Вечер одного дня (СИ) [Варя Добросёлова] (fb2) читать онлайн

========== День рождения Вари ==========

Тррымм… — мокрым пальцем по размытому отражению в зеркале. Нарисовать бы это лицо заново. Таким, каким видят его глаза.

Варя поворачивается, протягивает руку к халату, полотенце падает на пол, в лужу, оставленную босыми ногами. Она запрыгивает на него с холодного пола, запахивает халат и перевязывает его поясом. Снова смотрит в зеркало.

Стёртая ладонью испарина опять собирается на стекле, скрывая очертания лица. Оно не исчезает до конца: Варя видит мокрые сосульки волос с торчащими сквозь них ушами, глаза, смотрящие бессмысленным животным взглядом, курносый нос и тонкие губы, перекошенные и вздрагивающие от обиды на собственное существование. Она видит белощекое широкое лицо, круглое и сияющее, как луна. Никто не видит это лицо так, как видит его она. Кто-то считает его миловидным, кто-то видит в нем красоту и печаль, кто-то, возможно, даже думает, что любит его, но никто не видит его притворство.

Варя переминается с ноги на ногу и наклоняется к зеркалу. Указательный палец рисует на запотевшем стекле огромное плоское продолговатое тело, членистые ножки, изогнутые и копошащиеся внутри живота, грызущие клешни-челюсти — перемалывающие, в конце концов, всё, — и дрожащие, протянутые к миру усики-антенны, осторожно и боязливо щупающие поверхность.

Варвара Михайловна Киселёва — большое и уродливое насекомое. Как Грегор Замза, проснувшись однажды утром после беспокойного сна, она превратилась в насекомое, но никто не придал этому значения. Маленькими глазками смотрит она на рисунок на запотевшем зеркале, шевелит усиками и лязгает челюстями.

Из-за двери доносится голос Олега, и Варя стирает изображение. Она поднимает упавшее полотенце, вешает его на веревку и уходит из ванной комнаты, затворив за собой дверь.

Варя собирается на ужин в честь своего двадцатичетырехлетия. Она не чувствует в себе никакой перемены со вчерашнего дня, когда ей было двадцать три.

Олег занимает ванную, а Варя садится в спальне на кровать и расчесывает длинные влажные волосы, думая о том, что люди вокруг порой кажутся понятными, как хлебные крошки на столе. Это видимость, с которой свыкаешься, как с видимостью предметов. Реальность подается одним большим пучком, в котором есть ты, то, что тебя окружает, и то, что думаешь о том, кто есть ты и что тебя окружает. Должно что-то разладиться в организме, чтобы этот пучок начал распадаться, и отдельные его элементы дали о себе знать. Смотреть отдельно — неестественно, решает Варя. Смотреть на себя отдельно от того, что тебя окружает, от того, что ты думаешь об этом, от мысли, что существует еще что-то. Но распад мира не остановить.

Варя продолжает длиться: она включает фен, сушит волосы, накручивая их на расческу. Варя встает с кровати и идет к шкафу, чтобы выбрать платье. Варя красит глаза, стоя перед зеркалом в ванной, и отражение прилежно притворяется человеком, женщиной, выводящей черную полосу на опущенном веке. Пучок восприятия сосредотачивается в черной полосе от одного уголка глаза к другому, во взмывающем контуре.

К семи часам Варя готова. Она улыбается Олегу, говорит, смеется. Опирается на его руку, надевая туфли. Она знает, что хорошо выглядит в его глазах. Выпрямившись, она целует его.

Олег — хороший человек, говорит себе Варя, спускаясь по ступеням. Пусть мы друг друга совсем не знаем, но мне нужна его забота.

Варя сжимает руку Олега, стараясь не думать о том, что он другой, отдельный от нее и ее мира. Черные глазки насекомого видят его в бесконечной дали, как в обратных окулярах бинокля. Видят его другим грустным и непонимающим животным. Согнутые лапки копошатся в ее груди, пока они едут в лифте. Копошатся, когда они выходят на улицу. Копошатся, когда садятся в такси. Варя смотрит на мелькающие огни гудящего вечернего города и сама медленно растягивается между этими огнями — светящейся полосой застывшего на фото хайвея. Руку согревает тепло чужих пальцев.

Машина останавливается. Когда дверца машины захлопывается, Варя оглядывается на нее, как на спасительный берег: она боится людей, которым есть до нее дело.

