Избяной [Ирина Верехтина] (fb2) читать онлайн

1. Ехало болело

Под колёсами хрустнул лёд. «Лада Калина» завалилась на бок и натужно заревела мотором. Выбираясь из глубокой колеи, скребла брюхом по замёрзшей грязи, словно жалуясь на судьбу. Гринька грязно выругался сквозь зубы – в который раз за длинную дорогу.

– Ехало болело, – изрекла Лидия Фёдоровна непонятное.

– Ты б не матюкался при ребёнке, Гриша. Сколько раз повторять? – не выдержала Гринькина жена.

Гринька сердито засопел.

– Папка, говорил же тебе, надо было джип брать, а не эту игрушку. На ней только по асфальту кататься, – вклинился в разговор восьмилетний Кирюша. И заработал от матери подзатыльник:

– Сиди и молчи, когда взрослые разговаривают.

От обиды Кирюша растянул губы, собираясь заплакать. Гринька обернулся, сжал сыну плечо сильными пальцами, улыбнулся понимающей улыбкой. Кирюша раздумал плакать и улыбнулся в ответ.

– На дорогу смотри! Машину убьёшь и нас всех покалечишь! – второй подзатыльник Зинаида отвесила мужу, от всей души. Тот охнул и послушно схватился за баранку.

– Навела порядок, – не выдержала свекровь.

– Мама! Хоть ты помолчи! Достали вы меня обе-две. Ехать не любо, так вылазьте из машины и шкирдуйте пёхом! – сорвался Григорий. В наступившем молчании скосил глаза на мать, с каменным лицом сидящую на переднем сиденье. Выговорил сдавленным голосом: – Ты это… Извини, мам.

Лидия Фёдоровна обиженно поджала губы. Перегнувшись через сиденье, надвинула внуку на брови вязаную шапочку и сунула в руки леденец.

– Кирюшенька, ты не замёрз ли? Сидеть удобно ли тебе? Спать хочешь? Подняли ребёнка ни свет ни заря… Ты поспи, милок. Нам ещё ехать и ехать…

Внука Лидия любила до беспамятства. И невестку любила – за внука, которого та словно слепила с сына: и лоб высокий, отцовский, и брови, и руки с цепкими длинными пальцами. И характер Гринькин, с малолетства на пакости гораздый. Подзатыльниками не выбьешь.

В салоне «Лады Калины» воцарилась нехорошая тишина.

Зинаида злилась на мужа – за то, что не посмел перечить матери и согласился забрать из деревни свою неродную бабку, которой в этом году стукнуло семьдесят два. Бабушкой Дарья Григорьевна была только на словах, как и матерью. Приёмную дочку определила в котловскую школу-интернат, а на каникулы отправляла в лагерь. Да и за внуком плохо смотрела. Лидия Фёдоровна перестала оставлять его у матери после одного случая. Пятилетний Кирюша спрыгнул с чердачной лестницы и напоролся на стоящие кверху зубьями вилы, На память о том прыжке у мальчика остался длинный рубец через всё бедро. Дарья Григорьевна вины за собой не признала, клялась и божилась, что вилы стояли зубьями вниз и переставить их никто, кроме Кирюши, не мог. От глаз Лидии не укрылось, как мать суетливо прятала под фартук трясущиеся руки. Знает кошка, чьё мясо съела.

О мачехе Лидия заботилась как о родной матери: писала длинные обстоятельные письма, баловала посылками, два раза в год отправляла денежные переводы. А теперь решила поселить её в их новой квартире.

На робкие Зинины возражения свекровь не рассердилась, ответила неожиданно мягко: «Она к нам не навсегда, на зиму только, а весной в деревню уедет. Вот – не знаю, как её уговорить. Письмо отправила, теперь ответа жду».

Зинаида рассуждала по-другому. Зиму со свекровиной матерью можно как-то пережить. А вдруг старухе понравится городское житьё? Вдруг – возьмёт да останется? Свекровь только рада будет, Гриньке всё равно, а ей, Зинаиде, каково? Считай, две свекрови вместо одной. Перезимовала бы в Клятово, ничего бы с ней не случилось. Дарья Григорьевна так и написала в ответном письме: «Обо мне не беспокойтеся. Картошка уродилась, грибов насушила, черницы собрала, варенья наварила. Консервы мясные остались, что ты присылала. На зиму хватит. Мне бы денежек сколько-нисколько, дров купить да козе сенца копёшку. А город ваш мне ни к чему. Зиму проживу, чай, помирать не собираюсь».

К огорчению Зинаиды, свекровь не изменила своего решения: «Всё одно маму к себе заберу. Зиму обещают снежную, от избы до колодца дорожку каждый день расчищать надо, а она восьмой десяток разменяла, лопату в руках не удержит. Соседям платить придётся, чтоб дорожку чистили, да чтоб воду до избы носили, да за колку дров… Денег уйдёт прорва. – И оптимистично закончила: – А коли с нами зиму проживёт – и денежки целы останутся, и душа болеть не будет, как там мама, жива али нет».

Зинаида завела с мужем осторожный разговор, суть которого сводилась к следующему: не хочет старуха в город, и не надо. Посылку ей соберём богатую, с тушёнкой да гречкой. Перевод денежный пошлём, чтобы на всё про всё хватило. За деньги Дарье Григорьевне сена привезут, дров наколют, воды натаскают и спасибо скажут. Деньги никому не лишние. В своей-то избе сама себе хозяйка, а в городе у неё – ни кола ни угла, будет под ногами путаться.

Гринька сжал кулаки и нехорошо улыбнулся. Сказал притворно-ласково:

– Это ты хорошо придумала. Молодец. Возьми с полки пирожок с гвоздями. – И загремел, расходясь голосом, как гармонь в пьяных руках:

– У тебя, что ли, под ногами путаться бабке моей родной? Ты, что ли, денег ей дашь? Вот свои и посылай, а моими не распоряжайся. Не твоя родня, не тебе решать. Мать правильно говорит. Там знаешь какой домина? Его протопить – на дровах разоришься. Пущай бабка Дарья зиму с нами живёт, дешевле обойдётся.

Зинаида молчала. У неё никогда не поймёшь, то ли согласна, то ли против. Гринька решил, что согласна. И продолжил:

Нам ещё гараж покупать, забыла? Зин, ты мозги-то включай, шевели извилинами. Квартиру мебелью обставлять надо? Надо. Обои новые клеить. Посуду покупать. Ещё хлебопечку мать просит и эту, как её… мультиварку. Ещё занавески тюлевые на четыре окна, да гардины, да на кухню мать комплект приглядела. Я ей говорю: «Ты цену-то видела?» А она мне: «Всё равно куплю».

Гринька загибал пальцы, перечисляя. Зина смотрела и думала, что пальцы вот-вот закончатся.

– Кирюшке ботинки зимние нужны, он тимберленды просит. Ещё планшет новый я ему обещал. Ещё за курсы за твои платить.

– Это за какие такие за курсы?

– Закудакала. Курсы вождения. Или ты без прав машину водить собираешься, до первого поста ГАИ? – Гринька хотел было загнуть очередной палец, но после планшета свободных пальцев не осталось.

Посмотрел в растерянности на свои руки. Вот бы бабу Дашу уговорить, чтобы дом продала. Квартира у них большая, всем места хватит, и денег хватит на всё, и ещё останется. Да только она не согласится. Гринька в ярости рубанул кулаком воздух.

Не ожидавшая такого, Зина оглянулась, испуганно отступила к двери.

– Заоглядывалась… Я тебя когда-нибудь бил? Кирюшку хоть пальцем тронул?! – разорялся Гринька. – Попутала баба берега. Вдругорядь смотри, куда плывёшь.

Вспоминая, чем закончился разговор с мужем, Зинаида мрачнела лицом. Избавиться от старухи не получилось. Гринька, стервец, на деньгах сэкономить решил, и мать его такая же, своего не упустит.

– Козу с курями к соседке на зиму пристроим, не откажет поди, – нарушила молчание Лидия Фёдоровна. – Маме комнату отдадим, за кухней которая, а мы с Кирюшей в одной поместимся. Зато дрова не покупать. Они дорогие, дрова-то. В копеечку встанут. А в квартире батареи всю зиму шпарят и вода горячая.

Возражать бабушке было нельзя. Кирюша крепился и молчал, а на глаза навёртывались слёзы. Его комнату отдадут папиной неродной бабушке, которая поселится в их квартире. Бабушка у Кирюши есть, зачем ему две? Ему и одной хватает, лезет с поцелуями, шапку на нём поправляет, куртку одёргивает, будто он маленький. А он уже большой, бабушкина надоедливая забота ему не нужна. А она не понимает и лезет! Теперь бабушек будет две. Хоть из дома беги. Из дома, где у него не будет своей комнаты…

Завод, где работал Гринька, построил для своих рабочих девятиэтажный дом, и Виноградовы стали хозяевами четырёхкомнатной квартиры. Им полагалась трёхкомнатная, но Гринька отнёс в заводской жилотдел справку, в которой чёрным по белому значилось, что его жена, Зинаида Павловна Виноградова, на пятом месяце беременности.

Лидия светилась от радости, хвасталась направо и налево: «Гринька-то мой чего удумал! Засандалил Зинке ребятёнка, и квартиру отгрёб на пятерых, с балконом! На заводе все обзавидовались, сам ходит как кум королю. Зинка деньги с книжки сняла, мебель покупать поедут с Гриней.

Комнаты достались всем: Лидии Фёдоровне, Гриньке с женой, а самая лучшая, с балконом, принадлежала Кирюше. И не беда, что войти в неё можно лишь через кухню. Даже ещё лучше: возьмёшь что-нибудь вкусное из буфета, и никто не увидит! Четвёртая – проходная гостиная, куда выходили двери из бабы-Лидиной и папы-маминой комнат – принадлежала всем вместе.

– Пап, а пускай бабы-Лидина мама в бабушкиной комнате живёт! – забросил Кирюшка пробный шар. – Вместе им весело будет. И можно играть.

Отец ничего не ответил. Он тоже боится бабушку, понял Кирюша. В их семье всё и всегда решала баба Лида, и даже Кирюшину маму нашла и привела в их дом, и папа на ней женился. Молодец всё-таки бабушка! Разбирается в женщинах. Так сказал Кирюшин папа, и Кирюша с ним согласился: мама у него лучше всех!

– Пап! – не отставал Кирюша. – Засандаль мамке ещё ребёночка! Тогда нам квартиру дадут ещё больше, баба Даша будет в гостиной с ребёнками жить, а я в своей комнате.

Кирюше нравилось новое слово, чем-то похожее на обувь. Наверное, засандалить – это попросить маму, чтобы она сходила в роддом и принесла оттуда ещё одного мальчика. Идея казалась Кирюше взрослой и умной. Почему же все молчат?

Первой, к кому вернулся дар речи, оказалась Зинаида.

– Что хотели, то и заимели, мама. Где цветок, там и медок.

В мамином голосе звучало злое торжество. Она никогда не позволяла себе говорить с бабушкой таким тоном. Сейчас баба Лида ей задаст…

Но бабушка молчала. Зато заговорил отец.

– Кир. Скажешь ещё слово, видит Бог, сниму ремень и выпорю.

Кирюше нравилось, когда отец называл его Киром. Но сейчас взрослое красивое имя почему-то не радовало. Он сказал что-то недозволенное, но не понимал, что именно. А папа рассердился. Про ремень – это сказки. Бабушка не позволит, а бабушку папа слушался, потому что она его мама. Хотя кто его знает…

Кирюша надулся и замолчал.

Зинаиде было обидно до слёз: четырёхкомнатная квартира – её заслуга, не будь она в тягости, им дали бы трёхкомнатную. Зина вспомнила, как радовался Кирюша, что у него будет своя комната. А теперь свекрови втемяшилось поселить в ней мать, хотя старуха вполне могла бы перекантоваться в проходной гостиной. Но Лидия Фёдоровна была непреклонна.

Подавить тяжёлый вздох не получилось. Муж едва заметно кивнул головой. Не хочет спорить с матерью, поняла Зинаида. И не проронила ни слова до самого Клятово.

* * *

Своё название Клятово оправдывало: летом здесь стояла липкая жара, осенями шли обильные дожди – и дорога, соединяющая деревню с городом Котловом, превращалась в глинистую кашу. Лошади поминутно оскальзывались, норовя опрокинуть телегу со всем её содержимым в жидкую грязь, машины на первом же километре садились на брюхо, и их приходилось вытягивать трактором. А автобус ходил только летом.

В декабре дорогу сковывало морозом, и сообщение возобновлялось. Магазин в деревне кооперативный, цены в нём – раскатал губу, закатай обратно, говорили клятовские. И возили из Котлова – муку в мешках, макароны в картонных коробках, консервы в железных банках, гвозди в фанерных ящиках, вилы, топоры, лопаты и прочий железный инвентарь, в хозяйстве незаменимый. Консервы хранили в подполе до весны, когда заканчивались домашние запасы.

Зимой тракт заваливало снегом. Расчищать его городским властям не приходило в голову: через неделю опять занесёт, а бюджет не бездонная бочка. Пущай клятовские сами дорогу чистят, им она нужнее, а котловским вроде как ни к чему. Клятовские кляли начальство на чём свет стоит и до весны жили оторванными от цивилизации.

В незапамятные времена Колятово насчитывало двести двадцать дворов и принадлежало графу Стефану Колятовскому. Но грянула революция 1917 года, граф с семьёй и прислугой бежал в Польшу, деревню переименовали в Клятово, а в бывшем графском имении организовали совхоз. Жили деревенские по тем временам безбедно. В пяти окрестных прудах водились караси и карпы, золотистые лини и юркие щуки. В лугах густо поднимались травы, и совхозным бурёнкам вдосталь хватало сена. На торфяниках ковром расстилался черничник с крупными и сладкими ягодами, в лесу водились зайцы, белки и лисы. Куропатки и фазаны вспархивали из-под ног и дуром пёрли на выстрелы. Тетерева-косачи уже в марте собирались парами на лесных опушках, заводили на снегу брачные хороводы. Мясо у тетерева нежное и сочное, тёмно-вишнёвое на грудке, а внутри розовое. В городе его раскупали не торгуясь.

Совхоз исправно сдавал государству мясо, деревенские возили в город на продажу творог, молоко и масло, вяленых щук, копчёных лещей, печёных линей. Жаловаться на жизнь никому не приходило в голову. Картошки хватало на всю зиму и оставалось ещё на продажу, в подпольях теснились бочки с квашеной капустой, солёными огурцами и мочёной антоновкой, банки с яблочным, вишнёвым и сливовым вареньем, мешочки с сушёными грибами и яблоками.

Дарья Офицерова жила в достатке. А что одна – так это не беда, были бы деньги. А ей дочка с зятем денежные переводы присылают дважды в год, на Пасху и на Покров.

– Счастливая ты, Григорьевна, деньгам счёту не ведёшь, мужики тебе за них всё сделают, что ни попросишь, – скороговоркой сыпала почтальонка Дуся Толоконникова, которую прозвали толкушкой за болтливый язык. И смотрела жадными глазами, как Дарья пересчитывает деньги.

– Чем языком молоть, шла бы ты, Дуська, куда шла. Некогда мне разговоры разговаривать. На вот тебе за труды… – Григорьевна совала Дусе денежку, которую та принимала с заискивающей улыбкой и, взметнув подолом длинной юбки, спешила разнести по деревне весть:

– Григорихе-то опять перевод от дочки пришёл. Ей за энти деньги мужики огород семь раз вскопают, в хомут сами впрягутся заместо лошади. И ведь что странно: дочку приёмную не растила, в интернат сбагрила, а Линка ей подарочки возит да денежки шлёт. Чудны дела твои, Господи.

2. Даша Негубина

Никого и никогда Дарья Негубина не любила так сильно, как свою мать. Семьдесят прожитых лет не стёрли из памяти ласковую заботу и синий сборчатый фартук, в который можно уткнуться лицом и выплакать обиду. Ещё ей помнились материны рассказы о домовом, которого маленькая Даша боялась. Домовик с Домовихой жили на чердаке и, по словам матери, запросто могли спуститься ночью вниз и наказать Дашу за проделки.

– А зачем ему у нас жить? У него своего дома нет? – боязливо оглядываясь, спрашивала Даша.

– Завсегда он с людьми живёт, дом сторожит, беду отводит, домашних своих бережёт, а за ссоры да раздоры наказывает.

– А как его зовут?

– Избяным кличут. Только ты по имени о нём не думай и в голос не обращайся. Не то услышит да в гости припожалует. Не обрадуешься.

Последние слова мать говорила шёпотом, крестилась собранными щепотью пальцами. Отвернувшись, Даша перекрестилась крепко сжатым кулаком, чтобы посильнее испугать домового.

Избяного полагалось уважать, оставлять для него угощение, менять в чашке воду: стоялую домовик не любил. На чердаке, в дальнем от окна углу, материн дед, а Дашин прадед, сколотил из сосновых крепких досок низенькую кладовку: в полный рост не войти и согнувшись не войти, в дверку только руку просунуть можно.

– А как домовик догадался, что это для него домик? Откуда он пришёл?

– Откуда пришёл? Из старой избы. А как дед мой, царствие ему небесное, новую избу строил, из печи горячих углей нагрёб, в новую печь перенёс, домового позвал: «Милости просим, соседушко, в новое жильё». А как хлеб в той печи испекли, первый ломоть отрезали да не ели, в правом углу под избой закопали. Домовому с домовилихой угощение.

Мать выставляла перед дверцей кладовки блюдечко с мёдом, насыпала горстку зерна, выплёскивала из чашки воду и наливала свежую. Даша с тревогой смотрела на дверцу: а ну как схватит за руку Избяной да к себе утащит? В кладовке было тихо. Может, там и нет никого? А проверять страшно, да и мать заругается.

На чердак Катерина поднималась с трудом, останавливаясь на каждой ступеньке и надсадно дыша. У неё была грудная жаба. Боль появлялась внезапно: от принесённого от колодца коромысла, от услышанного недоброго слова, от плотного ужина, от Дашиного истошного рёва из-за оторвавшейся у куклы ноги. В такие минуты мать мрачнела лицом, ложилась на кровать и шумно втягивала в себя воздух. Даша жалела мать и не понимала, почему домовой не хочет её вылечить.

– Мамочка, попроси Избяного, чтобы жабу с тебя снял.

– Глупая ты. Нет никакой жабы, просто называют так – болезнь.

Даша расстёгивала материну блузку, под которой белела исподняя рубашка. На груди никто не сидел. Значит, жаба упрыгала куда-то, – думала девочка. Но мать почему-то не вставала и несколько дней лежала пластом.

– Ма, ты почему лежишь? Жабы ведь нет, она ушла.

– Я встану, дочка. Полежу ещё денёк и встану. А ты бы поднялась наверх, домовому водички свежей отнесла, – просила мать.

Даша взбиралась по крутой лестнице, садилась у дверки кладовки и шёпотом рассказывала Избяному про мать, которая всё болеет, про корову, которая на выпасе сжевала осиное гнездо и теперь стонала и отказывалась от еды. А корова стельная, что ж теперь с телёночком будет, вдруг его осы там, внутри, заедят?

Не получив ответа, спускалась вниз с тяжёлым чувством. Выходило, что домовик забыл о своей обязанности беречь дом и всех, кто в нём живёт. За что ж тогда его кормить? Девочка дочиста слизывала с блюдца принесённый для домового мёд, а зёрна разбрасывала по чердаку: есть захочет – соберёт, а не то голодным спать ляжет.

Лёжа в постели, с удовлетворением слушала, как Избяной топчется по чердаку, собирая зёрна, стучит дверцей своего домика – злится.

– Не спишь, дочка? – тяжёлая отцовская рука провела по волосам, поправила подушку, подоткнула с боков одеяло. – Ветер-то как расходился! Стучит, шумит, в избу просится. А мы его не пустим. Спи, моя хорошая, спи с Богом…

Даша закрывала глаза и думала сквозь набегающий сон, что завтра надо незаметно от отца вытащить из поленницы березовое полешко и подпереть им дверку кладовки, чтобы Избяной не вылез и не наказал её за съеденный мёд.

Катерина из-за сердечной хворобы часто ложилась отдыхать, не могла уследить за быстроногой дочкой, и девочка росла вольно. Единственный ребёнок в семье, она не знала ни в чём отказу, хвасталась перед подругами нарядными башмачками и платьями, угощала конфетами, которые всегда носила в карманах. Конфеты и пряники Даша ела по будням, а всем-то давали по праздникам. Избалованная сверх всякой меры и уверенная в своей безнаказанности, однажды попросила деда:

– Давай домового с домовихой из избы выгоним! Он нехороший. Мама его мёдом кормит, а всё равно болеет, выздороветь не может. Знаешь он кто? Дармоед и захребетник! – заявила Даша деду.

– Окстись! Язык бы твой отсох за такие слова! – в дедовых глазах девочке чудился испуг и сокровенное, лишь ему одному ведомое знание.

– Ладно, дедушка, ладно, я больше не буду, я не буду так говорить… – скороговоркой бормотала Даша, стараясь задобрить разозлившегося деда. Но каяться было поздно: дед выломал из плетня хворостину и в первый и последний раз отстегал внучку, положив поперёк колена и не слушая пронзительных криков.

– Заслужила, так получай. И не ори мне. И отцу не жалуйся. Не то добавит. И чтобы слов таких поганых я от тебя не слышал боле.

В довершение ко всему, дед велел отдать домовому городской печатный пряник с тестяными выпуклыми узорами, облитый медовой глазурью. Даше жалко было его есть, и она не ела, берегла.

Доберегла.

Пряник Даша съела здесь же, на чердаке, давясь слезами обиды. А уходя, изругала домового нехорошими словами, которые слышала от мужиков, и с размаху бацнула в дверцу кладовки ногой. На Дашину беду это услышал отец. С того дня кормить домового стало её обязанностью.

Учительница в школе говорила, что домового на самом деле нет, и кикиморы нет, и русалок, и лешего. Что это предрассудки. Но куда же тогда девается еда, спросила у неё Даша. И получила исчерпывающий ответ: зёрна съедают мыши, вода из чашки испаряется от жары, а мёд на блюдце высыхает и становится тонкой невидимой корочкой.

Спорить с учительницей нельзя. Даша и не спорила. Но если бы Нина Филипповна хоть раз осталась ночевать в их доме, то услышала бы, как по чердаку бродит разлапистыми шагами Избяной, скрипит половицами, жалуется на судьбу. Дашиными стараниями он каждый день остаётся голодным и сам вынужден добывать себе пропитание. Вот и ходит, вот и злится, а сделать ничего не может.

Даша мстила Избяному изощрённо: наливала для него в чашку круто посоленную воду, щедро разбрасывала по чердаку травленое зерно, купленное отцом для крыс, обживших подпол, а в мёд добавляла горчицу. О тайной войне с Избяным домашним знать не полагалось, иначе бы Даше не поздоровилось. Григорий, в отличие от дочки, не винил «хозяина» в болезни жены и строго следил за тем, есть ли у Избяного еда и вода. Удостоверившись, что – есть, целовал дочку в лоб, а она улыбалась деланной улыбкой и со страхом думала, что будет, если отец захочет попробовать мёд или выпить воду.

Вышло всё хуже, чем думалось.

На чердаке отец сплёл из ивовых прутьев закут для цыплят: августовские ночи холодные, в сенях цыплята мёрзнут, а на чердаке тепло. Цыплят набралось больше пятидесяти – от шестерых несушек. Их перенесли на чердак в двух больших корзинах, следом – заполошно квохчущую курицу. Утром всех нашли мёртвыми: цыплята вылезли через щель в прутьях и под предводительством заботливой наседки склевали травленое зерно до последнего зёрнышка.

– Избяной постарался, – заключил дед. – Чем ему не угодили, знать бы…

Отец не проронил ни слова. Собрал цыплячьи невесомые тельца в корзину и закопал за сараем. Мать молчала, сморкалась и плакала. Избяной на чердаке молчал, шуршал и радовался.

«Меня не достал, на цыплятах отыгрался, – думала Даша. – Подожди, я тебе устрою. Запоёшь лазаря». И изобретательно придумывала новые пакости, старательно изображая перед домашними пай-девочку. И перестаралась.

Отец как-то догадался, что она имеет отношение к случившемуся. Не задаривал, как раньше, обновками, и ей приходилось носить платья, на которые мать пришивала аккуратные круглые заплатки. Перестал возить из города гостинцы. Не спускал шалостей, на которые всегда смотрел сквозь пальцы. Наказанием была работа по дому¸ не тяжёлая, но отнимавшая время.

Даша чувствовала себя пленницей.

– Мама, я всё сделала, что велено. Я на улку пойду, ладно?

– Отец отпустит, тогда и пойдёшь. У меня не спрашивайся, он в дому́ хозяин.

– Батя, я всё сделала, что ты велел, я на улку пойду, к девчонкам. Можно?

– Сделала, говоришь? И в избе прибралась? А почему тряпка на столе лежит? А кофту почему не убрала? На мать понадеялась? Мать-то у нас хворая, знаешь ведь. Её от работы ослобонить бы, подмогнуть чем-ничем, а ты всё на ней проехать норовишь.

Даша соглашалась с отцом, убирала забытую на столе посудную тряпку, прятала в сундук шерстяную кофту – мать заштопала её на локтях и оставила на лавке. А могла бы убрать. Тогда Даше не пришлось бы выслушивать от отца замечания.

– Кофтёнку могла бы сама заштопать, а ты матери отдала. Самой-то лень, видать… – Отец будто услышал её мысли.

Даша приказала себе не думать ни о чём, чтобы он не подслушивал. Не думать не получалось. Вот сейчас ещё что-нибудь углядит, и ей опять придётся оправдываться. И почему мама не убрала в сундук эту противную кофту? Наверное, подумала, что Даша её наденет, когда пойдёт гулять.

Отец подождал, пока Даша сунет кофту в сундук и закроет крышку, и продолжил:

– Окна вымыла? А почему стёкла в разводах?

– Не знаю, почему. Я мыльной водой мыла и газетами протирала.

– Значит, плохо протирала. Вдругорядь протри, чтоб стёкол вовсе не видать было.

– Это как – не видать? С закрытыми глазами, что ли? – упавшим голосом спросила Даша.

