Два друга [Константин Михайлович Куликов] (fb2) читать онлайн

Константин Михайлович Куликов Два друга Рассказы

Об авторе этой книги

У охотников и собаководов, у работников лесного хозяйства и многотысячного коллектива друзей природы К. М. Куликов пользовался заслуженным авторитетом. Ведь среди обитателей наших лесов, лугов и водоемов наверное не найдется таких зверей и птиц, которых не знал бы Константин Михайлович. Да нет, наверное, в нашей области и таких мест, где не побывал бы этот страстный охотник с ружьем и собакой. Да и не только в нашей области. В горах Копет-Дага, в обширных просторах Туркестана, в степях Украины, в таежных лесах Кировской, Вологодской, Костромской областей и других местах он побывал то один, то с такими же бывалыми охотниками, как и он.

Уроженец Ярославского края, Константин Михайлович Куликов, с детских лет полюбил родную природу, познал животный и растительный мир, много сделал в упорядочении использования и ведения охотничьего хозяйства, увеличения численности диких животных путем создания заказников, приписных охотничьих хозяйств, акклиматизации новых видов зверей и наведения культуры в охоте. Немалая роль принадлежит ему в истреблении волков, ведь когда-то эти хищники ежегодно в нашей области уничтожали тысячи голов домашних и диких животных. Мы, его земляки, знаем, как увлекательно он рассказывал в своей книге «Рассказы у костра» и газетных зарисовках о жизни зверей, птиц, охотничьих собак. О их характерах и повадках. Учил, как любить природу, рационально использовать ее естественные богатства и бережно относиться к диким животным.

Мне довелось близко знать К. М. Куликова десятки лет и много раз бывать с ним на охоте. В весеннюю закатную зорю мы не раз ожидали вальдшнепиную тягу, а утро встречали то на тетеревиных токах, то в полумраке нарождающегося утра скрадывали глухаря под его таинственную песню. Но особое удовольствие автор этой книги испытывал на охотах с гончими по зайцу и лисице, а с легавыми — по боровой и болотной дичи.

Надо отметить, что сам мой товарищ по страсти как охотник весьма был скромен. Трофеи для него не главное, а главное на охоте — хорошо поставленная собака. Мне не раз приходилось видеть, как увлекаясь мастерством своего пойнтера, он забывал о ружье.

Сколько я знал Константина Михайловича, у него всегда были прекрасные, высокопородистые охотничьи собаки. Его пойнтеры всегда являлись украшением наших выставок.

Будучи экспертом-кинологом всесоюзной категории, он внес неоценимый вклад в дело развития отечественного собаководства. Его стараниями воспитано много собаководов, специалистов-кинологов, людей, на всю жизнь полюбивших четвероногих друзей — собак. За эти и другие дела, связанные с многогранным охотничьим хозяйством, К. М. Куликов был трижды участником ВДНХ, награжден медалями и памятными подарками.

Дорогой читатель, книга «Два друга» своеобразная и редкая по своему содержанию. Главные герои в ней — собаки. Книга эта дарит людям, особенно молодежи, детям, душевное благородство и порядочность.

Человек не может раздваиваться — быть добрым к людям и злым к животным. Памятуя это, мы обязаны привить ребенку чувство доброты к животному миру с самого начала. В этой связи считаю, что книга «Два друга» будет сопутствовать такому воспитанию молодежи, а взрослых увлечет правдивостью интересных рассказов.

А. Маханов, эксперт-кинолог всесоюзной категории

Мои собаки

Посвящается жене и другу

П. И. Куликовой

Мальчишкой я подобрал маленького беспородного щенка. Это существо было полуживым.

Я устроил собаке жилье во дворе и кормил его тем, что удавалось достать. Иногда я делился с ним своим завтраком, положенным мне в школу. Щенок быстро рос, набирал силу, но вырос обыкновенной дворняжкой.

Когда мой питомец был замечен взрослыми, отец похвалил меня за любовь к животным, и тогда мой Тузик перешел на легальное положение. Зная, что городские охотники да и учитель нашей школы ходят на охоту с собаками, я подражал взрослым охотникам и время от времени отправлялся с Тузиком в лес, а вместо ружья брал лук и стрелы.

С тех пор и на всю жизнь я полюбил собак — этих преданнейших друзей человека.

Когда окончились войны — первая мировая и гражданская — я заимел пойнтера. Сначала одного, а спустя некоторое время сразу двух. Так случилось, что и жена моя Полина Ивановна полюбила собак, и это чувство любви и привязанности сохранилось у ней навсегда.

Как правило, пойнтеров мы приобретали щенками в месячном возрасте. Следуя старинной поговорке «порода входит через рот», мы хорошо их кормили, любовно воспитывали, и в результате у нас вырастали прекрасные собаки. Благодаря домашней дрессировке, наши друзья, если не все, то большую часть наших указаний понимали с полуслова. Мое хорошее или плохое настроение или настроение жены им немедленно передавалось. В момент домашних неурядиц собаки становились какими-то отчужденными. Но стоило равновесию восстановиться, как наши друзья воспринимали это с огромным удовлетворением. Они начинали прыгать, резвиться. Иногда, забавляясь, мы с женой провоцировали скандал между собой, слегка толкая друг друга. Видя это, наши четвероногие любимцы с лаем устремлялись к нам. Они становились между нами, принимая нас за скандалистов, чтобы не допускать ругани. Были случаи, когда блюстители порядка, прихватив зубами за брюки или платье, растаскивали нас друг от друга.

Про людей, которые живут не в ладах, принято говорить, что они живут, как кошка с собакой. Но это неверно. Наши собаки всегда дружно жили с нашими кошками. Вспоминается случай. Было утро, и мы с женой еще спали. И вдруг в нашей спальне появляется Ромка. В губах собаки находится какое-то живое существо. Мне видно, что Ромка очень доволен. Глаза веселые, виляет хвостом, и, наконец, кладет свою ношу на край моей постели. Оказалось, что он принес только что народившегося котенка. Я приказал собаке отнести котенка Муське. Повинуясь, Ромка без промедления унес малыша. Меня крайне заинтересовало происходящее.

Когда я вошел в прихожую, где размещались собаки, то все понял: кошка окотилась на постельке Ромки, и этот большой дуралей вовсю лизал своим огромным языком котят, а кошка, развалившись на чужом месте, как бы в благодарность за ласку к ее потомству, нежно мурлыкала. Кофейно-пегий Феб лежал на своей постели и, как старший среди четвероногих жильцов, снисходительно наблюдал за происходящим.

Но был и другой случай. Однажды Ромка, встретив подружку, влюбился в нее. А это было так. У моего друга, Ивана Сергеевича Березина, была прекрасная сука пойнтер Вампа. Когда Ромка впервые встретил Вампу, знакомство их оказалось каким-то особенным. Вначале они обнюхивали друг друга. Потом Ромка начал заигрывать. Он опустился перед подружкой на локотки передних лап, тараща на нее озорные смеющиеся карие глаза. А она этого галантного проказника хлестнула кончиком своей лапы по носу и бросилась бежать. Ромка быстро догнал ее. Пришлось унять шалунов. С тех пор к ним пришла особая собачья любовь. Надо сказать, что эта любовь еще больше усилилась, когда Ромка и Вампа заимели потомство желто-пегих щенков.

Вампа любила сидеть на окне в своей квартире и наблюдать за гуляющими на бульваре. Иногда я брал с собой Рома для таких прогулок. Стоило Вампе увидеть из окна своего возлюбленного, она начинала визжать, проситься на волю. И если ее хозяйка Александра Семеновна имела возможность выпустить проказницу из квартиры, то она, сломя голову, бежала к нам. Ну, а при встрече их собачьей радости не было конца. И особенно трогательной становилась их любовь, когда собаки соединяли свои мордахи, как бы для поцелуя.

Когда у нас жили Феб и Ром — эти два крупных красавца, золотомедальника, в ту пору мы, их хозяева, были еще молодыми и любили всякого рода проказы наших животных. Принимали мы эти проделки как развлечение, радовавшее нас. Бывало жена спрячется, а я самым серьезным образом отдаю собакам приказание: «Найти Полину Ивановну!» Тут же начнутся поиски. Как бы соревнуясь, собаки наперебой лезут под кровати, заглядывают под шкафы, пианино и другие укрытия, ну, а когда найдут «пропажу», поднимут лай и пропавшего человека вытаскивают из укрытия за платье.

Приучили Феба и Ромку искать спрятавшуюся в квартире хозяйку, а впоследствии они научились прятаться друг от друга. Один спрячется, а другой его ищет. Но Рому не суждено было долго с нами жить. Он пал от крупозного воспаления легких. Когда память о Роме была еще свежей и острой, бывало скажем Фебу, а где у нас Ромка? Феб тут же начинал искать своего ушедшего друга, и это причиняло всем нам большую боль.

Чтобы как-то унять, смягчить тоску о четвероногом друге, вскоре мы приобрели красно-пегого щенка пойнтера, и в память о предшественнике дали ему кличку Ром. И этот наш питомец вырос красавцем и прекрасным полевым работником. Фебу в эту пору было уже года четыре или пять и на правах старшего он многие шалости прощал своему сородичу, хотя эти шалости иногда причиняли ему физическую боль. Надо сказать, что новый Ромка был порядочный проказник. Так, уходя из дома, мы привязывал собак на поводки у их же постелей. Но Ромка был мастер развязывать привязи. Развяжет узел своего поводка, а потом освободит Феба. Оказавшись на свободе, они идут в нашу комнату и там у окна устраиваются на плюшевых стульях. Иногда идешь домой и видишь в окне мордахи питомцев. Но стоило кому-либо из нас войти в квартиру, как хитрюги лежали каждый на своем месте. Получалось так, что и не придерешься.

Жили мы в ту пору в одноэтажном флигеле, расположенном во дворе. Помню, как-то летом я только что пришел на службу, как вскоре с шумом открылась дверь в мою служебную комнату, и оба сорванца пулей влетели и уселись по бокам моего кресла. Посмотрел на их рожи, они были очень серьезными, языки болтались, а с них капельками стекала слюна. От сильного бега собаки тяжело дышали. Жаль стало проказников, пришлось их сопровождать домой. Оказалось, что жена открыла окно, а сетку забыла вставить. Выбрав удобный момент, собаки выпрыгнули в окно, благо этаж был первый, и прибежали ко мне.

Я уже говорил, что собаки понимали нас с полуслова, но иногда и этого не требовалось. Надо уложить пса, поднимешь руку, и он падает как подкошенный. Покажешь рукой на постель, и собака ложится на свое место. Надо позвать к себе, похлопаешь рукой по ноге, и собака подойдет. Иногда в поле, во время работы необходимо уложить разгорячившегося пса, даешь протяжный свисток, и, независимо от расстояния, он ложится и не встанет, пока не дашь приказания. А приказание также отдаешь показом руки. Такие бессловесные объяснения вначале были нелегкими, но они мне нравились, потому что молчаливая взаимность, как мне казалось, открывала истинную душу четвероногого друга.

Самым тяжелым для меня и жены было время, когда какой-либо из четвероногих друзей, прожив короткий срок собачьей жизни, уходил навсегда. Такая утрата была крайне тяжелой, и мы всегда провожали четвероногого друга, как будто члена семьи.

Так прошло время. Состарились Феб и Ром и сначала один, а потом и второй ушли из жизни. Длительное время мы не могли завести собак, то есть приобрести питомцев, родственных Фебу и Рому кровей. Но, наконец, такая комбинация получилась, и мы заимели двух красно-пегих малышей от разных матерей. Клички мы дали им Бок и Феб.

До сих пор я не сказал, что страсть четвероногих к охоте сильнее голода. Так любая из описанных мною собак, завидев сборы на охоту, могла отказаться от корма, хотя я знал, что она испытывала потребность в еде. Поэтому, несмотря на огромную любовь, которую им отдавала моя жена, в известный момент предпочтение получал я, и это лишь потому, что собаки ходили со мной на охоту. Но каждый из двух живущих у нас пойнтеров, вне охоты, обычно отдавал предпочтение кому-либо из нас. Так, эти последние наши друзья, поделили нас между собой. Если Бок не чаял во мне своей честной собачьей души, то Феб любил хозяйку и всегда гулял с нею. Случалось, уйдет жена из дома, и он в состоянии был просиживать у двери пока хозяйка не вернется. Бок был старше Феба на несколько месяцев. Когда мы привезли его. Бок был уже длинноногим несуразным щенком, и, по правде говоря, мы опасались, уживутся ли малыши? Не будет ли Бок обижать прибывшего собрата? Но все оказалось хорошо. Бок имел прекрасный характер и во всем уступал маленькому задире. Новые друзья оказались очень чистоплотными и понятливыми. Вскоре каждый из них знал свое место, свою миску. Нелегко было смотреть, когда у наполненных кормом мисок малыши по команде «тубо» ложились и, мучаясь, ожидали разрешения начать еду. Жаль их было, но зато все эти приемы приучали к дисциплине и порядку, таким на охоте и дома.

Прошел год. К наступлению весны собаки стали формироваться. И видно было, что они выходят красавцами.

Весна будила у собак еще спавшее чувство, вносила тревогу. Помню, когда в окно заглядывали ласковые лучи солнца, а в городе шло буйное таяние снега, летели пернатые гости, собаки затевали игры, возню. Зачинщиком всегда был Бок. Он нехотя вставал со своей постели, потягивался, опускался на передние лапы, а потом приблизившись к Фебке, хватал его за ногу, тащил с постели и тут уж начинались шалости. Они катались по полу, вскакивали, бежали в прихожую, а возвратившись, валились на спину вверх животами. А потом уставшие, разгоряченные, принимались лакать воду. Изнемогая от игры, они врастяжку падали на голый пол. Такие игры повторялись до тех пор, пока шалуны не побывают в болоте, в отведенном участке для натаски и тренировки легавых собак.

Много радостей давали нам молодые красавцы. Они высоко шли на выставках и уже в годовалом возрасте получили полевые дипломы. Когда Боку исполнилось три года, он получил звание полевого чемпиона, а впоследствии и выставочного.

Бок обладал отличными охотничьими качествами, а его огромный рост и крепкое сложение делали собаку весьма выносливой на работе. Мне очень нравилась манера его работы по болотной дичи. Иногда я, захваченный страстной работой собаки, забывал о ружье. Чутье Бока до невероятности было верным и сильным. Так однажды, еще до начала охоты, я тренировал его в Сотинских лугах. И вот Бок с огромного хода встал, а потом провел шагов пятьдесят и замер в своей изумительной стойке. Посланный вперед, он провел еще несколько шагов и, наконец, подал дупеля на крыло. Я отвел собаку на другое место и вновь послал в работу, указав, как всегда направление рукой. Бок постоянно послушный, на этот раз был неузнаваем. Он на большом галопе устремился к месту, где только что работал дупеля. Прибежав туда, собака вновь твердо стала. Не спеша я иду к пойнтеру, уверенный, что он работает по старой сидке недавно снявшегося отсюда дупеля. Но между тем Бок изредка поворачивает голову в мою сторону, этим как бы выражая укор моей медлительности. Когда я послал собаку со стойки, то к моему удивлению Бок подал еще дупеля. Тогда я понял, что собака была права. Я не дал ей доработать вторую птицу, которую она причуяла первоначально и к которой не забыла возвратиться. После этого я не знал, как и благодарить мне друга. Пришлось отдать ему весь запас сахара.

Но был невероятный случай, о котором я должен рассказать. Стояла зима. Жена моя была в отъезде. И вот неожиданно, по долгу службы мне надо было срочно выехать из города. Поездка эта занимала не более суток. Квартиру и собак на время отсутствия пришлось оставить на попечение близкого мне товарища. К вечеру следующего дня я вернулся и чувствовал себя утомленным. Оставшись наедине с собаками, я обнаружил, что у животных кончился корм. Положив в кастрюлю все необходимое для супа, я зажег газовую плитку и поставил его вариться. Усталый, я решил ненадолго прилечь, но спать не собирался. И все же вопреки всему заснул. Сколько спал — не знаю. Но вот еле-еле я очнулся от того, что меня кто-то тащит с постели. В начале все это представлялось мне кошмарным сном, но когда, наконец, я с трудом открыл глаза — и о, ужас! В тумане густого дыма надо мной стояли Бок и Феб. Они тревожно взвизгивали.

Как рукой сняло мой кошмарный сон, задыхаясь от чада, я бросился к двери, открыл ее, выключил газ и, взяв собак, поспешно вышел во двор. Чистый воздух освежил меня и моих питомцев. Оказалось, что содержимое кастрюли выкипело, остатки начали подгорать и чадить. Как же я был благодарен моим четвероногим друзьям. Ведь они спасли мою жизнь да и свою тоже.

Армас — сын ары и марса

Страстный охотник — Увар Ефимович Кандаков очень любил охотничьих собак, но держал только лаек.

— Эта порода, — говорил он, — сочетает непревзойденное мастерство в работе с удивительной выносливостью. У лаек невероятно развито чутье, феноменальный слух, прекрасное зрение и большой ум. Собаки этой породы податливы к дрессировке и имеют страсть к различным видам охоты. Ну, а о преданности к своему другу-человеку и говорить нечего.

Одну из лаек Кандакова я знал со щенков. Бывал с ней на разных охотах, восхищался мастерством ее работы, преданностью хозяину, и у меня до сих пор сохранились теплые воспоминания об этой прекрасной карело-финской лайке. О ней мне и хочется рассказать.

Увару Ефимовичу привезли из Карелии двухмесячного рыженького щенка. Страстный собаковод был в восторге от такого приобретения и чтобы «окрестить» покупку, он пригласил нас, своих друзей на этот охотничий обычай. Осмотрев малыша и не найдя какого-либо изъяна, мы долго спорили о кличке, которую следовало присвоить щенку. Но, наконец, вспомнив, что щенок происходит от знаменитых в Карелии Ары и Марса мы позаимствовали первые две буквы из клички матери и три буквы из клички отца, что дало нам достаточно звучную кличку Армас. Ее мы и присвоили.

Поскольку Армас был первым представителем породы этой разновидности лаек, завезенных в наши края, я очень интересовался им и часто навещал Кандакова. Армас рос и мужал не по дням, а по часам и при каждой встрече был неузнаваем. Да это и понятно. Полноценный корм и физическое развитие для лайки имеют решающее значение. А эту истину Увар Ефимович знал с давних пор. Глядя на лайку, я искренне радовался ее понятливости, развитию, и чутьем кинолога предсказывал собаке прекрасную будущность. Но так думал я, а его хозяин всегда находил в Армасе какие-либо недостатки. Когда у Армаса не вставали уши, это у Кандакова вызвало тревогу, и он готов был считать своего питомца никудышной по экстерьеру собакой. Но когда уши встали, возникла другая опасность. Не закручивался баранкой хвост. Но и это исправилось. Заботы по воспитанию щенков всем собаководам хорошо известны. Когда казалось, что экстерьер Армаса сложился и тревоги об этом миновали, появились другие заботы. Так во время прогулок по городу собака страшно боялась встречных лошадей. Всевидящие мальчишки, нетерпевшие пугливых собак, в таких случаях с хохотом и свистом провожали рыжего пса и его хозяина. Такое несвойственное для лайки поведение вызывало законное опасение у ее владельца, что у Армаса нет злобности и он останется трусом. Это тем более казалось неоспоримым, когда Кандаков со своим питомцем приехал в деревню к знакомому охотнику, и Армас перепугался петуха. Большой старый петух с шумом взлетел на забор, расправил крылья и неожиданно загорланил. Испугавшись, Армас убежал в дом, забился под стол и только ласка хозяина и лакомства вызволили собаку из-под стола. Теперь Увар Ефимович был уверен, что из его питомца не получится злобной зверовой собаки. Но он ошибся. Время делало свое дело и вскоре не только петуха, но и гусиные атаки с честью отбивал рыжий пес, а бедовые мальчишки, считавшие Армаса трусом, теперь за всякого рода подвохи рассчитывались штанами.

К восьми месяцам Армас выглядел сложившейся собакой. Был очень подвижен, с хорошо развитой ориентировочной реакцией. Его рыжий окрас с белой на кончике хвоста отметиной, клинообразная голова и чуть раскосые темного цвета глаза очень напоминали лесную красавицу — лисицу, и теперь при выездах в охотугодья Увар Ефимович очень боялся, чтобы какой-нибудь горе-охотник не пальнул бы в собаку, приняв ее за лисицу.

Каждый раз это беспокойство увеличивалось еще и потому, что жена Кандакова душевно полюбившая Армаса, всегда просила Увара Ефимовича следить за собакой, не отпускать далеко от себя. Но это-то, как раз и не получалось. Чувство свободы оказалось для собаки сильнее пройденного курса дрессировки. Почувствовав волю, Армас забывал все на свете, не признавал команды хозяина и носился пока не надоест. Потом усталый, он возвращался к хозяину. Это волновало Увара Ефимовича и, однажды придя ко мне, он с горечью поделился проделками своего питомца, а потом заявил:

— Михайлыч, ты ведь спец по натаске собак, помоги мне угомонить рыжего сорванца.

Я дал согласие, и в первый же свободный день, забрав с собой лайку, мы отправились в огромную пустошь, поросшую кустами и почему-то названную «Чертовой лапой».

Солнце еще только вставало, когда мы прибыли на место. На траве и кустах обильно серебрилась роса, обдавая нас и собаку приятной прохладой. Спущенный с поводка Армас в начале не почувствовал свободы и некоторое время шел у ног хозяина. Но посланный вперед, он ринулся спорым галопом и исчез где-то в зарослях ивняка. Свистки и окрики не помогли. Прождав бесполезно минут двадцать, мы решили проучить сорванца. Спрятаться от него. Но как-то надо было скрыть наши следы, ведь по ним он тут же найдет нас. И вот мы пересекаем небольшую мочажину. Вода скрывает нашу тропу, а потом забираемся в середину куста. Затаившись, ждем пока он не вспомнит о нас, а вспомнив, обязательно начнет искать. Прошло немного времени, и мы услышали треск ломаемых в кустах сучьев и частое собачье хеканье. И вот нам видно, как он старым следом вернулся на то место, где оставил нас. Потом слышалось его усиленное отфыркивание. Это он прочищал ноздри, чтобы лучше причуять наши следы. Но это ему удается лишь до мочажины, а дальше следы скрыты водой. Перейти мочажину он не решился. Не любил воду.

Я вижу, как нестерпимо жаль Увару Ефимовичу своего потерявшегося питомца и, не будь меня, он давним давно выдал бы свой скрад, но я шепотом прошу его потерпеть.

Сквозь ветви кустарника мы видим, как отчаявшийся пес мчится в поиск к другим кустам, но все напрасно. Изрядно измучившись, почувствовав одиночество, Армас сел, задрал к верху свою острую мордочку и жалобно завыл. Жаль стало нам рыжего проказника и потихоньку мы выходим из куста, пересекаем мочажину, и Увар Ефимович дает длинный, призывной свисток.

Этот урок Армас запомнил на всю жизнь. И если ему приходилось работать в мелколесье или крупном лесу, по боровой дичи, по белке или земляному зверю, он шел на умеренном поиске и не терял хозяина.

С нескольких выходов на охоту по тетеревам Армас понял, что от него требуется. Здесь он следил за указаниями хозяина и четко их исполнял, попав на наброды птиц, стелющимся красивым поскоком быстро искал выводок. Причуяв его, Армас тут же прекращал бег, припадал к земле и осторожно скрадывал птиц. Перед броском к затаившейся птице, он останавливался. В этих случаях я и Кандаков были готовы к выстрелу. Но боже упаси промазать по взлетевшей птице. Армас не терпел промахов и после двух-трех пуделей, становился обидчивым, приходил в раздражение, переставал правильно работать и не реагировал на команды. В таких случаях мы делали привал, и только ласка и лакомство восстанавливали у пса душевное равновесие.

Случалось, взматеревшие птицы бежали, тогда Армас обходил их стороной и подавал прямо на охотника.

Некоторое время я имел нелестное предубеждение об охоте с лайкой по тетеревам. Это получилось после того, как однажды мне пришлось охотиться с плохо поставленной собакой. По виду очень породная лайка без выстрела помогла хозяину взять выводок. Она в какой-то миг передавила намокших от росы тетеревят, а кружившую над землей старку, схватила на лету. Возмутительное поведение собаки. Но ничего подобного и никогда не случалось с Армасом. Он подавал убитых птиц или подранков аккуратно.

Моя охота с пойнтером по тетеревам всегда могла быть более добычлива, чем с Армасом. Из-под стойки пойнтера можно перестрелять весь выводок, тогда как с Армасом мы брали двух-трех из выводка птиц, а остальные, как правило, улетали в крепи. Но моменты охоты с лайкой по боровой дичи были настолько захватывающими, что иногда мы с Кандаковым забывали про ружья.

Мне вспоминается росистое сентябрьское утро. Мы охотимся в таежных вологодских лесах. Солнце еще только встало. От его лучей пестрый наряд леса горит разными красками. Идем заболоченным лесом, и, чтобы не выкупаться в торфяной жиже, осторожно ступаем на кочки или корни деревьев. Наш остроухий друг идет впереди. В лучах солнца на какое-то мгновенье его рыжий наряд вспыхнет, как пламя костра, и вскоре гаснет. Но вот он насторожился, тихо отфыркнулся, а потом потянул воздух и тут же на махах ушел на гриву. Вскоре мы слышим хлопанье сильных крыльев и тяжелый взлет птицы. Это поднялся кормившийся голубикой глухарь. Спустя минуту раздался лай Армаса. Забыв о торфяной жиже, мы спешим к собаке. Под развесистым деревом, задрав голову, Армас лает на крону высокой сосны, а там на суку, вытянув вниз голову, сидит глухарь. Его забавляет лай собаки и, кажется, он, забыв об осторожности, не замечает, как шаг за шагом скрадывает расстояние хозяин собаки. Ружье его наготове.

Армас терпеливо перебирает ногами, иногда встает на задние лапы, мордочкой показывает на птицу и торопит хозяина. Но вот и выстрел. Глухарь тяжело падает на землю. У него перебито крыло и птица волоча его, удирает от собаки. Но не тут-то было. Армас догоняет подранка и несет хозяину…

Сколько волнений и радости доставляет охота с лайкой по уткам! Но в начале такие охоты с рыжим карелом не получались. К великому огорчению, Армас боялся воды. И что только не делал его хозяин, чтобы приучить упрямца к воде, научить плавать — все напрасно. И вот мы едем на профинтерновские озера к старому охотнику Николаю Ивановичу, чтобы пройти уроки плавания. Ведь у старика на озере есть лодка, а без нее учеба Армаса невозможна.

В дальнейшем все получилось так, как мы задумали. Увар Ефимыч в лодке сел за весла, я быстро оттолкнул ее, не дав возможности Армасу забраться в лодку, и мы медленно ушли от береговой черты. Вначале пес растерялся. Он не мог понять, что происходит. Потом начал бегать по берегу, лаять, как бы высказывая свое к нам неудовольствие, возможно ругал воду. Но мы делаем вид, что не замечаем его и медленно плывем дальше. Наконец, испугавшись одиночества в чужом месте, он жалобно завыл. Это он хотел повлиять на нас, рассчитывая, что мы тут же вернемся. Но поняв, что ничего не получилось, не выдержал, с опаской пошел в воду, а потом поплыл. В начале у него получалось плохо. Часто бил по воде передними лапами, напрягал усилие и, наверное, устал. Но потом, инстинктивно сменив стиль, начал грести лапами и быстро поплыл к лодке. Довольные уроком плавания, мы с радостью втащили упрямца в лодку. Армас тут же встряхнулся и обдал нас градом брызг.

Впоследствии Армас не боялся воды. Начал прекрасно плавать, носить из воды поноску и стал замечательным работником по водоплавающей дичи. Убитых уток и подранков он приносил не помяв их.

…Когда Армасу было четыре года, к тому времени он знал охоту не только по пернатой дичи, но и по зверю. Бывал на охотах по медведю и, как рассказывает Кандаков, однажды спас его от беды. А было это зимой, когда поднятый из берлоги старый медведь оказался зараненным. Поднявшись на дыбы, он с ревом устремился на Увара Ефимовича. Его ружье и ружье напарника оказались после неудачной стрельбы разряженными, и Увар Ефимович считал, что настал конец. Но тут на помощь пришел остроухий друг. Он кубарем бросился на разъяренного зверя и ловким приемом ухватил хищника. Медведь взвыл. Пока зверь отбивался от собаки, Кандаков успел зарядить ружье и метким выстрелом прикончить зверя.

Я не терплю охоты по невзматеревшей птице, а по уткам тем более. Но вот август на исходе, дичь взматерела, и мы спешим с Кандаковым за Вологду на знаменитую Сухону. Здесь в ту пору дичи было много. В заводях и старицах, как говорили охотники, «кишмя кишели утки», а просторные заливные луга изобиловали болотной дичью. Охота по дупелям — моя любимая охота. Я взял с собой пойнтера, чтобы отвести душу. Тем более мой пес с Армасом были большими друзьями, и это не вызывало каких-либо дополнительных забот.

Добравшись до глухой деревушки, мы обосновались на постой. Первый выход решили сделать по уткам с Армасом. Скоротав на сеновале еще по-летнему теплую ночь, мы направились в полузаросшую старицу. Поеживаясь от холодного тумана и обильной росы, пришли на место.

Было тихо. Даже намокшие от росы комары и те куда-то попрятались и только в прибрежных зарослях старицы слышалось хлопанье крыльев и разноголосые крики уток.

Идущий впереди нас остроухий помощник, заслышав утиную возню, остановился, напряг слух и зрение, а носом начал ловить воздух и для верности слуха сбочил голову, от чего выглядел пресмешным. Потом он подошел к хозяину, закрутился перед ним, прося разрешения пойти в заросли и вытурить оттуда птиц. Но мы идем дальше, чтобы возвращаться охотой против ветра.

В одном месте на бледно-зеленом ковре ряски хорошо видны сплошные утиные наброды. Это выводок уток так исписал зеленя. По прямым линиям набродов видим, что здесь жировала кряква. Посланный в поиск Армас круче закрутил хвост в баранку, у берега взял след и ушел в заросли. Проходит 3–5 минут, а взлета уток все нет. Мы теряемся в догадках. Неужели так плотно затаился выводок, что поднимаемый собакой шум не путает птиц. Но может это хлопуны? Однако вскоре видим, как в шагах пятидесяти от нас, Армас пересек чистое зеркало воды и быстро плывет в тростниковый куст. Еще не доплыв до куста, он радостно завизжал и как по команде с воды взметнулся весь выводок кряковых. Поднявшись метров на десять, стая спешит уйти от опасного места, но в этот момент мы дуплетим по ним и видим, как пара уток комом падает, перевернувшись вверх брюшками. А еще две утки планируют на воду. Подранки с перебитыми крыльями. Они спешат в тростник, чтобы затаиться, но Армас знает их повадки и спешит взять вначале подранков. Вот он приносит одну утку и тут же идет за другой. Опасаясь, что второго подранка Армас может не найти, мы волнуемся, а его как на грех нет и нет. И я представляю, как кряковик, зацепившись лапкой за корневище растения, весь погрузился в воду и лишь кончик носа оставил, на поверхности ее, чтобы не задохнуться. Такая утка не выдаст себя, когда рядом пройдешь. Но так может случиться у охотника-безсобачника или с собакой, но не поставленной для охоты по уткам. Тут уж подранок обречен на гибель. Но с Армасом не должно так получиться, и волнения наши напрасны. Ведь в этом случае ему поможет чутье. И в самом деле, вскоре, мы видим, как он с подранком в зубах плывет по чистой воде. Перебитое крыло утки, как кормовое весло, бороздит по воде, а рыжая остроухая собака, напрягая силы, спешит к берегу.

Глядя на верного помощника в охоте, появляется чувство удовлетворенности, знакомое лишь некоторым охотникам. Невольно думаешь, что с такой собакой не пропадет подраненная птица.

Отдав утку хозяину, Армас спешит туда, где лежат убитые утки, и умудряется принести их обеих сразу.

Приняв от Армаса уток, мы делаем короткий привал, чтобы дать собаке отдых. А между тем на востоке быстро разгорается заря. Ее золотые полосы далеко протянулись по светлому небу. От набежавшего ветерка рассеялся голубой туман, исчезли душные запахи летней ночи. Обширней кажутся пойменные луга. Стога сена поднялись, как огромные исполины. Согретые теплом солнца, замелькали разноцветные бабочки, заперестукивали кузнечики, показались голубые стрекозы.

Прекратив отдых, мы не спеша идем берегом старицы. Армас старательно ищет, но безрезультатно и лишь у поворота старого русла реки, заросшего рогозом, пес с лаем бросается в водные заросли, и тут же с шумом взмывает выводок шилохвостей. Мы успеваем сдуплетить и видим, как камнем падает пара птиц. Армас немедля подбирает их.

Солнце поднимается все выше и выше. Быстро сохнет роса. Становится жарко, и мы возвращаемся в деревню.

Время чудесных охот на Сухоне идет удивительно быстро. Вот оно подходит к концу, и завершить его, мы решаем на охоте по выводкам глухарей. В эту пору птицы взматерели, и мы знаем, что взять их трудно. Но ведь интересен сам процесс охоты, да уж если случится добыть хотя бы по одной птице на ружье, то и это будет хорошая награда за труд. Всегда приятно поднять после выстрела тяжелого глухаря.

И вот рано утром, еще до восхода солнца, в компании местного охотника мы плывем на лодке в места обитания глухарей. Вдали простирается северный пейзаж бескрайнего, еще не тронутого желтизной леса. И это море зеленой тайги, тишина, голубая гладь реки наполняют сердце радостью.

Мой пойнтер калачом свернулся на дне лодки. Вчера он очень устал на работе по высыпкам дупелей и сейчас сладко спит на подстилке из душистого сена. Но Армас, как всегда, сидит на носу лодки и кажется не пропускает ни одного предмета. Его пытливый взгляд замечает все. Пролетит над водой стайка уток, он весь встрепенется и следит за их полетом, пока они не скроются в синей дымке. Ударит по воде потревоженная рыба, он с интересом вглядывается в появившиеся на гладкой поверхности круги в надежде увидеть что-то интересное. Сколько в этом рыжем существе неиссякаемой энергии и любознательности!

Отработав по очереди веслами километров восемь, мы, наконец, у цели. Показалось солнце. Розовым светом озарило деревья, а капельки росы заблестели прозрачным хрусталем. Чтобы не мешали друг другу собаки, я ухожу в сторону. Всюду плотные заросли. Пойнтер идет на коротком поиске. Обильная роса обдает нас приятной прохладой.

У опушки небольшой лесной полянки, щедро освещенной солнцем, пес причуял следы птиц. Он чуть ли не ползком повел по следу. Но взматеревший выводок не выдержал стойки, и глухарята с шумом взлетели вне выстрела. Только один глухаренок почему-то застрял в густом кусту и, потревоженный пойнтером, свечкой поднялся вверх. После выстрела эта птица упала к ногам.

Вскоре послышался звонкий лай Армаса. Оказалось, он слухом определил полет птиц. Тут же отыскал их, уже сидевших на деревьях, и сейчас его взлаивание забавляло глухарят. Они вытянули шеи и с любопытством смотрят на рыжего пса. Кандаков один за другим посылает выстрелы, и мне видно, как пара птиц падает на землю. Остальные глухарята вместе со старкой улетели в крупный лес.

Довольные удачей, мы делаем привал. С аппетитом едим сочные ягоды гонобобля, а потом не спеша идем к лодке, оставленной на реке.

Армас резвым скоком идет в поиске, и вдруг у края лесного оврага он затормозил бег, скрылся в мелком подседе и через минуту-две звонко залаял. Взяв пойнтера к ноге, я спешу к рыжему труженику и вижу штук десять рябчиков, разместившихся на молодых деревьях. Мне кажется, что птицы не замечают собаку и не слышат ее лай, но стоило мне приблизиться к ним, как весь выводок с шумом взлетел. После моего дуплета две птицы комом свалились. Одного рябчика мне приносит пойнтер, а второго без разрешения забрал Армас и потащил своему хозяину.

Солнце спешит все выше и выше, от его лучей быстро сохнет роса на траве и кустах.

Сейчас Армас идет сзади хозяина. Он тяжело дышит, его язык болтается, как тряпка. Но вот и река. Мы и собаки бросаемся в воду, и усталости, как не бывало. Обратно плывем медленно. Мешает небольшая встречная волна.

У широкого плеса реки видим редкое зрелище. Крупный бурый медведь замер над водной гладью. Он ждет появления рыбы, а потом с необычайной ловкостью бросается на нее. В бинокль я отлично видел, как довольно крупная рыбина оказалась в пасти зверя.

Армас, заметивший рыболова, волчком закрутился на носу лодки, а потом забыв все на свете прыгнул в воду и быстро поплыл к медведю. Косолапый настолько увлекся рыбалкой, что не замечал нас и плывущую к нему собаку. Что получилось бы потом, почем знать. Скорей всего для Армаса конец мог оказаться трагичным. Предупреждая встречу медведя с собакой, мы стреляем по «рыболову» и только звуки выстрелов, да возможно щелчки от картечи привели медведя в чувство. Заметив происходившее, он с досадой рявкнул, бросил рыбалку и быстро скрылся в прибрежном лесу. Армаса вскоре водворили в лодку, и на этот раз хозяин сделал ему необходимое внушение.

На следующий день мы оставили прекрасную реку Сухону. Чудесные дни охоты на ней остались в памяти.

…Осень стояла длинная и хмурая, но к декабрю установилась настоящая русская зима. Зверь к этому времени выцвел. Мех его стал полноценным. Словом, пришла лучшая пора для охоты по белке с лайкой. И на этот раз Увар Ефимович не задолил с приглашением побелковать. Я с радостью принял его. Ведь разве усидишь в такую пору в городе, когда есть время. И вот мы в лесной деревеньке. Остановились у знакомых моего спутника. Скоротав длинную, зимнюю ночь, спешим в лес. Злой ветер кружит и пригоршнями бросает в лицо снег. Идти тяжело. Лыжи вязнут в снегу, и только Армас не замечает непогоды и глубокого снега. Увязая в снегу, но задрав высоко голову, он спорым скоком спешит к лесу. В крупном лесу тихо. Собака идет на осмысленном поиске. Но вот она сбавляет ход, принюхивается и переходит на круги. Мы спешим к ней и видим припорошенные снегом утренние следы белки. Армас идет по ним и дойдя до ели, прыгает около нее, стараясь перевидеть затаившегося зверька. Потом он старательно прислушивается, тянет носом воздух и, убедившись, что белка здесь, встает на задние лапы и весело лает.

Мы подходим к собаке, но Армас тут же меняет позицию, переходит на противоположную сторону.

— Вишь, хитрюга, — тихо говорит Каидаков. Сам решил следить зверюшку оттуда, а это место поручил нам. Соображает рыжий бес. И оставшись весьма довольным своим другом, он весело подмигивает мне. Мы до боли в глазах напрягаем зрение, чтобы увидеть белку, но все напрасно.

Увар Ефимыч достает охотничий топор и обухом бьет по дереву. Потревоженная стуком белка шевельнулась и этим выдала себя. Мы увидели ее распластавшейся на толстом суку. Я вскидываю ружье, но в начале после выстрела валятся срубленные дробью ветки, а за ними, переваливаясь с сучка на сучок падает белка. Армас вежливо берет еще живого зверька, прикусывает его и кладет к ногам. Я поднимаю этот первый зимний трофей. Отряхиваю от снега и любуюсь голубизной пушистого меха.

К полудню погода изменилась. Ветер стих и сквозь мутные облака показалось холодное солнце. От его лучей припудренные снегом деревья заискрились разными самоцветами.

Сейчас белка вышла на жировку, и работать собаке стало легче. Мы углубляемся все дальше и дальше. Кругом лес, и мне кажется, ему нет конца и края. Меня начинает тревожить незнакомая местность, тем более с собой нет компаса, но Кандаков заверяет, что места эти ему знакомы. Добыто уже более двадцати зверьков, пора и домой, но неутомимый Армас неожиданно берет с земли свежий куний след и с веселым лаем гонит зверя низом. Мы спешим тонной тропой. Иногда срезаем направление. Встречаем растерзанного на снегу рябчика — это пировала куница, и опять спешим на голос собаки. Чувствуя опасность, куница обрывает след на снегу. Мы видим, как она сильным взмахом вскочила на дерево и пошла верхом. Это она, наверное, хотела сбить Армаса, ускользнуть от него, но не тут-то было. Он по-прежнему весело продолжает погоню. Местами он кружит в группе старых деревьев, идет буреломом, в таких условиях тяжело работать лайке, но и здесь рыжий преследователь не дает зверю спуска.

Уже вечерело, когда на краю лесной поляны уставший зверек допустил ошибку. Он задержался в кроне отдельно стоявшей ели. А умный карел, воспользовавшись оплошностью зверя, взял его зрением. Мы слышим его победный лай, бросаем лыжи и спешим к долгожданному месту.

В вершине дерева затаившаяся куница пристально смотрит за своим противником. Мне видно ее. Вот она делает движение готовая к прыжку вниз, но не рискует. Ведь здесь на снегу ее тут же сомнет Армас. Кандаков не стреляет, боится промазать: у него слабое зрение. Я вскидываю ружье, быстро беру на мушку белое на груди жабо и смотрю, как после выстрела, цепляясь за сучки, зверек падает вниз. Армас мертвую куницу ловит на лету все еще, наверное, боясь, чтобы не сбежала. Встряхивает, и только придя к убеждению, что теперь она бессильна, кладет на снег. Я беру эту коричневую с бронзовым отливом красавицу, поднимаю вверх и любуюсь, как нежный ветерок шевелит пушистый мех. В награду за тяжелый труд даю Армасу кусок сахара.

Пора на привал. После удачной охоты хочется отдохнуть и за лениво шумевшим самоваром поделиться впечатлениями. Чтобы не заблудиться, я предлагаю держаться старого следа, но Кандаков не соглашается. Заверяет, что выведет по прямой. Он первым тропит лыжню, я скольжу за ним, а сзади идет Армас. Он устал.

…Идем больше часа, но каких-либо примет близкого жилья нет. В наступающих сумерках уже тускнеют очертания предметов, появляются бледные звезды. Моя тревога очевидно передается Армасу. Вначале он тихо скулит. Потом взлаивает, как бы высказывая неудовольствие, обиду. Пытается бежать в сторону, возвращается и так несколько раз. Объятые тревогой, мы не придаем значения беспокойству лайки и продолжаем путь. Обидевшись на наше безразличное отношение или по каким-либо другим причинам, Армас оставляет нас и скрывается в лесной глуши.

Проходит минут двадцать, мы свистим, маним голосом, стреляем, но собаки нет. Кругом стоит зимняя тишина. Наконец, Кандаков признает, что заблудились…

Ночь надвигается. Показалась бледная луна и, как огромный фонарь, осветила вселенную. Потом она медленно плывет над вершинами заснеженного леса. Все сковано окружающей тишиной и кажется сказочным в голубом лунном свете.

Продолжать путь бесполезно, и мы приступаем к устройству привала. Первоначально разводим костер. С ним веселее. По запаху дыма собаке легче разыскать нас.

Исчезновение собаки очень нас тревожит, и Увар Ефимыч в который раз ругает себя, что не подвязал пса вовремя, а потом, как бы оправдываясь, говорит, что такое случилось впервые.

Согретые теплом, мы в какой-то мере успокаиваемся и решаем, что бы еще предпринять, чтобы собака была с нами. Я беру ружье, хотя и неуверен в пользе дальнейшей стрельбы, все же делаю выстрел в сторону, куда ушел Армас. Эхо на какое-то время растревожило лес. И вдруг черезминуту послышался слабо уловимый звук, похожий на ружейный выстрел. Вначале мы подумали, что это отголосок задержавшегося звука от посланного выстрела, но вскоре такой же звук повторился. Теперь объятые смятением и надеждой, не жалея патронов, мы посылаем выстрел за выстрелом. И слышим, как следуют ответные звуки. На радостях Увар Ефимович пальнул сразу из обоих стволов. Но пережитое берет свое, и я вижу, что Кандаков устал нравственно и физически.

Сейчас впереди иду я. Прокладывать лыжню очень трудно. В темноте часто спотыкаюсь о запорошенные снегом пни и валежники. Ветви деревьев больно хлещут по лицу, осыпают снегом. Иногда мы останавливаемся и, услышав выстрел, опешим, спешим.

Сколько так прошли — сказать трудно, но в одном месте, где хвойный лес казался особенно плотным, к нам неожиданно с визгом бросился Армас. От радости он прыгал, лаял, а мы, забыв все неудачи, несказанно обрадовались его появлению. Усталость нашу как рукой сняло, и с помощью Армаса остаток пути мы быстро миновали.

На опушке леса, куда нас привел Армас, нас встретил местный охотник. Он сидел у костра и с нетерпением ждал нашего появления. Это он и давал нам сигналы и вот почему.

Поздно вечером хозяйка, у которой мы остановились, услышала толчки во входную дверь. Она тут же вышла в сени, и ее с лаем встретил Армас. В начале ей казалось, что все нормально. Собака пришла раньше, а мы идем ее следом. В избу Армас вбежал озабоченный. Весь в снегу, на морде висели льдинки. Чувствовалось, что пес устал, но вел себя странно. Он кружил вокруг хозяйки, скулил. Казалось чего-то требовал, потом бежал к двери и как бы звал ее с собой. Такое поведение собаки испугало нашу хозяйку. Ведь нас все не было. И она, сопровождаемая Армасом, пошла к соседу охотнику и рассказала о своих страхах. Выслушав взволнованный рассказ женщины, охотник накинул полушубок, взял ружье и вместе с Армасом заспешил к опушке леса.

— Когда послышались ваши выстрелы, — рассказывал нам охотник, — Армаса как ветром сдунуло. Он тут же бросился в лес…

На следующий день я случайно набрел на след Армаса, проложенный при побеге от нас. Стропив по этому следу два или три километра, он вывел на нашу тропу, где мы белковали. Этой тропой Армас пошел в пяту и вышел туда, откуда начинали охоту. А что было дальше, уже известно.

Много приятного испытывал Увар Ефимыч на охотах с остроухим другом. Но всегда следил, чтобы кто-нибудь не признал собаку за лисицу. Были случаи, когда он предупреждал несчастье и все же беда стряслась.

В этот выезд охотник захватил и меня. Он знал, что лес в осеннем ярком наряде я люблю особой любовью и всегда отдаю дань природе в эту пору.

С лесного кордона от старого лесника мы вышли еще затемно. Стояла полная тишина, какая бывает в последние дни осени. Сквозь полуобнаженные ветви деревьев белело неподвижное небо. Гасли бледные звезды, и где-то в небесной дали слышались прощальные голоса отлетающих птиц.

Меня не увлекала охота по норному зверю и, вооружившись манком на рябчика, у лесного оврага я расстался с Уваром Ефимычем.

Рябчиков здесь было много, и вскоре на свист я услышал знакомый звук. Тюи-и-ить, тюи-и-ить — это свистел рябчик, а через какую-то минуту в стороне отвечал такой же свист, только с маленьким бойким коленцем. Это отзывалась своему другу подружка.

Вскоре утреннюю тишину взбудоражил звонкий голос Армаса и ружейный выстрел его хозяина, а потом, увлекшись пересвистом с рябчиками, я забыл про моих друзей.

Отстреляв несколько птиц, я не спеша шел к месту, где должен был повстречаться с Кандаковым. Солнце уже давно взошло, и от его лучей лес горел, как яркий флаг. Дышалось спокойно и, казалось, не было причины к тревоге, а между тем я испытывал что-то гнетущее, как будто какая-то беда была близко. И предчувствие мое оказалось правильным. Вскоре в стороне лесного оврага прогремел выстрел и одновременно раздался раздирающий душу плач собаки. Плач этот вскоре затих и слышались лишь отрывистые мужские голоса. Причем один из них был голос Увара Ефимыча. Предчувствуя недоброе, я бросился туда, и вот мне предстало потрясающее зрелище. На дне оврага, в луже крови лежал бездыханный Армас, а над ним склонился Увар Ефимович. Он рыдал, как ребенок. Тут же стоял нарядный городской охотник и с издевкой предлагал хозяину выпить за упокой собаки. Все случившееся было понятно, но непонятно было поведение незнакомого охотника. Он возмутил меня. Вид мой в этот момент, очевидно, был внушителен. Наглость незнакомца сменилась трусостью. Назвав себя, я отобрал у него ружье и потребовал немедленно убраться из леса.

Оказалось, этот горе-охотник, заметив собаку долго крался за ней, приняв ее за лисицу. Он видел и идущего на противоположной стороне Увара Ефимовича, считал, что он тоже скарадывает зверя и решил его опередить.

Четвероногого друга мы похоронили на берегу речки-безымянки. На могильном холмике посадили молодую рябинку. С тех пор прошло много времени. Не стало Увара Ефимыча, но былое не забывается.