Они появляются в ресторане. Брат и друзья встают из-за стола, протягивают к ней руки. Варя неловко принимает объятия, отвечает на поздравления, садится на стул и расправляет на коленях салфетку. Она улыбается и болтает, делает большие глаза и смеется шуткам. Брат рассказывает что-то о матери, и Варя с горячностью подтверждает его слова, незаметно выпивая вино из бокала. Все смеются, и она тоже. Она едва успевает проглотить вино, прежде чем рассмеяться, увлеченная общим весельем. Брат — душа компании, никогда не чувствует неловкости. Она так любила его когда-то. Он был для нее героем сказок и подростковых романов. Всё, что происходило с ним, казалось таким необыкновенным и настоящим. Любые проделки и ложь сходили ему с рук. Она защищала его перед отцом, всегда принимая только его сторону. Пока однажды он не стал ей противен.

Варя отрезает сочащийся кровью кусочек мяса, кивая в ответ на обращенный к ней вопрос, поднимает глаза, смотрит на Олега, смеется и подносит мокрый кусок к губам. Она предпочла бы не существовать, чем скрывать в себе насекомое. Варя откладывает вилку и промакивает губы салфеткой.

Мир брата был убог и тускл, а она искала в себе отражение его света. Проснувшись однажды не в своей постели, она превратилась в насекомое, она бегала по потолку в поисках хлебных крошек, а брат поддерживал ее жесткую спину и не давал упасть.

Извинившись, Варя встает и идет между столов и официантов в уборную. Варя не смотрит в зеркало, она идет мимо раковин в кабинку туалета, садится на унитаз и роняет голову на руки, как слезу. Сегодня оно рвется наружу, но боится света и хочет затаиться в темноте. Варя боится знакомых лиц, для которых пасть насекомого — ее лицо. Варя тонет в рое копошащихся существ. Она скребет чешуйчатыми лапками, пытаясь очистить руки от их прикосновений. Варя не хочет возвращаться на шумный праздник, ей там не место.

Её мир распадался. Она должна была найти себя новую — в пьяной шутке, в крошках на диване, она принимала облик насекомого, наращивала жесткий хитиновый панцырь.

Варя сидит в кабинке туалета на холодном ободке унитаза и расправляет жесткие крылья. Она хочет бежать, но ей нужно вернуться, просить прощения и говорить о любви.

«…Он гадок, был гадок тогда и гадок сейчас. Он тоже, тоже насекомое. Но мне была нужна его забота, его любовь, пусть это только видимость, — думает Варя. — Он вернулся за мной, пусть я не хотела этого. Я хотела панцирь. Хотела сломать свое хрупкое тело, стать одним большим шрамом. Я хотела престать верить людям. Но он вернулся за мной, и теперь я тоже всегда возвращаюсь».

Варя выходит из кабинки. Она подходит к ряду раковин, смотрит на свое лицо, поправляет прическу. Зеркало отражает еще одно лицо, и Варя спешит убраться прочь, назад к прерванному веселью. Она снова улыбается.

Олег что-то говорит и сжимает под столом ее руку, но Варя качает головой. Она высвобождает ладонь и тянется к вину.

«Всё хорошо, — говорит она себе и другим, — всё хорошо». На лице Олега появляется беспокойство, брат смотрит на нее с подозрением. Варя улыбается, ставит бокал и спрашивает друга об общем знакомом. Она боится допустить сомнение. Внутри она дрожит, пытается замереть без всякого движения, боится шелохнуться. Внутри нее насекомое играет в прятки.

«Правда? — шепчет Олег, — мы можем уйти».

«Нет-нет, всё хорошо», — отвечает Варя, застыв, близкая к провалу. Она боится перестать доверять себе. Брат смотрит с подозрением, но отворачивается, отвлеченный разговором. Варя отрезает еще один кусочек мяса, она жует его и дышит еле слышно. Спор увлекает всех. Друг рассказывает что-то забавное, его слушают, Варя возит вилкой по тарелке и забывается. Рука Олега нащупывает ее ладонь под столом, на этот раз она сжимает ее в ответ.

Иногда Олегу кажется, что она вот-вот взорвется. Она напрягается, вибрирует, как струна. Если лопнет — охлестает всех вокруг. Она говорит из глубины, сквозь толщу воды, погруженная в себя, как в ласковый кокон.