– Можешь и с закрытыми глазами, – усмехался отец. – Чтоб, значит, прозрачные были. Как закончишь, меня покличешь, приду погляжу. Тогда и на улку пойдёшь.

Вот – как с ним говорить? Даша с ожесточением тёрла стёкла, глаза закипали злыми слезами, и отмытые до блеска окна казались мутными.

С того лета между ней и отцом словно выросла стена. Даша больше не взбиралась к нему на колени, не выкладывала свои детские горести и не поверяла секретов. Об их дружбе с Федькой Офицеровым не знали ни дед, ни отец. Как не узнали о том, что дружба незаметно переросла в любовь. Пятнадцатилетний Фёдор, краснея, попросил разрешения её поцеловать. Шестнадцатилетняя Даша, понимая значительность происходящего, важно кивнула, разрешая.

– У тебя губы ягодами пахнут.

– И у тебя.

– А ты почему шёпотом говоришь?

– А ты почему?

– Не знаю.

Сцепившись указательными пальцами, они поклялись друг другу, что поженятся, когда Фёдору исполнится восемнадцать, а до тех пор это будет их тайна, и никто ничего не узнает.

Виделись не часто, и Дашин отец ни о чём не догадывался. Им хватало – взгляда, едва заметного наклона головы, нарочно сбитого шага, «нечаянно» развязавшегося шнурка, который Даша, отстав от подружек, старательно и долго завязывала, вскидывая глаза на стоящего рядом Фёдора и слушая торопливые слова:

– Вечером на пруды приходи, соловьёв слушать.

– Ага. Приду. Я картох принесу, испечём.

Сидели на берегу, соприкасаясь плечами, смотрели на звёзды, отражавшиеся в спокойной воде. Выкатывали палочкой из прогоревших углей картошку, жевали, обжигаясь и дуя на пальцы. И говорили не переставая, и дурачились, и смеялись, чувствуя себя на седьмом небе от счастья.

До свадьбы, в которую оба верили, оставалось три года.

* * *

В семнадцать лет Дарья вошла в невестин возраст, налилась телом, смотрела особым взглядом на парней, будто выбирала.

«Замуж тебе пора, – без обиняков бухнул отец, застав Дарью вертящейся перед зеркалом в спущенной с плеч комбинашке. Бесовская одёжа, глаза от неё отвести мудрено, сами смотрят-любуются. – И жених есть, Митрия Кожина сын.

Дарья торопливо соображала, у кого искать защиты. Выходило так, что не у кого: мать, от болезни состарившаяся до срока, в свои сорок два года потеряла интерес к жизни, на Дарьины жалобы не реагировала и в действия отца не вмешивалась. Дед Андриян стоял за сына горой, не вникая в суть вопроса: «Вот как Гришаня мой сказал, так оно и есть. Он в дому хозяин. А и́нче не могёт быть» – заключал дед, с торжеством глядя на сноху. Мать махала на него рукой, уходила на двор. Спорить с дедом бесполезно.

Просить его о помощи тоже бесполезно, против сына не пойдёт, хоть режь его, хоть ешь его. Значит, ей придётся самой… Дарья открыла было рот, но отец взмахом руки приказал замолчать. Припечатал:

– И оденься. Не маленькая уже, голяком по избе шлёндать. Штаны ишо сними…

Пристыженная Даша торопясь натянула платье. За что так зол на неё отец? Атласную, струящуюся по телу комбинацию он сам привёз ей из города, а теперь злится. И что он там говорил о замужестве? Вот ещё удумал. Стёпка Кожин никогда не станет её мужем.

3. Не разлей вода

Кожинская изба от Негубиных через изгородь, и Дашин отец дружил со Стёпкиным с самого детства. Митрий Степаныч против свадьбы не возражал и был весьма доволен:

– Стёпка мой давно на Дашку заглядывается, глаз не сводит с девки. Радый будет. Подворья у нас бок о бок, и покосы рядышком, и огороды. Ежли их соединить да межу распахать, знатный ломоть прибавится.

– Про межу ты здорово придумал. А я, дурак, не сообразил! Так породнимся, значит? По рукам, друг мой разлюбезный?

– Были мы с тобой друзьями, а станем сватами. По рукам!

Даша вошла в избу, когда оба были в изрядном подпитии – обмывали-обговаривали предстоящее сватовство. Утомлённая работой в огороде, разомлевшая от жары, стащила с головы платок и вытерла разгорячённое лицо. Поглядела опасливо на отца, собрала со стола закуски, унесла в поставец (прим.: стенной или угловой шкаф-подстольник с открытыми полками). Самогон отец забрать не позволил. Дарья сердито взмахнула ресницами, ушла на двор, загремела дужкой умывальника.

Хорошая у него будет сноха, покладистая да покорливая, думал Митрий. А Федьке Офицерову не обломится. Голь перекатная, дыра в кармане да мышь на аркане, а с Негубиными породниться мечтает. Как мимо идёт, у негубинской калитки шаг сбивает, на окошки глаза пялит да посвистывает, ровно собаку кличет. Да только – всяк сверчок знай свой шесток. Дашка на него даже не смотрит.

Он не знал, как сильно ошибался на Дарьин счёт.

* * *

Три Дашиных сестрёнки и два братика умерли в младенчестве, а Даша выжила. Росла неугомонной да проказливой, словно проживая за всех пятерых их непрожитые жизни.

Её воспитанием занимались отец и дед. Мать, обессиленная сердечной болезнью и частыми родами, вставала с постели лишь затем, чтобы подоить корову, проводить её в стадо, растопить печь и сварить немудрёную еду. На стол подавал отец, со стола убирала Даша, миски и чугунки отмывали вдвоём, распевая песни, чтобы веселей работалось.

За проделки отец не наказывал, пожурит слегка и забудет. А в воскресенье привезёт из города мятных леденцов или рассыпчатое печенье «курабье», которое в доме называли «карабье». Или ещё что-нибудь привезёт в подарок, словно Даша не разбивала маминого любимого кувшина и не шлёпалась на грядку с первой клубникой. От клубники осталась красно-зелёная каша, которую Даша находчиво скормила козе Машке, выпустив её из сарая. А назад отвести забыла. Покончив с клубникой, Машка отправилась в огород, и если бы мать не выглянула в окно, коза натворила бы дел…

Даше всё сходило с рук. Но в один из летних безмятежных дней жизнь, казавшаяся прекрасной, в одночасье стала невыносимой. И не отец был тому виной.

Со Стёпкой Кожиным она дружила крепко, не разлей вода. И прощала ему всё, чего не простила бы никому другому. Их разделяло три года. Стёпка на правах старшего придумывал игры, за которые ему знатно влетело бы от отца, если бы Даша вздумала пожаловаться. Зимой закапывал свою подружку с головой в сугроб (игра называлась «медвежья берлога»). Летом обливал из ковша колодезной водой, коварно притаившись за углом. А однажды сунул ей за шиворот крапивный стебель и под Дашин жалобный скулёж уверял, что крапиву уронил нечаянно и сейчас достанет: «Да не дёргайся ты! А то мне её не ухватить» – требовал Стёпка. Но крапива жгуче кусала спину, Даша вертелась и ёрзала, и процесс затянулся.

Она никогда не жаловалась и терпеливо сносила его выходки, потому что на рыбалку её отпускали только со Степаном, а больше ни с кем. Даша вскакивала в четыре часа утра и к приходу Стёпки была уже одета, умыта и причёсана.

– А крючки запасные взяла?

– Взяла! И леску взяла!

– А червей накопала?

– Накопала! – Даша с торжеством показывала жестяную банку из-под консервов, выпрошенную у отца.

– На двоих накопала или только себе?

– На двоих! Стёп, дай твоё ведро, я понесу.

– Так оно ж пустое.

– А тебе жалко? Жадина-говядина, солёный огурец, по полу катается, никто его не ест! Я вёдра понесу, а ты удочки.

Даша радостно шагала по траве, не чувствуя обжигающей холодом росы, размахивая вёдрами и оживлённо болтая. Зато на берегу сидела истуканом: на рыбалке нельзя разговаривать и шевелиться тоже нельзя, так сказал отец, а отцу Даша верила. Вжималась лбом в озябшие коленки и смотрела не мигая на поплавок. На Степанову удочку смотреть нельзя, он рассердится. Он всё время на неё сердился, потому что Даша его облавливала. Возвращаясь домой, с трудом несла своё ведро, через каждые пятнадцать шагов останавливалась поменять руку, поглядывала виновато на Степана. Тот молчал, смотрел в сторону. Наконец не выдерживал и отбирал у неё ведро:

– Да не цепляйся ты. Руку отпусти, сказал. На вот тебе удочку, держи. Я до нашего дома донесу, а дальше ты сама.

Но Даша намертво вцеплялась в дужку ведра и отчаянно мотала головой:

– Я сама! Я донесу! А то все увидят, что у тебя два ведра, а у меня ни одного…

– Ты ж не дотащишь, тяжёлое ведро-то. Уронишь, рыбы по дороге расползутся, пока их соберёшь, в грязи изгваздаются.

Аргументы были весомыми. Даша нехотя разжимала пальцы и отдавала ведро Стёпке. А взамен получала удочки. Шагала, подпрыгивая на ходу и распевая на всю улицу «Ой, мороз, моро-оз, не-е морозь меня. Не моро-озь меня-ааа, маа-ево-о коня!». Деревенские провожали её взглядами, улыбались: забавная у Негубиных девчонка. На улице жарынь-жара, а она – вот возьми её! про мороз петь удумала.

Стёпке не до улыбок: его ведро было лёгким, а Дашино оттягивало руку. И ладно бы только сегодня, а то ведь – всегда! У Степана полведра карасей, а у Даши – карп-зеркалка и пара увесистых линей. Вот и сегодня у него десяток пескарей а у Дашки сазан – огромный, килограммов на шесть. Пескарей Стёпка с досады выпустил обратно в пруд. Сазана они вытаскивали вдвоём, обмирая от сладкого ужаса и дружно вскрикивая, когда рыбина дёргалась и изгибала удилище.

– Оборвёт лесу и уйдёт, видит Бог, уйдёт, Дашка!

– Не уйдёт. Не гунди под руку. И удочку отдай, я сама…

– Сама, сама… Засамакала. Держи крепче, да отпускай слегка, когда шибко сильно тянет.

– Не учи, без тебя знаю, – огрызалась Даша.

Сазана они вытащили, измотав рыбину до усталости (и себя вместе с ней). Разделили по-братски, разрезав ножом надвое. Даша, как хозяйка удочки, взяла себе половину от головы. Степан принёс домой сазаний хвост. Мать с отцом подшучивали над ним весь вечер, не отставала от них и бабка. А заглянувшая в гости замужняя сестра и вовсе зубоскальничала, словно радуясь его неудаче. Принесли её черти. Надо матери сказать, чтобы рыбы Аньке не давала. Не за что.

– Что ж в пруду-том, полрыбины плавало, хвостом подгребало, голову искало? Эко диво!

– Она целая плавала, – объяснял Стёпка. – Вы бы видели, какой он огромный, сазанище! Сазаниха. Мы с Дарьей вдвоём еле вытянули. А икры в ней было… Вы бы видели!

– А и где она, икра-та?

– Дашка себе забрала. Это на её удочку сазан поймался, – понурив голову, признался Степан.

– Молодец девчонка! Девять лет, молоко на губах не обсохло, а нашего рыбака обрыбила. Родилась-то задохликом, Григорий сказывал, не чаяли, что выживет. И росточку в ней никакого, и голосок писклявый, а рыбалить пойдёт, дак всю семью накормит. Негубинская порода. – Митрий посмотрел на сына с жалостью. – А сам-то что же, так ничего и не поймал?

– Поймал, – стушевался Стёпка. – Пескарей пяток, гольянов ишо. Я их в пруд выпустил, пущай плавают.

– Дурень какой. Завялили бы пескарей-то, – вступила в разговор бабка. Неймётся ей.

– Вот и лови сама! И вяль сама! А ко мне не приставай! – выкрикнул Стёпка, давясь слезами. – Что вы ко мне привязались? Я что ли виноват, что у Дашки ловится, а у меня нет? Уды у нас одинакие, крючки в одном магазине куплены, червей Дашка накопала на двоих… Я, что ли, виноват?

И выбежал из избы, крепко бахнув дверью, за что отец впервые не сделал ему замечания. Виновато улыбнулся и сказал:

– Однако перегнули… Иди, мать, сазана Стёпкиного жарь. А ты, Анютка, домой вертайся. Распустила язык, до слёз довела мальчишку. А в чём он виноватый-то? Рыбацкое счастье переменчивое. Сегодня подфартит, завтра омманет. Ступай, ступай, не облизывайся. Сазана без тебя съедим, не заслужила.

Митрий тяжело поднялся, расправил затёкшие плечи и отправился на двор, утешать сына.

С того дня Стёпку не отпускала обида, грызла острыми зубами, ночами не давала спать и жаждала отмщения. Дашка, ведьмака, крупную рыбу к себе подманивает, а ему мелочь пескариную оставляет. Может, слово заветное знает или заговор какой? А с товарищем поделиться не хочет.

Сердцем Стёпка понимал, что Дашиной вины в его неудачах нет. А злость ворочалась внутри, искала выхода.

Даше он отомстил, накормив её незрелыми зелёными яблоками. Глупая девчонка поверила, что от них появляется молодецкая сила, и съела сколько смогла, морщась от кислой горечи. Вечером живот крутило и баламутило, но Даша не жаловалась: уложат в постель, будут поить горьким отваром и ругать за то, что в рот тащит всё, что найдёт. Будто её не кормят. Ничего, она потерпит. Ляжет спать, и всё пройдёт.

Наутро живот почти не болел. Довольная, Даша отправилась с девчонками на луг собирать говорушки (луговые опята). Суп из них вкусный да сладкий, батя с дедом её похвалят, назовут молодой хозяюшкой, и пообещают привезти из города подарок – за старание.

Грибов она набрала полный передник. Хвасталась перед подружками, высоко поднимая подол, чтобы не рассыпать собранное. Живот вдруг скрутило режущей болью, от которой Даша зажмурилась. По ногам потекло что-то тёплое.

– Дашка, ты никак обделалась? Девочки, смотрите! У неё по ногам течёт!

– Вот уделалась… Как домой пойдёшь теперь? Ты лопух сорви, ноги вытри.

– Ха-ха-ха! Го-го-го! Обосралась знатно!

– Дашка-обосрашка! Иди от нас подальше, от тебя воняет.

Даша не помнила, как добежала до дома. Брезгливо стянула с себя загаженные трусики, налила в корыто воды из дождевой бочки и села в неё, заливаясь слезами и не чувствуя холода.

В нужник она бегала каждый час как заведённая, сопровождаемая дружным хохотом: Стёпка позвал на «спектакль» дружков, вся компания сидела на заборе и ухмылялась.

Мучения продолжались второй день. Стёпкины приятели второй день торчали на заборе и смеялись. Даша пришла к деду и рассказала ему обо всём. Но вместо того чтобы стащить Стёпку за ноги с забора и навешать ему оплеух, Андриян смотрел на внучку тяжёлым взглядом и качал головой. У других детки умненькие растут, а нашей десять скоро, а всё не поумнеет, – читалось в его глазах.

– А скажи ты мне, внученька, скоко раз тебе говорили, чтобы зеленушки не рвала, в рот не брала? Говорили тебе? Отвечай, коли спрашивают! – голос деда, обманчиво ласковый вначале, с каждым словом крепчал, наливался грозой. Лицо, знакомое до мельчайшей чёрточки, стало чужим, глаза смотрели со злым прищуром. Помертвевшая от страха Даша покорно отвечала – новому, чужому и сердитому деду:

– Говорили, дедушка. Я не рвала, Стёпка рвал…

– Про него мне не интересно слушать. Сейчас о тебе разговор. Говорили, значит, тебе. А кто говорил, помнишь?

– Ты говорил. И батя.

– Говорили, значит. А ты, значит, не слушала. Для тебя отцовское слово законом быть должно! А ты ни в грош не ценишь ни отца, ни деда, токмо в руки засматриваешь, подарков ждёшь. Тебе вынь да положь, да в сторонку отойди, – гремел дед, приблизив к ней красное от гнева лицо. Даша с тоской глядела на его встопорщенные усы, мясисто-красные губы и серые недобрые глаза. Понимала: обидчика не накажут, а вот её, Дашу, наказать могут, очень даже запросто. После той давней, единственной в Дашиной жизни порки она всё-таки пожаловалась отцу. С того дня дед никогда не поднимал на неё руку, что бы она ни вытворила. Но «вытворяя», она понимала, что когда-нибудь дождётся. Отец с дедом так и говорили: «Ты дождёшься когда-нибудь. Помяни моё слово, дождёшься».

Даша стояла перед дедом, слушала его нравоучения и изо всех сил сжимала колени, чувствуя близкий позыв.

– Чего зажалась? Обрат приспичило? Так беги, не стой столбом, не то в штаны наложишь прям в избе. Избяному не пондравится.

Даша сорвалась с места и помчалась во двор под радостное улюлюканье Стёпкиных дружков, оседлавших забор. Ей уже всё равно, ей лишь бы добежать… Что там дед говорил про Избяного? Он своих хозяев защищать должен, а по всему выходит, Стёпку любит больше чем её, Дашу.

В дом плелась с опущенной головой, мечтая об одном: прошмыгнуть в свою комнатку и дать волю слезам.

Дед ждал её возле лестницы. Значит, снова будет учить жизни и говорить, что она сама виновата. А ведь и правда, сама. Даша вспомнила, как Стёпка, откусив от яблока, подносил ко рту кулак. Он же не ел, в кулак выплёвывал! – осенило Дашу. – А ей наврал, что в зелёных яблок молодецкая сила. Всех мальчишек за пояс заткнёшь, обещал ей Стёпка и смотрел честными глазами. Она поверила. Послушно жевала горьковатую терпкую мякоть и ждала, когда в ней появится волшебная сила. Потому и сидит сейчас Стёпка на заборе и смеётся над ней, так жестоко обманутой.

Даша уткнулась лбом в дедов живот и разревелась. Андриян гладил её по спине, вытирал жёсткой ладонью слёзы, приговаривал ласково:

– Ничо́го, ничо́го… Всё пройдёт.

– Это тебе ничо́го. А мне чо́го! – упорствовала Даша. – Они знаешь как обзываются? Всякими словами. А Стёпка обиднее всех дразнит.

– Вот беда какая, обзываются… А как дразнят-то?

– Сруня-засеруня, дристуха и срань болотная, – добросовестно перечисляла Даша.

Список дразнилок она дополнила парочкой забористо-матерных глаголов. Дед нарочито прокашлялся и закрыл ей рот ладонью.

– Они-то пускай дразнятся, а ты не повторяй. В другой раз умнее будешь, в рот не потащишь чего не надо. Вот яблочный спас придёт, тады и будешь яблочками лакомиться. Яблок у нас много, белый налив, золотой ранет, антоновские… Ты какие больше любишь?

Даша подумала, выбирая.

– Белый налив. И ранетки.

Дед взял её за подбородок, осторожно поцеловал в покрасневшие от слёз глаза – сначала в один, потом в другой – и продолжил уже другим, будничным голосом:

– Вечор я к тётке Маше схожу, травки спрошу от живота. Медвежью болезнь как рукой снимают травки-те. Попьёшь денёк-другой, и всё пройдёт.

– Так долго? А как я эти два дня бу-уу-ду-у-у? – тянула Даша, прижимаясь лицом к тёплому дедову животу. Дед молчал, гладил её по волосам. От прикосновений мозолистых ладоней обида отдалялась, уходила, таяла речным туманом где-то вдалеке. И то, что казалось непереносимым, можно было перетерпеть и жить дальше.

– Так и будешь молчать и терпеть. – Дед словно читал её мысли. – Что ж ты раньше мне не растолковала про беду свою? Сказать боялась? Ты ж у нас одна, единственная-разъединственная. Нешто нам всё равно, что с тобой деется?

От тётки-Машиных травок понос прошёл, и в нужник Даша бегать перестала. Но с подружками с той поры не играла: завидев Дашу, девчонки со смехом разбегались, изображая испуг:

– Вон Дашка идёт, бежим от неё!

– Даша, иди штанишки смени, у тебя понос по ногам льётся!

Даша задирала платье и со страхом смотрела на свои ноги. Поняв, что подружки её обманывают, уходила с улицы домой, понуро наклонив голову и вперив глаза в землю.

Дразнили её не один год, не испытывая жалости, как это принято у детей. И только Стёпка каялся и просил его простить, но Даша непримиримо мотала головой и уходила в дом. Встречая Стёпку на улице, смотрела сквозь него, словно его не было.

Стёпка не успокаивался, бросал через забор Дашины любимые конфеты «Кара-Кум» В Клятовском сельпо таких не продавали, «Кара-Кум» Стёпкин отец привёз из города по его просьбе. Конфеты лежалина траве, размокали от дождей и превращались в грязные комочки.

Противостояние продолжалось три года. А на четвёртый обезумевший от любви Стёпка вкатил в негубинскую калитку велосипед, подаренный ему отцом на шестнадцатилетие. Он так давно о нём мечтал, а теперь понял, что без Дашки велосипед ему не нужен, кататься с ним она не согласится, а других катать он не хотел. Долговязая и нескладная в свои тринадцать лет, в Стёпкиных глазах Даша была королевой. Может, примет велосипед в знак прощения? Нельзя же злиться столько лет! Он любит её, изводится по ней ночами, а ей всё равно.

Велосипед Дашин отец привёл обратно в кожинский двор. На незаданный вопрос помотал головой: «Не берёт. Сказывает, не надо ей от тебя ничего».

4. Спаси рабу твою…

В свои тринадцать лет Даша не желала взрослеть и оставалась озорной девчонкой, уверенной в своей безнаказанности. Проделок её было не перечесть.

– Смотри, накажет тебя домовик, – ворчал дед.

– Не накажет! Он меня оберегать должен.

– Это покуль ты себя ведёшь справно. А от тебя одни неприятности. Вчерась молоко разлила и кринку разбила. Сама, говоришь, кринка-та упала? А кто мимо бежал да на стол налетел, с места его своротил? Не ты? А кто ж тогда? Нехорошо, внучка… А скрыню кто запер? Теперь замок ломать придётся. Скажешь, не ты? Запирала-то чем? Гвоздём?

Даша покаянно кивнула.

– Оно и видно. Замочки погнуты да покорябаны. Мать-то увидит, горевать будет. Ключа у тебя нет, и скрыня-та не твоя, материна. Какого дьявола ты туда полезла? Спросила бы у матери разрешения, можа, она и позволила бы. Можа, сама замки отомкнула.

Скрыню – окованный металлом дубовый сундук с ручками по бокам и откидной крышкой в форме домика – Даша открыла, когда в избе никого не было, а мать лежала за занавеской и не видела. Сундук имел три отделения – одно в крышке и два в нижней части. На всех трёх висели замочки. Даша отыскала в сенях гвоздь и решила проблему. Перетряхнув содержимое ящичков и не найдя ничего интересного, с сожалением заперла – все три. Откуда же ей было знать, что после манипуляций с гвоздём замочки перестанут открываться?

Мать ни о чём не узнала: замочки отец поставил новые, ключи от них лежали в Катерининой шкатулке, на месте старых. Даша клятвенно пообещала отцу не прикасаться к скрыне и даже близко не подходить. И продолжала безобразничать. Особенно любила глумиться над домовым. Не поленилась даже принести на лопате коровью лепёху и положить перед дверцей его домика. Ночью выйдет погулять и вляпается. На следующий день лепёха исчезла. Домовилиха заругалась, муженька коровье дерьмо убирать заставила, радовалась Даша.

Избяной отомстил. Дождался-таки своего часа и нашептал на ухо Дашиному отцу, что зятя лучше Степана Кожина ему не найти. Посиделки с дядей Митрием были ничем иным как сговором – дошло наконец до Даши. Вот почему смотрел на неё маслеными глазами Кожин-старший, вот почему так странно улыбался отец.

Даша дождалась, когда все уснут, и тенью выскользнула из дома, Дверь притворила аккуратно, но та вдруг вырвалась из рук и с силой захлопнулась. Даша едва успела отдёрнуть пальцы. Торопливо спустилась с крыльца и, подгоняемая страхом, бежала-летела по тёмной улице. У крайней избы остановилась, прижалась спиной к ветхому штакетнику, унимая бешено бьющееся сердце. Толкнула незапертую калитку. То, что она сейчас делает, стыдно и грешно, но отец не оставил ей другого выхода.

Стукнула в окно:

– Феденька, выгляни!

– Ктой-то там?

– Я это, Даша.

– Дашутка? Что ты в такой час… Случилось что?

Створки окна распахнулись, выпуская чубатого долговязого парня. Спросонок тот моргал и тёр глаза. И никак не мог понять, зачем к нему прибежала среди ночи эта девчонка, которую он давно и безнадёжно любит. Негубин не отдаст ему дочь. Офицеровы – голытьба, вдвоём с матерью пустые щи хлебают, концы с концами еле сводят. Мужских рук в доме нет, Фёдор у матери один. Отец на болото за клюквой ушёл и сгинул, а за другого она не пошла, не хотела для сына отчима. Федька с двенадцати лет за взрослого мужика ворочал, спину надорвал да грыжу нажил. Кому он такой нужен?

Даша уверяла, что – нужен. Что ей никто кроме него не люб. И наплевать, что она старше на целый год, и на отца наплевать.

– Он меня за Степана хочет выдать, они с дядькой Митрием столковались уже, – говорила Даша сквозь слёзы, вцепившись обеими руками в Фёдорову руку, словно боялась, что он уйдёт. – Сва… сватов засылать сговорились. За меня никто не за… не заступится, дед с отцом за… заодно, а мамка с постели не встаёт, болеет, – плакала Даша, захлёбываясь словами и заикаясь. – Феденька, родненький, я с тобой жить хочу, а боле ни с кем.

Не давая ему опомниться, потянула за собой:

– Пойдём на луг, Феденька. Я в избе не хочу: грешно в дому-то, а на лугу никто не увидит, никто не осудит.

Фёдор целовал её в солёные от слёз губы и не верил своему счастью: она пришла к нему сама, она будет его женой, и никто не в силах этому помешать. Подхватил Дашу на руки, пошагал размашисто, радуясь своей драгоценной ноше.

