Я остался на Луне [Надежда Васильевна Рябоконь] (fb2) читать онлайн

Надежда Рябоконь Я остался на Луне

Балкон был маленький, на нем еле-еле умещались два старых кресла, фонарь, и разный хлам, нужный и ненужный.

Нужный хлам умещался друг на друге, пирамидой, и завершался пылесосом, подлежащим ремонту. Остальной хлам; оконная рама, почтовый ящик, стеклянные банки, и всякая мелочь, был распределен по внутреннему периметру балкона.

Неприкосновенными оставались лишь два старых кресел. Они принадлежали Художнику и Поэту.

Хозяином балкона на шестнадцатом этаже был Художник, а Поэт его постоянным гостем.

В одной комнате он жил, а в другой творил, она называлась Мастерская.

Художник, каждый раз, принимаясь за новую работу лелеял в себе надежду что, именно сейчас из-под кисти выйдет главная картина в его жизни, но нанеся последний мазок, знал, – главная картина опять впереди.

Поэт же был уверен, – все, что им сотворено значительно и нетленно. И, поставив точку в конце своего гениального творения, частенько провозглашал себя «сукиным сыном».

Может быть потому, что у каждого в своей области была заложена программа одаренности, и каждый имел свой рычаг, при помощи которого мог совершить новый прыжок в искусстве, общаться этим двум людям было интересно, легко и приятно.

Они не старались поучать или разубеждать друг друга, наоборот, каждый удивлялся, восторгался и ценил талант другого.

Ведь Поэт не умел писать картины, а Художник не умел писать стихи, и они смело могли делиться своим замыслом и от этого получать удовольствие.

Все всегда начиналось с балкона, со стартовой площадки, ведь с шестнадцатого этажа и небо кажется близким и до звезд рукой подать.

Был поздний августовский вечер, самое любимое время для двух друзей.

Тогда их беседы плавно отделяли балкон от стены дома и уносили к звездам, и держали там, внутри звездного невода, не давая улететь в бездну.

В этот раз Поэт пришел к Художнику по приглашению, специально, чтобы посмотреть новую картину.

Это Поэту, чтобы показать свое произведение, достаточно просто сложить листок с новым стихотворением в карман, а Художник готовую картину может продемонстрировать только в своей Мастерской.

Они сидели на балконе, возведя лица к небу, неподвижно и сосредоточенно, как два звездочета.

– Звезды загораются не все разом, а как будто по очереди, – сказал Поэт, – тебе это не напоминает утренние сигналы ранних птиц? Когда сначала слышен одинокий свист, монотонный, с точно выдержанными паузами, и только потом к нему поочередно присоединяются другие птицы, и их пение постепенно сливается в разноголосый хор.

Художник равнодушно пожал плечами: – Вообще несопоставимо…

– Вот пришло в голову, – смущенно отозвался Поэт и загрустил.

А может быть его мозг уже работал на рифмы.

Они надолго замолчали.

– Ты собираешься показывать, или нет? – словно очнувшись, воскликнул Поэт и посмотрел на часы, – или у тебя опять, чуть-чуть не то?

– Так в мастерской же. Чего расселся, вставай, пошли, – хмыкнул Художник, и первым вышел с балкона.

Мастерская художника, это помещение с мольбертами, рамами, подрамниками, картинами, кистями, красками, и там не всегда чисто. Вернее, там просто бардак, но он, как говорится, какой надо бардак. И Поэт, бывая там, этому уже не удивлялся, хотя сам любил порядок и чистый стол, когда работал над новым произведением.

Они подошли к мольберту. Художник снял с полотна покрывало.

Поэт внимательно всматривался в картину, недолго.

– Ну? И … что? – с удивлением повернулся он к другу, – объясни…

– Что объяснить?

– Ну, как…

– Ты распаханную пашню видишь?

– Распаханная пашня, это тавтология, – нравоучительно изрек Поэт, – пашня – это и есть распаханное поле.

Он прищурился и чуть отошел от картины, потом приблизился вновь.

– То есть, вот эта взлохмаченная черная земля под темно-синим небом, законченная работа, хочешь сказать?

– Еще бытует мнение, – с сарказмом усмехнулся Художник, – что поэты тем и отличаются от обычных людей, что в обыкновенном зрят необыкновенное. А ты смотришь на распаханную, но незасеянную пашню, и тебе надо объяснять смысл картины!?

Он сердито набросил на мольберт покрывало:

– Посмотрел и хватит, хорошего помаленьку.

– Ах, вот в чем сермяжная правда! – заламывая руки, воскликнул Поэт, – сеять некому! А кто тогда распахал?

Художник быстрым шагом пошел из мастерской.

– Подожди, – догнал его Поэт, – я понял, понял, не растет ничего, не родит земля…, утопия, короче.

– Я смотрю, ты в сельском хозяйстве хорошо разбираешься.