Она замолкает. Олег смотрит, как она берет в руки вилку, держит ее, но забыв о ней, опускает. Он замечает, как пальцы расслабляются, забыв о предмете. Лицо поворачивается в профиль, и по нему пробегает отголосок будущей эмоции. Губы, дрогнув, медленно растягиваются в улыбке. Его отвлекают, и он отрывается от созерцания ее лица, беспокойство еще шевелится внутри него.

Но Олег отвлекается, забывая о Варе, забывая о своем беспокойстве. Его увлекает момент, влечет и волочит монолог мысли, поток слов и нетерпение. Он ударяется о стену чужого понимания. Олег повторяет, повторяет, повторяет, повторяет, переставляя слова, заменяя их на другие. Ему ненавистны неповоротливость речи и равнодушие другого. Олег не терпит несогласия. Он должен сказать, доказать. Снова и снова.

Варя смотрит на свои руки. Шум голосов бьет по барабанным перепонкам, но не проникает внутрь. Руки лежат на коленях, на белой салфетке с пятном от вина, ее пальцы больше никто не сжимает. Она осталась одна. Ее плечи заостряются. Она смотрит в себя и видит пустоту. Она бежит, быстро перебирая лапками, под столом, между ножек стульев, огибая черные ботинки официантов и крошки, хлебные крошки на полу. Она забивается в щель, в сырую теплую нежную щель.

Распластавшись в темноте, Варя счастливо улыбается. Радость поднимается в ней волнами, она сжимает пальцами салфетку. Они думают, что она здесь, что она может их любить, говорить с ними, касаться. Но до них не дотянуться. Они расходятся углами перспективы, им ее не достать.

Варя поворачивает лицо к брату, находит пальцы Олега и лихорадочно объясняет, что ее уже не спасти. Что она выстроила стену, отрастила жесткий панцирь, но ей нужна помощь: кирпичи и хлебные крошки — чтобы никогда больше не возвращаться. Никогда не возвращаться ко дню своего рождения, к возвращению всего того же самого, к себе и насекомому, что копошится внутри.

Брат поднимает на нее глаза и смотрит с ласковым недоумением, Олег гладит ее ладонь и возвращается к прерванному разговору. Варя молчит. Она прячется за улыбкой, как за жестким панцирем.

Молчание длится, пока не приходит время уходить.

Олег слегка пьян, он берет Варю под руку и что-то шепчет. Варя не слушает и кивает. Она никогда не слушает и почти никогда не видит. Как многотысячная толпа в метро, всё проходит мимо нее, не оставляя в памяти ничего. Этот вечер исчезает каждую секунду, и только она продолжает длиться. Снова объятия и такси, снова длинные полосы огней за стеклом и блеск косых дождевых капель.

Варя перебирает волосы Олега и молчит. Еще один год позади, еще один день рождения.

========== Чудесные отношения ==========

На улице моросил дождь. Настолько мелкий, что ей пришлось высунуть руку наружу, чтобы в этом убедиться. Света залезла на подоконник, сунула руку в форточку и приподнялась на коленях, трогая холодный влажный воздух.

Сегодня она останется дома. Нет никакой необходимости выходить в такую погоду.

Света слезла с подоконника и закрыла форточку, в которую вслед за ее промокшей кистью проник ветер. Было зябко даже глядеть в окно. Вскоре должен был прийти муж, поэтому Света пошла на кухню и заглянула в холодильник. Продуктов мало, но на ужин хватит. «Нет никакой необходимости выходить в такую погоду», — подумала она, выкладывая на стол овощи.

Муж от нее ничего не требовал. Даже этот ужин не входил в число ее обязанностей — они всегда могли поужинать в ближайшем кафе или заказать еду на дом, но Света решила, что сегодня сама приготовит ужин.

«Если подумать, необходимости нет ни в чем, — думала она, нарезая лук полукольцами. — Теперь всё можно заказать на дом. Были бы деньги».

Света не знала нужды, не знала унижений бедности, и ей, как девушке интеллигентной, было за это немного стыдно. Деньги представлялись ей чем-то нечистым, поэтому она избегала любых разговоров и обменов. Совершая покупки, она не смотрела на цену, всегда готовая заплатить больше, чем нужно, и стыдилась, заплатив слишком много, потому что расточительство тоже считала грехом. Она могла бы раздать всё, что имеет, но всё, что она имела, было чужим. Света жила на деньги мужа и работала «для себя», ради удовольствия и вдохновения, получая взамен ничтожную плату. Так было до недавнего времени, пока из-за предложения еще более денежной работы они не переехали в более денежный город. Света задыхалась в нем от скуки и одиночества, но жаловаться было не на что.