– Отпусти, – Даша выскользнула из его рук, пошла рядом. – Нельзя тебе тяжёлого носить, грыжа у тебя, сам говорил. Прихватит, как обратно пойдёшь? Только ты осторожненько, Федя. Это, говорят, больно, когда в первый раз.

Фёдор послушно кивал, не вполне понимая, о чём она его просит. А внутри поднималось что-то живое и неодолимое, гулко стучало в груди, опускалось вниз, наливалось упругой силой.

Домой Даша вернулась, когда ещё не рассвело. За занавеской, на широкой кровати, спали мать с отцом. На печи ворочался дед, постанывал во сне. Наверное, ему снилось что-то плохое. Даша торопливо прошмыгнула в свою комнатку, сбросила мокрое от росы платье, свернулась калачиком на узкой кровати.

Веки смыкались, тяжелели, а сердце испуганно билось, словно спрашивало: «Что же теперь будет?» Сквозь наплывающий сон ей почудилось, будто мелькнула под лавкой чёрная шапка. Даша с усилием открыла глаза, приподнялась на постели. Никогошеньки. Примерещилось, знать. А если не примерещилось? Если это Избяной в чёрной шапке показался? Да ведь он за мамой пришёл! – враз догадалась Даша.

Забормотала молитву, путая слова: «Именем священномученика Киприана прогоняю, одолеваю, и уничтожаю от себя всякое зло. Господи Всемилостивый, огради маму… то есть, рабу Твою Катерину Негубину святыми ангелами Твоими и молитвами великомученика Киприана и мученицы Иустиньи, и святого Николая Чудотворца, и других святых Твоих и угодников Твоих. Услышь мою просьбу и помоги мне, грешной и недостойной. Спаси рабу твою Катерину Негубину из деревни Клятовки, что живёт в третьем доме по улице Запрудной. Не позволь ей умереть, защити от старого чёр… от Избяного и утром, и днём, на зорьке, на закате, и на сон грядущий. Аминь».

Даше вдруг вспомнились слова матери о том, что спастись от домового можно бранью либо крестным знамением, а молитв он не боится. Ещё можно повесить на стену мёртвую сороку или воткнуть над дверью нож. Убивать сороку не хотелось, за что ж её убивать, пусть себе летает. А за ножом надо идти через горницу, а там дед. Что-то он сегодня беспокойно спит, ворочается. Вдруг да проснётся? Пристанет с вопросами: зачем поднялась ни свет ни заря да куда бегала, где так платье измяла, почему волосы мокрые, всклокоченные…

Придётся обойтись без ножа. Даша осенила себя крестным знамением, обругала Избяного по-матерному и перекрестила в комнате все углы. Под лавкой шумнуло. Простучали дробным стуком невидимые башмаки. Скрипнула дверь.

Даша сладко рухнула на кровать и через минуту уже спала, улыбаясь во сне Фёдору, который теперь её и больше ничей.

А утром деда нашли на печи мёртвым.

По поверью, перед смертью хозяина домовик показывается кому-то из домашних в его шапке. Шапка у деда была рыжая, лисья. А прошлой зимой износилась, Григорий отдал ему свою, а себе купил новую. Надо было молиться не только о маме, а обо всех живущих в доме, с раскаянием думала Даша. За деда она поквитается, дай срок… Избяной получит сполна.

* * *

Свадьбу, назначенную на Покров, перенесли на Маслену. Даша вела себя как полагалось просватанной девушке: улыбалась Стёпке, ни в чём не перечила отцу, привечала дядьку Митрия с Агафьей Семёновной, когда они захаживали в гости. А к Рождеству живот уже нельзя было спрятать. Дарья и не прятала. И улыбалась издевательски жениху, над которым насмехались все кому не лень: ехал прямо, да попал в яму.

Степан вымазал негубинские ворота дёгтем и отказался жениться на паскуднице. Так и сказал, припечатал на всю деревню стыдным словом. Дарья промолчала. А ночью собрала вещи в узелок и ушла к Федьке Офицерову.

Федька не моргнув глазом выслушал от Дарьиного отца всё, что полагалось говорить в таких случаях, и женился на единственной дочери Григория Негубина. Приданого за ней Григорий не дал, жить в своём доме не позволил. А Фёдору и не нужно было приданого, нужна только Даша, а больше никто.

Просить у председателя машину Фёдор не стал: за неё платить надо, а денег лишних нет. В Котлов отправился пешком, вернулся на такси, на глазах у всей деревни посадил в него беременную невесту и отвёз в котловский загс. Расписали их сразу: Даше весной рожать, тут не до церемоний.

Не было ни золотых колец, ни гостей, ни подарков. И свадьбы не было. Какая свадьба с животом? Расписались и ладно. Зато всё у них с Фёдором по закону, никто не посмеет упрекнуть.

А ночью в дверь офицеровской избы загрохотали тяжёлыми кулаками.

– А?.. Кто? – вскинулась Даша.

– Подымайся скореича, беги в дом! Мать помирает! Беги, сказал!

Дарья узнала голос отца. Торопливо оделась и, придерживая обеими руками живот, поспешила к родительскому дому.

Григорий мерил избу шагами, не глядя на дочь. Прибежавшего вслед за ней Фёдора молча вытолкал в сени. Не находя себе заделья, подлил в лампадку масла. Расправил на столе ладонями скатерть. Задёрнул на окне занавеску. Катерина приподнялась на постели, проговорила-прошелестела: «Ты бы лёг, Гришаня…Половицы под тобой скрипят, спать не дают… Мне полегче вроде стало».

Григорий кивнул головой, соглашаясь. Присел к столу, положил на него голову и уснул. Дарья просидела у материной постели всю ночь, гладила по руке, целовала в холодную щёку и просила: «Маменька, поживи ещё маленечко, зачем тебе умирать? Я тебе внука рожу, он толкается уже, на белый свет просится, а я его уговариваю, рано, мол, сыночек, погоди пока». Она не помнила, о чём говорила матери в её последнюю ночь, за что просила прощения. Катерина проваливалась в забытьё, а приходя в себя бормотала страшное про домового, что чужим в избе он житья не даст. А коли прогнать не сумеет, так и вовсе загубит.

«Кого загубит? Кто чужой, мама? Федя? Он муж мой законный, мы с ним в загсе расписаны, и свидетельство есть, с печатью» – говорила матери Даша. И слышала в ответ непонятное: «Дочка твоя – чужая».

Почему мать называет её дочку чужой? Откуда знает, что родится девочка? В котловской больнице Даше сказали, что у неё будет мальчик. Фёдор ошалел от счастья, а Даше хотелось девочку. Может, ошиблись врачи?

Словно отвечая на невысказанный вопрос, мать хрипло и протяжно вздохнула. И до утра не промолвила ни слова. А в погасшей печи горевал Избяной, шипел догорающими угольками, прощаясь со своей хозяйкой.

Катерина умерла под утро, не пережив дочериного позора и не простив её за ослушание. Дарья выпятилась из горницы с белым от ужаса лицом, ткнулась мужу в плечо, залилась слезами, пересказывая материны последние слова. Федор неумело её успокаивал, говорил, что перед смертью все себя не помнят и несут несусветное. Но мать говорила внятно и смотрела Даше в глаза, словно видела – не случившееся, но что непременно случится.

Весной Даша родила мальчика. Ребёнка окрестили Андрияном, в память Дашиного деда. Он прожил три месяца и тихо угас. Анна Егоровна, Дашина свекровь, не проронила у детского гробика ни слезинки. А Григорий убивался так, что с кладбища домой его вели под руки. А на что ему теперь дом – пустой как душа монашки, в которой ни любви, ни тепла, ни заботы ни о ком. Григорий глушил тоску самогоном, пил три недели кряду, потом пришёл в себя и надумал строить к избе прируб.

В областном лесничестве закупил хвойный лес-пиловочник, вместе с нанятыми рабочими вырубал в брёвнах лунки, складывал венцы, укладывал потолочные доски, настилал над прирубом крышу. И сорвался, не удержавшись на покатой кровле, упал аккурат на бревно, которое давно бы в сторонку откатить, да руки не доходили.

Прируб достраивали без него: сломанное ребро повредило Негубину лёгкое. Григорий лежал, скрипел зубами и клял судьбу: ни жены, ни дочери, ни внуков…

Даша пришла к нему приготовить еду и постирать, но он вытолкал её из избы и, ухватив суковатую палку, гнал ею дочь до самой калитки.

– Вон пошла! С голоду сдохну, а из твоих рук ничего не приму! Мать из-за тебя померла, и я помру, а ты жить будешь да помнить.

* * *

Осенью 1964 года Фёдору прислали из военкомата повестку. На медкомиссии его признали годным к нестроевой службе (из-за грыжи) и отправили в Среднюю Азию строить вместе с бывшими уголовниками город в песках. Зачем тот город понадобился и кто в нём будет жить, не понимали ни гражданские, ни блатные. И от скуки развлекались, устраивая побоища, стенка на стенку. После одной такой драки Фёдор угодил в госпиталь, где ему сделали операцию и вырезали грыжу. Даша со свекровью молились за раба божьего Фёдора, читали его письма из госпиталя, радовались каждая о своём. И плакали каждая о своём.

К радости обеих, домой он вернулся здоровым, в армии освоил профессию шофёра и теперь работал в котловской автоколонне.

– Профессия хлебная. И грыжи у меня теперь нет, вырезали в госпитале. Доктора удивлялись: помереть мог от грыжи той, а не помер, выжил, – рассказывал жене Фёдор. – Ты не плачь, Дашутка. Кто однажды смерть обманул, к тому она вдругорядь не скоро придёт. В городе работу найду, будем с тобой жить-поживать, добра наживать, детишек народим, на ноги поставим. А они нам – внуков. Не плачь.

Даша с волнением ждала, когда в ней шевельнётся новая жизнь. Но детей у них с Фёдором не было. Словно проклял кто. Анна Егоровна обвиняла во всём Дашу, нашёптывала сыну, что, мол, нечестная она, в загс-то с брюхом шла, а от кого понесла, про то один Бог ведает. Детишек у вас с ней не получается, значит, и первый не твоим был, нагуляла.

Фёдор матери не возражал и крепче прежнего любил свою Дашу.

В 1969 году в дом взяли осиротевшую племянницу Фёдора, шестилетнюю Линору. По-настоящему девочку звали Элеонорой, а племянницей она приходилась жене Фединого двоюродного брата, но Фёдор в путаной цепочке родства разбираться не хотел, и отдавать девочку в детдом тоже не хотел: сиротское житьё несладкое.

Линору Офицеровы удочерили, к неудовольствию Дашиной свекрови. «Пускай бы в детдоме росла. На кой она нам, неродная?» – ворчала Анна Егоровна. А Дарья не спускала Линору с рук, мыла в корыте, покупала её любимых петушков на палочке, целовала, укладывая спать. И вспоминала материны предсмертные слова о чужой дочке, которой в их доме не будет счастья.

Вырастет, в город уедет, там своё счастье встретит, думала Даша. Ещё она думала, что отец её простит. Что Линора найдёт себе мужа, и у них с Фёдором будут внуки. Они будут жить дружной большой семьёй в избе из сибирской лиственницы, подаренной дедом Стефана Колятовского Дашиному прадеду, служившему у графа лесничим.

* * *

Григория Негубина клятовские прозвали бирюком. Живёт один в просторной избе с прирубом, а дочка ютится в халупе, от угла до угла четыре шага, не повернуться.

Негубин молчал, терпел, кряхтел. И наконец сдался. К Офицеровым пришёл сам, тяжело опираясь на палку. Не дождавшись приглашения, сел на табурет и объявил:

– Плохо мне одному. Изба пустая, тихо в ней, как в могиле. Ночью проснусь и не пойму, жив я ещё али уж помер. За тобой я пришёл, дочь. Перебирайся жить в свою избу. – Григорий перевёл угрюмый взгляд на зятя и продолжил, через силу выдавливая слова. – И вы перебирайтесь. А избёнку – на дрова. У ей венцы подгнили, рухнет скоро. Али сами не видите?

В избе воцарилось молчание. Даша пыталась улыбнуться, но у неё не получалось: отец совсем плох, еле на ногах держится. Фёдор смотрел на тестя с вызовом. Анна Егоровна недовольно поджимала губы. Из-за её спины робко выглядывала девчушка лет пяти – словно понимала, что пришли не к ней и в дом зовут не её.

Федька Офицеров с согласия матери продал избу на дрова и перебрался с семьёй в негубинский дом.

Григорий своих домочадцев не сказать чтобы любил, но терпел. С Анной Егоровной разговаривал уважительно, с Фёдором покровительственно, на Дарью покрикивал да порыкивал. А Линору и вовсе не замечал, словно её не было. И изо всех старался не показать, как ему плохо. Грудь резало болью, рвало кашлем, а силы ушли, словно ему не пятьдесят два года, а все девяносто. Даша терпеливо ухаживала за отцом, не замечая его холодных глаз и не слушая злых слов. Григорий крепился-крепился и запил.

Напивался до зелёных чертей, обзывал грязными словами дочь, Линоре пообещал, что отвезёт её в детский дом, а Фёдору с Анной Егоровной велел убираться вон из его избы.

– Куда ж нам убираться? Ты избу нашу на дрова продал, в чужих печах сгорела изба-та, – бесстрашно наступала на него Егоровна. – Продал, а денежки прикарманил. Возвертай назад, тады уйду. И невестку с сыном заберу, а ты подыхай тут один, пень трухлявый.

В такие дни Линора жила у соседки Настасьи, Дашиной школьной подруги. И однажды убежала домой, улучив момент, когда Настасья ушла на огород.

Дома, как нарочно, был один Григорий. Смотрел на девочку белыми от гнева глазами, тужился встать, но встать не получалось. Соображал, что с ней надо сделать, чтобы она ушла и больше не приходила. Соображать у него тоже не получалось. Да что ж такое? Махнул рукой, прогоняя девчонку, но она не ушла.

– Дедушка, родненький, тебе страшно, да? Ты соседушку-домового боишься?

Григорий узнал наконец приёмную внучку. О ком это она? Он же всех из избы вытурил, на глаза являться не велел, а выходит, что не всех. Сосед в избе остался. Что он тут забыл? Сотворит чего с девчонкой… Спрятался, шельмец, надо бы его найти да кренделей навешать.

– Ой, как испугался, у тебя даже глаза белые. Ты его не бойся, деда. Мама говорила, он хороший, соседушко-домовик. – Линора гладила руками его щёки, и у Григория сладко таяло внутри от детской забытой ласки. Вот так же гладила его по щекам Даша, когда он подхватывал её, маленькую, на руки.

– У тебя лицо горячее. Я тебе водички дам попить, хочешь? – журчал прохладным ручейком детский голосок.

Вода ему как мёртвому припарки, ему бы рассолу огуречного хлебнуть. Григорий хотел сказать про рассол, но к его губам уже подносили кружку. Вода была приятно холодной, а голову заботливо поддерживала детская рука, тоже прохладная, пахнущая земляничным мылом.

Глотнул из кружки, остальное вылил себе на голову, а руку поймал, поцеловал в прохладную ладошку. И ощутил неизбывную вину перед этой девочкой, у которой нет родных, одна как перст. Григорий ей слова доброго не сказал, ворчал да шпынял, а она его пожалела, попить принесла. Перед дочерью, чьей судьбой распорядился не спросив, а вон оно как вышло… Он её хулит-костерит на всю избу, а она его лечит, бельё ему стирает, постель под ним меняет. И терпит его злобу.

Григорий погладил девочку по плечам, тоже холодным. Или у него и вправду жар?

– Не холодно тебе? Замёрзла, чай, в сарафанчике, руки-то ледяные. Ты кофту тёплую надень. Мать попроси, она из сундука достанет. – Негубин запнулся на слове «мать» и замолчал.

Линора присела на краешек кровати, вертела в руках пустую кружку.

– Принеси-ка мне, внучка, ещё водицы. Сладкая она из твоих рук, ягодами пахнет.

– Я клубнику ела, тётя Настя дала.

– Настя дала. Нешто у нас своей нет? Ты вот что, внучка… К Настасье больше не ходи, у тебя свой дом есть. Да мамку покличь, скажи, дедушка зовёт, прощенья просит. Да быстрей беги!

…Умирал он легко, боли никакой не чувствовал, только свет в глазах стал меркнуть. Григорий удивился: до ночи далеко, а солнце уже заходит. Вдохнул в последний раз сладко пахнущий деревом воздух и умер.

Позвала жена к себе, шептались деревенские.

А Дарья вспоминала недавний сон. Снился ей мужик в отцовой шапке. Мужик-то чужой, а шапка на нём батина, удивилась Дарья. Протянула руку, чтобы шапку с него снять, а мужик вдруг маленьким сделался, ростом с топорище. Рассмеялся скрипучим смехом и пропал как не был.

5. Линора

Линоре нравился её новый дом, который она обследовала, заглядывая во все уголки. Анна Егоровна пробовала было её окорачивать, чтобы знала своё место, но Фёдор запретил. Девочка беспрепятственно ходила по комнатам, рвала в огороде сладкие стручки гороха, объедала с кустов первую смородину. Анна Егоровна молчала. А так хотелось надавать девчонке по рукам, чтоб позволения спрашивала, прежде чем рвать. Но Линора не спрашивала, а Фёдор с Дарьей только радовались, глядя как она облизывает чёрные от ягод пальцы. Зато хоть плакать перестала.

К новым родителям девочка привыкла, Дарью звала мамой Дашей, а Фёдора дядей Федей, на что он не обижался, а Дарья шептала в Линорино ухо: «Какой он тебе дядя? Он теперь твой папа, а ты его дочка, так и в метрике твоей прописано: Офицерова Элеонора Фёдоровна».

– Мама Даша, я на чердаке домик малюсенький видела. Кто в нём живёт? А почему дверка такая маленькая, для кукол, что ли?

– Это чтобы Избяному кланяться не забывали, – говорила Дарья дочери. И рассказывала сказки про домового. Линора сказкам верила, относила домовому на чердак еду и питьё и удивлялась, почему он ничего не ест и не пьёт.

– А он вприглядку ест. Уж так у них, домовых, водится: на медок поглядит-полюбуется и вроде как сыт.

У матери не поймёшь – то ли смеётся, то ли всерьёз говорит. За трубой скрежетало, шебуршило. А заглянешь – нет никого. Даже мышей нет, кошка Марфа всех повыловила. А только – не нальёшь в блюдечко молока да не насыплешь горстку зерен, останется Избяной голодным, будет стонать всю ночь.

– Да это ветер в трубе гудит.

– Тихо днём-то было. Откуль ветру взяться?

От Дарьи девочка знала, что у Избяного много работы: отводить от дома беду, сторожить хозяйство, беречь скотину от сглаза и от хворей. Ещё она помнила, что своим внезапным появлением домовой предостерегает об опасностях, а если покажется в чёрном или заплачет-запричитает – быть беде.

Линора угощала его леденцами. Ещё она связала из остатков шерсти крошечный коврик и постелила перед дверкой его домика. Коврик получился красивый. А Избяной по-прежнему платил за добро злом. Девочка защемляла пальцы дверью, простужалась от малейшего сквозняка, падала ночью с кровати и прикусывала до крови язык. А однажды упала на кирпичи, которые Фёдор вечером сложил в аккуратный штабель. Утром несколько кирпичей, с самого верха, неведомо как оказались на земле, и Линора заходилась криком от боли в разбитых коленках.

– Бог наказал, – сказала Анна Егоровна.

Дарья не сдержалась, ответила зло:

– И вас, мама, накажет за эти слова. И вам будет больнее, чем Линоре.

А Фёдор думал о том, что Бог наказывал девочку слишком часто и слишком жестоко. А может, не Бог это вовсе.

* * *

До сентября оставалось три недели. Десятилетняя Линора сильно вытянулась за лето, школьная форма стала мала, и Фёдор привёз из города новую. Линора запрыгала от радости, напялила на себя платье, измятое, словно его жевала корова. Анна Егоровна так и сказала, а платье велела снять: «Поглажу, потом красоваться будешь».

Линора ждала, пока накалится на печной конфорке чугунный литой утюг, и любовалась новым платьем. Гладила руками манжеты, расправляла воротничок, трогала блестящие коричневые пуговки и вздыхала. Анну Егоровну забавляло нетерпеливое ожидание, написанное на девчонкином лице, и смешили по-взрослому длинные вздохи. Она сбрызгивала материю, веером выпуская изо рта воду, любовно смотрела на идеально выглаженную складку и переходила к следующей, краем глаза наблюдая, как Линора крутит пуговицу на школьном фартуке. Открутит ведь. Анна Егоровна вознамерилась отобрать у неё фартук, отставила утюг на край стола. Ставила-то вроде на подставку, а оказалось – мимо. Утюг свалился ей на ногу и прожёг ступню до кости. Егоровна испустила хриплый крик и потеряла сознание. От сладковатого запаха горелого человеческого мяса Линору замутило, она выбежала из избы с криком: «Папочка Федя! Скорее! Там бабушка!»

Впервые за десятилетнюю жизнь она ощутила чужую боль как свою, впервые назвала Анну Егоровну бабушкой. И пока Фёдор бегал в медпункт за фельдшерицей, а Дарья смачивала нашатырём чистую тряпицу и приводила свекровь в чувство, – Линора сидела во дворе на брёвнах и плакала от страха.

Невесткиных слов о том, что ей будет больнее, чем Линоре, Егоровна не вспомнила, не до того ей было. Зато вспомнил Фёдор. Даша в негубинской избе своя, а Фёдор с матерью чужие, и Линора чужая. Вот и пакостит им Избяной. Девчонку не щадит, теперь вот мать изувечил… Надо бы избу освятить.

Фёдор не знал одного: становясь из доброго злым, домовой не может вернуться в прежнее состояние. А молитвы против него бессильны.

* * *

Молодой священник, которого пригласили освятить избу, окурил ладаном комнаты, обходя по кругу слева направо и читая «50-й псалом» и «Символ веры». Осенил крестным знамением все углы, дверные проемы и окна. Хотел было подняться на чердак, но Дарья сказала, что не нужно. Дом строил её дед, никогда в нём бесовской силы не водилось, да и откуда взяться? Живём по-христиански, посты соблюдаем, бога не гневим.

Священник покивал, соглашаясь, но лестницу всё же окропил, прочитав «Отче наш». Затем обрызгал святой водой хлев и сарай и откланялся, отказавшись от вознаграждения: благие дела награды не требуют. Деньги Фёдор незаметно сунул ему в карман, проводил гостя до калитки и долго благодарил.

Свекровь с того дня не могла ступить на больную ногу. Ожог получился глубокий, рана мокла, не заживала. Анна Егоровна присыпала её порошком стрептоцида и выходить могла только на крыльцо. А Линора ушибалась обо все углы, резала пальцы травой и загоняла в босые пятки занозы.

– Мама Даша, почему домовой меня не бережёт? Потому что я чужая?

– Да какая ж ты чужая, как у тебя язык повернулся такое говорить?

– Это не я, это бабушка Аня сказала. Что я тебе никто, и папе тоже никто. Мама, а никто – это как?

– Ты её не слушай. Осерчала на тебя за что-то, вот и сказала со зла.

– Она не про меня, она про всех говорила, и про папу Федю, и про себя. Что мы здесь чужие, домовик за тобой приглядывает, а за нами не хочет, вредит.

– Приглядывать, говоришь, не хочет? Да рази за тобой уследишь? Он старый уже, домовик, дом ещё прадед мой строил… дедушки Гришин дед. А ты бегом-кувырком носишься и под ноги не смотришь.

Линора обещала смотреть под ноги и по-прежнему ходила в синяках.

– За что тебя мать-то побила? – выспрашивали деревенские. Да только из Линоры слова клещами не вытащишь: сама, мол, упала, никто меня не бил.

Линора говорила правду: Дарья никогда не поднимала на неё руку. А ушибалась девочка постоянно. Ночью по нужде встанет – в сенях об ларь ударится. Ларь тот у стены стоял, а словно бы сам подвинулся да на дороге встал. Углы железом обитые, от них синячище на весь живот. На пруды с ребятами купаться пойдёт, все на неё смотрят сочувственно и никто не верит, что – об ларь сама ударилась.

То в избе на ровном месте упадёт, да об пол лицом приложится. Григорьевна отвела девочку к дождевой бочке и велела кланяться. Линора от удивления перестала плакать:

– Это как? Зачем бочке кланяться?

– Это говорят так, – улыбнулась Дарья. – Ты лицо-то в бочку окуни да подержи сколько сможешь. Дождевая вода боль снимает.

Линора «кланялась» бочке до вечера, время от времени подбегая и опуская лицо в прохладную воду. На ночь Дарья поставила ей компресс из капустного листа. Да не помог компресс тот. Утром Линора в зеркало глянула – щека синяя, губа разбита и нос распух. Как с таким лицом на люди показаться?

Она и не показывалась, в избе сидела как пришитая. Да на беду соседка к Григорьевне зашла за какой-то надобностью. Увидела девчонку и забыла зачем пришла, из избы выметнулась, по дворам побежала рассказывать – Григориха-то дочке неродной всё лицо разбила, не пожалела. Хуже мачехи!

Никто не узнал, что «мачеха» просидела всю ночь у дочкиной постели, сменяя компрессы на горящем лице и осторожно промакивая слёзы, бегущие ручейками из Линориных глаз.

– Доча ты моя несчастная, как же тебя угораздило? Вчера с крыльца упала, спину об ступеньки ссадила, теперь вот – лицом в пол… Ты бы хоть руками упёрлась, когда падала.

– Я стакан в руках держала. Ты же сама меня позвала, сказала, беги, воды принеси, плохо мне. Я и побежала. А половица сама поднялась, а после обратно легла.

– Не звала я тебя. И воды не просила, помстилось тебе. А половица гвоздями прибитая, она подняться никак не могла.

– Я сама видела. Ты мне не веришь?

Григорьевна верила. Избяной выживал девочку из дома: не признавал чужих, а Линора ей по крови чужая. Дарья потрогала злополучную половицу. Та не шелохнулась, лежала крепко. Да и как ей шелохнуться, коли она гвоздём аршинным к полу прибитая?

С Фёдором они проговорили полночи. А утром объявили Линоре, что учиться она теперь будет в городе, в школе-интернате. Линора плакала и умоляла её оставить (в деревне была школа-восьмилетка). Но приёмные родители были непреклонны.

Сбагрили девчонку и рады, шептались деревенские.