Сейчас на могилке Армаса рябина стала большим деревом. Я бываю здесь, когда лесные дубравы слегка тронет пунцовый загар осени, а рябина на могиле четвероногого друга, отягощенная гроздьями ягод, пылает, как костер.

Всюду блестит роса…

Много у меня друзей по страсти — охоте, но дружба с колхозником Михаилом Ивановичем Борисовым — особенная. Продолжается она уже десятки лет.

Деревня, в которой живет Михаил Иванович, в пору, о которой пойдет рассказ, состояла из сорока домов. Рабочей силы было не так уж много, но создав колхоз, люди убедились, что «мы» — это куда лучше, нежели «я» и что коллектив — это великая сила. Если в других колхозах районные, а то и областные уполномоченные не переводились, то в Головинском их не было. Да и зачем они, когда головинские колхозники, закончив свои дела, шли помогать соседям.

Особенно мне запомнились заливные луга на левобережье Волги. Луга эти любы мне во все времена года. Весной и осенью была отличная охота по водоплавающей дичи, и случалось я возвращался из этих мест с богатыми трофеями. Но это не главное. Главное было летом, когда луговые просторы покрывались пышными цветами, когда в безоблачной дали заливались жаворонки, а в воздухе стоял звон от жужжания насекомых. Но так было днем, а когда спадала жара, исчезали насекомые, улетали на закате тяжелые шмели, на луговые цветы падали прозрачные капли росы, и каждый цветок покорно принимал на сея их тяжесть, да так и замирал до утра в росистой прохладе. А утром блистал осыпанный росой луг. Ведь каждая капля росы в это время имела свое горение: то синее или желтое, то лиловое или белое, то рубиново-красное или изумрудное. Все зависело от того, на каком цветке эта капля лежала.

К концу июня созревали травы. Наступала сенокосная пора, самая коллективная, дружная для головинских колхозников. Помнятся сборы и выезды в луга. В деревне в это время оставались лишь те, кому следовало домовничать. По приезде вблизи Волги разбивали походный стан с шалашами для жилья, кухней, местом для выпаса лошадей.

Михаил Иванович выезжал на сенокос один, жене его Ольге Васильевне было впору управляться по дому да ухаживать за детьми. Спутником Борисова был замечательный пойнтер Даль. Михаил Иванович любил своего друга. Редко они разлучались. Собака эта в ту пору была гордостью Ярославской области. Она первой в стране прошла на полевых состязаниях на диплом первой степени, и тогда в кинологическом мире событие это вызвало большой разговор.

А получилось все вот так.

Состязания легавых собак по болотной дичи проходили в некрасовских местах, вблизи уютной деревушки Хребтово. Август близился к концу. Но такое ощущение чувствовалось на зоревых закатах и рассветах, а днем, под лучами горячего солнца, еще все дышало прелестью лета.

Главным судьей состязаний был ленинградец Родион Федорович Гернгросс. Все мы его знали как человека крутого нрава, требовательного и в то же время кристально честного и справедливого.

Мне и сейчас вспоминается, как этот огромного роста старик, с большой седой бородой, закрывавшей его могучую грудь, с утра до темна шагал по болоту и не чувствовал усталости.

Многие владельцы собак и особенно егеря-натасчики трусили выставлять своих питомцев под судейство Гернгросса, но в то же время, все собаководы знали, что уж если выступавший экспонат получал диплом под судейством такого авторитета, то означало, что собака эта стоящая. Поэтому на состязания, о которых идет речь, были представлены собаки из Москвы, Ленинграда и других городов. Многие собаки были натасканы знаменитыми егерями. И надо сказать, что среди всей этой «знати» Борисов со своей Далью для многих оставался незаметным. Да оно и понятно, чем, казалось, могла удивить собака рядового колхозника столичную публику и знаменитых егерей… Но так было пока не настала очередь ее работы.

Не знаю, найдется ли спортсмен, чтобы, подходя к старту, он не испытывал волнения, но Борисов казался совершенно спокойным. Прежде, чем пустить Даль в работу, он попоил ее в речке и, казалось, сделал это для того, чтобы освежить ее чутье от излишних запахов, а потом заставил исполнить положенные ритуалы и только тогда послал в работу.

Я не стану описывать подробности или говорить об отдельных деталях великолепной работы собаки, скажу только, что Даль летела как на крыльях, на широком и удивительно правильном челноке. Послушание у нее было идеальным, и от ведущего не требовалось окриков или резких свистков. Даль целиком была в руках хозяина. И особенно удивляло то, что она постоянно следила за ведущим и малейший жест его руки Даль беспрекословно выполняла. То изменяла направление и сокращала параллель, а чуть заслышав протяжную трель свистка, с огромного хода ложилась и ожидала последующих распоряжений. Причуяв птицу, собака с удивительной точностью брала ее на чутье и, высоко подняв голову, шла на потяжке, потом замирала на стойке и, посланная, подавала на крыло дупеля или бекаса. При взлете птицы Даль ложилась или оставалась на месте и наблюдала за полетом и местом посадки. Быстрота хода, манера поиска, стиль и красота хода привлекли внимание участников, а старый судья, позабыв о судейском такте, был в восторге от работы пойнтера и от владельца, сумевшего так поставить собаку.

Работа Дали закончилась под аплодисменты всех присутствующих, а Гернгросс, поздравляя нашего колхозника, спросил, что же помогло ему добиться такого успеха от своей воспитанницы.

— Ваш учебник помог, — скромно ответил Борисов. Такое заявление растрогало судью, и он крепко обнял Михаила Ивановича.

При единодушном согласии всех членов комиссии, Дали присудили диплом первой степени и ценный приз.

— Вот это да! — улыбаясь в огромную бороду, говорил Гернгросс. — Наверное, кое-кто из московских кинологов скажет, что старик выжил из ума, наградив собаку колхозника высшей полевой наградой. И как бы успокаивая себя, продолжал, — ну, пускай говорят, но ведь Даль честно заработала такую оценку, и я уверен, что она и в будущем подтвердит это.

И Даль не подвела старого судью. Она еще трижды завоевывала дипломы первой степени при других судьях и в других городах, в том числе и на московских состязаниях.

Травы косят рано утром, пока не спала роса, пока они нежатся в прохладной дремоте. А день уходил на сушку и уборку сена, пропахшего медом и цветами. После каждого трудового дня увеличивалось число стогов.

В сенокосную пору я любил бывать в стане головинских колхозников. Все здесь казалось необычным, особенно, когда мы с другом стерегли табун коней. Бывало красным огнем горит и дымится теплина. Пламя то вспыхивает и бросает кругом алое отражение, то разом исчезает, и все погружается во мрак. Насытившиеся лошади крепко спят. Мой пойнтер Ромка храпит неимоверно. Не раз я пытался оставить его в шалаше, но ничего не получалось. Он плакал, как малое дитя. Зато умница Даль беспрекословно повиновалась своему хозяину и одна «домовничала», охраняя жилье.

Коротки и светлы летние ночи.

— Нам пора, — говорит Борисов.

Тушим теплицу и медленно идем к Волге. Ромка тащится сзади и, мне кажется, что он еще не проснулся. Я останавливаюсь, кладу руку на его голову, ласкаю, а он силится смотреть на меня, но глаза плохо повинуются, и в эту минуту он чем-то напоминает мальчишку, которому нарушили сон.

Вот и река. Она тиха, и только там, где распущена леска жерлицы, вода рябит. Это гуляет попавшаяся на живца рыбина. Михаил Иванович медленно подводит добычу к кромке воды, ловко подсачивает, а потом выбрасывает полупудовую щуку на берег.

Оказавшись на суше, рыба бьет хвостом, извивается, и это очень пугает Ромку. Он прячется за меня, нервничает, сон у него, как рукой снимает, и, чтобы успокоить пса, Борисов кладет щуку в мешок. Мы осматриваем другие жерлицы, снимаем еще несколько рыбин и идем в стан. А в это время из-под редеющего тумана проникают сперва алые, потом красные потоки раннего света. Лагерь уже проснулся, и косцы молча уходят на покос.

Пойманную рыбу мы сдаем на кухню дяде Семе, берем Даль и вместо положенного отдыха идем к Ивановскому озеру искать дупелей.

Добрая и ласковая Даль относилась к Ромке, как относятся старшие к младшему. Иногда шалила с ним, ругала посторонних, если те дерзко относились к молодому повесе. Часто уступала ему свою миску с кормом. Но стоило собакам пойти в поиск, как всякие скидки и чувства старшего к младшему кончались. Работу по дичи Даль считала делом серьезным и, если Ромка чем-либо мешал ей, она злилась, показывала зубы и готова была дать рвань неопытному пойнтеру.

Даль имела сильное чутье и иногда причуивала птицу за 50–60 метров, и Ромка по своей неопытности не мог работать с ней в контакте. Когда Даль замирала на стойке, Ромка не секундировал ей, а уходил вперед на такое расстояние, которое определялось его чутьем и только тогда делал стойку. Тут уж у них начинался форменный скандал, да такой, что приходилось разводить собак, а тем временем вспугнутая шумом птица взмывала на крыло и спокойно улетала.

И все же Ромка многому научился у Дали. К концу осени он работал, как опытная собака.

Утренние зори — лучшая пора для работы легавых по птице. Мы каждый раз использовали это время сполна. Но когда хлынут золотые потоки солнца, а потом величаво, словно на крыльях взлетая, поднимется огромное светило, воздух постепенно наполнится жаром, мы кончаем работу собак и усталые, но довольные идем в колхозный стан.

Чудесная летняя погода, близость Волги и задорная молодость парней и девчат — не обходилось без шалостей. Бывало догонят парни какую-нибудь кареокую красавицу да так в платье и искупают ее. Но долг, как говорится, платежом красен. Стоит озорному молодцу оказаться в одиночестве, как несколько здоровых дивчин, дышащих жаром, сгрудят его и окунут несколько раз в Волге-матушке. Но так случалось днем, а вечера были иными. Бывало, натрудившиеся вдоволь, возвратятся в стан, сначала приводят себя в порядок, потом ужинают, а после ужина задымят самовары, послышатся звуки баяна, и молодой высокий голос веселой дивчины Сани запоет раздольную волжскую песню. В такт запевале вторят другие певуньи и певцы, и в сумерках уходящего дня широким потоком льются звуки над великой рекой. Так продолжается дотемна, когда над рекой повиснут туманы, а по правому берегу то тут, то там зажгутся рыбацкие костры. В этот час затихал лагерь.

…Ночевка в шалаше на душистом сене ни с чем не сравнима. Утомившись за день, мы с другом засыпали, как убитые, и просыпались, когда в заречной деревне пастух играл на дуде, поднимая скот к выпасу. Даль и Ромка не терпели грустных звуков берестяной дудки, нервничали и принимались жалобно выть. Для нас это был сигнал к подъему.

Через две-три недели на скошенных лугах поднималась молодая отава, и мы в эту пору вновь со своими питомцами наведывались в эти места, но теперь уже на охоту.

Из хлебов и картофельных полей потревоженные косцами дупеля и бекасы возвращались в свои обжитые жилища. Охоту по этим птицам мы с Борисовым считали самой увлекательной и отводили душу в полной мере. После каждого выхода Ромка работал все и лучше и лучше. Теперь он не мешал своей учительнице Дали и добывал птиц самостоятельно.

Сейчас, возвращаясь к прошлому, мне пришлось вновь повстречаться с ним… Я побывал в заветных лугах. Любовался широким раздольем Волги, коснулся тучных трав, склоненных под тяжестью росы, а возвратившись домой, открывал старые альбомы. Ведь в них сохранились пожелтевшие от времени фотографии дорогих мне людей, собак… Смотрел на золотую медаль Всесоюзной выставки, принесенную в мой дом Ромкой.

Смотрел на медали, полученные другими четвероногими друзьями. Их очень много. Долго рассматривал фотографию моего друга М. И. Борисова. И казалось, что, как и прежде, мы идем из колхозного стана по просторным лугам, поросшим травой и разноцветьем, и всюду блестит роса.

По красному зверю

На мою долю много пришлось впечатляющих охот по красному зверю. Но какая из них более занимательна — сказать трудно. Ведь сколько удовольствия получаешь от охот с гончими по лисице, когда поединок зверей продолжается несколько часов и случается, что затемнеешь в зимнем лесу. А как хороши охоты по лисице в засидке с манком или коллективные охоты с флажками, интересны они и с подъезда и с подхода. Но из всех перечисленных охот самой добычливой является охота на лисицу с норными собаками. От норной собаки лисице никак не спастись. Она выгонит ее из любой норы, как бы рыжая хитрюга не сопротивлялась. На таких охотах мне довелось бывать с жесткошерстным фокстерьером — Булем. Собака эта обладала незаурядным чутьем, смелостью и злобностью к зверю. Она настойчиво преследовала лисицу в норе, имела крепкую и точную хватку. У Буля хорошо был развит костяк и мускулатура. Он по наследству получил смелый нрав, обладал колоссальной энергией и всегда до забвения был предан хозяину. Вот об охотах с такой великолепной собакой, каким являлся Буль, я и хочу рассказать.

С Ростиславом Евграфовичем и его Булем мы еще затемно сошли с первого поезда на знакомой станции. Наступившее утро медленно рассеивало предрассветную сутемь, а потом широким половодьем разливалось потоком света и окончательно прогнало мрак. Опасаясь всевозможных помех, мы тут же направились к лисьим норам, пересекая заснеженные поля. Но когда поднялись на взлобок безымянной возвышенности, перед нами раскинулась ширь чудесной природы нашего края. В утренней синей дымке смутными грядами виднелись хвойные боры. Их сменяло разнолесье, и то тут, то там ширились заснеженные луга и поля, а привольно раскинувшиеся деревни казались островками в этом широком лесном море. Солнечные потоки становились все шире, и от их лучей казалось, что кто-то неведомый все вокруг усыпал серебром.

Чтобы раньше времени Буль не устал, Евграфыч приказал ему идти у ноги, и мы двинулись дальше. Лисьи стежки нигде не встречались, и поле казалось безжизненным. Но вот на опушке мелколесья со стороны стывшего поля повстречался свежий след лисицы. Здесь она мышковала, катаясь по свежему снегу, а потом направилась к норам. Но чтобы выяснить понорился ли зверь или где-то устроился на лежку, нам пришлось сделать круговой обход норы, а когда убедились, что выходных следов нет, мой спутник, соблюдая осторожность, взял собаку на поводок и рукой указал, где следует мне занять стрелковую позицию. После этого он направился к норе.

Я становлюсь у ивового куста и тщательно маскируюсь. С позиции, которую я занял хорошо просматриваются входные и выходные отверстия в нору, да и поле обстрела не назовешь плохим. Замаскировавшись, готовлю ружье, патроны, но делаю все это без лишних движений и не перестаю наблюдать за окружающим.

Тем временем Евграфыч, подойдя к отверстию норы шагов на тридцать, снял рюкзак, проверил ружье и, освободив Буля от поводка и ошейника, знаком руки послал фокстерьера в нору.

Почуяв запах лисицы, Буль резвыми прыжками бросается к норе и тут же скрывается в ней. Не прошло и минуты, как послышался приглушенный голос собаки, но не сплошной лай, а с некоторыми перемолчками. Во время перемолчек Буль вступает с лисицей в короткие драки, чтобы быстрее вытурить ее из норы. А пышной красавице не хочется покидать свое жилье. Но Булю понятны ее замыслы. Он настойчиво наступает на хитрого зверя, и лисица, боясь сильных клыков собаки, неожиданно скрывается в отнорке запасного выхода и спешит спастись бегством. Она пулей вырывается наружу…

Появление огненно-красного зверя на белой поляне взволновало меня, но не надолго. Я держу лисицу на мушке, но медлю с выстрелом. Медлю, потому что в случае неудачи, она тут же занорится и тогда уж выгнать ее наружу будет трудно. Но вот она отошла от норы шагов на тридцать в сторону Евграфыча, и он верным выстрелом уложил ее.

К упавшему зверю немедля подлетел Буль. Он давился от лая, а сквозь нависшие космы колючих волос глаза горели злым огнем, шерсть стояла дыбом, по вид его был далеко не молодецкий и больше напоминал беспризорника. Белая его шерсть с черными пятнами покрылась грязью и комьями земли. На морде имелись кровавые царапины, а из маленькой ранки, оказавшейся на кромке губы, падали капельки крови. Осматривая четвероногого героя, мне думалось, что именно за такое унижение внешнего достоинства, Буль был полон ненависти к зверю и, дай ему волю, он, наверное, испортил бы красивую лисью шубу. Но так поступить пес не мог. Он прошел прекрасную дрессировку и на всю жизнь запомнил, что портить добытого зверя нельзя.

Почти каждый выходной Евграфыч с Булем охотились по лисицам и редко возвращались без добычи. Но вопреки моим желаниям, я не мог разделять их компанию и, все же, однажды отложив дела, выехал с ними на занимательную охоту, и вот почему: на одну из крупных птицеферм повадились за курами воровки-лисицы. Они приходили то в одиночку, то по две, а то и по три и каждый раз причиняли урон куриному царству. Работники птицефермы принимали меры, но расправиться с четвероногими ворами не могли. Заведующий фермой был неплохим охотником, имел гончую собаку, но и он всякий раз оставался одураченным хитрыми зверями. Дело в том, что километрах в трех от фермы были лисьи норы и гончая могла держать зверя только до норы, а занорившаяся лисица для гончей становилась недоступна.

К тому времени слава о мастерстве Буля разошлась по всему району. Она дошла и до работников птицефермы, и тогда они обратились за помощью к хозяину знаменитого фокстерьера.

…Приближалась весна. Седые туманы медленно съедали снега. С крыш падала первая капель. По ночам тишина полонила землю. На ферму мы прибыли в середине дня. Приближение весны здесь ощущалось по-своему. Тепло и солнце будоражили куриную кровь. Задрав головы, они ростились на разные голоса. А племенные петухи, опьяненные страстью, то хорохорились перед курами, то затевали драки или с шумом взлетали на насест и кричали во всю глотку.

Ознакомившись с обстановкой, на рассвете мы обошли территорию фермы с наружной стороны забора и наткнулись на несколько входных и выходных лисьих следов. На этот раз они проникли на ферму через отверстие в подворотне запасных ворот. На выходных следах зверей виднелись капельки крови и куриные перья, а это означало, что и сегодня лисицы ушли с добычей.

Отпечатки лисьих лап на выпавшем с вечера снегу были настолько свежими, что Буль был готов закричать от радости. Но такое удовольствие ему строго запрещалось. Однако предчувствуя скорую встречу с противником, он резво бежал на поводке по лыжне за хозяином. Установившийся на снегу наст хорошо держал собаку и лисиц.

Следы зверей шли то одной цепочкой, то расходились в три ровные стежки. В кустах у опушки березовой рощи звери задержались. Они позавтракали похищенными курицами, устроили брачные игры, и тогда мы поняли, что среди зверей есть самки и самцы. Потом лисья свадьба миновала березовую рощу и оказалась на краю глубокого оврага. Здесь следы зверей оборвались.

Эти места Ростислав Евграфович хорошо знал. Здесь с давних пор были жилые норы. Они имели хитроумные ходы и всякого рода разветвления, отнорки и запасные выходы. В них обитали лисицы и редко барсуки. Сюда звери скрывались от непогоды или от опасности. Самки устраивали в них гнезда, рожали и воспитывали молодое потомство. Тут в пору роста молодняка постоянно валялись птичьи перья и заячьи кости. Стоял тяжелый дух, чистоплотный барсук оставлял насиженное место и бежал прочь от неряшества лисиц. Сейчас, не дойдя до входа одного отнорка, звери поиграли, а утомившись отдохнули, оставив три уже подстывшие лежки. Дальше через овраг следов не было. Значит что-то заставило лисиц занориться, а может залечь в кустах на дневной отдых. Чтобы уточнить это при абсолютной тишине, мы кругом обошли подземное лисье жилище и не встретив выходных следов, поняли, что все три зверя занорились через один вход. Потом, как и в прошлый раз, Евграфыч указал мне место стрелковой позиции у старой одинокой осины, а сам, освободившись от заплечного мешка, снял с Буля ошейник с поводком и послал его по следу, уходившему к норе. Заливаясь отчаянным лаем фокстерьер тут же скрылся в ней.

Постоянно тягостны минуты ожидания, такими они оказались и на этот раз. Тем более я стоял, как дозорный на посту. Зорко наблюдал за норами и за всем, что происходило вокруг.

Поначалу все было тихо, только приглушенный лай Буля слышался из подземелья. Потом ритмично застучал лесной работяга — дятел. Он вел обработку больного дерева. Вдруг с противоположной стороны оврага зазвучала чья-то незатейливая песенка. Смотрю туда и диву даюсь. На ивовом кусте припудренном инеем, разместились снегири. Вскоре песенку ярко-красных красавцев заглушает чья-то нежная трель. Это желтогрудая синица приспособилась на осиновом сучке и славит неожиданно яркое солнце.

Так проходит еще несколько минут, давших мне возможность наблюдать пробуждение жизни от зимнего сна. Но вдруг приглушенный лай Буля послышался более внятно. Не делая резких движений, я держу на мушке выход из норы. Волнуюсь и представляю, как в подземельных катакомбах сражается один фокстерьер с тремя противниками. А тем временем голос собаки звучит настойчиво, и надо полагать, что вот-вот появится пышная красавица. Прошла еще минута, и вдруг из норы показалась лисья мордочка, а потом нехотя появилась вся она, намереваясь к бегству через овраг. Но в это мгновенье я посылаю выстрел, и зверь, падая на снег, уже мертвый, скатился на дно оврага. Вскоре выскочил Буль, бросился к лисице, слегка потрепал ее и убедившись, что лисица мертва, скрылся в норе.

Я стою неподвижно и опять слышу приглушенный лай фокстерьера.

Теперь он удаляется куда-то в другую сторону. Борьба продолжается еще минут пять и, наконец, из отнорка, что ближе к Евграфычу, пулей вылетает лисица. Она не задерживаясь, прыжками идет краем оврага. Но этот побег от смерти продолжался несколько секунд. Прозвучал выстрел, и мой напарник остановил зверя.

На этот раз Буль не вышел из норы, и слышно было, как он преследовал третьего зверя. Доносившийся лай был настойчивый, злобный, и мы понимали, что участь зверя уже решена. Не выдержав непрерывного гона, лисица — усталая, с высунутым языком — выскочила наружу и была убита Евграфычем на глазах Буля.

Так нашими трофеями оказались одна самка и два красивых лисовина. Такой результат радовал охотничью душу, но не столько трофеями, сколько мастерством Буля.

Теперь я должен признаться, что когда-то я имел предубеждение к собакам этой породы и вот почему.

В конце тридцатых годов мне пришлось участвовать на московской выставке собак. Там же, с целью популяризации фокстерьеров, показывали их работу на злобность. Помню, как ко мне подошел знаменитый, ныне покойный, дрессировщик В. А. Дуров и, возмущаясь, повел меня к месту, где испытывали фоксов. Картина действительно была непривлекательной. В обширную, из металлической сетки клетку запускали фокстерьеров к находившемуся там десятку крыс. Собака сходу нападала на них, давила, а некоторые пленницы вцеплялись в губы собаки, и она подолгу не могла избавиться от острых крысиных зубов. Разделавшись с крысами, фокстерьер выходил из клетки, измазанный кровью, с царапинами на морде. В окружающей это зрелище толпе разобраться было трудно. Одни жалели крыс, другие фокстерьера, а третьи и, особенно те, с кем были дети, возмущались таким зрелищем. Но больше всех ругался Дуров, и я понимал его. Ведь за свою жизнь он показал столько волнующих представлений, в которых участниками были дрессированные крысы.

В моем тогда понимании, работа фокстерьеров по крысам как-то принижала качества собак этой породы, и неудивительно: ведь я уже не раз перевидал работу лайки на берлоге и даже схватки с медведями. Любил гонятся за лисицами и подстоять красного зверя из-под азартного гона гончих.

Но после проведенных с Булем охот по лисице авторитет фокстерьеров в моем понимании сделался незыблемым.

Каро и его хозяин

Я бережно храню пожелтевший билет, выданный политическим управлением Первой революционной армии. Этот билет давал мне право свободного посещения спектаклей, концертов и митингов, устраиваемых поармом — I. А в альбоме сохранилось поблекшее от времени групповое фото, подаренное мне первой, при Советской власти в Туркмении, труппой артистов.

В годы гражданской войны я находился с воинской частью в составе Закаспийского фронта. Часть была расквартирована в Ашхабаде. Здесь я познакомился с коллективом бакинской труппы актеров. Артист Гаршин оказался страстным охотником и большим любителем собак. Очевидно, это и сблизило нас.

Жил артист скромно. Семьи у него не было, и неразлучным его другом в ту пору был сеттер гордой Каро, в котором артист не чаял души, и надо отдать должное — было от чего. Я не встречал более преданной собаки своему хозяину, чем этот черный, с бронзовыми подпалами сеттер. Если артист разучивал роль, читал или вообще был занят, Каро мог часами сидеть, не спуская влюбленного взгляда с хозяина. Собака с полуслова понимала своего друга. Подавала спички, папиросы, обувь, отсчитывала голосом время и умела пригласить квартирную хозяйку, если она почему-то требовалась Гаршину. Сослуживцы Гаршина, наблюдая старания Каро, прозвали его камердинером. Когда артист был занят игрой на сцене, собака находилась в его театральной уборной и никого туда не пускала. Если артист был не в духе или взволнован от переживаний героя, роль которого он вел, Каро ласкался к нему, заглядывал в глаза.

Гаршин не раз приглашал меня на охоту по кекликам (горным курочкам), но я вынужден был отказываться от этого завлекательного приглашения. У меня не было дробового ружья, а ехать с винтовкой, как ездил я по копытным, не имело смысла. Но вскоре этот, казалось, неразрешимый тогда вопрос, к моему удовольствию, очень просто разрешился. Зная мою слабость к охоте, закаспийская чрезвычайная комиссия наградила меня памятным подарком — приличной двустволкой. И вот при первой возможности мы поехали на охоту в предгорья Копет-Дага за Фирюзу. Километрах в сорока — пятидесяти от Ашхабада расположен этот благодатный уголок туркменской земли. И тогда, и потом я любил поездки в Фирюзу. Бывало только въедешь в ущелье, как прохладный ветер освежит разомлевшее тело и, кажется, что попал в весеннюю пору в родные русские края, а неистовая сорокаградусная жара осталась где-то позади. Любил я и дорогу к этой туркменской жемчужине. Крутые подъемы, спуски и повороты, опоясанные голыми скалами, сумрачный свет ущелий, тихое журчание речки и веселое щелканье соловья в зарослях кустарника. Обычно ночь мы проводили в Фирюзе, а на рассвете отправлялись в предгорья.

В таких охотах с нами участвовали два красноармейца — заядлых охотника и знакомый Гаршину туркмен, учитель по имени Сехет-ага. Он хорошо знал русский язык, знал и места охоты и надо признать, что без его участия нам не удалось бы хорошо поохотиться на кекликов. В предгорье мы карабкаемся час, второй, а еле заметная тропа ведет все выше и выше. Аул, в котором мы были, остается внизу и постепенно в зеленой дымке превращается в темное пятно. Легким не хватает воздуха. Сердце бьется учащенно, и только Каро не знает устали. Изредка у горных ручьев мы отдыхаем, пьем прозрачную, как хрусталь воду и вновь продолжаем путь. Вблизи отрогов, поросших скудной растительностью, Сехет-ага останавливается. «Здесь надо ждать», — говорит он. Курочки скоро закричат и обнаружат себя. И вот мы сидим и ждем, а Сехет рассказывает нам о жизни кекликов. Оказывается они, как наши рябчики-моногаммы. Весной кеклики разбиваются на пары. Строят два гнезда и самка по очереди кладет в них яйца. Когда кладка заканчивается, самка садится на одно гнездо, а самец на другое. С появлением птенцов каждый родитель самостоятельно заботится о них. Осенью выводки табунятся. Крик этих обитательниц гор схож с криком домашних кур.

Наконец наше ожидание окончилось. Вблизи отрогов закричали курочки. Я, Гаршин и Сехет-ага идем на крик. Впереди нас осторожно крадется Каро. Красноармейцев оставляем на месте, чтобы не потерять тропу.

— Курочки! — шепотом говорит учитель и показывает рукой направление. В нескольких метрах от собаки по склону бежит большой табун птиц. Заметив опасность, они с шумом снимаются. Мы с Гаршиным успеваем сделать по дуплету и видим, как несколько кекликов падают на землю. Каро по очереди приносит трофеи к ногам хозяина.

После выстрелов птицы улетели в предгорья, и в бинокль мне хорошо видно, как они спустились вблизи горного ручья. Теперь нам предстоит спуск не менее сложный, чем подъем. Сехет-ага с ловкостью горца ведет нас через выступы и крутые горные скалы. Мы изрядно устали, кажется, что спуску нет конца. Но вот неожиданно выходим в небольшую лощину, покрытую сочной зеленью. В стороне сильно бьет горный ручей. Это как раз то место, куда спустились курочки. Каро, перейдя в поиск, вскоре замер на стойке. При нашем подходе к собаке с шумом срываются штук двадцать пять кекликов. Взлет их был настолько неожиданным, что мы с Гаршиным не успели вскинуть ружья. Зато Сехет-ага красивым дуплетом сбил двух птиц. Полет дроби при выстрелах произвел сильный свист и от него птицы разлетелись в разные стороны лощины. Оказалось учитель умышленно зарядил несколько патронов дробью с отверстиями, чтобы свистящим звуком разобщить птиц, а потом поодиночке брать их из-под стойки Каро. Все так и получилось. Каро, обладая хорошим чутьем и опытом, быстро находил затаившихся в траве курочек и подавал их на крыло, а если курочка бежала, он заходил ей навстречу и вынуждал к взлету.

В остальном результат зависел от меткости выстрела. И надо сказать, что все мы стреляли неплохо, но Сехет лучше всех. У него не было промахов. Случилось так, что от неудачного моего выстрела подраненная курочка упала на противоположном берегу ручья. Перейти бурный ручей — дело весьма рискованное. Но Каро, наблюдавший место падения птицы, без посыла бросился за ней. Гаршин, да и все мы своевременно не успели запретить собаке идти за подранком и сейчас с тревогой смотрели на отчаянный поступок собаки. Ведь клокочущий ручей мог, как щепку, бросить Каро и разбить о камни. Но этого-не произошло. Каро с необычайной ловкостью преодолел ручей прыжками с камня на камень, быстор подобрал подранка и таким же путем возвратился назад. Живого, с перебитым крылом, кеклика собака осторожно подала хозяину. Мы очень обрадовались удачному возвращению Каро, но в начале не знали — не то бранить его за необдуманный поступок, не то ласкать. Первым нашелся Гаршин. Он достал кусочки мелко наколотого сахара, приласкал четвероногого друга и отдал ему сахар.

Я и Гаршин любили эту трудную, но интересную охоту. Иногда мы так увлекались розыском или преследованием кекликов, что нас незаметно настигала ночь. Тогда в углублении скал мы устраивали место ночного привала. Пили по-туркменски зеленый чай, ели чурек, помидоры и другие продукты, принесенные с собой, а для Каро варили кашу.

В такие ночевки я любил слушать Гаршина, его воспоминания о минувшем времени. Он рассказывал о своей работе у разных провинциальных антрепренеров, о том, как эти хозяева притесняли даровитых артистов, старались не доплатить, а иногда в разгар сезона объявляли финансовое-банкротство. На таких трюках предприимчивые хозяева делали деньги, а артистов бросали на произвол судьбы. Ведь в такую пору труппы у других антрепренеров были уже укомплектованы. Вспоминал Гаршин свою работу в труппе «на колесах» у Мамонта Дальского, человека огромного сценического дарования, но бесшабашного кутилы, иногда снисходившего до сомнительной порядочности.

Сехет-ага не любил рассказывать о себе. Но иногда и он вспоминал свою нелегкую судьбу бесправного бедняка-туркмена.

— В начале я учился у муллы в глинобитной мазанке, — говорил учитель. Ни книг, ни бумаги, ни карандашей не было. Писали буквы на вощеной доске деревянными палочками. Мулла, чтобы видеть учеников, сидел на возвышенности посреди «класса». Под рукой у него были ивовые прутья. Ими он бил учеников за всякий пустяк. Ведь не зря родители, отдавая такому учителю мальчишку, говорили: мясо твое, а кости мои, то есть бед, но кости сохрани целыми. Будучи способным в учебе, Сехет вскоре покинул муллу и с помощью русского политического ссыльного чудом попал в русско-туркменскую школу, а потом окончил семинарию. Во время русско-германской войны был на фронте, а когда в начале революции вернулся на родину, стал громить банды белых и басмачей. Сейчас Сехет заведовал школой.

Так на привале, коротали мы время. Иногда тишину ночи нарушал вой вечно голодных шакалов. Они будили бывших с нами красноармейцев-охотников. Просыпался и уставший от тяжелой работы Каро. Он поднимал голову, зло лаял. Потом вновь становилось тихо. Только подброшенный в костер саксаул издавал легкий треск.

Однажды во время ночевки в горах, нас застала гроза. Это было неописуемое зрелище — такое прекрасное и такое жуткое. Раскаты грома казались неимоверными. Полыхающие молнии широко простирались, образуя бледно-голубой и зеленый тона. Когда разыгравшаяся стихия посылала сверху змейку молнии, она ударяла где-то в каменные громады, а потом следовал огромной силы удар, эхом катившийся в горные громады. Во время громовых ударов Каро очень трусил. Он жался к хозяину, как бы прося защиты, и мы укрывали его чем могли. Но после ночной грозы изумительно красив был восход солнца. Вершины горных хребтов, покрытые вечными льдами, казались далекими и недоступными.

Когда ликвидировался Закаспийский фронт, всю труппу артистов перевели в Самарканд — город древних памятников. Случилось так, что и мне со своей частью через некоторое время пришлось перебазироваться туда же. Уладив дела по расквартированию части на новом месте, я разыскал Гаршина. Он со своим питомцем занимал комнатку в доме пожилой русской женщины. Небольшой белый домик утопал в зелени развестистых каштанов и белых акаций. Моему появлению Гаршин очень обрадовался, а Каро бросился ко мне на грудь и с веселым лаем лизнул лицо. Вскоре на столе радушного хозяина появились жареный фазан, гроздья янтарного винограда, кувшин сухого местного вина. За угощением Гаршин рассказал мне об охоте на фазанов в здешних местах. Мастерски рассказанная артистом охота на нарядных птиц сделала свое дело, и в ближайшее свободное время мы сговорились поехать в фазаньи места.

С участием знатока здешних мест, врача Максима Максимовича, еще до восхода солнца мы прибыли к небольшой озерине. Каро, пущенный в поиск, вскоре поднял табунок уток. Но как на беду ружья наши оказались незаряженными. Пока мы охали да ахали, кружившиеся над озериной утки постепенно набирали высоту, а потом скрылись. Вернувшаяся к нам собака с укором посмотрела, как бы называя нас горе-охотниками, и ушла в поиск. Вскоре Каро поднял еще несколько уток. По ним мы сдуплетили и свалившихся на воду птиц собака тут же принесла хозяину.

Минуя озерину, мы вышли к зарослям кустарника в фазаньи места, как заверил нас Максим Максимович.

Охота в зарослях оказалась не такой уж легкой, как у нас по тетеревам. Колючки кустарника цеплялись за одежду, кололи руки. Собаку спасала лишь длинная густая шерсть. В таких плотных местах мы редко видели Каро, но благодаря своей сообразительности, он знал, где мы, и удачно подавал фазанов. Птицы свечкой взлетали с криком и хлопаньем крыльев. Выждав по совету Максима Максимовича, когда они замедляли полет при переходе из вертикального в горизонтальный, в такой момент мы стреляли. И обычно результат получался удачным. Услужливый Каро тут же подбирал убитого фазана в красивом оперении и, не считаясь с тем, кто убил, нес трофей хозяину.

Наступившую жару мы пережидали в зарослях диких вишен, в какой-то степени скрывавших нас от жары. В горячей золе и углях пекли к обеду фазанов и по установившейся традиции пили зеленый чай, закусывая лавашем и кишмишем.

Максим Максимович, хорошо знавший природу здешнего края, рассказывал много интересного о фазанах. Весной, как и у многих птиц, у них бывают места токов. Утром петухи вылетают на эти токовища, хлопают крыльями и громко кричат. На эти их призывы самки отвечают негромким цирканьем. Гнезда самок не раз Максимыч встречал на земле, в густой траве, в кустах. Несет курочка до пятнадцати яиц и садится на гнездо. Первоначально самцы не участвуют в выводе молодняка, но когда холостых самок не остается, ухаживать больше не за кем, они включаются в сидку, а потом — и в воспитание фазанят.

Осенью фазаны табунятся в огромные стада. Был случай, когда проезжая мимо бахчи, я увидел громадную стаю фазанов. Собравшиеся птицы расклевывали дыни и арбузы.

Птицы в ту пору было много, и часто свой досуг мы проводили в фазаньих местах. Но в жизни нет ничего, что бы не нарушалось порой непредвиденными обстоятельствами. И такой случай был уже не за горами.

Однажды я, Гаршин и врач с помощью Каро поздней осенью стреляли фазанов. Заросли кустарника горели разными красками. Некоторые деревья сбросили свой наряд, и это облегчало наблюдение за работой собаки. Каро в то памятное утро работал исключительно хорошо. Все мы, а особенно Гаршин, были в восторге от собаки. Обычно артист скромно относился к заслугам своего четвероногого друга и никогда вслух не высказывал восторгов в адрес Каро. Но на этот раз он много поведал нам о нем. Приобрел он его где-то на Кавказе от знаменитых родителей двухнедельным щенком. В начале кормил малыша только молоком из детской соски. Потом пришло время домашней дрессировки, потом учеба в поле. Насталагражданская война, голод и частые переезды, все это осложнило содержание собаки. Но, имея щедрое сердце, Гаршин не в силах был расстаться с Каро, да, по его словам, он не мог себе представить этого.

И вот тогда, на привале, никто из нас не предполагал, что для Каро, полного сил и энергии, это была последняя заря.

А случилось так: после этой охоты я некоторое время был очень занят по службе и не мог встречаться с Гаршиным. Но однажды получил от Максима Максимыча сообщение, что артист тяжело болен. Такое известие о друге встревожило меня, и я тут же направился навестить его. Оказалось, Гаршин заболел тропической лихорадкой, весьма серьезной в ту пору болезнью в Средней Азии. Состояние больного то улучшалось, то вновь принимало тяжелую форму. Температура часто менялась. Он терял сознание, бредил, иногда разговаривал с Каро. Верный пес не отходил от постели больного друга. Он потерял аппетит, грустил. Когда тяжелые приступы болезни проходили, больной, придя в сознание и обливаясь потом, чувствовал неимоверную слабость; тогда, несмотря на запреты хозяина, Каро лизал ему лицо, руки. В такие минуты мне казалось, что собака готова пожертвовать собой лишь бы спасти своего друга.

В конце-концов сильная натура Гаршина поборола болезнь. Он поправился. Но зато Каро терял свои силы с каждым днем. Ни Максим Максимович, лечивший Гаршина, ни специалисты-ветеринары не могли спасти Каро. Он тихо навсегда угас у постели хозяина. Артист был уверен, что собака заразилась от него лихорадкой и погибла.

Прошло много времени, но я всегда с большой любовью вспоминаю охоты в Средней Азии с талантливым самородком артистом Гаршиным и его замечательным шотландским сеттером Каро.

Судьба Дея

Николай Иванович Клименко был потомственным охотником. Крупный экономист, влюбленный в свое дело и всегда очень занятый, он все же находил время, чтобы выбраться в любимые места. Охота увлекала его, и каждый выезд в природу вселял в него силу и энергию.

Двух своих сыновей Николай Иванович приучил к охоте с детских лет, и теперь, когда стали взрослыми и сильными, они не пропускали случая под водительством отца поохотиться в его заветных местах.

Постоянным спутником в охоте хозяев был красно-пегий пойнтер Дик. Он мастерски работал по перепелам, дупелям в заливных поймах, а случалось, когда охотники стреляли уток, пойнтер безотказно подавал с воды птиц.

По возвращении с охоты возникала масса воспоминаний, а иногда и споров, и слушая охотников, Софья Петровна искренне радовалась за мужа и сыновей, за то, что они так увлекательно провели свой досуг.

Во время охотничьих бесед Дик обычно лежал у ног хозяина и, казалось, спал, но когда в разговоре вспоминали его кличку, собака поднимала голову, и в ее больших карих глазах светилась радость. А если случалось, что кличку еще повторяли, Дик вставал, крепко прижимал голову к коленям хозяина и, казалось, он еще и еще раз подтверждал свою огромную любовь к человеку.

Так, наверное, и не покинуло бы счастье эту семью, если бы не пожар войны. Не ожидая призывной очереди, Николай Иванович и оба его сына ушли добровольцами в армию. Вслед за ними призвали и Софью Петровну, как врача.

Все нажитое годами имущество, квартира были оставлены под присмотр соседей, а Дика отдали знакомому престарелому охотнику. Однако не долго пришлось Дику жить у нового хозяина. Во время одной из многочисленных бомбежек он погиб вместе со стариком.

Когда отбушевала война, в родной, но разрушенный город вернулись Клименко. Их младший сын, танкист, погиб при взятии Киева, а старший моряк, — во время десантной операции под Керчью.

Софья Петровна за время войны находясь в санбатах и фронтовых госпиталях, перенесла несколько ранений, но потерю сыновей встретила тяжелее своих ран, и это крепко отразилось на ее здоровье. Нужен был длительный отдых, но обстоятельства не позволяли. Изувеченных войной людей надо было лечить, и она, несмотря на недомогания, работала не покладая рук.

Жизнь в разрушенном городе пришлось начинать сызнова. Ведь ни квартиры, ни имущества — ничего не осталось. Но город постепенно отстраивался, и вскоре Клименко получили хорошую квартиру, а потом заимели все необходимое и, казалось, жизнь вошла в обычный ритм, если бы не тоска по погибшим сыновьям. Она не покидала родительские сердца, а иногда, коротая свободное время, стареющие люди вспоминали минувшее, и обычно это минувшее касалось погибших детей. И тогда Софья Петровна доставала фотографии и фронтовые письма сыновей, и вместе с мужем они рассматривали их и, казалось, что в этих пожелтевших от времени листках, они ощущают сохранившееся тепло родных рук. А потом Николай Иванович вспоминал былые охоты, не забывал и постоянного в них участника — четвероногого друга Дика. Такие рассказы были приятны Софье Петровне и в то же время они тревожили ее сердце. Иногда ей казалось, что будь у них собака, напоминающая старого Дика, она в какой-то мере скрасила бы их одиночество. Но, подумав так, она не решалась высказать эти думы вслух. Не решалась потому, что появление животного в семье внесет излишнюю заботу и что забота эта целиком ляжет на плечи Николая Ивановича. И все же однажды, слушая рассказы мужа о том, как Дик охранял на привале сон охотников и как не допускал к костру охотника-сослуживца, и как потом этот сослуживец обиделся на Николая Ивановича и перестал с ним здороваться, Софья Петровна высказала пожелание заиметь собаку в доме. Такое старый охотник воспринял с большой радостью. Но заиметь хорошую собаку, да еще нужной породы — дело нелегкое. Николай Иванович получил много предложений, но они его не устраивали. То собачьи дельцы просили за собаку бешеные деньги, то предлагали щенка не той породы. Лишь знакомый москвич сообщил, что есть семимесячный пойнтер, но он не в руках, находится в плохом состоянии и пока не погиб, надо срочно его взять.

Так в доме одиноких людей появился член семьи. Он был исхудалый и забитый. Несмотря на ласку новых хозяев, долгое время всего боялся. Кроме своей клички Дей, он ничего не знал. Все пришлось начинать сначала, то есть приучать щенка к вежливости, к постели, запрещать грызть предметы, слушаться свистка, ходить у ноги, приносить поноску. Одним словом, Дею надо было пройти замысловатый курс собачьей науки, столь необходимой для породы легавых собак, так как они живут и общаются всегда с людьми и в их квартирах.

Николай Иванович еще в молодые годы увлекался популярными лекциями по зоопсихологии, в которых знаменитый дрессировщик В. Дуров объяснял свои методы и приемы дрессировки. Он указывал, что мало знать лишь внешнее поведение животного, надо изучить основы его психики. Это трудная задача, но зато в дрессировке даст положительные результаты.

Кроме того, Дуров доказывал, что животное обладает интеллектом, памятью, хитростью, вкусом, переживаниями, правда, в меньшей степени, нежели человек, по это всегда при дрессировке надо помнить. Ласка и поощрения — говорил знаменитый артист — выше всего. Чем больше мы бьем животное, тем меньше оно нас слушается.

Николай Иванович помнил эти наставления и не причинял своему питомцу боли, насилия. Считал эти меры при постановке Дея ненужными. Ласка и поощрения отучили собаку от пугливости. Забитое в недалеком прошлом существо стало самостоятельным. Приемы дрессировки он быстро освоил, а хороший корм и уход неузнаваемо преобразили Дея. В годовалом возрасте на столичной выставке он привлек внимание зрителей, а старейший эксперт страны присудил ему высшую оценку за экстерьер.

Натаска Дея в поле не составляла для хозяина большого труда. У него был природный челнок, незаурядное чутье, и осенью на украинских состязаниях пойнтер получил диплом второй степени и ценный приз.

Успех собаки радовал ее хозяев, а когда Дею исполнилось два года, он стал копией погибшего во время войны Дика, по этой причине хозяева еще больше не чаяли в нем души. Им казалось, что Дей счастливая находка и что не будь его, жизнь в их доме не имела бы радостных дней.

Особую нежность к собаке питала Софья Петровна. Она сердцем женщины чувствовала преданность четвероногого друга и относилась к нему, как к равноправному члену семьи. Дей понимал это и платил взаимностью. Если хозяйка допоздна задерживалась на работе, он часами сидел в прихожей у двери, поджидая ее прихода. Появление своего друга Дей встречал шумно, радостно: то он восторженно лаял, то лизал ей руки, а глаза в такие минуты сияли у него от счастья. Но какие переживания испытывал пойнтер, когда Софья Петровна была нездорова и, по указанию врачей, соблюдала постельный режим. В такое время собака становилась грустной, отказывалась от пищи и, устроившись у кровати на коврике, не покидала больную. И никакая сила не могла изменить ее поведения.

Шло время. Дея знали собаководы Украины, Белоруссии. Он участвовал на выставках и полевых испытаниях, проводимых в крупных кинологических центрах. Получал золотые медали и дипломы первой и второй степеней.

Софье Петровне всегда хотелось посмотреть работу своего питомца по дичи, и если случалось свободное время, она вместе с Николаем Ивановичем и Деем выбиралась в поймы. Каждая хорошо сработанная пойнтером птица радовала хозяйку, и эта радость особенно была большой, когда Дей убитого Николаем Ивановичем дупеля подавал не ему, а Софье Петровне. Собака инстинктивно угадывала радость хозяйки и была счастлива, что угодила своему другу. Принимая от хозяйки поощрения за услугу, Дей сиял от счастья, а потом уверенно шел в поиск.

Николаю Ивановичу особенно нравилась осенняя пора. Он любил лес, одетый в багрянец. Любил утро с чуть заметной изморосью, со звучно падающей с кустов капелью и еле слышным шелестом падающих листьев. Это была пора пролета вальдшнепов. Но пора эта очень короткая. Появятся морозцы, подуют северные ветры, и вальдшнепы тут же улетят, а улетая, они унесут последнее тепло осени.

В такие дни Клименко и его четвероногий друг выходили на рассвете и у подлесков искали вальдшнепов, затаившихся в опавших листьях. Николай Иванович страстно любил охоту по вальдшнепам еще и потому, что Дей на работе по этой птице был незаменимым помощником. Он далеко брал птицу на чутье, плавно подводил к ней, и если хозяин почему-либо задерживался с подходом, замирал в чудесной стойке, лишь изредка поворотом головы в сторону идущего охотника требовал его расторопности. Но хозяин знал, что спешить нет надобности. Разжиревшая птица не убежит…

Иногда пойнтер находил птицу в зарослях, вдали от хозяина, тогда приходил к нему, брал за одежду и показывал направление затаившегося вальдшнепа. Николай Иванович был прекрасным стрелком, и промахи случались редко. Но если они были, Дей осуждающе смотрел на охотника, не принимал от него ласки, и этот разлад проходил лишь при удачном выстреле по следующей найденной Деем птице.

Когда Дей был в ореоле славы, Николаю Ивановичу захотелось показать его еще раз на московской выставке, тем более экспертизу возглавил эксперт, который участвовал в комиссии, когда Дею, выступавшему тогда в первой возрастной группе, была присуждена высшая оценка за экстерьер в этой группе.