– Это не я, это ты перешел на сельское хозяйство. Непонятно только, в честь чего. Подготовил бы меня сначала, перед тем, как показывать, а то я без подготовки подумал, что это перевернутый вид из самолета, когда ночью летишь с Юга на Север. Из тьмы и сразу в белые ночи.

– Ладно, проехали, – сказал Художник, – иди на балкон. Я только чай поставлю.

– Ничего не понимаю, – бурчал Поэт, когда Художник вернулся на балкон с двумя кружками крепкого ароматного чая, – ведь у тебя всегда главенствовала тема космоса, я и подумал, что это небо и земля.

– Так и есть, – фыркнул Художник, – небо и земля.

– Так приземленно… Ты ж всегда космос рисовал.

– «Рисовал»! – передразнил Художник.

– Писал, извините, – криво усмехнулся Поэт, – Да ну тебя, действительно! Ты ж изучал, увлекался, а работы у тебя о космосе какие классные, смотришь на картину, а тебя Вселенная в себя втягивает.

– Ну, было…

– Было и прошло, ты хочешь сказать? Но, почему? Ответь, тебе что, неинтересно стало?

– Наоборот. Просто чем больше знаешь, тем больше вопросов. Все меняется…

Ты, вот что, друг, ты, главное, вовремя останавливайся, когда Вселенная в себя втягивать начнет, а то мозг может лопнуть. Не вмещается пока в наш мозг Вселенная.

– Ох, и разумный, – причмокнул Поэт, – Ох, и разумный, аж, страшно, – с усмешкой повторил он, прихлебывая чай.

– Нет, не разочаровался я ни в чем, – вернулся к теме Художник, – Слава Богу, этот период уже давно прошел. Просто взял паузу. Вынашиваю идею…

…Вообще, контраст яркого многоцветья Земли и черной бесконечности космоса много лет главенствовал в его творчестве.

Ему не давал покоя этот безмолвный движущий мир. Вселенная.

Летящие в черной пучине осколки бывших планет, влекущая тайна мироздания…

Художник встал, оперся о перила балкона и долгим взглядом унёсся в небо. В хороводе звезд уже вовсю сиял безупречный серебряный диск Луны, заливая все вокруг мягким свечением.

Художник вдруг повернулся к Поэту и с требовательными нотками в голосе, спросил:

– А ты бы согласился лететь на Луну без гарантии возврата?

Вопрос был неожиданный и застал друга врасплох.

– То есть? – не понял Поэт, – Улететь с концами?

– Да. Вот такой эксперимент. Согласился бы?

– Я нет. И никто бы не согласился в здравом уме.

– Угу, никто! Сказать тебе, как моя картина называется? «Нелюбов», она называется!

– Что Нелюбов? – недоверчиво переспросил Поэт, – не понял… Это чья-то фамилия?

– Это чья-то трагедия. Вернее, не чья-то, а советского космонавта, так и не попавшего в космос.

– Ну, там у них хватало, трагедий…, – перебил его Поэт.

– В том то все и дело, что это известный факт, – горячо продолжал Художник, – одна роковая встреча поставила крест на судьбе человека. Нелюбов был отлично подготовлен, вынослив и хорош собой, но ничего уже не учитывалось, он попросту был отчислен из отряда космонавтов. И всё. Долгие годы жил надеждой на возвращение, и все эти годы держал в себе страсть, сжигающую его изнутри, – КОСМОС. И трагически погиб, а может быть, сам сделал этот шаг.

Вот тебе и сермяжная правда, – никто не заступился!

А вдруг ничего не вырастет? А вдруг вырастет, да не то? Пропадай пашня! Понял теперь?

И вот я думаю, что если бы этому человеку предложили лететь на Луну без гарантии возврата, он бы согласился. Вот он бы согласился!

Художник рубанул рукой воздух и вскинул на Поэта глаза, полные благородного негодования.

Поэт, во время этого монолога, сидел не шелохнувшись, с удивлением взирая на своего всегда вальяжного немногословного друга, и молчал.

– Ты знаешь, – перевел дыхание Художник – меня настолько впечатлила эта история, что я даже написал стихотворение.

– Как можно написать стихотворение? – позволил себе вставить Поэт.

– Действительно, как? – ёрничая выпалил Художник, – Непонятно! Особенно тому, кто всю жизнь этим занимается.

– Минуточку, – поднял указательный палец Поэт, – В отличии от вас, художников, я пишу в прямом смысле этого слова. Ручкой, карандашом, или фломастером, всем, что есть под рукой. А как ты можешь написать стихотворение? Мазками? Не у всякого, кто смотрит на картину, есть запредельное мышление, на которое вы, художники, рассчитываете. У меня вот его нет, у меня есть Слово!

– А, я, по –твоему, неграмотный?