* * *

К интернату Линора привыкла, как и к тому, что её не забирали домой на выходные. А на каникулы приезжала домой, и не было в деревне семьи счастливее Офицеровых. Дарья закармливала девочку сладостями, пекла блины, которые Линора густо намазывала яблочным вареньем и, свернув трубочкой, окунала в сметану. На родителей за интернат не обижалась, взахлёб рассказывала о девочках, с которыми жила в одной комнате, об учителях, которые оказались хорошими и добрыми, лучше, чем в клятовской восьмилетке. Хвасталась дневником, где жирные бокастые пятёрки соседствовали с красиво выведенными четвёрками и изредка мелькали стыдливые тройки.

За четвёрки девочку хвалили, за пятёрки возносили до небес, а троек не замечали. – «Бог с ними, с тройками. У кого их не было? Девчонка цельный год в интернате, никто не пожалеет, никто слёз не вытрет» – говорил жене Фёдор. Дарья с ним соглашалась. А Линора радовалась – каждому дню, проведённому в родном доме, каждому солнечному утру. На чердак мать подниматься запретила, сказала непонятное: «Не буди лихо, пока оно тихо».

А Избяной словно по ней соскучился и теперь звал поиграть. Гномик в красной рубашке и красных штанах выглядывал из за угла сундука, прятался за дверцей шкафа, дразнился, озорно высунув узенький красный язык. Линора подбегала и захлопывала дверцу. Попался! Но в шкафу никого не было.

– Мама, я домового видела опять! Маленький такой, в смешных одёжках. Покажется и исчезнет, будто в прятки играть приглашает.

– Ты с ним играть не вздумай, не то убьёшься, как в прошлый раз. Прячется он, а тебе дела нет, книжку возьми почитай али на улку пойди, – поучала Дарья. – А в чём видела-то? Что на нём надето было?

Услышав, что домовик был одет в красное, успокаивалась. Сама Дарья видела его за всю жизнь несколько раз, в домотканых серых штанах и цветастой рубашке. Но однажды Избяной показался ей в чёрном.

Свекровь тогда сильно простудилась, маялась кашлем. Травяные отвары не помогали. Дарья отнесла фельдшерице крынку сметаны, чтобы та научила её ставить больной уколы, и колола сама.

– Спасибо, доченька, – прочувствованно благодарила свекровь. – фершалка-то как иголку всадит, так охнешь. А у тебя рука лёгкая, я и не чувствую совсем. Вы только в больничку меня не отдавайте, умру ведь там. Не отдашь?

Анна Егоровна пытливо заглядывала в Дашины глаза. И вспоминала, как наговаривала на неё Фёдору, возводила напраслину. А та ей добром платит за зло.

– Что вы такое говорите, мама! Никуда мы вас не отдадим, сами вылечим. Лекарство Федя из города привёз, беспременно помочь должно. Я курицу зарубила, супчик вам сготовила. Линоре тарелку налила, а больше не дам, щами крапивными обойдётся. Она их любит, со сметанкой-то. А вас бульончик живо на ноги поднимет, вот увидите! Фельдшерица сказывала, курятина для больного шибко полезная. Покушайте вот.

Дарья подносила к свекровиным губам деревянную ложку с наваристым бульоном, та послушно открывала рот, бормотала растроганно: «Спаси тебя Христос, доченька».

И наконец пошла на поправку.

На радостях Фёдор переколол и сложил в поленницу дрова, месяц пролежавшие в сарае, сделал сиденье для верёвочных качелей и срубил под корень старый вяз, распилив ствол надвое. На траве остались лежать два суковатых бревна. Невзирая на Дарьин запрет, Линора любила залезать на них и прыгать с бревна на бревно. И допрыгалась. Поскользнулась на мокрой коре и упала лицом на сучок. С подбородка стесало мясо почти до кости.

Дарья, у которой от дочкиного крика темнело в глазах, нашла в шкафу чистый лоскут, смочила водой и густо присыпала порошком стрептоцида. Приладив повязку, туго обмотала девочке голову платком, укачивала на руках как маленькую, утишая боль приговорками: «Уйди-пройди боль со двора, в тёмном лесе заблудись, на болоте сгинь. А коль до леса не дойдёшь да болота не найдёшь, так ступай боль во чисто поле, иди боль на четыре стороны, ищи себе другой дом, другого хозяина. В том дому тебе жить-пировать, спать-ночевать, друзей-врагов наживать. А сюда дорогу забудь».

Под её монотонное бормотание Линора уснула. Спала беспокойно, вздрагивала и всхлипывала. Дарья, у которой от долгого сидения затекли ноги, боялась встать, чтобы её не разбудить. Бородушку ссадила до мяса, хорошо хоть глаза целые остались, спасибо Избяному, уберёг.

На крыльце сидела долго. Потом осторожно поднялась, со спящей Линорой на руках вошла в дом. После солнечного двора сени казались сумеречно-тёмными. Темнота была живой, мохнато клубилась в углах, наплывала под ноги серым облаком. Со свету, оно понятно. Но до чего чудно! Дарья постояла, давая глазам привыкнуть. Через минуту из темноты выступили сложенные в углу кирпичи (муж собрался перекладывать печь, да заболел не ко времени) и окованная железом скрыня – материна память, которую Фёдор вознамерился было вынести во двор, а Дарья не дала, велела поставить в сенях.

К ногам подкатилось что-то чёрное. Может, соседская кошка? Но что ей делать в их доме? Дарья не успела додумать про кошку, как на неё уставились два рыжих глаза. Мигнули и исчезли, а чёрное оказалось кафтаном, из-под которого виднелись две крошечные ножки в чёрных обутках. Ножки просеменили в дальний угол и пропали. Померещилось, решила Дарья. Прижимая к себе Линору, вошла в избу. Свекровь спала.

– Мама, просыпайтесь, на закате ложиться нельзя, ночью спать не будете. Беда с девочкой нашей приключилась, расшиблась на брёвнах-тех, да сильно как!

Дарья бережно опустила дочку на кровать, укрыла одеялом. Собрала на стол, позвала Анну Егоровну:

– Мама, ужинать идите.

Свекровь не отозвалась.

Подошла, тронула за плечо. На Дарью смотрели последним взглядом серые глаза, не упрекая и не укоряя ни в чём. Прощались.

Забыв о спящей Линоре, Дарья опустилась на пол и завыла.

6. Перемены

К началу девяностых в Клятово оставалось тридцать шесть дворов. На стыке двух эпох страна жила в ожидании чего-то нового, неизведанного и пугающего. А здесь, в деревенской дремотной глуши, время текло лениво, принося неспешные изменения, словно выталкивало на берег неповоротливые брёвна-топляки. Пруды обмелели и заросли камышом, рыбу выловили бреднями подчистую, а кормивший всю область совхоз приказал долго жить.

Перемены начались, когда у бывших совхозных земель объявился новый хозяин, коннозаводчик Баяр Джемалов. Непривычное для слуха имя мужики переделали в боярина, не подозревая, как близки к истине (Баяр переводится с монгольского как барин, господин), и за глаза называли хозяина барином, а себя – крепостными. Новый хозяин очистил и углубил пруды, соединил узкими каналами и подвёл к ним протекавшую поблизости мелкую речушку, находчиво изменив её русло.

Деревня надолго лишилась тишины: днём и ночью на прудах шумели землечерпалки, скрежетали гусеницами экскаваторы, натужно ревели самосвалы. Зато для всех нашлась работа, за которую Баяр щедро платил и строго спрашивал. Все жилы из нас вытянул, говорили меж собой мужики. И, переиначив известную поговорку, работали не за совесть, а за страх. Через год деревню окружало полукольцом рукотворное озеро. Купленная на «боярские» деньги и заселённая в него рыбья мелочь подросла, остепенилась и обзавелась потомством. А название так и осталось – Пруды.

Совхозное захудалое стадо «боярин» выгодно продал мясокомбинату, а коровник перестроил в конюшню. Выписал из Туркменистана ахалтекинских скаковых лошадей и в придачу к ним – тамошних конюхов, для которых построил кирпичные дома. Семейные пары жили в отдельных квартирах, неженатые – в общежитии. На бывших совхозных полях колосился овёс, на выпасных лугах зеленели сочные густые травы, а здание совхозного правления, перестроенное на восточный лад, звалось административным офисом.

Конематки и жеребцы содержались в каменных утеплённых конюшнях: летом в них сохранялась прохлада, а в суровые зимы лошади не мёрзли. На открытом малом ипподроме длиной семьсот метров, устроенном перед конюшнями, тренировались молодые рысаки. Двухлетних животных, которым требовалась нагрузка сильнее, переводили на большой ипподром (длина круга полтора километра), расположенный за территорией усадьбы. Через пять лет на конном заводе было сто конематок, а в Клятово насчитывалось пятьдесят дворов. Работы хватало всем. На территории бывшего совхоза «Заря коммунизма» стараниями Джемалова коммунизм был-таки построен – правда, для лошадей. Людям же приходилось трудиться, помня известную поговорку: работа черна, да денежка бела.

– Почем нанялся? – шутили меж собой мужики. – Да в неделю работать семь дней, а спать на себя.

– Рукам работа – душе праздник, – усмехался Баяр.

– Тебе-то праздник… – ворчали мужики себе под нос.

И не знали, чего ему стоило – поднять с нуля конный завод, расплатиться с банками-кредиторами, спать четыре часа в сутки и думать, думать, думать…

Не зря пословицу сложили: если ты думаешь, думай обо всём. Конезавод обошёлся Джемалову в астрономическую сумму:

1. Закрытые манежи для тренинга лошадей в непогоду.

2. Конюшня для кобыл.

3. Конюшня для молодняка до двух лет.

4. Конюшня для молодняка в тренинге от двух до трёх лет.

5. Две «бочки» (круглый манеж диаметром от 15 до 23 метров с ровным мягким грунтом) для обучения молодых лошадей.

6. Манеж для случки кобыл, душ, солярий, кузница, шорная мастерская, раздевалки персонала, технические помещения.

7. Конюшня жеребцов-производителей с индивидуальными денниками, солярием и душем на шесть голов.

8. «Бочка» для жеребцов.

9. Сенохранилище.

10. Хранилище кормов и подстилки.

11. Автовесы.

12. Навесы для автомобилей и сельскохозяйственной техники.

13. Трансформаторная подстанция.

14. Проходная и пункт охраны.

15. Администрация.

16. Два жилых пятиэтажных дома для туркменских конюхов и их семей.

Слух о Джемаловском конезаводе разлетался конским стремительным бегом, на лошадей приезжали смотреть из Москвы и Петербурга, восхищённо цокали языками и расточали похвалы. Выносливые ахалтекинцы с природной широкой рысью приносили своим владельцам победы в профессиональном спорте и стоили заоблачно.

Клятовских мужикиков и парней к лошадям не подпускали, доверили чистить денники и наполнять овсом кормушки. К своим помощникам конюхи-туркмены относились без кичливости, делились секретами ухода за лошадьми. При встрече с деревенскими улыбались и вежливо здоровались. Но клятовские категорически отказывались отдавать за них дочерей. Отношение молодёжи к пришлым было иным: девушки, невзирая на отцовские строгие запреты, засматривались на красивых белозубых ребят, молодых парней восхищало их умение управляться с лошадьми и великолепная джигитовка, а деревенские мальчишки забросили все забавы и днями пропадали на конном дворе, где брались за любую работу, ничего не требуя взамен.

Конюхам хозяин верил как себе самому. На помощников смотрел будто не видел, а мальчишек предупредил, чтобы в загоны не заходили и к лошадям не приближались: укусят или ударят в грудь кованым копытом. Мог бы и не предупреждать: конюхи своё дело знали, кнутом огреют так, что дорогу к конюшне забудешь надолго.

Гостей Джемалов принимал радушно, сам выводил из денника понравившегося покупателю коня. С деревенскими дружбы не водил, при встрече кивком отвечал на приветствие и шёл дальше.

У Баяра был сын, двадцатипятилетний Баллы́, чьё имя переводилось как «медовый» и вполне соответствовало внешности. Клятовские девчата провожали Баллы́ глазами и вздыхали ему вслед, парни вознамерились поучить туркмена уму-разуму – и испытали на себе железные кулаки джемаловских конюхов, которые появились словно из ниоткуда, в несколько ударов уложили всю компанию в придорожную грязь лицом, отстегали кнутами до кровавых рубцов и заставили есть землю.

Клятовские усвоили урок и оставили Баллы в покое. По деревенским улицам он ходил, постёгивая себя по сапогам кожаной плёткой, глядел на всех со снисходительным прищуром и белозубо улыбался в ответ на робкое «здрасте вам». Сына коннозаводчика уважали, пожалуй, сильнее, чем его отца: Баллы от людей не отворачивался, просьбы и жалобы выслушивал не перебивая, а если обещал замолвить о ком словечко отцу, то всегда выполнял обещание. И клятовские получали – кто телегу конского навоза, кто долгожданную работу, кто денег в долг, за которые Джемалов не брал процентов, если их возвращали в срок.

– Ходит, смотрит… А вот спроси у него, чего он ходит? Чего ему надо-то?

– Дак известно чего. Кровь в нём играет – как у папашкиных жеребцов. Девку по сердцу выбирает, всё не выберет никак.

– За него любая пойдёт. Отец-то миллионщик. Будет жить как у Христа за пазухой.

– Кой тебе Христос, чего буровишь-то? Они мусульманы, своему богу молятся.

– Бог-то один, молиться ему всё едино как. А только зря наши девки глаза об него трут. Ему Верка Кожина глянется, глаз положил.

– Как положил, так и сымет. Степан дочку за басурмана не отдаст, видит Бог.

– Что ты про Бога заладил… Решать-то не Бог будет, Баяр со Степаном.

Приметливые клятовские мужики угадали верно: Баллы́ приглянулась четырнадцатилетняя дочка Степана Кожина. А она и не помышляла о любви. Каталась зимой на санках с горы, на Рождество ходила с подружками по избам, распевала колядки и объедалась сладостями, на Ивана Купалу плела венкии, подражая взрослым девушкам, гадала на суженого. И сама о том не ведая приворожила-присушила Джемалова-младшего агатово-чёрными длинными ресницами – такими же, как у отцовой любимицы, жеребой кобылы Дюрли (в переводе с туркменского: жемчужина). Обжигала озёрным холодом глаз, которых не опускала при встрече, как того требовали приличия. Искушала-дразнила губами – по-детски капризными в её неполные пятнадцать лет. «Семнадцать исполнится, присылай к Кожиным сватов» – сказал Баллы отцу. – Калым богатый дам, не откажет Степан, отдаст дочку. Он на деньги падкий, за рублём на пузе поползёт».

Баяр пробовал было его увещевать, мол, люби кого хочешь, а женись на своей. Да где там… Баллы не сводил с Веры глаз, о другой не хотел даже слушать. И не знал, что в своих снах Вера видела не его.

7. Солоно хлебавши

Конезаводчик миллионер, а мы как были нищими, так ими и остались, вздыхали деревенские. Клятовская молодёжь перебиралась на жительство в Котлов. Старики умирали, обветшалые дома продавали на дрова. Половина деревенских изб приобрела статус дач. Старожилы пекли по избам пироги, ходили к соседям гонять чаи с разговорами и смотреть телевизор.

У Офицеровых телевизор цветной, дочкин подарок. А живут одни: приёмная дочь после интерната домой не вернулась, осталась в городе. Получая паспорт, сменила ненавистное имя Элеонора на благозвучное Лидия. Окончила профтехучилище по специальности повар-кондитер и работала в котловском кафе, а по выходным бегала на танцы. Вышла замуж за нескучного паренька и уехала с ним в город с красивым названием Заозёрный, от Котлова за триста шестьдесят километров, а от Клятово за триста шестьдесят восемь. Родила сына и через пять лет развелась, не выдержав мужниного разгильдяйства и пьянства.

Тем летом она отвезла пятилетнего Гриньку к матери в деревню, о чём горько жалела: мальчик сорвался с чердачной лестницы и чудом остался жив. На чердак он залез с ловкостью циркача, а когда спускался, ступенька хрустнула под ногой и сломалась. Повиснув на руках, Гринька соображал: покричать бабушке, чтобы его сняла, или спрыгнуть. Прыгать было страшно. Звать бабушку – ещё страшнее: отругает, что полез куда не надо, да веником по заднице отходит. Так уже было, Гринька больше не хотел. Да и не услышит баба Даша из сарая. А руки уже устали. Гринька зажмурился и прыгнул. И распорол голень о стоящие внизу вилы.

Линора увезла его, орущего, в котловскую больницу, не доверив местной фельдшерице. В больнице укололи обезболивающее, зашили рану и велели прийти через неделю, снимать швы.

Пока не отошёл наркоз, Гринька чувствовал себя героем. Врач ему так и сказал: «Ты у мамки молодец, просто герой!»

Линора думала иначе:

– Ты зачем на чердак полез? Тебе кто разрешил?!

– Никто не разрешил. Баба Даша в сарае была, она не видела. Я уже три раза лазил, я умею. Там ступенька сломатая была, я и упал.

– Сломатая… На чердак лез, целая была, а как спускался, сломалась? Кто ж её ломал-то? Признавайся, что со ступенькой делал? Ногой по ней вдарил али сразу обеими?

– Ничего я не делал, она сама. Я вниз спускался, она ка-аак хрустнет! А я висю и думаю, прыгать или бабу Дашу позвать.

– Чего ж не позвал-то?

– Сарай-то далеко, она не услышит, а я висеть уже устал. Ма, а я правда герой?

– Герой, герой… башка с дырой!

Больше она в Клятово не ездила: не смотрит мать за мальцом, ведь насмерть убиться мог. Злилась на мать, а думала про Избяного. Его рук дело, больше некому. Да и вилы кверху зубьями – кто ж ставит? Мать никогда не ставила.

Сына Линора растила одна. Приёмным родителям, которых искренне считала родными, отправляла посылки и денежные переводы. Сама в деревне не появлялась: боялась не так за себя, как за сына.

А в августе девяносто шестого приехала на пятидесятилетний юбилей Фёдора. Привезла богатые подарки и двенадцатилетнего Гриньку. Дарья не могла насмотреться на внука, угощала черничным вареньем и сладкими стручками гороха. Фёдор смастерил на скорую руку качели, перекинув через толстый берёзовый сук купленную в городе для хозяйственных надобностей крепкую верёвку, и смотрел, как Гринька бесстрашно раскачивается, взлетая выше забора.

По деревне Линора ходила павой и каждый день меняла платья. По выражению Фёдора, мела хвостом. С бывшими подружками вела длинные разговоры и без удержу хвасталась – ассортиментом ресторана, в котором работала поваром; городской квартирой, в которой две отдельные комнаты; сыном, который в свои двенадцать знает английский и мечтает стать разведчиком. На вопросы о муже отмахивалась: «Был муж, да объелся груш. Другого найду. Он себе машину забрал и гараж, а квартира нам с Гринькой осталась, и мебель, и телевизор. Живу как королева, сама себе хозяйка».

Линора хвасталась, подружки кивали и перемигивались: всякая лиса свой хвост хвалит, проворонила мужа и радуется непонятно чему.

Родителям Линора объявила, что останется в Клятово до сентября: у неё две недели отпуска и неделя отгулов. Про отгулы Фёдор не понял: что за отгулы такие, от кого гуляет? Но спрашивать не стал, радовался, что дочь с внуком уедут не скоро.

Оставив Гриньку на попечение матери, Линора проявила живой интерес к джемаловским лошадям и днями пропадала на конеферме, где под присмотром Баллы осваивала премудрости верховой езды. Мимо яблоньки яблочко не падает, шептались деревенские, намекая на Дарью, в свои семнадцать лет опозорившую родителей.

Фёдор, узнав, что Линору видели с Баллы Джемаловым, был вне себя от ярости.

– Ты, Линка, зачем приехала? По конюшне джемаловской хвостом мести? Баллы двадцать шесть, а тебе за тридцать. Он натешится да отвалит, ты поплачешь да уедешь, а нам с матерью каково – гулялово твоё терпеть, соседям в глаза смотреть?

– Гулялово… Слово-то какое выискал. Я, может, замуж выйду за него. Ему на вид все тридцать дашь, а он меня девчонкой считает, не знает, что мне тридцать три.

– Не знает, так узнает. В загс расписываться поедете, он в паспорток твой глянет, а там чёрным по белому циферки: год рождения шестьдесят третий.

– Сейчас можно без росписи жить. Называется гражданский брак, и ничего в этом нет зазорного.

Отец на полуслове замолчал, вспомнив, как прибежала к нему среди ночи семнадцатилетняя Даша, как тащила его за руку на луг и плакала. Не согреши они тогда, Дашу выдали бы за Степана. Так есть ли у него право упрекать свою дочь? Может, с Баллы она будет счастлива?

Нет! – перебил сам себя Фёдор. У них с Дашей не было другого выхода, а у дочки он есть.

Его молчание Линора истолковала по-своему. И глядя с торжеством в отцовские глаза, в которых смешалось раскаяние и сожаление – словно не она, Линора, а он был перед ней виноват – заявила, что она уже взрослая и отчитываться перед ним не обязана.

Фёдор имел с Баллы тяжёлый разговор, из которого узнал, что Линора не девка, а взрослая баба; что Баллы ничего ей не обещал и о свадьбе разговора не было. Сама на него запрыгнула, а он не смог отказать. Баллы так и сказал: запрыгнула, и у Фёдора потемнело в глазах от ярости.

Тем вечером он впервые поднял руку на дочь. Лупил ремнём, не глядя куда попадёт и приговаривая: «В детстве пальцем не трогал, жалел. А не надо было жалеть. Дожалелся. Про тебя частушку уж сложили, не слыхала? Как приехала Линора, наряжалася в обновы, добегала до гумна, с Баллы любилась дотемна!» У частушки был матерный конец, который Фёдор озвучивать не стал.

Линора закрывала руками голову и молча пятилась от отца, а когда пятиться было уже некуда, вжалась в стену, всхлипывала от ударов. Прощенья не просила, знала, что виновата.

Фёдор бил дочь вполсилы. Он же не зверь, он долг отцовский выполняет. Кто же её вразумит, если не отец? Закончив «вразумлять», заправил ремень в брюки и ушёл в сарай. Нашарил в соломе припрятанную от Дарьи бутылку водки и выхлебал до донышка. А утром сел за баранку. И разбил машину, свалившись на ней в овраг и «счастливо» отделавшись сотрясением мозга. Из котловского автопарка Офицерова уволили, за машину присудили выплатить автопарку ущерб в размере её стоимости. Откуда денег взять?

Выручил Джемалов, выплатил штраф целиком, а Фёдора взял на работу трактористом, и теперь тот трудился, отрабатывая долг и не получая ни копейки. Дарья называла Баяра благодетелем, молилась за его здоровье перед Семистрельной иконой Божьей матери, нимало не смущаясь тем, что конезаводчик иной веры.

– Ты ещё за лошадей его помолись, – ворчал Фёдор.

– А и помолюсь! Тебя эти лошадки от тюрьмы спасли. Аль забыл уже?

– Не забыл. А вот ты, видать, забыла, как сынок евойный с Линкой нашей гулеванил. Здоровья ему желаешь. Да чтоб он в землю провалился восемь раз!

– Линора сама виноватая. Сказывала, на лошадей поглядеть пошла, а сама вокруг Баллы отиралась, язык об него обмолачивала.

Фёдор открыл было рот – возразить, как вдруг со двора донёсся отчаянный рёв.

Гринька сорвался с верёвочных качелей и, пролетев через двор, приземлился на живот.

– Долетался, космонавт? Говорили тебе, не раскачивайся шибко, – начала Даша. Гринька перестал реветь и слушал.

– Ты погляди, Дашутка… – Фёдор протянул ей верёвку. – Верёвка-то новая, три дня как повесил, а перетёрлась. Домового проделки. Уезжать надо Линке, и́наче – беда.

– Уезжать. Так она тебе и уедет. Она Баллы окрутить намерилась, замуж за него собралась. А Гринюшка, коли за ним в оба глаза не глядеть, насмерть убьётся или на прудах утопнет, вот – чует моё сердце! Моя в том вина.

– Заладила… Ты-то в чём виновата?

Дарья опустила глаза, не в силах признаться мужу, что все беды в их семье из-за неё. Обижала Избяного, вот и мстит теперь, причиняя боль тем, кого она любит. И ещё в одном не посмела признаться. В любви, о которой Фёдор не знает, и не надо ему знать. И Степан не знает. Горькая она, как рябиновая ягода, последняя-то любовь, Дарья одна её переможет.

* * *

Из привезённого деликатесного мяса со странным названием вырезка Линора решила приготовить медальоны (фр. Filet mignon – маленькое филе, медальон – отрез тонкой части говяжьей вырезки, используется для приготовления деликатесных блюд). Нож неожиданно резанул по пальцам. Дарья перевязывала дочери руку и ворчала:

– Вырезка твоя сама про себя говорит: резать начнёшь, все пальцы вырежешь. Дай-кось, я сама. – И забрала у Линоры нож.

– Гринька где? – Линора бросилась к окну.

Пришла очередь Гриньки, поняла Дарья. Не сводила с внука глаз, стерегла-караулила каждый шаг. И не устерегла-таки. Гринька решил сделать деду подарок – поколоть дрова. Представлял, как дед увидит аккуратную поленницу и спросит: «Кто ж такой умелец, все дрова переколол?» А Гринька ответит: «Это я, деда».

Поленницу Гринька видел в кино, а топор никогда в руках не держал. Встал раньше всех и принялся за дело. Это оказалось непросто: полешки не желали стоять и падали, едва на них опускалось лезвие топора. Гринька придерживал их левой рукой, а правой со всей силы бил топором, стараясь попасть точно посредине. А попал по руке. Топор рассёк мышцу большого пальца, задел кость и чудом не тронул сухожилие.

Через два дня Линора собрала вещи и уехала, расцеловав на прощанье родителей. Гринька бережно держал левой рукой правую, с прибинтованным к ладони мягким валиком и торчащим в сторону большим пальцем, который в котловской больнице зашили и наложили на него шину. Хмуро кивнул деду на прощанье и отстранился, когда бабушка хотела его поцеловать.

Заговорил он, когда такси отъехало от дома.

– Ма, а палец скоро заживёт?

– Скоро.

– А шрам навсегда останется? Как на ноге?