На этот раз Софья Петровна по состоянию здоровья не могла составить компанию в поездке, но была уверена, что ее любимец, как всегда, привезет золото.

Здесь мы сделаем небольшое отступление и напомним, что у некоторых экспертов, кроме писаных стандартов о построении собаки, есть еще свои неписанные. Так одни из них увлекаются колероманией (окрасом), другие — кровями предков, и как первые, так и вторые в силу своих увлечений подчас выдвигают на первые места посредственных собак, присуждая им высокие оценки. За последнее время особым увлечением стала зубная проблема, то есть прикус зубов. Иногда доводы переходят всякие границы. Так некоторые эксперты выбраковывают прекрасных по экстерьеру собак и не за бульдожину, а лишь за то, что у них неправильно расположен один или два резца. Кроме того, эти специалисты уверяют, что неправильный прикус зубов — это признак вырождения. И будто бы такое влечет ослабление конституции животных в целом или ухудшает отдельные его статьи. Так, они утверждают, что ненормальное строение зубов отрицательно влияет на форму хвоста, на ноги, на цвет глаз. Вобщем, высказывают массу непостижимого. На самом деле, если бы доводы этих специалистов были справедливыми то, например, боксы, бульдоги, мопсы и некоторые другие породы, имеющие неправильный прикус, но узаконенный стандартом, давно бы выродились. Но собаки этих пород прогрессируют. Они жизнеспособны, полны сил, энергии. Кроме того, осмотр собак с неправильным строением зубов убеждает, что у них нет каких-либо признаков ослабления конституции. Короче говоря, природа неправильного прикуса зубов — как наследственного — не изучена и сводится к ничем не оправданному риску выбраковки, благодаря чему мы теряем ряд ценных производителей.

Вот в такую ситуацию и попал знаменитый Дей на столичной выставке собак. До осмотра зубов он ходил в ранге первых, но когда эксперт осмотрел его зубы и заметил, что у Дея на нижней челюсти несколько выделяется вперед один крайний резец, этого оказалось достаточно. Дей прекрасный представитель породы был тут же выбракован.

Трудно сказать, что руководило экспертом на данной выставке при оценке Дея. То ли он хотел показать себя и принизить знания своих коллег, присуждавших Дею высшие оценки за экстерьер на всех предыдущих выставках. А возможно было что-то другое и сугубо личное. Но как бы то ни было, а те, кто помнит начало выставочной карьеры Дея и что первую высшую оценку экстерьера он получил при участии этого же специалиста-кинолога, были возмущены его непоследовательностью. Тем более, что Дей предстал на этой выставке во всем блеске.

Возможно, кое-кто признает излишней сентиментальностью, если я напомню, что за каждым животным есть живой человек и поступая так, как поступили с Деем, этому человеку, если он истинный друг четвероногого существа, причиняется огорчение, а то и горе. И это мы, люди, должны понимать.

Мне много раз пришлось быть свидетелем переживаний некоторых владельцев за неудачу своих питомцев. Так в 1933 году, когда непобедимого много лет на выставках в Москве английского сеттера Нору судья поставил в ринге вторым, с ее владельцем Степановым случился сердечный приступ. Я видел старого охотника, убитого горем, когда его красавца ирландского сеттера сняли с испытаний без расценки. Мне много раз приходилось видеть и слезы радости за блестящую победу на состязаниях этого пойнтера и необычайно способного английского сеттера. Но должен сказать, что история с Деем имела более тяжелые последствия.

После выставки в Москве прошло несколько месяцев. Все это время меня волновала не только дальнейшая судьба собаки и отношение к ней хозяев. В последнем я не сомневался, так как видел переживания Клименко за своего друга. Но мне как-то хотелось утешить владельца Дея, коснуться допущенной на выставке несправедливости и что в будущем такое может быть исправлено. И вот я посылаю письмо Клименко, хотя знаком с ним не был. Ответ на мое письмо не задолил. В начале Николай Иванович описал все то, с чего я начал свой рассказ, а потом он сообщил: «По приезде из Москвы у меня умерла жена. Она болела, но когда узнала о несправедливости, допущенной по отношению к Дею на выставке собак, очень расстроилась, и это ускорило ее кончину.

Дорогой человек, поймите, что это для меня огромное горе и нет возможности, чтобы исправить его. Единственное утешение сейчас в моей личной жизни — Дей. С ним вдвоем мы оплакиваем потерю дорогого человека. Он часто уходит на кладбище и в числе множества могил находит могилу человека-друга и не оставляет ее, пока я не приду за ним. Поймите, как это тяжело и не считайте написанное мною сентиментальностью».

Чтобы как-то утешить человека в постигшем горе, я в своих ответах делал все, что мог. Николай Иванович постоянно был признателен за мои теплые слова и всегда не задерживался с ответом. Так наша переписка продолжалась свыше двух лет и окончилась трагическим сообщением о Дее.

В последнем письме Николай Иванович сообщал, что он остался один. Его друга Дея не стало, и он описал, как это произошло.

«Последние дни, — писал он, — Дей все время порывался уйти из дома. На прогулку приходилось выводить на поводке да и дома иногда держать на привязи. Он сделался очень раздражительным, мало ел. Иногда он забирался на свою постель и не вставал по нескольку часов. На мои призывы не реагировал. Я понимал, ему хотелось навестить покойницу, но я не мог пойти с ним, был занят, да и боялся, сердце пошаливало. И все же однажды поздним вечером, Дей оборвал привязь, выскочил на волю и скрылся в темноте. Я пытался звать его, но напрасно. Ждать возвращения собаки больше не мог и вынужден был уговорить соседа пойти со мной на кладбище. Но там собаки не оказалось. Ночь провел в тревоге за четвероногого друга, но он так и не появился. Утром вновь пошел на кладбище и на одной из улиц, идущих-в сторону кладбища, нашел его раздавленного машиной. Очевидно, позабыв об опасности, бедняга спешил к своей хозяйке».

На этом письмо обрывалось…

Под старой вишней

У тех, кто любит природу родного края, всегда есть свои заветные места. Эти люди с ранних лет проникают в эти милые уголки мира и остаются верными им до конца своих дней.

Именно таким был мой давний приятель — Константин Николаевич Дичин. Увлекаясь охотой, он обычно не изменял родным местам. Постоянно проводил свой досуг на охоте в лугах и лесных дубравах, вблизи родной деревеньки.

Надо сказать, что Дичин любил все виды охоты и во все сезоны этим причинял много горя пойнтеру Заре. Зара не понимала, что в пору весеннего и зимнего сезонов ее на охоту не возьмут, и приготовления к охотам не могла переносить спокойно.

Бывало отгуляют метели и вьюги, и все ждут красавицу весну, но приход ее каждый встречает по-разному. Падает с крыши капель, она приносит весть о конце зимы.

За несколько дней до начала охоты мы с Дичиным едем к нему в деревню. Зара тоже едет с нами. Ведь днем на городской квартире некому за ней присмотреть (хозяйка на работе), да и она такими поездками очень довольна.

Что делает весна! Сережки вербы серебристыми бусами осыпали ветки. Щеткой вылезала трава на широкой деревенской улице. Волга и ее притоки бушевали вешними водами, но лед уже давно прошел. И сейчас по ночам слышится свист утиных крыльев и гогот гусей. В такие ночи плохо спится. Мы с попятным охотнику чувством волнения, выходили слушать прилет пернатых гостей, а на утро нас разбирал сон. Зара не знала о времени начала охоты, но она видела наши приготовления и сейчас боялась, чтобы мы не проспали. Каждое утро то с хозяина, то с меня стаскивала одеяло. Мы злились, ругали ее, но она была неумолима.

Наконец настал день охоты. Мы собираем снаряжение, укладываем харч, сажаем в корзины подсадных уток, а Зара неотступно ходит за нами. Иногда тихо скулит, как бы обижается, что никто на нее не обращает внимания, а перед тем, как выйти из избы, бедная собака становится у дверей. Ей очень хочется пойти с нами, хочется счастья, но хозяин отказал в этом. Он прогнал ее на свое место. Оставив нас, она отошла в сторонку, села и уныло опустила голову. В этот момент собака казалась не то больной, не то побитой. Мне жаль стало Зару, я подошел, погладил ей голову и заглянул в глаза, в них стояли слезы. Зара умела плакать. Я ужаснулся такому чувству, ведь оно было схоже с человеческим.

Путь до плеса речки Сороки был не таким уж далеким, но трудным. Потоки вешних вод образовали буйные ручьи. Каждый раз мы миновали их с опаской.

На спокойном плесе моя подсадная то приводила в порядок оперение, то подавала голос редко и сдержанно, казалось не хотела нарушать тишину весеннего вечера. Но заслышав свист летящих уток, кричала задорно. Птицы все время пролетали парами, и селезни не обращали внимания на зов моей крикуши.

Буйным костром догорал весенний день. Солнце зримо погружалось в сизую полосу на горизонте, и в лучах его показались три летящие утки. Заметив их, подсадная забила крыльями по воде и призывно зачастила, явно соперничая с той, что вела за собой двух красавцев кряковых. Один из соперников, очевидно, не будучи уверен в успехе, камнем упал на воду вблизи зовущей утки. А в это время от макушки уходящего за лес солнца, вспыхнул плес, превратив селезня в жар-птицу. И тут в тишину догорающего дня гулко и сухо сорвался звук выстрела. Не успело застыть эхо, как громовым ударом прозвучал дуплет Дичина.

Смеркалось, и когда я пришел к месту привала, костер уже трещал, выхватывая из темноты то отдельные деревья, то кусты, освещая всю лесную полянку. Здесь мой спутник, как радивый хозяин готовил чай и доставал охотничий харч.

Окончив ужин, Дичин как бы невзначай спросил;

— Как-то Зара?

Я понял, что он волнуется и такое хладнокровие просто-напросто для видимости. Ведь он любил своего четвероногого друга, как источник радостей, который Зара дарила ему, и сейчас, наверное, досадовал на себя, что круто обошелся с собакой. О преданности собаки своему хозяину и говорить нечего. Она беспрекословно выполняла все его указания и не только серьезные, но и забавные.

Бывало сидя за чем, Дичин вдруг помрачнеет и, обратившись ко мне, безнадежно скажет:

— Не везет мне с собаками. Вот и эту растил, лелеял, ничего не жалел, а что получилось?

— Прекрасная собака, — отвечаю я.

Как бы не так, — с грустью в голосе замечает собеседник. — Не хочешь ли подарю тебе это сокровище, а если не возьмешь — отдам кому-нибудь.

Печально смотревшая на нас Зара вдруг плаксиво заголосила. Пока я не знал, что этот цирковой номер заучен после упорных занятий, заступался за Зару, но когда Дичин на мое заступничество однажды залился до слез смехом, а Зара тоже корчила свою рожицу и глаза ее выражали радость, тут я понял, что оказался одураченным моими друзьями и тоже хохотал, вместе с ними.

Как-то после охоты в деревне друга мы о чем-то беседовали. Дичин тихим голосом спросил меня:

— А как ты думаешь, не хочет кто-нибудь кушать?

И тут немедля появилась Зара, неся в зубах миску. Подойдя к хозяину, она поставила миску у его ног, а он положил в нее какие-то лакомства.

Зара тут же их съела и отошла в сторону. Прошло несколько минут. Дичин смотрит на собаку, а та как будто не замечает его взгляда и продолжает сидеть. А Дичин опять, обращаясь ко мне, замечает:

— Вот смотри! Учу-учу эту дурочку, а она так и не знает, где место для ее посудины. После такого замечания Зара немедля срывается с места, берет миску в зубы и уносит на кухню.

Всегда, по установившемуся порядку, после охоты мы с Дичиным и его сестрой чаевничали, а Зара смирно сидела у стола. Она не попрошайничала, ей просто приятно было побыть с нами, послушать наши разговоры. И, слушая наши беседы, собака незаметно забывалась, закрывала глаза и как бы от озноба вздрагивала. Заметив такое, Дичин вполне серьезно говорил нам:

— Вот озябла, а где обогреться, не знает — ну и глупая же. Поняв, что это касается ее, Зара тут же прыгнула на лежанку, хотя последняя была не топлена. Дичин весело покачал головой, рассмеялся:

— Ну и дурочка. Смотрите, люди добрые, улеглась греться на холодную лежанку. И Зара немедля перебралась на русскую печку.

— Смотри, не обожгись — через какое-то время строго заметил Дичин, и умница Зара, спрыгнув с печи, улеглась около нас.

Сестра Дичина — Мария Николаевна давно знала эти представления и, жалея собаку, часто выговаривала брату: «Побойся бога, Костюха, и перестань издеваться над собакой. Она ведь за день-то находилась».

Но Дичин знал, что шутки эти нравятся Заре.

Были случаи, когда крепко уснувшую на привале собаку мы не хотели тревожить и тихонько уходили рыбачить. Но такой обман никогда не получался. Зара вскоре приходила к нам, и в ее глазах мы видели обиду на нашу проделку. Но когда при уходе Дичин говорил ей: «Будь здесь и охраняй добро», Зара огорчалась, но всегда точно выполняла приказание хозяина.

Я был свидетелем того, как Зара от обыкновенной работы без всякой дополнительной дрессировки самостоятельно познала анонс.

Было это в погожий августовский день. Устав от жары, с полными корзинами грибов, мы легли отдохнуть на опушке березовой рощи. Зары с нами не было, она где-то отстала. Но нас это не беспокоило, по следу явится. И вот проходит сколько-то времени, а Зары все нет, и только на третий или четвертый резкий свист хозяина она пришла. Поведение собаки первоначально нас удивило. Она то приближалась к хозяину, виляла хвостом, лизала руки, то, отбежав в сторону леса, останавливалась, ждала, но видя, что мы не реагируем, вновь возвращалась к нам. Так повторилось несколько раз, пока мы не разгадали смысл ее приглашения. Тогда оставив корзины, мы тронулись за собакой. Она шла не спеша и только время от времени поворачивала голову и, убедившись, что идем, вела дальше, иногда носом проверяя свой старый след.

На лесной поляне, поросшей высокой травой, Зара замерла на стойке, держа в воздухе поднятую переднюю лапу. Потом по команде хозяина подала на крыло выводок взматеревших тетеревов. Ружей у нас с собой не было, и мы только охали да ахали при взлете очередной птицы. А бедняга Зара смотрела то на меня, то на своего хозяина, и мы понимали, что в этот раз она не считала нас охотниками…

Летние месяцы для охотников не бывают в тягость, и все же начала летне-осенней охоты мы всегда ждем с нетерпением. Ведь для настоящего охотника открытие охоты — это самый большой праздник.

…В такой торжественный для охотников день мне не раз приходилось встречать на охоте и рабочего, и колхозника, инженера и учителя, а то и доктора наук. Тут же были и секретарь райкома, и председатель райисполкома, а то и самое большое областное начальство. Выбирались в этот день и начинающие охотники, и прожившие большую жизнь пенсионеры. И странное дело, страсть к охоте делала их не такими, какими они бывают в городе.

Бывало солидный пенсионер, жалуясь в городе на сердце, медленно идет по улице, соблюдает диету, часто посещает поликлинику, а на привале с увлечением вспоминает годы гражданской войны, и, забыв об одышке, лихо оттапывает барыню. Ну, а соберется такая компания у костра после вечерней зари, тут уж и подавно все равные. Иногда рабочий или колхозник выложит районному или другому высокому начальству подноготную о своем колхозе или заводе, да еще с упреком заметит: «А вы-то куда смотрели?» И тот примет это как должное и не обидится. Одним словом, охота и природа роднят людей, исключают ранги, а стариков возвращают к молодости.

В один из таких охотничьих праздников мой частый спутник Володя Кондратьев вез нас на катере на красавицу Соть. Больших трудов стоило мне уговорить Дичина изменить на этот раз родным местам, и все же удалось. И вот гудит мотор катера, иногда нас качает волна. Мы постепенно минуем Волгу, обширные костромские разливы и направляемся к руслу Сети.

Зара все время сидит у смотрового стекла, иногда мешает Володе управлять катером, но Володя любит собак и не обижается на Зару.

На этот раз с нами едет общий друг Александр Федорович Горшков. Ему, как охотнику и рыболову, нужно много: видеть реки и озера, густые заросли камышей, коротать тихие вечера, таинственные ночи и провожать малиновые зори.

Большую часть времени Горшков проводит на палубе катера. Он любуется просторами разливов, нравится ему качка от набежавшей волны. Он восторгается криками чаек над местами, где бьет окунь.

Но вот и конец пути. Катер останавливается у берега Шигинского полон, у Панферовских дубков. В этих местах останавливался известный советский писатель Ф. И. Панферов, прибыв сюда на последнюю в своей жизни охоту.

Зара, не дождавшись трапа, первой прыгнула в воду. Она волнуется и готова сейчас же пойти в поиск. Почем ей знать, что начало охоты еще завтра с утренней зари, а сейчас солнце уже близко к закату и нам впору устроиться с привалом.

Как всегда перед охотой, мы полны надежд и радостных ожиданий, а разговоров, все и не переговоришь. Всякие случаи и воспоминания чередуют друг друга. Наконец решаем спать и, укладываясь на душистый лапник, накрытый палаткой, Горшков донимает Володю Кондратьева из-за его храпа.

— Разве это храп, — говорит он. — Не храп, а срам какой-то. Храпишь себе под нос. Так-то наш кот Степка умеет. Учись у Дичина, — не унимается он. — Вот это храп, так храп. Дом содрогается.

Зара понимает, что это в чем-то все касается ее хозяина, и подходит к Горшкову, переминается с ноги на ногу, виляет хвостом, но не получив ответа, ложится на сенную подстилку. А вскоре я слышу богатырский храп Дичина, тихое сопенье Кондратьева и вздохи Горшкова. Мне не спится. Я вижу, как в синеющем небе Венера переливается, словно капля алмазной влаги. Над костром то и дело бесшумно пролетают ночные совы, летучие мыши.

Уснул я с ощущением тихой радости. И это потому, что был я с близкими друзьями.

Много раз пришлось на мою долю встречать и провожать зори, но не помню, чтобы одна была похожа на другую. Настолько ласкова земля к человеку, что постоянно дарит ему разные подарки. Этот раз на удивление прекрасен был час ухода ночи и наступление утра. С востока постепенно вливался розовый свет зари, вытесняя густую синь с огромного неба. Звезды, как льдинки, незаметно таяли.

…Утро. Ухнула выпь, а вскоре за ней в соседнем болоте раздалось знакомое: кур-лы, кур-лы! Это кричали журавли. И тут же отозвалась кряковая, сзывая семейство. Потом спросонья защебетала камышевка. Тяжело поднялись две цапли и скрылись где-то в луговых просторах.

Заря началась!

В Волчьем горле, на Лелицинском полое зачастили выстрелы. Володя Кондратьев взял ружье, удочки и пошел рыбачить, а если придется — пальнуть по уткам. Я, Дичин и Горшков, оставив ночной привал, заспешили по росистой траве на старые вырубки искать тетеревов.

Пущенная в работу Зара пошла на коротком челноке. На поворотах каждый раз она оглядывалась на хозяина, ожидая его распоряжений и, если их не было, продолжала свое — влево, вправо. Первоначально она горячилась, но потом обошлась и бег ее стал спокойным и ровным.

В одном месте, где на росистой траве угадывались наброды тетеревов, собака резко остановилась. Казалось, она наткнулась на какое-то препятствие, а потом натянув мускулы, еле переступая, пошла на потяжку. Шаг ее становился все реже, осторожнее и наконец она замерла на месте. Это была стойка, наблюдать которую без волнения не может ни один настоящий охотник.

Переживая то озноб, то жар, мы держали наготове ружья: ведь где-то совсем близко от Зары затаились птицы. А Зара еще делает несколько осторожных шагов и опять встает. И тут уж Дичин не вытерпел. Он резко сказал: «Вперед!»

Зара в ту же секунду быстро продвинулась и легла, приподняв голову, чтобы проследить происходившее. Впереди собаки с тревожным кваканьем взлетела старка, а чуть правее медленно поднялся молодой петушок. Из уважения к Дичину, как к хозяину собаки, первый выстрел позволили ему. Старку он пропустил и на вскидку выстрелил по тетеревенку и промазал. После выстрела Зара встала и с упреком посмотрела на хозяина. За такой промах Дичин стыдился не так нас, как собаки.

Дальше по старшинству очередь стрелять была моя. Я мигом вскинул ружье и дублетом уложил обоих поднявшихся тетеревят. От выстрела с шумом снимаются еще два тетеревенка, теперь Горшков вскидывает свой «зауер» и, по очереди, красиво сбивает молодых, но через перо уже черных петушков.

Ума не приложить, откуда у Зары взялось такое понятие, что вся стреляная дичь принадлежит только ее хозяину. Вот и на этот раз, подобрав четырех убитых мною и Горшковым тетеревов она подала их Дичину, а когда мы с Горшковым положили добычу в свои сетки, она с недоумением уставилась на нас. Что и говорить, такое поведение собаки было нам неприятно. Ведь на собачьем языке это значило: «Я работаю на своего хозяина, а вы, нахалы, забираете добытую мною птицу себе». Что бы было дальше, почем знать, но Дичин послал Зару в поиск, и через несколько пройденных паралелей она нашла петушка, улетевшего от пуделя. На этот раз, отпустив птицу шагов на семьдесят, Дичин красивым выстрелом прекратил полет тетеревенка. После такого выстрела Зара с хозяином находят общий язык, и поиски тетеревов продолжаются. Зара умела прощать.

Когда солнце осушило траву, мы прекратили охоту, пришли на привал и из пойманной Володей рыбы принялись готовить уху.

Время незаметно ушло за полдень. И ничто не тревожило нас до тех пор, пока заботливый Горшков не напомнил, что пора перебраться в заливные луга.

Давно изучив фарватер полоя, Володя уверенно выводит катер на красавицу Соть. В ее луговых просторах, как сказочные богатыри, стоят стога сена. Вдали виднеется стадо коров, и молодой пастух, переняв старинные напевы, старательно выводит их на самодельном рожке.

Катер споро бежит по спокойной реке, а Зара пристально всматривается в зеленые равнины лугов. Она их любит, любит потому, что тут обитают дупеля и бекасы и потому, что первые волнующие запахи она познала при встрече с этими долгоносиками, они пробудили эту неудержимую страсть к дичи, до этого таившуюся где-то в тайниках, собачьей души.

Но что это? За поворотом реки нам послышалась чудесная песня. Чей-то молодой голос запевал:

Ему вторят другие голоса. Володя глушит мотор катера, и мы слушаем, пока песня не кончилась.

Нам захотелось увидеть этих певцов. Володя ускорил бег катера. А вот и они. На высоком берегу реки семь разноцветных домиков-палаток. Жители этого лагеря высыпали на берег, я машу им шляпой и кричу:

— Охотников принимаете?

— Двери для вас всегда открыты — милости просим, — отвечают они и приглашают в свою семью. Среди жителей лагеря многие оказались моими знакомыми.

Некоторых знал я как завзятых рыболовов и охотников, любителей природы, обращавшихся с ней бережно, по-хозяйски. Но как песенников слышал впервые. Всю эту компанию возглавлял Алексей Александрович Носов, старый перекоповец. Интересный он человек. По его рассказам и воспоминаниям можно написать книгу. Ведь на его памяти проходили рабочие стачки, устанавливалась Советская власть, текстильщики налаживали производство после гражданской войны.

Большую жизнь прожили Носовы. Но ни сам Алексей Александрович, ии его жена Любовь Михайловна душой не состарились. Всей семьей вместе с молодым поколением приехали Носовы отдыхать на Соть. И всей семьей вторили песне об ивушке.

Эти люди давно уже променяли санатории юга на берега Соти. И ничуть не жалеют. Они приурочивают свои отпуска к последнему месяцу лета и отправляются сюда за воздухом, настоянным на целебных травах, за тишиной. Они купаются в лучах утренних и вечерних зорь и запасаются силой и здоровьем.

В этот сезон в сотинских лугах болотной дичи было полно, и часто после выстрелов наших дупели или бекасы, сложив крылышки, комочком падали на росистую траву, а жадная до дичи Зара все тащила своему повелителю. Но если мы мазали, как школьники, нам становилось стыдно перед собакой. Ведь врем своим видом она давала понять, что трудится на нас, а мы не ценим ее работу и пуделяем в воздух.

Много мне пришлось перевидеть собак, жить с ними долгие годы, но Зара, как мать, была исключением. Обычно через несколько месяцев отнятых щенков матери забывают, но отношение Зары к своему Фебу оставалось навсегда материнским.

Дело в том, что года два в моей семье не было собак, почему я и охотился с Зарой, а когда у нее народились щенки, мы с женой решили одного из них приобрести. Так красно-пегий в крапе кобелек Феб стал членом нашей семьи. Редко Зара виделась со своим детенышем, но каждая их встреча приводила нас в умиление. Бывало, заметив меня с Фебом, она бросалась к нему, ласкала так, как умеют ласкать матери, а глаза ее, от волнения покрытые влагой, сияли радостью. А здоровяк Фебка пыхтел и сопел от излишней ласки матери, но принимал это как должное.

Но годы неумолимы. Они многое изменяют. Давно уж нет милой Зары. Ушел из жизни мой чудесный Бок, недавно не стало преданного друга Феба. Нет больше и дорогих моему сердцу друзей Дичина и Горшкова, и только старая вишня, что растет в деревне у дома сестры Дичина — Марии Николаевны, ежегодно с приходом весны покрывается белым цветом, а потом осыпается, застилая лепестками могилу Зары, ведь вблизи этой вишни похоронил ее страстный охотник и друг собак Дичин.

Случай в горах

В Закаспий я попал в суровое, сложное время гражданской войны.

Встречи с необъятными просторами раскаленных пустынь, с вечными снегами гор и древними, как мир, восточными городами с их особым укладом жизни — казались мне чем-то загадочным.

Хотелось узнать как можно больше, приобщиться к природе незнакомого края и в особенности разведать жизнь обитателей гор. Шло время, а сделать этого не удавалось. Мешали банды басмачей. Но когда расчеты сними были на исходе, бродившая в крови страсть к охоте стала еще непокорней.

Прав был Багров-внук, когда утверждал, что охотником нельзя сделаться: им надо родиться. Так, очевидно, получилось со мной. Охотничья страсть передалась мне по наследству. Хотя не раз слышал я от товарищей своих, что одной страсти и желания к охоте недостаточно, если нет на то необходимых условий. Пожалуй, это так, но я в данном случае был удачником. Тогда я жил в доме умершего архитектора, в прошлом страстного охотника. Моя хозяйка на досуге не раз рассказывала мне об охотах мужа, в которых и она иногда участвовала. Кроме того, у нее жил породный и очень крупный курцхаар — Каштан.

Каштан вскоре разгадал во мне охотника, и мы крепко подружились. Когда я был занят или отдыхал, он часами просиживал у двери моей комнаты. А какую пес испытывал радость, когда я звал его к себе! Он пулей влетал в комнату, ласкался, лизал руки, а потом от радости смеялся, скорчив в умилении свою собачью физиономию. Он всегда караулил мой выход из дома и, если я шел пешком в штаб части, он сопровождал меня. Ну, а если ехал на автомашине, то и тогда от него невозможно было отделаться. Он прыгал в кузов, удобно устраивался на подушке заднего сиденья. За эту его привязанность ко мне, красноармейцы прозвали Каштана «адъютантом», баловали всякими подачками.

Хозяйка, зная о моих охотничьих страстях, однажды познакомила меня с местным охотником-туркменом. Мой новый знакомый прилично говорил по-русски. На вид ему было лет сорок, он хорошо знал свой край, горные тропы и признавал охоту только по копытным. На охоте он не знал усталости. И когда случилась возможность, мы выезжали в предгорья Копет-Дага. Как правило, с нами всегда находились два-три красноармейца — заядлых охотника, отказать им в таких поездках я не мог. В начале при поездках на охоту я не брал с собой Каштана. Мне казалось, что при скрадывании баранов, коз или кабанов он будет мешать. Но однажды я уступил навязчивости пса и взял его с собой — и не ошибся. Каштан вел себя весьма дисциплинированно.

Охотничье счастье по-разному относилось к нам. Иногда подолгу безрезультатно мы карабкались по горным кручам. Переходы были утомительными, и часто нас заставала ночь. Она была по-южному темной и изумительно тихой. Высокие хребты гор, казалось, упирались в небо.

На ночлег мы обычно устраивались в углублениях скал и, несмотря на чуткость Каштана, ночи проводили без сна. Спать в ту пору в горах было опасно. Но как прекрасен был наступающий рассвет. Я ожидал его с большим нетерпением. Горные вершины от места наших ночевок простирались далеко-далеко. Причудливые их очертания казались башнями разрушенных временем замков. Я вглядывался в это диво природы, и мне казалось, что прошли века, а эти могучие великаны остались неизменными в своей первозданности. При вечном движении солнца горные хребты преображались в лиловые, синие и зеленовато-голубые тона.

Охота на горных баранов интересна, но она требует от сторожких джейранов. А горы и складки скал были излюбленным местом кочкаров — крупнейших баранов с белой бородой и сильными витыми рогами.

Охота за горными баранами интересна, но она требует от охотника выносливости, ловкости, умения лазить по каменистым уступам и расщелинам скал. Ведь одно неосторожное движение — и можно слететь в бездну, разбиться о каменные уступы.

Бараны, когда не чувствуют опасности под наблюдением вожака спокойно пасутся на склонах высокогорья. Не раз продвигаясь к пастбищам животных, бесшумно цепляясь за выступы скал, мы вспугивали грифов. Птицы взмывали ввысь, и тогда вожак стада высоко поднимал голову, вероятно, напрягал слух и зрение, чтобы выяснить причину их взлета. В такой момент мы затаивались, ожидая пока вожак стада не уверится в безопасности.

Но вот, кажется, пришла удача. Величественный вожак близко. Он высоко поднял голову и в лучах солнца кажется изваянием. Но надо помнить, что только меткий выстрел вознаградит охотника за огромный труд.

Однажды, скрадывая стадо кочкаров, я потерял своих спутников, и только Каштан неотлучно, по-кошачьи крался за мной. Я подошел на верный выстрел к стаду баранов. Они рассыпались по крутому склону, поедая скудную растительность. Казалось, что цель уже близка, но сделав неосторожное движение, я задел ногой камень, и он с шумом покатился вниз. Вожак издал резкий звук, и все стадо на огромной скорости бросилось бежать мимо меня и лежавшего за выступом курцхаара. Второпях я сделал несколько выстрелов, но не задел ни одного барана.

Раздосадованный такой стрельбой, я спустился в предгорье и стал поджидать моих товарищей. Состояние мое было незавидным. Остаться в одиночестве среди незнакомой природы — положение мало приятное. Тем более мои выстрелы могли насторожить тех, кто искал встречи с людьми, оказавшимися в таком положении, в каком оказался я. Чувство тревоги усугублялось случаями нападения бандитов на наших товарищей с целью завладеть их оружием.

Из беспокойного состояния меня вывел Каштан. Он начал ласкаться, а его добрые глаза проникновенно смотрели на меня. В них была выражена преданность. Я погладил его сильную спину, а он лизнул меня в щеку своим влажным языком. И как-то вдруг я перестал чувствовать одиночество.

Удобно устроившись у горной тропы, под говор ручейка, я на какое-то время забылся. Но раздавшееся рычание Каштана нарушило мой покой. По тропе к нам спускался человек. Я приказал Каштану успокоиться и тут же передо мной появился черный от загара, высокий и стройный незнакомец. Черты его лица былигрубыми, угловатыми, а голубые глаза лежали глубоко и неподвижно. У пояса висел кинжал. На вид ему было не более тридцати лет. На плохом русском языке незнакомец попросил закурить и со стороны, где лежала винтовка, без приглашения сел. За его движениями неотступно наблюдал Каштан. В его поведении чувствовалась настороженность и неприязнь к непрошенному гостю.

Затянувшись несколько раз папиросой, и не сказав ни слова, незнакомец схватил винтовку. В какую-то долю секунды он оказался на ногах, легко отскочил на несколько шагов, но что-либо еще сделать не успел. Каштан с необыкновенной легкостью бросился на него и повалил, зубами вцепился в грудь. Цепляясь за винтовку, бандит выстрелил, но пуля пролетела мимо.

Немедля я дал два сигнальных пистолетных выстрела, чтобы предупредить товарищей, и вступил в борьбу. Противник оказался сильным и ловким, хотя курцхаар сковывал его движения. Одной рукой он защищался от собаки, а другой тянулся к кинжалу. Обезоружить и связать преступника мне удалось лишь тогда, когда я нанес ему сильный удар…

С трудом оттащив Каштана от задержанного бандита, я подобрал винтовку и вместе с собакой укрылся за выступом, готовый дать отпор, если к задержанному придет подмога. Но этого не случилось. Вскоре подоспели мои товарищи. Бандита сдали на контрольный пункт пограничникам.

С тех пор прожита большая жизнь. Сейчас о многом можно вспоминать, но когда среди охотничьих трофеев я вижу охотничий иож с рукояткой из козьего рога, мне вспоминается случай в горах, о котором я рассказал, сильный кофейно-крапчатый Каштан, как живой, встает в моей памяти.

Рассказ попутчика

Как-то сибирским поездом я возвращался домой. В купе, где было мое место, оказался лишь единственный пассажир. Он был в летах, лет под шестьдесят, крепкий, крупного роста. Его энергичное лицо, покрытое сеткой морщин, и серые открытые глаза выражали природный ум и завидный характер. По всей его правой щеке проходил багровый шрам. Мы разговорились. Попутчика звали Владимиром Петровичем. Он оказался потомственным геологом. Когда в разговорах мы ближе узнали друг друга, я указал глазами на его шрам и спросил: «Что это — память войны?»

— Нет, — ответил Владимир Петрович. — От войны у меня есть другая метка, а это память о встрече с лесным хозяином.

— Знаете, — продолжал собеседник, — ведь вряд ли кто-либо из геологов не увлекался охотой. Я лично страдаю этой страстью с детских лет. Но среди всех видов охоты я особенно увлекался охотой на медведя. Бывало ждешь не дождешься наступления марта, когда после нескольких дней оттепели ударят морозы, и снег покроется настом, да таким крепким и гладким, как паркет. Ведь так всегда бывает в это время года: заулыбается солнце по-весеннему, и от его лучей снег плотно спрессуется, покроется твердой коркой. Тогда брату-охотнику везде дорога. Однажды этой чудесной поры я ждал всю зиму, чтобы с местным охотником Денисом и его лайкой сходить на берлогу. Залегшего зверя Денис выследил с осени и в течение зимы не раз наведывался к берлоге. По его словам, медведь был матерый, заломал много домашнего скота, да и лосей не миловал.

…Отшагав на лыжах километров пятнадцать, остановились на ночлег в лесной трущобе. Вечерело, и тени постепенно сгущались. Лес словно кутался в темный платок. Пока мы занимались устройством привала, Мишка обследовал все вокруг и, не встретив того, что могло бы интересовать его собачью страсть, вернулся к нам и уселся на мягкий лапник.

На охоте по медведю я был впервые с одной собакой. Обычно их брали две-три. Как поведет себя Мишка, почем знать? Ведь когда на берлоге участвуют несколько сработанных собак, они смелее идут на зверя. А Мишка, возможно, и злобный пес, но он один, а мало ли случаев, когда от медвежьих хваток гибнут собаки…

Мишка мало чем отличался от своих предков — волков. Окрас у него волчий, и он такой же мускулистый и сильный, как волк. И мне верилось, что в трудную минуту пес выручит.

— Встали рано, — вспоминал рассказчик, — когда рассвет еще только начал бороться с ночью. Позавтракали, накормили Мишку и тронулись в дорогу. Километров десять прошли без особых усилий. Выйдя на широкую просеку, остановились. Денис еще раз проверил снаряжение, потом вырубил длинный шест. Один конец шеста заострил, приласкал Мишку и почему-то погрозил ему пальцем, очевидно, требуя от собаки дисциплины и порядка.

Прошли еще с километр. «Теперь рядом, — шепотом предупреждает охотник, — проверим ружья». Раскрыл свою одностволку. Тщательно осмотрел латунный патрон, заряженный самодельной пулей, а за кушаком поправил остро наточенный топор. Свою бескурковку я зарядил еще на привале.

Вскоре подошли к лесной поляне. У ее кромки причудливо разметался бурелом.

— Здесь у корней вон той ели он лежит, — тихо говорит Денис и предлагает мне встать у старой осины.

Белизна снега была настолько ослепительной, что глаза застилали слезы. Нервы невероятно обострены, слух обострен. Мишка тихо скулит, требуя у хозяина разрешения бежать к зверю. Слышу повелительный окрик «пошел!» И Мишка, заливаясь злобным лаем, бросается к берлоге. Но проходят минуты, создается преувеличенное впечатление о времени, и кажется, что прошли часы. Мишка, взъерошив шерсть, захлебывается злобным лаем. Но что же это? Почему зверь не встает? Я гляжу на Дениса, он стоял с шестом в одной руке и ружьем в другой, впиваясь глазами туда, где залег зверь. Потом спешит к берлоге. С приходом хозяина, Мишка буквально ревет от злобы, а Денис с силой запускает шест в снежный шатер, потом быстро отбегает в сторону. Сразу же снежная крыша вихрем разлетелась, и среди белой поляны показался огромный зверь. Выстрелил Денис, раненый медведь на какое-то мгновение завернул за ствол валежины, намереваясь спастись бегством, но наседавший пес повернул хищника обратно, и в это время я послал, в него дуплет. И снова раздался страшной силы рев и злобный лай собаки, хватавшей медведя за гачи. Вижу, как разъяренный зверь бросается на Мишку, и мне кажется — не сдобровать нашему другу, но не тут-то было. Борьба собаки с медведем происходила вблизи меня, и я, увлекшись этой борьбой, забыл, что ружье мое разряжено. И вдруг, в какую-то долю минуты, медведь увидев меня, с неожиданной быстротой ринулся ко мне. Заряжать ружье уже не было времени, и я успел лишь бросить его и выхватить из ножен кинжал. Медведь стал на дыбы… Зверь, видимо, решил сбить меня с ног. Падая, я удержал в руке кинжал, готовясь к защите. А медведь рыча, оставляя на снегу потоки крови, готовился разделаться со мной, и, вероятно, разделался бы. Но вот он опустился на четвереньки, чтобы придавить меня своей громадой, но в этот миг Мишка с силой схватил его сзади… Я напряг всю силу и всадил кинжал по рукоятку под лопатку зверя. Медведь, издав глухой стон, замертво ткнулся в снег.

Вот так благодаря Мишке, я остался жив. Пес оказался смелым и злобным, а в данном случае он рисковал собой, чтобы выручить меня.

Вскоре после этой охоты я уехал из тех мест. При отъезде, я просил Дениса уступить мне Мишку. Но хозяин собаки не хотел об этом и слушать…

Закончив рассказ, собеседник задумался. Потом добавил:

«Такова история моего шрама…»

Песня

Мой старый знакомый, лесник Николай Кузьмич, был знатоком своего дела. В кварталах его обхода не было незаконных порубок леса, а к выращенным им саженцам сосновой рощи, лесник относился, как к родному детищу. Но кроме лесного дела, Кузьмич любил пасеку, рыбную ловлю, и особенно любил охоту и свою гончую выжловку Песню.

Песню Нилу Кузьмичу подарил один городской охотник месячным щенком. Предки Песни славились как выдающиеся гонцы.

Лесник увлекся щенком, с заботою и любовно воспитывал его, а когда настала осень и прибылые зайцы взматерели, Кузьмич взял свою молодую стройную Песню в приходку.

Врожденный инстинкт — гнать зверя — быстро проснулся у Песни, и через несколько выходов молодая выжловка работала по зайцу не хуже старого опытного гонца. А когда прошла красно-бурая осень, опали пестро размалеванные листья, устлав ковром землю, в заснувших перелесках часто слышался звук охотничьей трубы и звонкий голос Песни. Иногда эта своеобразная мелодия заглушалась раскатом выстрела, а вслед за ним умолкали и звуки гона. Убьет Нил Кузьмич зайца, даст для азарта потрепать его Песне, а потом оба возвращаются домой.

При встречах в городе Нил Кузьмич постоянно был моим желанным гостем, и тогда его рассказам о мастерстве Песни не было конца.

Однажды мой отпуск вышел зимой и, вспомнив настойчивые приглашения Кузьмича, я решил поехать к нему, тем более, что Песня стала хорошим лисогоном. Зима тогда стояла сказочно красивая, дни были морозными, солнечными. Песня скоро привыкла ко мне, и мы вдвоем, без лесника уходили в безмолвные перелески искать зайчишек.

Увижу сидку косого и кажется, что где-то здесь, совсем близко, лежит белый ком, чутко прислушиваясь острыми ушами. Но не я, а Песня всегда первой находила зверя, а найдет, тогда прощай тишина дремлющего леса. Звонкий голос Песни нарушит эту тишину, и польются звуки то раскатисто-говорливые, то спокойные и ровные. Это момент моего торжества. Я сажусь на пень и жадно слушаю эту своеобразную музыку. Устанет тонный зверь, начнет ходить на малых кругах, тогда приходит мой черед завершить эту погоню.

Однажды рано утром я вышел из избы лесника. Свежий снег был прозрачен, ветра не было. Какой охотник не любит такую погоду. Я быстро оделся, взял ружье и вместе с Песней пошел через поле к опушке темнеющего леса.

Когда подходил к бору, на востоке горела ярко-красная заря, а вверху рассеивалась серая муть, день обещал быть ярким и слегка морозным.

Я спустил с поводка Песню. Она, встряхнувшись, метнулась в опушку, оставив на снежной пелене узор своих следов.

Я трублю в изогнутый охотничий рог, чтобы подбодрить выжловку. Вот взвизгнула Песня и вдруг залилась грозным и злобным стоном, наполнившим белое безмолвие. По характеру гона я различаю, что Песня подняла лисицу и спешу к тому месту, откуда начался гон.

Вот она, хитрая красавица, шмыгнула в кусты, оставив крупные крестики своих следов, но чувствуя сзади опасность, пошла дальше. За кустами следы зверей сплелись одной цепью и ушли в темный лес.

Я стою и слушаю, как постепенно замирает гон, и, наконец, уходит со слуха. Ушли звери в далекую погоню, и, возможно, что там, где-то вдали, лисица начнет ходить на малых кругах. Теперь и мне надо идти по следу до тех пор, пока не услышу голос Песни. След лисицы извилистый, хитрый, но Песня срезает его и ведет чутьем напрямик.

На мгновенье я останавливаюсь, ловлю ухом голос Песни, но кругом тишина, и вновь спешу по звериному следу. В конце темного леса, где стоит высокий толстый пень, следы обрываются. Лисица сильным махом вскочила на пень и с такой же силой метнулась обратно в сторону, в мелкие поросли. Это она хотела сбить выжловку, но та скружила и, выправив след, пошла своими могучими бросками дальше.

Из темного леса след зверей повел молодым сосняком, испещренным заячьими тропами. И сюда неспроста привела огненная красавица, она надеялась, что Песня соблазнится зайчишками и даст ей ускользнуть.

Но не тут-то было. Разве променяет Песня эту пышную красавицу на зайчишку! Дальше следы шли от отъема к отъему, от просеки к просеке, и казалось, что этой погоне не будет конца.

Сколько я прошел — не помню. Только скользящие лучи солнца говорили о второй половине зимнего дня. Наконец, я услышал сначала глухой, но потом все более внятный голос Песни. Лисица ходила на малых кругах, неоднократно пересекая редкую березовую рощу, опушенную инеем.

Спрятавшись на краю оврага за лапчатой низкой елью, я увидел, как вдали проплыла она, вся огненная и усталая. Из открытой пасти вырывалось тяжелое дыхание, и не было больше силы пуститься в далекий бег.

Неутомимая Песня с каждым мгновением сокращала расстояние. Казалось, что вот-вот она настигнет зверя, схватит и сомнет на снежной поляне.

Завершая смертный круг, зверь пошел оврагом, постепенно равняясь с лапчатой елью. Теперь он близко от меня. Я борюсь с волнением и, выцелив, бью. Лисица споткнулась, вытянула пожелтевший пушистый хвост, потом лязгнула челюстями и растянулась, оскалив зубы в бессильной злобе.

Байкал

Когда утром мы вышли из избы, то чуть не вскрикнули от изумления. Снег был диковинно белым… Из-за зубчатой стены леса расплывалась заря, и снег заискрился самоцветами, а окна деревенских изб вспыхнули красным полымем. И стыло безмолвие.

Но в этот раз недолго пришлось нам любоваться красотами зимнего утра. Вырвавшийся за околицу смычок гончих вскоре пробудил спавшую в стогу соломы лисицу и растревожил белый покой.

Начался гон — азартный и страстный.

В начале незнавшая еще устали лисица, шла резво и широко, далеко оставляя гнавшихся за ней собак и тогда голоса их звучали надрывным плачем, как бы прося о помощи. Но когда зверь сбавлял бег, и смычок быстро спел, заметно сокращая расстояние, лай обезумевших от страсти собак становился злобным, настойчивым. В такой момент мы забывали о возрасте, теряя рассудок, бегом напрямик спешили встретить лисицу…

В начале лисица ходила полевыми дорогами, но, почувствовав усталость и опасность погони, сунулась в мелкие перелески, а потом начала кружить в чернолесье. Я не раз перевидел ее рыжий, как пламя костра, мех, мелькавший через лесную просеку, но удачи не было. Наконец, утомившись, она пошла на узких кругах, и вскоре, в глубине заснеженного леса прозвучал выстрел…

На этот раз посчастливилось полковнику, и он, не скрывая радости, звал нас собраться «на крови».

Позволительно спросить, кто из охотников не вспоминает на привале случаи минувшей охоты? Такие вряд ли найдутся. Так было и с нами. Но когда все было сказано и пересказано, мы попросили полковника вспомнить что-либо из событий минувшей войны.

— Судьба не баловала меня, и за время войны мне не раз пришлось кочевать по госпиталям, а ведь там, среди раненых каких только историй не наслушаешься.

В одном из тыловых госпиталей мне пришлось повстречать молодого, но видавшего виды подполковника, который чуть было не расстался с жизнью на брянской земле. Похоже это был волевой человек. Звали его, кажется, Александром Ивановичем. Раненный осколками, первое время он не мог вставать. Но молодость и медицина сделали свое, и вскоре дела его пошли на поправку. Подполковник оказался моим соседом по койке. И с этого времени мы сделались ближе друг к другу. Делились пережитым чуть ли не со дня рождения.

Запомнился мне один его рассказ.

«Немцы противились нашему продвижению и порой создавали большие для нас трудности. Так, однажды часть, которой я командовал, получила задачу: выбить противника из села, расположенного вблизи лесного массива и до прихода наших войск удержать занятое село. После огневого налета мы заняли село, но удержать не смогли. Фашисты подтянули резервы и завязали ожесточенный бой. Нам пришлось отступать к лесу. Я с группой бойцов шел в арьергарде, прикрывая отступающих. Потери мы несли значительные, и все же казалось, что лес укроет нас от врага. Но немцы перенесли огонь орудий и минометов на лес, а в воздухе появились их самолеты и стали сбрасывать бомбы на отступающих. И вот здесь, уже в глубине леса, не то разрывом артиллерийского снаряда, не то бомбой были убиты несколько моих товарищей, а осколки прошили меня в нескольких местах. Я тут же потерял сознание и, что было потом, не знаю.

…Стояла осенняя пора. Очевидно от холода и дождя я очнулся. Одежда на мне промокла, руки и ноги окоченели, а от потери крови я совершенно ослаб. Пробовал подняться, пошевелить рукой или ногой, но это вызывало мучительную боль. Положение становилось отчаянным, а помощи ждать было неоткуда. Я уже впадал в забытье. Пробовал кричать, звал на помощь — напрасно. Вместо крика вырывался стон, заглушаемый шумом леса. И вот, когда вновь впал в полузабытье, то почувствовал теплое дыхание коснувшееся моего лица. Я тут же открыл глаза и увидел серую голову зверя с раскосыми глазами. Тогда мне показалось, что это волк. Я пробовал прибегнуть к помощи пистолета, но оказалось, что я лежу на кобуре, и все мои усилия высвободить ее были напрасными. А между тем живое существо миролюбиво смотрело на меня и, тихо повизгивая, пыталось лизать мне руки. Всмотревшись, я определил, что это была крупная, волчьего окраса западно-сибирская лайка. Порода, с которой я когда-то охотился на Байкале.

Шепотом я называл лайку ласкательными именами, а она, разгадав доброту человеческой души, еще громче заскулила, развернулась боком и легла, прижавшись ко мне. И только тут я догадался, что это была санитарная собака, и увидел укрепленную на ее спине небольшую сумку с крестом. Я уже слыхал, что в армии стали широко применять собак в санитарных целях, но о назначении сумки понятия не имел. С великим трудом я вскрыл сумку, вынул из нее кусок бережно завернутого шоколада и небольшую фляжку. В ней оказался спирт. Отпив несколько глотков, я сразу почувствовал тепло во всем теле, а шоколадом утолил голод.