Ужин стоял на плите, а Света сидела в кресле напротив большого телевизора, в одной руке сжимая чашку с остывшим кофе, в другой — пульт. На коленях лежала книга.

«Это временные решения, — думала она, увеличивая громкость музыки, — потому что ни в чем нет необходимости. Ни в чем».

Света пыталась найти работу, но без цели и желания любая деятельность превращалась в рутину. Друзья и родители остались в родном городе, а здесь никому не было до нее дела — все были заняты своими жизнями, начатыми без нее. Спустя полгода бесплодных усилий Света сдалась и решила просто плыть по течению, ничего не желая и ни к чему не стремясь. «Ну и пусть, — думала она. — И так нормально».

Муж застал ее в том же кресле, подойдя сзади, он легонько погладил ее волосы, Света вздрогнула и чуть было не разлила недопитый кофе. Склонившись к ней через спинку кресла, он поцеловал ее в лоб, так обычно целуют детей. Света улыбнулась. Зарывшись пальцами в его волосы и слегка их потрепав, она опустила руку на раскрытую на коленях книгу. На пальцах осталось ощущение его волос и чуть-чуть нежности. Она любила его и ничуть не жалела, что бросила всё и уехала вслед за ним в незнакомый город. Пусть ей и было здесь одиноко.

За ужином Света задала вопрос, которого он от нее ждал. Она не могла не заметить, что в последнее время он чем-то озабочен. В таких ситуациях она всегда делала первый шаг.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

Он бросил на нее виноватый взгляд.

— Да, наверное, — он долго подбирал слова, потом протянул руку через стол и накрыл ее пальцы. — Ты же знаешь, что я тебя люблю? Что для меня самое страшное, если ты уйдешь? Если ты меня вдруг разлюбишь?

Света кивнула, а внутри шевельнулось беспокойство. Она знала, что это правда, она была уверена в его любви так же, как и в своей, но все равно испугалась. Она вдруг подумала, что ненавидит этот обеденный стол — он ассоциировался у нее с американскими мелодрамами и их семейными скандалами. Она даже представила, как он в порыве гнева выплескивает вино из бокала ей в лицо, и оно стекает по подбородку и шее за воротник, чего, конечно, не могло быть. Вместо этого он сказал:

— Я очень боюсь тебя обидеть.

Света улыбнулась.

— Всё нормально. Говори, я не обижусь.

Но он замолчал, смущенно улыбаясь. От этой улыбки Света почувствовала себя увереннее и старше. Опасения показались ей беспочвенными. Встав из-за стола, она собрала грязную посуду в раковину и включила воду.

— Из-за той девушки? — спросила она через плечо. Муж остался сидеть за столом. — Я уже говорила: все в порядке. Я не обижусь только из-за того, что она тебе интересна. Если я и ответила тогда слишком резко, то только потому, что ты даже не попытался спросить меня. И я не люблю оставаться дома, когда ты где-то веселишься.

Повернувшись, она снова заметила виноватое выражение на лице мужа.

— Да брось, — Света улыбалась искренне, она успокоилась, сообразив в чем дело. — Я все понимаю.

Света верила в любовь, что связывала ее с мужем, и знала, что их чувство сильнее легкомысленных влюбленностей. Ей и самой не раз казалось, что она влюблена в другого, но это никак не отменяло ее любви и верности мужу. Он просто запутался, почувствовав интерес к другой женщине, испугался, что может этим чувством предать их любовь. Света чувствовала подобное однажды, но переживания не стоили того — мимолетная блажь, не больше.

Она стояла, прислонившись спиной к раковине, в которой шумела вода. Опиралась ладонями о края и спокойно, даже ободряюще, улыбалась мужу.

— Просто мы все время вместе, только вдвоем. Будто в изоляции.

Муж кивнул. Света выключила воду, вытерла руки о кухонное полотенце и спросила:

— Хочешь что-нибудь посмотреть?

— Можно.

Они перебрались в зал. Муж разлил оставшееся после ужина вино, пока Света выбирала диск.

— У нас удивительные отношения, — сказал он несколько минут спустя, когда они сидели каждый в своем кресле и бездумно глядели на экран, не замечая смены кадров.

— Да. Когда я с кем-то говорю об этом, мне всегда кажется, что никто не понимает, что на самом деле нас связывает, — Света повернулась к мужу. — У всех всегда все так прозаично: измены, ссоры, соперничество — неужели нельзя найти решение? Попытаться понять друг друга? Но у нас же всё по-другому?