– Шрам останется. Но это даже хорошо, мужчину украшают шрамы. – Линора хотела подбодрить сына, но тот неожиданно всхлипнул.

Проговорил дрожащим голосом:

– Как я теперь разведчиком буду? Меня же по шраму узнают. Ноги-то в брюках, а руки-то голые!

– А ты перчатки носи, – посоветовал шофёр.

Гринька шмыгнул носом и задумался.

– Перчатки зимой. А летом как же?

Настал черёд задуматься шофёру.

– Летом тоже можно носить. Есть такие, из тонкой кожи. Лайка называются.

– Лайка? Собачьи, что ли? Ну, вы скажете… Они же лохматые!

Про собак Гринька угадал, хотя историю не учил, да и не найти такого в учебнике. Сырьём для производства лайковых перчаток в России были когда-то русские псовые борзые. После отмены крепостного права в 1861 году большие барские охоты развалились, крестьяне, получив свободу, в псари не стремились – заплатят за сезон, а дел на целый год, – и собак целыми псарнями сдавали на перчатки. Из них получалась самая тонкая лайка.

– Почему собачьи? – возмутился задетый за живое шофёр. Чёрт его знает, из кого делают эти перчатки…. – Из кошачьих шкурок, наверное, шьют. Или из мышиных.

– Ну, вы скажете… Мышиные я не хочу. И кошачьи не хочу, – заявил Гринька.

– Лайковые перчатки шьют из козлиной кожи, – подала голос Линора.

– А козлу больно, когда с него кожу снимают? Он кричит? – спросил Гринька.

Шофёр крякнул. Вот же садист малолетний, додумался.

– Его убивают сначала. Потом кожу снимают, – спокойно сказала Линора.

– Тогда всё окейно, – согласился мальчишка.

– Что – всё?

– Что убивают.

Шофёру такси изрядно надоел этот странный для двенадцатилетнего мальчишки разговор. Парню, похоже, не повезло: перелом большого пальца самый опасный. Если бы мизинец сломал или указательный, это ещё ничего. А так – будут проблемы с подвижностью кисти. Сестра шофёра работала в больнице хирургической медсестрой, и о переломах он знал всё.

Впрочем, его это не касается. Довезёт своих пассажиров до железнодорожной станции и уедет. А они поедут в Заозёрный. От Котлова часов пять, не меньше, да поезда ждать… А мальчишка не замолкает. И всю дорогу дамочке придётся отвечать на его вопросы. Это ж какое терпение надо иметь!

* * *

Проводив дочь с внуком, Дарья долго лежала без сна, глядела в потолок. Мысли метались по кругу: приехали, Линора сказала, до сентября, а прожили десять дней и уехали. Как такое может быть? И больше не приедут. Линора так и сказала: «Ноги моей в вашем Клятово-проклятово не будет!»

Как такое может быть?..

До яблочного Спаса оставалось больше недели, но Дарья нарвала с каждой яблони по десятку яблок: ароматную, налитую соком папировку, полосатые коричные с блестящей кожурой и неповторимым вкусом, медово-сладкие анисовые. Выбирала самые крупные, самые румяные. И радовалась, глядя как внук жуёт кисловато-терпкие ранетки, которые любила она сама.

Сумку с яблоками Линора, конечно, забыла. Дарья сама отнесла её в машину, открыла дверцу салона, сунула дочери в руки:

– Что ж ты яблоки не взяла? На-ка вот. В дороге будет чем зубы занять. Яблочки с ветки снятые, в городе таких не купишь.

– Спасибо, мама, – только и сказала Линора.

А больше для матери слов не нашла. Посмотрела виновато и захлопнула дверцу машины. А в чём её вина-то? В том, что сына увезла, пока он руку себе не оттяпал топором или ногу? В том, что детство своё помнит, в синяках да ссадинах? В том, что Гриньке такого не хочет?

Дарья неприязненно посмотрела на спящего мужа. Не больно-то он переживал дочерин скоропалительный отъезд, и Дарье это было неприятно. Что завтра соседям говорить? Что придумать? И соврать не соврёшь, и правды не скажешь…

Ей снилось, что кто-то плачет – тоненько, жалобно. Дарья открыла глаза. Плач из сна сменился визгливым причитанием. Избяной!

«Что тебе не спится, не лежится?» – прошептала Дарья. В мягком свете ночника по стене пробежала маленькая уродливая тень. В углу мелькнуло красное. Дарья сама отнесла на чердак подаренный ей когда-то на Восьмое марта красный платок. Годы уже не те, красное-то молодые девчата носят. Но в правлении совхоза решили иначе, и всем женщинам подарили одинаковые платки «цвета рабочей крови», как необдуманно пошутил председатель. Шутку услышали. Председателя сняли и прислали из города другого. Сапожников сдал ему с рук на руки гербовую печать, ключ от сейфа и расходные книги. И куда-то уехал на служебной машине. В деревне его больше не видели, а спрашивать боялись. Давно это было, почитай, полвека прошло, а платку износа нет. Видать, от души подарен. Да только куда она в нём пойдёт, старая стала, красное носить.

Платок Дарья отнесла на чердак и забыла о нём. А домовилиха не забыла, муженьку рубашку сшила да штаны.

Свет ночника, и без того неяркий, стал совсем тусклым. В наплывающей из углов темноте простучали по полу босые пятки. Не таится уже, ходит. Беду чует – дошло до Григорьевны.

Весь день ей нестерпимо хотелось рассказать об увиденном, но муж, как назло, с утра уехал в рейс и домой вернётся поздно. Дарья вдруг поняла, что не хочет его возвращения. Пусть бы не приезжал. Пусть бы вернулось детство, она простила бы Степану те яблоки и вышла за него замуж. Мама тогда не умерла бы, нянчила бы внуков. Степан детей любит, на Верку свою не надышится. Женился поздно, а как овдовел, бобылём живёт: не хочет, чтобы у его дочки мачеха была.

А она, Даша, матерью Верке стала бы. И любила бы её, как Линору любит. Что же она наделала? Зачем убежала в ту памятную ночь к Федьке Офицерову?

Не помня себя, Дарья выбежала во двор. Степан будто ждал её: сидел, как в детстве, на заборе. Увидел Дарью и спрыгнул вниз…

Фёдор вернулся из рейса раньше обычного. Стоял у калитки, боясь пошевелиться, и смотрел, как его жена целовалась со Степаном. Уверяла, что любит, и всегда любила, а Фёдора не бросит, потому что тоже его любит, и дочка у них, а семью разрушать грех.

– Да какой грех? Какая семья? Какая она тебе дочка?! Она Фёдору не родная, седьма вода на киселе, а тебе и вовсе никто. И детей у вас нет. От него не рожаешь, а от меня бы родила, и жили бы с тобой…

Войдя в дом, Фёдор ощутил в душе гулкую пустоту. Дом этот не его, и жена, выходит, не его. И дочь воспитала такую как сама. Правильно мать-то говорила, чужие они здесь, своими не станут. Присел к столу, покидал в рот холодную картошку, запил молоком. Лёг на диван не раздеваясь и уснул. Снилось ему, что он молодой – такой как двадцатипятилетний Баллы Джемалов. Будто вернулся из рейса, подхватил на руки выбежавшую ему навстречу восьмилетнюю Линору, поцеловал в тёплую шею, провёл рукой по волосам, пахнущим земляничным мылом: «Смотри, дочка, что я тебе привёз…»

Проснулся от негромкого бормотания: жена ползала на коленках перед образами, просила у бога прощения. А у него, Фёдора, прощения не просила.

Утром ушёл на пруды, прихватив две удочки и четверть самогона. Дарья выбежала за ним на крыльцо со свёртком в руках:

– Феденька, я бутербродов тебе… с салом, как ты любишь. Возьми-ка. Куда ж ты голодный-то?

Фёдор молча смотрел на жену. Постоял с минуту и ушёл, закрыв за собой калитку. Дарье долго помнился его взгляд – будто муж знал, что уходит навсегда. Будто хотел её запомнить.

Нашли его через неделю, вытащили из пруда багром. Пока не приехала милиция и «скорая», тело лежало на берегу. Люди стояли поодаль, негромко переговаривались и строили предположения, что могло случиться:

– У сомовьего омута четверть пустую нашли. Там и рыбалил, видать. А самогон тётки Марьин, бутыль-то приметная. Коня с копыт свалит самогон тот. Вот и Федьку свалил.

– Свалил… Что ж он, в воду по пояс забрёл и пил?

– Может, и забрёл. Я не видел, не знаю.

– А коли не видел, молчи. От Марьиного самогону никто ещё не помер, все живые-здоровые.

– Выходит, не все.

– Да замолчите вы! Покойник вот он, лежит, а вы про самогон.

– Так мы о том и говорим! Не мог Федька сам утопиться. И убить его никто не мог. За что его убивать-то?

Под сочувственными взглядами деревенских Дарья робко подошла – к чужому, мёртвому, безобразно раздутому, что не могло быть её Фёдором, но однако же было.

А после долго видела во сне объеденное раками мужнино лицо и просыпалась с криком.

После смерти мужа она не обмолвилась со Степаном ни словом. Будто умерло что-то внутри: не звало, не томилось, не желало. Днём работала уборщицей в джемаловской конторе, которую он звал по-городскому, офисом. Платили за мытьё немного, зато и работой не неволили: полы отмыла-отдраила, по коврам пылесосом прошлась, пыль со столов вытерла, пепельницы вытряхнула, цветы полила и ушла. Домой приходила засветло, крутилась по хозяйству, а вечерами шила лоскутное красивое одеяло, которое подарит Линоре, когда та приедет. Ведь – приедет же когда-нибудь?

Перебирала, складывая так и этак, пёстрые лоскутки. Перебирала в памяти вспоминания о том, как уезжала дочь – не отвечала на вопросы, вздыхала и молча кидала в чемодан платья. Как Гринька не дал себя поцеловать на прощание – у мальчишки болела рука и было не до поцелуев.

От Линоры-Лидии по-прежнему приходили обстоятельные письма и два раза в год денежные переводы. Словно и не приезжала она в Клятово, не гуляла с Баллы, не побил её отец, не разрубил себе палец Гринька. В письмах Линора сообщала, что палец зажил и больше не болит, с рукой всё хорошо. Что познакомилась с хорошим человеком, Гриньку не обижает, Линору любит, денег не жалеет на подарки. Через год о «хорошем человеке» дочь не упоминала, а Дарья не спрашивала. Деревенским говорила, что дочка вышла замуж, ну и дальше по письму: мальчишку не обижает, Линору любит, на деньги не скупится.

О том, что отца у неё больше нет, Линора узнала через полгода: Григорьевна совестилась, что деньги дочка присылает на двоих, а она одна. В ответном письме Линора просила её простить: в Клятово она не приедет, а отцу закажет в церкви молебен за упокой души. Ещё писала, чтобы мать не казнилась из-за денег: на питание она не тратит ни рубля, кормится на ресторанной кухне, и Гринька с ней.

А на Рождество прислала объёмистую посылку с диковинными консервами из оленины, гусиным паштетом в жестяных красивых баночках, крупнолистовым душистым чаем из далёкого Цейлона, и много чего было в посылке. Дарья намазывала паштет на хлеб, запивала цейлонским чаем, примеряла обновы и удивлялась: похудела, а дочка угадала с размером.

С одиночеством она свыклась. Вечерами кроила лоскутки, подбирала узоры, шила дочкино одеяло и слушала радио. Радио рассказывало о другой жизни, которой в Клятово не было, а была где-то далеко. Сотовая связь в деревне отсутствовала. Что такое зона покрытия, Дарья не понимала. И вспоминала совхозного быка Анику, знаменитого тем, что за год он покрывал шестьдесят коров. Совхозные горе-начальники продержали его две недели на жаре, отчего у быка прекратился спермогенез (выработка семени), и Аника стал импотентом.

В Заозёрный Дарья звонила из Котлова, ездила на переговорный пункт. «Если ничего не случилось, зачем звонишь, деньги тратишь?» – говорила Линора. А ей хотелось услышать родной голос, в котором всё искреннее, непритворное, настоящее: забота, и любовь, и беспокойство.

Дарьину избу деревенские по старой памяти звали негубинской. А постаревшую хозяйку – Григорьевной, а за глаза Григорихой. Мужики забегали поспрошать, нет ли какой работы. Бабы приходили поделиться новостями и поговорить о погоде, которая то дождит, то сушит. Расспрашивали о дочке. Григорьевна рассказывала охотно, молодела лицом: шеф-повар лучшего в городе ресторана – это вам не кот начихал.

Про лучший в городе – это для красного словца. До Заозёрного от них далеко, никто не проверит. А про шеф-повара чистая правда. Бабы не верили, качали головами, и тогда Дарья доставала дочкины письма, хранимые в Катерининой скрыне, и читала вслух.

8. Мил дружок домовеюшка

В августовскую безлунную ночь из Дарьиного сарая подчистую выгребли и унесли сено, купленное на зиму для козы. Дарья побежала по деревне – узнавать, не видел ли кто. Да кто ж ночью-то увидит?

А вечером к ней заглянула Настасья Агуреева, попросила взаймы муки на пироги:

– Мука-то в доме есть, да помол у ей крупноват, и цвет вроде изжелта. А твоя-то как пуховая, беленькая да меленькая, тесто пышное поднимется.

Дарья отсыпала ей в сатиновый мешочек муки, затянула тесёмки. Настасья взяла мешочек и отчего-то мялась, не уходила. Сняла со скатерти невидимую пылинку. Развернула недошитое лоскутное одеяло, огладила любовно руками, сложила аккуратно:

– Красивое одеяло-то выходит, ажно завидки берут. Себе шьёшь али на продажу?

– Дочке хочу подарить. Насть, что ты маешься да топчешься? Вижу ведь, не за мукой пришла. Говори, чего сказать хотела.

– Да я не знаю…Боюсь напраслину возвести. Курилиха утром двор мела. А я по надобности вышла, гляжу – у них сено везде валяется, тут клочок, там пучок. И на смородиновом кусту былки висят, и на яблоне, за ветки зацепились. Говорю, что вы двор-то сеном посыпали? Думали, оно прорастёт, урожай даст? А она не засмеялась, рот скособочила. Говорит, братья с лугов две копны привезли, да выпимши были, как в сарай носили, половину по двору растрепали.

Настасья замолчала.

– Что ж они, ночью сено то возили? – спросила Дарья.

– Выходит что так. И в сарай таскали ночью, потому и цеплялось на ветки. Наташка двор-то на зорьке мела, не рассвело ещё, а она уж вышла, сенцо грабельками собирает, с веток обирает. Ночью-то темно, не видно. Выходит, следы заметала.

Куриловы, Настасьины соседи, жили большой семьёй: Наташка с мужем и взрослыми сыновьями, и два мужниных младших брата. Семья большая, да недружная, хозяйство захудалое, мужики работать не любят, только и смотрят, где бесплатно взять можно. По избам, правда, не воровали. Да видать, приспичило.

Куриловы сено украли, больше некому, поняла Дарья. А доказать ничего не смогла: не пойман – не вор.

К счастью, из Заозёрного пришёл денежный перевод. Сено Дарья купила, сарай с тех пор запирала на два замка, с Натальей – бывшей одноклассницей, которую в школе прозвали Курилихой¸ прозвище прилепилось, да так и осталось – при встрече не здоровалась и в гости не звала.

Курилиха пришла к ней сама, и Дарья не посмела её выгнать: не Наташка сено крала, а двор мести муж заставил, да молчать велел. Вот и молчит. А к ней пришла, потому что совесть мучает за чужую вину.

– Даш, ты, может, на меня обиделась за что? На улке встренемся, слова не скажешь, идёшь как мимо столба.

Высокая и худая, Наталья и в самом деле походила на столб. Дарья рассмеялась.

Чаёвничали. Вспоминали школьные Дашины проделки. Пели на два голоса Дашину любимую «Ой, мороз, мороз». Обсуждали сырое дождливое лето. Кошку Марфу, у которой мышь мимо носа бежит, а она и ухом не ведёт. Мишку Носырева, который повадился лазать к Куриловым за яблоками, его поймать бы, спустить штаны да крапивой отстегать. Библиотекаршу, которая положила глаз на Натальиного мужа: сроду книжку в руках не держал, а тут вдруг пристрастился к чтению.

За разговором засиделись дотемна. Наверху время от времени скрипели половицы, и Наталья пугалась:

– Ходит ктой-то! Ты бы поднялась да посмотрела.

– Нет там никого. Домовик это. Он гостей не шибко любит. Поскрипит-постучит да замолчит, – улыбнулась Дарья.

Курилиха была другого мнения:

– Ты бы, Дашка, чердак святой водой окропила, прогнала нечисть поганую.

– Какой он нечисть? Нешто нечистые еду людскую принимают? А домовик медок липовый любит, водицу ключевую пьёт. Его маменька моя кормила, теперича я кормлю. Он дом от зла стережёт, хозяев бережёт.

– Что ж родителей твоих не уберёг? Мать до срока в могилу свёл, отца покалечил, от Фёдора твоего беду не отвёл, дочку из дома выжил, – перечисляла Наталья, загибая пальцы.

Дарья сердито шлёпнула её по руке:

– Типун бы тебе на язык, а два под язык! Мама моя сердцем болела, от него и смерть приняла. А отец от старости умер, как все умирают. Домовик тут не при чём, он же не Бог. Не домовой в человека душу вдыхает, не он её из тела забирает. Что Фёдор мой на прудах утоп, в том моя вина: мало любила, мало жалела. А что Линора в город жить уехала, так ведь все уезжают, молодых в деревне по пальцам сочтёшь. Одни дачники.

– Так-то оно так, а всё же тварь нечистую в доме терпеть грех, – упорствовала Наталья.

Твари, да притом нечистой, Избяной не стерпел. Лампочки в люстре мигнули и погасли, а по полу потянуло неведомо откуда взявшимся сквозняком. Дарья впотьмах прошла из горницы в кухню, нашарила на полке коробок. Спички не зажигались.

– Отсырел, видать, коробок, – сказала Дарья. – И луна сегодня не светит. Хоть глаз коли. В скрыне маминой фонарик с батарейкой, не помню в каком ящике. Да заперты ящики-те, а ключи – как искать, потемну?

Наверху громыхнуло, будто соглашаясь.

У Дарьиной гостьи по спине побежали знобкие мурашки. Торопливо попрощавшись и не слушая больше хозяйку, Курилиха подхватилась и бегом метнулась к двери, вытянув перед собой раскрытую ладонь, чтобы не налететь в темноте на притолоку. Но вместо двери рука упёрлась в стену с торчащим из неё ржавым остриём. Охнув, Наталья сдёрнула ладонь с гвоздя, до калитки добежала не чуя ног, по улице неслась, будто за ней гнались.

Гвоздь Дарья забила в стену молотком, попутно удивившись: откуда взялся? Сроду в той стене гвоздя не было, да и если был, то шляпкой бы торчал, а не остриём.

Напуганная Курилиха, помня о вкусовых пристрастиях домового, отнесла Дарье банку липового мёда. От денег отказалась и в избу входить не стала, сославшись на неотложные дела. Руку она тоже лечила мёдом, накладывала повязку. Ранка гноилась и не заживала, температура отчего-то держалась на тридцати семи с хвостиком, ладонь покраснела, и запах от неё шёл дурной.

Фельдшерица качала головой: «В больничку бы надо, раз такое дело». Наталья от неё отмахнулась. Но температура подскочила до тридцати девяти, «такое дело» оказалось гангренозным воспалением, и из Котловской больницы Наталья вернулась с культей: правую кисть пришлось ампутировать, чтобы избежать заражения крови.

Теперь уже Курилиха пробегала мимо Дарьи опустив глаза и не здоровалась. Дарья мысленно просила у неё прощения за то, что прокляла весь куриловский род за украденное сено. Машке без сена каюк, чем зимой кормить-то? Если бы не перевод от Линоры, козу пришлось бы продавать, а купили бы скорее всего на мясо.

Машка смотрела понимающими глазами, в узких щелях прямоугольных козьих зрачков Дарье чудилась благодарность – за то, что не продала, жить оставила.

Косить Дарья не могла: с прошлой весны правая рука плохо слушалась и не поднималась. Прихватило её тогда нешуточно. Чудилось, смерть за ней пришла, у постели сидела да за руку держала, вот и онемела рука-то.

О том, что у приёмной матери той весной случился инсульт, Линора так и не узнала, как не знала об этом сама Дарья. Но Бог миловал: отлежалась, оклемалась, поднялась. Первое время ей приходилось тяжко: ноги заплетались одна за одну, а язык не хотел говорить и ворочался во рту берёзовым поленцем.

По чердачной крутой лестнице Дарья взбиралась долго. От слабости мутилось в голове, и казалась она себе молодой быстроногой девчонкой, какой была когда-то. Примечала: лестнице давно бы кончиться пора, а она не кончается, будто не на чердак ведёт, а на небо. Далеко идти. Ступенька… другая… третья…

Поднявшись, распласталась ничком на чердачном полу, полежала, восстанавливая силы. До кладовки доползла на коленях, стукнула тихонько в дверцу:

– Здесь ли ты, мил дружок домовеюшка? Здесь ли хозяюшка твоя домовилиха? Как живёте-можете?

Избяной в кладовке зашуршал. Ответил, значит, на приветствие.

– Ты обиду на меня не держи, – попросила Дарья. – Знаешь ведь, болела я, думала и вовсе помру, да Господь дальше жить велел. Или это ты меня на ноги поставил? – осенило Дарью. Схватила принесённую корзинку, вынимала подарки для Избяного, выставляла перед дверкой его домика:

– А я к тебе с угощением. Не побрезгуй, соседушко, медком, орешками, яблочками сушёными.

На чердаке знакомо пахло древесной трухой и прошлогодней лежалой соломой. Солнечный луч пробился сквозь пыльное оконце, подхватил с пола соломенные трушинки, закружил золотой каруселью, озорно скатился вниз по деревянным ступеням и исчез. И показалось на миг, что с чердачной лестницы, мелькая голыми пятками, сбежало-слетело её детство и ушло навсегда. И где-то далеко смеётся и чему-то радуется двенадцатилетняя Даша Негубина, в счастливом неведении не зная о том, что ждёт её впереди.

9. Баллы́

Джемалов-старший сдержал обещание, данное сыну. Пришёл к Кожиным с богатыми подарками и бухнул с порога: «У вас товар, у нас купец». Степан не сказал ни да ни нет, но гостей принял радушно, усадил за стол. Верку гонял в хвост и в гриву – в подпол за соленьями, к тётке Марии за самогоном, к Дарье за яблоками: у Кожиных шафран и антоновка, а Баяра Степану хотелось угостить коричными, а коричных ни у кого в деревне нет, только у Негубиных.

Дарья без слова насыпала в подставленную миску яблок, но Верка не торопилась уходить, чего-то ждала. Дарья посмотрела в её полные отчаяния глаза, проговорила нехотя: «Плакать тебе не об чем, дочка. Сватовство не свадьба, посидят, погуторят и уйдут. Это в старые времена дочерей не спрашивая замуж отдавали, а тебя отец любит. Не захочешь за Баллы пойти, нипочём не отдаст. Что ты голову повесила? Тебе восемнадцати нет, в загсе не распишут. А за год много воды утечёт».

Верка слушала, кивала, под конец даже улыбнулась. Пробормотала скороговоркой «Спасибо, тётка Дарья!» и убежала, мелькая тонкими ногами.

А вечером стояла перед Баллы, крутила лямку сарафана, бросала в лицо злые слова:

– Вы об меня глаза не мозольте. Я за вас не пойду, другого люблю. – Забывшись, перешла на «ты», добавила с издёвкой: – Сам побоялся прийти, отца подослал. Жених…

Баллы молчал, скрипел зубами. А сердце таяло от нежности к этой девчонке, красивой даже когда злится. Пусть говорит что хочет, всё равно она будет принадлежать ему. И любить будет. Воодушевлённая его молчанием, Верка продолжила, упёршись руками в бока:

– Мимо дома моего больше не ходи. Увижу, отцу скажу.

– Посмотри на себя. Стоишь как баба на базаре, руки в боки, и базланишь языком, – не выдержал Баллы.

Он родился в Туркмении, в городе Мары. Учился в Санкт-Петербурге, в Государственной Академии ветеринарной медицины, практику проходил в посёлке Дубровицы, в Федеральном научном центре животноводства, по-русски говорил почти без акцента, матерился виртуозно, да нахватался «диалекта» от деревенских. И теперь с удовлетворением смотрел, как краснеют Веркины щёки. Удар попал в цель.

Не позволив себе улыбнуться (девушка сочтёт улыбку издевательством, а он этого не хотел), Баллы продолжил:

– Что ты ему скажешь? Что люблю я тебя, в снах вижу, о тебе одной мечтаю? Что подарками засыплю, коня подарю, какого сама выберешь? Что жизнь твою цветущим садом сделаю? Это отцу скажешь?!

– Скажу… – Верка замолчала, подыскивая ответ. – Скажу, что ты меня трогал. За овин затащил, а я вырвалась и убежала!

– Ты!.. Ты… – задохнулся Баллы. – Я тебя словом не обидел, пальцем не тронул! А тронул бы, не вырвалась. Видала? – Вытянул перед собой руки, сжал в крепкие кулаки. – Смотри. – Поднял с земли толстую ветку, легко переломил пальцами. – Если б за руки тебя хватал да удерживал, синяки бы остались. А у тебя ничего!

Верка посмотрела на него с вызовом. Поднесла ко рту руку и вцепилась зубами повыше кисти, потом проделала то же с другой рукой:

– Теперь будут синяки. Я ещё наделаю. И скажу, что это ты!

– Для кого стараешься, Вера? Руки себе портишь. Не любишь, так скажи, я пойму. А кого любишь-то? – спросил Баллы.

И ей бы промолчать, а она ответила:

– Я Егора люблю. Не тебя.

Ушла от него с гордо поднятой головой, чувствуя себя победительницей. Шагала по краю овсяного поля, поднимая босыми ногами тёплую пыль. Новые, подаренные отцом туфли несла в руках. Зачем она их надела? Покрасоваться перед Баллы, подразнить его? Он её и босую любит, без туфель. «А я люблю Егора!» – сказала себе Вера. Ей страшно хотелось оглянуться: смотрит ей вслед Баллы или не смотрит? Хотелось, чтобы смотрел. Чтобы схватил за руку и держал, не отпускал, пусть даже синяки останутся! Она наденет платье с длинными рукавами и ничего не скажет отцу.