Собака, поняв, что выполнила свою задачу, тут же скрылась. Надвигалась ночь. Деревья зловеще шумели. Одиночество удручало, и я впадал в забытье.

Но вдруг в окружающей мгле мелькнул скупой свет карманного фонарика, и мужской голос приказал: „Байкал, ищи!“ И вскоре в полосе света я увидел бегущую знакомую мне лайку и спешивших за ней санитаров…

Кличку моего спасителя запомнил потому, что родина моя — Байкал. Не правда ли, интересное совпадение?»

Два друга

Памяти С. В. Караваева

Просторные заливные луга набухали туманом. Постепенно темнело, и краски зари уже не пылали, они были тронуты легким налетом сумерек.

В тот вечерний час я медленно шел берегом большого полон, направляясь к ночному привалу. Мой пойнтер Бок, изрядно уставший на работе по дупелям, казалось, ни на что не реагировал. Всюду царила тишина, изредка нарушаемая трепетным шумом пролетавших на жировку уток да где-то далеко появлялась и вновь пропадала протяжная песня возвращавшихся в стан косцов. Иногда из тростниковых зарослей слышалось сонное кряканье старых уток. Это они сзывали непослушных, взматеревших утят, и тогда невольно я снимал ружье, готовое к вскидке.

До привала оставалось не более километра, но у небольшого плеса пойнтер вдруг поднял голову, потянул воздух носом, а потом медленно повел к кромке воды. Я последовал за ним, и вскоре, из крепи с шумом взлетели две кряквы. Взлет птиц оказался на отблеск еще тлеющей зари, и силуэты их были отчетливо видны. На вскидку я сделал по уткам дуплет, и сверх ожидания он оказался удачным. Обе птицы упали. Я приказал пойнтеру подать уток. Одну из густой осоки он тут же принес, но вторая как сквозь землю провалилась. Мы тщательно осмотрели место падения птицы. Долго кружили по кочам, залезали в прибрежные топи, но все напрасно. Очевидно утка оказалась подранком, далеко ушла от места падения и где-то затаилась.

Наконец, мрак начал сгущаться, и дальнейшие поиски становились бесполезными. Я позвал пойтнера, и мы пошли к привалу, освещенному пламенем костра.

На привале нас поджидали друзья. Над огнем варилась уха и закипала в котелке вода для чая. Соблюдая старую привычку, прежде я решил накормить Бока.

…К удивлению всех, пойнтера у костра не оказалось, и никто не знал, куда он делся. Я начал звать его, нервничал, потом сделал выстрел, но все напрасно. Собака исчезла. Прождав еще несколько минут, сделал еще выстрел, но и опять безрезультатно.

Ночь снижалась стремительно. Небо казалось низким и черным.

Исчезновение собаки у всех испортило настроение, но что-либо предпринять в тот поздний час уже было невозможно. Решили ждать рассвета… Шло время, и кое-кто из моих спутников уже собирался спать, но я не находил себе места. Мне представлялось, что на собаку напали волки, что она попала в трясину, и та поглотила ее. Мне было не до сна. Прошло больше часа, и вдруг за костром послышался слабый шорох. Казалось, что кто-то крадется. Потом мы услышали треск сухих сучьев. Находившиеся возле огня собаки насторожились, зарычали, и вскоре из густых зарослей показалась… голова Бока с уткой в зубах. А потом и весь он, мокрый и усталый, подошел ко мне. Положив свою ношу, выжидающе смотрел на меня. В его взгляде чувствовалась растерянность. Я понял, что он сомневался в правоте поступка, который он сделал без моего согласия. Ведь его самовольный уход мог обидеть меня. Но переживая в этот момент огромную радость, я забыл все треволнения, обнял друга, прижал к себе, называл его ласкательными кличками. Видя мое состояние, Бок переживал безграничное счастье. Он будто смеялся, показывая белые крепкие зубы. Щурил глаза и лизал мои руки. Когда прошла волна восторга, я предложил ему пищу, но он отказался. Разостлав плащ ближе к костру, уложил его, и он вскоре заснул.

Поступок Бока был понятен. Он помнил, что одна из уток осталась не найденной, и отправился искать ее. Ушел один, несмотря на темень и усталость, и делал это исключительно для того, чтобы мне, его кумиру, сделать приятное. Об этом я поделился с товарищами, и те были в восторге от собаки. Начались воспоминания.

Когда казалось, что рассказы иссякли, и можно уже отдохнуть, в разговор вступил молчавший до этого, уже не молодой охотник Николай Васильевич. Он был новичком в нашей компании. Жил в Белоруссии и в наш город приехал в гости к родственнику. Привез с собой незаурядного английского сеттера Джери.

— Что и говорить, — не спеша повел разговор новый товарищ. — Ведь если собака любит своего владельца, то это значит, что он настоящий ее друг. Из рассказа хозяина Бока мы знаем, что собака скупа к дичи, но сегодня его поступок был не из этих побуждений. Бок предан своему другу. И доказал это.

За добро отплатил добром. Но мы только что видели и отношение хозяина к собаке. Стало быть, у них все происходит взаимно.

— Я не сомневаюсь, — продолжал Николаи Васильевич, что среди охотничьей братии найдутся и такие, которые душевный порыв собаки сочли бы за непослушание и жестоко наказали бы ее. Таким горе-собаководам никогда не понять, какую травму они причинили бы своим поступком животному.

Рассказчик приласкал Джери и вновь обратился к нам:

— Знаете, друзья, ведь с тех пор, как я помню себя, в нашей семье постоянно жили охотничьи собаки. Если вы позволите, я расскажу кое-что…

Дед мой держал английского сеттера Чарну. Это была прекрасная по экстерьеру и рабочим качествам собака. Вся наша семья страстно любила Чарну, но больше всех ее любила наша бабушка. Мне вспоминаются выезды моего деда на охоту и беспокойства бабушки за Чарну. Сколько всяких предосторожностей она давала старому охотнику, чтобы тот, упаси бог, не ранил или не убил собаку. Дед обещал это, но однажды не сдержал своего слова. После охоты по тетеревам, — продолжал рассказчик, — собрались на привале охотники, и среди них оказался и мой дед. У одного из охотников, как потом выяснилось, собака болела чумой. И вот, к великому нашему горю, от нее Чарна и заразилась. Болезнь оказалась тяжелой, были приняты меры, чтобы спасти нашу любимицу, но тщетно. Когда собака была в безнадежном состоянии, решили в отсутствии бабушки обратится к знаменитому профессору кафедры хирургии ветеринарного института с просьбой усыпить собаку. Ей ввели большую дозу морфия, и Чарна вскоре заснула. Сонную ее привезли домой. Но… через сутки она проснулась, как ни странно, а потом ее здоровье пошло на поправку. Представляете, какая это была радость в нашей семье, но больше всех радовалась бабушка. После этого случая она не позволяла свою любимицу брать на охоту. Дед и отец мои стали охотиться с сыном Чарны.

После болезни собака прожила еще два или три года, но всегда, даже короткую разлуку с бабушкой Александрой мучительно переживала. Как-то случилось, бабушка уехала из дома на несколько дней, и Чарна не находила от тоски места. Она отказывалась от пищи, ожидая появления своего друга. Но вот бабушка вернулась. Для Чарны это было счастьем. Она резвилась, лизала ей руки, лицо, а та взяла свою любимицу на колени и начала ласкать. Но вдруг Чарна потеряла сознание… Этот случай заинтересовал тогда крупных ветеринарных специалистов. Они установили, что смерть наступила от сильных переживаний, вызванных сначала разлукой, а потом радостью встречи…

…Рассказчик умолк, задумался, и видно было, что он вспоминает минувшее. Потом он поднялся, подбросил в костер сушняку и, согреваемые теплом, мы вскоре уснули. Лишь Бок временами будил меня своим во сне лаем. Ему наверняка снился поиск подраненной утки…

Егерь и его Кучум

Сергей Дмитрич Волков или, как мы его называли — Митрич, увлекался охотой. Не случайно в своей округе его знали стар и млад и не только, как дельного охотника, но и как блюстителя порядка, как друга природы. А когда начали создавать заказники и приписные охотничьи хозяйства, он особенно стал нужен охотничьим организациям.

Волкова часто приглашали в правление общества охотников, советовались с ним, предлагали «тряхнуть стариной» — возглавить работу в охотничьем хозяйстве.

Поправляя рукой густущую шевелюру седеющих волос и пристально глядя на репродукцию перовских «Охотников на привале», Сергей Дмитрич отвечал:

— Подумаю.

И отправлялся в свое село.

Несколько дней обдумывал Митрич предложение общества. Советовался с подругой жизни — Катей и, наконец, дал согласие.

Намеченную территорию хозяйства Волков знал давным-давно. Да и как было не знать, когда эти угодия подходили к самому селу, где он родился и жил, но все же, приступая к работе, вновь обошел их, восстанавливая в памяти охотничьи тропы, по которым еще мальчишкой пробирался с отцом.

Сейчас, как радивый хозяин, Митрич записывал все, что встречал в отдельных участках хозяйства. Так, на горелых ямах он подсчитал количество утиных семейств. На старых вырубках, поросших брусничником и малиной, егерь поднял несколько тетеревиных выводков и также записал в тетрадь. День за днем он исколесил, всю территорию хозяйства и узнал, где и сколько рябчиков, какое количество уцелело глухарей, сколько держится лосей в заболоченном, поросшем мелочами лугу.

С сельскими ребятишками Волков давно жил в дружбе, они помогали ему проводить мероприятия биотехнического характера. В летнюю пору под руководством егеря кольцевали нелетных утят и чаек. Осенью заготовляли корма для подкормки птиц, обитающих в наших лесах зимой. А когда наступали морозы и пуржили снега, ребята по указанию дяди Сережи развешивали гроздья рябины в местах, где держались рябчики. Необмолоченные снопки овса прикрепляли к сучьям деревьев для подкормки тетеревов. А там, где водились серые куропатки, ребята мешками приносили им мякину и сенную труху. Для красногрудых снегирей, желтоблузых синиц, хохлатых свиристелей и фартовых щеглов ребятишки устраивали специальные столики-кормушки. Они насыпали на эти столики семена сорняков, крупу, семечки тыквы, хлебные крошки, и любо было ребятам, когда пернатая мелкота слеталась пировать.

Но самым серьезным считалось устройство подкормочных площадок и солончаков для зайцев и лосей. Устроив такие сооружения, ребята навещали их в свободное от учебы время и радовались, увидев следы лосей и зайцев, приходивших поглодать осину и утолить солевой голод. А дядя Сережа, чтобы вселить веру в полезность ребячьего труда, часто усаживал своих юных друзей где-нибудь на полянке у веселого костра и рассказывал о жизни леса и его обитателей.

Начала охоты по зайцам ребята ждали с нетерпением, и тут уж, уступая их просьбам, Волков облачался в охотничьи доспехи и шел с ними в осенний лес погонять косых. Но во время таких выходов, главной фигурой ребята считали не самого дядю Сережу, а его огромного выжлеца Кучума. Пес этот, обладая большой силой и могучим сложением, нравился всем. Имея крутой нрав, Кучум не терпел чужих, но его отношение к ребятам было другим. Да иначе и не могло быть, ведь умная собака знала каждого хозяйского дружка в лицо. Позволяла кормить себя, затевать игры, а иногда и слушалась.

Видя такое, жители села удивлялись, как это злющий пес с ребятами становился сущим теленком. Но почем этим людям знать психику собак, ведь за небольшим исключением эти умные животные всегда терпимо, а больше дружески относятся к маленьким человечкам. А человечки эти, дружки Волкова, не приведи господь, если увидят, что кто-нибудь из взрослых или мальчишек ни с того ни с сего запустит палку в сидевшего на привязи у дома Кучума. Такой задира не жди хорошего. Во-первых сам Кучум отругает его на все село, ну а если это позволит чей-нибудь чужой мальчишка, то ребята рассчитаются с ним тумаками, а взрослый, тот тоже не избежит наказания. Ведь ребячьи головы изобретательны.

Каждый раз, придя в лес, Кучум ни за что не оставит без разрешения свою компанию и пойдет в поиск лишь тогда, когда его пошлет хозяин. И сколько было радости у ребят, когда выжлец поднимет зверя. Он, как в колокол, ударит своим сильным басом. Звуки его могучего голоса польются то злобные и настойчивые, то начнут переливаться и рыдать. Кучум был настойчив и вязок в работе, и как бы не хитрил зверь, ему никогда не удавалось опутать выжлеца. За чудесный голос и вязкость немало было покупателей на Кучума. Предлагали большие деньги и, несмотря на то, что Митрич нуждался в них, о продаже своего друга и слышать не хотел.

Но у Кучума была еще одна особенность, которая забавляла ребят. Если «дойдет» тонный зверь, и прежде чем подвязать его, Митрич поднимет большущий изогнутый рог и начнет выводить занимательные охотничьи трели, как музыкант в духовом оркестре. И стоит услышать эту своеобразную музыку Кучуму, как в такт, подражая мотиву, завоет пес во всю собачью глотку. Так и явится выжлец с песней под музыку хозяина и умолкнет лишь тогда, когда умолкнет аккомпаниатор. Бывало слушают это необыкновенное пение ребята и смеются до слез.

Много зверя во владениях Митрича. Покончат с одним зайцем, вскоре Кучум поднимает другого, и случалось, что не заметят как солнце уже опустится за лес, заря развесит огненные полотнища на вершинах старых елок. Постепенно эти краски гаснут, сгущаются сумерки, а ребята умоляют дядю Сережу еще хоть минутку послушать гон Кучума. И были случаи, когда Сергей Дмитрич уходил из леса с ребятами, глядя на вспыхнувшие осенние звезды.

Митрич не раз расхваливал мне своего гончака, не раз приглашал меня послушать его гон. Но как-то все не удавалось, и вот однажды такой случай выпал. Приехал я к нему и во время охоты и узнал еще одну особенность Кучума, о которой хочу рассказать.

Не солгал Митрич. Несмотря на черную и довольно сухую тропу, Кучум показал себя хорошим работником. Он без скола и перемолчек гонял поднятого зверя. А когда раздался выстрел, выжлец с голосом дошел до убитого. И оплошай взять во время косого, жадный Кучум наверняка не отдал бы его стрелявшему охотнику. Он и сейчас прыгал перед охотником, рассчитывая достать поднятого зверя. Утихомирился выжлец лишь тогда, когда Митрич отрезал у беляка переднюю лапку и отдал гонцу.

— У, жадный черт, — ворчал на выжлеца хозяин, хотя в голосе его, злобы не чувствовалось. — Вот так всегда, — продолжал егерь, — готов за глотку взять, если зверя берет кто-нибудь другой.

Но такая жадность ничуть не компрометировала собаку. Ведь не только гончие, но и легавые не терпят, когда убитую дичь берет не хозяин.

Мы пошли дальше. Вскоре Кучум побудил и повел следующего зайца. Беляк попал опытный, матерый. Он повел собаку заболоченым лугом. Пересекал воду, бросался в пяту, делал скидки, но Кучум не поддавался заячьим хитростям, вел без скола и гудел своим могучим басом.

Надеясь на ноги, заяц выкатил в сухой, смешанный лес с мелким подседом и, очевидно, намерен был удрать от назойливого гонца. Но так не получилось. Косой показался на лесной дороге и угадал под мой выстрел. Секунда, и заяц словно споткнулся, прилег к земле и я считал, что косой «дошел». С открытым ружьем я направился к нему, чтобы успеть взять его до появления Кучума. Но случилось черт-те знает что. Стоило мне сделать в сторону косого несколько шагов, как беляка будто пружиной подбросило. Он сделал саженный прыжок и скрылся в зарослях.

Подбежав к месту, где лежал заяц, я увидел несколько капелек крови.

— Вот, вот! — что есть мочи закричал я Кучуму. Выжлец оказался позывистым и вскоре явился.

— Ищи, Кучумушка, ищи дорогой — напутствовал я гончака. Псс тут же сунулся в заросли и без голоса зашумел вблизи меня. Я стоял наготове и с волнением ждал возобновления гона.

Вскоре прибежал приехавший со мной товарищ и, узнав о случившемся, обозвал меня мазилой. Потом появился Митрич, я и ему рассказал, как было дело, и тогда мы пришли к общему заключению, что заяц заранен, и собака обязательно пойдет за ним. Но все получилось не так. Когда Митрич закричал Кучуму — «Давай, давай!» — пес тут же вышел к нам и как ни в чем не бывало завилял хвостом.

— Ищи! — вновь довольно строго приказал Волков Кучуму.

Пес полез было в заросли, но вскоре вернулся. Теперь уж не знали мы, что и предпринять. Товарищ мой ненароком бросил: «Может, слопал?» На это обиделся Митрич, авторитетно заявив, что такого отродясь за собакой не было и, все же осмотрев морду выжлеца, обнаружил на губах заячью шерсть. Такое внесло некоторую ясность, и тут мы все, как по сговору, полезли в поиск. Вскоре один из нас обнаружил алые капельки крови. По ним мы и двинулись, держа ориентир, как по расставленным вешкам. Кучум брел сзади нас. Вид его был недовольный. Хвост болтался, как полено., и я заметил, как на такое поведение гончака хозяин посматривал косо. Пройдя еще какое-то расстояние, мы увидели под развесистой елкой холмик из сухих листьев и лесного мусора и торчавшие задние ноги беляка. Теперь уж все стало понятным, и Митрич вдруг сделался потный и красный от стыда за своего питомца и закричал, что есть мочи:

— Ах ты, сучий сын! Ах ты, ирод! Что же, жадный черт, наделал. Ведь так стыда не оберешься. Не стыдно, прячешь, как вор. Ох ты, животина, животина!

И странное дело, на угрозы хозяина Кучум не реагировал, да оно и понятно, ведь Митрич человек большой и добрейшей души только для приличия кастил Кучума, а сам был доволен его проделкой, и это пес сразу понял.

Насмеялись мы вдоволь на собачью хитрость…

Четвероногие санитары

Полковника Михаила Арсентьевича Кузнецова я знаю несколько лет. Знал, что в Отечественную войну он прошел много трудных дорог. Начал воевать в Бресте младшим лейтенантом, а после, войны прибыл в наш город в звании подполковника. В числе других орденов его грудь украшает Золотая Звезда Героя Советского Союза. Кроме того, я знаю его как страстного охотника, но на охоту с ним все как-то не удавалось выбраться. И вот однажды его отпуск вышел зимой, и мы уговорили полковника поехать погонять зайцев и лисиц.

Зима тогда стояла на редкость ласковой. Несмотря на частые пороши, тропа была легкой. Но тягучи и длинны были зимние вечера и ночи. И каждый раз приближения утра мы ждали с нетерпением. Бывало только потускнеют звезды, луна скроется за лесом, мы уже вставали, чаевничали, а когда белесая просинь заляжет в небе, уходили в лес.

В местах, где мы охотились, зверя в ту пору было много, и наброшенные нами гончие вскоре поднимали то беляка, а то и лисицу. Короток зимний день, и когда в огнистом море заката робко зажигалась звезда, а причудливые тени пропадали в воздухе, объятом мглою, мы сзывали гончих и усталые брели на привал.

С морозца всегда приятно отдохнуть в тепле натопленной избы, попить горячего чайку и под шум самовара предаться воспоминаниям. Надо сказать, что престарелая наша хозяйка, прожившая в этой деревне всю жизнь, оказалась добрейшим человеком. Все у нее делалось как-то само собой. И самовар во время был готов, и в доме полный порядок, и чувствовали мы себя непринужденно.

Однажды, коротая вечер, мы разговорились о собаках. Бывший с нами старый геолог, проработавший на севере много лет, вспоминал, как ему приходилось наблюдать, когда взрослые охотники всей семьей уходили на промысел зверя, а малых детей и чум оставляли на попечение старых лаек, уже не пригодных для охоты. Этот рассказ товарища почему-то вызвал у нас заинтересованный спор о качестве той или иной породы собак.

Полковник долго не принимал участия в споре. Он сидел у весело топившейся печки, но наконец, не удержался:

— Стоит ли спорить! Ведь все мы любим собак. Одни из них помогают охотникам, другие охраняют хозяина и сторожат его дом. Да мало ли что делают собаки на пользу человека и, если вы позволите, я расскажу вам случай, который сохранится в моей памяти до конца дней. Это было под Сталинградом. После прорыва вражеской обороны на одном из участков фронта, северо-западнее города, части нашего гвардейского соединения, преследуя отступающего противника, вышли на рубеж: станция Чернышевская, высота 220,5 где и были остановлены превосходящими силами пехоты и танков противника. Завязались ожесточенные бои, длившиеся трое суток.

Находясь на высотах, враг принимал меры во что бы то ни стало задержать продвижение наших войск. Перед командованием нашего соединения была поставлена задача — сломить сопротивление немцев и продолжить продвижение в глубь вражеской обороны в заданном направлении. Поэтому наши части, несмотря на численное превосходство противника, атаковали его с различных направлений, стремясь нащупать слабое место в обороне врага.

К исходу второго дня мы выбили немцев с высоты 220,5, но продвинуться вперед нам так и не удалось. Наоборот, немцы, проведя перегруппировку своих войск, утром третьего дня, после массированного артиллерийского налета, перешли в наступление и вынудили нас оставить занятый рубеж.

В этом бою по счету в пятый раз за время войны я был тяжело ранен. Но в силу сложившейся обстановки вынужден был лежать на поле боя около восьми часов. Из-за потери крови впадал в забытье, и мне мерещилось, что я лежу зарытый в промерзшую землю. Рядом со мной лежали мои товарищи… мертвые. Я считал себя уже ушедшим из жизни…

Но шел бой. Били орудия, трещали пулеметы, слышалась пальба шестиствольных немецких «скрипачей». Надо сказать, что окружающая неопределенность удручала меня.

Когда немного утих бой, ко мне подполз наш санинструктор и вынес в укрытие. Глоток спирта из его фляжки как огнем опалил гортань, я сразу почувствовал, что жизнь ко мне стала возвращаться.

Санбат, куда меня следовало отправить, находился в четырех километрах в разрушенной деревне, но, как на зло, не было поблизости транспорта, за исключением упряжки санитарных собак. Оказалось, что командир нашего полка и решил использовать этот вид транспорта. Он приказал инструктору-собаководу немедля организовать отправку меня четвероногими санитарами. Когда я узнал об этом, то, говоря честно, засомневался. До этого я никогда не видел, чтобы раненых вывозили с поля боя на собаках. Но инструктор уверенно заявил, что его питомцы доставят меня до места лучше и быстрее любого транспорта.

Привязав меня ремнями к волокуше (волокуша — подобие очень широких лыж), в которую были впряжены пять собак, инструктор отдал команду головной собаке «вперед!» Упряжка тронулась, постепенно набирая скорость. Причем собаки шли без сопровождающих, и мне представлялось, завезут они меня неизвестно куда. Но умные животные знали направление к санбату. Именно направление, так как следовали по прямой, без дороги. Местность к санбату была холмистой, иногда резко пересеченной и на подъемах из оврагов и крутин животные замедляли бег. На выходе из одного оврага, по всей вероятности, случайно одна из собак была ранена. Я слышал ее визг и видел на снегу капельки алой крови, но она не сбавила хода и лишь остановившись у санбата, начала зализывать раненую голень. Здесь нас встретил второй инструктор-собаковод. Он работал в паре с инструктором, находившемся в боевых порядках.

Впоследствии от врачей я узнал, что инструктор, покормив доставивших меня собак и оказав помощь раненой собаке, вновь отправил упряжку к месту боя. Так с помощью этих животных за истекший день было вывезено около сорока раненых солдат и офицеров и что собаки в общей сложности прошли за день свыше ста пятидесяти километров.

Почти полгода я кочевал по госпиталям, но когда зажили раны, встал на ноги и снова вернулся на фронт. Впоследствии мне не раз приходилось видеть, как собаки выполняли разные трудные и весьма опасные поручения. Эти животные кроме санитарной службы исправно несли службу связи, работали подрывниками вражеских танков и вместе с танками взрывались сами. А какую колоссальную помощь они оказывали нашим саперам, разминируя минные поля и заминированные врагом здания.

После короткого молчания рассказчик раскурил давно потухшую сигарету и вновь продолжал:

— Я не знаю, какой породы были собаки, оказавшие мне неоценимую помощь, кажется, это были дворняжки, но подумать только, сколько они спасли наших воинов.

— Когда окончилась война, — продолжал Кузнецов, — я стал держать собак. Они живут у нас равноправными членами семьи.

Я их люблю, да и не только я, а все мои близкие не чают в них души.

Рассказчик умолк и, несмотря на поздний час, мы наперебой просили рассказать его какой-либо случай, в котором участвовали собаки.

— Ну, нет, друзья! — шутя заявил Михаил Арсентьевич. — Сколько пива, столько и песен, как бывало говорил мой дед. А поскольку пива у нас уже нет, то уж увольте до следующего раза. А сейчас давайте спать.

Волчий потомок

О Катуни — собаке крупного роста, мощного сложения, схожего с волчьим, среди местных охотников ходило много рассказов. Но почти каждый из них имел под собой реальную основу.

Одни говорили, что Катунь родилась где-то в сибирской глуши. И действительно это было так. Месячным щенком ее привез местный промысловый охотник из Западной Сибири. Другие рассказывали, что она потомок волка. И это, наверное, было правдой, хотя документов, подтверждающих эту версию, не имелось. Но по многим признакам ее трудно отличить от волка. Она имела волчий хвост и типичную волчью голову. Ее хвост никогда не закручивался кольцом, а был прямой, как у волка, — полено. Катунь имела хорошо развитую мускулатуру и волчий постав. Охотничьи качества этой собаки специалисты классифицировали как невероятные и, особенно, по крупному зверю. Ведь не раз Катунь спасала охотников от разъяренных медведей, поднятых изберлоги. А самое главное — будто бы кто-то видел собаку по весне в компании волков… Вот тогда-то и начали одолевать владельца Катуни заказами на щенков. Многим охотникам хотелось заиметь собаку, отец которой был волк. Но каково же было разочарование, когда Катунь принесла единственного щенка, который и достался местному ветеринару Ивану Григорьевичу. И очень хорошо, что достался ему. Ведь Иван Григорьевич часто говорил: собака в доме — это радость. Не только сам ветеринар, но и все члены его семьи любили собак. Появившемуся щенку с интригующим происхождением уделяли особое внимание, но не баловали забавами, а воспитывали в строгом режиме, какой требовался для Зверевой собаки. Назвали его Дозор, и кличку эту он оправдал с лихвой.

С малого возраста Дозор до невероятности был предан людям, давшим ему хлеб и приют. Внешность Дозор унаследовал от матери, но к полутора годам обогнал ее ростом и силой.

Бывая по долгу службы в местах, где жил Иван Григорьевич, я постоянно любовался этим представителем волчьей династии, и тогда мне вспоминалось то далекое, когда человек приучал дикого волка, чтобы он оберегал его от хищников и помогал в существовании. А потом этот дикий зверь под воздействием человека стал собакой — его преданным другом. Не случайно академик Иван Петрович Павлов говорил, что собака вывела человека в люди.

Бывать на охоте с Дозором мне не пришлось, да к тому же, когда он окончательно сформировался и пошел в работу, я по сложившемся обстоятельствам не мог ездить в места, где проживал Иван Григорьевич, но волчий потомок долго держался в моей памяти. А совсем недавно, просматривая кинокартину, в которой главным героем был волк, я вспомнил Дозора, и мне захотелось узнать о его жизни. Я знал, что собаки уже могло не быть. Ведь прошли долгие годы, и все же я обратился с просьбой к Ивану Григорьевичу сообщить мне подробности о своем питомце.

Ответ быстро пришел. Вот что писал мне хозяин Дозора:

«Дорогой друг! Мне тяжело вспоминать об ушедшем четвероногом друге, тем более, его жизнь оборвалась рано и нелепо, в чем отчасти виновен я. Хотя и давно это было, но из памяти моей ничто не исчезло, и сейчас я готов рассказать незабываемые случаи.

Вы помните его преданность ко мне. Ведь он мог выполнить любое мое указание, даже с риском для себя. Он умел подавать предметы, великолепно плавал и однажды, оказавшись вместе с детворой на реке, спас тонувшего мальчугана. Ну, а как сторож, он не имел цены. Не только дома, но и во время моих охотничьих скитаний. Дозор исправно охранял мое добро. Бывало оставлю на его попечение ружье, сумку, охотничий харч и уйду со спинингом по реке. Случалось, рыбалка задерживала меня по нескольку часов, и собака всегда неотступно находилась у моих вещей. На привале я беззаботно располагался и спал крепким сном, зная, что собака оберегает меня.

Вспоминается давний случай. Однажды после осмотра животноводческой формы мы с Дозором возвращались домой. Была поздняя осень, в наших низинах в ту пору осенью проезда не было. Шли мы старой костромской дорогой. Наваливала темень, дождь сеял, как из сита, а огромный лес тревожно шумел, срывая последнюю позолоту. Поравнявшись с полуразвалившейся сторожкой, когда-то служившей приютом заготовителям лесного угля, я решим переночевать, ведь до дома было еще добрых километров пятнадцать трудного пути.

Вначале спать не хотелось, но, согретый огоньком подтопка и теплом улегшегося со мной Дозора, я заснул мертвецким сном. Сколько спал — не знаю, но вдруг я услышал неистовый человеческий вопль и злобное рычание Дозора. Сон мой тут же пропал. Я схватил ружье и осветил темноту карманным фонариком. За дверью при входе в сторожку передо мной предстала жуткая картина. Одного непрошенного „гостя“ собака прижала к земле, а второй с поднятым топором выжидал удобный момент, чтобы нанести удар по Дозору. Прикладом ружья я предупредил удар топора, угрожающий жизни моего друга, а собаке приказал освободить дюжего бородатого мужика, лежавшего под Дозором. Что это были за люди — не знаю. Ведь они тут же скрылись, оставив на память топор, выпавшую, видимо, из кармана пол-литровку, несколько соленых огурцов, да запах винного перегара.

На охоте Дозор был добрым помощником. По уткам он работал, как положено работать лайке, но поднимал птицу на крыло без голоса. Хорошо приносил убитую дичь. Обладая прекрасным чутьем, быстро находил белку и куницу, но не облаивал. По зайцу и лисице не работал. Но я брал для этой цели гончих и, когда они гнали. Дозор постоянно был со мной. Вел себя разумно и никогда не мешал скрадывать зверя. Но стоило появиться гонному зайцу, Дозор пулей летел к зверю, приканчивал его, а потом вежливо приносил добычу.

В ту пору в нашем лесном крае обитало много рысей, и мы с Дозором часто охотились за этими хитрыми хищниками. Обычно к месту охоты приходили на рассвете и не спеша углублялись в застывший лес. И, прежде чем пойти в поиск, Дозор всматривался в смутные очертания высоких деревьев, в густые тени, где мог затаиться зверь. Он старался уловить малейший шорох или движение и, если этого не было, если всюду стояло безмолвие и неподвижность, какая бывает в зимнем лесу, — Дозор шел в поиск, но держался вблизи меня.

Но однажды был случай, когда собака где-то застряла, а я по намеченному маршруту медленно скользил на лыжах, время от времени вслушиваясь в лесную тишину. И вдруг с дерева, в пяти-шести метрах от меня что-то упало. Это была крупная рысь. Увидев недоброе, я тут же вскинул ружье, но, к несчастью, случилась осечка. От неожиданности на какое-то время я растерялся, а зверь тем временем сжался в комок, готовый к прыжку на меня. Немедля я нажал на спуск левого ствола. Выстрел громовым ударом прокатился по лесу… Расстояние было близким, заряд мимо рыси прошел пулей, покалечив мелкую поросль. Глаза хищника горели желтым огнем. Положение становилось опасным, а достать патроны и перезарядить ружье требовалось время, а его не было, и чтобы чем-то обороняться, я вооружился сорвавшейся лыжей. Но обороняться не пришлось. В вихре снежной пыли неожиданно появился Дозор.

Он бросился на хищника, схватил его за шею и вмял в упругий снег. Но рысь была ловким и сильным противником и разделаться с нею было не так-то просто. Ведь кроме крепких зубов, она имеет могучие, мускулистые лапы с острыми когтями…

Как только началась борьба собаки и зверя, я тут же перезарядил ружье, но стрелять не было возможности. Мог пострадать в свалке Дозор. Тогда, напрягая усилия, я торцом лыжи ударил зверя по голове. Хищник ослаб, но еще продолжал защищаться… Дозор разжал челюсти и с безумным рычанием отскочил в сторону. И мне казалось, что поступил он так для того, чтобы выбрать более удобную хватку. И я не ошибся. Не дав рыси оправиться, свои железные челюсти он сомкнул на горле зверя.

Казалось все было кончено, но было одно непонятно, что заставило рысь броситься на меня? Так очевидно загадка и осталась бы неразгаданной: если бы не Дозор. Он задрал голову вверх и злобно зарычал. Оказалось, высоко на сучке старого дерева сидел молодой рысенок…

Схватка Дозора с рысью оставила последствия. Он получил глубокие раны от когтей зверя и, несмотря на принятые меры, раны долго не заживали.

Недолгая жизнь Дозора была полна событиями, но сейчас я расскажу о его отношениях к своим собратьям-волкам.

Как-то в середине зимы, я возвращался домой. Вместе со мной, в санях находился Дозор. Он то лежал, то садился и пристально всматривался в белое безмолвие. День клонился к концу, и красный огонь заката холодил заснеженные поля. Наезженная дорога проходила полем вблизи лесной опушки. До деревни нашей оставалось километра два. Уставшая лошадь шла понуро, но вдруг она встрепенулась, насторожилась и пошла рысью. „Вот сообразительная животина — подумал я. — Почуяла дом, — заспешила“. Но я ошибся. Сидевший рядом Дозор без посыла перемахнул через край сеней и галопом поскакал в сторону леса. Когда собака уже была возле кустов, я разглядел, как у опушки леса по-собачьи играли два прибылых волка. Это встревожило меня. Я остановил лошадь и хотел помочь ему разделаться с волками, но тут вспомнил, что ружья с собой нет. А тем временем Дозор, приблизившись к молодым хищникам, вступил с ними в шалости, напоминавшие мне время его молодости. И родилась у меня мысль, что смысл этой игры заключается в том, что Дозор решил погубить этих еще неопытных волков, которых он считал своими врагами.

Я погнал лошадь в деревню и вскоре возвратился с ружьем. Игра собаки с волками была в разгаре. Дозор, как опытный артист, прекрасно исполнял свою роль. Он катался по снегу, приседал на ноги, то есть все получалось так, как получается у расшалившихся молодых собак. Но стоило мне приблизиться к ним на верный выстрел, как Дозор прекратил возню. Он мертвой хваткой вцепился в горло одного хищника, и тот вскоре лежал без движения. Второй волк отскочил в сторону, намереваясь спастись бегством, но был прикончен моим выстрелом.

…Так шло время, по каждый раз, с приближением весны, поведение Дозора меня тревожило. Мне казалось, что он в это время чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее законов жизни, которые он познал. Сильнее привычек, с которыми он сроднился в моем доме, и сильнее любви и привязанности ко мне, его повелителю. В такое время он плохо ел, уходил из дома и, казалось, чего-то искал. И однажды он встретил то, что искал. Вблизи деревни Дозор взял одинокий след волчицы. Зверь прошел ночью. По следу он дошел до животноводческой фермы. Ведь сюда волки ходили подбирать послед от отела коров. Но куда от фермы ушла волчица, Дозор не мог установить. Здесь она попала в компанию других волков, и те замяли ее следы.

Поняв потерю того, что искал, он поднял морду к небу и стал изливать свое горе. Изливать так же, как он делал это в детстве. Глубокое горе звучало в этом плаче, переходившем в жалобный стон. Тогда у меня зародилась мысль, как бы избавить Дозора от тоски по неведомому зверю. И вот однажды, когда на небе показалась холодная луна, я взял Дозора, и мы пошли на животноводческую ферму. Собаке я приказал остаться у стены двора, а сам прошел внутрь и через окно стал наблюдать за происходившим. Заряженное картечью ружье держал наготове. Вскоре Дозор поднял морду к луне и завыл протяжным, призывным плачем. На этот призыв из леса вышла волчица. Она подошла к собаке, начала заигрывать с ней, но всякий раз, стоило Дозору продвинуться вперед, как хищник отступал назад к лесу. Так шаг за шагом она увлекла собаку от фермы. Это был предательский прием хищника. Она стремилась заманить Дозора в лесные дебри и совместно с сообщниками погубить его. Заподозрив такое, я хотел голосом вернуть собаку, но видимо, каким-то своим, неведомым мне чувством, он сам разгадал этот замысел зверя и так же, как волчица, шаг за шагом начал приближаться к стене, за которой я сидел.

Волчица следовала за собакой. Волновался я ужасно.

Когда волчица оказалась в пределах выстрела, а Дозор отклонился в сторону, я нажал на спусковой крючок. Выстрел сухим щелчком прокатился в холодном воздухе, а волчица ткнулась в сугроб.

После этого случая недолго прожил и Дозор.

В одну из ночей Дозор попал в окружение волков. Звери со всех сторон замкнули свою жертву, но взять Дозора было не так-то легко. Прежде чем напасть на него, он задушил подвернувшегося переярка, а потом началась неравная борьба. Длилась она долго, но силы были неравны…»

Сват

В семье детского врача Валерьяна Петровича любили домашних и диких животных. Попуган Яшка был злой на язык и страшный ругатель, но общий любимец семьи. Черный кот Ерофей с бандитскими глазами — гроза мышей. В доме его считали особо важной персоной. Белка Матрена, прожившая в квартире несколько лет, чувствовала себя хозяйкой и, когда семья Валерьяна Петровича была в сборе, развлекала хозяев всевозможными проказами. Кот, попугай и белка настолько сдружились, что несмотря на их разные нравы, характеры и привычки — никогда не враждовали. И все же кот Ерофей часто обижался на белку и попугая. Случалось это тогда, когда Матрена и Яшка появлялись у его миски с молоком. Увидев непрошенных гостей, кот начинал фыркать, надеясь этим перепугать их и заставить убраться восвояси. Но угроза Ерофея не действовала на попугая и белку. Они как ни в чем не бывало лакомились молоком. Кот выходил из себя. Он орал что есть мочи, изгибал спину, грозно смотрел на «гостей», а потом с воплем вылетал через форточку на улицу. Попугая возмущало поведение кота, и он вдовогонку кричал ему: «Нахал! Нахал!» Все это развлекало хозяев. Ведь казалось, что попугай стыдит Ерофея как нетактичного хозяина, а на самом деле поведение Яшки и Матрены были хамскими. И люди смеялись до слез, а это также вызывало недовольство попугая. Он нервничал, бил крыльями и обзывал своих хозяев дураками.

Но как бы то ни было, а Ерофей быстро забывал обиды, и дружба восстанавливалась.

Мы, хорошо знавшие Валерьяна Петровича, недоумевали, почему наш друг большой любитель животных, страстный охотник, не держит собак. При случае постоянно напоминали врачу об этом, но Петрович как-то всегда уклонялся от ответа. Но однажды его жена Зинаида Дмитриевна заявила, что собака, крупное животное, создаст в квартире неудобства и явится помехой для кота, попугая и белки. Поняв суть дела, мы решили повлиять на хозяйку квартиры и стали усиленно рекомендовать приобрести спаниеля. «Ведь это маленькая, уютная собачка. Очень хороший помощник на охоте, преданный друг и отличный сторож в квартире».

К великой радости Валерьяна Петровича, нам удалось уговорить Зинаиду Дмитриевну, а через какое-то время мы сосватали нашему другу четырехмесячного щенка спаниеля. Прошли долгие годы, но я, как сейчас, вижу этого красавца. Одет он был в иссиня-серую шелковистую шерсть, по которой небрежно были разбросаны крап и темные пятна. Голова спаниеля была изумительно породная, с длинными атласными, черного окраса, ушами и темными выразительными глазами, в которых чувствовался природный ум. Куцый, черный хвостик постоянно и бойко отмахивал в такт его мелкому шагу.

Поскольку процедура появления его в квартире врача имела сходство с обычаем сватовства, то кличку щенку дали Сват.

Появление Свата жильцы квартиры встретили по-разному, а случилось так, наверное, потому, что щенок учинил сущий переполох. Лишившись матери и попав в чужую обстановку, он без умолку тявкал, взахлеб визжал. Сердобольная хозяйка решила приласкать малыша, успокоить, но стоило ей протянуть руку, как маленький грубиян прокусил палец. Такая неблагодарность вызвала у хозяйки, мягко говоря, недовольство. От непривычного шума проснулся кот. Он тут же спрыгнул с подоконника и зелеными глазами уставился на щенка. Перепуганная белка спряталась в клетку, а попугай, не разобравшись спросонок в сути дела, захлопал крыльями и с обидой закричал: «Я спать хочу»! Новому жильцу больше всех не понравился кот. Он рвался с ним в драку, бросился было на него, но Ерофей не струсил, а выгнул дугой спину…

— Что, забияка, не на того напал, — говорила Зинаида Дмитриевна.

— Ну-ка, Ерофеюшко, дай рвань этому бродяге, — с обидой говорила она и подталкивала кота в сторону щенка, намереваясь столкнуть их для драки… В этот момент кот неимоверно загорланил и хотел вцепиться в длинноухого противника, но увидев, что Сват не трус, ловко метнулся на подоконник и уселся в позе победителя. Поняв, что кот сбежал, щенок чуть растерялся. Потом он внимательно оглядел всех, и казалось, что хотел понять, кто же может оказаться ему другом и выручить из беды. И к нашему удивлению, малыш выбрал Валерьяна Петровича. Он с разбега прыгнул ему на колени и влажным языком начал лизать руку.

Не то от пережитого, или от того что он нашел себе друга, его сердце, этот маленький комочек, отчаянно билось. Валерьян Петрович понимал состояние малыша и ласкал его. Щенок вскоре успокоился и крепко заснул.

Новый жилец в квартиру врача внес некоторые изменения. Надо сказать, что с обитателями квартиры Сват быстро сдружился и даже хозяйка забыла обиду — палец вскоре зажил. Но щенок требовал к себе особого внимания и заботы. Ему уж шел пятый месяц, но он не знал никакой дрессировки и Валерьяну Петровичу пришлось учить своего питомца с азов: прежде всего научить проситься гулять, знать кличку, знать в квартире свое место, вежливо принимать пищу, то есть проходить курс домашней дрессировки в полном объеме.

В работе спаниеля особое значение имеет апортирование дичи и хозяин приучил своего ученика к подаче вещей дома. Имея мягкий характер и поощряемый лакомствами, Сват быстро освоил все, что от него требовалось, а когда настали теплые летние дни, учитель с учеником отправлялись в пригород на озеро или реку, в заболоченный луг или на лесные вырубки. Через несколько выходов спаниель научился плавать, искать на болоте или в лесу челноком и подавать убитую дичь.

Подготовка спаниеля к охоте по птице так же, как и дрессировка дома, не составляла для натасчика большого труда. У Свата оказалось прекрасное верхнее чутье, природный челнок, а пройденный курс дрессировки дополнил все, что требуется от спаниеля на охоте. В наступившем сезоне Сват работал не хуже опытной собаки. Успехи питомца несказанно радовали хозяина, и видя такое, мы понимали, что наш приятель не чает души в своем длинноухом красавце. Но и Сват настолько привязался к хозяину и так его боготворил, что Зинаида Дмитриевна иногда ревновала, наблюдая их отношения.

…Шли годы, состарились кот Ерофей и белка Матрена, а попугай Яшка сделался еще сварливей. Он пуще прежнего ругался и иногда неприлично. Изменился и Сват, он возмужал и был, как говорят, в самой поре. Когда его выводили на прогулку, знатоки этой породы засматривались на собаку. Случалось, хозяину спаниеля предлагали за него большие деньги, но это сильно обижало Валерьяна Петровича.

Пройденные врачом трудные военные дороги оставили плохие последствия. Сердце его постепенно сдавало. Вначале в какой-то мере помогал валидол, потом нитроглицерин, но впоследствии и они оказались плохими спутниками. И все же несмотря на плохое состояние здоровья, охоту Валерьян Петрович не бросал. Иногда с кем-либо из друзей, а то и вдвоем со Сватом он выезжал в родные просторы. Его любимым местом было Яхробольское озеро. В прибрежных зарослях постоянно держались утки, и не было случаев, чтобы Сват не отыскал птиц, а отыскав, не подал их на крыло. Всегда после зари охотник и собака, довольные удачей и друг другом, шли в соседнюю деревню на привал. Здесь, как и во всей округе, детского врача знали все. Да и как не знать, когда многим ребятишкам он при случае оказывал медицинскую помощь!

На совместных утиных охотах с врачом я бывал редко, охоту не любил. Предпочитал охотиться с легавой на обширных лугах вблизи Яхробола. Так случилось и на открытии летне-осенней охоты. Охотился я в семи-восьми километрах от излюбленных мест врача. После утренней зари усталый я пришел в деревню к приятелю, местному охотнику. Не успел я позавтракать и отдохнуть, как в избу к нам зашел какой-то охотник и сообщил, что у Яхробольского озера найден мертвый охотник и что маленькая длинноухая собака никого к умершему не подпускает. Услышав это, я через несколько минут на колхозном грузовике прибыл к месту происшествия. Действительно, на пригорке возле озера лежал на спине Валерьян Петрович… Народу вокруг умершего собралось много. Тут были представитель сельского Совета и врач местной больницы.

Когда я пришел, Сват узнал меня. Его влажные глаза часто мигали, и мне казалось, что малыш плачет. Я позвал спаниеля к себе, но он не сразу оставил хозяина. Нагнулся к лицу, лизнул его несколько раз языком, как бы навсегда прощаясь со своим другом, а потом медленной, пошатывающейся походкой приблизился ко мне. Вид собаки был измученный, жалкий и чувствовалось, что она переживала большое горе. Я приласкал малыша, и он, не сопротивляясь, позволил взять себя на поводок. Потом он прижался к моим ногам и жалобно завыл. И тут мне показалось, что страдания эти походили на человеческие.

После смерти Валерьяна Петровича Зинаида Дмитриевна отдала Свата старому другу семьи врача — Александру Евгеньевичу. У нового хозяина Сват прожил до конца своих дней. Вначале при каждой возможности убегал на старую квартиру и лишь потом, осознав, что такие побеги не вернут прошлое, смирился, но сделался замкнутым. Нового владельца терпел, но был к нему равнодушен. А когда приходилось бывать на охоте, где смерть настигла хозяина, Сват убегал к тому холму. И никакие окрики и запреты не могли удержать его, хотя обычно он был дисциплинирован. Новый владелец уводил спаниеля подальше от этих мест, а потом совершенно перестал ездить в те края, чтобы не тревожить себя и собаку.

Вот, собственно, и вся история, которую я хотел рассказать.

Последняя заря

Их появилось на белый свет шестеро, забавных и милых кофейно-пегих щенков. И когда инженер Полозов пришел к владельцу, чтобы по совету известного кинолога приобрести одного из них, то не знал, кого же из малышей выбрать. Но случилось, так: один из щенков, довольно крупный, в красивом окрасе, бросил возню с собратьями, и чем-то заинтересовавшись подполз к инженеру. Его и приобрел Полозов. Так в квартире инженера, появилось маленькое живое существо — четвероногий друг.

Место для маленького пойнтера хозяин определил в углу просторной прихожей, где на узорчатом ковре висело ружье, охотничья сумка и патронташ.

Первое время квартирант скучал. Но шли дни, и малыш познавал новый для него мир. А мир был удивительно разнообразен. Во время прогулок во дворе его очень пугали громкие крики ворон, и он, боясь этих криков, бежал к ногам хозяина, ища защиты. Полеты пестрых бабочек или больших мух вызывали у малыша чувство азарта. Он вприпрыжку носился за ними, изловчался, чтобы поймать. Звонок телефона вызывал у щенка раздражающую реакцию. Он с лаем бросался на эти звуки и долго не мог успокоиться. Иногда, вспоминая былое, Полозов садился к роялю и играл грустные, но любимые мелодии. Эти звуки вызывали у щенка особое любопытство. Он устраивался вблизи рояля и, сбочив голову и насторожившись, не мигая, подолгу сидел в такой до умиления забавной позе. Но когда низкие аккорды звуков вызывали у малыша нервное возбуждение, он начинал голосить. Тогда Полозов прерывал игру, сажал питомца на колени, и под воздействием человеческой ласки возбуждение проходило, и малыш засыпал. Тогда хозяин, боясь потревожить щенка, водворял маленькое существо на свое место.

Щенок полюбил мать инженера. Она кормила его, брала на руки и ласкала, ласкала еще и потому, что щенка любил ее единственный сын, в котором она не чаяла души.