Он посмотрел на нее странным долгим взглядом, вдруг приподнялся и, перегнувшись через подлокотники кресел, поцеловал. Света привстала ему навстречу и обняла его за плечи, стараясь скрыть удивление. Она знала, что означают подобные поцелуи и не хотела испортить момент. В последнее время секс случался словно бы ненароком и всегда получался каким-то скомканным. Они будто стеснялись друг друга. Стыдились смешивать высокие чувства с простой физиологией. Света понимала, что ведет себя слишком скованно для женщины, которая уже пять лет в браке, но едва ли дело было только в ней. Мешали «удивительные отношения», которые они для себя придумали. «Слишком близки, — думала она про себя, — как Гензель и Гретель в сахарном домике». Но на этот раз всё было иначе. Она чувствовала себя желанной, поэтому отдавалась мужу со всей страстью, на которую была способна. Ей казалось, что теперь всё изменится, стена между ними рухнет и она сможет наконец впустить его в свое одиночество.

Второй раз включать фильм они не стали, хотелось просто поговорить. Свету снедало беспокойство, словно вот-вот должно случиться нечто, что перевернет ее жизнь и разорвет порочный круг, в котором она оказалась. Она чувствовала себя ребенком в ожидании праздника. Ей хотелось говорить: о своих чувствах, о том, что только что с ней произошло, но слова находились с трудом — она не понимала, что именно хочет сказать. Муж, кажется, разделял ее настроение. Он был взбудоражен и говорлив.

— Знаешь, она мне писала в фейсбуке… Что между нами, тобой и мной, что-то произойдет, из-за чего наши отношения изменятся. Она мнит себя проницательным психологом, если не больше, — сказал он, усмехаясь и пряча взгляд. — Она, вообще, странная, но тут, кажется, угадала.

— Вы говорили о нас? О нас с тобой? — Света поджала губы.

— Да. Так получилось. Она сама начала этот разговор, — он бросил на нее робкий мальчишеский взгляд. — В этом что-то есть. Она будто нажала на нужный рубильник, понимаешь? Я очень странно себя чувствую. Она подтолкнула меня к тебе.

— Вот как, — Света отвернулась. Атмосфера праздника улетучилась.

— Эй? Ты не обижаешься? — он глядел виновато.

— Нет, — Света заставила себя улыбнуться. «Нет причин для обиды, он ведь мужчина, в конце концов», — подумала она, чувствуя себя дурой из-за того, что даже не подумала о сексуальном подтексте его интереса к другой женщине. Сравнивая его с собой, она забыла, что платонические чувства увлекают далеко не всякого, и уж точно не мужчину. На самом деле он хотел другую, а она, его жена, была ближе и доступнее. К тому же перед ней он был виноват. Вот в чем дело.

— Я очень не хочу, чтобы ты обижалась, правда.

— Всё нормально.

— Я люблю тебя.

Она кивнула. Муж выглядел как-то особенно жалко, и Света снова почувствовала себя мудрой и взрослой. Злость улеглась.

— Я не собираюсь на тебя обижаться, было бы на что, — повторила она.

Он расслабился.

— Я боялся, что ты неправильно поймешь. Она мне нравится, с ней интересно, и я… хочу ее, да, — он снова взглянул на Свету, проверяя ее реакцию. — Если ты скажешь, я перестану с ней общаться. Хотя мне бы этого совсем не хотелось.

Света усмехнулась:

— «Или я, или она»? Это ты боялся услышать?

— Да, — кивнул он серьезно, хотя должен был бы знать, что Света никогда не предложит ему столь мелодраматичного выбора.

— Решай сам, что для тебя важнее.

— Конечно, ты, — не раздумывая, ответил он. — Просто это все так необычно.

— Я понимаю. Последний год был не очень, да? — Света отвела взгляд. Конечно, он заметил ее удрученное состояние, хоть она и старалась его скрыть. Всё это длилось уже так долго.

— И это… взбодрило нас.

«Взбодрило». Он был прав, эта девушка и правда что-то в ней перевернула. Света чувствовала себя странно: чувство нетерпения и ожидания не покинуло её, наоборот, только усилилось. Ей хотелось кричать, бить кулаками и кусать обивку кресла, на котором она сидела.

— Мы завтра с ней опять встречаемся. Ты не против? Просто пообщаться.

Света опять не нашла ни одной причины, почему она должна быть против. Ему тоже было одиноко всё это время, ему тоже нужен был друг, интересный собеседник.

