Очевидно.

Противники Робеспьера разрекламировали дело Рено так, что оно способствовало снижению популярности Неподкупного, выставляя его «кровавым тираном». Писали даже, что в деле Рено больше личной ненависти, чем идейной, будто бы её любовник был гильотинирован, и взбалмошная девица считала Робеспьера лично виновным в этом…

Романтическая чушь, но такому объяснению обыватель особенно охотно верит…О Шарлотте Кордэ выдумывали примерно то же самое.

Также искусственно и «высосано из пальца» было инспирированное врагами Робеспьера примерно в это же время «дело» Катрин Тео, полусумасшедшей старухи гадалки, считавшей Неподкупного новым Мессией, собравшая вокруг себя кучку сектантов «единомышленников».

История была совершенно идиотской и имела одну определенную цель, выставить Робеспьера в смешном и нелепом виде. Показательно, что чем больше он прилагал усилий закрыть эту тему, откровенно развлекавшую депутатов, тем больше она раздувалась…

Что же касается разрекламированной роялистами и термидорианцами «кровожадности» Неподкупного: с осени 1793 в течение нескольких месяцев своим вмешательством он не раз спасал жизни 73 заключенных жирондистов, которых безосновательно пытались отправить на эшафот люди из Общественной Безопасности, эти 73 человека остались живы именно благодаря тому, кого они так ненавидели.

Владелец столярной мастерской Морис Дюплэ жил на улице Сент-Онорэ в доме № 76, вход в который был лишь через ворота со двора. Кроме одноэтажного узкого корпуса с окнами на улицу, во дворе находились два флигеля, в одном из них и жил с 17 июля 1791 года Робеспьер, он занимал одну комнату.

В большой семье Дюплэ было пятеро детей, взрослые дочери Элеонора, Элизабет, Виктория, Софи и 16-летний сын Жак.

Элеонору Дюплэ иногда насмешливо называли «мадам Робеспьер», родители втайне рассчитывали на ее брак с Неподкупным, если не сейчас, то хотя бы в ближайшем будущем, их беспокоило устройство личной жизни 25-26-летней дочери, она считалась «уже не слишком молодой, даже перезрелой» невестой.

Никто не мог тогда предположить, что этой девушке никогда не стать ничьей женой и матерью, так и считаясь « невестой Робеспьера» она умрет в возрасте 64 лет…

Добрую и скромную, не очень красивую Викторию Дюплэ также ждала незавидная участь «старой девы».

Вторая дочь Элизабет в августе 1793 года вышла замуж за Филиппа Леба, молодого депутата Конвента близкого к Неподкупному и в апреле 1794 уже стала матерью маленького Филиппа Леба.

Постоянными гостями дома были ближайший друг Робеспьера молодой красавец Антуан Сен-Жюст, и юная 19-летняя сестра Леба Анриэтта, влюбленная в Сен-Жюста, а также Филипп Буонарроти, итальянский революционер, видный якобинец и прямой потомок Микеланджело, будущий руководитель филадельфов и «отец» карбонариев Франции и Италии начала 19 века, опаснейший враг и корсиканского конкистадора и коронованных тиранов Европы! Но никто не знает своего будущего…

Выросший без родительской заботы, одинокий и недоверчивый, Робеспьер отвечал большой привязанностью и нежностью семье Дюплэ, ставшей ему вполне родной.

С этими людьми он не был ни холоден, ни резок, младшая дочь Дюплэ Элизабэт на всю жизнь сохранила о нём очень тёплые и добрые воспоминания: «Когда мне становилось грустно, я рассказывала ему всё. Он не был строгим судьёй, это был друг.., очень добрый брат..»

Историк, через много лет выслушавший воспоминания дочери Дюплэ о Робеспьере, наблюдавшей его ежедневно в течение трех лет, находясь с ним в тесном и непринужденном общении, словно с членом семьи, даже возмутился, старая женщина говорила совсем не то, что он хотел от неё услышать.

Спокойный, мягкий в общении с близкими человек, кабинетный интеллектуал, добрый друг семьи, где же то «кровавое чудовище и тиран», которого все боялись, о котором он собрался писать?! Он с готовностью счел, что мадам Леба от возраста выжила из ума..

В доме Дюплэ по четвергам устраивались вечеринки, Буонарроти аккомпанировал на фортепиано, Леба на скрипке, молодой Сен-Жюст декламировал стихи, госпожа Дюплэ с дочерьми суетились, накрывая стол и угощая гостей.

Часто до рассвета друзья не расходились. Иногда вечеринки в гостиной, солидно обставленной обтянутой красным утрехтским бархатом мебелью посвящались чтению классиков. Освещенный огнем камина Робеспьер выразительно читал отрывки из Корнеля или Расина.. Стены гостиной были увешаны портретами Неподкупного работы Давида и Лефевра.

У ворот дома на улице Сент-Онорэ Куаньяра ждал Огюстен, Норбер бывал там не очень часто и каждый раз испытывал смутный трепет восторга и гордости, переступая этот порог.

Куаньяр искренне преклонялся перед Робеспьером и сдержанный, суровый в оценке людей Неподкупный отвечал молодому человеку столь же искренней симпатией.

« Как же он изменился за эти три года»– с горечью подумалось ему. Среднего роста, сухощавый в свои 36 лет как юноша Неподкупный очень сильно изменился, высокие скулы резко обозначились на иссиня – бледном лице, серо-зеленые глаза смотрят устало, в каждом движении чувствуется напряжение и нервозность. Но одет он по-прежнему безукоризненно, русо- рыжеватые волосы по-прежнему напудрены, вопреки новой моде, однако синий фрак, узкие бриджи, высокие сапоги соответствовали последним её требованиям, полосатый короткий жилет, уже прозванный подражателями «a la Robespierre», высокий пышный галстук под самый подбородок и кипельно-белые манжеты.

– Рад видеть вас, Норбер, – и сдержанно кивнув, протянул ему узкую руку, – располагайтесь, отдыхайте, пока я у себя в кабинете, срочное дело.»

– Максим, а как же мы?, – Элеонора Дюплэ подошла сзади и мягко опустила руки ему на плечи на глазах удивленного Куаньяра.

– Через час-полтора я весь в вашем распоряжении, – мягко коснувшись губами руки девушки, Робеспьер вышел. Буонарроти тем временем сел за фортепиано. Огюстен жестом указал Норберу на кресло, тот неуверенно сел.

– Можешь не опасаться за жизнь интересующих тебя людей, Сен-Жюст сдает дела Бюро лично Максимильену. Но Кавуа каким-то образом узнал, что девушка у нас, в Комитете Общественной Безопасности Вадье и Амар снова метали громы и молнии.. По поводу? Разве за три месяца мы уже не привыкли к обвинениям в тирании, да, они снова обзывали Максимильена «диктатором»! Однако хорош же «диктатор», которому можно бросать подобное обвинение прямо в лицо», – тонкие губы Огюстена презрительно дёрнулись, -но еще немного и в этот злостный бред поверят и наивные парижские обыватели. Революция в опасности больше чем в худшие дни 1793 года, заговор спаял опальных комиссаров, отозванных за хищения, вымогательства, злоупотребления террором, все эти преступники обьединяются, эти Фуше, Баррасы, Тальены, Роверы, проворовавшиеся чиновники, все они кричат о «тирании и ущемлении демократии», когда их бьют по преступным рукам . .

– А что же Максимильен? Почему их не бросить под нож гильотины раньше, чем они похоронят Французскую Республику или продадут ее англичанам или Бурбонам или по сходной цене?, – на лбу Куаньяра выступил холодный пот липкого ужаса.

– Только наши враги считают, что власть принадлежит ему единолично, но он лишь один из десяти членов правительства, к тому же у них есть сообщники даже в обоих правительственных Комитетах, среди депутатов. Они затормозят принятие обвинительного акта. Умело выставят нас «кровожадными чудовищами». Лишь выстояв, мы сможем доказать чистоту наших намерений, побежденных, нас оболгут, втопчут в кровавую грязь все эти крикливые, лицемерные лже-демократы, торгаши и военные преступники, Тальены, Кавуа и Баррасы…

– И что же теперь?, – Норбер словно заглянул в раскрывшуюся пропасть, в самую тьму могилы.

– Повидайся со своей Луизой, – грустно улыбнулся Огюстен, – и возвращайся. Ты нужен нам. Ты всегда хотел быть ближе к Максимильену, это твой шанс.

Куаньяр молча поднялся, прижав руки к груди. Есть ли он, бескровный выход из Террора?

Впрочем, оппоненты и сами не пойдут на мировую, по крайней мере честно. Раз так, его судьба – спастись или умереть рядом с Неподкупным, нет, иного решения для него не существует.

Их прервало появление Виктории, стройной блондинки в шелковом струящемся платье цвета морской волны:

– Мальчики, мама ждет вас в столовой, ужин остынет. Как утомила нас, бедных девушек ваша политика…Максимильен, мы все.. в нашей семье…вас так любим…уделите же внимание и нам…

Они уже собрались в столовую, когда на ступенях лестницы ведущей наверх появился Робеспьер:

– Огюстен, Норбер, поднимитесь в мою комнату. Виктория, скажи маме, мы ненадолго…

Комната располагалась в мансарде второго этажа и была весьма маленькой и скромной, всю обстановку составляла узкая кровать, застланная голубым одеялом, письменный стол, несколько полок с книгами и документами и несколько стульев. Максимильен жестом указал брату и Норберу на стулья, сам сел на кровать.

– Мадемуазель Масийяк и ее родственники могут остаться на улице Сент-Флорантэн – при этом он метнул быстрый взгляд из под полуопущенных ресниц в сторону побледневшего Норбера – работайте и дальше, и закончите свой доклад к последним числам июля, мы сумеем его использовать в нужное время. Как поживают наши общие «друзья», Норбер, есть сведения, они едва не растерзали вас по поводу этого доклада и исчезновения девицы Масийяк?, – на его тонких губах появилась слабая усмешка.

– Да, это происходит постоянно в эти два месяца, на днях отбита очередная атака, гражданин Робеспьер. У меня есть предположение, что перепечаткой английских брошюр, обвиняющих вас в диктаторстве и тирании занимаются отнюдь не одни роялисты, но и некоторые наши доблестные коллеги…, – Куаньяр чувствовал себя крайне неловко.

Робеспьер сделал небрежный жест, на его тонком бледном лице появилась легкая гримаса усталости и отвращения:

– Это не предположения, а факты. Знаю даже конкретно, кому этим обязан…

Из-за двери послышался мягкий девичий голос: «Мы вас ждём!»

– Мы идем!, – и мягко обращаясь к собеседникам, – сегодня у нас вечер отдыха и литературы, то есть мы можем ненадолго позволить себе отвлечься от жестокого мира политики и грозящих опасностей в обществе друзей и красивых девушек.. Кстати, Норбер, слышал, вы неплохо умеете декламировать стихи наших классиков?

Норбер не успел ответить. Огюстен рассмеялся:

– У него немало талантов и отличная память. Он сможет процитировать почти дословно и твой доклад «О принципах политической морали», а он немал объемом. Знает даже кое-что из твоих юношескихстихов, но я тут не при чем, в этом проболталась Элизабэт!

Робеспьер слабо улыбнулся, холодность взгляда испарилась, по смягчившимся чертам лица было видно, что ему приятно это слышать, но он сказал лишь:

– Нет, меня цитировать не надо, особенно сегодня. У нас вечер отдыха, прошу всё же не забывать об этом, это очень редкое и тем особенно ценное удовольствие..

– На меня произвел сильное впечатление ваш портрет в полный рост работы Жерара, уверен, у этого юного художника большое будущее, – Норбер не сводил внимательных глаз с лица своего собеседника.

– Я тоже так думаю. Но сейчас нас ждут, мы должны спуститься, – и чуть помедлив, Робеспьер добавил, – мне хотелось бы поговорить с вами, Норбер, в иных обстоятельствах…

– Когда вам будет удобно, я всегда в вашем распоряжении, – глаза Куаньяра светились. Горячая волна поднималась к сердцу.

– Всё куда серьезнее, чем вы думаете…– внимательный к искренней симпатии Неподкупный не мог не заметить гордости и счастья в серьезных глазах Норбера, – вы интересная личность, с вами приятно общаться. А пока спуститесь в гостиную и скажите, пусть садятся за стол, мы с Огюстом присоединимся к вам через пять минут.

Когда за Норбером закрылась дверь, Максимильен обернулся к брату:

– Ты прав, таких людей нам не хватает. Умён, предан и чист.

Робеспьер и Куаньяр

Кабинет Робеспьера в Тюильри, расположенный на втором этаже был полутёмен и слабо освещён кенкетом. Темнело, начался крупный дождь, капли тяжело стучали в стекло, дорожками размывая пыль.

Неподкупный бросил на стол перо и тяжело опустил голову на руки, лицо было бледным и сосредоточенным, поза напряженной. Медленным движением он отодвинул от себя лист бумаги, на котором только что написал своим мелким неровным, нервным почерком:

«Кто праведен – идёт в последний путь страданья,

Но не страшусь, что смертный час грядёт.

Пусть так, но как стерпеть, что торжествует злоба,

Что нестерпимее, чем быть у края гроба

Столь ненавидимым

И сгинуть – за народ…»

Робеспьер никогда не считал себя поэтом и не претендовал на публикацию, но моменты вдохновения с юности иногда посещали его, так было и на этот раз.

Странное состояние души.. о чём он думал сейчас? Обо всём и ни о чём.. память оживляла картины тоскливо-одинокого детства и юности, перемешивая их с трудным началом политической карьеры, последующим подъёмом и славой и нервно «перелистывая» последние «страницы».. Что сделала со мной жизнь? Или следует сказать, что я сделал со своей жизнью? Об этом ли я мечтал?

Когда Куаньяр появился на пороге, отряхивая промокший плащ, Неподкупный стоял отвернувшись к окну, опираясь о косяк, он не обернулся на стук.

Крайне удивленный, он услышал неожиданное:

– А вы что думаете, нашли мы свой остров Свободы или заблудились в тумане? Осталось нам пройти чуть или всё вокруг мираж?…Только честно.

Только сейчас Робеспьер резко обернулся.

Под странным взглядом серо-зелёных глаз Норбер смутился, он стоял напряженно, нахмурившись, не зная, что ответить. А может Неподкупный и не ждал ответа и это чисто риторический приём? Что это за вечер грусти и сентиментальных настроений? Впрочем,… разве он не человек, как и все, а с кем это не случается..

А тот продолжал:

– Что же вы молчите, Норбер, не делайте вид, что в последнее время также не задавали себе такого вопроса? Кто из нас его себе не задавал уже с весны.. Так что на самом деле перед нами, желанный свет в конце тоннеля или зловонная общая яма, что вы думаете, только честно?

И добавил резче:

– Или вы не знаете, что в революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут?

Собравшись с мыслями, Норбер решился ответить:

– Если перед нами хоть один шанс на победу, один из ста, значит стоит бороться до конца.. Если всё иначе,… наша дальнейшая жизнь теряет всякий смысл…

Горькая усмешка скользнула по тонким губам Неподкупного:

– Вы правы, но рассуждаете, как верный присяге и долгу солдат, который верит, что командир всегда знает точный маршрут… А что делать командиру? Его положение куда сложнее и ответственности неизмеримо больше.. и как невыносимо она тяжела…Смысл жизни человека… революционера.. нашей жизни.. в чем он по-вашему?»

Куаньяр задумчиво облизнул сухие губы и медленно произнес:

– Вам не кажется, что древняя китайская поговорка о смысле жизни не подходит людям Века Просвещения? Особенно не подходит она французскому республиканцу, якобинцу..

Вспомним эту китайскую поговорку: родить сына, построить дом и вырастить сад…

Дом и сад подразумевают материальный, физический комфорт и ни что иное, а сын, то есть ребенок символизируют сам процесс размножения.

Разве человек, мыслящее существо, наделенное душой, разумом и талантами приходит в этот мир для того, чтобы руководствоваться исключительно материальным обустройством своего быта, половым влечением и размножением?

Это может быть смыслом существования разве для животных или для наших аристократов. Что может дать миру и себе подобным, свинья или собака, а также герцог или принц?.. Ровно ничего, они способны только жрать, развлекаться, делать детенышей, но разве мыслимо опустить смысл человеческой жизни до животного воспроизводства?

Нет, настоящий человек должен реализоваться в этом мире именно как мыслящее существо с душой, разумом и своими, особенными талантами на пользу окружающим и обществу и это, прежде всего. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, у каждого человека в этом мире эта миссия индивидуальная, своя…

Все мы для чего-то нужны и не бывает людей никчемных, бездарных, ненужных…Но есть масса тех, кто так и не нашел своего места и не осознал своей миссии и это самое скверное…

Я думаю, человек не может быть просто живым организмом, просто самцом… замкнутым на личных проблемах и шкурных житейских переживаниях, на быте и хозяйстве, деторождении и любовных похождениях.. чуждым всякой интеллектуальной и общественной жизни. Этот равнодушный овощ без пяти минут враг общества…

Что же такое революционер… якобинец? Это идейный крестоносец. Он точно знает для чего нужна его жизнь и в чем его долг. Это знание помогает человеку пережить всё, что не в состоянии взвалить на себя другой,лишенный идеи и внутреннего стержня, личную неустроенность, материальные трудности, самую угрозу жизни.