Баллы гордый, догонять её не станет, с места не сдвинется. Он старше Веры на одиннадцать лет. И умнее на одиннадцать лет. Егор бы сейчас бежал за ней как собачонка, в глаза засматривал, прощения просил… А за что прощать? За чувства? Вспомнились Дарьины слова: «Сердце своё слушай, девонька. Оно не обманет, правду скажет».

– Я Егора люблю, и он меня любит, – сказала Вера сердцу. Слова подхватил ветер, унёс в поля. А сердце молчало.

Этой ночью Вере снился Баллы. Будто лежали они в высокой траве и Баллы целовал прохладными губами её запрокинутое к небу лицо. Губы были настойчивыми, а руки сильными и нежными.

* * *

Летом 2001 года Джемалов-младший женился на двадцатилетней Вере Кожиной. Свадьбу праздновали всей деревней. Из джемаловского «офиса» вынесли столы, расставили на широком газоне. Закуски и горячие блюда привезли из котловского ресторана, оттуда же приехали официанты в строгих костюмах, с блестящими от бриолина волосами и белыми розами в петлицах. Быстрыми тенями сновали от машин к столам, от столов к машинам, неслышно возникали за спинами обедающих, забирали пустые тарелки, выставляли новые блюда. Предупредительно вежливые, готовые выполнить любое желание гостей, они не знали усталости, как и оркестр, расположившийся поодаль.

Вера танцевала с Баллы свадебный вальс, деревенские смотрели на её сияющее лицо и удивлялись: девчонка видеть Баллы не хотела, разговаривать с ним не желала, не здоровалась даже. А в загс пошла сама, никто не неволил.

Никто не знал, что за два месяца до этой свадьбы Дарья, увидев как-то Баллы возле своей калитки, взяла его за руку и увела в избу:

– Пойдём ко мне, Балашка, коли у тебя к Кожиным ноги не идут. Всё ходишь, всё смотришь… А в калитку постучать боишься.

– Так она ж меня в дом не впустит, прогонит. Ещё и честить будет на всю улицу. Скажет что-нибудь…такое, – оправдывался Баллы.

– Тебе лет-то сколько?

– Тридцать один.

– А всё не поумнеешь никак. Всех баб деревенских перебрал. Гляжу я на тебя и понять не могу, нужна тебе Верка али нет… Молчи! По глазам вижу – нужна. Отец твой – сила, кремень-мужик. А ты ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Линору мою обидел.

– Так она сама меня обидела. Уехала, не попрощалась и адреса не оставила.

– Не любила, значит. И ты не любил. Она на семь лет тебя старше, на что она тебе… А Верке двадцать годков, давно бы замуж за себя взял, уже бы детишки в твоём доме бегали. А ты всё ходишь вокруг да около, людям на потеху.

– Не силой же мне её брать, тётка Дарья! Не соглашается она, говорит, Егора Дорохина любит.

– Любила бы, давно бы замуж вышла, а она в девках сидит до сих пор. Ты думай головой-то, соображай. Егор тебе поперёк пути встал. А не было б его, твоя была бы Верка. Обоих вас любит, видать. А выбрать не может – кого из двоих. Ты бы помог ей – выбрать…

– Так бывает разве? Чтобы – обоих?

– Оно по-всякому бывает. Так-то, мил дружок Балашка. Счастье – не яблоко, если сам с ветки его не сорвёшь, оно в руки не свалится. А и свалится – вкус уже не тот. Как у падалицы…

Дарья не понимала, зачем позвала Баллы в свой дом. Не понимала, откуда берутся слова, которых она не хотела говорить, но – говорила.

Глаза Баллы зажглись надеждой. То было пламя, злое, неугасимое.

Через неделю Егора ударил кованым копытом в лоб жеребец. В больнице Егор пролежал два дня и умер не приходя в сознание. Иначе бы рассказал, как Баллы зачем-то велел ему отвести из конюшни в загон жеребца Измира. Егор слесарь-ремонтник, с лошадьми никогда не работал, но – чего ж не помочь, если хозяин просит? Конь был полудиким, обладал дурным нравом и подпускал к себе только Баллы. Завидев входящего в конюшню Егора, Измир захрапел и выкатил злобные глаза. Егор сунул ему ржаную горбушку. Измир принял подношение, сжевал горбушку крепкими зубами и позволил вывести себя из денника. А потом исполнил свой коронный трюк: молниеносно развернулся к Егору задом, привстал на передние ноги, вскинул мощный круп и нанёс смертельный удар задними ногами.

Через восемь лет у Джемаловых подрастало четверо сыновей. Последними родились близнецы, и Верка ходила сама не своя от счастья.

10. Отрезанный ломоть

В нулевые годы Клятово избежало участи многих российских деревень, стёртых с лица земли под коттеджную застройку. Новоделы из клеёного бруса соседствовали с бревенчатыми избами, альпийские горки – со старыми раскидистыми яблонями, стриженые лужайки – с картофельной ботвой и крепкими кочанами капусты. С весны до осени здесь кипела жизнь, звенела детскими голосами, дразнила шашлычным дымком, трещала газонокосилками, маячила в огородах согнутыми спинами. Одна беда – телефоны дружно молчали, словно сговорились. Нет сети. В Котлове, до которого отсюда восемь километров, сеть есть, а у них нет. Клятово оно Клятово и есть. Аномальная зона.

Вопреки названию, в деревне жили мирно, не убивали, не злобствовали. Баловались, конечно, по мелочам. Но после того, как бог наказал Курилиху за украденное Дарьино сено, деревенские бабы прикусили языки, боялись злословить и сплетничать, а мальчишки перестали лазить по садам за чужими яблоками. Всякие бесчинства прекратились сами собой. Забывать об этом не позволяла курилихина культя.

Осенью дачи стояли с заколоченными окнами, а на тех, что побогаче, красовались металлические глухие ставни. Стариков разбирала по домам городская родня, зимовать оставалось дворов пятнадцать. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали вслух полученные от родных письма и смотрели телевизор.

Дарья Офицерова в гости ни к кому не ходила. Дочка с внуком не поскупились, поставили мудрёную антенну – большую и круглую как таз. Антенна называлась тарелкой, работала исправно, показывала срамное кино, диковинные передачи про слонов, львов и носорогов, и всякое другое, чего в жизни не увидишь, а только в телевизоре.

Линора приезжала к матери редко. Два раза в год от неё приходили денежные переводы, а к праздникам щедрые посылки. В посылках – любимая Дарьей тахинная халва, шоколадные конфеты в перевязанных лентой коробках, городские одёжки, красивые да ноские. Халва вкусно таяла во рту, оставляя масляное обволакивающее послевкусие. С конфетами Дарьины подруги пили чай, откусывая маленькими кусочками, чтобы хватило надольше. А рука уже тянулась за следующей: конфеты одинаковые, а начинки в них разные, одна другой вкуснее.

Подруги завидовали: дочь неродная, а мачеху подарками балует да денежки шлёт. На те деньги Дарья покупала дрова, конский навоз, бензин для мотокультиватора, керосин для лампы и сено для козы Машки. И платила мужикам за работу, которую уже не могла делать сама. Огород у неё по деревенским меркам невелик, девять соток под картошкой, пять – под капустой, свёклой да морковью. На Гринькин подарок – бензиновый мотокультиватор «Honda» со складной рукояткой и набором из четырёх лопаток – приходили смотреть со всей деревни: не шумит, бензина жрёт мало, с целиной справляется шутя.

Картошку Дарья покупала семенную, отборную. Огород ей вспахивали культиватором мужики, и картошку сажали и окучивали.Осенью, после сбора урожая, перекапывали землю с лошадиным свежим навозом, чтобы он успел перепреть до весны. Культиватор стоил сорок тысяч рублей (в коробке обнаружился чек, инструкция по применению и гарантийный талон), Дарья держала его в избе и никому не одалживала, хоть и просили. А за работу платила щедро. Мимо дома никто не пройдёт, в калитку стукнет:

– Здорова ли сама, Григорьевна? Не надо ли чем помочь? Вон забор у тебя покосился. Завтра с утречка приду чинить.

– А и приходи! Я тёсу прикупила, сарай мне поставишь, и на забор останется.

Мужики радовались: работа! Бабы завидовали: за что Григорихе такое счастье? Дочку не растила, а та ей помогает, не забывает. Мужа схоронила, а живёт не тужит, деньгам счёт не ведёт. Мужики ей за те деньги огород зубами вскопают.

Дарья на чужую зависть не обижалась, на слова отвечала улыбкой, и никто не знал, как тяжело у неё на душе. Любила мужа, а он на тот свет от неё ушёл. Вырастила дочь, а та – приедет в два года раз, погостит три дня и уедет. Внука растит без неё, от матери деньгами откупается. Деньги есть, а счастья нет. И любви в её жизни больше нет, обнимать-целовать некого. Даша обнимала стену, прижималась щекой к старым обоям, которые они клеили вдвоём с Фёдором, и чувствовала тепло его рук. – «Феденька, родной, ты ли меня по щеке гладишь? Не серчаешь больше на меня?»

Избяной беспокойно поскрипывал дверями, пощёлкивал угольками в остывающей печи, хлопал незакрытой форточкой: переживал. И как мог заботился о своей постаревшей хозяйке.

* * *

В 2008 году у Дарьи родился правнук. И хоть не было в нём ни капли Дарьиной и Фёдоровой крови, Кирюшей она гордилась. А на Гриньку обиделась: не свадьбу не пригласил, о рождении сына сообщил телеграммой: «Поздравляю правнуком крестили Кириллом похож на меня». Григорьевна расписалась в получении и без слова закрыла перед почтальонкой калитку (а та ждала, что её пригласят в дом, посадят за стол, рюмочку поднесут с такой-то превеликой радости). И лишь в избе позволила себе слёзы: на крестины не позвали, телеграммой отделались. Мальца бы в деревне растить, козьим молоком поить, чтобы рос здоровым да крепким. Так ведь не отдадут, как внука не отдали. На сердце камнем легла обида – впрочем, привычная и давняя.

Вслед за телеграммой пришёл денежный перевод. Почтальонка Дуся Толоконникова восприняла это как личное оскорбление: две её взрослых дочери жили в Котлове и тянули из матери деньги. Старшая, художница, устроила в городском Доме культуры персональную выставку. За аренду помещения заплатила столько, что у Дуси перехватило дыхание, когда услышала. А картин купили только две… Младшая дочь тайком от мужа взяла в банке кредит и теперь умоляла мать выплатить накопившиеся проценты и остаток долга, потому что если муж узнает, он её бросит.

– Это почему? Пусть платит, на то он и муж.

– Он в прошлый раз заплатил, и слово с меня взял, что больше кредит не возьму. Сказал, если ослушаюсь, он от меня уйдёт.

– Так зачем ты второй раз на те же грабли…

– Да какие грабли, мама! Мы с Катькой косметический салон открыли, Катька говорила, прибыльное дело. А к нам не идёт никто, в день три человека заглянут. За лицензию денежки выложили, за аренду платим, рэкетирам платим, нам с Катькой ничего не остаётся. А кредит возвращать надо. Муж не знает, что я в доле, думает, Катькин салон тот. А если узнает, уйдёт, как обещался.

Дуся высказала обеим дочкам, что вертелось на языке, и покорно выплачивала за младшую взносы по кредиту. Старшей помогать перестала, временно, пока за кредит не рассчитается. Но дочь всё равно на неё обижалась. А Дуся злилась на Дарью, к которой деньги текли рекой, и от кого? – от падчерицы! Небось, подворовывает в своём ресторане, бога не боится.

– Григорихе-то опять перевод пришёл. Ей за эти деньги мужики в хомут впрягутся заместо лошади.

– Дашке лошадь не нужна, у ей мотоблок.

– Не мотоблок, а культиватор.

– Да без разницы! А тебе, Дуська, ни то ни другое не надобно, язык у тебя длинный, ты им и вскопаешь, и посадишь, и урожай соберёшь.

Почтальонка возмущённо фыркала и отправлялась на поиски более благодарных слушателей.

Пробовала просить у Дарьи денег в долг, но Дарья не давала:

– Откуда возьму? Сама живу от перевода до перевода, долги раздам, на хлеб не останется. А пенсия с воробьиный нос.

– Долги… Да кому ты должна-то?

– Носырев Пётр сарай мне ставил да забор чинил, не рассчиталась до сих пор. Агуреев Сёмка картоху собрать помог, мешки в подпол стаскал. Капусту тож. Отблагодарить за работу надо? Надо. Ещё дрова покупать, за колку платить, сама-то не наколю… Ещё Балашке Джемалову за лекарство. Он Машку мою лечил, уколы ей колол. Денег за работу не взял, за лекарство, сказал, отдашь когда сможешь. Оклемалась Машка-то, и молоко жирнее прежнего.

Проводив почтальонку, Дарья прятала деньги в материну скрыню. Вздохнув, доставала из верхнего ящичка конфетную коробку с фотографиями, развязывала ленту, смотрела и не могла насмотреться. Гладила ладонью дочь по волосам, целовала Гриньку в светлый чуб, придирчиво разглядывала Гринькину жену – красивая! Губы помадой накрашены, волосы рыжие, длинные, и обнимает Гриньку, а тот обнимает её. Осторожно прикасалась пальцами к Кирюшиному большеглазому личику. Ангел! Как есть ангел! И всё ждала, что они приедут – вчетвером.

А она напечёт Гринькиных любимых пирогов с яблоками и нажарит рыбы, за которой, как вышла на пенсию, пристрастилась ходить на пруды. Ловила обычно вечерами, когда рыба подходит к берегу. Ловила и ночью. Сыпала в воду прикормку: на карпа варёный горох, на леща и карася пшённую густую кашу. Домой возвращалась с богатым уловом: несла за продетую через жабры верёвку сома с волочащимся по траве хвостом, или нанизанных на ивовый прут крупных линей, или ведёрко с карасями. Они сладкие, караси, если в сметане их запечь. Гринька маленький любил очень.

– Вечор Григориху на сомовьем омуте видел, – шептались клятовские мужики. – Сидит и с Федькой своим говорит, а он ей отвечает.

– Врёшь поди?

– Вот те крест! Шепчет и на воду смотрит, шепчет и смотрит, а по воде круги идут. И лунища светит!

– Может, она с водяным договаривалась, чтоб сазана пожирнее на крючок насадил? Дашке сызмальства на рыбу удача прёт.

– Может и так. А только я на омут больше не пойду, хоть и уловистое там место.

Дарья мечтала, рыба ловилась, лоскутное одеяло Линора забрала, расцеловала мать за подарок и уехала. А Гринька за все годы приехал только раз. Распахнул калитку: «Ба! Встречай! Я тебе мотокультиватор привёз!» Высокий, широкоплечий, на Фёдора похож, хоть и не родной ему. Дарья повисла на шее у двадцатилетнего внука и заплакала. И когда провожала, тоже плакала.

Отрезанный ломоть, вот как это называется. Она, Дарья, отрезанный ломоть, о котором забыли, и он лежит, черствеет, в сухарь превращается. А зачем лежит – сам не знает. Вся компания у Дарьи – кошка Марфа, коза Машка да домовой с домовилихой. Коза молодая, от прежней имя перешло. А домовому, почитай, лет двести. Андриян Негубин, Дашин дед, в свой дом его из старой избы пригласил, а ту избу Андриянов дед рубил, а Дашин прапрадед. А может, и больше Избяному лет? Никто о том не знает, никто не расскажет.

Марфа ткнулась в ноги, требовательно муркнула. Дарья посадила её на диван. Сама уже не впрыгнет, лапы не слушаются, на одном глазу бельмо, другим Марфа почти не видит. Спит весь день, просыпается только чтобы поесть. Пользы от кошки давно уж никакой, а умрёт – жалко будет. Двадцать лет, Веркина ровесница, фыркнула Дарья. И опомнилась: двадцать Верке было в 2001-м году, когда замуж выходила. А сейчас 2016-й, вон календарь на стене висит, чтоб не забывала хозяйка о времени.

Верке уже тридцать пять. И не Верка она, а Вера Степановна Джемалова. У них с Баллы четверо сыновей: четырнадцатилетний Баяр, одиннадцатилетний Дмитрий, названный так в честь Веркиного деда Митрия, и близнецы Кеймир и Измир. Им всего по восемь лет, а в седле держатся как настоящие джигиты. Баллы сажал сыновей на коня трёхлетними, сам шёл рядом, держа под уздцы двадцатипятилетнюю Дюрли, свою любимицу, дожившую до глубокой старости. Вера пыталась возражать мужу, но увидев, как сияют детские глаза, а конюх шагает рядом и держит «джигита» за ногу, чтобы тот не выкинул фортель и не свалился, – перестала бояться за детей и успокоилась.

Высоко поднялась Верка, деревенским не чета, муж – единственный сын коннозаводчика и лучший в области ветеринар. Верка живёт в трёхэтажном коттедже, за садом ухаживает садовник, за огородом – клятовские мужики. Сезонные рабочие, говорила Вера Степановна, которой не нравилось, что в деревне её по сей день зовут кожинской Веркой, а деревенским не нравилось слово «сезонные». Какие они сезонные? От века здесь живут, и отцы их здесь жили, и деды, и прадеды. Это Верка у Баллы сезонная: сегодня жена, завтра выставит вон, гонористая потому что. Чуть что не так – она руки в боки.

Баллы их надежд не оправдал: жену любил, терпел её закидоны, баловал подарками, работать не позволял, и в свои тридцать пять Верка выглядела на двадцать с хвостиком. Сыновья росли под приглядом, отца уважали, мать слушали, а джигитовкой владели так, что циркачей за пояс заткнут. А самое-то главное – была Верка на сносях, носила под сердцем дочку, о которой Баллы пятнадцать лет молил своего бога, а Верка – своего. Девочке уже придумали имя – Джемиля, по-туркменски «красавица».

Из-за этого имени Верка при всяком удобном случае выносила мужу мозги. Происходило это так:

– Балаш, ну ты чего… Ты совсем, что ли? Джемиля Джемалова – язык сломаешь. Куда это годится?

– Годится. Замуж выйдет, будет другая фамилия, – возражал Баллы.

– Фамилия другая, а имя? Джемиля Агуреева. Джемиля Носырева. Джемиля Купцова. Куда ни кинь, всюду клин. Людям на смех.

Баллы мрачнел лицом, цедил сквозь зубы:

– За русского не отдам.

– Не отдаст он! – вскидывалась Верка. – Она тебя не спросит. Меня мой отец за тебя замуж отдал, и ты свою дочку отдашь, за кого она укажет.

– Сравнила тоже… – улыбался Баллы. – Степан умный мужик. За Егора тебя не отдал, а за меня…

– А за тебя и вовсе не собирался, – закончила за него Вера. – За Егора я сама не пошла, тебя ждала, ночами во сне видела. Балашенька мой, говорю… А ты не слышишь, на лошадь садишься и уезжаешь, да странно так, будто копыта земли не касаются. Будто по воздуху.

– Ты же говорила, что не любишь. Тогда, на лугу… Я все слова твои помню.

– Мало ли что я говорила. А дочку Катериной назовём. Катерина Джемалова.

11. С тяжёлым сердцем

С августа зарядили дожди, превратили дорогу в грязное месиво. Перетаскивая в сарай тяжёлые мокрые охапки, Григорьевна проклинала себя за то, что вовремя не убрала сено. А как убирать, коли не высохло? А сушить как, коли оно не сохнет, дожди льют не переставая. Сохранить удалось половину, другая половина сопрела. Покупать надо сено-то. На ползимы хватит, а дальше край. Помрёт Машка-то, тоскливо думала Дарья.

Сено она купила на деньги, отложенные для покупки дров. И всё ждала перевода, искательно заглядывала в глаза почтальонке Дусе, будто от неё что-то зависело. Дуся разводила руками, виновато улыбалась:

– Пожди ещё маленько, можа и придёт перевод-тот. Линора твоя всегда на Покров (14 октября) денежки присылала, в этот год запоздала. Да и год-то какой? Високосный. Добра от него не жди.

Поняв, что денег она не дождётся, Григорьевна успокоилась. Не прислала, значит, нету. Самим, значит, не хватает. А у неё полон погреб картошки, да капусты квашеной два бочонка, да муки мешок. И сена у Машки вдосталь. Проживём. Домовик пропасть не даст, сохранит-убережёт. Он злобствовать перестал, проказы Дашины если и помнил, то простил. Своя она, негубинская, а Негубиных ему от роду беречь-почитать велено.

* * *

В ноябре неожиданно ударили морозы. Дорожные колеи, налитые водой по самые края, превратились в каток. Скоро их заметёт снегом, отрезая Клятово от мира на долгие четыре месяца. От мыслей тянуло в груди тревогой, как сквозняком, и было тяжело дышать.

Грустные думы развеяла заглянувшая в избу соседка Настасья. Дарья обрадовалась, выставляла на стол чашки, накладывала в вазочку крыжовенное варенье, разливала чай. Настасья дула в свою чашку, смешно выпячивая губы. И задавала вопросы, от которых внутри у Дарьи болело и ныло.

– Что твои-то, денег прислали аль нет? – выспрашивала Настасья.

Так вот зачем она явилась, денег в долг просить.

На душе стало муторно. Она-то думала, что Настасья навестить её пришла, а выходит, не по ней соскучилась, а по её деньгам.

Настасья маялась и слушала Дарьины жалобы – что перевод от дочки так и не пришёл, что сено купила на последние деньги, а дров осталось на ползимы, а Линора не звонит, не случилось ли чего худого…

– Так ты сама позвони и денег попроси, – не выдержала Настасья. – Чего ждёшь-то? Как без дров зиму переможешь?

– Дак чего ж звонить, коли она молчит. А что денег не шлёт, значит, самой не хватает. Что ж мне, последние у дочки отбирать? Она-то отдаст, да только у меня совесть есть, – возразила Дарья.

Зря она к ней пришла, думала Настасья. Денег у Дашки нет, а и были бы, так самой нужны позарез. Может, обманывает? Ей обманывать привычно, дочке неродной втолковать сумела, что родная она ей. Мужа обманывала, к Стёпке крадом бегала, а Стёпкин отец про то знал и молчал. И когда умирал, не сказал, тайну в могилу унёс.

* * *

В тот вечер Григорьевна легла спать с тяжёлым сердцем. Проснулась от резкого автомобильного гудка, подумала – приснилось. Но в дверь нетерпеливо забарабанили: «Мама, открывай! Ты спишь, что ли?»

Грудь кольнуло недоброе предчувствие: дочь приезжала к ней только летом и никогда зимой. Что-то случилось. Потому и деньги не пришли. А она так ждала, так надеялась на этот перевод… Дарья накинула на плечи платок, сунула ноги в растоптанные старые валенки и пошла открывать, соображая на ходу, как объяснить дочке, что вместо дров купила сено.

На пороге стояла Линора, отряхивала с сапожек снег – постаревшая, незнакомая. Да и не Линора она теперь, а Лидия Фёдоровна.

– Дорожка-то не расчищена у тебя, мама. Снегу по колено, – пожаловалась матери Линора.

– Погоди, веник дам, – Дарья нашарила в углу веник, протянула дочери.

Словно не прошло со дня её последнего приезда пять долгих лет.

Линора ткнулась в Дарьину щёку холодными губами, забрала веник, деловито отряхивала снег. Внук улыбался широкой улыбкой:

– Ба, ты чего такая? Не узнала меня¸ что ли?

За Гринькиными плечами переминалась с ноги на ногу жена – длинноволосая рыжая девица в беличьем полушубке. Глядела неприветливо, с прищуром. За её руку цеплялся мальчонка – правнук Григорьевны, которого она видела только на фотографиях.

И теперь смотрела на восьмилетнего Кирюшу. Хотелось его схватить, прижать к груди, да ведь не дастся, волчонком смотрит.

– Мама, а мы за тобой приехали, в городе зимовать будешь, – сказала Линора, переступив порог. – Я утром к Агуреевым схожу, договорюсь насчёт козы. Настасья возьмёт, не откажется. Курей тоже по домам пристроим. Ты им крылья зелёнкой намажь, чтоб приметные были. А весной приедешь, заберёшь. Мам, чего молчишь-то? Это ж не навсегда, до весны только. А захочешь – останешься. Сейчас поедим да спать ляжем. Мы тут привезли всего, разогреть только надо. Кирюша, раздевайся, сапожки снимай, полы в избе тёплые, не застудишься.

Зинаида молча раздевала сына.

Дарья хотела сказать, что печку топила с утра и в избе не жарко. Но молчала придавленная словами дочери, как мельничным пудовым жерновом: «В городе зимовать будешь». Вздохнула, и от вздоха в груди шевельнулась боль.

– Гриня, не стой столбом, сумки разбирай, – скомандовала Линора.

Гринька не разуваясь прошёл в горницу, вынимал из сумок пакеты со съестным и складывал на стол. Вкусно запахло жареным тестом.

– Ба, я беляш хочу! – потребовал Кирюша.

Без шапки и куртки он казался Дарье маленьким для своих восьми лет. Волосы материны, рыжие, а лицо Гришино, и повадки его: вынь да положь!

– Холодные беляши-то. Подожди, бабушка Даша печку затопит, разогреет.

– Не хочу ждать. И гретый не хочу, я холодный съем. Я есть хочу, – заявил Кирюша.

Дарью захлестнула материнская жалостливая любовь к мальчугану, которого она столько раз целовала на фотографии и никогда – в жизни. Что ж не покормили ребёнка в дороге? Еды с собой привезли полные сумки, а он голодный. Могли бы хоть бутерброд сунуть, хоть чего…

Линора размотала с головы платок, сбросила Гриньке на руки дублёнку, он не знал, куда её повесить и беспомощно оглядывался. Дарья забрала у него дублёнку, пристроила на вешалку. И поняла: надо уезжать. Зиму ей не пережить, сердце прихватывало всё чаще, вот как сейчас. А в городе врачи помереть не дадут, вылечат.

Печь натопила жарко, напекла на скорую руку блинов. Правнук настоял-таки на своём, сжевал холодный беляш. Но когда по избе поплыл блинный дразнящий аромат, не удержался и сел за стол вместе со всеми. Ел не торопясь, обкусывая хрустящие блинные краешки и запивая козьим молоком.