Щенок был рад, когда хозяин приходил домой, а инженер был рад, что кроме матери есть в доме существо, к которому расположен душой. Довольные друг другом, они часто затевали игру. Обычно Полозов бросал какой-либо предмет, а щенок приносил его хозяину и ждал следующего броска.

Когда щенку исполнилось три месяца, хозяин дал ему кличку Феб. Поощряемый лакомствами, малыш скоро привык к кличке. Так постепенно щенок проходил курс дрессировки. Пищу он мог принимать только с разрешения, а до этого его заставляли лежать у миски. Иногда такое разрешение задерживалось, а вкусный запах еды раздражал обоняние, по приходилось терпеть — дисциплина. Обладая врожденными качествами своих предков, Феб к пяти месяцам многому научился. Он привык к ошейнику и степенно, как взрослый, ходил на поводке. Знал свисток. Научился плавать и подавать поноску. Запомнил команды: «вперед, назад, к ноге, даун!» Все малышу легко давалось, и хозяин радовался успехам питомца.

В годовалом возрасте Феб стал великолепен. Крупный ростом, сухой конституции, со свободными движениями, красивой по форме головой и выразительными карими глазами, он очаровывал инженера. Полозов иногда подолгу любовался питомцем.

На областной выставке собак Феб был украшением ринга пойнтеров. Старый эксперт-кинолог дал ему высшую оценку за экстерьер и присудил медаль и ценный приз.

Но, наконец, пришла пора натаски Феба в поле. Полозов усадил своего питомца в автомашину и поехал с ним пойменные луга.

…Было еще рано, но воздух быстро светлел, и песни жаворонков славили приход нового дня. В огромных заливных лугах обитали дупеля и бекасы. В сочной траве с утра и до ночи скрипели коростели, и кем-то потревоженные утки с шумом пролетали над лугом, падая в тихие заводи. Все здесь интересовало Феба, а для его хозяина настал устрашающий момент. Дрожащими пальцами он отстегнул поводок от ошейника, а Феб, почувствовав свободу, не знал, что ему делать. Но вот он приметил перелетающих птичек и пустился за ними, как когда-то бегал за бабочками и мухами. Но резкий свисток хозяина привел его в повиновение. Он явился, но тут же метнулся за улетевшей низом птичкой.

На этот раз ни свисток, ни окрики не помогли. Тогда Полозов решил проучить неслуха. Он спрятался в куст и стал наблюдать за питомцем. Вдоволь наносившись собака, наконец, опомнилась и принялась искать хозяина. Но все старания были напрасны, и тогда, страшно испугавшись одиночества, Феб сел и голосом, полным отчаяния, заплакал. Жаль стало Полозову своего ученика. Он вышел из куста… Припадая к земле, Феб медленно шел к хозяину, переживая то непростительное, что натворил, и, приблизившись, лег. Весь его вид был приниженный, глаза часто мигали, он ждал прощения, и когда оно было получено, пес прыгнул и теплым языком коснулся лица хозяина.

Пущенный в поиск, Феб вскоре остановился в странной позе. Изогнулся, опустился на передние лапы, а нос нацелил влево и весь дрожал, как на морозе. Полозов понял, что это была первая птица, которую собака причуяла, и поспешил на помощь. Он погладил Феба и шепотом сказал:

— Ну, не робей малыш, иди потихоньку вперед!

Феб вытянулся и тихо, поднимая лапы, сделал несколько шагов. Но этого оказалось достаточно. Затаившийся вблизи собаки старый дупель с шумом сорвался и, тяжело отлетев шагов сто, упал в траву.

Направляя собаку по перемещенной птице, ведущий ожидал успеха от собаки, но работы не получилось. Дупель снялся и медленно полетел низом, чуть ли не коснувшись идущей на параллели собаки. Этого Феб не выдержал и, забыв всю премудрость учебы, ринулся вдогонку. В этот миг и Полозов растерялся, а когда опомнился закричал «Назад!».

Феб медленно пошел к хозяину.

— Что же ты натворил? — тихо спросил Полозов. Феб, чувствуя вину, не дойдя до хозяина, лег. Голову он положил на передние лапы и от стыда спрятал глаза.

— Ну, уж ладно, — ласково сказал Полозов. — Ты очень виноват, но будь любезен, больше так не делай… И жестом руки позвал собаку к себе. Феб тут же подбежал, прижался к ногам хозяина, а тот приласкал его. Поняв, что дружба установлена, собака оживилась и ждала указаний своего учителя.

Так, раз за разом, Феб набирал опыт в работе. У него оказался врожденный поиск челноком, а ход легкий, и он летал, как птица, в стремительном галопе. Теперь указания ведущего стали для пойнтера законом, и, как бы далеко он не уходил, короткий свисток заставлял собаку сокращать поиск, а при поднятой руке учителя Феб ложился на любом расстоянии.

По мере встреч с птицей развивалось и чутье Феба. Наблюдая работу своего ученика, Полозов от радости был на седьмом небе, и эта радость хозяина передавалась собаке. И тогда Феб, не сбавляя хода, шел в стремительном, радостном беге. Его сильные ноги легко несли мускулистое тело, а гордо вскинутая голова устремлялась вперед. Феб ровными строчками своего челнока шил бархатную зелень пойменного луга и вдруг, уловив запах затаившейся птицы, прекращал бег, а потом крался к ней, а когда раздражающий запах оказывался совсем близко, застывал в чудесной стойке.

Однажды был случай… На охоте повстречались охотники. Они сидели у стога, а два их сеттера дремали, укрывшись в тени. Вблизи стога Феб шел на широком поиске, потом бег сократил, перешел на потяжку и, высоко подняв голову, встал. Охотники поиздевались над Полозовым, что, дескать, пес его врет, что их собаки только что обыскали эти места и ничего не нашли. Однако Феб стоял твердо. По команде «вперед» он прошел шагов сорок и подал бекаса на крыло. Полозов навскидку выстрелил. Вежливый пес не спеша пошел к убитому бекасу и подал его хозяину.

С этого дня за Фебом укрепилась слава как о прекрасном полевом работнике. А когда проходили полевые испытания легавых, Феб еще раз подтвердил свои способности. Он сработал пять птиц, получил диплом первой степени.

Шло время, и Феб усвоил привычки своего хозяина. Если он был расстроен, собака забиралась на свою постель и оттуда через открытую дверь наблюдала за ним. И тогда казалось, что переживания любимого человека больно касаются его четвероного друга. Но стоило Полозову подойти к Фебу, как он вскакивал, лизал ему руки, а потом клал голову на колени и задыхался от удовольствия, что хозяин вспомнил о нем. Когда Полозов читал книгу или газету, писал или вообще был занят, Феб не мешал ему. Но неузнаваемой становилась собака, когда хозяин готовился к выезду на охоту. Нервная возбужденность Феба была невероятной. Он ходил по пятам владельца, скулил, ласкался и страшно боялся, как бы его не оставили дома. Но когда все было готово, инженер брал ружье, патронташ, сумку и другие предметы, Феб выбегал на волю и летел к гаражу, где стояла машина.

Мы уже сказали, что дома Феб был вежлив, а на охоте очень сердился, когда Полозов медлил с подходом к стойке. Собаке казалось, что такая нерасторопность может испортить дело. Что вот-вот птица сорвется и улетит, и все труды его будут напрасными. В такие минуты Феб поворачивал голову в сторону медленно идущего охотника, и взгляд его глаз был полон упрека. Злился Феб и тогда, когда хозяин пуделял. Тут он вел себя вызывающе, а иногда и ворчал на своего друга, как бы обзывая его мазилой. Но преданный пес не знал главного. Он не знал, что для Полозова охота не является целью больше настрелять дичи и что часто выезжать на охоту он начал после того, как овдовел, дома ему было тяжело, ведь все там напоминало о любимом человеке, и ему надо было куда-то уйти, забыться и он отправлялся на охоту.

В одно лето охота особенно была удачной. По тетеревам Феб показал исключительное мастерство. Он прекрасно анонсировал, и этим привел хозяина в восторг. Вначале Полозова пугали длительные отлучки собаки. Он боялся потерять Феба, но потом понял, что этого не случится, и терпеливо ждал его появления с докладом. Сколько теплоты испытывал инженер к верному другу, следуя за ним к выводку тетеревов.

Опыт в работе по дичи стал совершенным у Феба. Он знал, что тетерева держатся на вырубках и лесных полянах, и в первую очередь обыскивал такие места; что во время высыпок вальдшнепы любят березовые опушки, и он искал их здесь. Бекасы — те любят заболоченные луга и летают очень хитро, выделывая при взлете всевозможные виражи. За это их Феб не любил. Ну, а коростели — те бегают и поднять их на крыло не так-то просто. Из болотной дичи Феб больше всех любил работать по дупелям. Эта птица обитала в потных лугах. В случае неудачного выстрела дупель далеко не улетал. В таких случаях собака зорко следила за местом посадки птицы и всегда безошибочно приводила к этому месту, замирая в красивой стойке. Стойка Феба была безупречной. В такие минуты он казался изваянием. Переднюю лапу Феб держал поднятой, это на случай, если хозяин прикажет пойти вперед. Захваченный страстью своего питомца Полозов часто посылал его к птице забыв приготовить ружье для выстрела, и вспоминал об этом лишь тогда, когда птица была далеко…

Был случай, когда Полозов и бывший с ним охотник, казалось, все забрали у костра и пошли к оставленной на дороге машине, но Феб не пошел с ними. Полозов пытался звать собаку, но все напрасно. Каково же было удивление инженера, когда вернувшись на привал, он увидел Феба, стоявшим у походной бадейки, прикрытой ветками, и виновато смотревшим на хозяина. Он извинялся за то, что не смог принести бадью, как иногда в таких случаях поступал с патронташем, с ножом и другими легкими предметами, а бадья была наполнена водой, и у Феба не хватило сил поднять ее, а вылить содержимое он не решался.

…Шли годы. За это время Полозов много испытал счастливых дней, которые давал ему четвероногий друг. На выставках и состязаниях Феб не имел себе равных.

Но свершилось неизбежное. Природа обидела собак, отпустив им крайне короткий жизненный срок. Феб старел. Сначала укорачивалось чутье, а потом стало слабеть зрение и изменился слух.

Первое время Полозов хитрил, притворялся, не давал Фебу повода, что он замечает его наступающую старость. А Феб в свою очередь по-доброму обманывал хозяина. На охоте он по-прежнему шел в стремительном галопе, но инженер понимал, что собака устала, что отдает последние силы, и тогда он прекращал охоту под предлогом отдыха. Вначале такая хитрость удавалась, но когда пес перестал реагировать на телефонные и дверные звонки, тут уж всякая хитрость была излишней…

Однажды в погожий августовский денек инженеру захотелось съездить со своим другом в заливные луга. Он знал, что для Феба это будет прощальная встреча с местами, где так много прошло счастливых охот и где первую страсть к охоте когда-то испытал его питомец. Собираясь, Полозов взял ружье и патронташ, хотя и знал, что они не нужны, что охоты не может быть, но делал это для того, чтобы вызвать прилив возбуждения у собаки. И это в какой-то степени удалось. В потухшем взгляде Феба засветилась радость, он взмахнул потяжелевшим прутом, но заметил, что хозяин взял не все принадлежности и как прежде хотел предупредить его об этом, но уже не мог этого сделать.

Когда приехали в луга, Полозов осторожно вынес из машины старого друга. Все в этих обширных просторах было так же, как и в первый приезд. Так же пели жаворонки, скрипели коростели, с шумом пролетали утки. Все это видел и слышал Полозов, но Феб уже не замечал… Он был в забытьи, а его хозяин курил папиросу за папиросой.

Лучи солнца не касались охотника и собаки, их закрывала от них тенистая липа. И казалось, будто после охоты, усталые, они устроились здесь на отдых. Ведь так было всегда. Но вот неожиданно налетела потревоженная кем-то стайка уток, Полозов выстрелил и тут же пошел подобрать упавшую в траву крякву. Когда он вернулся, сердце Феба уже не билось…

Домик на окраине

Когда-то Цыганская улица считалась окраиной в нашем городе. По краям улицы лежали изрядно изношенные дощатые тротуары, и тут же стояли покосившиеся телеграфные столбы. Одноэтажные деревянные домики с узорчатыми наличниками утопали в зелени берез, рябин, акаций и сирени. В окнах домиков виднелись цветы и клетки с певчими птицами.

Вот в одном таком домике и жил знакомый мне охотник — Илья Васильевич. По тем временам Илья Васильевич выглядел оригиналом. Носил видавшую виду поддевку, подпоясанную узким с набором ремешком, синюю косоворотку и широкие с напуском штаны. Черный, засаленный от времени картуз прикрывал его седую голову, а на ногах были допотопные с жесткими бураками сапоги. Нрава он был твердого. Соседи да и все знакомые относились к старику с уважением.

Надо сказать, что Илья Васильевич был мастером на все руки. Он — слесарь и шорник, столяр и сапожник. Хорошо лудил посуду и вставлял стекла. К помощи его умелых рук прибегали многие. Словом, от заказчиков не было отбоя, а доходов очень мало. Обычно старик отказывался от оплаты за работу и многие заказчики этим пользовались.

Жил старик одиноко. Старуха его давно умерла, а дети, как птицы, разлетелись в разные стороны. Познакомился я с Ильей Васильевичем случайно. Мне надо было сшить ягдташ, и местные охотники порекомендовали его. Я принес ему старые голенища, подкладку и ремни с пряжками, и вскоре Илья Васильевич смастерил замечательный ягдташ, служивший мне верой и правдой многие годы.

Мое знакомство со старым мастеровым вскоре перешло в дружбу, которая продолжалась до конца его дней.

Но Илья Васильевич был не только дельным мастеровым, но и заядлым охотником и страстным птицеловом. В его домике, в одной из двух с низкими потолками комнат висели клетки с жаворонками, певчими дроздами, чижами и другими птицами. И странное дело, когда наступала весна, всех своих подопечных старик выпускал на волю и только старый скворец оставался постоянным жильцом. Не раз я спрашивал птицелова, почему он выпускает птиц на волю, а скворца оставляет?

— Да уж так, — скороговоркой отвечал старик. — Куда мне их, к осени других наловлю. Перезимовали и с богом, пускай летят, а скворец — это мой друг. Ведь он всегда на свободе. Полетает и опять в дом.

На самом деле, скворец свободно разгуливал во дворе и в доме, и мне верилось, что он настолько сжился с хозяином, что улетать от него не собирается.

В доме Ильи Васильевича были еще жильцы — это пушистый кот Мишута и огромный выжлец Шугай. Эта троица жила душа в душу. Иногда скворец и Мишута бесцеремонно приходили к Шугаю «в гости» и из его посудины преспокойно ели овсяную кашу, приправленную молоком. Шугай в такие минуты обычно сидел в стороне, мрачно смотрел на «гостей» и глотал слюни. Для Ильи Васильевича это были минуты радости. Он весь снял и, чтобы не помешать коту и скворцу, шепотом приглашал посмотреть на редкое зрелище. Говоря по-правде, мне не по душе был поступок скворца и Мишуты и почему-то жаль становилось Шугая.

В сезон охоты у Ильи Васильевича каждую неделю собиралось целое общество заядлых охотников. Приходили посидеть, поговорить, обсудить выезд на выходной с гончими. Компания была самая разношерстная. Постоянно присутствовал из местного театра заслуженный артист Летковский. Человек с барской осанкой, красивыми манерами и всегда шикарно одетый. Маленький и щуплый, черный, как цыган, весельчак и рассказчик Иван Ефимович Сучков — механик завода. Он появлялся раньше всех и помогал хозяину встречать гостей. Завсегдатаем был мастер ткацкой фабрики — Санин, знавший «на зубок» всего Пушкина. Всегда с опозданием появлялся шорник старой фабрики Семен Васильевич Фролов. Человек огромного роста, с простым русским лицом и с окающим ярославским говорком. Изредка навещал нашу компанию прокурор — Шмелев, обладатель чудесного тенора, и тогда уж без песни не обходилось.

Встреча у старого мастерового происходила исключительно из дружеских побуждений, а не потому, что у него был выжлец, без которого на охоте по зайцам не обойтись. У многих из нас были свои собаки и, говоря честно, Шугая Ильи Васильевича на охоте мы не терпели и считали, что кличка собаки соответствовала его мастерству. Расшугает бывало зайцев, потому что гнать умения нет. По этой причине Шугай часто портил охоту, и не раз мы рекомендовали его хозяину избавиться от бездарного пса. В таких случаях Илья Васильевич не давал прямого ответа. Или молчал или балагурил о чем-то другом, стараясь перевести разговор на другую тему. Но однажды на охоте с гончими мы оказались вдвоем с Ильей Васильевичем, и, помню, моя выжловка Швенда побудила зайца и азартно его повела. Шугай, до этого брахливший в добор, вдруг наддал, сбил собаку со следа и, прогнав зайца с километр, позорно его стерял. Не сумев выправить скол, пошел в пяту, заливаясь фигуральным, чистым баритоном. Голос выжлеца то сдваивал, то рыдал, наполняя лес чудесными звуками. Но я-то знал, что он врет, идет в пяту — обратно старым следом и по этой причине изумительный голос собаки терял свою значимость. Раздосадованный случившимся, я издали высказал свое негодование Илье Васильевичу, сидевшему у вырубки на пне. Но когда приблизился к старику, я пришел в недоумение. Сидел он сгорбившись, плечи, борода и руки тряслись, а по его изрезанному морщинами лицу — катились крупные слезы. Неизменный картуз валялся у ног.

— Илья Васильевич, друг мой, — говорил я, положив руку на его плечо. — Прости, если обидел. Больше никогда не буду, прости! Мне было стыдно за свою несдержанность и больно за то, что обидел друга.

Но как выяснилось, тревога моя оказалась напрасной. Старик обернулся, посмотрел на меня и, стыдясь своих чувств, так неожиданно нахлынувших, рукавом вытер глаза, надел картуз, пожал мне руку, а потом взволнованно заговорил:

— Вот ты, да и другие донимаете меня Шугаем, и, по правде говоря, я не сержусь на вас. Знаю, что работник он плохой. Но вот сейчас, хотя рассказ мой и будет долгим, а я все же поведаю его тебе. Тогда ты поймешь меня и больше донимать Шугаем не будешь. У нас была большая семья, — вздохнув, проговорил Илья Васильевич. Нас ребят было пятеро и все мал-мала-меньше. Отец работал на фабрике слесарем. Мастером он был хорошим, но за свои убеждения находился под наблюдением полиции, а следовательно, и у фабричного начальства значился на плохом счету. По этой причине и в заработке его притесняли, да беспричинно штрафами мучили. Чтобы не погибнуть с голоду, мать вынуждена была прирабатывать стиркой белья. Словом, жили тяжело, в нужде. Однако, продолжал старик, несмотря на бедность, отец мой был большой мечтатель и страстно любил природу, а при случае увлекался охотой. Нет-нет, да с приятелями выезжал погонять зайчишек и меня приучил к охоте. За участие в стачке отца арестовали, судили и сослали в Сибирь. Потом стало известно, что при побеге его застрелили. Без отца нужда была настолько тяжелой, что младшие ребята один с другого одежонку носили. А вскоре от тоски по любимому человеку и от непосильных работ — умерла мать. Я в то время работал на заводе. Ой, и каторга там была. По двенадцать часов находились в огне и жару. Бывало еле до дому доберешься, а платили гроши. Терпели мы терпели, а потом забастовку устроили. Ну, нагнали полицию, казаков — забастовку подавили. Потом пошли аресты. Арестовали и меня, да при обыске нашли листовки, а тут уж никак не выкрутишься. Улики налицо. На следствии пытались узнать откуда взял? Били, но не сказал, а на самом деле снабжал меня листовками товарищ отца, с которым не раз бывал на охоте.

На какие-то минуты рассказчик замолчал, словно заглядывал вглубь прошлого. Потом затянулся самокруткой и вновь продолжал начатый рассказ.

— Сейчас о тюрьме страшно вспоминать. Допросы, пытки, и не дай бог, в ней очутиться. Так длился год. Потом выслали меня с партией других заключенных в питерский дом предварительного заключения, а там тоже сущий ад. Прошло еще больше года, а потом суд. На семь лет меня заканали и переправили в Литовский замок как опасного политического преступника. Через какое-то время ненароком пришла из дома весточка. Двое младших ребят умерли, а двое постарше милостыней проживаются. И тут мне стало не по себе, да так, что белыйсвет опостылел. Бывало ночью в камере спят, а я вспоминаю все и не вижу просвета. Жизнь загублена и решил покончить с собой. И вот однажды, когда соседи по камере заснули, я из полотенца петлю сделал и только рассчитаться бы с жизнью, вдруг слышу заливистый лай собаки. Я приподнялся к окну и через разбитый край стекла звуки собачьего голоса доносились яснее, и я понял, что это тявкает гончая. Долго я слушал лай гончака и как во сне предстали передо мной — отец, мать, семья и товарищи отца. Вспомнилась и охота с отцом и его друзьями и привиделась чудесная родная природа. Уж и не знаю, почему но мне очень захотелось жить. Нет, думаю, на зло чертям, а умирать не буду. А там и Февральская революция… Когда она пришла, народ вдребезги разнес Литовский замок, и вызволили меня на волю. Первым делом, — говорил рассказчик — разыскал обладателя гончей собаки, благодаря голосу которой остался жить. Им оказался старый водопроводчик. Выслушав мою биографию, старый мастеровой приютил меня, как родного, а вскоре с его сыном — рабочим Путиловского завода мы подались в Красную гвардию. Воевать пришлось с беляками и всякой другой нечистью. В двадцать первом вернулся в свой город, обзавелся семьей, сделался охотником и до старости работал на заводе.

— А при чем тут Шугай? — спросил я рассказчика.

— А притом, мой друг, что голос, у него ни дать, ни взять, как у того гонца, что услышал я через тюремное окно Литовского замка. Вот и сейчас голос Шугая напомнил о тяжелых былых днях, и я не смог себя сдержать.

Рассказчик умолк, очевидно, погрузившись в воспоминания, и я не прерывал его раздумий. Потом он точно проснулся. Тряхнул головой, улыбнулся и сказал: «Вот и все».

Схватка

Весь этот край за Обнорой с давних пор называется «дремучим». Лесным массивам, казалось, не ни конца, ни края. Гари и буреломы, реки и болота в этой лесной хмури по утрам и вечерам извергали холодный пар. Просек и прогалов не было, да и дороги лесные встречались редко. И каждый раз, бывая в этих местах, я возмущался лесным неустройством.

— Черед не дошел, — говорил мне старый приятель, лесничий Недюжин.

Вот в этих «дремучих» местах одно время разбойничьи действия волков причиняли большое беспокойство местным жителям.

Яростные набеги зверей наносили заметные опустошения в стадах. Бывало два-три волка ворвутся в стадо, а то и в овчарню, зарежут 30–40 овец, а унесут одну-две.

Кроме домашнего скота серые разбойники уничтожили много диких животных и особенно лосей. Правда, иногда нападения на лосей дорого обходились волчьей банде. Сильными ударами огромных копыт лоси ломали волкам кости, разбивали черепа, а могучими рогами распарывали животы. Но так или иначе, а вопрос схватки всегда был предрешен в пользу волков. Постепенно силы изменяли лесному великану, ноги подкашивались, и тогда матерый волк впивался лосю в горло, а остальные хищники рвали лося на части. Вот почему борьба с волками в то время имела государственное значение.

Обычно для уничтожения хищников сельские Советы и правления колхозов прибегали к помощи охотников. А кто из заправских охотников откажется побывать в местах, где много зверя. Такой случай представился нам, волчатникам.

Помню, осень была на исходе. Морозы сковали землю и воду. Прибыв на место, через лесников и местных охотников выяснили, где держатся волки, где их логова, обследовали эти места и на лесной полянке выложили приваду (тушу павшего животного).

Мы ежедневно проверяли приваду, но несмотря на голод, волки не прикасались к мясу.

По отпечаткам лап было видно, что стая зверей каждую ночь приходила. Волки издали обнюхивали падаль, это усиливало приступ голода, вызывало ненависть к вечному скитанию и тогда, задрав морды, они заводили жуткую песню, а на рассвете уходили в лесные трущобы.

Шел день за днем. Ожидание становилось утомительным, да еще выпал снег, и нас потянуло в заветные места погонять зайцев. Когда казалось, что все наши старания напрасны, и мы уже собрались восвояси, как вдруг счастье нам улыбнулось. Придя в последний раз проверить приваду мы обнаружили, что ночью здесь пировали серые бродяги.

В следующую ночь волчья стая вновь была у мяса. Звери жадно ели мороженую падаль. Оторвав кусок, ложились поодаль и грызли, придерживая его передними лапами. Иногда из-за кости или порции мороженой падали хищники затевали драку, оставляя на снегу клочья шерсти. Набив желудки, они под утро уходили на лежку.

Дольше медлить было нельзя, и на следующий день мы решили провести облаву.

Как всегда, ночь перед охотой казалась удивительно долгой, и утренняя синева лишь только залегла в небе, как мы уже встали. По чтобы выждать время, когда сытые волки облежатся на дневном привале, мы коротали эти часы за шумевшим самоваром и обсуждали предстоящую охоту.

Уничтожив остатки туши, стая ушла в сторону темного урочища. Соблюдая тишину, мы обошли этот лесной остров одновременно с двух сторон. Когда сомкнули круг, выходных следов не было. Потом затянули круг флажками, оставив свободной стрелковую линию. На фоне белого снега натянутые флажки казались красным забором, и это вселяло чувство уверенности, что хищники не посмеют уйти под них.

Наскоро обсудив возможные случайности, мы заняли свои номера, а в загон направили двух местных охотников, хорошо знавших лесной отъем.

Номер мой был крайним у правого фланга. Я встал за молодой елью, засыпанной снегом и терпеливо ждал начала гона.

Всегда томительным кажется ожидание, как будто ему не будет конца. Чтобы занять время, осматриваю снаряжение, готовлю патроны на случай быстрой стрельбы, а потом слышу желанное — пошли! Я понимаю, что пошли потревоженные загонщиками волки и волнуюсь. Ружье поднимаю к плечу и зорко всматриваюсь в глубь леса, «берегу» лаз зверя. От шума загонщиков, лес проснулся, ожил и кажется не таким уж сумрачным, как в начале. И вдруг вижу, как качнулась молодая ель, сбросив с себя снежный наряд. Это волк, прокладывая тропу, потревожил ее. А вот и он сам. В просветах деревьев видно, как мелькает он, могучий, с гривастой шеей. Он идет на махах, потом переходит на рысь и жмется к флагам. Волк еще далеко, шагах в семидесяти, но медлить уже нельзя. Опытный зверь может уйти под флаги, а по его тропе уйдут из круга и другие хищники. Целюсь в плечо и нажимаю на спуск. Выстрел слабым эхом рассыпался в заснеженном лесу. Зверь на какое-то мгновение застыл на месте, а потом ткнулся в снег. Добрый выстрел радует меня, вселяет уверенность и успокаивает нервы.

Едва успеваю сменить стреляный патрон, как появляется переярок. Он идет в лоб и метрах в сорока от моего скрада останавливается. Я держу его на мушке и любуюсь красивой сложкой молодого хищника. Так проходит несколько секунд. Но вот зверь поворачивает голову в сторону флажков, собираясь что-то предпринять, и в этот момент я делаю выстрел. Волк, поднявшись на задние ноги, беспомощно рухнул в снег, обрызгав его кровью.

Загонщики уже близко, их голоса отчетливо слышны, и это вызывает тревогу, почему нет еще волков? Неужели в окладе только два зверя? Но вскоре где-то слева раздается выстрел, а спустя минуту вторит дуплет. Значит, часть стаи отбилась от вожака и пошла вразброд. И когда кажется, что все уже кончено, как вдруг в мелких зарослях, увязая в снегу, крадется прибылой Он трусливо озирается и, не чувствуя опасности, идет на меня. Напускаю шагов на тридцать и бью. Хищник остается на месте.

Еще не умолкло эхо от последнего выстрела, а по лесу уже плывут торжественные звуки охотничьего рога. Загонщики дают сигнал отбоя.

Один из загонщиков спешит ко мне, и я, переживая радость удачи кричу, что дошли три зверя. Но, к удивлению и досаде первого, казалось, наповал убитого волка на месте не оказалось. Очевидно, хищник, оправившись от контузии, незаметно ушел под флаги, а, наблюдая за «лазом» других зверей, я не обращал внимания на первого.

Красным пожаром спряталось за лесом солнце. Постепенно наступали сумерки, мои товарищи спешили собрать флаги, собрать в одно место убитых волков. Их оказалось четыре и среди молодых — матерая самка, подруга вожака.

Пользуясь светом, мы с загонщиком спешим по следу беглеца. Он идет тяжело, хромая на одну ногу, но иногда напрягая усилие переходит на рысь, потом усталый садится на снег, оставляя на нем капли крови и после короткой передышки опять спешит уйти…

След зверя вел через поле, потом шел по дну оврага и уходил в лес. Становилось темно, и дальнейшее преследование зараненного хищника мы прекращаем до следующего дня. Ночью задул сумрачный, северный ветер. Он нагнал тучи, и повалили мохнатые хлопья снега. Дальнейшие поиски зверя оказались напрасными.

Потеряв стаю и свою подругу, матерый пират перекочевал в необитаемые лесные трущобы. Всю зиму одиноко скитался. Раненая нога долго болела и длительные переходы по глубокому снегу были невозможными. Волк часто голодал, и лишь перед весной ему удалось задрать стельную лосиху. Ведь в эту пору образовавшийся на снегу наст хорошо выдерживает волка, а под тяжестью большого животного он рушится. Причем острые кромки наста до крови режут ноги лося. Этим и пользуются коварные хищники. Они подолгу преследуют свою жертву и, когда израненные ноги подкашиваются, и лось теряет силы — тут ему и смерть. Так было и на этот раз.

Теперь для хромого настал праздник. Дважды с наступлением сумерек к мясу приходила непрошенная гостья — лисица. Но хозяин оказался настолько негостеприимным, что рыжая хитрюга еле унесла ноги. А вот старому прожорливому ворону повезло. Он прилетел днем, когда волк спал и насытившись, бесшумно улетел.

Весна пришла рано. Быстро сошел снег. Вскрылись реки, всюду пробуждалась жизнь. С утра и до ночи не умолкал птичий гомон. А лес все шире и шире распахивал свою зеленую шубу. Это настала лучшая пора года. В это время хромой бродяга рыскал по округе. Он добывал зайцев, резал только что народившихся лосят, а иногда появлялся в стадах. Перепугав угрожающим рычанием глупых овец, он убивал их по нескольку голов и взвалив на спину одну из жертв, уносил ее в лесные дебри. Но несмотря на сытую жизнь, одиночество мучило серого бандита. Чувство тоски особенно одолевало на заре, и тогда он заводил жуткую песню, приводя в трепет лесных обитателей. Но волчий вой причинял беспокойство и местным жителям и особенно пастухам. Они понимали, что песни эти не к добру, что жди хищника в стаде, и пастухи вооружились ружьями, надеясь порешить хромого. Но их намерения были напрасными. Хромой, как правило, подолгу караулил стадо у лесной опушки, а когда животные приближались к лесу, он с глухим рычанием нападал и моментально исчезал. Все происходило так неожиданно, что растерявшиеся пастухи не могли сразу разобраться в случившемся.

Но однажды произошло такое, что до крайности взволновало отшельника и внесло перемену в его жизнь. На вечерней заре на песню Хромого где-то далего отозвался волчий голос. В начале волк не поверил этому. Ему казалось, что пересмешник-эхо шутит над ним. И все же он еще раз пропел свою песню. Однако и на этот раз он услышал волчий отзыв. Неведомый голос звучал чистым контральто, он доходил до высоких нот и неожиданно умолкал. Хромой знал, что это голос волчицы и, терзаемый проснувшейся страстью, немедленно бросился на ее розыски.

Розовым светом разгоралась зоря, а Хромой, забыв об усталости, все спешил в сторону волчьего голоса. Временами он останавливался, напрягал слух, но всюду была тишина. Лес, еще не сбросил ночного очарования. Только некоторые ранние певуны пробовали свои голоса. Тогда Хромой, задрав морду с поразительной силой наполнял лес своим голосом. Так повторялось несколько раз, но все напрасно, и казалось, что какие-то неведомые силы издеваются над лесным отшельником. Но когда из-за крон высоких деревьев показался край золотого шара, Хромой услышал знакомый голос. Он могучим басом отозвался на этот призыв и, ломая сухие поросли, широкими махами устремился к незнакомому зверю.

Миновав лесные буреломы, Хромой оказался на лесной поляне и тут же увидел красивую темно-серую волчицу. Она стояла в тени молодых берез и пристально смотрела на незнакомца. Но хромой бродяга был опытен не только в драках, но и в любви, и сейчас ему не хотелось быть излишне навязчивым. Он так же, как и волчица, стоял не двигаясь, и, казалось, решал, как лучше начать знакомство. А тем временем из-за величавых вершин леса золотой шар солнца медленно поднимался и свет его потоком хлынул на окружающий мир. На кустах и траве, как прозрачные капли слез, блестела роса. И среди этой красоты, созданной природой, волчица казалась чудесным изваянием, и не будь она хищницей, причинявшей много зла, человек мог бы быть ее другом, а не врагом. Но вот Хромой уловил какую-то тень, мелькнувшую среди порослей и вскоре из куста, вблизи волчицы, появился светло-серый волк. Он решительно приблизился к самке, и они вдвоем тихой рысцой побежали прочь от незнакомца. Хромой проводил их недовольным взглядом.

В эту минуту он не знал, на что решиться. Вступить ли в драку со светло-серым и отбить у него подругу или продолжать одинокую жизнь. Он почему-то решил, что больше чем светло-серый волк имеет права на эту красивую самку, а решив так — бросился в погоню.

На лесной дороге Хромой настиг их. Убегающие звери перешли с рыси на шаг, и тут же старый пират с диким рычанием обернулся к сопернику, а тот, выправив хвост, показал два ряда крепких зубов. Так несколько секунд они стояли один против другого. Воспользовавшись ссорой соперников, волчица бросилась бежать, и оба самца последовали за ней, на бегу показывая друг другу острые клыки. Первым беглянку догнал Хромой. Самка тут же остановилась и сердито огрызнулась на любезности незнакомца. А в это время светло-серый подошел к своей подруге с другой стороны. Он зло рычал, шерсть на его спине вздыбилась.

Надо сказать, что светло-серый был серьезным противником Хромому. Крепкого сложения, гибкий и ловкий, он обладал незаурядной силой, но ему еще не приходилось участвовать в схватках с столь опытным соперником, каким являлся Хромой. Он не знал, что в таких случаях надо действовать стремительно, занимать место удобное для нападения, а в рычание вкладывать всю ярость и злобу, чтобы устрашить соперника. При схватке следует наносить противнику тяжелые раны и вновь бросаться на него, не дав ему опомниться. Хромому эти приемы были известны с давних пор. И если бы светло-серый мог понять это, он не стал бы рисковать жизнью. Но он был молод, горяч и безрассуден, и это толкало его на поединок.

Издавая злобное рычание, противники готовились к схватке. Видя такое, самка отошла в сторону, и сидя на траве в лучах солнца, наблюдала за соперниками. В глазах волчицы стояло спокойное выражение, но вдруг оно сменилось радостью, как будто она видела чарующий сон. Думалось, что схватка самцов забавляет ее. Потом она по-собачьи сморщила нос и, оскалив зубы, весело улыбнулась.

Хромой краем глаза заметил коварную улыбку самки и понял, что судьба светло-серого ее не беспокоит, а это значит, что симпатия на его стороне. И тут он дико зарычал, надеясь, что соперник струсит и уйдет прочь. Ведь так случалось не раз. Но заметив, что молодой соперник приготовился к броску, Хромой, выбрав удобный момент, стрелой кинулся на него и удачно полоснув по шее клыками, прокусил вену и, как тугая пружина, отскочил назад. Светло-серый неистово зарычал, но тут же поперхнулся кровавой пеной и все еще намеревался броситься на старого пирата, но этого не получилось. Постепенно силы изменяли ему, глаза застилал туман, а сомкнувшиеся на шее челюсти страшного противника не давали дышать. Вскоре тело приконченного зверя судорожно сжалось, обрызгав кровью молодую траву.

Когда со светло-серым было покончено, Хромой гордо подошел к волчице. Они по-собачьи обнюхали друг друга и стали друзьями.

Неприязнь, а потом вражда к светло-серому возникли у волчицы с гибелью ее волчат. А случилось это вот как.

В начале мая у волчицы народилось шесть слепых детенышей. Молодая мать длительное время не покидала гнездо. Она боялась оставить беззащитных малышей, и с первых дней еще едва теплившейся жизни она кормила их своим молоком. Корм ей в это время приносил светло-серый, но когда ему не удавалось что-либо добыть волчица голодала. Но вот у малышей открылись глаза, молока стало не хватать и волчица вынуждена была уходить на промысел. Всякий раз, когда она возвращалась, каждый из волчат стремился урвать наибольшую долю пережеванного мяса. Постоянно из-за дележа происходили драки, и матери приходилось унимать разбушевавшихся детенышей.

Волчата росли и развивались с поразительной быстротой, и вскоре у них появилось любопытство к окружающему. Но внушенный матерью запрет не позволял им покидать гнездо. Кроме того, они какое-то время испытывали страх ко всему постороннему, и это понятно, ведь это чувство они унаследовали от своих древних предков. Но шло время и над волчатами начали действовать другие неведомые силы. И тогда запрет матери был нарушен. Однажды, оказавших без родителей, волчата выползли наружу. В начале с непривычки от яркого света у них болели глаза. Душные запахи лесных трав и цветов кружили головы, но открывшийся мир увлек их. Все было интересно, правда, случалось, когда мелькнувшая тень пролетевшей птицы или крик сороки наводили на несмышленных ужас, и они плотно прижавшись друг к другу, ждали беды. Но убедившись, что опасности нет, с любопытством смотрели на окружающее.

Так раз за разом, забывая страх, волчата уходили от гнезда все дальше и дальше.

Но однажды волчице не повезло. Ей долго пришлось преследовать старого зайца, а в это время местный лесник с сибирской лайкой обходил свои владения. Лесник знал, что где-то в его обходе есть логово волков, но обнаружить гнездо никак не удавалось. На этот раз поиски лайки оказались удачными. Миновав заболоченный лес, она вышла на сухую гриву, вскоре напала на свежий след уходивших к гнезду волчат. Звериная тропа привела лайку к поваленной бурей ели. Здесь далеко под корнями она нашла выводок до смерти перепуганных волчат. Зверюшки плотно прижались друг к другу, шерсть на них вздыбилась, увидев незнакомца, они зло зарычали.

Не зная, как поступить с находкой, лапка властно залаяла, призывая хозяина. Так шесть волчат оказались в мешке, и хотя тяжела была ноша для старого хозяина леса, он шел и радовался, ведь за волчат дадут большую премию, а главное то, что уничтожив выводок хищников, спасает от гибели десятки животных.

Когда волчица вернулась к логову, ее не встретила шумная ватага малышей, а на площадке у гнезда она причуяла следы собаки и человека и инстинктом матери поняла о случившемся. Но поняв это, она все же пыталась найти детенышей. В эту ночь и в следующие дни она избегала всю округу, призывно выла, но все напрасно и, поняв непоправимое, прекратила поиски.

Виновником гибели волчат волчица считала светло-серого. Ведь это он, отец семейства, не обеспечил ее и детенышей кормами и раньше времени вынудил от малышей уходить на добычу. Понимая так, волчица перестала допускать к себе бывшего друга и затаила к нему злую, звериную ненависть. Самец тяжело переживал отчужденность своей подруги и, терзаемый тоской, как тень, бродил по ее следам, но приблизиться к ней не решался.

Одиночество пугало светло-серого и лишь появление двух переярков вносило какое-то успокоение. Эта пара хищников вела самостоятельную жизнь, но привычка к матери в какой-то мере удерживала их в местах, где они родились и где обитала она.

Сейчас, когда другом матери стал Хромой, он принял переярков в свою стаю.

Незаметно подкралась осень. Она обрызгала кусты и деревья цветистыми красками. Зимовать в этих местах Хромой не хотел. Все ему опостылело, да и урон стадам причинен большой, а пастухи и население возненавидели серых бродяг за разбойничьи дела и, казалось, что здесь их всюду поджидает опасность. Недавно чьим-то выстрелом был заранен переярок, а как-то при попытке ворваться в стадо пастухи открыли такую кононаду, что стая с трудом унесла ноги. И вожак повел стаю в места, которые оставил зимой после потери семьи и своего ранения. Старый пират знал, что в этой глуши сейчас нет волков, а пастухи ведут себя беспечно, и набеги на стада будут удачными. Так все и получилось. Поздней осенью гибель животных от стаи Хромого приняла нетерпимые размеры.

Рассказы пастухов о разбое появившихся хищников не возбуждали во мне особого доверия, пока я сам не увидел десятка два задранных овец и приконченную телку. Причем пастухи заверили меня, что в стае есть хромой волк, и он самый хитрый зверь.

Гибель скота обязывала нас вновь вступить в борьбу с волками. И как только выпал снег, мы направили в эти места опытного окладчика. Он приехал туда с ядом фтороцета бария и капканами. Но вожак стаи оказался настолько опытным, что принятые окладчиком меры результата не принесли. Он скормил хищникам несколько трупов павших животных постоянно подкладывая к ним отравленные куски мяса. Искусно расставляя на волчьих тропах капканы, но волки не брали приманку, а капканы обходили. А получалось так вот почему: Хромой вожак тут же разгадывал замысел окладчика. Он первым подошел к начиненному отравой куску мяса Обнюхал его и причуяв посторонний запах, загрязнил муксусной отметкой. И тогда все волки стаи поняли, что прикасаться к лакомой приманке нельзя. Но однажды, забыв волчий закон, молодой волк было схватил кусок отравленного мяса, но заслышав злобное рычание Хромого, немедля выбросил мясо из пасти, и все же для примера вожак прописал нарушителю здоровенную трепку.

Поняв, что применение яда в отдельных кусках мяса не даст желанного результата, окладчик начинил ядом всю приваду. Но каково же было его удивление, когда туша животного оказалась нетронутой волками. Так же получалось и с капканами. Прежде чем поставить их, окладчик тщательно промывал все части капканов специальным раствором. Старые звероловы, рекомендуя такой раствор, заверяли, что он отбивает запах железа и волки не обнаружат этих ловушек. Но вожак научил всю стаю распознавать капканы, и волки удачно их обходили.

Борьба с волками приняла характер соревнования. Окладчик, уничтоживший за свою жизнь десятки хищников, не хотел сдаваться. Он решил разделаться с Хромым и его бандой. Организацию облавы окладчик провел тщательно и, казалось, что волкам не сдобровать, когда они оказались замкнутыми в флажки. Но и тут Хромой вышел победителем. Он еще помнил свой побег под флажками и сейчас не боялся красного забора, начиненного посторонними отпугивающими запахами. Поднятый голосами загонщиков Хромой вскоре выбрал удобное место и незаметно прошел под туго натянутый шнур, а его тропой ушли и остальные хищники.

Одним словом, волк морочил окладчика как хотел, и, не добившись успеха, последний уехал ни с чем.

Проделки Хромого не обескуражили нас. Ведь в ту пору в нашем крае было около пятисот волков, и среди этой массы встречалось не мало хитрых и коварных хищников, поэтому борьба с ними велась разными способами. И на таких, как Хромой, удачными являлись охоты с применением стаи гончих собак.

Такую стаю мы сформировали из русско-пегих гончих. Это были рослые и поразительно сильные собаки с волчьим поставом. К крупному зверю они были невероятно злобны и вязки. Сильные голоса, у большинства собак были фигуральными, а некоторые с заливом. Бывало, помкнет зверя какая-либо одна собака, даст голос, и кажется, что лает не одна, а две, а то и три собаки.

Съезжена стая была безукоризненно, а притравку собак мы делали по подсадному волку и прибылым выводкам.

Из десяти собак стаи особенно отличались выжловка Пурга и выжлец Орел. Они являлись потомками английских фоксгаундов. Пурга своей сложкой и злобностью не уступала выжлецам и вскоре стаей правила она. В отсутствии Пурги стаю вел Орел, и в критические моменты не раз выручал собак от гибели. Как-то на привале доезжачий рассказал мне про одну схватку с матерым волком.

— Было это где-то в заливной даче, недалеко от Волчьего горла, — говорил рассказчик. — Три собаки откололись от стаи, взяли зрячего и азартно его держали, а потом остановили и окружили. Но хищник не сдавался. Он зло рычал, скалил зубы, гончие тоже неистово орали, но напасть на волка трусили. И вдруг появился Орел. Он сходу бросился на зверя, сбил его с ног и тут же железные челюсти волкогона сомкнулись на горле хищника. Покончив зверя, Орел отошел в сторону и угрюмо смотрел на собратьев, трепавших мертвого хищника. И, казалось, продолжал доезжий, что выжлец упрекал их за то, что не поступили с волком так, как поступил он.

Поскольку все средства в борьбе с Хромым и его бандой были использованы, а опустошения в стадах в следующую весну и лето достигли колоссальных размеров, мы решились провести охоту с применением волкогонов.

На этот раз взяли с собой семь собак, в том числе Пургу и Орла. Их мы обычно не разъединяли. Они ведь были друзьями детства, вместе росли и мужали. Если случалось кого-либо из них оставляли, дома, то он грустил об уехавшем друге, и, наоборот, уехавший на охоту тосковал об оставшемся.

Помню, был август, предосенняя пора. Природа поражала своей пышностью. Вблизи, где обитала стая Хромого и где с давних пор было логово волков, мы табором остановились на берегу Обноры. Здесь один берег реки пролегал вблизи смешанного леса, а второй проходил широкой долиной. Отсюда было видно, как в синеющей дали стояли суровые старые леса. По берегам реки цвела желтоватыми кистями таволга. Ее запах напоминает запах мимозы. Здесь же были неизвестные мне цветы с широкими, как лезвие шпаги, листами, с сильным и пряным запахом. Стрелолист уже дал плоды (зеленые шарики, похожие на сосновые шишки, только с мягкими иглами). Тут же виднелся водокрас, белые его цветы с красной сердцевиной были удивительно нежными. Отдельными рощами над водой возвышалась водная гречиха с мелкими розовыми листочками. А по сонной, неподвижной воде реки были небрежно разбросаны белые лилии. На берегу, где я стоял, со всех сторон меня окружали цветы сусака. Они напоминали мне игрушечные зонтики, вывернутые наизнанку. У самой воды из густой травы стыдливо смотрели невинные, как у детей, голубые глаза незабудок. По сухой береговой кромке буйно рос дикий клевер вперемешку с мышиным горохом. А по соседству с лесом раскинулись кусты шиповника и боярышника. От нагретого за день воздуха и приближавшейся вечерней прохлады, эта масса разноцветья издавала душные, переплетающиеся запахи. Их аромат вызывал головокружение.

В расположении нашего привала всю ночь горел костер. Его пламя то замирало, то ярко полыхало, посылая ввысь миллионы искр. Иногда с неба падали звезды.

Кругом царила поразительная тишина, лишь изредка нарушаемая криком ночной птицы да негромким лаем какой-либо собаки. Этот лай будил меня, вызывал тревогу за четвероногих друзей. Ведь завтра они встретятся с сильным и коварным врагом.

Вся ночь прошла в чутком и тревожном сне, какой обычно бывает на лесном привале. И лишь в застывшей тишине показался рассвет, и небо на востоке покрылось зеленой лазурью, а звезды постепенно гасли — спать уже не хотелось. Вскоре проснулся окладчик, и почему-то этот лесной человек говорил со мной шепотом, как будто он боялся потревожить торжество нарождающегося дня.

Окладчик рассказал, как на вечерней заре на выбу отозвалась волчица, как зло, по-собачьи, тявкали переярки и тоскливо пищали прибылые. Но Хромой не отозвался, и это нас тревожило. Неужели старый пират ушел от стаи, и завтра мы не встретимся с ним?

Постепенно лес и земля заполнились розовым светом и вскоре показалось большое солнце. Настал новый день, и каждый из участников команды задавал вопрос — принесет ли он охотничье счастье?

Наскоро позавтракав, мы пошли к месту, где на заре отозвались волки. Я иду с окладчиком и вижу, как послушно следует за доезжим разомкнутая стая. Вот он дает свисток, и собаки широко рассыпались в полаз. И тут мне кажется, что они вот-вот отдадут голоса, а потом дружно погонят хищников. Но всюду тишина. Она нарушается лишь порсканьем доезжачего, да шорохом от бегущих собак.