Такой человек должен быть внутренне готов встретить враждебное непонимание невежественных людей, должен быть готов к несправедливости, к жестокости идейных противников…

Должен быть готов стать терпеливым добрым учителем для простого человека, брата и не должен бояться стать суровым воином, …а когда нужно, то и палачом перед лицом фанатичных защитников старого мира.

В чем смысл нашей жизни? Нам выпал титанический труд поднять цивилизацию на новый уровень развития, создать новый мир, крайне суровый только в час выживания и установления, но гуманный в своей основе…

Каков итог? Пожалуйте. Думаю, каждый из нас на своем месте и делает то, что должен сделать и не сможет быть другим, не изменив себе…

Усталые зелёные глаза сверкнули мягко и насмешливо:

– А вы не только революционер, вы еще и в своем роде философ..Вы говорили, что росли в бедной семье, но ничуть не похожи на малограмотного человека..

– Я действительно вырос в бедной семье.. сын сапожника..как в народной песне: «Я санкюлот, горжусь тем я, назло любимцам короля», но мы с братом учились.. не в университете конечно, увы, откуда такие деньги у отца? Учились самостоятельно, по внутренней потребности, физический труд никогда не приносил мне чувства внутреннего удовлетворения.

Я никогда не мог смириться с окружающей нищетой, безысходностью и униженностью, меня возмущала унылая пассивность, фатализм, примитивность потребностей и узость жизненных интересов окружавших меня людей, соседей и даже родственников .. уже подростком я знал твердо, я так жить не буду..Я был безмерно рад, когда наш нотариус Дюбуа, отец моего друга, взял меня к себе в контору учиться..

И еще раз повторю то, что уже говорил. Человек мыслящее существо и работать должен, прежде всего интеллект, а не одни мускулы, как у рабочей лошади..

Преступно использовать миллионы людей только как мускульную массу, сколько талантов гаснет в безграмотном народе, люди так никогда и не узнают, кем они должны были быть и могли бы стать, если бы им дали доступ к образованию, дали шанс проявить свои лучшие, сильные качества. Наконец, разве Руссо или Вольтер дворянского происхождения?

Никто и никогда не убедит меня, что в мире есть такие никчемные люди, которые действительно годятся только на роли прислуги, землекопов или посудомоек. Нет такого призвания для души человеческой, как мыть полы или вывозить навоз! Хоть и невозможно поспорить с тем фактом.. что это тоже нужно делать… Но к такой примитивной и низкоплачиваемой работе принуждает человека только самая беспросветная нужда и ни что иное…

Мой старший брат подростком трудился на строительстве Пикардийского канала.. по 16 часов в сутки.. в холоде и грязи, вечно голодный как собака..и настолько же всеми презираемый.. Любой труд почетен? Увы, это не так, пока такого понятия, как статус, к сожалению, никто не отменял, разве одинаковое в обществе отношение к нотариусу и рабочему? Равное уважение?..Но простите, кажется я невольно увлекся, мне эта тема небезразлична…

Внимательно слушавший его Робеспьер спокойно кивнул:

– Всё это безусловно интересно и все таки… Насчет судеб нашей Революции.. что вы об этом думаете? То кажется, еще чуть, немного терпения, суровой непреклонности и усилий.. вот же он, свет в конце туннеля. Но… может это жестокое заблуждение и это… тот свет?

Помолчав с минуту, показал Куаньяру на бумаги, лежащие на столе:

-Один из депутатов, некто Энгран, то ли трусливый, то ли действительно честный человек, сообщил, что его коллега Лекуантр готовил против меня заговор и уже набрал сообщников, он предлагал убить меня прямо на очередном заседании Конвента.. Это произошло еще весной…

– « Неужели это не имело никаких последствий.. для Лекуантра и его сообщников, разумеется?»,– помрачнел Куаньяр.

Робеспьер мрачно и насмешливо отмахнулся:

– А сами как думаете? Разумеется нет, коллеги из Комитета пустили дело на самотек, объявив Лекуантра «сумасшедшим маньяком и не более», однако «сумасшедший» до сих пор заседает в Конвенте и злоумышляет далее..

– Дело не было передано в Трибунал, вы не настояли?!, – Норбер сказал это по инерции и тут же пожалел об этом.

Насмешливая усмешка стала иронической и грустной:

–Неужели и вы туда же? Всё время забываю, что всё в моих руках, и я «диктатор-самодержец», решающий судьбы одним росчерком пера…Страшнее иное…, – Робеспьер умолк, меряя Куаньяра испытующим взглядом, и нервно облизнул губы, решившись на необычную откровенность: «Разумом – не сердцем, я уже начинаю сомневаться в реальности той Республики добродетели, которую намеревался создать…

Лишь на секунды он позволил себе этот всплеск эмоций, тонкое бледное лицо снова стало спокойным и бесстрастным.

– Забудьте мои слова. Это лишь минутная слабость. Человек смертен, но Идеи вечны, ими жив Бог. В этом вся правда…

Но усталость и душевная боль в расширенных зрачках парализовали Норбера липким ужасом. Он был потрясен до глубины души, и, протестующе сжал руки в кулаки, будто защищаясь…

Он, в обычном своем состоянии холодный и мало-эмоциональный, эти идеи воспринимал не только как политическую концепцию умом, но отчасти и сердцем, как религию, поэтому сейчас чувствовал себя, как искренне верующий человек, которому священник признался, что усомнился в существовании Бога…

Домой Куаньяр шёл в совершенно особом расположении духа, не разбирая дороги, тот Робеспьер, каким он увидел его здесь, почти ничем не напоминал знаменитого и грозного трибуна Конвента…

Но важнее другое, реальный и живой, Неподкупный стал ему ещё ближе. «Не идол и не просто Учитель, но друг и брат. Я делил с тобой славу, хочу разделить и твою судьбу»…

Только сейчас он осознал до конца, что так сильно привязало его к Неподкупному, он вспомнил ту сумбурную характеристику, которую Дюбуа дал ему самому еще в 92 году: «Редкий сплав мечтательной души и безупречной логики, скрытые под маской холодного бесстрастия…»

Что там еще говорил обо мне Дюбуа? А, вот. Судьба таких людей печальна, почти никто не понимает их правильно…Верно. Таких проще понять умом , поэтому люди живущие преимущественно сердцем и чувством, считают вас холодными и жестокими и неспособными на живые спонтанные эмоции в принципе!» То есть, Максимильен человек близкий не только по идеям, но по темпераменту и духу? Пожалуй, что так…

«Холодный ум, горячее сердце и… чистые руки?» Да. И это так…

Свое отношение к Неподкупному он не мог изменить в худшую сторону, что ж, если всё так плохо, значит он нужен и ему и другим товарищам как никогда…А теперь дело. Немедленно забрать из тюрьмы де Бресси. Времени больше нет.

Куаньяр и граф де Бресси. Тюрьма Сен-Лазар.

Анри Клерваль, еще весной принадлежавший к фракции Дантона, ровесник Куаньяра, высокий худощавый шатен лет 30 в должности регистратора революционного трибунала, который должен был произвести по спискам вызов осужденных, в это утро явился в стены Сен-Лазар не один, его сопровождал агент Общественной Безопасности Куаньяр.

Внешний вид Клерваля немного удивил Норбера. Красный колпак, из под которого выбивались длинные рыжеватые волосы, на плечи наброшен плащ, из под которого виднелась карманьола. Сам Норбер выглядел вполне официально, чёрный сюртук, трехцветный пояс-шарф, шляпа с кокардой, высокие сапоги.

Начальник охраны, коренастый мужчина в потертой засаленной куртке и в красном колпаке, лихо сдвинутом набок, шел перед ними, звеня связкой ключей и стуча о камни двора деревянными сабо. Предупредительно открыл перед молодыми людьми ржавую решетчатую дверь.

Огромное помещение изнутри выглядело весьма странно, как и большая часть тюрем того времени, наспех переоборудованных из бывших дворцов и монастырей.

Большое количество людей свободно перемещались в разных направлениях, люди сидели, лежали на матрасах, играли в карты, ели, пили вино. Молодые и старые, подростки, мужчины и женщины, нередко с детьми.

Однако при появлении чиновников с роковыми списками оживленный шум голосов сразу прекратился, десятки глаз с ужасом смотрели на них, как на вестников смерти. Все напряженно смотрели на молодого человека в центре зала, в его руках списки вызываемых в трибунал. Чьи имена в списке на этот раз?

Красивая, но жутко бледная молодая девушка чуть старше двадцати, с безуминкой отчаяния в глазах вдруг резким движением упала перед Клервалем на колени и, ухватившись за рукав, умоляла не мучить ожиданием и сказать, в списке ли она.

– Ne me tourmentez pas… Vous savez tout… (фр. «Не мучьте меня… Вы всё знаете…»)

Клерваль резким движением вырвался из ее цепких пальцев и оттолкнул девушку, увидев расширенные зрачки товарища, небрежно пожал плечами:

– Ты просто не привык. Здесь такое бывает часто. У некоторых совсем сдают нервы, не только у женщин. Сам будешь искать своего аристократа или мне назвать фамилию, он сам и выйдет?

– Можно осмотреть зал?

– Только недолго. У меня в списке сегодня пятьдесят человек.

Молодая женщина, не поднимаясь с колен, уцепилась теперь за руку Куаньяра, пытаясь поймать его взгляд.

– Ради Бога, скажите, есть мое имя в сегодняшнем списке?! В списке ли я, вы же все знаете, сжальтесь! Моё имя Анжель де Сен-Мелен!

– Поднимитесь же, – холодно обратился Куаньяр к молодой женщине, – и поколебавшись добавил чуть менее жёстко, – не унижайтесь зря.

Девушка поднялась, шурша юбкой о плиты. Куаньяр обернулся к Клервалю:

– Дай-ка мне свой список. Ну же, ты ничего этим не нарушаешь.

Быстро пробежал глазами длинный перечень фамилий и глухо произнес только одно слово:

– Нет.

Молча подал ей платок, который она машинально поднесла к покрасневшим глазам. Норбер отвернулся, не желая видеть удивления и благодарности в глазах несчастной, не желая видеть насмешливой улыбки спутника.

А Клерваль все же не выдержал:

– А тем временем между нами есть разница, пусть я читаю эти списки, но не я росчерком пера отправляю их под нож. А твоя чувствительная душа подавляла восстание в Вандее и здесь тебе приходится лично руководить арестами…

– Чудовище!, – Норбер резко обернулся, услышав гневный женский голос.

Молодая женщина, лет 30 стояла, прижимаясь спиной к колонне и не спуская с него ненавидящего взгляда.

Недоумение и растерянность Норбера быстро сменились раздражением, вскинув голову, он смерил неизвестную женщину ледяным сумрачным взглядом и отвернулся, не удостоив никакого ответа.

Подняв глаза на Клерваля, Норбер буквально обжёгся об его недобрую кривую усмешку, этому типу ответить стоило:

– Департамент Майенн, а также департаменты Луарэ и Нижняя Луара, но я никогда не был в Вандее.

Клерваль отмахнулся:

– Какая разница! Без пяти минут Вандея. Это тот же запад…те же шуаны… Тебе приходилось подписывать смертные приговоры сотни раз!

– Аристократам, врагам свободы и Республики, схваченным с оружием в руках, изменникам и пособникам интервентов, – резко оборвал его Норбер, – клянусь честью республиканца, невинных мирных людей среди них нет! Мой отчет был принят и Клубом и Комитетами и Конвентом, если ты помнишь!

– Разумеется, – глаза Клерваля зло смеялись, – я помню твой отчет в Якобинском клубе о бурной деятельности в Лавале. Как бенгальский тигр рычал с трибуны: «Если для спасения молодой Республики нам необходимо будет уничтожить всех слуг старого режима, то мы перед этим не остановимся и с честью выполним трудную задачу, возложенную на нас Революцией!» Это от души, ничего не скажешь! Тебе можно верить.

В одном Майенне их было около тысячи, сколько же роялистов всего отправилось на гильотину с твоей легкой руки? Всех отбрила начисто «национальная бритва». А шуанов в Лавале ты вообще приказал не брать живыми. Откуда знаю? Ну как же, этот приказ капитану Жютлэ был приложен к твоему докладу от декабря, ты же сам зачитал его с трибуны Клуба.

– Что же, ты теперь осуждаешь меня?, – сдержанно отозвался Куаньяр, – Я действовал строго в рамках закона и революционной целесообразности. Я готов отвечать за свои решения, на мне нет того, за что отозвали из миссии Карье и Барраса, я только выполнял свой долг. Если меня призовут к ответу, я знаю, что мне сказать. Лучше нам уйти от этой темы, тем более у нас мало времени, – насмешливый тон Клерваля раздражал его.

Нетерпеливо начал он оглядывать зал и не видел, как зло сузились глаза Клерваля за его спиной, не слышал его хриплого шипения:

– Как же! Уверен, что не посмеют призвать к ответу? Проклятое охвостье Робеспьера! Достанет ли у нас сил свернуть вам шеи?

За их спиной перешептывались молодые женщины:

– А это еще кто.. Может с ним повезет больше? Надо привлечь внимание этого красавчика .. Клерваль змея подколодная.. ни одну из тех, с кем он переспал, не только не освободили, они казнены также, как и те, кто ему отказывал…

– Умоляю, не делай этого! Слышала, он человек Робеспьера, эти еще более прочих якобинцев носятся со своей республиканской честью и неподкупностью…

– Пхе! Это всё слова.. чем же они отличаются от других мужчин? А этот якобинец молод и чертовски привлекателен…с ним хотя бы будет приятно заниматься любовью…

– Тсс! Пока он не услышал, говорю тебе, забудь об этом…

Обругавшая Куаньяра женщина всё еще стояла у колонны, она не пряталась, сузившиеся глаза неотступно следили за ним и Клервалем. Норбер подошел к ней близко, некоторое время они в упор мерили друг друга глазами. Заложив руки за широкий трехцветный пояс, он медленно спросил:

– Я вас не знаю. Что вы имеете против меня? За что вы арестованы, гражданка? Я имею какое-либо отношение к вашему аресту? На что или на кого вы жалуетесь?

Красивое бледное лицо по-прежнему выражало лишь отвращение и презрение, стиснутые губы, наконец, разжались:

– Разве в сегодняшней Франции нужны серьезные основания для ареста, неправедного скорого суда и казни?! На всех вас надо жаловаться, да некому! Что?

Её недоумение вызвала слабая и беззлобная усмешка якобинца, холодная маска оказалась живым человеческим лицом:

– На всех подряд жаловаться не надо, заключение озлобило вас. Расскажите вашу историю и если ваше задержание необоснованно, я мог бы содействовать вашему освобождению. Я готов выслушать вас.

Клерваль стоя за спиной Куаньяра, сузив глаза, выразительно, иронически прищелкнул языком, вынудив Норбера хмуро покоситься в его сторону.

Тонкое лицо женщины ежесекундно меняло выражение, но всё же предубеждения и ненависть перевесили:

– Чтобы вы кого-то освободили?! Вы один из тех, кто сотнями отправляет невинных на эшафот!

Смуглое лицо Норбера отразило легкое отвращение, губы чуть дрогнули, он с трудом сдержался от грубости и всё же он решил уточнить:

– Вы обо мне лично или ваша ненависть распространяется на всех монтаньяров?

– «Вы все для меня на одно лицо, якобинец! Вы все для меня одинаковые, «неподкупные»…, – яркие губы женщины побелели, кулаки сжались, – «друзья народа»!

Всех вас ждет гильотина! Свобода, задушенная вами 31 мая, восторжествует, черни укажут ее место и к власти вернутся подлинно достойные люди! И тогда вам не дождаться ни пощады, ни жалости!

Захлебнетесь собственной кровью! Запомни мои слова, якобинец! На эшафоте ты вспомнишь меня, палач Майенна! Долой якобинцев! Смерть Робеспьеру!»

Куаньяр отшатнулся, и резко развернувшись на каблуках, быстро отошел от женщины.

– Действительно хочешь узнать, за что она арестована? – усмешка Клерваля была неприятной и начала раздражать Норбера, – её имя ничего тебе не скажет, она из тех, кто буквально поклоняется убийце Марата, она была в первых рядах, когда её везли, выкрикивала всякую хрень в адрес революционного правительства…, – Клерваль поморщился.