– Ты тоже грамотный, но… Поэт хлопнул себя по лбу:

– Ты хочешь сказать, что переписал стих на холст? Ну, всё, так и говори, – читайте теперь с холста. Типа, писк моды. Многие будут верить. И подражатели появятся. Кстати, стесняюсь спросить, чьим стихам выпала такая честь? Уж не моим ли? – он побегал глазами из стороны в сторону и кокетливо подхихикнул.

Художник, не отводя от него пристального взгляда, молча покачал головой и вышел с балкона.

– Ну, вот, – буркнул себе под нос Поэт, – обиделся, наверное.

Он уже хотел встать и пойти вслед за Художником, но тот вернулся сам.

– Вот, – он потряс куском ватмана перед носом Поэта, – это бумага, а на ней, русскими буквами шариковой ручкой нанесены стихи! И это мои собственные стихи, которые я даже показывать никому не собирался, но твоя тупость вынудила меня сделать это!

Художник с негодованием перевел дыхание и брякнулся в кресло.

Поэт, хлопая глазами, уставился на него.

– Извини-ите, – выдержав паузу, сказал он, – но в свою защиту, хотелось бы напомнить некоторым, что эти некоторые, не будем показывать пальцем, сами приучили меня к тому, что художники употребляют термин «писать», в значении – рисовать. Ф-фу-у! Ну тебя, запутал меня окончательно.

Он протянул руку к листку: – Дай!

– Полай.

Поэт прижал руки к сердцу:

– Честное благородное, одним глазком. Только полюбопытствовать.

– Сказал нет, – отвел руку Художник.

– Ну, мне же интересно. Дай прочесть, я, по крайней мере, оценю твои литературные способности.

– Уж ты оценишь…

–Ты же у меня хлеб забираешь…

– Уж, у тебя заберешь…

– Ну, хватит, – засмеялся Поэт, – хочешь, чтобы я умер от любопытства? Сказал «А», говори и «Б».

– Я стесняюсь, – потупился Художник.

– Ха-ха-ха, – от души расхохотался Поэт, – давно ты у нас такой стеснительный стал?

– Это же первое стихотворение в моей жизни. Я даже в школьные годы стихов не писал. А тут так накатило! Стою перед холстом, во мне все колобродит, а как выразить, не знаю. Сел, думал эскиз набросать, а набросал стихи.

– Я понял, понял, накатило, зреет-вызревает… Почитать дай.

– Ладно, – не обращая внимания на ироничный тон, согласился Художник, – Все-таки, твое мнение мне не безразлично. Хоть я заранее знаю, что для тебя это только рифмы.

Он протянул ватман Поэту: – На, читай. Но только после того, как я выйду с балкона. Чтоб ты меня не видел, и я тебя не видел.

Художник исчез в глуби темной комнаты. Поэт включил фонарь и стал читать.

Я остался на Луне,

Корабль поднялся без пилота,

Там, в схеме, разомкнулось что-то,

И я остался на Луне.

В ногах валяется планета,

И, как в компьютерной игре,

Без войн космических победу

Луна презентовала мне.

Дели и властвуй, – флаг забит,

Да вот слеза мешает в шлеме,

И тяжестью земной болит,

Душа и в невесомом теле.

И не завоешь на Луну,

И ей ли удивляться вою,

У всей Вселенной на виду,

С ней глобус поменялся ролью.

Он синий, как маяк во тьме,

На нем леса, моря и горы,

Мой дом, мой мир, мои просторы,

А я в скафандре на Луне.

Скафандр – мой саркофаг, могила,

Не быть мне преданным земле,

Земного грунта не хватило,

И я остался на Луне.

Теперь, и до скончанья века,

Как слово о Луне зайдет,

Так сразу вспомнят человека,

И кто-то «лунным» назовет.

Не будет почестей и званий,

Ведь лунный, это не земной,

Но верная Луна в признанье,

Мигнет Обратной стороной.

Пауза была долгой.

Наконец, Художник подал голос: – Долго читаешь, грамотей. Можно идти?

– Не надо, – сказал Поэт, – я сам приду.

Они встретились в комнате.

– Давай, критику наводи, в темноте то сподручней даже слушать, – сходу наступил Художник.

– Знаешь, что самое главное в искусстве? – спросил Поэт, – В живописи, в прозе, в поэзии, вообще в искусстве? Самое главное, это эмоциональное воздействие. И я его сейчас получил. Так что, всего доброго, я ухожу. Чувствую, накатывает. Скорей, скорей домой. Работать, работать….

– Ну, всё, – провожая друга сказал Художник, – теперь тебя неделю не выловить.

Как засядешь стихи писать…

– Стихи? – Поэт призадумался и внятно посмотрел на друга, – Не факт….

– А, что еще? – вскинул брови Художник.

– Что? Картину, естественно…, – резонно отбрил Поэт и скрылся за дверью.