Наконец, в крупном лесу послышалось певучее контральто Пурги и глубокий бас Орла. Это они напали на горячий след зверя и требуют помощи других собак. И как по команде эта помощь тут же подоспела, и начался дружный и злобный гон, от которого по моей спине выступила испарина, пробежали мурашки. Но слушать эту своеобразную музыку было некогда. И я и мои товарищи, по указанию окладчика, спешим занять предполагаемые лазы зверя или перехватить идущего из-под гона. Вскоре на кого-то из охотников нарвались прибылые, и по ним зачастили выстрелы, но это не нарушило слаженность работы стаи. Гон идет дружно, без скола. Но вдруг, к удивлению участников, Пурга отвалила от стаи и жарко, очевидно, по-зрячему взяла зверя. Ее голос постепенно удалялся вправо, тогда как низкий бас Орла и голоса других собак уходили по прямой. Доезжачий понял ошибку Пурги. Он сделал все, чтобы сбить ее и вообще остановить гон, но этого не удалось. Вскоре голос выжловки еле доходил до слуха, а затем совершенно потерялся в лесной дали.

Хромой по опыту знал, что стая, лишенная вожака, будет безопасна, и он решил отбить Пургу от стан, а потом разделаться с ней. Выбрав удобный момент, Хромой отделился от гонных волков и приблизился к Пурге. И стоило ей увидеть хищника, как она оставила стаю и пошла по зрячему. Защита семьи от опасности существует у многих животных. Например, даже старая птица всегда старается сбить собаку с правильной работы, увести от выводка. Так в данном случае поступил и Хромой, но он просчитался. Пургу заменил Орел.

Теперь уверенно правил стаей Орел. Он взял след волчицы и ее старших потомков и не давал им вздоха. Волки ходили широко, но вскоре молодые самцы напоролись на затаившихся охотников и были убиты. Перехватить волчицу никак не удавалось. Она была осторожным зверем. Во время гона кроме мастерства, она умела использовать слух, зрение и особенно чутье. Стоило ей причуять следы человека, как она бросалась в в сторону. Слух позволял ей определить расстояние и направление противника. Но постепенно от преследования собак, она потеряла скорость. Ведь постоянная забота о семействе прибылых изматывали силы волчицы, вот это, наверное, и сказалось сейчас на ее выносливости. А сытые и тренированные гончие не сбавляли хода и, казалось, забыли усталость. Вскоре на лесной поляне они остановили зверя и злобно на него рычали.

Заслышав, что гон прекратился, мы с доезжачим спешим к месту схватки, и вскоре нам представилось редкое зрелище. Плотным кольцом собаки окружили хищника, но волчица продолжала зло огрызаться и, когда молодая горячая выжловка попыталась схватиться с ней, то тут же отскочила, получив рану в плечо. Схватку собак с противником мы наблюдали из лесной опушки, будучи уверены, что все обойдется без нашей помощи. Но нас удивило поведение Орла. Казалось, что в этой схватке он не намерен участвовать. Выжлец понуро сидел в стороне и лишь изредка рычал, а то задирал голову звал свою подругу и очевидно хотел, чтобы именно она завершила исход борьбы, ведь такое случалось не раз. Но возможно и другое. Может, инстинкт подсказывал ему о случившемся несчастье с Пургой, и он тосковал о ней. А в общем, почем знать… И лишь, когда молодая выжловка заплакала от боли, причиненной волчицей, Орел как бы опомнился, пришел в себя. Он смело вышел в круг. Шерсть на нем вздыбились, он страшно зарычал. Такое поведение противника очевидно испугало волчицу. Она высоко задрала морду и жалобно завыла. И все же, пожалуй, это была не просьба к противнику о снисхождении, а скорее всего призыв, обращенный к Хромому о помощи. Так она звала его несколько раз, но напрасно. Ведь в это время старый палач был где-то далеко.

Орел бросился на волчицу и обычным приемом волкодава впился ей в горло. Когда по телу волчицы прошли конвульсии, Орел оставил пораженного хищника, и тут все собаки начали ее трепать. И, наверное, от красивой шубы самки ничего бы не осталось, но подоспевший доезжачий привел собак в повиновение.

Уже вечерело, когда мы пришли на привал. Все были рады, что разгромили стаю Хромого, но радость эта быстро прошла, когда на привале мы не обнаружили Пурги. Ведь у всех нас еще теплилась надежда, что мы найдем ее здесь. Но она не пришла и ночью и следующим утром.

На вечерней зорьке мы услышали голос Хромого. Он выл незлобно, как когда-то, а протяжно и жалобно. В звуках голоса чувствовалось горе. И мы были уверены, что он звал свою подругу. Это надрывный плач слышался неоднократно и в разных направлениях. Признаться, что-то вроде сожаления проснулось в моей душе к старому хищнику, но это сожаление тут же сменилось ненавистью, когда я посмотрел на Орла. Ведь он тоже страдал. Взгляд его открытых глаз поблек. Я понял его тоску, а когда вой Хромого приближался к нашему привалу, Орел зло рычал, а глаза его загорались огнем.

Ночью Орел не спал. Был крайне встревожен и при малейшем шорохе поднимал голову, всматривался в глубь леса.

Утром, когда тихая заря занялась над землей, а на краю неба уже догорали последние звезды, мы взяли Орла, два смычка и направились на поиски Пурги. Идти пришлось долго и далеко. Хромой увел свою жертву в хмурую лесную глушь и на дне крутого оврага прикончил нашего четвероногого друга. Первым на месте лесной драмы оказался Орел. Увидев труп своей подруги, он жалобно завыл. Вскоре к нему подоспели другие собаки, и тогда скорбный плач широким потоком наполнил лесную глушь.

Как дорогую ношу, мы принесли нашу любимицу в долину реки и на высоком холме, покрытом разноцветьем, захоронили.

Следующие два дня мы отдыхали, а собак готовили к схватке с Хромым. Орел своим поведением пугал нас. Он как-то ушел в себя. Ни наши ласки, ни лакомства, ничто не рассеивало его грусти. И признаться мы боялись, что он не сможет участвовать в будущей охоте. А в это время где-то в лесных дебрях бродил Хромой. Его жалобный вой слышался в разных частях леса. Были моменты, когда голос зверя рыдал вблизи нашего привала, и тогда мы брали ружья, прятались в лесных зарослях в надежде подстоять хищника, но проходили минуты, и голос удалялся.

Отдохнувшие собаки азартно пошли в полаз. Орел, как бы угадав нашу цель, энергично искал зверя. И все же долгое время волкогоны не могли напасть на след Хромого. Но когда приблизились к лесной поляне, где Орел покончил волчицу, собаки взяли след. В начале Хромой ходил широко, и были моменты, когда голоса гончих замирали в лесной дали, но паратые собаки висели у него на «хвосте». Орел сверх ожидания ладно правил стаей. Но вот Хромой начал сдавать. Возможно причиной этому была поврежденная нога, а может, постигшее горе подорвало силы — почем знать… Но так или иначе, а собаки остановили волчий бег. Злобно рыча, замкнули его в круг и, казалось, ожидали сигнала вожака, чтобы разделаться со старым палачом. Орел угрюмо смотрел на врага, казалось, что он принимал решение о способе расправы.

Когда Хромой понял, что выхода нет и приближается его конец, он пытался уйти из окружения и сильным толчком сбил одного выжлеца. Но это была последняя попытка. Орел в какую-то долю секунды стремительно кинулся на врага и свалил его. Истекая кровью. Хромой пытался освободится от хватки выжлеца, но постепенно силы ему изменяли…

Ночью у костра

Случай этот произошел в местах, которые в ту пору я считал краем непуганных птиц и зверей. Охотников тогда вообще было мало, и сюда на берега лесной реки редко кто добирался. Я предпочитал охотиться с легавой один, и эти таежные угодья меня вполне устраивали. Усталый, я часто ночевал в лесу у костра, а в ближайшую деревню ходил лишь тогда, когда кончались охотничьи харчи. В деревне, встречаясь с жителями, всегда слышал жалобы на волков. По рассказам, эти разбойники наведывались в стадо и уносили то барана, а то и теленка. Разговоры о волках обычно сводились к просьбам «попугать хищников». А между тем мои поиски волков успеха не имели. На вабу как утром, так и вечером звери не отзывались.

Редко, но иногда на дневной привал приходил деревенский пастух. Он приносил свежую картошку, огурцы, лук, а то и яйца, будто бы заработанные им, и, получив что следует, парень оставался «посидеть». На вид пастуху было лет 30–35. Роста небольшого, огненно-рыжий, с коротко остриженной головой. Глаза у него были тоже рыжеватые, въедливые. Мне казалось, что они словно ощупывают, когда смотрят на меня, на моего пойнтера и особенно на мою бескурковку. Признаться, я сразу же невзлюбил этого человека, и пойнтер очевидно не терпел его. Увидев приближение пастуха, он рычал, показывал зубы и готов был броситься на непрошенного гостя. Чтобы этого не случилось, я вынужден был брать собаку на поводок.

Иногда пастух появлялся просто так, покурить. Он садился вблизи меня, затягивался полученной папиросой и остро прицеливался рыжими буравчиками глаз на мое охотничье снаряжение. Закончив курение, он как-то по-особому далеко «стрелял» слюной и только после этого завязывал разговор. Тема разговора была постоянно одна и до чертиков мне надоела. Всегда рыжий обижался на свою жизнь, на работу низко оплачиваемую и на волков, что таскают из стада баранов. Иногда он допытывался — «кто я»?

Однажды, изрядно уставший, я поздно возвратился к месту привала. Заря уже догорала и на потемневшем небе робко зажигались звезды. Белый туман повис над зеркалом уснувшей реки, над заливными лугами и вскоре закрыл бор. Было очень похоже, что кто-то неведомый зажег много костров и дым от них лениво стелется в вечерней прохладе.

Я быстро разжег костер, накормил собаку, поужинал сам и тут же улегся на душистый лапник. Мне надо было выспаться, а наутро, по холодку пройти километров пятнадцать до родной деревни.

Верный своим привычкам, заряженное ружье на привале я всегда имел под рукой. Так поступил и сейчас, хотя заранее знал, что мой четвероногий друг Чамбор не подведет и своевременно предупредит неожиданность. Мне всегда казалось, что на привале Чамбор не спит, ведь при малейшем шорохе его глаза открывались, и взгляд становился озабоченным. Кроме того, он мог и из беды выручить, да и за себя постоять. Из числа сородичей своей породы пес был исключением. Крупного роста, крепкого сложения, он обладал незаурядной силой и не раз задавал трепку собакам, когда те вызывали его на драку. По охотничьим качествам Чамбор был незаменим. Обладал природным умом, хорошо развитым чутьем, осмысленным поиском — быть с ним на охоте одно удовольствие. Приученный к поноске, он подавал убитую дичь и домашние предметы. Мать Чамбора жила в селе у сельского учителя, заядлого охотника.

В трехмесячном возрасте я приобрел у учителя щенка, и с тех пор он жил у меня.

Сейчас усталый пес свернулся клубком, и, казалось, заснул крепким сном. Мне почему-то не спалось, и я невольно засмотрелся на звезды. Небесные светила с детских лет поражали меня, а их названия: Гончие Псы, Северная Корона и другие — имели для меня особый таинственный смысл. Мне казалось, что где-то там в неведомой глубине другой мир и особая жизнь. Пройдут века, тысячелетия, а они по-прежнему будут светить новым поколениям.

Угас костер, и наступившая прохлада оборвала мои размышления. Я встал и подбросил в костер сушняку.

Наступила по-летнему теплая ночь. На северо-западе смутно белело небо. Но так длилось недолго. Когда оно потемнело, неожиданно появилась яркая капля Венеры. Она дрожала и лучилась над огромным заснувшим краем. Левее и выше ее разметалось широкое созвездие Льва.

Наконец, сон одолел меня. Сколько он длился, не знаю. Разбудил меня Чамбор. Вглядываясь в ночную темень, он зло рычал, а потом с лаем бросился от костра. Я тут же схватил ружье и приготовился встретить непрошенного гостя. Но шли секунды, а никого не было, лишь злобный лай и рычание собаки нарушало покой заснувшего леса. Так прошло несколько минут, длинных, как сутки, по вот кто-то неведомый крепко выругался, а потом закричал. В этот момент я вскинул ружье, нажал на спуск, раздался выстрел, а потом, дробясь, рассыпался по лесу, разрывая ночную тишину громкими перекатами.

Когда эхо смолкло, послышался дробный стук от сапог убегающего человека. Вскоре явился Чамбор. В свете пылающего костра его глаза отражали гнев и злобу. Подойдя ко мне, он завилял прутом и положил на землю какой-то предмет. Это был финский нож с рукояткой в серебряной оправе. Поняв случившееся, я с беспокойством осмотрел собаку. Но на ней не только ранения или ушибов, но не было даже царапин. Я был счастлив от удачи и ласкал прижавшегося ко мне пса, а он лизал мне руки и добро скалил крепкие зубы…

Остаток ночи прошел без сна. А чуть рассвело, я пошел в соседнюю деревню и рассказал о случившемся. Собравшиеся сочувствовали мне, а на Чамбора смотрели, как на героя. Когда я показал нож, дотошные ребята тут же назвали его владельца. Им оказался рыжий пастух. Дальше все пошло своим чередом. Сельский милиционер арестовал пастуха. У него была прокушена рука, а на месте ночного происшествия нашли железную трость. Она принадлежала дружку пастуха. Его тоже задержали. На следствии под тяжестью улик оказалось, что пастух был беглым преступником. Жил под чужими документами. На привале у костра он хотел порешить меня и воспользоваться ружьем. Потом было установлено, что волки, таскавшие из стада баранов, — ширма. На самом деле их воровал пастух со своим дружком. Когда следствие было закопчено, пастух с присущей бандитам развязностью рассказал о схватке с собакой. Ночью Чамбор, заслышав крадущихся к костру преступников, бросился на них. Первым за ногу схватил пастуха. Не выпуская его он, видимо, пытался подтащить рыжего бандита к костру. Его дружок хотел выручить ворюгу. Не решившись вплотную подойти к собаке, он бросил в Чамбора железную трость, но промахнулся. В этот момент рыжий бандит решил финкой нанести удар собаке. Но когда он занес руку, Чамбор схватил за нее преступника. Из прокушенной руки пастуха финка выпала… Вот в этот момент и раздался мой выстрел, перепугавший бандитов. Отделавшись от собаки, они пустились бежать, забыв об оставленной улике — ноже.

После этого случая я продолжал навещать полюбившиеся мне места, но больше здесь в лесу не ночевал и не из-за боязни, нет, а осталось что-то неприятное… Взяв зорю, мы с Чамбором обычно шли на водяную мельницу и там находили приют у доброго мельника Изота.

Влюбленность

В этот край Кирсанов наезжал в поисках впечатлений и натуры для будущих картин. Художник любил широкое раздолье лесного моря и после перенесенной болезни, часто общаясь с природой, чувствовал — тело наливалось силой.Сегодня Кирсанов прибыл на лесной полустанок с ранним поездом, чтобы вовремя успеть в излюбленные заячьи места. Отшагав километров десять от полустанка, он спустил с поводка любимицу Вислу, оправил снаряжение и, вложив в безкурковку патроны, для азарта гончей потрубил в охотничий рог. Певучие звуки рога эхом отозвались в лесных далях, а Висла, почувствовав волю, галопом ушла в полаз.

Кирсанов любил охоту с гончей. Ему нравилась рыдающая песня собаки, постоянное движение за гонным зверем и трепетно страстное ожидание зверя.

Поднявшись на взлобок лесного холма, художник залюбовался осенним пейзажем. Лес горел буйством красок, а в сизой дымке, где-то далеко, густой зеленью темнели хвойные боры, ширились голубые дали, они манили художника к себе, наполняли его душу смутными обещаниями.

Зачарованным взглядом ловил Кирсанов краски осенней природы, чтобы потом перенести их на полотна картин. Очнулся он лишь тогда, когда совсем близко услышал голос Вислы. Обуреваемый охотничьей страстью, он заспешил на лаз зверя, чтобы перехватить его, но не успел. Заяц оказался матерый, шел резво.

Поединок собаки и зверя продолжался долго. Наконец, на большом ходу заяц пересек овраг и вышел на художника. Прозвучал выстрел, и счастливый охотник побежал к упавшему зверю. Через минуту-две подбежала Висла. Она выжидающе смотрела на хозяина, требуя от добытого зверя свою долю. Кирсанов отпозанчил переднюю лапу зайца и отдал собаке.

Висла торопливо хрустнула позанком и опять ушла в полаз.

Подвязав зайца, Кирсанов заспешил в объятья лесных далей, и чем глубже он уходил, тем становились они шире и таинственнее. Пересекая березовую рощу, художник услышал несколько собачьих взлаев. «Это она по залегшему зверю», — подумал он и направился к собаке на помощь. Но добор оказался коротким, и вскоре осенний лес наполнился лаем гончей, а в стороне, через лесную поляну рыжим пламенем мелькнул уходивший зверь.

Старая лисица ходила широко, и голос Вислы то пропадал, то появлялся вновь. Охотник применял весь свой опыт, чтобы перехватить зверя, но это не удавалось. А время шло, и в жаркой погоне за рыжей красавицей он не заметил, как густой толпой сгрудились тучи. Солнца уже не было. Воздух становился сырым, а бездомный ветер гудел в вершинах деревьев, и вскоре хлынул дождь. Надо было немедленно прекратить охоту и где-то укрыться, и Кирсанов начал трубить в рог, голосом звать Вислу, потом стрелять из ружья, но дождь и ветер заглушали эти звуки, на которые, обычно, собака тут же приходила.

Промучившись несколько часов в поисках любимицы и промокнув до нитки, художник пошел на полустанок в надежде, что Висла, стеряв зверя, может прийти туда. Настала ночь, когда уставший и продрогший Кирсанов пришел к полустанку, но собаки здесь не оказалось, да и никто из железнодорожных служащих не видел ее.

С последним поездом художник уехал домой, чтобы утром вновь вернуться к месту охоты и продолжать поиски собаки.

…Художник открыл альбом и нашел фотографию, на которой был изображен малыш у миски с молоком. И он вспомнил, как долго уговаривал своего приятеля Рощина уступить щенка. Как принес эту малышку домой. Как радовался этому приобретению, а потом не знал какую же дать малышу кличку? Наконец, он решил назвать щенка Вислой — в память о минувших днях войны, когда в тяжелых боях за Варшаву при переправе через реку Вислу он получил тяжелое ранение.

Согревшемуся теплом жарко горевших в печи дров, Кирсанову представились первые выезды на охоту со своей воспитанницей. Из тысячи лесных запахов — травы, цветов, земли, грибной и лиственной прели — она находила нужный, раздражающий чутье — запах звериного следа и настойчиво разбиралась в нем. А разобравшись, начинала лаять во всю силу своих легких и спешить в погоню за зверем. Вначале ее голос был глухой, отрывистый, или, как говорят охотники, немузыкальный. Но вскоре он изменился, становился певучим.

Так в тревоге за собаку прошла ночь, а утром Кирсанов прибыл в места вчерашней охоты.

…Умытый дождем лес казался веселым. От земли, насыщенной влагой, шел туман, а солнце точно играло в прятки: то появляясь, то скрываясь в заоблачной дали. Но, как и вчера, поиски собаки оказались безуспешными, и, переживая тревогу за своего друга, художник с тяжелым чувством возвращался домой.

Старая, не раз побывавшая в переделках лисица вначале ходила на широких кругах, но, чувствуя настойчивое преследование собаки, пошла по прямой, через лесные дебри и топкие болота, чтобы как-то отделаться от опасности. Висла долго держала след зверя, но когда потоки дождя смыли их — погоня прекратилась. Оставшись одна, она чутко вслушивалась, ожидая позывные хозяина. Но шум дождя и завывание ветра заглушали все. Не услышав позывных, собака пыталась найти следы хозяина. Ведь так не раз случалось, когда ощущая знакомый запах, оставленный на земле, она разыскивала его, но сейчас ее попытки оказались напрасными.

Сгущались сумерки, а дождь и ветер не унимались. Места, где оказалась собака, были ей незнакомы, и тут она, почувствовав беззащитность и страх, жалобно завыла. Сколько бы так продолжалось почем знать, но набежавший ураган с корнем вырвал стоявшее вблизи дерево и, падая, оно ушибло лапу собаке. Перепугавшись, Висла бросилась бежать, ища укрытия, и лишь на лужайке, в зарослях молодых елок спряталась. Здесь было тише, а густая хвоя защищала от дождя.

Вскоре навалилась угрюмая ночь. Собаку мучил голод, болела ушибленная нога, и она, свернувшись в клубок, чутко прислушивалась, как грохотал ветер, свирепствовал дождь. Она лежала неподвижно, вспоминала свою прожитую с хозяином жизнь. Все тревоги и радости. В минуты забытья, как живой, являлся Кирсанов и прогонял сон. У нее возникало желание бежать на поиски любимого человека.

К утру от бури остался лишь свежий ветер. Небо очистилось от туч. Заря широко разливалась малиновым светом, и свет этот постепенно гнал ночные тени. И вдруг чуткий слух Вислы уловил далекие, знакомые звуки. Это были гудки паровоза. Она с трудом вылезла из своего укрытия. Окоченевшие мускулы плохо слушались. Ноги затекли и не держали тело. Пришлось сначала тренировать их, потом, приседая, разминать застывшее тело, а когда мускулы отошли, она направилась в сторону знакомых звуков. Ей хотелось скорей достичь желанной цели, но ушибленная лапа болела. Пришлось скакать на трех ногах.

Станция, на которую пришла Висла, оказалась незнакомой. Всюду сновали люди, и, казалось, что они не замечают ее присутствия. Они ожидали прибытия поезда, а когда он прибыл, все устремились на посадку. И Висла, по неизвестным нам элементам собачьего разума, решила, что попутный этот поезд — ее. Незаметно вскочила на площадку вагона, а через открытую дверь проскользнула в вагон и, как всегда, забралась под сиденье. На ее счастье пассажиров в вагоне почти не было, и посадка собаки прошла без приключений. Но когда поезд тронулся, сиденье, под которым лежала Висла, занял какой-то человек. Кто это — враг или друг — думала Висла. Но человек нечаянно носком ботинка наступил на больную лапу безбилетного пассажира. От боли собака взвизгнула, от страха сжалась в комок, ожидая: что-то будет? А человек вместо ругательств нагнулся и начал рассматривать ее. И тут встретились испуганные глаза собаки и удивленные — человека. И человек, признав в пассажирке знакомое существо, весело рассмеялся, а собака от радости заскулила. Так они узнали друг друга. Ведь это была проводница в вагоне, в котором не раз ездила на охоту Висла.

— Ах ты, негодница! — ласково сказала проводница. — Вот ведь ты где, а хозяин-то измучился, искавши тебя. Она достала из сумки ломоть хлеба и принялась кормить проголодавшуюся собаку.

На своей станции Висла рассталась с хозяйкой вагона и без приключений пришла домой. Все здесь было свое, родное, и, сознавая, что волнения кончились, она как-то сразу почувствовала невероятную усталость. Хотелось забраться в будку и заснуть. Но она сознавала, что так поступить нельзя. Надо предупредить хозяина, что вернулась, и она пошла к двери квартиры и, как всегда, весело залаяла. Но на этот раз друг ее не отозвался. Напомнив о себе еще несколько раз и не добившись ответа, она забралась в будку и крепко заснула.

Измучившись и потеряв надежду на успех, Кирсанов с невеселым чувством возвращался домой. Тревога за свою любимицу мучила его, и он мысленно выдвигал вариант за вариантом, чтобы добиться успеха в розыске Вислы. Иногда ему представлялось, что поиски ничего не дадут, что лисица увела собаку в незнакомые дали, и в лесных дебрях она заблудилась или застряла в непроходимых топях. Чтобы как-то успокоить себя, он вспомнил былые охоты и случаи, когда Висла, увязавшись за зверем, пропадала, но потом, попав на его след, неожиданно появлялась. «Ведь если вчерашний след был смыт дождем, — мысленно рассуждал художник, — то сегодняшний она должна причуять и следом прийти к полустанку. А там ее подвяжут знакомые». Он об этом договорился.

Но волнения не покидали Кирсанова. С гнетущим чувством он вошел во двор своего дома и здесь заметил то, что вызвало прилив глубокой радости. Старый соседский гусь — приятель Вислы — сидел у будки собаки и тихо о чем-то бормотал. Ведь такого в отсутствие Вислы никогда не бывало. Обычно, когда будка была пустой, гусь не появлялся у собачьего домика или забирался внутрь его. И художник, волнуясь, заглянул в будку. Там была собака. Свернувшись клубком, она крепко спала.

— Висла, дорогая, жива! — закричал хозяин, а собака, не спуская с него глаз, махала хвостом и восторженно завизжала.

…Вечерело. За широкой рекой медленно угасала заря. Небо украсилось золотыми брызгами созвездий, точно там, в беспредельной дали, готовилось великое торжество в честь влюбленных.

В Северном море

Теперь уж не назовешь его Юркой. Он здорово возмужал, был покрыт загаром всех континентов. Полюбившаяся профессия моряка позволила ему побывать в Ванкувере и Сан-Франциско. Он не раз держал путь в Европу через Гонконг и Сингапур. Ему приходилось встречать корабли, потрепанные бурями и штормами морей и океанов. Он давно познакомился с крупными портами многих материков, а последние годы ходил на рыболовном траулере и побывал почти на всех промыслах мирового океана. Но родная земля всегда манила к себе, и, лишаясь ее надолго, он томился и скучал по родине, по близким.

— Ведь вдали от них человек сильнее чувствует к ним притяжение, — говорил Юрий. — Все штормы и схватки со стихией отступают перед сознанием, что есть на свете родной берег, родная земля, на которой тебя ждут. Ничто нельзя сравнить с чувством возвращения, чтобы вновь увидеть мать, отца, обнять их и привольно, как в детские годы, ходить по лесам, дышать родным воздухом.

…Он только что вернулся из своих странствий и собрался с нами на охоту. Ему хотелось прокоротать весеннюю ночь у костра, послушать нетронутую тишину застывшего леса.

И вот мы на берегу Лахости. Сгущаются сумерки, горит костер, бросая причудливые тени. Юрий, затянувшись трубкой, рассказывает медленно;

— Вспоминается мне Мадагаскар. Не раз приходилось стоять там в порту. Трудно представить, друзья, наступающие там сумерки. Бледная в порту вода. Громады перемещающихся кучевых облаков на просторном перламутровом небе и звезды, устремившись в морскую глубь, а оттуда — отражение их двойников, но в более слабом сиянии. Привлекательна там природа, но простой народ не замечает ее красоты. Нужда, лишения, изнурительный труд, — вот удел тружеников в том мире.

— В погожие дни, други мои, — говорил моряк, — в безбрежных просторах встречаются удивительные явления. Однажды мы шли в восточной части Карского моря и вдруг матрос кричит: «Прямо по носу корабль!»

«Что такое привиделось ему?» — подумал я. На самом деле, виднелась какая-то причудливая громада, но при малейшем отклонении нашего судна от курса, громада меняла очертания, а вскоре совершенно исчезла. Это был мираж, — пояснил Юрий. — Он встречался в разных формах и постоянно пугает новичков, впервые увидевших такие причуды.

— Сколько бывает радостей, — вспоминал Юрий, — когда кому-нибудь из членов экипажа пришлет невеста или сообразительная жена в письме засушенные лепестки полевого цветка или майскую бабочку. Тут уж знай, — говорил рассказчик, — что амулет этот обязательно побывает в жесткой руке каждого моряка.

Но особое душевное волнение приносят нам птицы. Ведь во время перелетов они часто терпят беды. То их застигают штормы и бури, то они выбиваются из сил от длительного полета, и тогда спасенье им — повстречавшийся корабль. Мне, — продолжал Юрий, — не раз приходилось видеть, как в таких случаях птицы спускались на палубу кораблей, на которых я плавал. Я не помню случая, чтобы кто-то из моряков поднял руку на попавших в беду птиц. А когда утихала стихия и окрепшие птицы покидали судно, мы с грустью провожали их, желали счастья, а если это было время, близкое к нашей русской весне, и птицы летели на родину, мы просили их передать земной поклон России.

…Моряк некоторое время раскуривал от уголька трубку, потом бережно взял маленький, зеленый ершик лапника.

— Вот еловая ветка, — сказал Юрий. — Кажется, что особенного, но она напомнила мне редкий случай, и тоже связанный с земным притяжением…

— Шли мы тогда вблизи тропиков, где о новогодних морозах и речи не может быть. Наоборот, южный циклон принес страшный ливень, но несмотря на это, экипаж готовился к встрече Нового года. На белоснежной скатерти теснились всевозможные яства, виднелись соблазнительные этикетки на темных бутылках, но моряки грустили. Грустили, потому что на этот раз не будет в кают-компании традиционной елки. Не будет связи с родной землей. И вдруг радость! Около двенадцати часов ночи по московскому, появляется к столу капитан и несет маленькую ветку зеленой красавицы. Восторгам не было предела, — говорил моряк. — Ведь всем казалось, что маленькая веточка принесла в кают-компанию запахи родного леса.

— А все оказалось вот как: наш все предвидевший капитан с трудом добыл эту еловую ветку у моряков плавбазы при сдаче с траулера улова.

— Да-а-а, занятно все у вас получается, — протянул старый егерь Николай Сергеевич, слушая рассказы сына. — Интересный вы народ — моряки. Любите природу, родную землю, и, глядя на Юрия добрыми глазами, попросил рассказать еще что-нибудь, добавив, что дома он собеседник плохой, да без сказов как бы не проспать тока.

Выполняя просьбу отца, моряк продолжал:

— Однажды мы шли «мелководьем», и вдруг приборы показали, что рядом большой косяк рыбы. Пустили трал и видим, как из крупных его ячей свободно выскальзывает какая-то рыбешка, и чайки с криком падая на воду, подбирают ее. Выяснилось, что это был косяк мелкой рыбы. Раздосадованный неудачей, штурман велел оставшееся от улова отдать на кухню повару. Но пока суть да дело — рыба с палубы исчезла. Оказывается, свежий уек пахнет огурцами и моряки растащили его по каютам.

Услышав такое, Николай Сергеевич с упреком посмотрел на сына и недовольно заметил: а вчера настоящего огурца не отведал и этим обидел мать!

— Виноват, батя! — отозвался Юрий, продолжая прерванный рассказ. — Нет, пожалуй, корабля, на котором не было бы животных, особенно собак, пускай беспородных дворняжек, но и они становятся верными друзьями матросов.

— На нашем траулере, — говорил Юрий, — долго жил скворец, оставшийся из-за перебитого крыла. Это был такой затейник, что научился произносить некоторые слова. Жил журавль, пока не срослась нога и пока не повстречал сородичей, но собаки не было до случая, о котором расскажу.

Шли мы тогда Средиземным морем, где-то за островом Крит. Лил дождь, видимость была плохая, да еще штормило, и вдруг в трех-четырех милях обозначилось чье-то судно. Но прошли считанные минуты, и судно вдруг исчезло. Последовал сигнал тревоги, скорость увеличили, но, когда прибыли к месту крушения, обнаружили лишь плавающие остатки от потонувшего корабля. Стали всматриваться вокруг и увидели в полумиле единственную шлюпку, а в ней собаку. Она смотрела в нашу сторону и призывно выла. Ее мы тут же сияли, а по шлюпке установили, что погибший корабль имел название «Рем». Потом выяснилось, — говорил Юрий, — что спасенная собака была очень породная, кофейного окраса — мюстерленд — у нас их мало. В память о погибшем судне, с согласия всей братвы, кличку псу присвоили Рем. Первоначально он не реагировал на эту кличку, как и вообще не понимал слов на русском языке. Но пес был любознательный, очень ласковый. С первых дней он тыкался носом и обнюхивал новых хозяев. Возможно, таким приемом, — говорил рассказчик, — он пытался обнаружить старых друзей, и не могло быть сомнения, что о них он скучал.

— На нашем траулере, — продолжал Юрий, — в составе команды было 98 человек и из них 97, включая капитана и его помощников, все любили и баловали четвероногого друга, но нашелся один матрос, с которым Рем не сжился. Матрос этот при возможности пинал собаку, а та, обладая характером настойчивым и далеко не пугливым, рычала на него, а однажды порвала штаны.

— Сколько раз, — вспоминал Юрин, — вся братва просила этого матроса изменить отношение к общему любимцу, завоевать его расположение, но человечишко этот был никудышный, советам товарищей не следовал. И вот однажды, когда мы находились в Северном море, зимой, вдруг ночью тревога: «Человек за бортом!» Судно тут же развернули, включили прожекторы и на волнах обнаружили Рема.

— С великим трудом-мы спасли тогда нашего любимца, — вспоминал моряк, но после этого вся братва возненавидела того матроса. Ведь это он швырнул за борт собаку. А вскоре судовой комитет возбудил ходатайство перед капитаном: списать его с судна.

— После такого эпизода, — продолжал Юрий, — Рем плавал с нами по безбрежным просторам морей и океанов. Был постоянным спутником матросов на стоянках в портах. Научился понимать русский язык, запомнил навсегда свою кличку, любил всех членов команды, но особенное предпочтение отдавал стармеху Сидоренко, человеку пожилому и очень добропорядочному. Казалось, что они не могут прожить друг без друга. И мы порой, по секрету от стармеха говорили: как он по возрасту уйдет на берег без Рема? Но оказалось, что не таким человеком был Сидоренко, чтобы уйти без любимой собаки. Уехал Сидоренко с Ремом к себе на Украину.

…На востоке уже побледнело небо, звезды теряли яркость, и мы засобирались на ток.

Всегда вдвоем

По городу о нем ходили разные слухи. Одни уверяли, что видели его на речном вокзале, стало быть, предполагали, что он сбежал с парохода. Другие опровергали это и заявляли, что он отстал от поезда. Но как первые, так и вторые толком не знали, откуда он взялся. А он появлялся в разных районах города, никому не навязывался, никому не хотел подчиняться. Всех считал чужими. Он был независим и свободен.

По внешним признакам и манере держаться ему было не более полутора лет. Но благодаря крупному росту и мощному сложению, казался старше.

Окрас у него был серый, с плотным шерстным покровом, а голова на мускулистой шее с крепкими челюстями и стоячими ушами говорили о сходстве с волком. И если верить исследователям, что в собаках такого типа есть кровь индийского волка, то можно согласиться, что наши восточно-европейские овчарки являются их отдаленными потомками. Одно бесспорно, что родился этот пришлый красивый пес от кровных производителей, у какого-то любителя овчарок этого типа. А в общем-то, о его прошлом можно было лишь догадываться. Но было ясно, что на свет он появился также, как сотни лет назад появлялись его дальние предки: слепым, немощным и неуклюжим. Сердобольная мать тут же облизала его, а потом осторожно взяла губами и положила к теплому животу, не освободившемуся еще от других щенков. И по закону, дарованному природой, она и в будущем уделяла своему первенцу больше заботы, и, вероятно, потому он вырос такой могучий и крупный. А сейчас, пока он привыкал к новому, неизвестному, появилось еще пять братьев и сестер. Эти малыши, как и он, пробовали скулить, карабкались друг на друга, перевертывались вверх голыми животами, но скоро эта бестолковая возня прекратилась, и каждый малыш нашел свой сосок и затих. Тишина нарушалась лишь чмоканьем и напряженным сопением да тяжелыми вздохами матери.

Когда минуло две недели, у щенков открылись глаза, и тут им представился новый, неведомый мир и все, что окружало их, казалось незнакомым и таинственным.

В месячном возрасте у первенца появился хозяин. И сейчас это маленькое существо лишилось самого дорогого — матери, сестер и братьев, в компании с которыми жизнь была веселей. Оказавшись в чужом доме, он скулил, пытался плакать, надеясь, что его поймут и вернут обратно, но так не получилось, и через три-четыре дня малыш смирился, а вскоре забыл и мать, и всех однопометников, и начал привыкать к людям, приютившим его.

А люди эти приучали к режиму, к вежливости.

Хозяин его, агроном по специальности, Сергей Иванович, был человек занятый, но питомцу своему уделял много внимания. И когда щенку исполнилось три месяца, он хорошо знал кличку, был приучен к ошейнику и поводку. По команде подходил к хозяину и шел на место, а еще спустя какое-то время, он хорошо носил поноску, плавал, охранял предметы, ползал, брал барьеры и недоверчиво относился к чужим. Наука, необходимая для служебной собаки, давалась ему легко, а хозяин постоянно относился к ученику ласково, не применял методов принуждения и всегда поощрял лакомствами.

Так шли дни, месяцы, трудно сказать, но неожиданно случилось то, что изменило жизнь молодой собаки.

Расстроенное здоровье агронома очень ухудшилось, и он вынужден был лечь в больницу на длительное лечение. Оставшаяся в квартире агронома престарелая мать не в состоянии была ухаживать за собакой, и ее решили на время болезни Сергея Ивановича отправить в одно из отделений совхоза.

Так, по воле сложившихся обстоятельств, он вынужден был оставить дом и людей, с которыми сжился и которым был безгранично предан. Вскоре за ним приехал незнакомый человек и местным пароходом увез на новое место жительства. Здесь его поместили на веранде большого дома. Управляющий отделением никогда не имел собак, был к ним равнодушен и относился к новому жильцу, как к вещи, которую временно у него поместили. Кормили пса хорошо, ничего от него не требовали, ни к чему не принуждали, но собака не видела человеческой ласки, не слышала доброго слова, не испытывала сердечной радости, и тоска по близкому человеку, дому, где она выросла — не оставляла ее.

С веранды хорошо была видна речная пристань. К ней приходили и уходили большие и маленькие пароходы. Проплывали огромные баржи, буксиры тяжело тащили длинные плоты леса. Оттуда слышались крики людей, а временами широко лилась раздольная волжская песня. Там была полнокровная жизнь, и она возбуждала собаку, манила к себе.

Однажды, когда в доме никого не было, а окно на веранде оказалось открытым, она решила бежать от надоевшего тоскливого житья к своим хозяевам, которым она преданно служила и от которых видела ласку. Без труда выбравшись из дома, она оказалась на пристани, у которой под разгрузкой стоял большой пароход. Незамеченным проскользнув на него и трусливо озираясь, пес остался у борта нижней палубы. Кругом беспорядочно сновали люди, матросы команды таскали груз, и никто не обращал внимания на безбилетного пассажира. Это в какой-то мере обрадовало его. Пропала боязнь, а близость встречи с любимыми людьми радовала собачье сердце. Разгрузка парохода вскоре закончилась, и он немедля отвалил. Казалось, все идет хорошо, но собака не знала, да и не могла знать, что судно это транзитное, на промежуточных пристанях не останавливается, да и идет не вниз, а вверх.

Так шло время, но оно было куда больше, чем тогда, когда пес ехал в отделение совхоза. Это стало тревожить собаку, да и запахи здесь были какие-то другие. Пахло соленой рыбой, а из утробы машинного отделения шел сладкий пар. И она стала волноваться, но что предпринять, как исправить ошибку — не знала. Это мог сделать человек, но здесь среди этой массы людей все были чужие.

Кое-кто из пассажиров, увидев одинокую овчарку прекрасного сложения, не прочь были завладеть ею, и некоторые пытались это сделать, но оскал зубов и злобное рычание заставляли таких любителей чужого отказаться от такой затеи.

После нескольких часов езды, изрядно утомивших собаку, пароход причалил к пристани чужого города. Пассажиры заспешили на берег, но она не знала, как поступить? И тут за нее решил это появившийся со шваброй матрос. Он громкой руганью и угрозами прогнал с парохода пса.

Вот так, по воле случайности, которую я выявил спустя годы, овчарка оказалась в нашем городе, где у нее не было друзей, а враги встречались на каждом шагу. Первую ночь незадачливый путешественник провел на набережной среди штабелей резиновых шин, бочек с красками, ящиков и всевозможных тюков. А когда настало утро, оно принесло новые заботы. Собака чувствовала голод, одиночество, оторванность от крова и близких людей. Вспомнив все это, сердце пса сжалось от тоски и, задрав кверху голову, он заплакал длинно и тоскливо, и, наверное, это делал так, как это делали его далекие предки, столкнувшиеся с бедой и беззащитностью. И казалось, в такую минуту к нему должен прийти человек, которому собака служит века. Прийти и оказать помощь, но все получалось по-иному. Поблизости от него оказались два подвыпивших парня, и они начали ради забавы забрасывать собаку камнями.

Последующие дни для него были похожи один на другой. Это поиски корма на помойках и свалках. Драка с собаками, такими же бездомными, как он. Тумаки от юнцов со злыми сердцами и ночевки под забором или на реке под лодкой. Через несколько дней бездомной жизни, от красивой внешности собаки ничего не осталось. Пес исхудал, вымазался грязью, в скатавшейся шерсти запутались репьи.

Но надо сказать, что не все встречающие его люди были бессердечны. Многие сочувствовали бездомной собаке. Одни пытались дать корм, другие намеревались взять в дом, приютить. Но он уже потерял веру в человеческую доброту и молчаливо уклонялся от всякой помощи.

Однажды, бесцельно скитаясь по берегу реки, он оказался на окраине города. День клонился к концу, на смену ему приближался вечер с огненным морем заката. Вскоре необыкновенное сияние пламени охватило полнеба, расплескалось по спокойной шири реки и алым блеском отразилось в вершинах деревьев заречной дали. И тут пес увидел человека, занятого каким-то делом. А человек удобно сидел на складном стуле перед мольбертом и на полотно наносил краски заката. Это был художник Петров, ученик нашего современника, знаменитого пейзажиста.

Мы не знаем, какая сила побудила пса остановиться вблизи художника. Он не рассчитывал на ласку, да и забыл о ней. Скорее всего одинокая жизнь пса, превратившегося в бездомного бродягу, становилась ей нестерпимой, и сейчас, жертвуя свободой и независимостью, она решила хотя бы несколько минут провести в обществе человека. А человек, занятый подбором красок, пылающей пожаром зарей, некоторое время не замечал присутствия пришельца, а когда заметил, положил в ящик кисти и краски, потом достал из кармана две конфеты и жестом руки позвал собаку к себе. Но на этот призыв пес не отозвался. Он не ушел, но и не знал, как поступить. Инстинктом, которым наградила его природа, пес чувствовал доброту, с которой обратился к нему этот человек, держа в руке конфету, но жестокости, перенесенные им за время скитаний, научили его опасаться людей, и это вынуждало его на какое-то время бояться этого человека. Но когда художник ласковым голосом вторично позвал его, назвав дружком и попросив не бояться, на этот раз пес смело подошел к нему. Из протянутой руки вежливо принял лакомство.

Опустив вторую конфету себе в рот, освободившуюся руку художник положил на голову собаки и начал ее ласкать. С этой минуты они стали друзьями на долгие годы.

Пес был голодный и грязный и, придя с ним домой, художник с помощью жены вымыл его, а потом накормил и уложил на подстилку в углу прихожей.

Никто не возражал в доме художника против нового жильца. Все члены семьи любили животных, а Миша — сынишка художника — не чаял в собаке души. Ведь ему давно хотелось иметь овчарку и, подражая взрослым, ходить с ней на прогулки.

Художник Петров был моим старым приятелем и как-то при встрече пригласил меня посмотреть новую, хотя и незаконченную картину, да и заодно дать оценку, поселившемуся у него четвероногому жильцу. В назначенное время я приехал. Встретил меня сам хозяин и красивый, но неприветливый пес-овчарка восточно-европейской породы. Историю появления овчарки в доме художника я уже знал, а сейчас Петров сокрушался, что не знает его клички.

— Вот ведь беда какая, — говорил он. — Я назвал псу десятки кличек, а он ни на одну не реагирует.

Посочувствовав художнику, я обещал принести большой перечень кличек служебных собак, ведь, возможно, какая-либо кличка окажется его пса. Но сделать это не пришлось, и вот почему.

Мы перешли в обширную мастерскую художника, где среди множества всевозможных пейзажей и зарисовок, на мольберте находилось полотно, закрытое куском белой материи. Приблизившись, Петров отбросил покрывало и перед нами предстала пленительная картина вечернего заката. Восторгаясь увиденным, я вскрикнул:

— Какой чудесный закат!

Находившаяся с нами собака завизжала от счастья и прижалась ко мне.

А потом она прыгала от восторга, лизала мои и хозяина руки, и нам была приятна ее радость, ведь она вновь услыхала то, к чему ее приучали с первых занятий.

Так случайно мы узнали кличку замечательной овчарки. Ведь покажется странным, что собаки, еще в щенячьем возрасте отнятые из гнезда, вскоре забывают мать, братьев и сестер, а вот присвоенную кличку сохраняют на всю жизнь. Так и приемыш художника Петрова не реагировал на клички, которые не принадлежали ему, а вот упоминание о закате взволновало его и это потому, что Закат была его кличка.

К новым хозяевам и их дому Закат быстро привык, и художник не замечал, чтобы он грустил о людях, которые его растили. Возможно, он прятал свою грусть в тайниках души, когда что-либо возвращало его в прошлое. А может, в минувших страданиях он обвинял прежнего хозяина, что тот в трудную минуту позабыл о нем, не пришел на помощь. А в общем, это сложный психологический процесс и пока нерешенный. Однако одно понятно, что новые хозяева спасли его от лишений и голода, и за это он полюбил их. Но особая дружба установилась у Заката с Мишей. С разрешения старших пес часто провожал Мишу в школу, носил его сумку, а иногда приходил встречать и терпеливо ждал у входа в школу появления мальчика.

Вскоре он освоил роль почтальона. А началось с того, что Миша посылал с собакой записки домой о благополучном прибытии в школу. Закат всегда исправно их доставлял. Потом такие же записки посылал с собакой отец сыну, чтобы тот, идя из школы, не задерживался в пути.

На следующее лето художник переехал с семьей на дачу в живописную деревеньку, расположенную на противоположном берегу реки. И тогда обязанности почтальона у Заката стали более значительными, и вот почему: художник часто уходил в природу на поиски натуры, а Закат сопровождал его. И если натура была найдена, и художник переносил ее в альбом или на полотно, и время возвращения затягивалось, Закату вручалась об этом записка. И он всякий раз исправно приносил ее на дачу, разыскивал хозяйку и своим холодным носом тыкал ей в руку, а та, как должное, принимала записку. Но были случаи, когда художник уходил в природу один и вскоре по каким-либо непредвиденным обстоятельствам требовался дома, то и тут выручал Закат. Находил он хозяина по следу, запах которого безошибочно отличал среди других запахов.

Так практикуя Заката на работе связного, Петров и не подозревал тогда, что эта практика пригодится собаке на войне.

В это лето Мише исполнилось двенадцать лет и на правах подростка он часто выполнял разные поручения старших и больше с помощью Заката.

Так, отправляясь в город за мелкими покупками, мальчик всегда брал с собой Заката. Это было гарантией, что Мишу никто не обидит, а если закупленные предметы утруждали мальчика тяжестью, то Миша разделял их на две части и одну из них несла собака. Но однажды, во время такой же поездки Закат проявил себя как истинный друг человека, и не будь его, Миша мог погибнуть. А случилось вот что: возвращаясь домой, мальчик и собака сели на перегруженный донельзя местный катер. Ни капитан парохода, ни члены команды, очевидно, не придали значения такому нарушению. А случилось, что из-за этого в десяти километрах от города катер потерпел крушение. Накренившись на один бок, он начал погружаться в воду. К счастью, Миша с Закатом находились на верхней палубе, но и здесь опасность была очевидной, хотя Миша и умел плавать и правый берег находился от места крушения в каких-то ста метрах. Началась паника. Все ринулись в ближнюю сторону, среди пассажиров были люди, не умеющие держаться на воде. Они беспорядочно цеплялись за пловцов.

В такой обстановке Миша растерялся, заплакал, не знал, что делать. Собака, видя такое, потянула Мишу к борту парохода, находившемуся в стороне дальнего берега, то есть туда, где путь был свободен, и там, где была их деревня. Дрожа от страха, парнишка крепко ухватился за ошейник собаки правой рукой, а когда вернулось чувство уверенности, Миша левой свободной рукой, как веслом, загребал воду.

И если бы кто-нибудь посмотрел с высокого берега в сторону пловцов, то прежде всего увидел бы высокоподнятую собачью голову со стоячими ушами, а рядом с ней державшегося на воде мальчика.

Так Миша и Закат достигли берега, и оба пережили большую радость, собираясь в путь к своей даче. Но вдруг мальчик и собака услышала крик о помощи. Он слышался с середины реки. Там, напрягая последние силы, еле держалась девочка. Миша не задумываясь послал своего друга на помощь утопающей. Через какое-то время с помощью Заката девочка была спасена.

Прошли годы, спасенная собакой девочка стала учительницей, заимела семью и каждый раз, когда речь заходила о крушении речного трамвайчика, женщина со слезами благодарности вспоминала овчарку, хотя ее уже давно не было.

Настало трудное для нашей Родины лето 1941 года. Война изменила жизнь страны, она коснулась и семьи художника Петрова. Вскоре его призвали в армию вместе с собакой. В начале Петров служил в школе служебного собаководства инструктором. Здесь готовили собак для армии — санитаров, связистов, минеров. В этой школе восполнил свои знания и Закат, а потом хозяина вместе с ним откомандировали в общевойсковое соединение.