– Ах, так, – Норбер небрежно пожал плечами, его интерес к незнакомке и искреннее желание помочь ей совершенно угасли, – очередная роялистка фанатичка…

– Явление типичное для современных женщин, лезущих в политику. Существа без собственного мнения, точнее заимствующие его у мужа или любовника, чувственные и легко внушаемые, падкие на личные симпатии-антипатии, легко переменчивые. Влюблена девица в патриота и вот она уже республиканка, полюбила другого, а он роялист, и вот все прежнее по боку, она уже за короля! А эта… по существу, конечно же, роялистка, но отчего-то воображает себя республиканкой, да еще и «подлинной», то есть, в отличие от нас!

– Поклонница демагогии Бриссо», – коротко и метко уронил Норбер, – такая позиция очень типична для господ Жиронды, наших «либералов-миротворцев». Чёрт с ней, послушать, так все они сплошь безвинные и благородные миролюбцы, а при случае режут нас без лишней сентиментальности, вспомни развязанный этими «гуманистами» федералистский мятеж прошлого года. Чёрт с ней. Идём дальше…

Заключенных между тем взволновало исключение, сделанное для девушки.

– А моё имя есть в списке? Меневаль, Арман Меневаль!

– А мы, Анна Мария Клеман и моя дочь Жермена, ей всего 19 лет, неужели она тоже должна умереть?!

Клерваль зло фыркнул:

– Можете плюнуть мне в лицо, если найдете хоть одного ни в чем не виновного аристократа!

Неосторожные слова… В этот момент какая-то молодая дама вдруг поднесла к нему своего ребенка, которого держала на руках.

Не ожидавший подобного выпада, Клерваль немного смутился и на всякий случай, если та вздумает плюнуть, резко отодвинулся от женщины и мрачно буркнул себе под нос:

– Ему то что угрожает?

Глаза женщины блеснули, ненависть прорвалась в истерическом крике:

– Отца и деда вы его уже лишили, после моей казни он останется сиротой! Бешеные фанатики! Убийцы, будьте прокляты!

Толпа заключенных вдруг опасно заволновалась и вышла из состояния прежней апатии.

Норбер оперся о колонну. Ему словно передались чувства этих людей, липкий ужас, отчаяние и боль, роковой вызов в трибунал разлучал навсегда мать и сына, мужа и жену, жениха и невесту. Это совсем не то, что было в Майенне, там шла война, жестокая борьба вооруженных людей, это совсем не одно и то же.

Он вдруг ясно понял, что в глазах этих людей он почти ничем не отличался от Сансона. Рука невольно потянулась к галстуку, будто он стал душить его, на лбу мелко выступил пот. Нет… нет… я не палач… я не испытываю никакого удовольствия… я представитель революционного порядка…

Но если возникнет тюремный бунт, то это будет просто подарком Фукье-Тэнвилю, количество казней резко возрастет. Такое уже случалось в других тюрьмах Парижа. Иногда люди из Трибунала даже провоцируют эти вспышки нарочно.

Но сейчас? Что произошло сейчас?! Неужели их так задело исключение, неосторожно сделанное им этой девушке? Неужели они не понимают, чем их волнение может закончиться? Как это остановить?!

Он встряхнул головой, защищаясь от взрывной волны чужих эмоций, боли, чужой ненависти. К черту все чувства, сейчас он восстановит порядок.

Куаньяр в бешенстве треснул ладонью по колонне:

– Всем молчать!

Вооруженные санкюлоты из охраны действительно очень быстро восстановили порядок.

Немного успокоившись, Норбер продолжал свой обход.

Молодая девушка, сидя на каменных плитах пола в страхе жалась к коленям старого священника. Рядом сидела молодая мать с ребенком на руках. С тревогой вглядывались они в Клерваля, который развернул свой список и начал читать.

Интересно, кто эти несчастные, что они оказались здесь, но уж точно не контрреволюционеры, трудно в это поверить, и можно ли что-нибудь для них сделать?

У колонны стоял крупный мужчина, одетый богато, но несколько старомодно. Породистое и надменное бледное лицо его сейчас застыло в напряжении. К нему со слезами прижималась молоденькая девушка лет 17-18, очевидно дочь. Красивая женщина лет 35-36 в черном изящном платье плакала навзрыд. Его жена.

Куаньяр сделал несколько шагов в их сторону и задумчиво разглядывал несколько секунд. Все трое замерли, мужчина напрягся, женщины бросали взгляды полные нескрываемого страха на посланца Конвента. Почему он ими заинтересовался, неужели их имена в роковом списке и сейчас последует вызов в трибунал?!

Эти точно из «бывших», но тоже интересно было бы узнать о них больше. Чем-то эти люди невольно привлекли его внимание. После истории с девчонкой стоит ли вообще подходить к ним? И всё-таки…

Норбер подошел к ним еще ближе:

– Могу я узнать ваши имена и причины ареста?, – голос прозвучал отрывисто и резко.

Мужчина слегка выступил вперед, словно прикрывая собой женщин:

– Шарль Анри Габриэль де Бельмар, со мной жена и дочь. Причина нашего ареста, месье…то есть гражданин, крайне неоригинальна.

– И всё же прошу быть точнее. Аристократ, роялист, эмигрант, контрреволюционная деятельность, иное?

Де Бельмар слегка нахмурился, видно, что он старался лучше сформулировать ответ и не подставлять под удар свою семью ради самолюбия.

– Я не участник заговоров против Франции, не эмигрант. То же касается и моих родственников.

Губы Куаньяра невольно расплылись в легкой усмешке, удовлетворенной, но совсем не злобной. Что ж, по крайней мере, честный человек этот Бельмар, отмел сразу два последних обвинения, но ничего не ответил поводу двух первых. Всё верно, отрицать свое дворянство в его положении унизительно и бессмысленно, но гордость всё же не позволила также отрицать и роялистские убеждения. А в этом нешуточный риск…

– Хорошо. Давно вы здесь?

– Уже почти полгода…

– Это вам повезло, – не удержался Норбер и наткнулся на гнев, блеснувший в глазах де Бельмара, который явно не считал эти страшные полгода в тюрьме в каждодневном ожидании вызова в трибунал и эшафота, под охраной изрядно грубых и очень бдительных санкюлотов за особое везение.

Но Куаньяр вовсе не насмехался над чувствами заключенного, он хорошо знал систему, в которой работал, ее сильные и слабые стороны. Она либо работает чрезмерно оперативно, и тогда человек предстает перед трибуналом через несколько дней и отправляется на площадь Революции через 24 часа, либо может находиться в заключении долгие месяцы, но это может быть его шанс быть «забытым» и сохранить жизнь.

Видимо обвинение де Бельмара во многом было формальным, и он не имел ни сильного покровителя, способного спасти его, ни сильного врага, способного ускорить процесс отправки в трибунал. Так есть за ним что-то реальное или нет?

Норбер дал себе слово при первой же возможности еще раз навестить этих людей и допросить со всей тщательностью. Следовало также позаботиться о том, чтобы их имена не попадали в роковой список.

Можно задействовать доброго патриота Беньона, служившего начальником Бюро наблюдения за исполнением революционных законов при Комитете Общественного Спасения или Робера Вольфа, секретаря общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля.

Старина Беньон, близкий к членам правительственного Комитета, оригинал особого рода. Под его резкими и грубыми до невозможности манерами санкюлота таилось доброе сердце…

Он не пропускал ни одной казни на площади Революции и высказывался об этом в тоне одобрения, но при этом втайне спасал столько несчастных, сколько позволяло ему то огромное влияние, которое он имел…

Таков же был и его коллега по Бюро гражданин Лябюссьер, с виду скромный и совершенно незаметный клерк, с его помощью вполне могла исчезнуть целая папка с делами (такое уже бывало) заведомо невиновных людей, обреченных на казнь… и это едва не под носом Фукье-Тэнвиля! Было ли это для них вполне безопасно? О нет…

Притом, что все эти люди искренние революционеры и якобинцы, не агенты роялистов и не сочувствующие аристократам в целом, как классу…

Но… ни слова самому Фукье, ни полнамека, никогда, слишком он склонен угодить вышестоящим, не раздумывая, донесет коллегам, точнее «заклятым друзьям» из Общественной Безопасности, компромату на «человека Робеспьера» они будут очень рады.

Не зря Фукье считался человеком Комитета Общественной Безопасности и Робеспьер уже стал серьезно подумывать о его замене. Впрочем, люди Вадье этого не допустят.

Со стороны Фукье не было замечено никакой инициативы, ни эмоциональной, ни служебной. Вспыльчивый и злобный характер общественного обвинителя ненавидят даже тюремщики-санкюлоты.

А Робер Вольф, с виду элегантный, холодный и безэмоциональный,как и сам Норбер, при этом не только и не столько служака, чье дело исполнять, не размышляя и угождать начальству, но прежде всего честный человек и принципиальный якобинец.

Куаньяр знал, что Роберу тоже противно приспособленчество и бездушный формализм Фукье, не утруждавший себя до конца выслушивать обвиняемых, небрежно и отрывочно записывавший их показания прямо на полях обвинительных актов, а за обедом в присутствии присяжных цинично подсчитывавший, сколько именно «голов» он должен «сдать» помощникам палача в эту декаду…

Прямо сказать, осторожно привлекать Вольфа и Беньона для спасения заведомо невиновных ему уже приходилось прежде, но, только убедившись, что спасаемые от эшафота люди не участвовали в боевых действиях против Республики с оружием в руках и не состояли в контрреволюционных организациях, не занимались роялистской пропагандой.

Просто «дворянин» это еще не диагноз, сколько их среди депутатов Конвента, притом честных республиканцев, отрекшихся от связей с этим классом. Разве Филипп Буонарроти, с которым он постоянно встречался в доме Робеспьера, не принадлежал к старинному дворянскому роду? И что?

Но «роялист» это уже крайне серьезно, независимо от того, граф он, человек среднего класса буржуазии или вандейский крестьянин. Кстати, термин «аристократ» в обвинительном заключении мог означать любого контрреволюционера без различия происхождения.

Но и тут Куаньяр, еще будучи комиссаром Конвента, успел заметить одну деликатную тонкость, которую игнорировало большинство его товарищей, роялисты в свою очередь делятся на «активных» и «пассивных».

Первая категория однозначно определяется как «враги Республики», агрессивные как на словах, так и в действиях и совершенно непримиримые, это шпионское подполье аббата Бротье, это роялистские агенты из сети Аткинс-Кормье и барона де Батца, это солдаты и офицеры Королевской Католической Армии Вандеи, это окружение принцев, это наши «белые» эмигранты. По их вине льется сейчас кровь, и погибают люди.

Это именно их он готов разыскивать, отправлять под трибунал и на гильотину без малейших душевных мук и сомнений.

Вторая категория роялистов намеренно отстранилась от общественных дел, прячет свои убеждения, затаилась, ни в чем не участвует и просто пытается выжить. К этой категории еще в Майенне он отнес доктора Розели. Искренний гуманист, интеллектуал, безопасный и приятный в общении человек, Норбер нередко вспоминал его. Хотелось бы иметь такого человека среди своих друзей… Похожего типа был и граф де Бресси.

– Успокойте своих близких, ваших имен нет в сегодняшнем списке. Но гражданин Бельмар, я вас запомнил… и еще вернусь – голос прозвучал привычно резко.

Судя по бледным изменившимся лицам, Норбер понял, что его слова они приняли за угрозу, но, не желая ничего объяснять, сделал отстраняющий жест рукой.

Круто развернувшись на каблуках, он встретился взглядом с Клервалем, хорошо, что тот не мог слышать разговора, но издали наблюдал очень внимательно и напряженно, сузив глаза и иронически улыбаясь.

Наконец, Клерваль зло буркнул сквозь зубы и сплюнул на пол:

– Палач-гуманист, покойный Руссо отдыхает, мать твою…

В центре зала на стуле, демонстративно отвернувшись от Клерваля, сидел темноволосый курчавый молодой человек, на его тонком лице отражалось отвращение и безграничная усталость. Всем видом показывал он презрение к предстоящей казни и представителям новой власти.

Клерваль свернул список.

Охрана стала выводить арестантов группами во двор. На курчавого мужчину он указал Куаньяру особо:

– Это Андрэ де Шенье, – кивнул в сторону молодого человека, – дерзкая личность, опасный и зловредный публицист, ярый контрреволюционер. Сначала он писал в защиту Капета, потом и вовсе распоясался, мерзавец прославлял убийцу Марата, оскорблял революционное правительство. С трибуны Фельянов этот гуманист миролюбец призывал к расправам над якобинцами. И как долго можно было это терпеть? Его единомышленник дю Шансенэ уже доигрался с законом, гильотинирован еще весной. И этот дождется высшей справедливости…

– Говорят, он очень недурной поэт, но самому читать не приходилось, – Куаньяр, не скрываясь, разглядывал Шенье, спокойное достоинство, гордость и непримиримость которого невольно вызывали у него уважение. Принципиальный противник, но настоящий человек. Жаль обнаруживать таких людей среди врагов…

Якобинцу внушал отвращение откровенный страх в лицах врагов, желание угодить и уцелеть любой ценой. «Шакалы».

Ему были остро неприятны вчера еще надменные графини и герцогини, расчетливо предлагавшие половую близость любому республиканскому чиновнику в обмен на спасение от трибунала, а желательно еще и содержание, и прежний комфорт.

А некоторые женщины, дошедшие до крайности от ужаса возможной близкой казни, не отказывали уже и тюремщику-санкюлоту, вдруг спасет и спрячет от вызова в трибунал. Этих девушек и женщин по-человечески жаль. И всё же… как-то неприятно.

Не вызывали ни тени сочувствия и те роялисты, что даже в тюрьме подчеркнуто демонстрировали свое классовое высокомерие и неконтролируемую животную ненависть. Попадись им в руки, эти не просто убьют, будешь медленно умирать под пытками. «Волки». Майенн…

Но и на «волков» и на «шакалов» неизменно найдется «человек с ружьем»…

Его размышления прервал Клерваль:

– Вынужден признать, талантливый мерзавец! Строчил контрреволюционные пасквили, в том числе в стихах. Чего стоят его «Ямбы». В июле 93-го пел оды Шарлотте Кордэ, величал эту дворянскую фанатичку «героиней», а ее преступление «подвигом»! Его имя в завтрашнем списке. Сама по себе его голова недорого стоит, но злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Он сознательно бросил вызов Комитету и должен был понимать, чем всё закончится., – Клерваль сделал характерный жест, ударив указательным пальцем поперек горла, протянул Куаньяру листок, – если хочешь, почитай, что писал этот роялист.. Возможно, твое мнение о нем после этого изменится…

Норбер согласно кивнул.

«Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды

И раскрываешь купола?

Что так слезлив Давид, кому несет угоду

Кисть, что божественной слыла?

О Небо! О Судьба! Поверить ли фортуне?

О гроб, залитый морем слёз!

И как небось Барер стенает на трибуне –

Ах, пафос, в клочья, наизнос!

Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,

Негодованье души жжет.

Вот якобинцы им рыданья посылают.

Бриссо, который не солжет,

Твердит, что углядел, как в смраде испарений

Свернулся пеленою мрак:

Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,

Рожденных мерзостью клоак.

А это к праотцам зловещей грязной тенью

Душа Марата отбыла…»

Норбер побледнел, губы дернулись от сильнейшего отвращения, но решил дочитать пасквиль до конца. Притом, что сам он не был в большом восторге от Марата, не всегда мог понять его южную экспансивность…

«Да, женская рука и впрямь во дни цветенья

Такую жизнь оборвала!

Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:

Петле за сталью не поспеть.

Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…

С Маратом есть о чем жалеть:

Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.

Скажи «подлец» – в ответ кричат

«Бурдон» и «Лакруа»… Достойные созданья…

Но первым всё же был Марат.

Да он и был рожден под виселичной сенью,

Петли надежда и оплот.

Утешься, эшафот. Ты – Франции спасенье.

Тебе Гора вот-вот пришлет

Героев наподбор – шеренгой многоликой:

Лежандр – его кумир Катон,

Заносчивый Колло – колодников владыка,

За ними Робеспьер, Дантон,

Тюрьо, потом Шабо – переберешь все святцы:

Коммуна, Суд и Трибунал.

Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться!

Ты б поименно их узнал.

С отходной сим святым, достойным сожалений,

Пришел бы Анахарсис Клотс,

А может Кабанис, другой такой же гений –

Хотя б Грувель, не то Лакло.

Ну а по мне, пускай надгробные тирады

Произнесет добряк Гарат.

Но после ты их всех низвергни в темень ада –

Долизывать Марату зад.

Да будет им земля легка в могильном мраке,

Под сенью гробовой доски:

Глядишь, тогда скорей отроют их собаки –

Растащат трупы на куски!»

Это действительно не столько поэт, сколь контрреволюционный памфлетист. Не человек, а живой сгусток ненависти. И он еще воображает себя гуманистом и миролюбцем, позволяет себе смотреть на них, якобинцев, как на зверей и презренные отбросы…Какой чудовищный контраст со спокойным, полным достоинства видом…

Взгляды Куаньяра и Шенье случайно пересеклись, возмущение и гнев встретились с вызовом и презрением.

