Счастье в преступлении [Жюль Амеде Барбе д'Оревильи] (doc) читать постранично

Жюль Амеде Барбе д’Оррбе дэ=евильи
СЧАСТЬЕ В ПРЕСТУПЛЕНИИ
Перевод Натальи Санниковой

В тот восхитительный миг,
когда рассказывают правдивую историю,
может показаться, что ее диктует дьявол…

Как-то раз утром, прошлой осенью, я прогуливался в ботаническом саду в компании моего старинного знакомого, доктора Торти. Когда я был ребенком, доктор Торти имел медицинскую практику в городе V…; но после почти тридцати лет, проведенных за этим приятнейшим занятием, когда умерли его больные – его фермеры, как он их называл, приносившие ему больше дохода, чем приносят иному хозяину фермеры с лучших земель Нормандии – он не стал принимать других пациентов; и вот, уже немолодой и опьяненный независимостью, как животное, привыкшее ходить на привязи и внезапно с нее сорвавшееся, он с головой бросился в парижскую жизнь – и оказался здесь, по соседству с ботаническим садом, кажется, на улице Кювье. Он продолжал практиковать медицину исключительно ради собственного удовольствия, которое, впрочем, было огромным, потому что он был доктором до мозга костей, и превосходным доктором, и к тому же, тонким наблюдателем, чье любопытство распространялось много дальше обычной физиологии и патологии…
Доводилось ли вам когда-нибудь встречать его, доктора Торти? Как обладатель характера дерзкого и недюжинного, он не боялся испачкать руки, оправдывая себя справедливым соображением, вошедшим в поговорку: «коту в перчатках не видать мышей», а наш хитрец тонкой и сильной породы переловил их предостаточно и собирался ловить их впредь; этот представитель рода человеческого был мне чрезвычайно симпатичен, и, как я полагаю (а я-то себя знаю!), именно теми своими свойствами, которые особенно отталкивали других. Действительно, этот большой оригинал доктор Торти обыкновенно вызывал неприязнь у здоровых людей, но самые яростные его противники, стоило им заболеть, начинали раскланиваться перед ним, точно дикари перед ружьем Робинзона, которое могло их убить, правда, из соображений совершенно противоположных: он мог их спасти! Без этого решающего аргумента доктор никогда бы не заработал двадцати тысяч ливров ренты в маленьком аристократическом городке, ханжеском и приторно добродетельном, где его с удовольствием выставили бы за двери приличных домов, если бы руководствовались только собственными симпатиями и антипатиями. Впрочем, он относился к этому с большим хладнокровием и даже посмеивался. «Пришлось – шутил он над своими фермерами в течение тридцати лет жизни в городе V… - заставить их выбирать между мной и Соборованием, чтобы, при всей своей набожности, они предпочли меня Святой Церкви». Как видите, доктор не стеснялся в выражениях. Его шутка попахивала святотатством. Верный последователь Кабаниса в области философии медицины, он, как и его старый товарищ Шоссье, принадлежал к школе этих жутких врачей-материалистов, и как Дюбуа – первый из Дюбуа1 – был циником, готовым унизить всякое самолюбие, так что, я уверен, к герцогиням и придворным дамам наш доктор запросто обращался бы на ты, называя их «мамашами», как рыбных торговок, ни больше, ни меньше. Вот вам один случай, дающий представление о цинизме доктора Торти. Однажды вечером, в кругу обычных глупцов, окинув торжествующим взглядом собственника великолепный четырехугольник стола, украшенного ста двадцатью сотрапезниками, он сказал мне: «Это я их всех воссоздал!» Сам Моисей не был так горд, показывая жезл, с помощью которого извел из скалы воду. Что поделаешь, Мадам2? Доктор понятия не имел об уважении, и даже смел утверждать, что в той части головы, где у других находится бугор уважения, у него красуется впадина. Старый, перешагнувший за семьдесят, но крепкий, жилистый и узловатый, как его имя, с сардоническим выражением лица, с пронизывающим насквозь взглядом, смотрящим на вас из под светло-русого парика, чрезвычайно гладкого, чрезвычайно блестящего и чрезвычайно короткого, никогда не носивший очков, почти всегда одетый в серое или в тот оттенок коричневого, который долгое время называли дым московского пожара, он ни манерами, ни статью не был похож на господ парижских медиков, всегда корректных, всегда в белых, как смертные саваны их пациентов, галстуках! Он был другим. В нем, с его замшевыми перчатками, с его ботфортами на больших каблуках и плотной подошве, гремевшими под его твердым шагом, было что-то, напоминавшее о боеготовности и выдающее кавалериста, именно кавалериста, ведь он много лет (большую часть из тридцати!) провел в седле, в штанах для верховой езды, застегивавшихся на бедре, трясясь по дорогам, способным расколоть пополам кентавра – об этом было несложно догадаться по манере, с которой он все еще держал свой широкий торс и неподвижную поясницу, опиравшуюся на сильные, не знавшие ревматизма ноги, согнутые аркой как у бывшего форейтора. Доктор Торти был своего рода конным Кожаным Чулком, жившим в болотах Котентена, как Кожаный Чулок Купера жил в лесах Америки. Натуралист, презиравший,