— Ты хочешь ее трахнуть? — спросила она, натянуто улыбаясь.

Муж потерялся.

— Нет. Не знаю. То есть: наверное, но не завтра же. Так… в теории.

— Я не про завтра.

— Ну, я же уже говорил, что испытываю к ней.

— Взаимно?

Муж пожал плечами, но потом кивнул.

— Ясно.

— Эй? Ну это всё физиология, я не могу с этим ничего поделать. Если тебя это ранит, я не буду с ней встречаться, — обиженным тоном сказал он.

— Я хочу с ней познакомиться.

— Зачем?

— Должна же я знать, кому доверяю своего мужа, — Света усмехнулась, потом вдруг засмеялась, и смех вышел неестественным, истеричным.

— Ну зачем ты всё опошляешь? — сказал он с обидой. Он тоже не был чужд романтики, верил в «чудесные отношения», видел в них ловушку и по-своему пытался выбраться.

— Нет, все нормально. Мне просто любопытно. Может быть, я даже хочу этого. Меня так достала скука и рутина.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— Точно?

Света кивнула.

— Мы уже как-то обсуждали это, помнишь? Что секс на стороне не может перечеркнуть чувства. Особенно такие, как у нас. Так что мы ничего не теряем. А если перечеркнет, значит, они ничего не стоили.

— Я правда очень люблю тебя, — он серьезно посмотрел на нее. — И больше всего на свете боюсь тебя обидеть. Ты правда не обижаешься?

Света помолчала, копаясь в себе. Должна ли она обижаться на то, что он сказал правду?

— Нет, не обижаюсь.

— И если что-то произойдет между мной и…?

— Ты просишь у меня разрешения?

— Нет. Но ты сама сказала, что не против… Чёрт! Я пытаюсь понять, о чем мы говорим, — он вдруг подскочил и заходил взад-вперед.

Света вздохнула, чувствуя, как на нее наваливается усталость. Она устала всё понимать и взвешивать. Чувство беспокойства и подступающей истерики спутывало мысли, они казались ей бессмысленными мотками перекрученных ниток — с какой стороны не подойди, всюду стянутый узел.

— Я не собираюсь тебе давать разрешение или что-то запрещать. Решай сам, — осторожно сказала она, пытаясь быть благоразумной. — Как я на это отреагирую, я не знаю. Я знаю, что ты меня любишь и что причин обижаться у меня нет, учитывая, что ты сам мне все рассказал. Но я не знаю. Просто не знаю.

Совладав с собой, она через силу улыбнулась мужу, который остановился перед ней и смотрел сверху вниз с настороженным выражением на лице. Он не понимал и требовал каких-то гарантий. Если бы для эмоций нужны были причины, она не чувствовала бы себя так плохо весь этот год. Собственные реакции нередко её предавали.

— В любом случае, нет необходимости всё так драматизировать, — вместо улыбки губы дернулись в нервном тике. Она так привыкла изображать улыбку, что она приросла к лицу.

— Боже! Что за бред мы несем? — муж вдруг схватил Свету за плечи. На его лице появилось раскаяние. — Прости меня. Сам не знаю, зачем я все это тебе наговорил. Бред какой-то, — он выдернул ее из кресла и крепко прижал к себе. Свете захотелось, чтобы вместо это он ее ударил. Одна пощечина, чтобы наконец избавиться от притворной улыбки, чтобы разреветься от жалости к себе и перестать искать правильные решения.

— Да нет, — сказала она и погладила мужа по спине. — Хорошо, что ты мне все рассказал. Мы не должны ничего скрывать друг от друга. Я в порядке, не беспокойся.

— Правда?

— Да.

— Мне нужно еще кое-что рассказать тебе, — он замолчал, собираясь с силами. — На той вечеринке, неделю назад, я ее поцеловал. Я был пьян, мы разговаривали, потом начали целоваться. Это вышло случайно. Но на этом всё. Больше ничего не было.

Он все еще обнимал ее, гладил, а Света, как в телевизоре, видела, как он целует другую — страстно, с надеждой на продолжение, а их общие знакомые ухмыляются и сочувствуют ненужной жене, оставшейся дома. Света превратилась в руках мужа в деревяшку, несгибаемую чурку твердой и тупой древесины. В ее воображении руки мужа шарили по телу незнакомой красивой девушки, и у него был тот же взгляд, каким он сегодня смотрел на нее, когда трахал.