– Скоро ему предстоит увлекательная поездка на площадь Революции, с билетом в один конец, негодяй честно заслужил всё, что его ожидает…, – вырвалось сквозь зубы, Норбер нервно скомкал листок и отшвырнул, словно сдохшую нечисть.

– Но это еще не всё. Интересно, хватит ли у тебя духу дочитать до конца.

– Ну что еще?, – хмуро буркнул сквозь зубы Норбер, но листок все-таки взял.

«На двадцати судах с едва прикрытым днищем –

Чтоб выбить посреди реки –

Тех пленников везли в цепях, в последнем сраме…

И всех Луара приняла –

Проконсулу Карье под винными парами

По нраву скорые дела.

Вот этих слизняков, приказчиков разбоя

Фукье, Дюма, как на подбор –

Где, что палач, что вор, равны между собою,

Судья, присяжный, прокурор.

У, как я их хлестал, багровых от разгула

Когда вином воспалены

И похотью томясь, они сидят оснуло

Лоснятся, хвастают, пьяны

Сегодняшней резней и завтрашним разором –

Перечисленьем подлых дел!

И радуются им, и песни тянут хором!

А для утехи потных тел –

Лишь руку протянул, лишь губы захотели-

Красотки вмиг разгонят хмель.

Поверженных забыв, они из ихпостели

К убийцам прыгают в постель.

Продажный этот пол слепит приманка славы.

Он – победителю вприклад.

Все, кто б ни победил, у женщин вечно правы

На шее палачей висят.

В ответ на поцелуй, губами ищут губы

Сегодня наглая рука

Уже не встретит здесь ей недоступных юбок

Стальной булавки у соска.

Раскаяние – ад, где ищут искупленья

Но тут не каются, а пьют.

Ночами крепко спят, не зная сожаленья

И снова кровь наутро льют.

Неужто же воспеть кому-нибудь под силу

То, чем бахвалится бандит?

Они смердят, скоты: копьё, что их пронзило

Само, тлетворное, смердит.»

Клерваль явно ждал гневной вспышки Куаньяра. Но Норбер только хмуро молчал. А в чем-то этот чертов роялист и прав, у него не возникло особого желания защищать нантского утопителя Карье, с перечисления «подвигов» которого начинается стихотворение. Но в сердце гвоздем засел упрек Армана и Норбер болезненно поморщился.

Знал он и о злоупотреблении спиртным среди присяжных трибунала, уже не в состоянии выносить столько смертных приговоров они активно заливали это тяжелое состояние вином.

Знал и о поведении женщин-аристократок, еще недавно столь надменных и недоступных для простолюдина, теперь искавших спасения от гильотины в постелях чиновников Республики, что там, некоторые дамы не отказывали даже тюремному охраннику-санкюлоту.

И так уже, поступали жалобы, что революционные тюрьмы больше похожи на бордели, где заключенные аристократки в роли проституток, охрана исполняет роль сутенеров, а в роли клиентов, как заключенные, аристократы, так и санкюлоты охраны, и люди из Трибунала…

Всё это так, но почему же эти строки бьют наотмашь, как пощечина? Не потому ли, что Шенье озвучивает весь негатив, который они скрывают от общественности, чтобы в сознании народа не сложилось ненужных обобщений. Но только ли в этом все дело? Нет.

Злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Шенье отлично знал, чем рискует. Что ж, он сделал свой выбор.

Впрочем, у Шенье были все шансы уцелеть, о нем могли просто забыть. Его отец и младший брат – якобинец, желая спасти сына и брата, строчили жалобы и прошения, но лишь не вовремя напомнили о нем… По-человечески, конечно, жаль, и всё-таки он настоящий контрреволюционер. И хватит об этом.

Эти мысли прервал Клерваль:

– Вот он, ваш де Бресси, забирайте.

Куаньяр увидел у колонны мужчину лет 50-55 в шоколадно-коричневом костюме, черных шелковых кюлотах и с напудренными по моде старого режима курчавыми темными волосами с проседью. Он устало и безучастно наблюдал за ними.

Когда Куаньяр приблизился, де Бресси встал и с обреченным видом протянул вперед руки, словно ожидая, что его должны заковать или связать. Он сразу узнал Норбера, лишь с губ сорвалось коротко:

– Так это вы?! Вы снова меня нашли? Отчего вы не оставите нас в покое?

– Садитесь, Бресси, нам нужно серьезно поговорить. В силу некоторых обстоятельств у вас есть шанс обрести свободу и заграничный паспорт. Мало кому из «бывших» я мог бы предложить это, подумайте, прежде чем отказываться.

Куаньяр молча показал ему удостоверение Секретного Бюро при Комитете Общественного Спасения.

Граф де Бресси нервно поднялся снова. Его бледное лицо дёрнулось, как от пощечины, горло сжалось:

– Странное дело, гражданин, – в усталых глазах на секунду зажглась ирония, сменившаяся болью, – жизнь, свободу и как я понимаю еще и сотрудничество, мне предлагают люди, казнившие всю мою семью!

Он сделал гневный жест:

– Моя семья погибла, чем меня теперь можно шантажировать?! Обвинение против меня выдвинуть несложно: Роялист? Безусловно! Дворянин? Факт! Враг Республики? Да уж не друг, точно. Этого думаю вам уже достаточно, чтобы отправить меня на гильотину? Что вам еще нужно?! Я должен крикнуть: «Да здравствует король!», чтобы меня потащили в трибунал вне списка?!

Норбер резко поднял ладонь в знак предупреждения.

– Нет. Только не вздумайте кричать «Да здравствует…» Тише. Прошу вас. Иначе я буду бессилен помочь вам! Выслушайте меня…я прошу вас…

Сурово сжатые губы Куаньяра вдруг дрогнули в легкой улыбке.

– Что? – с недоумением переспросил граф, реакция якобинца была ему непонятна и уже потому страшна, – что за чудовищная жестокость, неужели чужие страдания вас развлекают?!

– Ничуть, но я хотел сказать, что не всё так страшно, как вы думаете,– и выдержав паузу серьезно произнес, – Бресси, ваша семья жива.. живы все, и дети и племянница. Но за сестру с мужем можете даже не просить, их уже отправили в трибунал, герцог де Жюайез австрийский агент, тому есть доказательства, я лично видел эти документы. От вас зависит счастливое воссоединение семьи.. И кто вам сказал, что они казнены? Вы… помните Санлис… помните меня… откуда такая ненависть, за что?

Надежда мучительно боролась с недоверием. Наконец де Бресси медленно произнес:

– Куаньяр, отчего вы все время возникаете на моем пути.. где бы мы не скрывались, вы упрямо разыскивали нас. Почему я должен вам верить?

– Я никогда не преследовал вас со злым умыслом… Вам придется научиться доверять мне. У вас нет другого выхода, Бресси. Сейчас вас отвезут в другое место. Это не тюрьма, а частная квартира.

– Если всё это правда, то вы сможете ответить, где сейчас мои дети, где Луиза?, – голос де Бресси заметно дрогнул.

– Луиза, то есть гражданка Масийяк,– поправился Норбер под удивленным взглядом графа, – уже около десяти дней живёт на той квартире, куда сейчас отвезут и вас. Ваши дети по странной ошибке помещены в Ла-Форс, за ними уже послали людей.. И одна убедительная просьба, вы умный человек, граф, не пытайтесь сбежать. Вас сразу схватят и даже я едва ли смогу чем-либо вам помочь. Люди Вадье и Амара для вас сейчас опаснее чумы. Я выразился достаточно ясно, защитник Трона и Алтаря?, – по губам Куаньяра невольно скользнула ироническая усмешка.

– Один вопрос, если позволите, рыцарь Красного Колпака, – ироничный де Бресси в долгу не остался, – мы скрывались от ищеек Комитета Общественной Безопасности, возглавляемого Вадье. Кого же представляете вы и ваши люди, ведь Секретное Бюро есть отдел вышеозначенного Комитета или нет?…Кому же вы тогда подчиняетесь?, – он растерянно замолчал и задумался, крайне напряженный и недоверчивый.

– Эта тема не должна вас беспокоить, господин роялист, – тон Куаньяра стал сух и резок, – нам нужна информация от вашей племянницы, лично от вас мне не нужно ровно ничего. Но услуга за услугу, так сказать, обмен любезностями.

Комитету Общественной Безопасности по ряду причин удобно, чтобы Луиза де Масийяк навсегда замолчала и исчезла. Вас с детьми они отправят под нож гильотины именно потому, что мы пытались вас спасти, – тут Куаньяр замялся, – чтобы дать почувствовать… одному важному члену революционного правительства, что он не имеет власти, превышающей их собственную. Короче, со стороны вашей племянницы… нужная информация, мы со своей стороны – обещаем сохранить всем вам жизнь.

Лично со своей стороны…– Норбер спокойно выдержал испытующий взгляд графа, – обещаю сделать всё от меня зависящее, чтобы отвести от вас и ваших близких угрозу знакомства с трибуналом».

Де Бресси некоторое время молча изучал его. Черт возьми, прошло пять лет, но он так и не оставил своих претензий и надежд, ведь не во имя горячего сочувствия к нему и его детям столько участия и усердия? Якобинец мало похож на милосердную мать Терезу..

Куаньяр жестом подозвал Клерваля и подал ему лист бумаги:

– Этот человек свободен.

– Вот как? Но где же приказ?

Из-за обшлага сюртука вытащил Куаньяр и развернул перед представителем трибунала бумагу с печатями Секретного Бюро. Под текстом стояла хорошо знакомая Клервалю подпись депутата от Арраса.

Комитет Общественного Спасения

Оба правительственных комитета располагались в здании бывшего королевского дворца Тюильри или точнее павильона Флоры, именуемого сейчас павильоном Равенства. Парламент революционной Франции – Национальный Конвент располагался там же.

Уникальное здание. Тюильри с равным успехом мог стать как памятником королевской власти, так и памятником Великой Революции, если бы не был сожжён во время восстания Парижской коммуны в 1871 году…

Еще 7 апреля 1793 года революционное правительство Франции расположилось в апартаментах «австриячки». С июля 1793 Комитет стал расширяться, заняв бывшие покои принца, где ранее находился Комитет колоний, затем апартаменты бывшего короля, павильон Флоры и несколько небольших особняков на Карусельной площади.

В павильоне Равенства располагались также Комитет Ассигнаций и Монет, Комитет Финансов и Контрибуций, Комитет Путей Сообщения и ряд других комитетов.

Наряду с общим залом совещаний были выделены отдельные кабинеты для каждого из членов правительства. Поскольку многим из них часто приходилось оставаться здесь допоздна, в том числе и на ночь, в этих кабинетах появились и кровати. Это было своеобразное зрелище…

Из этой части замка был свой отдельный выход – «бывшая лестница королевы».

Комитет Общественного Спасения, представлявший собой революционное

правительство Французской Республики, занимал бывшие апартаменты Марии-Антуанетты на нижнем этаже и антресолях со стороны сада Тюильри. В течение 1794 года правительственный Комитет распространился также и на второй этаж, заняв к лету бывшие апартаменты Людовика Шестнадцатого, где до этого располагался Комитет Колоний.

Если в апреле-мае 1793 между членами Комитета еще не было разделения функций, то позднее всё изменилось.

Комитет Общественного Спасения обладал общим секретариатом и распадался на семь секций или бюро. Каждая секция имела своего руководителя и штат сотрудников.

Военной секцией руководили Сен-Жюст и Карно, секцию вооружений возглавлял Приёр из Кот-д, Ор, секцию продовольствия и транспорта – Лендэ.

Робеспьер и Барер занимались преимущественно международными связями. Однако они не были разобщены, Барер составлял письма и отчеты для многих секций и бюро, а Робеспьер был в курсе дел каждой из них.

Осенью 1793 года Робеспьеру предстояло писать доклад о международной обстановке, в качестве консультанта пригласили дипломата «старой школы» из «бывших» графа Кольхена.

Впоследствии граф писал, что у него сложилось неожиданно приятное впечатление от общения с этим революционером.

Вместо жестокого грубого фанатика, угрожающего всем по любому поводу арестом и гильотиной, а именно так рисовали себе противники Неподкупного, он с хорошими отличными манерами даже для дворянина.

И это было так, Робеспьер был одним из тех якобинцев, кто не считал нужным доказывать свою «революционность» подражанием городской бедноте в виде красного колпака, расстегнутого воротника сорочки или грязных манжет…

Обращаясь к Кольхену Робеспьер говорил не обычное для республиканца «гражданин», а старорежимное «месье»… И что из этого следует? Да ровным счетом ничего.

Рабочий день Комитета начинался рано, с семи утра. Запираясь в своих кабинетах часов до десяти-одиннадцати, они читали и отправляли корреспонденцию, а также завершая работу, начатую накануне.

К десяти утра все члены Комитета собирались в большом зале. Здесь, не выбирая председателя и не ведя протокола, обсуждали общие дела, по некоторым из них особенно срочным и не вызывавшим разногласий решения принимались сразу, остальные откладывали до прихода специалистов-экспертов.

В час дня одни отправлялись в Конвент, иные продолжали совместный разбор текущих дел. Кто не успел позавтракать дома, тут же перекусывали на месте, в углу стоял стол, еду заказывали в ближайшем кафе, кто слишком устал после бессонной ночи, тут же урывками отдыхал на походных кроватях, всегда стоявших в других углах зала, всё это придавало рабочему помещению странный вид.

Рабочий день французского революционного правительства не был чётко ограничен временем. Только в пять-шесть вечера члены Комитетов устраивали перерыв на обед. Женатые обедали дома, остальные депутаты и люди Комитетов питались в соседнем кафе, притом очень скромно, платя в среднем по 8 су за человека.

Через час-полтора заседание возобновлялось. Возвращались уходившие в Конвент, приходили за распоряжениями министры, появлялись вызванные накануне эксперты, всюду оживленно сновали секретари и курьеры.

Заседания Якобинского клуба происходили два-три раза в неделю с восьми до десяти или одиннадцати вечера, в крайних случаях собрание расходилось в двенадцать ночи.

Вечернее заседание Комитетов также часто затягивалось до двенадцати, до часу ночи, иногда и дольше. Часто, утомленные сверх разумного предела люди теряли выдержку, становясь агрессивными, не стесняясь более в выражениях, так, грубые наскоки Билло на Робеспьера стали постоянным явлением и тогда, обычно это случалось за полночь, обстановка резко накалялась. В этом случае ловкий Барер с его чувством юмора спешил остроумной репликой или весёлым каламбуром вызвать смех и временно рассеять взрывоопасную напряженность.

Так почти без отдыха, работая по 15-18 часов в сутки, на грани человеческих сил и разбирая ежедневно по 500-600 дел, члены революционного правительства Франции имели при этом грошовый оклад, расстроенные нервы и моральное удовлетворение «мучеников, истязающих себя во имя общественного спасения…»

Это не работа, исполняемая только ради заработка и длящаяся строгое количество часов, это то, чему посвящают свои жизни без остатка…это искренняя вера и страсть, ради которой умирают и убивают…

Двери двух комитетов разделял коридор, устланный изрядно посеревшим, но некогда красным ковром.

Новые хозяева тюильрийских кабинетов совсем не напоминали королевских чиновников и придворных с их чванными церемонными манерами, в пудреных париках, сияющих золотом и бриллиантами кафтанах.

Воротники фраков и рубашек часто были небрежно расстегнуты, что можно было легко объяснить удушающей жарой, от которой не спасали открытые настежь окна.

Революция создала новый этикет, при встрече мужчины более не раскланивались церемонно и не мели шляпой пол, а сдержанно подавали друг другу руку в знак равенства и братства. Но ни климат, ни психологическая обстановка никак не способствовали миролюбию и спокойствию людей.

Куаньяр с докладом стоял у окна в ожидании Неподкупного. Громкие, резкие голоса из Комитета Общественного Спасения заставили его прислушаться, взаимные обвинения и угрозы сыпались, как из рога изобилия.

В помещениях, занимаемых Комитетами, сохранилась почти прежняя роскошь обстановки, доставшаяся от «старого режима». У входа стояли вооруженные жандармы.

Толчком приоткрывшаяся дверь позволила Норберу увидеть потрясающую сцену, рослый Билло-Варенн, ухватив Робеспьера за воротник сюртука и встряхивая, грубо ругаясь, диким голосом кричал:

– Сам ты подлинный контрреволюционер! Честолюбец и карьерист! Товарищи, этот коварный человек станет диктатором Франции только через наши трупы!

В бешенстве, с трудом вырвавшись из сильных рук Билло, Неподкупный вскрикнул:

– Хотите войны? Отлично! Будет вам война! Я рождён бороться с преступниками, а не руководить ими!

На губах Норбера сама собой возникла усмешка. Вот это фраза, афоризм! Но этого коллеги точно не простят ему!

Подхватив порывистым жестом шляпу и трость он быстрым шагом вышел из кабинета, хлопнув дверью. В эту минуту он не видел никого и Норбер не счел возможным останавливать его.