– Куда в тебя лезет столько? – попеняла сыну Зинаида

– Господи! Ребёнок ест, а она его оговаривает! – не сдержалась Дарья. – Ты ешь, ешь, я тебе ещё положу блинок. Положить?

– Не-а. Я больше не могу. Этот доем, и всё.

– Это что за «не-а» такое? – возмутилась Зинаида. – Что бабушке Дарье сказать надо? Спасибо, я уже наелся.

– Не наелся, а просто в меня больше не лезет, – поправил её Кирюша.

Дарья смотрела на него и видела Фёдора: тот же характер, и на своем настоять умеет, и последнее слово за собой оставит. Утром она встанет пораньше, разогреет сложенные треугольничками блины, польёт мёдом. Кирюша будет есть, запихивая блин в рот целиком и слизывая с пальцев мёд, а Дарья – смотреть, как он ест…

* * *

Все в избе давно спали: Зинаида с Гринькой на кровати, Кирюшу с Линорой Дарья уложила на печи, себе постелила на лавке. И никак не могла уснуть, ворочалась, слушала сверчка, которого Кирюша хотел поймать и взять с собой в город: «Как он тут один останется? Он же замёрзнет!»

Дарья думала теми же словами о домовом. Как он тут один, в нетопленой избе… Дождётся ли её, простит ли, что уехала и оставила на произвол судьбы?

«Это тебя на произвол судьбы увозят, а у меня судьба одна, в доме этом жить, в нём и помирать. А ты прощай, хозяйка. И я тебя за всё прощаю» – прозвучало в голове. На лавку впрыгнул чёрный котёнок, лёг на грудь – маленький, невесомый. Откуда взялся? От соседей, может, прибежал, из Степановой бывшей избы? Крошечный совсем, а снегу во дворе по колено, не мог он по снегу-то… Или мог? А кто же в дом его впустил?

Одеяла Дарья отдала гостям, сама накрылась дедовым тулупом. Провела рукой по груди, но вместо котёнка пальцы нащупали овчину. Избяной это! Не котёнок.

По поверью, когда домовой прыгает на грудь, то пытается о чём-то предупредить. И если в этот момент его об этом спросить, обязательно ответит. А она не спросила… Или спросила? А он ответил: попрощался.

– Мама, ты долго спать собираешься? Мы поели уже, я блины твои разогрела. И к Настасье сбегала, договорилась, за избой она присмотрит, козу с курами обиходит. Картошки возьмём, сколько в багажнике поместится, остальная до весны долежит, тебя дождётся. Собирайся, мама.

– А Кирюша где?

– С ребятами на пруды ушёл, познакомились уже.

– Отпустила?! Сейчас беги за мальцом, и чтоб в избе сидел, покуда не уедем. Короткая у тебя память, дочка. Забыла, как с Гриней-то случилось…

– Так на прудах он, не в избе. Там мужики горку залили, страсть какая длинная, в городе-то нет таких. Пусть покатается, а мы соберёмся пока. После обеда поедем.

– Лин, ты котёнка чёрного не видела? Ночью по избе ходил.

– Не видела. Да ты не волнуйся, мама. Кошку твою заберём, не оставим.

– Марфу-то? Она старая уже, слепая, и к дому этому привыкла. Куда ж её везти? Настасье отнесу, ей там способнее будет. Так не видела котёнка-то?

– Не видела.

Дарья потрогала рукой грудь, там, где вчера болело и где ночью сидел чёрный котёнок. Боли не было, и дышалось легко. Вылечил домовик!

На чердак она поднялась как молодая, ощущая в ногах упругую силу. Торопясь, снимала с крюков низки сушёных грибов и яблок. Не забыла и про Избяного¸ для него оставила чуток. Кошку Марфу отнесла в Настасьину избу сама. Настасья обещала протапливать избу, варить для Машки её любимую мучную болтушку, а Марфу поить козьим молоком.

– Сено в сарайке, Машке на зиму хватит и на весну останется. На зерно для курей денег тебе оставлю. Курей к себе заберёшь, а Машку я в сенях определила, ей там теплей будет. Ты избу-то топи, не забывай.

– Не забуду. За зерно денег с тебя не возьму, зерно у нас есть. А вот мучкой твоей попользуюсь. Разрешишь?

– Бери хоть весь мешок.

– Тогда уж и капусту возьму, не лежать же ей всю зиму…

– Бери.

Расцеловалась с Настей и ушла не оглядываясь.

Козу Агуреевы увели в свой двор: негоже скотину в избе держать, хоть и в сенях, хоть и без хозяев та изба. Забор между участками разгородили, через проём перетаскали Машкино сено из Дарьиного сарая в свой: у них-то целей будет. Очутившись в чужом хлеву, Машка жалобно блеяла. Настасья поставила перед ней мучную затируху, которую варила для коровы, а теперь вот и для Дашиной козы. Машка сунула в ведро морду, но есть не стала: ведро не своё, чужое, и пахнет чужим.

– Ты с ней ровно с дитём, – то ли пошутил, то ли упрекнул муж. – Не жрёт, значит, не голодная.

Настасья посидела-повздыхала и решила принести для козы ведро из Дарьиной избы: из своего-то будет есть. По расчищенной мужем дорожке прошла к избе. Сёма молодец, хорошо придумал с забором-то. По улице дольше идти, да и в снегу утонешь.

В чердачном окошке неровным светом горел огонёк. Фонарь, должно, от стекол отблёскивает. Отомкнула замок, вошла в тёмные сени, нашарила рукой выключатель, зажгла свет и долго искала Машкино ведро. Лампочка светила тускло, из углов на Настасью глядела темнота – особенная, какая бывает лишь в покинутом доме. Отчего-то сжалось сердце: Дарьина изба тосковала по хозяйке, посвистывала сквозняком, поскрипывала чердачной лестницей.

Отчего она скрипит? Никто ж по ней не ходит…

За скрипом послышался плач, стонущий, жалобный: «Оо-э, э-э-э… Аа-а-ах!» Настасья стояла и слушала. Что это? Ветер? Сквозняки? Окошко на чердаке крохотное, не открывается, а брёвна мхом проконопачены.

На чердаке плакали уже на два голоса, всхлипывая и испуская скрипучие стоны: «Эфф…У-у-ум… О-о-а-у-у-у!» К ногам само подкатилось ведро, звякнуло дужкой. Вот же оно! Как раньше не увидела? Настасья подняла ведро, погасила свет, заперла дверь на висячий замок. Миновав проём в заборе, оглянулась. Окна в Дарьиной избе были тёмными, фонарь больше не отблёскивал.

А на чердаке сидели обнявшись домовой с домовилихой и оплакивали свою хозяйку.

12. Старая лаптя

Комната Дарье понравилась: окно большое, света от него много. Занавески красивые. На подоконнике герань в обливном нарядном горшке. Пол ковром застелен, называется палас. Пятирожковая люстра. Торшер в форме раскрывшегося цветка. На тумбочке лампа-ночник – жёлто-золотой апельсин на ветке с зелёным листочком. У окна – стол странной формы, напоминающий школьную парту с узкой длинной столешницей, из-под которой выдвигалась ещё одна. Чудно́! Сбоку у стола имелась тумба с тремя ящиками. Дарья положила в них начатое в деревне вязание и принадлежности для шитья. Высокий узкий шкаф-пенал оказался заставлен Кирюшиными игрушками, книжками, коробками с играми. Две полки были отведены под одежду.

Дарья вынимала из чемодана свои вещи и складывала стопкой на единственном стуле – тоже странном, на колёсиках. За этим занятием её и застала Зинаида. По-хозяйски вошла в комнату, огляделась, спросила: «Ну, как вы тут устроились?» И не дожидаясь ответа перешла к делу:

– Вещи можно положить в шкаф, полки я сейчас освобожу. Двух – хватит? Постель будете убирать вот сюда.

Зинаида зачем-то потрогала стену. Стена поехала в бок, открывая ещё один шкаф: стенной. Две нижние полки занимали зимние вещи, на верхней лежали комплекты постельного белья. Средняя была свободна.

– Вот сюда. Мы вам поставим журнальный столик и пару стульев. Вам хватит – двух? А стол перенесём в гостиную, это Кирюшин. И кресло. Вы ящики освободите от своих вещей, пожалуйста.

– Да пускай стоит, он мне не мешает, – сказала Дарья. И встретила удивлённый взгляд.

Компьютерный стол перенесли в общую комнату. Кирюша сидел бы за ним весь день, если бы не Дарья. С её появлением в доме всем, кроме Кирюши, стало легче. Гриньке нравилась лепёшки, которые бабушка жарила к его приходу и подавала со сметаной и яблочным повидлом, как он любил. У Лидии Фёдоровны свалился с души камень: мама здесь, и больше не надо за неё переживать. Лекарство от артрита помогло, пальцы сгибаются без боли, и на сердце она не жалуется, потому что ни о чём не переживает, живёт как у Христа за пазухой.

Зинаида больше не слышала от свекрови, что плохо воспитывает сына: Кирюшины шалости Григорьевна пресекала железной рукой, за проделки ставила правнука в угол и не отпускала гулять. Возвращаясь с работы, Зинаида выслушивала его жалобы, привычно отвечала:

– По-твоему выходит, бабушка Даша виновата, что ты в углу до вечера стоял? Она просто так тебя туда определила, ни за́ што ни про́ што? Или было за что? Было или нет, отвечай!

– Было, – каялся припёртый к стенке Кирюша. – Я думал, она не заметит, а она в шкаф полезла и увидела… Ма, это ведь моя комната, и шкаф мой, почему она свои вещи туда кладёт?

– По кочану. Чего она увидела-то? Говори толком, не тяни кота за яй… за хвост.

Кирюша покосился на котёнка, которого нашёл под лестницей и притащил в дом. Котёнок отъелся и через год превратился в кота. Чёрный как ночь, а на лапках белые носочки, на всех четырёх. Кота назвали Мавром и первым впустили в новую квартиру, как полагалось по народному обычаю. Про обычай Кирюша не понял, а с Мавром дружил и всегда давал ему полизать мороженое, которое кот очень любил.

– Я Мавра не трогал! И за хвост не дёргал. Я от бабы Дашиного платка половину отрезал и чёрного Роджера сделал, это флаг такой, мы с ребятами в пиратов играли. Она всё равно его не носила. Я думал, она про него забыла, а она мне чуть ухо не открутила! И в углу стоять велела до твоего прихода. Ма-аам, ты завтра приходи пораньше?

– Ты и завтра собираешься бабушке докучать?

– Никакая она мне не бабушка. Это папина бабушка, пусть своего внука воспитывает.

– Ты говори да не заговаривайся. Смекай, где берег, где край, не то из угла вылезать не будешь всю зиму. А теперь ступай, прощения проси у бабы Даши. Да чтобы я слышала!

Прощения Кирюша попросил, как велено, и виновато улыбнулся прабабушке. Та улыбнулась в ответ, потрепала его по рыжим вихрам и сунула в руки мятный пряник. Мир был восстановлен. А утром, сунув ноги в тапки, Дарья изменилась в лице: ногам было липко, и пахло почему-то керосином.

Керосин Кирюша наливал ночью, дождавшись, когда из прабабкиной комнаты раздастся храп. Через воронку слил его из тапочек обратно в бутыль, а бутыль вернул в кладовку. Уличить его было не в чем: бутыль с керосином стояла на своём месте, керосина в ней было под горлышко.

Тапки Дарья отнесла во двор, в мусорный контейнер, но в комнате всё равно резко пахло керосином. Гринька развёл руками: барабашка, что ли, в квартире завёлся? Зинаида учинила сыну строгий допрос, но Кирюша держался стойко, мотал головой и на все вопросы отвечал: «Я-то откуда знаю?» Линора скатала в рулон и вынесла на балкон палас – впрочем, абсолютно чистый. Вымыла в комнате пол, вытерла подоконник влажной салфеткой, понюхала горшок с геранью, заглянула под диван-кровать. Острый назойливый запах, казалось, витал в воздухе.

Источник запаха Офицеровы искали весь вечер, но так ничего и не нашли.

– Мама, вспомни, ты ничего не чистила керосином? Или бензином? Ты культиватор бензином заправляла, так может, с собой взяла? Может, в шкафу, в вещах разлился, ты вспомни, мам, – просила Линора.

– Нечего вспоминать-то. Зачем мне бензин в город с собой везти, я ж не сумасшедшая. Я спать тут не лягу. Тут от вони преставиться можно. Ты мне в гостиной постели.

– Но что-то же пахнет… Мама! Ты, может, протирала что-то и забыла?

– Ну конечно. Мать-то у тебя совсем из ума выжила, потому ты в город меня забрала. Ты ещё в богадельню меня определи, а избу мою продай и внуку мопед купи с мотором, больше-то за неё не дадут, – сердито выговорила дочери Дарья.

Линора вдруг улыбнулась и звонко хлопнула себя по лбу:

– Ищем весь вечер сами не знаем чего… Вот дураки-то! Гринька! Ты мотор вчера протирал керосином, тряпку куда дел?

– Выбросил. Она ж воняет как… А что?

– Тряпку искать надо. Тряпку! Где она может быть? Под диваном я смотрела, в шкафу не пахнет, палас не пахнет… Зина! Неси стремянку!

Тряпку, пропитанную керосином, нашли на шкафу. Кирюша взял её, когда отец закончил протирать внутренние части двигателя: «Пап, я отнесу!» Дошёл до мусорных баков, сунул тряпку в полиэтиленовый пакет и принёс обратно. А ночью забросил на шкаф бабе Даше. Чтобы уехала в свою деревню эта противная старуха, которую все почему-то слушаются: и баба Лида, и папа, и даже мама. Предатели.

Гринька бросил на сына быстрый взгляд и промолчал. Мальчишка переживает, ему обещали комнату, а теперь, выходит, обманули. За что ж его наказывать? Он и так обижен.

Кирюша понял, что отец его не выдаст, и неприметно улыбнулся. Он сделает всё, чтобы баба Даша уехала в свою деревню.

Разговор она услышала случайно. Кирюша, вместо того чтобы делать домашнее задание, болтал по телефону с кем-то из одноклассников – в полной уверенности, что Дарья торчит на кухне. А она решила отдохнуть в гостиной. Подошла к дверям и услышала: «Прикинь, папка мне комнату обещал, а баба Лида бабе Даше отдала. Это её мама. Она теперь с нами живёт, прикинь? В моей комнате, прикинь?! Нет, не моя, бабы Лидина мама, а мне прабабушка. Домой придёшь, она как паук сидит, караулит. Хоть бы погулять ушла… А она всегда дома, как нарочно. Обедом накормит и за уроки посадит. Реально влип.

Без неё лучше было. Из школы придёшь и сам себе король. Родаки на работе, баба Лида в общежитии дежурит, и можно до вечера в «Провокаторе» сидеть, или в «Бомбардировщике», или «Forza Horizon» гонять. И деньги на обед давали, я на них чипсы покупал и фанту. Прикинь, она у нас до лета будет жить. Мамка говорит, я её слушаться должен. Ага, их четверо, а я один, и всех слушаться…

Прабабка эта меня прям задолбала: Кирюшенька, покушай щец, попей компотику, садись за уроки… Планшет отобрала, пока уроки не сделаю, не отдаёт. И бабушке всё докладывает, а та маме передаёт. Шпионка хренова. Старая лаптя! Весной избавлюсь от неё, стартует в свою деревню».

Дарья хотела его поправить: не старая лаптя, а старый лапоть. И тут до неё дошло, что это она, Дарья, лапоть. Не лапоть даже, а лаптя, что звучало ещё обиднее. И шпионка тоже она. Кирюша, которого она любит, печёт его любимое овсяное печенье и каждый день стирает и гладит форменную рубашку, Кирюша её ненавидел и хотел, чтобы она поскорее уехала.

– Дарья Григорьевна, ну зачем вы! Машинка же есть, положили-вынули – и чистая. А вы руками… – каждый раз говорила Зинаида.

– Про машинку вашу в телевизоре сказали, что после стирки в ей грязи вагон, по барабану размазана. Руками-то оно чище, – отговаривалась Дарья и продолжала стирать Кирюшины рубашки и бельё.

Рубашки пахли мальчиком. Она подносила их к лицу и вдыхала запах, такой родной. И улыбалась: теперь она хоть кому-то нужна, у неё есть Кирюша, копия маленького Гриньки, которого ей не пришлось воспитывать, а этого Дарья воспитает, коль у матери руки не доходят. Моду взял: как из школы вернётся, на планшете своём в игры играет. А за уроки вечером садится, потёмки уж, спать давно пора, а он с книжками-тетрадками волохается.

Вечерами Григорьевна рассказывала дочери о Кирюшиных проступках: «По русскому задание не сделал, а мне сказал, что сделал, убежал гулять. Ты бы Грише велела, чтоб велосипед у него отобрал. Носится по улицам, а я не знаю где. Сердце за него болит».

Линора-Лидия досадливо морщилась: катается мальчишка, и пусть. Город маленький, машин на улицах почти нет, на центральном шоссе только. Так он там не катается. А сердце болит, потому что лекарства надо пить, а не травками баловаться (сушёную траву Дарья привезла с собой и утверждала, что от неё легче, а лекарства отрава, химия).

Выслушав материну длинную тираду, Линора шла к невестке. И соглашалась с ней, что с появлением в их доме Дарьи Кир стал лучше учиться, что Гриньку перестал мучить гастрит, что перечить Дарье не надо, пусть говорит… Велосипед у ребёнка отбирать тоже не надо.

И всё продолжалось по-прежнему.

Кирюша, не найдя у матери поддержки, действовал осторожно. Если в борщ насыпать стакан соли, всем станет ясно, что это сделал он, а не прабабка. А если добавлять по чуть-чуть…

Прабабке он пакостил незаметно, исподволь, и не каждый день. Прокрадывался на кухню и, вычерпав из кастрюли с готовым бульоном добрую половину, доливал её доверху водой, а бульон сливал в раковину. Солил уже посоленную Дарьей кашу. Подсыпал в компот ложку-другую сахарного песку, так что его никто не мог пить: очень сладко.

– Мама, опять у тебя суп как водичка, – выговаривала матери Линора. – Я мясо покупаю не для того, чтобы оно в холодильнике мёрзло, а чтобы его есть.

– Да я на мясе варила, вон, погляди, в кастрюле кусище какой.

Мясо в кастрюле было, а вместо бульона вода.

– Дарья Григорьевна! От вашего компота губы слипаются. Сладкий как сироп, – морщилась Зинаида.

– Ба, ты бы поменьше соли клала, – просил Гринька.

– Да и я так – поменьше, – оправдывалась Дарья.

– Не буду это есть! – Кирюша отодвигал от себя тарелку и встречал виноватый прабабушкин взгляд. Не знает, что ли? Думает, что сама пересолила?

Результат, что называется, превзошёл ожидания. Кирюше снова стали выдавать деньги на школьные обеды и завтраки, а Линора, которая давно уже работала не в ресторане, а в столовой плодоовощной базы, сказала матери:

– Мама, давай я сама готовить буду? А ты пироги пеки, у тебя тесто вкусное получается. И за продуктами в магазин если сходишь, спасибо скажу. Я тебе на бумажке напишу, чего взять. Самой-то мне несподручно, весь день на ногах стою, весь день у плиты…

Дарья согласилась. А куда деваться: что ни приготовит, есть никто не хочет: солоно да приторно. Дома одна Дарья да Кирюша. Из школы придёт, она его покормит, за уроки посадит, сама в комнату уйдёт отдыхать. Тут-то и начинаются нехорошие чудеса… А за руку его не поймаешь, ушлый мальчишка растёт. Поганец!

На правнука она больше не жаловалась. Дни проводила у себя в комнате, слушала радио, ходила в ближний магазин за продуктами, разговаривала с геранью в горшке да с Мавром, когда он приходил в гости. Дарья рассказывала ему о кошке Марфе и козе Машке – как они без неё? Скучают, поди. О хлебе, который в Заозёрном невкусный. Хлеб она пекла в хлебопечке, которую Гринька всё-таки купил, и Линора, к неудовольствию Зинаиды, доверила её матери. Дарья унесла хлебопечку в свою комнату и держала процесс под строгим контролем.

Хлеб получался вкусным, ноздреватым, душистым, даже Кирюша ел с удовольствием. А жить в городе отчего-то расхотелось. Ей здесь рада одна Линора, а остальные только терпят. Правнук даже разговаривать перестал. Спросишь чего, буркнет «отстань от меня» и уйдёт в их с Линорой комнату. А Зинаида злится за хлебопечку, которую мечтала получить, а свекровь отдала бабе Даше.

Баба она и есть. Дура деревенская, думала Зинаида, притворно улыбаясь свекровкиной матери. Губы вместо улыбки складывались в гримасу, и приходилось отворачиваться.

От этой тщательно скрываемой ненависти Дарье было тяжело, просто невыносимо. Зря она согласилась, поддалась на уговоры. Жила бы сейчас в своём доме, коротала вечера за шитьём или вязаньем и ждала, не придёт ли Настасья. Одна, зато не ненавидит никто. Грудь больно щемило, и Дарье казалось, это кровоточила разорванная надвое душа. А ночью снился покинутый дом – с единственным другом, который не предаст, а она его предала.

Дождаться бы весны, вернуться домой и там умереть.

* * *

Выходило так, что плакать по ней никто, кроме Линоры, не станет. Степан, как Джемалова в зятья заполучил, с Дарьей не знается. Забор поставил железный, выше головы, чтоб, значит, не заглядывали к нему. И она, Дарья, чтобы не заглядывала. И совсем уж неожиданным стало для деревенских, когда Степан привёл в дом шестидесятилетнюю Валентину Губанову с верхнего конца деревни. Бездетную, чтоб, значит, Верке отцовскую любовь ни с кем не делить. Да ладно, что привёл, а он расписался с ней, в законном браке живут! Это в семьдесят четыре-то года! И не стыдно было в загсе регистраторше в глаза смотреть, – судачили клятовские бабы. А Валентина расцвела, и вроде даже помолодела.

Верка зла на неё не держала, наоборот, благодарна была: есть кому за отцом присмотреть. Шубу ей отдала и платок из ангоры. Шубу Верка носила три года, новая почти. Себе другую купила, а эту подарила Валентине. А Степану подарила четверых внуков, на Баллы лицом похожих – как срисовала! Мальчишки бедовые растут, лопочут по-туркменски и по-русски, в седле сидят как влитые, с трёх лет отец на лошадь посадил. И без седла умеют, и чего только не вытворяют. Джигитовка называется.

Со Степаном у Дарьи – огнём полыхнуло да погасло. Как водой на угли плеснули. Не нужна она Степану. Да и Баллы в глаза не смотрит, Линоры ей не простил: уехала, слова не сказала, и как в воду канула. От Баллы никто так не уходил, никто его не бросал. Сам бросать привык. Вот и не может забыть.

Умереть ей что ли? Умрёт – всем легче станет: деньги посылать не надо, письма писать не надо. И избу продадут, всё ж какие-никакие, а деньги.

Сердце, будь ты камень!

13. Сказка на ночь

Високосный год не исчерпал свои злые сюрпризы, самые неприятные приберёг напоследок. Зима началась с ноября, а за несколько дней до нового года Заозёрный накрыло ледяным дождём. Улицы превратились в сплошной каток, деревья покрылись ледяной коркой. Не выдержав такого груза, часть из них повалились, оборвав линии электропередач и оставив Заозёрный, а заодно и пять окрестных деревень без электричества

Жили со свечами вместо люстры и с книгами вместо телевизора. Гринька говорил, пещерный век. Линора радовалась, что у них газовая плита, в соседнем доме электрические, вот кому не позавидуешь.

В последний день старого года за окнами с самого утра плавали сумерки. Гринька ещё не вернулся с работы. Линора с Зинаидой возились на кухне, где горели все четыре конфорки, а в духовке истекал соком свиной окорок, нашпигованный чесноком и морковью и обмазанный жидким тестом. Праздничный вечер наступит ещё не скоро, ёлка давно наряжена, а гирлянду зажечь не получится: света нет до сих пор. Кирюша маялся и не знал чем себя занять. В комнатах пахло свечным воском, в углах таились тени, в окна жалобно скреблась метель, словно просила её впустить.

Подумав, Кирюша отправился на кухню – там мама и бабушка, и не так страшно. Хватал со стола ножи; выпачкал нос, пытаясь понюхать свекольную розочку на салате; цапал из миски пальцами грибную начинку для кулебяки; норовил открыть раскалённую духовку и посмотреть, как запекается мясо.

– Мама! Забери ты его ради бога, мы тут с Зинкой покалечимся из-за него! – не выдержала Линора, поскользнувшись на оброненном Кирюшей кусочке гриба.

Дверь прабабушкиной комнаты приоткрылась. Дарья ждала.

– Ну? Долго думать будешь? – прикрикнула на внука Лидия Фёдоровна.

Кирюша умоляюще посмотрел на мать. Зинаида отвернулась.

– И дверь за собой закрой. И чтоб тебя здесь не было!

Мальчик понуро опустил голову, прошёл в комнату и закрыл за собой дверь.

* * *

Прабабушкина сказка вызвала у Кирюши презрение: что он, маленький, что ли, слушать про какого-то Терёшечку и его бабушку. Дурак он, Терёшка этот. С утра до вечера в лодке сидит, рыбу ловит, лучше бы на велике с мальчишками гонял.

– Баб Даш, ты мне что-нибудь другое расскажи, а не эту детскотню, – попросил Кирюша.

Прабабушка улыбнулась:

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Посиди-послушай, что дальше будет.

Терёшечку утащила в лес Ягишна, заперла в избе и велела своей дочке зажарить его в печи, как свиной окорок. А сама улетела в ступе. Кирюша сидел, вжавшись спиной в диванную подушку, и боялся пошевелиться. Он и не знал, что баба Даша умеет придумывать триллеры. Терёшечка оказался садистом, зажарил вместо себя девчонку, и теперь сидел на высоком дереве, а дерево раскачивалось, потому что Ягишна грызла зубами ствол.

Кирюша сжимал кулаки… Окажись он на месте Терёшечки, смог бы сунуть на лопате в печь живую девчонку? Ну и что, что она дочка Яги? Она разве виновата? Кирюша бы убежал вместе с ней, потом они поженились бы.