— Пойдем спать. Я устала, — сказала она и, аккуратно высвободившись из его объятий, пошла в ванную. Ей хотелось остаться одной, чтобы понять, как быть с этой исповедью, как на нее реагировать.

Выдавливая зубную пасту на щетку, Света заметила, что руки дрожат. Она посмотрела на себя в зеркало и вдруг заплакала. «Нет никакой необходимости плакать, — думала она, вытирая слезы полотенцем, — он любит меня по-прежнему». Но слезы не унимались.

========== Правда ==========

— Только не ври мне, слышишь? Не смей мне врать, сука! — он держит меня за скомканную у плеча кофту, и я чувствую исходящий от неё запах — запах прокуренного кабака. Запах дешёвки. В глядящих на меня глазах злость, обида, слёзы. Я устала, я думаю о том, что, должно быть, основная разница между мужчиной и женщиной в том, что он может убить меня голыми руками, а я его — нет. Он вглядывается в меня, пытаясь прочитать в лице ответ на свои сомнения, возможно, видит его, но не хочет в это верить. Он задает неправильный вопрос.

— У меня никого нет. Ты параноик.

— На меня смотри! — он поворачивает мое лицо к себе, держит за подбородок, грубо сминая пальцами щёки. Такой сильный, злой и беззащитный. — Это правда?

— У меня никого нет. Я была у подруги, хочешь позвоню ей?

— Да вы все заодно, — он отталкивает меня, идет вглубь квартиры, но оборачивается.— Звони, послушаю, как она врёт. Где Стас?

— У мамы. Незачем ему видеть твои истерики, — я набираю номер, прежде чем успеваю объяснить цель звонка, он выхватывает у меня трубку. Если он не знает, где Стас, значит, туда еще не звонил. Можно просто было сказать, что я была у родителей, вот дура. Кто ж знал? Я стою, прислонившись к стене прихожей, возле двери на кухню и слежу за его лицом, пока он говорит с моей подругой. Она ему врёт, но её лжи он верит охотнее, чем моей правде. Я бешусь, потому что чувствую себя виноватой. Иду к зеркалу, смачиваю слюной ватный диск и стираю расплывшуюся под глазами тушь. Изо всех сил сдерживаю себя, чтобы не начать истерить. Он кладёт телефон передо мной, уходит на балкон курить и думать о самоубийстве. Я понимаю его лучше, чем он думает. Столько лет вместе.

Ненавижу это. Демонстративность, с которой я делаю вид, что ничего не происходит. Сарказм, который не могу сдержать, когда отвечаю на его нападки. Смех, который у меня вызывают его бессильные обиженные действия. Стерпится — слюбится, говорит мама, но это невыносимо — невыносимо жить с тем, кого нужно терпеть. Я хочу уйти, но он запер дверь и отобрал у меня ключи. Хорошо, господи, как хорошо, что я увела Стаса — больно видеть его красное заплаканное лицо. То, как он, такой маленький и испуганный, прячется под журнальным столиком и думает, что его там никто не найдет. И как трудно сдержать себя, чтобы не сорвать на нём злость на его никчёмного отца.

Ненавижу. Смотрю в зеркало и крашу губы: просто так, чтобы позлить — идти мне некуда. На кухне на столе стоит початая бутылка водки, работает телевизор. В этом тоже демонстративность, мы повторяем заезженный сценарий семейного скандала. Я переключаю каналы, делаю громче. Телевизор орёт на всю катушку. На кухне появляется он, идёт к телевизору и выключает его, нажав на кнопку. Я кидаю в него пульт, целясь в голову. Он его ловит и говорит:

— Перестань.

— Что перестать? Что перестать? Что перестать?! — кричу я, как заведённая.

Он молчит. Он кажется спокойным, теперь ненормальная здесь я. Он не верит ни единому моему слову. Когда он так смотрит, мне хочется оправдать его ожидания, рассказать всё, что он хочет меня услышать: где, с кем, сколько раз. Да-да, все знают, кроме тебя, да-да, все смеются над тобой, жалким рогоносцем. Это правда.