И этого несчастного еще пытаются выставить «тираном и диктатором»?! Но где же видано, чтобы с диктатором говорили в таком тоне, чтобы ему кидали обвинения в лицо, трясли за воротник, ничуть не боясь последствий?

Того, что он увидел, было вполне достаточно, чтобы понять, единство самого революционного правительства Франции миф…

А под окнами уже собралась толпа любопытных гуляющих парижан…

– Эй, Жак, они там что, убивают друг друга?!

Дверь кабинета напротив, приоткрылась, и низкий бархатистый голос Амара, одного из виднейших членов Общественной Безопасности окликнул его:

– Гражданин Куаньяр, а вас я попрошу задержаться… на пару слов!

Амар, худощавый человек около 40 лет с резкими чертами лица в черном сюртуке сидел за столом, накрытым зеленым сукном. Рядом с ним стоял, небрежно опираясь о край стола высокий и худой тип средних лет, тоже весь в чёрном, Арман Кавуа, один из агентов Общественной Безопасности, близкий Амару человек.

– Чёрт бы их подрал!, – подумалось Норберу, – догадываюсь даже, что их беспокоит!

– Вы откровенно избегаете нас в последнее время!, – вкрадчиво начал Амар, – мы всё же коллеги, а не враги. Когда и мы сможем ознакомиться с вашим докладом?

– Доклад еще не готов, граждане, – Куаньяр непроизвольно прижал к себе папку, – после ознакомления с ним гражданина Робеспьера…

Амар резко хлопнул ладонью по столу. Лицо Кавуа стало озабоченным и злым.

– Чёрт бы его побрал! Он снова превышает свои полномочия! Подобные дела в ведении нашего Комитета и вы обязаны представлять отчеты мне или Вадье!, – Амара распирало бешенство, в глазах метались искры.

Куаньяр спокойно, с презрительной усмешкой пережидал этот взрыв эмоций. Иной реакции он и не ждал.

– Не сомневаемся, любезный, что девица Масийяк у вас. Передайте ее нам в ближайшее время. Бюро удерживает ее незаконно, – заговорил Кавуа, тон его был примирительным, но улыбка вышла кривой и неестественной.

– По декрету от 27 жерминаля II года Республики, – холодно улыбаясь, ответил Куаньяр, – дела, подобные этому находятся в ведении Бюро, и нет иного декрета, который этот факт отменяет. Это не вопрос честолюбия, мы законопослушные граждане и только!

Амар встал, опираясь руками о стол. Лицо исказилось гневом, на лбу мелко выступил пот. Наконец его прорвало ненавистью:

– Пособники диктатора! Это Якобинский клуб – стражи и лейб-гвардия Революции? Как бы не так! Знаем мы, чья вы лейб-гвардия! Мы видим насквозь ваши черные умыслы! У нас под носом созрел новый Нерон!

Норбер насмешливо прервал его:

– Что это было? Ознакомились с перепечаткой лондонских брошюр? Вам по должности полагается одним из первых знакомиться с работой контрреволюционных борзописцев, но цитировать их писанину, ни к чему.

Амар изменился в лице совершенно:

– Не достанется вам диктаторская власть, к которой вы так рветесь, вот!, – он вскинул к лицу Норбера всем известную комбинацию из трех пальцев. Но чем более бешенство захватывало Амара, тем спокойнее выглядел Куаньяр. Невозмутимо поправил он кисейное жабо.

– Так и передам гражданину Робеспьеру, – и круто развернувшись на каблуках, вышел из кабинета. Последнее, что он заметил это хитрый, полный откровенной ненависти взгляд молчавшего всё время Кавуа.

Раскол среди якобинцев июнь-июль 1794

Внутренний раскол к лету 1794 года зашел слишком далеко. Делая обманчиво-примиряющие жесты, обе стороны в тайне готовились к решающей схватке.

Норбер вспомнил предложение Сен-Жюста, чтобы использовать арестованных аристократов, заставив их отбывать трудовую повинность, там, где это потребуется, сделав это заменой массовых смертных казней.

Предложение было с возмущением отвергнуто Комитетом Общественной Безопасности! То, что они заявили, было просто поразительно, оказывается, это слишком жестоко, аристократы не приучены к труду, труд для них подобие пытки, а революция, основанная на идеях Руссо, и принципы демократии категорически запрещают пытки и любые жестокие и унижающие формы обращения и наказания.

Стало быть, выходит, что смертная казнь для них должна быть менее жестока, чем труд?… Вот так логика! Вот так гуманисты!

« Флореаль II года Республики… Нация верит в нас, несмотря на все свои трудности и беды.. Доверие народа для нас слишком свято, мы не смеем его обмануть. Но что мы сейчас реально в состоянии предложить людям? Вантозские декреты Сен-Жюста безнадежно похоронены в парламентских комиссиях и подкомиссиях, бюрократизм превратит их в популистскую фикцию.

Нами предложена безвозмездная передача земли крестьянам, кажется, прекрасная идея? Но крупные собственники в Конвенте провалили этот проект, участки можно лишь выкупать в рассрочку, а у многих ли в деревне есть такие деньги?

И что теперь? Что же это?! Вместо умиротворения уставшей от войн страны посредством прочных демократических институтов, введения конституции 93 года, мы дадим им этот дьявольский декрет, который способен учинить чудовищную бойню?! Максимильен пока свято верит в цивилизованное примирение всех здоровых сил нации. С этой же целью национального единства идет и подготовка к празднованию Верховного Существа. Если праздник оправдает его ожидания, если Неподкупный убедится в правоте своих надежд, жестокий проект никогда не увидит свет. Так сказал Огюстен. Только потому проект и держится в тайне..» – задумчиво и грустно Куаньяр покачал головой в лад собственным мыслям.

Он мирно заснул и тяжелые предчувствия не волновали его, казалось, всё идёт гладко. Праздник Верховного Существа должен всколыхнуть чувство национального единства и братства и страшный проект никогда не станет законом. В это хотелось бы верить…

Эпоха революционного террора и война с коалицией скоро закончатся.

Будут созданы новые подлинно демократические, республиканские учреждения, которые просветят нацию и научат вчера еще забитых людей жить по-новому.

Отдавшись мирному труду, французы станут примером для всех народов Европы, а затем и иных континентов, освобождённых от колониализма и рабства народов Азии и Африки, Центральной и Южной Америки… Это будет новый мир, без завоеваний и расового угнетения, без дворянских привилегий и народного бесправия…

Лишь немного позднее Норбер поймет всю глубину своего просчета: мечту он принял за близкую действительность, этот благородный самообман разделяли и его друзья. Всё обстояло куда сложнее и хуже…

Только в июне он чётко осознал, что «иностранный заговор» весны и злосчастный прериальский декрет были двумя актами одной провокации, затеянной с целью погубить Неподкупного, выставив его же при этом «свирепым тираном»..

Для вида члены Конвента отчаянно сопротивлялись принятию прериальского декрета, но когда же он был принят, Лендэ с удовлетворением заметил председателю Комитета Общественной Безопасности Вадье: «Неподкупный в наших руках. Он сам вырыл себе могилу».

Почти никто не знает однако, что не Робеспьер был первоначальным и настоящим автором жестокого декрета, который тут же окрестили его именем, а бывший аббат Сийес!

Билло же был первым и представлял проект подобного закона в Конвенте!

Чёрная комедия, именно Билло чуть позднее наскакивал на Неподкупного по поводу принятия закона и даже публично обзывал «контрреволюционером» …

Спровоцировали умело и тонко, чтобы впоследствии публично обвинить в кровожадности! А хитрый лис бывший аббат Сийес? Перед Термидором он незаметно втерся в доверие к Робеспьеру, это было странное сближение двух очень разных людей, Максимильен обычно не отличался доверчивостью и открытостью.

Сийес тайно нашептывал Неподкупному, заклинал поспешить с принятием декрета, уверяя, что «смерть без фраз» (так сам аббат-интриган цинично назвал жуткую новую форму судопроизводства) «единственное спасение!» Забыв, правда, сказать для кого!

Двуличный негодяй! А кто более всех возмущается прериальским декретом? Да именно те, кому этот закон выгоден и кто уже использует его в своих целях, сторонники «крайнего террора», наследники Эбера и Дантона, теперь же, обвиняя Неподкупного в кровожадности, они сами сотнями поставляют жертвы эшафоту, прикрывая собственные злодеяния его именем! Провокаторы профессионально расставили сети еще весной 1794 и как ни странно, он таки попал в их ловушку!»

Кроме политических шакалов вроде Тальена и Барраса, у Неподкупного были умные и беспринципные, очень опасные и сильные враги, мозгом заговора можно считать Жозефа Фуше, опального комиссара Конвента.

Этот человек менял свои «убеждения», опережая события. Его позиция состояла в том, чтобы поддержать сильнейшего, добить того, чьи позиции ослабли и сохранить своё влияние при любом режиме.

Он изменил последовательно жирондистам, якобинцам, термидорианцам. Был министром внутренних дел Директории, позднее получил от Наполеона титул герцога Отрантского, сохранив прежний пост.

Он же способствовал падению Робеспьера в 1794 и Наполеона в 1814 году.

Ухитрился послужить даже вернувшимся из эмиграции Бурбонам, сцепя зубы терпевшим как «специалиста в деле политического сыска» этого бывшего якобинца и бывшего бонапартиста, профессионального предателя-перебежчика, теперь, конечно же «убежденного» сторонника короля, женившегося на молоденькой аристократке, чья родня погибла на эшафоте в годы Террора, в организации которого он принимал самое живейшее участие!…

Злосчастный прериальский декрет от 10 июня всколыхнул самые худшие опасения Куаньяра. Он думал: «Декрет не только окончательно лишает самих депутатов Конвента иммунитета, но что опаснее всего до предела упрощает судопроизводство, если ранее шансы представших перед трибуналом были всё же 50/50, то теперь их шансы уцелеть почти сведены к нулю…раз отменялись следствие, допрос, адвокатская защита, мерилом приговора становилась отныне «совесть судей, движимых любовью к Родине!» Это же смертная казнь без шанса на оправдание?! Как же так?! Всё это не то, совсем не то…

Я тоже всеми силами содействовал истреблению аристократов и жирондистов, чиновных и военных преступников, всегда был и буду принципиально беспощаден к врагам революции. Пока существует само революционное правительство, особенно после жерминальских реформ у нас есть все средства для подавления противника!

Разве нет? А если так, для чего создавать этот дикий закон? Не для того ли, чтобы нас прокляли современники и жестоко осудили в будущем? Это страшное оружие сработает именно против нас самих!

В чем тут корень зла? А в том, что согласно этому закону, врагом нации становится не всякий реальный враг и даже не каждый инакомыслящий, но любой неугодный тем, кто станет этот закон применять! А что если он попадет в корыстные, грязные руки интриганов? Да он тут же и обернется против нас!

Максимильен отличный систематизатор, это так. Он всё доводит до логического конца, но в данной ситуации логический конец стал политическим абсурдом и нашим самоубийством! Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что оно опаснее всего для нас самих.. Нам и так выпало трудное, жестокое время, еще приходится бороться с врагом и проливать кровь. Но не нужно напрасно запугивать безвинных людей, создавая нам легионы врагов новых и не нужно проливать кровь без всякой пользы для общего дела – при всём уважении вот мой приговор вашему декрету…Если злосчастный документ будет принят, он погубит нас самих!»

Спокойный рассудочный человек, нервная, чувствительная и тонкая натура, иногда долго колеблющийся перед принятием решения и недостаточно решительный, в чём обвинял его Марат летом 1793, он чужд всякой жестокости в быту, в частной жизни, внимателен и добр к близким ему людям, чему свидетели вся семья Дюплэ, совсем не «хищник, жаждущий крови», каким рисовали его личные враги и контрреволюционная пропаганда, зачем настоял Неподкупный на принятии этого декрета, буквально продавливая сопротивление Конвента? Чего на самом деле он рассчитывал добиться?!, – вот о чём думали Жюсом и Дюбуа в то же самое время, – Каково истинное назначение злосчастного закона?»

Неофициальным автором жестокого декрета считался хитрец Сийес, представивший его Робеспьеру, как единственный шанс на спасение ситуации.

Глава оппозиции Робеспьеру внутри Комитета Билло-Варенн изначально также настаивал на принятии прериальского декрета, но уже чуть позднее все было представлено так, что инициатор только Неподкупный.

Похоже, что Неподкупный и сам не знал, как выйти из этого замкнутого круга, иначе не настаивал бы на принятии декрета, опасного для него самого, его людей и самой Революции куда больше, чем для их противников.

В эти последние два месяца ближайшие к Неподкупному люди иногда переставали понимать его, он замкнулся и отдалился и от них, принимая решения самостоятельно и часто ставя их уже перед фактом.

Осуществление Большого Террора в реальности находилось в руках группировки Билло-Варенна, в руках противников Робеспьера в Комитете и с конкретной целью его дискредитации. Именно это объясняет дикий размах репрессий последних двух месяцев и наибольшее количество невинных и просто случайных жертв. Враги Неподкупного верно рассчитали, чем больше будет откровенно бессмысленных репрессий и заведомо невинных жертв, тем лучше. Ведь при этом все преподносилось совершенным персонально от его имени…

За два месяца Большого Террора в Париже с 10 июня по 27 июля 1794 года на эшафот было отправлено 1378 человек и лишь 200 из них были оправданы!

Но характерно, кроме двух-трех, ни на одном документе за эти последние полтора месяца подписи Робеспьера уже не было. Он понял, в чьи руки попал проклятый декрет и как они его используют, но был уже бессилен на что-либо реально повлиять…

Для сравнения, за 14 месяцев революционного террора с марта 1793 до 10 июня 1794 в Париже были казнены 1251 человек…

Жертвы этого террора уже по большей части не аристократы, не роялисты, часто это вполне случайные люди, остатки разгромленных фракций Эбера и Дантона, вчерашние противники они объединялись в озлоблении к революционному правительству. А может и не были они искренними врагами друг другу и Неподкупный еще раз прав?

Оппозиция не занялась взаимоистреблением, как может быть и предполагалось Неподкупным, напротив, стало четко видно, что они объединились, перенеся ненависть к правительству на личность Робеспьера.

Забывая при этом, что все решения принимались только коллегиально, большинством голосов и росчерк пера одного человека не решал ничего в якобинских структурах власти, режим, безусловно, жёсткий, но безличный, это «диктатура без диктатора» или по меткому выражению роялиста Малуэ: «Управление Алжиром без бэя».

Равный среди равных среди членов Комитета Неподкупный иногда как сильная личность в чем-то невольно подавлял своих коллег, его крайняя принципиальность, суровая требовательность к себе и к окружающим, выливавшаяся нередко в нетерпимость к чужим слабостям, вызывали неприязнь и склоки, ущемляли самолюбие коллег, временами ощущавших себя менее значимыми.

В этом первоначальный и истинный смысл ядовитого эпитета «диктатор».

Британская пропаганда последних месяцев и усилия их французских коллег не пропали даром, в существование «личной диктатуры Робеспьера» уже искренне поверило немало обывателей, в том числе самих революционеров, депутатов Конвента.

Как уже было сказано, есть сведения, что и американцы, которым французы весьма доверяли и считали союзниками, в это время вели тайный «подкоп» под якобинское правительство Франции.

Оплаченные британским правительством писаки справились со своей задачей.

Сбитые с толку и запуганные обыватели морально уже готовы были принять переворот как благо, чего и требовалось добиться.

А жестокий прериальский декрет, опасный более для самих робеспьеристов, лишь убил надежду на примирение сторон. Обеим сторонам спасение виделось только в физическом устранении оппонентов. В бескровное решение конфликта больше не верил никто…

Якобинец и роялистка

Куаньяр отправился в очередной раз навестить своих «узников», затворниками проживавших уже больше месяца на улице Сен-Флорантэн. Кроме ограничений свободы поводов жаловаться у них не было, в их полном распоряжении неплохо обставленная квартира из трех комнат, не считая гостиной и кухни, где готовит и прибирается лично им нанятая пожилая женщина.

Перед зеркалом Норбер внимательно и критически оглядел себя и обнаружил не без удивления недостатки, на которые прежде не обращал внимания, сюртук был потёртым, низкие сапоги стоптаны, галстук небрежно полуразвязан, лёгкая небритость также явно его не украшала, чрезмерно длинные чёрные волосы, выбивавшиеся из под шляпы, едва ли не до лопаток, лоснящиеся и сальные придавали ему немного дикарский вид…

Впрочем, типичный санкюлот, обитатель рабочего Сент-Антуанского предместья.. ничего особенного.., но это совсем не то, что может вызвать симпатию молодой графини…

Все эти недостатки следовало немедленно устранить, сменив старый сюртук на новый, а главное – аккуратно связать чёрную гриву в хвост, как делал всегда из уважения к Робеспьеру, когда посещал дом гражданина Дюплэ..