Теперь для них, как и для миллионов советских воинов, находившихся на фронтах, начались тяжелые испытания.

Однажды, где-то на полях Венгрии, подразделению, в котором они служили, было приказано выбить немцев с железнодорожной станции и удержать ее до прихода основных сил.

Утром следующего дня задание командования было выполнено. Немцы отступили с большими потерями, но через несколько часов они пополнили свои силы и обрушились на наше подразделение. Весь остаток дня и ночь шли тяжелые бои с непрерывно атакующим противником. К утру следующего дня плацдарм сократился. Таяли силы нашего подразделения, подходили к концу боеприпасы, для раненых не хватало медикаментов. После гибели радиста и выхода из строя рации связь с соединением прекратилась. Группа наших воинов оказалась в окружении. О том, чтобы послать кого-либо из людей в свое соединение — сообщить обстановку, не могло быть и речи. Вся местность простреливалась противником. И тут сержант Петров предложил послать своего питомца. Ведь Закат прекрасно ползал, и это могло маскировать его в высокой траве. Командир подразделения согласился с таким предложением и вскоре с донесением и схемой размещения нашей группы четвероногий связист направился в опасный путь. Он вначале ползком, а потом спорым галопом помчался по заданному пути. В донесении командир подразделения просил дать красную ракету, когда собака явится на место.

Сколько было волнений за ушедшего друга. Оставшиеся воины беспокоились за его жизнь и, кроме того, они боялись возможной неудачи связного. Ведь от этого зависела судьба окруженного врагами гарнизона.

Через полтора часа красная ракета была замечена нашими наблюдателями, а еще через такое же время с наступлением темноты прорвалась группа дивизионных разведчиков с радистом и рацией.

Вместе с ними возвратился и Закат, нагруженный необходимыми медикаментами. Но у собаки оказался раздробленным скакательный сустав задней ноги. Изнемогая от боли и слабея от потери крови, она с трудом добралась на трех ногах и, увидев такое, бойцы отнеслись к Закату как к боевому товарищу. Закату тут же оказали необходимую помощь и заставили лежать в надежном укрытии.

Вскоре связь с соединением была восстановлена. Командир дивизии благодарил бойцов и офицеров за выполнение задания и просил личный состав продержаться на сохранившемся плацдарме до утра.

Окончилась война. Много наших воинов не вернулось с поля боя, из числа вернувшихся многие были искалечены войной. И среди таких людей в нашем городе выделялся человек. Он шел, опираясь на толстую трость, и припадал на правую ногу. А рядом с ним шла крупная восточно-европейской породы собака-овчарка на трех ногах. Это были художник Петров и его друг Закат. Грудь художника украшали орденские колодки. Если бы собак награждали за боевые заслуги, как воинов, Закат наверняка получил награду.

На ячменном поле

Вооружившись вместительной корзинкой, я приехал в деревушку, привольно раскинувшуюся в северной части нашей области. Вокруг нее простиралось пестрое покрывало полей и лугов. В урожайные годы здесь росла уйма разных грибов — белых и подосиновиков, подберезовиков и моховиков, розовых волнушек и ядреных груздей, да всех и не перечислишь. Иногда грибное войско встречалось таким великим, что я не знал, кого же брать в плен.

В деревню эту я наезжал к знакомому зоотехнику. Сам хозяин, его жена и сынишка Андрейка были мне по душе. Всегда приветливые, они как-то располагали, к себе. Андрейка — отличник в школе — любил животных, птиц, и не чаял души в своем четвероногом друге — Тобике. Собаке исполнился год, она была крепкой, крупной, черного окраса с красными подпалинами, и по этим признакам я считал, что в Тобике есть крови гончих, хотя охотничьих инстинктов к зверю он не проявлял. Зато в семье, да и вообще в деревне Тобика любили за ласковый характер.

Сейчас, войдя в дом, я почувствовал, что-то неладное. У Андрейки были красные от слез глаза, а старшие чем-то озабочены. Такое поведение друзей меня встревожило, и я спросил о случившемся. Глава семьи рассказал историю, которая по ошибке могла привести к гибели Тобика, а в сердце Андрейки заронить ненависть к человеческой душе.

— Все получилось из-за кур, — сказал хозяин. — Десятка два их повадились на ячменное поле. Вначале они собирали зерно из рыхлой земли. Позднее травили всходы, а сейчас губили колос. Владелице куриного стада, старой колхознице не раз предлагали не допускать куриц на ячменное поле, но старуха мер не принимала, да и что она могла поделать с ними, разве поотрубать головы своим подопечным. Но вдруг куриное стадо стало уменьшаться. Хозяйка не досчитывалась то одной, а то и двух кур. Куда они девались — никто не знал. Но однажды, среди бела дня, — продолжал рассказчик, — в гуще ячменного поля случился куриный переполох. Птицы неистово кричали, взлетали с перепугу вверх, а некоторые что есть мочи бежали к деревне. Казалось, что кто-то их преследует, а на самом деле никого не было. Но в это время на полевой дороге, вблизи происшествия случайно оказался Тобик. Шум птиц вызвал у пса любопытство, и это приковало его на месте. Но, видимо, сообразив, что происходит что-то неладное, Тобик побежал домой. Случайным свидетелем происходившего оказалось женщина, слывшая сутягой и сплетницей. Не разобравшись в существе дела, она тут же направилась к владелице кур и обвинила в пропаже кур Тобика.

В этот день владелица не досчиталась двух куриц. Обыскали еще раз ячменное поле и, хотя погибших кур не нашли, а обнаружили лишь их перья, тем не менее старуха потребовала от хозяев Тобика уплаты за пару птиц. Не вступая в пререкания с ней, рассчитались, но слух о Тобике, как курином разбойнике обошел всю деревню. К Тобику стали относиться с подозрением, а то и с неприязнью. Вскоре аналогичный случай вновь повторился, но на этот раз зоотехник решил, что у денег глаз нет и бросать их без причины не захотел. Он попросил пострадавшую представить задавленных кур и лишь тогда обещал уплатить стоимость. На этой почве создались нетерпимые отношения. Старуха поносила владельца Тобика при каждом удобном случае, а тут еще, как на беду, не досчитались нескольких кур в другом дворе. Этот хозяин не просил уплаты за недостающих кур, а потребовал у зоотехника немедля уничтожить собаку и предупредил: если тот не сделает этого, то он сам с ней разделается.

Закончив на этом, рассказчик с горечью заметил:

— Вот так, старая дружба человека с собакой, установленная нашими древними предками, оказалась забытой, а появилась вражда и ненависть.

Случившееся Андрейка переживал тяжело. Он с горячностью молодого сердца отстаивал Тобика. Мальчишка считал, что к пропаже кур собака не причастна, что если отец и мать не могут защитить Тобика, то он пойдет просить помощи у директора школы.

Горе мальчугана мне было понятным. Ведь еще махоньким щенком подарил Тобика Андрейке школьный товарищ. Много радостных и тревожных дней доставил щенок своему другу. Какое парнишка испытывал горе, когда щенок болел, и как велика была радость, когда болезнь миновала. Любовь к собаке была настолько большой, что Андрейка много школьных завтраков потихоньку отдавал своему любимцу.

Разделяя тревогу друзей, я успокоил их, как мог, и мы с Андрейкой и Тобиком пошли в лес по грибы.

Охотники говорят, что в зимнюю пору лисицы мало живут в норах. Они ложатся спать на открытых местах, а защитой от холода им служит густая, пушистая шуба. Острый нюх охраняет зверей от опасности. Ну и что же, пускай будет так. Ведь в охотничьих рассказах иногда бывает и правда, в этом мы сейчас убедимся.

На полях, вблизи деревни, где жили мои знакомые, зимой появились две лисицы. Самка сиводушка и огненно-красный лис. В погожий день они подолгу мышковали, в сумерках охотились за русаками и серыми куропатками, а лежку для сна и отдыха звери выбрали на взлобке крутого поля. Надосказать, что охотников в этой местности не было, и никто на лисиц не обращал внимания. Так продолжалась их жизнь несколько месяцев, но в конце зимы, когда миновала пора любви, когда весна света ширилась с каждым днем, сиводушку донимала забота об устройстве своего дома. Инстинктом матери она чувствовала, что в эту весну у ней появятся детеныши, и сейчас, в поисках подходящего места для гнезда, она ежедневно по многу бегала, а красный лис, будучи верным своей подруге, неотлучно следовал за ней. Однажды, лазая по лесному яру, поросшему кустарником, они обнаружили покинутые барсучьи норы. Нор оказалось много и, наверное, все из-за какой-то лисицы. Любительница готового, она поселилась в одну из барсучьих нор и своей неопрятностью выжила барсуков. Они переселились рядом, а потом совсем покинули эти места. Сейчас, обследуя норы, сиводушка нашла все, что ей нужно, и звери, не жалея сил, стали приводить звериный дом в порядок: прокладывать дополнительные коридоры, устраивать на случай опасности запасные выходы, а когда жилье было готово, звери перестали появляться на полях. Добычу они подстерегали в лесу. Беляки, тетерева, рябчики, а иногда и глухари являлись их промыслом.

Весна разгоралась, набирала силу. На родину возвращались птицы, дышала земля и тогда сиводушка прогнала своего друга, чтобы наедине совершить акт, установленный природой.

Вскоре в зверином доме произошло событие. Народилось шесть слепых, несуразных детенышей, но драгоценных для матери. С появлением семейства у сиводушки настала пора забот. Но она была опытной матерью и делала все, чтобы сберечь своих лисят. Оставляла дом сиводушка только тогда, когда страдала от голода, а насытившись припрятанными супругом продуктами, тут же возвращалась. Через полмесяца глаза у лисят открылись, и в поведении маленьких зверюшек произошла перемена. Они вели себя увереннее, и мать, любуясь лисятами, испытывала огромное счастье. С супругом она вновь наладила отношения, и сейчас они вдвоем уходили за добычей. Благодаря заботам старших, малыши быстро росли. Спустя месяц они уже вылезали из норы и затевали шалости. Иногда их игры кончались драками, и тогда ретивому забияке мать делала строгое внушение. Существует в народе поговорка «малые дети — малое горе, большие дети — большое горе», это касалось и родителей лисьей семьи. Теперь повзрослевшие лисята проявляли непозволительную самостоятельность. В отсутствие родителей они далеко уходили от норы. Такое поведение неопытных детенышей тревожило старших. Они понимали, что поступая так, малыши подвергают себя опасности. Но, к счастью, у лесного яра не было врагов, и пока все обходилось благополучно.

К концу лета лисята приобрели видимость своих родичей. В это время они особенно были прожорливыми, и отец с матерью, подчас рискуя собой, добывали для них все, что можно раздобыть.

Однажды, когда дневная жара спала, сиводушка пробиралась околицей деревни, в надежде чем-либо поживиться. Высокая трава скрывала ее рыжую шубу, а нежный ветерок откуда-то доносил раздражающий запах курятины.

Причуяв его, лисица насторожилась, потом повернула нос на ветер и безошибочно начала подбираться к беспечно гулявшим в ячмене курам. На этот раз без особых трудов она вернулась домой с жирной курой, а красный лис подсторожил в зарослях речной речки крякового утенка. Для лисят такая добыча была праздником. Они с потасовками принялись за пиршество.

Иногда к куриному стаду, бродившему на ячменном поле, супруги приходили вдвоем, и тогда каждый из них возвращался с курицей. Обычно, когда лисицы хватали свою жертву, другие куры, чувствуя беду, поднимали неистовый шум. Но долгое время шум этот никого не беспокоил, и только Тобик, оказавшись как-то поблизости, заинтересовался тревогой куриного стада, но и он не понял происходившего. Если бы он имел опыт заправских гончих, то вероятнее всего нахальным лисицам не поздоровилось бы.

Так сиводушка и красный лис безнаказанно разбойничали, а люди, не разобравшись, всю тяжесть вины взвалили на невинного Тобика.

День выдался жаркий. В небе стояли светло-серые громады кучевых облаков. Казалось, что они не двигались и, только пристально вглядевшись, я заметил, как их очертания медленно изменялись, а вершины, освещенные солнцем, уходили куда-то в зенит.

Мой спутник Андрейка оказался большим знатоком здешних мест. Он знал все лесные тропы и просеки, грибные и ягодные места, и всю дорогу, что мы шли до леса, он с увлечением рассказывал о родных просторах, о голосах птиц, о своем друге Тобике. Бывая с ним в лесу, собака иногда облаивала сорвавшуюся с земли белку, поднимала в зарослях тетеревов и рябчиков, и это очень радовало мальчонку. Иногда от избытка чувств парнишка играл с Тобиком, и собака, видя такое расположение маленького друга, весело лаяла, прыгала и старалась лизнуть в лицо Андрейку своим большим и влажным языком.

Наконец, полевая дорога привела нас в лес. Здесь была удивительная тишина и прохлада. Казалось, что вершины огромных деревьев заснули, прекратили спор с бездомным бродягой-ветром. Вскоре мы оставляем дорогу и идем напрямик в прозрачную березовую рощу. Это заветные места моего спутника.

Грибные охоты всегда переносят меня в мальчишеские годы. Друзья моего детства встают, как живые. А между тем многих из них уже нет, а те, что живы, — неизвестно где. Сейчас, занятые розыском грибов, мы незаметно расходимся в разные стороны, и вдруг я вижу, как бегут мне навстречу задиристые малыши на толстых ножках, в желтых, серых, коричневых, а то и в белых шляпках. Беру их с собой и не спеша иду к другим, низко склоняюсь к земле. И вскоре опять вижу, как среди редких берез стройными рядами стоят грибные рати. Они напомнили мне потешных солдатиков в коричневых беретах. «Кто вы? Как вас зовут?» — шепотом спрашиваю грибное войско.

Вскоре малыши начинают оттягивать руку — корзина полна. На одном грибном участке встречаю обезглавленные корешки. Неужто грибники так зазнались, что собирают только грибные шляпки — думаю я. Но в это время в стороне раздалось недовольное ворчание — бу-бу-бу, и мне показалось, что какой-то озорной мальчишка дразнит меня. Но я ошибся. Штопором задрав пушистый хвостик, белка на широких прыжках заспешила к лапчатой ели и вскоре скрылась в ее густом лапнике. Я подошел к дереву, постучал колом по стволу елки и на голову мне упало несколько шишек, а шляпка ядреного подосиновика, падая с дерева, стукнула по моему сапогу. Самой лесной хозяйки мне не пришлось увидеть. Она, перепугавшись моего присутствия, наверняка спряталась в густой хвое или забилась в дупло. Поднимаю шляпку гриба, она в самой поре и без единой червоточимы. «Белка — не дурочка, — думаю я, — знает что заготовлять».

Неожиданно появляется Тобик. Напав на свежий след зверька, он заносился из стороны в сторону, захлебываясь лаем. На голос собали прибежал Андрейка. Он тут же взял собаку на привязь, чтобы не мешать белке в заготовке корма на зиму.

На склоне к лесной речке, мы устраиваемся на лесной поляне.

— Хорошая сейчас пора, — говорит мой спутник и показывает на цветы, пригретые солнцем. На лесных прогалинах голубыми глазами смотрела на нас из травы луговая герань. Малиновыми стрелами взметнулся иван-чай, а в самой гуще травы попрятались колокольчики. Неведомо откуда взлетали бабочки-перламутровки. Они подолгу кружили над травой и цветами. Тобик гонялся за ними. Собаке хотелось поймать лесных красавиц, но это не удавалось. Одна бабочка, казалось, дразнила расшалившегося пса. Она летала низко над землей, постепенно увлекая за собой Тобика. Так, преследуя бабочку, он скрылся в лесу, и на какое-то время совершенно пропал. Андрейка встревожился за своего друга и принялся было свистеть беглецу. Но вдруг в лесной тиши раздался злобный лай собаки.

— Это он у лесного яра, — взволнованно сказал Андрейка, — пошли туда! Осторожно скрадывая расстояние, мы незаметно подошли к Тобику. Он стоял у звериной норы и по-щенячьи, с заливом, тявкал на спрятавшихся там жильцов. У входа в звериный дом, стоял тяжелый дух. Повсюду валялись разбросанные кости животных, птичье перо и белые куриные крылья. Увидев такое, Андрейка понял происходившее и радостно закричал: «Вот кто воровал старухиных КУР, а обвиняли Тобика!» Радость и обида, очевидно, были настолько велики, что мальчишка горько заплакал.

Теперь нам следовало перевидеть лесных разбойников и мы, подвязав Тобика, спрятались в близких кустах. Не подавая каких-либо признаков нашего присутствия, мы просидели около часа. Наконец, жильцы звериного дома, видимо, решили, что опасность миновала, трусливо озираясь, вылезли из норы. В их движениях и манере чувствовалась хитрость сородичей. Но мы перехитрили их. Как только они отошли от входа в нору, мы заняли его и без особого труда накрыли пиджаком красного с седым отливом лисенка.

— Это для школы, — сказал Андрейка.

Потом мы взяли с собой несколько куриных крыльев.

— А это для доказательства, — добавил я.

Буйный характер

Кличка Буян соответствовала его характеру. Был он злобный и задиристый. Обычно встречные собаки старались удалиться от этого силача и задиры. Но мой пойнтер Чамбор по простоте душевной считал его членом нашей общей семьи, и однажды, приехав со мной в деревню и увидев сородича, доверчиво подошел к забияке. Минута — и Буян подмял Чамбора. Только попавшая в мои руки добрая орясина выручила пойнтера из беды.

С тех пор они стали врагами.

Когда я покупал Буяна у неизвестного охотника, тот расхваливал собаку по всем статьям, и, поверив ему, я купил ее за хорошую цену.

Держать в городе гончую у меня не было условий, и я отправил ее в деревню к матери. Но вскоре из деревни стали поступать неприятные вести. Стоило кому-либо подойти к гонцу, как тот бросался на него, а смельчак уходил с порванными брюками. Но вершиной всех зол был случай, о котором я хочу рассказать.

Мой приятель и охотник Борисов кроме пойнтера Дали имел еще дельного гонца по кличке Сказка. Поскольку Сказка была женского рода, Буян терпел ее, а иногда относился вполне галантно и пытался ухаживать. Надо сказать, что напару они неплохо гоняли зайцев и лисиц, но это длилось лишь до тех пор, пока в лесу не появлялся чужой выжлец. При встрече с псом Буян вступал с ним в драку, из которой обычно выходил победителем, а мне этим причинял большую неприятность.

В ту пору охота по зайцам разрешалась с половины сентября, и вот, договорившись с другом, мы направились в деревню, в родные места пострелять косых.

Сентябрь не спеша меняет краски. Опавших листьев на земле почти нет, и это не мешает работе гонцов. Солнце еще тепло и ярко.

Мы спустили Буяна и Сказку в надежде насладиться прелестью охоты. Вскоре собаки подняли зайца, но гон получился неуверенный, с перемолчками или, как говорят на охотничьем языке, марный. Видимо, заяц попал молодой, он таился, западал, не давал прямого следа, и вскоре собаки стеряли зверя.

В поисках прошло больше часа, и вдруг вблизи большой лесной поляны собаки азартно погнали. Я бегу, чтобы перевидеть гонного зверя. Когда вышел на опушку поляны, мне представилась невероятная картина. В конце поляны во всю прыть бежит баран, а за ним с голосами стелют наши собаки. Видя недоброе, я во всю силу легких кричу собакам: «Отрыж, не тронь!» Но где там, и вот вижу, как Буян с хода схватил барана за крестец и прижал к земле. Добрая хворостина, попавшаяся мне, помогла освободить животное от злобного пса. Казалось, этот крупный и сытый баран не пострадал от зубов собаки. Он поднялся, издал свое жалостливое «бя» и удалился в заросли.

Охота была испорчена.

На следующий день из-за недомогания я не пошел на охоту. Борисов, забрав собак, ушел охотиться с местными знакомыми, но в места, где не пасли скот.

Было понятно, что какой-то собачий шарлатан безбожно надул меня, продав выжлеца-скотинника за хорошего гонца. Я лежал на кровати, и тонкая перегородка давала возможность вести разговоры с матерью о родных и знакомых, проживающих в этих местах. Но вот в середине дня я услышал скрип входной двери, и в соседнее помещение, в котором была мать, вошла какая-то женщина. Я ее не видел, но слышал следующий разговор.

— Здравствуйте, Евдокия Андреевна, — нараспев произнесла незнакомка.

Мать, будучи всегда приветливой, на этот раз почему-то сухо ответила:

— Здравствуй, зачем пожаловала?

— Да как же, дорогая, вот Михаил-то Никитич был порядочный человек, а как сынок-то, в отца или нет?

— А какое тебе дело до моего сына?

— А как же, матушка, — вновь запела тетка, — ведь он вчера охотился вблизи нашей деревни, и его собачка загрызла моего барана. Дальше незнакомка в нескольких словах воздала высокую хвалу погибшему барану, а потом выжидающе умолкла.

Мать ничего не знала о вчерашней моей охоте, и я понимал, что в этот неприятный разговор обязан вступиться. Не вставая с постели я спросил пострадавшую: «Сколько стоит ваш баран?»

— Да, батюшка, за такого барана, меньше как 10 рублей взять нельзя.

Я достал десятирублевую бумажку и попросил незнакомку получить. Принимая деньги, она спросила:

— А как мясо-то принести вам?

— Нет, — ответил я, оставьте себе.

Тетка, не торопясь спрятала деньги, по старому обычаю перекрестилась и на прощанье проговорила:

— Спасибо, батюшка, я так и знала, что ты весь в отца.

Этот эпизод запомнился мне на всю жизнь.

В этом сезоне я охотился с Буяном еще четыре-пять раз и лишь тогда, когда стада ушли в зимние стойла.

Справедливости ради, надо признаться, что Буян гонял зайцев и лисиц отлично, а его музыкальным и доносчивым голосом можно было заслушаться. Но в середине зимы, когда много выпало снега, засидевшийся и, видимо, соскучившийся по свободе выжлец, порвал привязь и один ушел в лес.

В деревне слышали его гонный голос. Вечером Буян не вернулся домой. Собачьи воры еще не перевелись и сейчас, а в ту пору их было много. Ведь тогда закон не предусматривал наказания за кражу собак, и безнаказанность содействовала воровству. Когда мне сообщили о пропаже Буяна, я тут же дал объявление. На него никто не откликнулся.

…Вновь настал сезон охоты по зайцам, и мы вчетвером поехали на охоту в мои родные места. На железнодорожной станции, где мы сошли, нас тут же окружили всезнающие мальчишки. Перебивая друг друга ребята сообщили нам, что стрелочник станции еще зимой откуда-то привел злую гончую собаку, он пробовал ее по зайцам, и что пес этот, попав в стадо, задрал овцу. Пострадавший владелец овцы подал на стрелочника иск и суд присудил взыскать с виновного 50 рублей.

В дальнейшем, я выяснил, что стрелочник тогда зимой снял с гона и похитил Буяна, но это дешевое приобретение не пошло ему впрок.

Однажды, встретив на станции стрелочника, мы зло посмеялись над любителем присваивать чужих собак.

Тоска

Августовским утром, когда с кустов обильно падали крупные капли росы, я с пойнтером охотился по тетеревам вблизи речки Могзы.

На вырубке, местами поросшей мелочами и малинником, нам повстречались ямки с серым пушком и охристой раскраски перьями, украшенными нежными поперечными рисунками. Здесь в прохладной рыхлой земле купались тетерева. Поняв это, мой пойнтер начал старательно отфыркиваться от излишней влаги, жадно ловить запах где-то затаившихся птиц, а потом по-кошачьи крался к ним и замирал на стойке.

В такие моменты я спешил к нему, посылал вперед исобака спокойно подавала птиц на крыло. Иногда верный пес пропадал в темноте лесных зарослей, но я не чувствовал одиночества. Я знал, что четвероногий друг вскоре явится и поведет к найденной дичи.

Но вот навалила жара, собака отказалась работать, и я направился на дневной привал в село Усланцево. Здесь я повстречал дотошного старика, сидевшего в тени на обрезке бревна, и он многое поведал о былом: показал ветхую часовенку и пояснил, что построена она на месте, где впервые произошла встреча юной Параши Жемчуговой — актрисы с графом Шереметьевым, впоследствии ставшим ее мужем.

Будучи в молодости охотником, старый рассказчик с особым увлечением говорил о графских собаках, об охотах Шереметьева с тявкушками. Он называл давнишних предков, которые были удалыми доезжачими графской охоты. Особое впечатление произвел рассказ старика о том, как любимая борзая Шереметьева сделалась преданным другом Прасковьи Ивановны. А когда та безвременно умерла, борзая вскоре погибла от тоски по любимому человеку.

Быль это или легенда — почем знать, но рассказ о преданности борзой напомнил мне историю, услышанную мною на волжском пароходе.

Как-то я проводил отпуск в поездке по Волге. Пароход наш шел из Астрахани. Стояли жаркие дни, и бирюзовая гладь волжской воды искрилась под лучами солнца. Чайки кружились за кормой. Они зорко следили за пассажирами, прося корма. Но пассажиры, наверное, привыкнув к крылатым спутникам, относились к ним пассивно. Пожилые люди или читали или бесцельно бродили по палубе, а шумная молодежь затевала всевозможные игры, танцы, а то и песни. Мне особенно запомнился баритон сильный, когда в сизых летних сумерках он запевал:

Ему вторили другие голоса, то высокие и задорные, то низкие, грудные. Эхо привольно катилось над широкой рекой и пропадало где-то в заволжских далях.

Из множества пассажиров мое внимание привлек средних лет, красивой внешности попутчик. Ехавшие называли его Александром Матвеичем. С ним была дочь 15–16 лет. Это было хрупкое и нежное создание. Видно было, что отец не чаял в ней души и малейшее ее желание исполнял. Девочку звали Машей. Она часами находилась на корме, кидая кусочки хлеба кружившимся чайкам. Когда какая-либо из птиц ухитрялась схватить кусочек на лету, юная пассажирка приходила в восторг.

На одной из пристаней, не доезжая Ульяновска на пароход сели несколько охотников. Видно было, что они и их собаки устали от ходьбы и горячего солнца. Среди находившихся у охотников собак исключительно красивой сложки была сука — ирландский сеттер. Увидев эту собаку, Маша в каком-то радостном смятении закричала отцу:

— Папа, а ведь она как наша Дина!

Интерес к собакам послужил поводом к нашему знакомству. Оказалось, Александр Матвеич тоже охотник и собаковод, и это вскоре сблизило нас. Я попросил нового знакомого рассказать о собаке, которую назвала Маша, но он пояснил, что Дины уже нет, а у них живет ее сын, и тоже прекрасный сеттер.

Ну, а о Дине я расскажу вам без нее, и он показал на Машу.

Вечером мы повстречались с Александром Матвеичем на палубе, и вот что он рассказал о Дине: — В присутствии Маши я не хотел вспоминать о Дине. — начал рассказчик. — Маша очень любила ее, и воспоминания о любимой собаке она всегда переживает болезненно. Ведь случилось так, что Липу мы взяли в нашу семью взрослой. Дина выросла в семье моего друга, сельского учителя, страстного охотника и большого любителя ирландцев. Кроме прекрасного экстерьера, Дина замечательно работала по боровой и болотной дичи. Но моему другу немного пришлось охотиться с ней. Настала война, и учителя вскоре призвали в армию. Когда он уезжал, на станции в числе провожающих оказалась и Дина. Расставшись с хозяином, собака несколько дней не притрагивалась к пище и этим еще больше вызывала у хозяйки тоску о любимом человеке. Вскоре собака стала подолгу отлучаться из дома. Оказалось, она уходила на станцию, встречала проходившие составы, надеясь встретить и хозяина. Когда подходили эшелоны с солдатами, собака очень волновалась. Начинала лаять, как бы давая понять, что она здесь, ждет. Некоторые сердобольные солдаты давали ей хлеб, сахар, но она не брала. Уходил эшелон, и, не встретив желанного человека, животное, терзаемое мучительной тоской, принималось выть.

Такое поведение Дины причиняло ее хозяйке много забот. Она боялась потерять ее, ведь в приходивших письмах учитель вспоминал и о собаке, и тогда солдатка бросала дела по дому, а то и в школе, спешила на станцию, и забирала беглянку домой.

Жители пристанционного поселка и железнодорожные служащие вскоре узнали цель появления на станции красивой собаки. Они с чувством сердечной теплоты относились к животному, сохранившему верность хозяину. Даже когда-то озорные, мальчишки дружески относились к Дине.

Так продолжалось больше года. Чтобы сберечь Дину до возвращения мужа, ее хозяйка делала все. Она считала собаку членом семьи.

Но не суждено было моему другу вернуться с войны. Пришло извещение о его гибели, и вдова предложила мне взять Дину. Мы знали, продолжал собеседник, что с появлением собаки в доме увеличатся заботы. Ведь я в то время дневал и ночевал на заводе, а жена пропадала в госпитале. Машенька, тогда еще малютка, подолгу оставалась на попечении ветхой бабушки, и, все же памятуя о погибшем друге, мы взяли Дину. Надо сказать, что чужой дом и другие люди удручали собаку пуще прежнего, хотя мы делали все, чтобы расположить ее к себе. И все же, когда тоска была крайне острой, она забиралась в угол, отказывалась от пищи и ласки. В такие дни только Маша была исключением. Она садилась к Дине, клала ее голову к себе на колени, и собака, уступая просьбам, брала от нее лакомства, в ту пору такие редкие для детей. Но Маша очень полюбила Дину и не жалела для нее ничего.

Когда кончилась война, продолжал собеседник, я в первую же осень поехал с Диной на охоту в ее родные места. И вот мы сошли с поезда, но несмотря на прошедшие несколько лет, Дина вспомнила былое и не хотела идти со мной. Ну, а знали бы вы, какую боль вызвало ее поведение, когда мы пришли в дом, где собака выросла. К своей бывшей хозяйке собака отнеслась как-то безразлично, но тут же начала заглядывать во все закоулки дома, и видно было, что она искала любимого человека. Это вызвало у вдовы горькие слезы, а вместе с ней заплакал и ее малыш, не помнивший отца. Не найдя своего друга, собака забралась в угол, где когда-то было ее место, и не реагировала на наши ласки.

На охоту с ней я не пошел. Боялся потерять. Но в последующие годы я много с ней охотился, но только в незнакомых собаке местах… Надо сказать, что на охоте она как бы забывалась, вела себя по-другому. И тогда мне казалось, что тоска о потерянном человеке оставляла ее. Дина становилась энергичной, пожалуй, даже веселой.

На минуту собеседник умолк, глубоко вздохнул и с грустью закончил:

— Все подчинено законам природы, и собачья жизнь — тоже. Смерть Дины для нашей семьи была большой утратой, а за Машу мы очень боялись. Для ее впечатлительной натуры это было огромное горе.

В утечение о Дине, да и в память о ней, и живет у нас ее сын, и, должен сказать, достойный сын своей матери.

Рассказчик умолк, и в это время кто-то на палубе ударил по струнам гитары и молодой тенор запел:

Набежавший ветерок потревожил чарующий мотив песни. Разбросал его над просторами великой реки.

Мы молчали. Взошла луна, посеребрила длинную дорожку, колеблющуюся за кормой на встревоженной теплоходом воде. И казалось, что наступил тот час, когда природа своей ночной красотой с особой силой тревожит человеческую душу. Голоса людей, звуки шагов по палубе и в салоне становились тише, и только всплески воды за кормой слышались более внятно. И думалось мне, что, великая русская река ведет свой извечный разговор и раскрывает тайны далекого прошлого. Когда-то здесь жил первобытный человек, и он поймал в дремучем лесу зверя, готового броситься на него, но он не смог этого сделать, потому что человек подчинил его своей воле, привел зверя в свое пещерное убежище и приучил к себе. С тех пор прошли тысячелетия, и собака — потомок того зверя, — преданно служит человеку.

Тревожка

Осень затянулась. Ноябрь на исходе, а снега все не было. В такую пору чудесна охота с гончими. Беляк уже белый, а тропа черная. Поднимет собака косого, вот он и катится среди обнаженного леса, как белый шар.

В такое время с Александром Матвеевичем мы и решили попытать счастье. Но чтобы не «растаял» жировой след, направились мы в заячьи места еще до рассвета. В осеннем безмолвии рассвет наступал не торопясь, степенно. Сначала мрак сменился на сутемь, потом на востоке неясно прорезалась белая заря, а неподвижные над нею облака неожиданно покрылись розовым светом. В придорожных кустах нехотя забродил ветерок. Но когда мы миновали речку Тайминку, багрово-палевая заря начала разгораться. Золотоватой пылью покрылись вершины деревьев, и вскоре из-за дальнего леса показался огненный шар… Лучи солнца выплеснулись на белоствольные березы, на рыжие сосны. Лесные запахи, приглушенные поздней осенью, стали сильнее и свежее, а идущий на привязи Иртыш уловил в них что-то знакомое. Он заволновался, тихо заскулил. Наверное, гонец причуял ночной след зайца, и захотелось ему воли, разудалого страстного гона и пробы сил со зверем.

— Ну, вот и пришли, — сказал Матвеич и спустил выжлеца с привязи.

Почувствовав волю, Иртыш встряхнулся и резво пошел в полаз.

Всегда томительно долгим кажется время подъема зверя и, чтобы как-то скоротать его, мы активно помогали выжлецу вытурить зайца с лежки. Я порскаю, а приятель мой выводит замысловатые звуки в изогнутую охотничью трубу. И вскоре мы услышали, как где-то близко выжлец взвизгнул раз, второй, а потом, напав на «горячий след» зверя, загудел, как набат колокола. Зная заячьи повадки, мы поспешили к просеке и неподвижно застыли на лазу. Иртыш тем временем поднятого зайца вел без скола. Голос его постепенно уходил со слуха. Чувствовалось, что заяц старый, идет широко, и гон то приближался, то вновь затихал. Заяц возвращался к лежке, и нам отчетливо было слышно, как гон приближался, а потом сквозь обнаженный лес азартно смотрели, как косой спеет саженками. Секунда, и приклад ружья я вложил в плечо. Вот белый ком выкатил на просеку, но пересечь ее не успел, и после моего выстрела турманом перевернулся через голову. По охотничьему обычаю мы делаем передышку «на крови», наградив Иртыша заячьей лапкой.

Иртыш своим мастерством всегда удивлял меня, и на этот раз под впечатлением удачи, я спросил приятеля, когда он заимел такого мастера?

— Доморощенный, — ответил Матвеич и, закурив сигаретку, рассказал о происхождении собаки.

— Мне было в ту пору годов тринадцать, — продолжал рассказчик. — Но в охотничьих делах я уже разбирался. В свободное от учебы время часто хаживал с отцом, а надо сказать, он хотел, чтобы я стал охотником. Во время охоты отец иногда позволял мне пальнуть из его берданки. Выжловка, которую отец назвал Тревожкой и о которой я хочу рассказать, была приобретена щенком от стайных злобных собак. Домашний уход за ней отец поручил мне. Признаться мне не хотелось заниматься этим. Ведь придешь из школы, хочется поиграть с друзьями, а тут корми собаку, прогуливай ее, и только настойчивость отца не позволяла отказаться от этой, так сказать, нагрузки. Позднее я привязался к Тревожке. Через нее я увлекся охотой, узнал природу и остался вечным должником отцу за то хорошее, что он мне дал.

Отец мой по характеру работы часто отлучался из дому, и тогда все наше хозяйство ложилось на плечи матери, а ведь были еще две маленькие сестренки. И вот я, как старший из детей, часто в отсутствие отца помогал матери по хозяйству. Однажды зимой мать попросила привезти из стога сена. На всякий случай, взяв отцовскую берданку и забрав санки, я направился к стогу. Идти надо было с версту. Стог был сметан среди кустарника на опушке леса. Тревожка, ей в ту пору было месяцев десять, увязалась за мной. Недалеко от лесной опушки собака обогнала меня и скрылась в кустах. Но когда я подошел к стогу, готовясь загрузить сеном санки, послышался тревожный лай. Вначале я подумал, что она натекла на залегшего зайца, так как у стога было полно заячьих следов, но через какие-то секунды лай сменился плачем, полным отчаяния и ужаса. Я схватил берданку, вложил патроны и приготовился… Ждать пришлось недолго. Тревожка что было силы бежала от леса ко мне. Вслед за собакой появился волк. Он гнался так стремительно, что чуть не наскочил на меня, хищник, казалось, не замечал меня и, изловчившись, сходу схватил за голень крутившуюся собаку.

В этот момент я в упор выстрелил в бок волка, и серый разбойник замертво упал в снег. Стволом ружья я разжал его челюсти, высвободил окровавленную ногу выжловки и на какой-то миг растерялся. Мне казалось, что я лишился своего друга. Потом — откуда взялась сила — я взял Тревожку на руки, побежал к дому. Тяжела в ту пору для меня была ноша, но я не чувствовал ее.

Окровавленную ногу собаки мать промыла водой, приложила какого-то лечебного снадобья, а потом на рану наложила повязку, и пострадавшую мы оставили в доме на мягкой подстилке. Тревожка заснула, и только тогда я отправился к стогу, где меня ждали ружье, санки и убитый волк…

На следующий день приехал отец и, узнав о случившемся, остался мною доволен. Да что говорить, и самому мне казалось, что я как будто вырос, возмужал и стал равным среди взрослых членов нашей семьи.

Закончив рассказ, Матвеич, как мне показалось, задумался.

— А что стало с Тревожкой? — спросил я, когда Матвеич начал закуривать.

— Рапа у собаки быстро зажила, но некоторое время она хромала, но потом все прошло. Помню, отец беспокоился, как бы выжловка не стала бояться леса… Но это был напрасный страх.

По просьбе колхозников вскоре прибыли из города охотники-волчатники и в один сезон волков уничтожили. Опасаться стало нечего, и в свободное время мы много охотились с Тревожкой. Она отменно гоняла зайцев и лисиц. Оставила после себя большое потомство. Иртышу она прабабушка. Уж очень много он унаследовал от нее. Ведь такой неуемный, да и рубашка у него ее.

Солнце стояло в зените. Белели редкие облака.

Матвеич не спеша поднялся, отвязал Иртыша, и мы углубились в заросли. Пошли искать зайцев…

Жестокость

С Павлом Петровичем мы не виделись несколько лет, потом списались и встретились на волжском теплоходе. Это случилось в начале сентября, когда осень уже набирала силу, с каждым днем щедро награждая зелень желтыми мазками.

Чудесными были пенистые закаты, по особенно восхитительные рассветы. Они наступали не спеша. Сначала густая синь на востоке набирала багровые тона, схожие с дымом пожара. Потом эта мгла светлела, становилась прозрачнее и, наконец, вдали виднелись розовые с золотыми каемками облака.

Большую часть времени мы с Павлом Петровичем проводили на палубе. На одной из пристаней мы увидели, как на пароход вошли трое охотников, усталых, но с богатыми трофеями. Вместе с ними были два красивых английских сеттера и спаниель. Собственно, спаниель казался подстать сеттерам, но меньше их ростом. Он был белого окраса. А по шелковистой шерсти, то тут, то там разбросаны темные мазки. Породная по форме голова с темными выразительными глазами — делали собаку настолько привлекательной, что многие пассажиры парохода смогли на нее с восхищением.

Мы с другом спустились на корму, познакомились и, как всегда бывает среди охотников, началась непринужденная беседа. Одним словом, через какие-то минуты, мы узнали, откуда и куда эти охотники едут, кто они и где живут. Эти же данные мы взаимно рассказали и о себе. Рассматривая их сетки, мы пришли в замешательство от того, что у владельцев английских сеттеров — трофеями были утки, а у хозяина спаниеля — Николая Васильевича — тетерева. Казалось бы, все должно быть наоборот. Вот об этом мы и спросили владельца спаниеля. На этот вопрос Николай Васильевич ответил не сразу. Он не спеша допил чан из походной кружки, потом своему четвероногому спутнику по охоте дал кусок сахара, приласкал его и только тогда посвятил нас в историю своего Тома.

— Хочется сказать, — начал он, — что великое несчастье для собак, когда они, будучи взрослыми, переходят от одного владельца к другому. Я уверен, что животные эти, попав в другую обстановку, переживают большое горе. Посудите сами, обращаясь к нам — продолжал рассказчик — им приходится привыкнуть к характеру нового владельца, освоиться с его привычками, знать, как угодить ему, во время выполнить его приказания, а случается, что новый хозяин меняет попавшей к нему собаке кличку, и это бедного пса приводит в замешательство. Он не реагирует на зов владельца и незаслуженно получает наказание. Ну и еще хуже, — продолжал Николай Васильевич, — если собака от хорошего хозяина попадает к человеку грубому, который отнесется к ней «по-собачьи», не поймет ее переживаний. От такого добра не жди. Вот так случилось и с моим Томом. Вырастил его добрейшей души человек, одинокий и уже немолодой врач. Но вскоре по состоянию здоровья он отказался от охоты, да и уход за собакой стал затруднительным. И вот, скрепя сердце, старый врач пошел на уговоры подвернувшегося охотника и отдал Тома ему.

Но разные все-таки встречаются люди. Находятся еще такие, которым бросить слово на ветер ничего не стоит. Так поступил и этот горе-охотник, заполучивший собаку. Том, привыкший жить в квартире, теперь оказался на толстой цепи у поваленной во дворе бочки. На такую бесчеловечность малыш выразил протест. Он жалобно завыл и за это получил тумаки.

Новый хозяин кормил Тома чем попало и когда придется. Словом, через короткое время собаку было не узнать: она похудела, шерсть потускнела, свалялась. Знавшие ранее Тома охотники, да и соседи, пытались урезонить владельца, но это был напрасный труд. Он считал собаку собственностью, а следовательно, мог с ней делать все, что хотел.

Рассказывая нам все это, Николай Васильевич волновался, тяжело вздыхал.

Вы ведь знаете, что наш старый город стоит на озере и охота у нас больше по уткам пли по болотной дичи. Боровая дичь тоже есть, но желающих охотиться по ней мало. Так вот, когда открылся сезон летней охоты, того охотника с Томом, часто видели в приозерных крепях, то есть в местах, где впору работать с лайкой, но владелец спаниеля не щадил своего малыша. Он посылал его в эти заросли и безответный пес шел в поиск, поднимал уток, а потом приносил убитых. Особенно трудно приходилось Тому с подранками. Иногда, преследуя нырящую птицу, он изнемогал от усталости, но всегда возвращался с добычей. Так случилось и в тот роковой день, когда Том чуть не погиб от руки хозяина-варвара.

Обыскав изрядную площадь зарослей и набив до отказа сетку утками, хапуга шел берегом озера, направляясь к автобусу. Измученный Том с трудом тащился за хозяином. И вдруг с кромки воды снялась утка. Охотник выстрелил, и птица упала на воду в сотне шагов от берега. Перезарядив ружье, хозяин приказал спаниелю подать птицу. И первый раз в жизни Том отказался, потому что был измучен. Тогда раздосадованный охотник взял малыша за ошейник, раскачал его в воздухе и бросил на воду, приказав подать утку. Испытав боль и оскорбление, собака и на этот раз отказалась плыть к лежащей на воде птице, а начала медленно удаляться по направлению к городу. Видя такое, этот изверг рода человеческого, послал заряд вдогонку уплывающему. Но то ли расстояние оказалось далеким или дробь была мелка, а может, стрелок плохо выцелил свою жертву, но ранение оказалось пустяковым.

Но, товарищи, прошу запомнить, — взволнованно говорил рассказчик — бедному малышу предстояло проплыть свыше трех километров, а после пережитого, не знаю, уж как он не погиб.

Ненадолго рассказчик умолк, затянулся сигаретой и продолжал рассказ о судьбе Тома.

В то время мы с сынишкой оказались на берегу озера, устраняли у лодки течь, и вдруг на розовой от заката воде увидели какой-то плывущий предмет. Первоначально, показалось, что это полено, но почему в безветрие, а оно движется. Иногда этот предмет терялся в воде, по потом появлялся вновь. Признаться, зрением я не силен, как бы извиняясь говорил охотник, а вот мой мальчонка, тот вскоре рассмотрел, что плывет охотничья собака, и тут уж не успел я оглянуться, как мой парень плыл навстречу живому существу. Вскоре мне видно было, как они сошлись на воде и бедный пес, очевидно поняв, что это приплыл его спаситель, беспрекословно подчинился мальчишке, который вскоре вытащил собаку на берег. Бедняга был еле жив.

Видя такое, мы бросили лодку и заспешили домой. Идти пес не мог, и я на руках тащил его до самого дома, а парнишка, опасаясь за жизнь собаки, заливался слезами.

Дома, при свете, я узнал, чья это собака, но свел его владельцу только на следующий день. А сейчас мы уложили пса на мягкую подстилку, а когда он отдохнул и пришел в себя, накормили. Парень мой с детских лет любит животных и на этот раз не отходил всю ночь от спаниеля.

— Поверьте, — говорил Николай Васильевич, — как не хотелось мне возвращать собаку, да и мальчишка просил оставить ее, но этого требовал порядок. И все же, когда я оказался в доме хозяина спаниеля, то сожалел, что привел бедного пса. Возвращению Тома хозяин отнюдь не радовался. Увидев его, он зло пнул его носком сапога. И тут же, как бы хвастая своим ухарством, рассказал историю, которую вы только что слышали.

Нет надобности говорить о чувстве собак, их переживаниях и даже предчувствиях о будущем. Каждый настоящий собаковод все это знает, но вы бы видели, друзья, какими глазами смотрел на меня Том, когда я собрался уходить. Глаза собаки умоляли меня не оставлять его, и чтобы больше не тревожить душу, я поспешил уйти домой.

На этом оборвал свой рассказ этот добрейший человек, так как теплоход пришвартовывался к пристани, на которой им следовало сходить. Но история с Томом заинтересовала меня, и я успел записать адрес теперешнего владельца красавца спаниеля.

Чудесный отдых на теплоходе продолжался еще несколько дней, и мы часто вспоминали судьбу малышки спаниеля и, признаться, услышанное не только тревожило нас, но и возмущало. А когда я возвратился домой, то первым делом послал письмо Николаю Васильевичу с просьбой досказать судьбу Тома.

К чести нового знакомого, ответ от него пришел быстро.

— Не помню точно, — писал Николай Васильевич, — но на третий или четвертый день вернулся спаниель в наш дом. Пришел виноватым, заискивающим, но глаза смотрели с мольбой, и это выражение отозвалось в сердце. Больше всех радовался возвращению Тома наш мальчишка.

На следующий день, выбрав свободное время, я пошел в правление общества охотников, и все, что говорил вам на пароходе, заявил там. А через несколько дней этот вопрос решался с участием общественности, и было постановлено собаку изъять от владельца и передать мне. При чем того горе-охотника предупредили, если он и впредь будет так относиться к собакам, то лишится охотничьего членства, а следовательно, лишится и права на охоту.

— На охоту я ездил, но Тома с собой пока не брал, — писал Николай Васильевич, мне хотелось, чтобы он привык, обжился, а может, и забыл пережитое. Так прошло недели две. Но мысленно я часто представлял, как собака будет искать затаившуюся дичь, приносить убитую и, говоря честно, считал это время наступившим для меня охотничьим праздником. Но вот настал день, когда я с Томом оказался в охотничьих угодьях, и тут я пережил такое, что бывшего владельца моего спаниеля, чуть ли не возвел в ранг правильного человека. А было это вот почему.

Несмотря на указания, то ласковые, то строгие, Том отказывался пойти в поиск. Потом он, отбежав в сторону, лег и смотрел на меня с тоской и тревогой. Ну, а когда он все же пошел по заболоченному лугу, то еле передвигался, неуклюже скорчился, и теперь я понял, что Том жалкое, испорченное существо.

Прошло еще несколько дней в противоречивых и беспокойных раздумьях. А когда я решил еще раз выбраться с ним на охоту, то Том забился под кровать. В последующие дни мне было больно смотреть на пса. Он как-то притих, никогда не резвился, даже с сынишкой почти не появлялся у стола, а лежал в своем углу и плохо ел.

Зайдя в общество охотников, — писал Николай Васильевич, — я встретился с товарищами, которых вы видели на пароходе, и поделился с ними мыслями о незадачливом псе. А потом мы договорились, что накануне выходного дня, они придут ко мне в охотничьем снаряжении и с собаками, а затем мы отправимся на охоту. Условились, что все это должен видеть Том, но приглашать его с нами не будем. Пусть решает сам. Тут мы рассчитывали на то, что в прекрасном псе должна проснуться страсть к охоте.

Как договорились — так и сделали. Том видел охотников и собак. Наблюдал за моими сборами, а когда мы уходили из дома, двери оставили открытыми и только тут, как бы невзначай, я крикнул бедной собаке: «Ну, до свидания, Том!»

После этого мы медленно двигались по улицам города. Состояние мое вам, безусловно, понятно. Я чертовски волновался. Ведь это по существу было или «все» или «ничего». И что бы вы думали, — писал старый охотник. — Том этой пытки не выдержал! Он нагнал нас на окраине города.