Год назад я уехала в другой город на учёбу и неожиданно влюбилась. Вернувшись, я уже не могла жить как раньше, поэтому призналась. Хотела уйти, собрала вещи, взяла за руку сына, но он не пустил. Запер в квартире, как сейчас, выволок плачущего Стасика из–под стола, усадил на колено и приговаривал: она хочет нас бросить, Стасик, мы ей не нужны, ну и пусть убирается к чёртовой матери, правда? Э, нет, никуда она не уйдет, я пошутил, не плачь. Это же наша мама, куда она пойдет? Её дом здесь… Подбрасывая на колене, как в игре «по кочкам», улыбался так мерзко, будто стал другим человеком. И его бросишь, тварь, и его? Раньше он таким не был. Продержал нас взаперти четыре дня, потом позвонил моим и своим родителям и сказал, что я хочу бросить семью. Вынес сор из избы.

Я ухожу из кухни в комнату, сажусь на диван. Он идет за мной следом, садится на корточки напротив.

— Почему ты не осталась у родителей вместе со Стасом?

— Ты им звонил? — спрашиваю я. Боже, хорошо, что я не сказала, что осталась у них. Почему я не осталась? — Потому что не хочу, чтобы они думали, что у нас проблемы.

— У нас нет проблем, — он встает и ходит по комнате. — Что вы делали?

— Пили, — говорю я наугад. — Разговаривали. Я устала, Жень. Давай это прекратим.

— Что прекратим? — вдруг вскидывается он, подбегает ко мне и нависает. — Куда это ты собралась?

— И что ты мне сделаешь? — я начинаю смеяться в истерике, и он бьёт меня по щекам, чтобы я перестала. — Что? Что?

— Что я сделаю?! — он трясет меня, как куклу, пытаясь вытрясти ответ. — Ничего! Слышишь? Ничего! Это всё ты! Ты! Мерзкая тварь! Хоть бы сына пожалела!

— Я уйду от тебя.

— Нет.

— Уйду, — повторяю, как обиженный ребенок, и отворачиваю от него горящее лицо.

— Не уйдёшь, — снова мнёт пальцами мои щеки. — Ты любишь меня.

Я вырываюсь и вытираю лицо ладонями. Щеки горят от пощечин. Он не прикладывал силы, когда бил, он был чертовски осторожен. Ненавижу. Я вскакиваю с дивана и кружу по комнате, как пойманная птица. Вытираю слёзы, запираюсь в ванной, чтобы умыться и подумать о самоубийстве. Он колотит в дверь кулаком. Я сижу на краю ванны и пытаюсь перестать реветь. Гляжу в зеркало — выгляжу отвратительно, дешёвка. Закрываю голову руками, вздрагивая от ударов в дверь. А я всего лишь провела ночь в гостинице, потому что хотела побыть одна — без сына, без семьи, без отношений. Маленький отпуск — и смех, и грех, кто теперь в это поверит?

Тогда — год назад — приехали и его, и мои родители, начались долгие разговоры. Кружение вокруг да около, уговоры, угрозы, вызывание к совести и материнскому сердцу. Бесконечное застолье, похожее на поминки; испуганное личико Стасика, которого каждый тянет на свою сторону; тыкание меня носом в измену и собственную никчёмность — непутёвая мать, гулящая жена, тварина. Проси прощения, вымаливай, дура! Кому ты нужна, кроме него? Стерпится — слюбится. Родителей Жени уложили на полу, потому что другого места в квартире не нашлось. Под их гулкий храп тихо шуршали простыни и скрипел диван. Женя зажал мне рот рукой, но я бы не стала кричать — слишком сюрреалистично быть изнасилованной собственным мужем на глазах у его родителей. И смех, и грех, кто в такое поверит?

Щеколда не выдерживает, шурупы летят мне в лицо. Я сжимаюсь, думая, что он ударит, но он встает на колени и начинает целовать — щёки, глаза, губы.

— Дура, — говорит он в перерывах, — я ж люблю тебя, зачем ты так со мной?

Я чувствую, что его щеки тоже мокрые. Страх уходит, остается усталость. Он держит мое лицо в ладонях, смотрит в глаза.

— Скажи правду, — во взгляде недоверие. — Пожалуйста, просто скажи мне правду.

— У меня никого нет, — говорю я и вижу облегчение на его лице. — Никого, кроме тебя, Жень.

Я совсем одна.

Он прижимает мою голову к своему плечу, гладит по волосам и целует в макушку. Я понимаю, что он меня никогда не отпустит. А мне некуда идти. Обнимаю его спину, прижимаюсь щекой к плечу.

— Он был очень груб со мной, Жень, этот парень в баре, где мы вчера с Леной были, — я царапаю пальцами ткань рубашки на спине. Я хочу, хочу сделать ему больно. — Он плюнул мне в лицо, после того, как я это сделала… после того, как я ему отсосала, Жень.