Остановив фиакр у подъезда, Норбер поднялся на третий этаж и открыл дверь, ключи от этой квартиры были только у него и служанки.

Решительно вошел в гостиную, но замер и остановился, держа в руке шляпу с трехцветной кокардой, увидев, как Луиза де Масийяк, непозволительно красивая в ярко-розовом, струящемся до пола платье встала при его появлении из-за стола и отложила в сторону книгу.

В больших грустных глазах он ясно читал озабоченность и легкий испуг и испытал смутную обиду, она по-прежнему видит в нём «свирепое революционное чудовище», бледнеет, вздрагивает и отстраняется при его приближении и малейшем прикосновении.

– Я присяду, вы не против?, – мягко произнес Норбер, – отчего вы так насторожены? Мы с вами общаемся достаточно часто, за это время я не сделал вам никакого зла, почему вы меня боитесь? Давайте я сам попробую угадать причину, а вы скажете прав я или нет? Вы чувствуете себя зависимой и беззащитной, обязанной мне жизнью и боитесь, что я назначу особую цену своему покровительству?» Норбер выразительно взглянул на девушку и её нежные щеки залил румянец, – а также ваш страх вызывают все революционеры, все якобинцы, вы приучены видеть в каждом из нас врага и злодея, это заметно. Итак, я прав? ответьте же мне…

Луиза внимательно рассматривала его смуглое лицо с правильными, чуть резкими чертами и не находила в нём ровно ничего зверского или гнусного, скорее напротив. «Он весьма привлекателен для санкюлота», – вдруг подумалось, и тут же она устыдилась этой мысли.

Он как-то неуловимо изменился за этот месяц, ввалились глаза, оливковая кожа приобрела болезненный зеленоватый оттенок, резко обозначились скулы. Смутная предательская жалость змейкой вползла в сердце. Что это с ним случилось?

– Вы совершенно правы, гражданин. Если вы об этом спрашиваете, значит вам небезразлично, что мы чувствуем, мне от этой мысли гораздо спокойнее, – девушка принужденно слабо улыбнулась.

Сердце Норбера бешено стукнуло и куда-то провалилось, он проигнорировал эту досадную принужденность тона. Неужели она больше не чувствует себя беззащитной жертвой, а значит не должна видеть в нём тюремщика и злодея!

– Значит мир?, – улыбаясь, он протянул ей руку через стол.

– А разве между нами была война?, – в глазах девушки мелькнуло удивление.

– И всё же дайте мне вашу руку в знак того, что вы не видите во мне больше злодея и мучителя, мне это очень важно, я прошу вас.

Девушка неуверенно и осторожно протянула к нему маленькую узкую кисть. Осторожно и очень нежно Норбер сжал её в своей ладони, прижал её к губам. Это не слишком походило на дружеский жест.

Луиза тревожно вгляделась в лицо собеседника. Обычное выражение холодного бесстрастия совершенно исчезло, она почувствовала беспокойство. Норбер еще раз осторожно коснулся губами тонких пальцев.

Луиза слегка вздрогнула:

– Пустите, гражданин, – нервным жестом отняла у него руку.

Куаньяр по-прежнему спокойно и мягко смотрел на неё:

– Я сделал что-то выходящее за рамки приличий?

Она не успела ничего ответить.

В гостиной бесшумно возник де Бресси, ставший невольным свидетелем последних минут разговора и успевший отметить положительные изменения в костюме и в причёске республиканца, под его особенно внимательным взглядом Норбер смутился, но принял свой обычный невозмутимый вид.

– Чем обязаны столь важным визитом?, – с едва уловимой иронией произнес он, и вглядевшись в помрачневшее лицо Куаньяра спросил прямо:

– Скажите как есть, что случилось?

Норбер откинулся на спинку стула и глядя поверх голов невидящими, обращенными «в себя» глазами заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Если всё произойдёт в течение июля, всех вас придется снова отправить в тюрьму…

Серьёзное лицо де Бресси застыло в напряжении:

– Это следует понимать так, что-то изменилось и мы вам больше не нужны. Значит снова тюрьма, а оттуда …»

Норбер резко вскинул голову и, взглянув де Бресси прямо в глаза, поднять глаза на Луизу у него не хватило сил, он тяжело вздохнул:

– Вашим жизням по-прежнему ничто не угрожает. Люди Вадье осмотрели уже все списки заключенных, обыскали все тюрьмы Парижа и не обнаружили вас. Теперь очередь частных домов и квартир. Мы поместим вас либо в Карм, либо в Сен-Лазар в последний момент, перед тем как…, не суть, это будет скверный сюрприз для моих любезных коллег. Скоро им станет совсем не до вас. Чем бы для нас это не закончилось, в любом случае вы будете свободны, либо я снова приду за вами, либо.., – он горько улыбнулся, – вас освободят… по амнистии, как «жертв якобинской тирании…

Чтобы слегка сгладить жуткое молчание, слегка улыбаясь, Куаньяр добавил:

– Сегодня утром люди из Общественной Безопасности едва не порвали меня в клочья из-за вашего исчезновения, они боятся ваших показаний, гражданка Масийяк и моего доклада…

Положив ухоженные руки на стол, де Бресси цепким и внимательным взглядом изучал молодого республиканца. Этот визит показался ему особенно значимым.

О прошлом между ними не было сказано ни слова, но граф помнил давнюю страсть Куаньяра к своей племяннице и составил себе твердое представление относительно истинных мотивов своего спасения.

Накануне в разговоре с Луизой граф осторожно коснулся этой щекотливой темы, но девушка лишь удивилась такому предположению, ведь этот красивый, но такой холодный и деловой молодой человек ничем не обнаруживал теплых чувств. А то письмо и цветы.. это было так давно..

Разве после сегодняшнего визита она не задумается? При всей доброте нрава и относительном либерализме эта мысль была графу немного неприятна.

И всё же он сам прервал молчание:

– Мы можем предложить вам кофе, гражданин Куаньяр?

Норбер наклонил голову:

– Не откажусь, гражданин Бресси, если бы все аристократы были так любезны к нам…, – тон беззлобной насмешки он сдержать не сумел.

Граф этой иронии не принял:

– Революционная тюрьма в ожидании смертной казни хорошая школа нового этикета, в нашем положении трудно в чём либо вам отказать.

Куаньяр стал серьёзен и поднял ладонь в знак примирения. Чувствовалось, что ему немного неловко, но, ни одного слова не сорвалось с его губ.

Де Бресси с минуту молча мерил молодого человека внимательным взглядом. И думал о своем.

«Проклинают дворянскую спесь, а что же он показал иное или якобинский «кодекс чести» мешает ему извиниться? Однако всё же по-своему недурной человек, интересный, умный, у него немало личных достоинств, вынужден по справедливости признать.

Но при всем этом фанатик революции, опасная и беспокойная судьба, в силу принципов обреченный приносить смерть и ждать смерти, упаси Бог Луизу увлечься им», – вот о чем думал де Бресси, не сводя глаз с властного гостя, хмуро изучавшего в это время его самого.

«Честный, добрый человек, гордый без барства, по-своему принципиальный, и что? Дворянин. Роялист. Может его мягкость и простота обращения маска, а окажется на свободе и первым делом схватится за оружие и перережет мне горло? Но всё же как он непохож на д ,Эспаньяка, Белланже, Желамбра, на генерала-палача Лантенака, на всех этих Пюизэ, Шареттов, Ларош-Жакленов… Вынужден сознаться, мне он нравится, не хочу его казни, нет…», – при последней мысли Норбер ощутил себя почти изменником революции и смутно устыдился её, как непозволительной слабости. Вырвался тихий вздох.

Пожилая служанка Петронелла принесла наконец кофе.

– Вы оба любите читать. Здесь есть Руссо, Рейналь, Гёте, Шиллер, из классики Корнель, Расин, если что-то нужно ещё, скажите мне сейчас.

– Мы нашли здесь еще кое-что, – вежливо заметил успокоившийся де Бресси, – похоже, что вы решили еще заняться нашим политическим воспитанием в духе радикального якобинизма? Предупреждаю сразу и честно, это напрасный труд…

От удивления Норбер поставил на стол ароматно дымящуюся чашку:

– «О чём вы, Бресси?

– Ну как же, а десятки брошюр с речами вашего патрона, кое-что я даже пролистал, грешен, на досуге. Особенно две крупные темы, доклад «О принципах революционного правительства» от 25 декабря 1793-го и «О принципах политической морали», более свежий февральский.

Читаяпоследний доклад, едва с ума не сошел на шестом десятке, оказывается у наших революционеров совершенно особый тип мышления, я бы сказал уникальная логика, не поняв её, не понять подлинных мотивов их поведения, не понять всего, что произошло с нами с 1789 года! Что же вы застыли, как идол с острова Пасхи, кофе остынет, это и к тебе относится, Лулу, – де Бресси мягко коснулся плеча племянницы.

– Уже довольно поздно, – заторопился слегка растерявшийся Норбер, – я снова навещу вас через пару-тройку дней, если позволите, – последние слова он произнес, повернувшись в сторону молодой женщины и отдельно для де Бресси:

– Вы интересная личность, – и не удержался, – для аристократа.

– Могу вернуть вам ваш комплимент и сказать о вас то же самое, рыцарь Красного Колпака.

Мужчины обменялись всплеском иронии, но, кажется, остались вполне довольны друг другом. На пороге Куаньяр слегка поклонился в сторону девушки, от волнения это вышло сдержанно и слегка неловко.

Когда за Куаньяром закрылась дверь, де Бресси обернулся к Луизе:

– Ну и скажи, что я был неправ, этот человек глубоко неравнодушен к тебе, в этом и наше спасение и наша проблема! В зависимости оттого, что ты сама думаешь об этом..Соседи в Санлисе не зря иронизировали над буржуазным отношением к морали в нашей семье, хотя я всегда считал, что это скорее плюс, чем минус..

– Что вы говорите, дядя Этьен, – слегка смутившаяся Луиза звонко рассмеялась, – этот свирепый революционер, фанатик идеи… и вдруг банально влюблён? Конечно, я помню, что он защитил нас с Жюстиной от взбешенной толпы, помню про это письмо, и всё же это было так давно…Я даже невольно вздрагиваю, когда он подходит ко мне близко и касается моей руки..

Он спас всем нам жизнь и благодарности ничто не может отменить, но разве в качестве агента Общественной Безопасности он не выслеживал сторонников Бурбонов, людей нашего круга, не подводил их под трибунал и гильотину? Мои чувства смешаны, и хотя он не сделал нам ни малейшего зла, я не знаю, что думать и как к нему относиться…»

– А что, он хорош собой, разве ты не замечаешь, Луиза? И нет в нём ничего злобного или мерзкого, – вмешалась в разговор 17-летняя кузина Жюли и покраснела под строгим взглядом отца, оборвавшего её щебетание.

– Он революционер, якобинец, милая, и это надо помнить прежде всего, и вообще ты сегодня целый день говоришь глупости! Учись рассудительности у Луизы!

– А по мне так все они одинаковы!, – хмуро буркнул под нос младший брат Жюли 16-летний Анри Кристоф, – если волк вас не сожрал, это не значит, что он добрый, просто он сыт.

Действительно, в июле визиты якобинского агента Куаньяра на улице Сен-Флорантэн делались всё более частыми и на первый взгляд как будто беспредметными.

Если поначалу он долго и тщательно записывал показания племянницы де Бресси, то позднее общие темы, совсем не касающиеся политики и текущих событий всё чаще звучали в гостиной, Луизу весьма интересовала современная литература, она немало удивленная такими переменами не отказывалась поддержать разговор, 16-летний младший де Бресси держал себя сухо и сдержанно, но его сестра 17-летняя Жюли-Габриэль по примеру кузины перестала дичиться «страшного санкюлота» и весело поддерживала разговоры, почти подросток, она видимо хотела скорее забыть о пережитом в тюрьме ужасе.

Граф де Бресси, привыкший относиться к Луизе как к старшей дочери с тревогой отмечал, как постепенно теплели глаза девушки, как она оживлялась при очередном появлении Куаньяра, как медленно таял страх и отчуждение.

Наблюдая визиты революционного агента, он часто думал: «Упрямец! Он приметил ее еще в Санлисе, тому уже 5 лет. Понятное дело, Луиза не могла воспринимать его как кавалера. Этот «революционный негодяй», эпитет скользнул в мыслях скорее с досадой, чем со злобой, умён и вполне образован, а вдруг… Нет, этого быть не может, девочка не сможет его полюбить, она просто испытывает к нему благодарность, кто бы он ни был, но он спас нам жизнь.»

Тогда он нарочно старался привлечь ее внимание к тем проявлениям натуры нежелательного кавалера, которые не могли не быть остро неприятны и даже враждебны ее дворянскому происхождению и роялистскому воспитанию, намеренно вынуждая Куаньяра высказываться по поводу текущих событий, в особенности политики революционного террора.

Снова увидев в нем защитника революционной Республики, якобинца и сторонника Робеспьера, молодая женщина опасливо и неприязненно вздрагивала, отстранялась и снова становилась холодно-сдержанной.

Но Норбер, заметив проблему, умело и мягко уходил в сторону от углубления в эту тему и через некоторое время де Бресси с неудовольствием замечал, что все его попытки поддерживать у племянницы прежний страх и холодность к этому человеку терпят полное фиаско. Задумчиво-грустная она вдруг стала заметно оживать в присутствии этого «якобинского монстра», всё чаще улыбается ему. Да, она по-прежнему относится к нему настороженно и опасливо и все же что-то едва уловимо изменилось…

Де Бресси и Луиза остро ощущали неуверенность и двусмысленность своего положения. Граф сознавал, точнее, составил себе твердое представление, чему обязан жизнью он сам и его дети, это «крайне низкий поклон» в сторону Луизы, дикое желание самолюбивого санкюлота, во что бы то ни стало обладать его благородной племянницей..

Но отчего же Куаньяр так ни на что и не решился?

Девушка полностью в его власти, от него зависит скрывать их дальше или вернув в руки коллег из Общественной Безопасности, отправить на гильотину. Де Бресси хорошо знал, что многие женщины в таком положении, отдались бы своему покровителю, но зная характер Луизы и воспитание, в котором он и сам принимал участие, ему было ясно, спасаться таким способом племянница не станет и… погубит всех их? Но с другой стороны, нельзя же упрекать её за это…

Впрочем, девушка была не вполне искренней, когда сказала дяде, что не замечала знаков внимания со стороны якобинца. Они были крайне деликатны и почти незаметны, но обмануться было трудно, это не просто формальная вежливость…

Луиза, обдумав ситуацию, вдруг принимает ужасное для неё решение, она должна забыть о гордости, о своих чувствах и спасти юных кузенов, еще почти детей и доброго дядю Этьена, заменившего ей отца…

Но, как чудовищно трудно перешагнуть через свое достоинство, свои чувства, какое унижение предлагать себя человеку, который имеет возможность говорить с позиции силы, не ухаживать мягко и терпеливо, а грубо потребовать… благодарности за спасение.

Она много слышала о том, что такое сейчас происходит совсем нередко. Но почему же наконец он не делает этот шаг и ставит ее, как женщину в еще более унизительное положение?!

Девушка решительно открыла дверь в дальнюю комнату, Норбер сидел за столом, приятно удивленный её появлением, поднял на нее глаза, но увидев ее состояние, он словно онемел и не смог произнести ни слова.

Она стояла перед ним с обреченным видом жертвы насилия, отводя взгляд, бессильно опустив руки и нервно покусывая побелевшие губы.

– Вы… долго этого ждали… гражданин, ваше терпение и деликатность заслуживают… вознаграждения…, – она буквально давилась этими словами.

А затем не произнеся ни слова стала расстегивать платье…

Норбер медленно поднялся из-за стола и побледнел, зрачки расширились, как от физической боли.

– Не надо… так, – он сделал отстраняющий жест и отступая к выходу, – за что же так…до какой же степени вы презираете меня…

У двери остановился и оперся о косяк, низко опустив голову, бросил не оборачиваясь:

– Вам и без этой жертвы ничто не угрожает. Я никогда и не думал… ставить перед вами это бесчестное условие.., – он говорил это медленно, запинаясь, – все вы будете свободны.. когда это станет достаточно безопасно. У вас будет время успокоиться и обдумать то, что я вам сказал. Завтра же я уезжаю, возможно, надолго, и не буду мучить вас своим присутствием, раз оно, что бы я ни делал, вызывает у вас только страх и отвращение!

Изменившаяся в лице Луиза ощутила облегчение, но одновременно и отвращение, от самой ситуации и мучительный стыд, неожиданно ей вдруг стало жалко этого молчаливого, сильного человека, подчеркнуто сторонящегося всякой жалости.

– Простите.. ради Бога, я.. вовсе не чувствую отвращения к вам! Я.. рада, что ошиблась и… чувствую себя невыносимо глупо и мерзко…

Так и не обернувшись, он, вышел быстрым шагом из комнаты, резко хлопнула входная дверь.