Но в сказке было всё наоборот. Ягишна слопала вместо Терёшечки свою родную дочку, обсосала косточки и каталась на них, приговаривая: «Покатаюсь, поваляюсь на Терёшкиных костях!» Блин, прямо как доктор Лектер из «Молчания ягнят»!

Когда Яга уже почти догрызла дерево, Терёшечку спасли пролетавшие мимо лебеди и принесли домой, живого и здорового. Интересно, как он спал после этого всего? И чем он лучше Ягишны, если сжёг живьём девочку? Ей, наверное, было очень больно, она кричала, а Терёшка заслонку держал, чтобы не выпрыгнула и не убежала. Фашист.

– Баб Даш, а как он её жарил? Ножом истыкал и чесноком нашпиговал? Живую? Или сначала зарезал и подождал, пока умрёт?

– Господи, спаси и сохрани… Что болтаешь-то?!

– Я не болтаю! – обиделся Кирюша. – Так мама делала, я видел. Ножом дырки в мясе тыкала и чеснок туда совала. А ещё морковку. И солью с перцем натереть. Моя мама поваром работает, она знает, как надо! Баб Даш, а ты ещё такие сказки знаешь?

Дарья Григорьевна уже не рада была, что согласилась посидеть с правнуком. Но куда же деваться? Линора ясно дала понять, что если мальчишку не утихомирить, он всех сведёт с ума. И Дарья рассказывала – о сестрице Алёнушке, которая лежит на речном дне с камнем на шее, живая, а всплыть не может, «тяжёл камень ко дну тянет». О девочке, которую мать послала вечером в лес, к лесной старушке за иголкой. Как будто нельзя было заказать по интернету. Но игла оказалась волшебной, а старушка оказалась ведьмой и вздумала девочку погубить…

Когда Кирюша был маленьким, сказки ему читала мама, по книжке. Монотонно и невыразительно бубнила строчку за строчкой, так что уже на середине становилось неинтересно, и дальше Кирюша не слушал. Прабабушкины сказки были другими, и рассказывала она по-другому: неторопливо, напевно-ласково. Слова заманивали, обманывали, ворожили. И от этой неторопливой безмятежности становилось ещё страшнее.

Хуже всего пришлось мальчику-с-пальчику: его вместе с братьями родители завели в дальний лес и оставили одних. Дети плутали-плутали и набрели на домик людоеда, и их там чуть не съели.

– А с навигатором вышли бы запросто, и сразу кдетскому омбудсмену, – размышлял Кирюша. – Нам учительница говорила. И телефон дала. А Анька Сысоева, когда её за двойку родители без мороженого оставили, взяла и позвонила. Сказала, её наказали за плохую отметку и ревела в трубку. А что, ей пломбир за двойки покупать? Она из двоек не вылезает, а мороженым объедается на море, с родителями летает каждый год, то в Испанию, то в Доминикану, то в Тунис. Омбудсмен когда разобрался, сказал, что если ещё позвонит, он в следующий раз с ремнём приедет. И про Аньку всехним родителям рассказал, на родительском собрании. Анькина мама плакала, а отца в больницу положили, в предо… в доинфарктном состоянии.

Кирюша рассказывал, Дарья Григорьевна слушала и удивлялась, сколько же он всего знает и какой он умница.

– Ты, может, покушать хочешь или попить? Принести тебе? Мать про тебя забыла совсем, а время обеденное.

– Хочу! А чего ты принесёшь?

– А что попросишь, то и принесу. Щец разогрею, будешь? Со сметанкой. А утром встану пораньше, тесто поставлю, пирожков напеку, вам с отцом с повидлом, Линоре с картошечкой да с лучком, а мамке твоей ватрушек, очень она ватрушки любит.

– Ты почему бабушку Линорой зовёшь? Она не Линора, а Лидия, а по отчеству Фёдоровна.

– Всё-то ты знаешь! – Дарья поцеловала правнука в рыжую макушку. – Я её маленькую так звала: Лина, Линуша, Линора. Так чего тебе принести-то? Пойду их разгоню…

Дверь Дарья прикрыла неплотно, и Кирюша слушал, как она ругала маму и бабу Лиду – за то что забыли о ребёнке, а ребёнок голодный. Никакой он не ребёнок. И кушать почти не хочется, а хочется играть с бабой Дашей в подкидного дурака и рассказывать ей о Нине Петровой, которая написала ему записку. В записке было четыре слова: «Кир давай с тобой дружить». Баба Даша над ним не смеялась, как мама, и не говорила, что он влюбился. Спросила:

– А сам-то ты как, хочешь с ней дружить или не очень?

– Ба, да ты чего? Нинка самая красивая девочка в классе! С ней все мальчишки дружить хотят, а она – только со мной.

– Тебя, значит, в друзья выбрала. Значит, есть за что. Красна птица пером, а человек умом да делами.

– А Лёшка сказал, не по Хуану сомбреро.

– А ты бы ему сказал – матом ругаться грех.

– Да это не мат, это имя такое.

– Да кто ж своих детей матерными именами называет? Вот же родители уроды…

– Ага, и родители у него уроды, и Лёшка урод! Я ему так и скажу. Ты молодец, ба.

И оба смеялись, довольные друг другом.

А она не такая уж плохая, баба Даша. Хорошая. А что уроки заставляла делать, так зато весь вечер свободный, занимайся чем хочешь. Кирюша со стыдом вспоминал, как делал прабабушке гадости. Могла бы мамке с папкой всё рассказать, а она молчит, не ябедничает. Пирожки печёт. И знает, кто с какой начинкой любит. И вообще, она у него мировая. Мировая прабабка!

* * *

Кирюша страдал: каникулы, а на улицу не выйдешь, на термометре минус двадцать семь, обморозишься. Баба Лида говорит, это високосный год злобствует, уходить не хочет. А уйдёт он в ночь с 13 на 14 января, на старый Новый год. От бабушкиных слов Кирюша расстроился ещё больше: так все каникулы пройдут, даже телевизор нельзя смотреть: электричества нет.

Зина с мужем занялись ремонтом, клеили в комнатах новые обои и меняли плинтуса. Лидия Фёдоровна устроилась в школьный городской зимний лагерь поварихой. Кирюша от лагеря отказался, днями пропадал в Дарьиной комнате и потребовал поставить туда раскладушку:

– Я с бабой Дашей буду спать.

Гринька даже немного ревновал: раньше от сына отбоя не было – Пап, давай в морской бой поиграем! Пап, а ты меня на санках покатаешь? Пап, у меня задачка не решается! – а теперь его не видно и не слышно, сидит у Дарьи в комнате и ни гугу. Чем они там занимаются? Гринька подслушивал под дверью, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. За дверью стучали костяшки домино, радостно вскрикивал Кирюша, притворно ахала Дарья: «Опять он выиграл! Да что ж такое…»

За сказками пришёл черёд историй. О лешаке, живущем на болоте. О кикиморе, которая приходит по ночам из леса и крадёт маленьких детей.

– Враньё! – авторитетно заявлял Кирюша.

– Может, и враньё, – соглашалась прабабушка. – А только мужа моего отец – твой, значит, прапрадед по отцовской линии – на болото за клюквой ушёл и сгинул. Болото то воробью по колено, кочкарник да кусты. А не нашли его. Фёдор с матерью одни остались бедовать.

– А как это – бедовать?

– В деревне без мужских рук не прожить. А Федя чуть постарше тебя был. Двенадцать лет мальчишке, работать пришлось как взрослому мужику, а руки-то детские.

Кирюше представилась красная рука из страшилки о чёрном покрывале. Страшилки рассказывали в летнем лагере после отбоя, и семилетний Кирюша от страха накрывался одеялом с головой. Их в палате десять человек, рука не прилетит, побоится. А в городскую квартиру – запросто. Ночами Кирюша орал так, что Офицеровым стучали по батарее верхние соседи. Зинаида всерьёз подумывала о том, чтобы отвести ребёнка к детскому психологу. Линора её отговорила, заваривала мальчику какие-то травки, и кричать по ночам он перестал. А родители перестали отправлять его на лето в лагерь.

– Ну, леший, может, и есть, а кикиморы никакой нет, – упорствовал Кирюша. – Мы в лесу сколько раз были, меня же не украли?

– То в лесу. А она в глухомани живёт, по ночам малых детей к себе уносит.

–Так они же спят, и дверь закрытая.

– Спят, как не спать, – согласилась Дарья. – А она хитрющая, у Марии Носыревой дочку утащила. Отец-то у них лёгкими болел, по ночам кашлял, Маша с детьми летом на сеновале спала. Ночью не слыхали ничего, утром встали, а младшей дочки нет. Всей деревней искали…

–А может, её людоеды на колбасу утащили? Или в печке зажарили, как Ягишна.

– Тьфу на тебя! Поганец. Типун бы тебе под язык! – ругалась Дарья.

– Что тут у вас? – сунулась в комнату Зинаида.

– Мам, ты иди. Ничего. Нормально всё, – успокоил её Кирюша.

Зина пожаловалась на него свекрови:

– Тихий стал, на себя непохожий. На улицу не выгнать, всё с Дарьей Григорьевной сидит, как мёдом там ему намазано!

– Тебе всё не так и не эдак. Домой мальчишку не загнать – плохо, по квартире носится как оглашенный – плохо, сидит как пришитый – опять плохо! Что ты цепляешься к нему? У него каникулы, как хочет, так и проводит.

К удивлению домашних, Кирюша подружился с прабабушкой, которую теперь звал бабой Дашей и приходил вечерами в её комнату слушать сказки.

Дарья подступала к дочери с допросом: ребёнку восемь лет, а сказок не знает!

– Мам, да у него планшет. Там чего только нет, и игры отец ему закачал, и мультфильмы.

Сказки были кровожадными. Натан Спенсер такого бы не пережил, Кратос кричал бы ночами от кошмаров, а робокоп из игры «Retum Fire» сидел в углу и помалкивал. Василисе Прекрасной приходилось каждое утро надевать лягушиную шкурку и превращаться в лягушку. Сама надевала, никто не заставлял. Это называется раздвоение личности. Миллиардер Кащей Бессмертный сидел над своим златом и не знал куда его девать, вложил бы в инвестиции, дурак.

Планшет был забыт. Кирюша полюбил играть с прабабушкой в настоящее домино и настоящие карты. Костяшками домино полагалось громко стучать по столу, а игральными картами проигравшего били по носу, не больно, зато интересно играть: кому выпадет нос подставлять? В другой игре проигравший лез под стол и кричал оттуда «кукареку». Столик у прабабушки журнальный, низкий, под ним помещался только Кирюша. На планшете так не поиграешь.

* * *

Старый Новый год Офицеровы встречали с электричеством, с телевизором, салатом оливье, студнем и рыбным заливным. Надо бы радоваться: уходит високосный год. Но 13 января 2017 года пришлось на пятницу, и Дарья Григорьевна даже всплакнула по этому поводу.

Зина смеялась:

– Ну и что, что на пятницу? Подумаешь… Зато два выходных можно праздновать.

– Подумаешь, да не скажешь. Ты зубы-то не скаль, чёртова пятница насмешек над собой не любит.

Мавр распушил хвост, громко мяукнул и принялся вылизывать заднюю лапу.

– Брысь ты! – шикнула на него Дарья. – Всё одно к одному, пятница тринадцатая, чёрный кот по дому шлындает, пирог чуть не сгорел…

– У него лапки белые, – заступился за кота Кирюша.

– Вот когда чёрная кошка пустым ведром разобьёт зеркало, это плохая примета, всё остальное к дождю или к снегу, – пошутил Гринька.

Щёлкнул замок, стукнула входная дверь. Кирюша выметнулся в коридор:

– Баба Лида пришла! Ба, от тебя морозом пахнет! А что в коробке?

– В коробке торт. Мама, а тебе подарок, письмо от подружки твоей.

Линора вошла в комнату, на ходу разматывая с головы платок, протянула матери конверт. После не могла себе простить, что не вскрыла и не прочитала, отдала нераспечатанным.

В письме Настасья передавала приветы от клятовских «зимовщиков» – поимённо от каждого. Пересказывала деревенские нехитрые новости. А в конце сообщала, что у Дарьиного сарая просела от снега крыша, кошка Марфа издохла от старости, а Машка не даёт молока, зря только сено переводит.

У Дашки Офицеровой сено покупное, сладкое, чистые клевера, молоко с него душистое. А на Агуреевском покосе растёт тысячелистник, и молоко всегда с горчинкой, не продашь. Дарьиным сеном Настасья кормила корову, а Машке давала своё, смешивая его пополам с соломой. Машка аккуратно выбирала сено, а солому оставляла. Ничего. Жрать захочет, съест.

– Ты бы Дарьину козу получше кормила. Бока впалые, шерсть свалялась, хозяйка приедет, как вертать будешь захудалую такую! – сказал Настасье муж.

– А за что её кормить, коли она молока не даёт? Кружку литровую за день надоишь… Больная коза-то, а Дашка клялась, что здоровая.

Прочитав письмо, Дарья переменилась в лице. Сидела за столом без улыбки, думала о своём, жевала салаты, не чувствуя вкуса. А в сердце точно игла воткнулась, и ворочалась, жгла нутро. Кошки не стало, и Машка умрёт. Болеет, наверное, а Агуреевым денег жалко на ветеринара. Деньги она бы отдала… Надо им завтра письмо написать. Или прямо сегодня.

– Ну, вы празднуйте, молодёжь, а я спать лягу, не могу больше сидеть.

Дарья ушла к себе, зажгла ночник – золотой апельсин на зелёной ветке – и села писать ответ Настасье.

А ночью ей приснилась родная деревня. Будто пошла она в лес за земляникой и заблудилась. Обманная тропинка увела её в чащу, и чем дальше шла Дарья, тем труднее становилось дышать. В груди не было воздуха, а над головой не было неба. А потом пришёл Фёдор, погладил Дарью по волосам, взял её за руку и увёл туда, «где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».

Утром Кирюша пришёл к Лидии Фёдоровне, обнял тёплыми руками за шею:

– Ба, пойдём бабу Дашу будить, я её звал-звал, а она не просыпается.

14. Незваные гости

Суровую зиму сменила слякотная холодная весна – и тянулась непозволительно долго, не желая переходить в лето. Семья Офицеровых объявилась в Клятово в первых числах июня. Разбираться с Агуреевыми из-за козы не стали, умерла так умерла. Кур забирать тоже не стали: зачем им куры, если дом теперь не дом, а дача. Зинаида о Клятове знала немного, из скупых рассказов мужа. Девятилетний Кирюша, которого родители теперь звали Киром, помнил больше. Он гостил у прабабушки четыре года назад и теперь с волнением ждал, когда его отпустят из дома навестить старых друзей.

– Ма-аа, а можно я к Мишке Купцову схожу, он на нашей улице живёт, близко совсем. Можно? – вдохновенно врал Кир. Мишка жил через две улицы от них, но если сказать правду, мама его ни за что не отпустит.

– До места не доехали ещё, в дом не вошли, а ты уже из дома торопишься, – отзывалась Зинаида, и непонятно было, отпустит или нет.

Лидия Фёдоровна попросила высадить её у деревенского кладбища. Гринька с женой и сыном поехали дальше. Сминая колёсами высокую траву, «Лада-Калина» въехала во двор. негубинской избы, которая теперь – офицеровская, и больше ничья.

– Пап, я ворота сам закрою! Я умею!

Гринька с удовлетворением смотрел на крашенный коричневый краской забор, на просевшую крышу сарая (сарай нам ни к чему, крышу разберём и сделаем беседку, а для машины поставим навес), на закрытые деревянными ставнями окна.

Дом срубил из сибирской лиственницы бабы Дашин прадед, а Гринькин пра-пра-прадед. Он стоит на земле полтора века, и простоит ещё столько же. В природе это дерево живёт шестьсот лет, а с возрастом не гниёт, а напротив, становится словно каменным. На сваях из сибирской лиственницы стоят дома в Санкт-Петербурге и в итальянской Венеции. Про Венецию Гринька вычитал в интернете и очень гордился своим пра-пра-прадедом.

Избу Лидия Фёдоровна хотела продать, но Гринька воспротивился. Его поддержала Зинаида: в Заозёрном у всех дачи, теперь и у них будет. Места здесь красивые, лесные, воздух хоть в чашку наливай да пей, а в прудах купаться можно. Да и пруды только называются прудами, а на самом деле озеро – длинное-длинное! Берега травянистые, а дно песчаное, и вода мягкая, торфяная.

– Тебе-то откуда знать? Мы за мамой осенью приезжали, какой тебе в ноябре пляж?

– Мне Гриня рассказывал.

– Мам, ну ты чего? Там знаешь сколько рыбы водится? Мы с Киром наловим, нажарим-навялим… Лодку купим! – вклинился в разговор Гринька.

– Пап, а когда?

– Что – когда?

– Лодку когда поедем покупать?

– Вот как мамка нам денег даст, тогда и купим! Ты, главное, её не расстраивай, слушайся, двойки домой не носи. Она и согласится.

Зинаида взялась хозяйничать. Гриньку послала за водой, сына вытолкала во двор, чтобы не путался под ногами. Сметала веником из углов паутину, выносила на крыльцо половики, отмывала скрипучие половицы (надо полы перестелить, уж так противно скрипят, аж душу выворачивают), перетирала тарелки и миски, разогревала на электроплитке привезённую из города еду. И вспоминала свекровин наказ: первым в избу впустить кота. Лидия Фёдоровна почему-то очень на этом настаивала. Зина пожала плечами – дом не новый, так чего выёживаться? – и согласилась. Кота так кота.

Мавр недовольно ворчал, выдирался из рук: устал сидеть в переноске всю длинную дорогу. Зина ухватила его за шкирку. Гринька возился с поржавевшим замком, который не открывался. Кир подпрыгивал от нетерпения и лез отцу под руку.

И первым переступил порог.

– Ма, почему здесь окон нет? Мы что, в темноте жить будем?

– Это от ставен темно. Вот ставни снимем, и будет светло.

– Я хочу наверху спать, можно?

– Нельзя.

– Тогда я залезу просто посмотреть. Можно?

– Можно, только аккуратнее, пожалуйста.

Зина отвечала на бесконечные Кирюшины вопросы, а Гринька морщился: мальчонка первым на порог ступил, и что теперь будет, одному богу известно. Богу да Избяному. А на чердаке Кирюша разбирал по досочкам маленькую кладовку, чтобы посмотреть, что там внутри.

* * *

Линора стояла у могилы отца, плакала и просила прощения за то, что похоронила Дарью в Заозёрном. До Клятово далеко, денег уйдёт прорва, гроб-то с покойницей везти. Да и земля каменная, мёрзлая, кто ж её рыть согласится? Цену заломят несусветную.

Линора спохватывалась и снова вела с отцом неслышный разговор. Они с Дарьей теперь вдвоём, на веки вечные. А как же иначе? Живут в избе из сибирской лиственницы, построенной Дарьиным прадедом, косят в лугах сено для Машки, а Марфа лакомится Машкиным жирным молоком и ловит в избе мышей. Только её, Линоры, с ними нет. И никто не назовёт её Линорой, а только Лидией Фёдоровной.

В свою последнюю зиму Дарья рассказала дочери, что дочь она только по документам, удочерённая. И Фёдору тоже не родная, семиюродная племяшка братниной жены.

– Да ладно тебе, мама! – отмахнулась Линора. Я вас всю жизнь любила и люблю, и тебя, и папу, никого роднее нет. А Гринька на Фёдора лицом похож, и повадки те же. Значит, всё-таки родная я ему, хоть и семиюродная.

С кладбища она возвращалась умиротворённая, сладко хлюпая носом, вытирая мокрые от слёз щёки и загребая босыми ногами тёплую дорожную пыль. О том, что первым в избу вошёл её внук, Лидия Фёдоровна так и не узнала.

Весть о приезде Офицеровых разлетелось по деревне быстрее ветра. Клятовские бабы сетовали, что Дарья не легла в одну землю с Фёдором.

– Надо бы покойницу перезахоронить, чтоб косточки в родной землице лежали.

– Нет больше косточек, пепел один, – вздыхала Лидия Фёдоровна. – В крематории сожгли, а урну в колумбарии захоронили.

– Ну, хоть урну привезли бы, – противились клятовские.

– Привезли бы… – сварливо оговаривала их Лидия Фёдоровна. – Там-то я рядом, лишний раз приду, проведаю. А к вам только летом добраться можно, дорога-то разбитая вся, какой была, такой и осталась.

– К кому это – к вам? Ты в деревне с мальства росла, а говоришь как чужачка: «к вам…». Отец твой здесь лежит один-одинёшенек, Дарьюшку свою не дождался… О-о-ой, да на кого ж ты нас покинула, подруженька милая… – подвывали бабы.

– Подруженька? А кто сено последнее у подруженьки украл? Кто завистничал да богачихой её звал? Кто слухи распускал, что мужей чужих подманивала, деньгами осыпала? Мне деньги те трудно доставались, горбом своим зарабатывала, Гриньку одна растила. А только как матери не пошлёшь? Ей бесплатно никто не поможет. Подруженьки… Отец мой, говорите, здесь похоронен? А кто языками молол по деревне, что не отец он мне, и Дарья не мать, взяли приёмыша в дом, теперь сами о том жалеют…

Бабы опускали головы, теребили головные платки, фартуки, рукава…

– Сегодня обустраиваться будем, избу в божеский вид приводить. А завтра ждём вас всех, на поминки приходите, вечером. Маму мою поминать добрым словом. И отца заодно.

Под вечер заглянул Степан Кожин. Линора узнала его с трудом: был крепким и кряжистым, как дуб, а стал как пень на раскорчёвке. Степан принёс гостинец – ивовую плетёнку варёных раков, пересыпанных укропом, ещё горячих. Плетёнку назад не забрал, протянул Кирюше:

– Держи, джигит. Будешь с отцом раков ловить.

– Я не умею.

– А я на что? Я тебя научу. Или вон, внуки мои научат, – мотнул головой Степан.

Кир посмотрел в указанном направлении. На заборе, как когда-то Степановы дружки, сидели близнецы Кеймир и Измир. Кир подумал и полез на забор…

Познакомились. Близнецам по девять лет, и Киру тоже девять. Только он видел лошадей в кино, а близнецы умели на них скакать.

Зинаида позвала их в дом, обедать. Кеймир и Измир уплетали за обе щеки городскую снедь, облизывали пальцы и поглядывали на коробку с пирожными. Пирожные куплены для поминок, много. Пусть ребята поедят, пока свежие.

– С пирожными мы будем пить чай. Тут разные, кто какие любит, такие и берите, – улыбнулась Зина. Ей нравилось, как ели близнецы: уписывали всё подряд и не капризничали, как её Кир: то не люблю, это не буду.

Выяснилось, что пирожных близнецы не ели и в глаза их не видели, дома только пироги и мамино печенье. Втроём мальчики опустошили всю коробку. Зина водрузила на стол другую. Линора смотрела, как они едят – блестя глазами и запихивая в рот сразу по полпирожного, – и радовалась, что у внука появились друзья.

– А братья ваши где?

– Они с отцом в Дервезе уехали, к родне. А мама в город уехала, за Катенькой. А нас дедушка забрал, мы теперь у него живём.

Верка Кожина, а ныне Вера Степановна Джемалова, перехитрила мужа: сказала, что рожать ей только через месяц, и Баллы со старшими сыновьями укатил в Туркменистан навестить родню и рассказать о маленькой Джемиле, которая скоро родится. А Вера отправилась рожать. Пока Баллы вернётся, пока то да сё, а в свидетельстве о рождении будет написано: «Джемалова Катерина Баллы-гызы».

– За какой Катенькой?

– За нашей сестрой. Мама сказала, через неделю вернутся вдвоём. А папа приедет через три недели и Катеньке подарит лошадь. Он обещал.

Кир днями напролёт пропадал у Степана, домой приходил только поесть, и на душе у Лидии Фёдоровны было спокойно. Откуда же ей было знать, что близнецы захотят показать Киру свой дом? А потом устроят для него экскурсию по конезаводу. А потом посадят на лошадь: желание гостя закон, нельзя отказать…

* * *

Кир упал и сломал позвоночник. И теперь лежал прикованный к постели и терпеливо ждал, когда срастутся кости и можно будет вставать. А потом ходить. А потом бегать и кататься на велосипеде. На лошади кататься ему больше не хотелось. И вспоминалось, как тряско и неуютно было сидеть на лошадиной спине, вцепившись руками в луку седла. Земля – далеко внизу, утоптанная конскими копытами и жёсткая как асфальт. Потому и ушиб спину.

Врач сказал, что боль со временем пройдёт, будет всё хорошо. А мама почему-то плакала. Кир катался по комнатам на коляске и ждал, когда ноги начнут его слушаться. Ноги были упрямыми, не хотели шевелиться. Кир их даже не чувствовал, словно ног у него вообще не было.

Папа говорит, что надо быть сильным. Кир сильный! Будущим летом он поедет в бабы Дашину деревню и сядет на лошадь. Пусть только попробует его сбросить! Близнецов ведь не сбрасывала. Дура она, эта лошадь. Кеймир говорил, что все лошади умные, даже дикие. Все умные, а эта – дура.

* * *

Через год в бывшей негубинской избе, а теперь и в бывшей офицеровской, поселились новые хозяева: пожилая супружеская чета с двумя внуками. Бабушка с дедушкой наводили порядок в избе, выносили на крыльцо половики, отмывали скрипучие половицы, расставляли в кухонном шкафчике тарелки и кастрюли. Мальчишки раскачивались на верёвочных качелях, провисевших всю зиму на старой берёзе, и объедали с кустов смородину, которую прежние хозяева почему-то не собрали.

А на чердаке, радуясь незваным гостям, шершаво потирал руки, закатывал мохнатые глаза и скрипуче смеялся Избяной.

К О Н Е Ц

В оформлении обложки использован фрагмент фотографии Дмитрия Демидова (pexels-dmitry-demidov-3800704) с сайта бесплатных стоковых изображений htpps://www.pexels.com.

Оглавление

1. Ехало болело

2. Даша Негубина

3. Не разлей вода

4. Спаси рабу твою…

5. Линора

6. Перемены

7. Солоно хлебавши

8. Мил дружок домовеюшка

9. Баллы́

10. Отрезанный ломоть

11. С тяжёлым сердцем

12. Старая лаптя

13. Сказка на ночь

14. Незваные гости