Миновав зеленую зону, мы послали собак в поиск. Сработанные в паре сеттеры, вскоре нашли черныша. После выстрела, на который Том не обратил внимания, он бросился к убитой птице и, к удивлению сеттеров, притащил черныша нам.

Мне шестой десяток, — продолжал Николай Васильевич, — но то, что произошло, радовало мою душу и сердце. Я восторгался. Ведь это по существу было или «все» или «ничего». И что бы классе. Я ласкал собаку, давал ей лакомства, называл ласкательными кличками, и с той поры Том верно помогает мне на охоте по боровой и болотной дичи. А вот в воду по уткам никак не идет. И все же я надеюсь, что рано или поздно, он забудет ту дикую расправу и по-прежнему начнет работать по уткам.

Финал

На третий день, в предвечерье, когда солнце уже перевалило три четверти небесной дали, приближался черед выжлеца Финала. Ему предстояло показать себя на состязаниях гончих по зайцу в одной из западных областей Украины.

Об удачах и заслугах Финала я был давно наслышан. Да это и понятно, ведь он происходил от гончих собак нашей Ярославской области. Знал я, что Финал дал много прекрасных потомков и вышел в класс элита. На выставках, при экспертизе известных авторитетов, Финалу присуждались высшие экстерьерные оценки. На испытаниях за качество работы он имел дипломы первой и второй степеней.

Однако, прямо скажем, была тревога: а как же покажет себя Финал на теперешних состязаниях? Ведь поднять зверя в зоне состязаний для гончей не составляет большого труда. Здесь масса русака, правда, есть козы и лисицы, которые могут быть помехой. Но главное, это надо суметь держать след тонного зверя в плотных зарослях сосняка, изобилии сухой хвои и буйной некоси. Тут от собаки требуется большое мастерство и хорошо развитое чутье.

И вот мы с владельцем знаменитоговыжлеца Тышкевичем в редкой поросли молодых дубков ожидаем окончания работы предыдущего номера. Вечереет. Постепенно спускается прохлада, и ветер прекращает свои шалости в хвое молодых сосен, не тревожит ветви дубов и не треплет густую некошенную траву. Установилась тишина, и острее почувствовался аромат осеннего увядания. Усилились запахи прелой листвы и грибов.

Петр Семенович Тышкевич, человек атлетического сложения, много всего перевидел и пережил, а вот сейчас, перед напуском своего питомца нервничает и который раз спрашивает: «Скоро ли?»

Но вот конец ожиданиям. Я прошу члена экспертной комиссии дать сигнал об окончании. Он не спеша поднимает изогнутый охотничий рог, и осеннюю тишину тревожат торжественные позывные звуки.

Петр Семенович спускает Финала с поводка. Он, встряхнувшись, метнулся в молодые посадки с пожухлой травой. Полаз у выжлеца осмысленный, идет на веселом галопе, и слышим, как на пятой минуте работы он мучительно взвизгнул. Что и говорить, хитер замысел дикого зверя и разгадать его не так уж легко. Проходит еще несколько секунд, кажущиеся долгими часами, и Финал, схватив горячий след помкнутого зверя, залился злобным стоном, разбудившим тишину застывшего леса.

Зверь шел широко, и гон то удалялся, то нарастал. А на западе уже буйным костром догорал погожий день. От лучей заката в розовый наряд оделись вершины сосен. Тишина и покой полонили землю, только захмелевший от неуемной страсти Финал гудел и гудел своим высоким басом.

Проходит пятнадцать-двадцать минут работы выжлеца, а мы, то есть экспертная комиссия, никак не можем перевидеть гонного зверя, и только на двадцать четвертой минуте зверь вышел на меня и хозяина Финала. Но, к великому огорчению, это была матерая лисица, а по правилам состязаний работа по ней не засчитывалась.

Ночь упала как-то сразу, и в небе бледными фонариками то зажигались, то гасли звезды. Но вскоре, закрытые плотной пеленой, они совершенно исчезли. И тут же откуда-то издалека послышался нарастающий шум. Это задул сумрачный ветер и погнал рваные тучи.

Предлагая шоферу ускорить бег «газика», старый кинолог К. И. Жарич с тревогой сказал:

— Портится погода, боюсь, что завтра она поломает наши планы.

Замечание Ксенофонта Ивановича взволновало меня. Ведь завтра надо доработать несколько гончих, в том числе и Финала.

Когда приехали в село Большой Порск, ветер достиг ураганной силы. Он рушил деревья, телеграфные столбы, прощупывал на прочность крыши, и домик, в котором мы ночевали с Жаричем, дрожал, как игрушечный, и мне казалось, что вот-вот его поднимет нечистая сила и забросит неведомо куда. Я сказал об этом Ксенофонту Ивановичу, и он с украинским юмором промолвил:

— Уж не все ли злые ведьмы с Лысой горы по указке Гоголя слетелись в эти края и сейчас беснуются в сумасшедшей пляске? А может, и кузнец Вакула с чертом пожаловали с этой веселой компанией, — добавил наш хозяин.

Это вызвало шутливый смех, а потом, позабыв тревоги, мы начали рассказы о былях и легендах. И по мере того, как поднималось наше настроение, рассказы об историях прошлого становились все длиннее и занятнее.

К утру ветер поутих и в начале десятого часа приступили к работе. В сосновый отъем леса первым набросили Финала. Разгулявшийся в ночи ветер еще не унялся, его сила достигала 4–5 баллов.

Как и вчера, Финал пошел на веселом галопе. Но сегодня он сокращал полаз, придерживался ведущего. Ведь в такую погоду вдали он мог не слышать порскание ведущего и мог оказаться отслушанным. Умный пес понимал это.

В ожидании начала гона всегда томительно идет время, но на пятнадцатой минуте работы Финал ударил своим сильным басом и горячо погнал зверя. Перевиденный русак, сделав небольшой круг, ушел за ветер. Слышимость ухудшилась, и, по совету Жарича, мы воспользовались «газиком» и вскоре оказались с другой стороны лесного отъема. Теперь гон выжлеца был прекрасно слышен. Чтобы еще раз перевидеть зверя и проверить работу Финала, я становлюсь на просеку. Не замечая опасности, косой стелет на меня, но метров за двадцать что-то встревожило его, и он круто сворачивает с просеки и уходит в крепь.

Финал толково держит след тонного зверя и лишь в сухой хвое теряет зайца на несколько минут, но выправив скол, вновь жарко гонит.

Показалось приветливое солнце. Оно обогрело лес и землю. Тропа подсохла, это осложняло работу собаки, но выжлец ведет зверя, не давая ему ни отдыха, ни вздоха. Голос его звучит уверенно и обрывается лишь на коротких перемолчках, когда усталый зверь западает.

Работа собаки была ясна, и я ухожу с просеки на опушку лесного отъема. Здесь на многие километры простираются юные зеленя. Они радуют глаз, а где-то далеко гудит трактор, и тихо над землей плывет самолет, рассевая удобрения. Это был мирный труд. А когда-то здесь бушевали страсти, лилась человеческая кровь. Ведь в первую мировую войну генерал Брусилов в этих местах осуществлял свой знаменитый прорыв, и здесь в Великую Отечественную войну фашистские орды получили по заслугам от соединений Красной Армии.

Мои воспоминания оборвала наступившая в лесу тишина. Азартный гон Финала вдруг прекратился. Я засек время и ждал, когда выжлец выправит скол. Проходит минута, вторая и вот вижу, как в низину предполья на широких махах выкатил Финал. Его огромный язык болтался, как тряпка, а это означало, что пес устал и хотел пить. Вот он сходу падает в лужу, поворачивается с боку на бок, а потом поднимается, отряхивается и жадно лакает воду. Приняв «ванну» и утолив жажду, выжлец галопом ушел в лес, а через минуту берет след тонного русака и вновь его голос гудит, как колокол.

«За самовольную отлучку» пришлось записать Финалу 6 минут скола. В моей многолетней практике таких случаев было два, когда какие-то неведомые силы позволяли собаке учуять вдали от работы воду, да еще в местах совершенно незнакомых. Я не берусь объяснять такое.

Отработав сверх положенного времени для присуждения диплома первой степени, Финал был подвязан. После разбора результатов, он оказался победителем состязаний, получил приз и диплом.

Всегда приятен добрый итог. Вот и на этот раз работой Финала были довольны не только владелец, эксперты, но и все присутствующие.

Ничего не скажешь, Финал прекрасный представитель породы русских гончих, и это радовало еще потому, что его предки славно служили нашим даниловским гончатникам.

Первый трофей

Мои друзья очень вдумчиво вводили своего сынишку в мир добра и красоты. Они учили его любить и знать природу, животный мир так же, как любили и знали Тургенев, Чехов, Пришвин, Паустовский. Они старались вразумить ему, что растения приносят пользу здоровью человека и что к деревьям надо относиться бережно. «Щепок и котенок, — живые существа и ухаживать за ними надо так же, как за малыми детьми». Покинутая, беззащитная собака будет горевать и грустить о своих хозяевах, так же как грустил Тузик, оставленный на даче уехавшими дачниками.

Отец — Валерий Васильевич — страстный охотник. Он с детских лет полюбил этот вид спорта и, если случалось, что кто-то критиковал охотников и охоту, он ссылался на известных людей, проводивших досуг в родных просторах с ружьем в руках.

— Пришвин. — заявил Валерии Васильевич, — через охоту познал и полюбил природу. И оказался великим мудрецом «Берендеева царства». Когда случались выезды на охоту, отец всегда брал с собой сына, чтобы парнишка с глазу на глаз провел время в родных просторах. А когда проведенный день кончался жарким закатом, и в небе плыли легкие, как пух, облака, охотники подолгу любовались закатной красотой, а потом возвращались домой, то с каким-либо трофеем, то с лукошком грибов. И тогда Валерию Васильевичу казалось, что время, проведенное на природе, обогащало Сашину душу. Но душевная щедрость особенно раскрылась у парнишки, когда отец приобрел ирландского сеттера Мартина.

Породный щенок в месячном возрасте оказался у хорошего, но престарелого и одинокого человека. Дельный охотник и знаток собак, он все делал для своего питомца, чтобы тот вырос прекрасной легавой собакой. Мартин обладал мягким характером, врожденной восприимчивостью к дрессировке и к десяти месяцам исполнял все, чему успел научить хозяин. Наблюдая четкое исполнение собакой иногда замысловатых указаний владельца, живущие в том же дворе ребята старались дружить с красивым и умным ирландцем. Но у Мартина особая дружба завязалась с Володей, который души не чаял в четвероногом друге, а тот платил взаимностью. Видя такое, и хозяин собаки стал относиться к парнишке, как к родному. Если случалось, что хозяин отправлялся с Мартином на прогулку, Володя оставлял игры с товарищами и шел с ними. Иногда, возвращаясь с прогулки и повстречав во дворе поджидавшую его мать, Володя радостно говорил ей:

— Мама., посмотри — и он показывал рукой на Мартина, желая произвести на мать приятное впечатление. И казалось бы, мама должна посмотреть на животное, даже если ей некогда. Ведь такое отношение матери сколько внесло бы доброты в душу ребенка, но не такой была Володина мама. Она тут же уводила мальчика домой и принималась бранить его за то, что он проводит время в компании выжившего из ума старика.

— Выбрось этот вздор из головы, — после каждой Володиной прогулки с ирландцем и его хозяином говорила она. — Если еще увижу, то домой не пущу.

— Он привык ко мне, я люблю его, — обливаясь слезами говорил мальчик матери, но та и слушать не хотела.

…Наступил август, взматерела болотная дичь, и старый охотник намечал выезд со своим питомцем, чтобы приучить его к полевой работе по дичи. И когда до выезда оставались считанные дни, с хозяином собаки стряслась беда. Он заболел и был госпитализирован. Оставшегося одинокого друга Володя намеревался взять к себе, и, казалось, что такое сбудется. Отец Володи, — крупный инженер, уступил просьбе сына, но мать была непреклонна. Она не позволяла иметь пса в квартире. Как можно, чтобы к диванам, серванту прикасалась псина. И тогда кто-то из соседей пристроил собаку горе-охотнику.

Немного надо собаке, чтобы чувствовать себя счастливой. И Мартин испытал это чувство у прежнего хозяина, но, попав в другой дом, он столкнулся с полуголодной жизнью и грубостью. Стоило хозяину уйти на работу, как сварливая его жена выгоняла Мартина из дома. Привыкшая у прежнего хозяина к ласке, собака вначале не могла понять, что же от нее хотят и, боясь бездомности, часами просиживала у входной двери, пока не возвращался хозяин. Но такое поведение Мартина не устраивало недобрую хозяйку. Ей хотелось избавиться от собаки. Она пыталась уговорить мужа отдать кому-нибудь ирландца, но получила категорический отказ. И вот однажды, когда Мартин сидел во дворе у двери, злая хозяйка, вооружившись веревкой, вышла к нему и больно избила ни в чем не повинного пса, а потом прогнала за ворота. Это оскорбило собаку. И на этот раз она пошла скитаться по улицам города. Она брела бесцельно, понуро опустив голову…

А в городе уже стояла осень. Полыхали багряными красками клены, золотом обливались березы. Тротуары покрывались пестрым ковром листьев. На одном из перекрестков Мартин причуял на тротуаре знакомый запах… Это вызвало у ирландца чувство радости. Собаке казалось, что она идет к той прекрасной жизни, с которой сжилась у прежнего хозяина. Почувствовав такое, он решил догнать того, кто еще совсем недавно шел здесь, и Мартин, держа след на чутье, пустился галопом. Через несколько кварталов он догнал того, чьи следы причуял. Им оказался Володя с товарищем. Встреча была волнующей. Мартин прыгал перед своим другом, приседал на передние лапы, подавал взволнованный голос, а Володя готов был целовать собаку. Но одновременно с чувством радости у Володи сжималось сердце от жалости к четвероногому другу. Ведь это был тот самый Мартин, но сейчас казался другим — исхудалым, с потускневшей, свалявшейся шерстью, но по-прежнему ласковый, улыбающийся Володе. У Володи возникло желание взять собаку себе.

У дома, в котором жил Володя, ждал владелец Мартина. Он решил, что сбежавший ирландец должен появиться именно здесь. И сейчас, завидев мальчиков и собаку, этот человек обругал ребят непристойными словами, обвинив их в краже собаки, а Мартину нанес побои за бегство. Ведь он был уверен, что все так именно и произошло. Так заявила ему жена, когда он пришел с работы домой. «Забирай свою псину с собой, когда уходишь, — кричала она. — Сладу нет с собакой, так и норовит сбежать из дома, больше я не буду бегать по улицам в поисках противной псины!»

Зло не могло остаться бесследным. В душе Мартин возненавидел хозяйку и терпел ее лишь до поры до времени. А та, боясь мужа, что вдруг раскроется истинное ее отношение к Мартину, тоже какое-то время не выгоняла его из дома. Но однажды, когда злая женщина набросилась на него с побоями, пес решил защищаться. Он показал зубы, зарычал, и та с криком открыла дверь, а Мартин, не теряя ни минуты, ушел из дома…

Настало время скитаний, холода и голода. Время полное тревог. Часто приходилось ночевать то в подъездах домов, то в подвалах. Мартин исхудал, уже терял силы. И однажды, поравнявшись с человеком, из сумки которого пахло душистым, теплым хлебом, Мартин, проглотив слюну, приостановился и просяще посмотрел в глаза встречному. Тот заметил это и дал голодной собаке кусок хлеба. Когда ирландец управился с первым куском, человек бросил второй и тогда он смело подошел к собаке, взял ее за обрывок шпагата и привел к себе. Человек этот не был охотником, но видел, что пес не лишен породы, и решил его откормить, а потом сбыть любителю.

Вот у этого по счету третьего хозяина и повстречал Мартина отец Саши. Собака помещалась в сарайке на толстой цепи и казалась совершенно нелюдимой. Но это не смущало Валерия Васильевича, он знал, что ласка и любовь сделают свое дело и вернут собаке доброе расположение к людям.

Теперь у Саши к распорядку дня кроме школьных уроков прибавились еще прогулки с Мартином. Прогулки эти были Саше по душе. Ведь друзья мальчишки с завистью смотрели, когда их однокашник вел у ноги своего друга, а это льстило парнишке.

За время жизни в семье Саши Мартин сделался неузнаваем и в ринге столичной выставки собак он покорил экспертов своим могучим сложением, красотой линий, окрасом и манерой держаться. Ему присудили оценку — отлично.

Уходя из ринга с четвероногим другом, Саша был на седьмом небе и улыбался до ушей.

Обучать Мартина работе по дичи дал согласие опытный охотник, рабочий фабрики — Альберт. Предстояло много сложностей, ведь время натаски пропущено, но Альберт быстро разгадал характер своего ученика и то лаской, а то и лакомствами покорил ирландца. Мартин быстро освоил манеру поиска. Четко выполнял свисток и указания натасчика. По запаху находил затаившуюся птицу. Первоначально сталкивал ее, но потом замирал на стойке. Успех собаки не столько радовал Валерия Васильевича, сколько Сашу, ведь каждая удачная работа приводила парнишку в восторг. Он давал своему другу лакомства, ласкал его, а тот в знак благодарности улыбался молодому хозяину.

Приближалось время, когда Мартину предстояло показать свою работу на полевых испытаниях. Это естественный момент. Ведь мастерство собаки расценивали опытные эксперты.

И вот мы на обширных даниловских лугах. Бывая здесь, всегда ощущаю аромат далекого времени. По сведениям местных краеведов, в VI–VII веках нашей эры в краю этом проживало финское племя меря, а местность называлась Пеленга. Прошли века, а речка, что протекает по этим лугам, сохранила название от местности — Пеленга, так зовут ее до сих пор, в наши дни.

По преданию, Пеленга в древности была могучей рекой. Она несла свои воды через луговые просторы и вековые девственные леса. Но время меняет все. В конце XIII века московским князем Данилом Александровичем — сыном Александра Невского — здесь была образована Даниловская слобода, а по указу Екатерины II возник город Данилов.

Вот в эти-то древние места и съехались охотники: кто с легавыми собаками, а кто с малютками спаниелями. Для Саши это было захватывающее событие. И несмотря на то, что август этого года выдался изнурительно душным, взмокшая в тени рубаха мгновенно высыхала на солнце, но мальчишка этого совсем не замечал и успевал всюду.

Пущенный в работу Мартин пошел характерным для своей породы ходом. И вскоре в трудных условиях хорошо сработал дупеля, а потом, посланный по перемещенному отчетливо встал шагов за десять и подал на крыло. Птица снялась в пятнадцати шагах от собаки. Эксперты присудили ирландцу диплом II степени. Такую удачу Саша встретил с восторгом, но, сгорая от любопытства, оставил Мартина на попечение отца, а сам убежал смотреть мастерство длинноухих малюток. Да оно и понятно, ведь спаниели испытывались по уткам, с отстрелом птицы и подачей с воды. А кто из нас в Сашином возрасте не мечтал посмотреть стрельбе влет по птице, а если придется — и самому пальнуть. Думается, на это и Саша рассчитывал.

Когда испытания спаниелей подходили к концу и работала последняя собака, кто-то подсказал ведущему передать ружье Саше для выстрела по утке. Видавшая виды «тулка» оказалась в руках парнишки.

Охотники доброжелательно относились к Саше, и сейчас многие из них стремились дать ему вразумительный совет, и только Валерий Васильевич, невольно улыбаясь, просил сына не посрамить их фамилию. И Саша не посрамил. Когда спаниель, причуяв след птицы, заработал обрубком хвоста и отчаянными скачками с голосом бросился в прибрежные заросли, прижатый на чистую воду чирок взлетел, и тут же раздался выстрел. Птица тяжело упала на воду, а дотошная собака немедля принесла ее на берег и положила к ногам хозяина.

Присутствующие охотники, да и отец Саши, обычно скупой на похвалу, сейчас поздравляли молодого охотника с удачей, а он переживал смущение и восторг.

Домой мы возвращались поздно. На потемневшем небе горели яркие звезды. В машине, ведомой Валерием Васильевичем, крепко спал Саша на заднем сиденье в обнимку с Мартином. Во сне парнишка улыбался, и мне казалось, что ему снился первый трофей.

Мирские покосы

В детстве я любил со взрослыми увязаться на полевые работы. Бывало ждешь не дождешься, когда начнут косить мирские полосы. Так в ту пору у нас называли луга, которыми владела вся деревня. Для нас, босоногой детворы, это было огромное событие. Пока не хлынет зной, и осыпанный росой луг, поросший травой, нежится в лучах восходящего солнца, мы идем к нему.

Трудно сказать, что влекло нас сюда. Не то мы шли любоваться пышной красотой, созданной природой, не то прощаться с пестрым ковром, цветы и травы которого завтра падут под лезвием косы. Но так было из года в год. Так было задолго до нас, так поступали и мы. Девчонки, бывшие с нами, из цветов плели венки и, загадав какие-то заветные желания, бросали венки в речку. А мы, вдоволь нарезвившись, шли к бочагу «Пятый камень» и купались до изнеможения.

Покос мирских полос начинался с утра, но готовились к нему накануне. Бывало затихнут в деревне звуки, и на смену им то тут, то там слышится тюканье. Это где-нибудь в тени на задворках или под деревом крестьянин отбивает косу. Сам он сидит на скамейке или обрубке бревна, а перед ним кряж с вбитой в него наковальней. Положит он на наковальню косу, обмакнет стальной молоточек в горшок с водой и бьет по жалу косы, чтобы было оно острым. На рассвете косцы уйдут в луга, а под ударами их кос упадут травы.

В те времена был обычай утром носить косцам завтрак. Жены косцов обычно были заняты стряпней, завтрак носили ребятишки. Обязанность эта была не трудной, наоборот, увлекательной, только уж больно тяжело было поднять голову от подушки, прервать сладкий сон. Каждый раз часу в седьмом много было у матери хлопот, чтобы растолкать меня, поставить на ноги, подождать, когда откроются глаза, а потом дать в руки узелок из платка и отправить из дома. Но стоило выйти из душной избы, пропахшей дымком русской печи, как утренняя прохлада тотчас же возвращала к светлой детской радости нового дня.

На крутом берегу пруда собрались все мои сверстники. Был тут и Прошка Константиновых, и Васютка Григорьевых, и Петруха Ивановых, и Мишутка Сергеевых, и Ванюшка Федоровых — да всех и не перескажешь. Почему-то в ту пору называли у нас ребят не по фамилии, а по имени отца. Следовательно, и меня называли Костей Михайловых.

Постоянным нашим спутником в таких походах, как и во всех других, был Тобик. Пес этот не имел хозяина, а каждый двор в деревне считал его своим. Это была простая дворняжка среднего роста, красивой трехцветной раскраски. Сообразительность Тобика поражала не только нас ребят, но и взрослых.

Не помню случая, когда он не разделял наши детские шалости. Если мы купались, купался и Тобик. Шли по грибы, и он с нами. На сушке и уборке сена, на молотьбе — собака всегда среди нас. Тобик умел кувыркаться, кланяться, ходить на задних лапах, находить спрятанное, подавать и носить поноску, а зимой кататься с нами с крутой горы и возить обратно салазки, чтобы еще и еще раз нестись быстрее ветра. Плавал Тобик лучше нас и хорошо нырял, но не терпел наших ссор, порой доходивших до драк. Тут же он хватал драчунов за штаны, растаскивал и страшно лаял. И в это время мы боялись его.

Когда мы уходили в школу, Тобик тосковал. Бывало пробежит до школы километров шесть и неожиданно появится, а потом терпеливо ждет за углом дома, чтобы после уроков возвращаться с памп домой. Но случалась непогода — дождь, пурга — и нам полагалось жить у кого-нибудь в пришкольном селе. В таких случаях мы провожали нашего друга до околицы, прикрепляли к его ошейнику записку для родных, что мы живы и здоровы, чего и им желаем, и посылали умного пса домой, и он покорно шел в обратный путь в суровую непогодь.

Жители деревни любили и берегли Тобика за его хороший нрав, ласку и за то, что он был источником детских радостей, детских забав. Он облагораживал наши души и учил добру и любви к животному миру.

В этой связи мне вспоминается такой случай: зимой, когда короткий день угасал и деревня покрывалась холодным мраком, неожиданно появились волки. Приход непрошенных гостей тревожил жителей. Каждый старался укрыть Тобика от опасности. На одну из ночевок Тобика взял дядя Костя, слывший заядлым охотником и рыболовом. Он поместил собаку в сени за двумя дверьми, куда волкам не проникнуть. Настала ночь, а когда взошла луна и холодным светом залила заснеженную деревеньку, голодные хищники пошли на промысел. Они осторожно крались к избам. Высматривали и вынюхивали добычу. Возле дома дяди Константина они причуяли Тобика и начали искать лазейку, чтобы похитить собаку. Пес тут же почувствовал недоброе и тихонько взвыл. Такого сигнала оказалось достаточным, чтобы охотник бесшумно оставил постель, схватил приготовленное с вечера ружье. Приблизившись к окну, в свете луны он увидел у крыльца нескольких волков. Раздумывать не было времени, и он пальнул через окно по серым бандитам, перепугав свою жену.

Выстрел шомпалки, заряженной свинцовой сечкой, не принес волкам смертельного урона, но они исчезли и в ту зиму больше не появлялись.

Как попал Тобик в нашу деревню, сказать трудно. Появился он когда мне было семь-восемь лет. Старшие говорили, что его привела Кирилловна, одинокая престарелая женщина. Будто бы, возвращаясь из Данилова, она повстречала на окраине мужика. Он вел на веревке исхудалую, но еще совсем молодую собаку. Мужик пояснил Кирилловне, что собака бездомна и он ведет ее на живодерку. Сердобольная женщина дала мужику на косушку и забрала собаку. Так будто бы Тобик оказался в нашей деревне, а Кирилловна вскоре уехала к брату в Питер, и собака стала достоянием жителей.

Выросли ребята, уходило босоногое детство, в десять-двенадцать лет разъезжались в города на заработки, но перед отъездом обязательно прощались с Тобиком, а на смену подрастали другие и тоже становились его друзьями. До глубокой старости прожил Тобик в нашей деревне и пока был жив, нам, его старым друзьям, каждый родитель слал весточку о друге беззаботного детства.

Деревня наша стоит на высоком пригорке. Со стороны большой дороги подъезжаешь к ней по ровной местности, а три другие стороны имеют спуски. Особенно крутой спуск идет на запад. Отсюда открываются близкие и далекие окрестности. И те, что расположены ниже деревни, и есть мирские луга, посередине их петляет безымянная речка. И вот там, в лугах, скрытых от нас густым туманом, у каждого из нас косили то отец, то старший брат.

Растянувшись цепочкой, мы спускаемся все ниже и ниже. Попадаем в полосу тумана, нас обдает то холодной сыростью, то густым влажным теплом. Потом набежавший ветерок разорвал туманную пелену и мы тут же увидели маленьких из-за дальности расстояния косцов. Они ровными рядами расположились по лугу, и нам видно, как за ними остается темная луговая полоса, здесь уже трава скошена.

Чем ближе подходим мы к лугу, тем сильнее чувствуются запахи тумана и скошенной травы. К косцам мы намеревались по дойти незаметно, но нас выдавал Тобик. Завидев своих, он с радостным лаем бросался к нам. Рады были косцы нашему приходу, нашей о них заботе, но никто из них не прекращал косьбу, пока не дошел до конца покоса. Потом каждый косец пучком травы вытирал косу и только тогда пристраивался на валке скошенной травы.

Помню, как мы ребятишки пытливыми глазами рассматривали близких нам людей. У каждого из них лицо и шея были мокрыми от пота, ели они сосредоточенно, но однако ничто не мешало им перекинуться то острым словцом, то какой-либо сельской новостью. Отец мой слыл человеком начитанным. Он выписывал газету, читал ее от начала до конца. У него была небольшая библиотечка. Отец любил Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Толстого. Зачитывался Никитиным, Кольцовым. Не терпел попов и власть имущих. Иногда свою неприязнь высказывал в присутствии других, и мать всегда боявшаяся приходского попа и урядника, не раз распекала отца «за длинный язык», но это плохо действовало. Мне на всю жизнь запомнилось, как однажды за завтраком на покосах в лугах, он читал по памяти сатиру на царя. Называлась она — «Письмо к дяде», то есть письмо Николая Второго Вильгельму Второму. Вот отрывок из этой сатиры. Слушая это, мужики громко смеялись:

По просьбе слушателей отец повторил эту сатиру еще раз. У меня до сих пор хранится такое «Письмо к дяде», полученное от отца.

Когда я стал взрослым, жил в столице и в какой-то мере стал разбираться в вопросах политики, всегда удивлялся, как это не коснулась отца суровая рука жандармов или полиции за критику и распространение нелегальных брошюр. Очевидно, отец хорошо знал людей, среди которых критиковал царский режим.

Окончив завтрак, косцы закуривали, не спеша точили косы, выстраивались в ровный ряд и опять слышался лязг кос, разивших тучные травы.

Забрав узелки, мы отходили от покоса, рассаживались где-нибудь за густым кустом и начинали свой, мальчишеский завтрак.

Ведь исстари было известно, что каждый косец оставлял от своего скудного завтрака какую-то долю для того, кто принес завтрак. И каждый из нас выкладывал в общий котел кто пшеничную лепешку и кусок пирога, яйцо или колобок, а то и молоко, оставшееся на дне бутылки. Из этой груды продуктов мы выделяли пай Тобику, с завистью смотревшему на еду, а остальное делили поровну, а что касается молока, то все остатки сливали в одну бутылку, и дележ происходил глотками, то есть каждый в порядке очереди выпивал глоток. Всегда казалось, что вкусней этой пищи вряд ли что было на свете.

Еще рано, возвращаться домой не хотелось, и хотя утренний холодок дает знать о себе, но мы все же бежим на речку и, сбросив одежонку, бросаемся в воду.

На всю жизнь остались в моей памяти эти утренние часы на берегу тихой речки. Бывало, затеют мои друзья какие-либо игры, а я уйду от них незаметно и крадучись, не нарушая тишины, подберусь к бочагу с зеленоватой водой. Он еще не проснулся и кажется таинственным, пугает ребячье сердце. По зеркальной поверхности сонной воды разбросаны то белые лилии, то желтые кувшинки. Они тоже спят в этот ранний час, и только потревоженная мною крупная рыбина ударит хвостом, всколыхнет зеркальную поверхность и заставит трепетать и качаться нежные водяные цветы.

Когда солнце обсушит росу, пейзаж в лугах меняется, пестрые ситцевые платья, как яркие цветы заполняют покосы, это появляются женщины с граблями, вилами, чтобы приступить к разбивке валков. Горячее солнце обожжет жаром разбросанную слоем траву, она тут же завянет, чтобы превратиться в душистое сено.

В передышку бабы вели себя не так, как мужики. Ведь им перекур не нужен. Они садились в круг, и какая-нибудь голосистая молодуха запевала привольную песню, а потом все, как одна, вторили хором ее напеву.

С ранних лет не баловало нас безделье. То приходилось присматривать за младшими сестренками и братишками, то помогать матери по дому, работать на уборке сена. А когда наступала полевая страда, нас заставляли крутить из соломы пояски для вязки сжатого хлеба. В молотьбе мы трудились на гумне, а в десять-двенадцать лет уже косили траву вместе со взрослыми.

Из всех полевых работ мирские покосы оставили во мне самые впечатляющие воспоминания. Запахи поникшей под косой травы, высушенного сена, аромат речной воды и, наконец, раздольные напевы…

Помню, уже будучи взрослым пареньком, я приехал погостить в родную деревню и в первое же утро, собравшись на охоту, не утерпел, чтобы не зайти в луга к косцам. — Ну, берегись, трава — никак племянничек пожаловал, — улыбаясь в бороду, приветствовал меня дядя Федор.

Услышав такое, косцы, что были поближе, кивали мне головами, однако покоса не бросали. А когда дошли до конца, подошли здороваться. Каждый из них теперь, как равному, подавал мне шершавую руку, а я был несказанно рад встрече с ними.

Дядя Федор, считавшийся ладным косцом на всю деревню, сейчас с хитринкой сказал;

— А ну-ка, городской житель, докажи, что не разучился косить. Вставай впереди меня, а вон дед Сергей пускай отдохнет. Состарившийся Сергей Львович тут же уступил свою косу. Делать было нечего. Я снял охотничью аммуницию, уложил ее, а потом мы немного поспорили с дядей Федором, кому идти первому, но он убедил меня встать впереди.

Я косил увлеченно, казалось, все идет хорошо. Травы в тот год уродилось невпрокос, и валок получался тяжелый. Чем дальше подвигался я, тем косить становилось труднее, а потом услышал, как дядя Федор чуть ли не задевает за пятки.

— Торопись! — крикнул он, а то сапоги порежу!

Я ускорил шаг, но уйти не мог, вынужден был перейти на покос дядюшки.

Закончив заход, мы закурили, и я попрощался со свидетелями моего детства, направляясь на вырубки искать тетеревов.

Далекое, прекрасное прошлое. С годами мы смотрим на него пытливыми глазами детства. И, наверное, поэтому оно кажется таким чудесным…

Испытание честности

Отправляя сына к Миронычу, Виктор Васильевич рассуждал: «Вот ведь как быстро бежит время. Среди дел и забот даже не заметил, как вырос Серега». И ему вспомнилось — он возил малыша в коляске, а когда парнишка подрос, любил бывать у него в кабинете и всякий раз при появлении своего меньшого, Виктор Васильевич откладывал в сторону чертежи и развлекал парнишку всякими играми. Но особенно нравилось малышу играть в лошадь. Когда подошло время, и Сережка пошел в школу, на отца это не произвело никакого впечатления. «Ведь школа создана для ребят, — думал он, — и их путь в жизнь начинается именно с нее, школы».

Другое дело — охота. Ведь там вдали, за Волгой, Сережа может оказаться один с глазу на глаз с природой, да и с другими будет чувствовать себя равным, и почем знать, как в дальнейшем заладится у него с охотой и какая будет связь с природой?

Виктор Васильевич, несмотря на занятость, был искушенным охотником. Он глубоко понимал важность поведения человека на природе. «Ведь мир животных и растений беззащитен и полон искушения для человека, — говорил он. — Стоит дать волю низким чувствам, потерять устой души и честность, и незаметно окажешься в числе врагов нашей созидательницы. Будешь жить темным законом…»

Рассуждая так в кругу семьи, Виктор Васильевич невольно вспоминал, как он в молодые годы испытывал силу темных волнений и как появлялись такие чувства, а находившееся в руках ружье опьяняло властью и по глупой лихости он без нужды губил пернатую дичь.

Но однажды, сгибаясь под тяжестью настрелянных трофеев, повстречал пожилого охотника, истинного друга природы, и тот спокойно, без ругани и устрашения преподал жадному охотнику такой урок, что вернул ему чувство меры.

Недавно Сереже исполнилось пятнадцать лет, по на его счету был только случайно убитый чирок. Просьбы сына к отцу дать ружье, успеха не имели. Всякий раз ответ был один и тот же: «Рано, когда перейдешь в девятый класс, тогда видно будет». А пока отец доверял сыну лишь чистить ружье при возвращении с охоты.

В восьмом классе Сережа учился отлично. Экзамены сдавал на пятерки. В течение зимы по выходным прилежно посещал секцию юных охотников при обществе, членом которого состоял его отец. Зачеты в секции сдал успешно и получил документ, разрешающий ему охоту под наблюдением старших.

Теперь уже не было основания у отца отказать сыну в ружье, и Виктор Васильевич подарил Сереже старинный «зауер».

Сейчас, отправляя сына на охоту, отец напутствовал его небольшой, но вразумительной речью: «Соблюдай правила охоты. Это для охотников закон. Не будь жадным к дичи. Бей дичь только влет и в пределах выстрела. Учти, что стрельба на дальнее расстояние — бесполезная гибель птицы. А если настреляешь хлопунов, узнаю — ружье отберу».

Молодой охотник хорошо понимал наказ отца. Ведь этому же их учили в секции юннатов. Да и вообще о нарушениях не могло быть и речи. Ведь случись такое, перед Миронычем стыда не оберешься.

Поезд отправлялся в полночь, и Виктор Васильевич усадив сына и ирландского сеттера Мартина в купе, пожелал им «ни пера, ни пуха».

Набирая скорость, поезд мчал все дальше и дальше. Соседи по купе крепко спали, но Сереже не спалось. То ему представлялись будущие охоты с Миронычем, и, казалось, что все получится так, как он мечтал, как иногда видел это в мальчишеских снах. Но вдруг эти мечты обрывались и на смену вставали охотничьи сцены, вычитанные в книгах. Потом он на какое-то время чутко забылся, а когда проснулся, стлавшийся в низинах туман уже просвечивал желтым восходом. Из окна Сережа наблюдал, как рассекаемый поездом туман то взлетал вверх и исчезал, то с бешеной быстротой уходил в сторону. Вскоре показались первые лучи солнца.

Когда подходил к Ростову Великому, золотые купола и кресты соборов и церквей горели пламенем, и это сияние, как казалось Сереже, неповторимо блистало в воде старинного озера Неро. И тут ему вспомнилось, как однажды с отцом он был на этом озере на охоте по уткам и как отец учил его распознавать виды водоплавающей птицы.

Проводник прошел по коридору и строго сказал в открытую дверь купе: «Подъезжаем, молодой человек. Собирайтесь». Но собирать было нечего. Рюкзак, ружье в чехле и чемоданчик, все было под руками. И Мартин, заметив оживление в купе, оставил свое ложе под сиденьем и в любую минуту мог следовать за хозяином.

Летне-осенний сезон охоты был в разгаре, и Мироныч немедля повез своего гостя в места, полюбившиеся в молодости. Видавший виды «газик» через пару часов доставил их к крутому берегу красавицы Ухры, где впадает в нее небольшая родниковая речка Чернава. Полноводная река, минуя лесные массивы, вырывается в заливные луга и в зеленой оправе извилистой лентой уходит вдаль.

Пока устраивали место привала, алые паруса зари отпылали. Быстро стемнело и в бездонном небе засияли созвездия. А когда миновала тихая ночь и румяные краски восхода выглянули из-за леса, Мироныч разбудил Сережу и посоветовал идти в луга. А сам, сославшись на усталость, остался у костра.

Так впервые в жизни парнишка оказался представленным самому себе, как заправский охотник.

В потных местах заболоченного луга Сережа послал Мартина в поиск. Вначале ирландец горячился, нервничал, но потом успокоился, пошел ровно на широком челноке и всякий раз на поворотах наблюдал за поведением хозяина. Но вот он резко остановился, чуть пригнулся и осторожно переступая, потянул. По мере приближения к затаившейся птице, шаг собаки становился все реже и осторожнее. Наконец, он замер на месте, приподняв переднюю лапу. Это была стойка, та самая стойка, которой всегда восхищались Мироныч и отец. Наблюдая за Мартином, Сережа очень волновался. Ружье держал наготове, а потом подал своему другу команду — «Вперед». И когда тот быстро продвинулся, в какую-то долю секунды бекас вырвался из травы и резкими виражами мелькнул вверх. Сережа послал дуплет, но птица взвилась в голубую высь и невредимой скрылась за рекой. Умный пес с укором посмотрел на неудачливого стрелка и, казалось, собирался назвать «мазилой», но Сережа, подражая взрослым, погладил Мартина по голове и тихо сказал: «Ничего, мой друг — наверстаем».

Заря разгоралась. Сережа уже отстрелял четырех дупелей и случайно налетевшего чирка. Норма отстрела была выполнена и следовало кончать охоту. Но когда охотник бережно укладывал в сетку последнюю птицу, сердце его вдруг оборвалось. В стороне пес замер на стойке.

Пальцы охотника судорожно сжимали ружье. Он понимал, что больше стрелять он не имеет права, но искушение было сильнее его воли. Суровый наказ Виктора Васильевича померк в памяти сына, а указательный палец, лежавший на спусковом крючке сводило судорогой. Сережа особенно чувствовал этот кусочек металла и, казалось, утратил над ним власть. Но стрелять он все же медлил. Почем знать, сознавал ли он тогда, что в душевной борьбе решалось его будущее, решалось испытание честности. Пойдет ли он в дальнейшем дорогой правды или окольным путем кривды. И Сережа понимал, что сию минуту может получиться что-то скверное, о чем впоследствии будет сожалеть, терзаться.

Думая так, Сережа растерянно посмотрел в сторону привала, и ему показалось, что старый охотник Мироныч наблюдает за ним. И это образумило парня. Неуемная страсть пропала, и слабая улыбка тронула мальчишеское лицо. Он разрядил ружье, вставил в стволы стреляные гильзы, чтобы без вреда спускать бойки. Проделав такое, парнишка подошел к собаке, послал ее вперед, и когда поднялся дупель, он прицелился и нажал на спуск. Сережа считал, что это был хороший выстрел, и отяжелевшему от жира дупелю не миновать бы Сережиной сумки.

К изумлению Мартина, эта детская игра продолжалась несколько раз, и умный пес не знал — обижаться ли на хозяина или сносить обиду про себя.

От лучей солнца заиграла речная гладь. Заиграла роса на задумчивых камышах, а среди них спокойно на воде сидели кряковые. Такое зрелище вновь вызвало у Сережи мучительную силу искушения. Ведь кряковая — это не бекас. Но и на этот раз он справился с собой. А произведенным умышленно шумом охотник поднял птиц на крыло и одну из них «поразил» таким же условным приемом.

Теперь молодой охотник уверовал в меткость своих «выстрелов» и таившееся чувство азарта неожиданно пропало, а игра, в которую Сережа играл, стала ненужной.

Выбросив из ружья стреляные гильзы, Сережа остался доволен собой.

Запомнил

Когда я встречаю оригинальных по внешности немецких жесткошерстных легавых, мне вспоминается история, суть которой я узнал, когда был на охоте с Николаем Сергеичем.

Надо сказать, что приятель мой был страстным охотником. Он держал пойнтеров, потом английских сеттеров, а впоследствии ирландцев. Англичане не нравились ему своей горячностью, а ирландские сеттеры трудностью в натаске. Но однажды, по рекомендации местных авторитетов, он приобрел от знаменитых родителей щенка жесткошерстной немецкой легавой породы. Кличку дратхаару Сергеич дал Тассо.

Характер у Тассо был строгий, и нам, навещавшим своего друга, дратхаар постоянно внушал настороженность.

За серьезный характер и хорошие сторожевые качества, хозяйка доброжелательно к нему относилась, то есть несравненно лучше, нежели к его предшественникам.

К месту охоты мы добрались до восхода солнца. Огромные разливы дымились туманами, а в прибрежных крепях то и дело слышались разноголосые крики уток. Трава и кусты стояли неподвижно. Все казалось мокрым, свежим, утренним.

Пущенный в работу Тассо старательно отыскивал птицу. Умело подавал ее на крыло. Если после выстрела утка падала, собака тотчас же отыскивала ее и, не испортив оперения, приносила хозяину. Иногда, выбираясь из крепи с убитой в зубах уткой, Тассо представлял занимательное зрелище, просившееся в объектив фотоаппарата.

Было несколько случаев, когда дратхаар приносил еще живых уток, но с перебитыми крыльями — подранков. Ведь к нашему стыду, еще немало горе-охотников, которые безрассудно палят по дичи на любом расстоянии. Такие палилы портят дичь, обрекая ее на бесполезную гибель.

Когда наступила жара, мы прекратили охоту. После короткого отдыха пошли к пристани. Август был уже на исходе, и в природе наступила пора безвременья.

Уставший Тассо тяжело дышал и нехотя тащился сзади хозяина. Наверное, так бы и продолжался наш путь, если бы не случай, который как рукой сбросил с нас и Тассо усталость, а сейчас заставил рассказать о себе.

В километре от деревни, через которую был наш путь, мы увидели идущих нам навстречу трех женщин. Их пестрые широкие платья были весьма приметны, а черные загоревшие лица, громкая речь и широкие жесты рук говорили о том, что это были приезжие. Они несли какие-то узлы, корзинки, но чувствовалось, что ноши эти их не обременяли. И вот женщины поравнялись с нами. Тассо вдруг преобразился. Куда девалась его усталость. Он зло зарычал, глаза налились кровью и, несмотря на приказание хозяина идти сзади, дратхаар с лаем бросился на одну из женщин. В какой-то миг он сбил ее с ног, и от цветастого платья полетели клочья. А когда из ее корзинки вылетела курица, это еще больше взбесило дратхаара. Женщина кричала, защищаясь от собаки, мой приятель и я принимали все меры, чтобы утихомирить расходившегося пса, но это намне удалось, и только удар плети утихомирил собаку.

Когда перепуганная женщина поднялась с земли, мне казалось, что не рассчитаться нам с ней за проделки Тассо. Но стоило пострадавшей пристально посмотреть на моего приятеля, как извергая густую брань, она бросилась догонять своих подружек, оставивших ее в беде. Такой ее поступок очень удивил меня, но я пришел в полное замешательство, когда увидел, что Сергеич поджав живот, безудержно смеется. Признаться, такое его поведение показалось мне непристойным, и, заметив это, он тут же перестал смеяться, заявив, что женщина их старая знакомая.

Чтобы успокоиться, мы устроились на привале вблизи полевой дороги, и тогда Николай Сергеевич рассказал о женщине, знакомство с которой у него и Тассо состоялось два или три года назад при следующих обстоятельствах.

Как-то в летнюю пору мой приятель и Тассо остались одни в городской квартире, а остальные члены семьи уехали на отдых. Тассо, как всегда, исправно охранял хозяйское добро, в квартире держал себя безупречно и каждый раз, когда хозяин возвращался домой, выводил его на прогулку, а потом Тассо обедал. Но однажды уходя на прогулку, не то по забывчивости, не то в расчете быстро вернуться, Николай Сергеевич оставил дверь квартиры незапертой. Будучи общительного характера, он встретил во дворе соседей по дому и за разговорами задержался. Тассо то и дело напоминал о затянувшейся прогулке. Собака нервничала, ей хотелось есть, но что поделаешь, приходилось ждать.

Наконец, уступив своему питомцу, хозяин закончил беседу, и они пошли домой. И опять, когда Тассо уже был впущен в квартиру, появился сосед, попросил у Сергеича папиросу. Прошел какой-то миг, как в квартире раздался злобный лай дратхаара и истерический женский крик. Мой приятель и его сосед бросились туда, и перед ними предстала невероятная картина. Платяной шкаф в прихожей был открыт. Валялись носильные вещи, часть которых была в узле, а дратхаар трепал воровку. Из другой комнаты тут же появился молодой мужчина с ножом в руке. Но он не успел что-либо предпринять, как Тассо оставил женщину, налетел на вора и сбил с ног. Подоспевшие хозяин и сосед обезоружили вора. Скрутили ему руки и по телефону вызвали милицию.

Воров судили. Они получили должное.

Много с тех пор прошло времени, но нельзя забыть Тассо — верного друга своего хозяина с удивительной памятью, которой так щедро наградила его природа.

Охотничьи термины

Апорт — подача убитой птицы.

Выжлец — гончий кобель-самец.

Выжловка — гончая сука-самка.

Взяли зрячего — увидели идущим от собак.

Гон — хвост у гончей.

Дуплет — последовательные выстрелы из одного и второго стволов.

Даун — (с английского) лежать.

Добор — предупреждение гончей о залегшем вблизи звере.

Доезжачий — специалист, управляющий стаей гончих.

Загонщики — участники облавной охоты, которые гонят зверя.

Лаз — предполагаемый ход зверя.

Логово — место, где держатся волки.

Матерый — старый зверь.

Окладчик — специалист по выслеживанию волков.

Привал — место отдыха, ночевки охотников.

Полено — хвост волка.

Перо — хвост сеттера.

Прут — хвост пойнтера.

Привада — туша павшего животного, выложенная для волков.

Прибылой — молодой зверь.

Приходка — дрессировка гончей собаки.

Переярок — прошлогодний волк.

Полаз — обыскивание территории гончими.

Смычок — две гончих собаки.

Стайка — три гончих собаки.

Стая — больше трех собак или волков.

Съезженная стая — дисциплинированная, обученная стая гончих собак.

Челнок — параллели, на которых легавые обыскивают территорию.

Оглавление

Об авторе этой книги

Мои собаки

Армас — сын ары и марса

Всюду блестит роса…

По красному зверю

Каро и его хозяин

Судьба Дея

Под старой вишней

Случай в горах

Рассказ попутчика

Песня

Байкал

Два друга

Егерь и его Кучум

Четвероногие санитары

Волчий потомок

Сват

Последняя заря

Домик на окраине

Схватка

Ночью у костра

Влюбленность

В Северном море

Всегда вдвоем

На ячменном поле

Буйный характер

Тоска

Тревожка

Жестокость

Финал

Первый трофей

Мирские покосы

Испытание честности

Запомнил

Охотничьи термины