Де Бресси проводил его настороженным взглядом. Зная характер племянницы, он сделал свои выводы, республиканец настаивал, Луиза не сумела совладать с гордостью и в резкой форме отказала ему,… что же теперь с ними будет? А теперь обозленный и униженный Ромео вернет их в руки Комитета Общественной Безопасности? Всё кончено?!

Граф вспомнил прошлое, Санлис…нет, этот человек может быть свирепым, но не подлым. Впрочем, думал он с мрачным юмором, где ему, дворянину и роялисту, проникнуть в тайны якобинской души?

– Что произошло?, – в комнату вошел крайне озабоченный де Бресси,– он выскочил из дома, как бешеный, я всё правильно понял, девочка? Ты оттолкнула его домогательства? Он угрожал тебе? Еще раз, что между вами произошло?!

Девушка густо покраснела и метнула на родственника быстрый взгляд из-под пушистых полуопущенных ресниц:

– Нет, напротив .. это я .. решилась..думала, так всем будет лучше. Но он оказался гораздо человечнее и благороднее, чем мы о нем думали..он не принял моей жертвы и.. был глубоко задет.. у него сделались такие несчастные глаза.. Наверное, немногие мужчины на его месте, имея власть потребовать… отказались бы… Мне так стыдно…Он сделал для меня…для нас всё что мог, а я так унизила его… Несчастный Норбер… А теперь он ушел… Но он же еще вернется… или нет?!

Де Бресси выслушивал её молча и растерянно. Что же это, выходит не домогается, а действительно любит, нет, этого не может быть с его крайними революционными принципами , при всей его лютой ненависти к аристократам? Участник штурма Тюильри.. человек Робеспьера!.. Но если действительно любит, то не бросит её погибать, а вместе с ней и их, её семью..

Но что же она так переживает, только ли из благодарности, неужели эта сцена разбила её предубеждения против этого человека? Вот не знал он только радоваться этому обстоятельству или огорчаться..

Сейчас он защитит их от эшафота, огромный плюс. А дальше что? Графиня де Масийяк, девушка хорошего рода, из семьи верноподданных роялистов – любовница якобинца?! При этой мысли де Бресси вздохнул. В какие ужасные времена мы живем! А что делать? Лишь бы не придумал официально жениться на ней. А ведь и отказать будет невозможно! Но нет.. едва ли.. иначе и сам отправится на гильотину вместе с нами, к тому же, сейчас в моде сожительство без брака, пока это, увы, будет лучшим вариантом для моей бедной девочки…

Нет, никак не возможно поверить в искреннее чувство этого фанатика.. ничего они не любят, кроме своих идей, а страсть.. так это, пожалуй. Так, выходит, рисуется.. добиваясь доверия?

Странно.. к чему изображать чуткость и деликатность.. когда в его власти в жесткой форме потребовать? Якобинец не напоминает галантного воздыхателя времен королей…

Что от него ждать? Умён, но при этом непредсказуем. Quelle delicatesse…С чего? Comme с, est un home в esprit… c,est a cause de cela peut-etre qui l me fait peur… (фр. «Какая деликатность…с чего? какой умный человек.. может быть, от этого-то я и боюсь его…»

Норбера не было целых три недели..

Де Бресси с недовольством замечал, как погрустнела и как-то сникла Луиза, казалось даже, что она чего-то боится, но при этом скучает и молчаливо страдает…Хочет извиниться за невольно нанесенную обиду, ведь, если бы не он, что бы ожидало их всех… или ждет его возвращения с иными чувствами?

По счастью де Бресси не читал мыслей…

Гражданин Жюсом и аристократки Сен-Лазар

Поздно вечером во дворе тюрьмы Сен-Лазар появился Жюсом. Муше, начальник тюрьмы, вытерев руки о засаленную куртку, поспешил к нему. Было заметно сразу, что агент Общественной Безопасности был весьма нетрезв, но тем важнее и серьёзнее старался он выглядеть.

– Муше, освободи мне комнату, ту самую, ты понял, – он говорил врастяжку, нарочито четко выговаривая каждое слово, – и приведи эту, которая устроила представление перед Клервалем..

Муше понимающе улыбнулся. Это было не в первый раз. В отличие от Куаньяра Жюсом не видел ничего дурного в том, чтобы слегка разнообразить суровые служебные будни яркими чувственными эпизодами.

Тут содержалось немало молодых и красивых аристократок, готовых на всё, чтобы отсрочить вызов в трибунал и получить более комфортные условия.

Чаще всего эти женщины ради помощи и защиты предлагали себя сами, так что Жюсом чувствовал себя свободным от угрызений совести. В конце концов, он не заставлял их делать это силой, не угрожал и не запугивал… Помочь в чем-то он мог бы и так, но раз они сами предлагают такое решение, отказать себе не мог…

Пьер критически оглядел комнату. У стены старое видавшее виды канапе с полинявшей обивкой, пара-тройка стульев, у окна стол, на окне массивная решетка, не дававшая забыть, что это тюрьма. Аккуратно задернув зеленые в полоску шторы, Жюсом подошел пошатываясь к старому треснутому в углу зеркалу и оглядел себя. Скинул синий сюртук и бросив на стул трехцветный пояс – шарф, расстегнул воротник сорочки.

В дверь постучали.

– Гражданин Жюсом, арестованная Анжель де Сен-Мелен…

– Пусть войдёт, – крикнул он, не оборачиваясь.

Визгнула тяжелая несмазанная дверь и тишина. Жюсом повернул голову и молча рассматривал девушку. На вид ей было не больше 23 лет. Мягкие волнистые волосы цвета светлой бронзы, серо-голубые глаза с пушистыми ресницами. Скромное платье красиво обрисовывало соблазнительную грудь и гибкую талию. Жюсом облизнул пересохшие разом губы.

Девушка стояла, опустив руки и почти не поднимая глаз. Это было странно, прежние маркизы и герцогини ради достижения своих целей вели себя более чем уверенно и раскованно.

Слегка пошатываясь, Жюсом близко подошел к ней. Она услышала его хриплый шепот:

– Я позже узнаю, чего ты хочешь, хорошо?

Подняв голову девушки за подбородок, Жюсом приник к её горячим губам, дрожащие от сдерживаемой страсти руки стискивали ее талию и плечи.

Жадно целовал лицо, нежные розовые губы, слегка покусывая мочку уха и белую шею. Повернув ее спиной, почти рывком расшнуровал корсаж, платье само сползло с изящных точеных плеч.

В его влажные от возбуждения ладони легли упругие сливочно-белые груди, издав тихий стон неудовлетворенного желания, Жюсом слегка сжал их.

До затуманенного страстью сознания Жюсома вдруг дошли звуки всхлипывания и стон далеко не эротического свойства.

Резко повернул он девушку лицом к себе, она мелко вздрагивала, стыдливым жестом пытаясь натянуть спустившееся с плеч платье и прикрыть обнаженную грудь, из расширенных потемневших глаз катились крупные слезы, она старалась не встречаться с ним взглядом.

Жюсом почувствовал себя насильником и скрыл неловкость за напускной грубостью, он поднял голову девушки за подбородок:

– К чему эти слезы? Лаской бы добилась большего…

– Я так не могу, хотела как другие, но я так не могу, -слабый ее голос от слез прерывался,– я боюсь умирать и не скрываю это. Гражданин Клерваль грозит, если я ему откажу, мое имя скоро внесут в списки. Я совсем одинока и защитить меня некому…

Жюсом успел принять невозмутимый вид представителя власти:

– Не от Клерваля зависит, когда ваше имя окажется в списках и окажется ли оно там вообще.

– Одна из женщин сказала мне, что если забеременеть, это может продлить мне жизнь на эти девять месяцев – эти слова покрасневшая девушка произнесла почти шепотом, не поднимая глаз от острого стыда.

По губам Жюсома пробежала усмешка.

– В этом с удовольствием готов оказать помощь, если только вы решитесь…

Жюсом задумался. Похоже, что Клерваль тоже развлекался как мог в этих угрюмых стенах с той огромной разницей, что действовал скорее принуждением, угрожая эшафотом, на что не имел никаких полномочий. Несчастные жертвы впрочем, не разбирались в этих административных тонкостях и предпочитали не рисковать.

Противно стало при мысли, что в глазах этих узниц нет никакой разницы между ним и Клервалем.

Стыдно и мерзко, что бы там не было, но с эротическими развлечениями в тюрьме покончено, хорошо еще Норбер не знал об этом, стал бы еще презирать или того хуже…, положение нужно срочно исправить, но как?

– Муше!– крикнул он, надевая сюртук и перевязываясь трехцветным шарфом. Когда лохматая голова высунулась в приоткрывшуюся дверь, властно приказал:

– Уведи ее, закрой отдельно и не пускай к ней гражданина Клерваля, как бы не возмущался, не ругался, чем бы не угрожал, если что ссылайся на меня.

Муше звякнул связкой ключей и цинично ухмыльнулся:

– И к маркизе дю Грего его не подпускать, и к графине де Сен-Меран? Гражданин Клерваль никого не обошел вниманием!

«Пинка бы доброго тебе в зад!», – подумалось, но вслух Жюсом сказал:

– Ни к чему, дю Грего семья роялистских заговорщиков, их имена будут в списках, которые сам Клерваль принесет завтра, подлец обещал ей жизнь, зная точно, что это невозможно. Скорее всего, с Сен-Меран история та же. Проще сказать, кто здесь останется завтра после переклички, – Жюсом поймал взгляд светлых расширенных от ужаса глаз девушки и смутно пожалел, что сказал это в ее присутствии, отчего-то ему не хотелось выглядеть злодеем в ее глазах.

Хотя к чему беспокоиться мнением аристократки… роялистки? И то верно… слабость всё это и не безвредная. Но от невольной жалости никуда не деться…

– Эту закрыть отдельно, – четко повторил он для Муше и вышел в узкий темный тюремный коридор.

Жюсом не догадывался, что пару раз тюремщик рискнул нарушить его приказ и, опустив в карман несколько золотых монет ненадолго, буквально на четверть часа впустил в камеру Анжель де Сен-Мелен раздраженного неожиданным препятствием Клерваля.

Девушка вздрогнула, вновь увидев своего мучителя. Клерваль снял шляпу и поклонился, что было совсем не в новых обычаях и выражало скорее насмешку:

– Мадам, как видите аристократам выгоднее вести дела именно с деловыми людьми, как я, люди Робеспьера никогда не сядут с ними за стол переговоров. Без сомнения вы считаете меня низким негодяем, ваше право, но честность этих принципиальных фанатиков стоит жизни таким, как вы. Да, они не станут предлагать вам раздвинуть ноги, не примут от вас денег, но никогда не станут и содействовать в спасении, без колебаний бросят под нож гильотины ради соблюдения своих принципов. А я может, и не могу претендовать на гордое звание «неподкупного», как иные, но всё же не так жесток и очень чувствителен к молодости и красоте. Это ваш шанс. Я уважаю и национальную валюту, но не в вашем случае. Мы хорошо поняли друг друга? Мне удовольствие, вам спасение, подумайте, мадемуазель…

Его усмешка была чувственной и насмешливой одновременно, глазами он уже раздевал и ощупывал её. И не услышав ответа, продолжал уже иным, резким тоном:

– И не вздумайте жаловаться, поверят мне, а не вам и это лишь ускорит вашу доставку в Трибунал, а я только помогу этому процессу. Я не запугиваю вас, прекрасная аристократка, я лишь предупреждаю…

Еще раз отвесив насмешливый поклон ниже прежнего Клерваль ударил кулаком в дверь камеры:

– Муше, бездельник! Выпусти меня!

Неделю спустя, едва вступив на порог камеры, Жюсом по внешнему виду девушки сразу понял всё. Он пришел слишком поздно, то, от чего ему хотелось защитить ее, уже произошло…

Анжель де Сен-Мелен была бледна до зелени, во взгляде ужас, отчаяние и затравленность маленького зверька. С минуту они молча глядели друг на друга.

– Гражданин Клерваль рискнул нарушить мой запрет?, – вырвалось коротко и зло.

Мелко дрожа, она опустила глаза, ей было мучительно стыдно встречаться взглядом с этим человеком. Перед глазами пронеслись события прошлой ночи. Где же вы были, гражданин Жюсом? Клерваль приходил еще не раз, он угрожал.

В полном отчаянии девушка согласилась, сцепя зубы от стыда и отвращения.

Анжель была воспитана очень строго и, невзирая на 20-летний возраст, была невинной девушкой. Но то, что здесь произошло, было против её воли, и безумно унижало её.

Что еще ужаснее, их оказалось двое. Она покорно терпела бурный темперамент Клерваля и Кавуа, прикосновения их рук и губ, она ощутила себя настоящей проституткой, то есть почти животным, нет, еще хуже, использованной бездушной вещью!

Кавуа не удостоил её ни одним словом. Но не менее ужасен был убийственный ответ Клерваля.

После того, как всё наконец закончилось, Анжель не поднимая глаз обратилась к нему, умоляя не допустить её отправки в трибунал и услышала лишь высокомерное:

– О чём вы беспокоитесь? Разве вы не доверяете народному правосудию? С вами поступят по закону…

А чем грозил ей, дворянке и роялистке закон Французской Республики?

Так-то… Пережить такую глубину унижения и получить циничный отказ! Такими воспоминаниями не делятся ни с кем, это стараются выбросить из памяти, но едва ли это удастся.

Ей было невдомёк, какие чувства испытал стоящий перед ней молодой человек в красном фригийском колпаке санкюлота с суровым и мрачным выражением лица.

А в нём кипело откровенное бешенство и неожиданная жалость. Он невольно протянул руку к её плечу. Не поняв его намерений, девушка в страхе отшатнулась, решив, неужели и этот тоже…

Жюсом резко обернулся к двери и бешено крикнул:

– Муше, старый негодяй!

Тюремщик неуверенно остановился на пороге, лицо Жюсома сделалось сосредоточенно свирепым. Девушка тоже в молчаливом ужасе смотрела на него.

Голос Жюсома тут же стал обманчиво мягким:

– Тебе, что было приказано в отношении Клерваля?

Глазки-бусинки отразили замешательство, неужели эта девка рискнула жаловаться? Такого еще не бывало…

– Для начала считай себя отстраненным от должности…

– За что, гражданин? Неужели вы можете поверить жалобам этой подлой аристократки, они сделают всё, чтобы опорочить честного патриота…

– Кто же здесь честный патриот?, – тон Жюсома стал резок, – Клерваль, а может ты? Эта женщина и не жаловалась, но я знаю всё. Вы оба просто грязные пятна, которые давно следовало уничтожить. Уверен, вы окажете услугу любому врагу Республики, если сойдётесь в цене…

– Не докажете, – Муше слегка осмелел, – он был вполне уверен во влиянии и покровительстве Клерваля, – говорю вам, гражданин, подлая аристократка лжёт. А если и было чего, так что за беда? Эти чванливые принцессы еще и не то заслужили! Как их мужья и братья аристократы обходились с нашими женщинами?

Последний аргумент был неплох… И все же.

Улыбка Жюсома вышла просто хищной:

– Согласно прериальскому декрету личной убеждённости присяжных вполне достаточно для обвинения и осуждения. Дьявольский документ, но сейчас он развяжет мне руки. Готов ли ты умереть, друг насильников?

Только сейчас Муше вдруг осознал своё положение и позеленел как незрелая оливка.

– Но ради Бога, гражданин, мне тоже надо было как-то жить, – неожиданно рывком Муше упал на колени, ухватившись за высокие кавалерийские сапоги Жюсома.

Но тот лишь брезгливо отстранился:

– Выйди вон, сегодня же тебя сменит другой человек!

Теперь настало время разобраться с самим Клервалем…

Жюсом решил припугнуть Клерваля и в частном разговоре рассказал об этой истории Куаньяру .

Во время рассказа на смуглом лице Норбера появилось выражение презрения и легкого отвращения:

– Будет достаточно вызвать его к себе, соберу еще двоих-троих, можешь присутствовать. Создам иллюзию, что на него заведено дело. Как агент Общественной Безопасности я имею право производить аресты. Если бы я решил действовать серьезно, друзья в Трибунале не сумели бы выгородить его и повод к обвинению я бы нашел верный. С такой беспринципностью он, без сомнения, за деньги помогал или мог помогать побегам аристократов, а их женщинам, как видим он «помогает» за иную плату.

И обернувшись к другу, энергично кивнул:

– Пьер, приведи его ко мне завтра.. нет, лучше прямо сейчас. Твой рассказ задел меня за живое, такие люди позорят нашу Революцию как грязь, налипшая на сапоги! По таким уродам станут судить обо всех нас! Жду!

Через полчаса озадаченный и удивленный Клерваль в сопровождении Жюсома появился на пороге кабинета Куаньяра на улице Мартруа. Тот сидел за столом, рядом с ним стояли Дюбуа, Лапьер и агент Демайи.

– Проходите и не задерживайте нас, гражданин Клерваль, – тон Норбера был холоден и сух.

– В чем дело, граждане? Я не совсем понимаю.. и надеюсь услышать это от вас, – внешне вполне спокойный, Клерваль заметно побледнел и напрягся.

– Скажу прямо и коротко. Вы не имели никакого права ни предлагать содействие арестованным от своего имени, ни чем-либо угрожать им. В данном случае ваши действия и противозаконны и аморальны одновременно. Вы вступали в половые отношения с заключенными аристократками, взамен обещая им помощь, бесчестили высокое звание французского республиканца. Надеюсь, вы не член Якобинского клуба? А, бывший кордельер.. всё с вами ясно..ультра-революционер…, – Норбер иронически улыбнулся, – не зря Неподкупный сказал еще по весне, что в вашем самоназвании больше остроумия, чем точного смысла… Ах, нет, я ошибся…вы же напротив из тех, кто зовет себя «умеренными»… Вы не собирались и не могли освободить их мужей и братьев-роялистов, иногда даже заранее знали, что люди, за которых они просят, на самом деле давно казнены и сообщали им об этом лишь после того, как воспользовались… их предложением. Ваше поведение верх безнравственности и цинизма!»

Норбер вполне сознательно выдерживал цветистый приподнятый тон, однако, этот тон вполне соответствовал тому, что он чувствовал.

Окружающие Куаньяра люди мрачно кивали в знак согласия и молчали, насмешливо переглядываясь, лицо Жюсома при этом приняло выражение легкого смущения, он сосредоточенно изучал шторы, а Норбер продолжал:

– Мы имеем право проверять обоснованность обвинения и добиваться освобождения невинных и оклеветанных врагами людей, но выгораживать виновных, пользуясь при этом их услугами преступно, этих роялисток мог коснуться лишь меч революционного правосудия, но не член гражданина Клерваля! Кажется, вы состояли во фракции Дантона еще весной 1794? Вы целы и это само по себе крайняя снисходительность к вашим прежним заслугам, но вы всё не уйметесь!

И обведя взглядом присутствующих, добавил с легкой насмешкой:

– Разве отозванные за звериную жестокость, вымогательство и произвол Баррас и Фрерон не были дантонистами? И после всех безобразий дантонисты крестят себя «снисходительными, умеренными», а нас «варварами?»

Совершенно побледнев, Клерваль словно защищаясь, поднял руки:

– Гражданин! Я вовсе не был человеком Дантона, меня связывали с этим кругом только личные отношения с Фабром.., – от волнения и страха он поперхнулся и умолк, с ужасом глядя на бесстрастного, как статуя Свободы Куаньяра и видимо считая себя погибшим.

Норбер лишь покачал головой и мрачно улыбнулся:

– Вы были дантонистом и остаётесь им, а ваше трусливое отречение делает вас жалким и отвратительным. Но вас доставили сюда даже не по этому поводу, всему свое время. Всё, что собрано на вас останется «под сукном», если впредь ваши странные отношения с заключенными изменятся. Кажется, я проявляю максимально-допустимую терпимость к этому человеку, граждане? Но это последнее предупреждение! Мы будем наблюдать за вами, Клерваль, а теперь возвращайтесь к своим прямым обязанностям. Но если на вас еще поступят подобные жалобы, с вами будет покончено…

Пошатываясь, иссиня-бледный Клерваль вышел из кабинета Куаньяра.

Норбер и Луиза

Не три дня, а около трёх недель , не появлялся Норбер в известной квартире на улице Сен-Флорантэн. Около 11 вечера остановил он фиакр у знакомого подъезда и поднял глаза на окна. Он решился… сейчас или никогда!

За темными опущенными шторами почудился отблеск света. « Неужели Бресси не спится?», – подумалось ему с крайним неудовольствием. Спрятав цветы под плащ, он вошел в неосвещенный подъезд. – « Если он не спит, я рискую оказаться в идиотском положении..»

Стараясь закрыть за собой дверь как можно тише, он прошел темный коридор и из-за штор выглянул в гостиную.

У окна за столом в шелковом струящемся пеньюаре сидела Луиза, подперев рукой голову, по белоснежным плечам в беспорядке рассыпались густые длинные волосы цвета меди. Перед ней стоял канделябр с тремя свечами, их слабый свет и заметил Норбер с улицы. На столе лежала раскрытая книга, но девушка не читала, задумчиво и грустно глядела она на колеблющееся пламя.

Норбер решительно вышел из-за штор на освещенное пространство.

– Луиза, – впервые он решился назвать ее по имени, – это я. Надеюсь, вы извините столь неуместно поздний визит. Мне нет прощения, я это знаю. Но дела службы все эти двадцать дней постоянно требовали моего присутствия…, – он запнулся, с удивлением не узнавая собственный голос, привычное бесстрастие и жёсткие нотки испарились без следа.

Молодая женщина в испуге вскочила, прижав руки к груди. Тонкий алый шелк почти не скрывал форм ее стройного тела. С трудом сдерживая волнение, она близко подошла к нему и подняла оживленно блестящие глаза:

– Я очень рада, Норбер. Я ждала…я чувствовала, что вы придёте, не бросите.. .нас, – смущение и гордость не позволили ей закончить фразу иначе. Впервые за всё это время она назвала его по имени, отбросив холодно-официальное «citoiyen»…

– «Норбер, я надеюсь, что вы простите мне…», – Луиза замолчала, увидев предупреждающий жест Куаньяра.

В горле встал комок. Недоверие боролось с робкой надеждой, и он вдруг невольно подумал: Боже, только не говори мне о дружеских чувствах и не вспомни о благодарности… или всё же у меня есть шанс? Y a-t-il de l, espoir? (фр- «Есть ли надежда?»)

– « Это вам, – его голос звучал тихо и непривычно мягко, – из-под складок плаща возник букет роз, – увидев приятное удивление в синих глазах Норбер вдруг, наконец, решился:

– «Слишком долго я мечтал об этой минуте и слишком боялся её.. не умея найти нужных слов… Louise, je vous aime…Я ждал этого момента вовсе не два месяца, как вы думаете, а пять лет…У вас есть шанс сделать меня самым счастливым мужчиной на Земле или вынести мне приговор за одну секунду.. .Я ни к чему вас не принуждаю, поймите… Решение за вами…»

Рука, потянувшаяся к розам, замерла.

– « Норбер, что же вы со мной делаете?», – с тихой улыбкой прошептала она и на глазах показались слезы.

Куаньяр озадаченно молчал, глядя на ее прелестное лицо, ежесекундно менявшее выражение. Она увидела в его метавшемся взгляде растерянность, грусть и нежность. Помедлив минуту, нервным движением он слегка отстранился, положил цветы на стол и бледнея всё сильнее отступил к двери.

Схватился за галстук, который вдруг начал душить его.

– Вы считаете …что это самонадеянность с моей стороны? Со стороны плебея и республиканца? Скажите сразу… и я… уйду…

Её поразил вид расширенных, словно от физической боли зрачков и восковая бледность лица, полностью утратившего привычную маску холодного бесстрастия.

Луиза тихо улыбнулась ему, подняла свои искрящиеся нежностью глаза и протянула ему обе руки:

– Je t ,aime, – услышал он ее слабый вздох. И не веря слуху, неуверенно подошел ближе.

Задорный переливчатый смех вернул Норбера к действительности:

– Я начала бояться, что ты никогда не решишься! Свирепый тигр стал вдруг робок, как молодая лань!

С тихим стоном страсти и обожания Норбер опустился перед ней на колени, охватив ее гибкую талию, покрывая поцелуями изящные руки и колени.

Он позабыл всё прошлое, всю тоску, мучения и сомнения последних двух месяцев, когда напрасно боролся с собой, забыл о том важном, что как казалось, будет вечным барьером между ними.

Дворянка? Нет, просто женщина, любимая и любящая женщина..

Роялистка, воспитанная в традициях верности трону? Эта мысль на секунду отравила счастье, он невольно поморщился, нет, об этой проблеме он подумает позже и обязательно найдет, как решить её..

Барьер был разрушен в одну секунду – он рухнул от сладостного прикосновения. Не сопротивляясь, принимала Луиза его горячие ласки. Присев, приподняла со своих колен его голову. Долгий поцелуй тихо прозвучал в сумраке гостиной…

Девушка тихо задула свечи и нежно потянула его за руку. Звук осторожных шагов прошелестел в темноте длинного коридора. Дверь комнаты бесшумно закрылась, лишь чуть щелкнул замок…

Последствия декретов Прериаля

Прериальский декрет заставил Куаньяра серьезно задуматься о будущем. Это единственное решение Неподкупного, которого он не мог ни понять, ни одобрить..

Увидевший свет в результате закулисной провокации Сийеса, жестокий декрет, был обоюдоострым, теперь же стало видно, он стал мечом в руках врагов Робеспьера. Именно потому террор принял столь необузданный ненаправленный характер, что осуществлялся он руками их врагов, но именем Робеспьера с определенной целью. Верный расчет.. общество возмутится именно против тех, кто не может более ни на что повлиять..Из-за этой чудовищной ошибки люди начнут ненавидеть их..

Как же так? Куаньяр полностью был согласен с докладом от февраля 1794..

– Террор есть быстрая, строгая и непреклонная справедливость.., – шептал он одними губами, он знал основной текст на память и добавил от себя, – да, в отношении врагов революции, изменников, интервентов..

Далее: «Но террор благодетелен не сам по себе, он лишь крайнее средство, используемое при неотложных нуждах Отечества..» стало быть, он не жестокость ради жестокости, не чья-то злая воля, да, и это так, так в чем же дело? Что-то изменилось с того времени?, – Норбер мрачно опустил голову на руки, чёрные волосы свесились на лицо, – да.. всё изменилось.. не нужен нам этот страшный декрет.. мы отдали гильотину в полное распоряжении наших врагов, нас убивают, прикрываясь нашими именами…Уже сейчас уверен, реальные исполнители Большого Террора вскоре предстанут благородными тираноборцами, а мы…Именно нас и начнут проклинать за всё, что происходит сейчас, за всё подряд в принципе…

Перед ним лежало письмо, полученное от Робеспьера, адресовал его Неподкупному аррасский друг и старший коллега-адвокат мэтр Бюиссар:

– … В последнее время мне кажется, что ты спишь, Максимильен, и не видишь, что убивают патриотов…

А что реально он может сделать?

Норбер беззвучно скорчился в кресле, будто от физической боли и прижал голову к коленям.

Ночь в тюрьме Сен–Лазар

Дверь в камеру со скрипом открылась. На пороге появился мужчина с фонарем. В полумраке он разглядел женский силуэт медленно направляющийся к нему. Женщина подошла совсем близко и осторожно коснулась его плеча, он услышал шелестящий прерывающийся шепот:

– «Гражданин Жюсом… я ждала вас, чтобы сказать.. я решилась.. .после Клерваля… терять мне кажется нечего и… я очень не хочу умирать…»

Мужчина поднял фонарь и Анжель де Сен-Мелен, наконец, разглядела его лицо. Это не был Жюсом, перед ней стоял крепкий брюнет с резкими чертами лица, выше среднего роста. Он поставил фонарь на стол.

Девушка вздрогнула и отшатнулась от него.

– «Кто вы?»

Губы незнакомца медленно расплывались в усмешке, он облизнулся:

– «Я так долго искал тебя, принцесса, я присмотрел тебя уже давно, ведь тебя привезли сюда еще в апреле… Верно? Не мог понять, куда именно тебя спрятали и зачем… а вот оно как… Жюсома ждать не стоит…он не придет, он и думать забыл о тебе, к тому же, видимо забыл и о том, что у меня тоже есть ключи… Какая разница в твоем положении, Жюсом, не Жюсом…Обещаю… взамен всё то же, что обещал тебе он…Я.. может и не идеальный аскет, но я не сволочь…тебя не коснется больше никто… кроме меня…»

Резким движением он прижал ее к себе и стал целовать в шею, Анжель сжалась в комок и робко повторила вопрос:

– «Кто вы?»

– «Гражданин Лавале… или тебе хочется, чтобы я представился по всей форме, как у вас при Дворе? Извольте, Жозеф Луи Анж Жером Лавале»,– низкий голос звучал резковато и насмешливо.

Лавале, как и Жюсом был одним из агентов Общественной Безопасности, но арестованной аристократке ни к чему было знать об этом.

– «Жером…», – она медленно положила дрожащие руки ему на плечи, – ты… вы ведь спасете меня?», – осторожно коснулась его волос.

– «Принцесса, я… очень голоден…, – услышала она отрывистый и хриплый шепот около самого уха, – я буду приходить так часто, как только это будет для меня возможно. У тебя будет всё, что возможно иметь в этих стенах, чистая постель, хорошее питание… и главное… защита… ты можешь не бояться перекличек и вызова в трибунал…я сделаю всё, чтобы о тебе не вспоминали. Разве этого мало? Для начала… дальше будет видно…Я сделаю для тебя всё возможное, я хочу, чтобы ты жила…А пока… просто не отталкивай меня…»

Лавале властным жестом приподнял ее голову за подбородок и жадно приник к побледневшим губам.

Повалил на узкую кровать, придавив массой тела, прижавшись узкими крепкими бедрами, при этом она сразу почувствовала, как сильно он возбужден…

Последние три недели гражданин Лавале приходил к ней регулярно, но странно, кажется, что Анжель даже успела немного привыкнуть к нему. Удивительно, что девушка не чувствовала к нему ненависти или отвращения…

Напротив, Анжель чувствовала некоторое эмоциональное облегчение, в список Клерваля ее имя не попадет и что интереснее, вопреки всему, физическая близость с этим санкюлотом, начавшаяся кажется против воли, приносила ей даже некоторое удовольствие.

Еще более удивительно, что с каждым новым визитом Лавале становился всё внимательнее и мягче, словно пытался компенсировать варварскую форму "знакомства"…

Почему эти отношения возможны, почему в ней нет ненависти к Лавале и желания отомстить ему, Анжель и сама не понимала…

Что-то в ней изменилось, может даже сломалось внутри, в сравнении с еще недавним прошлым, а может она стала проще относиться к происходящему, как учила ее одна из заключенных дам?

Филипп Дюбуа июнь 1794

С товарищем Норбера, Филиппом Дюбуа в эти июльские дни тоже произошла интересная история сугубо личного свойства.

Находясь в одиночестве в своем кабинете, Филипп мрачно откинулся на спинку стула. Уже второй месяц и его держал в тисках тяжелый моральный кризис, мучило скрытое отвращение к жестокому и опасному для них самих прериальскому декрету и необходимость исполнения его требований, смутное предчувствие близкой катастрофы, даже подавляемое нежелание жить.

Сам Робеспьер в эти последние два месяца всё чаще публично заявлял о готовности умереть. И не случайно, прериальский декрет стал страшным оружием в руках его врагов, никто не мог знать, что Сен-Жюст и вовсе пишет в своих черновиках о смерти, как о благе, а доброго, чувствительного Леба удерживает от самоубийства лишь новорожденный сын и молоденькая жена. Вполне разделяли это ужасное душевное состояние и Лапьер с Куаньяром, лучше многих знакомые с истинным положением дел. Жюсом, как и всегда более оптимистичен, он, как большинство рядовых якобинцев, всё еще надеялся на благополучное разрешение конфликта и подавление заговорщиков…

Стук в дверь предварил появление на пороге секретаря Тибо:

– Гражданин Дюбуа, вас хочет видеть молодая женщина по поводу судьбы одного из тех самых 48, чьи дела сегодня переданы в трибунал…

Филипп устало поднял голову:

– Как ее имя? вы не пытались объяснить ей, что с момента передачи дел в трибунал их судьба зависит уже не от меня?

Тибо выразительно наклонил голову:

– Да, гражданин, но она упряма и желает видеть вас. Она назвалась Марион Данжу. С виду из образованных, но не аристократка, тех я сразу отличу. Так впустить ее?

Филипп небрежно махнул рукой:

– Впусти, но ничего нового от меня она не услышит.

Устало вытер пот со лба. Je suis ereinte comme un cheval de poste (фр. «Я заморен, как почтовая лошадь…»)

Высокая и стройная в простом, но изящном сиреневом платье появилась она на пороге кабинета и несколько секунд молчала, не сводя выразительных чёрных глаз с лица Дюбуа. Наконец решилась:

– Ты не узнаешь меня? Неудивительно. Прошло так много лет…

Побледнев, Филипп поднялся, сердце стукнуло в последний раз и провалилось куда-то.

– Диана… – полностью скрыть волнения не удавалось, он задыхался,– как ты нашла меня? Почему назвалась чужим именем?

– Я подумала, в новых обстоятельствах ты даже не захочешь принять и выслушать меня..

– Отчего же? Никакой вины за тобой нет. Нет и во мне обиды. Мы расстались не по нашей воле… Она прервала его нетерпеливым жестом:

–Филипп, тебе вероятно уже изложили мою просьбу.

Дюбуа кивнул:

– Ты просишь за своего мужа? Он в числе этих 48 из Ла-Форс?